Предисловие

Основные вехи жизненного пути владыки Вениамина, епископа Саратовского и Балашовского, совпадают с теми, которые были характерны для Русской Православной Церкви первой половины XX века: происхождение из духовного сословия, детские и юношеские годы, проведенные в благочестивой русской провинциальной среде, стремление к монашеству… И затем, на полпути, — революция, гражданская война, кровавые тиски бесконечной политической борьбы, в которой Церковь обрекалась на полное уничтожение. Однако, по милосердию Божию, некоторые представители духовенства все‑таки выжили, даже в лагерях и ссылках, и вернулись к своему служению. Среди них — владыка Вениамин. На его долю выпало семнадцать лет тяжких испытаний. Однако дух его не был сломлен, а потребность владыки в интеллектуальном труде была настолько сильна, что в перерывах между ссылками ему удалось написать несколько крупных богословских работ. Некоторые из них еще ждут своей публикации.

Основная сложность при подготовке к изданию этой книги заключалась в том, что подлинные архивные документы, касающиеся владыки Вениамина, до сих пор недоступны, а в официальном личном деле, хранящемся в Московской духовной академии, где он был профессором, многие даты преднамеренно указаны неверно. Это касается событий 1917–1920 годов, а также периодов ссылок. Поэтому многие даты в биографии владыки определены по хронологии его личных воспоминаний, датировке писем и т. п. Расхождения в датах документов и жизненных реалий оговорены в подстрочных примечаниях.

Владыка Вениамин родился в городе Оренбурге 8 июля 1887 года, в день празднования Казанской иконы Божией Матери. Он был вторым сыном в семье священника Димитрия Петровича Милова и его супруги Анны Павловны. При крещении младенец получил имя Виктор. Через три года отца перевели служить в уездный город Орлов Вятской губернии, а еще через несколько лет — в город Яранск, после чего уже в саму Вятку. Таким образом, детские и юношеские годы будущего архиерея связаны с вятской землей.

По его собственным воспоминаниям, он рос впечатлительным, пугливым, самолюбивым ребенком, сильно привязанным к матери:"Без матери я просто жить не мог"^[1]. Но его любовь к Богу оказалась сильнее. Один из его духовных чад свидетельствует о том, что после монашеского пострига владыка отказался от встреч с матерью вплоть до ее кончины^[2]."Кто любит отца или мать более, нежели Меня, не достоин Меня"(Мф. 10, 37), — говорит Господь в Евангелии, которое читается в чине монашеского пострижения. Владыка Вениамин исполнил этот завет буквально.

Как ни странно, в семье будущий архиерей получил лишь самые начатки религиозного воспитания. Сильные духовные переживания у него начались только в отрочестве, когда родители стали возить его на богомолье в Яранский мужской монастырь^[3]. Мечтательность, природная чуткость ко всему доброму, прекрасному расположили душу отрока к монашескому житию, однако отец потребовал продолжения учебы, и планы иноческого устроения жизни пришлось отложить надолго.

В детские годы Виктор много болел (и на всю жизнь остался слабого здоровья), отчего в учебе иногда следовали значительные перерывы. В частности, начальную школу он смог закончить только в тринадцать лет, на три года позже обычных детей, семинарское образование затянулось дольше обычного на целое пятилетие (см."Мой curriculum vitae"^[4]). Несмотря на весьма скромную оценку своих способностей к ученью^[5], будущий владыка Вениамин, окончив Яранскос духовное училище, а затем, в 1916 году, — Вятскую духовную семинарию (вторым учеником), был послан на казенный счет в Казанскую духовную академию.

Казанская духовная академия была создана в 1797 году на основе семинарии. Образование будущего духовенства носило целенаправленный миссионерский уклон: преподавались языки восточных народов Российской Империи: татарский, калмыцкий, монгольский, а также классический арабский. На миссионерских отделениях изучали буддизм, магометанство. При более глубокой специализации студенты посещали лекции в университете, изучая предметы, которые не преподавались в академии. Следует иметь в виду и то, что Казанская духовная академия была включена в систему русских богословских учреждений, работавших над переводами святоотеческих творений на русский язык. Эта программа была составлена еще святителем Филаретом Московским, и Казанская академия внесла большой вклад в общецерковное дело, в особенности в отношении переводов с древних восточных языков (сирийского, коптского и др.).

В академии Виктор Милов ревностно занялся учено–богословскими трудами. Первой его работой, получившей оценку"пять с плюсом", было сочинение о Филоне Александрийском. Однако"сердце льнуло больше к монахам и церкви"^[6]. По счастью, в Казанской академии ему наконец удалось встретить преподавателей, в которых глубокая ученость сочеталась с личным монашеским подвигом и миссионерским горением. Многие из них, особенно преподаватели–монахи, оформлялись у старца Гавриила (Зырянова; 1844–1915), постриженника Оптиной пустыни, а в описываемый период наместника Седмиезерной пустыни под Казанью. Отец Гавриил воспитал целую плеяду церковных деятелей, сыгравших не последнюю роль в судьбах Русской Церкви в 1920–1930 годах: архиепископа Феодора (Поздеевского), архиепископа Гурия (Степанова), епископа Иону (Покровского), епископа Варнаву (Беляева), архимандрита Симеона (Холмогорова) и многих других^[7]. Известно также, что у отца Гавриила окормлялась святая преподобномученица Великая княгиня Елисавета Феодоровна и некоторые из сестер ее обители

Почти все указанные отцы и архиереи (и целый ряд других) составляли цвет казанского ученого монашества. Но душой казанского академического иночества был инспектор архимандрит Гурий (Степанов)^[8], будущий архипастырь. Выдающийся богослов, востоковед, знаток буддизма, переводчик богослужебных книг на языки народов Центральной Азии, он сыграл огромную роль в монашеском становлении владыки Вениамина. В своей квартире архимандрит Гурий устраивал монашеские собрания, на которых присутствующие — преподаватели и студенты — могли свободно обмениваться мыслями. В академической церкви практиковалось строгое уставное пение, в котором Виктор неизменно принимал участие. К казанскому же периоду относятся первые проповеднические опыты тогда еще студента Виктора Милова — и это также по настоянию отца инспектора.

За неделю до Рождества 1917/1918 года^[9], по совету отца Гурия Виктор съездил в г. Свияжск, где в монастыре на покое жил слепой игумен. Старец благословил юношу принять монашеский постриг, сказав, что необходимо раздувать искру Божию в душе, пока она горит. Однако на пороге был 1918 год. И тихая дотоле Казань стала ареной столкновения белых и красных отрядов. В академии провели ускоренные экзамены, и студенты разъехались кто куда.

Вопреки старческому благословению провести лето в Оптиной пустыни, Виктор уехал в Вятку к родителям и был за это наказан: полтора года он скитался без определенных занятий, пока, наконец, не оказался в Саратове, где ради хлебного пайка устроился на работу в красноармейскую канцелярию. Эта работа была ему засчитана в срок воинской службы.

В Саратове Виктор таинственным образом попал под особое покровительство святого пророка Илии — того угодника Божия, на мольбу которого в страшные годы разгула богоборческой стихии и оскудения благочестия в израильском народе Господь ответил:"Я оставил между израильтянами семь тысяч мужей, всех сих колени не преклонились перед Ваалом"(3 Цар. 19, 18). В 1919–1920 годах Виктор Милов — прихожанин Ильинской церкви в Саратове, в 1946–1949 годах бывал в Ильинской церкви в Загорске, в 1954 году стал настоятелем Ильинского храма в городе Серпухове. Свои земные дни он окончил в праздник святого пророка Илии.

Но все это будет после, а тогда, проведя несколько месяцев за перепиской бумаг, Виктор Милов испросил благословения на монашество у затворника скита Саратовской Преображенской обители. Прозорливый старец иеромонах Николай отправил Виктора с рекомендательным письмом в Московский Данилов монастырь^[10], дал ему при этом духовные наставления и присовокупил:"Я бы у себя оставил тебя, раб Божий, да ты очень высок…", — возможно, предрекая этим будущее архиерейство.

В Даниловом монастыре среди насельников оказался бывший инспектор Казанской духовной академии Гурий, уже епископ, которому нужен был помощник для Покровского монастыря. На Благовещение 1920 года^[11] Виктора постригли в монашество с именем Вениамин в честь священномучеиика Вениамина Персидского, диакона († 418–424; память 31 марта/13 апреля)^[12].

На второй день Пасхи, 30 марта 1920 года, преосвященный Гурий рукоположил монаха Вениамина во иеродиакона, а через полгода, в день преставления Преподобного Сергия (25 сентября/8 октября), епископ Петр (Полянский), сам возведенный в тот же день в архиерейское достоинство, рукоположил иеродиакона Вениамина во иеромонаха. И уже в 1923 году^[13], также в день Благовещения, епископ Гурий возвел отца Вениамина в сан архимандрита. С того времени отец Вениамин становится наместником Покровского монастыря.

Состояние братии Покровского монастыря к моменту прихода нового наместника было плачевным: духовная жизнь в полном упадке, а дисциплина разболтана. Одной из причин такого положения дел были церковные нестроения. Тем не менее, новому наместнику пришлось вести упорную борьбу за то, чтобы обитель все же походила на монастырь, а не на общежитие. Отголоски этой борьбы глухо доносятся со страниц"Дневника". Наместнику постоянно приходилось терпеть нападки и"справа"и"слева". Он много служил и регулярно проповедовал, К сожалению, сохранились лишь немногие его проповеди этого периода^[14], да и они записаны прихожанками Покровского монастыря, в то время молодыми девушками^[15].

Будучи наместником Покровской обители, отец Вениамин не прерывал связи с Даниловым монастырем, который, став после революции средоточием духовной жизни, имел огромное значение для судеб Русской Церкви в период 1917–1930 годов.

Богоборческая власть в лице ЧК–ГПУ–НКВД с самого начала своего существования поставила своей задачей полную ликвидацию Православной Церкви и прежде всего — духовенства и священноначалия. Эта задача решалась тремя способами: физическим уничтожением, моральной компрометацией и поощрением ересей и расколов. В результате действий ГПУ к 1925 году, по некоторым данным, более шестидесяти архиереев были лишены своих кафедр и высланы за пределы своих епархий. Многие из них съехались в Москву, и часть их нашла приют в Даниловом монастыре, настоятелем которого в мае 1917 года стал архиепископ Феодор (Поздеевский)^[16], интригами Временного правительства смещенный с поста ректора Московской духовной академии. Архиепископ Феодор привлек в Данилов монастырь единомысленную ученую братию. У него"…была мысль создать иноческое братство монахов–подвижников… подлинных защитников Православия и хранителей церковного Предания. В двадцатые годы духовная жизнь монастыря пришла в состояние расцвета, и этот расцвет оказался важным для Церкви, для ее противостояния обновленчеству и расколу"^[17]. По словам прихожан,"службы в Даниловом монастыре в те годы были небесные… Часто служили сразу несколько архиереев. Даже канон читали и канонаршили нередко архиереи. Проповедовали. После службы к ним выстраивались длиннейшие очереди за благословением"^[18]."…И эти божественного вида архиереи, поющие ангелоподобно, и фимиам от каждения, освещаемый солнцем, — все произвело на меня поразительное впечатление святости — и люди, и службы"^[19].

В то время для большинства архипастырей, воспитанных в эпоху естественного для монархической России единомыслия, церковно–каноническая неразбериха из‑за антицерковной деятельности обновленцев, многочисленных арестов и расстрелов была чрезвычайно болезненной. Даниловская братия, во главе с архиепископом Феодором, выроботала православную позицию по вопросу церковных нестроений — никакого диалога с обновленцами. Виновных в расколе принимали в Церковь через покаяние. Святейший Патриарх Тихон, часто советовавшийся с владыкой Феодором по вопросам церковной политики, называл его и близких к нему иерархов"даниловским синодом". Однако в 1927 году, когда Церковь уже два года бедствовала без Патриарха и были арестованы митрополит Петр (Полянский), непосредственный преемник Святейшего, и множество архиереев (в одном только Даниловом монастыре арестовали 15 архиереев, а также часть братии), Церковь оказалась перед новым искушением. Таковым явилась Декларация митрополита Сергия (Страгородского) об отношении Церкви к советской власти. Несмотря на безупречность канонических формулировок Декларации, многие церковные люди не смогли принять ее безоговорочной лояльности к кровавому богоборческому режиму (именно так это тогда зачастую прочитывалось). Расширение же митрополитом своей власти до пределов патриаршей в отсутствие возможностей проведения Поместного Собора рассматривалось многими как узурпация власти Патриарха.

Декларация митрополита Сергия нарушила духовное единство Данилова монастыря. Братия (и владыки и старцы) разделились: одни согласились поминать за литургией владыку Сергия как главу Церкви, а другие — нет."…Мы приходили в храм Воскресения Словущего^[20], когда монастырь был уже закрыт и монахи служили в этом приходском храме… Слева… молились… сторонники архиепископа Феодора. Справа — "сергиане". Храм был как бы разделен на две части. Разделение было, но скандалов не было"^[21].

Все эти трагические события — расколы, аресты, ссылки, расстрелы — отец Вениамин обходит в своем"Дневнике"молчанием. Поэтому некоторые брошенные вскользь замечания по поводу осложнившихся отношений с теми или иными людьми вызывают порой недоумения у читателей. Однако такое умалчивание животрепещущих проблем вызвано тем, что наместник Покровского монастыря, подчинившись митрополиту Сергию, никого не хотел осуждать, не говоря уже о том, что опасался, как бы"Дневник"не попал в"чужие"руки и не послужил косвенным доносом на кого‑либо из"непоминающих". И сам"Дневник" — это не записи, сделанные"по свежим следам"в последовательности текущих событий, а скорее — "исповедь", стремление подытожить свой духовный путь от младенчества до зрелости. Поэтому и о событиях собственной жизни упоминается выборочно, с рассмотрением, главным образом, их духовной сущности.

Автор смог уделить"Дневнику"менее двух лет — со 2 января 1928 года по 1/14 октября 1929 года. В конце октября он был извещен о закрытии уже разорявшегося монастыря, а также об аресте. Дальше все происходило, как и у десятков тысяч священников того страшного времени: Лубянка, Бутырка, Соловки, Кемь. До отца Вениамина и после него этой дорогой прошли тысячи священников и архиереев, выжили и вернулись единицы. Кратко описав ужасы тюрем, этапов и лагерей, отец Вениамин делает в"Дневнике"неожиданное заключение:"Я благодарю Бога: все испытания… были мне посильны… Господь научил меня — сибарита и любителя спокойной жизни — претерпевать тесноту, неудобства, бессонные ночи, холод, одиночество, показал степени человеческого страдания"^[22]. И однако совершенно разбита была моя душа… по возвращении из ссылки…"^[23].

После трехлетних испытаний, лишь слегка упомянутых в"Дневнике", отец Вениамин неожиданно получил назначение в Никитский храм города Владимира, где и прослужил до осени 1937 года^[24]. Этот период оказался для него относительно благополучным: несмотря на неусыпный надзор, отцу Вениамину удавалось ускользать в Москву, к своим духовным чадам, где он проводил время в молитве и богословских исследованиях^[25]. Результатом этой работы, в частности, явилась магистерская диссертация, защищенная впоследствии в Московской духовной академии. Заметим, что еще в начале двадцатых годов отец Вениамин в течение трех лет обучался на богословском факультете в Москве^[26] и защитил кандидатскую работу по кафедре патрологии на тему"Преподобный Григорий Синаит. Его жизнь и учение".

Однако настал 1937 год — год"решительного удара"по Церкви. Священники арестовывались, ссылались и расстреливались сотнями и тысячами. Чаша сия не миновала и отца Вениамина: он был сослан на Север, где провел почти десять лет. Об этом времени свидетельств почти не осталось. Только с 1943 года духовные чада начали получать от него письма с просьбами о помощи.

Между тем под влиянием событий второй мировой войны И. В. Сталин начал менять политику в отношении Церкви. В числе прочих договоренностей был вопрос об открытии духовных учебных заведений, а также нескольких монастырей, в том числе Троице–Сергиевой Лавры. Лавру открыли для богослужений на Пасху 8/21 апреля 1946 года. Постепенно стали подбирать братию, которая первоначально (с 1945 г.) была вынуждена ютиться по частным квартирам. Неизвестно, каким образом удалось Святейшему Патриарху Алексию I вызволить отца Вениамина из ссылки^[27], но уже в июне он поступил в число братии Лавры, а с осени начал преподавать патрологию в Московской духовной академии в звании доцента.

Сохранились устные свидетельства об отце Вениамине в тот недолгий лаврский период. В числе его духовных чад в Лавре была Татьяна Борисовна Пелих (урожденная Мельникова)^[28], которая со времени открытия Лавры пела в хоре под управлением протодиакона Сергия Боскина.

Со слов покойной матери вспоминает Е. Т. Кречетова (урожденная Пелих):"В Лавре появился высокий, худой, еще обритый, как ссыльный, монах. Поселился он вначале, как и другие, на частной квартире. Обнаружив, что у него множество болезней на почве долгого крайнего истощения, Татьяна Борисовна стала доставать ему лекарства, а главное — готовить для него овощные соки, чтобы хоть как‑то помочь его организму окрепнуть. Пришлось также помочь обзавестись ему вещами, ибо у него не было совсем ничего.

В праздники, субботние и воскресные дни отец Вениамин служил раннюю литургию в храме Всех святых, в земле Российской просиявших^[29]. При этом он всегда проповедовал^[30]. Евхаристический канон отец Вениамин служил с особой проникновенностью и трепетом, всегда со слезами. Трепет охватывал и окружающих.

С 1947 года начались службы в Трапезном храме. Здесь пел уже монашеский хор. Отец Вениамин сам регентовал за всенощными, а в Великий пост всегда пел басом в трио с отцом Антонием (тенор) и протодиаконом Даниилом (баритон):"Да исправится молитва моя…."

С1947 года отец Вениамин стал исповедовать. Популярность его была столь велика, что это послужило поводом для многих искушений".

В июле 1948 года архимандрит Вениамин защитил диссертацию"Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви", получив степень магистра богословия, и был утвержден в звании профессора кафедры патрологии и в должности инспектора академии.

За недолгие годы преподавания он написал несколько работ:"Чтения по литургическому богословию","Грехопадение человеческой природы в Адаме и восстание во Христе"(по учению преподобного Макария Великого),"Опыт приспособления"Догматики"митрополита Московского Макария (Булгакова) к потребностям современной духовной школы", собрание лекций по пастырскому богословию за 1947–1948 годы,"Троицкие цветки с луга духовного"(по воспоминаниям архимандрита Кронида (Любимова), бывшего наместника Лавры)^[31].

В июне 1949 года отца Вениамина попросили зайти по какому‑то маловажному делу в отделение милиции Лавры. Назад он уже не вернулся, а оказался в Казахстане на положении ссыльного. Об этом периоде его жизни свидетельствуют письма Татьяне Борисовне и Тихону Тихоновичу Пелих. Усталость, болезни, голод, нищета, зачастую отсутствие крова над головой стали его уделом на целых пять лет. А ведь отцу Вениамину было уже шестьдесят два года и за плечами — двенадцать лет лагерей и ссылок. Удивительно, однако, другое: как только обстоятельства становились минимально терпимыми, отец Вениамин начинал заниматься интеллектуальным трудом — если не богословием, то хотя бы филологией. Поэтому в письмах он постоянно просит присылать ему книги. Уже через два–три года ссылки у него собралась такая библиотека, что он не смог перевезти ее на новое место.

Пять лет прошли в муках, попытках выяснить причину ссылки и каким‑то образом изменить"меру пресечения". В октябре 1954 года Патриарх Алексий I неожиданно вызвал архимандрита Вениамина в Одессу, затем они прилетели в Москву, где отец Вениамин получил должность настоятеля храма святого пророка Илии в Серпухове. А уже 4 февраля 1955 года в Богоявленском кафедральном соборе архимандрит Вениамин был рукоположен во епископа Саратовского и Балашовского. Хиротонию совершали Патриарх Московский Алексий I, Католикос–Патриарх всея Грузии Мелхиседек, митрополит Крутицкий и Коломенский Николай (Ярушевич) и еще семеро архиереев.

Между тем радостное событие уже не смогло существенно повлиять на внутреннюю жизнь владыки. Он как бы предчувствовал, что жить на этой земле ему осталось всего полгода, и в своей речи при наречении во епископа сказал, что переживает уже"одиннадцатый час своей жизни"

Владыка прибыл на кафедру в праздник Сретения Господня. С этого времени он служил постоянно — не только в праздничные дни, но и по будням. Неизменно проповедовал за каждой литургией. Благоговейное, сосредоточенное служение архиерея быстро привлекло к нему саратовскую паству: храмы, где служил владыка, всегда были переполнены молящимися.

Владыка Вениамин скоропостижно скончался 2 августа 1955 года — в день празднования святого пророка Божия Илии. Отпевали епископа Вениамина архиепископ Казанский и Чистопольский Иов и епископ Астраханский и Сталинградский Сергий. Скорбную телеграмму прислал Патриарх Алексий I.

Всю ночь саратовский кафедральный собор не закрывался: верующие непрерывным потоком шли прощаться со своим архипастырем.

Погребен владыка Вениамин на саратовском кладбище, где его могила до сих пор пользуется особым почитанием^[32].

Дневник инока

Яко аще бы не закон Твой поучение мое был,

тогда убо погибл бых во смирении моем.

Во век не забуду оправданий Твоих, яко в них оживил мя еси.

(Пс. 118, 92–93)

2 января 1928 года

Необходимостью дать отчет в земной жизни Богу связана душа моя. Поэтому мысли часто обращаются к протекшим дням, начиная с первых проблесков сознания, и выискивают ошибки поведения, по моим представлениям, огорчавшие Бога.

Родился я в городе Оренбурге в 1887 году. Но ни этого города, ни лиц в нем не помню, потому что, когда я был лет трех, отец, священник, переехал в Орлов — уездный городок Вятской губернии, где и протекли первые годы моей сознательной жизни. С детства я отличался необыкновенной застенчивостью, боязливостью, болезненной чувствительностью; у меня была какая‑то особенная привязанность к матери. Может быть, душа моя ощущала крайнюю нужду в человеке близком, которому можно было бы поверять все свои скорбные и радостные переживания, а ближе родной матери для дитяти нет никого.

Настолько я боялся чужих людей, что, оказавшись за воротами родного дома и видя приближение какого‑либо прохожего, я спешно забегал во двор от страха, что незнакомец похитит меня и сделает работником в цирке или уличном балагане. Пугливость данного рода отчасти навеяла на меня моя мать своими рассказами о случаях похищения детей содержателями увеселительных заведений.

Без матери в детстве я просто жить не мог. Однажды ее пригласили на свадьбу в какой‑то купеческий дом. Она должна была участвовать в свадебном кортеже со стороны невесты. В отсутствие матери я целый день плакал. Наконец не выдержал одиночества и весь в слезах прибежал на свадебный пир, попросил провести меня к маме, уткнул заплаканное лицо в ее колени, и только когда услышал обещание матери незамедлительно вернуться домой, успокоился от слезных всхлипываний. Молитв я в детстве, кажется, почти никаких не знал, молиться не умел, хотя и родился, как уже сказал, в семье священника. Жил, как и все дети, больше интересами чрева. У меня был старший брат Сергей и сестра Нина, умершая на пятом году жизни от воспаления легких. Как сейчас, помню день ее кончины. Она начала задыхаться; принесли подушку с кислородом и приставили резиновый рожок, по которому проходил газ к губам умирающей девочки. Но медицинская помощь оказалась бессильной там, где исполнял повеление Ангел смерти. Ниночка тихо скончалась. Мама состригла на память прядь ее волос и долго хранила их в коробочке. На могилке сестры отец поставил мраморный памятник, увенчанный лепным изображением молящегося Ангела.

Не воспитанный в детстве церковно, я любил иногда порезвиться с товарищами. Чаще играл и бегал около храма, в котором служил отец. Здесь, среди храмовых колонн, прятались мы во время игры. Иногда я отваживался подбегать к берегу Вятки и любовался пароходами, шедшими по реке, смотрел на бакены, мирно покачивавшиеся на воде. Кажется, уже в Орлове проявились дурные стороны моего характера: я был обидчив, замкнут, часто жаловался матери на сверстников.

Как‑то раз отец, хотевший, чтобы я пономарил, велел примерить на меня стихарь. Я испугался, начал плакать. Стихарь с меня сняли и отдали старшему брату, который с этого времени носил его. А мне после очень хотелось его надеть, я завидовал брату, но из‑за трусости лишен был счастья прислуживать в алтаре за богослужением.

Из детских впечатлений в память врезался один эпизод. У матери разлилась желчь, и она страшно мучилась от нестерпимых болей. Как‑то ночью ее страдания достигли предельной точки. Помню, отец разбудил меня и брата, поставил нас перед иконами и заставил вместе с ним молиться о выздоровлении болящей или, по крайней мере, об ослаблении ее мук. После краткой молитвы мне и брату было позволено лечь спать. К утру матери стало легче, стоны прекратились. В то же утро я, проснувшись, зачем‑то вышел в кухню. Посмотрел на окно, выходившее во двор, и… застыл от ужаса. Там во всю ширь оконного проема виднелась голова какого‑то человека колоссального роста, в барашковой шапке, с дымящейся сигарой. При этом глаза этой чудовищной головы, масляные, наглые, полные зверства, страстей и блуда, смотрели на меня, не мигая. Придя в себя, я бросился из кухни, позвал кого‑то из родных посмотреть, что это за страшный человек. Но потом уже за окном никого не оказалось. Весело светило солнце, заливая кухню золотом теплых лучей. До сих пор этот страшный образ стоит у меня перед глазами. Может быть, Господь тогда впервые допустил диаволу показать все свое страстное, зверское существо, дабы я боялся его и бегал диавольских дел.

10 февраля 1928 года

Давно уже не возвращался я к своей памятной тетради. Господи, благослови вспомнить дальнейшие подробности моей грешной жизни, оплакать допущенные ошибки. Из Орлова отец переехал на церковную службу в город Яранск Вятской губернии. Отправив маму в Казань для лечения в клинике, он собрал свое небольшое имущество, взял нас с братом и поехал к месту своего нового назначения. Думаю, что мне было тогда лет пять. В Яранске мы остановились у некоего Николая Александровича Сергеева, старичка с трясущейся головой и дрожащими руками, который любил раскладывать пасьянс и баловал нас сладостями. Из этой квартиры мы перешли на жительство в дом Лопатина. Квартира была только что отремонтирована: в комнатах еще пахло краской. Как раз в это время отца вызвали в Казань повидаться с мамой: ей предстояла сложная операция. Брат и я остались на попечении церковного сторожа, молодого человека, кстати сказать, любившего покурить. В подражание ему я решил свернуть папиросу, начинив ее мхом, который надергал из пазов бани. От первых опытов я перешел к табакокурению — на другой или на третий день попробовал настоящую папиросу. Голова моя болела, кружилась, и в организме появились какие‑то тонкие позывы, похожие на плотское влечение. И что же дальше? Однажды ложусь я спать и вижу удивительный сон (вообще я в жизни видел очень мало снов, а этот не могу забыть). Представилось мне, что я нахожусь в каком‑то подземелье. Негры там ходят около больших печей и чугунных котлов, откуда раздаются душераздирающие вопли мучимых в огне людей. Эфиопы подскакивают ко мне и влекут к одному из котлов. В руках их были железные трезубцы. Ужас охватил меня, выступил холодный пот.

В страхе я застонал и молил пощадить меня. Почему‑то в детском сознании всплыла картина недавних опытов с папиросами. Я тогда закричал:"Даю обещание больше не курить, только не мучьте меня, не ввергайте в раскаленную печь!". При этих словах эфиопы разбежались, и я проснулся. Остаток ночи я не смежил глаз. Душа трепетала от разительного переживания. Вскоре из поездки возвратился отец. Услышав мой рассказ об ужасном сновидении, он объяснил его тем, что дом не был освящен после ремонта. Затем в нашей квартире отслужили водосвятный молебен и окропили святой водой все комнаты.

27 февраля 1928 года

Одно из приятных воспоминаний детства — это воспоминание о матери. Отец нами мало занимался. При глубокой религиозности он был вспыльчив, раздражителен и грубоват. За всю жизнь я не помню ни отцовской ласки, ни поощрения, кроме разве того случая, когда он сам лично вызвался проводить меня в Казанскую духовную академию. Об этом речь впереди. Напротив, мать всегда была с нами. Изредка она баловала нас тем, что покупала игрушки, переводные картинки. Иногда я ходил с ней в книжный магазин, где мне позволялось выбрать что‑нибудь из житийной литературы, сказок, рассказов по русской истории. Если от золотухи болели глаза, мать терпеливо водила меня к врачу на прижигание ляписом. С ней я в детстве ежегодно по неделе говел. От неумения молиться мне нелегко было выстаивать длинные великопостные службы. Каких‑либо ощутимых религиозных впечатлений того времени я не помню. Их не было, если не считать зрелища смерти при гробах покойников, к которым мать подводила меня в церкви. Жалко, что до двадцати пяти лет я жил религиозным невеждой, не знал о цели жизни, пути ко спасению, не имел четкого и ясного понятия о христианском подвиге ради Царствия Небесного.

Когда мне исполнилось семь лет, старший брат отвел меня в начальную школу, принадлежавшую Министерству народного просвещения. Это было в упомянутом выше Яранске. От природы я был довольно туповат, учился средне. Интересов особенных ни к какой науке не питал. В школьном товариществе увидел много зла, пороков, узнал и ругательства. Хотя сам не произносил их, однако они часто сами собой повторялись в памяти и оскверняли мою душу. В первом классе школы я вновь увлекся курением, губил легкие месяца два, пока однажды в присутствии гостей мать не почувствовала от меня запах табачного дыма и не пристыдила при всех. После того я уже не притрагивался к табаку.

Среди школьных товарищей мне встретился замечательный мальчик по фамилии Мотовилов. Господь коснулся его детского сердца. Он любил молитву, должно быть, имел опыт неоднократной помощи Божией. Наблюдательные сверстники рассказывали, как он, прежде чем начать готовить уроки, долгое время молился, крестил учебник, а выучив урок, благоговейно целовал его. Помню еще законоучителя отца Алексия Стефанова. Его уроки дышали сердечностью, искренностью и составляли предмет моего интереса. Например, этот добрый пастырь прекрасно изображал борение в детском сердце злых и святых помыслов при соблазнах и влечениях души к злу."Представьте, — говорил он, — что вам хочется из отцовского шкафа взять без спросу сладости. В эти минуты в каждом из вас как бы два человека, которые спорят друг с другом. Один шепчет:"Возьми сладость тайком, она такая вкусная". Другой противится нехорошему внушению и говорит:"Не оскорбляй Бога, не делай ничего без родительского позволения, иначе совесть будет мучить". Два существа, препирающиеся внутри нашего сердца, суть злой дух и Ангел света. На чью сторону склонится дитя, тот дух и приблизится к нему".

Во время обучения в школе я говел трижды. После исповеди душа испытывала легкость, и я, по–детски отзываясь на духовные впечатления, домой обычно возвращался подпрыгивая, с душевным подъемом. Выпускной экзамен я сдал, помнится, хорошо и выдержал затем вступительный экзамен в Духовное училище.

29 февраля 1928 года

Духовные училища моего времени были прекрасно оборудованы. Здание, где я учился, было огромное, четырехэтажное, рассчитанное человек на четыреста. В верхних этажах находились столовая и спальни для живших в общежитии. За два года в Яранском духовном училище я вынес немало положительных впечатлений. Среди товарищей, правда, не встретил ни одного великодушного, глубоко религиозного человека. Но среди педагогов нашлась симпатичнейшая, чистая душа, отвечавшая мне взаимностью. Это был некто Леонид Михайлович Яхонтов, помощник смотрителя. Преподавал он русский язык, часто проводил публичные литературные чтения для воспитанников. До глубины души тронули меня два его чтения — по"Слепому музыканту"В. Г. Короленко и"Капитанской дочке"А. С. Пушкина.

Будучи учеником Духовного училища, я пономарил в яранском Успенском соборе. Отец при этом был настолько строг, что не разрешал входить с кадилом в средний алтарь из бокового, где я раздувал кадило. Обычно приходилось ждать, когда диакон сам придет и возьмет его. К этому же периоду относятся мои первые посещения вместе с матерью Яранского мужского общежительного монастыря^[33]. Возил нас в обитель на монастырской подводе рыжий монах отец Сергий. Мать приглашали обычно в игуменские покои, она брала с собой меня, и я рассматривал картины из иноческой жизни на стенах келлии:"Оптинский настоятель отец Моисей на смертном одре", виды Новоафонского монастыря, Соловецких скитов, портреты разных монахов и множество икон. Природная чувствительность, вследствие посещения монастыря, увлекала меня в область мечтаний. Я воображал себя послушником, идущим в подряснике по уездному городу и возбуждающим одобрительные толки прохожих. Упросил как‑то мать отпустить меня одного погостить под кровом обители. Живя с неделю в гостинице, я аккуратно посещал монастырские церковные службы. Необычность обстановки и оторванность от родных вскоре, однако, сказались. Я буквально убежал домой. Вошел в квартиру, вижу, все сидят, пьют чай. Кто‑то был из гостей. На вопрос матери:"Ты как добрался из монастыря?" — я уткнул лицо в ее колени и заплакал, ничего не говоря. Вскоре моя неустойчивая натура вновь было повлекла меня в обитель. О моем окончательном поступлении туда ходатайствовали и монастырские старцы. Но отец возразил против такого преждевременного шага. Так и остался я продолжать свое учение.

Неизгладимое впечатление, как и в детстве, производило на меня зрелище смерти, погребения и вид кладбища. Когда умер соборный протоиерей, старичок, я многократно проходил мимо домика покойного, жадно вслушивался, как готовят к погребению и отпевают священника, тщетно вглядываясь в плотно завешенные окна его дома. При известии о самоубийстве некоего булочника, повесившегося на суке в лесу, я специально ходил на то место, долго с мистическим ужасом стоял около злополучного дерева и представлял скорбную посмертную участь несчастного самоубийцы. В Яранске Господь взял к Себе двух членов нашей семьи: брата и, как я уже писал, сестру. Пред Ниной я согрешил ропотом и злопомнением незадолго до ее кончины. Нужно заметить, что мать время от времени заставляла меня качать ее в колыбели. Однажды вечером, когда мне очень хотелось бегать, играть, меня заставили укачивать сестренку. Сижу я у колыбели и с горечью думаю:"Хоть бы ты умерла, мне бы легче было". Посмотрел я через несколько минут на сестру, вижу, глазки ее открыты, не смежаясь, они останавливаются на какой‑то точке, как будто им видится нечто. К вечеру Ниночка умерла. Горько я после раскаивался в своей несдержанности, да было уже поздно.

Когда гробик брата Серафима опускали в могилу, случилось так, что веревки выскользнули из‑под гроба, младенец выпал из него, покатившись в могилу. Отец почернел от гнева. Я пронзительно закричал и заплакал. Трупик подняли, опять положили в гроб и благополучно опустили в недра земли.

Когда мне приходилось бывать на городском кладбище, признаюсь, всякий раз вид могил — царства последнего упокоения почивших — производил на меня глубокое впечатление. На воротах кладбища была изображена картина Воскресения мертвых перед Вторым Пришествием Христа. Мой детский взор с благоговейным страхом созерцал встающих из гробов, рассматривал трубящих Ангелов и толпы воскресших из мертвых, готовящихся предстать на Суд Божий. Прибавьте к этому непрерывный шум деревьев, вид памятников, часовен, великолепных и убогих могильных крестов, возникающие мысли о неизбежном конце — и тогда будет ясно, насколько поражала мое детское сердце память смертная. Нередко в часы пребывания у родных могил слышался заунывный перебор колоколов на кладбищенской звоннице при появлении погребальной процессии. Скорбные впечатления смерти вязались в моей душе не столько даже с самим собой, сколько с матерью — единственным дорогим мне человеком. Без нее трудно было и помыслить возможность своего земного существования.

Кто, как не она, баловал меня в детстве, согревал душу своей лаской, кому, как не ей, поверял я свои думы, переживания. Под ее тихую песнь или под шепот сказочного повествования я засыпал. Лишиться единственной утехи и радости на земле казалось мне невообразимым, чудовищным горем. Бывало, зимой наслушаешься таинственного шума кладбищенских деревьев, придешь домой и льнешь к матери."Ты что?" — спросит она. А у меня глаза полны слез, душа — печали. Смотрю на нее, ничего не отвечаю, держу в своем сердце:"Только бы мама не умерла!".

Отца, напротив, вся семья боялась. В то время как матери мы, дети, говорили"ты", к отцу обращались на"вы". Причину этого до сих пор объяснить не могу. Может быть, тут инстинктивно проявлялась степень детского почитания. При отце никто из нашей семьи не смел шуметь, резвиться. Особенно мертвая тишина воцарялась в квартире, когда отец читал молитвенное правило, готовясь к богослужению. Тогда ходили на цыпочках, боялись малейшего шороха. Иначе — гневный отцовский окрик, его гневное лицо, леденящие кровь. Все это возбуждало желание куда‑то убежать и спрятаться. Однажды в квартире раздался звонок. Я отпер дверь какому‑то прилично одетому господину. Оказалось, что посетитель явился к отцу попросить денег взаймы. Так как впустил просителя я, то гнев отца со всем жаром обрушился на мою голову. В силу природной обидчивости, усиленной несправедливостью нападок, я так расстроился, что плакал горькими слезами. А диавол, ярость которого я много–много раз испытал с детства, вложил в мою душу греховные помыслы:"Пусть, — роилось в голове, — когда отец будет служить литургию, у него не совершится пресуществление Святых Даров". Эти слова несколько раз прокрутились в сознании, и мое обиженное сердце соглашалось с ними и принимало их, несмотря на всю их кощунственность.

4 марта 1928 года

Не помню точно, в каком году наша семья переехала в Вятку из‑за перевода отца на служение в вятский кафедральный собор. Должно быть, это произошло летом 1905 года. Предварительно мать решила съездить в Саров на поклонение только что открытым мощам преподобного Серафима. Кроме брата и меня, она взяла на богомолье еще и свою мать, нашу бабушку. Распростился я с Яранском, его святынями, древностями и старинным собором времен Иоанна Грозного, уже вросшим в землю. На пароходе и по железной дороге мы доехали до Арзамаса, откуда наняли лошадь до Сарова. Саровская обитель тогда находилась в зените славы, процветала. Мы побывали в ее главном соборе за богослужением, приложились к мощам угодника Божия преподобного Серафима, посетили и все пустыньки вблизи обители, освященные жительством блаженного старца. Не забыть мне одного случая из этого путешествия. Проходили мы в толпе богомольцев мимо одного лесного колодца, вырытого, по преданию, руками самого преподобного. Вода в колодце по временам колыхалась. Стали богомольцы вглядываться в глубь колодезной воды — вдруг кто‑то из них закричал:"Смотрите, смотрите, на воде начертался образ батюшки Серафима!". Влекомый любопытством, придвинулся и я к устью колодца с прочими богомольцами. И что же вижу? На мутноватой поверхности воды отобразился с необычайной рельефностью образ согбенного старца Серафима с котомочкой за плечами, в камилавочке, кожаных бахилах, с топориком за поясом. Минуты три–четыре длилось видение. Затем вода заволновалась и изображение пропало.

Обозревая святыни Сарова, мы побывали, среди прочего, в келлии известного Саровского подвижника отца Анатолия. Меня и брата он погладил по голове, дал нам одинаковые иконки с изображением Спасителя благословляющего, сказав при этом матери:"Хорошие у тебя дети!". У келлии отца Анатолия нам встретилась страшная бесноватая женщина. Она в каком‑то остервенении грызла толстые щепы и неистово кричала. Из Сарова наш путь пролегал мимо Дивеева. Хотели мы здесь повидать прозорливую дивеевскую Пашеньку. К сожалению, в час нашего прихода она совершала молитвенное правило и принять нас не могла. Поэтому мы ограничились присутствием на литургии в дивеевском соборе, приложились к чудотворной иконе Божией Матери"Умиление"и затем оставили пределы гостеприимной обители, спеша в обратный путь через Нижний в Вятку пароходом. На пристани Медведки мать оставила бабушку, которая жила у своей старшей дочери в близлежащем городке Нолинске, и мы уже без нее доехали, наконец, до заветной Вятки.

10 марта 1928 года

В аристократическую, чисто городскую обстановку попал я в Вятке. Новые веяния и влияния и положительного, и отрицательного характера действовали на меня.

Духовенство кафедрального собора, куда назначен был на службу отец, жило в казенных квартирах. Двор церковных домов был общий, и дети соборного причта гурьбой собирались и убивали свободное время то в играх, вроде крокета, то в гимнастике, то на вечеринках, устраивавшихся поочередно в той или иной семье. Так как среди резвящихся были лица обоего пола, то кафедральный двор давал широкий простор всяким романтическим чувствам. Участвовал в играх и я, но был среди своих сверстников как чужой, дичился новых знакомых и не мог слиться душой с общим настроем молодежи. Особенно тягостно было мне на танцевальных вечерах. Танцевать я не умел, поэтому мама отдала меня учиться танцам в дом соборного протоиерея Корсаковского. С помощью его дочери под звуки граммофона я и упражнялся в разучивании бессмысленных, хотя внешне, может быть, и красивых па. С переездом я перешел в местное Духовное училище для продолжения образования. Как раз мое время совпало с тем периодом жизни духовных школ, когда возникло стремление придать детям духовенства светского лоска. Поэтому в Духовном училище, а затем и в семинарии начальство считало себя обязанным периодически устраивать литературные и музыкально–вокальные вечера, поощряло занятие воспитанников ручным трудом, гимнастикой и живописью, развертывались выставки столярных и художественных изделий, изготовленных руками учеников. Придавалось значение умению обращаться с лицами другого пола. Введена была форма одежды, обязательная для каждого воспитанника.

Со светской стороной у меня было как‑то туго. В присутствии лиц прекрасного пола я терялся, танцевал так себе, хотя и продолжал посещать уроки танцев даже в бытность свою учеником Духовной семинарии, гимнастику не любил и был весьма неповоротлив. Помню, я никак не мог перекинуться на турнике, и мне подполковник — руководитель гимнастических занятий — приказывал закидывать ноги с таким усилием, что от этого в голове, казалось, и мозги перевертывались. Попытка раскачиваться на параллельных брусьях приводила меня в дрожь. Я боялся, как бы не разжались руки, как бы не упасть, не ушибиться и не сломать чего‑либо. Что мне давалось, так это выпиливание из фанеры, фотография и музыка. Принуждения со стороны начальства открыли во мне также способность к художественному чтению и пению на вечерах. Например, я под аккомпанемент пел какую‑то песню с географическим содержанием, показывая на карте города разных стран; изображал генерала, привезшего весть об освобождении крестьян от крепостной зависимости, читал рассказы Чехова и различные стихотворения. Пытался играть на валторне, кларнете и бросил эти инструменты только в силу того, что боялся повредить голосовые связки и легкие. Что касается училищных хоров, то ни один из них я не пропустил, участвовал в спевках и выступлениях. Первые хоровые опыты были у меня еще в Яранске, где я в хоре Троицкой церкви пел альтом за 15 копеек в месяц и чувствовал себя наверху блаженства от такого заработка. В Вятке бесплатно пел в хоре Александро–Невского собора и в приходской церкви.

Пребывание в учебных заведениях, начиная от школы, конечно, добавляло свою долю в общее развитие, но не пробуждало сердца, не воспитывало сердечного церковного чувства. И знания, вынесенные из духовной школы, оказались малопригодными на практике. Благодарю я воспитавшую меня школу за то лишь, что она научила меня литературно мыслить, излагать письменно свои представления, научила лепетать богословские выражения и слова без сердечного понимания их сущности. Душа моя, не имевшая ни постоянного подвига молитвы, неискусная в посте, чуждая покаяния, насыщенная честолюбием и гордостью, не могла за все время школьного обучения сколько‑нибудь проникнуть в дух и смысл христианской веры, не интересовалась всецело, до самозабвения, премудростью Божией. И лучи Божественного Откровения скользили по поверхности сердца, не проникая вглубь, подобно елею — в кости.

Система оценок, господствовавшая в школах моего времени, способствовала развитию во мне крайнего честолюбия, болезненной жажды первенства и похвал. Сколько горя доставляли мне низкие баллы по каким‑либо предметам! Из‑за этого я плакал, завидовал товарищам, переживал тяжкие минуты, досадовал на слабость своих дарований. Семнадцать лет учения я назвал бы непрекращающимся страстным горением в огне самолюбивых чувств, достигших некого утоления с окончанием академии и после вновь мучительно воспылавших, только в иных формах.

Свои лучшие уроки жизнь чаще всего напечатлевает с помощью живых примеров добра, наглядных образчиков благоговения и любви к Богу и людям. Таких носителей правды Божией, сильных, увлекающих, вызывающих желание подражать им, среди преподавателей мне не встретилось. Педагоги мои чаще всего были люди со странностями, окарикатуренные человеческими немощами, за малым лишь исключением. Острый ум детей наделил почти каждого из них едкими прозвищами, вызванными их слабостями и недостатками. Холодные, замкнутые в себе, раздражительные, касательно нравственности — нередко с сомнительной репутацией учителя мои не умели заставить полюбить излагаемые предметы. Да и насколько благотворно они могли подействовать на детские и юношеские души, когда, вероятно, и сами не очень‑то любили те облаети знания, которые были призваны раскрывать перед нами. Огонек воодушевления я встретил в двух–трех учителях из всей их плеяды. Вот почему не хочется данные воспоминания облекать в форму рассказов о личностях. Сам я исполнен зла, поэтому надо спешить оплакать свои грехи. Судить же других никто из смертных не призван. Говори о старших или хорошо, или ничего [не говори]. Я изберу последнее во избежание анекдотов. Не могу, впрочем, обойти молчанием того, что некоторые учителя старались завоевать среди учеников расположение внеурочными дружескими беседами с оттенком цинизма и вульгарной откровенности. Конечно, результаты подобных сближений были плачевны: они льстили юношеским страстям и отнюдь не созидали нравственно.

Заботы об удержании себя на высоте положения пестовали во мне эгоиста до мозга костей, обидчивого самолюбца, этакое закрытое для сторонних взоров существо, полное страстей. Я был тупицей в понимании сокровищ веры, доступных исключительно смиренному сердцу и духовному настрою

В мое время в среде сверстников начали складываться разнообразные кружки: литературные, исторические, философские. Я избегал их, потому что боялся уклониться в общность знания, не усвоив твердо классных уроков. Да, вероятно, и не ошибся в расчете. Для углубления понимания той или иной науки требуется время, всеохватная память, добросовестность изучения материала в строгой последовательности. У меня же в тот момент не было соответствующих условий, благоприятных для накопления научного багажа. Все строится промыслительно. Благодарю Бога за пройденные пути жизни.

12/25 марта 1928 года

Несравненно большее, чем Духовная школа, оказали на меня влияние Святая Церковь с ее богослужением и духовное чтение. Любил я ходить молиться преимущественно в вятский кафедральный собор, Трифонов мужской монастырь и архиерейскую Крестовую церковь.

В кафедральном соборе благоговела душа пред гробницами святителя Ионы, архиепископа Вятского и Великопермского^[34], и Лаврентия (Горки)^[35], покровителя наук в вятских Духовных школах. Часто останавливался я перед Тихвинским образом Божией Матери, некогда стоявшим в келлии архиепископа Ионы, открывал Пресвятой Богородице свою душу и просил Ее защиты от искушений и помощи в несении скорбей жизни. В соборе находились еще два чудотворных образа — Святителя Николая и Архистратига Михаила. Воспламенялась душа любовью к Николаю Угоднику, особенно при слышании рассказов, как в наше время Святитель Божий видимо являлся некоторым достойным в свой годовой праздник на соборном амвоне и преподавал благословение толпам молящихся.

Действовала на меня благотворно и полная благодати атмосфера храма преподобного Трифона в Успенском монастыре^[36], где покоятся на ложах своих два вятских праведника — праведный Трифон и блаженный Прокопий, Христа ради юродивый. Войдешь, бывало, в монастырский храм — и благодать Божия так и коснется ощутительно сердца, исполнит его благоговением к Богу, возродит жажду служить Господу всеми силами. Стенная роспись храма невольно переносила мыслями в эпоху жизни святого, много скорбевшего, плакавшего и болезновавшего от искушений ради Царствия Небесного. А Крестовая архиерейская церковь ввела меня в понимание красоты церковных мотивов и сладости пения антифонов и различных молитв из чина всенощной и литургии. Может быть, погибла бы душа моя без поддержки благодати, которую я почерпал у Матери–Церкви. Благословен Бог, создавший на земле Свои храмовые чертоги и услаждающий грешные человеческие сердца небесными песнопениями! Нет ничего прекраснее, чище, полезнее, сладостнее Святой Церкви. Целовать хочется стены и пороги каждого храма, радоваться при видении церковных куполов, высящихся к небесам и освящающих все окрест.

В Вятке, несмотря на мое крайнее недостоинство, Господь благословил приблизиться к престолу Божию. Я сделался книгодержцем у Преосвященного Никандра^[37], впоследствии митрополита Ташкентского. Эта обязанность помогла мне лучше усвоить богослужение, я наслаждался молитвой за архиерейской благоговейной службой, а главное прилеплялся к Богу. Великолепие церковной службы настолько приподнимало душу, что отблеск небесной красоты предвкушался внутренним чувством и невольно возникали раздумья: насколько же восхитительна подлинная музыка ангельского пения и как возвышенны трепетное благоговение и любовь небожителей, всегда зрящих Господа Спасителя лицом к лицу!

В день Апостола Фомы епископ Никандр посвятил меня в стихарь, причем он был специально сшит по моему росту из казенного материала.

Во время летних каникул я на протяжении нескольких лет уезжал из Вятки на отдых в монастырь. Чисто внешне эти поездки были вызваны как бы случайной причиной. Мать, вынужденная возить на курорт моего старшего брата, у которого болели легкие, не знала, куда меня деть. К нам зашел как‑то игумен Яранского Пророчицкого общежительного мужского монастыря отец Геннадий. Мать и предложила ему взять меня на лето в обитель. Я неохотно, с тайным скрежетом зубов, покорился необходимости ехать к инокам. Между тем Господь промыслительно готовил меня к иноческому жребию, тем более что быть монахом я дал обещание Богу еще в бытность семинаристом.

Как‑то весной во время экзаменов, когда только что вскрылась река Вятка от льда, я поехал с двумя товарищами кататься на ялике. Река разливается у города приблизительно на версту или на полторы в ширину и затопляет стоящий между ее рукавами лес. Приятно было кататься среди лесных аллей на лодке. Картина эта напоминала нечто кинематографическое. В один из дней такого катания погода сначала стояла ясная, потом на небе показалось серое облачко, пошел снег, поднялась буря. Река взволновалась… Попытка добраться до берега была безуспешна. Из‑за волн руль отказывался действовать. Что оставалось делать в такой крайности? Смерть витала над нами. Тогда я сердечно взмолился Богу и сказал:"Господи! Спаси только меня от смерти. Я жизнь свою посвящу Тебе и буду монахом".

После этих слов сердце исполнилось надеждой на спасение. Хотя лодку заливало водой, я и два мои товарища продолжали бороться с волнами. Медленно, рискуя ежеминутно быть опрокинутыми водяными валами, мы все‑таки с Божией помощью добрались до противоположного берега, жутко взволнованные и продрогшие.

Несомненно, поездки в монастырь, с легкого почина моей матери, были постепенным осуществлением данного обещания стать монахом.

Не знаю, как благодарить Господа за то, что Он судил мне пожить в монастыре. Обитель иноков есть лучшая академия спасения, вернейшее училище Богообщения. Светские и духовные школы на пути спасения бессильны дать человеку то, что может получить он в обители. Монастырь дал мне ощутить благодатную силу молитвенных правил, показал значение осмысленного продвижения к перевоспитанию грешного сердца. Сколько встретил я здесь светлых личностей, сколько почерпнул живых опытных наставлений! Душа моя восприняла много иноческих рассказов о мучительной борьбе со злом. Благодарю Тебя, Господи, приведшего мое окаянство в соприкосновение с сосудами Твоей Божественной силы!

