От редакции

Предисловие

О болезнях дискуссии, диспута и диалога

«Синдром Остапа Бендера»

«Синдром скунса»

«Синдром Иуды»

«Синдром Геббельса»

«Синдром «ушиба демона»»

«Синдром Хрущова»

«Синдром прокурора»

«Синдром скептика или зайца»

«Синдром трагика»

«Синдром барона Мюнхгаузена»

«Синдром «золотого пера»»

«Синдром Уленшпигеля»

«Синдром «ловца блох»»

«Синдром следопыта»

«Синдром врага»

«Синдром сплетника»

«Синдром либерала»

«Синдром рыбы-ежа»

«Синдром экзаменатора»

ОТ РЕДАКЦИИ

Новая книга выдающегося духовного писателя архимандрита Рафаила (Карелина) обращена к самым широким кругам читателей, хотя и затрагивает на первый взгляд довольно специфические вопросы взаимоотношений Церкви и ин­теллигенции. Но это только на первый взгляд, ибо церковная, околоцерковная даже и, хотелось бы надеяться, светская интеллигенция является носительницей высочайшего, по словам автора, долга «ох­ранять истину и нравственность - взаимо­связанные понятия». А разве судьба исти­ны и нравственности не волнует всех нас?

В масштабном, почти эпическом диапа­зоне, от коллизий Античности до событий Новейшего времени, на объёмной, почти «археологической» фактуре, от воин Ан­тиохов до политических постперестроеч­ных столкновений, отец Рафаил показы­вает как историю, так и собственно взгля­ды и настроения (так и хочется сказать нестроения) этого удивительного сосло­вия - intelligentsia.

Автор привлекает для обоснования сво­их рассуждений громадный материал, об­наруживая поистине блестящую эруди­цию. Платон и Мамардашвили, Боккаччо и Шекспир, розенкрейцеры и вольтерьян­цы, Лао-Цзы и Рерих, Бодлер и Блок, гно­стики и теософки... Действительно, все и всё смешалось в доме интеллигенции! Или, может быть, воскликнет догадливый читатель, в башне из слоновой кости? А не в целом ли городе Глупове? Пожалуй... Только это интеллигентский город Безу­мие, интеллигентский город Высокоме­рие, интеллигентский город Нигилизм, интеллигентский город Самомнение, ин­теллигентский город Страсть…

С глубокой болью отец Рафаил приво­дит многочисленные факты социально, мировоззренчески и стилистически обусловленного безбожия интеллигенции, её безнравственности, её жадно-интеллекту­альной всеядности, её ренегатства, её серви­лизма, так сказать «неразборчивости в связях» с атеистическим Левиафаном.

С горячим сочувствием отец Рафаил пишет о нынешнем тяжелейшем духов­ном, моральном и имущественном поло­жении интеллигенции. О её вероятном бесславном конце под пятой «будущих железных рептилий».

Эта боль, это сочувствие понятны, ибо возможный исход интеллигенции в небы­тие не определит ли и возможную гибель нашей великой национальной культуры, то есть гибель самого домашнего очага нашего многострадального народа? Ведь хранительницей данного очага и выступа­ет, по сути, интеллигенция. Только интел­лигенция подлинная, интеллигенция действительно национальная.

Но что есть подлинно национальная ин­теллигенция? Убеждены: интеллигенция, уверовавшая в Того, Кто есть Истина и Жизнь (Ин.14,6), уверовавшая и уви­девшая Его в Церкви Его, увидевшая Его и пришедшая к Нему во Его Святую, Со­борную и Апостольскую Церковь.

Ну а поскольку подлинных интеллиген­тов ныне становится всё больше и боль­ше, то даже во мгле последних времен (1 Тим.4,1) брезжит лучик надежды. И по­этому редакция имеет все основания ожи­дать, что внимательный читатель, ознако­мившись с замечательной книгой отца Рафаила, всё же услышит в жёстких и по­рою даже жестоких словах автора «не го­лос осуждения, окрашенный тоном само­довольства, а голос любви».

ПРЕДИСЛОВИЕ

Цель нашей работы - показать, поче­му интеллигенции трудно прийти в Церковь. Мы писали её, чувствуя от­ветственность не только перед своей совестью, но и перед интеллигенцией. Мы не вызываем её на суд, а обраща­емся к ней; мы не сравниваем её с дру­гими сословиями - может быть, они поступали и хуже, но на интеллиген­ции лежит высочайший долг: охранять истину и нравственность - эти взаи­мосвязанные понятия.

Интеллигенция отдалилась от Церк­ви, в большинстве случаев даже не озна­комившись по первоисточникам с ве­рой своих отцов. Скептическое отно­шение к Церкви стало восприниматься компонентом культуры - в этом была трагедия для интеллигенции, ставшая трагедией для всего народа.

Возможно, некоторые наши мысли могут показаться жестокими и неспра­ведливыми, но мы просим услышать в них не голос осуждения, окрашен­ный тоном самодовольства, а голос любви.

Мы сами выросли в семье, принад­лежавшей к интеллигенции, и потому знакомы и с трудностями, и с проти­воречиями жизни той среды, в которой были воспитаны.

То, что мы пишем, не касается всех интеллигентов. Личность в своих глу­бинах и возможностях находится выше всех внешних обстоятельств и ситуа­ций. Мы знаем немало интеллигентов, которые стали примерными христиана­ми и нашли в Церкви то, что искали всю жизнь. Мы знаем людей высокой нрав­ственности, которые презирают чув­ственные наслаждения и борются со своими страстями. Мы знаем интелли­гентов, отличающихся смирением духа, видящих ограниченность человеческих знаний и не обольщающихся ими. По­этому если наша работа будет принята как обобщение, касающееся всей интел­лигенции, то она представится глубо­ко несправедливой.

Мы хотели показать определённые тенденции, к сожалению характерные для большинства интеллигентов, но не хотели своей работой кого бы то ни было унизить. А иначе мы мало чем отличались бы от революционера Гри­гория Зиновьева*, который сказал: «Рабочий, знай, что каждый интелли­гент твой враг».

* Зиновьев (Радомысльский) Г. (1883-1936) - советский политический деятель.- Здесь и далее примечания от редакции.

Когда мы перечитывали нашу рабо­ту, то у нас появилось желание пере­делать и смягчить её или хотя бы уб­рать встречающиеся по необходимос­ти повторения, но внутренний голос подсказывал нам, что когда указыва­ешь ямы на пути жизни, тем более те, в которые сваливался сам и из которых вылезал, едва оставшись живым, то нужно и говорить прямо, и не бояться показаться навязчивым. Поэтому, не оправдывая себя и в то же время не желая искусственно пропитывать стра­ницы нашей работы елеем, мы просим о снисхождении, если в чём-то были несправедливы, снисхождении уже по­тому, что в этой работе воплощена боль нашей души.

* * *

Существует немалое количество верую­щих интеллигентов, которые считают себя православными. Они любят читать бо­гословскую литературу, включая мистиче­ские и аскетические произведения, могут беседовать об исихазме*, спорить о церков­ных вопросах и в то же время продолжают жить так же, как до своего обращения в хрис­тианство.

* Исихазм (XIV) - мистическое учение в Право­славии.

Они считают, что познать христи­анство можно одним интеллектуальным пу­тём, усвоить его как философскую систему, переживать его, как переживают литера­турное произведение, и этого достаточно. Они избегают посещения церкви и исполне­ния обрядов, так как считают себя чистыми спиритуалистами, способными постигнуть глубины веры. Образно говоря, они воцерковляют себя, сидя в мягком кресле за письменным столом, и заменяют церков­ные Таинства разговорами о религии в уз­ком кругу друзей, где каждый считает себя теургом* и старается блеснуть перед дру­гими своими знаниями.

* Теург - здесь: хранитель культа.

Воскресные дни они проводят не в храме, а у себя дома, чаще всего в суете, потому что по странному сте­чению обстоятельств самые хлопотливые дела они откладывают на воскресный день. В беседах они не отрицают значения хра­ма, даже могут привести солидные свято­отеческие цитаты о его необходимости, но на вопрос, когда они были в церкви, они отвечают: «Я хожу туда, где меня не зна­ют»,- как будто их появление может выз­вать овацию, или же говорят: «У меня не было времени, так как я пишу апологию в защиту Церкви, а также занимаюсь дела­ми милосердия, исполняя Евангелие на деле, но посещать храм я обязательно нач­ну». В то время, когда в Церкви идёт ли­тургия, они спокойно спят у себя в постели, а во время всенощной службы «бдят» у телевизора или устраивают многочасо­вую говорильню с друзьями. Этим людям даже не приходит в голову, что они внут­ренне чужды Православия. Они похожи на людей, которые стоят у забора дома и рас­суждают о том, что находится внутри дома, закрытого для них на замок. Только через включение в жизнь Церкви и очищение своей души от страстей посредством усилий воли открывается и расширяется возмож­ность духовного познания. Без благодати, получаемой через Таинства Церкви и мо­литву, чтение духовных книг будет похо­же на погоню за тенями истины. Религия - это союз и общение, в ней человек получа­ет истинное духовное знание через подвиг воли и соприкосновение души с Боже­ственным Светом, который изменяет и пре­ображает самого человека.

О чём говорит интеллигент, побывав в хра­ме? Об иконах, которые там видел: напри­мер, о том, к какой иконописной школе при­надлежат особо понравившиеся ему иконы; о песнопениях, которые он слушал во время богослужения, даже об окраске храмовых стен после последнего ремонта, при этом выражается сожаление, что эстетическое чувство у современных священнослужите­лей притуплено, и храм окрасили снаружи в нелепо-розовый цвет и тому подобное. Интеллигенты могут вдаваться в лирику и говорить, как помогает людям вера, уве­рять, что они видели, как лица некоторых людей становились спокойными, умирот­воренными после молитвы и так далее. Но это круг внешних впечатлений. Такие люди почти всегда дистанцированы от Церкви: оставаясь поклонниками Церкви, они смотрят в то же время на Церковь со сто­роны. Некоторые чуткие натуры, как Фе­дор Достоевский*, понимали, что они органически не слиты с Церковью, что их лич­ное христианство плоско и ущербно; что отрицать атеизм и стать христианином в сво­ей жизни - это не одно и то же. Очень ха­рактерно, что Достоевский находил выход в визионерских упражнениях.

* Достоевский Ф. (1821-1881) - русский пи­сатель.

Он писал, что долго смотрел на образ Христа в терновом венце, затем представлял Его перед собой и старался подольше удержать Его в своём сознании. Именно - место Хрис­та было не в сердце, а в воображении. Свя­тые отцы запрещали чувственное пред­ставление духовного мира, однозначно считая, что это, в лучшем случае, сурро­гат религиозного опыта, сновидение вме­сто реальности, а в худшем - путь к пре­лести: религиозной лжи, гордыне и само­обольщению.

Теперь много пишут о богословском ре­нессансе начала XX столетия. Но если мы внимательно почитаем книги богословствующих философов того времени, то удивим­ся, с каким холодом они пишут о Христе, как будто Его присутствие никогда не пе­реживалось их сердцем. У Владимира Со­ловьева* (конец XIX столетия) Богочеловек Христос оказывается богочеловечеством; а у Павла Флоренского** Он просто-напро­сто замещен Софией.

* Соловьев В. (1853-1900) - русский философ, поэт и публицист.

** Флоренский П., свящ. (1882-1937) - русский философ, богослов, физик, математик и инженер.

Пожалуй, наиболее колоритная фигура из этой плеяды - отец Павел Флоренский. Кроме философско-богословских трактатов, у него есть не­большой цикл стихов на духовную тему. Когда читаешь их, то как будто чувству­ешь прикосновение к холодной мрамор­ной колонне филигранной отделки. Эти стихи мы назвали бы «безукоризненной пустотой».

Поэтесса Зинаида Гиппиус*, вовсе не рас­положенная к Церкви, отмечала, что в тот период настоящими героями оказывались деревенские священники.

* Гиппиус 3. (1869-1945) - русская писательни­ца, поэтесса и публицистка.

Что давало им силы? Ответ один: Христос, живущий в их сердце. Их поэзией были богослужебные книги, их искусством - сельский храм, который они часто украшали своими руками, и простое литургическое пение. Может быть, у них не было той внешней культуры и эрудиции, как у современной им интел­лигенции, но была культура духа, а точнее - включение в культ.

Дореволюционная интеллигенция легко отвергла Христа, потому что жизнь во Христе не стала нормой жизни интеллигента. В сердце интеллигента главенствовало другое: широкий письменный стол, ста­ринный шкаф с книгами, нежная привя­занность к своим детям, встречи с друзья­ми, посещение театров и библиотек - вот что было сокровищницей его сердца, его внутренней жизни. Интеллигенту было трудно пожертвовать своим «сокрови­щем» ради Христа, Которого интеллигент воспринимал отвлечённо, как идею на ка­ких-то этажах сознания, а не как живое присутствие в сердце.

Когда говорят о поражении некоей ар­мии, то это вовсе не означает, что в этой армии не было мужественных воинов, ко­торые предпочитали смерть бегству или сдаче в плен, что в этой армии не было слу­чаев самоотверженности и стойкости. Глав­ное - обнаружить основную ошибку и причину неудачи. Нам кажется, что верующая интеллигенция недостаточно принадле­жала Церкви, выпала из ритмов литурги­ческой жизни, потеряла дисциплину молит­вы, игнорировала святоотеческое учение о внутренней жизни, больше интересовалась Лао-цзы*, чем святителем Иоанном Злато­устом**, и Майстером Экхартом***, чем пре­подобным Исааком Сирским****.

* Лао-цзы (Ли Эр) (IV-III до Р.Х.) - древнеки­тайский философ.

** Иоанн Златоуст, сет. (t 407) - отец Церкви.

*** Майстер Экхарт (Иоганн Экхарт) (ок, 1260-1327) - немецкий теолог.

**** Исаак Сирин, при. (t VII) - учитель Церкви.

Поэтому для воцерковления современной интелли­генции ей самой надо осознать допущен­ные некогда ошибки. Когда от землетрясе­ния повреждаются здания, то для их вос­становления необходимо уяснить себе, какие недочёты были допущены в конст­рукциях, чтобы придать им в будущем сейс­мологическую стойкость.

По нашему мнению, все ясно и просто: интеллигент должен руководствоваться принципом: «Я, прежде всего, христианин, а остальное - потом». Может быть, это ему не покажется лучшим путём, но ничего другого мы предложить не можем.

Нам кажется, что интеллигенту надо на­чинать с внешнего, с того, что он привык игнорировать: установить молитвенное пра­вило, соблюдать положенные Церковью посты, посещать богослужения в воскрес­ные и праздничные дни и помнить, что ве­ра - это не столько сумма знаний, сколько способность сердца к общению, контакту с духовным миром.

Мы хотели бы предостеречь интеллиген­цию ещё от одной опасности - желания за­менить Иисусовой молитвой все остальные правила. Ум, нагруженный, как корабль товаром, различными знаниями, неспособен к такой концентрации (на нескольких сло­вах молитвы), которая описывалась в тво­рениях анахоретов-отшельников, предназ­наченных для анахоретов. Интеллигенции больше, чем простым людям, требуется чтение Псалтири и многообразных молитв для того, чтобы не дать возможность уму переходить от предмета на предмет, что для него гораздо легче. Нужно помнить, что физический и мысленный разврат пред­ставляет собой паралич сердца, и поэтому при всех своих занятиях следует строго хранить сердце от тайного блуда.

Мы не вправе быть романтиками и ве­рить, что можно смотреть развратные карти­ны, читать развратные книжки и остаться чистым. Но мы надеемся на другое: в свете Христа грех потеряет свое заманчивое обличие и предстанет перед человеком в от­вратительной наготе, и человек сам отвер­нётся от него. У него появится другой ра­курс зрения, другие оценки, другая шкала ценностей.

Интеллигент - это человек, занимающий­ся интенсивной умственной работой. Но ум у современного интеллигента деградировал до всего лишь одного из свойств ума - до рассудка; а, по древней христианской антро­пологии,- ум, как способность к целостно­му знанию, находится в сердце человека.

Рационализм - это «интеллигентственность» головы, а мудрость - это «интеллигентственность» сердца. Мудрому не хочется перечитывать всё то, чём он увле­кался раньше, как, например, человеку пос­ле бани не хочется надевать прежнюю гряз­ную одежду.

Интеллигенция возникла в античные вре­мена в лице ученых и философов, которые вначале выступали как интерпретаторы культа. (Сказать точнее - миф появился как интерпретация культа, а философия - как интерпретация мифа.) Античная ин­теллигенция, совмещавшая в себе философские и научные знания того времени (из которых, кстати, многое было затем потеряно), постепенно рационализировала мифологию, соединяя её с научным эмпириз­мом и диалектикой, основанной на логизме. Уже в античной культуре явно просле­живается желание интеллигенции заменить собой жречество и аристократию. В знаме­нитой книге Платона* «Государство» высказывается мысль, что государством дол­жны управлять философы**. Это представ­лялось Платону идеальным устройством полиса-республики, хотя сам Платон оби­вал пороги тиранов, которые то сажали его за один стол с собой, то выгоняли вон и продавали в рабство.

* Платон (428/427-348/347 до Р.Х.) - древнегреческий философ.

** См.: Платон. Государство // Соч.: В 3 т. М, 1972. Т. 3.4. 1.С. 275.

В историческом прошлом заложены про­образы, как бы семена настоящего и буду­щего. Иудейская интеллигенция послевавилонского периода в лице книжников и фарисеев хотела стать духовным вождём народа и в этом отношении противопоста­вила себя саддукеям - храмовому жречеству. Борьба против Антиохов*, а затем против римлян имела целью установить теократическую власть развивающегося раввинизма, когда бы не Пророки, а фарисеи, книжники и раввины взяли на себя роль истолкователей воли Божества. Военные неудачи в борьбе с Римом не изменили по­ложения внутри иудейских общин. Иудей­ское гетто управлялось иудейской интеллигенцией в форме синагогального раввинизма.

* Антиохи - цари эллинистического государства Селевкидов (312-64 до Р.Х.). Антиох IV Эпифан (175-163) ограбил Иерусалимский храм, пытался провести насильственную эллинизацию Иудеи.

Эпоха Возрождения - это попытка ин­теллигентов заменить собой сословие ду­ховенства, стать вождями народа. Борьба идёт по двум линиям: дискредитации ду­ховенства, особенно монашества, и рас­пространения своих идей среди высшего эшелона иерархии (то есть гуманизации высших ступеней церковной пирамиды).

В XVIII столетии эта борьба принимает характер революции. Французская рево­люция происходила под знаменем гуманиз­ма и, как всякая революция, кончилась диктатурой и террором. Короли и ари­стократия, а также духовенство, как сопер­ники интеллигенции, подверглись физическому уничтожению и различным реп­рессиям. Королевская власть больше не возрождалась. Наполеон* был не королем, а узурпатором. Остальных марионеточ­ных королей революции уже не убивали, этих марионеток просто выкидывали пин­ком за дверь.

* Наполеон I (Наполеон Бонапарт) (1769-1821) - французский император.

Греческая Церковь, освободившись от гнета Османов**, подверглась агрессивному нападению со стороны греческой интелли­генции. Королевская власть, в сущности, капитулировала, а со временем была и вов­се ликвидирована.

** Османы (1299/1300-1922) - династия турец­ких султанов.

Особенно тяжёлое поло­жение сложилось в бывшей Российской Империи. У нас молодая интеллигенция объявила войну государству и Церкви, мо­нархии и духовенству. Наша интеллиген­ция, как и античная, только самым ради­кальным образом, хотела стать политической духовной силой народа, поэтому, жадно воспринимая идеи, пришедшие с За­пада, стала самоотверженно, с неофитской ревностью, осуществлять их. Российская родовая аристократия была фактически уничтожена, то есть отстранена от государ­ственной жизни реформами Петра I* и его преемников. Дворянство было не аристок­ратией, а скорее - военным сословием.

* Петр I Великий (1672-1725) - первый россий­ский император.

Ду­ховенство же представляло собой сословие порабощенное, и это сословие приняло са­мую дурную форму - форму кастовой орга­низации. Оно стало одной из самых низших «каст», на которую свысока смотрели как дворяне, так и «новая» интеллигенция раз­ночинцев. Не аристократия «вливалась» в духовенство, а духовенство, чтобы покон­чить со своим кастовым характером, бежа­ло к интеллигенции, при этом представляя, как это и характерно для перебежчиков, самую радикальную и революционную груп­пу в интеллигенции. В борьбе с монархией и духовенством эта «новая» интеллиген­ция обращалась к народу с утопическими обещаниями - построить царство изоби­лия на земле; ею были брошены ферменты классовой ненависти как движущей силы истории. Она кормила «львёнка» револю­ции, чтобы обратить его против своих про­тивников. Но львёнок превратился в льва, который бросился на своих же хозяев...

Теперь интеллигенция - «племя моги­кан», обречённое на вымирание. Но она и ныне претендует на то же, что и её духов­ные отцы,- стать духовным вождём наро­да. Практически имеет место всё та же борьба с Церковью. Интеллигенция хочет создать свою религию - религию гуманиз­ма, в которой Бог стал бы абстрактной иде­ей, некоей модификацией общечеловечес­кой любви. Однако, следует заметить, сама интеллигенция особой любовью и мило­сердием не отличается.

В этой скрытой борьбе интеллигенции с Церковью духовные понятия незаметно за­меняются душевными, а затем душевность охватывает всё сознание человека, как ту­ман, нависший над землей, заслоняет со­бою небо.

Интеллигенция пытается создать соб­ственную религию: она поклоняется искус­ству с религиозным чувством, доходящим до экзальтации, и верит в науку с какой-то наивной детской уверенностью, что физи­ка способна постигнуть метафизику, а на основе таблицы умножения можно постро­ить всю философию жизни. Учёные спеку­лируют наукой, чтобы сохранить свою эли­тарность. Невежды в науке ссылаются на науку как раз в силу своего невежества. Но и у тех и у других имеется желание найти в науке альтернативу религии. «Наука до­казала, наука опровергла» - это любимые слова интеллигенции, когда дело касается религии, хотя в этих словах заключена са­мая бессовестная ложь. Наука изучает ма­териальные явления (материю) в их проявлениях (в движении), а доказывать или отрицать то, что стоит за гранью экспери­мента, она не может. Здесь мы сталкиваем­ся с умышленным завышением компетен­ции науки, то есть интеллектуальным шулерством. Интеллигенции хочется, чтобы Бога не было, поэтому она готова аплоди­ровать не только Джованни Боккаччо* и Вольтеру**, но даже таким невежественным проходимцам, как Лео Таксиль***.

* Боккаччо Д. (1313-1375) - итальянский писа­тель и поэт, гуманист Раннего Возрождения.

** Вольтер (Мари Франсуа Аруэ) (1694-1778) - французский писатель, поэт и публицист, философ-просветитель.

*** Таксиль Л. (Габриэль Антуан Жоган-Пажес) (1854-1907) - французский писатель и публицист.

Но наука и построенные на ней спекуляции не мо­гут удовлетворить человеческое сердце. Поэтому интеллигенции нужен суррогат ещё и религиозных эмоций. Здесь союзни­ком интеллигенции в борьбе с религией начинает выступать светское искусство, особенно театр - «храм искусства». Неда­ром посещение театров вошло в обязатель­ный этикет интеллигента.

Итак, одной из причин критического от­ношения интеллигенции к духовенству является желание интеллигенции занять место священства, создав новую религию человеческого разума, основанную на куль­те человеческой плоти.

С еще большей силой проявляются ве­ковые властные желания интеллигенции - в стремлении уничтожить аристократию и самой занять место этого класса в управле­нии государством: создать утопическое го­сударство, в котором будут царить «сво­бода, равенство и братство» (что-то вроде «Государства солнца» или «Острова сво­боды»)*.

* Имеются в виду роман-утопия «Город Солнца» итальянского философа Томмазо Кампанеллы (1568-1639) (см., напр.: Утопический роман XVI-XVII вв. М., 1971.С. 143-190) и роман-утопия «Утопия» английского государственного деятеля и фи­лософа Томаса Мора (1478-1535) (см.: Утопичес­кий роман... С. 41-140).

В действительности интеллигенция на протяжении двух последних столетий сама очень мало верила в эти утопии, но они были нужны ей как приманка для на­рода. Поэтому интеллигенция с огромной энергией распространяла иллюзорное представление о том, что посредством ре­волюции могут быть достигнуты соци­альная справедливость и экономическое изобилие. В общем, интеллигенция пили­ла сук, на котором сидела. Интеллигенция в лице так называемых французских эн­циклопедистов Вольтера и Жан-Жака Руссо* подготовила Французскую рево­люцию, во всяком случае, дала ей идеоло­гическое оправдание.

* Руссо Ж.-Ж. (1712-1778) - французский писа­тель и философ.

Обычно говорят, что эта интеллигенция боролась против таких негативных явле­ний, как рабство, крепостное право (воз­можность распоряжаться человеком как вещью) и так далее. Но боролась почему? Потому что только таким образом можно было увлечь народ.

Надо сказать, что если интеллигенция периода Ренессанса увлекалась оккультизмом* в виде астрологии, герметизма**, то интеллигенция нового времени сблизилась с явно антихристианскими и «демонически­ми» организациями. Два величайших писа­теля Европы, Уильям Шекспир*** и Иоганн Вольфганг Гёте****, принадлежали к ордену розенкрейцеров *****.

* Оккультизм - демонообщение.

** Герметизм (III до Р.Х.- III no P.X.) - религиоз­но-философское учение, близкое к магии и астрологии.

*** Шекспир У. (1564-1616) - английский драма­тург, поэт и актер.

**** Гёте И.-В. (1749-1832) - немецкий писатель, поэт, философ и естествоиспытатель.

***** Розенкрейцеры (XVII-XVIII) - члены тайных религиозно-мистических обществ в Европе.

Французские так называ­емые просветители принадлежали к различ­ным оккультным ложам, поэтому их гума­низм являлся программной декларацией. Интеллигенция упрекала Церковь в инквизиции.

Однако в Русской Православ­ной Церкви инквизиции как института не существовало: что-то вроде государствен­ной инквизиции было введено в России любимцем интеллигенции - императором Петром I. Следует отметить, что во време­на Анны Иоанновны*, а вернее - Эрнста Иоганна Бирона*, в этом основанном Пет­ром заведении наказывали кнутом священ­ников за то, что они порицали лютеранство.

* Анна Иоанновна (1693-1740) - российская императрица.

** Бирон Э.-И., граф (1690-1772) - фаворит им­ператрицы Анны Иоанновны.

Несколько богословов, выступавших про­тив западного инославия и оккультных каббалистических сект, были сосланы и наказаны. Так что у нас была государственная инквизиция, направленная против Право­славия.

Ужасы Французской революции и гено­цида индейцев в Америке сосуществовали с составлением хартий и манифестов о «сво­боде и правах человека». Нам указывают на то, что отцы гуманизма в кругу своих близких и родных вели себя по-джентль­менски; что имели место случаи, когда эти «отцы» отпускали рабов на волю, так что, мол, гуманисты не были лишены личного благородства. Что ж, случалось, что пира­ты, захватив галеру, отпускали гребцов на волю, а экипаж и пассажиров продавали в рабство или пускали на дно вместе с ко­раблём. Неужели поэтому пират, освобо­дивший гребца, раба или каторжанина, может считаться другом человечества?

Интеллигенты особенно восхищались французскими просветителями XVIII столе­тия, этими «гуманистами», которые впрыс­кивали в кровь народа атеистический яд. Среди гуманистов трудно найти нравствен­но порядочного человека: они не только не­навидели Бога, они смеялись над моралью.

Особой популярностью в среде интелли­генции пользовался Вольтер, который всю жизнь, и самую старость, как похотливая обезьяна, провёл в грязных любовных по­хождениях (Анатолий Луначарский* на­звал это «сочной старостью»). Наиболее популярными статуэтками, которыми ук­рашались кабинеты интеллигентов, чаще всего были изображения Вольтера.

* Луначарский А. (1875-1933) - советский поли­тический деятель, публицист и драматург.

Характерно, что так же саркастически к религии относились и некоторые монар­хи, слывшие «просвещёнными» государя­ми - такие, как Фридрих II**, Екатерина II*** и другие. При этом «элегантные» францу­зы вели себя по отношению к названным особам с вызывающим нахальством. Ког­да Фридрих II посетил Вольтера, то этот «гуманист» не поднялся с кресла: он при­ветствовал короля сидя, кивком головы. Когда Дени Дидро**** приехал в Петербург и встретился во дворце императрицы с мит­рополитом Платоном (Левшиным)*****, то вместо приветствия обратился к владыке со словами: «Вы слышали, святой отец, о том, что великий Дидро доказал, что Бога нет?!». На такое «элегантное» свинство митропо­лит ответил: «Я читал об этом у псалмопев­ца Давида: сказал безумец в сердце своем - нет Бога (Пс.13,1)».

** Фридрих II (1712-1786) - прусский король.

*** Екатерина II Великая (1729-1796) - россий­ская императрица.

**** Дидро Д. (1713-1784) - французский писатель и философ-просветитель.

***** Платой (Левшин), митр, (t 1812) - митропо­лит Московский.

На почве, унавоженной вольтерьянцами, выросли и такие «цветы», как французские писатели Жорж Санд* и Анатоль Франс**.

* Санд Ж. (Аврора Дюпен) (1804-1876) - фран­цузская писательница.

** Франс А. (Анатоль Франсуа Тибо) (1844-1924) - Французский писатель. Нобелевская премия (1921).

Нас спросят: «Ну а другие страны?». Характерно, что, благодаря переводам Иоганна Фридриха Шиллера*** и Гёте, про­изведения Дидро были изданы в Германии раньше, чем в самой Франции. Уже одно это говорит о тесной связи французского гуманизма с тевтонским оккультизмом.

*** Шиллер И.-Ф. (1759-1805) - немецкий поэт, драматург и эстетик.

Что касается России, то один из участни­ков Наполеоновского похода писал в своём дневнике, что почти в каждом дворян­ском доме встречались произведения Воль­тера, который пользовался в России ещё большей популярностью, чем во Франции. Говорят, что в день похорон Павла I* напив­шиеся допьяна офицеры кричали: «Теперь мы будем на тройках по улицам ездить и Вольтера читать».

* Павел I (1754-1801) - российский император.

Возникает вопрос: а разве не было поря­дочных гуманистов - добрых и нравствен­ных людей? Мы можем ответить: они и были, и есть, однако вопреки гуманизму, гуманизму как ложной идее.

Гуманизм постулирует естественные до­стоинства человека и безгрешность его природы. Поэтому гуманист, как правило, делает добро во имя несуществующих до­стоинств, которые приписывает человеку гу­манизм, то есть во имя ложного образа чело­века, созданного гордой фантазией; но ведь иногда гуманист делает добро и из сочув­ствия и солидарности к людям и с людьми, то есть независимо от самого гуманизма.

Тем не менее этика без Бога не имеет внут­ренних оснований, она не заботится о внут­ренней чистоте сердца и поэтому постепен­но вырождается в этикет. Гуманизм, осно­ванный на гордости, переходит в эгоизм.

Еще одна характерная черта интеллиген­ции. Казалось бы, искусство должно раз­вивать в людях чувство сопереживания и сострадания, а выходит наоборот: артисты, художники и так далее оказываются в обы­денной жизни одними из самых эгоистичных и чёрствых людей. Об этом писал Антон Че­хов*, хорошо знавший современную ему ин­теллигенцию и людей театра. Об этом свидетельствуют Александр Блок** и отец Алек­сандр Ельчанинов***.

* Чехов А. (1860-1904) - русский писатель и дра­матург.

** Блок А. (1880-1921) - русский поэт.

*** Ельчанинов А., свящ. (1881-1934) - русский богослов и писатель.

В одном из частных писем Чехов пишет, что большинство людей искусства считают себя непризнанными ге­ниями, а среди артистов постоянно попада­ются люди, одержимые манией величия.

Почему дореволюционная интеллиген­ция так любила театр? Потому что сам интеллигент постоянно играл в жизни, как на сцене, а на артиста, который мог захва­тить своей речью зал и вызвать аплодис­менты, смотрел с завистью, как смотрит мелкий жулик на «вора в законе».

В гуманизме нет и не может быть двух христианских добродетелей: смирения и тайной милостыни. Если гуманист во имя гуманизма сделал добро, то обязательно рассказывает об этом, якобы для того, что­бы подать другим добрый пример, а на са­мом деле - из тщеславия, потому что он сделал добро во имя самого себя, принеся жертву идолу по имени «эго»*.

* Эго (латинское ego) - «я» как центр личности.

Теперь, когда появились признаки воз­рождения христианства и часть народа об­ратилась к Церкви, мы снова видим, как в средствах массовой информации проявля­ется и постепенно нарастает оппозицион­ность по отношению к Церкви, опять мы сталкиваемся с желанием интеллигенции, а точнее - «полуинтеллигенции» оттеснить Церковь и, исподтишка дискредитировав её, стать «духовными вождями» народа. Вот несколько приемов: нас, верующих, упрекают в том, что вера в Бога и учение Христа основаны на страхе, то есть на чувстве, недостойном человека. Но ведь существуют различные виды страха: страх, когда солдат бросает оружие и бежит с поля боя, спасая свою жизнь; страх, когда человек отрекает­ся от своих убеждений, чтобы не подверг­нуться репрессиям; страх, парализующий со­знание и волю. Однако есть и другой страх - страх, который можно назвать совестью. Это - страх причинить зло человеку, страх поступить подло, страх пойти против своей совести, страх оскорбить Божество хотя бы через греховный помысл; это и страх опош­лить и освинячить свою жизнь. Такой страх, по нашему мнению, является благородным чувством, синоним его - ответственность. Атеисты говорят, что страх перед смертью выдумал богов. Но в таком случае, кто же создал учение об адских муках, которые страшнее самой смерти? Страх поспешил бы как можно скорее отвергнуть идею суда, освободиться от идеи суда над жизнью челове­ка. С большим основанием мы может гово­рить о том, что страх родил атеизм как жела­ние избежать ответственности за прожитую жизнь, как стремление укрыться от возмез­дия. В общем, довольно примитивно, но ловко: «Здесь я поживу как хочу, как велят мне мои страсти, а там превращусь в нич­то - просто исчезну, и дело с концом...».

Даже в языческих религиях загробная жизнь описывалась далеко не как радуж­ное состояние. Нам говорят, что христи­анство - религия рабов. Мы рабы Бога, потому что это рабство избавляет нас от другого постыдного рабства - страстям и демонам; мы рабы Бога, но это рабство в веч­ной жизни ведёт к сыновству.

Нас упрекают в страхе перед Богом (что для нас означает, прежде всего, страх по­тери Бога) - большей частью те дипломи­рованные приспособленцы, которые, ру­ководствуясь самым низким страхом пе­ред власть имущими, ещё недавно в своих лекциях и книгах пели дифирамбы марксистской идеологии, уверяя, что именно учение Маркса-Ленина* открыло им глаза.

* Маркс Карл (1818-1883) - немецкий философ и общественный деятель. Ленин (Ульянов) Влади­мир (1870-1924) - советский политический дея­тель.

Теперь эти приспособленцы разыгры­вают из себя интеллектуальных ахиллов и аяксов*.

* Ахилл и Аякс - храбрейшие герои древнегречес­кой мифологии.

Некоторые из современных атеистов го­ворят: «Христианство потакает греху, оно атрофирует совесть человека: согрешил, покаялся, и всё тебе прощено - как все просто и удобно!». Это наглая клевета! Само покаяние - это, прежде всего, глубо­кое переживание о потерянной благодати; это - желание изменить свою жизнь, это - суд над собой, это - боль души, не потеряв­шей надежду.

Для покаяния необходимы три условия: осознание своего греха и его эмоциональ­ное отвержение - ненависть ко греху; чи­стосердечное исповедание греха перед свя­щенником как представителем Церкви, имеющим апостольскую власть разрешать и прощать грехи; решимость не повторять грех и бороться с ним. Без этих трёх условий Таинство Покаяния не совершается; один рассказ о своих грехах не возвращает Душе человека потерянную благодать.

Жорж Санд в своих дневниках довольно цинично рассказывала о своих похождени­ях, но это вовсе не означает, что она каялась. Неудивительно, что обвинение в потакании греху обычно исходит от людей, лишенных не только религиозного, но и нравственно­го чувства, то есть от людей, не переживав­ших укоров совести, как преддверия ада на Земле: иначе бы они благодарили Церковь за возможность духовного возрождения.

Современная интеллигенция упрекает Церковь и в догматизме как в чём-то косном и мёртвом, мешающем развитию личности.

Действительно, догматизм в науке явля­ется прокрустовым ложем, но, как ни па­радоксально, как раз учёные догматизиру­ют свои теории, и новым идеям в науке пробиться так же трудно, как растению проломить асфальтовый панцирь. Почти все великие открытия встречали недоверие и сопротивление академиков-«догмати­ков». Что же касается религии, то здесь мы имеем дело не с ограниченными и поэтому эволюционирующими человеческими зна­ниями, а с Откровением как абсолютной истиной, которая, в силу своего совершенства, не может развиваться, то есть идти от меньшего к большему. Она остаётся тож­дественной себе самой. Поэтому церков­ный догмат - это не камень, лежащий на пути, а сохранение вечной истины. Мы сно­ва сталкиваемся с той же порочной интел­лигентской попыткой религиозный гносис* рассматривать в душевном плане.

* Гносис - здесь: знание.

Мы хотели бы остановиться ещё на одном обвинении, предъявляемом Церкви интел­лигенцией. Это - обвинение в обрядоверии.

Во-первых, что такое обряд? Это - своеоб­разный язык и форма общения, а мы бы ска­зали - возможность общения. Странно слы­шать отрицание обряда со стороны интелли­генции, которая так высоко ценит форму в искусстве, при этом часто в ущерб содержа­нию, скрытому под видимой красотой формы.

Нас упрекают в обрядоверии. Это ложь. Для нас обряд - это связывающая и объ­единяющая сила. Обряд - это средство к богообщению, как бы его канал. В обря­доверии нет богообщения, там оно замене­но попыткой богоупотребления. Поэтому обрядоверие, лишённое содержания, похоже на магизм, где через определённые формы стараются воздействовать на мир космичес­ких духов. Между тем в искусстве, особенно в поэзии, изысканность формы пленяет, как бы завораживает нашу интеллигенцию, даже когда под этой формой скрыта гнусная и гни­лая сердцевина. Поль Верлен*, Константин Бальмонт** и другие поэты - это не маги сло­ва, наподобие Платона, а маги формы.

* Верлен П. (1844-1896) - французский поэт.

** Бальмонт К. (1867-1942) - русский поэт.

В од­ном из стихотворений Бальмонт пишет:

Я - изысканность русской

медлительной речи,

Предо мною другие поэты -

Предтечи***.

*** Бальмонт К. Стихотворения. Л., 1969. С. 232.

Явно клиническая картина мании вели­чия. Далее Бальмонт говорит, что его по­этическое мессианство в том, что он впер­вые открыл в речи «перепевные, гневные, нежные звоны». Вот один из образцов этих фонетических «перепевов»:

Близко буря. В берег бьется

Чуждый чарам черный челн.

«Звон» слова - это его внешняя красо­та, и в то же время звенит то, что пусто внутри.

Футуризм* и сюрреализм** - это эсте­тизм в негативе, они построены на искус­ственной ломке форм, и поэтому из-за сво­ей эстетической (или антиэстетической) программы они также принадлежат к ска­зочному царству формы.

* Футуризм (1910-1920) - авангардистское на­правление в европейской литературе и искусстве.

** Сюрреализм (1920-1930) - авангардистское направление в европейской литературе и искусстве.

Напротив, церковный обряд, к которому так скептически относится интеллигенция, содержит в себе огромную духовную инфор­мацию, как бы концентрированное содержа­ние, и имеет глубокий смысл. В церковном богослужении через символы и образы про­является и повторяется священная история мира. Каждый богослужебный цикл - это явление Библии из прошлого и будущего в настоящее. Здесь как будто все события проходят по сферической поверхности вращающегося духовного круга. Во время богослужения небо и космос заключены в пространстве храма, и через символичес­кие обряды мы включаемся в реальность духовного мира. Поэтому не интеллиген­ция может упрекнуть нас, верующих, в обрядоверии, а мы интеллигенцию - в фети­шизации формы в искусстве.

И наконец, клеветническое обвинение, на которое и не стоило бы отвечать,- в том, что «возрождение Православия может при­вести страну к фашизму». Ни одна право­славная страна на протяжении своей исто­рии ещё не была фашистской, да и не мо­жет таковой стать, несмотря на бредовые инсинуации врагов Православия.

