Митрополит МАКАРИЙ

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ

КНИГА 5

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ПЕРИОД ЕЕ САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ (1589-1881)

ПАТРИАРШЕСТВО В РОССИИ (1589-1720)

ТОМ 9

ПАТРИАРШЕСТВО МОСКОВСКОЕ И ВСЕЯ ВЕЛИКОЙ РОССИИ И ЗАПАДНОРУССКАЯ МИТРОПОЛИЯ (1589-1654)

ОГЛАВЛЕНИЕ

Отдел 1 2

ГЛАВА I 15

ГЛАВА II 63

ГЛАВА III 134

ГЛАВА IV 198

ОТДЕЛ 1

ПАТРИАРШЕСТВО МОСКОВСКОЕ И ВСЕЯ ВЕЛИКОЙ РОССИИ И ЗАПАДНОРУССКАЯ МИТРОПОЛИЯ (1589-1654)

Пошло уже ровно шесть столетий со времени основания Русской Церкви (988 - 1588). В эти столетия она прожила два главных периода своего существования. Первый период, продолжавшийся два с половиною века (988 1240), был периодом ее всецелой зависимости от Константинопольского патриарха, но вместе и периодом ее полного единства, когда на всем своем пространстве она признавала над собою только одного митрополита и составляла одну нераздельную митрополию. Второй период, продолжавшийся три с половиною века (1240 - 1588), был для Русской Церкви периодом ее постепенного перехода к самостоятельности, но вместе и периодом ее постепенного разделения на две митрополии, которые, особенно в последней половине этого периода, были совершенно разделены между собою и не имели никаких взаимных отношений.

С 1589 г. начался для Русской Церкви новый период, продолжающийся доселе, период ее самостоятельности, который можно назвать также и периодом постепенного воссоединения ее разрозненных частей. Правда, в то самое время, как в Москве учреждалось патриаршество, в Литве вводилась уния, и Западнорусская митрополия, мало того что была отделена от Восточнорусской Церкви, подверглась новому, насильственному разделению на две части, из которых одна, православная, по-прежнему осталась в зависимости от Цареградского патриарха, а другая, униатская, подчинилась Римскому владыке. Но еще в XVII в. все православные епархии Западнорусского края признали над собою власть Московского патриарха и соединились с Русскою Церковию, а в XVIII и XIX столетиях мало-помалу воссоединились с нею и все униатские епархии, существовавшие в том крае, так что ныне в пределах России нет более униатов. К сожалению, в этот же период самостоятельности Русской Церкви, когда с нею вновь соединились ее прежние члены, отторгнутые усилиями Рима, в ней самой обнаружился раскол, возникший на ее домашней почве и известный под именем старообрядства, - раскол, который, постепенно усиливаясь и разрастаясь, сделался самым резким и выдающимся явлением настоящего периода, прошел мрачною полосою чрез всю последующую нашу историю и, составляя внутреннюю язву нашей отечественной Церкви, доселе мало поддается ее уврачеваниям. Потому едва ли будет несправедливо, если настоящий ее период мм назовем и периодом в ней раскола, именующего себя старообрядством.

Период самостоятельности Русской Церкви обнимает собою: а) время патриаршества в России и б) время синодального управления.

ПАТРИАРШЕСТВО В РОССИИ (1589-1720)