Ученик знаменитого филейского^[38] старца иеросхимонаха Стефана — иеромонах отец Матфей — учил меня читать книги аскетического характера, обличал в неимении страха Божия, рассказывал о своем тернистом шествии от мира к монастырю. Кроткий и смиренный иеромонах Авраамий, живописец, поведал чудную повесть о явлении ему Божией Матери с сосудом, должно быть, Мира. В память этого явления отец Авраамий написал икону Божией Матери, назвав ее"Источник живой воды", и почтил Царицу Небесную составлением акафиста. Игумен Геннадий напоил мое сердце повествованием о старцах Глинской и Софрониевой пустыней, их мудром водительстве ко спасению новоначальных, рассказывал о вятских архиереях и событиях их жизни. Иеромонах отец Афанасий, богомудрый и благостный, познакомил меня, рассеянного и распущенного, с подвигом сокрушения сердца. Иеродиакон отец Виктор, поэт, печатавший свои стихи в журнале"Русский инок", доставил мне много сладостных часов своими неистощимыми рассказами о загробной жизни, старчестве и Страшном Суде. Некогда в детстве от читанного мамой стихотворения"Дядя Влас"я плакал, умилялся и приходил в трепет от видения адских мук благочестивым странником. В монастыре же детские впечатления приобретали глубину и силу. Монаху Иоанну, избравшему страннический образ жизни, всегда плакавшему о своих грехах, я обязан научением молчанию, Иисусовой молитве. Отец Иоанн увлекательно и восторженно делился со мной переживаниями при созерцании чудес у раки преподобной Анны Кашинской^[39]. Были среди иноков и такие, которым вроде бы и нечего было рассказать, но всей своей ангелоподобной жизнью, святым примером богоугодного настроя и благочестивых привычек они как бы являли поучение. Благословенна ты, мирная обитель, насыщенная иноческими молитвенными воздыханиями, полная незримых трудов и борений со страстями душевными. Еще я услышал замечательную повесть о жизни и подвигах игумена Пророчицкого монастыря отца Нила из уст его брата — монаха отца Никодима. Добавьте к описанной обстановке моей монастырской жизни участие в трудах на послушаниях — в просфорной, сапожной, на сенокосе, жниве и пчельнике — и будет понятно, как много добра излила обитель на мою душу, хотя я и не умел всего этого принять, до сих пор являясь дырявым сосудом нерадения.

12 марта 1928 года

Не могу забыть летних похожих друг на друга вечеров, когда утомленная трудами на послушаниях братия собиралась на правило в храм. Подобно журчанию ручейка, раздается тихое, монотонное чтение канонов и вечерних молитв. В раскрытые окна церкви врывается стрекотанье кузнечиков, льется благоухание цветов, а молитвенные слова так и просятся в душу, потрясают сердце, вызывают в нем особое настроение умиления, благодатной мягкости, расположения ко всем людям и плач о своем окаянстве. После правила обычно следовало прощание с игуменом, и братия расходилась по келлиям. Не скажу, чтобы в Пророчицком монастыре было введено старчество — правильное руководство на пути возвышения душ к общению с Богом. Нет, скорее здесь несколько сильных духом и жаждой спасения монахов невольно, без слов понуждали других к подражанию им одной лишь наглядностью своего святого примера. Монастырское словесное стадо одушевлялось и вдохновлялось порывом к спасению и от молитвенной обстановки и богоугодного распорядка своей внешней жизни. Жить мне пришлось сначала в монастырской гостинице, потом в сапожной, внутри ограды, и, наконец, в только что отделанном новом каменном доме, предназначавшемся, между прочим, для приемов именитых гостей, в том числе для размещения посещавшего обитель епархиального архиерея и его многочисленной свиты.

Милые, светлые облики иноков рождаются из глубины воспоминания о затерянном в глуши Яранском монастыре. Ясно представляется их плач о грехах, простота и скромность их обращения, нравственная чистота, так и сквозившая в их рассказах, словах, внешнем виде и настроении. Спасибо обители и благодарение Господу за приобщение моей души в иноческом сонме к благодатному настрою, ощущению присутствия Божия и Его непостижимой силы.

Игумен и монашествующие время от времени баловали меня и некоторыми невинными утешениями. Так, настоятель отец Геннадий, который был воспитанником Глинской^[40] и Софрониевой^[41] пустыней, иногда брал меня с собой на обозрение монастырских дач, и я ездил с ним верст за тридцать в лесные угодья. Бывало, приедем на дачу поздно вечером, мне хочется спать, а отец игумен приказывает вместе с ним идти на обозрение дачных участков. Качаясь от усталости, иду я за ним, грудью вдыхаю сладкий воздух, напоенный ароматом леса, взор пугливо останавливается на светящихся фосфорическим блеском светлячках, качающихся на ветках придорожных кустарников. Рука игумена в тишине безостановочно перебирает четки, или он рассказывает что‑либо из быта иноков Софрониевой пустыни, о своих борениях и скорбях, перенесенных им за свою пятидесятилетнюю жизнь. К концу обхода мне уже не хочется спать, душа наполняется каким‑то сладостным чувством, и я бодро выстаиваю вечернее молитвенное правило.

Нередко лавочник отец Никодим снабжал меня то назидательной книжкой, то священными картинами; казначей отец Афанасий тайком от других в тиши своей келлии делился со мной сладостями. Он был гомеопат, не мог отказаться от благодарности пациентов и получаемые приношения старался разделить, между прочим, со мной.

Летом игумен в поощрение и утешение некоторых монахов–старцев разрешал им ходить на рыбную ловлю. Соучастником своих походов они делали и меня. Обычно ловили рыбу сетью. Сеть протягивалась от одного до другого берега небольшой реки. Монахи тянули ее в нижнем белье. Пойманную рыбу тут же на берегу чистили и в чугунке варили на костре. Навар получался такой, что я после сытного угощения чувствовал отвращение к еде в течение нескольких дней.

Во время жнивы и сенокоса я принимал участие в общих работах. От неумения однажды чуть серпом не отрезал себе палец. Сердобольный игумен, увидев мое несчастье, быстро снял сапог, оторвал от портянки лоскут и перевязал мне руку.

За время пребывания в стенах монастыря я вполне отдыхал телом и душой от учебных занятий и освежал сердце чистым, святым влиянием иноческой среды. Обительские послушания вносили в мое сердце разнообразие. Смена умственных усилий физическим трудом укрепляла мой организм, готовила его к несению ученических тягот предстоящего учебного года. Из монастыря я приезжал домой с грудой священных изображений в рамках, среди которых были картины Страшного Суда, доброго Пастыря Христа, несущего на раменах заблудшую овцу, и на другие библейские сюжеты. Однажды даже привез в Вятку некое подобие гроба и фотографию, где я был снят как бы умершим, лежащим на столе. Сняться в таком виде мне посоветовали иноки для возбуждения памяти смертной.

Однажды Господь привел увидеть в монастыре благодатный свет на лице одного послушника. Это было так. Кажется, в Петров пост я зашел как‑то вечером в келлию одного послушника — Ивана Васильевича Сычева, с которым дружил, и застал его всего в слезах. Он готовился к Святому Причащению и плакал о своих грехах. Ввиду несвоевременности прихода я поспешил оставить друга одного. На следующий день он сам пришел на поле, где я работал, пригласил меня на чаепитие. Лицо Ивана Васильевича при этом было необычайно. Тонкий румянец выступал на его щеках, и из пор кожи струился как бы некий отблеск. Казалось, что под порами его кожи содержится таинственная световая энергия, чувственно видимая. Отпечаток умиления начертался на мирных чертах благоговейного послушника. Этот случай почему‑то неизгладимо врезался в мою память. Пришлось мне также быть свидетелем смерти одного немого рясофорного монаха, отца Феодора. При жизни он отличался особо тщательной аккуратностью и чистоплотностью. А в гробу его всего обсыпали паразиты. Откуда появились вши в столь неимоверном количестве, я до сих пор объяснить не могу.

Плодом моего гощения в монастыре было составление труда"Историко–статистическое описание Яранского Пророчицкого мужского монастыря". Это сочинение в счет обязательных письменных работ было подано мною преподавателю Церковной истории Вятской семинарии Н. Г. Гусеву (тогда я учился в шестом классе). Гусев, совмещавший с учительством редактирование"Вятских епархиальных ведомостей", внимательно относился к сочинениям семинаристов. Мне за труд поставил"пять с плюсом"и дал лестный отзыв. Другим моим сочинением, написанным под свежим впечатлением о монастырской жизни, было"Жизнь и труды игумена Нила (Пилякова)". Покойный отец Нил, почивший в Бозе на тридцать третьем году жизни от чахотки, занимался поэтическим творчеством, печатал свои произведения в газетах и журналах, поэтому к жизнеописанию я приложил собрание его стихотворений, простых и звучных, овеянных духом религиозности и памяти смертной.

14 марта 1928 года

Ко времени окончания семинарии я все же представлял собой духовно болезненную натуру, полную недостатков. Пусть смягчалось зло моего сердца воздействиями Церкви, плачем умиления во время литургии, но страсти, несмотря на светоносную помощь Божию, держались цепко в моем сердце, доставляя мне немало страданий. Сколько я претерпел внутренних плотских борений, ведает один Бог. Погоня за высокими баллами в ответах на уроках, боязнь потерять первенство среди товарищей сделали меня пустым честолюбцем, мечтавшим о духовной или светской карьере, об учении в Духовной академии на казенный счет. С товарищами я обходился желчно, сухо, сторонился их, любви к ним не испытывал и с их стороны не чувствовал симпатии к себе. Между тем в глубинах моей души жила сильная жажда общения, неясная чувствительность с примесью, пожалуй, слащавого сентиментализма. При малейшем проявлении к себе невнимания со стороны окружающих я сгорал от обидчивости, упрямства и своеволия. Недаром мама часто говаривала мне:"Из тебя выйдет строптивый монах".

В это время под влиянием посещения отцом Белгорода и знакомства с жизнью святителя Иоасафа Белгородского душа моя прониклась особенным благоговением к этому святому. Часто молился я ему, взял за образец его жизнь и носил его духовный образ в своем сердце. Меня охватило такое же почитание и преклонение пред нравственным величием святителя Иоанна Златоуста, когда я прочитал повесть Фаррара"Власть тьмы в Царстве света", посвященную ему. Мне хотелось в жизненном подвиге подражать великому святителю, хотя я и чувствовал себя тупоумным невеждой, гордым нищим по дарованиям благодати, далеким от Бога великим грешником.

В Вятке мне приходилось изредка бывать у иеромонаха Трифонова Успенского монастыря отца Антония, необыкновенно добросердечного инока, и у казначея Александро–Невского Филейского монастыря отца Ипатия. Оба инока принесли мне много пользы своей доброй настроенностью, сказаниями о жизни и подвигах знаменитого прозорливого старца иеросхимонаха Стефана Филейского. Кстати, Александро–Невский мужской монастырь находился верстах в семи от Вятки. Вечная память отцу Антонию и отцу Ипатию, уже отшедшим в лучший мир. Да упокоит Господь их добрые души в Своем Вечном Царстве.

17 марта 1928 года

Воспитательное влияние на мою душу городской обстановки было слабее, нежели действие благотворной атмосферы глухого, затерявшегося среди деревень Яранского монастыря. Вспоминаю также о начальнице Яранского инородческого детского приюта Домнике Семеновне Ахмониной, к которой иногда ездил игумен отец Геннадий, помогавший оборудовать устроенный ею приют. В один из наших приездов она вручила мне полотенце с нашитым на нем черным крестом и загадочно сказала:"Вы умрете в этом году". Странные слова пронизали меня, как электричество. Возвращаясь из приюта в обитель, я мысленно прощался с белым светом. Умирать очень не хотелось. Впереди открывалось заманчивое будущее, душа была преисполнена жаждой жизни. Все‑таки предсказанию я настолько поверил, что целый год невольно воздерживался от неосторожных поступков, тщательно готовился к переходу в вечность, избегал увеселений и развлечений. Когда же по истечении назначенного срока пророчество не сбылось, я облегченно вздохнул, и все вошло в обычное русло.

Как оказалось впоследствии, начальница приюта была в прелести. Демон тонкого самомнения обуял ее душу. Она пророчествовала и многим другим людям, вступила на путь старчества, имея цветущие страсти внутри себя. И погибла она трагически еще довольно молодой. Пред смертью ее обуял ропот на Господа, она видела в видениях мнимых ангелов. Это бес являлся ей в образе Ангела света. Незадолго до ее кончины я видел два удивительных сна. Вообще, как уже говорил, сны я вижу очень редко. В первый раз мне привиделось, что я будто бы стою в вятском кафедральном соборе у гробницы святителя Ионы. На ней перед иконой горят две свечи. Вдруг одна свеча гаснет и, оторвавшись от подсвечника, падает на церковный пол. Другой сон не менее знаменательный. Я видел картину самоубийства этой злополучной начальницы. Помню, холодный пот выступил у меня на челе, когда я проснулся. Оба сна были переданы мною Домнике Семеновне. И как вскоре они точно исполнились! Несчастная женщина после ряда посягательств на самоубийство, наконец, повесилась. Бес восторжествовал над отпавшей от Бога гордой душой и увлек ее в свой преисподний мрачный ад. Всякий раз, как вспоминаю я жалкую участь неосторожной начальницы приюта, так скорблю всем сердцем и готов плакать по погубленной душе.

Не могу не отметить предсказания о моем последующем житии некоего соловецкого схимника. Некто из паломников захватил с собой мою фотографическую карточку и показал ее [одному] старцу, заочно попросив мне благословения. Старец посмотрел на фотографию, грустно покачал головой и скорбно сказал:"Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие митрополита Филиппа". С паломником добрый схимник прислал мне восковую свечу и два больших куска сахара. Мне почему‑то подумалось, не приму ли я смерть через удушение. Что касается личности московского Митрополита Филиппа^[42], то она памятна для меня тем, что мое первое проповедническое выступление в полудетском возрасте падает на день памяти этого знаменитого исповедника Правды Божией. В названный день игумен Геннадий заставил меня прочитать поучение о жизни и подвигах святителя Филиппа по сборнику протоиерея Г. Дьяченко. Ободренный первым опытом благовествования Божия слова, я уже сам испросил настоятельского благословения на продолжение проповедничества, постепенно перейдя от чтения по книге к устному изложению проповеди без тетрадки.

25 марта 1928 года

В один из вакационных^[43] периодов, не помню, в каком году, кажется, перед шестым классом семинарии, с казначеем Яранского монастыря иеромонахом отцом Афанасием я побывал в Белогорском мужском монастыре^[44] Пермской епархии. Опускаю второстепенные подробности поездки и остановлюсь на изложении более или менее интересных эпизодов путешествия.

Когда возница, везший меня и отца Афанасия на крестьянской телеге, подъехал к крутой горе, на которой расположены монастырские здания, я поднял голову к вершине и заметил, что купол громадного монастырского храма весь в облаках. А гора эта белая, меловая. Чтобы съехать с нее, крестьяне обычно завязывают колеса веревкой и волоком осторожно спускаются вниз на проезжую дорогу. Поднимались мы к обители пешим ходом по скату горы и вдруг видим: с горного склона тихо струится вниз источник воды. Не выдержал отец Афанасий, благоговейно снял шляпу, перекрестился и воскликнул:"На горах станут воды"^[45]. Приблизившись к вершине, мы увидели громадный крест с живописным на нем распятием, обитый каким‑то металлом и позолоченный. Солнечные лучи ударяли в позолоту, и было впечатление, что крест объят пламенем. Как потом выяснилось, крест водружен был вместо каменной ограды и, по монастырскому уставу, представлял собой ту пограничную черту, переступить которую никто из насельников монастыря не смел без разрешения игумена. Настоятельствовал тогда в Белогорской обители архимандрит Варлаам, бывший прежде старообрядческим начетчиком.

Уставная служба в храмах монастыря отличалась торжественностью и глубоким умилением. Схимники с детски незлобивыми лицами имели в храме свои места, молодые иноки стояли на хорах, а часть из них — внизу. После вечернего правила свечи в храме гасились и вся иноческая рать, человек пятьсот, едва слышно шелестя мантиями, двигалась по направлению к раке с частицами мощей. Среди храмового полумрака изредка можно было усмотреть лишь сверкание наперсных иеромонашеских крестов. Затем раздавалось мощное пение молитвы"Достойно есть…"на афонский распев. При звуках молитвенного ублажения Божией Матери хотелось плакать. Светлые чувства широкой волной заливали душу, и думалось, как, вероятно, в эти минуты трепещет сатана и ненавидит поющих монахов.

За всенощной было пение с канонархом, при катавасиях — клиросные сходки поющих на средину амвона, выходы на"Хвалите…"до тридцати иеромонахов и многих иеродиаконов, чтение жития дневного святого из Пролога и проповедь, каждение церкви архимандритом в предшествии семи иеродиаконов, целый лес аршинных свечей в руках священнослужителей — вся эта картина была исполнена особой трогательности. От созерцания внешнего великолепия, соединенного с искренним благоговением иноков, души богомольцев и моя душа невольно проникались общим благодатным настроем. С удовольствием стоял я шестичасовую предвоскресную всенощную.

Из самого монастыря дня через два мы с отцом Афанасием пошли в скит, отстоявший от обители версты на четыре. Сюда не допускали женщин, за исключением какого‑то одного дня в году. Скит окружала деревянная ограда. Скитяне жили в маленьких бревенчатых избушках по двое–трое, пищу принимали один раз в день без масла. Были среди них такие суровые подвижники, которые, захватив с собой немного сухарей, удалялись из скита в соседние меловые горы, где жили по месяцу в совершенном безмолвии и молитве. Результаты поста и особая внутренняя собранность проступали на лицах скитских иноков. В церкви скита я впервые присутствовал на совершении пятисотницы^[46]. Впрочем, едва выдержал поклоны. От воды, содержавшей в себе расслабляющие кишечник минералы, у меня до того расстроился желудок, что я чуть было совсем не покинул церковь. В скиту и монастыре мы с отцом Афанасием пробыли недели полторы. Гостеприимный архимандрит Варлаам все оставлял меня в Белогорской обители. Но мне припомнились слова епископа Никандра, у которого я состоял книгодержцем, о необходимости завершить образование. Поэтому я счел более разумным оставить мысль о своем устройстве под кровом Белогорского монастыря и поспешил возвратиться в Яранск, так как летние каникулы еще не кончились.

К началу занятий я стал уже подумывать о поступлении после семинарии в Духовную академию. Я, правда, отличался и отличаюсь некой недалекостью, туповатостью, малой сообразительностью. На студентов академии смотрел всегда с исключительной почтительностью, как на сверхчеловеков. Мечта самому стать студентом высшего духовного заведения была для меня особенно дорогой и заветной. И она, по Божией милости, действительно осуществилась. Выпускные экзамены Бог помог мне выдержать хорошо. Семинарию я окончил вторым и имел круглое"пять". Инспектор семинарии попытался было послать на казенный счет в академию не меня, а своего протеже в лице моего товарища А. С. Полянского. Но архиепископ Никандр, узнав об этом, предоставил мне возможность воспользоваться своими правами и устроил мне вызов в Казанскую духовную академию.

Вспоминаю я теперь время, проведенное в семинарии, оцениваю познания, какие я вынес оттуда, и вижу, что они были скудны, мало полезны для практической жизни. Не нашлось среди преподавателей семинарии ни одного, который бы разбудил в душах воспитанников жажду чистого знания, научил бы, как самим черпать его из книг. Товарищи мои — будущие пастыри — не отличались особым благоговением, относились к Церкви по–казенному. Никто не был высоким примером подражания в личной жизни. Ректорами семинарии при мне были два протоиерея: отец Николай Кибардин и отец Василий Гачинский, противоположные друг другу по характеру и методам подхода к ученикам. Протоиерей Кибардин был холоден, груб, жесток. И со стороны воспитанников по отношению к себе встречал недоверие и насмешки.

Совсем другим человеком был отец Василий Гачинский."Милым дедушкой"называли его воспитанники. И в самом деле он был всем отцом. Кроткий, добродушный, полный величия и, вместе с тем, неизмеримой доброты, протоиерей Гачинский не способен был причинить кому‑либо зла. От его излишней снисходительности среди семинаристов имели место и проявления распущенности. Но достаточно было ректору сказать укоризненное слово на погрешивших против дисциплины, как виновные исправлялись. Недоставало ни у кого решимости, чтобы оскорбить этого ангелоподобного человека. Вечная тебе память, дорогой отец ректор! Добрым словом вспомнят тебя тысячи твоих учеников, воспитанию которых ты посвятил свою долгую многотрудную жизнь.

За немногим исключением атмосфера в Вятской семинарии все же была исполнена цинизма. Учителя были в большинстве кутилы, фаты, пьяницы, ухажеры, любители сальных анекдотов, не брезговавшие откровенно вставлять их в свою речь даже на уроках. И среди семинаристов тех, кто уберегся от грязных падений, было очень мало.

Богословие, нравственное и догматическое, а также Священное Писание преподавали в сухой форме, нежизненно, непонятно. Составители курсов богословия протоиерей Малиновский и преподаватель семинарии некий Покровский, очевидно, сами не любили своего предмета и не понимали его. Ведь богословие есть не только созерцание определенных истин, но, вместе с тем, и постижение жизни. Усвоение богословия зависит от состояния человеческого сердца. Если Спаситель близок к сердцу, Он прививает ему и истины веры, нравственности, учит претворять их в жизнь. В противном случае богословские понятия оседают в душе как ни с чем не связанная груда песчинок. Опытное переживание спасения во Христе есть единственно верный способ познания и общих положений веры. Если принять во внимание распущенность нравов семинарского юношества, то понятно будет, почему оно в изучении богословия и Писания не шло дальше неинтересного зазубривания буквы богословских систем. Дело доходило даже до такого карикатурно–чудовищного непонимания светоносной, вечной силы Богодухновенного Писания, что некоторые семинаристы дерзали вырывать листы из Библии и использовать их неподобающим образом.

Так дальше буквы я и не пошел. Хотя благоговения к Писанию и богословию моя душа никогда не утрачивала, но сокровенная сладость Божией Премудрости за неумение смиряться, за излишества в пище и немалую долю самонадеянности была от меня Господом сокрыта.

До самого окончания семинарии я прочитал не очень много книг. Читал большей частью по необходимости — ради написания сочинений, ради ответов на уроках. Трогающие мою душу произведения попадались нечасто. Это были Жития святых, повести из первых веков христианства или монографии по богословским вопросам. В детстве я напрасно убил время на чтение пустых книжек: разных сказок, чувственных рассказов, детективов. Такого рода сочинения, конечно, ничего не давали ни уму, ни сердцу. Из детской литературы, оказывавшей влияние на формирование вкуса, становление характера, я мог бы упомянуть лишь журнал"Задушевное слово"и сочинения Гоголя, Пушкина, Лермонтова, Тургенева. Богословские сочинения пытался читать без успеха, не понимал их и способен был лишь с отчаянным напряжением механически выучивать излагаемый в них материал.

30 марта 1928 года

Какое грустное время! В древности блаженные язычники знали больше, чем знал я или вообще христианские юноши моего поколения. Бывало, станешь читать творения учителей Церкви, аскетов, епископа Феофана^[47] или"Добротолюбие", и кажутся эти книги какими‑то чужими, прямо‑таки снотворными. Душа не находила в них ничего для себя питательного. Поэтому от чтения мало что оставалось в моей памяти. С таким вот скудным багажом, нищий душой и телом (вскорости заболел), приехал я в сопровождении отца в Казань.

Отец прожил со мной в гостинице несколько дней и затем возвратился в богоспасаемую Вятку. Нелегкий крест возложил на меня Господь в Казани. Разболелись ноги, распухли, стали как бревна. Я вынужден был лечь в академическую больницу, ходил на костылях недели две. Едва я выздоровел, как начались лекции в академии, мне пришлось решать проблему поиска квартиры. Избалованный жизнью в отдельной комнате, я не мог привыкнуть к занятиям в общежитии, шумном и беспокойном. Поиски квартиры долго не увенчивались успехом, пока Господь не внушил одному арабу, по имени Александр Абишарович Жих, пожалеть меня. Он приехал в Россию с Патриархом Антиохийским из самого Дамаска, учился в Казанской академии и отличался при пламенности темперамента редкостным добросердечием. Бог расположил его сердце и ко мне, почему он и принял в устроении моей участи живейшее участие, определив меня на квартиру к одной вдове — диаконице, старушке лет семидесяти. Лидия Порфирьевна Беляева — так звали мою новую хозяйку — уступила мне целую комнату. Здесь‑то я ревностно принялся за сочинения и подготовку к зачетам. Первая письменная работа, над которой я корпел два месяца, была на тему"Филон Александрийский как толкователь священных ветхозаветных книг". Результатом двухмесячных добросовестных трудов была, должно быть, солидная работа, коль профессор Терентьев оценил ее на"пять с плюсом". А мне она представляется искусной компиляцией. Весь мой труд заключался только в соединении разбросанного по разным источникам материала на данную тему и подчинении его какой‑то определенной идее. Дорога не слепка кусочков знаний по известному предмету, а живое творчество, извлечение из сырого материала самостоятельных умозаключений и выводов.

В студенческом обществе я держался несколько особняком. Сердце льнуло больше к монахам и церкви. Скоро мне удалось сблизиться с помощником инспектора академии иеромонахом отцом Иоасафом, профессорами–иеромонахами отцом Амфилохием и отцом Софронием, отцом Ионой. Из монахов–студентов помню иеродиакона Иннокентия, иеродиакона Николая, иеромонахов Иоасафа, Иринея. Душой казанского академического иночества был архимандрит Гурий^[48] — инспектор академии. В своей квартире он устраивал монашеские собрания. На них имел счастье присутствовать и я; слушал, как монахи обменивались мыслями, и сам начал подумывать о принятии иноческого пострига.

В академическом храме как‑то раз услышал я задушевное чтение шестопсалмия. Читал его студент третьего курса Сергей Семенов. Он поступил в академию по окончании Екатеринбургской гимназии, отличался детской простотой и пламенной устремленностью к монашеству. В больших очках, с голубыми, несколько выпуклыми близорукими глазами, в бедной, но опрятной, вычищенной академической форме, он сразу же понравился мне. Захотелось сблизиться с ним, чему он со своей стороны не препятствовал. Мы подружились настолько, что, кажется, были неразлучны: вместе иподиаконствовали в Казанском соборе при служениях епископа Чебоксарского Бориса, вместе ездили на богослужения в казанские мужские монастыри — Иоанновский, Преображенский и женский, где находится чудотворная Казанская икона Божией Матери. Дивно успокаивались наши души у рак казанских святителей Гурия и Варсонофия и под благодатной сенью Царицы Небесной. Посещали мы также келлии профессора отца Варсонофия, читавшего курс сектоведения, и названных выше доцентов академии иеромонахов Софрония и Амфилохия, живших в архиерейском доме. Здесь мы услаждались звучанием оптинской всенощной^[49] и различных церковных песнопений.

По настоянию инспектора архимандрита Гурия я и Сережа проповедовали в церквах и в двунадесятые праздники выступали с пением праздничных светильнов в три голоса. За рождественской утреней мы, между прочим, пели дивный по содержанию светилен:"Посетил ны есть свыше Спас наш, — Восток востоков, и сущим во тьме и сени, обретохом истину, ибо от Девы родися Господь". Местом нашей церковно–общественной работы была военная церковь. В ней настоятельствовал профессор иеромонах Иона^[50], читавший курс Священного Писания. Впоследствии, говорят, он был епископом в Харбине и скончался там в расцвете лет от какой‑то инфекционной болезни.

Тяготение к уставности богослужения обнаружилось и в академической церкви во имя Архистратига Михаила. Главным вдохновителем строго церковного пения среди студентов был помощник инспектора академии отец Феофан. Он выписывал из Киева партитуры, беседами на чаепитиях в своей келлии располагал студентов разучивать древнецерковные распевы и добился того, что киевская церковная мелодия^[51] привилась на академических богослужениях.

Инспектор архимандрит Гурий участвовал в заседаниях Поместного Собора 1917–1918 годов, на котором был избран Патриарх Тихон, поэтому в академии бывал наездами. Рождество же 1917 года провел в Казани. Я отмечаю именно этот момент, потому что он имеет непосредственное отношение к моему окончательному решению стать монахом. Приблизительно за неделю до Рождества Христова отец Гурий благословил мне и Сереже съездить в город Свияжск. Там в мужском монастыре^[52] жил слепой игумен. Имя его не помню, только знаю, что он когда‑то был учеником знаменитого глинского схиархимандрита Илиодора^[53], а в Казани был старцем академического монашества. Повидать его и взять у него благословение на монашеское пострижение и порекомендовал нам отец Гурий.

Уже под вечер мы пешком перешли Волгу. Дул пронзительный холодный ветер. С трудом доплелись до Свияжска. Остановились в гостинице женского монастыря^[54] и сразу направились к келлии старца, жившего недалеко в стенах мужского монастыря, хранившего великую святыню — открыто почивающие мощи святителя Германа Казанского^[55].

Входим в коридор братского корпуса и стучим в дверь батюшкиной келлии. Долго никто не дает нам никакого ответа. Наконец слышится шарканье ног. Отворяется со скрипом дверь, и мы разглядываем в темноте высокую старческую фигуру в нижнем белье."Кто тут стучит?" — громко спрашивает старец."Студенты!" — отвечает Сережа."Мне некогда", — недовольно говорит старец и захлопывает дверь. Мы не двигаемся с места, ожидаем, что будет дальше. Через несколько минут дверь келлии снова отворяется и старец спрашивает:"Ушли вы, что ли, или еще стоите?"."Стоим!" — покорно говорит Сережа."Ну уж если терпите, то заходите, — снисходительным тоном замечает старец и начинает объяснять причину неласкового приема: — Два месяца я собирался в баню. Только хотел идти, а тут вы пришли. Теперь не пойду мыться, ради вас отложу". Нам стало жалко этого строгого старичка и не хотелось обрекать его на такие лишения. Но делать было нечего. Входим в келлию, увешанную фотографиями архиереев, разных духовных лиц, гравюрами монастырей и множеством икон."Что вы хотите?" — спросил нас старец."Батюшка! — начал Сережа, — мы хотели бы поступить в монастырь. Отец Гурий и послал нас на совет, как вы скажете". Старец предварительно осведомился о нашем возрасте и, узнав о наших юных годах, не отклонил нашего устремления сделаться монахами. Наоборот, одобрил это намерение, высказав мысль о необходимости раздувать искру Божию в душе, пока она горит."Быть может, — говорил старец, — доживают иные и до зрелых лет. Кажется, уж приспело время посвятить себя на служение Господу, а искры‑то Божией и нет в душе. Хорош ваш инспектор отец Гурий, — продолжал старец, — ума палата и умеет смиряться. Патриархом со временем будет"^[56].

Разговор затем перешел на тему о современных нравах. Старец жаловался на слабость церковной дисциплины, на склонность духовенства ради денег совершать антиканонические поступки. В подтверждение своих слов рассказал, как один казанский профессор академии протоиерей отпел юношу–самоубийцу по неотступной просьбе родителей. Тут он вспомнил, что у него на столе лежит неразобранная почта, и велел мне прочитать первое из нераспечатанных писем. Оно оказалось от одной скорбящей матери, в нем было 10 рублей. Мать умоляла помянуть в молитвах ее четырнадцатилетнего сына–самоубийцу. Когда старец выслушал содержание письма, встал, выпрямился во весь рост и, подняв руку кверху, твердо сказал:"Вложи деньги в конверт, садись и пиши ответ. Упомяни, что молиться за самоубийцу по правилам Церкви я не имею права…."Письмо [я] написал в том духе, о котором говорил старец."Добре!" — воскликнул он, когда я прочитал написанное. По своему обычаю он угостил нас после беседы гречневой кашей и с миром отпустил.

Всенощную я и Сережа стояли в церкви мужского монастыря. Сильное впечатление произвел на нас вид гробницы святителя Германа, контуры его фигуры в архиерейском облачении и главы в митре. Характерно было то, что и благословение на каждение иеродиакон брал не у настоятеля обители епископа Амвросия (Гудко)^[57], а у святителя, столетия благочестно почивающего на своем ложе.

На другой день литургию мы отстояли в храме женской обители, причастились Святых Тайн и на монастырской лошади переправились через Волгу до железнодорожной станции, так как спешили вернуться в Казань. Перед отъездом зашли еще раз попрощаться к старцу. Он много дивился тому, что скупущая игумения оказала нам такую милость, что не только снабдила нас на дорогу деньгами, но и распорядилась о предоставлении нам бесплатной монастырской подводы.

Недолго мне пришлось после Рождества пожить в Казани. Город вскоре сделался ареной столкновения красных и белых воинских отрядов. Началась бомбардировка со стороны красных. Обстрелу подверглось и здание академии, где временно помещался Псковский кадетский корпус. С утра в академических аудиториях еще были лекции. Когда же началась энергичная ружейная стрельба и пушечная пальба, мы, студенты, едва спаслись от смерти, спрятавшись в люк соседнего с библиотекой корпуса. Через некоторое время, убедившись, что и в люке небезопасно, мы ползком добрались до центрального корпуса и спустились в подвальное помещение. Там находилась студенческая столовая, и нас, страшно испуганных, покормили немного горячей пищей.

До позднего вечера студенты ютились в подвале. Убедившись, наконец, что стрельба прекращена, мы один за другим стали выходить из своего убежища. Вместе с остальными вышел и я. Иду по академическому саду. Вдруг около уха раздается характерное:"Ж–ж-ж" — и пуля ударилась в стоящую рядом поленницу. Пролети пуля на сантиметр ближе к лицу, и я был бы убит. Жертвой канонады из всего академического люда сделался в этот памятный день лишь один келейник ректора. Он во время стрельбы преспокойно пил чай в архиерейских покоях. Бомба разорвалась над крышей этого здания, и потолок был пробит осколками, попавшими в голову несчастного келейника. Он так замертво и застыл с блюдечком чая в руке.

По случаю городских волнений одни студенты разъехались по домам, другие поспешили поступить в военное училище. А некоторые испросили разрешения держать ускоренные экзамены. К желающим экзаменоваться примкнул и я.

Жаркая пора наступает с экзаменами в Духовных академиях. Литографированные лекции профессоров чаще всего хранятся у академического декана или старосты в течение года и за несколько дней до экзаменов раздаются на руки. Требуется большое умственное напряжение при подготовке. Я, не очень сильный в умственном отношении, немало страшился экзаменационного периода. Не знал, выдержит ли моя память детальное усвоение обширных курсов наук. Выйти из затруднительного положения научил меня, должно быть, Ангел–хранитель. Готовился я с помощью составления конспектов. Перед экзаменом ездил в Казанский женский монастырь^[58] или заходил в академическую церковь, где находился большой крест с частицей Животворящего Древа Креста Господня. Упаду, бывало, в храме пред иконой Божией Матери или пред Крестом Христовым и говорю:"Господи! Матерь Божия! Я все сделал, что требуется от человека. Теперь время Твоей помощи. Помоги, не оставь мое скудоумие". И что же? После молитвы в сознании непременно появлялась мысль, что именно такой‑то билет достанется мне. Я прочитывал его лишний раз. И мне действительно доставался билет, таинственно указанный, и я почти всегда безупречно сдавал экзамены. Помню, при переходе на второй курс академии у меня только по истории Византийской Церкви был неполный балл — "4³/₄". По всем остальным предметам против моей фамилии значились полные баллы.

Благодарю Господа и Божию Матерь за помощь моему окаянству.

1 апреля 1928 года

По окончании экзаменов мы с Сережей Семеновым сходили в фотомастерскую, снялись, и я стал собираться домой в Вятку. Спешить с отъездом побуждал также голод, отчасти касавшийся и меня. Хлеб доставать было тяжело. Дежурить в очередях перед хлебным ларьком казалось затруднительным, и возвращение домой рисовалось вернейшим выходом из положения. На самом же деле поездка в Вятку была шагом необдуманным, противоречащим старческому благословению. Свияжский старец, о чем я еще не сказал, благословил мне и Сереже провести лето в Оптиной пустыни. Мы же не послушались, разъехались по домам. Я сел при усиленной стрельбе в поезд, отходивший на Москву, там сделал пересадку в первый попавшийся воинский эшелон. Как меня туда посадили и как я доехал до места — один Господь знает. Только последствия моей поездки в Вятку в итоге были очень плачевны. Целых полтора года после того я скитался без определенных занятий. Продолжать образование в академии не рискнул: опасался голода и городских волнений. Несколько успокоиться удалось в Саратове, где меня приняли на работу в военную канцелярию и дали красноармейский паек.

Сережина участь была прискорбнее моей. Он из родного Екатеринбурга уехал в Красноярск к своим друзьям — иеромонахам Амфилохию и Софронию, заразился там тифом и, напутствованный Святыми Тайнами, вдали от родной семьи отошел ко Господу.

Моя работа в Саратове была в счет военной службы и состояла в выписке ордеров на продовольствие. Месяцев шесть я добросовестно трудился на поприще, определенном мне Богом. Свободные часы посвящал церкви. Ходил чаще всего в Ильинскую церковь, расположенную недалеко от военной канцелярии, и в кафедральный собор. Там пела превосходная капелла, не распавшаяся еще, несмотря на изменения в положении Церкви. Хор занимал почти треть зимней кафедральной церкви, похожей на пещеру. Каких‑либо развлечений и отдыха от службы, кроме храма, я не знал.

Много времени уделяя письменным работам, я как‑то раз заметил, что близорукость моя усилилась до крайности. Нос при писании почти касался бумаги, иначе мне трудно было разглядеть буквы. Военный врач посоветовал мне проситься на комиссию. Я последовал его совету, признан был инвалидом по зрению и получил совершенное освобождение от военных обязательств. Мне выдали бесплатный литер^[59] до Вятки — туда обращены были мои взоры. Думал я, поживу немного дома, отдохну и двинусь потом в какое‑либо село, буду учительствовать в школе. Однако душа почувствовала потребность опереться на солидный авторитет в осуществлении своих планов. Искать его я решил в иноческой среде и первым долгом счел необходимым двинуться в загородный Саратовский Преображенский мужской монастырь^[60]. Иноки его не дали мне просимого, но указали, где я могу получить исчерпывающий ответ. Лицом старчествующим и способным к руководству они назвали затворника скита иеромонаха отца Николая, спасавшегося верстах в двух от Преображенской обители. Прихожу я в скит утром на первой неделе Великого поста, спрашиваю затворника. Мне показывают коридор и келлию, в которой он живет. Переступаю порог, ведущий в коридорчик старца, и на шум моих шагов выходит какой‑то нестарый монах в заплатанном подряснике. Я попросил доложить обо мне старцу. Проходит несколько минут. Вдруг вижу, как дверь крайней келлии в конце коридора бесшумно приоткрывается и у самого пола показывается чья‑то голова. Затем дверь также тихо закрывается. В ту минуту келейник выходит ко мне и говорит:"Затворник никого не принимает. Не может принять и вас". Огорчился я… Думаю, духовные лица отказывают мне в совете. Что же дальше делать? Поплыву по течению событий: да устроит Господь пути моей жизни по Своему провидению.

Так как литер мне дан был на субботу первой недели и до отъезда оставалось еще несколько дней, то на другой день я отправился помолиться в Крестовую церковь архиерейского дома. Служба еще не начиналась, когда я вошел в храм. В ожидании богослужения прошелся по архиерейскому двору. Смотрю на идущую в церковь публику. Между богомольцами, обратившими на себя особое внимание, были два проходивших мимо меня человека: один — высокий мужчина с саквояжем в руках, другой — горбатенький кроткий монах с пронзительным глубоким взором. Поравнялся этот монах со мной и, неожиданно обращаясь ко мне, говорит:"Раб Божий! Вы, кажется, были у меня вчера. Если угодно вам, то заходите ко мне завтра. Я поговорю тогда с вами". Оказывается, монах с громадным горбом и был прозорливый затворник, иеромонах отец Николай. Он вышел причащать больного игумена, жившего в архиерейском доме. Поблагодарил я старца за приглашение, а в глубине души подумал:"Когда тебя ищут, ты отталкиваешь, теперь же приглашаешь". В условленное утро вновь прихожу в скит, прошу доложить о себе затворнику и получаю ответ, что в это время затворник ни с кем не беседует. Пришлось мне идти в церковь, отстоять богослужение.

После службы добрый служащий иеромонах, вероятно, догадавшийся о том, что я голоден, пригласил меня на трапезу. В конце обеда в трапезной показался келейник старца отец Амвросий и пригласил меня последовать с ним к затворнику. Прихожу в знакомый коридор, останавливаюсь у двери келлии. Она вскоре отворяется, и из нее выходит ученик старца — настоятель Преображенского монастыря архимандрит Иов.

Старец подал ему"Паломник"^[61] и говорит:"Посиди тут и посмотри картинки, а вы, раб Божий, — обратился он ко мне, — пойдемте со мной". Затворив за мной дверь, отец Николай уселся, поджав под себя ноги, взял в руки чулок и начал его вязать, а меня посадил подле и стал говорить:"Раб Божий! Зачем ты пожаловал ко мне?" — "Батюшка, хочу попросить совета, что мне делать дальше. По своему разумению я предполагал уехать к родным, быть учителем в селе. А по Божию — не знаю, как правильнее поступить. У меня уже и литер на субботу есть для поездки в Вятку. Что касается веры в Бога, то я всегда верил без колебаний и хотел бы быть служителем Божиим". Посмотрел старец на меня проницательно и отрывисто начал говорить так:"Я бы у себя оставил тебя, раб Божий, да ты очень высок, пожалуй, меня укусишь. Вот что сделай. Поезжай в Москву, я тебе дам письмо в Данилов монастырь. Вызови там иеромонаха Стефана^[62]. А дальше покажет Господь, как тебе быть. В Москве тебя постригут и назовут Вениамином. Это совершится недели через две по приезде. Пасху ты пробудешь в Даниловом монастыре, последующее же направление жизни определит тебе Сам Господь. Неправильно ты думаешь об отъезде из Саратова в субботу: ты уедешь в понедельник. Будешь монахом, прилежи Иисусовой молитве. Читай ежедневно 600 молитв: 300 Иисусовых и 300 Богородичных. У меня был старец отец Адриан — человек высокой духовной жизни. Он настолько любил Иисусову молитву, что все житейское не слышал, не вступал в суетные разговоры. Если заговорят при нем о пустом, он склонит голову вниз и заснет. Стоит же кому‑либо заговорить о существенно важном, как он просыпался от своей мнимой спячки и обнаруживал глубочайшую мудрость. Монахов Господь много утешает. Расскажу о себе. Во время моего пострига от вручаемого мне креста отделился голубь и влетел в мои уста. Целый год после того чувствовал я в сердце своем великую сладость. А теперь все это прекратилось. Нет прежних возвышенных чувств". Закончив речь, отец Николай позвал келейника, монаха отца Амвросия, и пожелал, чтобы мы пропели"Да исправится молитва моя…"^[63]. Еще преподал несколько советов и благословил возвратиться на квартиру. На прощание насыпал мне на дорогу сухарей, дал денег, вручил и письмо для отца Стефана и сам вышел проводить меня за стены скита.

Настала суббота… Встал я в очередь у железнодорожной кассы, чтобы обменять литер на билет. Подошла моя очередь, к моему огорчению, кассир со словами:"Больше билетов нет"захлопнул окошко. Ни просьбы, ни мольбы мои о снисхождении не привели ни к чему. Так и остался я до понедельника, когда ожидался поезд с инвалидами. На него я легко сел и доехал до Москвы. В московском пересыльном пункте мне на основании документов следовало взять литер до Вятки. Часов в 5 утра с Павелецкого вокзала добрался я до Воронцовской улицы, вошел во двор пересыльного пункта и стал ждать, когда начнут выдавать бумаги. В эти минуты сердце мое почему‑то заволновалось. Неудержимо потянуло в Данилов монастырь^[64]. Выйти из ворот можно было лишь по пропуску, но в такую рань пропуска еще не выдавали. Тогда, не давая себе отчета, я подошел к часовому у ворот и вместо пропуска показываю ему военный документ. Тот, не глядя, говорит:"Проходите!"И я спокойно вышел.

Трамваи тогда не ходили, пришлось добираться пешком. Часа через полтора я был уже у Троицкого собора обители. В храме служба еще не начиналась. Спрашиваю пономаря:"Есть ли у вас в монастыре иеромонах Стефан?"Он отвечает:"Есть и живет в корпусе за церковью". Вход в корпус прямо с парадного крыльца. Нахожу дом и старушку, вышедшую ко мне, прошу вызвать отца Стефана. Минуты через три появился безбородый смеющийся иеромонах и, не дожидаясь вопроса, неожиданно говорит мне:"Вы не из Саратова ли?""Да, — отвечаю, — оттуда, привез вам письмо от отца Николая"."Есть ли у вас знакомые в Москве?" — спрашивает отец Стефан."Нет, — отвечаю, — кроме архимандрита Гурия, инспектора Казанской академии, никого не знаю тут, а где он живет, тоже не знаю". — "Он здесь, в ближайшей комнате читает правило к литургии, я сейчас скажу ему о вас. Он уже теперь не архимандрит, а епископ". Вскоре в дверях показывается фигура епископа Гурия в полуподряснике. С радостью он здоровается со мной и требует, чтобы я спешно шел за вещами на пересыльный пункт и принес их в монастырь. Перед этим он, оказывается, молился о том, чтобы Господь послал ему в помощники человека для Покровского монастыря.

Через две недели по приезде, вечером 25 марта, я действительно был пострижен в монахи. На второй день Пасхи Преосвященный Гурий посвятил меня в сан иеродиакона.

5 апреля 1928 года

Пострижение мое носило торжественный характер. Благовещение в тот год приходилось в Великую Среду на Страстной седмице^[65]. За всенощной пелся умилительный канон. Постригать меня должен был епископ Гурий. Он почему‑то задержался в Боголюбской часовне^[66], и я немало волновался, поспеет ли он к концу всенощной. Волнение мое прекратилось лишь тогда, когда мне сказали о прибытии владыки.

Духовником мне назначили иеромонаха Данилова монастыря, отца Поликарпа. С крестом он вышел в притвор храма, где стояли я и Евгений, епископ Ейский. В моем подведении участвовали игумен Игнатий (Садковский), иеромонах Петр (Руднев), иеродиакон Ермоген (Голубев), иеродиакон Митрофан (Гринев), игумен Венедикт (Уалентов). Монастырский хор пел под управлением игумена Иоасафа. Теперь все означенные лица уже на ответственных церковных постах. Игумен Игнатий ныне епископ Белевский, отец Митрофан — епископ Таганрогский, отец Ермоген — наместник Киево–Печерской Лавры, отец Петр — епископ Коломенский, отец Венедикт — викарный епископ в Смоленской епархии. Отец Иоасаф — епископ Кашинский, отец Поликарп (Скворцов) и отец Стефан (Сафонов) последовательно занимали должность наместника Данилова монастыря.

После совершения пострига епископ Гурий сказал речь. Дословно не могу, конечно, воспроизвести, но смысл ее был следующий: исполнилось мое желание быть монахом, осуществление которого было сопряжено с одолением многих препятствий. Ждут меня скорби и борения. Единственная опора в жизни — это надежда на Бога. Источник силы — молитва к Господу Иисусу Христу, поэтому необходимо непрестанно вращать в уме и сердце оружие Иисусовой молитвы.

Должно быть, по великому снисхождению к моим немощам епископ Гурий поздно вечером прислал за мной в церковь отца Стефана и разрешил провести ночь в монастырском корпусе. Здесь мне отгородили ширмой угол комнаты. Ходить несколько дней, не снимая клобука и мантии, мне было трудновато из‑за терзавших меня паразитов. Их я унаследовал в Саратове и долго не мог от них избавиться.

Посвящение во иеродиакона сопровождалось некоторым моим смущением. Архиепископ Феодор^[67] все торопил с хождением вокруг престола, покрикивал на меня, чем смущал мою душу. Со дня хиротонии я вступил в чреду литургийного служения. Господь по неизреченной милости и долготерпению вот уже почти десять лет сподобляет мое недостоинство предстояния Его Божественному престолу.

Спустя несколько дней, вслед за постригом, у меня заболели ноги. На них открылись кровоточащие язвы. Пришлось многократно ходить в Павловскую больницу на прижигание. В раны вливался какой‑то жгучий состав с йодом.

Кроме пения на клиросе и несения богослужебной чреды, Преосвященный Гурий за послушание вменил мне в обязанность служение молебнов в Боголюбской часовне, что на Варварке, а после своего назначения настоятелем в Покровский монастырь^[68] обязал меня сопровождать его в эту обитель по воскресным и праздничным дням и там иеродиаконствовать. Так первые годы моей жизни в Москве протекали под покровом Божией Матери и князя Даниила, московского чудотворца. Великим счастьем одарил меня Господь, сподобив каждое воскресенье вечером стоять за молебным акафистом пред чудотворной Боголюбской иконой Божией Матери и совершать каждение. Покров Царицы Небесной я всегда чувствовал над собой и в Покровском монастыре — также. От него я питался и получал главную жизненную поддержку. С богомольцами Данилова монастыря у меня была крайне слабая духовная связь. Напротив, в Покровской обители на меня от всех исходили непритворная теплая ласка и истинная любовь.

В Москве я возобновил и свое обучение в Духовной академии^[69], которая, доживая последние дни, ютилась в разных местах города: в Епархиальном доме, в церкви Иоанна Воина, в церкви Петровского монастыря и в храме Живоначальной Троицы в Листах у Сухаревки. Профессура в академии оставалась еще старая. В связи с необходимостью посещать лекции я претерпел много упреков со стороны некоторых правящих членов даниловского иноческого братства. Однако, опершись на авторитетные советы двух московских старцев — отца Исаии^[70], афонского иеромонаха, и схиархимандрита Онуфрия (Пестотского), обучения своего не бросил. Оба старца в один голос говорили, что в данный момент ради окончания академии можно и должно временно отложить систематическое посещение храма. Иначе лучшее будет упущено и после его не вернешь. А отец Онуфрий даже прислал мне в Данилов монастырь полстопы чистой бумаги для написания кандидатской диссертации. Курсовое сочинение на тему"Жизнь и учение преподобного Григория Синаита"я действительно написал успешно. Работа состояла из нового перевода творений святого отца с греческого на русский язык и сведения в одно целое биографических данных великого исихаста. Устные испытания за три курса также были выдержаны мною благополучно и"округленность положения", как выражался Преосвященный Гурий, сделалась моим действительным достижением. Зато отношения с даниловцами у меня стали натянутыми, обостренными. В конце концов я вынужден был совсем оставить Данилов монастырь и переселиться на жительство в Покровский, где официально я числился членом монастырского братства.

Пребывание в академии не прошло бесследно для моего умственного развития. Среди профессоров я уже встретил не поверхностных дилетантов, каковыми являлись преподаватели семинарии, но серьезных, глубоких, часто безупречных знатоков своего предмета. Отношение их к преподаванию было добросовестным. Талантливость, творческий подход, тонкость выводов и обобщений блистали в их лекциях. Некоторые профессора способны были передать своим студентам любовь к своему предмету, охотно обнаруживали готовность руководить студенческими самостоятельными занятиями. Таковыми были патролог профессор И. В. Попов^[71], профессор отец Павел Флоренский^[72] и некоторые другие. Думаю, что из академии я вынес определенную глубину мышления, способность к самостоятельной научной работе, жажду знания и уважение к серьезной научной мысли.

Подробности содержания курсов от времени затушевались в памяти, но дух академической науки до сих пор витает в моей душе. Жалко, что профессора все‑таки находились под влиянием рационализма. Некая самонадеянность была в основе их научных умозаключений и творческих построений. Если бы их природному таланту придать глубокую религиозность, сколько бы пользы могли принести юношеству учителя, благодатию Божиею возводимые к творческим озарениям, новизне и оригинальности суждений! Академия показала мне, что усилия естественного безблагодатного ума не подымаются выше изощрения рассудка, накопления опытного материала, выше умения жонглировать словами и научными понятиями. Ключ же от человеческих сердец, теплота истинного знания, его питательность и применимость в жизни — это результат соединения личного смирения, научных трудов с таинственным озарением и помощью Божественной благодати.

8 апреля 1928 года

Внешне моя жизнь в Москве протекала не вполне благополучно. Вскоре по приезде у меня вместе с деньгами выкрали из кармана документы, и многих трудов мне стоило их восстановить. Отсутствие два–три года трамваев в Москве наложило на меня в течение длительного времени суровую епитимию утомительных многоверстных передвижений от Данилова и Покровского монастырей до академии. Нужда заставляла ночевать в десятках квартир, по знакомым. Впрочем, принимавшие переночевать ничуть не тяготились моим присутствием, и я мирился с переменой мест для ночлега. При голоде, недостатках в одежде и средствах к жизни Господь влагал такую чуткость в души богомольцев, что моя скудость с избытком восполнялась трогательной заботой покровских прихожан. Одиночества я тогда почти не чувствовал. Душа, наоборот, ощущала всегдашнее незримое покровительство Божией Матери, Ее ласку, снисхождение к моим великим немощам. Приблизительно через полгода после иеродиаконской хиротонии епископ Петр (Полянский)^[73], впоследствии Местоблюститель патриаршего престола, 25 сентября, на праздник Преподобного Сергия, возвел меня в сан иеромонаха^[74]. Набедренник надел на меня святейший Патриарх Тихон, наперсный крест — архиепископ Верейский Иларион (Троицкий), а в сан архимандрита возвел епископ Гурий в день Благовещения в Великую Субботу при своем служении в Покровском монастыре^[75].