Фашизм основан на антихристианской идеологии. Лидеры фашизма органичес­ки ненавидели христианство. Бенито Муссолини* был редактором газеты, пред­ставлявшей одну из атеистических секций Второго Интернационала** в Италии. Адольф Гитлер***, преследуя все христианские конфессии, наиболее жестоко при­теснял Православную Церковь, например на Балканах.

* Муссолини Б. (1883-1945) - итальянский по­литический деятель.

** Второй Интернационал (1889-1914) - между­народное объединение социалистических партий.

*** Гитлер (Шиклъгрубер) А. (1889-1945) - немец­кий политический деятель.

(В оккупированной части России Гитлер разрешал открытие церк­вей, но лишь для того, чтобы создать впе­чатление, что он является антагонистом большевистской идеологии, а в дальней­шем он собирался уничтожить Правосла­вие и заменить его язычеством.) Гитлер говорил, что главная задача его жизни - борьба против двух евреев - Маркса и Христа, словно забывая о том, что «шеф мировой революции» был не меньшим врагом Христа, чем сам фюрер.

У фашизма была своя, арийско-тибетская, мистика и свои, языческо-оккультные, обряды. Главным идолом этого тев­тонского пантеона был верховный бог Во-Дан (Вотан), мечущий копьё,- божество войны, а местом паломничества фашист­ских главарей являлись гробницы двух королей: Фридриха Барбароссы* и прус­ского короля-вольтерьянца Фридриха II, названного Великим.

* Фридрих I Барбаросса (ок.1125-1190) - гер­манский король и император.

Идеологией фашизма в огромной степе­ни было учение Фридриха Ницше* о сверх­человеке, об избранных нациях, о том, что единственное нравственное понятие - сила, которой дозволено всё. Учение Ницше можно выразить в двух словах: «Бог умер».

* Ницше Ф. (1844-1900) - немецкий философ.

Фашизм и христианство несовместимы. На протяжении семнадцати столетий Гру­зинская Православная Церковь была ду­ховным стержнем грузинского народа, его объединяющим началом. Теперь некоторые люди хотят обвинить Церковь в какой-то бредовой «фашизации» страны, в нрав­ственной самоликвидации, то есть в отказе от христианских идеалов. Это не только оскорбление Церкви, это оскорбление са­мой истории грузинского народа. Но в Гру­зии, к счастью, большинство интеллигенции оказалось выше такой клеветы.

С другой стороны, некоторые говорят, что современная Православная Церковь - это перенесение в жизнь коммунистичес­ких принципов,- это жесткая доктрина, которая не даёт-де развиваться человеческой личности и закрепощает разум.

Налицо полнейшее непонимание прин­ципов религии, непонимание того, что ре­лигию невозможно сопоставить с фило­софской или политической системой. Коммунизм-то соткан из противоречий: он обещает свободу, но, вместо этого, осу­ществляет неслыханное в истории человечества насилие. Он декларирует право личности и полностью подавляет лич­ность идеей государства, образно говоря, личность оказывается под мельничным жерновом. Он утверждает право мыслить и выражать свои убеждения, но заставляет принять как истину одну из идеологий - марксизм, хотя сама марксистско-гегельянская* диалектика полагает современный марксизм тезисом, который порождает антитезис и образует новую, более широ­кую, теорию в синтезе, то есть коммунизм утверждает то, что основано на самоотри­цании.

* Гегель Георг Вильгельм Фридрих (1770-1831) - немецкий философ.

А религия учит об Откровении, которое не является произведением человеческой культуры и, как совершённое, не может быть изменено. В противоположность ком­мунистической идеологии религия призыва­ет к добровольному «рабству» как системе нравственной дисциплины. Это не насилие над рабом, а скорее - момент отношений малого ребёнка и его родителей. Но, призы­вая к такому добровольному рабству, хрис­тианство на самом деле даёт свободу в вос­становлении самой человеческой личности по образу Христа. Догмат - это не узость мышления, а критерий истины, данный выс­шим разумом - Богом. Более того, вера в догматы раскрепощает человеческий ум, она становится правильным ракурсом его интеллектуального зрения; ум освобожда­ется от тирании греха и страстей, которые обычно управляют разумом, как руль кораб­лем. Не верить в догматы - это значит: из состояния верующего перейти в состояние ищущего, то есть из христианина сделаться богостроителем и богоискателем.

Что касается нравственной дисциплины христианства, которая кажется либералам жёсткой, то это - борьба не с человеком, а с грехом и аномалиями, являющимися ино­родным телом в человеческой душе. Лечение, предписанное больному, нельзя на­звать насилием врача над больным. Напро­тив, лечение невозможно, если больной не будет пунктуально выполнять предписа­ния врача. Поэтому запугивание фашиз­мом и коммунизмом одинаково лживо и бессовестно. В отношении к Православию это не более как психологический приём, рассчитанный на невежество людей и выз­ванный собственным невежеством.

Мы сталкиваемся со странным, но харак­терным фактом, который невозможно, да и вряд ли нужно скрывать. Подавляющее большинство интеллигенции относилось и относится к Православию с неприязнью, со скрытой или явной враждебностью, а большинство верующей и считающей себя христианской интеллигенции мало чего доброго сказало о Церкви. Интеллигенты восхищались Библией и говорили, что хрис­тианская мораль самая высокая в мире и что они считают себя внутренними хрис­тианами, только, обычно добавляли они,- «свободомыслящими» христианами. Но когда дело доходило до Церкви, особенно до обязанностей христианина включиться в церковную жизнь, настроение сразу же ме­нялось. О Христе обычно говорили с уважением, а о Церкви - с презрением, пере­ходящим в ненависть, как будто христиан­ство и Церковь - два взаимоисключающих понятия. В чём здесь разгадка? Нам кажет­ся, что некоторые интеллигенты читают Евангелие как красивую поэму, которая, в сущности, ни к чему их не обязывает. Ко­нечно же, эти люди переживают некие эмо­циональные взлёты; им кажется, что чтение Евангелия или знакомство с историей хрис­тианства само по себе делает их более чис­тыми и благородными. Но эмоции проходят, а человек остаётся таким же, каким и был. Можно мечтать, читая романы, можно меч­тать с Евангелием в руках и говорить: «Как хорошо, как красиво, как это возвышен­но!»,- а потом спокойно продолжать жить обыденной жизнью.

Но Церковь - это Евангелие в действии, Церковь - это, прежде всего, требование к человеку изменить свою жизнь, войти в новое духовное поле. И религия становит­ся в первую очередь делом воли. Церковь требует от человека борьбы со страстями, особенно с духом гордыни. Способна ли интеллигенция в своём большинстве на этот подвиг? Возьмём творческую интеллиген­цию: писателей, поэтов, художников, ком­позиторов, музыкантов, артистов. В какой атмосфере живут они? Какими чувствами пропитана, словно губка, их душа?

Искусство - это культ душевных эмо­ций, которые передаются через словесные, музыкальные и зрительные образы, а на сцене сам артист превращается в образ сво­его героя. Аудитория требует от творчес­кой интеллигенции остроты переживаний, новизны чувств и накала страстей. Страс­ти - это палитра красок, которыми пишут­ся всё новые и новые картины. Но Церковь учит, что человек должен бороться со стра­стями, как внутренней преградой между Душой и Богом. Люди искусства видят в стра­стях полноту жизни; искоренять их из Души для них означает смерть творчества. Люди искусства считают, что они могут вызывать страсти, как заклинатель - демонов, и затем отсылать их назад, как в аде, глубины собственной души. Жизнь духа им неизвестна и непонятна. Убить страсти - это убить своё творчество, которое люди искус­ства любят как собственного ребёнка. Бо­роться с гордостью - это бороться с главным стимулом их жизни. Играть в христианство эти люди готовы (хоть в Христа будут иг­рать), а жить по-христиански (имеем в виду внутреннюю жизнь как очищение сердца) - нет. Они даже не понимают толком, что это такое. Когда люди искусства приходят в Цер­ковь, то видят не Церковь, а только её внеш­нюю атрибутику, видят то, что мы назвали бы церковным искусством. Их внутренняя враждебность к Церкви может до некоторой степени сдерживаться внешними обстоя­тельствами, но когда есть возможность про­явить эту враждебность, то они и не думают её скрывать. Это - насмешки, ирония, жела­ние унизить, очернить и уничтожить Цер­ковь, как своего противника. Если мы, отбро­сив ложное стеснение, посмотрим на личную жизнь творческой интеллигенции, то уви­дим, что, за немногим исключением, это - эмансипация страстей, это - язычество.

Безбожие распространилось в народе через интеллигенцию - при том, что она дей­ствовала в этом направлении с особой энергией. Христианские произведения в лите­ратуре можно пересчитать по пальцам, и то большей частью это не самые лучшие об­разцы творчества писателей и, мы бы ска­зали, не лучшие литературные образцы христианства. Зато при написании антирелигиозных памфлетов дух писателей как бы загорался и пронизывал их творения диавольской силой и увлечённостью.

Светская литература делает читателя причастником чувств своих героев. Она не совместима с заповедью Евангелия: блажен­ны чистые сердцем (Мф.5,8). Литература, музыка, театр заставляют человека жить эмоциональными переживаниями, то есть воспитывают страсти. И творческая интел­лигенция старается доказать себе и народу что она чище и лучше Церкви. И её литера­тура часто представляет сатану в образе Ан­гела света. Она оправдывает самые мерзкие движения человеческого сердца. Она назы­вает разврат тем, что противоположно раз­врату,- любовью и правом любить. Для неё Церковь ассоциируется с духовной тюрь­мой. Какая радость для интеллигенции: по­издеваться над священниками и монахами!

Многие интеллигенты восхищаются Биб­лией, но мало кто прочел её до конца, зато свою библию - «Декамерон»* - почти каж­дый из них перечитал несколько раз.

* См., напр.: Боккаччо Д. Декамерон. М., 1970.

Научная интеллигенция находится в не­сколько лучшем положении, вернее - про­тиворечия загнаны более глубоко, но гордо­стью своей «технари» могут превосходить даже творческую интеллигенцию. Обычно человек смотрит на науку как на интеллек­туальную религию, а на себя как на предста­вителя элиты. Для него Церковь - это некая система, система, созданная в раннем Сред­невековье и поэтому нуждающаяся в обнов­лении и совершенствовании. Представитель научной интеллигенции находится в поиске нового, без этого не существует науки. Но привычный для него принцип эволюциониз­ма и релятивизма он, как правило, перено­сит и на религию. Внешняя сторона церков­ных обрядов, приверженность к традиции, которая основана на духовном совершенстве символического языка Церкви, и полнота её содержания - кажутся такому интеллиген­ту косными и отсталыми, он видит в них леность мысли и интеллектуальную слепоту. Если творческой интеллигенции необходи­ма борьба со страстями, что для неё непри­емлемо, то научной интеллигенции - подчи­нение своего интеллекта разуму Церкви (но учёные живут так, как будто их интеллект не имеет границ). Поэтому и те и другие не по­лучают в Церкви того, чего ищут. Первые - аудитории для своей игры в христианство, вторые - лаборатории для своих «научных» экспериментов.

Мы здесь говорим об общих процессах, о характерных явлениях, не абсолютизируя их значения. Разумеется, встречаются люди искусства, которые видят порочность стра­стей и тоскуют по идеалу. Встречаются люди науки, которые видят пределы и ограничен­ность человеческого разума и ищут другого вида духовного гносиса. Мы просто хотим сказать, как трудно богатому войти в Цар­ство Небесное (Мф.19,23), богатому страс­тями и богатому внешними знаниями, которые сплошь и рядом ведут к самомнению.

Менталитет политиков так же трудно уживается с христианством. Основа поли­тики - прагматизм. В политике личность заранее приносится в жертву общим поня­тиям: государству, коллективу, классу и так далее. В политике ставятся конкретные задачи, вырабатывается конкретный план, выбираются конкретные средства к его осу­ществлению.

В христианстве, напротив, самое глав­ное - личность человека, остальное - ситуация, как бы фон бытия. Политик может цитировать Евангелие, посещать богослу­жение, но он вряд ли захочет, чтобы Цер­ковь была по-настоящему свободна и сильна. Политик может покровительствовать Церкви или даже бороться с ней, но он никогда не согласится оставить её в покое. И здесь встречаются свои исключения, но, в общем, политик комфортнее чувствует себя на поле атеизма или скептицизма.

На Земле у Церкви нет союзников, нет такой внешней силы, на которую она могла бы опереться. Но может быть, в этом как раз сила самой Церкви.

Как мы уже говорили, история повторя­ется. Нынешние процессы имеют аналогию в прошлом. Нам хотелось бы провести параллель между состоянием религиозных интересов интеллигенции предреволюци­онных годов Российской Империи и её религиозными настроениями на сегодняшнем витке истории.

Итак, в предреволюционные годы боль­шинство представителей интеллигенции традиционно считало себя христианами. Своё отношение к христианству они обыч­но выражали такими словами: «Христиан­ство - высокое учение; оно содержит в себе благородные идеалы; это - прекрасный путь к самосовершенствованию» - и тому подобное. И в то же время, напомним, среди интеллигенции укоренились отчуждённость и холодное безразличие к Православию и органическая, на первый взгляд непонят­ная, враждебность к Церкви. Интеллигент, считавший себя христианином, говорил: «Я имею собственный взгляд на религию: я принимаю христианство, свободное от суеверия; я не буду бить поклоны головой об пол, у меня своё духовное, внутреннее христианство».

Интеллигенция того времени отличалась широкой эрудицией,- тем более странно, что в вопросах Православия она проявляла поразительное невежество, кастовое высо­комерие и предубеждённость. Увлекаясь европейской философией, интеллигенты начала прошлого века в то же время совер­шенно не знали патристики, в которой могли бы найти ответы на самые глубокие мета­физические вопросы. Читая поэзию Японии и Китая, они не подозревали о существо­вании церковной гимнографии; восхища­ясь мистикой западных пантеистов, вроде Якоба Беме*, они и не думали прикоснуть­ся к книгам христианских аскетов.

* БёмеЯ. (1575-1624) - немецкий философ-мистик.

Между интеллигенцией и Церковью образовалась пропасть, которая расширялась всё боль­ше и больше. Выражать свою привержен­ность к какому-то абстрактному, туманно­му христианству и относиться с презрением к Церкви стало стилем мышления интелли­генции и её своеобразным этикетом. Театр, литература, пресса объединились в общих усилиях дискредитировать Православие, очернить в глазах народа Церковь - иног­да скрыто, иногда открыто, но всегда со странной яростью, доходившей до какого-то демонизма. При этом дело подавалось так, что речь идёт только о сохранении хрис­тианских идеалов, которые, мол, искажа­ет Церковь. Особенно усердствовала деше­вая газетная пресса, которая специали­зировалась на сочинении анекдотов и сплетен о священниках и монахах. Но даже и серьезные издания старались обратить общественное мнение против Церкви. Из­вестный философ член Государственной Думы отец Сергий Булгаков* вспоминает, что, когда он принял священнический сан, ему пришлось тотчас оставить кафедру в университете, которому он отдал много лет жизни, собственно, он «был исключён... немедленно по рукоположении»**. Когда Булгаков был одним из ведущих «легаль­ных марксистов», то это не препятствова­ло его преподавательской деятельности, а когда стал священником, то в глазах своих коллег превратился в изгоя. По неписаным законам священник не мог являться чле­ном университетской корпорации. И это происходило в «христианском» государ­стве!

* Булгаков С, свящ. (1871-1944) - русский бого­слов, философ и экономист.

** Булгаков С. Мое рукоположение // Булгаков Q. Автобиографические заметки. Дневники. Статьи. ред, 1998. С. 74.

Чем объяснить неприязнь, которую ин­теллигенция питала к Церкви? Укажем на одну причину, на наш взгляд главную.

Церковь - это духовная среда, имеющая свою структуру, которая охватывает всю жизнь человека. Церковь требует от хрис­тианина постоянной суровой борьбы со страстями и духом гордыни. Человек дол­жен постоянно контролировать не только поступки, но и мысли и тайные желания. Христианину предлагается новая система ценностей, новые нравственные ориенти­ры, непохожие на светский этикет. От че­ловека требуются не только вера, но и ре­лигиозная дисциплина: посещение храмов, регулярные молитвы, соблюдение постов; его частная, домашняя жизнь должна быть слита с литургическими ритмами Церкви. Христианин получает свободу через борь­бу со страстями, а духовную мудрость - через подчинение ума вечным истинам. Поэтому церковное христианство, повто­римся, есть во многом дело воли, своего рода - подвиг воли.

Либеральное, абстрактное христианство ничем не связывает человека: понимай хрис­тианство как хочешь и живи как угодно. Не нужно ни жертвенности, ни напряжен­ной борьбы с собой. Либеральное христи­анство считает всё, присущее человеку, в том числе страсти, естественным и, сле­довательно, позволительным. Представле­ние о природной испорченности человека отсутствует, заповеди сводятся к одному: «Делай что хочешь, только не причиняй зла другим людям». Но и здесь существует мно­жество оговорок, отводов, возможностей для самооправдания, которые превращают даже такую мораль в декларацию. Можно быть лжецом-клятвопреступником и в то же время тонко рассуждать о трансцендент­ных* вопросах; можно быть развратником и в то же время горячо доказывать благо­творность влияния христианства на куль­туру народа - всё это не будет тревожить совесть.

* Трансцендентный - здесь: запредельный.

Борьба со страстями, в которых, как мы уже отмечали, многие интеллиген­ты видят яркие краски жизни, и с гордыней, которая в миру обычно отождествляется с человеческим достоинством, оказалась не по силам и не по нраву интеллигентным людям, преданным страстям: в этом глав­ная причина апостасии* - отступления ин­теллигенции от Церкви и последующей борьбы с Церковью.

* Апостасия - утрата веры, отрицание догматов и отпадение от Церкви.

Псевдохристианство подготовило почву для разгула атеизма. Когда убеждения ста­новятся не делом и подвигом жизни, а от­влечёнными идеями и абстракциями, то их легко сбросить - как старую одежду.

В наше время мы видим те же процессы: значительная часть интеллигенции считает себя интеллигенцией христианской и в то же время стоит далеко от Церкви. Перед нами вроде бы лишь первый этап - холодной ин­дифферентности к Православию, индиффе­рентности, сопряжённой с нежеланием уз­нать, оценить и понять Православие. Но та­кая индифферентность обычно довольно легко и быстро переходит в противостояние.

Период атеистического диктата как буд­то кончился, но ничего не возникает слу­чайно и не исчезает бесследно. Какие метаморфозы ожидают нас? Во что трансформируется атеизм на следую­щем витке истории?

В России XIX столетие было временем духовных потрясений, бескровных рево­люций; временем, когда были подточены и сломлены нравственные устои народа; временем торжества самого плоского и вульгарного материализма; временем кон­центрации мирового зла в таких, невиданных прежде, размерах, что взрывы ре­волюций стали неизбежны и вызвали по­токи человеческой крови. Предчувствие близкой катастрофы, как дым от гряду­щих пожарищ, нависло над Империей, похожей на «Титаник», плывущий в оке­ане истории. На смену атеизму, который не может удовлетворить мистические чувства человека, пришёл антипод рели­гии - демонизм. Общество, потерявшее нравственные ориентиры, бросилось к язычеству. В философии ярким вырази­телем этих настроений был Владимир Соловьёв. Он обратился к платонизму* и древнему гностицизму**, в которых черпал свои вдохновения. Соловьёв реанимировал учение Платона о Софии - мире Боже­ственных идей - и дал этому учению свою интерпретацию. По учению Платона - Со­ловьёва, Божество подчинено определён­ным ритмам, которые представляют собой восходящие и нисходящие ступени единой космической лестницы. Первый этап: Боже­ство - в Себе. Оно лишено качеств и атри­бутики, свойств и предикатов***.

* Платонизм (IV дo P.X.- III пo P.X.) - направле­ние в древнегреческой философии.

** Гностицизм (I до P.X.-VII по Р.Х.) - синкрети­ческое псевдохристианское религиозно-философ­ское учение.

*** Предикат - здесь: отношение.

По отноше­нию к Нему человеческие понятия представ­ляют собой чистые негации, например: непостижимый, невыразимый и так далее. Вторая фаза Божества - это Его абстракт­ное свойство: один, единый, единственный. Здесь единица мыслится не как число, а как потенция всех реальных и мысленных вели­чин и чисел. Третья фаза, или нисходящая ступень,- это Божественный ум; ум, созер­цающий собственные идеи. Это - единица во множественности. Тут, правда, между Платоном и Соловьёвым образуется дистанци­онный разрыв. Если для Платона мир идей - это мир идеальных образов и образцов, как бы мир живых архетипов*, то для Соловьё­ва совокупность идей является личностью - Софией,- женственной стороной Божества, предметом Его любви. Этот западный шактизм** пронизывает и философию, и, в ещё большей степени, поэзию Соловьева. Легко намечается параллель между софиологией и индуизмом. Божество относится к Софии так, как Брахма*** к пракрити**** (принципу материальности). В одном из наиболее ко­лоритных произведений Соловьёва, «Смыс­ле любви»*****, Божественный эрос трансформи­руется в сексуальное влечение, а сексуальное влечение возвышается до мистики эроса.

* Архетип - прообраз, мотив, врожденное пред­ставление.

** Шактизм - течение в индуизме, рассматрива­ющее в качестве верховного божества Шакти - энергию бога, персонифицированную в образе его супруги.

*** Брахма - один из трех высших богов индуизма

**** Пракрити - первоматерия в индуизме.

***** См., напр.: Соловьев В. Смысл любви // Соч.: В 2 т. М., 1988. Т. 2. С. 493-547.

Четвёртая фаза Божества - это Боже­ственная душа, это идеи, которым дан вы­бор: остаться в единстве с Божеством - в Божественной плироме* - или покинуть Божество, как птенцы вылетают из гнезда. София избирает второе. Она материализу­ется в космосе. Таким образом, у Платона и у Соловьёва само мироздание является трагедией, София попадает в плен материи, которая становится её темницей. Для пла­тоников ошибка совершенного и падение идеального необъяснимы. Существуют различные интерпретации: Апулея**, Вален­тина***, Василида**** и других. Характерно, что святитель Григорий Богослов***** говорит, что древо жизни в раю было образом богообщения и грех Адама - это нетерпеливое желание подойти, еще не подготовленным, к высшему, непосредственному созерца­нию Божественного Света; впрочем, Гри­горий Богослов говорит осторожно, то есть как: можно предположить. Если мы пра­вильно понимаем мысль Григория Бого­слова, то грехопадение Адама - это подме­на постепенного преображения тёмной экстатикой.

* Плирома - здесь: полнота.

** Апулей (ок. 125 - ок. 180) - римский писатель.

*** Валентин (? - ок. 160) - философ-гностик.

**** ВасилиВ (?-П) - философ-гностик.

***** Григорий Богослов, сет. (t389) - отец Церкви.

У платоников существовала версия, впос­ледствии разделявшаяся Оригеном*, о предмирном падении душ, которые в наказание посылаются на время в материальные тела.

* Ориген (ок.185-253/254) - христианский бо­гослов и философ.

Иные относили понятие «падение Софии» к гордости, иные считали это просто ошиб­кой, иные - необходимым этапом Боже­ственного бытия. Соловьёв дал новую ин­терпретацию этой проблемы. По его мысли, Софией руководило желание индивидуали­зировать своё бытие, другими словами, идея захотела стать индивидуальностью и созна­тельно выбрала бытие вне Божества; в сущ­ности говоря, здесь - повторение старой концепции платоников-гностиков об эго­центризме неких духовных существ, который привёл к обособленности; и те же моти­вы - интерес к неведомому, желание сво­боды и затем трагедия богооставленности. Александра Блока можно назвать учени­ком Соловьёва, его поэтическим интерпре­татором, хотя Блок жаловался, что сочине­ние Соловьёва «Оправдание добра»*, кото­рое сам автор считал главным трудом всей жизни, представляет собой скучнейшую книгу; но космология Соловьева, как образ Софии, покинувшей Божество, пронизывает все творчество Блока.

* См., напр.: Соловьев В. Оправдание добра // Собр. соч.: В 10 т. Репр. Брюссель, 1966. Т. 8. С. 1-511.

Как Соловьев явился не только продолжателем, но и ин­терпретатором Платона, так и поэзия Бло­ка представляет собой смесь софиологии и розенкрейцерства; софиологии - как философии и розенкрейцерства - как мо­рали. Наиболее колоритны в этом отноше­нии пьесы Блока, которые представляют собой розенкрейцерские мистерии. Мрач­ным апофеозом поэзии Блока, как бы завершающим аккордом, в котором рвутся: струны скрипки, является не менее колоритная поэма-мистерия «Двенадцать»*. В ней отражена люциферианская стихия револю­ции, которая оказалась родной стихией для самого Блока. Неудивительно, что поэт Ге­оргий Иванов** написал:

Это чёрная музыка Блока

На сияющий падает снег***.

София у платоников неоднозначна - это план мироздания, идеальный образец кос­моса, архетип, а в некоторых случаях - све­товой двойник человеческой души. У Бло­ка София - это, прежде всего, человеческая душа. Её ведёт за руку её спутник - Лю­цифер, ведёт, как Вергилий**** вёл Алигьери Данте***** по кругам ада.

* См, напр.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. М.; Л., 1960. Т. 3. С. 347-359.

** Иванов Г. (1894-1958) - русский поэт.

*** Иванов Г. Собр. соч.: В 3 т. М, 1994. Т. 1. С. 313.

**** Вергилий (70-19 до РХ.) - римский поэт.

***** Данте А. (1265-1321) - итальянский поэт.

И вот перед нами явление Софии на Земле в виде «Прекрас­ной Дамы» (первый сборник стихов Блока называется «Стихи о Прекрасной Даме» [1904]). Поэт встречается с ней в каком-то безлюдном, как будто погребенном в царстве смерти, храме; там тишина и полумрак, там одиночество и ожидание, но, самое главное - в этом храме нет Бога; там все напоминает не о Боге, а о Софии, там все, по словам Бло­ка, «только образ, лишь сон о Ней»*. И вот этот храм оказывается языческим капищем, воздвигнутым в честь вечной женственнос­ти, матери мира, многоликой богини, небес­ной Венеры Платона, у которой множество имен: Астарта**, Артемида**, Дурга**, Кали** и Геката**. «Прекрасная Дама» является и в об­разе умирающей королевы, во дворце кото­рой в безмолвной скорби стоят вассалы, и кто-то в голубом, то есть в небесной одежде, оплакивает смерть королевы. Во дворце не только умирает повелительница, но всё вок­руг бледнеет и гаснет, даже решётка окна ок­рашена в чёрный цвет. Мы видим метафизическую смерть бессмертной Софии***.

* Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 232,

** Астарта - древнесемитская богиня любви.

** Артемида - древнегреческая богиня охоты.

** Дурга - древнеиндийская богиня-воительница.

** Кали - древнеиндийская богиня мрака и гибели.

** Геката - древнегреческая богиня мрака и чаро­действа.

*** См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 263.

В пьесе «Балаганчик»* поэт описывает не­кий театр, он как будто хочет сказать, что зем­ной мир - это балаган с меняющимися мас­ками. Человек - это паяц, играющий на подмостках, это Арлекин или Пьеро с рас­крашенным лицом. Мир предстаёт перед по­этом в виде какой-то феерии или фантасма­гории. В пьесе «Незнакомка»** Блок пред­ставляет поэтов своей эпохи, наиболее близких ему,- таких, как Верлен,- в виде завсегдатаев кабачка. Они, напившись допь­яна, сидят за столом среди объедков и обме­ниваются банальностями. Блок показывает искусство, даже в самых утончённых формах символизма*** (вернее - изнанку этого искус­ства), как мусорную кучу. Поэт видит в ил­люзорной красоте искусства пошлую брань и пьяные шутки. Следует другая картина: София, яркая звезда, сорвавшись с неба, па­дает на землю и превращается в Незнакомку. А в стихотворении «Незнакомка»**** поэт видит её в загородном ресторане, чуть ли не в том же кабаке, чуть ли не среди тех же пьяных. Это уже воплощённая София, зак­лючённая в чуждую ей материальность, но в то же время сохранившая следы прежней неземной красоты.

* См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 7-21.

** См.: Там же. Т. 4. С. 72-102.

*** Символизм (1870-1910) - направление в лите­ратуре и искусстве.

**** См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 185-186.

В стихах из цикла «Пузыри земли»* душа попадает в демоническую сферу, она пол­ностью овеществляется, становится части­цей космоса. Жизнь - всего-навсего пузы­ри, возникающие на поверхности «пучины тряской». Иногда София является в обра­зе женщины, упавшей на самое дно жизни, это - блудница, которая, сбросив с себя одежды, пляшет перед толпой на площади**.

* См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 8-25.

** См., напр.: Там же. Т. 1. С. 508.

Нетрудно увидеть в этом намёк на розенк­рейцерский девиз: «Чтобы познать добро, нужно до конца познать грех». Это - диавольская диалектика ордена, к которому принадлежал Блок. Но поэту мало пре­вратить Софию - человеческую душу - в уличную проститутку, он, как розенкрейцер, хочет выпить чашу греха до конца. И он до­ходит до глубочайшего, уже метафизического, дна: он глумится над Божией Мате­рью в цикле стихов «Арфы и скрипки»*, глумится так, как это делал другой извест­ный розенкрейцер, антропософ** Рудольф Штейнер***. В этом цикле Блока миннезин­гер**** «Прекрасной Дамы» превращается в Мефистофеля - демона. В мистической символике розенкрейцеров одеяние души состоит из трёх цветов: белого, красного и зелёного. Белый означает невинность и чистоту; красный - грех во всех его про­явлениях; зелёный - мудрость, которую человек приобрёл через сравнение невин­ности и греха, а в некоторых случаях через синтез добра и зла.

* См.: Блок А. Собр. соч.: Б 8 т. Т. 3. С. 158-226.

** Антропософия - оккультно-мистическое рели­гиозно-философское учение.

*** Штейнер Р. (1861-1925) - немецкий философ-мистик, основатель антропософии.

**** Миннезингер - немецкий средневековый рыцар­ский поэт-певец.

Последнее произведение Блока - знаме­нитые «Двенадцать», которые представля­ют собой, как мы уже говорили, розенкрей­церскую мистерию, как бы мрачный апофе­оз всей блоковской поэзии. Место Христа занимает Люцифер. Его двенадцать апос­толов - двенадцать красногвардейцев, залитых кровью, это, по идее розенкрейце­ров,- заключительный акт истории: вос­становление Люцифера в его правах; Люцифер снова становится солнечным духом, а затем отдает царство своё вулка­ну - вечному огню. «Стихи о Прекрасной Даме» как будто нарисованы белой акварелью - это снежинки, которые, касаясь земли, превращаются в грязь. А розенкрейцерские мистерии - такие, как «Роза и Крест»* и «Двенадцать»,- написаны багряной краской. Это - огонь пожарищ и человеческая кровь. Блок попытался водрузить на чело Люцифера венок из белых роз, но синтеза не состоялось. Мудрость, которую сатана обещал розенкрейцерам, для Блока обратилась безумием, Поэт умер, исповедовав читателю в поэме «Двенадцать», что для него, Блока, Хрис­том является Люцифер.

* См.: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 4. С. 168-246.

«Чёрная музыка» Блока очаровывала сердца людей именно потому, что касалась мистических пластов души человека, но мало кто слышал в его стихах змеиную пес­ню Эосфора-Люцифера*.

* Эосфор (греческое) - то же, что Люцифер.

Каковы главные искушения, встречаю­щиеся на пути той части интеллигенции, которая, преодолев гордость ума и претен­зию на кастовую элитарность, старается искренно включиться в жизнь Церкви, регулярно посещает храмовые службы, соблюдает посты и другие церковные установления?

Мы отметим из многих искушений сле­дующие (хотя они касаются не только ин­теллигенции, но именно она переживает их особенно остро и болезненно):

- состояние богооставленности;

- чувство одиночества.

А также и другое, противоположное по своему характеру искушение, которое скрывается под видом благополучия и бла­годушия:

- желание создать комфортное христианство.

В начале своего духовного пути человек ярко ощущает присутствие благодати: он словно на крыльях летает. Этот период не­обходим, как необходимо ребёнку встать на ноги, чтобы самому научиться ходить. Но со временем помощь благодати уменьша­ется, она как бы скрывается от человека. Человек недоумевает, однако это состояние духовной сухости и охлаждения является средством для воспитания человеческой воли. Впрочем, бывают периоды, когда че­ловек переживает не только смотрительное отступление благодати, но и состояние богооставленности. Христианин, уже как-то возросший духовно и приобрет­ший реальный мистический опыт, неожиданно оказывается в метафизической пус­тоте: он молится, но его молитва бессиль­но падает на землю, как будто бы само небо сделалось железным; он призывает Бога, но не слышит ответа. Иногда христианин ис­пытывает мучительную тоску, словно ад поселился в его душе. Иногда человека тревожит чувство щемящей неизвестности, а иногда человеку кажется, что он в какой-то чёрной пустоте, без конца и начала. По­добное искушение часто даётся духовно сильным людям. Вот они вырвались из мира, как из темницы, сломав решётку соб­ственными руками, но... за стенами тюрь­мы их встретила труднопреодолимая пре­града - пустое пространство, которое нуж­но пройти. А человек страшится этого непривычного для него и неизвестного ему пространства. Он не знает, что ему делать: он не может идти вперёд, но не может и вернуться в свою клетку. Этот опыт, пере­живание богооставленности, бывает необ­ходим людям, чтобы они, познав свою немощь, поняли, что без помощи Божией, одними человеческими силами и даже под­вигами, спастись невозможно.

Второе искушение, как мы уже сказа­ли,- это чувство одиночества. Че­ловеку не с кем поделиться внутренними переживаниями. Он ищет духовного друга и не находит его, а духовный наставник может уделить человеку лишь немного вре­мени, да и то эти краткие встречи ограничиваются чаще всего исповедью и разреше­нием сиюминутных потребностей. То есть найти такого «духовного брата», который понимал человека с полуслова и имел с ним как бы одну душу, человек не может. Но и здесь - Промысл Божий: созидать свой внутренний мир нужно с Богом - в молитве, а не в поисках общения с дру­гим человеком. В искушение одиночеством чаще всего впадают люди с нежной, легко ранимой и «привязчивой» душой. Этим испытанием Господь помогает таким лю­дям стать независимыми от других, стать более твёрдыми духом.

Третье искушение - желание соз­дать комфортное христиан­ство: посещать храмы, исполнять обряды, но при этом не менять прежнего образа жизни, вернее - избегать таких грубых гре­хов, как прелюбодеяние, обман, воровство и тому подобное, но жить прежними чув­ствами, находиться в том же, прежнем, информационном поле. Человек в своём сер­дце хочет соединить мир страстный и безблагодатный с Церковью, соединить грубо чувственное и духовное, создать из религии какой-то гибрид, где христианство сочеталось бы с гедонизмом. Но комфортного христианства не существует, это - ложь, прикрываемая именем Христа. Существует одно - аскетическое - христианство, которое призывает человека к постоянной борьбе с самим собой. Соединить в один сплав страстную душевность и духовность - невозможно. Такая «сплавленная» душа будет похожа на Сизифа, который вкаты­вает камень на вершину горы, но у самой вершины камень вдруг срывается к подно­жию; или - на Пенелопу, которая днем ткёт саван, а ночью распускает готовую ткань; такой человек трудится, но получает мало. При таком «сплавлении» возможны два исхода: или душевное поглотит духовное, и человек будет воспринимать религию внешне, «оземленно», через призму соб­ственного воображения, или духовное бу­дет постепенно вытеснять душевное, и че­ловеку станет чуждо и безразлично то, чем раньше жило его сердце, и он сам откажет­ся от того, что стоит преградой между ним и Богом. Господь уподобил души услышав­ших евангельское слово зернам, из которых выросли колосья; число зерен в выросшем колосе может быть различным: тридцать, шестьдесят и сто (Мк.4,8,20). Это мера стяжания благодати Духа Святаго, мера подвига и смирения человека.

Мы рассказали о препятствиях и иску­шениях, которые могут постигнуть людей, ведущих церковную жизнь. Но суд Бо­жий - не суд человеческий, на нём будет учтено всё, и даже одно тайное движение человеческого сердца к Богу, даже одна добрая мысль не упадут с чаши весов Бо­жественного правосудия.

Интеллигенту нелегко принять мысль, что абсолютный Дух, первопричина и промыслитель мира,- это Живая Личность. Интеллигент постоянно путает два поня­тия: личность и индивидуальность. Меж­ду тем личность - это высшая форма бы­тия, а индивидуальность - это обособлен­ная форма бытия. Ограниченность как свойство индивидуальности интеллигент переносит на личность; ему легче предста­вить Бога как некую силу, которая прони­зывает весь мир. Божественная Личность сверхвременна и сверхпространственна. Бог весь во всём и весь выше всего. Он объемлет все, но в Его существо ничто не может проникнуть. Интеллигенту трудно принять это через веру, поэтому он скло­нен считать Бога некоей универсальной, космической энергией, обладающей свой­ствами высшего разума.

Но если интеллигент преодолел это ис­кушение и сердцем принял Бога как Лич­ность, то перед ним опять стоит вопрос,- как войти в общение с этой Личностью. Интеллигент привык изучать и анализиро­вать, а ему говорят: «Склони голову и мо­лись; твой ум не может объять абсолютное Божество, но твоё сердце может принять Его, отразить в своих глубинах Его вечный свет». Это не интеллектуальный свет ума, а духовный свет, льющийся с небес. Труд­но интеллигенту войти в своё сердце, он привык скитаться и жить вне дома, он был готов изучать самые дальние уголки зем­ли, но забывал о своей собственной душе, и вот он отдал сердце своё страстям, а стра­сти поселились в его сердце и укрылись там, словно звери в тёмных норах. Интел­лигент видел свои страсти только тогда, когда они «выползали» наружу, в область сознания и рефлексии. Теперь ему говорят: «Бог, Который живёт на небесах, должен открыться тебе через твоё сердце». Он понимает, что это значит: сердце должно быть чисто, как небо; но тем не менее интелли­гент не борется со страстями, не искореня­ет их, а начинает мечтать о подвигах и пред­ставлять себя, во взлётах своей фантазии, каким-то подвижником, чуть ли не святым. Но иллюзии рано или поздно рушатся, и у человека опускаются руки. Он понима­ет, что напрасно надеялся на собственные силы, что надо было просить помощи у Бо­га. Человек начинает молиться, но этот внутренний труд непривычен для него. Молитва требует концентрации мысли, а интеллигент привык читать и размышлять. Его необузданному уму тесно в молитве, он хочет привычного для себя простора. А молитва требует жертвы: человек должен свести к минимуму внешние впечатления, и тогда образуется глубина мысли за счет отказа от широты: так сдавленный скала­ми поток реки устремляется вверх...

Молитва - способность интуитивного проникновения в духовный мир через сло­во; это - созерцание, способность к кото­рому катастрофически теряет или уже по­терял современный человек, да и, кроме того, интеллигент привык к огромным дозам информации. Если уместно такое срав­нение, то заваленный книгами письменный стол современного интеллигента похож на стол Гаргантюа*, заставленный неимовер­ным количеством кастрюль и сковородок с пищей.

* Гаргантюа - персонаж романа «Гаргантюа и Пантагрюэль» французского писателя Франсуа Рабле (1494-1553) (см., напр.: Рабле Ф. Гаргантюа и Пантагрюэль. М., 1973).

Избыточная информация, как и избыточная пища, может вызвать ожире­ние. И творческие силы души перерожда­ются в ленивое воображение и ленивую память, интеллектуальная энергия расходуется лишь на то, чтобы узнавать новые факты и сведения и запоминать их. Посте­пенно интеллигент всё более отвыкает от самостоятельного мышления и начинает нуждаться в рафинированной пище, про­пущенной через телевизоры и компьюте­ры. Учиться молитве интеллигенту так же трудно, как перенесшему паралич снова привыкать ходить. Предположим, что че­ловек, обладающий сильной волей, преодо­левает и это искушение. Он заставляет себя молиться, у него со временем образуется даже привычка молиться, но перед ним сто­ят и ещё преграды: он хочет, выражаясь интеллигентским языком, верить разумно, то есть найти в христианстве ответы на те мировоззренческие вопросы, которые он решал «сам», как большинство интелли­гентов, и которые приняли вид интеллек­туальных комплексов - внутренних сопер­ников молитвы. Эти вопросы возникают иногда во время самой молитвы, в них зву­чит холодный смех Мефистофеля.