УЧРЕЖДЕНИЕ ПАТРИАРШЕСТВА В РОССИИ

Еще во 2-й половине XV в., когда Греческая империя окончательно подпала под владычество турок и Русские митрополиты не могли уже беспрепятственно путешествовать в Царьград для святительского поставления и затруднялись даже письменно сноситься с Цареградскою кафедрою, все четыре патриарха Востока дали свое согласие, чтобы впредь первосвятитель Восточнорусской Церкви не ходил в Царьград, но избирался и ставился в самой России и имел власть ставить своих епископов и править своею Церковию по примеру патриархов, а также определили будто бы, чтобы он считался святительскою честию выше всех православных митрополитов и в случае Вселенского Собора занимал первое место после Иерусалимского патриарха. Несмотря, однако ж, на все это, Русская Церковь по-прежнему оставалась только митрополиею, хотя и первою из митрополий, и в зависимости от Константинопольского патриарха, хотя только номинальной. А между тем время шло, и, тогда как патриаршие Церкви, бедствовавшие под игом неверных, более и более сокращались и умалялись, Русская Церковь вместе с Русским государством постоянно расширялась и увеличивалась и по своему объему далеко превосходила каждую из них. Тогда как сами патриархи, совершенно зависевшие от произвола своих мусульманских властителей, более и более теряли свою духовную власть и значение, сохраняя почти одно лишь имя патриархов, Русские митрополиты, хотя вполне зависевшие от своих православных государей, но в них же находившие для себя и самую незыблемую опору, пользовались действительною архипастырскою властию и являлись истинными первосвятителями среди своего духовенства и всей паствы. Тогда как самая православная вера в патриарших и других православных Церквах Востока и Юга, порабощенных магометанами, подвергалась всякого рода притеснениям, уничижениям, поруганиям, в России она была в собственном смысле господствующею, охранялась законами и всеобщим уважением правительства и народа и сияла всем своим блеском. Православная Россия под управлением своих православных могущественных государей сделалась главною представительницею и единственною охранительницею и защитницею православия во всем мире - так понимали ее сами русские, так же смотрели на нее и все православные Востока и Юга, стонавшие под игом иноверцев и искавшие в ней для себя покрова, помощи и утешений. Русские государи уже носили титул царя, т. е. императора, и заняли в православном мире то самое положение, какое занимали прежде императоры Византии; очень естественно было желать, чтобы и при русских государях по примеру византийских во главе церковного управления находились первосвятители самого высшего духовного сана. Русская Церковь видимо для всех выросла до того, чтобы быть ей совершенно самостоятельною и независимою отраслию Церкви Вселенской и стоять по крайней мере наравне с патриаршими православными Церквами, если не впереди всех их. Русский митрополит по власти и значению в своей Церкви вполне равнялся патриархам и даже превосходил их, ему недоставало только патриаршего имени.

В 17-й день июня 1586 г. прибыл в Москву Антиохийский патриарх Иоаким, совершавший свое путешествие через Галицию, где устроил церковное братство, и потом через Смоленск, откуда испросил себе у царя Федора Ивановича разрешение посетить его столицу. Много уже приходило к нам за милостынею с Востока и мирян, и особенно духовных лиц, в том числе архиепископов и митрополитов, со времени падения Царьграда, но из четырех Восточных патриархов еще не приходил никто, Иоаким был первый. Государь приказал сделать патриарху несколько почетных встреч на пути его от Смоленска в Москву: первая была в Можайске, вторая - в селе Мамонове пред Москвой, третья - на Драгомилове при въезде в столицу. Помещение для патриарха отведено было на Никольском крестце в доме Федора Шереметьева. Июня 25-го Иоаким приглашен был в царский дворец и прибыл туда в митрополичьих санях, которые за ним были присланы. На крыльце царских палат встретил патриарха посольский дьяк Андрей Щелкалов и ввел его в подписную Золотую палату, где восседал на троне государь в полном царском одеянии, окруженный боярами и окольничими. Царь поднялся и встретил патриарха за сажень от своего седалища, принял от него благословение и спросил его о здоровье. Патриарх подал царю грамоту Цареградского первосвятителя Феолипта, которая свидетельствовала о личности и нуждах его, патриарха Иоакима, и поднес царю от себя в дар частицы мощей апостола Анании, Игнатия Богоносца, великомученика Георгия и мучеников Киприана и Иустинии. Государь пригласил патриарха к себе обедать, а до обеда велел сходить в соборную церковь к митрополиту Дионисию, собиравшемуся служить литургию.