10 апреля 1928 года

При пострижениях монахи обычно предостерегаются от смущения последующими искушениями и скорбями. В час пострига подобные слова кажутся простым обычаем повторять фразы, издревле положенные в чине отречения от мира. На самом деле они — выражение горькой жизненной правды. Скорби жгучие посетили меня в первый же год пребывания в Покровском монастыре. Преосвященного Гурия арестовали в одно воскресное утро, когда мы вместе ночевали в квартире какого‑то врача, и я остался среди братии один–одинешенек. Слиться душевно с Покровскими иноками мне было трудно. Слишком уж разными людьми мы были в смысле интересов и жизненных задач. Много безотрадных минут связано с моими неуравновешенностью, обидчивостью, нетерпением, раздражительностью.

Например, у меня заходилось сердце, если Преосвященный Гурий просил добавить в ектению какие‑либо слова, а иеродиакон с раздражением рвал бумажку и бросал ее мне чуть ли не в лицо. Нелегко было бороться с распущенностью иноков в ношении иноческой одежды — хождение без ремней, с непокрытой головой, без священнических крестов, — а также с опозданием к началу служб, колкостью и грубыми выпадами. Иногда против меня поднимался ропот на почве непонимания моих действий, осуждения строгости и других поступков. Мне подчас подкидывали или посылали почтой и анонимные письма с критикой моих действий в упорядочении церковной дисциплины, обращения с братией. Не нравилось многим, почему я строго запрещал праздные разговоры во время богослужения, особенно в алтаре, не разрешал монахам в богослужебные часы ходить по гостям и не выносил появления кого‑либо из иноков в нетрезвом виде. Виновных и слабых много раз приходилось упрашивать, умолять, преимущественно наедине, в надежде исправления. Когда все способы воздействия были исчерпаны и не приводили к результатам, я прибегал к последнему средству — обличению в проповеди намеками. У людей есть особенное свойство: достаточно начать говорить о каком‑нибудь человеческом недостатке, приведя живой пример, как десятки, а иногда и сотни людей, повинных в бичуемом пороке, необыкновенно горячо воспринимают проповедническое слово. Если у проповедника есть любовь и снисхождение к слушателям, то тяжесть обличения несколько смягчается. Иначе говоря, слово пронзает сердце. Так было и со мной. Обнажение нетерпимых слабостей в проповеди уязвляло многих и было, пожалуй, причиной умножения в братии и народе числа не расположенных ко мне людей. Но при всем желании молчать я не мог. Нетерпимыми казались появление в церкви лиц женского пола в неподобающих костюмах, с обнаженной головой, стрижеными волосами, практика несоблюдения постов, жестокосердие и пр.

Сильные огорчения выпали на мою долю в Покровском монастыре и на почве борьбы с самолюбием. Едва посвятили меня во иеромонаха, как посыпались с разных сторон предложения: мне прочили то наместничество в Новоспасском монастыре с возведением в сан архимандрита, то секретарство у викария Патриарха — Преосвященного Петра, епископа Подольского^[76]. При Патриархе Тихоне даже уже состоялось мое назначение на Сергиевскую кафедру. Перед самой хиротонией, однако, душа стала сильно терзаться и тосковать. Я пошел к Святейшему и отказался от архиерейства. При Митрополите Сергии меня, в целях удаления из Москвы, назначали епископом в уездный городок Вятской епархии Нолинск. Из‑за своей гордыни, когда казалось обидным удаление в столь малоизвестный город, я вновь отказался от предложения. Посодействовать в отказе я попросил Преосвященного Гурия, выдвинувшего на архиерейство вместо моей кандидатуры кандидатуру отца Александра (Малинина)^[77]. Тот тогда был иеромонахом нашего монастыря и не имел еще набедренника. Отца Александра хиротонисали, но Господь не судил ему увидеть свою кафедру и паству. Накануне отъезда в епархию он был арестован, послан в Вишерский лагерь на принудительные работы, заболел там воспалением легких и через месяц скончался.

Все соблазны на почве карьеры льстили моему самолюбию, преодолевать их было очень трудно, тем более что с детства моя наклонность к гордости доставляла мне массу мучений.

Церковные события в бытность мою наместником Покровского монастыря складывались так, что, кроме глубокой скорби, ничего не могли принести моей душе. Года с 1923 началось в Москве живоцерковное движение, увлечение новизной провозглашаемых правил церковной жизни при изменившемся государственном строе. Только Господь удержал меня от склонения на сторону нововведений. После живоцерковства уже Святейшим Патриархом Тихоном стала проводиться в церковную практику реформа стиля. Предполагалось даты церковных праздников соотнести с государственным григорианским счислением времени. Народ противился новому церковному стилю. Я специально ездил к Патриарху открыть положение дела в нашей церковной общине. Со словами:"Отца надо слушаться"Святейший потрепал меня по щеке и не дал разрешения остаться при старом стиле. Он и не мог дать подобной льготы, так как местом обнародования распоряжения о введении нового стиля в Русской Церкви был Покровский монастырь. Неповиновение Патриарху в данном случае подвергало меня опасности быть запрещенным в священнослужении. Каждый день ожидал я в течение почти года официального указа о своем запрещении, служил ежедневно после литургии молебны с акафистом Боголюбской иконе Божией Матери, пока гроза не миновала ввиду отмены нового стиля повсеместно по Церкви^[78].

Чуть отступила эта беда — начались неприятности с Преосвященным Гурием, который был неожиданно выпущен из тюрьмы и вступил в управление монастырем. Разногласие и тень между мною и Преосвященным легли из‑за отношения ко мне народа. В отсутствие епископа Гурия, соприкасаясь непосредственно с молящимися в проповеди, ежедневном обучении прихожан церковному пению, личном управлении народным хором, мы пополам делили горе и радости. В результате всего я сроднился со своей паствой. Несмотря на то, что духовничество Преосвященным Гурием мне было запрещено, по гордости, а отчасти и в силу естественной близости к богомольцам, я готов был всех считать своими, родными, близкими. Должно быть, такое же чувство диктовало и ответный отклик со стороны прихожан. С возвращением Преосвященного, чтобы не обидеть меня, народ, оказывая уважение епископу Гурию, продолжал ютиться около меня, а мне недоставало монашеского самоотвержения избегать общения с родными прихожанами. Своеобразная двойственность настроений в нашей церковной общине неприятно поразила Преосвященного. Он начал от меня удаляться, смирял меня в церкви и дома, пробовал подыскать регента для народного хора. Я чувствовал неправильность своей тактики, но не находил в себе мужества, чтобы уйти в тень. Между тем народ чутко улавливал испорченность наших отношений с епископом Гурием и критиковал его действия. Приблизительно через год после его освобождения Преосвященный снова попал в заключение.

Волны скорбей окружили меня. При попытке сместить старосту начались брожения в церковном совете. С нашим старостой Иваном Ивановичем Горбуновым я находился в большой дружбе. До сих пор питаю к нему искреннее и глубокое уважение. А он не может простить мне позора отставки, произошедшей якобы по моей вине. Незадолго до того Горбунов спросил меня:"Может быть, мне заблаговременно уйти?". По недальновидности я не предвидел хода событий и отсоветовал ему покидать свой пост. Не более как через месяц недовольство старостой настолько обострилось, что на собрании всех членов общины Горбунов был отрешен от своих обязанностей. Как я каялся в невольном причинении душевных страданий когда‑то близкому другу! Сколько терзался при виде оскорбительных выпадов по его адресу со стороны недоброжелателей. Однако помочь уже было нельзя.

Немного спустя после ареста епископа Гурия и в самих прихожанах стал намечаться раскол. Причиной тому были иноки с академическим образованием, принятые Преосвященным в монастырское братство. Путем проповеди, льстивых бесед с богомольцами некоторые из монахов–академиков постарались создать вокруг себя группы приверженцев, даже присваивавших себе имена своих учителей, наподобие партий в древней Коринфской Церкви. Благодаря скрытной интриге, без моего ведома за молебнами имело место проповедничество, всецело рассчитанное на организацию общины в общине. Теперь уж покойный Преосвященный Александр (Малинин), тогда еще иеромонах, развернул широкую проповедническую кампанию. Он обличал меня в лицо в воскресных проповедях за вечерними молебнами. По окончании поучений у московских богомольцев есть обычай благодарить проповедника восклицанием:"Спаси вас, Господи!". Я вида не показывал, насколько тяжко мне выслушивать обличительные речи, и неизменно присоединял к общему народному гласу и свое благодарственное восклицание:"Спаси, Господи!" — чем, думаю, особенно уязвлял его.

В проповедях отца Александра фигурировали образы авессаломов^[79] с длинными волосами, приверженца многоженства — Иоанна Грозного, упоминалось о преклонении пред Кришнамурти^[80] — предтечей антихриста. Последнее сравнение упоминалось в связи с тем, что я продолжал церковное общение с митрополитом Сергием, считавшимся в народе неправославным. Наряду с иеромонахом Александром, на почве анти–сергианских выступлений немало огорчений доставил мне покойный доктор Михаил Александрович Жижиленко, примыкавший к так называемой иосифлянской церковной партии^[81]. Суть взглядов иосифлян состояла в неуступчивости церковных позиций при соприкосновении с властями, в хранении бескомпромиссного исповедничества и готовности умереть за чистоту Православия и церковных традиций. Михаил Александрович, впоследствии епископ Серпуховской Максим^[82], восстал на меня в нашем церковном совете и стремился отколоть всю покровскую общину от церковно–канонического единения с митрополитом Сергием. Встретив мое противодействие, он возненавидел меня и вышел из нашей общины.

Много умиления приносил молящимся наш народный хор, но немало искушений доставлял он моей душе. Господь внушил мне в продолжение четырех лет заниматься после богослужения обучением простолюдинов церковному пению с голоса. Образовался в конце концов настоящий хор, состоявший преимущественно из девочек и женщин. Основными чертами женского характера являются склонность к спорам, требование поощрений, мелочное тщеславие. Сколько нужно было затратить энергии к примирению ссорящихся, ободрению унывающих, утешению обидимых, успокоению недовольных, чтобы не распался хор. Бес, впрочем, некоторых из женщин и девочек научил становиться на паперти и козлиными дребезжащими голосами подпевать, мешая хору. Ни мольбы о прекращении бесчиния, ни строгости — ничто не действовало на зараженных духом упрямства и протеста. До закрытия монастыря не прекращались подобные искушения.

Источником постоянной тревоги было для меня наблюдение, как шаг за шагом монастырь приближался к своему концу. Сначала отняли колокольню и снесли ее, церкви отгородили забором от жилых зданий. Потом закрыли Покровский собор, снесли часовни на кладбище, закопали могильные памятники в землю при расчистке площади кладбища под парк. Последним ликвидировали Воскресенский обительский храм. Как болезненно встречало сердце всякую такую утрату! Какая тревога и мука сжимали душу при каждой неудачной попытке отстоять закрываемые монастырские здания!

В сердце непрерывно копилось беспокойство и разрушительно действовало на мой и без того некрепкий организм. В бытность наместником Покровского монастыря я часто прихварывал. Периодически меня мучили флюсы: два года почти ежедневно приходилось посещать зубного врача. Но к закрытию монастыря надо мной грозной тучей нависло еще большее испытание. Горе влекло меня искать утешения в каждодневном литургисании. По окончании службы я привык ежедневно служить молебен с акафистом Божией Матери, а праздниками проповедовать слово Божие. Бросить монастырь ради предоставления себе летнего краткого отдыха я не решался. Думалось, человеческому организму износа нет, казалось, благодать Божия способна восполнить естественную скудость человеческих сил. Между тем у Господа другой закон помощи людям. Он требует беречь здоровье, щедроты изливает чудесно только на смиренных и в меру смирения. Я же, невзирая на частые служения, до сих пор преисполнен глубокой сокровенной гордыней. Непомерные потуги ума, напряжение в молитве подламывало все более и более изнашивающиеся силы. Молитвенные подвиги не только безвредны, но и цельбоносны лишь при смирении, когда Господь отверзает сердце молящегося и облегчает труд молитвы сердечным расширением. У меня же этого не было вследсвие моей самонадеянности. И что же произошло? От неприятностей и постоянного напряжения, без нормального отдыха я дошел до такой неврастении, что впал в двухлетнюю бессонницу, сделался необычайно нервным и от переутомления потерял способность читать и писать. Сяду, бывало, написать пригласительную записку на народное богослужение по случаю великого праздника какому‑нибудь Преосвященному и с трудом допишу ее до конца. Неимоверная тяжесть, подобно раскаленному шлему, стесняла мое темя. Для меня стал невыносим самый процесс мышления угомляло даже простое разглядывание картинок в журнале.

Ради успокоения нервов и некоторого отвлечения зимой я занимался расчисткой снега на площади у монастырских соборов, а летом на тачке отвозил в сорные ямы листья и всякий сор с кладбища.

18 апреля 1928 года

Работы на свежем воздухе, несомненно, укрепляли и благотворно действовали на меня, но нервы настолько были издерганы, что перелом в сторону улучшения был малозаметен или почти совсем незаметен. В силу крайней болезненности, я не мог каждый день совершать литургию и позволял себе это наслаждение исключительно по воскресным и праздничным дням.

С моей болезнью совпала усиленная проповедническая деятельность в монастыре магистра богословия иеромонаха Дометиана (Горохова)^[83], впоследствии епископа Арзамасского. Может быть, в целях завоевания популярности он проявлял завидную неутомимость в благовествовании слова Божия. Напряженная работа его на ниве проповеди Евангелия скоро была замечена властью, и он, к удивлению прихожан, неожиданно подвергся аресту сроком на четыре месяца. Взяли его в тюрьму, по–видимому, вместо меня и обвинили в помощи Преосвященному Гурию по упорядочению монастырской жизни, тогда как соратником епископа Гурия был, собственно, я.

Ощущая крайнюю болезненность, по совету врача я совершал каждый день небольшие прогулки по нашему Покровскому кладбищу, останавливался подолгу перед иконами на могильных памятниках, особенно перед образами равноапостольного князя Владимира и преподобной Марии Египетской, перед изображением Распятого на кресте Господа Иисуса Христа, и от всего сердца просил помощи Господней и святых в обращении души к покаянию. Однажды зимней порой, когда уже смеркалось, я с глубоким чувством сокрушения сердца проходил по кладбищенской дорожке. Из‑за обилия снега кладбищенский сторож разгребал не все дорожки, ведущие к могилам, а только главные. Вдруг вижу: в стороне от тропинки среди снежной нетронутой белизны что‑то засверкало. Останавливаюсь, насколько могу при своей близорукости, напряженно всматриваюсь во мглу, чтобы разглядеть странный блеск… И что же вижу? На одном полузанесенном памятнике огненным светом высветились слова псалма:"Сердце мое смятеся, остави мя сила моя, и свет очию моею и той несть со мною"(Пс. 37, 11). Кто погребен был под этим памятником, глаза мои не могли разобрать, но эта надпись пронзила мое сердце. Я почувствовал близость смерти, необходимость немедленного покаяния.

Смерть я приготовился встретить подробной исповедью. Пригласил к себе на квартиру духовника из Симонова монастыря — игумена Севастиана и постарался раскрыть всю свою греховную жизнь, полную немощей, с самого детства. Хотелось лечь в могилу с мирной совестью. Исповедь, наподобие холодной воды в знойную пору, освежила мою душу, в высшей степени успокоила щепетильную совесть. К вечеру в тот же день меня повлекло подробнее рассмотреть поразительную могилу, настолько растрогавшую мое больное сердце. Лопатой прокопал я себе дорожку к памятнику, читаю: под могильным камнем погребен некто Горшков, человек лет сорока пяти. Золотые буквы, выбитые в мраморе, полиняли и, естественно, никак не могли сверкать. Ясно, что Сам Господь через эпитафию побудил мою леность к живому покаянию.

После описанного случая я с повышенным вниманием стал относиться к надписям на памятниках и пережил немало умилительных минут, разбирая полустертые письмена на каменных надгробных плитах. Например, на могиле иеромонаха Сергия, на кресте, прочитал:"Помолитесь за меня". Только три слова, а насколько сильно выражен вопль души покойного. На надгробии иеромонаха Анастасия — духовника братии Покровского монастыря — были задушевные слова:"Прощайте, братия и сослуживцы мои". Попадались и такие. Над прахом схимника:"Твой я — спаси меня". На памятнике умершей от родов 24–летней женщины было написано:"Призри на страдание и на изнеможение мое и прости все грехи мои".

Приходя в сокрушение о своих грехах и возрастая в нем по мере течения времени, я с грустью иногда думал:" Господи! Почти десять лет безвыходно прожил я в монастыре, растратил неразумием свое здоровье и стал теперь никому не нужной развалиной. Тебе непотребен по причине грехов, людям — по бессилию помочь. Оскудела, Боже, память моя, связан поток слова, в крайнюю нищету пришло мое сердце".

Оказывается, Господь, присутствующий около сердца каждого человека, наблюдал за моим душевным состоянием, очей Божественных не опуская. Он, имеющий для каждого человека свою модель воспитания, имел план обращения к Себе и моей окаяннейшей, адовой души. Как только я сердечно смирился, почувствовал собственное нищенство, Господь поспешил со Своим богатством благости к моему недостоинству. Он вложил мне мысль почитать"Толкование Посланий Апостола Павла"епископа Феофана Затворника, а Сам отверз мое сердце к восприятию Божественного закона. Хотя организм мой был переутомлен до основания, открывшаяся при чтении картина спасения во Христе захватила меня, физическая немощь, препятствовавшая чтению, исчезла. После каждого поглощенного душой тома"Толкования"сердце восторженно кричало:"Господи! Сегодня я был в раю". В душе, бывало, целыми днями звучали слова псалма, приводимые Апостолом Павлом в"Послании к Римлянам":"Блажени, ихже оставишася беззакония и ихже прикрышася греси"(31, 1) или изречение апостольское:"Наша пасха, — за ны пожрен бысть Христос"(1 Кор. 5, 7). Кроме Посланий Апостола Павла, Господь внушил мне заняться вообще изучением святоотеческой экзегетики. Перед моим умственным взором сразу развернулся восхитительный мир Божественного спасительного действия в человечестве. Что ни прочитаешь, все новое, еще не слышанное. Хочется кричать от восторга, и пламенная снедающая душу жажда богопознания могучим напряжением, не давая роздыха, влекла меня, грешного, все к новым, неизведанным глубинам сердечного знания. Именно в пережитый тогда момент Господь показал мне три смысла псалмов, суть оправдания грешника Спасителем, так как безмерную, необъятную Божию благость ко мне, смердящему псу, переживал я на опыте. Испытанное мною походило на те состояния, которые епископ Феофан раскрыл в своих сочинениях"Путь ко спасению"и"Начертание христианского нравоучения". Когда я начинал молиться о разъяснении какого‑либо непонятного текста Священного Писания, Господь иногда в тот же день давал мне просимое: взяв вроде бы случайно первую попавшуюся книгу, я находил в ней исчерпывающий ответ на личные недоумения.

До времени своего сердечного переворота я очень напрягался, чтобы творить Иисусову молитву и молитвенные правила. Дальше головы молитва тогда не шла. Гордость замыкала сердце для приятия лучей благодати Божией. Во время же болезни Господь натолкнул меня прочитать сочинение отца Иоанна Кронштадтского^[84]"Моя жизнь во Христе". Кронштадтский пастырь по данной ему благодати Божией раскрыл предо мной ту истину, что как в чтении Священного Писания, так и в молитве сила от Бога подается лишь смиренным. И стал я призывать Духа Святого пред всякой молитвой и, прежде чем начать книжные занятия, исповедовал свое ничтожество пред Господом. Ведь я и на самом деле никому не нужная и ни на что не годная развалина. Бог в моей немощи чудным образом явил Свою непостижимую силу. За это мое сокрушение Он отверзал и отверзает сердце благодатию пред молитвой и чтением Писания, предохраняет мозг от болезненного переутомления и прилагает истины Писания к жаждущему правды сердцу. Подлинно Писание читается, собственно, жизнью и озарением свыше. Действительно, и молитва для прочувствованного произнесения каждого слова требует чуда — наития Духа Святого. Как хочется всегда молиться словами пророка Давида:"Благословен еси, Господи, научи мя оправданием Твоим"(Пс. 118,12).

После слов Священного Писания Бог оживил для моей грешной души и пастырские поучения. Я почувствовал светоносную благодать, пламень огненного духа в устах протоиерея Родиона Путятина, епископа Имеретинского Гавриила, архиепископа Ярославского Евгения, митрополита Новгородского Григория, митрополита Московского Филарета, архиепископа Симбирского Иринарха. У них, как и у Апостолов, в словах заключена потрясающая сердце сила благодати, хотя и несколько ослаблена примесью человеческой немощи.

Благодарю Тебя, Господи, за все Твои неисчетные благодеяния к моему окаянству! Давно бы мне следовало по правде Твоей гореть во аде, извиваться в геенском пламени от нестерпимых мучений, ужасаться мерзкого вида соприсутствующих демонов. Но велика Твоя благость к грешникам! Подлинно не хочешь Ты смерти грешников, во всякое мгновение ищешь их обращения к Себе.

8 мая 1928 года

Мой духовный сдвиг, конечно, не мог пройти бесследно прежде всего для характера и содержания моих проповедей. Это заметили и монахи, и прихожане. Любимой темой моих церковных бесед стало раскрытие учения о милосердии Божием, покаянии, пользе скорбей и толкование Священного Писания. Когда‑то я лелеял мечту, в целях овладения ораторским искусством, поучиться в театральной или декламаторской школе. Господь же явил мне, что ценность и сила проповеди зависит не от внешних приемов, а всецело от благодати Божией. Бог — Учитель веры. Он же Помощник и в произнесении слова. Кто из проповедников искренен и говорит от силы Божией, у того слова не скованы, упорядочивается и изъяснение святого учения.

20 мая 1928 года

Благодарю я Господа за пути Его Промысла."От Господа стопы человеку исправляются"(Пс. 36, 23), — сказал Псалмопевец. Поистине водительство Божие сказывалось все годы, прожитые мною в Покровском монастыре. Как орел носит птенцов своих на крыльях, покрывает и защищает от всех врагов, так Бог в саду Покровской обители десять лет долготерпеливо, ради Своего милосердия и молитв Пренепорочной Девы Марии, хранил мою немощь.

Душа моя до сих пор исписана безобразными узорами страстей и достойна правосудной казни. Между тем Господь не отверг меня от Своего престола и все означенное время ежедневно допускал до совершения литургии и причащения Святых Тайн. За всенощной я обычно управлял народным и монашеским хорами; литургию же служил. Привычка абсолютно молчать в часы совершения Бескровной Жертвы помогла мне почерпать духовное утешение в литургисании, оживляться благодатной силой, приобретать навык молиться. Иногда литургия с полунощницей тянулась часа четыре–пять. А время пролетало быстро — не заметишь. Литургия даже самого недостойнейшего священника делает лучше, добрее, отзывчивее, осторожнее в поступках. С недостоинством внутренней страстности и я дерзал приступать к Господу, и по неизреченной милости Он щадил мое убожество. При возглашении ектений об удалении из церкви оглашенных я чувствовал, что по душевному настрою мне далеко и до оглашенных. Первого надо бы изгнать из церкви меня, приближающегося к престолу Всевышнего. Бог не щадил лен курящийся, трость надломленную (Ис. 42, 3. Мф. 12, 20) моего сердечного устроения, хотел извлечь честное из моего недостоинства. Незаметно Он привел меня к покаянному порыву, в результате десятилетней службы в обители расположил ко мне молящихся в храме, вводил в соприкосновение с людьми хорошего духовного настроя.

Упомяну ряд встреч в Москве, плодотворно повлиявших на меня. Ко мне часто заходил архиепископ Черниговский Пахомий^[85]. Простой и чистый, он весь предавался какой‑то детской радости, хотя окружающая жизнь в ту пору была весьма и весьма скорбной. Преосвященный Пахомий увлекался поэзией, любил декламировать стихи, воспевающие природу, делился своим знанием смысла некоторых малопонятных мест Священного Писания. Иногда в состоянии добродушия он цитировал примечательные места из отеческих творений. Господь судил побывать у меня в Москве и Никандру, митрополиту Ташкентскому^[86], у которого в свое время я был книгодержцем. Я чутко вслушивался в его речи о Моисеевом бытописагнии и о различных богословских вопросах. Весьма ценным качеством его служений была великая осторожность в рассмотрении истин. Уж если что услышишь из его уст, так это можно принимать спокойно.

Но ближе всех ко мне, пожалуй, был Арсений^[87], архиепископ Царицынский. Ходил он в наш монастырь часто и служил у нас по праздникам. Более тактичного, сдержанного человека я не встречал. Мед знания он собирал не только с цветов отеческих творений.

Это была разносторонняя натура, он был знаком с произведениями и светских писателей — русских и иностранных. При всем том Преосвященному Арсению были не чужды мистический взгляд на православную веру и высокий молитвенный порыв. Благодать Божия растворяла в нем здоровый жизненный практицизм и постепенно возвышала его до уровня"совершенного человека, на всякое благо дело уготованного".

То в Даниловом монастыре, то в Покровском за десять лет мне неоднократно приходилось встречаться с рядом епископов. Из них архиепископ Феодор выделялся глубиной умозрительного усвоения христианства; Аверкий, архиепископ Житомирский, — детской невинностью; Амвросий, епископ Вологодский, — жизнерадостностью; Прокопий, архиепископ Херсонский, — знанием важных мест из творений преподобного Ефрема Сирина; Амвросий, епископ Каменец–Подольский, — основательностью изложения нравственного учения христианства; Ириней, епископ Елабужский, — сердечностью; Иринарх, епископ Киришский, отличался благодатностью проповеди; Герман, епископ Волоколамский, — юношески пламенным раскрытием опытного постижения веры; Варлаам, архиепископ Псковский, — старчески мудрым характером проповеди и подходом к каждому человеку; Парфений, епископ Ананьевский, производил впечатление сурового аскета. Были впечатления и иного толка. Так, Иларион^[88], архиепископ Верейский, запомнился легковесностью слова; Иов, епископ Пятигорский, представлял собой довольно бесцветную личность; таков же был Валериан, епископ Проскуровский.

Несомненно благодатной и святой следует признать душу покойного Святейшего Патриарха Тихона. Его отличали легкость молитвы за богослужениями, чуждая всякой искусственной напряженности, юношеская подвижность и быстрота движений при свойственных Патриарху сановитости и величии, светлость одухотворенного лица. Он чем‑то напоминал святителя Московского Алексия. Служебные нужды нередко приводили меня к Святейшему. В обращении с посетителями он обнаруживал удивительную простоту, очаровывал всех небесной добротой и поразительной снисходительностью к недостаткам своей паствы. Мне он неизменно повторял:"Надо все терпеть: скорби очищают человека". Предполагал сделать меня своим викарием. Лишь мой отказ от лестного назначения воспрепятствовал моему перемещению в Сергиев Посад на викариатство. Господь судил мне послужить Святейшему уже по его кончине: я нес пред гробом то Евангелие, которое по нему читали три дня до погребения.

Пастырями чистой веры необходимо признать еще трех иерархов: Николая (Добронравова)^[89], архиепископа Владимирского, — человека по убеждениям твердого, как гранит, и стойкого, как дуб; Петра, митрополита Крутицкого, и нашего настоятеля — архиепископа Гурия. С Преосвященным Гурием я прожил года три в одной комнате и узнал его довольно хорошо. Искренний до самозабвения, любитель веры и Церкви, труженик на ниве богословской науки, аскет высшей степени, монах в истинном значении этого слова, сильный волей при глубокой снисходительности к людям, бескорыстный и благородный душой, знаток практической жизни, тонкий психолог, душа, способная увлечь к святой жизни своим примером и словом. Архиепископ Гурий старался держать меня в рамках иноческого смирения, отсекать мои слабости и в этом отношении действовал иногда резко, решительно и утонченно. Правда, я, грешник, мало исправлялся, с трудом подвергался обработке. Бывало, прошу владыку:"Владыко, я исправлюсь. Все–все сделаю, что вы ни скажете, потерпите только немного мои недостатки, не могу сразу переломить себя". А он, улыбаясь, скажет то же самое словами епископа Феофана:"Еще минуточку погоди". Если он замечал, что по окончании проповеди я горжусь тем, как ее произнес, то спешил меня смирить. Например, гневно скажет:"Зачем, когда кланяешься, подгибаешь колени. Если замечу еще раз, то при всех поставлю на поклоны". Или идешь из церкви, а он с кем‑либо из публики разговаривает и вдруг громко позовет:"Эй, архимандрит, иди‑ка сюда. Ты исполнен самочиния. Почему сегодня не смотрел на своего настоятеля? Я за кафизмами стою, а вы все сидите. И первый пример подаешь ты". Или начнет бранить, почему мы, монахи, по традиции со второй недели Великого поста стоим без мантии и не подражаем ему, когда он имеет архиерейскую мантию. Однажды при всех поставил меня на поклоны за то, что уставщик выпустил чтение канона из молебна святому великомученику Феодору Тирону. Поклоны фактически я не клал из‑за чтения в алтаре опущенного канона. В другой раз я не затворил за собой дверь в нашу келлию и за это был наказан двадцатью пятью поклонами.

Преосвященный Гурий научил меня бережно обращаться с приношениями народа. Как‑то он заметил, что в нашем шкафу"зацвел"хлеб. Позвав меня, он строго и с потрясающе действенной силой отчитал:"Скажи, ты кто в отношении даров Божиих? Ты — приставник, и Господь потребует у тебя отчета в распоряжении приношениями". С этого времени я боялся пренебречь малейшим кусочком хлеба и старался отсылать через кого‑нибудь излишки продуктов нуждающимся.

Мудрый архиепископ Гурий знал и время, когда с пользой следует сказать мне вразумительное слово. Заметит, например, что я весел, беспечно разговариваю с ним, и тогда начнет перечислять мои недостатки один за другим. Только успевай слушать. Зато в подобный час обличение не убивало сердца, но беспрепятственно входило в сокровеннейшие тайники души. Обличал меня Преосвященный и с церковной кафедры. Однажды в великопостную субботу он произнес сильную проповедь на текст:"Аще ли кто назидает на основании сем злато, сребро, камение честное"(1 Кор. 3, 12)… И здесь изображал двоякую ценность проповеднических трудов учителей Церкви: сокровенно разил меня и вызывал в моей душе горячее самообличение. Он был недоволен также направленностью и характером моих поучений. Одно время я в проповедях не обращал внимания на насущные потребности слушателей, искал в книгах новые богословские мысли, излагал их в церковном слове для лучшего собственного усвоения. По данному поводу Преосвященный укоризненно выговаривал мне:"Удивительно нездоровый дух в твоих проповедях. Ты ищешь все чего‑то таинственного, копаешься в богословских мнениях, тогда как требуется более говорить о деле". Также терпеть он не мог моего привередничества в пище, употребления духов и роскоши в одежде, за что с неумолимой суровостью грозил всякими наказаниями. Остроумный и бодрый, он в некоторых случаях любил пошутить. Раз спрашиваю его:"Владыко! Кого из святых вы больше всего любите?". Он улыбнулся, посмотрел на меня и сказал:"Тебя!".

Духовничество он запрещал мне категорически, разрешал исповедовать исключительно детей от семи до двенадцати лет. Изредка посылал взрослых, по особой их просьбе. В объяснение своей тактики говаривал:"Я сам до тридцати пяти лет никого не исповедовал и тебе не благословляю. А то можешь возомнить о себе слишком многое и наслушаться неподобающего. Знаешь, народ молодых монахов с академическим образованием быстро возводит в ранг старцев и прозорливых. Стоит лишь кому‑нибудь из богомольцев дать на благословление иконку или картинку — и тебя уже назвали"батюшкой", с оттенком уважения — как к старцу".

Не знаю, в силу каких соображений, одно время Преосвященный Гурий жил на даче недалеко от станции Кубинка по Александровской^[90] железной дороге и приезжал в монастырь служить только по праздникам. Если что‑либо в монастырской жизни требовало его непосредственного распоряжения, я с докладом ездил к нему, одолевая пятнадцативерстное пространство от станции до дачи пешком. В одну из таких поездок он подает мне разорванный конверт. Сначала я не сообразил, чем может мне пригодиться клочок бумаги. Всмотревшись в него, вижу карандашом рукою Преосвященного написано:

И злую мою волю, и навык мой дурной

Ты уврачуешь, Боже сильный,

И в здравье приведешь, Святой.

Не дашь погибнуть мне в безволье,

Не дашь лишиться мне Тебя,

Но покаяние приимешь и благодатью укрепишь.

"Тебе пригодится", — сказал владыка. Как верно в приведенных словах очерчены мои душевные, потаенные искания! Доныне, когда дух сокрушения по милости Божией касается моего смрадного сердца, эти слова как нельзя лучше выражают одушевляющие меня чувства.

Не забыть мне еще и такого факта, связанного с личностью архиепископа Гурия. Служил он литургию в один из дней Великого поста. Во время причащения взял частицу Тела Христова тремя пальцами правой руки и, покачивая головой, шептал слова молитвы. Посмотрел я на выражение лица Преосвященного. В нем были такая скорбь, смирение, покаяние и мольба о помощи, что меня пронизало как электрическим током. Брызнули слезы при виде истинного предстояния души пред Господом Иисусом Христом.

За дни совместной жизни с владыкой Гурием были, однако, и такие случаи, с которыми я до сих пор примириться не могу. Размолвки касались отношения к братии. В келейную жизнь монахов я не имел возможности вникать, ограничивался наблюдением за их поведением в богослужебное время. Замечания по поводу нарушения церковной дисциплины большинство иноков встречало покорно. Но были и исключения. Человека два из братии составляли для меня тяжкий крест: слов не слушали, грубили, самочинничали. Дерзость ответов их доходила порой до упорного, чисто бесовского и длительного озлобления против меня. И вот когда я старался прибегнуть к авторитету Преосвященного и помощи от него, он всегда вставал на сторону озлобленных, дела не поправлял и рождал в моих противниках чувство злорадства. Вспыхивали скандалы, на меня извергались потоки злобы, так что временами я боялся избиения. Нервы были напряжены до крайности. В таких случаях и праздник был не в праздник. Я уподоблялся смертельно больному среди пышного духовного веселья. Пусть все это давно в прошлом, но горечь воспоминания растравляет сердце, едва погружусь в события минувших дней. Знаю, что самоукорение — первейшая добродетель человека, и в своей болезни никто не властен обвинять окружающих, но все‑таки лишение отеческой опоры в нужный момент прискорбно до смерти.

15 июня 1928 года

В частные дома богомольцев я почти никогда не ходил. Незыблемым моим правилом был лишь еженедельный выход в Данилов монастырь, по понедельникам, на исповедь к духовнику.

В последние годы существования монастыря, когда нападки на духовенство усилились, часто показываться на улице было не очень просто. Сколько насмешек, плевков, обидных слов бывало тебе вслед от прохожих. И старцы, и юноши, и люди средних лет, и даже дети, не стесняясь, выражали свое презрение к личности всякого священника. Поэтому я старался оставаться в монастыре. На какие‑либо вопросы прихожан отвечал в церкви и все внимание сконцентрировал на богослужении.

С богомольцами у меня была близкая связь и любовь. Она выражалась в соборной молитве, сострадании и сорадовании. Любил я всех очень, но не выделял, относился к прихожанам ровно, от души желал спасения, прилепления к Господу.

Я делился с богомольцами Покровского монастыря сокровищами святого слова. С течением времени во мне утвердились тяготение, неутолимая жажда передать то лучшее из Божественных мыслей, что имело особенно большое значение применительно к событиям эпохи.

Когда вышло распоряжение о том, что на месте кладбища Покровского монастыря будет парк отдыха рабочих, и начали сносить памятники, я ради успокоения встревоженных чувств позволял себе изредка ездить на Немецкое кладбище в Лефортово. Добирался обычно на трамвае вместе с иеромонахом нашей обители отцом Нафанаилом (Скалкиным). Море цветов, аромат липовой и еловой аллей, мраморные ангелы с распростертыми крылами над могилами богатых покойников, латинские надписи на памятниках, необыкновенная тишина во всех уголках кладбища отвлекали от мрачных мыслей, примиряли с действительностью и спасали от погружения в черный пессимизм.

15 июня 1928

Незадолго до закрытия монастыря и моей высылки из Москвы ко мне зашел архиепископ Пахомий, встревоженный, рассказал о знамении от иконы Божией Матери в черниговском Троицком монастыре. Перед отъездом в Москву владыка зашел в монастырский собор помолиться и приблизился, чтобы приложиться к иконе Богоматери. Вдруг видит очи Пресвятой Богородицы, источающие слезы. Одна слеза упала на одежду архиепископа Пахомия. Скоро последовало и объяснение этого явления. Монастырь через несколько дней был закрыт.

Дня за два до моего ареста я имел счастье видеть у себя митрополита Никандра. Душа моя уже предчувствовала надвигающиеся роковые события. В утешение владыка сказал мне:"Не скорбите чрезмерно, молитесь Пресвятой Троице. Хоть это, быть может, и дерзновенно, но я в крайности молюсь так:"Боже Отче, ради Единородного Твоего Сына помоги мне. Боже Сыне Единородне! Помилуй меня, ибо Ты Спаситель людей. Боже Душе Святый! Дух молитвы даруй мне". Посидел он молча несколько минут и ушел.

6 декабря 1928 года

Хочу подвести итог годам, проведенным в стенах гостеприимной Покровской обители. Хочу вспомнить милости Божии, излитые здесь на меня.

Покровскому монастырю я обязан частичным освобождением души от беспочвенного сентиментализма, прикосновением к практической жизни, углублением познания личных немощей, близким знакомством с живыми человеческими душами, их страданиями, заблуждениями, ошибками, радостями и утехами. На родину, в отеческий дом, меня никогда не тянуло, не любил я его. По монастырю же скучал и скучаю. Он — колыбель моя по монашеству, родина сердца. Я воспринял в нем два величайших урока: урок благоговения пред Божией Матерью и урок проповедничества.

Помню, когда моя матушка провожала меня в Казанскую духовную академию, то подвела к иконе Царицы Небесной и сказала:"Витя! Я поручаю тебя Божией Матери. Пусть Она управит путь твоей жизни". С того времени в тяжкие мгновения я считал долгом усердно призывать на помощь теплую Заступницу холодного мира. Чтение жизнеописания подвижников благочестия XVIII‑XIX веков, их благоговение пред Пресвятой Богородицей еще больше усилили мою веру в заступление и покров Матери Божией над каждым молящимся Ей грешником. 8 июля, в день явления Казанской иконы Божией Матери, я родился, [а впоследствии] был вызван слушать лекции в Казанскую академию, в Благовещение же удостоился пострига и в Благовещение же был возведен в сан архимандрита, лучшие годы московской жизни провел в Покровском монастыре. Так мои жизненные события связаны с именем Царицы Небесной. В течение нескольких лет я участвовал в служении молебнов пред Ее иконой, именуемой"Боголюбская". Болезнь ли удручала меня, мучили ли ошибки поведения, беспокоило ли будущее, боялся ли я человеческого коварства, душа привыкла всегда прибегать к Небесной Заступнице. И упование мое на Божию Матерь никогда не оставалось тщетным. Она слушала мои молитвы пред ужасом ареста и до последнего моего монастырского дня хранила от опасности. Часто по практической малоопытности я предпринимал что‑либо безрассудное, делал неверные шаги, способные привести к непоправимым последствиям. Одумавшись, просил Матерь Вышняго Света разрушить мои начинания, и Она снисходила моему безумию, спасала меня от дурных последствий опрометчивости. В своей тяжкой болезни я заказал художнику написать образ Божией Матери, именуемый"Взыскание погибших", умолял Заступницу дать время на покаяние, довести до общения с Господом Иисусом Христом, научить мое неразумие всякому добру. Это прошение также не осталось тщетным. Мне написали Успенскую Плащаницу, сделали фотокопию лика Царицы Небесной с Ее древнего Владимирского образа. Присутствие этих святынь в моей келлии живо напоминало мне о духовной близости Божией Матери к людям. Однажды утром я встал после мучительной бессонницы, подошел к фотографии Владимирской иконы и, к своему изумлению, увидел, что полный любви взор Богоматери обращен ко мне, а на устах Небесной Покровительницы сияет небесная улыбка.

Ежедневные служения молебнов с акафистами Богородице, ощущение в сердце и событиях жизни благодатных ответов на молитвы, чтение повествований о чудесных явлениях Богородичной помощи, прославление Царицы Небесной в проповедях, созерцание трепетного благоговения пред Нею окружающих были той прекрасной школой, в которой я учился упованию на помощь Заступницы Усердной. При окончании академии у меня была мечта написать курсовую работу о личности Богоматери. Отговорил делать это профессор В. П. Виноградов, сказавший, что проверка преданий о жизни Богородицы довольно затруднительна и я едва ли справлюсь.

Как мне думается, из‑за проповеди о Божией Матери бес накануне праздника Благовещения, не помню в каком году, натравил на меня собаку. Она сильно укусила меня за правую руку. Господь не допустил только повреждения сухожилий. Рана все же была громадная, и я неделю не в состоянии был служить литургию.

Возгреванию моего благоговения пред Пресвятой Богородицей способствовало и усердное собирание материала для проповедей на Богородичные праздники. Пытаясь вызвать в богомольцах признательность и веру в силу ходатайственной помощи Пречистой Девы, я намащал этими чувствами, прежде всего, свою душу. Глубоко поразил меня рассказ о явлении Богоматери одной умирающей старушке, которая жила у Рогожской заставы. Специально ходил я в тот дом, со страхом смотрел на место, где с полчаса стояла Утешительница скорбящих душ, беседуя с отходящей старицей.

Лучше всего и по–новому раскрыто учение о Богоматери в сочинениях трех святителей Русской Церкви — Филарета, митрополита Московского, Димитрия, архиепископа Херсонского, и Феофана, епископа Тамбовского, впоследствии Вышенского Затворника. Фактически же материал, утверждающий веру в силу и заступничество Богородицы, рассыпан в журнальных статьях, многочисленных изданиях, описывающих жизнь Богородицы, печатающих сказания о явлении Ее чудотворных икон, в Житиях святых и биографиях еще не прославленных отечественных подвижников благочестия, вроде старцев иеросхимонаха Парфения Киевского, Антипы Валаамского, старицы Неониллы Арзамасской и др.

Кроме любви к Божией Матери, из Покровской обители я вынес некоторый опыт проповедничества. Изустно говорить поучения мне было разрешено еще в Яранском Пророчицком монастыре приблизительно на пятнадцатом году моей жизни. Пособием для проповедничества служили мне"Троицкие листки", проповеди Родиона Путятина, Макария, митрополита Московского (алтайского миссионера)^[91] и протоиерея Нордова. Жалко, что пред собой я никогда не видел идеального проповедника, который бы послужил идеалом церковного ораторства. Никто так скверно не говорил и не говорит, как священники. Ни искусства слова, ни глубины и полноты изложения истин священники, и даже архиереи, не являли в своих поучениях. Не слышал я и светского ораторства. Существующие руководства по гомилетике мало помогли мне в составлении и произнесении проповедей. Оттого лет двенадцать я не имел возможности нащупать твердую почву в деле служения людям церковным словом. Сплошь и рядом допускал увлечения ложными приемами в интонации, одно время ошибочно полагал совершенствование речи в нагромождении образов, ярких примеров, неправомерно заботился о всестороннем развитии избранной темы. При этом дикция, как улавливали слушатели, была у меня весьма неважная.

Каких только проповеднических сборников я ни пересмотрел! Отсутствие смирения, молитвы к Богу, напряженной собранности души мешало постижению истинного проповедничества. Неоднократно я говорил Преосвященному Гурию:"Владыко! Поступить бы мне в театральную школу и усвоить приемы произношения слов. Может быть, хотя бы внешне улучшится мое учительство". Владыка обычно категорически отвечал:"Будет тебе говорить глупости. Произноси, как умеешь. Нечего вдаваться в бесполезные замыслы". И кто же дал мне сильнейший толчок к осознанию недостатков собственной речи и надлежащих законов проповедования? Наш иеромонах отец Александр (Малинин), впоследствии епископ Нолинский. Говорил он под нос, чуть слышно, дикцией не занимался. Но людская тяга к нему как к проповеднику была огромная. Железным, плотным кольцом окружал его народ, когда он выходил говорить поучения. Женщины освобождали уши от платков, чтобы расслышать тихо произносимые фразы. Секрет его успеха заключался в необыкновенно детской простоте слова, в темах, взятых буквально из жизни, в искреннем христианском сочувствии горю и нуждам предстоящих. Так как вне храма отец Александр говорил мало, то скопившаяся душевная энергия прорывалась в его речах, и его изустное слово казалось разожженным, раскаленным. Он иногда едва удерживался от слез во время проповеди. Простота же его фраз освобождала слушателей от необходимости напрягать мозг, чтобы понять содержание речи. Проповеди отца Александра писались с помощью благодати Божией в сердцах молящихся, и если не на всю жизнь, то, по крайней мере, на долгие–долгие годы. Потом этот скромный иеромонах обрисовывал в проповедях картины текущей жизни, обличал недостатки каждого и благодаря тому необычайно сильно уязвлял сердца молящихся.

Кроме приемов отца Александра, меня поразило еще выражение епископа Феофана Затворника в"Толкованиях Посланий Апостола Павла". Здесь святитель, между прочим, замечает, что Христос Спаситель, посылая Своих учеников на благовествование, запретил им говорить мудрено, изысканно, а повелел проповедовать просто, чтобы действенность слова проистекала всецело от благодати Божией. Как я заметил, этим же требованиям отвечают речи и наших православных миссионеров — Иннокентия, митрополита Московского^[92], Николая (Касаткина), архиепископа Японского^[93], и Макария, митрополита Московского (апостола Алтая).

Имея подобные образцы, я попробовал составлять проповеди применительно к повседневным нуждам. Для этого всегда много читал, чтобы располагать богатым и свежим материалом. Старался устранять всякую неясность, чтобы быть понятым даже детьми, насколько это возможно, молился много Богу и просил о помощи. Канвой же для составления проповеди для меня было всегда какое‑либо изречение Священного Писания. Чаще я брал из Евангелия, из священных книг Ветхого Завета слова два–три, старался изъяснить их применительно к жизни и вместе с тем утешить, ободрить предстоящих. Не знаю, какой результат имели мои поучения, только душа после их произнесения была удовлетворена.

И на будущее предо мной стоят две задачи: научиться молиться Богу и приобрести умение преподать народу истины веры так, чтобы излагаемое легко усваивалось, вызывало соответствующий настрой в сердцах слушателей и непременно оказывало бы благоприятное воздействие на их образ действий и поведение. Жизнь земная коротка. Надо спешить исправляться. Хотя в деле преобразования грешной души большая часть и принадлежит благодати Божией, тем не менее и на нашу долю остается многое: нужно непрерывно понуждать себя к деланию добра, бороться со своими немощами до самозабвения. Спасает Господь лишь самоотверженных, лишь мучеников Небесной Отчизны ради.

Теперь назову имена проповедников, благотворно воздействовавших на меня примером своего учительства, возможно, в чем‑то повторюсь. Люблю я Евгения, архиепископа Ярославского. Помню, однажды в каком‑то старинном сборнике поучений я прочитал его слово на прощание с учениками Белгородского духовного училища. Речь святителя похожа на мирную беседу отца со своими детьми. Он советует ученикам учиться прилежно, слушаться наставников; сравнивает душу, впитывающую знания, с окном, открытым в весеннее утро навстречу золотым солнечным лучам. Утешает себя святитель в грустном расставании тем, что на Небе, за этой видимой лазурью, он встретится с детьми в Чертогах Божиих и скажет:"Се аз и дети, яже ми дал есть Бог". Естественность, наполненность любовью характерны и для других речей Преосвященного Евгения, помещенных в приложении к журналу"Душеполезное чтение", года издания только не помню.

Изящной простотой и духом христианского доброжелательства дышат поучения митрополитов Московских Макария и Иннокентия (Вениаминова), Гавриила, епископа Имеретинского, Григория, митрополита Новгородского, Феофана, епископа Тамбовского, и Иакова, архиепископа Нижегородского. Многие из поименованных святителей давно уже сошли в могилу. Жизнь по их смерти далеко ушла вперед, но речи до сих пор свежи. Прекрасное изящество благодати, близость к насущным потребностям душ, сердечная любовь, сокрытая в плоти слов, придают их поучениям силу, в них — властный призыв к общению с Богом. Существенную пользу принесло мне также знакомство с проповедническими трудами Никанора (Бровковича), архиепископа Одесского, Антония (Храповицкого), архиепископа Харьковского, и Антония (Вадковского), митрополита Санкт–Петербургского.

Нужды проповедничества заставили меня изучить аскетическую святоотеческую литературу, письма старцев: отца Амвросия, отца Макария, иеросхимонахов Льва, Иосифа, Анатолия Оптинских; я знакомился с письмами игумена Антония Оптинского, архимандрита Антония^[94] из Троице–Сергиевой Лавры, иеросхимонаха Варнавы^[95], насельника Черниговского скита, протоиерея отца Авраамия Нижегородского и др.

7 января 1929 года

Не могу не помянуть добрым словом тех, кто по воле Божией заменял мне в монастыре родителей.

Перебравшись из Данилова монастыря в Покровский, я вынужден был жить на частной квартире у Покровской заставы. Господь послал мне тогда истинную мать в лице Марии Тимофеевны Барабушкиной. Детей она потеряла в войну и по своей редкостной доброте все тепло своего любвеобильного сердца изливала в заботах о моем благополучии: стирала мне белье, готовила пищу и заботилась о моем покое в течение трех или четырех лет. И все это было бескорыстно, Христа ради. Никогда не забыть мне этой славной старушки. Господь Всезритель, не оставляющий без награды и напоения жаждущего стаканом холодной воды, да воздаст ей упокоением в Небесном Своем граде, да примет ее в обители милостивых.

25 марта 1929 года

В бытность мою наместником Покровского монастыря я не служил нигде, кроме как в своем храме, бесед с людьми избегал из‑за болезненного состояния, отчасти из боязни народной молвы. За десять лет раза три выезжал на самое короткое время: один раз в Зосимову пустынь исповедаться у затворника иеросхимонаха отца Алексия^[96], другой раз — по хозяйственным делам в подгородное село Карачарово и село Ильинское вместе с архиепископом Гурием. Разъезжать было некогда. Душу охватывала боязнь за иноческую дисциплину в мое отсутствие и усиление разных групп среди богомольцев, пресечь которое стоило бы великого огорчения и беспокойства. Искать чего‑либо на стороне меня не влекли внешние приманки. Божия Матерь в стенах родной обители посылала достаточно утешений и радости, которые не изгладятся из памяти моей до гроба. Ежедневное служение литургии, превосходное пение с канонархом, тишина и безмолвие уединения, любовь народная, созерцание живых примеров пламенного служения Богу простых сердец — все эти радости проистекали от незаслуженной мною милости Божией. Нужные книги религиозного содержания находились под рукой. Чего больше желать? Ради перечисленных утешений сносны были и вихри внезапных испытаний.

Чтобы я не возгордился, Господь учил мою душу смирению через искушения от братии вообще и, в частности, через престарелого архимандрита отца Алексия, жившего на покое при нашей обители. Теперь он, посхимленный, уже спит вечным сном в могиле, а при жизни был источником немалых преткновений для моей гордыни. Архиепископ Гурий по старейшинству предоставил ему право первенства в церковных служениях. Привыкший в былые годы управлять монастырями, отец Алексий независимо держал себя и в Покровской обители, служил, когда хотел, без моего уведомления, сам назначал себе сослужащих, словом, держался особняком. Праздничные богослужения с певчими и поздние обедни круглый год служил он. А я совершал всегда ранние литургии. В последние годы существования Покровской обители архимандрит Алексий, под влиянием личных скорбей и наблюдения над моими бедами, значительно смирился, исповедовался у меня, и я, пожалуй что, с ним подружился.

Каждый вечер после будничного богослужения в мою келлию приходил наш послушник Фока Карпович Шнырук, лет шестидесяти, кроткий, добрый и в высшей степени вежливый. С ним делился я провиантом, чем Бог послал, и взаимной беседой облегчал душу от накопившихся неприятностей. Он и теперь жив и здравствует, состоит по–прежнему певчим в Иерусалимской церкви, что на Бойне.