Интеллигент начинает изучать религиоз­ную литературу. И это вроде бы целесооб­разно и оправданно, но вся беда в том, что религиозная литература неоднородна. Мно­гие, внешне религиозно настроенные, авто­ры на самом деле боролись с религией, под видом «абстрактного христианства» клеве­тали на Церковь, а иные, под флагом защи­ты Православия, выражали мысли, несовместимые с Православием, в сущности от­равляя души своих читателей. Впрочем, некоторые из этих авторов, «пиша» то, что накопилось и суммировалось в их сердцах, не понимали, что они являются медиумами какого-то неизвестного им духа. Кстати, следует заметить, что дух рационализма и скептицизма давно проник даже в наши ду­ховные академии. Ещё в дореволюционное время многие богословские работы были написаны и под влиянием протестантизма, и по схемам католической схоластики. На­против, творения святых отцов - это бого­словие, основанное на созерцании, отцы стремились показать христианство в его внутренней красоте, а если и доказывали истинность веры, то для того, чтобы охра­нить чистоту учения от ереси. Созерцание создавало свои формы, а мировосприятие - свой язык. Святоотеческий язык из-за сво­ей глубины может показаться несколько тя­жёлым для современного интеллигента. Этот язык также требует созерцательного подхода или по крайней мере неспешного, осмысленного вчитывания. Кроме того, глу­бина святоотеческой мысли открывается только по очищении человеческого сердца. В настоящее время модернисты и «обнов­ленцы» стараются распространить под видом православия свои ложные идеи, а в сущ­ности - дискредитировать чистые источ­ники Православия, перевести Православие в «душевное», они стараются вызвать у хрис­тианина внутреннее недоверие к Преданию Церкви. Они даже не стесняются упо­минать о дарвинизме-эволюционизме*, понятие о котором прочно вошло в мента­литет интеллигенции. Космология, биоге­нез, история мира рассматриваются в этом ракурсе.

* Дарвинизм - учение об эволюции органическо­го мира. Основатель - Чарлз Роберт Дарвин (1809-1882), английский естествоиспытатель.

Но эволюционизм и креационизм (учение о творении) несовместимы друг с другом. Эволюционизм рассматривает само христианство и Церковь не как пол­ноту Божественного Откровения, не как истину, которая тождественна себе самой, а как развивающиеся идеи и совершенству­ющиеся институты. При таком подходе понятие истины уничтожается: истина ста­вится в зависимость от культурного уровня человечества, а так как человечество не может достигнуть конца эволюционной лестницы, то истина-де должна меняться. Такие популярные писатели, как отец Александр Мень**, диакон Андрей Кураев*** и другие, пытаются представить Библию не Божественным Откровением, а фольк­лорным произведением. Проводится мысль, что текст Библии изменялся и искажался.

** Мень А., свящ. (1935-1990) – русский богослов.

*** Кураев А., диак. (р. 1963) - русский богослов и публицист.

Хотя отец Андрей Кураев критикует отца Александра Меня, но в отношении к Биб­лии они так же похожи друг на друга, как депутаты левого и правого толка, сидящие в одном ряду. Отец Андрей Кураев «грозит кулаком» Александру Меню, но в то же вре­мя продолжает дело отца Александра: отец Александр утверждает, что, вместо пророка Исайи, было четыре Псевдо-Исайи*, утвер­ждает, что Послания под именем апостола Павла появились в Церкви во II столетии**, а отец Андрей, на страницах православного журнала «Альфа и Омега», выражает мысль, что под именем пророка Моисея скрывает­ся антивавилонский полемист-сатирик***. На­читавшись «обновленцев от Православия», интеллигент приходит к выводу, что, воз­можно, Библия это отнюдь не Священное Писание, а собрание мифов (только лучше отредактированное, нежели аналогичные фольклорные тексты других народов), и опять оказывается в привычной для себя стихии рационализма и скептицизма. Вот почему необходимо читать Библию «гла­зами» святых отцов. В святоотеческой литературе с огромной силой и глубиной раз­решены извечные вопросы, которые волну­ют человеческую душу на протяжении всей истории человечества, святоотеческая литература - это чистая вода, текущая из чистого источника.

* См.: Менъ А., свящ. Библиологический словарь: в 3 т. М., 2002. Т. 1.С.563-570.

** См.: Там же. Т. 2. С. 333.

*** См.: Кураев А., диак. Полемичность Шестоднева // Альфа и Омега. 1997. № 1 (12). С. 268.

Но что же означает само слово интелли­генция!

Следует рассмотреть его в трёх аспектах:

- этимологическом;

- историческом;

- семантическом.

Слово интеллект означает дух, разум (греческое). В этом смысле ещё священномученик Дионисий Ареопагит* говорил об Ангелах, что они «суть разумы», интеллекты**.

* Дионисий Ареопагит, сщмч. (t 96) - отец Церкви.

** См.: Dionysius Areopagita. De Divinis nominibus // Opera omnia: In 2 v. P., 1857. V. 1. Col. 693. (PG, 3). -м- также 29-ю Гомилию святителя Григория Ве­ликого (f 604): Gregorius Magnus. Homilia 29 //Орera omnia: In 5 v. P., 1849. V. 2. Col. 1214. (PL, 76).

В этимологическом плане интеллиген­ция - носительница духовных начал. Ис­торически семантика этого слова-термина видоизменялась соответственно духовным состояниям человечества.

Первые интеллигенты возникли в жречес­кой среде. Это были теурги - хранители культа. Культ включал в себя гимнографию, поэтому интеллигенты были религиозными поэтами. Что касается богодухновенной ре­лигии, то в ней Божественное Откровение проявлялось в теургическом и храмовом действиях, а Библия, как Божественное слово, переданное через человеческое слово, была дана Пророкам, которые передали это Откровение в форме священной поэзии. За­тем интеллигенцией стали философы и учё­ные. В древности разделения на филосо­фию, науку и искусство не существовало, поэтому эрудиты античного мира были но­сителями единого «сплава» знаний и хра­нили его как корпоративную тайну.

Что же касается интеллигенции ветхоза­ветной Церкви, то среди неё философов почти не было: богословие занимало место фи­лософии и этим вполне удовлетворяло ду­ховные запросы людей. В языческом мире суррогатом Предания явилась мифология. И Священное Писание (вместе со Священ­ным Преданием), и мифы написаны особым языком, который называют символичес­ким, но между ними существенная разница. Миф - это система символов в виде шифра, то есть та же корпоративная тайна. При этом сам миф является сюжетом языческого куль­та, а особенно языческих мистерий, явленных в драматической форме. Миф - это замена исторической реальности особой поэтической интерпретацией, которая скрывает эту реаль­ность от «внешних» и открывает только узкому кругу посвященных, то есть элите.

В отличие от языка мифа, язык Священ­ного Писания не является языком конспи­рации; он рассказывает о реальных собы­тиях, только истолковывая их иносказательно, символически, то есть расширяя их буквальное значение, используя так, как используют простые конструкции для по­строения многоэтажного здания. Реалии Библии следует понимать в историческом, аллегорическом, нравственном, анагогическом* и других смыслах, не исключаю­щих, а дополняющих друг друга.

* Анагогический - мистический, духовный.

Миф стре­мится к символическому образу, или не существующему объективно, или же наде­ленному, как бы «обросшему», ирреальны­ми чертами и свойствами.

В Священном Писании образ - это живой человек или реальная историческая картина, но сами по себе они служат прообразами других, бу­дущих реалий. Священное Писание, в от­личие от мифа, лишено таких элементов, как фантазия, изобретательность, басенная метафоричность и тому подобное.

В языческом мире интеллигенция стала приобретать всё более элитарный характер, даже при деградации культа и трансформации его в культуру эта элитарность сохранялась в теургии**, философии, науке и искусстве.

** Теургия - здесь: магия богоуподобления.

В ветхозаветной Церкви сословного эли­таризма не существовало. До нас не дошло сведений ни об одной научной, философ­ской или поэтической школе, существовав­шей в Палестине до периода раввинизма; и только затем начинается выделение ин­теллигенции в лице ветхозаветных книжников и фарисеев, что знаменовалось бур­ным расцветом синагогальных и раввинистических школ. Сходную картину мы видим в христианстве. В первенствующей Церкви не было философских систем, не было научных корпораций, не было про­фессионального искусства - такого, как светская поэзия, театр и так далее. Был культ, то есть служение Богу, культ, кото­рый заполнял собой всю жизнь христиан­ской общины; но и в христианстве с посте­пенным охлаждением к религии и отходом от культа начинает возрастать культура.

Религия - это жизнь человека в духов­ном плане, культура - жизнь в душевном плане. Слово интеллигенция уже не обозна­чает духовность, а начинает обозначать умственно-душевную деятельность. Про­исходит расщепление: дух принадлежит религии, душа - культуре. Но это только кажущееся разделение, на самом деле душа начинает агрессию против духа, завоёвы­вает его владения и секуляризирует их. Христианская интеллигенция жадно впи­тывает в себя языческую культуру. Арис­тотель* и Цицерон** стоят на одной полке с Библией. Когда говорят о периоде Воз­рождения, то в первую очередь отмечают ренессанс в искусстве, а ведь ренессанс в науке или в философии возник гораздо раньше. Интеллигенция ставит себе утопи­ческую задачу - соединить античную фи­лософию с христианством. Впрочем, уже греко-иудейский философ Филон Алек­сандрийский*** пытался соединить Библию с «Диалогами»**** Платона.

* Аристотель (384-322 до Р.Х.) - древнегречес­кий философ.

** Цицерон (106-43 до Р.Х.) - римский полити­ческий деятель, писатель и оратор.

*** Филой Александрийский (ок. 25 до Р.Х. - ок. 50 по Р.Х.) - греко-иудейский философ.

**** См., напр.: Платон. Соч.: В 3 т. М., 1968-1972; он же. Диалоги. М, 1986. (Доп. том).

Первыми ин­теллигентами такого рода явились гнос­тики, а затем уж на сцену вышли прямые еретики - такие, как, например, Ориген и Арий*. Но соединить христианство с антич­ной эклектикой не удавалось: эти попыт­ки, как правило, кончались пантеизмом. Зато происходило другое - менялся мен­талитет интеллигенции: всё больше отда­лялись друг от друга два града - град этого мира и град Божий, Церковь.

Интеллигенция с её языческими представ­лениями, с её сократо-платоническим** интеллектуализмом и аристотелевскими кате­гориями осталась за границами Церкви.

* Арий (256-336) - александрийский пресвитер-ересиарх, основатель псевдохристианского учения.

** Сократ (ок. 470-399 до Р.Х.) - древнегречес­кий философ.

Философия пытается заменить собой От­кровение. Наука, оторванная от духовного мира, материализует мысль человека. Искус­ство возбуждает человеческие страсти и стре­мится заменить Божественную красоту тлен­ной и обманчивой земной красотой.

Возникает вопрос: может ли философ, учёный или художник быть христианином?

Нам кажется, и да, и нет. Если человек считает, что посредством усилий своего разума, в системах строгого логизма, он может познать истину без Откровения, то он не христианин. Если он обращается к филосо­фии как к средству для выражения мысли, если он использует философию для уточ­нения терминологии и упорядочения мыш­ления, то он может быть христианином.

Если учёный считает истиной только факт, подтверждаемый в эксперименте, и ищет материальный субстрат как опору для мысли, то он не христианин. Если учёный признает духовный гносис, относящийся к миру сверхреалий, не смешивая при этом метафизику с физикой, то он может быть христианином.

Если художник или поэт смотрит на мир как на высшую ценность, автономную от Бога, и не видит вечности, на фоне кото­рой проходит земная история, если он не понимает, что материальный мир с его кра­сотой - это ступень к духовному миру, если он не видит в конечном отблеск бесконечного, то творчество такого художни­ка будет служить только удовлетворению Душевных страстей. Такой художник не может быть христианином. Если же для него видимый мир - это песня, составлен­ная во славу Божества, и в земной красоте он прозревает следы вечной красоты, то он может быть христианином. Но мы, к сожа­лению, вынуждены констатировать, что интеллигенция не ищет Бога в видимом мире, а только старается удовлетворить свои страсти, притом и плотские, и интел­лектуальные, и душевные. Чаще всего фи­лософ говорит: «Я могу без Бога познать мир». Учёный говорит: «Наука может дать счастье человеку, создав обилие материаль­ных благ на земле. Вечность - гипотеза, а Земля - реалия; давайте жить тем, что мы видим своими глазами и имеем в своих ру­ках». Люди искусства говорят: «Живи мгновением, любуйся мгновением, оно не­повторимо; чем глубже твои страсти, тем полнее и прекраснее твоя жизнь. Зачем ог­раничивать себя?». Конечно, есть и веру­ющие интеллигенты, может быть их даже немало, но им необходимо совершить под­виг души, как мы уже отмечали, своего рода подвиг воли. Они должны приобрести ис­тинную, духовную, интеллигентность и отказаться от душевной интеллигентности или по крайней мере подчинить её духу. Интеллигенция часто упрекает народ в пред­рассудках и суевериях, но чаще всего эти суеверия относятся к поверхностному слою религии, а «комплексы» интеллиген­ции - интеллектуальные предрассудки - касаются самой сущности религии, поэто­му они намного опаснее, чем «детское» не­вежество. Наивные суеверия могут быть легко разъяснены и затем отброшены, а чтобы избавиться от своих предрассудков, интеллигенту надо подчинить вере свой менталитет, то есть, говоря прямо, изме­нить его.

Кстати сказать, на пути в Церковь интел­лигент встречает несколько своеобразных «та­можен». Первая - это антибиблейская лите­ратура, вроде Давида Фридриха Штрауса*, Бруно Бауэра**, Лео Таксиля и тому подобно­го.

* Штраус Д.-Ф. (1808-1874) - немецкий богоов и философ.

** Бауэр Б. (1809-1892) - немецкий философ.

Но пройти «контроль» на этой «таможне» не трудно. Интеллигент нашего времени обычно не слишком интересуется теориями и гипотезами различных мифологических и сравнительно-исторических школ. Такая литература, громоздкая и неуклюжая, по­хожая на какого-нибудь бронтозавра или библейского бегемота (Иов. 40,10-19), нужна тому, кто хочет оправдать своё не­верие, а тому, кто ищет Бога,- тому эта литература не может ничего ни доказать, ни опровергнуть. Что касается «Забавной Библии» Таксиля* и прочей подобной по­шлятины, то такие книжки скорее вызовут отвращение, чем интерес, так как наша ин­теллигенция в течение десятилетий долж­на была брести по грязи атеистической кле­веты, как по сточным канавам, и у неё уже выработался стойкий иммунитет. Для ин­теллигента более опасен Жозеф Эрнест Ренан**, так как он, с хитростью несостоявше­гося иезуита и вполне состоявшегося масо­на, на одной и той же странице и громко клянется в любви Иисусу, и тишком стара­ется показать Его мечтательным романти­ком и политическим авантюристом. Такую книгу можно назвать «Поцелуй Иуды».

* См., напр.: Таксиль Л. Забавная Библия. М., 1976.

** Ренан Ж.-Э. (1823-1892) - французский писатель и религиовед.

Следующая «таможня» ведет более стро­гую проверку. Интеллигенту надо удосто­верить себя в качестве христианина. Эта «таможня» - литература оккультного, тео­софского* и псевдоиндуистского характе­ра, в которой христианство рассматривается как один из множества радиусов - духов­ных путей, которые ведут от окружности к центру - Божеству. Тут, «на одной полке», и теософки Елена Блаватская** и Анни Безант**, и Рам Мохам Рой**, и «псевдойог» Йоги Рамачарака**, талантливый интерпретатор йогических систем, который переделывал, как бы переодевал, эти системы на европей­ский лад, чтобы скрыть их атеистическую сердцевину. Тут и марксист и коммунист Ромен Роллан**, который описал жизнь Рамакришны*** и Свами Вивекананды**** в аги­ографическом духе и, проповедуя единство религий, обстоятельно изложил учение этих отцов «новоиндуизма».

* Теософия - мистическое псевдобуддистское ре­лигиозно-философское учение.

** Блаватская Е. (1831 - 1891) - русская писатель­ница, основательница теософии.

** Безант А. (1847-1933) - теософка.

** Рой Р.-М. (1772-1833) - реформатор индуизма.

** Рамачарака Й. (Уильям Уокер Аткинсон) (1862-1932) - американский писатель, популяризатор йоги и оккультизма.

** Роллан Р. (1866-1944) - французский писатель и музыковед. Нобелевская премия (1915).

*** Рамакришна (Гададхар Чаттерджи) (1836-1886) - индийский общественный деятель и рели­гиозный проповедник.

**** Вивекананда С. (1863-1902) - индийский об­щественный деятель и философ.

На этой «та­можне» интеллигенту предлагают стать членом сразу всех Церквей и адептом сра­зу всех религиозных учений. Какой со­блазн для мечтательного гигантизма интел­лектуала! Если же он поймёт, что универ­сальной религии не существует и что обещая открыть какие-то «тайны древней мудрости», его просто водят за нос, и уви­дит, что между христианством и остальны­ми религиями лежит непреодолимая про­пасть, тогда-то он пройдёт через эту «та­можню», пройдёт, но... опять на его пути демон воздвигнет новое препятствие.

Очередная «таможня», где досмотр про­изводят с чрезвычайной строгостью и тща­тельностью,- это экуменизм. Человеку го­ворят, что христианство едино, оно заключается в личности Христа и Его учении, что для человека главное - исполнение еван­гельских заветов, а конфессиональные различия представляют собой исторические недоразумения. Его уверяют, что содержа­ние Православия - такое же, как в католи­цизме, протестантизме и различных сектах, и что долг христианской любви в том, что­бы не разделяться, а соединяться, что чело­век духовной культуры должен стать выше конфессиональных различий... Сердцу ин­теллигента особенно трудно устоять перед этим искушением: интеллигент ещё не во­шёл в Церковь, а ему уже предлагают стать над Церковью, он еще не выбрал конфессию, а ему предлагают участвовать в объединён­ной конфессии. Какой соблазн: отцов Цер­кви можно объявить невежественными людьми, которые не поняли хорошо, в чём состоит смысл христианства, а его, как куль­турного, просвещённого человека, следует сделать арбитром в вековых исторических тяжбах,- арбитром, который разъяснил бы представителям Православия, как малым детям, что они ошибаются, что надо почувствовать себя просто христианином, делать людям добро, и этого достаточно, а на всё остальное не стоит обращать внимания.

Экуменизм считает, что ни Православ­ная Церковь, ни другие конфессии или ре­лигиозные организации и секты не обла­дают самопознанием и поэтому им надо открыть глаза на самих себя и объяснить, что все они одно и то же, как изображение одного лица во множестве зеркал. Если интеллигент не поддастся на эту утопию, вернее - уловку, и не захочет поверить, что святые, отразившие в себе дух и любовь Церкви,- такие, как святители Афанасий Александрийский*, Николай Мирликийский**, великие Каппадокийцы*** и другие, прославившиеся в борьбе с еретиками, мог­ли быть провокаторами против любви Хри­стовой и единства Церкви; если не захочет поверить, что Вселенские Соборы, где были выкованы догматы Церкви и определен ее канонический фундамент, представ­ляют собой «черную гвардию», которая «расстреливает» анафематизмами своих братьев по вере только за то, что они вмес­то «а» сказали «о», и если, пройдя через эту «таможню», интеллигент приблизится к са­мим вратам Церкви, то его ждет еще одно искушение.

* Афанасий Александрийский, сет. (t373) - отец Церкви.

** Николай Мирликийский, сет. (t ок. 345) - учитель Церкви.

*** Каппадокийцы - имеются в виду святители Василий Великий (t 379), Григорий Богослов и Гри­горий Нисский (после 394).

Искушение из тех, на которые столь богаты «хамелеоны» от религии, ко­торые приняли «окрас» Православия, одна­ко исподтишка выступают против основ Церкви. Эти «хамелеоны» проникли в из­дательства, в том числе церковные, в прес­су, в том числе церковную, в учебные заве­дения, в том числе духовные, а некоторые даже занимают академические кафедры. «Хамелеоны» не так просты, чтобы сразу же высказать своё истинное лицо, они шумно выражают свою приверженность Православию. Иногда они даже полемизируют между собой, чтобы скрыть своё родство и зем­лячество, но их всех объединяет одна цель: посеять сомнения в источниках Православия, в Библии, как в Откровении Божием, и в Церкви, как хранительнице Откровения. «Хамелеоны» хотят опровергнуть теорию креационизма, заявляя о необходимости примирения Библии с наукой, а по сути дела, переводят Священное Писание на рельсы эволюционизма. Они хотят вну­шить сомнение в подлинности Библейских Книг, приписывая их другим, позднейшим авторам (эту же тактику они применяют по отношению к святоотеческим творениям, называя авторов Псевдо-Дионисиями, Псевдо-Макариями, Псевдо-Василиями и так далее). То есть «хамелеоны» хотят уве­рить читателей и студентов, что некоторые святоотеческие произведения недостовер­ны, что наука доказала их подложность, и таким образом дискредитировать патрологию, а заодно и саму Церковь, которая яко­бы не может отличить истины от лжи. Обычно они утверждают, что и сами биб­лейские тексты, включая Новый Завет, подверглись интерполяциям (вставкам) и искажениям, следовательно, можно сомне­ваться в любой фразе Священного Писа­ния. Поверив этому, человек остаётся без твёрдых критериев истины. Здесь начина­ется религиозный скепсис и индифферент­ность к Церкви.

Если же и это искушение будет преодо­лено, и человек скажет: «Я чувствую бла­годать в Церкви, я ощущаю реальность этой благодати в Таинствах, поэтому я верю, что в Церкви действует Дух Святый, Дух Истины, и Церковь не может ошибать­ся»,- тогда «хамелеоны» говорят: «Ты пол­ностью прав; мы рады, что ты пришел к вере в Церковь, мы также верим в Церковь и в то, что вне Церкви и вне Голгофской жерт­вы нет спасения. Только подумай; что та­кое Церковь? Ты сам сказал, что познал Церковь, как присутствие Духа Святаго, а разве Дух Святый обитает только внутри стен храма, ограниченный от всего мира камнями, разве Он действует только по разрешению и решению священника, раз­ве Он ограничен обрядами и Таинствами? Ведь Дух Святый всесвободен; Он весь во всём. Ты правильно сказал, что спасение в Церкви, но ты ограничил её, поэтому сам того не замечая, унизил; Церковь не толь­ко там, где служатся молебны и накрыва­ется поминальные столы. Дух Святый ищет достойных людей, которые делают Добро и стремятся к правде, они в Церкви, хотя бы и не сознавали этого, они искуп­лены Христом, хотя бы даже не верили во Христа, они исполнили заветы Евангелия, хотя бы и не читали Евангелия. Они слу­шались своей совести, поэтому на том све­те узнают Христа, как своего Спасителя, а Христос их примет, как Своих детей. Это и будет истинная Церковь, а границ её на зем­ле мы пока не знаем, это - тайна».

Затем они патетически восклицают: «Церковь всегда там, где творится добро, Церковь кончается там, где делается зло. То, что вы считаете исторической Церковью, на самом деле есть отделившаяся ветвь, кото­рая держится духом конфессиональной гор­дыни. Мы не против исторической Церкви, мы находимся в ней, но тем не менее мы себя ею не ограничиваем: ведь нельзя ограничить географической картой мир, в котором жи­вёшь». Это - серьёзное искушение для со­временного интеллигента, которого пугают такие выражения, как «узость мышления», «конфессиональная непримиримость», «фанатизм» и тому подобное. Интеллиген­ту к тому же говорят: «Неужели тебе не жал­ко тех, кто остался вне Церкви и поэтому не спасётся?». И тот отвечает: «Разумеется, жаль». Тут же следует вопрос, направлен­ный, как стрела Париса в пяту Ахилла: «Если тебе их жаль, неужели Богу их не жаль, неужели у тебя любви больше, чем у Бога, или, по-твоему, Бог не всемогущ?». Эти вопросы вызывают у интеллигента, вос­питанного в духе гуманизма, прямой шок. Но ведь на эти вопросы богословие давно дало ответ: человек не предмет, а личность, поэтому спасение человека невозможно вне личности самого человека. Блаженный Ав­густин* говорит, как бы от лица Господа: «Я создал тебя без тебя, но не могу спасти тебя без тебя»**.

* Августин, блж. (f 430) - учитель Церкви.

** Augustinus. Sermo 169 // Opera omnia: In 15 v. P., 1831. V. 6. Col. 923. (PL, 38).

Христос свидетельствовал о том, что Его ученики представляют собой малое стадо, то есть они будут малочислен­ны, подразумевая не тех, кто носит назва­ние христианина, а тех истинных христиан, кто идёт по узкому и тернистому пути (Мф.7,13-14).

К сожалению, большинство людей всегда верило и будет верить лжи. Сама земная Жизнь дана человеку как время для опре­деления. Земная Церковь - это не филиал небесной Церкви, а вместе с ней - единое тело Спасителя. Христианин мог бы спросить у ученых «хамелеонов»: «Какие же свойства, атрибутика и вероучение у вашей универсальной Церкви?». Они, естественно, ответили бы: «Это тайна, о которой мы узнаем в будущем». Тогда следует сказать так: «Как же я могу принадлежать Церкви, которая мне неизвестна, до самой моей смерти и верить в Церковь, которой я не знаю? Как я могу верить в какой-то универсальный "икс" с неизвестным для меня содержанием? Мне кажется, что вы как раз хотите лишить меня Церкви, а затем сообщить, как открытие, что весь космос - это Церковь, ну а так как следы добра можно найти везде, то всё существующее в конце концов предназначено к спасению, то есть вы хотите привести меня или к банальному пантеизму, или к замаскированному оригенизму. Быть православным - значит вверить в Православную Церковь, прини­мать то, что она принимает, и отвергать то, что она отвергает».

В давние времена возникали тринитарные и христологические ереси, теперь - время экклесиологических ересей. Все ере­си претендовали на защиту достоинства Божества. Арианство* говорило о том, что равенство Отца и Сына унижает Предвеч­ного Отца; монофизитство**,- что челове­ческая природа в Ипостаси Спасителя ог­раничивает Его Божественную сущность; иконоборчество***,- что изображение Иису­са Христа профанирует Божество как Бо­жество сверхпространственное и неописуе­мое. Теперь экклесиологические ереси, не отрицая Церкви, хотят уничтожить само по­нятие Церкви,- тоже якобы во имя очище­ния, прославления и возвеличивания самой Церкви.

* Арианство (IV-VII) - еретическое учение. На­звано по имени основателя - Ария.

** Монофцзитство (V) - еретическое учение, пришедшее к отделению от Православной Церкви Армянской, Коптской, Эфиопской и некоторых дру­гих Церквей.

*** Иконоборчество (VIII-IX) - еретическое учение.

Некоторые из супероригенистов даже говорят, что нужно любить самого диавола, чтобы он подобрел и покаялся, не понимая, что воплощённое зло любить невозможно, как невозможно любить чуму, как невозможно любить голод, землетрясе­ние, извержение вулканов и тому подобное. Вспомним, что еще недавно политические утописты говорили о любви к будущим поколениям и, во имя этой декларативной любви, уничтожали миллионы своих совре­менников. Ложь и зло не могут показаться в своём прямом обличье, им обязательно нужна какая-нибудь маска. Чем красивее маска, тем губительнее ложь.

Много сложностей и противоречий в мя­тущейся душе интеллигента. Как разре­шить их? Поверить Церкви. Церковь - это путь к стяжанию Духа Святаго. Надо стя­жать Дух Святый как видимое и вечное сокровище. Только в преображении чело­века через благодать исчезают сомнения и противоречия, человеку открывается исти­на, причём не только как сумма интеллектуальных знаний, а истина как жизнь, ко­торую человек видит и которую ощущает всем существом. Церковь имеет неоспори­мое доказательство истины: это - сама бла­годать Духа Святаго, пребывающая в ней, Церкви.

Интеллигенция часто упрекает Церковь за её приверженность к древним богослужеб­ным языкам и расценивает это как литурги­ческий анахронизм и затянувшийся конф­ликт с действительностью. Но так ли это?

Почему Китай, страна древней культуры, и Япония, ставшая чудом технократической цивилизации, сохраняют системы иерогли­фов, которые заключают в себе несколько десятков тысяч знаков? Эти иероглифичес­кие системы, возникшие на заре истории древних народов, бережно охраняются. Есть китайская поговорка: «Китаец смотрит дву­мя глазами там, где европеец - только од­ним». Китайский народ отличается прагма­тичностью и утилитаризмом, японский - смелостью решений и твёрдостью воли в их осуществлении. И эти государства и не ду­мают заменять иероглифическое письмо, требующее нескольких лет для изучения, простым фонетическим алфавитом, в кото­ром звуку соответствует буква.

Японию нельзя упрекнуть в косности, а Китай - в социальной близорукости. Дело в том, что эти народы по-настоящему культурны и понимают, что подобная реформа означала бы для них разрыв со своей исто­рией и образование нового менталитета. Такая модернизация или, если угодно, европеизация лишила бы два великих наро­да их культурных сокровищ, сделала бы недоступной для них не только классичес­кую литературу и поэзию, но и все искус­ство. Это значило бы уничтожить своё про­шлое одним ударом, как срезают цветок подсолнуха одним движением ножа.

Китай и Япония идут на определённые жертвы, чтобы сохранить национальное лицо, чтобы сберечь свои традиции, чтобы не стать в культурном отношении международными нищими. Этот кажущийся консерватизм является, скорее - духовны аристократизмом. Вообще, традиция - понятие аристократическое: чем благороднее человек, тем более он дорожит своим прошлым, своими родовыми обычаями, свое фамилией. Для босяка нет традиции.

Хранителем христианской традиции была Церковь, самая жизнь которой принял твёрдые формы. Иначе Церковь не могла бы сохранить истину, данную ей от Апос­толов. Народ в биологическом отношении похож на реку, в которую вливаются всё новые реки и от которой берут начало про­токи и каналы. Но существует и нечто по­стоянное: это - само русло. Таким руслом являются культура и традиции народа и ре­лигия как формообразующая сила. Важны­ми константами национального единства, не только в географическом пространстве, но и в историческом процессе, являются язык и письмо. Секуляризация сознания и ос­лабление традиции приводят к реформам письма и к искажению языка. Перемена или реформы алфавита и деградация язы­ка обычно происходят вместе с историчес­кими потрясениями и духовным упадком. В России это имело место во времена Пет­ра I и Ленина. Но и в последние годы язык наш стал ухудшаться с небывалой быстро­той. Газеты, журналы, радио и телевидение говорят с нами каким-то пошлым, искале­ченным «языком», похожим на базарный жаргон. Люди стали терять литературный язык, он уже кажется чуть ли не устарев­шим. А ведь «расцвет» жаргона свидетель­ствует о потере интеллектуальности, если угодно, интеллигентности интеллигенции, и внедрение жаргона в язык народа есть не только следствие исторических потрясе­ний, но и одна из причин, ускоряющих сам этот процесс.

Содержание рождает форму. Но форма - это не мёртвая оболочка, а фактор сохра­нения самого содержания. Они взаимо­действуют друг с другом. Теперь нам пред­лагают отказаться от родного языка того периода, когда он достиг своего расцвета, и отказаться потому, что он якобы стал непонятным. Произведения, на которых вос­питывались наши предки, преподаются в сокращённых переводах-пересказах, имеющих обзорный характер. Странно, что интеллигенция, которая должна быть так чутка к красоте слова, готова жертвовать этой красотой ради того, чтобы древний текст «легче пелся»; но на самом деле текст становится еще более непонятным, потому что такой перевод-пересказ делает текст плоским и опошляет его. В переводе дух произведения исчезает - остаётся только его бледная тень. Если этот процесс не бу­дет приостановлен, если древний наш язык перестанет звучать уже и в наших университетах, то, значит - мы похороним нашу культуру, то есть мы станем другим наро­дом. Странно, что наша интеллигенция вдруг застыла, как бы загипнотизирован­ная, перед словом прогресс. Ей кажется, что необходимо сломать старое, чтобы постро­ить новое. Некоторые представляют про­гресс в виде движущегося экспресса, за ко­торым надо бежать изо всех сил, скинув обувь и сверкая голыми пятками...

Итак, интеллигенция упрекает Церковь за её приверженность к древним богослу­жебным языкам, однако следует заметить, что между древними и новыми языками, при известной близости лексики, суще­ствует качественное различие в синтак­сисе и, так сказать, в самом «духе». Древ­ние языки чрезвычайно образны и дина­мичны. Они похожи на мощное пламя; их грамматический строй более сложен и в то же время более совершенен. Глаголь­ные формы поражают своим богатством. В каждой фразе - внутренняя экспрессия, порыв и движение, как будто бы фраза имеет крылья, как будто бы каждый звук - в полёте.

Древние языки обладают особой внутрен­ней глубиной, древние языки лаконичны: что­бы современным языком постараться адекват­но выразить некую реалию, нужно гораздо больше слов, чем в древнем языке, причем фраза, получаясь громоздкой и неуклюжей, всё равно остаётся обеднённой в семантичес­ком плане. Современный лексикон увеличил­ся за счёт варваризмов, которые приходят из других языков, а значит - связаны с мента­литетом других народов, а также с техникой и наукой, хотя, между прочим, в русском язы­ке существуют аналоги многих варваризмов, но о них как будто забывают.

Современное мышление аналитично, по­этому современные языки более приспособ­лены к такому же дробному и фрагментар­ному мышлению. Древнее мышление более синтетично, поэтому древние языки отли­чаются большей внутренней цельностью и глубиной выражения. Сохранить язык - это значит: сохранить способность не только знать историю, но также и говорить со своей историей на одном языке.

Кстати сказать, и язык древнего искус­ства - это, прежде всего, образное мышление. «Перевести» его на современный язык адекватно невозможно: всё равно что цвет­ную картину попробовать воссоздать про­стым карандашом.

Все сказанное в ещё большей степени относится к языку, употребляемому в Церк­ви. Замена литургического языка совре­менным языком будет означать реформу богослужения и дальнейшую десакрализацию Церкви. Нарушается автономия Церк­ви, которая имеет право осуществлять свою особую миссию в своих особых, традицион­ных формах, включая язык, календарь, ико­нопись и так далее. Сам ритм церковных гимнов изменится, когда будет изменен син­таксис древнего языка. Церковная гимнография - это особый вид священной поэзии, а поэзию адекватно перевести невозможно. То же будет и с литургикой - нам навяжут новый ритм и новое дыхание, которое будет иметь мало общего с ритмом молитвы.

Наша интеллигенция, напомним, воспи­тана на принципах эволюционизма и по­этому считает, что новое обязательно будет лучше старого: наша интеллигенция больше ломает, чем созидает. Нужно отметить, что призывы заменить древний язык совре­менным чаще всего исходят от людей, мало включённых в церковную жизнь; эти люди ещё сами не вошли в храм, а уже хотят ука­зывать, какой предмет там оставить, какой переменить, а какой вынести. Но любовь к переделкам, к модернизациям часто ока­зывается самым банальным хамством по отношению к собственной истории. Не­ужели ещё при нашей жизни мы услышим в православных храмах богослужение на языке эсперанто, богослужение, проводи­мое «во имя единства и прогресса»?!

Христос распялся за наши грехи. Мы не можем возложить ответственность за это злодеяние на какой-либо народ или сосло­вие. Христа распяли грехи всего человече­ства. Однако мы видим некоторую законо­мерность. Христа предала на смерть интел­лигенция: иудейская интеллигенция в лице её представителей - книжников, фарисе­ев и храмового жречества и языческая ин­теллигенция в лице прокуратора Иудеи - Понтия Пилата. Именно интеллигенция бросила ферменты зла в гущу народа, ко­торый в Иерусалиме кричал: распни, распни Его! (Лк.23,21), а на улицах Рима: «Christianos ad leonem!» («Христиан - ко льву!»). Последние дни земной жизни Спа­сителя сопровождает цепь предательств, но они повторялись и в последующем, они совершаются и в настоящее время.

Первое предательство - первосвящен­ника Каиафы, который заявил, что Хрис­тос губит народ и поэтому достоин смерти. Современные каиафы пытаются доказать, что Православие является преградой для цивилизации и прогресса, что оно способ­ствует косности и невежеству нации, что оно отрывает народ от культурных центров мира и ведёт страну к изоляционизму и застою, поэтому оно должно быть уничто­жено; их приговор, как перифраз слов Ка­иафы (Ин.11,50), звучит так: «Пусть лучше будет уничтожена Церковь, чем по­гибнет народ». Впрочем, некоторые каиафы предлагают не распятие Церкви путем гонений, а искажение её учения, тогда от Православия останется только одно имя. Лжемессий не распинают.

Второе предательство - это предательство. Он был рядом со Христом, слышал Его учение, видел знамения и чудеса, но не очистил свое сердце от страстей, не умерт­вил этих внутренних чудовищ, которые терзали его душу, поэтому потерял благо­дать апостольства и продал Христа.

Мир предлагает плату - возможность удовлетворить свои страсти, и человек, уже познавший христианство, меняет благо­дать на чувственные наслаждения. Это - тридцать сребреников, за которые Иуда продаёт Христа. Впрочем, не только чув­ственные наслаждения, но и тонкие душевные страсти могут сделать человека, одержи­мого ими, предателем Христа, предателем своей веры.

Затем следует предательство лжесвидете­лей, нанятых синедрионом, которые на суде у Анны (Ин.18,13-24) старались извра­тить слова Христа в угоду своим работода­телям. Сколько интеллигентов клеветало и клевещет на Церковь, извращая её учение, как по собственной неприязни к Правосла­вию, так и по «спецзаказу»! Это - лжесви­детели продолжающегося суда над Христом, который ведётся, тайно или явно, в течение двухтысячелетней истории Церкви.

Далее - предательство Пилата, который как судья должен был добиваться истины и судить по справедливости, но на самом деле боялся истины; Пилат спрашивает Христа и выходит из комнаты, не дождав­шись ответа. Истины для Пилата не суще­ствует, он скептик и агностик*.

* Агностицизм - учение о непознаваемости того, что находится за границами опыта.

Как часто люди, которые вроде бы явля­ются элитой народа, прячутся от истины под покровом философского агностицизма! Они говорят, что истина недоступна для челове­ка, хотя истина - рядом. Так Христос - Живая Истина - стоял перед Пилатом. Но эти люди не знают истины, потому что не хотят её знать. Место истины у Пилата зани­мали мощь Римской империи, воля цезаря и тому подобное. Если не существует истины, то справедливость и правосудие приносятся в жертву пользе: полезно убить Христа, что­бы успокоить толпу, полезно убить Христа, чтобы избежать возможного гнева цезаря. Здесь Пилат выступает как прагматик.

Итак, Пилат выходит из комнаты, не дождавшись ответа от Христа. Так поступают те, кто на словах спрашивают, что есть исти­на, но, не желая услышать ответа от Церк­ви, не желая вникнуть в суть Православия, отворачиваются от истины, как будто воп­рос уже решён. Предательство судьи - это страх перед цезарем. Пилат страшится че­ловека больше, чем Бога, и осуждает Не­винного на смерть. Так поступают те, кто из-за боязни князя этого мира страшат­ся жить наперекор стихиям мира, страшатся по-христиански мыслить и поступать, стра­шатся быть гонимыми. Они могут называть себя христианами, но не решаются быть ими на самом деле. Пилат отдаёт Христа на распятие. Так грешат те, кто заставляют молчать свою совесть и этим убивают и распинают Христа, мистически живущего после крещения в душе человека.

И последнее предательство - это второй грех Иуды, который совершил самоубий­ство. Это - состояние сердечного окамене­ния, когда человек чувствует, что он духов­но погибает, но только озлобляется от этого и предпочитает лучше быть с демоном, чем принести покаяние. Отчаяние не может на­деяться, гордость не может просить.

Как интеллигенция защищает себя от веры в Бога?

Её аргументы удивительно похожи на «блестящие» доказательства Остапа Бендера, которые тот привёл в «историческом» споре с ксёндзами. Эти доводы можно раз­делить на:

- научные;

- исторические;

- психологические.

«Научные» доводы были кристалли­зованы Остапом Бендером в таких словах: «Бога нет!.. Нету, нету... и никогда не было. Это медицинский факт...»*. Около этих слов, как около стержня, накручены все остальные научные доказательства атеис­тической пропаганды. Интеллигенция среднего калибра уверовала в науку с ка­ким-то особенным религиозным рвением. Что такое наука, она вряд ли сможет пра­вильно сформулировать, но это слово ас­социируется у неё (интеллигенции) с косми­ческими полётами, с вакцинами против чумы с компьютерами и так далее. Поэтому «наука доказала» принимается интелли­гентом без всякого рассуждения - на веру. Для интеллигенции это конечная инстан­ция истины, как для пифагорейцев** сло­ва: «Он (Пифагор) сказал...».

* Ильф И., Петров Е. Золотой теленок // Собр. Соч. В 5т.М., 1961. Т. 2. С. 198.