1 октября 1929 года [Покров]

Торжественными богослужениями, обставлявшимися в нашем монастыре с возможным великолепием, отличались Покров и Успение Божией Матери. В Покров всегда служил у нас сам Патриарх. В Успение посреди храма устраивалась часовня из пихты. Под ее сенью полагалась Богоматерняя Плащаница и отправлялся весь чин погребения пречистого тела Богородицы. Праздники, как водится, сопровождались одновременно и великими диавольскими искушениями: то раздором между монахами, то брожением в церковном совете, то неувязками с архиереями или протодиаконами, приглашенными на служение. В итоге все завершалось благополучно. Но начало торжества бес всегда старался отравить своими кознями.

Когда в этом году отправляли богослужение по случаю Покрова, у нас служил митрополит Ташкентский Никандр. Я молился в смущении. Душа моя предчувствовала свинцовую тучу, нависшую над обителью, ждала перелома либо в моей собственной участи, либо в монастырской жизни.

6 августа 1932 года

Протекло три года с тех пор, как я в последний раз описывал главные обстоятельства своей монастырской жизни. Сколько пережито, выстрадано за это время, ведает один Господь. Ему принадлежит план моего воспитания, и Он благоволил ввергнуть меня в горнило всевозможных злоключений, очистить скорбями, обогатить жизненным опытом, ибо неискушенный неискусен. Смотрю я на пережитое и ни в чем не могу пожаловаться на Бога. Все допущенное в отношении меня посильно, крайне нужно и явно преследовало цель исправления слабыхсторон моей грешной души.

28 октября 1929 года, в ночь с воскресенья на понедельник, мне одновременно были присланы две повестки: одна в Моссовет для сдачи ликвидируемого храма, другая — на мой арест. После домашнего обыска отвезли меня на Лубянку, где находится ГПУ, затем прямо в Бутырскую тюрьму. Здесь меня сфотографировали и в течение полутора месяцев сидения трижды глубокой ночью вызывали на допрос. Обвиняли в том, что ко мне на квартиру якобы ходили дети, носили продукты и я, вероятно, учил их Закону Божию. Поводом к подозрению послужил массовый наплыв детей в наш храм по праздникам^[97]. Дети любят искреннюю ласку. Я всегда относился к ним со всей сердечностью как к чистым сосудам Божиим, воплотителям относительной невинности. Они чувствовали мою непритворную тягу к ним, мое теплое обращение и отвечали взаимной привязанностью. Это не укрылось от наблюдения, дало повод для ареста и составило главное содержание обвинения. При каждом допросе мера пресечения менялась: то мне грозила ссылка в Вятку, то в Вологду, Архангельск или Казахстан, то заключение в Вишерские или Соловецкие лагеря. 24 ноября объявили приговор: меня высылали в Соловецкий лагерь сроком на три года.

Посадили в вагон за две решетки на третий этаж и повезли. До Соловков, собственно, до Попова острова, находящегося за Кемью, вагон следовал суток семь–восемь. Все это время, согласно порядку обращения с арестантами, приходилось лежать на спине, головой повернувшись к конвою. Все тело страшно затекало, мучила жажда. Но приходилось терпеть. Рядом со мной лежал какой‑то заболевший контрабандист, обреченный на пятилетнее заключение в Соловках.

Вагон остановился в двенадцати верстах за Кемью, и до Попова острова наша арестантская партия следовала пешком. Когда мы дошли до места назначения, обнесенного колючей проволокой и совершенно пустынного, на берегу Белого моря, нас пересчитали и заставили предварительно выслушать правила лагерного распорядка. Учили кричать приветствие ротному"Здра!", производить перекличку по номерам, маршировать. Во время команды:"На месте бегом марш!" — в своей длинной рясе с широкими рукавами я должен был высоко подпрыгивать. После первых уроков лагерной дисциплины нашу партию зарегистрировали в какой‑то бане, для определения категории трудоспособности подвергли медицинскому осмотру и погнали в барак на отдых. Так как процедура первого знакомства с лагерной администрацией и всякие осмотры заняли время от утра до позднего вечера, а пресной воды на Поповом острове нет (возят ее в бочках за несколько верст из города Кеми), то я мучился от жажды и голода. В бараке, куда втиснули наш этап, было так много заключенных, что не представлялось возможности даже сесть. Впрочем, через несколько минут после того, как мы вошли, всех нас снова вывели на вечернюю поверку. Обратно вернулись уже после 12 часов ночи. Можно себе представить, каково было мое телесное и душевное состояние! Уже в вагоне я чувствовал себя совсем больным, измучился от семисуточного лежания на спине, устал от приключений последнего дня. Нервы настолько сделались напряженными, что я, сидя на своем походном мешке, стал плакать.

Слезы катились ручьем, и я, от сердца, про себя, стал молиться Богу:"Господи, если сегодня, в эту же ночь, Ты не выведешь меня отсюда, я умру. Спаси меня, Господи! Ты видишь кругом сотни гробов умерших от тифа. Здесь эпидемия. Силы угасли. Я изнемог. Помоги мне по единой Твоей милости". Вдруг кто‑то тронул меня за рукав. Смотрю — знакомое лицо. Выяснилось, что это келейник епископа Волоколамского Германа^[98]. С расширенными от страдания глазами он шептал:"Я здесь уже полторы недели, работать хожу, а спать негде. Весь измучился". Не нашелся я, что ответить на эти слова. Моя же сердечная скорбь еще более усилилась.

Уже около часа ночи началось в бараке какое‑то выкликание фамилий. Спрашиваю:"Что это такое?". Отвечают:"Это из нашего барака отправляют в командировку на этап". Неожиданно улавливаю и свою фамилию. Обрадовалась душа. Думаю:"Слава Тебе, Господи, что вывел хотя бы на некоторое время меня, грешника, из царства смерти". Раздалась команда строиться, и я с новым этапом двинулся к вагону. Дело было в конце ноября — начале декабря. Поместили нас в товарный вагон, холодный, без печки. Пол вагона был в красной краске, и мы все перепачкались. Три дня, запертые в товарняке, сидели мы, прижавшись друг к другу, пока не подъехали к станции Масельская Мурманской железной дороги. Здесь нас высадили и повели в лагерное отделение. Последовала приемка этапа, перекличка, и разрешено было отдохнуть до утра.

Лагерная жизнь протекала в условиях строгого режима. Утром производились подъем, поверка, развод на работу, поздно вечером заключенные возвращались с работы и после вечерней поверки шли на отдых. Устроен был барак довольно своеобразно. При входе за перилами всегда сидел вооруженный стрелок. На противоположной стороне барака за большим стеклянным окном ходил другой вооруженный часовой, так что перед глазами всегда маячила военная охрана — наган, ружье, красноармейский шлем со звездой. При выходе из барака на открытом воздухе находился карцер — небольшое дощатое помещение без печки. Здесь отбывали наказание провинившиеся. Зимой в карцере было нестерпимо холодно. Из него доносились душераздирающие крики замерзающих людей. Время от времени их заводили в плохо отопленный барак отогреваться. Затем возвращали. Для усмирения буйных заключенных практиковались побои.

Я благодарю Бога: все испытания, назначенные мне свыше, были для меня посильны. Первое время по прибытии на станцию Масельскую я чистил двор, уборную, сторожил хозяйственные строения. Стоять на морозе приходилось часов по двенадцать в сутки. От холода, когда немели руки и мороз забирался во все складки одежды, я не раз плакал.

В январе, при отборе ударной команды на лесозаготовки в Кандалакшу, меня включили в список откомандированных. Крылья смерти вновь расправились надо мной. Три дня ждал я печального исхода. Но Господь внушил заведующему ларьками оставить меня для охраны торговых помещений, и я был вычеркнут из рокового списка.

С внешним миром соприкасаться было нельзя. Разрешалось отправлять одно письмо в месяц. Разговаривать и видеться с вольными гражданами запрещалось. Да это было и невозможно, потому что вход в лагерное помещение охранялся часовыми и вахтером, кругом же барака сначала протянули колючую проволоку в несколько рядов, а впоследствии построили деревянный частокол. Стрелков из охраны во избежание знакомства и связи с заключенными лагерная администрация меняла недели через две.

Я не буду вдаваться в подробности лагерной жизни, но в краткости перечислю свои передвижения за время заключения. Из сторожей базы я через полгода был переведен в конторщики и переброшен на станцию Май–Губа, оттуда — на Парандовский тракт. Из‑за того, что оставил длинные волосы, лишен был возможности посещать баню. С Парандовского тракта меня откомандировали на станцию Сорокская. Здесь остригли волосы на голове и бороду, одели в казенную одежду. Через год отправили в Раст–Наволок. Там по истечении трех месяцев последовало раскассирование заключенных, и я попал в село Шижню, где раскинулось отделение Беломорско–Балтийских лагерей. Из Шижни, ввиду окончания срока заключения, меня выпустили на свободу.

За все пережитое славословлю я Господа и благодарю лагерную власть. Худого от нее лично я ничего не видел. Частности же моей жизни промыслительно складывались так, что ударяли в самые уязвимые места моей души ради их уврачевания. Например, с детства ненавидел я всякую уборку, чистку в квартире. А в лагере из‑за тифозной эпидемии иногда два раза в неделю по строжайшему приказанию необходимо было выбрасывать все свои вещи на улицу, тщательно выбивать одежду, все подвергать дезинфекции. Можно вообразить, сколько внутренних понуждений требовалось потерпеть при исполнении санитарных предписаний: приходилось вдыхать удушливый серный запах, оставаться иногда круглые сутки на морозном или сыром воздухе северной стороны. Жестоких людей, по милости Божией, я не встречал в лагере. И Ангела смерти Господь не послал ко мне за это время для исторжения моей души, еще не готовой к загробной жизни. Он только научил меня — сибарита и любителя спокойной жизни — претерпевать тесноту, неудобства, бессонные ночи, холод, одиночество, общество чуждых мне людей, показал степени человеческого страдания, несколько освободил меня от склонности к сентиментализму, научил ценить Свои милости, долготерпение Свое и благость. Отрешенный прежде от повседневной действительности, я увидел, чем дышат люди, чем интересуются, каков дух и искания современного общества. Страдания закладывают в душу прекрасный фундамент исправления, закаляют в добрых навыках, учат неприхотливости и простоте.

Неуместно сейчас заниматься подробным описанием моей личной лагерной жизни. Наверное, это составило бы обстоятельный труд. Но пока за лучшее считаю предаться молчанию о прошлом и исканию трех жизненных благ: мудрости, благочестия и добродетели. Только три этих спутника последуют за мной по смерти в вечность.

1 февраля 1933 года

Благословен еси, Господи, за все благодеяния Твои и за путь, коим ведешь меня к исправлению души!

Лагерем не кончился мой крест, а начался. Петрозаводск, Калуга, Тверь, Владимир, Кимры, Москва были местами, где я пытался устроиться на службу, и как‑то неожиданно для меня мои начинания ни к чему не приводили. Один раз в вагоне, другой — в трамвае вытащили из кармана все деньги, чтобы сердце ни в чем не полагало опоры, кроме Бога. Жизнь в чужих людях, среди множества неудобств, поездки по железным дорогам измучили меня. Изныла душа от слез, истомилась от ожидания, когда Господь устроит на какое‑либо определенное место. Прошу всегда Владыку Господа дать извещение сердцу о предначертанном свыше для меня пути и вопию:"Не отврати лица Твоего от отрока Твоего, яко скорблю: скоро услыши мя. Вонми души моей и избави ю"(Пс. 68, 18–19).

Духовное рассуждение — дар редких людей. Только умеющие подчиняться нравственному водительству опытных награждаются от Бога даром рассуждения за смирение.

Погибла бы душа моя при отсутствии духовной опытности, неумении в добре различать правую руку от левой, если бы сильная рука Божия не поддержала моего безумия. В детстве чудом Своего промышления хранил меня Господь от гибели в страстях, юность мою спас от соблазнов сильным мановением десницы, призвав мое недостоинство к монашеству и священству. Когда ждало сердце смерти от различных опасностей, Господь выводил меня из них невредимым. Сколько болезней пришлось перенести на своем веку! Три раза на правом глазу возникало бельмо, приближаясь к зрачку, и трижды с помощью врачей Провидение избавляло меня от слепоты. Злокачественные воспаления надкостницы и десен заставляли серьезно ожидать смерти. Лишь милостью Всевышнего давалось мне продолжение жизни. Много раз я срывался с подножек трамваев, попадал под автомобиль, тонул в реке, в болоте. Но Благость Божия давала мне время на покаяние.

Поистине Божиим мановением против моей воли руль жизни повертывался в непредвиденную сторону. И доныне сердце каждый день ощущает незримый Божественный покров, отнять который бессильны человеческая мощь и злоухищрение. Исключительно к действию Божию должно отнести такие внутренние состояния, когда душа наполняется миром и благодушием при внешне безвыходно–безотрадном положении. Дело Промысла Божия — располагать сердца окружающих к тому или иному человеку, возбуждать их на оказание деятельной помощи кому‑либо в нужде, подвигать на самоотверженную готовность и даже на жертвы ради пользы несчастных. Все эти знаки Промышления свыше я прочувствовал на собственном опыте и утешаюсь тем, что Бог не забыл меня, что я не чужой Богу. Вот почему и во внешних проявлениях хочется неизменно опираться не на людскую поддержку и силу, а на тайный покров Вездесущего Бога и Спасителя. Никогда от Бога я не видел и не встретил ничего плохого. Творец изливает на каждого человека только любовь. И беспросветно скорбно становится лишь тем, кои сами вырываются из одеяния Божественной любви, не хотят признавать Бога и полагаются более на свои собственные разум, опыт, дарования…

Часто я замечал, что свыше точно измеряются не только дни и часы, но и минуты моих испытаний. Иногда настроение уподоблялось адскому мучению. Вдруг свет Божий просиявал мгновенно в сердце моем, и сносной, ради помощи Божией, становилась доля, терпимыми бедствия. Приближение Бога к своему духу я замечал особенно при чтении слова Божия, принятии Таинств Церкви и в молитве.

Совершенно разбита была моя душа, например, по возвращении из ссылки. Невозможность молиться и читать в течение трех лет сделала то, что я охладел к жизни Божией. Забыл свои иноческие обеты и обязательства перед Церковью. Движимый тайным указанием сердца, прибег я тогда к врачевству Писания и отеческого учения. Этот шаг произвел чудеса в моем душевном состоянии. Сила Божественного слова разбудила спящее сердце, размягчила его, очистила совесть и обострила ее законные требования. Воскресли в душе моей добрые порывы, и от Господа, от служения Ему уже не хотелось уклоняться. Лучше с Богом умереть в скорби внешней, нежели купить временное земное благополучие ценою уступок малодушию и корысти. Нет мудрости благоуханнее, прекраснее, чище, возвышеннее, долговечнее, чем та, которую открывает Владыка Господь человеку в разожженных словесах Своего Писания. Спаситель отверз сердце мое к чувствованию силы Своего учения. Сколько раз скорби погружали меня в свою трясину! Чудный Закон Божий заставлял забывать невзгоды, уносил в область надмирную, возвышенную. Случалось, плотские чувства начинали возмущать сердце. Слово Господне целило тогда сердечные струпы и очищало их. Сладко Божие слово! Оно питательно, живоносно, исполнено необычайной теплоты.

Подобную же силу, только еще более могучую, сокрывают в себе Святые Таинства. Через них спадало с меня очарование мира, погасали во мне страсти, дорогой и неотъемлемой делалась духовная жизнь во Христе. Покаявшись, я успокаивался тысячи раз, а причащением Святых Тайн прививался ко Христу и Его Вечной Жизни.

Порой диавол в омрачение приводил мою душу. Духовник был далеко — исповедаться невозможно. В таких случаях спешил я читать канон Божией Матери, поемый во всяком скорбном обстоянии. Начинаешь, бывало, читать его с великой печалью. Сердце горит в огне скорби. Слова едва выговариваются от внутренней туги. Как только к концу приближается чтение канона, так легче становится на сердце. С плачем выливается едкость горя, и освобожденная от яда переживаний душа наконец умиротворяется вполне.

Хочу и умереть, отойти от этой жизни, пребывая в общении с Господом. О, если бы Господь спас меня от всяких жизненных изломов и покрыл Своею благодатию от крупных преткновений!

Божией Матери

Чистая Голубице, Нескверная Агнице,

Миру Покров, рая Вратарнице!

Кто пред Тобою не благоговеет,

Тот и в богоугождении не успеет.

Венок похвал сплести дерзаю я Пречистой Деве,

Воспеть любовь Ея, широкую, как океан.

Молитвы к Ней, как пламень от земли до неба,

И перлы слез святых, обильные, как быстрый Иордан.

Богоматерь и грешник

Мати Божия! Пребыстрая Заступница,

Ты — мирови пред Господом стена,

От ада спаси мою душу–преступницу,

Да будет хартия грехов моих разодрана.

Покрову Твоему поручен я из детства,

И только потому терпим я Небом на земле.

Уничтоженья зол моих прошу от сердца,

Покаяться хочу усердно в тишине.

Судьбу мою Тебе вручаю, Приснодево,

Освободить от суеты прошу,

Возжечь молитвы пламенем желаю,

Смиренья благодать почувствовать ищу.

Когда должны закрыться смертно очи

И ужасы бесов представиться душе,

Сама явись среди напастей ночи

И повели исчезнуть демонам и тьме.

Твой лик в соборе кафедральном Вятки,

В Казани, в старой матушке–Москве

Я зрел и зрю среди напастей пытки

Как ободрение моей измученной душе.

Да и в людском быту, среди очарований гнета

Кто не взывал к Тебе, отравленный тоской,

Кто не имел в любви Твоей источник света,

Утешенный, с какою бы ни тек к Тебе нуждой.

На поле, у одра больных, в священном храме

Подчас являешь Ты свое присутствие очам.

И людям, жаждущим небесного покрова, в яве

Ты благодать творишь прикосновением сердцам.

Поистине, о Приснодево Богомати!

Лик Ангелов поет Тебя всегда,

И земнородные величие Твое изображают

И дерзновение у Господа Христа.

Епископ Вениамин (Милов)

Письма из ссылки

От редакции

Публикуемый цикл писем архимандрита Вениамина из казахстанской ссылки адресован Татьяне Борисовне и Тихону Тихоновичу Пелих. С этой семьей отец Вениамин познакомился в бытность свою насельником Троице–Сергиевой Лавры (1946–1949 гг.). Знакомство началось благодаря участию Татьяны Борисовны в церковном хоре^[99] и вскоре переросло в прочную дружбу: семейство Пелих исповедовалось у отца Вениамина, помогало ему преодолевать житейские трудности. Кроме того, их соединял интерес к богословской литературе, к глубинным вопросам духовной жизни. Возможно также, что их отчасти соединяли и общие воспоминания о Даниловом монастыре.

Татьяна Борисовна Пелих (урожденная Мельникова, 1903–1983) происходила из дворянского сословия. Ее отец служил по акцизному ведомству в Варшаве. После 1914 года семья поселилась в Царском Селе, где Таня училась в гимназии вместе с Великими княжнами Марией и Анастасией. После революции Мельниковы оказались в Москве. Таня стала много времени проводить в храмах, занималась церковной благотворительностью, что в те времена зачастую было смертельно опасным делом. Вскоре мать стала замечать у дочери наклонности к монашеству. Это приводило ее в недоумение, но попытки противостоять дочерней"экстравагантности"ни к чему не привели: Таня стала духовной дочерью одного из известнейших старцев того времени — насельника Данилова монастыря архимандрита Георгия (Лаврова)^[100]. Преданность старцу была столь велика, что когда в 1928 году его выслали из Данилова монастыря в Казахстан, Таня не колеблясь поехала за ним^[101]. В этой добровольной ссылке она провела четыре года, обеспечив отцу Георгию постоянный уход в эти последние, как оказалось, годы его жизни. С ним она и выехала из казахской ссылки в Нижний Новгород, где старец, болевший раком гортани, по приезде скончался.

Тане пришлось вернуться в Москву. Однако вскоре, 25 января 1933 года, в день ее Ангела, она была арестована и после нескольких месяцев пребывания на Лубянке и в Бутырской тюрьме отправлена в ссылку в Бийск (Алтайский край). Вернулась она оттуда уже в 1936 году, без права проживания в столице. Она поселилась в Загорске^[102], в домике, когда‑то предусмотрительно купленном для нее отцом Георгием.

Во время многолетнего отсутствия Татьяны мезонин сдавался внаем молодому учителю физики, Тихону Тихоновичу Пелиху^[103]. Познакомившись с хозяйкой, Т. Т. Пелих, глубоко верующий человек, не усомнился в том, что она — его судьба. И, действительно, их брак оказался на редкость счастливым и гармоничным.

Ко времени знакомства с архимандритом Вениамином в семье Пелихов было уже двое детей — Катя и Сережа. Их также стали водить на исповедь к отцу Вениамину. И в дальнейшем его письма из ссылки неизменно содержали строчки, адресованные детям.

После своего возвращения в октябре 1954 года отец Вениамин ни разу не выбрался в Загорск. Да и жить ему оставалось уже меньше года. Поэтому многие наставления, которые он давал в письмах членам семьи Пелихов, выглядят как завещание.

В целом же письма архимандрита Вениамина из ссылки, несомненно, являются свидетельством верности пастырскому долгу, избранному иноческому пути, своему народу, в муках его вавилонского пленения, а главное — верности Кресту Христову, который дается каждому христианину, но по его мере. Мера же владыки Вениамина оказалась весьма велика, как и предрек ему саратовский затворник:"Я бы взял тебя, раб Божий, да ты уж очень высок…"^[104]. Поэтому и тяжесть испытаний, выпавших на его долю за семнадцать лет лагерей и ссылок, далеко превышает меру современного человека.

***

Дорогие о Господе!^[105]

Прежде всего радуюсь случаю написать Вам, хотя пишу в казахской юрте^[106], сидя на земле. Теперь жнива и казахи кочуют, я, по обстоятельствам своего положения, вынужден участвовать в колхозной работе. Посылку Вашу получил. Горячо благодарю за теплое участие и память о мне. Письма Ваши читаю со всем сердечным вниманием и душой живу Вашими радостями и скорбями. Пишите и далее, если не затруднитесь. Меня до 15 августа, если мне не предстанет возможности писать в юрте, извините за молчание.

Заочно призываю на всю Вашу семью Божие благословение, вся она родная мне. Простите за почерк. Пишу на коленях, отчего неудобно выводить буквы. Жалко, что похлопотать в Москве за меня трудно. Если бы поближе к Вам жил и с русскими — было бы легче. Господь с Вами.

22 июля 1949 г.

Дорогие о Господе!

Как я порадовался письму от Вас. В первый раз услыхал о Ваших жизненных новостях, которые мне весьма интересны. Благодарю за любовь Вашу ко мне. Ее я помню всегда и ношу в сердце. Не огорчайтесь некоторыми неувязками из‑за невозможности сделать мне добро, какое хотите. Я и так это глубоко чувствую.

Мне нужны рабочие рукавицы, бумага, конверты, вообще канцелярские принадлежности, гречневая крупа, сухари, рыбий жир. Живу в юрте на жниве. Сильно устаю на работе. Это письмо пишу ощупью, поздно вечером у юрты. Весь я в грязи. Стирка белья невозможна. Вообще быт тяжелый. Но все надобно терпеть ради Христа. Шлю благословение Божие всем вам. К[атю] и С[ережу]^[107] также всегда помню, как своих родных. Простите.

7 июля 1949 г.

Дорогая о Господе Т[атьяна] Б[орисовна]!

На днях потерял я перочинный нож. Без него как без рук, и купить негде. Прошу Вас, если возможно, послать его. Живу я по–прежнему в болезни и трудах физических. Перспектив на лучшее никаких. Один Господь — все упование. Нет отдельного уголка и человека, где бы поселиться. Живу на толпе и шуме. Привет о[тцу] Т[ихону] и Божие благословение призываю на всю Вашу семью. Господь с Вами.

14 августа 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я пока до сентября продолжаю жить в грязной юрте и работаю до утомления ежедневного. Вас и всех Ваших домочадцев поминаю мысленно ежедневно. С переходом в деревню буду просить Вашей хозяйственной опытности: нет ли возможности достать пачку сушеных овощей, чтобы класть в суп. У нас теперь, кроме пшеничной муки, ничего купить нельзя. Надо ухитряться готовить суп из муки. Привет о[тцу] Т[ихону] и благословение Божие призываю на всю Вашу семью. У Вас теперь проходят Успенские торжества. Жду Вашего письма.

20 августа 1949 г,

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Жду продолжения Вашего"многословия"… Как приятно узнать о лаврской жизни и о знакомых… О Т[ихоне] Т[ихоновиче] пишите возможное мне. Заочно ему кланяюсь. За чисто родное отношение благодарю Вас. Это — жезл в моей жизни, когда спотыкаешься. К[атю] и С[ережу] прошу утешать свою маму послушанием и добрым поведением. Христос со всеми вами!

1 сентября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Пишу это письмо Вам полулежа на полу землянки, в которой живу. Я на новом послушании в колхозе — исполняю на огороде колхозном обязанности ночного сторожа^[108]. Ночью в течение 12–ти часов, с 8 веч[ера] до 8 утра, переношу стужу зимы, а днем едва нахожу для тревожного отдыха часа три. Зато не слышу непрерывного окрика бригадира:"Давай, Милев!"

Сейчас получил Вашу открытку и повещение на посылку. Лучи Вашего сердоболия падают на меня согревающим теплом. Спаси Вас Христос! Пусть к Вашей семье возвратится"утрясенною мерою"эта Ваша деятельная работа милости и сердоболия Вашего.

Т[ихона] Тихоновича] запоздало поздравляю с прошедшим днем Ангела^[109]. Господь да подкрепит его на служение Богу при новом настоятеле. Как ведут себя детки? Внимательно ли учатся? Буду ждать от Т[атьяны] Б[орисовны] такой заметки в письме, что К[атя] и С[ережа] утешают ее послушанием и поведением. Нет лучшего украшения для детей, когда у них все чисто и свято, то есть и обращение их с родителями, и речь корректная, и услужливость безропотная, и поведение в школе безукоризненное. У К[ати] и С[ережи] эти стороны жизни, вероятно, неплохи, но желательно, чтобы они становились лучше и лучше.

Лично я живу пока без особых болезней физических, но в общем скорбно. Нет угла отдохнуть и человеческой обстановки жизни в духе христианства. Осталось у меня одно мысленное призывание Бога. Как‑то и где буду проводить зиму. Спаси, Христос, о[тца] Т[ихона] и Вас и родных Вам и мне деток. Простите.

15 сентября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б [орисовна]!

Посылку получил в сохранности. Очень у Вас упаковка хороша. Неси за километры — и шпагат не порвется. Катю родную благодарю за малиновое варенье, хорошо ею сваренное, а Сережу — за ножик. Мне нужны еще расческа и гребешок.

Внешне я все неустроен. Живу между небом и землей, ночую под открытым небом. Но благодаря посылкам сыт. Без посылок купить негде. Прошу Бога, чтобы устроил мой выезд отсюда.

Вы говорили о перемене адреса моего, но у меня к этому нет пока оснований. Отцу Тихону мой горячий привет и молитвенные пожелания. Родную Т[атьяну] Б[орисовну] благодарю за все и желаю ей терпения в несении домашнего креста. Кате и Сереже дай, Боже, возрастания в небесных качествах души — смирении, святыни и послушании родителям. Простите.

17 сентября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Вы писали о возможности скорой перемены моего адреса. Адрес пока старый, но работа моя новая. От председателя колхоза я получил приказание идти работать учетчиком в тракторную бригаду. Общество от меня по настроению — далекое. Мучаюсь с обмерами полей. Работают день и ночь, а я должен регистрировать горючее в тракторах и выработку. Нахожусь все время в полях, а ночью в какой‑либо дымной юрте. Мучают паразиты, холод и теснота. Так должно быть до заморозков, то есть до половины ноября. Приписанным же я остаюсь к Молотову. Адресуйте свою почту туда же — в Молотов. Не знаю, увижу ли Вас и когда увижу — неизвестно. Скоро зима. Мне нужна будет шапка. Настроение грустное. Как служба о[тца] Т[ихона]? Как живут дети? Одно меня ободряет — это то, что план жизни у каждого человека развертывает Бог. Если Он послал меня в такую тесноту, значит, так нужно.

Мясо надобно солить едкой солью, чтобы не разлагалось. Я как раз нахожусь в рассоле. Даже при такой суровости быта душа частично разлагается вдали от Церкви. Что же было бы со мной при тихом образе жизни? Прошу писать почаще. Кланяюсь о[тцу] Т[ихону]. Деткам шлю Божие благословение. Остаюсь с пожеланием Вам терпения, бодрости духа.

А[рхимандрит] В[ениамин]

26 сентября 1949г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Обстоятельное и насыщенное фактами Вашей жизни письмо получил. Много радует меня получение Ваших писем. Как будто лично поговорю, когда почитаю Ваши письма. Больше мне не с кем говорить, как только языком письменных строчек с родными, живущими вдали.

Бес также не оставляет меня, но воздвигает мысленную брань. Приходится все терпеть: и грязь жилищ и неприятности по работе, длиннейшие хождения, массу тревог. Но да будет святая воля Божия. Господь знает, что мою неисправность можно очистить только большими ударами. И в то же время с Вашей стороны и от некоторых немногих других лиц встречаю духовное утешение.

Сейчас у нас разыгрался пыльный ураган. Я заблудился в поле, за два шага ничего не было видно. Зашел в чужой колхоз. От пыли чуть не ослеп.

В себе вижу тучу слабостей, недостатков и чувствую, как нужна человеку благодать Святого Духа и в то же время личное напряжение к добру и молитве. Погибать легко нравственно, но стоять в Боге мысленно и деятельно можно только при непрерывном личном напряжении. Хотя бы это было по инерции ума.

Пишите еще мне. О[тцу] Т[ихону] горячий привет. Детей мысленно благословляю на труд учения успешного и послушания родителям прилежного. Когда будете в Лавре Вы и детки, помолитесь еще и еще за меня. О[тец] Т[ихон], знаю, молится. Христос с Вами. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

1 октября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сейчас получил извещение насчет посылки от Вас. Благодарю от всего сердца за родное внимание. Я все в горе. Устаю и от неприятностей в связи с работой и от самой работы учета пахоты и горючего в тракторах. Никогда не имею спокойствия, потому что обмеры земли для меня — новое дело. В них я неискусен, так как никогда не был землемером. Болею от необходимости одолевать многоверстные пространства пахоты. Когда только Господь снимет с меня эту тяготу! Потом путешествие с бригадой по колхозам, обитание в юртах — все это так нелегко, что я нервно переутомился и в смысле одежды изодрался весь! При всем том и поговорить не с кем. По этой‑то причине Ваши письма и посылки так меня утешают, что я, получив их, как бы начинаю дышать родным воздухом благоговения, чистоты и молитвы.

Вот все, что я могу сейчас сказать о себе. Дальнейшее да укажет Сам Святый Бог. Желаю и Вам до конца безропотно нести домашние тяготы, особенно воспитание детей. Окружение благодати Божией да смягчает Ваши душевные раны.

Дорогому о[тцу] Т[ихону] шлю свою обычную просьбу молитв у престола Божия. Об этом прошу и Вас и деток. Господь да управит пути Ваши к Нему. На сердце сейчас, после"извещения", — прояснение. Но в общем прегрустно. Простите.

Катин жребий — перемогаться в болезнях, а Сережин долг — хранить корректность во всех словах и быть послушным.

10 октября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Получил Вашу посылку, тщательно и с любовью упакованную. Господь воздаст Вам сторицею в день праведного Своего воздаяния. С 16/Х в силу своего прошения я освобожден от тракторного учета и возвратился в колхоз. Пытался найти счетную работу себе, но безуспешно. Все заполнено переселенцами. Как я буду дальше жить в казахском колхозе, не зная этого языка и никем не понимаемый!

В горе — только один Бог Услышатель да изредка разговор языком писем… Потом — никогда не бываю один, помещаясь в общей комнате–землянке. Ни помолиться, ни почитать. Керосина здесь почти нет. Между тем приближаются зимние долгие ночи. Правда, может быть, недалека смерть, но как человек думаешь несколько вперед, сравнительно с текущим моментом. Если у Вас будет возможность, напишите о жизни в Лавре и о Ваших переживаниях. Поправилась ли Катя? Слушается ли Вас Сережа? Т. Т. горячий привет и молитвенные благожелания. Доволен ли он своей паствой и обстановкой жизни? Когда‑то я его увижу и с ним поговорю? Желаю Вам, Т. Б., преуспевания в терпении, вере, любви и молитве. Господь да покроет Вас кровом крил Своих во все дни Вашего земного странничества. Заочно призываю благословение Божие на всех вас.

17 октября 1949 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сейчас распечатал Вашу посылку. Все просмотрел и хотя на несколько минут утешился в своем внутреннем мире. Благодарю за любовь совершенно родную, чуждую разбавленности себялюбием. Посмотрел на Катину карточку в двух видах. Почему‑то на фотографии, может, благодаря ретуши, в Катиных глазах отразилось нечто"из того мира". Ретушер вытравил всю земную поволоку у Кати.

Дорогого о[тца] Тихона прочитал слова на бумажке, в которую была завернута просфора. Спаси его Христос! Как это все меня утешило!

Но утром на другой день действительность снова поставила меня лицом к лицу пред горем. Главное — знаете, что тяжело? Это всегдашняя скованность зависимостью от колхозного режима. Ежеминутно жди: вот–вот куда‑нибудь пошлют. Заставят делать то, что тебе чуждо, например: чистить колодцы по вечерам, где‑либо на холоде держать за поводья лошадь председателя кол[хо]за в то время, как он где‑либо кушает… и благодушествует. Необходимость вменять себя за ничто постоянно — нелегка. Выбраться из колхоза нет возможности. Предлагают, правда, торговать мясом в сельском ларьке… но это смешно. Какой я торговец?! Просвета не вижу впереди своего бытия… Пока кончаю писать. Спасибо Вам за все. Помоги Господи всем Вам совершать путь земной жизни. К[ате] и С[ереже] — благословение Божие.

18 октября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Последние новости моей жизни следующие. Я из колхоза 26/10 перебрался в районное село. Квартиру кое‑как нашел за 200 руб. в месяц, точнее, в прихожей, где печка, получил право быть, лежать ночью у стенки глиняной мазанки, наподобие ночлежников. Хозяйка, немка, очень уж общительная. В квартире никогда нет покоя.

Далее с работой дело вышло так. После длительных хождений с предложением своих услуг я наконец получил позволение безвозмездно помогать в переписке по финансовой линии райфинотдела. Два дня ходил заниматься. Дальнейшее в руках Божиих. Но куда деваться с шумной квартиры — не знаю.

Сам Всеведец Господь да вознаградит Вашу семью за родное отношение ко мне. Ваша забота меня поддерживает и телесно и душевно. На свое возвращение в родные края мало надеюсь. Впрочем, об этом не следует думать, поскольку будущее всякого человека в руках Божиих. За все слава Богу! Думать надлежит исключительно о своих грехах и крайней нравственной слабости. Без благодати Божией душа — нуль.

Искушения в Вашей жизни — естественное дело. Одно из двух у человека — или искушаться от беса явно, или чрез человека. Ваша впечатлительность потрясается перед праздниками, чтобы Вы не могли молиться, будучи исполнены впечатлениями неприятными и обидными. Насколько можно, утаивайте в глубине молчания огорченные отклики своего духа, по крайней мере, перед молитвой.

Прошу передать мой глубокий поклон о[тцу] Т[ихону] (хотел бы я послушать его рассказы). К[атю] и С[ережу] да благословит Господь. Спаси Вас Христос. Простите. Остаюсь с неизменной памятью о Вас пред Богом.

А[рхимандрит] В[ениамин]

28 октября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Как живет о[тец] Т[ихон] и детки? От Вас давно не получал писем. Может быть, попали в колхоз. Придется, вероятно, побывать за 7 км, в колхозе, ради справки, нет ли Вашего письма там и извещения. Теперь попробуйте писать по адресу: п/о Байкадам, мне, до востребования. Если благополучно дойдет, тогда можно постоянно писать так.

Цели жизни своей при всей суете не забываю. Знаю, что лежит человеком единою умрети, потом же суд^[110]. Помню Христа,"Живой Хлеб Жизни", и тоскую о пребывании в Нем. При множестве искушений не забываю, что счастье души зависит от пребывания в родной стихии открытым сердцем и от служения другим тем даром, каким Бог наделил. Без суеты трудно прожить, но когда Церковь помогает благодатно, суета не пагубна. Труднее жить вдали от Церкви и от родного окружения. Тогда искушения острее, сопротивляемость злу слабее. Где‑то повелит Бог жить мне в будущем?.. Кланяюсь мысленно о[тцу] Т[ихону], благословляю Вас и дорогих деток. Христос с Вами.

А[рхимандрит] В[ениамин]

6 ноября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посылку Вашу получил, прочитал также дорогие для меня строчки писем, написан[ные] Вами и детьми. А от о[тца] Т[ихона] получил безбуквенное письмо молитв, которое скрыл в почтовом ящике своего сердца. В лице Вашей семьи я получил от Бога и брата, и сестру, и детей…

Правило, при утомляемости, оставлять на вечер, едва ли полезно, поскольку ум вечером притуплен и не работает и сердце закрыто для чувствительности. Достаточно вечерних молитв и нескольких воззваний к Богу, Божией Матери и Святителю Николаю, в которых участвовало бы сердце. А прочитать все механически и ничего не сказать от чувства и сознания менее ценно. Мысленно кланяюсь издалека дорогому о[тцу] Т[ихону]. Прошу его продолжить"Луг духовный"^[111], сберегая цветы с его пространства для душевной пользы. Господь да хранит всех вас, и благодать Его да неотлучна будет от Вашего дома.

А[рхимандрит] В[ениамин]

15 ноября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Последние дни у меня было какое‑то возбужденное настроение. Какая‑то интуиция обращала мои мысли и чувства в Москву. Все казалось мне, что там в отношении меня какие‑то разговоры в тех кулуарах, от которых зависит изменение моей участи. Потом эти чувства как‑то сразу оборвались — и осталось одно гнетущее чувство неопределенности. Но после с яркостью ожили в уме и сердце слова из псалма:"Боже! Ты посылал на меня многие и лютые беды, но и опять оживлял меня и из бездн земли опять выводил меня"(Пс. 70, 20).

Внутренне глубоко верится, что Богу все возможно, что судьбы человеческие в руках Его и Он чудесно неожиданными путями силен избавить от бед. Каждый из нас ведом Богу, и Бог поразительно близок к человеку — так близок, что внемлет всякому слову молитвы его и с нежностью выше материнской утешает его. Поэтому уповаю, что и меня Он вернет к алтарю Своему, когда это будет мне полезно.

Еще вопрос:"Если бы при освобождении мне не было поставлено границ жительства, куда бы я мог поехать? Здесь, на чужбине, искать места служения или возвращаться в Лавру? Но пропишут ли меня в 3[агорске]?"Ответьте.

О[тцу] Тихону мой глубокий поклон и просьба вплести в"луг духовный"цветок рассказов об его собственной жизни. Деток моих К[атю] и С[ережу] заочно благословляю. Господь с ними да пребудет — Хранитель их во все дни их жизни. Простите.

25 ноября 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Так как Вы все для меня делали молитвенно, то у Вас все получается по силе 90–го псалма^[112]: и на пользу, и хозяйски практично, и от полноты доброжелательности.

Пусть эта доброта Ваша будет незримым охраняющим Ваш дом облаком и залогом Божия воздаяния Вам мерою доброю, утрясенною, переполненною и нагнетенною (Лк. 6, 38) — по Евангелию. В своем одиночестве в настоящее время я утешаюсь только св[ятым] Евангелием и псалмами. Сколько в названных благодатных словесах Божиих сокровенной силы, которая, как дождь, орошает мою иссыхающую душу. Кланяюсь о[тцу] Т[ихону] и призываю Божие благословение на семью Вашу. От Вас что‑то давно не имею вестей. Здоровы ли Вы и благополучны ли?

2 декабря 1949 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посылку получил. Глубоко благодарю. Весьма интересно мне слышать хронику последних лаврских событий из Ваших уст.

В"Божественной любви"^[113] я скомбинировал все, что люблю более всего на свете, чем живу и во что от глубины души погружаюсь. Жалко, что это начало работы не смогу продолжить, хотя, благодарение Богу, успел за 2,5 года кое‑как оформить эти вопросы. Как хотел бы я еще послужить людям централизацией самых дорогих христианских чаяний в каком‑либо очерке или этюде. К сожалению, в 1949 году не пришлось работать в этой сфере. Так угодно Богу и, видимо, так спасительнее для меня. При всем том настоящая обстановка жизни моей, нельзя не сознаться, такова, что я много рассеиваюсь и не имею обычной восприимчивости к духовному смыслу слова Божия. Помолиться нет места, и примеров, вдохновляющих на молитву, нет.

Квартира моя не тихая, а шумная из‑за того, что хозяйка квартиры — старушка очень общительная с немцами, так как сама немка, и просто не знаю, куда преклонить главу в момент прихода к ней гостей. Русские в поселке есть, но я ни с кем не знакомлюсь, боясь языка людского. В следующий раз пошлите мне немного рыбы, гречн[евой] крупы, писчих перьев, зубн[ой] пасты, химических] карандашей шт[уки] три и верхнюю рубашку, серую, с карманами, как бывает в гимнастерках. Нужна смена ввиду стирки. Кланяюсь о[тцу] Т[ихону], кроткому и смиренному собрату во Христе. Христос посреде нас да пребудет всегда.

1 января 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Благодарю за родную теплоту и искреннее доброжелательство. Я все получил от Вас 16–го янв[аря]. Спаси Вас Христос. Первым долгом спешу поприветствовать дорогую Т[атьяну] Б[орисовну] с днем Ангела и выразить то же пожелание, какое предношу себе: всегда быть готовой предстать пред Божие лицо. Жизнь коротка, нить жизни тонка, вот–вот порвется… Надобно исповедью вычистить все прошлое, недоисповеданное, неоплаканное и далее всегда болеть сокрушенно, без уныния и тоски только, — болеть о текущих своих немощах: быстрой чувствительности и болезненной при встрече всего неожиданного в жизни; об остатках земного, что Вы и не любите, но о чем дает Вам знать природа Ваша. И Бог не оставит без внимания Вашего сокрушения, в самое сокрушение вложит тихую радость и кроткое утешение.

В Псалтири за последний месяц я подчеркнул несколько выражений, которые полны богатейшего сокровенного смысла, о котором желал бы когда‑либо поговорить.

В горе своем за последний год одно только чувствую, что при тяжких переживаниях душа действительно имеет в Боге не только близкое Существо, не только единственного Отца, но и основу самого бытия. И когда накапливаются тяготы дня, при обращениях к Нему всегда чувствуется стояние пред Живым, внимающим Существом и всеблагостным Утешителем. И после обращений к Богу в жгучих печалях становится понятным, каким образом, когда"мы в Нем, Он в нас", то есть тогда состояние молящегося похоже на настроение дитяти, покоящегося на груди матери.

Теперь немножко поговорю с дорогим о[тцом] Т[ихоном]. Я до сих пор скорблю о том, что еще не уяснил себе библейской мысли по многим вопросам, связанным со спасением. Например, понятия"спасение"и"Вечная Жизнь"только теперь выясняются на основании самостоятельного анализа библейского текста для моего сознания и сердца. Далее хотелось посмотреть, каков текстуальный смысл понятий"искупление","примирение","оправдание"по Библии. И после интересно посмотреть, что даст библейский текст по вопросам библейской антропологии. Я с удовольствием послушал бы речь о[тца] Всеволода^[114], хочется поучиться добру, так как я все еще по малоуспеваемости не выхожу из приготовительного класса жизненной школы. Как хочется узнать путь Божий лучше, жизненно, от существа до частностей. Вы счастливы тем, что можете пользоваться литературой и сокровищами духовного опыта чрез беседу с о[тцом] Всеволодом. Господь да сохранит Вас в путях Вашей службы на многие годы.

Пока кончаю. Кланяюсь А. П. и С. С^[115].

16 января 1950 г.

Дорогой и незабвенный батюшка о[тец] Т[ихон]!

Спасибо за Ваши молитвы и доброту ко мне. Я глубоко чувствую отношение ко мне всей Вашей семьи и от переживания этой искренней любви неодинок. А что касается моего положения, то на это святая Божия воля, которая меньшим горем избавляет от какого‑то большего несчастья. Но для меня очень трудно держаться от охлаждения и упадка духа при множестве подробностей обстановки, которая меня искушает. Предо мною теперь особенно ясна разница бывания"под кровом Божиих крил"и вне их — при тайной помощи Божией. Я ведь — одна немощь и должен внутренне делать волевые повороты вопреки внешним впечатлениям; это нелегко.

Мне пришла мысль просить Вас написать Вашу автобиографию в той ее части, которая могла бы быть назиданием для читающего ее. А сам я глубоко сожалею о том, что не могу более поработать в централизации из христианства всего того, что поднимает сердце и делает его Божиим. Не нужны здесь пышные слова, а ценны выношенные в опыте души краткие и ясные изображения ценности тех даров, которые сообщает доныне Господь, чтобы при всяком воспоминании о них можно было бы всей душой подняться к Богу. Я пока остаюсь с одними желаниями такого труда. Прошу продлить поминание меня, чтобы силой Божией не упасть мне. Желаю Вам нерушимой радости и мира в Боге. Мысленно лобызаю Вас братски.

20 января 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Отправленную Вами посылку я получил сегодня, 20 янв[аря]. У нас были снежные заносы и связь с центром приостановилась. Глубоко благодарю за теплую любовь, которую вижу и чувствую даже в каждой детали упаковки, не говоря уж о содержании, что меня много утешает.

В своих чаяниях я как‑то ослаб (разумею надежды на приближение к Вам по месту жительства). Видимо, придется осесть. Служебно–светски я до сих пор еще не могу самоопределиться, встречая veto^[116]. Квартирно также остаюсь на"базаре"и в"искушениях". Но от холода не страдаю. Если мне придется застрять длительно, я попрошу Вас, вместо разлезающейся телогрейки — "моего пальто", принимая в расчет мой рост, сделать мне черную телогрейку с застегивающимся на крючке воротником, чтобы не было холодно. Моих родных деточек К[атю] и С[ережу] благодарю за выражения их детской памяти о мне. Они и Ваши и мои по промысли–тельному устроению Божию. Желаю С[ереже] продолжать радовать папу и маму поведением и успехами, как это было пред Рождеством, а К[ате] желаю мужественно переносить недомогания и не ослабевать. Спасибо Вам за все. Христос с Вами!

20 января 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спасибо за сообщения о Лавре и об арх[имандрите] Иоанне–экономе. Уехал ли от Вас гость? В расстройствах Ваших не унывайте. Характер нескоро переделывается. Тысячи сокрушений все же не остаются без плода. Непременно зерно добрых желаний у Вас прорастет и родится плод изменения. Как в дереве созревание плодов имеет место по истечении установленного Богом срока, так и в нас, болеющих о своем несовершенстве и немощах, плодоношение исправления происходит в срок, предвиденный Господом к нашей пользе.

Я — в прежнем положении и испытании… До сих пор нет возможности устроиться мне на конторскую работу. А о другой работе по специальности пока и не мыслю. В одиночестве одна отрада — Божие слово… Отцу Тихону глубоко кланяюсь. Вы знаете, что еще на земле утешает? Это чувство тех расположений, которые к тебе кто‑либо имеет. Так и я, чувствуя любовь о[тца] Тихона, Вашу и деток, как будто отдыхаю в родном кругу. Благодарю Вас за все. Господь да хранит Вас.

А[рхимандрит] В[ениамин]

26 января 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спаси Христос Вас за ту радость, которую я получил от Вашей посылки и письма. Вы давно знаете, что земные вещи напаяются всегда какой‑то земной душевной поволокой или, наоборот, намащаются благоуханием духа. Вот эта‑то любовь духа Вашего и порадовала меня. Я сам наполняюсь в таких случаях светлой отрадой.

О невольной рассеянности нельзя не сокрушаться, но избежать ее пока нельзя, и за сокрушение Господь опять восстанавливает духовную самособранность всякий раз после подобной печали по Боге.

Вас, безусловно, интересует вопрос, в каком виде я получил Вашу посылку? Отвечаю. 1. Бутылочка с крещенской водой застыла и разбилась. Но так как св[ятая] вода представляла из себя лед по форме бутылочки, то я имел возможность положить застывшую массу в стакан, [и] когда она превратилась в воду, я перелил все в чистую бутылочку. 2. Рубашка совершенно впору и пожелать чего‑либо другого нельзя, настолько она хороша.

Теперь позвольте поприветствовать Вас с днем Ангела, хотя привет и запоздал. Самого наивысшего сокровища желаю Вам — углубления способности молиться. С этим приобретением все святое входит в душу. Это канал, по которому от Лозы, Христа Спасителя, движется в ветку души сок благодати. А благодать Божия есть сила всего доброго в нас, и помощь, и претворение добрых наших желаний в дела. Дорогому батюшке Тихону Тихоновичу низко кланяюсь и благодарю за молитвы и добрую память.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], когда я читаю строки Вашего письма, то чувствую себя так, как будто я дома, и как‑то светлее делается на душе. Кратко о себе: внешне я по–прежнему неустроен. Этим не обескураживаюсь, потому что есть какая‑то удивительная надежда на то, что Господь когда‑то поможет мне хотя отчасти возвратиться в церковную обстановку и избавит от искушений.

Благодарю Вас еще раз за все. Господь да благословит с высоты небесной всю Вашу семью, родную мне. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

3 февраля 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я с удовольствием читаю Ваши письма, потому что Вы не прикрашиваете надуманностью свою речь и эта Ваша искренность невольно проникает в душу и утешает ее. Жалко, что у Вас нет в Лавре полного удовлетворения исповедью. Нельзя ли настраиваться так, чтобы после общего перечисления грехов отдельно открывать наиболее тревожащие сердце немощи, как бы Самому Спасителю, забывая или не думая о человеке. Будет легче исповедоваться.

Мысли Ваши, что надо дорожить минутами пребывания с о[тцом] Тихоном, верны не потому, что Вам предстоит разлука, а ради духовной пользы. Я, смотря на маму свою, часто думал:"А что будет с ней, если мой папа умрет раньше ее?".. Случилось именно так, но мама не бедствовала, живя у сына своего. А у Вас может быть все иначе. Бог один знает. О сроках взаимопребывания не стоит думать. Довольно для каждого дня своей заботы… (Мф. 6, 34).

О своем быте я дерзнул Вам написать в одном письме. Но так как оно не пришло по назначению, то нельзя ли понять этот факт в том смысле, что Богу не угодно, когда человек дерзает блистать своей пустотой.

Из подчерток Псалтири выпишу, например, для Вас такие изречения: Ты слышишь желания смиренных (Пс. 9, 38). Ты держишь жребий мой (Пс. 15, 5). Тебе предает себя бедный, сирот Ты помощник (Пс. 9, 35). Пробудившись, буду насыщаться образом Твоим (Пс. 16, 15). Я остерегался, чтобы не согрешить мне (Пс. 17, 24). Господи! С милостивым ты поступаешь милостиво, с мужем искренним — искренно, с чистым — чисто, а с лукавым — по лукавству его (Пс. 17, 26). Закон Господа совершен, укрепляет душу (Пс. 18, 8). Пока достаточно…

Как чувствует себя о[тец] Тихон, как здоровье К[ати] и поведение С[ережи], милых и дорогих деток? Вы спрашиваете, что мне нужно. Думаю, немного гороху, хорошо несколько луковиц, чеснока, сухарей. Вообще Вы лучше знаете, чем я, нужное. Крещенской воды маленьк[ий] флакон… Благодарю Вас за все. Кстати, теперь у меня почему‑то ослабли надежды на изменение своей участи. Надо как‑то думать о квартире подходящей. А места службы все нет и нет… и привяз[анностей] душевных нет ни к чему… Но неустроенность мучит. Помолитесь. Господь да хранит вас всех.

А[рхимандрит] В[ениамин]

17 февраля 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Птицы забывают иногда о детях. А нам, людям, вложена Богом потребность помнить о родных. Это я вижу опытно на Вас и на себе в Вашем отношении ко мне. Посылку Вашу получил и в деталях ее собирания почувствовал теплоту Вашего сердца. Благодарю глубоко… Деньги почтой можно посылать. Но так как обороты торговые в нашем месте слабоваты, а расходов много, то с выдачей по переводам бывают задержки. Мои денежные расходы в месяц таковы: 200 руб. за квартиру со стиркой, отоплением (вернее, за жизнь в маленькой кухне, где постоянно кто‑нибудь есть) и по 10 руб. за пользование железной кроватью, взятой напрокат из больницы. Это я пишу не с целью иметь деньги, а отвечаю на Ваш вопрос, поставленный о[тцом] Тихоном. Если же когда‑либо пожелали бы послать, то, конечно, только положив немного в посылку, но не переводом. Пока не нужно. Последнее время все болею: открылся геморрой, половина лица болит, то есть голова, зубы и глаз на одной стороне. При этом на месте жительства одиночество полное.