** Пифагореизм - направление в древнегреческой философии. Основатель - Пифагор (VI до Р.Х.) 9 древнегреческий философ и математик.

Однако наука - это вовсе не фактология. Наука - это нахождение закономернос­тей, которые можно подтвердить в экспери­менте (эмпирионауке, которая вовсе ниче­го не доказывает), и научная теория, ко­торая основана на гипотезах, то есть предположениях. На основе одних и тех же фактов можно строить различные ги­потезы; кроме того, при накоплении этих фактов, гипотезы нуждаются в коррекци­ях и заменах, поэтому различные теории в область предположений и интеллектуаль­ных гаданий, в которых несомненно только одно: со временем они будут отброшены или изменены.

Вопросами причин и цели бытия зани­мается не наука, изучающая процессы, а философия. Если философия претендует на научность, то это значит, что она привя­зывает себя к современным ей проходящим теориям и мыслит в постоянно меняющих­ся категориях.

Если всё-таки спросить интеллигента, что такое наука, то он, в лучшем случае, ответит: «Это - сплав всех человеческих знаний»,- но так как знание, абстрагиро­ванное от фактов, гипотетично, то синтез недостоверностей не может дать достовер­ное; да и на уровне человеческого интел­лекта он просто невозможен. Более того, когда определённые эмпирические сведе­ния из антропологии, биологии, космоло­гии вкладывали в компьютер, чтобы тот ответил, могут ли мир и жизнь произойти сами собой, то ответ был однозначно отри­цательным. Компьютеры высказывались за первичную «информацию (план)», а затем за её осуществление в формообразовани­ях, а не наоборот. Так что аргумент «наука Доказала» доказывает только одно: интел­лектуальный уровень Остапа Бендера.

К «научным» доказательствам можно также отнести перечисление латинских ис­ключений, которыми Остап Бендер поразил своих слушателей*. Иногда приходится быть свидетелем, как вовсе не глупый че­ловек начинает в виде аргумента называть элементы атома, затем приплетает сюда же частицу,- нейтрино, и торжествующе смотрит на собеседника, как будто этим доказал, что, раз существует электрон, Бога существовать не может. Некоторые интел­лигенты говорят: «Если наука пока ещё не может дать ответа на метафизические воп­росы, то у нас уже есть ключ к ним - это научная методология». В общем, как у Ан­дрея Белого**:

На робкий роковой вопрос

Ответствует философ этот,

Почесывая бледный нос,

Что истина, что правда... – метод***.

* См.: Ильф И., Петров Е. Цит. соч. С. 198.

** Белый А. (Борис Николаевич Бугаев) (1880-1934) - русский писатель и поэт.

*** Белый А. Стихотворения и поэмы. М.; Л., С. 304.

Но какое отношение имеет к мировоззре­нию метод, который пока не дал ничего устойчивого? Это всё равно что сказать: «Хотя пули летят мимо, зато у нас есть при­цел, так что всё в порядке».

Но дело в том, что единого научного ме­тода не существует. У каждого исследовате­ля своя методология, а некоторые научные открытия могут показаться парадоксаль­ными. Если методология связана с фор­мальной логикой, то её ещё можно как-то увязать с классической физикой Исаака Ньютона*, но она, логика, уже даёт осечку в «принципе дополнительности» Нильса Бора** и перестаёт действовать в теории от­носительности Альберта Эйнштейна***, с её безграничным релятивизмом.

* Ньютон И. (1643-1727) - английский матема­тик, астроном и физик.

** Бор Н. (1885-1962) - датский физик. Нобелев­ская премия (1922).

*** Эйнштейн А. (1879-1955) - немецкий физик. Нобелевская премия (1921).

.. .Если лихая кавалерийская атака не увен­чалась успехом и перечисление, например, латинских исключений не ошеломило слу­шателей, то интеллигент (в «Золотом телён­ке» Остап) переходит к следующему, «историческому» (историко-лирическому), аргументу: ксендзы-де Галилео Галилея* преследовали (что крайне испугало впечат­лительного Козлевича**). Поэтому-то ин­теллигент обычно говорит в таком роде: «Это они нарочно притворяются верующи­ми, но если им дать власть, то они всех нас сожгут». И тут же, для большей убедитель­ности, приводят один или два анекдота из «Декамерона» или из жизнеописания Александра Борджиа***.

* Галилей Г. (1564-1642) - итальянский физик и астроном.

** См.: Ильф И., Петров Е. Цит. соч. С. 200.

*** Борджиа А. (Родриго Борджиа) (1431-1503) - папа Римский Александр VI.

Если же интелли­генту скажут, что религия - это, прежде всего, идея, в которую должен быть вклю­чён человек, что люди, совершавшие пре­ступления, были недостаточно подготовле­ны к своей миссии, что они поступали воп­реки самой религии и что непорядочно забывать о героях и подвижниках веры, обращая внимание только на грех лицеме­рия, что если уж говорить о наказаниях и инквизиции, то следует вспомнить о пре­ступлениях, которые совершали атеисты (число жертв атеизма за несколько десяти­летий XX столетия едва не превысило чис­ло жертв всего Средневековья), а срывы в насилие и жестокость - это следствие непобеждённого греха гордыни, а вовсе не следствие религии... Так вот, когда всё это скажут интеллигенту, тогда у интеллигента появляется третий и последний, «психологический», аргумент. Но это уже аргумент не Остапа Бендера, а его друга Козлевича: если Бога нету, то выпьем*. Этот аргумент - самый убедительный. «Зачем я должен в чём-то ограничивать себя? - думает интеллигент.- Зачем я должен ис­пытывать угрызения совести, преступая нравственные законы. Если Бога нет, то эти законы условны. Если Бога нет, то, значит - мне всё дозволено, поэтому, если Бога нет, будем есть, пить и веселиться...».

* см.: Ильф К, Петров Е. Цит. соч. С. 201.

Впрочем, то, что мы сказали, относится скорее к полуинтеллигенции, чем к интел­лигенции, то есть относится к тем, кто счи­тает, что все вопросы уже полностью и окончательно решены, кто настолько бес­культурен, что постоянно и восхищенно твердит о своей культуре.

Многие философы отмечали, что интел­лигенция по духу своему революционна, но как-то особенно революционна, как будто выполняет некий религиозный долг, она протестует с каким-то мистическим энту­зиазмом - будь то перестрелка на барри­кадах или беседы в тесном кругу друзей. Нам кажется, что гуманизм, пока он не слил­ся с либерализмом и не стал постепенно по­глощаться последним, представлял собой теорию перманентной революции. В гума­низме вера в человека как в высшую цен­ность входит в драматическое противо­речие с той ситуацией, с теми условиями, в которых оказывается человечество на протяжении всего своего исторического бытия. Жестокость, несправедливость, об­ман, бесправие и насилие, царящие в жиз­ни, вызывают не только чувство сострада­ния, но и, в еще большей степени, протест, из которого вытекает желание - даже пу­тем жертв - превратить жизнь человека и человечества из трагедии в счастливую сказку. Гуманизм, повторимся, отрицает внутреннюю наследственную испорчен­ность человека, из-за которой грех сделал­ся свойством земного бытия. Гуманизм ищет причину зла во внешних ситуациях. Поэтому протест гуманизма направлен против Бога и против социального строя при этом протест против Бога обычно кон­чается атеизмом (часто его внешней фор­мой - агностицизмом) или пантеизмом, который не признает личного Бога - Промыслителя мира, к Кому гуманист питает органическую вражду.

Характерно, что хотя Французскую и Октябрьскую революции подготовила ин­теллигенция, по крайней мере она активно участвовала в электризации революцион­ными идеями народа, но затем она сама ста­ла жертвой этих революций. Она сделала своё дело, а затем оказалась опасной для революционных диктаторов. Поэтому постреволюционные правительства под­вергали репрессиям интеллигенцию имен­но как перманентно-революционное «бес­покойное» сословие.

Гуманизм - это любовь к человеку, но любовь чересчур программно деклариро­ванная, любовь к абстрактному, идеализи­рованному человеку, любовь, обречённая на разочарование. Гуманизм оторвал человека от Бога - источника любви. Гуманизм сделал человека слепым, закрыл от него его собственную красоту, как образа и подобия Божия. Гуманизм отверг Бога как «несправедливого властителя мира», но рано или поздно он должен был, переходя, как мы уже говорили, в эгоизм, отвергнуть и чело­века, сказав: «Какая же это дрянь!».

Сама интеллигенция ужаснулась рево­люции, которую она вырастила; так ужа­сается маг, вызвавший демонов из тём­ных недр земли, так ужасается женщина, родившая вместо ребёнка монстра, так ужасаются дети, которые, играя с огнём, нечаянно подожгли собственный дом. Христианство дало человечеству могучий импульс любви. И любовь ещё жила в постхристианской культуре, но постепенно инерция её ослабевала, пока совсем не ис­чезла: у интеллигенции оставался только протест против зла, но без какой бы то ни было любви к человеку, причём протест уже не во имя счастья человека, а во имя его свободы, точнее - собственной свобо­ды интеллигента, которая всё больше при­ходила в столкновение с моралью. Так произошла ассимиляция гуманизма с ли­берализмом. И так началась агония интел­лигенции: она ищет выхода в декадентстве*. Но это только пошло красивые те­атральные маски на отвратительном лице порока, это только золотистая парча, в ко­торую завернут труп.

* Декадентство (вт. пол. XIX - нач. XX) - ши­роко распространённое в европейской литературе и искусстве настроение декаданса, «упадка», вызванное началом общего кризиса традиционных христианских ценностей.

Либерализм и любовь несовместимы друг с другом: нельзя любить похожее на мусор­ный ящик отвратительное существо, погряз­шее в разврате, нельзя любить циничную душу, для которой нет ничего святого, кро­ме ненасытной жажды наслаждений. Отсю­да начинается новый этап потери любви и дружбы (даже простой коллегиальной со­лидарности) - эмоциональное охлаждение, которое становится психологической ката­строфой современности. «Зачем бороться или чем-то жертвовать ради двуногих поро­сят, которым ничего не надо, кроме лужи? Не лучше ли жить для самого себя?».

Гуманизм начался с бездуховности, а кончился бездушием. Отказавшись от Бо­га, он перекрыл источник. Вода не могла долго сохраняться в русле: на месте пото­ка появилось сначала болото, затем лужа, а затем и сухое каменное дно.

Сейчас мы живем в атмосфере внутрен­него изоляционизма, в атмосфере полного отчуждения друг от друга. Интеллигенты превращаются в бомжей или дельцов, при­чем бомжи - лучшая часть интеллигенции, которая понимает, что она никому не нуж­на, что она вымирает, как мамонты во вре­мя наступления ледников. Метаморфоза-превращение другой части интеллигенции в дельцов политических и торговых косну­лась худшей её части, которая стала похо­жа на беженцев: вот они, побросав свои дома и имущество, бегут от наступающего врага, имя коего - нужда, бегут куда глаза глядят. И наступает следующий виток па­дения.

В античные времена человек ассоцииро­вался с его разумом. В человеке уважали его ум, его знания и умение философски мыслить. Христос раскрыл человеческое сердце. Христианство - это религия сердца. Рассудок подобен холодному свету, а любовь - огню. Гуманизм, по сути дела, лишил человека духовного сердца, место сердца занял желудок, воспеваемый раз­личными социально-экономическими тео­риями. Либерализм опустил человека еще ниже. И интеллигенция, агонизируя, рас­чистила путь для духовных потомков - железных ящеров, с узким лбом и твёрдой, непроницаемой чешуей. Если бы у этих ящеров имелись сыновние чувства, то они назвали бы интеллигенцию своим заботли­вым родителем, который, сам того не же­лая, и родил и взрастил их. Но ящерам нет дела ни до Бога, ни до истины. Для них эк­вивалент силы и счастья - деньги. Они смотрят на мир глазами игроков, для них такие слова, как любовь и правда,- безна­дёжные анахронизмы.

Интеллигенция убила Бога в сердце че­ловека, а значит - убила и человека, убила и самое себя. Поэтому мир, который стал холоден, как пустынные космические про­странства, мир, который населяют теперь Монстры в облике людей,- это реальность тех утопий, которыми интеллигенция обманывала себя и других на протяжении столетий. Интеллигенция писала книгу красочных утопий, но слова этой книги превращались в кровавые буквы апокалип­сиса.

Нигилизм и цинизм - это предпослед­ние звенья в борьбе с христианством. А уж за ними выступает та сила, которую мы назвали сатанизмом,- религия зла и без­душия, претендующая на роль всемирной религии.

Античные философы, в том числе нео­платоники*, рассматривали зло и грех как оскудение и недостаточность добра. Хотя язычники верили в существование и доб­рых, и злых духов, но эта нескончаемая ве­реница почитаемых язычниками божеств была общей семьёй.

* Неоплатонизм (III- VI) - направление в древ­негреческой философии.

Зло являлось, скорее - внешней, разрушительной силой, которая нарушает гармонию природы. Но личност­ного зла, воплощением и источником ко­торого стал сатана, и тёмных глубин греха, таящихся в сердце человека, ум самых ве­ликих античных философов не мог себе представить и понять. Поэтому в борьбе против зла они оказывались бессильными и как бы слепыми, как перед врагом, зах­ватившим потаённые обители их собствен­ной души. Говорят, что над воротами Дельф было написано: «Познай самого себя»*,- но этот призыв так и остался невыполнен­ным: познать истину можно только через Откровение, а глубины души, похожие на преддверие ада,- через благодать.

* На фронтоне храма Аполлона в Дельфах было начертано: FvuGi aeccuxov. Изречение приписывается древнегреческому философу Фалесу (ок.625 - ок.547 Р.Х.) (см.: Диоген Лаэртский. О жизни, учениях и йзРечениях знаменитых философов. М., 1979. С. 75).

Филосо­фы смогли дойти до самого поверхностно­го, самого неполного определения греха - как недостатка добра. Впрочем, здесь след­ствие спутано с причиной. Именно грех явился действенной силой, изгоняющей добро, свойственное человеку до грехопа­дения, из его души. Не зло является след­ствием недостатка и оскудения добра, а само оскудение произошло из-за действия олицетворявшегося зла. И только христи­анство открыло нам трагическую картину борьбы человеческой души с космическим всепронизывающим злом. Оно показало зло как реальную силу, как сатанинскую энергию, а источник зла - как живую лич­ность падшего первоангела, который борет­ся с Богом в человеческом сердце.

Человеческая душа по природе добра, но мы получили не её первозданную природу, а искажённую, испорченную, проеденную грехом и тяготеющую к греху. Наша душа - образ Божий, полюбивший демона, и в этом страшный внутренний трагизм человечес­кой души. Грех - не простая ошибка. Срав­нительно редко случается, когда человек делает грех по ошибке. В нас живёт совесть, которая как бы посылает в наше сознание безмолвные сигналы тревоги, предупреж­дает нас. Но зло чарует, пленяет человека, обманывает его, и человек совершает грех из-за ложной сладости греха, которая тут же превращается в горечь. И что самое страшное, человек не учится на собствен­ных грехах, а наоборот, ищет каких-то нео­бычайных ощущений в ещё больших глубинах новых грехов.

Прародительский грех - это действую­щая динамическая сила. Он проявляется не после образования человеческого существа, а уже в процессе его образования. У эмбри­она еще нет головного мозга и сердца, но грех уже вошёл в него и отравил его суще­ство. Первородный грех содержит в себе «программу» всех грехов, поэтому человек в своей греховной природе действительно грешен во всём. В нём отражены грехи все­го человечества так, как море отражается в каждой капле своей воды. Некоторые счи­тают, что в человеке грех существует потен­циально и проявляется только при опреде­лённых обстоятельствах. Но это не так: он активно действует в тёмных недрах чело­веческой души, но мы фиксируем его толь­ко тогда, когда он проявляется в виде по­мыслов и греховных образов в области на­шего сознания. Так и ядовитую змею мы можем заметить только тогда, когда она высовывает из своей норы голову наружу и шипит на нас.

Грех внедрился в нашу душу, стал как бы её свойством и поэтому требует себе пищи. Если грех был бы чужд человеку, то человек, однажды испытав его горечь, боялся бы его, как боится змеи и инстинктивно обходит её стороной. Но человек забывает о демонической мощи греха и возвращается к нему снова. Однако существует и еще одна сторона гре­ха: когда человек сознательно, через грех, общается с сатаной: на этом основаны ри­туалы чёрной магии.

В чём, например, пленяющая сила поэзии Шарля Бодлера* и Артюра Рембо*? В их са­танизме. Почему интеллигенция так жадно читает Жориса Карла Гюисманса* и Вале­рия Брюсова* («Огненный ангел»*)? Пото­му что интеллигенция хочет постичь сек­реты магии или по крайней мере подышать одним воздухом с сатаной. Почему Блок был назван Галактионом Табидзе* «королем» поэтов?

* Бодлер Ш. (1821-1867) - французский поэт.

* Рембо А. (1854-1891) - французский поэт.

* Гюисманс Ж.-К. (1848-1907) – французский писатель и критик.

* Брюсов В. (1873 -1924) - русский писатель и поэт.

* См., напр.: Брюсов В. Огненный ангел // Coбр. соч.: В 7 т. М., 1974. Т. 4. С. 7-327.

* Табидзе Г. (1892-1959) - грузинский поэт.

Потому что в скрытых сим­волах его поэзии (которых большинство не понимает, но, какими-то подсознательными ассоциациями, чувствует) явлен дух бого­борчества, одновременно лиричного и ожесточенного. Напомним: «Стихи о Прекрас­ной Даме» - это история отпадения души от Бога, это опустевший храм, в котором нет Христа. Вторым персонажем, после персо­нажа первого - одинокой души, «падшей звезды», выступает уличный паяц - рас­крашенный клоун, который олицетворяет собой насмешку над святыми. В стихотво­рении «Незнакомка» незнакомка - «Прекрасная Дама», «падшая звезда» - появля­ется в кабаке среди пьяной толпы. Неко­торые считают названное стихотворение «бессмертной балладой», однако перед нами - мистическое обручение души с са­таной. Последние, заключительные слова этой мистериальной «баллады»: «Исти­на - в вине»*, то есть истина - в грехе.

* Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 186.

На­ши романтически настроенные интелли­генты хотят видеть в этом стихотворении возвышенное, но его смысл лучше поняли «ночные феи» Петрограда, которые обращались к прохожим со словами: «Я - "незнакомка", хотите, познакомимся». В другой раз душа предстаёт в образе цыганки Фаины, которая своей бешеной пляской «заслонила... всех подруг»*. В дра­ме «Роза и Крест» верность и честь изоб­ражены в виде уродливого рыцаря Бертра­на, который защищает «Даму», распутни­цу-изменницу: рыцарь стоит на страже, когда «Дама» совершает разврат, и умира­ет, защищая своей грудью чужой грех**. Стихи «Арфы и скрипки» - это агония Блока как поэта и как человека. После по­этической «клинической смерти», продол­жавшейся несколько лет, его талант снова вспыхнул демоническим светом в поэме «Двенадцать», которая, как мы уже гово­рили, представляет собой розенкрейцер­скую мистерию, разыгравшуюся в снежной ночи Петрограда. Пьяную ватагу красно­гвардейцев, забрызганных кровью, возглав­ляет Люцифер в образе Христа. По розен­крейцерскому учению, Люцифер должен занять место Христа. Этому падшему ан­гелу - тайно и явно - всю жизнь служил Блок, стихи поэта заставляли как бы эхом звучать люциферианские струны в глуби­нах человеческой души.

* Блок Л. Собр. соч.: В 8 т. Т. 2. С. 254.

** См.: Там же. Т. 4. С. 245.

Сатанизм - это безумие. Сатана - это не только воплощённый грех, но и первый безумец. И Блок отразил падение челове­ческой души не только своими стихами, но и самой своей жизнью.

Как легко человек отдаётся страстям и греху и как легко оправдывает себя! Пото­му что человек считает грех ошибкой, из­винительной слабостью, недоразумением, вроде какой-то неудачной загородной про­гулки, после которой, впрочем, можно спо­койно возвращаться домой. Человек не видит метафизического лица греха, а ведь это - лицо сатаны. Падший ангел предсто­ит человеческой душе, он действует на неё своим мрачным обаянием, своей чарующей песней, но это - песня смерти. Некоторые склонны думать, что грех - это страстное стремление к наслаждениям, когда душа за секунду греха готова отдать вечность. Но это не совсем так. Многие грехи не сопряжены ни с каким наслаждением, и именно там проявляет себя любовь ко злу, если не считать, правда, что для пленённой демо­ном души богоборчество и осквернение Святыни - тоже наслаждение, но другого свойства. Это наслаждение - ненависть к Богу и стремление через попрание всех заповедей и через оплевание святынь при­обрести хоть какую-то свободу. Все ритуалы чёрной магии и сатанинских сборищ содержат в себе изощрённый грех - гре­шить ради сатаны - и желание прибли­зиться к сатане, стать как бы одним духом с ним. Грех - это иллюзия счастья, грех - это включённость в мир порочного вооб­ражения и фантазии. Наша интеллиген­ция живет в мире своего воображения. Страсти интеллигенция, как мы уже отме­чали, считает разноцветными красками палитры, которыми она рисует собствен­ную картину жизни, легко впадая в тай­ный демонизм.

Для античных философов и большин­ства наших современников грех - это толь­ко «что» (поступок, потеря, состояние и так далее). Но есть живое сердце греха, это - «кто», это - личность, это - сатана. Не «что», а «кто» борется с нашей душой, с ним мы входим в общение и приобщаемся его смертоносной, похожей на разрушитель­ную радиацию, энергии.

Чтобы бороться с грехом, надо ненави­деть не только «что», но и «кого», надо не­навидеть и личность, точнее - индивиду­альность сатаны. Но для победы над грехом необходимо ещё одно условие, может быть главное. Сатана сильнее человека, в едино­борстве с ним человек будет побеждён. Лич­ность может победить только другая лич­ность, поэтому наша победа - дать в сердце место Христу - Победителю смерти и ада.

В понятии о личности как воплощении и источнике добра и зла содержится тайна вечной жизни и вечной смерти. Вечная жизнь - это выбор добра, как Личности Христа, единство с Ним в любви и приоб­щение через Него бесконечных, Боже­ственных совершенств. Не что иное, как Личность Христа - Предвечного Бога, от­крывает человеку вечную жизнь, включает человека в царство света, делает его са­мого лучом этого света. И напротив, выбор греха - это приобщение к олицетворению и источнику греха - сатане.

Грех имеет свою метафизическую и мистическую сторону - это любовь души к сатане, любовь блудная, несчастная и мучительная, но любовь личностная, которая уподобляет и единит. Если бы грех был только «что» - суммой поступков, а геенна - юридическим наказанием за эти поступки, то было бы не­понятно, как за временное можно карать веч­ным. Но грех - это «кто», поэтому человек через грех делает выбор: он вяжет себя своей роковой нерасторгнутой любовью с сатаной. Любовь уподобляет. Человек становится демоноподобным. Сатана - это море ненавис­ти к Богу. Грешник пьёт воду, текущую в веч­ную смерть, из этого темного источника. Грешник иногда явно, а чаще всего скрытно от самого себя ненавидит Бога. В вечности эта ненависть будет раскрываться, то есть де­латься всё более глубокой и интенсивной. Грешник в благом уделе вечности не может оказаться уже потому, что он стал через свою порочную любовь частицей сатаны.

Любовь души ко Христу сильнее смер­ти, так как Им побеждена смерть. Любовь души к диаволу - это победа смерти, так как сатана первым умер для Бога и даёт тем, кто любит его, то, что имеет,- смерть.

Тайна вечности заключается в том, что мы выбираем добро и зло как личностную любовь. Вечность - это, прежде всего, от­вет души на вопрос, с кем быть. Не преоб­ладанием добрых дел или грехов, в резуль­тате их сложения-вычитания, решается участь человека, напротив, участь челове­ка зависит от того, чей образ воцарился в его сердце.

Впрочем, многих смущает один вопрос: если вера или неверие зависят от состоя­ния человеческого сердца, в котором сум­мируются все желания, слова и поступки человека, то почему люди, которых можно назвать благородными по своему характе­ру, добрыми по своей натуре и которые не­редко обладают выдающимися знаниями, часто оказываются атеистами или по меньшей мере индифферентными к вере. Такие люди являются людьми вполне порядоч­ными и подчас даже кажутся нам «христи­анами без Христа». Для многих здесь ка­кой-то психологический парадокс.

На это следует заметить, что гордость многогранна. Есть мирская гордость: это превозношение, чванство, высокомерие. Есть духовная гордость: это отвержение помощи Божьей. Но существует ещё и другая: тонкая интеллектуальная гордость, которую так же трудно увидеть, как и му­равья, ползущего в траве. Эта скрытая, тай­ная гордость, как яд без запаха и цвета, от­равляет душу человека. Приведём такой пример. В интеллигентной семье растёт дитя - предмет попечения и радости роди­телей. В нём стараются воспитать чувство доброты не только к людям, но и к животным. Родители с раннего возраста обуча­ют ребёнка чтению, восхищаются, когда он декламирует классиков, и всячески поощ­ряют его успехи. Ребёнок выделяется сре­ди своих сверстников, и в нём зарождается чувство умственного превосходства. Роди­тели считают, что похвала - это стимул для усидчивых занятий, и сами внушают свое­му чаду мысль, что он не такой, как осталь­ные. Вот тут-то и начинает «работать» тай­ная страсть тщеславия. Ребёнку нужны лидерство, удивление и похвала. Это ста­новится для него допингом. Дитя хочет знать всё, но это нереально, поэтому его знания поневоле становятся фрагментарными и хаотичными: он просто собирает информацию как огромную коллекцию фактов, даже не пытаясь по возможности осмыслить её. В сущности, глубокое мыш­ление обрекает человека на внутреннее одиночество, оно не может быть предметом восхищения. Чем примитивнее мыслит человек, тем он более популярен среди ок­ружающих.

Главные вопросы бытия требуют време­ни и размышления, и при этом они мало кого интересуют. А фейерверк слов и пус­тых идей пленяет внимание людей, хотя, как и всякий фейерверк, быстро гаснет, не оставляя следа. Человек по-настоящему культурен только тогда, когда он видит свои знания маленьким островком в море неведомого. По-настоящему интеллигентен только такой человек, который пони­мает пределы своего рассудка, и тогда его мышление приобретает такие свойства, как смирение и осторожность. А гордый чело­век перестаёт понимать, как он мало знает, поэтому перестаёт искать. Гордость - это вид слепой веры. Гордец уверовал в свой рассудок, сделал из него идола, поклоня­тся этому идолу и приносит ему в жертву собственную душу. Бог - соперник этого идола, поэтому гордый человек будет до конца «защищаться» от Бога. Такой чело­век будет говорить о широкой веротерпи­мости, но при этом готов считать саму веру видом самовнушения, добровольного гип­ноза, которому подвергают себя люди. А он-де не намерен затемнять «ясность» своего мышления. Но что бросается в глаза, если присмотреться к гордецу повнимательнее, так это то, что его суждения поверхностны и непоследовательны, знания неглубоки, а мысли непродуманны. Экскурсы гордеца в историю похожи на анекдотофагаю. И ещё парадокс: чем важнее предмет, тем меньше гордец о нём знает. Он может рассказать о войне этрусков с римлянами, о путеше­ствиях капитана Джеймса Кука*, но сведе­ния о философии он заимствует в справоч­никах и брошюрах, а знания о религии из газетных статей. Вообще, метафизика кажется гордецу пустой схоластикой, но, как «культурный» человек, он не отказы­вается от метафизических споров, причём старается при этом держать себя весьма мягко и корректно.

* Кук Д. (1728-1779) - английский мореплаватель.

Когда вопросы касаются религии, сдер­жанность гордеца несколько отступает, в гла­зах его могут мелькнуть огоньки раздраже­ния, а на губах - саркастическая улыбка, но он стирает со своего лица это выражение, как школьник - резинкой рисунок на бумаге. Если гордеца спрашивают о какой-нибудь философско-богословской книге, вроде книг отца Павла Флоренского или Николая Лосского*, считая, что он должен знать все выда­ющиеся произведения современности (это он и сам внушает своим друзьям), то он ук­лончиво отвечает: «Этот богослов не имел нужных знаний в области инженерной гене­тики». И что самое интересное, сам верит, что это точный и научный вывод из книги, кото­рой он не читал. Впрочем, помимо слегка перелистанных им антирелигиозных брошюр, гордец почитывает любимую им мемуарную литературу, поэтому ему известны подробно­сти о похождениях Александра Борджиа и «подвигах» инквизиции в Испании.

* Лосский Н. (1870-1965) - русский философ.

Такой человек может быть «по-своему» нравственным, может добросовестно исполнять работу, участвовать в общественных мероприятиях, может быть примерным се­мьянином (хотя измену жене не считает большим грехом) и заботливым отцом; даже в кругу близких себе людей он помнит, что он, прежде всего, джентльмен, поэтому не позволит себе оскорбить - прилюдно - супругу или наказать ребёнка. В служебных де­лах он исключительно, как-то торжественно и демонстративно, честен, с начальством независим, к подчинённым снисходителен, но главное несчастье такого человека в том, что он не видит своей интеллектуальной и нравственной ограниченности, что ему орга­нически претит мысль о собственных ошиб­ках и грехах, а покаяние он увязывает с исте­ричностью и мазохизмом. Поэтому его поря­дочность есть проявление внешней этики. Внутренней жизни для него не существует. Меньше всего в мире гордец знает самого себя, то есть глубину своей души. В глубине души гордеца - занавес, который он не хо­чет и не может отдёрнуть. Убеждение в сво­ей порядочности даёт ему чувство самоуспо­коенности. Он хоть и не осознает, но интуи­тивно понимает, что вера даст другую оценку его жизни, развеет его «богатства», как ветер рассеивает прах, что вера лишит его привыч­ного для него интеллектуального и нрав­ственного уюта. Поэтому гордец заранее при­нял все меры, чтобы защитить себя от Бога. Такой человек хорошо знает мифологию Греции и Рима, но Библию, кроме разве что Книги Екклесиаста, не посчитал нужным даже прочитать, он верит, что Библия - это собрание «сказок». Однако гордец доста­точно вежлив, чтобы сказать это верующе­му собеседнику, он выражается даже так: «Да, Библия - это выдающийся памятник литературы. Она оказала значительное влияние на развитие культуры, но у авто­ров Библии неправильная методология». Что гордец подразумевает под неправиль­ной или правильной «методологией», не­известно ему самому, но зато он сохраняет лицо. Не прочитав Библии, не коснувшись деталей, которые выдали бы его некомпе­тентность, гордец даёт ответ, претендую­щий быть лаконичным итогом якобы произведённого гордецом исследования.

Опять парадокс! Почему для гордецов, для этих людей, обладающих значительной эрудицией и живущих если не в христианской, то в постхристианской стране, Библия и православное учение представляют собой какие-то белые пятна? Почему их мнение о Православии, сочинённое прямо на лету,- либо удивительное по невежеству и апломбу положение, либо же заученный в школе атеистический шаблон? Так поче­му? Ответ один: гордость не терпит сопер­ников, Бог является врагом гордецов. По­этому они старательно прячутся от того, что может им напомнить о Боге. Они про­сто боятся, что Бог есть! Впрочем, джентль­мен должен быть снисходителен и веротер­пим. Поэтому, пока его не трогают, он от­носится к религии индифферентно, даже считает, что вера приносит пользу просто­му народу, как сказки детям, но гордец не представляет, как он может встать перед кем-либо на колени. Для него это равно­сильно капитуляции, это как защитнику крепости выбросить белый флаг из окна.

Гордость ума - это змея, таящаяся в кус­тах роз; нектар цветов она превращает в яд.

Если мы захотим вкратце описать линию духовного пути такого человека, то долж­ны будем отметить главное: его воспитатели не ставили перед гордецом самый глав­ный вопрос,- вопрос о смысле человечес­кой жизни. Гордец глубоко не задумывал­ся над таким феноменом, как смерть, над такой категорией, как вечность. Его ум с са­мого детства был парализован потоком информации. Его собственные способнос­ти, его любознательность и память стали ловушкой для него самого. Он привык к ра­финированной пище, которую можно гло­тать не разжевывая. Его интеллектуаль­ные успехи развили в нём чувство исклю­чительности, а затем и соперничества и тщеславия. Гордец развивал свой ум, как борец развивает свои мышцы, но эти мышцы со временем «обросли» жиром. Тайное восхищение своими знаниями, своим умом постепенно переросло в страсть. Кстати, в гордеце воспитывали и эстетическое чув­ство, только не в христианском, а в язычес­ком понимании этого слова, и это чувство превратилось в космофилию. Красота мира стала для гордеца исключительной и самодовлеющей. Он не задавался вопросами по­чему, откуда и зачем. Он твердо усвоил урок, что на «почему» нет ответа, что «почему» - это область иллюзий и мечтаний, которыми можно только забавляться. Гордеца учи­ли уважать людей, быть добрым и состра­дательным, но случилось так, что эти свой­ства неожиданно обратились против него: обильная информация сделала его ум про­стым «складом» знаний, она лишила его той проницательности и дерзновения, ко­торые помогают изучить поставленный вопрос до конца. Рано развитый эстетизм, сопряжённый с чувственной страстностью, подавил мистическую интуицию, а нрав­ственность,- не как внутреннее состояние, а как урок поведения,- превратилась в эти­кет джентльмена, который делает добро для поддержания чести джентльмена, а людей уважает, чтобы не уронить в их глазах дос­тоинства джентльмена. С другой стороны, уроки доброты, которые такой человек по­лучил в детстве, уроки, не подкреплённые нужным смирением, привили ему и какую-то сентиментальность. А далее случилось так, что тщеславие, как момент красования перед восхищённой аудиторией, перешло в гордость, и человек стал «артистом для са­мого себя». Произошло самое страшное: человек потерял чувство реальности, позабыв о своей ограниченности, не понимая, что его жалкое счастье в оболочке «эго» - есть са­мое страшное несчастье, что чувство само­достаточности - есть самая большая поте­ря. Гордец религиозен «наизнанку», он обо­жествил свой ум, он в восторге от своей культуры, он удовлетворен своими знания­ми, он не нуждается в Боге, он чуть ли не Пьер Симон Лаплас*, который, рассказывая Наполеону I о своей теории происхождения Солнечной системы, заметил, что он не нуж­дался в гипотезе о существовании Бога. Гор­дец нашёл успокоение в отчаянном убежде­нии, что Бога нет, только это убеждение - не горячего, а холодного отчаяния, которое гордец, впрочем, называет трезвостью ума. Если бы Христос явился ему, как Великому инквизитору у Достоевского, то гордец то­же сказал бы: «Уходи отсюда поскорее»,- только сердце его не горело бы от поцелуя Христа, как сердце старого инквизитора**. Гордец просто посчитал бы Христа пустым мечтателем, Который к тому же недоста­точно воспитан, и поспешил бы вымыть лоб после поцелуя Христа.

* Лаплас П.-С. (1749-1827) - французский астроном, математик и физик.

** См.: Достоевский Ф. Собр. соч.: В 12 т. М, 1982. А-И. С. 309-310.

Интеллектуальная гордыня - это духов­ный микроб, который, как и всякий мик­роб, невозможно разглядеть. Мы наблю­даем только клинику болезни, ведущей к смерти. Душа человека, поражённая этим микробом, начинает как бы излучать хо­лодный, люциферианский свет. Святые отцы сказали, что если соединить все по­роки вместе и положить их на чашу весов, то гордость одна перетянет их. Гордый как бы говорит: «Бога нет, а если Он есть, то почему Он Бог, а не я сам?». Гордого не­возможно исправить, его может спасти только чудо.

Мы привели один пример, историю од­ной болезни, хотя вариантов интеллекту­альной гордости много, она многолика и многообразна. Но у гордости наличеству­ет одно свойство - свойство идола: идол имеет глаза, но не видит, и не видит сущности явлений; имеет уши и не слышит, и не слышит голоса вечности; имеет уста, но не может проглаголать. Гордецу так же не­возможно произнести имя Бога, которым мир вырван из небытия и Которым мир существует, как идолу раскрыть свои ка­менные губы.

И всё-таки мы благодарны даже такому гордецу, как Николай Рерих, за то, что этот отступник, сам того не желая, предуп­редил наш, погруженный в дремоту, мир о том, какая опасность надвигается с Восто­ка. Рерих всю свою жизнь отдал служению лжи. Он лгал словом, но рука художника «проговорилась» и открыла в картинах то, о чём хотел бы умолчать философ.

* Рерих Н. (1874-1947) - русский художник, археолог, путешественник и писатель.

Рерих показал Гималаи как страну смерти, эти го­ры похожи на лунный пейзаж, эти горы - как надгробный камень над бездонной могилой; Рерих открыл и горы Памира, в их метафизическом Зазеркалье, в этих горах из-под панциря льдов текут потоки крови. А горы Тибета как будто источают холод смерти. Это не холод льда и снега, а косми­ческий холод межзвёздных чёрных пространств.

Как-то мы были в питомнике змей и ви­дели этих рептилий, упрятанных за стекло. Некоторые из них были красивой окраски, они словно были одеты в шелка с узорами красного, желтого, зелёного и синего цве­та. Змеи не обращали на людей никакого внимания, они лежали, свернувшись клуб­ком, как бы погружённые в глубокий сон. Но какое-то странное чувство наполнило нашу душу, какая-то глухая тревога, какой-то мертвящий, почти метафизический хо­лод ощущался в этих существах.

Подобное чувство мы испытывали, когда смотрели на картины Рериха. Он - певец Гималаев, но он хочет еще и того, чтобы его гимны Тибету звучали реквиемом хрис­тианскому миру. Рерих не любит Гима­лаи: сердце буддиста не может любить никого, оно похоже на осколок льда, ко­торый сорвался с вершины и, упав, раз­бился на части. Но Рерих служит, как я Рамакришна, богине смерти Кали - «ма­тери мира», служит с усердием неофита. Сердце буддиста не может любить, но мо­жет ненавидеть холодной ненавистью, а Рерих ненавидит христианство, из-за которого сатана еще не стал самодержцем мира.

Мы благодарны Рериху за то, что он по­казал нам связь между буддизмом и сата­низмом, Буддой* и антихристом, Чингис­ханом* и Лениным, Лхасой и Советским Кремлём, лхасским дворцом-капищем Потала и Мавзолеем на Красной площади, как будто обнажил подземный кабель. Он приоткрыл духовную связь между некрофагией лам, поедающих трупы, и «людоедством» создателей ГУЛАГа. Уже Чингисхан показал Европе, что такое Восток, но раны истории зарубцовывают­ся и забываются быстро, и память наро­дов, увы, коротка... Хотя существует пре­дание о том, что гроза, которая потрясёт мир, придёт с Востока, но оно стало как-то постепенно забываться, и теперь, в наш биологический век, когда вместо людей стали думать компьютеры, оно кажется сказкой.

* Будда (Сиддхартса Гаутама) (623-544 до РХ.) - основатель буддизма.

** Чингисхан (Темучин) (ок. 1155-1227) – основатель и великий хан Монгольской империи.

Говорят, что Рерих принял буддизм, но это не совсем так. Он принял ламаизм. Буд­дизм - это религия небытия, а ламаизм - смерти. Небытие - это то, чего не суще­ствует. Мистика небытия - это отождеств­ление мира с иллюзией; смерть - это то, что существует, но это «существующее» приговорено к уничтожению. Мистика смерти - это мистика кровавого жертво­приношения, поэтому в Монголии, на Ти­бете и в маньчжурском Китае Чингисхан почитается как великий махатма, великий святой. Ламаисты называют его благосло­венным и просветлённым. К его гробнице в Китае идут и идут паломники для покло­нения; у его могилы совершаются сатанин­ские инициации.

Рерих в сопровождении тибетцев привёз в Россию письмо от махатм, старцев гор, к Советскому правительству и горсть зем­ли для Мавзолея Ленина. Махатмы выражали радость в связи с тем, что коммунисты уничтожают Церковь и семью, что шестая часть мира погружается в кровавую тьму. В этом письме махатмы называли Ленина своим «братом-махатмой» и обращали к нему как к живому. Кроме того, Рерих привёз картину «грядущего Будды», пос­леднее воплощение («аватара») которого должно совершиться в конце мировой ис­тории, и преподнёс эту тибетскую «икону» кремлевским властям в лице Луначарско­го,- известного «поджигателя церквей». Рерих был принят с честью, а «икона» Буд­ды - с благодарностью. Марксисты высо­кой степени знали, кто нарисован на ней.