Теперь особенно разительно вижу, как много значит подкрепление Церкви. Без нее вырождается почва, начинается ослабление духа, прокрадывается нечистоплотность, неряшливость, и общий градус внутренней интенсивности понижается. Потом, как много значит среда, удобства молитвы! Когда все эти движения куда‑то запрятаны, не вскрыты, не развернуты, то из‑за этого молитва слабеет, притупляется жажда ее, что очень плохо. Это крупнейшая болезнь души.

Благодарение Богу за то, что способность работать у меня не утрачена. Я все живу надеждами на возможность еще поработать пером. Когда‑то в бытность свою в академии я читал письма Николая, архиеп[ископа] Охридского. Они настолько сильны, что по прочтении нескольких из них делается лучше, потому что душа наполняется новым содержанием. Вероятно, здесь тайна влиятельности писем — в передаче силы слов, энергии настроения. Видимо, дух писателя в оттенках интуиции каким‑то образом навсегда прививается к сочинению. Вот таким даром можно служить людям, чтобы они утешались, становились лучше, просыпались сердечно и со всем напряжением устремлялись чрез покаяние к Богу, научаясь Его любить.

Иногда я смотрю на школьные учебники. Какой в них подбор патриотических примеров! Невольно начинаешь после знакомства с ними еще более ценить родное и Родину. Вот в таком бы духе научиться послужить людям, только в разрезе наших тем. Потом написать бы легким языком, ясно, насыщенно настроением. Для этого и самому надо подтягиваться. А душа — нуль.

Дорогому о[тцу] Тихону искренно кланяюсь в знак привета и благодарю за любовь. Моим деткам желаю внутренно расти все более и более. К[атя] пусть не унывает от некоторых своих недомоганий. Таков путь ее… Приехал ли к вам ожидаемый настоятель?^[117] Еще раз благодарю Вас.

А[рхимандрит] В[ениамин]

24 февраля 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Мне почему‑то кажется, что некоторых писем Вы не получаете. Двенадцатое января я не забыл и не мог забыть. В распределении обязанностей по дому между Вами и о[тцом] Т[ихоном] Богом установлена пропорция: Ваш удел — хлопоты, Т[ихона] Тихоновича] — созерцание и книги. Поэтому Вам нужно искусство и хлопотать, и осторожно раздвигать налегающую на Вас паутину суеты. Здесь поможет Вам сама тонкая до щепетильности Ваша совесть. Она не даст Вам покоя, пока Вы не исполните своего долга пред душой своей. Когда чего не выходит доброго по Вашему желанию — восполняйте все сокрушением и будете помилованы.

Деточек моих мысленно благословляю. Дорогому о[тцу] Тихону прошу передать мой горячий братский привет.

У нас теперь оттепель. Тает все. Вероятно, в общем наш климат не очень разнится зимой, но летом жарче намного. Мое настроение неважное. Ввиду отсутствия надежд на какой‑то перелом в моей участи, по крайней мере, в ближайшем будущем, и при наличии выброшенности за борт обычного уклада жизни — я страдаю. Притом так как я"не свой"окружающим, устроиться не могу и едва ли смогу. От этого грустно.

Пока все. Нужны мне сухари и обычное. Дорогая Татьяна Борисовна! Благодарю за слова участия, память и заботы Ваши премного. Господь да хранит вас всех.

А[рхимандрит] В[ениамин]

3 марта 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сначала об о[тце] Тихоне. Мне кажется, что пушкинская жизнь^[118] для него была состоянием человека по крещении, когда много утешений у крещен[ого]. А в Ильинском храме — начало испытаний, вплетение в канву его жизни цветов другого цвета, вперемешку с цветами пушкинскими. Господь по крещении был искушаем в пустыни, и Т[ихон] Т[ихонович], следуя по стопам Господа и по воле Господа, выведен на искушение. Потому придется уготовать себя на искушения и их отражать всемерным смирением и самоукорением. Необходимое направление в Загорск — знак изволения Божия, как Вы это и поняли.

Теперь о посланном. Деньги я получил, за что благодарю, как и за все остальное, от глубины сердца… Лекарство"фосфен"принимаю, потому что чувствую себя в иные часы дня весьма нудно. Голова болит, и сердечная нервность большая. В одиночестве одно утешение, кроме получаемых от Вас, — это живое слово Божие. Господь так устрояет жизнь, что при недостатке руководителей то одно изречение Писания, то другое полагает[ся] в душу с такой яркостью, как будто эти слова сказаны для меня. И эти слова то обличают, то утешают.

Дорогого о[тца] Тихона всегда помню взаимно от всей души. К[атю] и С[ережу] мысленно благословляю. Дай Бог дорогим деткам счастья полного, святого, вечного. Дорогая Татьяна Борисовна! Спаси Вас Христос за труды по собиранию и отправке всего необходимого, получение посылки для меня праздник, прежде всего по воспоминанию всего родного, заветного, а не только по одной практической пользе. При этом всегда помню, сколько нужно походить, пока все купите и сложите в одно место с любовью и аккуратно. Господь да вознаградит Вас Своею милостию и богатством Божественных щедрот. Прошу продления Ваших святых молитв. Простите.

14 марта 1950 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

После получения Вашего письма, где Вы высказываете мысль о приобретении отдельного жилья мною, произошло следующее. Дочь хозяйки квартиры, где я квартировал, нашла себе жениха, и мне предложено было искать себе другое помещение. Вот здесь‑то и встали затруднения непреодолимые. Большинство мазанок местных принадлежит казахам. Но к их укладу жизни я никогда не привыкну. Мнение Ваше об отдельном помещении в виде обособленной мазанки теоретически прекрасно, но ставит лицом к лицу с затруднениями. Без работы жить в поселке нельзя, иначе нужно переходить в колхоз. Как я уже говорил прежде, приходится бесплатно ходить на переписку бумаг, чтобы числиться при деле. Но в связи с этим обособленную квартиру легко обокрасть, и факты такого рода встречаются. А в семейной квартире труднее орудовать вору. Вот почему приходится выбирать из зол меньшее. При поисках новой квартиры удачи пока нет. Везде скученность и плата дорогая. Притом надо покупать свою железную кровать. Кроватей, кстати, простых нет в продаже.

На душе очень тяжко: как будто из огня попадаешь в полымя, и выхода нет. Видите, какое положение с бытом и работой? Помолитесь. О дальнейшем напишу. Прошу молитв о[тца] Тихона и при этом братски его приветствую и благодарю за отношение ко мне. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

18 марта 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович], Т[атьяна] Б[орисовна], К[атя] и С[ережа]!

Христос Воскресе!

Получил Ваши трогательные письма и отдохнул душевно за их чтением. Благодарю Вас за ласку и память, за"пасхальное утешение", приготовленное по всем правилам искусства и от всего сердца.

События моей жизни за последние дни перед Пасхой и в Пасху были тревожны. Причина — квартирное неустройство и неувязка с работой. В первый день Пасхи предложено было немедленно выбираться с квартиры. Переехал в комнату совсем неотремонтированную, без стола и стула. Пока‑то кое‑как пришел в себя — прошло несколько дней. Такова печальная идиллия пасхального времяпровождения в новых условиях. В то же время на работе стало как‑то все рассыхаться. Надо куда‑то устраиваться. А куда и как — не знаю еще. Так как"беды ходят толпами", то ко всему прибавилась болезнь ноги — распух палец. Надеть ничего нельзя, кроме валенка. Но на душе какое‑то упование на лучшее остается. Хотелось бы вернуться в Церковь, выйти из всех этих зол и искушений и войти в свою родную среду. Хотя я и недостоин милости Божией по грехам своим — при всем том милосердие Божие безграничное может извлечь меня из моих странствований, как из глубокого рва. Богу же все возможно (Мф. 19, 26).

Крупы мне немножко пришлите, как можно будет, хотя бы гречневой, рыбы и чего‑нибудь к чаю. Нет ли очков от пыли с закрытием с боков глаз, как у летчиков? Но страшных черных очков с темными стеклами не надо. Стекла требуются простые. У нас страшные пыльные бураны, и большинство людей ходят с такими предохранениями в виде очков.

Спасибо Вам за труды по отправке посылки и приготовлению всего пасхального. Господь да сохранит Вашу семью Своею благодатию.

Люб[ящий] а[рхимандрит] В[ениамин]

17 апреля 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Последние мои перипетии таковы. К комнате, которую я купил, хозяева приделали маленькую кухню для себя. Так как казахстанские двери в комнатах одна фикция — щелеватые фанерные щиты, — то в комнате моей всегда шум, чад и молиться трудно. Все рассеивает… а от чада голова туманится. С работой так обстоит: чтобы не требовали возвращения в колхоз, я работал бесплатно в Райфо, числясь на деле. К контингенту штата я не подхожу, и не зачисляют. На днях предложено было нач[альником] МГБ подать мне заявление в область о переводе в какой‑либо другой район. Я ответил, что всякий район для меня чужой. А ездить с вещами в незнакомое место и устраиваться при моей непрактичности мне трудно. И пока решил не подавать заявления. Настроение какое‑то непостоянное: то безотрадное, то опять выплывают неожиданно необъяснимые внутренние живые надежды на лучшее. Почему такие душевные перемены, Бог знает. Мне бы нужно гречневой крупы для варки горячего, нет ли лимона, нужен небольшой замок, бумаги в одну линейку листового размера и чего‑либо к чаю, и сухарей немного. Благодарю глубоко за память в Пасху и утешение. Все родное ценно на вес золота как редкостное.

У нас наступила тропическая жара. Дождя нет. Живу я одиноко душевно… Знаю, что у Бога все близко. Ему все возможно: и из камня изводить воду, и из каменеющего сердца потоки слез, и менять земные положения неисповедимым сплетением обстоятельств жизни. Да будет во всем Его св[ятая] воля.

Кланяюсь всем вам, в том числе моим дорогим деткам. Приснопомнимым Т[ихону] Т[ихоновичу] и Т[атьяне] Б[орисовне] желаю от Господа полноты утешения во Христе.

3 мая 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сегодня, получив вашу посылку, я подумал, что если бы человеческая любовь облекалась только в слова, тогда от такой любви было бы холодно и тоскливо. А когда любовь становится реальным жезлом, подпирающим чью‑либо немощь, и теплым солнцем, согревающим холодеющую душу, тогда она подлинная ценность. Так и Господь потому назван любящим и"возлюбившим мир", что Его любовь и в благих глаголах Завета, и в непрерывном токе благодеющей силы. А сила эта непосредственно согревает души и извлекает из недр земли произрастания для жизни.

Таково послесловие, явившееся в душе после посылки Вашей, сложенной с обычной тщательностью и теплотой сердца. И думается, что если бы в это время не было подобной поддержки при внешнем неустройстве, тогда, пожалуй, пришлось бы совсем ослабеть духом. А теперь благодарю Бога, чрез движение человеческих сердец отогревающего мою душу, как отогревают в холодное время на листе древесном какую‑либо бабочку, замерзшую от холода, теплым человеческим дыханием.

Теперь о житейском. Пиджак — как влитый и сшитый по мерке. Я в нем вместо летнего пальто всегда буду ходить на работу. Для готовки обеда тоже все весьма кстати в посылке.

То, что касается Вашего состояния, дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], это общий удел или человеческое обыкновение массовое. Тут сама совесть заставляет тревожиться, так как если она не запачкана большим, то дает чувствовать тяжесть и маленькой иголки. В восстании на тщательное творение молитвы с укорением себя за старое — наше спасение.

У Т[ихона] Т[ихоновича] обстановка попущена свыше к самопознанию себя, к утверждению и окончательному самоопределению для Неба. Мы — цвет на траве, быстро блекнущий. Но всему доброму, что мы можем развить в себе, милость Божия дает время. Родным моим деточкам желаю в наступающее лето провести каникулы в сдержанной осторожности и серьезности души, чтобы чем‑нибудь не огорчить папу и маму. Покой родителей есть и ваш покой. Если вы сохраните к родителям бережение их покоя, то в этом найдете и свой покой и счастье. Иначе и на каникулах не отдохнете. Господь да сохранит всех вас и благословит. Благодарю Вас.

А[рхимандрит] В[ениамин]

8 мая 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Опять я получил от Вас знак Вашей родной заботы о мне — посылку. О прозе жизни моей не следовало бы говорить, но чтоб Вы знали, как дорога мне Ваша задушевность, об этом по закону контраста скажет Вам настоящая бытовая обстановка моя, о которой немного распространюсь в описании. У самой входной двери в мою комнату был небольшой навес, слепленный из глины. Его практичная хозяйка соседней квартиры превратила в кухню. Там и стирка производится, и болтовня хозяйки с приходящими. Но это еще не все. В кухне же нашли себе помещение цыплята с наседкой–клохтуньей. Наконец, около нашего дома землю отвели под огороды, и склад всяких лопат с согласия все той же хозяйки сделали в миниатюрной кухне. Сюда же приходят пить воду работающие на огороде… Так дома живу… Пробовал возразить против такого хаоса, но это вызвало целую бурю негодования… Дальнейшие поиски штатной работы по сельским учреждениям все разлетелись в пух и прах. Лиц своей национальности по учреждениям принимают, а меня, человека инородной специальности, никак. Поэтому, бесплатно работая, вишу в воздухе. Еще деталь: прежде временные удостоверения вместо паспорта получал как ссыльный. Последнее удостоверение мое помечено краткой надписью:"Выдано ссыльному поселенцу".

Такова картина внешняя. Внутренне почему‑то начались частые приливы такой тяготы сердечной, что я становлюсь полубольным. Сердечно поговорить решительно не с кем. Простите, что выбросил такой мусор из сердца. Об этом надо бы молчать. А я не утерпел — рассказал все…

Несмотря на описанное, все‑таки глубоко верю в то, что у Бога все близко и невозможное человечески у Бога возможно. Поэтому Господь может меня извести"из тимения глубины"в"широту пространства", в мир благодати. Помолитесь о ниспослании мне этой милости Божией.

Дорогому о[тцу] Тихону мысленно шлю братские пожелания добрых и полезных его душе приобретений. Родным моим деточкам желаю наступающее лето провести с утешением их сердечек и [на] радость родительскую.

Господь Иисус Христос, всегда богатый безмерно милостию и человеколюбием, да пребудет среди нас и с нами. Простите.

Если найду где‑либо другую комнату, уйду из настоящей квартиры.

20 мая 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Христос посреде нас!

Весточку Вашей любви, в виде всего постного, получил, полюбовался К[атины]м рукописанием псалма и представлял все ее труды детские в приготовлении посылки. Спасибо, спасибо Вам за то, что я душевно как бы лично побывал в Вашей среде. Благодарю Татьяну Борисовну за ее теплые, просящиеся в душу святые пожелания. Дай Бог, чтобы из них осуществилось самое высшее: возвращение мое куда‑либо на мою родную службу Богу.

Мое личное положение в отношении приближения к Вам территориально, пожалуй, пока безнадежно. И не знаю, сколько времени буду в разлуке. Один Бог ведает. Сердечно же я всегда вместе с Вами и уже не одними словами это говорю, но сердцем переживаю веяние общей любви христианской между нами. Это одно из самых радостных переживаний моих теперь. Слава Богу, что Тихону Тихоновичу полегче физически. Желаю ему успеха в трудах его молитвами преп[одобного] Серафима Саровского, преп[одобного] Сергия и Свят[ителя] Николая Чудотворца.

За все, за все благодарю Вас глубоко.

А[рхимандрит] В[ениамин]

7 июня 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Дар Вашей памяти и любви благополучно достиг меня. Благодарю премного и глубоко.

Пишу редко, потому что сейчас переживаю одно из самых тяжких переживаний, какие только выпадали на мою долю за всю прошлую жизнь. Прежде были какие‑то сроки наказания. Теперь — поселение без срока… без храма… без своей среды… без места служебного… в полном нравственном и внешнем одиночестве. Если бы Ваша родная ласка не скрашивала моего положения, мне было бы еще тяжелее. В начале пребывания здесь еще физически было до крайности мучительно. Теперь — только остались внутренние муки. Психологически переживаю процесс выявления глубин души для собственного опознания. При пособиях Церкви, закрытости благодатью не столько было видно, каков я в глубочайших основах души при стоянии пред судом Божиим. Теперь, когда произошло обнажение от всяких паллиативов^[119], сверхъестественно привходящих, вижу отчетливо, каков я в сокровенных истоках жизни.

Сделать попытку перейти в другой район путем подачи прошения на имя начальника] Управления не умею. Куда проситься, когда нигде никого не знаю и не знаю мест! Между прочим, мой район самый захолустный, граничащий с Голодной степью. Пока все о себе.

Привет посылаю и молитвенные благопожелания всем Вам и сердечно всегда присутствую в Вашей, родной мне, семье. Как живут детки мои дорогие? Поклонитесь от меня А. П., И. В. и С. С.

Глубоко благодарный Вам за все

А[рхимандрит] В[ениамин].

20 июня 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сначала несколько слов о Вас… Когда я хочу говорить о Вас, то неизменно вспоминается мне замечание биографа св[ятителя] Иоасафа об его родителях. Его отец — полковник Даниил Андр[еевич] (если не ошибаюсь) — весь был погружен в созерцание, в книги и молитву. А все хозяйство и хлопоты лежали на матери святителя — Марии, дочери запорожского гетмана. Так Господь сводит людей в семьях многих, так и у Вас в семье. Ваш жребий, дорогая Татьяна Борисовна, заниматься детьми, носить их немощи, хлопотать и о доме со всем его бытом, так как Вы еще и внешне не разрушены; а жребий Тихона Тихоновича — молиться и углубляться в истины веры и той жизни.

Теперь о себе… У меня скорби и искушения все возрастают. Пришлось с места бесплатной работы совсем уйти. Так как без работы быть нельзя, попросился в маленькую конторку (из 2–х человек) помогать в бумагах. Но тут более стараются давать внешние поручения: сходить с бумагами, выписать счета и т. д. Все это делаю, хотя суетливо. Если возможно, пришлите перышек писчих, карандашей простых и химических. Бумага, в прошлый раз посланная, очень пригодилась. Гороху надо и к чаю чего‑нибудь. Деткам моим дорогим желаю продолжать быть Вашей радостью и утешением. С[ережа], наверно, теперь совсем серьезный и всяких"гаек"и"винтиков"боится, как огня… Господь да сохранит всех вас и согреет Своею благодатию. Благодарю за подробности о Лавре.

А[рхимандрит] В[ениамин]

26 июня 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Получил все посланное Вами — осязательный знак Вашей заботы, любви и родной ласки. Сердечное спасибо Вам и моим деткам, принимавшим участие в заколачивании ящика и в написании 90–го псалма. Сверх этого премного признателен Т[атьяне] Б[орисовне] за освещение жизни лаврской. Кроме ее сообщений, у меня не было других источников наблюдения за бытом дорогого мне места.

Теперь о себе — продолжение повести моего бытия… В Райфо, где я писал… наконец, с наступлением лета, оказалась ненужной моя работа… Тут приспело время отправки из поселка в колхозы подобных мне. Я по Промыслу Божию застрял на работе в заготконторе, учитывающей шкуры и яйца. С приходом моим в эту контору вдруг бухгалтер уходит в больницу, а наутро предстояла отправка шкур на полмиллиона в облцентр. Вечером зав[едующий] складом приносит пачку сортовых со спецификацией. Я попробовал подсчитывать. Оказалось: таксировка неверная. Всю ночь проверял, снял девять тысяч с бухгалтерских итоговых сумм на основании перерасчета. Но когда через банк провел инкассовые операции, оказалось, что данные зав[едующего] складом были неверны и я снял фактическую стоимость товаров. Началась мука выверки документов первичных, и ценой величайших нервных усилий я восстановил подлинные цифры документов, но Байкадамский банк отказался проводить на инкассе исправления. Пришлось направить корректированные записи прямо в область. Что‑то будет, примут ли записи? Не знаю. Теперь дальше… Потребовали, чтобы я принял кассу заготконторы (это за 200 руб. в месяц), — я отказался. Сегодня бухгалтер, вернувшийся из больницы, отказался от работы в конторе и перешел работать в новую точку. А я под угрозой отправки в колхоз — между"двух стульев"и без бухгалтера. Правда, и прежде инкассаторских документов я не подписывал, а носил на подпись к бухгалтеру, при всем том тягота последствий всех документальных операций висит на мне.

Еще я не сообщал Вам одной детали. (А может быть, и писал — не помню.) В часы досуга я стал заниматься составлением большого казахско–русского словаря. Под руками у меня оказался купленный мною за 100 руб[лей] двухтомник русско–казахского словаря АН КазССР, а я переделываю его по вечерам, группируя казахские слова и их значения. Довел работу до буквы"О". Для чего это нужно мне, после объясню. Шум на квартире неизъяснимый часов до 12 веч[ера]. Теперь здесь вся жизнь на улице, внутри квартир не спят, а на улице. Болтовня пред сном неустанная.

Господа все прошу, чтобы возвратил к св[ятому] престолу меня имиже весть судьбами. Из‑за неустроенности внешней внутри тревожно. Бьюсь как рыба об лед. Таковы вкратце последние перипетии.

Как хочется, чтобы вся эта ненужная суета отпала от меня и я мог быть всецело Божиим, чтобы сатанинские нападки, внешние и внутренние, все были препобеждены силою Господа моего Иисуса Христа. Еще представьте себе, здесь буквально нет у меня ни одного человека, с кем бы я мог говорить дружески. Вся жизнь моего сердца осталась объединенной только с Вашим краем. Вот почему мне так дороги строки каждого Вашего письма.

Дорогая Татьяна Борисовна! Что‑то последние Ваши письма минорны. Болезни, неустроенность дома, заботы о детях как бы не трогали Вас остро, при всем том Церковь Божия, [как] родная мать, всегда Вас окрылит токами благодати. Самое главное в Вас цело — вера глубокая, с помощью ее все наносное преодолеется благодатию Святого Духа. Этого я желаю Вам.

Господь Спаситель да будет с Вами и Вашей семьей. Привет братский дорогому о[тцу] Тихону, и благословение Божие да почиет над всеми вами и детками моими.

А[рхимандрит] В[ениамин]

14 июля 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посланное Вами все получил. Глубокое, сердечное от полноты сердца"спасибо"за все хлопоты и родное отношение ко мне. За сообщение о Толе, или о теперешнем о[тце] Антонии^[120], очень признателен. В нем всегда замечалась искра Божия. Господь да доведет его до пристани спасения вечного без преткновений о подводные камни искушений.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], а Ваши боли душевные о недочетах в отношении к Богу покрывайте сокрушением сердца. Тогда Всемилостивый Бог простит за все и убелит вас"паче снега". Мы — немощны, постоянно падаем, изнемогаем, малодушествуем, часто плачем. Но Бог у нас — Всемилостивый, Пресострадательный, Безмерно Щедрый. В Его любви исчезнут все наши немощи и слабости, если оплачем их с искренним желанием более их не повторять. Я за последние дни очень страдал от всяких неожиданностей. Но о грустном можно говорить лишь немного или, что еще лучше, не говорить ничего.

Дорогому Т[ихону] Тихоновичу] желаю мира и радости духовной в служении и углубления в познании веры и духовной жизни. Если не затруднитесь, о новом в лаврской жизни пишите. Господь да сохранит Вас для неба и вечной радости.

А[рхимандрит] В[ениамин]

28 июля 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Адрес мой меняется. Около 25 числа августа должен поехать в Джамбул. Там или еще где осяду, не знаю. О подробностях дальнейших и адрес сообщу особо. Теперь кратко пишу, так как неспокоен. Всех вас с любовью помню как сердечно родных. Господь с Вами!

Спасайтесь самоукорением и покаянием пред Господом, и милость Божия не отступит от Вас. Помолитесь! Ввиду переезда посылки не посылайте пока.

А[рхимандрит] В[ениамин]

16 августа 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я все получил в целости посланное. От глубин сердечных"спаси Христос". Слава Богу, что Ваше, Т[атьяна] Б[орисовна], настроение проясняется. Пусть оно и дальше постепенно"светлеется Троическим Единством Священнотайне"^[121].

О себе коротко скажу. Я ежедневно просил Пресв[ятую] Троицу вырвать меня из этой обстановки. И вот, неожиданно для меня, дано разрешение на выезд в Джамбул. Квартиру свою только что изолировал устройством стены глухой и отдельного хода. Приходится все это бросить, но без сожаления. Поеду в пространство, так как в городе не имею лица знакомого для остановки. Должно быть, остановлюсь в Доме колхозника. А дальше — что Господь даст. Недаром пред этим я — сам не знаю почему — имел сильнейшее побуждение заниматься словарем. Это занятие заставляло забывать горе и скрадывало время, которое летело молниеносно. Вещи частично раздам, еды ничего не возьму, так как с большими вещами не пустят в грузовик. О последующем напишу. Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], спасибо за"отклики"лаврской жизни. Больше ведь я ни от кого не имею сведений. Мысленно кланяюсь Т[ихону] Т[ихоновичу], благодарю Т[атьяну] Б[орисовну] за все ее хлопоты и утешение словесное. Благословение Божие призываю на всех вас и шлю пожелание всего потребного свыше ко спасению души. Простите и помолитесь!

Деточкам моим желаю успеха в науках на наступающий учебный год.

А[рхимандрит] В[ениамин]

20 августа 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

По прибытии в Джамбул нахожусь в поисках места. Из‑за ненахождения работы не могу искать и квартиры, потому что Дж[амбул] большой. Даже теперь от временной квартиры до учреждений хожу 40 минут. Найти работу пока не могу. Все занято… Если не найду — боюсь возвращения назад в район. Потом скован вещами и накопившимися книгами, хотя бы то казахскими. Таскаться с ними трудно. Часть вещей совсем бросил в прежнем местожительстве, как и всю посуду. А здесь все опять понадобится. Я медлю посылать Вам адрес, так как не имею адреса прописки. Как выяснится, сообщу. Если возможно, пока поищите заблаговременно галоши на валенки, которые Вы мне послали. Без валенок с галошами пропадешь в местной сырости. Простите, что все говорю о житейском. Душа как‑то разбита от неоседлого мыканья туда и сюда в многодневных исканиях работы. Был в местной церкви; здесь хорошо, но склок — море. Атмосфера сугубо тяжелая.

Помолитесь за меня, чтобы Господь Сам, как ведает, устроил меня. Работать в ц[еркви], конечно, нельзя. Но, кажется, в М[оскву] послано прошение к [Патриарху] о разрешении мне службы. Господь да хранит Вас.

А[рхимандрит] В[ениамин]

2 сентября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сегодня, 8/IX, я после 10–дневных мук хождения в поисках работы и места наконец остановился на квартире. Перешел к 2–м старичкам: одному — хозяину дома — за 70 лет, а хозяйке — 63 года. Она какая‑то полурасслабленная. У нее ноги ревматические, и она плохо ходит. Комнатка — отдельная с отдельным ходом. Топку, уголь, надо самому доставать. Варить хозяйка может. А стирку надо налаживать.

С местом работы следующее: на счетную работу не мог устроиться за отсутствием свободных вакансий. Но тут вдруг повернулось дело для меня в другую сторону. По какому‑то (не моему только) сообщению, архиеп[ископ] Николай Алма–Атинский^[122] прислал местному священнику телеграмму об определении меня псаломщиком к церкви в Джамбуле. Батюшка почтой направил письмо в МГБ о разрешении мне данной работы в храме. Ответа еще нет. По–человечески — хорошего не жду, потому что община склочная и мое поступление нежелательно батюшке. Я сам никогда бы не рискнул проситься на эту вакансию, так как это связано с управлением народным хором. А последствия всего этого чувствуете? Вот почему я в смятении. Если разрешат означенную работу — все равно она недлительна. А если не позволят, то из‑за безработности возможно направление в другой район.

Если возможно, пошлите посылку с гречневой крупой и для чая чего‑либо. Так как здесь порядок получения извещения в МГБ, то для упрощения получения посылки попробуйте адресовать ее на хозяина: Джамбул, ул. Садовая, д. 138, Шелестенко С. Д. Посмотрим, как дойдет посланное. Я сам весьма неспокоен и очень устал. Прошлую 10–дневку целиком посвятил хождению по учреждениям города, а работы так и не нашел. Кланяюсь Вам мысленно, на моих деточек призываю благословение Божие.

Прошу Ваших св[ятых] молитв.

А[рхимандрит] В[ениамин]

10 сентября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Что‑то от Вас долго вестей нет, хотя я давно послал Вам письмо с адресом своим. Места светского я пока не нашел. Пробовал в церкви устроиться псаломщиком, но из‑за неполучения разрешения пока не вступил в эту работу. В хоре же церковном по праздникам пою, становлюсь на хоры, где, кроме певчих, никто не становится. Слава Богу за святой храм.

Квартирку нашел у старичков покойную. Хозяйка, к сожалению, больная, а хозяин все время на работе. Холодновато у нас. Купил угля полтонны, надо еще дров на растопку печи. На душе из‑за неустройства временами тяжело. Прошу Ваших св[ятых] молитв. Если не затруднит, сообщите о своих новостях. Для варки пищи и к чаю пришлите чего‑нибудь, если позволят Вам время и возможности. Извиняйте за эту просьбу. Когда приду в себя, напишу обо всем подробнее. Желаю Вам молитвенного мира душевного, в котором почивает Бог, вселенский"Начальник мира".

Простите за плохой почерк.

28 сентября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сегодня получил посланное Вами. Спаси Христос Вас за все. Долго не получал от Вас вестей, не знал, чем объяснить такое Ваше длительное молчание. И теперь не имею ничего касающегося описания Вашей жизни.

Псалом 90–й написан, если не ошибаюсь, рукою милого С[ережи], или это К[атин] почерк? Желаю моим дорогим деткам успехов в науках, а К[ате] дай Бог здоровья. У нее — слабая физическая структура и будет время от времени давать себя знать. В связи с новым местожительством у меня есть и плюсы, и трудности свои. Поговорю о плюсах: самое дорогое теперь — близость храма, где люди молятся детски, сердечно обращены ко Господу. От зрения и слышания всего церковного много воодушевляюсь. Особенно живы в храме — Господне присутствие, веяние Его силы, святыня Святого Духа и раскрытость к Богу душ.

Здоровье мое поскрипывает. Голова болит. Когда разнервничаюсь, ночи не сплю, и странное болевое явление в голове локализуется в виде болючей полосы на территории средины черепной коробки. Что это такое, не понимаю.

Об о[тце] Александре кузнецком^[123] знаю, что его уже нет в живых. Прекрасный был человек. Дай, Боже, ему упокоение со святыми.

Как пастырствует незабвенный о[тец] Тихон и как переносит свои физические недомогания и духовные затруднения? При наличии хозяйствен[ной] Татьяны Борисовны ему труд — только пастырский. Прошу Ваших св[ятых] молитв. Дорогой Т[атьяне] Б[орисовне] молитвенно желаю благодушного крестоношения по дому и терпения в личных скорбях и переживаниях. Царство Божие с трудом стяжевается. Деточек Господь да благословит. Простите.

9 октября 1950 г.

День св. Иоанна Богослова

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спешу ответить Вам до получения всего, что послано было 16/10 Вами. Глубоко благодарю за родную заботу и отношение Ваше к моей худости.

Благодаря храму я ожил. Слава Богу, извлекшему меня из тины и поставившему во дворе дома Своего. Какое безмерное значение для души [имеет] благодать храма. Благодать Божия производит в душе чрез храм, подобно пчеле в улье, мед добродетели, сладость небесных позывов, творит все чистое и богоугодное. Благодарение Господу за Его долготерпеливое попечение о мне.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]! Вы напрасно придаете много значения физическим недугам и их последствиям. Наша жизнь в руках Божиих. И с болезнями еще поскрипите и о детках также поболеете, забывая себя, чем и улучите свое спасение. Кланяюсь приснопомнимому Тихону Тихоновичу, деткам желаю приумножения послушания, успехов в развитии души. Между прочим, адреса своего я не хотел сообщать пока и лаврским друзьям, потому что лучше жить без суеты переписки. Милость Божия да пребудет с Вами. Отцу Тихону дай, Боже, терпения в служении.

24 октября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Благодарю за родное участие ко мне и память. У меня пока перемен нет. Имею радость всегдашнюю — храм Божий. Это — величайшее счастье на земле. Слава Богу! Последнее время думал, не рискнуть ли подать в Учебный комитет наш при Патриархии прошение об определении меня куда‑либо на педагогическую работу в одну из наших семинарий. Хотя срок подачи пропустил, но все‑таки хотелось подать через митр[ополи–та] Николая^[124]. Если бы я попросил Тихона Тихоновича передать мое прошение м[итрополиту] Николаю, не было ли бы это для него непосильным бременем, или он мог бы это сделать? Прошу Вас об этом написать.

Моих дорогих Тихона Тихоновича и Татьяну Борисовну прошу также высказать свою точку зрения по поводу подачи мною прошения в Учебный комитет. Рационально ли это? По–моему, нетрудно пожертвовать листком бумаги, хотя бы и ничего не вышло. С другой стороны, толкать небесполезно в том расчете, не отверзутся ли врата Промысла Божия чрез это дерзание.

Занимаюсь я словарем по–прежнему. Деточек моих дорогих, К[атю] и С[ережу], мысленно благословляю. Господь да хранит Вас.

9 ноября 1950 г

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я пред Вами неоплатный должник в отношении писем. Но Вы не ответили на один мой вопрос: подать ли мне в Учебный комитет прошение о предоставлении мне работы в какой‑либо семинарии?

У нас лютые морозы, в неотопляемом храме стужа велия. Церковные двери не притворяются, и оттого я простужаюсь, имея главу с весьма скудным волосяным покровом. Но в общем радуюсь, что нахожусь как в монастыре, абсолютно никуда не хожу, ничего соблазнительного не вижу. За хлебом — очереди. Одежды, нужной мне, в продаже нет. Благодарю дорогую Т[атьяну] Б[орисовну] за сообщение об обители Преп[одобного] Сергия и за все доброе. Дети теперь, вероятно, за эти полтора года повыросли, возмужали. Но узнать узнаю их, если Бог приведет увидеть. Часто вспоминаю К[атю] в том виде, когда она в пещерной церкви^[125] подводила С[ережу] ко Причащению. Желаю ей благодати послушания маме, кротости и молитвенности, а С[ереже] умножения сердечной мягкости и благородства в речах, умения утешать маму и папу всеми проявлениями своего существа.

Т[ихону] Тихоновичу] хотя тяжеловато, при всем том надобно свой крест, свою печаль поведывать Богу смиренно — да творит Свою волю в его жизни. У каждого из нас свой путь и крест, за что всегда слава Богу!!!

Покров благодати да покрывает неотступно Вашу семью.

26 ноября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Только что я опустил в почтовый ящик письмо Вам, и вдруг посылка от Вас… Спаси Христос Вас за утешение души и тела, за радушие и искренно родное отношение.

Эту неделю болел. Голова прозябла до мозга, и я занемог. За время пребывания на новом месте жительства ничего не читаю. Все время уходит на составление словаря. К сегодняшнему дню написано моей рукой 12 книжек. Переписывать набело сил нет. При этом не внес еще корректуры. Некоторые листы придется переписывать из‑за неверной расстановки слов. А это связано с расшиванием и сшиванием книг. Но рад безмерно тому, что никаких искушений нет от среды в квартире. Плачу 200 руб[лей] за квартиру плюс моя топка. Покупаю керосин, и масло для неугасимой лампадочки, и насущный хлеб, иногда — яблоки. Что Бог даст дальше, Его святая воля.

Мне требуется хорошая ручка для письма. Скоро именинница К[атя]. Заранее поздравляю ее с этим памятным днем и желаю ей умнеть и хорошеть духовно, душевно и телесно, цвести послушанием маме и папе, украшаться терпением и просвещаться любовию сердца ко всем. С[ережа], вероятно, лихо катается теперь с гор? Спаси его Христос для вечности.

Благодарю за все.

А[рхимандрит] В[ениамин]

27 ноября 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Мир свышний дому Вашему!.. Т[атьяна] Б[орисовна] желает, чтобы я вышел из официального стиля и переключился на духовность в письмах. Извольте на этот раз…

За последнее время сильно чувствую необходимость готовиться к переходу"домой", то есть к смерти. Сердце плохое, физическая ослабленность бесспорна. И в то же время очень ярко чувствую руку Божию над собой. Бог близок всегда к нам. Все слышит, всегда отвечает на молитвы не только сменой наших внутренних состояний, но и кризисами в наших внешних положениях. Почему он попускает нам пребывать в горниле разных искушений, это мы узнаем после.

Думаю, что и Т[атьяна] Б[орисовна] испытывает временами ослабление духовной энергии для вящего смирения. Если бы все и всегда было у нас хорошо, то мы на все стали бы смотреть с высокой колокольни. А теперь, при оставлении нас временно благодатию, мы и смиряемся, и окаяваем себя, и уничижаем. А Бог сердца сокрушенного и смиренного не уничижит (Пс. 50, 19).

Я сейчас как‑то отдыхаю после всех прежних волнений, но почему‑то думается, что это — временно. Еще одна особенность жизни… Как время бежит! Его ловишь, а оно убегает. Незаметно, таким образом, подкатишься и к смерти. Было бы только с чем умирать. Но внутри — ничего нет, кроме вопля о помиловании.

Просить о семинарии, по Вашему совету, я не буду. Какое‑то чувство есть, что"где‑то"разговор об этом был, но опять все оставлено до срока, какой лежит только в воле Божией. Но Бог, правящий каждым человеком, всегда жив и от лица Божия судьба (человеческая) изыдет^[126].

Пока кончаю. Господь да хранит Вас и детей.

День св[ятой] великомученицы Екатерины. Дорогую Катюшу поздравляю со днем Ангела!

7 декабря 1950 г.

Дорогие и приснопомнимые Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посланное Вами утешение слова и утешение вещественное получил. Во всех деталях слов и дел Ваших в отношении моей худости почувствовал Вашу бескорыстную доброту и любовь. За все глубоко благодарю.

Со словарем разделаюсь в январе. Если его признают годным — хорошо, не признают — заниматься им больше не буду. Займусь темами другого порядка, общеполезными. О них сообщу по мере выполнения. У нас стоит лютая стужа. Морозы ваших мест переселились сюда. Старожилы не помнят таких суровых и длительных холодов. Думал временами, что свалюсь от недомогания. Но Бог дал пока силы переносить все на ногах.

Душевно мне теперь много лучше, чем прежде. Слава Богу за все! Удручает личная несобранность. Не с чем к Богу идти. Всю жизнь хотел быть аккуратным, а по делам оказался до сих пор дрянь дрянью. Умирать надо — нити жизненные очень тонки, всегда могут порваться, а внутренность — никуда… ниже соблюдохом, ниже сотворихом, якоже заповедал еси нам.

К[атеньк]у благодарю за память, думаю и С[ережа] не забывает дней, когда мы были взаимно недалеки друг от друга. Господь да ниспошлет им Свою милость в устроении их жизненного пути. Ваш духовный облик всегда предносится сознанию. Сердце сердцу весть подает. На этом позвольте кончить родную беседу.

P. S. Хочу попробовать проанализировать понятие"спасение"по Библии, если Бог благословит.

А[рхимандрит] В[ениамин]

Декабрь 1950 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

С светлыми святыми днями Христова Рождества и Крещения Господня от души поздравляю Вас и желаю Вам от Господа радостей веры и благодати, утешения из вечного мира Божия.

Слава Богу, что у вас все благополучно. Музыке учиться Катюше неплохо. Музыка вводит в идеальную небесную область человеческую психику. Но так как добраться до этой области сразу невозможно, а надо предварительно пробираться туда сквозь дремучую чащу всяких песен, которые выветривают из души крохи идеализма, то трудно сказать, что полезнее: оставаться ли неучем с целостностью сердечной жизни или сделаться музыкально образованным с утратой из души Божией теплоты. Я сам очень люблю музыку, но лишь ту, которая приближает к тебе Небо или, лучше сказать, на крыльях своих уносит к Богу. А"трынканье"на любом музыкальном инструменте отвратительно, настраивает на эротику и будит в душе зверей различных страстей. Вам виднее на месте способы осуществления Катюшиного желания. Я‑то человек теории, а вы теории и практики.

Что‑то у меня последнее время сердце болит: боль такая, как будто иголка в сердце воткнута. Нервы никуда. Должно быть, переутомился. Много занимаюсь… Хочется разработать ряд проблем по тексту Библии. Надо выбрать сначала путем выписок материал, потом нанизать на какую‑либо идею группы выдержек с комментариями и, наконец, отшлифовать язык. Переписывать одно и то же иногда приходится до четырех раз. Хочется узнать, что получится от самостоятельного анализа текста, минуя богословские системы с их подсказками.

На детей призываю Божие благословение. Приветствуйте от меня с праздником А. П. и С. С. Простите.

Не достанете ли календарь в Лавре и картиночек Р[ождества] Х[ристова] и Преп[одобного] Сергия?

5 января 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я все получил посланное с обычной Вашей любовью. Благодарю Вас премного. В посте, вероятно, нужны: главное — горох, гречневая каша, а к капустному супу немного грибов… и довольно этого вполне.

Немножко болею временами. Удивительно быстро утомляюсь. Вот если бы было лекарство поддержать мозговую работоспособность — это была бы великая находка. Трудами мне с кем делиться — как ни с Вами.

К[атя] уже большая, наверно, стала. Как дорога для нее теперь молитва к Богу о том, чтобы Господь помог ей сохранить детское настроение святое и научил ее побеждать человеческие вспышки характера, могущие ее посещать время от времени.

С[ереже] необходимо налечь на учебу. Шероховатости характера у него оттого, что не принуждает он себя сердечно молиться и мало молится. Если он будет подражать папе и маме своим, то себя узнавать не будет от помощи Божией. Господь Сам смягчает души.

Вы спрашиваете, часто ли мне удается подходить к Св[ятой] Чаше? Всего только один раз, по приезде в город. Запасных Св[ятых] Даров нет. А в храме затруднение с исповедью и приступанием к Таинству. Но при всем том мне неизмеримо лучше, чем прежде.

Пишу плохо потому, что сегодня из‑за гололедицы упал на правую руку и растянул. Мне нужен какой‑либо курс психологии для рамы в работе: хочется посмотреть, что может дать Библия по вопросам психологии. Конечно, тут все оригинальное.

Дорогую Т[атьяну] Б[орисовну] благодарю за 12 янв[аря], а о[тца] Тихона — за все доброе и молитвенную память. Прошу продолжения Ваших св[ятых] молитв. Будьте хранимы Господом. Нет ли картинки — образа преп[одобного] Серафима?

15 февраля 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

В последнее время я пытался ответить себе на вопросы, давно стоявшие ребром предо мной: что такое по Библии Царство Божие, Вечная Жизнь, Спасение, Благодать, Искупление, что говорит о Св[ятом] Духе Библия? Мне интересно было, какой ответ может дать текст сам по себе, минуя комментарии всяких исследователей. Да и много–много вопросов, еще не продуманных, стоят передо мной. К прискорбию, у меня нет начала Библии от Бытия до Книги Иова. С Иова по Апокалипсис имеется все. Портативных русских Библий теперь днем с огнем не найдешь. Если бы я имел возможность, не пожалел бы отделить от русской Библии недостающую часть, заключил бы ее в отдельный переплет и пользовался бы. Но добраться до своих книг немыслимо. Пока все.

Кланяюсь вам всем, деточек мысленно благословляю. Господь да поможет провести свято дни поста всем нам. Христос посреде нас.

11 марта 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Получил Вашу посылочку, с обычной любовью собранную, и даже с лимонами в вате! Благодарю за радость, доставленную мне Вашим родным усердием. Последнюю неделю болел. На время оставил все занятия, я лежу только тогда, когда уже совсем бесполезно принуждать себя к пересиливанию. В общем, живу так: день прошел — и слава Богу.

Интересно для меня было просмотреть 12–й номер"ЖМП"^[127]. По оглавлению и авторским подписям я восстановил мысленно современные духовные силы, участвующие в церковной жизни. Заметил новых титулованных лиц. Видимо, А. В. Ведер[ников]^[128] выплывает на сцену в качестве сотрудника журнала. Прочитал статью X., очень уж он мудрено выражается. Его мышление — "зимнее солнце". Может быть, иногда сияние его мышления и греет сердце, но редко. Но об этом довольно.

У меня мечта, вероятно, неосуществимая, — хотя бы изредка возвыситься до обобщенного понимания личных задач жизни при свете Откровения Божия. Свеча земного странствования догорает, дом души — без ворот и неустроен, и хочется ясно представить себе то, как воспользоваться милосердием Божиим в остающееся время жизни. И читать хочется именно такое слово жизни, которое, минуя интеллект, слагало бы прямо в сердце Божие настроение.

Дорогих деточек благословляю от сердца. Дай Бог им загореться тихим, ровным светом благодати. Прошу молитв незабвенного о[тца] Тихона, а Т[атьяну] Б[орисовну] прошу не унывать в домашних хлопотах. Это ее подвиг спасения. Обслуживая других, стараясь приподнять в домашних все наилучшее, Т[атьяна] Б[орисовна] и сама улучшается.

15 марта 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Все собранное Вами с такой внимательностью и чуткой предусмотрительностью я получил. Боюсь, не доставило ли ущерба Вам то, что Вы прислали. Спаси Вас Христос. К[атю] благодарю за строчки открыточки, написанные ее рукой, а 90–й пс[алом], кажется, не С[ережа] ли писал? Меня много утешает Ваша чисто родная участливость.

У меня новостей пока никаких нет ни совне, ни внутренно. Сравнительно с прежним бытом — я сейчас отдыхаю. Нет таких огорчений, неудобств, от которых я свету не видел. Всей душой чувствую особенную милость Господа, Божией Матери и Св[ятителя] Христова Николая ко мне, великогрешному. На днях окончил анализ понятия"сердце"на основании Б[иблии]. Как хочется до смерти успеть сделать в работе что‑либо доброе, полезное! Жизнь протекла в грехах, покаяния нет, и ничего не умею доброго делать практически. Хотелось бы хотя мыслию поработать Ц[ерк]ви.

К[ате] и С[ереже] желаю успехов, а С[ереже] отдельно молитвенно желаю, чтобы он порадовал папу и маму безупречностью обращения и скромностью. Он — виноградная веточка, а Господь Спаситель — лоза. Если дорогой мальчик молитвой привьется к Спасителю, научится терпеть молитву, чувствовать ее слова, сила молитвы облагородит его сердечко.

Без Иисуса Христа мы не можем исправиться — не умеем, не хотим и бессильны. Здесь тайна перерождения каждого сердца.

Буду ждать Вашего письма с описанием предстоящих праздников. Пока все. Кланяюсь о[тцу] Тихону. Глубоко благодарю его за молитвы и любовь. А Татьяну Борисовну — за сердоболие и печалование. Господь да даст ей дух крепости и устойчивости в несении креста жизни. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

12 апреля 1951 г.

Христос Воскресе!

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна], посланное пасхальное все получил. Много, глубоко, сердечно благодарю за веяние родного сердца. Коротко о себе… На Страстной и Пасхе сильно уставал, но ежедневно был в церкви… Я рад тому, что если бы выпало на мою долю какое движение, то портативная Библия всегда может быть со мной. Великое спасибо за журнал. Как много он напоминает о людях, идеях, обстановке! О Пасхальных торжествах я, вероятно, позднее узнаю от Вас. За последние две недели по отсутствию свободного времени почти не занимался. Но в дальнейшем хотел бы возобновить занятия.

Как ярко выступает для сознания единственное по ценности значение в области знания всего того, чему Господь научил человека! Какие в словах Божиих глубина, теплота, энергия, питательность, благоухание! Земные отцы и матери из отеческого Божия учения могут заимствовать все нужное для вразумления своих детей. Лучше не найти нигде… Простите, отвлекся… Хочется читать теперь, главным образом, личножизненное, а надменная глубина разнообразной учености тяжеловата и безвкусна. Молитвенно желаю Вам теплоты молитвы, радости любви ко Господу, глубины самоукорения и умножения доброты ко всем. Мысленно благословляю К[атю] и С[ережу], приветствую с праздниками А. П. и С. С., а Вам низко кланяюсь.

А[рхимандрит] В [ениамин]

4 мая 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сейчас получил от Вас извещение на посылку. Так как я должник пред Вами по ответам на письма, дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], то позвольте по порядку отвечать на них. Прежде всего поздравляю незабвенного батюшку Тихона Тихоновича с получением камилавки. Здесь приятна не столько награда, как внимание начальства, но еще большее — это Промысл Господень, который воздает о[тцу] Т[ихону] по делам его. Т[ихон] Т[ихонович] жизнью опередил награды, и Господь венчает его Своим определением. Я совместно с ним переживаю его положение, как свое. Слава Богу сердцеведцу за все. Дай, Господи, батюшке родному еще вящих приливов духовной силы и ревности в отправлении пастырских обязанностей. Спасибо и Вам, дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], за все сообщения. Таковы, напр[имер], упоминания о м[итрополите] Григории^[129], о характере экзаменов настоящего года в академии и семинарии, об успехах моих родных деточек. Как их состояние напоминает мне мои давние ученические переживания!

Последнее время болею, хотя и хожу. Внеквартирные скорби одно время томили. (О них, если Б[огу] угодно, позднее напишу.) За последний месяц, а может быть, и за 1,5 мес[яца] я, несмотря на недомогания, сделал на основании одного только библейского текста анализ понятия"любовь"в разрезе психологическом. В первый раз в жизни попытался определить любовь с точки зрения психологической. В итоге получилась работа в 28 стр[аниц] листового формата такого содержания: после краткого вступления, где я делаю психологический анализ содержания любви с точки зрения эмоциональной — в связи эмоции любви с работой ума и воли, — я в дальнейшем говорю в таком плане по существу темы: 1. Любовь в Боге. 2. Природная любовь человека. 3. Благодать любви. 4. Что такое любовь к Богу и к ближним. (Первый раз в своей жизни попробовал формулировать на основании данных всей Библии, что значит любить Бога и других). 5. Нормальная и извращенная любовь. Все, что я пытался сказать о любви в последней своей работе, совсем не то, о чем я говорил в диссертации. Жалко, что не имею литературы под руками. Сейчас думаю разработать вопросы психологии. Пока об этом довольно.

У нас — дожди… Дня три выдались очень жаркие: по обычаю, я купался в поту своем от нестерпимого зноя. Прошу простить меня за редкость писем: я все‑таки душевно многое переживаю, не всегда могу и говорить. А когда способен буду спокойно побеседовать, не останусь должником в ответах.

Не огорчайтесь на меня.

1 июля 1951 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]!

Дополнительно к письму, посланному мною, пишу несколько строк, прочитав Ваше письмо. Жалко П., что нога его не выздоравливает. Так Богу угодно, видно.

Слово Божие — непостижимо и чудно. Подобного ему нет ничего в самых изящных произведениях и фразах литературы светской…

Когда Вы что‑либо напишете про Лавру, я все глубоко переживаю. Такое чувство — как будто я сам там нахожусь. Но не знаю, судит ли Господь когда‑либо жить там еще.

Нервность у Вас о детках понятна: это следствие переноса Вашей жизни в них. А раздражительность — временное искривление. Все, даст Бог, пройдет.

Если бы у Вас было какое‑нибудь лишнее Житие преп[одобного] Серафима (разумею 2–й экземпляр), я попросил бы. А уникальные книжки мне не нужны. Я старичкам вечером после чая немного читаю. А теперь больше и читать нечего.

Господь да хранит Вас и деток.

1 июня 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Мысленно встречаясь с Вами в эти минуты написания письма, как бы"усты ко устом"приветствую Вас словами Христовыми:"Мир дому Вашему и мир душам Вашим". Знаки Вашей заботы и доброты ко мне в целости и сохранности дошли до меня во всех"укупорках". За все приношу глубокую благодарность.

О[тца] настоятеля Ильинского храма^[130], дорогого Тихона Тихоновича, поздравляю с новым жребием служения. Дай Бог успеха в подвигах пастырства. Теперь Вам, о[тец] Тихон, отданы к руководству и упасению к Царству Небесному не только прихожане, но и члены причта. К ним принадлежит и о[тец] диакон Ваш. Смирение и молитва к Богу о помощи могут пробить и железные сердца. Теперь можете немножко в личном служении и постепенно ставить в рамки о[тца] диакона, не считаясь ни с чем. Я разумею соблюдение благоговения и истовости в алтаре и служении.

Т[атьяну] Б[орисовну] дорогую благодарю за все хлопоты из‑за меня и родные заботы."Сонное"хождение пред Богом требует борьбы с собой, обращения к Иисусовой молитве, чтобы немного прочистить внутреннюю запыленность. Бог поможет: все восстановится. Святителя Николая и преп[одобных] отец Серафима и Сергия надобно призывать молитвенно на помощь в бедах и искушениях нарочито и усердно.

За журнал спаси Христос! Хоть посмотрю в нем на статьи и хронику церковных событий. На карточки Ваши тоже с удовольствием посмотрел. С[ережа] — настоящий герой, а К[атя] сильно выросла и возмужала. Хорошие ребятки и утешение Т[атьяне] Б[орисовне]. Мне хотелось взаимно послать Вам свою карточку. Так как я стриженый и хожу в светском, то прошу простить за внешнюю неприбранность. Все‑таки не знаю, увидимся ли еще лично на земле… Каждому из нас дан от Самого Господа посильный крест для спасения. Земная жизнь — краткий сон. Не увидим, как подойдем к Рубикону жизни земной и дух наш возвратится к Богу, Который дал его (Еккл. 12, 7).

Жалко о[тца] Всеволода… Но каждому попущены свои пути спасения и место служения.

О себе должен сказать откровенно, что бываю не без тревог и не без волнений. Болезни мои чередуются: ноги, спина, глаза, голова, а теперь горло болят периодически и все кричат сознанию, чтобы не забывалось. Из‑за недомоганий работой не могу заниматься систематически и быстро, но работаю с оттяжками, медленно. Очков вот подходящих нет у меня. Все оправы развалились. Я — полуслепой. Стекла у меня — двояковогнутые, если не ошибаюсь, № 6. Это для хождения, а для занятий надо бы номера на два послабее. Не будет ли возможности достать очки? Пока кончаю писать… Спасибо за все! Деткам дорогим желаю разумного отдыха пред учением. Простите.

День великомученика Пантелеймона

9 августа 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Глубоко благодарю за доброту и родное отношение. В настоящее время продолжаю лечиться от болезни ног бинтованием. Лекарств много, но они бездейственны. А бинтование помогает. Но об этом довольно… Толя^[131] чудак… Надо жить верой в Промысл Божий, а не искать устроения своего благополучия. Бог знает, кому и когда дать крест и от кого отвести скорби.

Жизнь о[тца] Тихона не от внешней исправности зависит, а от воли Божией. Сила Божия в немощи совершается (2 Кор. 13, 9). Хотя бы он недоедал или не имел регулярного отдыха, Господь сохранит его для пользы людей. Отдыхать он временами будет именно в общении со своими духовными детьми.

При о[тце] Гурии^[132] в Ильинской [церкви] особенно трогателен был крестный ход после литургии вокруг храма, когда он окроплял св[ятой] водой все четыре стороны церковной площади.

Прошу Ваших св[ятых] молитв. Господь да сохранит Вашу семью в мире и благополучии под сенью благодати Христовой. А[рхимандрит] В[ениамин].

15 августа 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сегодня получил"утешение"от Вас — знак Вашей памяти и заботы о мне. Спаси Вас Христос. Т[ихона] Тихоновича] я помнил в его именинный день, а запоздалый сердечный привет и поздравление прошу принять одновременно с получением настоящего письма.

Дорогой батюшка! В Вашей новой пастырской и отчасти административной работе Господь Сам все устроит и поможет Вам перенести мелкие шероховатости во взаимоотношениях с причтом. Розы церковного труженичества всегда развиваются в окружении шипов. Только Вам надо следить за здоровьем. Оно — дар Божий."Друга"души, как называл преп[одобный] Серафим, тело, надо Вам окружить вниманием, чтобы иначе не выйти из строя. Горло не болеть не может, а вот с физической слабостью надо бороться. Можно подкрепляться телесно и самой невзыскательной пищей, но подкрепляться обязательно.

Прошу Т[атьяну] Б[орисовну] Христа ради простить за медлительность откликов на запросы. У кого из нас не бывает искушений ослабить режим самовнимания и опустить руки в борьбе с собой. Но платить приходится за недостаток борьбы сердечной тоской, мраком души и обострением нервности. А если все совершаемое молитвенно и без настроения продолжать в периоды сокрытия от нас благодати, тогда Бог вернет дух радости, сделает опять и людей приятными нам, а духовные упражнения легкими.

Деткам желаю успехов в учебных занятиях, но прежде того — успехов в послушании папе и маме и в исполнении молитвенного долга пред Богом. Теперь сознание этого долга не стоит ли на втором плане, если только не на третьем у деток? А надо, чтобы Бог — Источник всего святого в нас — был на первом плане всегда.

За журнал благодарю премного. Хотя он и беден по содержанию, но небезынтересен. Где теперь служит о[тец] В[севолод] Шп[иллер]?

Очки без рецепта трудно подобрать. Я постараюсь добыть рецепты и пришлю Вам. Здоровье мое плоховато, но слава Богу за все. У нас осень чувствуется во всей силе. Утренники, дожди, короткие дни говорят о приближении суровой погоды. Но все это естественно и не обременительно, когда душа не утратила Бога и сама себе сердечно повторяет:"Прибежище твое — Бог древний, и ты под мышцами вечными"(Втор. 33, 27). Не попадется ли Вам где семинарский учебник по догматическому богословию прот[оиерея] Малиновского в 2–х частях? Очень бы хотелось иметь его под руками. Пока простите. Господь благодатию Своею да покроет Вас от скорбей, и бед, и напастей.

14 сентября 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спаси Вас Христос за память и заботы о мне, ху–дейшем и недостойнейшем. Получил весть [о] Вашей жизни. Между прочим, внимание мое остановилось на одном замечании дорогой Т[атьяны] Б[орисовны] — "о вопиянии ее к Богу о детях". Да, во всех трудностях, когда невозможно сделать своих усилий для достижения желаемого, Господь — единое Прибежище. Он — Живой присно. Когда молимся Богу, очи Его устремлены на нас, слух отверст. Мы взираем очи в очи. И как может оставить нас Тот, Который весь Благость, весь Милость, весь Любовь!

Я в последнее время тянусь физически и стараюсь исполнять свои дела, но или атмосферные перемены здешние или своя полуизношенность постоянно отражаются на самочувствии. Что‑либо в организме да заболит.

Живую Божию руку над собой всегда чувствую. Безмерно хочется благодарить Господа за все Его не заслуженные ничем милости [ко мне]. Желание в душе одно: как бы умолить Бога о благодати совершенного обращения к Нему. Чувствуешь себя в тенетах греха совершенно ничтожным и в то же время сознаешь, видишь и чувствуешь милосердие Божие. Успеть бы только покаяться и оторваться от зла, выйти из увлекающей трясины всяких греховных помыслов, и чувств, и привычек.

Работать — работаю по–прежнему, но медленно. Очки для зрения вдаль хороши, но сила стекол их так напрягает зрительные нервы, что из‑за боли глаз не ношу их. А вторые очки — "8" — вполне подходящи.

Немножко пооткровенничаю с Вами: кажется, у меня пропала моя одежда, которая оставалась в моем загорском помещении. Это мне попущено для смирения и бескорыстия, чтобы я не пристращался ни к чему. Без Промысла Божия ничего не бывает.

С[ережа], если Вас слушаться не будет, учиться будет неважно. Надо сначала наладить отношение к Вам, а потом напрягаться в изучении школьных предметов. И К[ате] надо подтягиваться в нравственной дисциплине. Для каждого человека закон — иметь горячее чувство к Богу. Пока его нет, нет и центра жизни. И неизбежны всякие проявления характера. Я К[атю] всегда помню в том облике, в каком она запечатлелась в моей памяти в пещерной лаврской церкви (под Успенским), когда подводила ко Причащению брата. Дай Бог ей быть всегда такой. Тихону Тихоновичу низко кланяюсь и прошу его св[ятых] молитв. Господь да благословит дорогих деток и Вам да пошлет мира и благодати спасения.

А[рхимандрит] В[ениамин]

8 декабря 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

В этот раз одновременно с очками я не получил письма, хотя весьма желал узнать последние обстоятельства Вашей жизни. Вероятно, получу его позднее. Очки, те и другие, прекрасны для глаз, несмотря на округлую форму.

Живу я без перемен. Человечески я желал в текущем учебном году заниматься в какой‑либо Духовной семинарии. Планы эти не осуществились. Если бы не узки были границы письма, подробнее написал бы. Теперь пока ограничусь этим лаконизмом.

Последние дни неожиданно, с несомненной помощью Божией, я напал на понимание предваряющей благодати Божией. Когда я учился, тогда из всей сути холодного преподавания догматики я несколько тронут был сердечно искрами мыслей о том, что Господь всех людей ведет ко спасению, внутренне, интуитивно для человека, подымая в нем возвышенные порывы к исправлению и вере во Христа. Теперь, под влиянием занятия библейским текстом, я нашел, что в тысячах библейских мест говорится о воздействии Божием на ум, чувство и волю. До сих пор не мог разобраться и понять эти места, какой здесь род воздействий Божиих. Ведь Бог то зовет к себе человека, то, спасая его, благодатию освящает и просвещает. До сих пор я не смел сам применить какие‑либо изречения Писания к объяснению Божиих влияний на человеческую природу. И неожиданно на днях нашел применение авторитетных библейских цитат у пророков к объяснению влечений человека Богом. Вдруг в сознании вспыхнула как бы зарница, осветившая связь человеческих переживаний в Боге с предсказаниями Божиими чрез пророков об этих приближениях Бога к человеку ради его спасения.

Если Бог благословит, хотел бы обнять внутреннее резюме в отдельном богословском эскизе о предваряющей благодати и тогда с Вами поделиться результатом работы. Оказывается,"чистой", то есть чуждой Бога человеческой природы нет и не может быть."Сокровенный Бог", по пророку Исаии, всегда действует в человеке. Это трогательнейшее понятие и живое в каждом из нас.

Из физических моих состояний за последнее время характерна болезнь ног. Погода здесь в этом году стоит предождливая. Такой погоды здесь не помнят. В церкви течь в крыше образовалась над самым престолом.

Из полезных напоминаний себе я делаю одно: чтобы спастись, надо часто молиться, молиться о совершенном обращении к Богу, так как душа, как супруга Лота, все оглядывается на все греховное. Надо просить мне и Божию Матерь, и Свят[ителя] Николая о ходатайстве пред Богом, чтобы они испросили благодать моего всецелого обращения ко Господу.

Заботы Т[атьяны] Б[орисовны] дорогой о детях, конечно, хороши, так как Бог Сам вручил ей деток для воспитания. В этом случае надо много пролить молитв о том, чтобы сила Божия воспомоществовала детским сердцам в обращении их единственно к доброму.

Как чувствует себя дорогой Тихон Тихонович и как его пастырствование? Напишите. Еще раз благодарю Вас за все доброе, теплое сердоболие и заботы о мне. Господь да благословит милых К[атю] и С[ережу] и даст им помощь в учении и послушании папе и маме.

Остаюсь с любовью о Христе к Вам.

А[рхимандрит] В[ениамин]

10 декабря 1951 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Благодарю Вас и дорогих деток за теплое Рождественское приветствие. Взаимно желаю Вам в наступившем году всевозрастающей благодати молитвы, силы, терпения своих немощей, углубления смиренномудрия и благодушного перенесения ежедневных невзгод.

Дорогой Татьяне Борисовне спешу выразить сердечно свои мысли и чувства в связи с наступающим днем ее Ангела. К светлому приветствию с этим днем, памятным и духовно дорогим, невольно навертываются в сознании думы о тревогах дорогой именинницы. Ваша участь по дому — нести покорно крест печалования о детях с надеждой на Бога. Человечески мы хотели бы, чтобы детки сразу сделались ангелами. Но характер их и недостатки в своем исправлении подчинены судьбам Промысла Божия. Богу возможно их сразу исправить промыслительными воздействиями. Т[атьяне] Б[орисовне] же, как хананеянке, предлежит вопиять и вопиять к Богу. Господь всегда Вас видит и слышит Ваши молитвы. Нужно только смиреннейше и непоколебимо продолжать молиться, нести подвиг состраждущей любви и мужественно с верой стоять в ходатайстве пред Богом за детей.

Слава Богу, что у батюшки Т[ихона] по Ильин[ской] церкви все ладится с помощью Божией. Благодарю Вас за молитвы и родную память, приснопамятный батюшка! Господь да поможет Вам благодатно в Ваших трудах пастырства до конца Ваших дней.

Я что‑то все прихварываю: голова, сердце, ноги болят, и, что всего удивительнее, болит горло. Иногда думаю, как я буду назавтра жить. Но, смотришь, утром вдруг делается легче. Так и скриплю… Если не поздно, то я просил бы очки заказать не 10–й номер, а 9–й, их бы я носил вне занятий. Безболезненно будет для зрения. Нет ли возможности купить 2–й том проповедей м[итрополита] Н[иколая] и стенной календарь на 1952 год. За журналы горячо благодарю. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

10 января 1952 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Приветствую Вас с праздником Пасхи — Христос Воскресе! В феврале и марте я писал Вам вслед за получением посылок^[133]. Может быть, эта открытка лучше дойдет до Вас, чем письма в конвертах. У меня жизнь пока протекает в обычной обстановке. В квартире сыровато. Сплю всегда не раздеваясь. Иначе возобновляется ишиас. Именинное поздравление получил^[134]. Благодарю за память. Господь да хранит Вас. Пока прощаюсь, мысленно и молитвенно желаю Вам всего доброго.

А[рхимандрит] В[ениамин]

17 апреля 1952 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Я все беспокоился последние дни о том, как Вы живете. Сегодня, с получением посылки от Вас, немного отлегла от сердца тяжесть тревоги. Спаси Христос за Вашу родную доброту ко мне, которая служит для моей худости даром Божиим и великим сердечным утешением.

Внешних перемен в моей жизни пока никаких нет. Я глубоко благодарю Бога за Его милости ко мне, особенно за счастье бывать в храме на общей молитве.

С Вами хотелось бы поговорить побольше, но тесен листочек письма. Из нужд моих, в первую очередь, назову необходимость очков — "9". Гречнев[ая] крупа тоже нужна и полуботинки — 44 номер. Ноги болят. Спасибо за журнал и за все.

У нас распускается пышно зелень. Воздух напоен благоуханием каких‑то цветов, вроде жасмина и левкоев. Но дороже внешней обстановки чувство несказанной милости Божией, чувство живого попечения Господня. Святым Духом всяка душа живится, покоится, радуется и осчастливливается.

А. П. и С. С. прошу передать поклон. Прошу ваших молитв. Простите.

А[рхимандрит] В[ениамин]

27 мая 1952 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спаси Вас Христос за посланное мне! Все получил. Всегда Вас помню и благодарно желаю Вам от Господа Бога и в этой и в будущей жизни милости Божией. Все мы грешны и дышим, спасаемся и богаты этой несказанной любовью Господней и милосердием к нам, грешным.

Ботинки прекрасны. Но при болезни моих ног, оказывается, что левая нога, распухшая, совсем не входит, а правая входит со стоном. А какой прочный товар!.. Попробую обменять их на более просторные по заказу. Сейчас из‑за болезни левой ноги ходить не могу… Лежу. Вскрылась у меня язва, кругом опухоль и воспаление. Невольно вспоминаются при подобных заболеваниях слова церковной песни:"Образ семь неизреченные Твоея славы, аще и язвы ношу прегрешений"^[135]. Не было бы такой громады грехов — и не болела бы нога. Внешнее — образ внутреннего устроения, требующего покаяния. Меня опечаливает то, что прямо с Вами поговорить не могу. Не сетуйте на краткость моих писем. Более пространно и хочу писать, но несколько позже, если Богу угодно.

О[тцу] Тихону желаю всегда иметь до конца дней радость литургисания и сохранения св[ятого] чувства и ощущения себя в облаке благодати Св[ятого] Духа. Господь да сохранит Ваши добрые, жаждущие Бога души для Неба и вечной святыни.

А[рхимандрит] В[ениамин]

13 июля 1952 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Наконец я получил весть о Вашем бытии. Сердечно благодарю за все присланное. Что касается бумаги, то при отсутствии ее может идти в дело и блокнот. Все‑таки практичнее бумага листовая. Если бы я мог попросить и не надоесть, то желал бы, при наличии Вашей возможности, иметь от Вас листовую бумагу.

По поводу книжки об имени Божием необходимо сказать, что В. Эрн^[136], обладающий красноречием, ломится в стену, потоком выспренных слов закрывает простую истину. Имя Божие богооткровенно отображает свойства Божии и представляет богооткровенную форму или образ призывания Бога. Иногда имя Божие в Библии обозначает существо Бога Троицы.

Но имя Божие и действие Бога призываемого, мне думается, нельзя сливать. Господь Бог Всесвятой и Вездесущий есть мгновенный слышатель призываний, но изобразителем Себя, подателем действий благодати является, когда Ему ведомо.

Как можно отождествлять призывание имени с действием Божиим в молитве! В Таинствах Церкви действие непременно и изображается в знаке креста, в молитве — условно. Сказать:"Имя Божие есть непременное отображение или действие Призываемого на молящегося в суд или во спасение" — нельзя. Но что, призывая Бога с верою, смирением и вседушевно, я удостаиваюсь прикосновения Божия — сказать необходимо.

Имя Божие — обозначение Существа Божия, форма обращения ко Господу богоданная, богоопределенная. Призывание же Бога с верой — всегда благодатно, всегда изображение энергии не самого имени, а Именуемого, Живого, Личного Бога.

На 38 стр[аница]х полемики Эрна — "наводнение"колких слов, реплик, иронии, ссылок философских и личного негодования. А истина все‑таки не в магическом привязывании Божественного действия к произношению имени Бога, а в восприятии"изображения Божией благодати в человеческой душе", когда [благо]волит Всесвятой и Премилосердый Господь. Сила не в простом зове, а в сердечно–смиренном зове, в зове, усиленном делами доброты, делами смирения. Тогда не успеет человек устно произнести имя Божие, как Господь"осиянием души благодатию"без слов, но самым действием Своим говорит:"Вот — Я"! Но об этом довольно. Я просил бы дорогого батюшку, если возможно, когда‑либо высказать по данному вопросу образ и своих мыслей. В разборе подобных вопросов ценны не теоретические умозрения, а слово опыта. Какой толк от бесконечной логологии!

В церковь, дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], надо хотя нерегулярно, а почаще вырываться. Вот в храме и даруется прикосновение огня благодати [к] сердцу непременное. Как же не дорожить таким даром!

Я чувствую себя часто болезненно. Утомляемость скорая, а работать по своей специальности книжной всегда хочется. Как хотелось бы получить обстоятельный ответ на все детали земной жизни Божией Матери, на вопросы спасения… Но пока способов для этого нет. Помолитесь.

Желаю деткам успехов в учении и благодати Св[ятого] Духа, помогающей во всяком добром начинании. Батюшку дорогого прошу помолиться и Т[атьяну] Б[орисовну] также.

Господь да хранит Вас!

19 сентября 1952 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

За последнее время умственно занимаюсь немного, отчасти по болезненности и отчасти из‑за недостатка времени. Жизнь каждого человека слагается обычно так: если отдать время больше науке, молитва страдает. Если последний долг стараться выполнять по возможности тщательно, не хватает энергии на работу умственную. Поскольку будущее закрыто для всякого из нас, то, чтобы не пропустить имеющейся возможности, я решил по мере сил остановиться на выполнении молитвенного долга в первую очередь. Умственной работой буду заниматься по мере сил.

Книги, вроде"Жизнеописания игумена Антония (Путилова)"^[137], — бриллианты чистой воды и превосходные побуждения к добродетели. Я сам за последнее время хотел бы читать только такие книги. При всем том и теоретические цельные труды по вопросам веры и нравственности необходимы. Например, разве не важно следить за участием благодати Св[ятой] Троицы в личном искуплении от греха, мук совести и духовной мертвости? Также не в высшей ли степени важно наблюдать единение Церкви святых небожителей с нами, грешными, на земле и уметь понимать значение каждого из церковных Таинств? Догматика жизни в простом изложении и ясном разумении утешительна душе так же, как биографии подвижников благочестия.

Тихон Тих[онович] хорошо сделал, что предпочел ильинскую тишину московск[ой] помпе^[138]. Тише едешь — дальше будешь. Поступок верен.

С[ережу] побуждать периодически к говению необходимо. Говорить же с ним надобно после молитвенной подготовки, кротко описывая поведение причастника. Далее, заводить речь с ним о говении следует в момент его душевной приемлемости. И взрослому иной раз трудноваты приступы к молитве и говению. А юной душе, обуреваемой влияниями злого духа и личными болезненными проявлениями гордости, раздражительности и разновидной несдержанности, очень часто трудновыносима атмосфера святыни и втеснение себя под сень ея.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна]! Возможностью бывать на литургии не переставайте пользоваться^[139]. В этом почерпнете силы терпеть тяготы дней своей жизни. Смиренный образ мыслей о себе и молитва во всякое время на домашних работах способны делать менее едкими домашние неприятности.

Ощущение себя в Боге — дар Св[ятого] Духа. Истинно благоговейный ощутительно для себя одет благодатию. Если же он согрешит смехом или какою нескромностью, мгновенно чувствует отступление покрова благодати и наступившее обнажение. Страх Божий, по Библии, основа всех добродетелей. В стяжании его необходима личная величайшая сосредоточенность в Боге, как сказано Аврааму Богом:"Ходи предо Мною и будь непорочен"(Быт. 17, 1). И пред всякой молитвой просите помощи Св[ятого] Духа, чтобы совершить ее.

У меня заветное желание написать о земной жизни Богоматери труд. Имеющиеся работы о Божией Матери — только перефразы Чет[иих] — Миней св[ятителя] Димитрия Ростовского. Хотелось бы исчерпать все возможные материалы. Если Богу угодно и Божией Матери, то Бог поможет в этом деле. Важно иметь под руками первоисточники. Бумаги, если можно, еще достаньте.

У Т[ихона] Т[ихоновича] нет ли брошюры об иеросхимонахе Парфении Оптинском? Дорогим деточкам да пошлет Господь успехов в учении, благонравии и Духа Святого [в] жизни. Дорогому Т[ихону] Т[ихоновичу] — теплый братский привет. За все труды благодарю приснопомнимую Т[атьяну] Б[орисовну]. Господь да хранит Вас!

24 октября 1952 г.

Дорогой и всегда поминаемый сердечно батюшка!

Позвольте в день Вашего Ангела устами этих строк приветствовать Вас со днем тезоименитства. Господь, молитвами святого Тихона Задонского, да продлит Вашу земную жизнь еще и еще на пользу Своей Церкви и ради спасения душ пасомых чад Ваших.

Пусть служение Ваше Церкви будет и лично Вам лестницей к Небу и вечному блаженству в Боге. Некогда пасомые самого св[ятителя] Тихона, согласно его Житию, представились ему во сне помогающими его восхождению к Небу по крутой лестнице. Они подсаживали святителя все выше и выше — к самым облакам. Так и Вам Промыслитель Господь — в лице Ваших духовных детей — даровал молитвенников будущих, которые за вашу теплую любовь к ним и заботы об их утешении будут и за Вас молиться.

Дай, Господи, Вам здоровья и сил на многие лета!

С искренним почтением и любовию к Вам братской о Господе остаюсь недост[ойный]

А[рхимандрит] В[ениамин]

23 августа 1953 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атъяна] Б[орисовна]!

Посылку Вашу получил 1/IX. Спаси Христос за великое утешение и теплую заботу, которая премного смягчает чувство одиночества и бодрит душу мою силою Вашей любви.

Описание поездки Т[атьяны] Б[орисовны]^[140] прекрасно своей задушевностью, непосредственностью и пониманием сущности православного богослужения.

Наша церковная служба, совершаемая с полным благоговением, носит печать благодатности… Богобоязненный священнослужитель — носитель Духа Святаго. Ведь что такое в человеке верующем страх Божий? Это — дыхание Св[ятого] Духа, облекающее и проницающее душу богобоязненную. Если же имеющий страх Божий допустит какую‑либо вольность и нескромность, то он сразу чувствует отступление благодати Божией. Тогда и храм видится им только как"человеческое"помещение.

Если служба в Почаеве^[141] хороша, то именно в силу одушевления пресвитеров и диаконов"духом страха Божия". Далее, как хорошо то, что дорогая Т. Б. молитвой своей в Почаевской Лавре прикоснулась сердечно к святыне Богоматери и ощутила Ее Божественную силу, простирающуюся на Почаевскую гору и насельников горы. Между прочим, образок преп[одобного] Иова Почаевского прекрасен. Угодник Божий изображен на нем в неувядающей духовной красоте. Редко встретишь подобную фотокопию. Благодарю премного за иконочку и за все прочее. У моего покойного отца был обычай в числе святых на богослужебных отпустах поминать"преп[одобных] отец наших Иова Почаевского и Афанасия, игумена Брестского". Образок напомнил мне об этом.

Я последние дни болею. Почему‑то правый глаз ломит, от неожиданного флюса — недомогание и голова плохо соображает. Даже читать трудно.

Еще хотелось высказать несколько мыслей по поводу молитвы нашей к Богу. Опыт жизни, знаете ли, приводит в конце концов к живому убеждению, что мы не только"ничто", но без Бога — "пустое ничто". В сердце человека, по крайней мере, теплое чувство благодарной любви к Богу должно быть неотступным. Все наши мысли, чувства, слова и действия должны истекать именно из такого чувства. А поскольку у нас подобное чувство является лишь временами, то мы — "развороченное ничто", опустошенное от Бога. Потому необходимо пред началом всякого дня молиться Господу о том, чтобы Он положил печать силы Своей на все, что мы мыслим, говорим и делаем. Например, можно молиться такими словами:"Господи Боже! Даруй мне в наступающий день Твою силу и положи ее как печать на мой ум, сердце и волю. Даруй мне благодать обращения со всеми, чтобы я не огорчил Твою святую любовь своими грехами". Подобная молитва должна быть первым криком больной и немощной души к Богу, первой молитвой о содействии свыше.

Вы сами постоянно чувствуете, как сила Божия при чтении Вами молитв приближается к Вам и как небесная стихия вторгается в Вашу душу. Отсюда сделайте вывод о том, как нам нужен Бог ежемгновенно, — Бог сердца нашего, Бог всякого утешения и радости. Им и будем согреваться и оживотворяться. Этого блага желаю Вам так же, как и своей худости и ничтожеству.

Господь да сохранит Вас в мире и благополучии.

А[рхимандрит] В[ениамин]

1 сентября 1953 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Слава Богу, что Ваша жизнь течет ровно. За внимание и глубокую доброту ко мне сердечно благодарю. Лично я живу без перемен. Внутренне все учусь жить, так как еще не начинал жить богоугодно… Все яснее и яснее выступает в сознании мысль о том, что в человеке самое важное — хранение тонкости душевного чувства к восчувствованию Бога в Его силе. Душевное чувство, или"сердце", — это око человека, устремленное в орний мир, или, еще лучше сказать, это — лампада в душевном храме нашем. Как в комнате своей пред молитвой мы зажигаем лампаду, так в душе молитвой мы зажигаем душевное чувство. Оно горит или огнем благодарения и славословия Господа, или огнем покаяния пред Ним. Зажечь чувство подобными выражениями к Богу цель всякой молитвы нашей. У святых чувство пламенело любовью к Богу — вседушевной. У нас огонь сердечной лампады мерцает чуть–чуть и более чувствами сокрушения о грехах. Мы — лен курящийся (Ис. 42, 3).

Но когда вспомнишь море милосердия Божия, при своей сплошной греховности душевно верится, что и нас, носителей льна курящегося, не оставит Премилостивый Создатель Своею всепокрывающей и всеочищающей благодатью. Душа должна всегда находиться на распутье между упованием на милосердие Божие и страхом вечной гибели за нерадение^[142].

Еще хотелось в этот раз коснуться одного явления в нашей личной жизни. Скажите, почему иногда исповедь не вполне нас облегчает, хотя по–видимому мы ничего не скрыли от духовника. Отойдешь от аналоя, а на сердце тьма и тьма. Тревожность не уврачевалась… Внутренне как бы чувствуешь какую‑то оторванность свою от Бога.

Иногда это бывает оттого, что мы мучащие нас грехи исповедали слишком лаконично. Между тем Господь от нас ждет перестрадания откровения, попрания внутренней стеснительности, в которой, может быть, лежит наша тайная гордость. Мне думается, что хоть раз в жизни наша исповедь должна быть такая подробная, как если бы мы стояли у престола Господа Судии и Ему лично поведывали свои преткновения и ошибки в изложении целой биографии жизни. Требуется превозмочь трудность подобного откровения. Тогда воссиявает сразу легкость оттого, что между душой и Богом рушится преграда душевной гордыни.

В некоторых случаях тяжесть после исповеди объясняется принятием вражеских мыслей, будто нас Господь не простил. Но большей частью неуврачеванность больного сердца кающихся связана с какой‑то неполнотой откровения. Совесть требует от человека большего развертывания тайников сердца. Я почему это говорю, потому что сам здоровьем слабоват и надо подумывать строго о близящемся предстании Богу.

Батюшку незабвенного прошу продлить молитвы за мою худость при служениях своих. Господь да хранит Вас в мире и благополучии.

А[рхимандрит] В[ениамин]

1 октября 1953 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Ваша посылка дошла до меня 5/11. Спаси Вас Христос за память.

Ваше настроение, дорогая Т[атьяна] Б[орисовна], полное желания служить одному Богу, самое нужное для всякого, особенно пожилого, человека. Письма о[тца] Антония^[143] действительно сильны благодатию, какая почивала в его душе. Подобные излияния сердца, притом исполненные глубокой мысли, особенно разительны для читающих.

Знаете, в книгах душеполезных можно различать три категории. Одни написаны начинающими жить духовно. Они представляют перефраз чужих мыслей и слов. Другие содержат большую долю убедительности, как написанные лицами, уже имеющими некоторый навык в молитве, смирении и любви. Писания же некоторых и сравнительно очень редких благочестивых людей в необычайной простоте слова содержат бездонное море мудрости и благодати Святого Духа.

К числу книг последнего рода относятся, напр[имер], речи и письма митр[ополита] Московского] Иннокентия (Вениаминова)^[144], 100 слов Евгения, ярославского арх[имандрита], письма Дионисия, еп[ископа] Уфимского^[145], сподвижника по миссионерству митроп[олита] Иннокентия, письма митр[ополита] Моск[овского] Макария (Невского)^[146], алтайского миссионера, и письма о[тца] архим[андрита] Антония, современника преп[одобного] Серафима и наместника Лавры. Также не могу забыть бесподобных писем иеросхим[онаха] Анатолия Оптинского^[147], у которого был необычайный дар утешения. Читаешь его отдельные письма в 5–10 строчек, а от силы его чувства слезы льются из глаз. Подобных книг мало. Чаще попадаются духовные книги умные, но холодные. В людях, писавших их, нет по–детски простого хождения пред Господом Иисусом Христом. Но о книгах довольно.

В личной нашей духовной жизни, знаете, чего недостает? Нет напряжения у нас к ношению помысла Иисусовой молитвы, нет осторожности в употреблении речи, мало понуждения себя прощать всех, пред всеми смиряться, мало боремся со своей нервностью и с привычкой механически молиться. Еще мы должны помнить, что исправляет человека — в ответ на его понуждения себя к добру — не человеческая воля, а Сам Господь Иисус Христос. Нам дана способность противиться борющим нас злым и другим помыслам и отвергать их, а исправляет наш характер Господь. Мы должны особенно беречься недружелюбия к кому бы то ни было. Удаляющийся от человека — удаляется от Бога. Мы спасаемся чрез доброе отношение к другим и чрез строгое отношение к себе благодатию Христовою.

Подвижники в разных св[ятых] местах учат нас открываться душевно пред Богом и помогают в том, а от Бога тогда незримо изливается дождь успокоительной и врачующей силы.

С. С. надо подкрепляться мыслью, что среди массы болезненных переживаний за других, когда внешний наш человек умирает, внутренний обновляется. Страдания за других есть подвиг любви во имя Христово. Господь не забудет томлений и тоски тревожного за других сердца и сторицею воздаст за эти скорбные переживания.

Незабвенному батюшке шлю сердечный привет и молитвенные пожелания здоровья на благо паствы и собственной семьи. Прошу усердно взаимных молитв. Еще раз всех вас благодарю за память.

5 ноября 1953 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Взаимно сердечно приветствую Вас с благодатными праздниками Р[ождества] Х[ристова], Богоявления и Новым годом. Спаси Христос за теплые пожелания Ваши, а также Катюшины и Сережины. У К[ати] прошу прощения о том, что за скорбями упустил поздравить ее с днем Ангела. Нередко мои внутренние переживания отдаляют мою душу от внешней наблюдательности, и я позабываю многое из того, что должно находиться в поле моего внимания и памяти.

Сегодня получил Вашу посылочку с образком преп[одобного] Серафима и проч[им]. Е. Е^[148]. слишком самоуверенно полагал, что устроить человека на службу — пустяк. Это нелегко и в официальном отношении, и в соответствии с определениями Промысла Божия. Е. Е. кажется целесообразным одно, а Провидению — другое. Потому на пути к исполнению неугодного Богу всегда, как стена, подымаются препятствия решительные и неодолимые, которые беззвучно говорят:"Остановись…."

В наступившем новом году молитвенно желаю дорогому батюшке о[тцу] Т[ихону] духовных и физических сил к непрерывному прохождению своего служения на благо и радость паствы. Т[атьяне] Б[орисовне] дай Боже исполнения заветного желания принести Богу полную исповедь прошлого бытия своего и всегда ходить пред лицом Божиим. Деткам молитвенно прошу у Господа благодати учения, обострения духовных запросов и тонкого, ясного понимания добра и зла, а также способов к устранению личных слабостей и духовных немощей.

Там, где одиночество и устремление к Богу сильное, горячее и непрерывное, — там Сам Господь близок к человеку и Сам будет Помощником и Покровителем во спасение. Потому‑то и об Ангелах говорится в каноне Бесплотным Силам, что они непреклонны на грех по причине непрерывного приближения их ко Христу и покровения от Него благодатию.

Еще хочется сказать в этом письме, что тишина сердца человеческого зависит от действия благодати Христовой в нас и усиливается по мере нашего умирания для гордости, любви к земному и к разным вещам видимого мира. На пепле сожженных благодатию пристрастий этого века вырастает сильное чувство к Богу, которое заслоняет собою все тревоги, волнения и огорчения. Но так как мы все, за редкими исключениями, немощны, то нам Бог дал путь спасения чрез претерпение скорбей до конца. Господу угодно, чтобы огорчения влекли нас к Богу и заставляли мысленно и сердечно не отрываться от Него.

Теперь несколько слов о себе. Физически я часто недомогаю. Ноги, по воле Божией и в связи с бинтованием, как будто лучше и не испещряются открытием новых ран^[149], но общее самочувствие часто болезненное. Значительное разрушение всего организма для меня грустно ввиду наличия у меня жажды работы на пользу Церкви.

Прошу взаимно Ваших св[ятых] молитв вообще и в частности у раки Преп[одобного] Сергия. Деткам прощальный привет. Еще раз благодарю за все.

11 января 1954 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Спаси Христос Вас за великую доброту ко мне, которой я недостоин. Последние две недели я сильно болел. Теперь мне несколько легче, но здоровье не восстановилось… Как всеобща человеческая доля: всегда утомляться физически, сердечно страдать за других ради любви к ним и искать выход из нервного напряжения в вере и Церкви! При соприкосновениях с окружающими обнажаются личные немощи и слабости и человек невольно подвигается Промыслом к покаянию и сокрушению о своих грехах. Так бывает в семейной жизни и жизни одинокой. В конце концов, когда сильно наскучивает монотонная обстановка жизни, душа человеческая с особенным жаром устремляется к исканию единения с Богом в молитве. В этом молитвенном единении — постоянном, живом и смиренном — и сокрыта тайна приобретения нами устойчивости характера своего в терпении, смирении и великодушном служении другим. Эти строчки последние я написал в ответ на замечание Т[атьяны] Б[орисовны] о своей усталости в последнее время. Что поделаешь? Надо совершать свой посильный подвиг жизни и среди недомоганий. Господь невидимо не перестанет подкреплять нас Своею благодатию и Сам хочет, чтобы мы умом и сердцем неотрывно пребывали в Нем, как веточки на виноградной лозе.

С проектом моего устройства у Е. Е., конечно, ничего реального и ждать нельзя. Это — мыльный пузырь. Так я и знал. Но будущее ведает один Господь. Жизнь и частности ее у каждого из нас в воле Божией. Потому дорогой Татьяне Б[орисовн]е не надо слишком предаваться думам в связи с болезненным состоянием батюшки.

С дорогим батюшкой позволю себе продолжить речь об имени Божием. Имя вообще есть форма призывания Бога и человека. Но по библейскому мышлению,"имя Божие"есть обозначение существа Божия, Божией простоты и непостижимости… Когда мы произносим с верою имя Божие, то мы тогда не просто произносим звук, но как бы касаемся Бога мыслью и сердцем. Произношение имени Бога ставит нас сразу в чувство Его присутствия!

Вникание в смысл библейского учения об имени Божием дает право сказать, что есть какое‑то однообразие двух библейских понятий:"Имя Божие"и"Сущий". Оба они — знаки непостижимости Божества. Так как энергия Божества, или благодать Св[ятого] Духа, проходит и чрез всякое слово святое, то именование Божества единственно благодатно и в этом именовании, как из невещественного Солнца, изливается в наши души Божественная благодать Сущего Бога.

Когда мы молимся горячо, тогда как‑то исчезает самая мысль об имени Божием, ибо мы стоим пред Живым Божеством, пред Самою Премирною Реальностью, высшей всякого имени. Таким образом, когда мы призываем имя Божие, в нас тогда действует Сам Бог. Апостольские же уста энергию имени Божия именуют Самим Действующим, то есть Богом…

Пока простите. Прошу Ваших св[ятых] молитв.

19 февраля 1954 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Приветствую Вас со светлыми и святыми днями Великого поста! Пусть в эту весну всемирного душевного расцвета благодать Святого Духа просияет обильно и в Ваших душах к утешению Вашему. Без утешения мы не можем жить при наличии скорбей. Розы обычно цветут среди шипов, а наши души, по устроению Промысла Божия, могут расцветать успешнее всего в атмосфере скорбной жизни, растворяемой радованиями благодати. Вот почему ежедневную горесть борьбы с собой, преодоление всяких тревог, волнения сердца необходимо и можно при помощи Божией выдерживать с терпением, благодарением Богу и преданием обстоятельств своей жизни в волю Божию. Господь да поможет Вам благодатию Своею переносить разные ежедневные тяготы благодушно.

Великий пост для дорогого батюшки — пора трудная и радостная, потому что радость Ангелов–хранителей о покаянии множества грешников касается своими отзвуками и православных духовников, в том числе и батюшки.

Моя жизнь протекает по–прежнему среди вереницы болезней: зубы, радикулит, головные тяжести, бессонница дают о себе знать поочередно. Много встречается и тревог. Но все это ничего, так как Господь с нами, церковь недалеко, и переживания терпимы. Спасибо за журнал"МП". Должен сознаться, что, когда почитаю журнальные сообщения, долго–долго нахожусь под впечатлением прочитанного. Иногда желал бы освободиться от разных мыслей, настолько сильно они заполняют душу в связи с чтением, но не в состоянии. Как‑то все существо принимает чрезвычайно близко детали церковного быта в текущее время.

У Т[атьяны] Б[орисовны] опасения за здоровье батюшки, конечно, естественны. Подобно Вам моя мама в свое время также беспокоилась за моего покойного отца. Но лучше крепко молиться Богу. Господь уже определил о[тцу] Тихону время делания пастырского, и ничто земное не может ни укоротить его, ни удлинить. И общее положение Вашей семьи Господь, несомненно, учел. Поэтому частности семейной жизни Вашей состоят под наблюдением Божиим. Равно и батюшкина длительность жизни зависит не от капризов его здоровья, а только от небесного назначения. Долг Ваш, по Апостолу, все заботы возложить на Господа, ибо Он печется о Вас (1 Пет. 5, 7).

Если возможно, дошлите два последних номера журнала, когда выйдут. Всем вам мысленно еще раз кланяюсь и благодарю за все.

22 марта 1954 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Вашу посылку и письма получил как раз накануне именин. Спаси Христос Вас и деточек за приветствия и выражения внимания моей худости.

О[тцу] Тихону во всех неудобствах и скорбях на почве пастырства необходимо вооружаться терпением, особенно в праздники. Пусть сдерживающим началом от огорчений служит сознание долга: хранить при служении способность молиться. Как несказанен дар освящения Св[ятыми] Тайнами в праздничные дни, дар предстояния Св[ятой] Троице у престола за литургией, когда Отец Небесный принимает Св[ятые] Дары, Дух Св[ятой] совершает их, а Сын Божий бывает приносим как Искупительная Жертва за спасение мира!

Пастырский подвиг состоит прежде всего во внимательной молитве, особенно за литургией, — без отягощения какими‑либо сторонними помыслами, с полным прочувствованием каждого богослужебного слова.

Вообще, чтобы молиться надлежащим образом, требуется, чтобы молящийся не был обуреваем гневом или похотью. А бес особенно искушает гневом, наталкивая человека на раздражение брюзжанием или грубостью кого‑либо из окружающих. От внимания и количества моления, от перетерпевания тягот искусительных приходит и качество, или сердечность предстояния Богу.

На о[тца] Мих[аила]^[150] не надо обращать внимания дорогому батюшке, когда тот нервничает за праздничными службами, а свое дело отправлять со всею чинностью и тщательностью.

Никакая мелочь в личной судьбе каждого из нас не проходит без особого соизволения или попущения Божия. Я в последнее время тоже был не без скорбей. Все это необходимо в тех целях, чтобы обнажалась глубокая испорченность и возрастало покаяние. Т[атьяна] Б[орисовна] выразила надежду на возможность моего служения. Представьте, что и у меня эта надежда не угасает. У Господа много путей к призванию всякого человека на делание божественное. Для Бога человечески невозможное — легко устранимая преграда. Вероятно, письмо это придет к Вам на Страстной. Желаю дорогому о[тцу] Т[ихону] в мире сердца и силе духа провести наступающие дни, трудные для каждого пастыря. Господь да хранит всех вас.

12 апреля 1954 г

Дорогие Т[ихон]Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Воистину Христос Воскресе!

Благодарю Вас, Катюшу и Сережу за сердечные приветствия с праздником Пасхи и молитвенные пожелания. Посылку Вашу получил 5/V. Сколько утехи доставили Вы своим вниманием и заботами о мне! Спаси Вас Христос за все!

Последние новости в моей жизни таковы. С квартирным хозяином моим — старичком 75–летним — произошел временный паралич правой стороны. Несколько дней он боролся с надвигавшейся смертью. Я его напутствовал исповедью и причащением. Теперь он несколько ожил, но лежит. У бабушки, супруги старичка, произошла полная разруха в хозяйстве. Всю эту картину видеть мне очень тяжело. Мне очень грустно.

Со среды Страстной недели доныне я в местной церкви стою уже в своей одежде, отпустил волосы. Вообще в душе чувствую какие‑то сильные побуждения к принятию прежнего внешнего вида. В связи с этим дерзаю попросить дорогую Т[атьяну] Б[орисовну], нельзя ли сшить мне шапочку вроде той камилавочки, какую я всегда носил при хождении по улице? Размер 58–59 см. Юридически мое положение пока без изменений. Благодарю о[тца] Тихона за добрые пожелания. Может быть, еще увидимся. За деток очень рад, что облегчились их экзамены. Дай Бог им отдохнуть в наступающее лето.

Яйцо с Владимирским собором буду хранить как память об о[тце] Тихоне. Спасибо Т[атьяне] Б[орисовне] за сообщения о лаврской жизни и жизни своей. Для меня это очень дорого. Книгу Р. Путятина, если найдете и возможно будет, не откажите прислать.

Дорогая Татьяна Борисовна! Пред о[тцом] Антонием^[151] и я, подобно Вам, глубоко благоговею. Какое было у него сердце, какое высокое духовное настроение! Сколько добра он успел сделать в течение земной своей жизни! И слова его писем увековечили благодатные, теплые чувства его к Богу и людям. Предсказания преп[одобного] Серафима чудно сбываются над Вертьяновым… Еще раз низко кланяюсь всем вам и прошу взаимных св[ятых] молитв.

6 мая. 1954 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посылочка Ваша дошла до меня 7/VII, в день рождества св[ятого] Иоанна Предтечи! Глубоко благодарю за память, заботы, скуфеечку и все выражения Вашей доброты ко мне, грешному.

По поводу Вашей жизни хотелось бы сказать следующее. Дорогому батюшке о[тцу] Тихону уж если отдыхать, так не в далеких путешествиях, а где‑либо близко–близко от Загорска. А вам, Татьяна Борисовна, вероятно, не доставило бы тяготы освежение душевное где‑либо у далеких святынь наших, в благодатных очагах, где Бог особенно откровенно является человеческой верующей душе в действии Своей чудной силы. Хотя и радонежские святыни полны"живой воды", при всем том близость Вашего дома с его суетой и тревогами, как ставнями какими, закрывает Вас от полного восприятия благодати Божией. Потому небесполезно Вам некоторое путешествие с отрывом от повседневной сутолоки.

Теперь несколько слов о себе. Вы слышите вести, будто я устроился по своей специальности. Эти вести неточны. Здесь у нас между двумя батюшками, духовенством местного храма, произошел полный конфликт. Дело дошло до того, что один из них уехал в другой город на службу. Настоятель остался на месте, а второй священник, не потерпевший давлений настоятеля, перешел в Караганду. Ввиду необходимости заткнуть брешь по требоисправлению секретарь Епарх[иального] управления] добился разрешения у Казахст[анского] Мин[истерст]ва по делам Церкви временно допустить меня к требоисправлению. Но так как я ходить далеко не могу и не хочу и настоятелю невозможно навалиться на меня с грузом поручений, как на ушедшего священника, то посудите сами, каково мое"устройство". Я пока"плохой послушник"местного о[тца] протоиерея, белоруса ксендзовского типа, и то в определен[ные] дни, когда ему угодно. В праздники он сам служит, а я пою на клиросе. Видите, насколько слухи бывают далеки от истины. Но я и за эту не заслуженную мною милость Божию всегда благодарю Господа.

Дай, Господи, деткам провести плодотворно наступившее лето. Прошу молитв Ваших и еще раз горячо благодарю за все.

Дорогому батюшке желаю весь остаток земной жизни пребыть служителем у престола Божия до конца дней своих бессменно.

7 июля 1954 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Посылочку Вашу получил. Спаси Христос! У Всеправедного Господа, воздающего точию за милосердие доброделающим, и Ваша милость повлечет за собой милость в отношении Вас в свое время. Когда придет к вам это письмо, Т[атьяна] Б[орисовна] с Катюшей, вероятно, будут уже в Почаеве, под благодатным кровом Пресвятой Богородицы. Дай, Боже, им отдохнуть душевно от сутолоки и многопечалия повседневной жизни в Загорске.

О себе приходится упомянуть, что я, видимо, износился физически. Устаю… Наш город — многокилометровый. Поэтому здесь одолевать пространства пешим ходом — целый подвиг. Притом здесь лучи солнечные заставляют буквально обливаться потом. Но слава Богу — особенно за утешения будней во время богослужения. В будние дни здесь в храме почти никого не бывает из богомольцев. Благодать же Божия дышит в церкви всегда обильно и многоутешительно. Проповедовать удается всего один или два раза в месяц за литургией в какой‑либо воскресный день. В остальные праздники и воскресенья здесь служит настоятель — белорус, протоиерей лет 57 или 60–ти с западными манерами. Он — из беженцев.

Между прочим, до Джамбула я крестил очень мало людей. А теперь крещу многих — и младенцев, и взрослых. К сожалению, крестятся люди совершенно неподготовленные, сами кумовья даже креститься не умеют, подчас и крестов не носят. Можно по этому признаку судить, как низок здесь уровень религиозного развития. В таком человеческом окружении необходима проповедь — миссионерская, детски простая и непременно чисто практическая. Неуместно богословствовать и теоретизировать там, где отсутствуют самые элементарные знания веры. Надо тут лепетать о вере и религии так, как мать, уча свое дитя вере, приспособляется к его способности понимания, говорит ему только сердечно и непременно с любовию и препросто.

И в прежнее время я больше всего любил проповеди миссионеров, вроде митр[ополита] Иннокентия Московского и Гавриила, епископа Имеретинского. Теперь же особенно приходится убеждаться в их исключительной ценности для человеческого спасения. Хотелось бы строить и самому свои проповеднические мысли по такому же принципу. В общем, в моем личном самочувствии — немалый плюс на той почве, что я, как никогда прежде, столкнулся близко с верующей массой. Огорчает меня только зависть и нерасположение настоятеля. Этот крест придется терпеливо нести, пока соизволяет на то Господь Промыслитель.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна] упоминала о пользе личного чтения писем батюшки отца Иоанна Кронштадтского. Да, превосходны эти письма и чудно благодатностью настроение о[тца] Иоанна. Его слова и по кончине излучают в души читающих письма ту же благодать, с какою некогда исходили из души его и печатлелись на бумаге в его письмах.

Дорогому о[тцу] Тихону молитвенно желаю благодатных сил в прохождении своего служения и прошу его св[ятых] молитв взаимных. Господь да сохранит Катюшу и Сережу в добром здоровье и благополучии за время настоящих каникул.! Простите.

30 мая 1954.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Кратко спешу сообщить Вам, что я снялся с учета на месте своего жительства и еду в Загорск 21/X, если удастся достать билет. В случае прописки в 3[агорске] буду жить опять в Лавре.

Так велел мне поступить П[атриарх]^[152]. Господь да хранит Вас под сенью благодати Своей.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Сердечно приветствую Вас с праздником Рождества Христова и Новолетием. Дай Бог о[тцу] Тихону крепости сил для несения пастырского креста, а Т[атьяне] Б[орисовне] — здоровья и широты сердца к выполнению материнского долга в отношении деток и выполнению домашних хлопотливых работ. Прошу великодушного прощения за то, что редко пишу. Душа настолько скорбит в массе местных неустройств, что света не вижу ежедневно от беспокойства и душевных тревог за плохое течение местной церковной жизни.

Хозяин^[153] я никуда не годный, а подходящих хозяйственников около меня — ни одного. Отсюда получаются разлады во множестве дел, связанных с покупкой хотя бы угля для топки церкви. (Достаем уголь из Москвы.) Все работники тянут средства только себе, не имея в виду пользы церковной. Даже за свечами старостиха–барыня не хочет съездить в Москву. Машину предо мной потеряли. Новую скоро не купишь. Между тем требы перекидываются за черту города и без машины обойтись невозможно. Таковы некоторые источники моих страданий, наиболее крупные, не говоря о многих других. Прошу Ваших св[ятых] молитв.

С любовью и всегдашней памятью о Вас

А[рхимандрит] В[ениамин]

9 января 1955 г.

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Воистину Христос Воскресе!

Простите, что мало пока пишу и о себе ничего не говорю. Засыпан письмами, на которые требуется давать ответ. С одними взаимными поздравлениями море ненужных хлопот. А родное для меня и без писем остается родным во Христе.

Молитесь взаимно за меня.

Пасхальный привет А. П., Кате и Сереже, С. С.

Христос с Вами.

С любовью во Христе

Е[пископ] Вениамин].

16 апреля 1955 г. [Саратов]

Дорогие Т[ихон] Т[ихонович] и Т[атьяна] Б[орисовна]!

Мир Вам и Божие благословение!

Вы спрашиваете, как я живу. Отвечаю: в немалых тревогах и беспокойствах, и злой дух и люди не оставляют искушениями меня, великого грешника и беспорядочного человека.

Здоровье временами хромает, простуда спины не дает сгибаться. При всем том утешаюсь богослужением праздничным. Проповедую за литургиями всегда. В Троицком соборе служу охотно, а в Духо–Сошествен[ском] — не люблю. Живопись там плохая — на полотне и сделана неважным художником.

Хотелось побывать в Лавре и у Вас, но не вызывают. А без вызова архиереям запрещено ездить из епархии.

В заключение этого письма дорогим батюшке и Т[атьяне] Б[орисовне] сердечно желаю благодушествовать и здравствовать физически. Деточкам Господь да пошлет успехов в экзаменах.

Не забудьте меня, многогрешного, в своих молитвах и не думайте, что я вас забыл. Напротив, точно так же помню пред Богом, как и прежде.

Любящий во Христе, недостойный

Е[пископ] В[ениамин].

24 мая 1955 г.

Дорогая Т[атьяна] Б[орисовна] и батюшка дорогой!