Затем произошло нечто необычайное: дипломатический корпус и спецслужбы Советской России начали оказывать содей­ствие Рериху в его путешествиях по Юго-Восточной Азии. (Следует сказать, что не­которые участники этих экспедиций, вер­нувшиеся в Россию, были уничтожены и следы их исчезли в подвалах ОГПУ.)

У первого гностика, Симона-волхва*, бы­ла спутница по имени Елена, бывшая блуд­ница из Сидона. Симон-волхв говорил, что он - образ Божества, а его подруга - воп­лощение той Елены, из-за которой погиб­ла Троя, и образ падшей человеческой души, которая последовала за Божеством.

* Симон-волхв (?~1?) - первый ересиарх.

У Рериха тоже была жена и спутница по имени Елена*, но, в отличие от Симона-волхва, Рерих объявил свою Елену боже­ством и «матерью мира», а себя - её пала­дином, беззаветно преданным рыцарем. Мадам Рерих добросовестно исполняла роль Астарты, Кибелы** и Дурги и остави­ла после себя так называемую йогу любви в которой продолжала развивать теософ­ские взгляды другой «великой» Елены - Елены Блаватской, причем с такими же претензиями на индуистский шактизм. Та­ким образом, Николай Рерих становится жрецом своей собственной жены и пишет её «иконы».

* Рерих Е. (1879-1955) - русский философ.

** Кибела - древнегреческая богиня плодородия.

Изображение Гималаев на полотнах Ре­риха вызывает, повторимся, чувство внут­ренней тревоги, как будто само небо над вершинами застыло в судороге, а горы за­таились и замерли, как хищники перед прыжком. Иногда кажется, что пейзаж - это перевёрнутая картинка, что горы ухо­дят своими вершинами не ввысь, в небо, а вниз, в бездну, в какое-то мёртвое пространство, как будто они, как корни деревьев, зарываются глубоко в землю. А иногда кажется, что горы вот-вот разомкнутся, как ворота, и орды Чингисхана снова обрушат­ся на Запад, как потоки огненной лавы, сметая всё на своём пути. В пещерах и мо­настырях Тибета стоят идолы с оскаленны­ми зубами, они похожи на демонов, их атри­буты - орлиные когти и львиные клыки. Эти чудовища - боги Тибета и Гималаев. Они жаждут крови, и им поклоняются сатанисты, для которых, кстати, оккультные и псев­довосточные учения, вроде «Агни Йоги»* той же Елены Рерих, есть колыбельная песнь одураченному Западу.

* См., напр.: [РерихЕ.]. Агни Йога: В 6 т. М., 1992.

Характерно, что Рерих завещал свои кар­тины России ещё при власти коммунистов, зная, что они будут в надёжных руках. Он оставил свои картины, возможно, для ок­культных медитаций. Сатана остроумен, но нередко он обманывает сам себя. Картины Рериха - это не только песнь Гималаям и открытие Тибета, это - предупреждение всему христианскому миру о грядущем царстве антихриста, и в этом смысле они апокалиптичны. Но не только Предание а даже пророчество и предсказание даются в определённых образах и символах, как бы в загадках, которые надо разгадать, иначе они детерминируют ход истории. Предание - это полотно, на котором показаны тени со­бытий, и в этих тенях, иногда чётких, иног­да неясных и расплывчатых, нужно уви­деть картину будущей истории. Однако часто перед нами иносказание, не сами бу­дущие реальные земные события, а их ду­ховный план. Поэтому мы не знаем, как нам понимать нашествие с Востока: как бой тигров с гладиаторами на арене мирового цирка или как невидимую чуму, которая в Средние века почти уничтожила Евро­пу. И это нашествие в виде языческого оккультизма, принявшее характер эпидемии, уже началось.

Тибетские махатмы шлют приветствия Ленину как своему «великому» брату, по­казывая тем самым оккультную изнанку революции. Гитлер ждёт откровений с Ти­бета, ламы становятся инструкторами кро­вавых войск СС. Во время Гражданской войны на территории России появляются отряды китайцев, которые совершают ка­рательные операции, а затем куда-то бесследно исчезают. На улицах и площадях взятого штурмом Берлина валяются тру­пы тибетцев в форме немецких офицеров, тибетцы эти покончили жизнь самоубий­ством, чтобы унести с собой в могилу ка­кую-то оккультную тайну... Казалось, что война, с её ужасами и неисчислимыми бедствиями, должна наконец пробудить хрис­тианское сознание. Но если и было про­буждение, то оно оказалось кратким и не­глубоким. Атеизм (ответ сатаны: «Меня нет дома») сменяется оккультизмом (от­ветом сатаны: «Я у себя дома»). Европа и Америка, Балканы и Сибирь оккупирова­ны оккультными силами, которые ведут с христианством борьбу не на жизнь, а на смерть.

Наше, ещё промежуточное, время поро­дило духовный гибрид, или, если угодно, гражданство с двумя прописками: человек по имени и традициям - христианин, а по влечению сердца - сатанист. Мы видим, как расширяется «церковь» сатаны,- буд­то пятно мазута на поверхности моря.

Картины Рериха - это «победа» зла над добром, смерти над жизнью, но это ложный триумф. Поэтому, кстати, в пейзажах Тибе­та, написанных Рерихом, преобладают два цвета: красный и синий; красный - цвет крови, синий - цвет трупа. И всё-таки по­эма Рериха о Гималаях не дописана, она оканчивается стоном, внезапным, как звук, по Чехову, лопнувшей струны*.

* См.: Чехов А. Избр. соч.: В 2 т. М., 1979. Т. 2. С. 638.

Уж не потому ли, что на смену одряхлев­шему рерихианству и «кремлевскому» ма­териализму несётся, как поток прорвавшей­ся воды, демонизм, который буквально за­топляет страны православного региона, увы, православного теперь только в историчес­ком аспекте.

За одной «чумной» волной демонизма следует другая. Всё смешалось в «ведьмином котле»: оккультный импорт из Гимала­ев и с Тибета, мистерии древнего язычества, которые казались давно похороненными на кладбище истории, учения оккультных сект и союзов, которые, оказывается, тайно су­ществовали в странах Европы. Теперь они неожиданно появились на свет, как грибы после обильного дождя.

Экспансия оккультизма возрастает не с каждым годом, а с каждым днём. Теперь даже кощунственные и жестокие ритуалы сатанизма перестают быть конспиративны­ми. В судебной медицине появилась новая отрасль - «ритуальные убийства». Как бы «мягкий» вид магии - астрология - настой­чиво популяризируется широкой прессой и телевидением и прочно входит в сознание современного человека. Возрождаются древние учения герметиков, гностиков и даже орфиков*. Открываются всё новые масонские ложи, в которые входят самые известные деятели современной культуры. Симптоматично, что первая масонская ложа в посткоммунистической России открылась при Доме писателей. Розенкрейцеры, иллю­минаты**, теософы и антропософы, о кото­рых можно сказать, что легион имя им (Мк.5,9), собрались под чёрным знаменем сатаны. Их объединяет общая ненависть к христианству, особенно к Православию.

* Орфики (VIдо Р.Х.- Vno P.X.) - члены древне­греческого религиозного движения.

** Иллюминаты (XVIII) - члены тайного масонского общества.

Духовные катастрофы должны предше­ствовать тем трагическим событиям, миро­вым катастрофам и катаклизмам, о которых приоткрыто нам в Апокалипсисе. Сатанисты гордо заявляют, что их религия будет самой многочисленной в XXI столетии. И всё же и эти несчастные являют собой образ Божий, хотя и затемнённый демоническими грехами. Их душа подобна обгоревшей в костре и по­крытой копотью иконе, на которой еле разли­чим контур почерневшего лика. И они, эти не­счастные, в какой-то мере являются нашими близкими, потому что для них ещё открыта возможность покаяния и возрождения.

Исповедь оккультистов - это особо от­ветственное дело, которое требует от свя­щенника молитвенной подготовки и любви к падшему в бездну человеку. В Ветхом За­вете оккультисты подлежали смертной каз­ни. В Новом Завете смерти подлежит грех, но не грешник. Поэтому Церковь не отвер­гает никого из приходящих к ней.

Священнику не требуется знать подроб­ности оккультных учений, но для него обязательно показать обратившемуся из ок­культизма нравственную силу, цельность и внутреннюю красоту христианства - то, что отсутствует в оккультизме и магии.

Демонизм и оккультные увлечения похожи, напомним, на духовную эпидемию, которая, как чума, охватила мир. Мы должны бороться с демонической силой, но при этом сохранять сострадание к обманутым сатаной людям.

Кстати заметить, у тех, кто пришёл к Пра­вославию после увлечения восточными рели­гиями и оккультными учениями, а особенно у тех, кто практически занимался восточно-оккультными психофизическими упражне­ниями, остаётся в душе долго не заживающая рана, которая крайне болезненно даёт знать о себе в области мистики и молитвы.

Оккультизм - демонообщение, во время которого происходит не фиксируемый са­мим человеком процесс демоноуподобления. Впрочем, в чёрной магии это демоноуподобление уже не скрывает себя; оно является содержанием и целью ритуалов: всех этих мантр, заклятий и призывов тёмных духов. Если рассмотреть историю падения сатаны как клиническую картину, то становится очевидным, что сатана, как мы уже говори­ли,- это первый душевнобольной, одержимый манией величия, первый визионер и па­раноик, который в своем больном воображе­нии представил себя вторым Божеством: Гордость повлекла за собой потерю любви. Демон - дух, неспособный вместить в себя луч любви, хотя бы такой тонкий, как луч, идущий от звезды,- дух, неспособный вмес­тить в себя и каплю смирения, хотя бы та­кую малую, как утренняя росинка на листке цветка. Характерно, что душевнобольной на­ходится в состоянии аутизма (погружения в себя), он не в состоянии любить других лю­дей, он в постоянной тревоге, в постоянных фобиях, но даже когда он дрожит от страха, то не способен смирить себя. Душевноболь­ной теряет свою собственную личность, он надевает на себя выдуманную личину, с ко­торой отождествляет себя. Чаще всего это маска какого-нибудь великого человека. Ду­шевнобольной создаёт мир иллюзий (мир болезни), бежит в этот мир и живёт в нём. Подобное чувство испытывает и оккультист. Он становится жесток и холоден к своим ближним, его душа в постоянной тревоге, он думает о себе как о ком-то великом, он жи­вёт в ирреальном мире, созданном собствен­ным воображением. Уподобление демону проявляется как паралич сердца. Центр жиз­ни оккультиста переходит из сердца в область страстей - в периферию сердца.

Апостол Павел пишет о демонах как о ду­хах поднебесных (Еф.6,12). Они нахо­дятся не на небе, а в некой области под не­бом. Так наши страсти находятся не в на­шем сердце, а в области около сердца и действуют на него как бы извне. Со страс­тями соединён рассудок, наполненный меч­тами, грёзами и картинами самого цветис­того воображения. Впрочем, кроме самого человека здесь действует и невидимый «жи­вописец» - диавол. Отсутствие любви и смирения - это признак душевной болез­ни. Переход из оккультизма в Православие требует следующего: реанимации челове­ческого сердца, возрождения двух движу­щих сил души - любви и смирения, осоз­нания собственной личности.

В оккультизме Бог как Личность отсут­ствует. Это - пустая абстракция, а в неко­торых случаях просто символ космической энергии. Оккультизм имеет дело с духами, а не с Богом. У оккультистов пропадает чув­ство живой личности, для них человек - предмет пользования, а демон - инструмент для осуществления своих страстей. Практи­ческую мораль оккультистов можно охарак­теризовать термином инструментализм. Их мантры и заклинания, упражнения и риту­алы похожи на работу со сложным компь­ютером; слова и ритуалы - это рычаги и системы связи компьютера. Поэтому оккульт­ные инициации часто заключаются в от­крытии неофиту неких магических имён. Переход из оккультизма в Православие в этой плоскости должен знаменовать собой переход от инструментализма к личностно­му общению - к персонализму, общению с конкретными личностями. Разорвать по­рочный круг страстей, переместить ум из об­ласти рассудка в сердце, оживотворить и со­греть лёд своего сердца любовью - должно стать задачей такого человека. Заклятие - это императив, повеление. Медитация - это беседа с собой, это созерцание определённой идеи или предмета. Для оккультиста молит­ва - это вид словесной энергии, или трансформация энергии собственной души в сло­ва молитвы, или действие через энергию, заключённую в самих словах и именах. Поэто­му оккультист по инерции отождествляет действие молитвы с самой молитвой, а се­бя - с энергетическим генератором. Он ожи­дает ответа не от Бога, а от самой молитвы, ответа как её следствия, как реализации за­ключённых в молитве потенциальных сил. Молитва - это мольба, то есть благоговей­ная просьба, а оккультист никого ни о чём не просит. Он забывает о самом главном, что об­ращает его к Богу как Живой Личности; для оккультиста молитва не диалог, а монолог.

Оккультизм в какой-то степени связан с пантеистическим мировоззрением - оду­шевлением сил природы и обожествлением космоса. Мистика пантеизма - это мисти­ка слияния с «духом» космоса,- состояние, называемое в индуизме сомадхи*, или мис­тика достижения нирваны (пустоты (небы­тия) как истинного состояния бытия) в буд­дизме; это мистика упрощения, то есть ос­вобождения души от слов, представлений, чувств, эмоций и так далее для погружения в бесформенную пустоту.

* Самадхи - своего рода психическое сосредото­чение в индуизме и буддизме.

А так как бывший оккультист, смешивая молитву с медитацией, стремится к этому упрощению для освобож­дения души от её содержания, то он питает какую-то скрытую неприязнь к общественно­му богослужению, старается не приходить в храм, когда там праздничная служба и мно­го народа, а предпочитает молиться один в сво­ём доме; там ему легче погружаться в подоб­ное состояние. Вообще оккультист чувствует себя во время литургической службы плохо. Он объясняет это шумом в церкви, давкой, неумением людей вести себя в храме. Но на самом деле здесь более глубокая причина: стремление тёмных сил оторвать человека в мистическом плане от храма, от места, где небо соединено с землёй. Оккультист привык рассчитывать только на себя и надеяться толь­ко на свои силы, поэтому он одинок в храме. В Церкви он ищет не благодати Божией, а ка­кой-то «космической энергии». Это не обще­ние с Богом, а как бы включение себя, вроде прибора, в электрическую сеть. Оккультист редко приходит в церковь до службы, а чаще всего он опаздывает на литургию и уходит раньше, не дождавшись её конца. Следует отметить, что мистика католиков включает в себя элементы медитации. Поэтому неко­торые исследователи находили сходство между католической мистикой и йогой. Ка­толики редко скажут: «Я молюсь в храме», скорее: «Я медитирую». Характерно, что скамьи, находящиеся в костёлах, предназ­начены больше не для молитвы, а для раз­мышления, для медитации.

Бывший оккультист должен научиться тому, что делает каждый ребенок: просить; научиться просить у Бога - вечного и вре­менного для себя и для других; чувствовать Бога, как ребёнок чувствует своего отца, доверять Ему, а не собственным силам.

Обычно, когда определяют различие ре­лигий или конфессий, то останавливаются на их вероучении - догматике, затем - на обрядах и ритуалах. Но есть одна область, которая трудно поддаётся определению, но в то же время является самой сердцевиной религии: это - мистика.

Оккультисты, вступая в Церковь, несут в себе инерцию пантеистической и демони­ческой мистики. Особенно разрушительное действие эта инерция проявляет в искаже­нии молитвы. Поэтому несколько остано­вимся на этом вопросе. Мы не задавались целью разбирать бесчисленное количество школ и систем неоязычества, а только хо­тим указать на некоторые факты, чтобы помочь людям осознать, какую рану они могут носить в себе.

Индуисты, вернее - индуистские мисти­ки стремятся к состоянию, как уже говори­лось выше, называемому самадхи. Оно имеет сходство с экстазом неоплатоников. Гима­лайский пантеон богов - это персонифика­ция свойств «единого»; многобожие - ре­лигия толпы; картинки, нарисованные для детей, которые не познали Божественное начало, обитающее в них самих. Но «посвя­щённый» индуист знает, что существует только единый, а множественность - иллю­зорна. Он отвлекает свой ум от множествен­ности форм, мыслей, картин и представле­ний. Это интеллектуальное упрощение отно­сится как к внешнему, так и к внутреннему, психическому миру самого человека. Он как индивидуум кажется себе иллюзией: «Нет ни меня, ни тебя; существует только он», другими словами: «Я - есть ты, ты - есть он». Человек пытается путем медитаций отождествлять себя с этой аморфной и без­ликой единицей как единственным бытиём, вне которого начинается мир иллюзий. Он посредством медитативных упражнений хо­чет слить себя с абсолютом и остаётся с единственной верой в то, что он и Божество - едины, а точнее - он сам своё божество. Психическая жизнь подавлена, как бы унич­тожена; вере в свою божественность ни­чего не противостоит. Эта идея охватывает всего человека и приводит его в состояние транса. Разумеется, молитва здесь отсут­ствует: кому молиться, если молящийся тождественен абсолюту? Притязания на богоравенство или самообожение являются основой первородного греха и ведут начало своё от отпадения сатаны, который посчи­тал себя богом.

Итак, прошедший путь индуистской ми­стики под видом молитвы обращается не к Богу, а к самому себе и заменяет молитву медитацией. Самое страшное искушение для такого человека, что он в христианстве с трудом приобретает чувство общения с Богом как с Личностью; для него Боже­ство - неопределённый универсум. Поэто­му у людей, пришедших из пантеистичес­ких религий и оккультных учений, если они были практически включены в них, надол­го остаётся какая-то холодность ко Христу как Богочеловеку. Оккультист Владимир Соловьёв подменяет Богочеловека богочеловечеством. Ранние философские работы Соловьёва, а также произведение «Смысл любви» носят пантеистический характер. Впрочем, в ранних произведениях философ пытался обобщить христианский и восточ­но-пантеистический опыт, только не мис­тики, а мышления. А «Смысл любви», как мы уже отмечали, проводит идеи шиваиз­ма* и шактизма. Характерно, что Соловьёв долгое время занимался спиритизмом.

* Шиваизм - оргиастическое течение в инду­изме.

Что касается Флоренского, пришедшего к христианству от платонизма и гностициз­ма, то он пишет о Христе каким-то ледяным тоном: так можно писать о мертвеце. По сути дела, у Флоренского Христос, еще раз под­черкнём, заменён Софией - «матерью мира».

Прошедшему путь буддизма следует по­мнить, что буддизм в своих отрицаниях-негациях ещё более радикален, чем индуизм (нам, впрочем, кажется, что точнее будет на­звание шиваизм). Если шиваизм учит о све­дении психической жизни человека к некой универсальной единице, то мистика опусто­шения в буддизме стремится свести всю пси­хическую жизнь к нулю, объявив злом вся­кое бытие. Шиваизм ищет единого бытия под многообразием форм жизни. Буддизм отри­цает бытие универсума. Его мистика - не уничтожение форм, а уничтожение самого бытия как иллюзии, влекущей за собой ре­альные страдания (мы об этом уже говорили в связи с творчеством Рериха). Здесь не толь­ко уничтожаются мысленные объекты, но подвергается беспощадной ампутации вся эмоциональная сфера человека.

Продолжением буддизма, который чуж­дался философско-метафизических про­блем, является его вариант в виде ламаиз­ма*, хотя это «продолжение» нам представ­ляется как шаг назад, к индуизму.

* Ламаизм - течение буддизма, распространен­ное в Тибете и Монголии.

По этому учению, предсуществует пустота, которая рождает сама из себя элементы бытия, настолько кратковременные, что их можно назвать вневременными. Эта пустота яв­ляется первоосновой вещей. Этот вакуум, в котором должна раствориться без остатка душа человека, представляет собой вожде­ленную цель ламаистов. Ламаизм пытается философски осмыслить буддизм, но буд­дизм не делал попыток осмыслить и опре­делить нирвану, для него определение нир­ваны в словесной формулировке было бы уничтожением самой нирваны. Буддизм остановился на уровне эмпирики, поставив саму психику человека в неестественные условия искусственного торможения ду­шевных процессов. Буддизму нет дела ни до Божества, ни до души, ни до метафизичес­кого мира, ни до начала, ни до конца миро­здания. Для него само бытие отождествлено с понятием зла; это - диссонанс, посто­янно терзающий человека. Страдания человека можно уничтожить, только если уничтожить само бытие, а точнее - остано­вить проявления бытия. Пришедшие в Цер­ковь из буддизма отличаются наклонностью к субъективизму и индивидуализму; их ре­лигиозная жизнь как бы застывает в их рас­судке. Буддисты и ламаисты (так же, впро­чем, как и шиваисты), напомним, теряют чувство личностного Бога. Для них Боже­ство - это энергетическое начало. Они ищут Его не в молитвах, а в медитациях, и само понятие молитвы у них искажено: для них, повторимся, молитва не мольба, а рассуж­дение, обращённое не столько к Богу, сколь­ко к собственной душе; они ищут субъектив­ных состояний, а не общения с Богом как с Живой Личностью. Для них остаётся чуж­дой первая заповедь евангельских Блаженств: блаженны нищие духом (Мф.5,3). Они чув­ствуют себя в молитве не нищими, а теурга­ми и часто приписывают словам молитвы самостоятельную силу. Поэтому пришед­шие к Православию от этих учений не дол­жны забывать, что молитва, как сказано выше,- это диалог между двумя личностя­ми: ограниченной человеческой и безгра­ничной Божественной. Это синергизм* двух воль. Результат молитвы - от Бога, наша - только просьба.

* Синергизм - здесь: взаимосвязь.

Хотя оккультизм не отрицает ценности земного бытия, но он отрицает цель бытия как общение с Божеством; для оккультизма нет Бога как объекта молитвы, оккультизм имеет дело с космическими духами (а на самом деле с демонами); он хочет влиять на мир словами и магическими ритуалами.

Демон имеет индивидуальность, но лич­ность в нём стёрта. Молитва оккультиста носит характер императива - повеления; это - агрессия в мире агрессоров с целью заставить их служить оккультисту посред­ством магических знаков и таинственных имён (как паролей и талисманов). Это - общение с демоном через уподобление ему, вот почему у оккультистов до чудовищных размеров развивается гордость.

После перехода в Православие оккульти­сту, привыкшему к монологу, трудно почув­ствовать Бога как Живую Личность. Сата­на - холоден; сердце у оккультиста также хо­лодно, там нет любви, хотя душа сектанта постоянно обуреваема страстями (страсть - это пламя, которое жжёт, но не согревает). Молитва оккультиста также обращена по инерции к некой безликой силе, поэтому ему нужен особый контроль над собой. Он ищет способы к молитве, но забывает о главном: что молитва есть плод смирения и любви.

Всем этим людям крайне необходим ду­ховный руководитель, как тяжелобольному нужен врач. Смирение с покаянием рожда­ет любовь; только любовь может согреть и оживотворить заблудшее сердце. Смирение начинается с послушания, а послушание - с осознания того, что человек своими соб­ственными ограниченными (изъеденными страстями, как дерево древоточцем) сила­ми не может бороться с грехом, живущим в нём. Духовный тупик, в котором оказался оккультист (или последователь восточных религий), подобен, как ни странно, перекрё­стку двух дорог, где решается дальнейшее направление жизни оккультиста.

Либо оккультист думает, что у него доста­точно внутренних возможностей, чтобы са­мому преодолеть этот тупик, что его состоя­ние - это результат допущенных ошибок и внешних препон. Но если он решается сам исправить свою жизнь, сам выйти из лаби­ринта демонического мира, в котором оказа­лась его душа, то в результате несчастный делает ещё один круг и приходит к тому же тупику.

Либо оккультист понимает, что грех - это демонически активная сила, которая живёт в его душе (и требуется беспрерывная борь­ба с грехом, со всеми его многообразными проявлениями); он понимает, что находит­ся в окружении демонических существ - врагов беспощадных и коварных, более опытных, чем он; понимает, что в его душе живут страсти, которые он любит и с кото­рыми в тайне сердца не хочет расстаться. И тогда оккультист начинает искать помо­щи, а именно помощи Божией через послу­шание духовному отцу, через отсечение сво­ей непокорной воли, которая стоит, как сте­на, между ним и Богом.

Оккультист может настолько хорошо изу­чить духовную литературу, в том числе аскетику, что иногда будет знать о внутренней жизни не хуже святых отцов и даже сможет рассказывать об этом другим, но без духов­ного отца этот несчастный будет подобен хирургу, который, зная анатомию человека, не может тем не менее провести операцию на своём собственном теле. Только послушание, как высшая жертва, может сделать оккультного богоборца новым боголюбцем. Людям, перешедшим из оккультизма в хрис­тианство, не следует увлекаться богослови­ем, ибо и здесь тайная гордость ума может по­лучить себе пищу. Им надо начать с испол­нения заповедей: если можно так сказать, с практического христианства, чтобы реани­мировать своё сердце; как мы уже отмечали, им надо перенести центр религиозной жизни из головы в сердце. Они должны научиться уважать любого человека как богоподобную личность, отказавшись и от интеллектуально­го элитаризма, и от горделивого противопос­тавления себя, как якобы просвещённых в ду­ховной жизни («пневматиков»),- окружаю­щим людям, сплошь профанам (невеждам). Они должны научиться наконец не просто чи­тать молитвы, а просить милости у Бога,- на­учиться делать то, что так трудно их гордому уму. Переход в Православие из пантеизма - это переход от космофилии к теофилии, от безликой «космической силы» и духов-по­средников - этих актёров в масках - к лич­ностному общению с Личным Богом, Кото­рый есть Жизнь, Истина и Любовь.

Когда мы говорим, что искусство послед­них полутора веков пропитано духом демо­низма, который для людей, живущих душев­но-страстной жизнью, подобен пьянящему запаху сандала (для людей, вступивших на духовный путь, это - зловоние тления и смерти), то мы предвидим негодование тех, для кого такое искусство стало эталоном кра­соты. Признать, что перед ними - дух смер­ти,- значит признать себя душевными некрофагами. Как не возмущаться и не кричать в ответ, что это - клевета на саму красоту, которая, как говорят, спасёт мир*. Нас бу­дут упрекать в обскурантизме, душевном одичании; нам припишут желание уничто­жить все книги, так, мол, халиф Омар** сжёг Александрийскую библиотеку в 642 году по Р.Х. Нам скажут: «Вот пример, как человек, неправильно понявший христианство и не стяжавший любви, впал не то в детство, не то в дикость». Но не будем угадывать, как обзовут нас оппоненты. Признаем, что в этом «искусстве» они сильнее и остроумнее нас...

* См.: Достоевский Ф. Собр. соч.: В 12 т. Т. 7. С. 67.

** Омар I (ок. 591/581-644) - правитель Араб­ского халифата.

Мы говорим об «искусстве» нарастающего декаданса, которым живёт наша интеллиген­ция, хотя считаем, что литература предше­ствующих веков, оторвавшись от Бога, в ка­кой-то степени подготовила этот декаданс. Нам скажут, что у нас притупилось и как бы атрофировалось эстетическое чувство, что мы говорим с ультраконфессионалыюй позиции и поэтому наше свидетельство есть свидетель­ство одностороннее и необъективное, что наш голос есть голос неудачника, который удалил­ся в монастырь, пытаясь скрыть озлоблен­ность на весь мир. Поэтому мы просим интел­лигентов принять во внимание свидетельство стихотворца, обладавшего наиболее тонкими поэтическими интуициями, Александра Бло­ка,- одного из самых любимых и почитаемых поэтов современной интеллигенции. Друзья Блока вспоминают, что он говорил о своих стихотворениях не как автор, а как медиум, проводник неких «высших», потусторонних сил. О медиумичности Блока сообщает да­же Корней Чуковский*, вовсе уж не такой религиозно настроенный литератор,- первый переводчик Уолта Уитмена** и из­вестный детский поэт, которому удалось спрятаться за невинными стихами для де­тей от репрессий, обрушившихся на совет­скую интеллигенцию в 1930-е годы. Заяд­лый декадент поневоле превратился в литературного обер-шефа детских садов - в весёлого «дедушку Корнея». Так что, ду­мается, характеристика, данная Блоку Чуковским, а вернее - видение «короля» поэтов при непосредственных встречах с ним в последние годы его жизни - это мнение отнюдь не религиозного фанатика. Чуковский писал, что лицо Блока, лицо с потухшими глазами, напоминало ему лицо Мефистофеля, а Блок представлял собой как бы живую ипостась поэзии XX сто­летия.

* Чуковский К. (Николай Васильевич Корнейчуков) (1882-1969) - русский писатель, поэт и литератур­ный критик.

** Уитмен У. (1819-1892) - американский поэт и публицист.

Обратимся к чрезвычайно характерно­му для блоковской поэзии стихотворению «К Музе»*, похожему на исповедь, только на исповедь без покаяния.

* Цит. по: Блок А. Собр. соч.: В 8 т. Т. 3. С. 7-8.

«Есть в напевах твоих сокровенных»,- именно не в словах, а «в напевах»,- в том, что лежит под словами, что спрятано от внешнего взора, но заставляет звучать со­кровенные струны души.

«Роковая о гибели весть»,- «роковая» - неизбежная; «о гибели»,- пленённая де­моном душа чувствует свою погибель, но не может спастись, уйти, убежать, как пти­ца, прикованная глазами змеи. «Весть» - сердце слышит при жизни весть о своей смерти.

«Есть проклятье заветов священных, по­ругание»,- не просто отрицание или отре­чение, а «проклятье», «поругание», желание осквернить и втоптать в грязь то, чему, как святыне, поклонялась душа. Это - необхо­димая жертва демонам.

«Поругание счастия есть»,- в любви к демонам, в выборе его нет ни радости, ни «счастия», но только падение вниз, которое воспринимается, на мгновение, как полёт. «И такая влекущая сила»,- он чувствует себя охваченным чьей-то посторонней си­лой, как бы увлекаемым потоком реки, которому не в силах противиться пловец.

«Что готов я твердить за молвой»,- по­вторять то, что испытано им вслед за сата­нинским преданием.

«Будто ангелов ты низводила, Соблазняя своей красотой...». Это не только отсылка к апокрифу, «Книге Еноха»*, повествую­щей о падении ангелов, прельщённых кра­сотой дочерей Каина,- племени, в котором возникло искусство, это и описание паде­ния душ, ищущих и не нашедших Бога, ко­торые влюбились в земную душевную кра­соту, отражённую, как в кристалле, в по­эзии и искусстве, и через них отдали душу свою хтоническим** божествам.

* См., напр.: Смирнов А., прот. Историко-критическое исследование, русский перевод и объяснение апокрифической Книги Еноха. Казань, 1888.

** Хтопический - земной (подземный, загроб­ный). Хтоническим божествам подвластны любовь, плодородие, рождение и смерть.

«Зла, добра ли? - Ты вся - не отсюда»,- он чувствует, что в его творчестве живёт не только человеческая душа, но в него вклю­чены некие неведомые космические духи, которых он боится назвать своим именем.

«Мудрено про тебя говорят»,- по-разно­му говорят о тебе, но те, кто служит тебе, не могут или не хотят понять тебя до кон­ца, они боятся взглянуть на твой лик, как на лик Горгоны*.

* Горгона Медуза - древнегреческое мифологическое чудовище.

«Для иных ты - и Муза, и чудо»,- они живут тобой. Твоя красота кажется им по­стоянным чудом.

«Для меня ты - мученье и ад»,- глубо­кие поэтические интуиции поэта откры­ли ему лик того, кто нашёптывал ему сло­ва его песен. Он увидел тёмные тени в своём сердце - тени, которые порождают нарастающие муки, долженствующие пре­вратиться в беспросветный мрак и ад. Блок говорит о начале своего полёта - падении.

«Я не знаю, зачем на рассвете, В час, когда уже не было сил»,- после ночи бесплодных исканий потерянного неба на земле, обесси­ленная и впадшая в отчаяние, душа обруча­ет себя неведомому духу.

«Не погиб я, но лик твой заметил»,- не кон­чилась его жизнь, он увидел фосфорический свет «лика», который явился душе, утратив­шей Бога, когда нечего было ей терять.

«И твоих утешений просил...»,- утеше­ние - в иллюзорной земной красоте, кото­рая должна была заменить вечность.

Вечность без Бога стала для Блока чужой и ненавистной. В одном из стихотворений он пишет:

Это - бездна смотрит сквозь лампы - Ненасытно-жадный паук*. Но поэт, не будучи посредственностью, не в силах был до конца обмануть себя, удов­летвориться миром иллюзий; его мистичес­кое чувство знало, кто его таинственный со­беседник.

* Блок Л. Собр. соч.: В 8 т. Т. 1. С. 322.

И Блок просил утешений у падше­го ангела, как нищий пьяница просит вина. А в одном из стихотворений («Друзьям») есть поразительные слова, словно судорога боли:

Зарыться бы в свежем бурьяне,

Забыться бы сном навсегда!

Молчите, проклятые книги!

Я вас не писал никогда!**.

Поэт как бы молил, чтобы огонь испепе­лил его горький рай, но не в силах был под­нять глаза к небу.

** Там же. Т. 3. С. 126.

Этот трагизм великого поэта, к несчастью безысходный, похожий на агонию, вряд ли кто-нибудь решится назвать антикультур­ным, поэтому будем осторожны в употреб­лении таких определений, как обскуран­тизм. Просто Блок увидел то глубокое, что было скрыто от других поэтов.

Сергей Есенин* - поэт такого же внутрен­него драматизма, как Александр Блок. У Есе­нина есть творение, аналогичное «К Музе»,- это поэма «Чёрный человек». В ней таин­ственный собеседник поэта как бы сращива­ется с душой и становится её двойником. Есе­нин видит его перед собой как чёрное суще­ство. Есенин более непосредствен, чем Блок, и поэтому в своём импрессионистическом восприятии находит только слова: «Чёрный человек, чёрный, Чёрный...»**. Бодлер писал о деве-поэзии:

В мою больную грудь она

Вошла, как острый нож, блистая,

Пуста, прекрасна и сильна,

Как демонов безумных стая***.

* Есенин С. (1895-1925) - русский поэт.

** Есенин С. Стихотворения и поэмы. Л., 1990. С. 411.

*** Бодлер Ш. Цветы зла. СПб., 1999. С. 85.

Бодлер дал своему сборнику стихов на­звание, которое прозвучало пророчески для последующей поэзии: «Les fleurs du Mai» («Цветы зла»).

Семён Надсон* в стихотворении «Песни Мефистофеля»** говорит о том, что демон является источником его поэтических вдох­новений, чуть ли не соавтором его стихов.

Нас могут спросить, почему мы выбрали именно эти имена. Готовы ответить: потому что когда мы в откровенных беседах спраши­вали у давних друзей, кто их любимый поэт, без чьих стихов им трудно было бы жить, то в большинстве случаев были названы Блок и Бодлер, а также Есенин и Марина Цветаева***, которая, между прочим, в своих стихах то выражала желание бороться с Богом, как Иаков, то восхищалась «богородицей хлыс­товскою»...**** Около всех названных поэтов сто­ял тот «чёрный, чёрный», которого в припад­ке поэтического визионерства увидел Есенин.

* Надсон С. (1862-1887) - русский поэт.

** См. напр.: Надсон С. Поли. собр. стихотворе­ний. М.; Л., 1962. С. 305-307.

*** Цветаева М. (1892-1941) - русская поэтесса.

**** См.: Цветаева М. Сочинения: В 2 т. М., 1980. Т. 1. С. 93, 89.

Смерть - итог жизни. Блок умер в при­падке буйного сумасшествия. Бодлер отра­вил себя наркотиками. Для Есенина и Цветаевой их «чёрный спутник» пригото­вил петлю и любезно предложил надеть на шею его «ожерелье».

Нам могут сказать, что мы забыли про классику, разве, мол, её не читает интелли­генция? Интеллигенция изучает классику, а плеяда поэтов, из которой мы перечисли­ли несколько имен,- её «интим».

Нам хотелось бы обратиться к творчеству ещё одной, весьма колоритной и в то же время одинокой, фигуры современной поэзии: это Борис Пастернак* - поэт для поэтов. Вот как он писал в стихотворении «Памяти Демона»:

Приходил по ночам

В синеве ледника от Тамары.

Парой крыл намечал,

Где гудеть, где кончаться кошмару**.

* Пастернак Б. (1890-1960) - русский писатель и поэт. Нобелевская премия (1958).

** Пастернак Б. Стихотворения и поэмы: В 2 т. Л., 1990. Т. 1.С. 118.

Эти кошмары, переложенные на язык ас­социативных образов, Пастернак воплощал в безукоризненные стихотворные формы. Однажды поэт обронил знаменательную фразу, которую, может быть, услышал в сво­их кошмарах:

...опередивши мир

На поколения четыре,

По крышам городских квартир

Грозой гремел полёт валькирий*.

Валькирии - богини мщения в тевтон­ской языческой мифологии. Рок-музыка и вообще модернистское искусство на четвёр­том поколении от Пастернака - это кара детям за грехи отцов.

Мы хотели было закончить наше скита­ние вокруг горы Броккен**, но тут вспомни­ли ещё одного декадента с партийным би­летом в кармане - сначала господина, а потом товарища Брюсова.

Михаил Врубель***, незадолго перед смер­тью в психиатрической больнице, нарисовал брюсовский портрет, и лицо поэта было изоб­ражено так, что, казалось, мрак струится из него. Это поразило даже самого Брюсова.

* Пастернак Б. Стихотворения и поэмы: В 2 т. Т. 2. С. 112.

** По немецкому средневековому поверью, на горе Броккен в Саксонии в Вальпургиеву ночь (с 30 апреля на 1 мая) проводится ежегодный шабаш ведьм.

*** Врубель М. (1856-1910) - русский художник.

Но что Брюсов считает нужным для по­эта? Каковы его заветы?

Помни второй: никому не сочувствуй,

Сам же себя полюби беспредельно*.

Чей это завет, похожий на могильный ка­мень? В другом стихотворении поэт про­возглашает:

Как Данту, подземное пламя

Должно тебе щеки обжечь**.

То есть перед нами такой же, как и, напом­ним, у Блока, намёк на розенкрейцерский завет: «Познай всё, изведай глубины греха, пройди через ад, чтобы стяжать мудрость и стать совершенным».

Мы не коснулись творчества грузинских поэтов из братства «Голубые роги»*** и Те­рентия Гранели****, признавая свою некомпе­тентность.

* Брюсов В. Стихотворения и поэмы. Л., 1961. С. 96.

** Там же. С. 287.

*** «Голубые роги» (нач. XX) - литературное объе­динение грузинских поэтов-символистов.

**** Гранели Г. (1898-1934) - грузинский поэт.

Впрочем, выражение: «Король поэтов - Блок»,- как мы уже отмечали, принадлежит Галактиону Табидзе.

Нас могут спросить: неужели вся поэзия - это шествие под знаменами сатаны? Конеч­но нет. Есть стихи светлые, как небесная ла­зурь, и прозрачные, как горный поток. Есть стихи мудрые, навеянные размышлениями о жизни. Есть стихи чистые, как первые сле­зы любви, стихи, посвящённые человеческим чувствам, но не запятнанные грехом. Есть стихи торжественные, подобные гимну Богу. Есть, наконец, народные песни, умиротворя­ющие душу. Мы говорим не о них, а об опас­ности не увидеть лик демона под покровом земной красоты. Мы говорим о тех, кто на­ливает яд в хрустальные бокалы. Мы гово­рим не о поэзии вообще, а об определённой тенденции в поэтическом искусстве.

Итак, мир спасёт красота? Но ложная красота пленяет и без того развращённую душу человека и демонизирует и без того далёкий от Бога мир.

Надо помнить, что в нас живёт первород­ный грех, а подобное ищет подобного.

Многие интеллигенты говорят: «Я хотел найти истину в Православной Церкви, с которой связана история моего народа, его язык и культура. Я пытался найти истину в вере моих отцов и прадедов, я беседовал со многими священниками, я посещал бо­гослужение, я старался понять философию христианства, определить, в чём превосход­ство Православия над другими конфессиями, но всё оказалось напрасным - истину я так и не нашёл. Я уважаю учение Христа, мне нравится церковное пение, но ведь с православным богословием, как с учением основателей других религий, я могу ознако­миться в библиотеке, а церковную музыку послушать в звукозаписи. Я пробовал об­щаться с людьми, посещающими храм, но не нашёл в них чего-нибудь особенного. В обыч­ной жизни они оказались такими же, обыч­ными, людьми с человеческими недостатка­ми, слабостями и эгоизмом. Я пробовал бе­седовать со священниками о смысле жизни, о загадке бытия, о неразрешённых вопросах, которые стоят передо мною. И результатом этих бесед было разочарование. Я не нашёл в Церкви то, что искал, и потому я пришёл к выводу, что достаточно самому занимать­ся нравственным совершенствованием. Наверное, у наших предков были другие ду­ховные запросы, но я не могу притворяться и лгать самому себе, да и Богу этого не нужно».

Что можно ответить такому человеку? Ведь он ещё из вежливости не сказал о тех негативных явлениях, с которыми можно столкнуться в Церкви; он ограничился тем, что, по его мнению, является самым глав­ным препятствием.

Однако всё же такой интеллигент допус­тил очевидную ошибку: он искал истину, как алхимик - некую панацею, притом истину интеллектуальную, как сумму определён­ных знаний (вроде корпоративного секре­та), которая хранится в Церкви. Интелли­гент пошёл к священнику, чтобы тот дал ему «формулу» истины, и после бесед убедил­ся, что священник не обладает философ­ским камнем. Интеллигент искал истину как «что», а истина - это «Кто». В Церкви нет «что», вернее - за всем стоит невидимый «Кто». Это - абсолютная Живая Личность, воплощённая Истина и Источник всякой истины. Для философа истина - это абст­ракция, достигаемая логическими отвлече­ниями, в том числе - негациями. Для науки истина - экспериментально подтверж­даемый факт, для Православия Истина - Христос. Истина, создавшая мир, Истина - превышающая мысль и слово, Истина - от­крывающаяся в общении, то есть в богообщении. Сама Церковь - это условие и путь для постижения Истины, путь, который проходит через человеческое сердце.

Современный интеллигент уверен, что он может найти истину, понять её, объять её, усвоить её, как усваиваются внешние знания.

Религия предлагает путь, который корен­ным образом отличается от остальных ме­тодов познания: это - изменение самого себя. Церковь не университет, где человек обогащается знаниями, усваивая их через запоминание, а рождение в новую жизнь.

Истина - это живая Божественная сила, которая называется благодатью. Это - Бо­жественный свет, который пребывает в хра­ме, который действует в церковных Таин­ствах, который озаряет человека в молитве, но надо быть способным воспринять и удер­жать в себе этот свет. Человек, не очистив­ший свой ум и сердце, не может воспринять истину: здесь нужен, повторимся, подвиг души, а современный интеллигент хочет заменить этот подвиг одними усилиями ра­зума. Он почувствовал благодать, которая привела его в храм, но не понял, что ему надо делать далее. Он подошёл к Церкви с при­вычными гностическими мерками и поэто­му стоит в храме с закрытыми глазами, как слепец в солнечный день, не видя света, и говорит: «Почему я не нашёл свет?». Бог обращается не к интеллекту человека, ина­че философы были бы Пророками, а ко всей его личности, то есть требует всецелой включённости человека - его ума, души и воли - как ответа на зов благодати. Здесь истина постигается как жизнь и посред­ством самой жизни. Если бы человек при­шёл в Церковь с вопросом: «Что мне делать, чтобы быть способным познать истину?»,- то получил бы ответ, а он говорит нечто дру­гое: «Дайте мне готовую истину»,- прямо как «блюдо на подносе». Интеллигент уве­рен, что дело заключается в том, что надо открыть рот и съесть это блюдо. Адам тоже хотел познать истину не через богоуподобление, а через плод древа - внешний предмет, как бы талисман, и оказался отброшен­ным от истины в интеллектуальный и духов­ный мрак. Борьба со страстями безмерно рас­ширяет возможность духовного познания, но современный интеллигент боится расстать­ся с ними, чтобы не оказаться в мёртвой пус­тоте. Всё, чем интеллигент жил и дышал,- литература, искусство, круг его друзей и зна­комств,- всё пропитано запахом страстей, а тут, в Церкви, вдруг требуют от него раздать своё интеллектуальное и эмоциональное «имение» нищим, то есть вернуть свои стра­сти «нищим» - бесам, отдать то, что от бе­сов и что принадлежит им.

Новые знания предполагают период учени­чества, а интеллигенту трудно решиться най­ти духовного отца и наставника. Он привык «снимать» все свои вопросы сам. Подчинить себя священнику, который имеет меньше ин­теллектуального багажа, чем он, проходить послушание, как самый действенный метод борьбы с гордыней,- для интеллигента это так же трудно и страшно, как взяться рукой за обнажённый электрический провод.

Язык Церкви, язык богослужения - язык символов. Символы - это не загадки и ребусы, которые расшифровываются рассу­дочно. Такая расшифровка, если она даже пра­вильна, мало что даст человеку. Ритуальная символика - это, прежде всего, связь-вклю­ченность, но вне молитвы и покаяния духов­ная включённость невозможна. Рассудочное гностическое познание символов предполага­ет дистанцию между ними и душой. Симво­лы остаются внешним познавательным объектом, а не становятся пробуждением духа. Современному интеллигенту проще включиться в мир светского искусства, где до­минируют не символы, а образы. Получается парадокс: символ, более высокая познаватель­ная категория, оказывается менее доступным для интеллектуала, чем для человека с непос­редственным религиозным чувством, кото­рый постигает символы интуитивно.

К тому же современный интеллигент сты­дится участвовать в ритуале и обряде, счи­тая это уделом простецов, примитивных, по сравнению с ним, людей. Для интеллигента земной поклон, коленопреклонение и так далее кажутся такими инфантильными, хотя в любом символическом обряде заклю­чено глубокое богословие.

Современный интеллигент дорожит своей индивидуальностью, а в Церкви стирается индивидуальность (по крайней мере, игнори­руется индивидуальность, но раскрывается личность). Для интеллигента индивидуаль­ность превалирует над личностным началом, она как бы поглотила личность. Поэтому в Церкви интеллигент чувствует себя как бы потерявшим собственное «эго». В личности присутствует элемент идеального; становле­ние личности - это движение от эмпирического к идеальному, а в индивидуальном при­сутствует обособленность, она застывает на врожденной данности и эмпирике.

Современный интеллигент в своём разви­тии находится на душевном уровне, он не понимает, что ему необходим переход от ду­шевного к духовному. Всё, чем он жил, вклю­чая тонкие эстетические впечатления,- всё принадлежит душе и земле. Интеллигент и ищет в Церкви привычных ему душевных наслаждений, он ищет «поле» творчества, а ему говорят: «Вот дорога, указанная Хрис­том, вымощенная святыми отцами,- иди по ней, не уклоняясь ни влево, ни вправо. Церк­ви ты ничего не можешь дать, ты можешь только взять, а возьмёшь столько, сколь­ко можешь вместить, а вместить можешь столько, насколько ты очистился от эгоизма, гордости и страстей. Если ты станешь прича­стником Божественного света, то увидишь, что всё в Церкви насквозь пропитано этим светом. Великая радость Церкви, если ты возьмёшь этот свет из её вечных источников». И вот современный человек оказывается на распутье, как юноша, который боялся оста­вить своё имение (Мк.10,22). Юноша ожидал, что Господь откроет ему тайну спасе­ния, а Господь сказал: оставь всё, что имеешь (Мк.10,21) - и ревность юноши погасла. Религия - это сама жизнь, а не только вре­мя, отдаваемое храму, религия - это, прежде всего, дело воли. В сердце суммируется вся жизнь человека, в сердце решается вопрос - кто он и с кем он, а сердце современного ин­теллигента представляет собой целый панте­он, наполненный идолами, собранными со всех концов света. Сможет ли интеллигент сжечь их и, как нищий, войти в храм или, по­стояв у дверей храма, отойдёт прочь?! По крайней мере человек, пришедший в Церковь, должен помнить, что он глубоко болен грехом, что Церковь - это Божественная сила, что че­ловек может видеть свет Церкви только отра­жённым в собственной душе, а для этого не­обходимы подвиг и аскеза. Надо понимать, что Церковь не освобождает человека от страда­ний, она даёт терпение и радость в самих стра­даниях, надо верить, что смысл жизни лежит за пределами земного пути.

Недавно самым главным врагом христи­анства был атеизм, теперь этот враг, как ар­тист, сыграв свою роль, ушёл за кулисы. Вме­сто него появились два, не менее лютых, противника христианства - это гуманизм и либерализм.

Напомним: гуманизм - зачёркивает веч­ность; это - религия земного человека, заняв­шего место Бога. Либерализм - зачёркивает нравственность; это - религия земного чело­века, превратившегося в нравственный труп. Иногда эти противники христианства объ­единяются, иногда как будто борются друг с другом, но всегда остаются врагами религии.

Если интеллигент честен перед собой, то на вопрос, чего он искал в Церкви и так-таки и не нашёл в Церкви, ответит: «Я искал в Церк­ви то, чего не нашёл в миру, я искал в Церкви любовь, которая согрела бы моё сердце, и там я не нашёл этой любви. Я слышал про­поведь о любви, но не почувствовал реаль­ной силы, которая стоит за этим словом. В Церкви меня не покидал гнетущий дух одиночества, а некий голос говорил мне, что я никому не нужен».

Что можно сказать на это? Потеря любви - это проклятие нашего века, это один из самых верных признаков приближающейся апока­липтической катастрофы. Но перед нами оче­видная ошибка - человек пришёл в Церковь для того, чтобы его любили, но не для того, чтобы самому научиться любить, он об этом даже и не подумал, он этого вовсе и не хотел. Интеллигент желал, чтобы его отогрели лю­бовью, но если бы это и случилось, то припи­сал бы отношение людей к себе своим лич­ным достоинствам и вряд ли бы смог ответить тем же. Церковь даёт другую возможность - научиться любить самому, сделать любовь внутренним движителем своего сердца. Любви противостоят страсти; христианская лю­бовь - это не голос эмоций, это голос духа. Человек бывает истинно счастлив не тогда, когда его любят, а когда он любит сам, не тогда, когда его прощают, а когда он прощает сам своих обидчиков. Этой любви не ищет совре­менный интеллигент, он и здесь хочет быть потребителем. И вот срыв. Церковь - это больница, в ней собрались больные, с гнию­щими ранами, они ищут исцеления, но много ли среди них тех, кто действительно хочет ис­целения, кто ищет в Церкви новую жизнь?! Церковь во все исторические времена, как известно, была малым стадом Христа, и, кстати, те, кто имеет духовную любовь, мало говорят о ней, они сдержанны в ее внешних проявлениях. В мелодии всегда более яв­ственны диссонирующие звуки. Пусть ин­теллигент спросит себя, чего он больше хо­чет: чтобы его любили или - чтобы он лю­бил. А самая высокая степень любви - это любить тех, кто не любит тебя, то есть и вра­гов. Некоторые воображают, что они имеют такую любовь, но на самом деле это - ил­люзия, которой они тешатся. С заоблачной высоты своей пустой фантазии такие гордецы низвергаются на землю, но при этом твер­дят: «Как я любил людей, а они отплатили мне неблагодарностью» - при том, что на самом деле они никогда никого не любили.

Любовь, о которой разглагольствует мир, представляет собой сублимацию* страстей, это - трансформированная чувственность, которая обязательно разделяет мир на своих и чужих. У человека могут ослабевать опре­деленные душевные напряжения, «снимать­ся» психические фобии, когда человек чув­ствует, что его любят, но это - душевная ра­дость, а как всё душевное, она не глубока.

* Сублимация - здесь: «возгонка» страстей и за­мещение ими любви.

Истинная любовь не берет, а отдает. Но в том и тайна духовной любви, что, чем боль­ше она даёт, тем больше она приобретает. Когда враг человека становится как бы час­тью души человека, то человеку кажется, что он приобрёл весь мир. Это - величие Церк­ви, которого не видят те, кто мечтает об од­ном - избавиться от страдания.

Два ученика Христа просились быть ря­дом с Ним в Небесном Царстве, а Господь сказал в ответ: чашу, которую пью, и вы бу­дете пить (Мф.20,23). И эта чаша - чаша страдания. А современный человек желает получить Небесное Царство без сво­ей собственной Голгофы, даже больше - современный человек только и ищет, как из­бежать Голгофы.

Человека может утвердить в вере молит­ва. Один из святых сравнивал молитву со сверкающим мечом Гедеона (Суд.6,11-8,32), но современный человек мало спосо­бен к молитве, он не готов жертвовать для неё внешними впечатлениями и поэтому во время молитвы, под гнётом помыслов, не понимает собственных слов. Между тем свя­тые отцы говорили, что на небе слышен го­лос не уст, а сердца. А у современного чело­века сердце почти всегда отключено от мо­литвы, сердце молчит, оно живёт своей автономной жизнью, и поэтому молитва ста­новится внешней и фальшивой. Но без мо­литвы вера теряет внутренние свидетельства, становится только теорией, пусть и теорией с определённой степенью достоверности, но все-таки теорией, а не жизнью. Без молитвы Душе недоступен личный Бог, живой Бог. Интеллигент, приходя в храм, должен понимать что уж кому-кому, а ему-то как раз нужно много трудов и усилий, чтобы дойти до местной степени духовности. Способен ли интеллигент на такой подвиг?!

Для современного интеллигента, воспи­танного в традициях гуманизма, оказывают­ся непонятными и правила Церкви, запреща­ющие молитвенное и евхаристическое обще­ние с еретиками. Интеллигенту кажется, что в этих правилах проявляются духовная гор­дость, самоизоляция, нетерпимость и отсут­ствие христианской любви. Он уверен, что эти правила представляют собой позднейшие прибавления к учению Христа, которые ис­кажают сущность Евангелия. «Это средневе­ковый фанатизм, от которого Церковь упор­но не хочет отказаться»,- говорят интелли­генты и стараются противопоставить учению Церкви своё понимание любви и добра, толь­ко любви - без Бога - и добра - без отри­цания зла. «Мы верим в одного Христа,- говорят господа гуманисты,- а церковные ка­ноны - это только перегородки». Надо сказать, что сам гуманизм по существу свое­му нерелигиозен и индифферентен; он вы­ключил человека из жизни Церкви ещё до того, как тот формально покинул Церковь. Гуманист перестал понимать, первое,- что такое догматы, второе,- что такое молитва. Более того, само слово догмат носит в сознании гуманиста отрицательный оттенок, как нечто косное, неподвижное, убивающее мысль и творчество. Между тем догмат - это Откровение Бога о Себе Самом, та вечная истина, облачаемая в человеческое слово, которая даёт человеку свет и умственное не­тление. Искажение догмата - это искажение образа Христа в душе человека, ложный дог­мат - это ложный образ Бога, а духовная ложь - это темный лик сатаны. Гуманисту кажется, что все конфессии верят в одного Бога; но в том-то и заключается трагедия, что ереси и секты верят в другого Бога, хотя бы и называли его Христом, хотя бы и знали наи­зусть Евангелие. Господь сказал о поклоне­нии Небесному Отцу. Современный человек привык смотреть на философские суждения как на нечто недостоверное, как на научные гипотезы, как на временную модель, нужда­ющуюся в постоянном обновлении. Под этим ракурсом он обычно рассматривает дог­маты и поэтому считает, что учение Церкви сложно модернизировать, чтобы согласовать его с принципами современного гуманизма.

Но здание церковной догматики - это единый монолит: искажение одного догмата ведёт за собой деформацию всего строения. Мы не признаем единства вне истины. Мы считаем, что вне истины не может существо­вать самой любви. Гуманисты редко понима­ют значение Евхаристии как принципа единства Церкви, единства по образу Святой Тро­ицы. Церковь - это не союз, не соглашение, не ассамблея, а духовное единство живого организма. Ересь - это инородное тело в жи­вом организме, и если это тело не будет от­вергнуто, то оно приведёт весь организм к смерти. Литургическая молитва - это осу­ществление духовного единства. Сознатель­ное единство с еретиками делает православ­ных солидарными с ересью и ответственны­ми за неё. Современный человек, как мы уже говорили, путает молитву с медитацией, то есть с размышлением, с самопогружением. Медитация - это субъективное психологическое состояние, а молитва - это великий треугольник, вершина которого - Бог, а ниж­няя линия - люди, соединенные единой верой, единым упованием.

Евхаристическая молитва соединяет при­сутствующих в храме в один живой духовный организм, в одно мистическое тело Христа.

Святые отцы выражают это единство с по­мощью такого образа: христиане похожи на зёрна пшеницы; во время молитвы эти зерна растираются жерновами, становятся мукой, смешиваются друг с другом, и из этой муки выпекается единый евхаристический хлеб. Молитва с еретиками - это хлеб, в который попали плевелы. С еретиками невозможно единство. Догматы - необходимые условия для духовного единства. Этого не может по­нять современная интеллигенция, для кото­рой догмат - только теория, притом созданная-де в процессе эволюции. Мистически не пережив догмата как Божественного Откро­вения, не почувствовав его достоверности во внутреннем религиозном опыте, не под­чинив свой малый разум великому разуму Церкви, интеллигенты подходят к догмати­ке не как к Божественному Откровению, а как к философским тезисам, то есть резуль­тату интеллектуального творчества.

Что главное в христианстве? Если спро­сить интеллигентов, они ответят, что нрав­ственная сторона его учения. Но и здесь противоречие. Мало кто из интеллигентов решается жить по заповедям - нравственным догматам: большинство удовлетворяется нравственным компромиссом, который в сущности своей безнравственен.

Что же влечёт интеллигента к христиан­ству? С одной стороны, внутренняя неудовлетворённость: человек чувствует, что живет неправильно, что он одинок и несчастен, и он ищет выхода из тупика. Жизнь в Церкви представляется ему как некая альтернатива его наличному состоянию (состоянию охва­ченности пошлыми страстями, которые без­раздельно владеют интеллигентом),- как альтернатива чувству безысходности и разо­чарования. С другой стороны, интеллигента влечёт к Церкви мистическое чувство, живу­щее в человеке. Человек ощущает таинствен­ную красоту Евангелия, догадывается о су­ществовании неизвестного для него мира, но, увы, пытается проникнуть в этот мир не с помощью изменения всей своей жизни, а с помощью интеллектуальных усилий. Ещё не войдя в Церковь, интеллигент уже требу­ет реформ, которые сделали бы для него по­нятными жизнь и учение Церкви. Для гума­ниста догматов веры не существует. Для них только один догмат - это «живой» человек, притом абстрактный человек. Поэтому гума­нисты и возмущаются, что в Православной Церкви нельзя молиться вместе с еретика­ми и иноверцами. Для современного интел­лигента Церковь - это группировка, а не единство. Он ищет в такой группировке со­лидарности, защищённости, взаимопомощи, аудитории, ищет возможности поговорить, только поговорить, о вере - в общем, он ищет привычного интеллектуального уюта.

Притом интеллигент в глубине души ду­мает, что он оказывает честь самой Церкви, когда ходит в храм. А когда не чувствует «уважения» к своей элитарности и приви­легированности, то возмущается: его поста­вили в один ряд с простым народом. Он хо­чет блеснуть умом, а ему говорят: «Стой смирно!». От этого у интеллигента немед­ленно появляется горечь в душе, и он начи­нает мечтать: как было бы хорошо создать особую Церковь интеллектуалов, в храмах которой проповеди читали бы не священни­ки, окончившие семинарию, а верующие гуманитарии, вроде Сергея Аверинцева*, Льва Гумилева** или Мераба Мамардашвили***.

* Аверинцев С. (1937-2004) - русский филолог, - культуролог, библеист и переводчик.

** Гумилев Л. (1912-1992) - русский историк и географ.

*** Мамардашвшш М. (1930-1990) - русско-грузинский философ.

Но вернёмся к вопросу о возможности мо­литвы с еретиками. Во-первых, для этого мы должны признать, что догмат несуществен для мистического единства, то есть должны отка­заться от Православия. Во-вторых, мы долж­ны обмануть самих еретиков, свидетельствуя, через экуменическую молитву, что можно спа­стись, пребывая в ереси (сердце Церкви - это евхаристическая Жертва и общая молитва). Но, молясь вместе с еретиками, мы оказыва­емся не в Церкви, а в каком-то неопределён­ном и расплывчатом христианстве. Содержа­ние, как мы уже отмечали, рождает форму, а форма хранит содержание. Так что для со­вместных молитв с представителями других конфессий и сект надо отказаться от право­славной литургики и перейти на вновь сочи­нённые экуменические молитвы, которые со­держали бы в себе богословский минимализм, а именно - расплывчатую идею о Высшем существе, так как большинство ересей и сект отвергают реальность Причастия. Но для того чтобы «причаститься» с еретиками, надо реформировать литургику по протестантскому образцу, а вернее - создать новую литургию, когда бы Таинство было заменено воспоми­нанием о библейском событии. Поэтому, что­бы молиться с еретиками, нам нужно, прежде всего, перестать быть православными.

Мы указали выше, что интеллигенция пу­тает два совершенно разных явления - мо­литву и медитацию: обращённость к Богу и обращённость к самому себе. Но в среде ин­теллигенции встречается и такое мнение на­счёт молитвы. А именно: молитва-это энер­гия души. Перед нами скрытый материализм в виде энергетизма. Молящийся человек, с этой точки зрения, похож на динамо-ма­шину, которая вырабатывает особый «пси­хический ток». В такой общей молитве создается целеустремленный энергетический поток. Но эта молитва не направлена к Богу, в Ней нет чувства Бога как Живой Личности, в Ней нет главного - покаяния. Человек просто направляет свою «энергетику» для достижения определённой цели, соединяя её с «энергетикой» таких же синхронно молящих­ся человеков. Здесь вообще исчезает всякое различие вероисповеданий. И мусульманин, и язычник, и иудей - все в своих мысленных концентрациях «вырабатывают» некую пси­хическую энергию. А «узлами» этой энергии могут одинаково служить и христианский храм, и буддийская пагода, и исламская ме­четь. Это уже не экуменическая, а теософская молитва, притом - молитва без Бога А так как современному интеллигенту в Церкви не совсем уютно, то он обычно приходит к мыс­ли, что лучше собраться вместе с друзьями и в тишине и спокойствии предаться психичес­ким опытам по выработке энергии с помощью слов. Иногда, впрочем, молчаливо предпола­гается, что вместе собираться не обязательно, просто пусть каждый, в указанный час, посы­лает свою психическую энергию к определен­ному объекту. Это уже напоминает «Церковь атеистов», которая, кстати, существует в Ев­ропе, В такой молитве слово Бог употребля­ется как синоним космической энергии, впро­чем, это слово вообще избегают произносить. А мы думаем, что единственный путь интеллигента к Церкви - это упрощение себя. Не обеднение, а упрощение. Интеллигент должен отбросить иллюзии о могуществе своего ума, о своих интеллектуальных привилегиях и о своей мнимой порядочности.

В Апокалипсисе сказано: «Ты думаешь, что ты богат, а ты беден, нищ и окаянен» (Откр.3,17).

Современный человек любит всуе упоми­нать слово культура, но если уж говорить об истинной культуре, то она начинается с уме­ния увидеть свою некультурность, познать ограниченность своего ума, бесстыдство и безобразие своих страстей, этой тайной бо­лезни души; истинная культура - стать ра­бом Христа и послушником Церкви, чтобы через подобное рабство получить свободу.

Наша интеллигенция постоянно путает два аспекта, в которых действует человечес­кая душа,- духовный и чувственно-душев­ный. Явления, относящиеся к духовному аспекту, переносятся на душевный, и наобо­рот. Критерии и ориентиры истинной и ложных религий при этом пропадают. В душевном контексте-аспекте определить и различить духовные явления невозможно. Поэтому религии в их внешних проявлениях начинают представляться интеллигенту, по­вторимся, внутренне мало различающими­ся традициями, с близким друг другу содер­жанием. Значительная часть интеллигенции искренне не понимает, почему Православие так резко отделяет себя от других конфессий. Многие считают это дефицитом любви и узо­стью мышления, даже не представляя того, что перевести духовное на уровень душевно­го - означает погасить и умертвить дух. Пе­ред нами вполне закономерное явление: че­ловек, не вышедший из области душевного и страстного, не может познать, что такое дух, а так как к этому непониманию обычно при­бавляется интеллектуальная гордость, то че­ловек негодует: как это он, такой образован­ный и умный, не может чего-то понять. Не­ужели простым верующим доступно то, что не доступно его просвещённому наукой уму и облагороженному искусством сердцу. Если даже интеллигент и осознаёт, что его дипло­мы не могут стать «билетиками» в страну истины, то всё равно будет искать эту истину в привычном ему душевном аспект в котором, сказать но правде, религиозной истины нет. Истина - это Бог и путь от к Богу. Бог открывается человеку в духов­ном аспекте, через Свои Божественные силы и энергии, называемые благодатью. Через пробудившийся, как бы воскресший, дух очищается и совершенствуется душа, она становится подобием духа и причастницей благодати; через душу благодать ос­вящает и тело: происходит преображение всего человеческого существа. Если глав­ное звено в этой иерархической цепи раз­рушено или отсутствует, то душа не может увидеть Божественный свет, она мечется и бьётся, как слепая, пребывая во тьме сво­их интеллектуальных грёз и представлений. С непробуждённым духом, лишенная виде­ния и ведения внетварного и незримого све­та, натура интеллигента строит по привыч­ным ей дискурсивным* методам свои поня­тия о религии, как о неведомых островах.

* Дискурсивным - рассудочный.

Православие, принятое в одном душевном аспекте, без пробуждения духа, а самое глав­ное - без искания благодати, не даёт чело­веку чувства внутренней достоверности, оно воспринимается эмоционально или формально и поэтому так же отличается от истинного Православия - общения с благо­датью, как тень человека от самого человека.

Чем же достигается выход из душевного в область духа? Борьбой со страстями, с вооб­ражением и чувственностью; затем послуша­нием, подчинением своего малого разума ве­ликому разуму Церкви и отказом от соблазна ввести дискурсивное мышление, как инстру­мент анализа, в область веры. Для веры нуж­на жертва, этой жертвой, прежде всего, долж­на стать интеллектуальная гордость. Простой человек, имеющий духовный опыт, стоит на лестнице духовной мудрости выше, чем эру­дит, перелиставший целую библиотеку, но не очистивший свой ум от путаницы пред­ставлений и хаоса помыслов, а сердце - от страстей. Интеллектуал, старающийся пой­мать истину сетью своих логических сужде­ний, если даже он считает себя верующим и позволяет себе изредка посещать храм, так же мало знает о Православии, как мало знает о мёде тот, кто только видел пчелиные ульи.

Экуменические симпатии нашей интелли­генции являются выражением её душевнос­ти и индифферентного к вероисповеданию гу­манизма. В душевном аспекте понять различия между конфессиями или доказать ис­тинность Православия - трудно, но в духов­ном - они как бы высветляются и становят­ся видны. Прииди и виждь (Ин.1,46),- го­ворит Апостол, увидевший свет Христа, Нафанаилу; последуй учению Церкви не только умом и чувством, но и сердцем, волей очищай его, как учат аскеты, оставайся ребён­ком рядом с её мудростью и тайной, борись со своей гордыней, как со смертельным врагом, и в тварном свете духа своего ты увидишь веч­ный свет Христа или, точнее - свет Христа озарит и оживотворит твой дух.

Смирение, это великое таинство,- есть от­крытость души для Бога. Открытость нельзя заменить никакой добродетелью, даже всеми добродетелями, взятыми вместе. Смирение открывает сердце навстречу Богу, и бездна человеческого сердца наполняется полнотой из «Божественной бездны», или, говоря по-другому, образно,- луч благодати освещает бездонные глубины сердца, и капля благода­ти наполняет волнующееся море сердца ра­достью и даёт человеку неземной покой.

Иногда какой-нибудь интеллигент гово­рит: «Мне хорошо в храме, но что мне может дать священник? Я готов принять его как исполнителя Таинств, но, кроме этого, что может быть у меня с ним общего?».

Или в этих словах выражается обычное интеллигентское пренебрежение к священ­ству, или наш интеллигент исходит из соб­ственного случайного опыта. Возможно, ин­теллигент подошёл к священнику с вопросом ответ на который мог бы быть дан только на уровне информации или дискурсивного мыш­ления, в том числе казуистически-схоласти­ческого. В таком случае интеллигент потре­бовал у священника того, чего у священника могло и не иметься. Результат был бы таким же, спроси он у врача об электронной техни­ке. Священник - это не философ, не схоласт, не историк и даже не богослов-эрудит (хотя одно не исключает другого). С точки зрения эрудита, ответы священника могут показать­ся наивными, а иногда могут быть действи­тельно ошибочными. Но если бы интеллигент подошёл к православному священнику не как к совопроснику, а как к духовному руководи­телю и спросил бы совета, как ему, интелли­генту, спастись, то в большинстве случаев по­лучил бы правильный ответ. Священник, многие годы служащий литургию, возносящий молитвы и ектеньи, принимая Причастие, то есть соприкасаясь с Божественным светом, не может не иметь определённого духовного про­свещения и поэтому способен дать ответы на голос души, желающей приблизиться к Богу, а не на вопросы любознательного и скепти­ческого рассудка.

Ещё одна характерная интеллигентская черта - слабое знание самого себя, что, как ни странно, может сочетаться со способнос­тью к тонкому психоанализу. Оно и понятно: проникнуть в глубины души можно только при свете благодати. Анализ на уровне реф­лексии - это картины сменяющих друг друга волн. Интеллигент обычно болеет гордостью; он везде хочет быть значимым. Если интел­лигент не идеализирует себя, то он готов вы­глядеть и в своих глазах, и в глазах окружа­ющих самим демоном, только бы не мелким и паршивым бесёнком. Священник, как пра­вило, интуитивно чувствует внутреннее со­стояние своих духовных чад и видит их глав­ную болезнь, с которой надо начать лечение. Поэтому слова священника могут показать­ся на первый взгляд не соответствующими вопросу, но они будут содержать то, что нуж­но спрашивающему. Это проверено опытом. Впрочем, и здесь требуются определённые условия - любовь со стороны священника к спрашивающему и доверие спрашивающе­го к священнику: тогда появляется внутрен­няя связь, тогда благодать может открыть священнику то, что скрыто под непроница­емым покровом от любого психолога.

Религия - это, прежде всего, новая жизнь, а не информация. Для новой жизни необ­ходима жестокая и в большинстве случаев продолжительная борьба с самим собой. В этой борьбе не помогут блестящие идеи, цитирование святых отцов и собственные изобретения. Здесь необходим волевой кон­троль над своей жизнью и, больше того, над своим сердцем - источником жизни.

Некоторые интеллигенты, прочитав ка­кую-нибудь книгу об Иисусовой молитве, считают, что достаточно теоретически овла­деть методом, и успех обеспечен. На самом деле Иисусова молитва неотрывна от еван­гельских заповедей, от образа жизни челове­ка. Её нельзя изолировать от литургической жизни Церкви, её нельзя рассматривать отдельно от всей христианской аскетики, как цитату, вырванную из контекста. Молитва является сердцем духовной жизни, жизнь человека должна стать приготовлением к мо­литве. Иисусова молитва вне жизни по Еван­гелию или замирает и гаснет, как лампада без масла, или превращается в механическое и поверхностное повторение слов, а в некото­рых случаях - при явных плотских грехах - может привести к душевному расстройству, своего рода истеричности.

Борьба со своими страстями похожа на лечение хронической, закоренелой болезни. Для борьбы нужны время и настойчивость, а наша интеллигенция хочет получить всё легко и быстро. Современный интеллигент, еще не смыв грязи страстей, считает, что, едва переступив порог Церкви, он уже го­тов к встрече с Богом, и чувствует себя об­манутым, если эта встреча не состоялась.

Вопрос о духовном отце - один из труд­ных вопросов нашего времени. Для этого надо, прежде всего, почувствовать свою ду­ховную недостаточность, и - отсюда - не­обходимость в духовном руководителе как в проводнике по незнакомой местности, где много путающихся тропинок, много рытвин и обрывов. Необходимо и наличие волевой решимости исполнить благословение духовника. Отношение к духовнику не должно пе­реходить в фамильярность и панибратство, с одной стороны, и - в нежную сентимен­тальность или в ложное смирение с беско­нечными поклонами и словесным афиширо­ванием своей греховности, с другой стороны. Духовный отец, о чем бы он ни говорил, даёт тебе урок, этот урок ты должен понять и вы­полнить все требования. В религиозной жиз­ни никакие знания не могут быть прочны­ми, если они не основаны на опыте, если они не заработаны, так сказать, потом и кровью. Священник должен уметь сочетать любовь к своим духовным чадам со строгостью к ним и сам должен следовать уставам Церкви. Ру­ководство может протекать только в русле церковного Предания и евангельского уче­ния. Излишняя суровость и излишняя лас­ковость - это две крайности, которые долж­ны быть чужды духовному отцу. Суровость обижает сердце человека, он замыкается в себе, а излишняя ласковость чрезмерно привязывает к духовному отцу в душевном плане, и это может стать скрытым «страст­ным» состоянием.

Как выбрать духовного отца? Надо молить­ся об этом и прислушиваться к свидетель­ствам своего сердца. Необходимо и духовное взаимопонимание, похожее на родство. Гово­рят, что грудной ребёнок безошибочно узна­ёт свою мать среди многих женщин. Так душа человека может узнать, кого избрать своим духовным отцом. Духовный отец должен го­ворить кратко и ясно, а больше любить мо­литься. Молясь, он невидимо присутствует рядом со своими духовными чадами, где бы они ни были. Духовный отец не должен быть тщеславен, а также корыстолюбив. Его «корысть» - это спасённые души. Святые отцы говорили, что где внешняя помпа, там мало духа. Беседы с духовным отцом не дол­жны переходить в мирские посиделки, иначе главное забудется. Надо помнить, что демон будет стараться оторвать человека от духов­ного отца, будет клеветать на духовного отца через помыслы человека или ложные мнения окружающих. Но лишь в некоторых случа­ях разрешается переменить духового отца, и то - после благословения на это у опытных духовников. На такой шаг надо решаться как на тяжёлую хирургическую операцию когда нет другого выхода. Но обычно меня­ет духовного отца гордый человек, который ищет не простых и смиренных духовных руководителей, а чудотворцев и прозорлив­цев. Такой человек просто-напросто счита­ет, что духовный отец недостоин его.

Мы сказали, человек не может познать свою собственную душу. Человеческая ду­ша - это глубокое море. И человек видит только тонкую, поверхностную плёнку, только тот «внешний слой» души, где мысль принимает форму профористического* сло­ва, а внутренние импульсы ощущаются как чувства и эмоции. На поверхности души мы видим поверхностную же область след­ствий, а не глубинную область причин. То, что мы знаем о своей душе, относится к ве­дению феноменологии**, а скрытые от нас глубины души - к ведению онтологии***.

* Профористический - высказываемый, внешний.

** Феноменология - здесь: учение о сущностях как предметах возможного опыта.

*** Онтология - здесь: учение о бытии.

Духовная интуиция духовного отца высвечивает монаду* человеческой души, духовник видит не «голую» атрибутику, а саму субстан­цию души, он видит не её внешнюю жизнь, а недоступный рефлективной аналитике ноу­мен** души. Человек ищет причину феноме­на, а духовный отец говорит о состоянии ноумена, может быть, порой и слишком про­стыми и «безыскусными» словами. А интел­лектуалу кажется, что священник по своей простоте не понял вопроса.

* Монада - здесь: неделимый духовный элемент.

** Ноумен - здесь: сущность в себе.

Христианское бесстрастие - не буддий­ский вакуум, в котором тонет всё без разбо­ру,- и душевное, и духовное, это не признак состояния нирваны, когда сама душа превра­щается в холодный труп, когда царственное место духа занимает «царица-пустота». Хрис­тианское бесстрастие - это исцеление страст­ных сил души. Страсть - это деформиро­ванное чувство, это - «лихорадка эмоции», это - болезненная, то есть неправильная, ре­акция человека на какой-либо внешний раз­дражитель. Страсть агрессивна. Она захваты­вает человека, парализует волю, затемняет рассудок. Бесстрастие - действие благодати и возобновление внутренней гармонии, когда душа подчинена духу, а дух - Богу. Но со­стояние бесстрастия не статично, здесь нуж­на постоянная борьба с самим собой. Бесстра­стие - это истинная жизнь души. Однако бесстрастие, которого хотят добиться без бла­годати, одними искусственными приемами,- это ложная духовность, она ведёт к бесчув­ствию и мертвенности; не Бог, огонь, а де­мон, холодный, как вечные льды, поглощает душу. Образно говоря, хрис­тианская аскеза - это вскрытие гнойника, чтобы исцелить больную руку, а буддийское бесстрастие - это отсечение руки вместе с гнойником. Христианское бесстрастие со­пряжено с глубокими духовными пережива­ниями, но в них нет сложностей и противоре­чий. Они не нарушают тишины благодати. Иногда интеллигенту кажется, что если он «раздаст» своё душевное имущество, то тут же превратится в бездомного нищего. Такой страх может стать причиной мучительных колебаний. Человек одет в грязные одежды, теперь ему говорят: «Сбрось эту ветошь, и мы дадим тебе царские одеяния»,- а он боится, что, расставшись с привычной одеждой, останется нагим. Это - тоже испытание мужества и воли человека. Господь сказал: женщина мучается от боли, пока родит ребёнка, а ког­да родит, забывает всё (Ин.16,21) - и радуется появлению новой жизни. Когда че­ловек почувствует пробуждение своего духа, тогда он забудет о сомнениях, колебаниях и переживаниях и будет радоваться, что родил­ся в новую жизнь. Всё это познается опытом. Рассудочный гносис, как душевная сила, идёт от частного к целому. Он воспринимает объект аналитически, расчленённо, объект в его частичных проявлениях, свойствах и ат­рибутике, а затем строит модель из отдель­ных конструкций. Духовный разум воспри­нимает объект синтетически, через проник­новение в его ноумен. Образно говоря, он созерцает идею объекта. Здесь пропадает дистанция между объектом и субъектом, все­гда присущая аналитике, здесь происходит нечто похожее на соприкосновение, только без смешения и отождествления. Идеаль­ная сущность объекта отражается в нусе* человека. Это своего рода зрение, только более простое и цельное, чем физическое зрение.

* Нус - здесь: духовный разум, своего рода взаи­мосоотнесенность бытия и его созерцания.

Для того чтобы иметь критерий различения душевного и духовного, следует обратиться к учению святителя Григория Паламы*, кото­рый, так сказать, догматизировал восточную мистику - учение о несотворённом свете.

* Григорий Палама, сет. (f ок. 1360) - учитель Церкви.

По учению Григория Паламы, а вернее - православных мистиков-исихастов, суще­ствует три вида света: первый - это чувствен­ный свет, который воспринимают телесными очами не только люди, но и другие обитате­ли Земли. Это - космические эманации*, имеющие материальную природу. Второй вид света свойствен только человеку: это - свет интеллекта, способность рассуждать и воображать, вызывать в памяти картины прошлого, составлять планы на будущее, на­ходить закономерности между явлениями. Это - свет, который достигает значительной интенсивности у философов, поэтов, учёных; им восхищается мир и часто путает его с духовностью. Образно говоря, этот свет мерца­ет в лабораториях, льётся из театральных рамп, озаряет залы библиотек, но этот свет, как чувственный свет, принадлежит земле, ему недоступно небо. И наконец, третий вид света - это несотворённый свет благодати, это свет Фавора**. Этот свет человек может увидеть только через подвиг веры и очище­ния души от страстей.

* Эманация - здесь: порождение космоса.

** Свет Фавора - нетварный Божественный свет.

Это - свет Фиваиды и Синая, это - свет преображения, тайны веры, глубины Евангелия. Мистическая встреча души с Богом и жизнь будущего века открывается в этом свете. Кто хочет увидеть Бога в интеллектуальном свете, того ждёт по­ражение: он увидит призраки своего собственного воображения или, вернее - синер­гизма своей фантазии и диавольской лжи. Католицизм отверг учение о несозданном свете, он назвал его «ересью Паламы», его не приняли также протестантство и другие христианские конфессии, и именно потому, что они душевны. В этом отношении паламизм стал как бы своеобразной границей между Православием и инославием: для Православия экуменизм невозможен. Мы говорим с инославными на разных языках. Апостол Павел прямо сказал: душевное ду­ховного не понимает (1 Кор.2,14), ду­ховное для душевного кажется безумием Платформа экуменизма - это душевное.

Исихазм означает безмолвие, но это не от­сутствие слова-смысла, а полнота, это - луч Божественного света, того несотворённого света, который, сочетаясь с человеческим ду­хом, дает человеку ощущение исполнения всех его исканий и стремлений, ощущение полноты жизни, и в то же время снимает все противоречия и сложности. Луч благодати наполнил светом бездну человеческого серд­ца, и наступило безмолвие. Не мёртвая стати­ка, а тишина, без сомнений и страстей,- со­стояние небесного покоя, состояние особой динамики, когда в каких-то внутренних глу­бинах расширяется самобытие. Мистичес­кие переживания католиков относятся к эмоциональным переживаниям: это - область душевных вдохновений, яркого воображе­ния, которое может дойти до визионерства и появления стигм - ран на теле. Видения католических подвижников носят чувственный характер, их записи нередко представляют собой форму диалога с Хрис­том, то есть подвижники пишут от имени Христа, имитируя Евангелие, а стигмы - это результат внутреннего, эмоционального отождествления себя с распятым Христом. Некоторые видения католических монахинь имеют сюжетом встречи с неизвестным ду­хом, которого они называют Христом, встре­чи с явно романтической окраской. Стиль та­ких произведений обычно носит нервозный, беспокойный характер, в них как раз отсут­ствует то, что мы назвали безмолвием. В про­изведениях восточных аскетов мы чувству­ем глубину и ясность мысли, внутреннюю гармонию и великую трезвость ума, а у ка­толических мы видим смену эмоций, подни­мающихся до состояния экстаза, и какие-то тёмные провалы сознания. У католиков при­сутствует постоянное внутреннее беспокой­ство, своего рода учащение пульса. В като­лицизме мистика оторвана от богословия и богословие превращено в схоластику.