Что Господь ни творит с нами, все к лучшему. И болезнь Катюши на пользу. Этой болезнью Господь отводит от чего‑то худшего. Это не беспочвенный оптимизм языка, а действительность.

Я последнее время много страдаю от неприятных писем. Иногда письма летят, минуя меня, прямо к Патриарху, и оттуда получаю их с приписками канцелярии. Живу совершенно одиноко. Когда я приехал сюда, то встретил инока Антония, но с ним было нелегко. Он по психологии — "архиерей без пяти минут". С ним говорить трудновато, а послушания от него никакого и помощи нет, хотя он номинально и по зарплате [епархиальный] секретарь. Придет на час какой‑либо и то не каждый день, а ты сам проворачивай всю корреспонденцию. Вот и киплю, вращаясь в колесе всяких ответов на запросы.

Батюшке и Вам, Т[атьяна] Б[орисовна], желаю от Господа благодатного утешения в скорбях Ваших. Мир Вам и Божие благословение.

С любовью о Христе грешный

Е[пископ] В[ениамин]^[154]

26 июля 1955 г.

Воспоминания о духовном отце^[155]

Решение об издании"Дневника"епископа Вениамина (Виктора Дмитриевича Милова) подтолкнуло меня рассказать о близости нашей семьи с владыкой.

Наше знакомство с владыкой Вениамином (в те годы еще архимандритом) можно с полным основанием назвать чудом. Встреча произошла в 1935 году. Тогда к нам в семью по рекомендации соседей Сипягиных^[156] (потомков царского министра) пришла портниха Евдокия Адриановна Морозова (до революции она работала белошвейкой у знаменитой Ламоновой^[157]). На период работы Евдокия Адриановна обычно поселялась у заказчика. На сей раз она поселилась у нас, и это привело к совершенно неожиданным последствиям. Расположившись душевно к моим родителям, Евдокия Адриановна поведала им, что некогда была любимейшей духовной дочерью старца Аристоклия^[158], иеросхимонаха Афонского подворья в Москве, скончавшегося в 1918 году. После кончины любимого старца, тяжело переживая свое сиротство, Евдокия Адриановна блуждала по улицам, не находя себе места. Горькое чувство оставленности усиливало недоумение. Перед смертью старец открыл ей, что она после смерти своей будет лежать с ним рядом. Но отца Аристоклия похоронили возле алтаря им построенной церкви Афонского подворья на Полянке, где Евдокия Адриановна похоронена быть никак не могла^[159].

Спустя некоторое время ей приснился сон, будто она вошла в незнакомый храм, где службу совершал неизвестный ей молодой архимандрит. Сон опечалил ее — слишком сильна была сердечная привязанность к почившему старцу. И вот однажды, гуляя по Москве, она зашла в храм, в котором раньше не бывала, и остолбенела — все было, как в том сне. Подойдя к кресту, смущенная Евдокия Адриановна попросила отпускавшего народ архимандрита помолиться, чтобы ей не приходить больше в этот храм. С такой же просьбой она обратилась и к отцу Исаии, бывшему келейнику отца Аристоклия, на что тот с улыбкой ответил:"Ну и дура же ты, Евдокия". Ободренная реакцией отца Исаии, Евдокия Адриановна с этого момента начала ходить именно в тот храм, а точнее, в Покровский монастырь. Так произошло таинство духовной передачи — Евдокия Адриановна стала духовной дочерью архимандрита Вениамина (того самого, которого видела во сне) и всю силу духовной любви и преданности перенесла теперь на него. Мои родители узнали от Евдокии Адриановны о тяжелых испытаниях, которые затем пришлось перенести ее духовному отцу, и о сложности его настоящего положения: по возвращении из лагеря отец Вениамин вынужден был на положении"невыездного"жить во Владимире, где Евдокия Адриановна его регулярно навещала.

Не имея никаких секретов от своего духовного отца, она, естественно, рассказала ему и о жизни в нашей семье. Отец Вениамин захотел познакомиться с нами и, если Промыслу Божию будет угодно, как сам говорил, сблизиться. Вначале батюшка написал моим родителям в письме, что для сближения нужен некоторый срок молитвенной проверки. Встреча состоялась, вылившись в глубокую взаимную духовную любовь, о чем батюшка впоследствии писал:"… что я чувствовал по поводу Вашей семьи за это время. Она гвоздем вбита в мое сердце".

Вспоминаю свое юношеское впечатление, когда впервые увидел батюшку у нас дома. Он приехал с Евдокией Адриановной из Владимира зимой. Вошел высокий человек в шапке и короткой зимней куртке. Совсем непохожий на мое представление тогда об облике монаха, тем более архимандрита. Волосы у него, как и борода, были заправлены за воротник серой рубашки, без креста поверх нее, и только удивительный взгляд сквозь запотевшие очки выдавал духовное богатство этого человека. Тихий, изящный, скромный, очень умный и светящийся — вот мое первое впечатление об отце Вениамине.

Он сам выразил желание погостить. Мы отвели маленькое, но изолированное помещение за плотной шторой, с окном, где батюшка мог не только молиться, но и работать над богословскими сочинениями.

В Москве у батюшки были духовные чада — в основном девицы из прежних прихожан Покровского монастыря. Он их иногда навещал. Но к нам в дом допускал, кроме Евдокии Адриановны, которая, конечно, продолжала у нас жить, только Настю^[160], преданно ему служившую. Она даже в документах ГПУ значилась как ближайшая его родственница.

Чем мог привлечь отца Вениамина наш дом, живший тогда в гораздо большей степени проблемами эстетическими, нежели богословскими, церковными? Думаю, высокой интеллектуальной культурой моих родителей, соединенной (необычно для находившихся тогда на свободе) с искренней религиозностью. Насильственно изолированный, батюшка очень нуждался в доверительном интеллектуальном общении, в возможности"перекинуться мыслями", как писал нам потом из далекой ссылки, пастырски поделиться сокровенным. Могла привлекать и большая домашняя библиотека, в которой было по тем временам много богословских книг, также фортепиано — он так любил наигрывать на нем мотивы духовной музыки, говоря, что высокая музыка может быть высшей бессловесной молитвой^[161]. Но главным все же оказалось как‑то сразу возникшее чувство родства, легкости взаимной и уверенность батюшки в том, что наша встреча — Промысл Божий.

Для нас же отец Вениамин стал больше чем родным.

Удивительно деликатный, утонченный в восприятии эстетического, он никогда не претендовал в обращении с нами на особую приоритетную свою значимость. Напротив, его внешний облик (без видимых в быту признаков сана), его открытость, даже нелицеприятность помогали быстрому сближению, создавали в отношениях настоящую родственность, необыкновенно крепкую и доверительную.

В жизни отец Вениамин был прост, аскетически строг, но не опрощен. За обедом, например, предпочитал гречневую кашу или горох. Но рядом с его прибором обязательно лежала белая полотняная салфетка, вложенная, как ей и подобает, в кольцо. Спал он на маленькой кушетке, вероятно, с трудом на ней помещаясь. Вспоминаю, забегая вперед, рассказ жены старосты Ильинской церкви в Сергиевом Посаде Анны Петровны Сарафановой. При открытии Лавры в 1946 году особой заботой было расселение монахов по квартирам, так как в Лавре первое время условий для жизни не было. Ей удалось снять комнату и для отца Вениамина: маленькую, уютную, с хорошей удобной кроватью. Хозяйка умилялась на нового жильца, как тот аккуратно стелет постель, пока не поняла, что спал‑то он на полу. Батюшка предпочитал скрывать строгость своего аскетизма. Но когда работал — писал напряженно богословские труды, — ему хотелось, чтобы под ногами был толстый ковер. Также в одежде своей он был тщательно убран, чист и изящен. Впоследствии, уже в Лавре, меня не переставало поражать изящество его облика. Само слово"изящный"батюшка произносил с особым ударением (например, при чтении акафиста Преподобному Сергию). И я чувствовал, что оно имело для него не внешнее значение, но было символом ангельской чистоты и гармонии.

К. людям, его окружавшим, к их взглядам отец Вениамин был очень внимателен. Он знал, что своим внешним видом, в серой рубашке и сапогах, не вызовет в нас осуждения (этого требовала необходимость инкогнито). Но в среде духовных дочерей не хотел сеять смущение и потому на встречи с ними надевал серый подрясник, который заправлял и закалывал при выходе на улицу. Видя усердие моей матери в желании хоть как‑то помочь ему материально, просил в письме делать это незаметно для меня, тогда еще подростка,"чтобы искусительная мысль не пришла к нему и не подумал бы он, что и Божие продажно".

Как‑то, стоя при закате солнца у окна, он сказал мне:"Какая чудная молитва"Свете Тихий… Пришедше на запад солнца, видевше свет вечерний."., какой чудный и верный образ Христа". Таким доступным, тихим вечерним солнцем был и отец Вениамин — для меня, по крайней мере.

Помню, как батюшка советовал креститься: внимательно на оба плеча. Говорил, что это он усвоил от одного простого священника, который даже голову и взгляд поворачивал, сопровождая крестное знамение.

Подолгу молиться отец Вениамин не заставлял, приучая к внимательной, тщательной молитве. И всегда акцентировал необходимость чтения слова Божия, подчеркивая, что при нехватке времени прочесть главу Евангелия важнее, чем вычитать все молитвенное правило.

Навсегда вошло в душу его отношение к исповеди: он требовал готовиться к каждой исповеди с мыслью, что она может стать последней в жизни, что за нею — смерть и ответ пред Богом.

Говоря о силе молитвы, батюшка особо выделял значение церковного поминовения умерших. По этому поводу он однажды привел такой случай. У одного архиерея^[162] на приходе был священник–пьяница. Потеряв терпение, архиерей решил его убрать. И вот снится архиерею сон: толпа людей просит слезно не прогонять нерадивого священнослужителя. Сон повторялся несколько раз. Тогда архиерей решил понаблюдать за этим известным своими немощами священником. Выяснилось, что тот каждое утро приходил в храм к началу службы и в алтаре у жертвенника поминал длинный список умерших. Эти‑то умершие и просили во сне за своего молитвенника.

Однажды ночью, проходя мимо комнатки отца Вениамина, я услышал случайно его ночную молитву. Это было всего лишь многократно повторяемое:"Господи, помилуй! Господи, помилуй!". Но услышанное меня потрясло. Сила, глубина, действенность — реальная действенность — этих коротких, простых обращений к Богу открыли мне тогда, что такое молитва, и приблизили к пониманию, как Спаситель молился в Гефсиманском саду.

Вместе с тем, батюшка вовсе не замыкался от мира, интересовался искусством, наукой. Помню, он выразил желание познакомиться с одним видным художником^[163] — другом моего отца и отца Павла Флоренского. Встреча состоялась. Но после часовой беседы отец Вениамин вышел из комнаты и попросил мою мать закончить разговор с художником, так как у того"овеществленная душа"и он, батюшка, больше с ним общаться не может. Потом он писал отцу:"Гениальный техник в области художества, X… незаметно для себя весь ушел в передачу видимых образов, так что душа его, пропитавшись навыком художественной работы, при холодности к религии, как бы овеществилась. Отсюда его вывод:"Со мневаюсь в бытии души…"Природная доброта и семейные добродетели спасают его от крайностей религиозного мировоззрения. Если Богу угодно, то может прийти к нему скорбь, или особое промыслительное воздействие, встряхнет его, сломит независимость его воли, и тогда он весь способен раскрыться пред благодатью. Сильные натуры, как его, ставятся на путь спасения лишь могучими потрясениями". После той встречи знаменитый художник перестал у нас бывать, но слова батюшки о его судьбе сбылись.

Но были у батюшки и иные воспоминания. Помню, он с улыбкой рассказывал о нечеловеческих условиях в лагере, как ему приходилось чистить в мороз отхожие места и легко одетому бегать вокруг барака, чтобы окончательно не замерзнуть. Читая автобиографию архиепископа Луки (Войно–Ясенецкого)^[164], я поражен был сходством методов измывательства над духовенством."В Красноярске, — пишет архиепископ, — нас посадили в большой подвал двухэтажного дома ГПУ. Подвал был очень грязен и загажен человеческими испражнениями, которые нам пришлось чистить, при этом нам не дали лопат…"^[165]. Как все было одинаково, бесовски схоже. И о нарах со спавшими на них в три яруса. Оба иерарха прошли через эти мучения.

Упомянув об автобиографии архиепископа Луки, не могу не заметить еще одного совпадения — о предсказании во сне. Архиепископ описывает случай, происшедший с ним во время ссылки в Енисейск."В один из праздничных дней я вошел в гостиную, чтобы начать литургию, и неожиданно увидел стоявшего у противоположной двери незнакомого старика–монаха. Он точно остолбенел при виде меня и даже не поклонился. Придя в себя, он сказал, что в Красноярске народ не хочет иметь общения с неверными священниками^[166] и решил послать его в город Минусинск… где жил православный епископ… Но к нему не поехал монах Христофор, ибо какая‑то неведомая сила увлекла его в Енисейск ко мне."А почему же ты так остолбенел, увидев меня?" — спросил я его."Как было мне не остолбенеть?! — ответил он. — Десять лет тому назад я видел сон, который, как сейчас, помню. Мне снилось, что я в Божием храме и неведомый мне архиерей рукополагает меня во иеромонаха. Сейчас, когда вы вошли, я увидел этого архиерея!". Монах сделал мне земной поклон, и за литургией я рукоположил его во иеромонаха"^[167]. Читая этот эпизод, я невольно вспомнил Евдокию Адриановну и историю ее знакомства с отцом Вениамином.

Во Владимире, находясь практически на положении ссыльного, отец Вениамин не имел возможности служить открыто, мог лишь молиться в храме за специально отведенной ему ширмой. Литургию же служил тайно у себя на квартире, всегда готовый к приходу"незваных гостей", — он квартировал у некоей Анны Абрамовны вблизи Золотых ворот. Напряжение сил и нервов было очень велико — батюшка работал тогда над богословской диссертацией"Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви", а условия жизни были весьма далеки от необходимых при такой работе. Мой отец даже сделал для него специальные"глухие"наушники, чтобы хоть как‑то оградить от внешнего шума.

Длительные поездки в Москву всегда были риском. Батюшка знал, что за ним следят, знал, кто следит. Однажды, находясь у нас, неожиданно сказал:"А во Владимире, наверное, уже архимандрит А". (один из московских архимандритов, периодически навещавший отца Вениамина во Владимире). Помню, у батюшки возникло тогда желание не возвращаться. Он знал, предчувствовал возможность ареста. Но и оставаться было бы слишком опасно — уже для нас всех. Шла осень 1937 года. Отец Вениамин это понял и поехал. Во Владимире его действительно"ожидало"названное лицо. Последовал арест, затем ссылка в Котлас — вплоть до 1946 года (последнее его письмо оттуда к нам означено 17 апреля).

Подробности этой очень тяжелой ссылки нам были малоизвестны. Могу привести лишь некоторые штрихи из писем."Я долго молчал и не писал Вам потому, что не было возможности"(это из первого письма, датированного 5 апреля 1943 г.)."Сильно я истомился от разлуки с Вами. Не знаю, когда увижу Вас и увижу ли. Очень уж скоро можно утратить здоровье и отправиться ad patres^[168]"."Извините за почерк. Очень нервный я, и нервность невольно просачивается в каллиграфию"."…Хочу высказать одну свою неотложную нужду в связи с зимой. Больше некому высказать. Из‑за опухлости ног ничто мне не подходит на ногу из обуви. Так было летом — то же чувствуется с большей остротой зимой. Не будет ли возможности навести справки о приеме посылки вещевой в мой адрес в Александрове или в Ногинске и послать мне какие‑либо старенькие ботинки № 44. Вопрос с обувью — дело жизни моей".

Но уже в 1944–1945 годах батюшка писал:"Очень желал бы познакомиться с последним академическим изданием в краткой форме научных русских достижений, о которых сообщалось в свое время в"Известиях". Мне это пока недоступно, несмотря на желание все это охватить одним обобщающим восприятием".

"Лично я пока могу жить только в области планов на будущее. Планы эти таковы: 1. Подобно П. Я^[169]., я хотел бы письменно кристаллизовать и углубить мировоззрение работой где‑либо вблизи книжных сокровищ. 2. Для этого считаю необходимым просмотреть и войти в курс всех последних выводов физики, химии, психологии и медицины, в первую очередь. 3. Хочется проникнуть в тайны конечного развития человеческой личности и в познание архитектоники мира".

"…У Вас образовалась уже несомненно опытность в деле самых обычных посадок овощей. А я в первый раз натолкнулся на ряд таких задач, которых прежде никогда не решал…. Просил бы, если не затруднит, помочь мне в этом деле высылкой какого‑либо пособия по овощеводству и борьбе с вредителями. У нас в прошлом году много навредили разные личинки на капусте, картофеле и пр. овощах".

"У меня жизнь течет пока без перемен, в работе и тоскливом внутреннем одиночестве. Но эту последнюю эпитимию терплю".

"Здоровье мое в целом ничего, только чувствую, что как‑то к земле тянет. Быстро потом устаю, и сердце плохое".

"Весеннее солнышко даже у нас дает себя знать. Как оно хорошо! И свет его и теплота так ласкают и успокаивают нервы. Начинает оно греть и сиять, и хочется смиряться с обстоятельствами личной жизни, напрягаешь охотнее силы к работе и легче переживаешь все грустное и скорбное".

"Сейчас пишу Вам эти строки, согреваясь с головы теплой меховой шапкой, которая тоже есть память о Вас. Морозы у нас нынче столь суровые, что прежние годы бледнеют со своими холодами… Ртутный столбик так и скачет к 50 градусам. Отсюда — частые обморожения. В дни морозов бывает как‑то жутко от чувства близости стоящей за спиной смерти. Скоро ли протекут эти дни, не знаю. Пока холодно".

Вспоминаю рассказ отца Вениамина о происшедшем с ним однажды на этапе. На случай смерти, и если бы дана была возможность к ней приготовиться, он хранил на груди частицу Святых Даров. Но в этот раз арестанты не знали, ни куда их гонят, ни что их ждет. Боясь за судьбу Святых Даров, батюшка обратился к конвоиру с просьбой взять у него сосуд и благочестиво уничтожить. Тот обещал. Отец Вениамин говорил, что до конца дней своих будет молиться об этом человеке, не зная даже его имени.

Я понимаю, что батюшка всю жизнь носил в сердце мысль о смерти, помня печальные слова, сказанные о нем когда‑то одним соловецким схимником:"Ах, Витя, Витя! Много тебе придется перенести впереди. Помни житие Митрополита Филиппа"^[170]. Предсказание об участи Митрополита Филиппа, услышанное и воспринятое отцом Вениамином еще в молодые годы, наложило на его утонченную, впечатлительную натуру неизгладимый след. В молодости страх насильственной смерти был настолько велик, что один старец даже порекомендовал ему сфотографироваться в гробу, чтобы преодолеть этот излишний комплекс. Впоследствии, как я чувствовал, страх сменило смирение перед страшным, неотвратимым. Это создало потребность замаскироваться, стушеваться. В одном из первых писем нашей семье, обсуждая время своего приезда, он писал:"…не лучше ли эти дни мне переждать в своем местожительстве и приехать к Вам уже в шапке. Это не так заметно". Батюшка избегал ходить по городу в рясе. Помню, после войны, когда он жил уже в Лавре, а преподавал в Новодевичьем монастыре на Пастырских курсах^[171], то зимой по–прежнему носил короткую куртку и заправлял бороду под воротник. Даже в Лавре при встречах он предупреждал меня:"Глаза… глаза… — говорил, — тут осиное гнездо…."И это была не галлюцинация, а действительно прозорливое видение. Помню произнесенные им слова:"Жатвы много, а делателей мало…"(Мф. 9, 37).

В Лавре с особой силой раскрылся проповеднический дар батюшки. Он произносил, как правило, по две проповеди: одну во время ранней обедни, которую служил сам в нижнем храме Успенского собора, а потом совершенно другую — за поздней литургией в Трапезном храме. Проповеди были яркими, образными, сильными, прямо связанными с нуждами послевоенного состояния народа. Многие приходили на них с тетрадками, чтобы записать хотя бы самое главное. Помню, в одной проповеди о силе молитвы он рассказал, как во время всеуничтожающей атаки немцев в одной избе старичок со старушкой усердно молились. Шквал войны прошел через их село, истребив все, но избу старичков немцы не заметили, и она продолжала стоять, как если бы атаки на село и не было. Память сохранила и другую проповедь, показавшуюся тогда неожиданной, — о необходимости доверять государству. Смысл ее вскоре раскрылся. Проповедь была произнесена непосредственно перед девальвацией денег, от которой не пострадали только те, кто спокойно хранил свои средства в сберегательных банках…

В 1948 году, когда Московские духовная академия и семинария находились уже в стенах Лавры, отец Вениамин был назначен их инспектором. Зная, что время его коротко, он требовал, чтобы я чаще приезжал в Загорск — каждое воскресенье. И чувствовалась потребность во взаимной встрече не только моя, но и его.

Помню последнюю с батюшкой Пасхальную заутреню в Лавре — в 1949 году. Приехав вечером, я пробрался в уже переполненный Трапезный храм и вижу, что служит отец Вениамин. Из алтаря меня позвали, и когда я туда вошел, дали нести крест во время крестного хода. Я взял, впереди несли фонарь, а сзади за мной шел батюшка. Это несение креста было символичное — я вскоре женился^[172]. Батюшка же был вновь арестован и сослан в Казахстан.

Местом последней ссылки отца Вениамина стал казахский овцеводческий колхоз в районе Джамбула. Дорога туда лежала через Алма–Ату, и батюшка хотел встретиться с владыкой Гурием, тогда епископом Алма–Атинским, с которым они вместе открывали и поднимали Троице–Сергиеву Лавру. Но епископ Гурий, по понятным причинам, от этой встречи уклонился.

В Казахстан к батюшке ездила Настя, близкая его духовная дочь^[173]. Прилетев в Джамбул на самолете, она в течение двух дней на двугорбом верблюде по голой бескрайней степи добиралась до места пребывания батюшки. Войдя в юрту, где среди казахов сидел отец Вениамин, со слезами упала ему в ноги.

Батюшка квартировал у сосланной в те края немки с Поволжья. Казахи довольно мирно к нему относились, даже, рассказывала Настя, подарили однажды миску, полную вареных бараньих хвостов, — знак расположения, с которым, правда, батюшка не знал, что делать. Но он очень страдал физически от сырости — и климата, и помещения, в котором должен был жить."Душевно живу, слава Богу, а телесно переживаю много недомоганий. Уже и зубов нет, а флюсы не перестают регулярно мучить. Частенько болит почему‑то горло, — думаю, от сырости помещения. И ноги дают себя знать"."Зимой никогда не раздеваюсь на ночь. Вечером натопишь углем печку, а к утру все тепло куда‑то исчезает. С земляного пола тянет какой‑то сыростью, хотя я застилаю его половиками. Оттого вечно простужаюсь"."От сырости и дождя за последнее время у меня возобновился ишиас. Трудно повернуться, трудно встать с постели и делать что‑либо необходимое в личном житейском обиходе. К тому же температура, а в связи с этим бессонница…. Характерно… что я крайне оберегал спину. Посланную когда‑то Вами желтую шерстяную рубашку не спускал с плеч, спал в одежде, завертывался в два одеяла сверху. И, несмотря на предосторожности, неуловимая волна сырости все‑таки пробила броню одежды и воспалила нерв".

Находясь в ссылке, батюшка изучил казахский язык и составил казахско–русский словарь, как писал, на двадцать тысяч слов. Этот труд, если бы его издали, мог бы стать поворотным в его судьбе. Но он почувствовал, что этого поворота допускать не нужно, и по–прежнему принял свою судьбу как Промысл Божий. Родителям моим он тогда написал:"…в душе явилось колебание: продвигать ли работу, когда, кроме земной критики, я стою пред посмертной ответственностью. Потому решил обождать. Для самолюбия словарный труд кое‑что может дать, а для души — минус".

Не могу не сказать здесь особо, отвлекаясь от последовательности воспоминаний, об исключительной требовательности отца Вениамина к самому себе — вплоть до того, что, став монахом в достаточно молодом возрасте, он больше не встречался с тогда еще живой горячо любимой матерью (кстати, как и отец Аристоклий). Батюшка был очень строг внутренне, всегда ответственно собран. Он знал настоящую цену духовной жизни. И это знание, естественно, влияло на его отношение к окружающему миру. Так, в иконописи он не терпел"нестеровщину", как сам выражался, — болезненную экзальтацию в изображении святых. Святость в понимании батюшки — всегда скромна, но здорова, а не болезненно–мечтательна. Вот почему он был и против"игры в монашество", подделки, даже совсем невинной, например, мальчиковой обуви у девушек, считавших благочестивым в одежде подражать монашкам. Можно было услышать в таких случаях:"Не рядись!". Помню, после долгой вынужденной разлуки, увидев меня отрастившим бороду, сказал:"Побрейся".

К монашеству он тоже не склонял. Показательно, что ни одна из окружавших его духовных дочерей при жизни отца Вениамина монахиней не стала. И лишь после его смерти некоторые из них, Анастасия и Клавдия, приняли тайный постриг. Но, обладая даром прозорливости и очень строгим, внимательным отношением к предощущаемому, батюшка, например, ревностно охранял Федора Воробьева (будущего архимандрита Фео–дорита^[174]) от стремления к женитьбе. Помню рассказ Евдокии Адриановны об их последней случайной встрече у отца Вениамина во Владимире. Федор нравился Евдокии, а она — ему. Батюшка, конечно, это знал и ощутимо показывал неудовольствие такой встречей, всячески стараясь — и очень символично — не допустить их совместного ухода от него. Воробьев жил и работал тогда в Петушках по Нижегородской дороге. Выпроваживая Евдокию, отец Вениамин посадил Федора на свое место за столом, начал как‑то особенно угощать… Уже на вокзале, сидя в вагоне, Евдокия Адриановна увидела бегущего, опаздывающего на поезд Федора и поняла, что больше с ним не встретится. Не сразу, спустя годы, Федор Иванович Воробьев принял монашество, стал насельником Троице–Сергиевой Лавры, архимандритом. Евдокия же Адриановна так и осталась просто Христовой невестой. Очень легкая, всегда лучезарная по приходе из церкви, сильная горячей, искренней верой, она пламенела сердцем к Богу.

Удивительная закономерность: Евдокия Адриановна — сначала у отца Аристоклия, потом у отца Вениамина; Агриппина Николаевна — сначала у отца Павла (Троицкого)^[175], потом у отца Всеволода Шпиллера; Ольга Серафимовна (Дефендова, в тайном постриге монахиня Серафима) — сначала у митрополита Макария (Невского), потом у отца Сергия (иеромонаха Серафима) в Отрадном — целая цепочка жен–мироносиц, скромных, самоотверженных женщин, которые всем, чем могли, служили русским праведникам, старцам.

Закономерна и взаимопомощь старцев в отношении их духовных чад. Когда регулярно арестовывали и ссылали отца Вениамина, то заботу о нашей семье принимал на себя отец Исаия, бывший келейник отца Аристоклия. Мы с ним ни разу не встречались лично. Но через общих знакомых многократно прибегали в трудные минуты к его помощи. Старец отечески оберегал нашу жизнь, совершая своими молитвами чудеса.

Осенью 1954 года, по окончании срока ссылки, отец Вениамин был вызван в Москву. И вновь на него обрушились страдания… Прилетев в Москву из Джамбула на небольшом самолете, который в пути страшно болтало, — а батюшка физически не переносил качки, и любой, даже небольшой, перелет был для него мучителен, — он в тот же день ночью должен был из Внукова лететь в Одессу для встречи с Патриархом Алексием I, который на следующий же день с ним вместе возвращался самолетом в Москву.

Зная, что с нашей семьей в домашних условиях он последний раз в жизни может встретиться только сразу по возвращении из Казахстана, между двумя аэродромами, батюшка в тот день в последний раз позвонил в нашу дверь.

Предчувствие потери отца Вениамина не оставляло меня. Помню его слово во время хиротонии во епископа 4 февраля 1955 года. Он сказал тогда, что живет одиннадцатый час жизни и что его жизнь и жизнь вообще стремительно идет к своему рубикону^[176]. Помню и слова совершавшего хиротонию Патриарха Алексия I:"Что я могу тебе сказать? Ты лучше меня все знаешь". Во время хиротонии батюшка был светящимся.

Назначенный епископом в Саратов, владыка столкнулся с большими трудностями. Со слов моей матери, навещавшей его, знаю, что в Саратове тогда было много сектантов, которые держали себя очень дерзко, вызывающе — демонстративно нарушали спокойствие богослужения, устраивали провокации священству и т. д. Гражданские власти, по понятным причинам, смотрели на эти безобразия снисходительно.

Но знаю я и другое. За несколько месяцев своего епископства владыка Вениамин снискал настолько сильную любовь паствы, что в Саратове до сих пор живет память о нем как о милости Божией, явленной городу.

На епископской кафедре владыка оказался в сложном для себя окружении. Контролировался, видимо, каждый шаг. Мы это чувствовали по письмам, которые стали очень редкими и скупыми, — ничего личного, сокровенного, только сжатая информация о епархиальных заботах и самые неотложные бытовые нужды. Может показаться странным, что в преддверии близкого конца, который он предвидел и к которому готовился, владыка хлопотал об удобных очках (!). Но при его огромной близорукости (— 11) это было действительно неотложно — в первую очередь для осуществления круга епископских обязанностей, которые он ревностно и ответственно выполнял до самого последнего дня своей жизни.

1 августа владыка служил торжественную панихиду о новопреставленном епископе Андрее (Комарове)^[177]. Это богослужение оказалось последним.

2 августа 1955 года, в день пророка Божия Илии, владыка Вениамин скоропостижно скончался. Оправдались слова, сказанные им во время хиротонии об одиннадцатом часе жизни. Перед смертью, как рассказывали, владыка просил хоронить его на лошадке… Еще рассказывали, что он просил о встрече с близким ему священником, но того к владыке не допустили.

Известие о внезапной болезни и скоропостижной смерти владыки отозвалось в его пастве острой сердечной болью. Трогательным памятником остались передаваемые тогда в списках любительские стихи одной прихожанки саратовского кафедрального собора, излившей в них свое и общее потрясение.

Так замкнулось кольцо: некогда в Саратове владыка получил благословение на монашеский подвиг, в Саратове же он и почил в Бозе… А на его место тут же был назначен другой архиерей — митрополит Вениамин (Федченков).

Похоронили владыку Вениамина на городском кладбище в Саратове. На его могиле теперь стоит большой крест, всегда теплится лампада и происходят чудеса.

Закончить свои воспоминания о владыке Вениамине мне хотелось бы выдержками общего характера из его писем нашей семье с 1935 по 1937 год.

"У Бога ответом на молитву людей вместо слов служит направление жизненных обстоятельств. Так и в отношении моего более близкого знакомства с Вами…"

"… Мне важна одна сторона души в каждом человеке: это нахождение возможностей душевного обращения к Богу. Обычно человеческая воля своими поворотами и привычками ставит себя на проторенный большинством и всегда повторяемый путь приискания обеспечения. Здесь совмещается часто приятное с полезным, служение любимому делу с получением гонорара за это. Но здесь — крупнейший пробел. Земное‑то дело, конечно, должно идти своим чередом, а выше его, знаете, что должно идти? Воспитание воли для молитвы, доброты и воздержания от страстей и раскрытие религиозного чувства, возможно, более полное и могучее".

"Я сам хотя и в духовной среде жил и прошел все Духовные школы, но до 32 лет мало имел понятия о том, как можно ощутить весь божественный мир, сродниться с ним и спокойно готовиться перейти в него с наступлением смерти. Теория — одно, а практика — другое. И вот многое горе, ряд великих испытаний под руководством тайного водительства Промысла Божия наконец привели меня к тому, что в идеях христианства милосердие Божие дало мне счастье найти жизнь. Теперь по мизерному, крошечному опыту своему я, по крайней мере, удостоился понять"чуждое"^[178], что оно — реальнейшая и единственно истинная ценность. В письме дальше этих общих фраз я не могу пойти в обозрении тайн Царства Божия. Ограничусь сейчас лишь приведением одного замечания, какое мне пришлось слышать как‑то в проповеди какого‑то архиерея, который говорил:"Чего мы не знаем, того и не ценим. А чего не ценим, то не любим и того не ищем".

"Знаете, меня за последнее время поражает своим удивительным устройством человеческая природа. В ней самое чудное — открытие и погашение чувства Божества, воспламенение и охлаждение веры. Один и тот же человек в данном отношении может быть совершенно непохож на себя в разные моменты жизни своей. Как совершается внутри нас ряд духовных перемен, знает один Бог, но перемены эти есть и представляют постоянное явление внутренней жизни. Поэтому, хотя бы в ином из нас и закрылось ощущение Бога явное и живое, при всем том возможен мгновенный переход от нечувствительности к яснейшему переживанию богообщения. У благоразумного разбойника названное чувство разверзлось в последние минуты его жизни — незадолго до смерти на кресте. А у нас чувство Божества то бывает сначала явлениями периодическими, то установившимися и неотступными. При оживлении богоощущения вера необыкновенно остра и умиление проницает все человеческое существо.

Такую прелюдию к письму я осмеливаюсь начертать ради того, чтобы себе и вам привести ободрение на память — ободрение весьма необходимое, когда мы впадаем в бесчувствие по отношению к Богу. Все духовное часто кажется нам каким‑то чуждым, вкуса к нему нет. Самая молитва наша идет среди большого подневольного напряжения. Но это — явление временного порядка и плод нашей греховности. Оживление, безусловно, возможно. Только нужно не оставлять молитвы по вере одной, добрых дел и напряжений к доброте и покаянию в постоянно допускаемых ошибках. Без ошибок никак не обойтись, но каяться в них непременно нужно непрерывно".

"Дорогие о Господе..!

Пишу, как говорят,"с плеча", то есть все, что думаю и чувствую, ничего от вас не скрываю.

Вы знаете, как бывает в общении людей на духовнической почве. Вдруг Господь, на основании чтения ли Слова Божия или во время молитвы, посылает духовнику мысли, что сказать духовным чадам. Я себя никогда не дерзаю мнить каким‑то руководителем, потому что ниже ученика по практике. Я — на"безрыбье рак — рыбка"или верстовой столб и то подгнивший. Говорить что бы то ни было вам движут меня какие‑то внутренние побуждения. Думаю, что в них, ради вашей веры, чрез мою злую нищету и недостоинство простирается все‑таки не моя самость, а зов благодати Божией, обращенной к вам. Бог о вас печется. Выслушайте же, что создалось внутри меня касательно вас.

Последнее время я не переставал болезновать о том, что не вижу для себя способов восстать от бездны греховной. Читал ряд книг епископа Феофана. Много раз я их читал прежде. А теперь как‑то вдруг содержание их в некоторых пунктах стало ложиться в сердце и притом с практическими выводами не только для меня, но и для вас. С болью я увидел и личные промахи, и ваши нужды. Не знаю, сумею ли в письме хоть конспективно о всем сказать. Вот вы говели прежде, сделали, что могли тогда сделать. Но все это только, заметьте,"приступ к началу спасения", но еще не начало. И этот приступ несовершенный. Что поправить надо? А то, что в прежней жизни воспитанием было опущено из нашего духовного опыта.

Телесно мы не научены господству духа над мерой и качеством питания. Душевно из‑за отсутствия (на протяжении всей жизни) борьбы с собой и из‑за неведения своих недостатков (зрение открывается в борьбе) мы не были озарены благодатию Божией к восчувствованию своей греховности применительно к существу Божию. Говоря ясно, мы еще не сопоставили любовь к нам Божию с осознанием всей крупности личных немощей, не закричали к Спасителю от всей души с мольбой о спасении и отчасти лишь познавали себя и то интеллектуально.

Крупный наш минус вырос в немалой мере и вследствие небрежения о молитве и познании веры.

Теперь, когда мы хватились и устремились к Господу, мы сделали этот сдвиг без построения ясного плана будущей своей жизни и без труда молитвы. Припомнилось мне, что и для самопознания у вас имеется пособием требник (чин исповеди) и письма епископа Феофана ("Что есть духовная жизнь"). Отсюда, перемена наша произошла лишь в области сознания, не тронув ни сердца, ни воли. Мы не предали себя врачующему Спасителю сердечно и волевым образом, а только умственно. Плодом такой неполноты подготовки было то, что благодать Святых Таинств до сих пор касалась именно лишь нашего сознания, а не возбуждала нас вседушевно, потому что корни нашего духа пока еще все обращены ко греху. Между тем действие Божие, заметьте, идет вслед наших свободных склонений, укрепляя их и запечатлевая.

У нас до сих пор нет важнейшего: благодатного возбуждения сердца, этой жажды Бога, о которой применительно к святым Церковь говорит в стихирах:"Егда Божественное рачение найде на тя, святче, ты последовал еси Христу".

Как же теперь быть? Восполните недостающее без уныния: 1) сознавайте подробнее свое устроение; 2) молиться учитесь сердцем и чаще. В средину книжных молитв вставляйте свои молитвы, кровные. Молитесь о посланий вам дара зрения грехов и особенно о том, чтобы Бог удостоил вас Своей близости, коснулся сердец ваших Своим огнем и зажег их. До момента воспламенения жизнь ваша должна протекать в возможной самособранности. Более всего попекитесь о сердечности молитвы. Молитесь не только утром и вечером, но и днем много раз припадайте к Спасителю, соприсущему невидимо вам как крещеным и христианам и при этом соприсущему чрезвычайно близко. Но в сердце ваше Господь не входил явно из‑за того, что вы сердце не предавали Ему как нужно, с подвигом, чуждым саможаления. Момент возбуждения должен у вас опять непременно совершиться, ибо это начало спасения, отправная точка его; 3) дела свои продолжайте делать обычно, но перевивайте их молитвой. Отныне мните себя рабами Господа, действующими пред Его лицом, в угождение Ему. Посвящайте деятельность свою Господу и просите у Него отдельно на всякое дело помощи, очищения и освящения.

Вот на это только я теперь обращу ваше внимание. Еще многое–многое сказал бы вам, да не время. Нельзя взваливать пятипудовый мешок на человека, способного нести небольшую котомочку.

По поводу ваших мыслей о личной безопасности вот какие соображения встают. Если бы даже захотели вы"на такси"убежать от горя, не скроетесь своими силами, своим предусмотрением якобы нужного для вас. Но Господь силен и среди тысячи возможностей беды сохранить от беды. Молитесь всегда искренно, смиренно, слезно Богу, живя в Москве, — и Бог силен сделать вас цветами, в огне цветущими и не сгорающими".

"Если бы простоту чьей‑либо веры можно было осязательно брать, влагать в чью‑нибудь личность и тем последнюю духовно ободрить и вдохновить, то на вас первом и хотелось бы осуществить этот замысл утешения и привлекания к высшим внутренним состояниям в Боге. Направить прежде надо свое внутреннее, а внешнее все приложится. При массе влияний на вас среды и нажитых влияниях прежней вашей жизни вам нелегко выйти из состояния"душевности","земности". Между тем в вашу задачу должно войти восприятие своей обстановки жизненной, своих интересов и планов по–иному. Простите, что рискую здесь стать надоедливым напоминателем и тяжеловесным. Но к такой форме речи понуждает ваша нужда и желание мое, чтобы вы все‑таки еще на земле стали в ощутительное отношение к Богу. Если останетесь на полдороге, так и умрете ищущим Бога, но не вкусившим Его силы. У нас в жизни принято дальше элементарных внутренних сдвигов, которые стали вашим уделом, не идти. Но этого мало. Можно достичь живого единения с Богом и приблизиться к Нему сыновне.

…Все таинство искупления человека Спасителем заключается в том, чтобы [дать ему возможность] освободиться от рабства страстным влечениям телесным и духовным и вне этой связи умереть. Представьте, что вы умерли и помещены Спасителем в сонм святых. Сродни ли будет вашему сердцу та святая среда? Чего вам недостанет против настроения святых? Допустите, что завтра вас не стало на земле и вы переселены в тот мир. С точки зрения переселенца в Отечество Небесное, оцените свои нужды и потребности и их восполните. Между тем Господь для того и оставил вас на земле, чтобы вы успели проявить искренность в познании Его воли, в сроднении с нею глубиной своей воли, чтобы взыскали господства духа над душою и телом и от всего существа своего полюбили имеющее встретиться с вами в вечности".

"Всякий раз, как что бы то ни было скорбное ни посетило вас, укорите себя за саможаление… превратите свои думы в молитву о помощи свыше… Короче, от самоукорения чрез молитву порывом воли устремляйтесь к делу".

"Помните лично и детям напоминайте об этом, что сначала все Божие мы должны совершать без всякого утешения, по одному чувству долга, но с напряжением к тщательности совершения молитвы, с напряжением к самообузданию, когда нервы рвутся, с наклоном к хранению взаимного мира. Долго из наших трудов ничего не будет выходить. Ходить станем по–прежнему сухими, мертвыми для Бога. Старое будет у нас повторяться, невзирая на жажду быть новыми, Христовыми".

"Знайте, что счастье наше вот в чем: когда к человеку приходит сила Божия и напоит его, как губу, живой своей водой, тогда он, упоенный, насыщенный, ничего уже не желает: ни телесных удовольствий, ни сладкой пищи, ни земных удобств, ни зрелищ, ни сладких чувственных впечатлений вообще. Эта сила благодати Божией в художественном творчестве дает способность осуществлять идею творчества, пожалуй, и самую идею подсказывает.

Вот этого‑то упоения действием Божиим я и желаю вам. Для силы благодати мы, пока не отрешились от греховных расположений, представляем закопченное стекло. Протирается это стекло понуждением себя к молитве, чистой исповедью, слезами сокрушения и действием Святых Даров. Пока нет у нас отказа от привычных расположений, до тех пор лишь в меру нашей решимости приходит к нам и действие Божие. Только в искренно совершаемых добрых делах всегда безусловно–ощутительно мы причащаемся радости Богоединения. Не знаю отчего, а при добрых делах всегда испытываешь приятное настроение свежести, мира, всех готов бываешь еще и еще радовать, принимать в свое сердце. Отчего подобные переживания? Да оттого, что Божие действие коснулось нас.

Правда, времени облагодатствования никто из нас не имеет права назначать себе. Ведь это милость Божия. Но я этого счастья желаю вам, как себе, когда бы оно ни пришло к вам. Лично Бог благословил мне посредством ежедневного служения литургии понять, что значит дивный талант^[179] Божия влияния. Ввиду этого я и вам хотел бы послужить, по крайней мере, словом о том, что Божие действие есть, что оно недалеко и иногда посещает нас помимо нашего достоинства, — просто ради того, чтобы показать себя, показать, что оно есть и что в нем — Бог. Случается, придешь в храм деревянным. Вдруг под конец службы ум проясняется, проницает в слова молитв, сердце охватывает трепет, и все существо вдруг стоит пред Богом. Вы знаете, что и слово"спаси"на языке Церкви равносильно"озари благодатию". Вот с этой точки зрения [надо] смотреть и на предстоящий пост".

"Конечно, не всякому сразу душа может открыться, да и без помощи Божией не может сокрушаться. Сокрушение — дар Святого Духа, а чистосердечие исповеди зависит от нас. Суть исповеди — это попрать гордость, которая сжимает душу и мешает ей быть откровенной. Что касается перемены на лучшее после исповеди, то она вытекает из меры нашего смирения. Когда смирения нет и нет приверженности к Богу, то никак сам не изменишься. Дальше дряблого сентиментализма не уйдешь. Вот и я плачу и скорблю о себе, всегда молю, чтобы Господь Сам изменил меня, но до сих пор все так плохо у меня, что ручьев слез недостаточно для оплакивания своей греховности. В таком же положении, думаю, и вы находитесь. Хотим мы с вами исправиться, а наступает час испытания — и все наши добрые намерения разбиваются вдребезги. Отчего? Да оттого, что мы еще не приобрели в воле центра, устойчивости через силу благодати. Исправление вот когда настанет у нас — как только натерпимся мы своей нищетности для добра, исстрадаемся в своем бессилии измениться и как только беззвучно, но пронзительно для Неба закричим:"Боже! Нет мне от дел моих спасения. Я без Тебя погиб. Чуда жду. Оживи меня Твоею силою! Спаси по милости Твоей!" — тогда‑то приходит неизвестно откуда Божия благодать и переплавляет всю нашу греховность. Начало же спасения, безусловно, в чистой исповеди. Надо тщательно все пересмотреть в себе в присутствии духовника, все осудить сознательно (ведь прошлая наша жизнь зачеркнута для Бога) — и тогда половина дела сделана. Дальше должна быть борьба с собой. Без борьбы механически ничего не приходит. Благодать Божия идет лишь по пятам наших усилий к добру и их укрепляет в душе. Без усилий и помощь не приходит. Из‑за того и люди, часто неплохие, гибнут".

"У нас многое неизбежно потому, что воля наша в Боге бывает лишь минутами, а после все одна. А по своей падшей в прародителях природе мы можем духовно лишь терзаться. Но покой придет, когда молиться научимся, смиряться, а главное, с верою при искушениях повергать себя пред Богом. Знаете, какой признак того, что Бог с нами и мы в силе Божией? Это умиление сердца. Когда умиление свяжет сердце, тогда прекращаются и раздражительность, и сухость к людям, и внутренние муки".

"Оживлять нашу потребность в Боге должно вот что. По Апостолу, в нас три части: тело, душа и дух^[180]. Две части существа в нас развиты до высшей культуры, а третьей почти не видно — разумею дух. Вы знаете, что значит жить духом? Это то же, что посредством молитвы и хранения чистыми помыслов и чувств ходить под живым чувством страха Божия, под ярким чувством своих грехов, ожидающих нас смерти, Суда Божия и с радующей нас совестью. Замечательно, что трепетное благоговение пред Богом в нашем духе соединяется с радостью ощущения того, что мы примирены с Богом и опять дети Божий. Все в мире дух воспринимает чрез очищенное благодатью чувство. На совесть, разум и жаждущее Бога сокрушенное сердце и нисходит благодать Божия".

Воспоминания Елизаветы Нестеровны Р^[181]. о посещении могилы старца епископа Вениамина (Милова)

Как‑то в один из праздников я и моя сестра Нина Нестеровна были в гостях у Александры Иосифовны — одной из духовных чад епископа Вениамина (Милова). При воспоминании о батюшке, о его священнослужении в Покровском монастыре, а также по ее совету мы решили обязательно побывать в г. Саратове и посетить его могилу. Александра Иосифовна дала нам примерный ориентир о расположении его могилы на кладбище и, как бы подтверждая наше желание, сказала:"Поезжайте, найдете, Господь вам в этом поможет".

Это было весной. Выходные майские дни совпали с пасхальными днями, и мы решили их использовать для поездки в Саратов. По приезде мы решили в тот же день взять обратные билеты на Москву, так как в этом городе знакомых у нас не было и задерживаться нам здесь не следовало.

Входим в вокзал и слышим, объявляют по радио, что все билеты на Москву проданы. Мы стоим у закрытого окошка кассы и думаем, что нам делать.

Первое искушение и первое чудо в этом путешествии по молитве к батюшке о помощи произошло тут же, на вокзале. Вдруг открывается окошко кассы и кассир спрашивает нас:"Вам до какого города нужны билеты?"Отвечаем:"До Москвы". — "Вот два купейных билета". — "Нам бы два плацкартных". Кассир смотрит на нас с удивлением и говорит:"Да вы что! Все билеты на Москву проданы, эти два только что случайно сданы". Берем их и думаем:"Да нам их Сам Господь послал по молитве батюшки, а мы еще возражаем!".

Приходим на остановку трамвая, спрашиваем, на каком трамвае можно доехать до кладбища. Одна из женщин, которая назвала номер трамвая, подходит к нам с вопросом:"Вы из Москвы? Вы спрашивали, как доехать до кладбища, а как же вы найдете могилу? Да притом в городе два кладбища!". Мы не знаем, что ответить.

Приехали на кладбище. Ворота открыты, а на кладбище ни одного живого человека. Майские праздничные дни мы совсем не учли. Походили, поискали — все напрасно. Что делать? Вдруг появляется дворник. Подходим к нему и спрашиваем:"Скажите, пожалуйста, где находится могила владыки Вениамина (Милова)?"Отвечает, что он такой могилы не знает. В отчаянии мы призываем на помощь батюшку:"Батюшка, приехали к тебе на могилочку, помоги нам ее найти!"

И опять чудо. Нам навстречу идет женщина в одежде черного цвета, одетая, как монахиня. Спрашиваем ее, она, не рассуждая, только лишь сказала:"Идемте". Привела к могиле, а куда и как исчезла, не можем понять до сих пор.

Сидим у могилочки, радуемся и благодарим Господа, что Он по молитве старца не посрамил наше желание. Поставили на могилу свежие цветы, которые привезли из Москвы, положили красное яичко, пропели пасхальные тропари. Сидим и разговариваем с батюшкой, как с живым, и беседуем между собой. И вот вспоминает Нина, как она в возрасте пяти лет, гуляя со своей крестной, Евдокией Адриановной, по территории Покровского монастыря (они тогда недалеко от него жили), случайно, в небогослужебное время, зашла в храм и увидела, что батюшка выходит из алтаря и идет им навстречу. Нина оставляет крестную, бежит к нему и вдруг неожиданно падает, растянувшись прямо у ног батюшки. Затем встает, протягивает свои ручонки для благословения и говорит ему:"Батюшка, благословите меня в монастырь!"Батюшка строго смотрит на крестную и спрашивает:"Кто научил?". Евдокия Адриановна с трепетом отвечает:"Никто, батюшка". Тогда он, с кроткой, радостной, свойственной ему одному улыбкой, благословляет и говорит:"Господь благословит".

"Какая была для меня тогда необыкновенная радость!" — вспоминала она уже в зрелом возрасте, пройдя жизненные испытания.

Любовь батюшки к деткам была настолько велика, что они не могли ее не чувствовать, и поэтому дети тянулись к нему с ответной искренней детской любовью. Как Нина и Алеша любили посещать его келлию с крестной, когда батюшка приглашал их к себе! А полученная от него просфора была для них лучше всякого лакомства. Вспоминала также, как они с крестной, да и со всей семьей были за вечерним богослужением в Покровском монастыре в Прощеное воскресенье; как народ непрерывным потоком шел к батюшке получить прощение и благословение на предстоящий Великий пост.

Батюшка, прежде чем преподать благословение, первый делал земной поклон не только инокам Покровской обители, но и всем подходящим к нему для благословения людям.

Этот обряд прощения она вспоминала с пятилетнего возраста на протяжении всей своей жизни. Вспоминала и благодарила здесь, у могилы, за его благословение и за святые молитвы пред Богом, которыми она жила и спасалась, работая в поле.

В 1948 году она окончила Московский институт геодезии и картографии и должна была ехать по распределению в город Алма–Ату, сроком на три года.

Батюшка тогда находился в Троице–Сергиевой Лавре. Чудесным образом смогла она подойти к нему, чтобы получить благословение. Он уже тогда избегал тесного общения с людьми и молвы о нем.

Нина подошла к нему и спросила, ехать ей или нет в назначенный город для работы:"Если я поеду, то хочу взять с собой и Лизу". Батюшка посмотрел на нее строго и сказал:"А она зачем?". И, не дожидаясь ответа, кротко и ласково благословил ее и сказал:"Поезжай, поезжай, Нина. Все, все будет хорошо".

И вот здесь, сидя у его могилы, она вспоминала его слова, сказанные ей при благословении, и рассказывала ему, как и при каких тяжелых условиях ей пришлось работать в поле.

В Алма–Ате зарегистрировали ее приезд и направили в город Павлодар. При сильном морозе и снежных заносах, непривычных для нее, молитва батюшки охраняла от болезни.

Весной надо было выезжать в поле, то есть в степь, проводить нивелирование местности первого класса. 23–летняя девушка, одна в степи, и под ее началом семь рабочих мужчин и одна женщина–повар. Рабочие — все бывшие заключенные, без паспорта, со справкой об освобождении от ареста. Рваные, грязные, голодные и вдобавок с насекомыми. Помыться негде, постирать также негде, да еще опасность от зверей: степные волки, лисы, змеи, а вокруг расположились лагеря с заключенными. Провизию подвозили не всегда аккуратно, приходилось по нескольку дней питаться пресными лепешками. Жили в палатках. Однажды под осень по окончании работы подул сильный ветер с дождем и снегом, за ночь палатки обледенели, лошади тоже; люди думали, что и сами замерзнут в степи. Наблюдение местности производили по нескольку километров в день. Передвигались пешком, лошадь использовали только для перевозки геодезических инструментов, бочки с водой, палаток и др. На следующий год лошадь заменили машиной, при этом шофер оказался бандитом, который отсидел 10 лет за убийство. Подозревали, что он убил и начальницу ОТК, которая не послушала совета Нины и поехала с ним одна в поле принимать работу, взяв с собой ружье для охоты на диких коз. Искали ее в степи неделю и нашли одни кости — труп растерзали степные волки и лисы. Нина же с этим шофером работала все лето. Она была строгим и справедливым начальником, питалась за одним столом с рабочими и за ее доброе отношение к ним пользовалась их уважением.