Религиозный рационализм есть подмена духовного плана душевным, и здесь человек может обратить дары от Бога против Бога. Это особенно видно в мистических сатанинских сектах. Там душевный свет отдаётся демо­ну и превращается в мёртвый, прямо клад­бищенский, свет, который содержит в себе метафизическую тьму. Это - свет люциферианских откровений.

Мы не отождествляем душевность с ка­ким-то негативным началом, не приписы­ваем душе и духу дуалистическое проти­востояние, мы только говорим о том, что душевное не может постичь духовное, как в физическом свете невозможно увидеть ин­теллектуальный свет. Но когда нарушается иерархия человеческой личности и душа узурпирует область духа, тогда демонизируется сама религия. Если же душа подчи­нена пробуждённому духу, то возобновля­ется гармония человеческого существа, и возникает новое видение мира. Например, красота природы и человека может служить не объектом страстей, а средством возведе­ния ума к Богу - тенями и подобиями Бо­жественной красоты. Сам эстетизм, как влюблённость в космос, по природе своей антитеистичен, он оторван от вечности; от­носительная красота творения, когда жизнь соединена со смертью, кажется ему само ценной. Поэтому эстетизм кончается дека­дентством.

Современный интеллигент толком не понимает, что ему нужно от Церкви. Он не понимает даже, что такое Церковь. Иногда интеллигент считает Церковь каким-то мир­ским институтом, члены которого, люди од­ной веры, собираются вместе для молитвы. Церковь представляется ему коллективом, объединённым ритуалами и чувством корпорационной солидарности. В этом случае оценка Церкви превращается в оценку очень поверхностную, внешнюю,- оценку челове­ческого элемента Церкви. А эта оценка, как уже было замечено, бывает весьма строга и критична, ибо интеллигент сталкивает­ся в Церкви не со святыми, о которых он читал в книгах, а с простыми людьми, с че­ловеческими недостатками и слабостями. Но ведь Церковь не делает человека святым ме­ханически: необходимы, напомним, подвиг воли и изменение жизни. Кроме того, грязь и пыль видны при свете, и во свете Церкви явно обнаруживается то, что таилось в глу­бине человеческого сердца. Многие пороки выходят наружу после обращения человека к вере, хотя до этого они спокойно «сидели» внутри. В Церковь приходят люди, осознав­шие свою болезнь, но Церковь и Правосла­вие - еще не гарантия спасения. Из ворот больницы часто выносят трупы. Люди, толь­ко пребывающие в Церкви и не исполняю­щие её учения, могут по своему внутренне­му состоянию оказаться закрытыми для бла­годати. Помимо всего прочего: грех и зло, в отличие от добра, сразу бросаются в глаза. Христианское добро целомудренно, оно ста­рается скрыть себя от взоров людей. Если бросить в воду золотоносную руду, то кру­пицы золота ложатся на дно. Человеческие грехи и слабости - это не Церковь, а плёнка на поверхности Церкви. Церковь - это, преж­де всего, невидимая сила, это благодать Божия и условия для приобщения благодати. Другая распространённая ошибка - в Церкви ищут эзотерики, ищут какие-то мистичес­кие секреты, и, конечно, ничего не находят. Люди, занятые такими поисками, похожи на Симона-волхва, который предлагал Апосто­лам деньги, чтобы купить Дух Святый (Деян.8,18-19). Они хотят купить благодать на свои интеллектуальные богатства. Церковь, вместо этого, предлагает им путь борь­бы со страстями, смирение ума, послушание, и они часто, подобно богатому юноше из прит­чи, покидают Церковь, как тот - Христа (Мк.10,17-22).

Ещё одно искушение в религиозной жиз­ни интеллигента - крайний спиритуализм, когда человеку начинается казаться, что дог­маты, выраженные словесно, а также ритуа­лы и Таинства, имеющие материальную фор­му, уже не соответствуют идее чистого духа, что сама Церковь материализировалась. Спи­ритуалисты считают, что религию можно све­сти к самоочищению, и называют себя духов­ными христианами. Если эти люди пытаются на практике воплотить свои религиозные воз­зрения, то они приходят к отрицанию не толь­ко греха, но и материи, а вместо богообщения - к языческой мистике «упрощения». Пантеистическая элита занималась интеллектуальным созерцанием пустоты, которое у неоплатоников доходило до экстаза. А ещё чаще такие люди, ругнув походя Церковь, начинали искать духовность в оккультных учениях и попадали в сети сатанизма. К это­му порой прибавляется яростная защита своей индивидуальности, на которую яко­бы покушается Церковь.

Гиперсамолюбие наших интеллигентов иногда превращает их душу в какую-то вос­палённую рану: неосторожное прикоснове­ние, случайный толчок, а уж тем более заме­чание, сделанное какой-нибудь «грубой» ста­рушкой, может вызвать у них шоковую реакцию. Но в каком-то смысле это ведь про­верка смирения - как будто дверь в храм ста­ла низкой, и интеллигенту надо пригнуть гордо поднятую голову, чтобы войти внутрь. Впрочем, обычно такой человек убеждает себя, что в Церкви люди в самом деле гру­бые и злые, и чуть ли не Церковь сделала их такими, и поэтому ему нечего там искать. Однако, как мы уже отмечали, интеллигент в глубине души считает, что он оказывает честь Церкви, посещая храм, что Ангелы должны радоваться его приходу, как великодушию интеллектуала, который снизо­шёл к толпе, недостойной его...

Мы не оправдываем грубость, наоборот, мы считаем, что истинная культура осно­вывается на любви к человеку, на уважении к нему, поэтому святые люди, независимо от их происхождения и образования, царского ли они были рода или из простецов, облада­ли особой духовной культурой, духовной красотой в обращении с людьми. Грубость - это дефицит религиозного чувства, но обиду на неё, как нравственное искушение, надо преодолеть. Во всяком случае, следует при­знать в проявлении грубости определённую справедливость: человек, гордящийся собой, внутренне был некультурен и получил от людей, которых презирал в душе, вслух выс­казанное неуважение.

Интеллигент боится Церкви и ещё по од­ной причине. Он живёт в мире своего бога­того воображения, он привык воображать, изобретать и сочинять, вот он и сочинил об­раз самого себя, уверовал в этот образ, по крайней мере, играет в этот образ. И интел­лигент интуитивно чувствует, что в Церкви он, возможно, увидит себя не таким, каким готов и хочет видеть и узнавать себя. Интел­лигенту порой легко играть в порядочность, даже до увлечения, но страшно быть действительно внутренне порядочным. Расстаться с ложным «эго» так же трудно, как прыгнуть с высоты в пустоту, в которой нет привычной опоры. Поэтому интеллигент страшится быть кающимся грешником, страшится снять театральные одежды и стереть грим с лица. Он предпочитает остаться романти­ком и актёром по отношению к себе самому, артистом от религии.

Как же отличить духовное от душевного?

Наша интеллигенция живёт в мире ду­шевного и чувственного, свои мистические чувства она облекает в форму привычных для неё душевных образов и понятий, более то­го - ей свойственна, повторимся, душевная, а не духовная интеллигентность. У интел­лигенции мистическое чувство сливается с эмоциями, растворяется в них и, потеряв связь с духом, вырождается и деградирует. А в мистике нет нейтрального состояния, в ней нет демаркационной линии, которая различала бы левое и правое. Мистические чувства, поглощённые страстной эмоцио­нальностью, обычно получают энергию от демонических сил. Эмоция слишком груба и примитивна, чтобы выразить таинствен­ные песнопения духа. А страсти - это озве­ревшие эмоции. Как в рёве зверей не может выразиться смысл человеческой речи, так эмоциональное вдохновение чуждо голосу духа. Страсти соединены с демоническим миром, и человек получает импульсы, иду­щие от тёмных сил, природы которых он не может понять, и считает эти эмоциональные переживания духовностью.

Здесь необходимо ещё раз подчеркнуть: душа по природе своей проста. Это не диада, а монада, но в душе заключена способность выходить за пределы видимого, материально­го, эмпирического и созерцать в своих интуициях другой, духовный мир. Из всех существ земли этой способностью обладает только че­ловек. Око души, обращённое к Богу, называ­ется дух. Он не единосу­щен Богу, как учат пантеистические религии, но он является вершиной иерархического строения человека, тем звеном, через которое человек общается с Божеством. Страсти, лож­ные знания о духовном мире, интеллектуаль­ная гордыня умерщвляют дух.

Под душой в этой клас­сификации мы подразумеваем те душевные силы и способности, без которых было бы невозможно земное существование. Это тоже око души, но направленное к земному. При грехопадении произошла деформация и разъединение душевных сил человека. Душа стала действовать вне духа. Дух ушёл в себя в какое-то спящее состояние. Он дремлет иногда на миг пробуждаясь и снова погружа­ясь в сон. Только благодать Божия может про­будить дух, вернуть ему потерянное место в триметрии человеческого существа. Но здесь необходим синергизм благодати и человечес­кой воли. Только в Православии сохранилось учение о том, как возможно пробудить и ос­вободить от плена душевности дух. Только у Православной Церкви имеются средства, то есть возможность, реанимации духа, без ко­торого Божественная благодать не может най­ти место в человеческом существе. В других религиях и конфессиях речь идёт не о возрож­дении духа, а о сублимации душевных сил. Эту сублимацию люди принимают за духовность. Мы дорожим Православием как един­ственной истиной, как единственной возможностью реального общения человека с Богом.

Итак, современной интеллигенции свойственна гипердушевность. Дух не просто дремлет, он погребён под слоями этой душев­ности, как бы закопан в землю. Человек может ходить по земле, не подозревая, что под его ногами находится зарытый клад. Так, многие современные интеллигенты, враща­ясь в области душевного, не подозревают, что в их внутренних глубинах находится неве­домый им их собственный дух. Душевность имеет широкую амплитуду - от грубых стра­стей до музыки Иоганна Себастьяна Баха* и картин Рафаэля*. И признак этой душевнос­ти - космофилия.

* БахИ.-С. (1685-1750) - немецкий композитор.

** Рафаэль (Раффаэлло Санти [Санцио]) (1483-1520) - итальянский живописец и архитектор.

Когда мы говорим о различии между ду­ховным и душевным, мы вынуждены огра­ничиться лишь некоторыми признаками и свойствами. Только внутренний религиоз­ный опыт и пробудившийся дух дают воз­можность человеку увидеть, что принадле­жит вечности, а что - земле. Только в свете благодати человек познаёт себя, находит себя и приобретает себя.

Дух - созерцает, душа - воображает и рас­суждает. Дух обладает внутренним логосом, способностью к непосредственному интуитив­ному познанию, душа - профористическим словом и способностью к логизму. Дух об­ладает особым религиозным чувством, ко­торое даёт возможность не только созерцать, но и переживать общение с духовным ми­ром, образно говоря, не только отражать его свет, но и ощущать его тепло.

Душа обладает чувствами не духовного, а эмоционального характера, похожими на ре­акцию «эго» по отношению к раздражителям, идущим как от внешнего мира, так и от соб­ственно внутреннего: памяти и воображения, имитирующих внешний мир. Духовные чув­ства глубоки и спокойны. Они динамичны, они полны внутренней энергией и в то же время - безмолвны, как бездонные глуби­ны неба. Говорят, что волны вздымаются на мелководье. Страсти крикливы, каждая страсть агрессивна, она хочет покорить себе всю душу и взять в плен весь ум. От напора страстей ум начинает колебаться, как огонь светильника при порывах ветра.

Духовные чувства, напротив, делают ум более ясным, а мышление более глубоким и проницательным. Душа строит модели исти­ны, она гадает об истине и затем верит в соб­ственные изобретения. И это - принцип субъективной оценки достаточности доказа­тельства. Дух ищет истину за гранью эмоций и рассуждений, вернее - он ищет те внутрен­ние условия, которые дают ему возможность видеть истину через соприкосновение с ней. Здесь не сумма доказательств, а чувство дос­товерности, которая может быть даже более реальной, чем при восприятии мира через сенсорику. Душевная религиозность прояв­ляет себя через возбуждение, энтузиазм, вдохновение, иногда через состояние экста­за. Проявление духа в религиозном пережи­вании иное. Это - чувство освобождения, просветления и преображения. Здесь нет эмоциональных «перехлестов», сами чувства приобретают какую-то тонкость и прозрач­ность. Они похожи на воды глубокого водо­ёма, которые в своём бесшумном движении кажутся неподвижными.

Душевно-религиозные чувства оставляют после себя тонкий смрад гордости, ощущение какой-то мутной сладости, порождают пред­ставление о собственном избранничестве, и человек даже может со слезами благодарить Бога за то, что Он сделал его непохожим на других. После душевных переживаний в душе крепнет мысль о какой-то особой миссии для которой человек якобы предназначен, ра­стёт скрытое самолюбование и, что особен­но характерно, жажда внешних знаний, даже под видом религиозных знаний. Эту, вне­шнюю, информацию человек хочет усвоить и хорошо запомнить, чтобы блеснуть ею пе­ред другими. Иногда такой человек, прочи­тав о добродетели смирения и не поняв, что смирение надо скрывать так же, как и дру­гие добродетели, начинает смиряться напо­каз, ожидая от окружающих рукоплесканий. В этом псевдорелигиозном вдохновении нет одного - искреннего и глубокого покаяния. После таких душевных восторгов человек обычно впадает в мечтательность, он слов­но бы пишет в своём воображении какую-то героическую поэму, главным персонажем которой является он сам.

Духовно-религиозное переживание - иное: человек освобождается от туч помыслов. Страсти и эмоции уходят из поля сознания куда-то в тёмные углы души. Образно гово­ря, они ложатся за дверью сердца, как приру­ченные львы. Человек ощущает полноту бы­тия, как будто само время останавливается, получив новую объёмность и глубину. Ещё одно отличительное свойство этого состоя­ния: исчезают сомнения и противоречия, не возникает никаких вопросов, всё становится ясным, даже малое приобщение к благодати даёт великую неизреченную радость. Человек не ищет внешней информации, она кажется ему каким-то диссонансом, как скрежет ме­талла по стеклу, человек хочет одного - по­быть с самим собой, а вернее - с благодатью, которую он ощутил в своём сердце.

Человек переживает чувство покаяния, но при этом без всякого драматизма. Само покаяние, сливаясь со смирением сердца, звучит как ответ на любовь Божию. В этом состоянии мышление становится ясным и память приобретает особую силу и чёткость.

Во время душевно-религиозных пережи­ваний человека могут осенять блестящие мысли (но это лишь потешные огни, которые быстро гаснут, не оставляя следа), и к ним нередко примешиваются остроумные шутки и каламбуры, как будто стрелы, направлен­ные в стан врагов веры. В некоторых, к счас­тью редких, случаях псевдорелигиозное со­стояние переходит в визионерство, человек начинает создавать картины на религиоз­ные темы, он живёт в мире своего вообра­жения и считает это небесной реальностью чуть ли не Откровением и Божественным даром. У человека, утвердившегося, как бы укоренившегося, в ложный мистицизм, из­меняется отношение к окружающим, оно становится или слащаво-сентименталь­ным, когда показная ласковость пропитана не любовью, а скрытой сексуальностью, или, наоборот, дерзким и требовательным. Духовная религиозность отличается от ду­шевной стремлением не к словесному само­выражению, а к безмолвию и молитве. Эта молитва лишена эмоционального драматиз­ма и эффективности. Основа её - благогове­ние. Человек в минуты молитвы ощущает, что Бог - это всё для него, а он без Бога - ничто. Он молится, прежде всего, о вечной жизни, о прощении своих грехов, он чувствует себя нищим, который протягивает руку за пода­янием; в то же время он ощущает в этой ни­щете свое богатство. Молитва, ещё раз на­помним,- это диалог, молитва не остаётся без ответа, но ответ - это, прежде всего, не изменение внешних условий, а пробуждение самого человека. Душевная молитва эмоцио­нальна и страстна, там просят преимуще­ственно то, что принадлежит Земле. Там ищут не Бога, а «от Бога», там хотят изменить Про­мысл Божий без изменения самого себя. Та­кая молитва является не потребностью духа, а потребностью ситуации, положения, нужды (в некоторых случаях - своего настроения). Душевная молитва не чувствует Бога как Жи­вую Личность, а обращается к Нему как к пер­сонифицированному энергетическому Цент­ру вселенной. Но даже такой молитве не благоволит современная интеллигенция.

А ведь слово молитва происходит от «мо­лить», «умолять»*, но для интеллигента умо­лять - это признак слабости и малодушия. На самом же деле отчуждение от молитвы - это симптом гордости, окаменения сердца, вот почему даже слово молитва вытесняется из лексикона интеллигенции другим, модным, словом - медитация.

* Ср. старославянское молити, латинское deprecari - с тем же значением.

Вместо того чтобы сги­бать свою медную шею, человек, удобно сев в кресло или на скамью (а это один из атрибу­тов католической церкви и протестантской кирхи, который на Западе стал проникать и в православные храмы), начинает медити­ровать, размышлять над каким-либо изречением, или рассматривать какой-либо об­раз, или повторять какие-либо, порой и не­понятные ему, слова. Так что если молитва, как мы уже знаем,- диалог, то медитация - это монолог, обращённый к самому себе. Медитируя, человек не выходит из поля своего «это», а это как раз и устраивает современного интеллигента.

Есть особый вид медитации - психотера­пия, методология которой прямо противопо­ложна христианскому пути к Богу через по­каяние. Человек внушает себе, что он здоров, что он обладает высокими достоинствами, вместо того, чтобы лечить болезнь, вместо того, чтобы искоренять свои страсти. Психо­терапия - это сознательное введение челове­ка в мир иллюзий, это - обольщение челове­ка посредством его же собственной гордыни, это - ложная анестезия, на время снимающая боль (симптом болезни), после которой не излеченная, а только закрытая от сознания человека болезнь проявляется с новой силой. Мы считаем медитацию разновидностью гипноза, который открывает к душе человека до­ступ тёмным силам и, как всякий гипноз, раз­рушает психику человека изнутри. Если ме­дитацию можно определить одним словом, то этим словом будет антимолитва.

Когда мы говорим о том, что интеллиген­ту сложнее прийти к Православной Церкви, чем простому человеку, то мы вовсе не хо­тим сказать, что в неучености есть некая духовная элитарность. И речи не идёт о ка­кой-то «новой» кастовой иерархии, только перевёрнутой вверх ногами! Мирское обра­зование, мирские знания, изящество мышле­ния и речи, подобное изяществу манер, при­надлежат душевному плану. Это всё - свет человеческого интеллекта, для которого духовный мир так же непроницаем, как для физического света - интеллектуальный мир. Но в области духа различия между людьми теряются. Ребёнок и умудрённый жизнью старец, философ, написавший десятки книг, и простой крестьянин, профессор, читающий лекции с университетской кафедры, и ста­рушка, стоящая у дверей храма,- не имеют преимущества в богопознании. Но если че­ловек будет гордиться и надмеваться своим знанием, если он захочет подойти к вере с привычными для него дискурсивностыо и анали­тикой, то его ждёт поражение. Свет своего интеллекта гордец примет за духовный свет и будет блуждать по лабиринтам, думая, что он стоит у истоков истины. Золотая цепь еван­гельских Блаженств начинается с заповеди о нищете духа. Интеллектуал, посчитавший, что он духовно богат, сорвался уже с первой ступени. Когда мы говорим о современной ин­теллигенции и искушениях, стоящих перед ней, то имеем в виду не интеллектуальные знания, а гордость знаниями - гордость, в которой она (интеллигенция) превзошла своих отцов. По-настоящему интеллектуален тот, кто осознаёт ограниченность и условность своих знаний. Блестящий знаток античной философии преподобный Иоанн Дамаскин* увидел свою духовную нищету и отдал себя на послушание простому старцу, чтобы выу­чить алфавит духовной жизни.

* Иоанн Дамаскин, прп. (f ок. 780) - учитель Церкви.

Имеются ли ещё какие-нибудь препят­ствия, кроме гордости, мешающие интеллек­туалу прийти в Церковь? Нам кажется, что это - метод, или стиль, мышления. Интелли­гент идёт от частного к целому. И разумеется, никогда не достигает целого. Он наблюдает явления, обнаруживает закономерности, стро­ит гипотезы и изобретает. Но феномены - это только фрагменты бытия, сумма феноменов никогда не будет равна ноумену вещей, в то время как ум интеллектуала привык моде­лировать, и, даже веря в Бога, он склонен производить богословское моделирование Божества, то есть иметь дело со своим ин­теллектуальным произведением.

Возникает вопрос: что же мешает интеллек­туалу, осознавшему, что путь к Богу - это, прежде всего, мистический путь? Ему нужны огромные усилия, чтобы сконцентрировать­ся на молитве. Ученый привык размышлять над темой. В молитве - общаются, образуют духовную связь, ищут единства на личност­ном плане - человеческая душа и Божество,- через молитву конечное отражает в себе об­раз бесконечного и сотворенное включается в бытие абсолютного. Ум интеллектуала испытывает здесь постоянный соблазн - заме­нить молитву медитацией, где он оказывает­ся в своём привычном ментальном русле.

Но медитативная молитва - это только тень молитвы. Она не может насытить человечес­кого духа, она не может озарить глубины сердца, более того, она не может обуздать че­ловеческие страсти. Это всё тот же холод­ный интеллектуальный свет. Человек видит разительное несоответствие между тем, что он вычитал в книгах о молитве, и своим на­личным состоянием. Интеллигент похож на человека, который хочет вырыть колодец, но, вместо этого, стучит бесплодно киркой по неподдающемуся камню и, вконец осла­бев в своих усилиях, забрасывает работу. Более того, интеллигент обвиняет не себя, а само святоотеческое учение о молитве, которое не принял (или не понял), и, не по­жертвовав ничего для молитвы, считает, что он не получил обещанного.

Следует помнить о трёх условиях молит­вы. Первое условие - это покаяние,- когда слова молитвы как бы сливаются в один вопль: «Помилуй». Второе условие - борь­ба со своими страстями, и особенно - с гор­дыней; человек должен увериться в Боге и разувериться в себе: «Я - ничто. Ты - всё». Третье условие - контроль над поступающей информацией. То, что не является необходи­мым, является лишним и обременительным. Без ограничения сенсорного восприятия слова молитвы перестанут быть слышны самому человеку. Они заглохнут в шуме и жуж­жании помыслов.

Современному человеку кажется, что он уже победил «этот мир», ведь он же не за­нимается чёрным бизнесом, не следует конъюнктуре и не делает явных подлостей по отношению к окружающим людям. Ему кажется, что он уже стал христианином, когда откликается на чужую беду, помогает своим друзьям и так далее. При этом внут­ренняя жизнь как бы ускользает от его вни­мания. Здесь могут действовать два факто­ра - или религиозный минимализм, или гуманистический максимализм. Но чтобы быть христианином, необходимо, прежде всего, очищение сердца. Больше всего хра­нимого храни сердце своё, так как от него источник жизни (Притч.4,23),- пишет святой царь Соломон. Одна общественная этика еще не может сделать человека хрис­тианином, ибо её могут придерживаться люди различных мировоззрений.

Удовлетворение одной общественной эти­кой - это или половинчатое христианство, или же гуманистическая гордыня своим мни­мым достоинством; это вера в свою собствен­ную нравственную порядочность. Характер­но, что такие грехи, как ложь и разврат, чаще всего игнорируются. «Ведь от этого никто не страдает,- уверяет себя интеллигент,- я не посягаю ни на какие права, а только самовыражаюсь». Для половинчатого христианина собственная душа превращается в какой-то затяжной компромисс, а для интеллигента-гуманиста - в фикцию, на которой не стоит задерживать внимание.

Надо сказать, что принципиальность и му­жество свойственны не только христианину. Мы видим принципиальных сектантов и му­жественных еретиков, мы встречаем мило­сердных атеистов. Но есть добродетели, спе­цифически присущие христианству,- это ду­ховное смирение и любовь к своим врагам. Христианство внутренне гармонично; отдель­ные достоинства, и даже подвиги, не могут сделать человека христианином, скорее - они окончатся самолюбованием. Человек говорит в тайне своего сердца; «Смотрите, я и так, без Бога, хорош!». Или же лелеет другую мысль: «Благодарю Бога, что Он возлюбил меня, что сделал таким, какой я есть» (Лк.18,11). Здесь человек стоит не перед Господом, про­ницающим глубины сердца, а перед самим собой: так кокетка смотрит в зеркало и гово­рит: «Я красивее моих подруг».

Блаженному Августину приписывают выражение: «Virtutes gentium splendida vitia sunt» («Добродетели язычников (мирские) - блестящие пороки»). Такие «добродетели» отнимают у человека видение своих грехов и чувство вины. Если человек не чувству­ет себя больным, он не спешит к врачу. Если человек не ощущает своей греховнос­ти на уровне помыслов и желаний, то он не будет понимать, зачем ему надо идти в храм, где собрались люди, такие же, а может быть, ещё и худшие, чем он.

А современный интеллигент привык жить самим собой, своими мыслями, чувствами, переживаниями. Он боится, что потеряется в Церкви, растворится в «грубом» народе, заполняющем храм. Церковь - это духовное единство, а интеллектуалу трудно пожертво­вать своей гипериндивидуальностью.

У людей, не включённых в церковную жизнь, нет внутреннего, духовного опыта, и они склонны рационалистически рассматри­вать различные религиозные и конфессио­нальные системы. Как мы уже говорили, ин­теллигенцию крайне раздражает утвержде­ние православных богословов о том, что истина одна и спасение может осуществить­ся только в Православной Церкви. Интеллигенты видят в этом конфессиональную гор­дыню, обскурантизм и фанатизм: «Неужели истина может быть достоянием только не­большой по численности части человече­ства?». Интеллигенты, недоумевая, неволь­но повторяют обычное обвинение римских судей, которое те предъявляли древним хри­стианам: «Неужели вы думаете, что великие философы Эллады и законодатели Рима ошибались, а из всего человечества только вы, поклоняющиеся распятому иудею, обла­даете истиной и предназначены к спасе­нию?!». Напомним, что Спаситель назвал путь в Небесное Царство - путём для немно­гих (Мф.7,14). Странно: если бы какой-нибудь философ заговорил о равенстве всех философских систем и объявил бы, что Платон, Бёме, Иммануил Кант*, Гегель, Маркс и Ницше одинаково правы и говорят об одном и том же, только разными словами, то такая постановка вопроса, в лучшем случае, пока­залась бы интеллигенту шуткой.

* Кант И. (1724-1804) - немецкий философ.

А когда ин­теллигенту говорят, что равенство религий невозможно, что главное свойство истины - это, прежде всего, непротиворечивость, а по­этому теософия и экуменизм являются попыткой уничтожить само понятие истины и заменить её плюрализмом гипотез, то интел­лигенты негодуют и обвиняют православных в дефиците любви. Принимать все религии за истину можно только тому, кто не верит ни в одну из них. Призыв уважать все рели­гии означает заменить религию индиффе­рентностью к вере или религиозным атеиз­мом. Принять догматы православной веры - отразить в глубине своего духовного суще­ства природу невыразимого и непостижи­мого Божества. Некоторые интеллигенты воспринимают догматы только как табу, ко­торое запрещает заниматься религиозным экспериментаторством - тем, что они склон­ны считать творческим прозрением.

У интеллигенции хватает и других искуше­ний: для учёного поиск иногда более дорог чем сам результат, а ведь искание Бога час­то принимает драматический характер, име­ет яркие контрасты и переживания, эмоцио­нальные взлёты и падения. И это порой по­нимается как полнота жизни. Но жизнь духа в ином: если чувства души подобны ярким краскам, то духовные чувства - прозрачному свету. У человека гораздо меньше изобрази­тельных средств, чтобы выразить в слове жизнь духа (душевные страсти изобразить проще). Здесь будет меньше ярких метафор, впечатляющих образов и неожиданных срав­нений. Здесь меньше поэзии и блеска. В жиз­ни духа открывается иная, невыразимая кра­сота преображения. Трудно найти краски, что­бы изобразить хрусталь из-за его прозрачной чистоты. Духовный мир недоступен для ду­шевных очей, в нём - особая тишина, и это не пустота, а - песнь, которую нельзя передать в звуках. Этот мир, заключённый в самом че­ловеке, открывается ему через богоуподобление. Душевные чувства не слышат тихих гла­голов духа, их заглушает шум страстей. Не испытав духовной жизни, интеллигенты уже готовы вынести ей приговор. Им кажется, что это какая-то статика и удручающее однооб­разие. Но когда исчезает завеса тумана, то гла­зам открываются просторы неба, эти мириа­ды горящих огней, рассыпанных в необъят­ных далях, как неисчислимые сокровища. Душевный человек не понимает глубины без­молвия. Он хочет, чтобы Бог явился ему в гро­ме и буре его человеческих страстей. Он гово­рит: «Бог любит меня в моих исканиях и стра­даниях, в моих падениях и разочарованиях больше, чем тех, кто успокоился, найдя Его». Но на самом деле интеллигент просто не хо­чет расстаться со своими страстями, а все его «страдания» - это просто попытка взойти на крест в осквернённом рубище души. Может быть, у интеллигента вначале и бывают какие-то искания, но затем они превращаются в дра­матические монологи на сцене души, когда этот артист от религии любуется самим собой.

Итак, странное дело - интеллигенты твердят о принципиальности, а требуют от нас, верующих, религиозной беспринципно­сти во имя какой-то абстрактной любви и единства: примите-де идеи теософии или же хотя бы экуменизма, и тогда согласие и мир воцарятся на земле. Но на деле без истины не может существовать сама любовь: исчез­нут и одна, и другая, останется только шанс получить гуманитарную помощь.

Как уже было замечено, интеллигент яро­стно дорожит своей индивидуальностью, но в то же время интеллигенция отличается рез­ко выраженными корпоративными свойства­ми и особенностями. Интеллигенция во все времена имела свои особые интеллектуаль­ные стандарты, типизированный, своего рода суммированный менталитет. Интеллигент может быть верующим или неверующим, иде­алистом или материалистом, поклонником тех или иных философских течений, привер­женцем различных политических партий, сто­ронником любых течений в литературе и ис­кусстве - от реализма до кубизма*, но при этом интеллигент всё равно будет находить­ся в каком-то особом душевном «поле».

* Кубизм (1910-1920) - авангардистское направ­ление в европейском искусстве.

Ин­теллигенцию можно сравнить с многочислен­ным, разветвлённым орденом, имеющим свои правила, свою этику и свои неписаные зако­ны. Этот «орден» не имеет единого центра управления, но тем не менее мы замечаем у него однотипную шкалу ценностей, выработанный этический кодекс, а точнее говоря - этикет, сходные идеи и настроения. В этом «ордене» собраны люди с самыми разными характера­ми они могут диспутировать и конфликто­вать друг с другом до бесконечности, но их объединяет дух союза, в который они вступи­ли. В этом «ордене» индивидуальность отно­сится к корпорации - как биологическая особь к виду, к которому принадлежит; ее мен­талитет принимает определённое направле­ние, как стрелка компаса под воздействием магнитного поля. Интеллигенцию более все­го характеризует одинаковая реакция на ду­ховные ценности. Нам трудно выразить нашу мысль просто, и поэтому мы прибегнем к парадоксу - интеллигент может быть религи­озно ориентированным, в душевном аспекте, и в то же время духовным нигилистом.

Чем характеризуется современный интел­лигент? Нам кажется, внутренней асиммет­ричностью. Сила и способность души в нём развиты негармонично. Разрыв между чув­ством и умом постоянен, разобщение ума и воли еще более глубоко. Чтобы как-нибудь скрыть эту внутреннюю дисгармонию от себя и от окружающих, интеллигент беспрерывно играет. Он, как сказано выше, артист от рели­гии. Более того, он артист, постановщик и зри­тель пьесы одновременно. Сложность - это проклятие интеллигенции. Даже когда ин­теллигент хочет быть искренним, он играет в правду. Из набора масок интеллигент вы­бирает наиболее соответствующую его со­стоянию, но говорит-то - маска, а не сердце.

Отношение интеллигента к Церкви насто­роженное, полное внутренней тревоги и опа­сения. Ему легче войти в какую-нибудь эзо­терическую секту, чем в храм для молитвы в воскресный день. При слове Церковь в душе интеллигента просыпаются необъяснимые для него самого фобии. По нашему мнению, разгадка этой психологической проблемы со­стоит в том, что интеллигент, повторимся, принадлежит к невидимому ордену-союзу, что он находится внутри некоей системы, грани­цы которой очертил невидимый циркуль.

Интеллигент понимает, что в Церкви он должен стать другим. Он должен отказаться от своих прежних представлений, он должен разорвать душевные связи, которые объединяли его с прежними друзьями, а точнее с единомышленниками. Интеллигент дол­жен своё интеллектуальное «имение» отдать нищим, то есть, как уже известно, бесам, он должен начать жестокую борьбу со своими страстями, в которых он видел, ещё раз под­черкнём, полноту и содержание жизни и которые привык «перебирать», как музы­кант - струны инструмента, чтоб вызвать ча­рующие душу звуки.

Но у тайных союзов есть свой устав, и че­ловек, покидающий союз, будет подвергнут остракизму и наказан: он перебежчик и враг. Верующий интеллигент в своей среде под­вергается невидимой изоляции и негласно­му бойкоту. Он становится чужим, конечно при условии, что он действительно стал цер­ковным христианином, а не играет в христи­анство. Если же он - артист от религии, то остаётся своим в своём кругу. Развлекаться волен каждый так, как ему угодно.

Интеллигент может быть внешне вполне порядочным человеком, он может искренно возмущаться несправедливостью, он может с презрением отвергать махинации и взятки, он может быть щедрым и великодушным, однако он никогда не сможет очистить своё сердце от похоти, грязи и страстей, потому что его добродетели основаны на гордости, кото­рую он считает чувством собственного досто­инства, и на тайном самолюбовании, которое приводит его к превозношению над другими. Оттого-то порядочность интеллигента - и мы уже это говорили - простое исполнение общественной нормы и игра в нравственного героя. Что же касается самой души, то интел­лигент считает, что его внутреннее состояние, его страсти и грехи, к нравственности не име­ет прямого отношения, поскольку не наруша­ет прав других людей. Вот почему душевный разврат, поражающий глубины сердца, как метастазы,- явление, характерное особенно для интеллигенции. В этом отношении твор­ческая интеллигенция, люди искусства уже несколько столетий прочно держат лидерство. Играть со своим воображением, развлекать­ся игрой со страстями и оставаться незапят­нанным невозможно. Восточная пословица гласит: «Кто хочет покататься верхом на тиг­ре, оказывается в его зубах».

Наша интеллигенция закомплексована, потому что легко ранима. Комплексы - это латки, которые накладывают на рваные дыры подсознания. Наибольший процент душевнобольных поставляет интеллиген­ция. Душевные болезни главной своей при­чиной имеют гордость. Гордый человек глу­боко несчастен, он находится в постоянном конфликте со всеми, и в то же время он не хочет и поэтому не может смирить свою гордыню.

Для интеллигенции гордость - это не де­монический грех, а синоним достоинства. Церковное учение о смирении интеллигент понимает как малодушие и постоянную го­товность к капитуляции. Христианин сми­ряется, видя глубину своей греховности. Интеллигент имеет обширные познания о внешнем мире, но свою душу он знает и понимает меньше всего, поэтому он и не ви­дит, в чём его, а вернее общечеловеческая - греховность, в чем он должен каяться, что он должен постоянно исправлять. Интелли­гент считает себя нравственным также по­тому, что может сказать много красивых слов о нравственности.

Христианин смиряет себя, видя в каждом человеке красоту и подобие образа Божиего. Интеллигент видит в каждом человеке прежде всего, степень его культуры. Он хо­чет превзойти других и еще более утвердить свою гордость, своё раздувшееся «эго».

Гордость всегда протестует, гордость все­гда недовольна. Сословная гордость интел­лигента подготавливала революции. Бунты устраивали разбойники, а революцию - ин­теллигенты. Конец был один: бунтовщики попадали на плаху, а интеллигенция оказы­валась размолотой жерновами революции. Поджигая корабль, на котором она плыла, интеллигенция сгорала в пламени этого пожара или тонула в волнах моря. Больше все­го пострадала интеллигенция во время трёх самых грандиозных революций - француз­ской, русской и китайской. Она всё пережи­ла, всё перетерпела и в результате ничему не научилась. После недавнего шока, кото­рый пробудил стремление приблизиться к Церкви, найти в ней защиту, прийти к ней, интеллигенция снова стала организовываться в подобие средневекового ордена, она по-прежнему очарована фаустовской меч­той, она по-прежнему стремится к невоз­можному - остановить время, установить хилиастическое* царство на земле, хотя бы продав за это душу дьяволу. Современное искусство - это конвейер расписок, нацарапанных кровью, расписок, хотя и зашиф­рованных, но расписок о продаже души.

* Хилиастический - связанный с верой в «тыся­челетнее царство» Бога и святых праведников на Земле, то есть еще до скончания века.

Наша интеллигенция развратна каким-то особенно утончённым внутренним развра­том, который создаёт патологические ком­плексы и фобии. Наша интеллигенция вы­росла на идеях эволюционного развития человечества, поэтому нравственные зако­ны она считает относительными, временны­ми понятиями, которые нуждаются в модер­низации и исправлении. Эта модернизация, по сути дела, оправдала разврат, сделала его обыденностью, почти нормой жизни. Пос­ле гордости ума это - второй фактор, кото­рый разделил, как Великая Китайская сте­на, интеллигенцию и Церковь. Гордость и разврат - главные причины духовного ни­гилизма. Уровень культуры у интеллиген­ции снижается, биологизм постепенно зах­ватывает интеллект, однако характерные черты интеллигенции пока что остаются всё теми же: это - кастовая гордость, это - ду­шевные страсти, это - изощрённость и в то же время бессилие ума, это - тяготение к оккультизму и чувство элитарности. Поэто­му интеллигенция в отношении к христиан­ству и напоминает чем-то орден тамплиеров*. Интеллигента пугает перспектива пере­хода в Церковь, поскольку он видит в ней чужую для него среду. Он боится потерять «поле» своей интеллектуальной активнос­ти, боится лишиться своего символическо­го языка и остаться как бы в пустоте.

* Тамплиеры (1118-1312) - члены католическо­го духовно-рыцарского ордена.

Чув­ствуя ложь своей жизни, трагичность свое­го душевного состояния, интеллигент в то же время боится, как мы уже отмечали, рас­статься с грязным хитоном своих страстей. И пытается оправдать себя тем, что он хрис­тианин в сердце, что он лучший христиа­нин, чем те, кто регулярно ходит в храмы. Для интеллигента Церковь - это не свет, льющийся из вечности, не благодать, напол­няющая радостью душу, а тягостная систе­ма законов, уставов и запрещений. Интеллигент смотрит на двери храма, как на во­рота тюрьмы.

Надо сказать, что мы имели целью обоб­щить определённые тенденции, но вовсе не абсолютизируем их. Личность человека всё-таки выше какого-либо сообщества или со­словия. Поэтому мы не говорим о той части интеллигенции, которая нашла в себе силы забыть культурно-сословные предрассудки, нашла в себе силы вступить в Церковь и об­рести в ней то, чего не может дать весь мир.

Древние мудрецы утверждали: «Человек есть то, что он ест». Чем питается современ­ная интеллигенция? Мы, конечно, имеем в виду интеллектуальную пищу - книги, которые представляют собой своеобразный свод законов для интеллигенции. Здесь мы увидим произведения солидных учёных по философии, истории, литературоведению, языкознанию, которые своим объёмом могут подавить сознание человека: так эти книги придавили бы человека к земле, вздумай он понести их на своих плечах. У энциклопе­дистов-эрудитов, к сожалению, имеется об­щий признак: богатство накопленных фактов и духовная пустота. Там - не высвечены духовные основы истории, там - нет опор­ной мысли, а там - только груды фактов и их индексация. Эти факты учёные стара­ются искусственно расположить по векто­рам своих гипотез и заполнить ими сухие русла своих концепций - о, эти примитив­ные, куцые, нередко вульгарные концеп­ции в гегельянско-марксистской упаковке для цензурных «врат»! В этих книгах - отшлифованный до блеска язык, натрениро­ванный в полемике рассудок, но мало той мудрости, которая видит причины и суть событий. Эрудиты в большинстве случаев похожи на спутники, вращающиеся вокруг звёзд немецкой или французской филосо­фии. Из своего туманного космоса они пытаются «сфотографировать» историю земли. Этими произведениями, пропитан­ными духом рационализма и кастового пренебрежения к Церкви, современная интеллигенция получает инъекции ате­изма. В процессе обучения секуляризи­руется её менталитет. Эрудиция для интеллигенции - аналог гипноза, который парализует творческое мышление и со­здаёт психологические комплексы.

Особняком в «гегельянской партии в мар­ксистских мундирах» стоит Мераб Мамар­дашвили, который является лириком фило­софии и утопистом нравственной героики. Проблемы нравственности разрабатывал и Эрих Фромм* в психологии. Их касался Ев­гений Евтушенко** в поэзии. Эти три лица - не равнозначащие величины, это - три коло­ритных явления современного гуманизма.

* Фромм Э. (1900-1980) - немецко-американ­ский философ, психолог и социолог.

** Евтушенко Е. (р. 1933) - русский поэт.

Для Фромма нравственность - это место у общего корыта с похлёбкой. Его психоло­гия - правила о том, как надо культурно есть эту похлебку, чтобы не толкаться и не пере­вернуть корыто. Для Евтушенко нравствен­ность - это модное платье с декольте для кокетливой девицы. Вся его крикливая но­стальгия по нравственности - такой же ли­тературный трюк, как у Есенина - поза хулигана. Мамардашвили - явление другого характера. Он - Дон-Кихот нашей интеллигенции, для него личность человека сто­ит над историей. В абстрактном человеке, автономном от Бога, Мамардашвили видит самоисточник нравственности. Персона - это та «Прекрасная Дама», которой он служит, но она оказывается Дульцинеей из Тобосо*.

* Дульцинея Тобосская - героиня романа «Хитро­умный идальго Дон Кихот Ламанчский» испанско­го писателя Мигеля де Сервантеса (1547-1616) (см., напр.: Сервантес М., Be. Хитроумный идальго Дон Кихот Ламанчский: В 2 т. М., 1988).

Христианские историки и учёные рас­сматривали земные реалии на фоне вечнос­ти. Рационалисты саму Землю втиснули в глобус. Учёные, выросшие в эпоху револю­ций, обладали знанием, уровень и широта которого стали практически недосягаемы­ми для современных интеллектуалов. Но на судьбе этих учёных сказалась трагическая ситуация того времени, проклятием которо­го стала богооставленность. Эти эрудиты были похожи на могучих циклопов, которые имели один глаз, и то - устремлённый в зем­лю. Поэтому их произведения не только гордость науки, но и свидетельство трагизма богооставленности, трагизма материализа­ции человеческого сознания.

Культуру первой половины XX столетия, включая «Историю эстетики» Алексея Лосева* и Беломорско-Балтийский канал, можно назвать циклопической культурой.

* Лосев А. (1893-1988) - русский философ и филолог. Речь идет о его «Истории античной эсте­тики» в 8 томах (М., 1963-1994).

Мы сказали, что большинство нашей ин­теллигенции развращено, но мы имеем в ви­ду здесь особую, духовную развращённость, тонкую и скрытую от глаз, как червивая серд­цевина яблока. Тонкий яд растления особен­но сильно действует в семьях интелли­генции, когда дети наследуют не столько внешнюю культуру, сколько внутренний ни­гилизм своих отцов. Да, мы видим в числе творческой интеллигенции тех, кто облада­ет тонким художественным взглядом и вы­сокими поэтическими интуициями, но в то же время такой интеллигент порой способен рассказывать самые циничные истории, то есть способен наплевать словами в души собеседников - как в уличную урну, и это в среде, считающей себя выразительницей определённых нравственных начал!

В жабрах рыбы со временем скапливается грязь, поскольку через них фильтруется вода. Душа интеллигента - это фильтр, через который проходят потоки различной, в том числе постыдной и даже отравленной, ин­формации. Светская литература - это тес­то, вскисшее на страстях. Описание греха пороков и страстей вызывает, как бы ин­дуктирует, в душе подобные чувства и пе­реживания. Великий христианский мистик, преподобный Исаак Сирский, считал, что во всяком познании есть частица симпатии. По­чему человек с жадностью читает светский роман или повесть? Как раз потому, что они насыщены страстями. В своей душе читатель переживает подобные чувства, и это даёт ему душевное наслаждение. Он переживает со­стояние персонажей светских книг, он как бы перевоплощается в них. Чем острее эти пе­реживания, чем ярче краски страстей, чем больше они захватывают сердце, тем инте­реснее книга. Душа интеллигента становит­ся все более пластичной, она становится спо­собной воспринять самые изощрённые чув­ства. В сердце интеллигента постоянно возбуждены страсти, они требуют себе всё новой и новой пищи. Господь сказал, что кто посмотрел с вожделением, тот уже совершил блуд (Мф.5,28). А теперь почти всякая книга и практически каждый журнал - это целая галерея греха. Прочитать их - пере­жить описанные в них грехи. Читать их – всё равно что работать с микробами чумы. Толь­ко в лабораториях надевают стеклянную мас­ку, а читая современные печатные издания, жадно вдыхают страшные миазмы как нечто лакомое.

Между интеллигенцией и Церковью, как известно, ещё в предреволюционные годы создалась какая-то отчуждённость, не толь­ко идеологическая, но и прямо сословная. Однако ведь этот процесс продолжался, по крайней мере последние триста лет, со всё нарастающей силой и интенсивностью. Те революции, которые в XX столетии потряс­ли мир, имели своим ферментом интелли­генцию и проходили под атеистическими лозунгами. Постреволюционная культура в нашей стране имела уже программно ате­истический характер. Бунт сменился идео­логией, которая должна была планомерно уничтожать религию. Уцелевшая от пожа­ра революции интеллигенция оказалась за­ложником нового строя. Теперь её застав­ляли работать, заковав в железные цепи. Если для интеллигенции раньше атеизм был модой, то теперь он стал неизбежностью, и интеллигенция довольно быстро при­способилась к нему. Период атеизма отбро­сил людей в состояние духовного варвар­ства. Угроза казней, ссылок и преследований как дамоклов меч висела над головой интеллигенции. Редко какое художественное про­изведение обходилось без глумления над Церковью, редко какой научный труд - без рассуждений о правильности марксизма. В советской атеистической литературе даже сложился особый тип священника, по атеи­стическим канонам,- хитрого и алчного жреца, не имеющего нравственных принци­пов, а также монаха - распутника и пьяни­цы. Но в этом мы видим не только и не столько способ выслужиться перед властью и получить добро на издание книги, в этом видна и инерция давнего кастового высоко­мерия - инерция пренебрежительного от­ношения к Церкви. Если человек поступа­ет против своей совести, то он, как бы ин­стинктивно, начинает издеваться над Богом и над Церковью, чтобы успокоить себя. Ин­теллигенция потеряла правильное представление о христианстве. К тому же после революции основная масса интеллигенции могла знакомиться с христианством только по «библиям» Емельяна Ярославского* и Таксиля или по карикатурам в журналах.

*Ярославский Е. (Миней Израилевич Губельман) (1878-1943) - советский политический деятель, историк и религиовед. Речь идёт о его антихристи­анских сочинениях (см., напр.: Библия для верую­щих и неверующих. М., 1977).

Время идеологического террора как буд­то прошло. Но интеллигенция в целом так и осталась нецерковной. И всё-таки что-то притягивает её к Церкви. Она чего-то хочет от Церкви. Не зря она как бы «ходит круга­ми» около храма, то приближаясь к нему, то отдаляясь от него. Что это значит, ведь она так стремилась уничтожить Церковь? Не­ужели это - историческая ностальгия? Или это понятное желание убийцы приходить к тому месту, где он пролил кровь? Может быть, здесь жажда покаяния за себя и за гре­хи своих отцов? Нам кажется, что ни то и ни другое. Интеллигенция ни в чём не раскаи­вается. Но всё-таки в глубине души она чув­ствует, что живёт неправильной жизнью, что её идеалы рушатся как карточные домики, что культ свободы превратился в культ гря­зи, и, самое главное - она ощущает, что она глубоко несчастна, и предчувствует, что ско­ро, повторимся, станет окончательно не нужна. Интеллигенция хочет найти в Цер­кви альтернативу сегодняшнему «свинар­нику», но не может жить ни в «свинарни­ке», ни в храме и поэтому мечется между ними. Она гордится своими отцами и в то же время чувствует, что становится кастой бомжей в меркантильном мире богачей, мире «свинарника». Её культура стала гам­летовской культурой. Она не может полно­стью служить ни добру, ни злу. Отвергнув свою душу, как датский принц – Офелию*, интеллигенция втихомолку оплакивает её, но самой решать вопрос: «Быть или не быть?» - уже поздно. Он брошен на весы истории.

* См.: Шекспир У. Комедии; Хроники; Трагедии: В2т.М, 1988. Т. 2. С. 196.

Интеллигенция чувствует, что она перестаёт быть нужной, что востребован будет лишь тот её слой, который пойдёт слу­жить комфорту новых хозяев жизни, впро­чем, этот сервильный слой только по недоразумению называют интеллигенцией. В наше предапокалиптическое время Церковь все же присутствует в сознании интел­лигентов, но ограда Церкви кажется для них слишком высокой, а двери Церкви слишком низкими и узкими, чтобы войти внутрь.

Но самое главное даже не это. В душе че­ловека живёт мистическое чувство. Его мож­но извратить, придавить, но полностью унич­тожить нельзя. И у интеллигентов бывают минуты прозрения, когда и они видят лучи света, падающего из вечности на Землю. И тогда земная жизнь кажется им невыноси­мой. Но религия - это, как мы уже не раз говорили, дело подвига воли. И опять начи­наются колебания: «Куда ты идёшь, что ты там получишь? Будь христианином для себя, будь шире конфессии, не теряй своей свобо­ды: если есть Бог, то Он не ограничен стена­ми храма, Дух действует, где хочет (Ин.3,8), не становись чужим рабом». Интелли­гент колеблется и откладывает свой приход в Церковь. Луч благодати гаснет; он нашёл и оставил человека, и теперь человек дол­жен сам искать его. Но воля слаба; привыч­ный стиль мышления и жизни заключается в словах: «Больше, легче, быстрее». А в Цер­кви предстоят годы и годы труда. «Пусть этим занимаются простые, необразованные люди,- думает интеллигент,- они иначе не могут, а я буду стараться найти свой, осо­бый путь к Богу». И затем всё опять возвра­щается на круги свои (Еккл.1,6). Чело­век постепенно забывает о своём мистичес­ком переживании, и оно будет казаться ему непонятным психологическим эпизодом. Если же человек откликнется на этот при­зыв благодати, то у него появится чувство тревоги за свою участь, в нём проснётся чув­ство богооставленности, которое не оттал­кивает, а зовёт человека к Богу, в нём про­будится видение своих грехов, которое страшнее любого «фильма ужасов»; это чув­ство спасительного страха - страха, напом­ним, опошлить свою жизнь,- страха, о ко­тором с презрением и насмешкой отзывается неверующий интеллигент (однако боящий­ся заразы, грабителей, уличной собаки, сквозняков - в общем, всего, кроме Бога). Благодать открывает человеку возможность увидеть бездну его грехов, но если душа, увидев эту бездну, не поверит в милосердие Божие, в возможность возрождения, то она может попытаться найти другой способ из­бавиться от страха - отключить своё созна­ние, уйти в ирреальный мир наркотиков. Обычно этот путь выбирают люди, у ко­торых гордость стала своего рода раковой болезнью. Нам кажется, что главное иску­шение для интеллигента, испытавшего призыв благодати и осознавшего, что Бог есть, это - мысль, что можно найти Бога вне Церкви.

Наша интеллигенция выросла на литера­туре. Если можно так выразиться, книга за­меняет интеллигентному ребёнку материн­скую грудь. Книга была и остаётся миром, в котором жил и живёт интеллигент. В этот мир он уходил, как бы отрываясь от тяжёлого сна земного бытия. Интеллигент про­питан запахом книг, запахом, который ка­ется ему экзотическим ароматом, а на са­мом деле это, как сказано выше,- миазмы, запах страстей, и они въелись в душу интел­лигента, как зловоние - в одежду ассениза­тора. Книги создали психические установ­ки интеллигента, сформировали ракурс, под которым он видит мир. Книги передали те страстные импульсы, которые шли от авто­ров, они влили тонкий разврат в душу ин­теллигента. Безобразное лицо страстей они прятали под раскрашенной маской.

Интеллигенция хотела быть властитель­ницей дум и сердца народа. В этом одна из причин её соперничества с Церковью. В ли­тературе, ещё раз подчеркнём, даже вырабо­тался стандартный образ священника как хитрого и жадного жреца, как невежествен­ного и тупого человека, который, говоря на каком-то странном славянизированном ди­алекте, похожем на жаргон, берётся кстати и некстати произносить поучения. Те немногие авторы, которые пытались создать образ священника, самоотверженно служившего наро­ду, редко, очень редко справлялись с этой за­дачей. Они подавали священника, в лучшем случае, как резонера в старинных пьесах или просто описывали его добрые поступки, мало относящиеся к самому церковному служению. Например, один известный ли­тератор описывает, как священник спасает утопающего в реке и собирает лекарствен­ные травы, чтобы давать их больным, а о величии самого пастырства, как духовного подвига,- ни слова. Пожалуй, никто из со­временных сочинителей не постиг духовной красоты самой Церкви и мистической глу­бины молитв и Божественного достоинства литургии.

Нам обычно указывают на двух христиан­ских писателей - Достоевского и Чарльза Диккенса*.

* Диккенс Ч. (1812 -1870) - английский писатель.

Что касается Достоевского, то он, как колокол, зовёт в Церковь, но, как коло­кол, сам стоит у её ворот. Церкви он не пони­мает, потому что её жизнь не его жизнь. До­стоевский как бы произнёс потрясающий монолог, словно трагик на сцене, перед от­ступившим от Бога миром; он показал ате­изм как бездонную пропасть, в которой гибнет человечество, показал тупики и противоре­чия современной ему культуры. Но когда ему надо было найти альтернативу этому нрав­ственному хаосу в лице христианских под­вижников, его великий талант превращался из яркой звезды в ночник, меркнул и уга­сал. Кого Достоевский вывел на страницах своих книг? Монастырского послушника Алешу, которому безразличен монастырь. Он ходит по миру, сам не зная зачем. Он смотрит на людей с умилением, но в монас­тырь возвратиться не хочет. Там ему нечего делать. Другой персонаж - схимонах, пус­тынник-визионер, который произносит речи, похожие на беседы лютеранского пастора, и обращается к земле, как к живому существу, с каким-то языческим благоговением*.

* См.: Достоевский Ф. Собр. соч.: В 12 т. Т. 11. С. 379-380.

Диккенс написал переложение Еванге­лия для детей**, но в то же время отзывался с сарказмом о своей Англиканской церкви, сочинял рождественские рассказы и в то же время выражал атеистические воззрения на религию, а в своей личной жизни прояв­лял склонность к полигамии. Впрочем, ли­тературные противники Церкви (например, Франс) создали свой образ священника: это - человек гуманный, «учёный и добро­детельный»***, но порой не верующий ни во что. Он принимает сан священника для того, чтобы облегчать страдания людям, учит их тому, чему не верит сам, и постоянно лжёт во имя добра.

** См., напр.: Диккенс Ч. Жизнь Господа нашего Иисуса Христа: Для детей. М., 1999.

*** Франс Л. Собр. соч.: В 8 т. М„ 1958. Т. 2. С. 37.

Как мы уже отмечали, после русской ре­волюции от интеллигенции потребовали, уже в обязательном порядке, ритуальных плевков в сторону Церкви: так в средне­вековой Японии от поступающих на госу­дарственную службу требовалось ломать крест в доказательство того, что они не тайные христиане. У интеллигенции по­степенно выработался устойчивый комп­лекс по отношению к Церкви, комплекс недоверия и скрытой враждебности. Кро­ме того, интеллигент обычно подходит к священнику с чувством кастового пре­восходства.

Итак, интеллигенция, отступившая от Бога, но утаившая в глубинах сердца веч­ную ностальгию по идеалу, это - больной цветок, выросший на ядовитой почве ни­гилизма. Интеллигенция, растоптанная революциями и перестройками, но сохра­нившая, при всём внутреннем растлении, неисправимый романтизм, теперь начина­ет вырождаться и погибать. В экологичес­ких катастрофах первыми погибают наи­более развитые по своей организации су­щества, как наиболее хрупкие и уязвимые.

Замечено, что после ядерных испытаний остаются в живых одни тараканы да клопы. Кто же идёт на смену этому хрупкому цвет­ку, интеллигенции? Как известно, люди с совсем уже атрофированными сердцем и умом, похожие на электронную машину. Люди, для которых нет ни чувства долга, ни чувства чести. Люди, которым дано одно - хватать. Но самое страшное то, что именно интеллигенция была повивальной бабкой будущих железных рептилий. Интеллиген­ция в течение нескольких столетий боролась с Богом за свободу человечества, она плано­мерно вытравливала из души людей идею Бога, а центробежное движение невозмож­но остановить. Его инерция теперь как раз и уничтожает человечность в самом человеке.

О БОЛЕЗНЯХ ДИСКУССИИ, ДИСПУТА И ДИАЛОГА

(небольшое, но крайне необходимое дополнение)

Уж с год таскается за мной

Повсюду марбургский философ.

Мой ум он топит в мгле ночной

Метафизических вопросов...

На робкий роковой вопрос

Ответствует философ этот,

Почесывая бледный нос,

Что истина, что правда... – метод*.

Андрей Белый

* Белый А. Стихотворения и поэмы. С. 304.

Интеллигентным участникам любой дискуссии, любого диспута, любого диало­га вначале надо чётко определить тему и в дальнейшем не отклоняться от неё. Не­обходимо найти некую общую «платформу», то есть «то, с чем все согласны». Исполь­зуемые источники доказательств должны быть авторитетны для обеих сторон. Затем надо построить аксиологическую (ценно­стную) шкалу этих источников. Высшей степенью достоверности обладает Библия, догматические и канонические определе­ния Соборов, затем литургика и патристи­ка. В самой патристике следует различать согласное учение всех или большинства отцов и частные мнения, имеющие услов­ное значение, а затем выделить по теме оп­ределённый круг ошибок и неточных фор­мулировок (которые идут вразрез с осно­вами вероучения), для того чтобы не использовать их.

Частое непонимание друг друга проис­ходит из-за того, что в один и тот же тер­мин, имя или определение люди вклады­вают различный смысл, поэтому узловые термины должны быть определены и при­няты в одном значении всеми участника­ми диалога. Затем необходима строгая последовательность: забегание вперёд не­допустимо, то есть последующее должно вытекать из предыдущего. Только добив­шись взаимопонимания и согласия по од­ному конкретному пункту, можно перехо­дить к другому. Разумеется, логический анализ не может быть применён к библейским цитатам, имеющим сверхлогический характер, он может быть применён к диалогу как определённой системе доказа­тельств.

Христианский диалог в корне отличается от софистического. У софистов стремле­ние - запутать в противоречиях противни­ка и любым путём одержать победу, а у хрис­тиан должно быть искреннее желание по­мочь друг другу в поиске истины; без этого плодотворная дискуссия невозможна.

Дискуссия, как и, например, логика, име­ет свои законы. Но чтобы лучше понять их, надо рассмотреть ошибки и злоупотребле­ния, допускаемые в дискуссии, то есть «па­тологию» дискуссии. Вот мы и попытались выявить такие характерные ошибки-«син­дромы».

«Синдром Остапа Бендера»

Великий махинатор уверенно вступает в диспут с ксёндзами - как полномочный представитель «науки». Чтобы убедить слушателей в своей эрудиции, он начина­ет скороговоркой произносить латинские исключения, которые зубрил во время уче­бы в гимназии. Разумеется, эти исключе­ния никому не были понятны и отношения к диспуту не имели, но произвели на при­сутствующих неотразимое впечатление. Они уверовали в правоту Остапа. Этим диспут был закончен, и друзья на радости отправились в пивнушку*. Последователи Бендера твёрдо усвоили его приёмы. Они начинают диспут как-нибудь так: «Наука доказала», «Совершенно ясно», «Только глупые не понимают этого», «Все великие люди согласны с нами», «Это несомненный факт»,- при этом цитируют латинские ис­ключения, поздравляют себя с победой и сами себе пожимают руку.

* См.: Ильф И., Петров Е. Цит. соч. С. 197-201

«Синдром скунса»

Скунс - это небольшой зверёк с краси­вой шерстью, который известен тем, что защищается от врагов путём выделения вонючей жидкости. Даже медведи опасают­ся скунса и позволяют ему съедать часть их добычи. Обычно скунс первым не напа­дает, но если его нечаянно задеть, то он быстро оборачивается задом к противни­ку и пускает струю чрезвычайно отврати­тельного запаха, который долго не выветривается. Наш совет - избегать диспутов с представителями племени скунсов, что­бы не быть обрызганным зловонной жид­костью, которая у скунсов всегда наготове.

«Синдром Иуды»

Некоторые называют его «синдромом Красницкого»*, известного обновленца-провокатора.

* Красницкий В., свящ. (1880-1936) - лидер об­новленческого движения.

В 20-е годы XX столетия, ког­да Православная Церковь подвергалась систематическому разгрому, а священники - репрессиям, этот «красный Иуда» обвинял в прессе своих противников и вообще не­угодных ему лиц в том, что они враги на­рода, тайные контрреволюционеры, заговорщики против советской власти и так далее. Выступал Красницкий и в качестве свидетеля на судебных процессах, обычно заканчивавшихся расстрелом невиновных. «Синдром Иуды-Красницкого» - это до­носительство на идейных противников, клевета через прессу, чтобы настроить против оппонентов общественное мнение. Надо сказать, что даже безбожная власть, пользовавшаяся услугами таких людей, относилась к ним с чувством величайшего презрения.

«Синдром Геббельса»

Йозеф Геббельс* в откровенных разгово­рах с работниками своего идеологическо­го аппарата говорил, что маленькая ложь может вызвать подозрение, а большая - воспринимается как правда. Кроме того, ложь следует муссировать и повторять. Человеку психологически трудно пове­рить, что всё, что он услышал,- сплошная ложь. Чем больше масштаб такой лжи, тем она выглядит более правдоподобной. По­этому Геббельс и советовал: «Лгите, ниче­го не боясь и не стесняясь, лгите как мож­но больше и увереннее, и успех обеспечен».

* Геббельс Й, (1897-1945) - немецкий политичес­кий деятель.

«Синдром "ушиба демона"»

Средневековые схоласты в шутку гово­рили, что демон, будучи свержен с неба, упал на скалы вниз головой и сильно ушиб её. В результате такого удара он потерял способность логически мыслить. Обычно демон в дискуссиях болтлив, но всегда пу­тается в своих выводах и не может найти связи между причиной и следствием. Не­смотря на то, что демон обладает обширной информацией, он не способен построить ни одного правильного силлогизма. «Синдром ушиба» - это или действительная неспо­собность последовательно и чётко мыс­лить, или сознательный прием - ввести в заблуждение оппонента, то есть простое словесное шулерство, в расчете не на лов­кость рук, а на ловкость языка.

«Синдром Хрущева*»

Этот политический деятель XX столетия, когда не хотел отвечать на заданный вопрос, то начинал говорить на другую тему. Так, что слушатели не понимали, что и к чему он го­ворит. При этом Хрущев говорил без оста­новки и перерыва, подавляя слушателей лавиной слов, изматывая их; затем он заяв­лял, что время встречи истекло, благодарил за внимание и тряс руки собеседникам. Этот приём - утопить вопрос в дымовой завесе слов и тем самым уйти от ответа.

* Хрущев Н. (1894-1971) - советский политический деятель.

«Синдром прокурора»

Участник диалога обращается со своим собеседником так, как прокурор - с пре­ступником. Он предъявляет обвинение, он требует отчёта, он выносит приговор. Такой человек постоянно теряет пред­ставление об отмеренных ему возможно­стях и правах. Мы уже не говорим об эти­ке. «Прокурор» постоянно забывает, что говорит не с подсудимым, а со своим со­братом, ему не сидится за общим столом, ему всё время хочется облачиться в мун­дир прокурора, а то и в мантию судьи и вспрыгнуть на прокурорское или судей­ское место.

«Синдром скептика или зайца»

В критические минуты дискуссии оппо­нент вдруг заявляет, что человек по своей ограниченности ничего не может знать и надо дождаться Страшного суда, чтобы получить правильный ответ. Тогда непо­нятно, зачем начинали дискуссию.

«Синдром трагика»

Надо представить себя актером-любите­лем в провинциальном театре, который произносит монолог короля Лира или Ри­чарда III*, извергая проклятия и призывая в свидетели «небо и землю». При этом надо закатывать глаза и потрясать кулаками. Надо помнить, что лучший способ защиты - это нападение. Кричите, как на восточном базаре, где вы в одно время продаёте и покупаете, заглушайте слова оппонента нераз­борчивым гоготом, как некогда коммунис­ты глушили своего врага в эфире, топите оппонента в потоке слов, повторяйте поча­ще: «Я пришёл в ужас», «Земля и небо со­дрогаются от слов этого человека», «Кара­ул, помогите», «Такой ереси ещё не было от сотворения мира». Не бойтесь говорить бес­смыслицу, ваших слов никто не запомнит, но останется впечатление, что ваш оппонент совершил что-то такое, от чего вы пришли в ужас! Поэтому гогочите, хлопайте руками, как гуси крыльями, и при этом кричите, что спасли Рим.

* Речь идёт о пьесах У. Шекспира «Король Лир» (1605) и «Король Ричард III» (1593) (см.: Шекспир У. Комедии; Хроники; Трагедии: В 2 т. Т. 2. С. 411-544; Т. 1.С. 301-452).

«Синдром барона Мюнхгаузена*»

* Барон Мюнхгаузен (Карл Фридрих Иероним фон Мюнхгаузен, барон) (1720-1797) - прототип героя немецкой литературы, хвастуна и враля (см., напр.: Бюргер Г.-А.,РаспеР.-Э. Приключения барона Мюнх­гаузена. М., 1985).

Это - неудержимая фантазия приписы­вать оппоненту то, чего он вовсе не гово­рил и даже не думал. Например, если ваш оппонент сказал: «Солнце встало»,- кри­чите в ответ: «Значит, солнце может ло­житься и садиться? Смотрите, он бесстыд­но проповедует, что солнце - это живое существо, у которого есть ноги. Неужели он не читал деяний Пятого Вселенского Собора, который предал анафеме тех, кто считает, что небесные светила - это оду­хотворенные существа? Ясно, он пропове­дует язычество в форме сабеизма**».

** Сабеизм - собственно поклонение звездам.

Затем сделайте экскурс в мифологию народов мира, блесните эрудицией, скажите, что у древних египтян божество солнца назы­валось - Ра, а в период Нового Царства - Амон; у греков - Гелиос; у персов - Мит­ра и так далее; потом воскликните:«О ужас, это идолопоклонник, мы разоблачим его. Да не будет и да сгинет!». Затем расскажи­те ошеломленным слушателям о племенах, обитавших на Юкатане, которые приноси­ли на площадках пирамид человеческие жертвы божеству солнца, иногда-де число таких несчастных исчислялось тысячами, и, указывая пальцем на оппонента, торже­ственно и скорбно скажите: «Вот, оказыва­ется, чего хочет этот человек». И, снизив голос до шепота, добавьте, что жертвопри­ношения у солнцепоклонников соверша­лись с особой жестокостью: жрец рассекал грудь жертвы, вырывал из груди ещё бьющееся сердце и бросал его к подножию идола грозного божества. Тут вы должны просто-таки возопить: «О злодей, если ты задумал со своими сообщниками применить этот ритуал к моему народу, то вот моя грудь, первой режь её!» (аплодисменты немину­емы). На другой день радиостанция «Сво­бода от стыда №4» передаст, что там-то и тем-то были разоблачены тайные солнцепо­клонники, подозреваемые в каннибализме.

«Подробности мы будем регулярно сооб­щать радиослушателям». Что произошло, никто не поймёт, но впечатление останет­ся. И можно будет услышать такой разго­вор: «Кажется, появились новые асассины* и убивают прямо на улицах. Дело тёмное, во всяком случае, нужно быть осторож­ным,- чего хорошего можно ждать от фа­натиков?!».

* Асассины (XI-ХШ) - члены исламской тайной тоталитарной секты, в переносном смысле: убийцы.

«Синдром "золотого пера"»

После того как Ренан, известный ориен­талист, специалист по древним и восточ­ным языкам, написал клеветническую книгу «Жизнь Иисуса Христа»*, одно из сатанин­ских обществ преподнесло ему в подарок ручку с золотым пером ювелирной работы, которую он с благодарностью принял и писал ею свои фальсификации по истории христианства и древней Церкви. Здесь на­ука была целенаправленно обращена на служение лжи и на разрушение религии, но при этом Ренан, с иезуитским лицемерием, выдавал себя за почитателя Христа. По­стоянно восхищаясь Им, он старался вну­шить своим читателям, как мы уже отме­чали, что Иисус из Назарета - мечтатель и романтик, Который-де сделался авантю­ристом от религии.

* См., напр.: РенанЖ.-Э. Жизнь Иисуса. М., 1997.

«Синдром Уленшпигеля»

Имя героя известного романа Шарля де Костера* «Тиль Уленшпигель»** озна­чает «Ваше зеркало». Герой романа, еще будучи мальчишкой, любил передразни­вать людей, проходивших мимо его дома, тем, что мимически копировал их и строил им забавные рожи.

Цель этого приёма, называемого, кстати, на латыни «argu-mentum ad hominem»,- вместо доводов употреблять по отношению к оппоненту язвительные насмешки, показать оппонен­та в смешном виде. По остроумию Тиль Уленшпигель явно уступает находчивым кинто***, которые даже устраивали соревнова­ния в шутках друг над другом.

* Костер Ш., де (1827-1879) - бельгийский пи­сатель.

** См., напр.: Костер Ш., де. Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке, об их доблестных, забавных и достославных деяниях во Фландрии и других кра­ях. М., 1986.

*** Кинто - в дореволюционной Грузии торговец вразнос, синоним беззаботного весельчака и гово­руна.

Подобные традиционные встречи-праздники проводят­ся теперь в болгарском городе Габрово. Впро­чем, современные шутники в дискуссиях, к сожалению, не подражают добродушным и беззлобным кинто, а стараются насмешкой вызвать презрение к своему оппоненту. Со­вет: когда видите, что дело плохо, отвечайте на аргументы оппонента юмором и насмеш­ками, то есть карикатурой, написанной не карандашом, а словами и гримасами. Дово­дов против насмешек не существует.

«Синдром "ловца блох"»

Попытайтесь найти у своего оппонента ка­кую-нибудь ошибку, например не на месте поставленную запятую, а затем кричите, что если запятая стоит не на месте, то, значит - и весь текст сомнителен, так как обличает в ва­шем оппоненте человека невежественного в вопросах грамматики. Можете рассказать, что в древних академиях грамматика входила в комплекс гуманитарных наук («семь сво­бодных искусств») наравне с риторикой и ди­алектикой. Поэтому лишняя запятая или от­сутствие запятой являются потрясающей не­грамотностью и неслыханным невежеством. Потом, на всякий случай, следует прибавить, что, может быть, никакой запятой там и не было, а была простая марашка (след от типог­рафской краски), но эффект останется: слова невежественный, варварский будут еще долго звучать как эхо в ушах слушателей.

«Синдром следопыта»

Спросите оппонента, загадочно улыба­ясь: «Кто была ваша прабабушка?». Если тот ответит: «Не знаю»,- продолжайте: «Вы не знаете, а мы знаем, и скоро все уз­нают об этом». Такой аргумент является прекрасным отвлекающим методом и зас­тавляет слушателей подозрительно отно­ситься к правнуку бабушки-инкогнито.

«Синдром врага»

Он являлся одним из атрибутов внутрен­ней политики большевиков. На плакатах, в газетах и журналах изображались злобные «враги народа». Чтобы отвлечь внимание людей, им внушалось, что они окружены «врагами», что «врагами» могут быть даже члены их собственных семейств, что «вра­гов» надо обнаруживать и разоблачать. В 20-30-е годы XX столетия в университетах сту­денты судили своих профессоров за недо­статок «классового сознания». Несчастных выводили на сцену, и они у присутствую­щих просили прощения, «признаваясь» в своих «буржуазных пережитках» и обещая бороться с этими пережитками. Но разуме­ется, это являлось самым легким видом наказания; большая часть интеллигенции была репрессирована. Шалва Нуцубидзе* впоследствии говорил своей супруге Кетеван: «Страшно было не то, что нас судили подонки и им поддакивали некоторые из наших запуганных коллег, а страшно то, что люди, которым мы отдали свои знания и труды всей своей жизни, так легко повери­ли в это». Выдающиеся грузинские поэты Валериан Гаприндашвили** и Паоло Яшвили*** покончили жизнь самоубийством, что­бы только не участвовать в грязном поис­ке «врагов народа». Конечно, теперь вре­мена не те, но по-прежнему легко возника­ет желание показать своего оппонента врагом человечества, народа, прогресса, культуры и так далее, врагом чего угодно, но именно врагом. Здесь включаются эмо­ции, которые действуют на сознание как опьяняющий напиток. Это - старое ору­жие, порядком поржавевшее, но еще впол­не годное к употреблению. Сей «синдром» уже оброс бородой, но не хочет уходить в отставку.

* Нуцубидзе Ш. (1888-1969) - грузинский фи­лософ и литературовед.

** Гаприндашвили В. (1888-1941) - грузинский поэт.

*** Яшвили П. (1885-1937) - грузинский поэт.

«Синдром сплетника»

Чтобы избежать обвинений в клевете, выпады против оппонента производятся так: «Я слышал это от соседа по купе; мне сообщил об этом надёжный человек; мне передали это по телефону, не назвавшись; разве вы не знаете, что об этом все говорят» - и так далее. Эти слухи и сплетни могут но­сить самый фантастический характер. Ведь аноним по телефону может сказать, что оппонент ел человеческое мясо. Если такой клеветник будет пойман на лжи с поличным, то он может сказать: «Ведь я же этого не ут­верждаю, я говорил то, что слышал, а за дос­товерность не ручался». Обычно такой ме­тод производит эффект, только надо обвине­ния произнести громко и торжественно, а фразу: «Слышал от того-то» - таинствен­ным шепотом, который также интригует слушателей: может быть, этот «тот-то» - особо важное лицо, пожелавшее остаться неизвестным. Но так как клевета мало ко­го возмущает и редко когда наказывается, то, если все же клеветника уличат во лжи на месте и поймают как вора за шиворот, он может особенно не беспокоиться, а да­же принять оскорблённый вид и ответить бранью.

«Синдром либерала»

Либерала характеризует необычайная широта взглядов, которую он постоянно афиширует. Он одновременно демократ и монархист, православный и католик, теософ и антропософ - и всё в одном лице. Какой цвет примет в данный момент этот хамеле­он - трудно представить. Либерал говорит с позиции широкой свободы, свободы для сектантов, свободы для гомосексуалистов, свободы для детоубийц, свободы для нуди­стов и так далее. Он требует снятия всех ог­раничений нравственного характера; демон­страцию в массмедиа гнусностей и развра­та он оправдывает свободой совести и слова... И только одних либерал лишает права на свободу - православных, которые хотят сохранить свою веру и свои тради­ции. Он готов защищать пером, как мечом, католиков, иеговистов, кришнаитов, по­клонников Раджниша* и так далее. Но когда речь заходит о Православии, то у либерала начинается припадок ярости, и, забыв о призывах к терпимости и сбро­сив прежнее благодушие, как маску, он на­чинает наклеивать православным оппо­нентам ярлыки: «Обскурант», «Фанатик», «Невежда».

* Ото (Бхагаван Шри Раджниш) (1931-1990) - известный индийский религиозный деятель, осно­ватель псевдоиндуистской тоталитарной секты.

«Синдром рыбы-ежа»

Эта небольшая рыбёшка имеет одну осо­бенность: при опасности она раздувается до размеров футбольного мяча, и крупные рыбы, не понимая, что перед ними - пузырь с воз­духом, в испуге отступают от него, как от грозного противника. Такой «ёж» начинает дискуссию со своей биографии в стиле апок­рифа, перечисляет свои звания и заслуги пе­ред наукой и обществом и, широко расхва­лив самого себя, не забывает как бы вскользь заметить, что его дядя - генерал, а тетуш­ка - профессор, доктор наук и всяческий лауреат. Затем «ёж» издали показывает ка­кие-то документы, как некогда Остап Бендер показывал квитанции*, и сообщает, что несколько лет назад один архиерей ответил на поздравление с днём Ангела, посланное «ежом», любезной телеграммой, и всё из-за его личных достоинств. В конце речи он за­являет, что лучше всех знает, что и кому надо делать, и предлагает проект радикального переустройства общества.

* См.: Ильф И., Петров Е. Цит. соч. С. 18.

«Синдром экзаменатора»

Такой участник дискуссии, когда ему не­чего сказать по существу, вдруг начинает задавать своим оппонентам самые неожи­данные вопросы: в каком-де году и за что был убит последний из братьев Гракхов*; какая, мол, разница между учениями Се­вера**, Юлиана Галикарнасского*** и абуны Теофилоса**** и какое из них наиболее близко к учению Аполлинария Лаодикийского*****; в каком роде «Дух Святый» стоит в арамей­ском и сирийском языках и тому подобное.

* Тракт, Тиберий (162-133 до Р.Х.) и Гай (153-121 до Р.Х.), братья - римские политические деятели.

** Север (Севир) Антиохийский (465?-538) - ересиарх-монофизит.

*** Юлиан Галикарнасский (? - после 518) - ересиарх-монофизит.

**** Теофилос, абуна (1909-1977) – патриарх Эфиопской Церкви.

***** Аполлинарий Лаодикийский (ок. 315 – до392) - ересиарх.

Обычно оппоненты не могут ответить на эти вопросы, да и сам «экзаменатор» не особен­но разбирается в исторических датах и ере­тических хитростях, но эффект произведён: «экзаменатор» смотрит на оппонентов тор­жествующе, как на провалившихся на экза­мене студентов. Он как бы говорит: «Вы, мелкота, не знаете таких простых вещей, а ещё хотите спорить со мной». Если «экзаменатора» спросить, какое, собственно, отноше­ние имеют его неожиданные вопросы к теме дискуссии, то он ответит: «Самое непосред­ственное; но из-за вашего незнания и неподготовленности вы не сможете понять моих доводов, поэтому примите мои слова на веру». Если участники дискуссии на­столько наивны, что позволят экзамено­вать себя как школьников, то «синдром эк­заменатора» может перейти в «синдром Ассаргадона*»:

Я - вождь земных царей и царь,

Ассаргадон...

Кто превзойдёт меня? Кто будет

равен мне?..

И вот стою один, величьем упоён**.

* Ассаргадон (Асархаддон) (680-669 до Р.Х.) - ассирийский царь.

** Брюсов В. Стихотворения и поэмы. С. 119-120.

Но это уже, пожалуй, «синдром самопре­возношения».

Итак, разумная, корректная и целенап­равленная беседа приводит если не к со­гласию, то к взаимопониманию; а нера­зумная - к еще большему разделению и отчуждению. Поэтому все мы должны учиться культуре дискуссии, диспута и диалога, не исключая, разумеется, и само­го автора.

Афинская школа (итал. Scuola di Atene) - фреска работы Рафаэля в станце делла Сеньятура Ватиканского дворца.

В 1508 году по поручению папы Юлия II Рафаэль расписывает станцы (парадные залы) Ватиканского дворца. Станца делла Сеньятура была первой из станц, расписанных Рафаэлем (1508-1511 гг.). Её фрески - это аллегорические изображения человеческой деятельности: «Афинская школа» - философия, «Диспута» - богословие, «Мудрость, умеренность и сила» - правосудие, «Парнас» - поэзия. В своих четырех великих композициях Рафаэль показал четыре основания, на которых, по его убеждению, должно покоиться человеческое общество: разум (философия, наука), доброта и любовь (религия), красота (искусство), справедливость (правосудие).

Фреска «Афинская школа» по праву признается одним из лучших произведений не только Рафаэля, но и ренессансного искусства в целом.

Больше книг на Golden-Ship.ru