Не раз вспоминала она в поле слова старца Вениамина:"Поезжай, все, все будет хорошо". Верила им и его молитве, да и сама молилась Казанской иконе Божией Матери, которая была зашита в ее подушку. Начальники других партий, которые шли параллельно с Ниной за несколько километров, потерпели тяжелые бедствия: у одного степные волки загрызли лошадь, у другого произошел степной пожар от грозы.

Были и отрадные дни пребывания ее в Казахстане. Закончив работу в поле, она возвращалась в Павлодар и в зимнее время обрабатывала полевой материал. Жила в частном доме у хозяйки, которая сдавала ей угол для жилья, а большую комнату — священнику с семьей.

Праздник Рождества Господня всегда справляли все вместе, с батюшкой. Он всегда старался побеседовать на духовные темы, снабжал Нину духовной литературой.

Вдруг неожиданный приход женщины прервал наши воспоминания.

Подойдя к могиле владыки Вениамина, она начала снимать с креста и с ограды бумажные цветы и при этом приговаривала:"Как не любил владыченька искусственные цветы! Он любил свежие, белые цветы!". Мы невольно приняли участие в ее огорчении. Когда она узнала, что мы из Москвы и давно знаем владыку, начала рассказывать нам о нем с любовью и восхищением, непрестанно называя его"наш владыченька", — какой он был кроткий, смиренный, умный, ласковый, какими дивными были его архиерейские службы и проповеди, с какой искренней любовью тянулся к нему народ, и в заключение сказала, что он за шесть месяцев на архиерейской кафедре в Саратове показал пример, каким должен быть архиерей. С первого дня встречи со своим новым архипастырем саратовская паства всей душой полюбила его, и эта любовь и привязанность возрастали с каждым днем. Епископ Вениамин служил не только во все праздничные дни, но и среди недели, и храмы, где он совершал богослужения, всегда были переполнены. И всюду, где бы он ни служил, верующие люди со слезами провожали своего дорогого архипастыря, умоляя его почаще посещать их.

Вспомнили мы тогда слова батюшки из одной его проповеди, что человек никогда не окажет помощь другим, если не внушит ему Господь. Так и нам в наших обстоятельствах были посланы два человека: одна привела к батюшкиной могиле, а другая оказалась для нас экскурсоводом по всем тем местам, которые были посещаемы владыкой. Она рассказывала, как он подъезжал к службе, скромно останавливаясь на некотором расстоянии от храма, и шел к нему для богослужения пешком; как он всегда преподавал всем людям, присутствующим в храме за богослужением, личное благословение и скромно уезжал в свои архиерейские покои.

Рассказывала, как неожиданная утрата и великая скорбная весть о внезапной кончине Преосвященного Вениамина быстро охватила весь Саратов. 2 августа 1955 года, в день святого славного пророка Божия Илии, в 14 часов 30 минут епископ Вениамин отошел в вечность. На следующий день Святейший Патриарх Алексий прислал телеграмму, в которой выразил свою крайнюю печаль о постигшей утрате.

В течение ночи собор не закрывался. Непрерывным потоком шел народ отдать последнее целование своему дорогому архипастырю, наставнику и отцу.

На погребение Преосвященного Вениамина прибыло два иерарха: архиепископ Казанский и Чистопольский Иов^[182] и епископ Астраханский и Сталинградский Сергий^[183]. Накануне погребения, вечером, в кафедральном соборе, куда был перенесен гроб с телом почившего, Преосвященный Сергий в сослужении местного духовенства и при огромном стечении народа совершил парастас. Во время канона настоятель Духо–Сошествен–ской церкви Саратова архимандрит Иоанн произнес слово, посвященное жизни почившего Преосвященного Вениамина. Утром 4 августа Преосвященный Сергий совершил заупокойную Божественную литургию. Во время запричастного стиха инспектор семинарии иеромонах Антоний (Мельников) произнес слово в память почившего святителя. После окончания литургии, перед отпеванием, Преосвященный Сергий в своем слове отметил заслуги усопшего и любовь к нему пастырей и пасомых. Он сказал, что дела владыки Вениамина пойдут вслед за ним и там, за гробом, послужат ему венцом славы в селениях Божиих.

После отпевания гроб с телом Преосвященного Вениамина был обнесен по галерее вокруг собора. С великой скорбью и плачем провожали пасомые своего наставника и отца. Траурное шествие при многочисленном стечении верующего народа от собора до могилы шло за гробом своего любимого архипастыря. На кладбище гроб был встречен архиепископом Иовом и после совершения литии и предания земле опущен в могилу. Вечная память верному сыну и служителю Церкви Христовой!

Поблагодарив Бога и старца владыку Вениамина за милость к нам побывать у него на могиле и побеседовать с ним, как с живым, мы взяли у него благословение в путь и, взаимно сожалея о нашей короткой встрече, поехали домой. Эта поездка в Саратов осталась для нас незабываемой.

Приложение.

Мой"curriculum vitae"^[184]

Я происхожу из духовного звания, сын священника. Место моего рождения — г. Оренбург, ныне Чкаловск. Родился я 8 июля 1887 года. В 1890 году отец мой перешел на службу из Оренбургской епархии в Вятскую, и я вместе с ним переехал на жительство в самый город Вятку. Из‑за сильной болезни ног, временно парализованных, ход моего образования затормозился. В вятскую начальную школу я смог поступить только в 1897 году и окончил ее в 1900 году. Затем, по обыкновению прочих детей духовенства, я последовательно прошел Духовное училище и в 1905 году поступил в Вятскую духовную семинарию.

В бытность мою учеником 2–го класса семинарии болезнь ног возобновилась у меня в самой острой форме и на целое пятилетие задержала мое естественное движение по учебной линии. Лишь в 1916 году я наконец окончил курс семинарского учения и на казенный счет был направлен Вятской семинарией в Казанскую духовную академию для продолжения образования.

1917 год был годом революции, в который Казанская академия перестала функционировать. Тогда, воспользовавшись приглашением московского викария, епископа Сильвестра, я переехал в Москву и поступил в братство московского Покровского монастыря. Здесь же принял иноческий постриг и на протяжении 1917^[185] года постепенно был возведен в сан иеродиакона и иеромонаха.

Одновременно для меня явилась возможность продолжать образование в Московской духовной академии. Последняя с 1917 года ютилась в московском Народном доме, что в Лиховом переулке. Окончание мною академии падает на 1920 год.

Моя кандидатская работа была написана по патрологии на тему"Преподобный Григорий Синаит. Его жизнь и учение". Предварительно с греческого языка на русский я перевел пять книг творений преподобного Григория и попутно критически проанализировал прежние переводы этих творений, принадлежащих Паисию Величковскому и епископу Феофану (Говорову). Разбросанный в [сочинениях] преподобного Григория материал из области христианской догматики, этики и аскетики был мною систематизирован и развернут в виде логически стройного мировоззрения Синаита.

Как мои устные испытания, так и моя кандидатская работа оценены круглыми баллами — "отлично"^[186].

С 1920 года, по возведении в сан архимандрита, я состоял в должности наместника московского Покровского монастыря до самого его закрытия в 1929 году. После того местом моей духовной службы была Никитская церковь города Владимира Ивановской области. В июне 1946 года Патриарх Алексий назначил меня в братство Троице–Сергиевой Лавры (г. Загорск Московской области), где я и нахожусь по настоящее время.

Сведения о бывшем Инспекторе Московской Духовной Академии профессоре архимандрите Вениамине (Милове)

Архимандрит Вениамин, в миру Виктор Дмитриевич Милов, родился в 1887 году в семье священника гор. Оренбурга, ныне Чкалова. Последовательно проходил начальную школу, духовное училище и затем поступил в Вятскую духовную семинарию, которую окончил в 1916 году. По окончании Семинарии он был направлен на казенный счет в Казанскую Духовную Академию, в которой проучился только один год. В 1917 году Вениамин Милов, воспользовавшись приглашением московского викария Епископа Сильвестра, переехал в Москву и поступил в братство Покровского монастыря. Здесь же принял иноческий постриг и на протяжении 1917 года был постепенно возведен в сан иеродиакона и иеромонаха. Одновременно для него явилась возможность продолжать богословское образование в Московской Духовной Академии, курс которой он закончил в 1920 году, о чем свидетельствует диплом, подписанный Ректором Московской Академии прот. Анатолием Орловым, проректором прот. Владимиром Страховым и профессорами Иваном Поповым и Сергеем Соболевским.

Кандидатская работа была написана иеромонахом Вениамином по Патрологии на тему"Преподобный Григорий Синаит. Его жизнь и учение". Предварительно с греческого языка на русский он перевел пять книг творений Преп. Григория и попутно критически проанализировал прежние переводы этих творений, принадлежащие Паисию Величковскому и Епископу Феофану (Говорову). Разбросанный в книгах Преп. Григория Синаита материал из области христианской догматики, этики и аскетики был им систематизирован и развернут в виде логически стройного мировоззрения Синаита. Кандидатское сочинение получило высшую оценку.

Возведенный в 1920 году в сан архимандрита, о. Вениамин состоял в должности Наместника Московского Покровского монастыря до 1929 года. После этого он служил в Никитской церкви гор. Владимира, а после некоторого перерыва, именно в июне 1946 года, был назначен Святейшим Патриархом Алексием в братство Троице–Сергиевой Лавры. Осенью этого же года он начал преподавание Патрологии в Московской Духовной Академии.

Как кандидат богословия архимандрит Вениамин был доцентом Академии по кафедре Патрологии. В этом звании утвержден Аттестационной Комиссией при Московской Духовной Академии от 21 января 1947 года, постановление которой утверждено Его Святейшеством Святейшим Патриархом Алексием 10 февраля того же года.

В 1947 г. архимандритом Вениамином было представлено сочинение на соискание ученой степени магистра богословия на тему"Божественная любовь по учению Библии и Православной Церкви".

В заседании Совета Московской Духовной Академии 14. VII—1948 г. архимандрит Вениамин защитил указанную диссертацию и признан достойным означенной ученой степени. На журнале № 21 заседания Совета Московской Духовной Академии была начертана Святейшим Патриархом резолюция от 20. VII.48 г."Архимандрит Вениамин утверждается в степени Магистра Богословия".

Тогда же ему было присвоено звание профессора.

Указом Святейшего Патриарха от 15. Х.48 г. профессор архимандрит Вениамин был назначен Инспектором Московской Духовной Академии, в каковой должности находился до ноября 1949 года.

Инспектор Московской Духовной Академии профессор (Н. Доктусов)

Секретарь Совета (Н. Муравьев)

() № 98

22–1–55 г.

Верно:

Копия

Диплом

Студент Московской Духовной Академии иеромонах Вениамин (Дмитриевич Милов), сын протоиерея Вятского кафедрального собора, урожденец гор. Оренбурга, имеющий ныне от роду 29 лет, поступив в число студентов Академии в 1916 году, в течение четырех лет выслушал в Академии полный курс наук как общеобязательных, так и групповых и оказал на испытаниях сле–дующия познания:

а) по предметам общеобязательным:

Священному Писанию Ветхого Завета (отличныя)

Священному Писанию Нового Завета (отличныя)

Патрологии (отличныя)

Основному богословию (отличныя)

Догматическому богословию (отличныя)

Нравственному богословию (отличныя);

Пастырскому богословию, с аскетикой (отличныя)

Гомилетике (отличныя)

Литургике (отличныя)

Истории и обличению русского сектантства (отличныя)

Истории древней Церкви (отличныя)

Истории Русской Церкви (отличныя)

Церковному праву (отличныя)

Систематической философии и логике (отличныя)

Психологии (отличныя)

Греческому языку (отличныя)

б) групповым:

Истории христ. искусства (отличныя)

Латинскому языку (отличныя)

Истории Греко–восточной церкви (отличныя)

Истории русской литературы (отличныя)

Истории и обличению западных исповеданий, в связи с историей Западной церкви от 1054 года до настоящего времени (отличныя)

Немецкому языку (отличныя)

Истории запад. испов. (спец. курс) (отличныя)

за которые, на основании § 165 устава православных духовных академий, Советом Академии удостоен степени кандидата богословия, с причислением к первому разряду, и утвержден в этой степени 17/30 марта 1922 года^[187].

(Вследствие сего предоставляются все права и преимущества, законами Российской Империи со степенью кандидата Духовной академии соединяемыя).

В удостоверение чего от Совета Московской Духовной Академии выдан кандидату иеромонаху Вениамину (Милову) сей диплом с приложением академической печати.

На основании §§ 205–206 устава духовных академий, кандидат, если не примет священного сана, за содержание его в Академии на счет казны обязан прослужить по духовному ведомству; в случае же выхода из сего ведомства до истечения установленного обязательного срока службы обязан возвратить Хозяйственному Управлению при Священном Синоде употребленную на его содержание в Академии сумму в количестве… (рублей), по разсчету недослуженного времени.

Москва, 17/30 марта 1922 года.

Московской Духовной Академии:

Ректор: (подпись) протоиерей Андр. Орлов.

Проректор: (подпись)

протоиерей Владимир Страхов.

Члены Совета:

Профессор: (подпись) Иван Попов.

Профессор: (подпись) Михаил Богословский.

Профессор: (подпись) Сергей Соболевский.

№43

Печать Московской Духовной Академии.

И. о. Секретаря Совета: (подпись)

прот. Вл. Страхов.

Предъявитель сего документа, как видно из аттестата на звание студента семинарии, выданного ему Правлением Духовной семинарии… года, за №… в случае непоступления на службу по духовному ведомству или на учебную службу в начальных народных школах, согласно § 169 устава духовных семинарий и определению Святейшего Синода от 28 марта — 18 апреля 1891 года, обязан возвратить духовному ведомству сумму, употребленную на его содержание в Семинарии в количестве… и уплатить за обучение в семинарии… рублей, каковыя суммы должны быть взысканы с него на том месте гражданской службы, на которое он поступит, и препровождены в Хозяйственное Управление при Святейшем Синоде.

Академии Ректор:

Секретарь Совета:

Копия верна:

Примечания

1

"Дневник инока". С. 26 (здесь и далее ссылки на наст. издание).

(обратно)

2

"Воспоминания о духовном отце". Наст, изд., с. 268.

(обратно)

3

См. сноску на с. 33.

(обратно)

4

См. Приложение. С. 293 наст. изд.

(обратно)

5

"От природы я был довольно туповат, учился средне". См."Дневник инока". С. 31.

(обратно)

6

"Дневник инока". С. 68.

(обратно)

7

См.: Еп. Варнава (Беляев). Тернистым путем к Небу. М. Паломник, 1996. С. 441–508.

(обратно)

8

О еп. Гурии см."Дневник инока", с. 68 и далее.

(обратно)

9

Следует иметь в виду, что в дальнейшем в документах владыка Вениамин указывал периодом обучения в Казани год 1416/1917, хотя по"Дневнику инока"выходит 1917/1918 год. Следует иметь в виду, что в дальнейшем в документах владыка Вениамин указывал периодом обучения в Казани год 1416/1917, хотя по"Дневнику инока"выходит 1917/1918 год.

(обратно)

10

В документах обычно в качестве причины приезда владыки Вениамина в Данилов монастырь указывается приглашение епископа Сильвестра. См. Приложение. С. 294.

(обратно)

11

По официальным документам постриг и обе хиротонии приходятся на 1917 год. Ср.: Приложение (с. 294–295) и"Дневник инока"(с. 85–86 и 92).

(обратно)

12

Установлено по письму из ссылки от 17 апреля 1952 года. См. с. 218.

(обратно)

13

По документам — в 1920 г. Однако см."Дневник инока", с. 92.

(обратно)

14

Сборник проповедей владыки Вениамина готовится к изданию Издательским отделом Троице–Сергиевой Лавры под названием"Крупицы слова Божия".

(обратно)

15

См. с. 284–292 настоящего издания.

(обратно)

16

См. сведения о нем на с. 86.

(обратно)

17

Иером. Дамаскин (Орловский). В огненном испытании // Даниловский благовестник. 1996. Вып. 8. С. 47.

(обратно)

18

Е. В. Чичерина."По вере вашей да будет вам…": Воспоминания // У Бога все живы: Сб. М.: Даниловский благовестник. 1996. С. 29.

(обратно)

19

Прот. В. Серебренников. Рассказ // У Бога все живы. М., 1996. С. 177.

(обратно)

20

Храм находится за оградой монастыря и использовался первоначально, в основном, для мирских треб.

(обратно)

21

Прот. В. Серебренников. Рассказ // У Бога все живы. М., 1996. С. 177.

(обратно)

22

"Дневник инока". С. 137–140.

(обратно)

23

"Дневник инока". С. 142.

(обратно)

24

По документам — до 1938 года.

(обратно)

25

См. наст. изд., с. 250 и далее. См. наст. изд., с. 250 и далее.

(обратно)

26

В конце 1917 года в Троице–Сергиевой Лавре была закрыта Московская духовная академия. Однако, несмотря на войну, голод и политические баталии, в Москве оставалось еще много желающих учиться и учить. Один из вариантов богословского вуза попыталась возродить группа профессоров академии под руководством протоиерея Анатолия Орлова. Занятия проходили в так называемом московском Народном доме в Лиховом переулке.

(обратно)

27

В то время (вплоть до апреля 1946 г.) отец Вениамин находился в городе Котласе Архангельской области.

(обратно)

28

О Т. Б. Пелих см. раздел"Письма из ссылки"в наст. издании, с. 145–148.

(обратно)

29

Всехсвятский храм находится в крипте под Успенским собором Лавры. Он был открыт в 1946 году.

(обратно)

30

Его проповеди этого периода вошли в публикуемую Издательским отделом Троице–Сергиевой Лавры книгу"Крупицы слова Божия".

(обратно)

31

См. эту книгу в издании Троице–Сергиевой Лавры 1997 года.

(обратно)

32

См.:"Воспоминания Елизаветы Нестеровны Р". в наст. изд., с. 285–292.

(обратно)

33

Яранский монастырь в честь св. Анны Пророчицы расположен в Вятской губернии, основан в 1898 г. Содержал церковноприходскую школу, библиотеку, иконописную мастерскую. Ближайшая по реке пристань находилась почти в 100 км.

(обратно)

34

Святитель Иона (†06.06.1470; пам. 29 янв.) был архиепископом Пермским и Вологодским в 1455–1470 гг. Известен успешной миссионерской деятельностью, храмоздательством, святостью жизни.

(обратно)

35

Лаврентий (Горка; †09.04.1737) — миссионер. Рукоположен во епископа Астраханского в 1723 г., с 1727 г. — епископ Великоустюжский, с 1731 г. — Рязанский, с 1733 г. — епископ Вятский.

(обратно)

36

Успенский монастырь в г. Вятке основан в 1580 г. преподобным Трифоном (†1612; пам. 8/21 окт.), просветителем языческих племен этого края. Блаженный Прокопий (†1628; пам. 21 дек./3 янв.) еще в детстве был исцелен по молитвам преп. Трифона — тогда настоятеля монастыря. Вятские чудотворцы и по кончине своей часто являлись вместе.

(обратно)

37

Никандр (Феноменов; 1872–1933) пострижен в монашество в 1897 г., с 1914 — епископ Вятский и Слободской. Образованный богослов, ректор Кутаисской (1900 г.) и Тифлисской (1901–1905 гг.) духовных семинарий. Участник Поместного Собора Русской Церкви 1917–1918 гг. В 1920–1925 гг. был в ссылке. Последнее служение — Ташкентская епархия (с 1927 г.).

(обратно)

38

Филейский Александро–Невский монастырь расположен в 10 км от Вятки (Филейский — по названию ближнего селения). Основан иеросхимонахом Стефаном, официально открыт в 1890 г. (См.: Сочинения иеромонаха Стефана. Саратов, 1996. Переизд.)

(обратно)

39

Святая благоверная княгиня Анна Кашинская (2–я половина XIII в. — 1368 г.) — супруга замученного в Орде тверского князя Михаила († 1318). Оставшись вдовой, постриглась в монашество с именем София, затем приняла схиму с именем Анна. Ее строгая подвижническая жизнь дала повод к написанию икон сразу после кончины, а в 1649 году она была причислена к ликусвятых.

(обратно)

40

Глинская Рождество–Богородичная пустынь находится неподалеку (в 40 км) от г. Путивля (на границе Черниговской, Сумской и Курской областей). Основана в XVI в. на месте явлениячудотворной иконы Божией Матери. Закрыта в 1922 г., восстановлена в 1942 г. и вновь закрыта в 1961 г. Знаменита своими старцами.

(обратно)

41

Софрониев Рождество–Богородичный монастырь расположен в 25 км от г. Путивля. Основан в глубокой древности. Главная святыня — чудотворная икона Божией Матери.

(обратно)

42

Святитель Филипп, Митрополит Московский (1507–1569), обличал царя Иоанна Грозного и по его приказу был низведен с кафедры, сослан и задушен.

(обратно)

43

Вакации (латин.) — каникулы, отпуск.

(обратно)

44

Белогорский Свято–Николаевский мужской монастырь был основан в 1891 году на Белой горе — одном из отрогов Уральских гор, в 100 км от Перми. Местные жители называли его"Уральским Афоном". При монастыре был открыт скит во имя преп. Серафима Саровского.

(обратно)

45

Цит.: Пс. 103, 6.

(обратно)

46

Устав о совершении пятисотенного келейного правила различен в традициях разных монастырей. См.: Канонник. М.: Изд. отдел Моск. Патриархата, 1994. С. 581–588.

(обратно)

47

Святитель Феофан Затворник (1815–1894) — выдающийся церковный деятель и духовный писатель. Много лет отдал преподаванию в Духовных семинариях и академии. В бытность свою епископом Тамбовским поддержал становление Серафимо–Дивеевского монастыря. В 1866 г. удалился на покой в Вышенскую пустынь, где до сих пор пребывают его мощи. Прославлен в лике святых на Поместном Соборе 1988 года.

(обратно)

48

Архиепископ Гурий (Степанов; 1880–1938) — выдающийся богослов, востоковед, знаток буддизма, переводчик православных богослужебных книг на калмыцкий и др. языки. Пострижен в монашество, будучи студентом Казанской духовной академии; после окончания учебы оставлен преподавателем, с 1912 года был инспектором, а затем — ректором. После Собора 1917–1918 годов один год находился в заключении, в 1920 году рукоположен во епископа Алатырского, и в дальнейшем недолгие периоды управления разными кафедрами чередовались с пребыванием в заключении, в том числе с 1926 по 1927 год — на Соловках. После 1931 года епархией не управлял, а занимался писательским трудом.

(обратно)

49

Имеется в виду оптинский распев.

(обратно)

50

Иона (Покровский; 1892–1937), ученик и постриженник оптинского старца Антония (Потапова), окончил Казанскую духовную академию в 1914 г., был оставлен в ней доцентом. После 1917 г. эмигрировал в Маньчжурию. В 1920 г. рукоположен во епископа Ханькоуского, викария Пекинской епархии. Много сил отдавал благотворительности — помогал голодающим, создал приют для сирот и престарелых. Скончался от ангины. Кончина его сопровождалась чудесами.

(обратно)

51

Имеется в виду киевский распев.

(обратно)

52

Успенско–Богородицкий монастырь был основан в середине XVI в. святителем Германом Казанским.

(обратно)

53

Схиархимандрит Илиодор (Голованицкий; 1795–1879) подвизался в Глинской пустыни 45 лет, создал свою школу учеников, которые впоследствии стали известными подвижниками, имел переписку с преп. Амвросием Оптинским. Отцу Илиодору была открыта загробная участь людей, их будущее. Во время литургии он видел Божию Матерь.

(обратно)

54

Иоанно–Предтеченский женский монастырь был основан в конце XVI в. Там находился странноприимный дом.

(обратно)

55

Святитель Герман Казанский (†1568; память 6/19 ноября) происходил из княжеского рода, принял постриг в Иосифо–Волоколамском монастыре. После взятия Казани Иоанном IV вместе со свт. Гурием Казанским трудился на ниве просвещения местных жителей. По кончине свт. Гурия стал его преемником на кафедре. Царь Иоанн Грозный собирался поставить его Митрополитом Московским, но свт. Герман потребовал отмены опричнины и был за это изгнан.

(обратно)

56

Предсказание старца о патриаршестве не сбылось.

(обратно)

57

Амвросий (Гудко; 1867–1918) в 1891 г. пострижен в монашество, в 1893 г. окончил Санкт–Петербургскую духовную академию и отправлен на Алтай. В 1897–1898 гг. — начальник Корейской духовной миссии. С 1904 г. — епископ Кременецкий, с марта 1917 г. — на покое, с назначением настоятелем Свияжского Богородицкого монастыря, где и был замучен.

(обратно)

58

Богородицкий монастырь основан Иоанном IV (Грозным) в 1579 году по случаю обретения на этом месте Казанской иконы Божией Матери.

(обратно)

59

Документ, дающий право на льготный проезд.

(обратно)

60

Спасо–Преображенский мужской монастырь близ Саратова был основан в 1680 году.

(обратно)

61

Журнал"Русский паломник".

(обратно)

62

Иеромонах Стефан (Сафонов; † 1937) — родом из Саратовской губернии, выпускник Казанской духовной академии. Взят в Данилов монастырь архиепископом Феодором (Поздеевским). В 1922 г. — в Бутырской тюрьме, затем ризничий и канонарх Данилова монастыря, в 1927–1929 гг. — наместник вместо арестованного владыки; в 30–е годы проживал в Кашине. Расстрелян в Твери.

(обратно)

63

Поется Великим постом во время литургии Преждеосвященных Даров, как правило, не хором, а солистами.

(обратно)

64

Данилов мужской монастырь у Серпуховской заставы основан в 1280 г. св. блгв. кн. Даниилом Московским. Обитель была возобновлена в 1560 г., в 1652 г. обретены мощи св. кн. Даниила. В XVIII в. в обители нашли прибежище несколько знаменитых церковных деятелей–греков. На Даниловском кладбище погребены выдающиеся деятели литературы. В 1917 г., среди смут и ересей, монастырь стал оплотом традиционного русского Православия. Закрыт в 1930 г., восстановлен в 1983 г.

(обратно)

65

По пасхалии можно определить, что это событие происходило в 1920 году, когда Пасха приходилась на 29 марта ст. стиля.

(обратно)

66

Боголюбская часовня — по–видимому, один из приделов церкви Рождества Иоанна Предтечи, что на Варварке. Храм был закрыт в 1920–е годы.

(обратно)

67

Феодор (Поздеевский; 1876–1937) — архиепископ Волоколамский, в 1909 г. — ректор Московской духовной академии, с 1917 г. управлял Даниловым монастырем, где читал курс аскетики в Высшей богословской школе. С 1925 г. — в ссылке; расстрелян в Ивановской тюрьме.

(обратно)

68

Покровский заштатный мужской монастырь у Покровской заставы основан в 1635 г. В 1751–1776 гг. там размещалась Духовная семинария. Покровское кладбище служило усыпальницей московского купечества. В 1916 г. в монастыре был открыт лазарет. Монастырь закрыт в 1926 г., в наст, время открыт как женская обитель.

(обратно)

69

Еще в 1917 г. архиеп. Феодор, смещенный с должности ректора МДА, делает попытку организовать в Москве Высшую богословскую школу, привлекая для этого близкий к нему круг профессоров МДА. После закрытия академии в Сергиевом Посаде учебный процесс отчасти продолжался в московских монастырях.

(обратно)

70

Отец Исаия был келейником старца Аристоклия. См."Воспоминания…"в наст. изд., с. 250–251.

(обратно)

71

И. В. Попов (1867–1933) -— автор фундаментальных сочинений. Впервые арестован в 1919 году в связи с закрытием Троице–Сергиевой Лавры. Погиб в лагере.

(обратно)

72

Священник Павел Флоренский (1882–1937) — богослов, автор монографии"Столп и утверждение истины", многочисленных работ по догматическим проблемам иконописи, философии, а также по физике и др. Погиб в Соловецком лагере.

(обратно)

73

Священномученик Петр (Полянский; 1862–1937) — сын священника Воронежской епархии, окончил МДА в 1862 г., был инспектором. Будучи членом Учебного Комитета при Св. Синоде, участвовал в Поместном Соборе 1917–1918 гг. В 1920 г. стал иеромонахом, затем — епископом. С 1924 г. — митрополит Крутицкий, по завещанию Патриарха Тихона, — один из кандидатов на должность Местоблюстителя патриаршего престола. С декабря 1925 г. — арестован, после 12 лет ссылки расстрелян в г. Магнитогорске.

(обратно)

74

Епископская хиротония сщмч. Петра также состоялась 25 сент./8 окт. 1920 г.

(обратно)

75

Праздник Благовещения совпал с Великой Субботой в 1923 году. В 1920 году Благовещение совпало с Великой Средой.

(обратно)

76

Первый из архиерейских титулов священномученика Петра (Полянского).

(обратно)

77

Александр (Малинин) — епископ Нолинский, выпускник Казанской духовной академии (1914 г.). Известен своей подвижнической жизнью.

(обратно)

78

Перехода на григорианский стиль требовал от Патриарха Е. Тучков, уполномоченный по делам Церкви. Ради церковного мира Святейший уступил, но Тучков в своей политике интриг упустил время опубликования указа о замене календарного стиля в богослужении и спохватился уже поздно. Однако в октябре 1923 года в ряде московских храмов служили по новому календарю. (См.: В. Цыпин. История Русской Церкви. 1917–1918 гг. М., 1996. С. 106.)

(обратно)

79

Авессалом — один из сыновей пророка и царя Давида, обесчестивший отца и поднявший против него мятеж.

(обратно)

80

Кришнамурти (1895–1986) — вошедший в то время в моду среди интеллектуалов Европы и Америки индийский"мыслитель"и поэт, который с детства находился под опекой деятелей Теософского общества. Предлагал свои пути"синтеза"мировых религий на основе соблюдения внутренней свободы индивидуума.

(обратно)

81

Иосифлянская партия — одно из движений оппозиции митрополиту Сергию (Страгородскому), пытавшемуся стабилизировать отношения Церкви с советской властью. Митрополит Иосиф (Петровых; 1872–1937) в январе 1928 года с группой других архиереев официально подписал акт отхода от митр. Сергия, был запрещен в священнослужении, сослан и позднее расстрелян в Чимкентской тюрьме.

(обратно)

82

Максим (Жижиленко; 1885–1931) в описываемое время уже был тайно хиротонисан (1924 г.) во епископа Овручского. В 1929 г. он, как и отец Вениамин, был сослан на Соловки, а в 1931 г. расстрелян в Москве.

(обратно)

83

Епископ Дометиан (Горохов; 1885–?) — выпускник Киевской духовной академии, магистр богословия. С 1 августа 1928 г. — епископ Арзамасский, с 1932 года — под церковным запрещением.

(обратно)

84

Праведный Иоанн Кронштадтский (1829–1908), великий молитвенник и чудотворец, всю свою жизнь прослужил священником.

(обратно)

85

Архиепископ Пахомий (Кедров; 1876–1937) — выпускник Казанской духовной академии, участник Поместного Собора 1917–1918 гг. С 1927 года отбывал ссылку на Соловках.

(обратно)

86

О владыке Никандре (Феноменове) см. прим. на с. 46.

(обратно)

87

Владыка Арсений (Стадницкий; 1862–1936), выпускник Казанской духовной академии, был преподавателем и ректором ряда духовных учебных заведений (с 1899 г. — ректор Московской духовной академии), известный духовный писатель, блестящий проповедник. С 1933 г. — митрополит Ташкентский.

(обратно)

88

Иларион (Троицкий; 1866–1929) — архиепископ Верейский; с 1913 г. — монах Троице–Сергиевой Лавры, инспектор Московской духовной академии, магистр богословия. С 1917 г. — секретарь Патриарха Тихона. В 1923 г. сослан на Соловки. Скончался в Петроградской тюрьме.

(обратно)

89

Архиепископ Николай (Добронравов; 1861–1937) — выпускник Московской духовной академии, магистр богословия, с 1891 года — ректор Пермской семинарии. Рукоположен во епископа Звенигородского в 1921 году, впоследствии расстрелян.

(обратно)

90

Ныне Смоленское направление Московской ж. д.

(обратно)

91

Макарий (Невский; 1835–1926), митрополит Московский, выдающийся миссионер, просветитель алтайских народов. Скончался, будучи на покое в Николо–Угрешском монастыре. Погребен в крипте Успенского собора Троице–Сергиевой Лавры.

(обратно)

92

Святитель Иннокентий (Вениаминов; 1797–1879) — выдающийся миссионер, просветитель дальневосточных народов и Аляски, апостол Америки. Прославлен Русской Церковью в 1977 г.

(обратно)

93

Святой равноапостольный Николай, архиепископ Японский (1836–1912) — основатель православной общины в Японии, Переводчик Нового Завета и богослужебных книг на японский язык. Прославлен Русской Церковью в 1970 г.

(обратно)

94

Архимандрит Антоний (Медведев; 1792–1877) — наместник Лавры с 1831 года, духовник Филарета Московского.

(обратно)

95

Преподобный Варнава Гефсиманский (1831–1906), знаменитый старец. Канонизирован в 1996 году.

(обратно)

96

Иеросхимонах Алексий (Соловьев; 1846–1928), затворник Смоленской Зосимовой пустыни (Владимирской губ.) — старец, вынувший жребий на выборах Патриарха в 1917 г. Окормлял многих известных людей своего времени, в том числе — Великую княгиню Елисавету Феодоровну.

(обратно)

97

См. с. 286 наст. изд.

(обратно)

98

Епископ Герман (Ряшенцев; 1884–1937) — брат архиепископа Пермского Варлаама. В 1906 г. окончил Казанскую духовную академию, поддерживал тесные отношения с вл. Феодором (Поздеевским) и вл. Гурием (Степановым). С 1919 г. — епископ Волоколамский. С 1921 г. — в лагерях и ссылках (в 1929–1931 гг. — в Кемском и Соловецком лагерях). Расстрелян в тюрьме г. Сыктывкара.

(обратно)

99

См. Предисловие к настоящему сборнику. С. 19–20.

(обратно)

100

Об отце Георгии (Лаврове) см. Троицкое слово, 1994, № 9; 1995, № 10. Следует иметь в виду, что в 1922–1928 годах, когда Т. Б. Пелих была прихожанкой Данилова монастыря, архимандрит Вениамин весьма часто там бывал и, несомненно, был знаком с отцом Георгием. Однако неизвестно, был ли он в то время хоть в какой‑то степени знаком с Татьяной Борисовной.

(обратно)

101

На просьбы Тани о монашеском постриге отец Георгий ласково отвечал:"Не спеши, деточка, будешь матушкой, будешь!" — хотя облек в иноческий сан почти всех Таниных подруг. Спустя почти 20 лет Татьяна Борисовна действительно стала матушкой, но — женой священника. См.: У Бога все живы. С. 45.

(обратно)

102

Ныне городу возвращено историческое название Сергиев Посад.

(обратно)

103

Протоиерей Тихон Пелих (1895–1983) был сыном кузнеца, в детстве осиротел. В 1920–е годы, учась в институте, был прихожанином Марфо–Мариинской обители, после закрытия которой духовник поручил ему хранить антиминсы ее храмов. С 1930 г. Т. Т. Пелих преподавал в Загорске и также получил на хранение антиминсы Лавры от наместника архимандрита Кронида. В 1947 г. был рукоположен во иерея и до конца своих дней служил в храмах Московской епархии.

(обратно)

104

См."Дневник инока". С. 81 наст. издания.

(обратно)

105

Письма публикуются с редакторской правкой орфографии и пунктуации. Стиль сохранен авторский. Полужирным шрифтом в тексте писем обозначены места, подчеркнутые автором. — Ред.

(обратно)

106

Летом 1949 года архим. Вениамин был арестован и выслан в Казахстан, в район г. Джамбула. По официальным документам он еще до ноября числился профессором МДА.

(обратно)

107

Катя и Сережа — дети Т. Т. и Т. Б. Пелихов, в то время — подростки. (Это письмо — первое, но получено было вторым. — Прим. Е. Т. Кречетовой, урожденной Пелих.)

(обратно)

108

В начале 90–х годов Кречетовы встретились в Саратове, на могиле владыки Вениамина, с бывшими жителями казахского колхоза, в то время — еще детьми. Они рассказали, как, страдая от постоянного недоедания, несколько ребят (в том числе рассказчики) решили ночью поживиться арбузами с охраняемого батюшкой поля. Но какой бы большой арбуз они ни облюбовали, когда подползали к нему, то обнаруживали, что он таинственным образом оказывался слишком мал и неказист. Проведя некоторое время в бесплодных усилиях, ребята заподозрили неладное и, уже не таясь, подошли к батюшке–сторожу, взмолившись:"Дедушка, скажи, что ты с ними делаешь?"На это отец Вениамин сказал, что красть нехорошо, грех, а надо попросить. Выбрал им большой арбуз и отпустил с благословением. Ни у кого из ребят не возникло сомнения в том, что"дедушка"способен творить чудеса.

(обратно)

109

День рождения, день Ангела и день иерейской хиротонии отца Тихона Пелиха приходятся на 13/26 августа, память святителя Тихона Задонского.

(обратно)

110

Послание к Евреям, гл. 9, ст. 27.

(обратно)

111

Речь идет о сборнике свидетельств о чудесах, которые в течение многих лет собирал наместник Троице–Сергиевой Лавры архимандрит Кронид (Любимов; 1858–1937),"Троицкие цветки с луга духовного". Материал был частично опубликован еще до 1917 года, частично представлял собой архив, который"ходил по рукам". Архим. Вениамин был одним из тех, кто обработал часть этого архива для возможной публикации. Отцу Тихону, который также неоднократно в своей жизни сталкивался с проявлением чудесного, о. Вениамин предлагал вести аналогичную"летопись".

(обратно)

112

В посылку каждый раз вкладывался от руки написанный детьми по очереди 90–й псалом. — Е. К.

(обратно)

113

Тема магистерской диссертации отца Вениамина, защищенной в 1948 г. в МДА.

(обратно)

114

Протоиерей Всеволод Дмитриевич Шпиллер (1902–1984), сын киевского архитектора, кадет, в 1920 г. ушел с Белой армией в эмиграцию, жил в Болгарии. Женившись, принял священнический сан (в 1934 г.). По благословению архиепископа Серафима (Соболева; 1881–1950) вернулся в 1950 г. в Россию, был инспектором Московской духовной академии, затем назначен настоятелем Николо–Кузнецкого храма в Москве, где и пребыл до кончины. Личной встречи автора писем с отцом Всеволодом не произошло.

(обратно)

115

С. С. — духовная дочь о. Вениамина и соседка по дому Т. Т. и Т. Б. Пелихов.

(обратно)

116

Veto (латин.) — запрет.

(обратно)

117

"Ожидаемый настоятель" — протоиерей Всеволод Шпиллер.

(обратно)

118

После рукоположения во иерея о. Тихон проходил пастырское служение в разных храмах Подмосковья, в том числе — с. Шурма, Шеметово. Последним был храм г. Пушкино Московской области. В начале 1950 года он был переведен в Ильинский храм Сергиева Посада (Загорска).

(обратно)

119

Паллиатив (франц.) — временные меры, не дающие радикальных результатов.

(обратно)

120

Речь идет об Антонии (Мельникове Анатолии Сергеевиче; 1924–1986), окончившем свой земной путь митрополитом Ленинградским. С 1944 по 1950 год он обучался в Московских духовных школах, где о. Вениамин был инспектором. В июле 1950 года Анатолий был пострижен в монашество и рукоположен во иерея, а затем назначен преподавателем и инспектором Одесской духовной семинарии. С 1952 года он стал инспектором Саратовской семинарии и секретарем епархии; встретился там с владыкой Вениамином в 1955 году уже как с епархиальным архиереем.

(обратно)

121

1–й антифон 4–го гласа.

(обратно)

122

Архиепископ Николай (Могилевский; 1874–1955) управлял Казахстанской епархией 10 лет. Скончался митрополитом.

(обратно)

123

Протоиерей Александр был настоятелем Николо–Кузнецкого храма в Москве — непосредственно перед назначением туда отца Всеволода Шпиллера.

(обратно)

124

Николай (Ярушевич; 1892–1961), митрополит Крутицкий и Коломенский, был ближайшим помощником Патриарха Алексия I. В его ведении были Отдел внешних церковных сношений, Издательский отдел Московской Патриархии и Духовные школы.

(обратно)

125

Имеется в виду лаврский храм Всех святых, в земле Российской просиявших, находящийся в крипте под Успенским Собором. В то время храм еще не был отремонтирован, раннюю литургию служили при свечах, при пении любительского хора под управлением Сергия Боскина (впоследствии протодиакона Ильинского храма). Литургию, как правило, служил о. Вениамин; после проповеди сам раздавал детям антидор. От детей за службой неукоснительно требовал благоговейного предстояния в храме: в молчании, с земными поклонами.

(обратно)

126

…От лица Твоего судьба моя изыдет (Пс. 16, 2).

(обратно)

127

Журнал Московской Патриархии — в те времена единственное церковное издание, содержащее как текущую хронику, так и статьи богословского и церковно–исторического характера.

(обратно)

128

А. В. Ведерников в тот период был секретарем Патриарха Алексия I.

(обратно)

129

Григорий (Чуков; 1870–1955), митрополит Ленинградский, в тот период много сил отдавал восстановлению ленинградских Духовных школ, лично занимался подбором преподавателей.

(обратно)

130

В июне 1951 г. отца Всеволода перевели в Москву, и по его личной просьбе к Святейшему Патриарху настоятелем в Ильинский храм назначили отца Тихона. Отец Тихон и вся его семья очень сожалели о переводе отца Всеволода в Москву.

(обратно)

131

Возможно, речь идет об Анатолии Мельникове (см. сноску на с. 188).

(обратно)

132

Архимандрит Гурий (Егоров; 1891–1965) — первый наместник Лавры с момента ее открытия в 1945 году. Пока шли приготовления к открытию Лавры, он служил в Ильинском храме. В дальнейшем (август 1946 г.) — епископ Ташкентский, с 1953 года — архиепископ Саратовский, с 1959 года — митрополит Минский, с 1960 года — Ленинградский; окончил свои дни на Симферопольской кафедре. Таким образом, его пути пересеклись с о. Вениамином дважды — в Лавре в 1946 году и на Саратовской кафедре, куда владыка Вениамин был назначен в 1955 году.

(обратно)

133

Писем этих родители не получили. — Прим. Е. Т. Кречетовой.

(обратно)

134

День Ангела отец Вениамин праздновал 31 марта/13 апреля.

(обратно)

135

…он есть образ и слава Божия (1 Кор. 11, 7).

(обратно)

136

Эрн Владимир Францевич (1882–1917) — историк философии, публицист. По своим идеям, связанным с проблемами софиологии, он был близок к свящ. П. Флоренскому, прот. С. Булгакову. В данном случае речь идет о его статье"Спор об Имени Божием"(Христианская мысль. 1917. № 9).

(обратно)

137

Преп. Антоний Оптинский (1795–1865) — младший брат преп. Моисея Оптинского. Вместе они основали в 1821 году скит при пустыни, где о. Антоний с 1825 года стал скитоначальником. В 1839 году преп. Антоний был назначен игуменом Малоярославецкого Черноостровского монастыря. Скончался он на покое в Оптиной пустыни признанным старцем, к которому обращались многие известные лица. В данном случае речь идет о книге, изданной в 1870 году (репринт: 1992 г.).

(обратно)

138

Отец Всеволод приглашал отца Тихона перевестись в Николо–Кузнецкий храм, но отец Тихон отказался.

(обратно)

139

Татьяна Борисовна ежедневно бывала на литургии: в будние дни за ранней — в Лавре; в праздники обычно пела в хоре Ильинского храма. Очень часто ходила и на братский молебен.

(обратно)

140

В Почаевскую Лавру.

(обратно)

141

В Почаевскую Лавру в 50–е годы мы с мамой ездили на богомолье каждое лето. — Прим. Е. К.

(обратно)

142

Ср. у преп. Силуана Афонского:"Держи ум свой во аде и не отчаивайся".

(обратно)

143

Архимандрит Антоний (Медведев; 1792–1877) — наместник Троице–Сергиевой Лавры с 1831 г., духовник свт. Филарета Московского. Прославлен в лике местночтимых святых 16 октября 1998 г.

(обратно)

144

См. прим. к"Дневнику инока", с. 127.

(обратно)

145

Дионисий (Д. М. Хитров; 1818–1896) — епископ Уфимский, автор азбуки и грамматики якутского языка и переводов Нового Завета, Псалтири и богослужебных книг на якутский.

(обратно)

146

См. прим. к"Дневнику инока", с. 124.

(обратно)

147

Преп. Анатолий Оптинский,"старший"(Зерцалов; 1824–1894) — ученик преподобных Макария и Амвросия, попечитель Шамординской обители.

(обратно)

148

Возможно, речь идет о епископе Ермогене (Голубеве; 1896–1978), который в 1953–1955 годах был на Ташкентской кафедре. См. также"Дневник инока"(с. 85), где епископ Ермоген упоминается еще иеродиаконом.

(обратно)

149

Владыка Вениамин многие годы страдал тромбофлебитом, в результате которого на ногах часто открывались трофические язвы.

(обратно)

150

Протоиерей Михаил в то время был вторым священником Ильинского храма.

(обратно)

151

Медведевым. См. прим. на с. 229.

(обратно)

152

В день прилета из Джамбула в Москву отец Вениамин вылетел в Одессу, где в Успенском монастыре отдыхал Патриарх Алексий I. После беседы со Святейшим отец Вениамин вернулся в Москву и был назначен настоятелем Ильинского храма в городе Серпухове Московской области.

(обратно)

153

"Хозяин" — так называет себя о[тец] В[ениамин] благодаря назначению настоятелем храма пророка Илии в Серпухове.

(обратно)

154

Кончина епископа Вениамина последовала 2 августа 1955 г., после него на кафедру был назначен митрополит Вениамин (Федченков), пробывший там до 1958 года. — Ред.

(обратно)

155

Настоящие воспоминания написаны в декабре 1996 года одним из немногих духовных чад владыки — потомственным художником П. П. По желанию автора редакция не раскрывает его инициалов. Фрагменты писем владыки Вениамина, адресованных этой семье, даются в подборке автора воспоминаний. Примечания выполнены отчасти автором, отчасти редакцией.

(обратно)

156

Сипягин Дмитрий Сергеевич (1853–1902) — министр внутренних дел России (с 1900 г.). Убит террористом.

(обратно)

157

Надежда Ламонова — известный московский модельер.

(обратно)

158

Иеросхимонах Аристоклий был одним из тех старцев, которым Господь открывал судьбы России. См. о нем кн.:"Житие иеросхимонаха Аристоклия. Подвиги и чудеса". (М.:"Красный звон", 1995.)

(обратно)

159

Популярность могилы отца Аристоклия тревожила ГПУ. Однажды ночью к ней подъехал грузовик, гроб выкопали и отвезли на Даниловское кладбище, где перезахоронили, что почитателям старца удалось проследить. Спустя годы рядом с могилкой отца Аристоклия была похоронена Евдокия Адриановна. Таким образом, слова старца сбылись. — П. П.

(обратно)

160

См. прим. к с. 265.

(обратно)

161

К музыке, к музыкальному звуку у батюшки было отношение благоговейное и строгое, как к высшему дару. Помню, как в трудные минуты, когда требовалась его особая молитвенная помощь, он садился за инструмент и вместо произнесения молитв играл их — играл так, что присутствующие плакали. Но поверхностную, вульгарную музыку (например, оперетту) не терпел, считая это кощунством, и просил, чтобы в доме — даже по радио — такая музыка не звучала. — П. П.

(обратно)

162

Случай связан со святителем Филаретом, митрополитом Московским. — Ред.

(обратно)

163

Фамилия опускается ввиду деликатности обстоятельств. — Ред.

(обратно)

164

Святитель Лука (Валентин Войно–Ясенецкий; 1877–1961), знаменитый хирург, принявший после смерти жены монашеский постриг (1923 г.) и тайно рукоположенный во епископа. 20 лет провел в ссылках и тюрьмах. С 1942 г. — архиепископ Красноярский, с 1944 г. — Тамбовский. Скончался на Симферопольской кафедре. В 1996 г. Украинским Экзархатом Русской Православной Церкви причислен к лику святых. — Ред.

(обратно)

165

Архиепископ Лука (Войно–Ясенецкий)."Я полюбил страдание…": Автобиография. М., 1996. С. 44.

(обратно)

166

Т. е. с духовенством, перешедшим в так называемую"Живую Церковь". — Ред.

(обратно)

167

Архиепископ Лука (Войно–Ясенецкий). Указ. соч. С. 45.

(обратно)

168

Ad patres (латин.) — к отцам, т. е. в загробный мир. — Ред.

(обратно)

169

П. Я. — отец автора настоящих воспоминаний. — Ред.

(обратно)

170

См. прим. к"Дневнику инока", с. 60.

(обратно)

171

Пастырские курсы были открыты Московской Патриархией 1944 г. по разрешению И. В. Сталина. В 1946 г. на их основе в Троице–Сергиевой Лавре были воссозданы Духовные семинария и академия.

(обратно)

172

Брак у автора воспоминаний был исключительно счастливым. — Ред.

(обратно)

173

Настя — Акимова Анастасия Михайловна (монахиня Анастасия; 28 дек. 1904 – 28 апр. 1977 г.). Род. в Тверской обл., Турыгинский р–н, дер. Артемово. С 7 лет — сирота. В Москву приехала 11–ти лет. Жила у знакомых на положении работницы — помогала по хозяйству, в булочной, смотрела за детьми. С 1927 по 1959 г. работала на трикотажной фабрике"Красный Восток". Монашество приняла в 1972 г. в Курске, постриг совершал игумен Герасим. Владыку Вениамина знала еще до его пострига (видимо, по Данилову монастырю). Настя была человеком деятельной любви, всегда благодушной, всем довольной, ко всем радушной, очень легкой в общении, жертвенной. Воспитывала детей сестры, помогала им материально и духовно. Владыке Вениамину была предана беззаветно. — П. П.

(обратно)

174

Архимандрит Феодорит (Федор Иванович Воробьев; 1899–1973) был насельником Лавры 17 лет (с 1956 г.), в том числе 11 лет — благочинным. До сих пор многие прихожане помнят его замечательные проповеди. — Ред.

(обратно)

175

Иеромонах Павел (Троицкий; 1991 г.) — бывший насельник Данилова монастыря, арестовывался в конце 20–х г. и в 1939 г. Провел в лагерях более 15–ти лет. После освобождения в 1955 г. жил затворником в д. Кувшиново Тверской обл. — Ред.

(обратно)

176

Рубикон — река, разделяющая северную и центральную Италию, ставшая символом трудного и окончательного выбора, рубежа, благодаря Юлию Цезарю, который, перейдя эту реку со словами:"Жребий брошен", повел свои войска на Рим.

(обратно)

177

Архиепископ Днепропетровский и Запорожский Андрей (Комаров Анатолий Андреевич; 1879–1955) несколько раз занимал Саратовскую кафедру. Известен мудростью в управлении, строгостью в канонических вопросах, подвижнической жизнью.

(обратно)

178

Этот фрагмент — ответ на реплику одного лица о чуждости ему мировоззрения батюшки. — П. П.

(обратно)

179

Талант — здесь: дар.

(обратно)

180

См.: Есть тело душевное, есть тело и духовное (1 Кор. 15, 44). — Ред.

(обратно)

181

Фамилию, по желанию автора, редакция не раскрывает.

(обратно)

182

Архиепископ Иов (Кресович; 1898–1978) — потомственный священник; овдовев, принял монашество, с 1942 г. — архиереи, с 1953 г. — епископ Казанский. Славился даром красноречия.

(обратно)

183

Архиепископ Сергий (Ларин; 1908–1967), в монашестве с 1933 с марта по август 1944 г. — священник Ильинской Церкви г. Загорска, затем — епископ Кировоградский. С февраля 1954 г. — епископ Астраханский и Сталинградский.

(обратно)

184

Curriculum vitae (латин.) — путь жизни; краткая биография; послужной список.

(обратно)

185

Несоответствие указанных дат реальным жизненным обстоятельствам владыки Вениамина проанализированы в Предисловии к настоящей книге и в примечаниях к"Дневнику инока". — Ред.

(обратно)

186

См.: Диплом. С. 297–300.

(обратно)

187

Ср.: В"Curriculum vitae"и"Сведениях…"год окончания академии — 1920 (!).

(обратно)