Уже при самой встрече этого патриарха с нашим митрополитом обнаружилось, как понимали русские своего первосвятителя или как понимал он сам себя. В южных дверях Успенского собора встретил патриарха митрополичий боярин Плещеев с митрополичьим дворецким и ключарем, а сам Дионисий стоял тогда в полном облачении посреди церкви на устроенном месте, имея вокруг себя архиепископа Ростовского, епископов, архимандритов, игуменов и прочее духовенство в жемчужных ризах. Когда Иоаким, приложившись к святым иконам, направился к митрополиту, Дионисий сошел с своего места на одну сажень навстречу патриарху и первый благословил его, а после патриарх благословил Дионисия и "поговорил слегка, что пригоже было митрополиту от него благословение принять наперед, да и перестал о том". Дионисий совершил Божественную литургию, а патриарх стоял в продолжение ее в церкви, по правую сторону, у заднего столпа. Такая встреча митрополита с патриархом была, без сомнения, обдуманная, и Дионисий поступил так, вероятно, не по собственной только воле, а по соизволению государя и его советников, судя по тому, что сам же государь и предложил патриарху идти в соборную церковь к митрополиту, да и вообще церемониалы встреч в подобных случаях у нас всегда наперед обсуждались и утверждались самим правительством. Но то, что еще не довольно ясно выразилось в действии нашего митрополита при встрече с патриархом, гораздо яснее выразил вскоре сам царь Федор Иванович на словах. "Помысля", т. е. посоветовавшись с своею благоверною и христолюбивою царицею Ириною, - будем рассказывать по руководству древнего сказания государь советовал и с боярами и говорил им: "Изначала, от прародителей наших, киевских, владимирских и московских государей царей и великих князей благочестивых, поставлялись наши богомольцы митрополиты Киевские, Владимирские, Московские и всея России от патриархов Царяградских и Вселенских. Потом милостию всемогущего Бога и Пречистой Богородицы, Заступницы нашей, и молитвами великих чудотворцев всего Российского царства, а за прошением и молением наших прародителей, благочестивых царей и великих князей московских, и по совету патриархов Цареградских начали поставляться особо митрополиты в Московском государстве по приговору и по избранию прародителей наших и всего освященного Собора, от архиепископов и епископов Российского царства даже и до нашего царствия. Ныне по великой и неизреченной Своей милости Бог даровал нам видеть пришествие к себе великого патриарха Антиохийского, и мы воссылаем за сие славу Господу. А нам бы испросить еще у Него милости, дабы устроил в нашем государстве Московском Российского патриарха, и посоветовать бы о том с святейшим патриархом Иоакимом, и приказать бы с ним о благословении патриаршества Московского ко всем патриархам". Здесь, очевидно, государь не столько просил совета у бояр, сколько объявлял им свое решение, прежде им принятое вместе с царицею, которое оставалось только исполнить. И действительно, тотчас же приговорил государь ехать к патриарху шурину своему конюшему, и наместнику казанскому Борису Федоровичу Годунову. Годунов отправился к патриарху, дословно передал ему всю речь государя, сказанную им боярам, и просил Иоакима: "Ты бы о том посоветовал с святейшим Вселенским патриархом, а пресвятейший бы патриарх посоветовал о таком великом деле со всеми вами, патриархи... и со архиепископы, и епископы, и со архимандриты, и со игумены, и со всем освященным Собором, да и во Святую бы гору и в Синайскую о том обослалися, чтобы, дал Бог, такое великое дело в нашем Российском государстве устроилося, а, помысля бы о том, нам объявили, как тому делу пригоже состояться". Иоаким отвечал, что все патриархи благодарны благочестивому государю за его милостыни, постоянно молятся о нем, чтобы Господь даровал ему все по желанию его сердца, и что в Российском царстве "пригоже" быть патриарху, только этого великого дела без совещания с Цареградским и другими патриархами учинить невозможно, и обещал, что патриархи начнут теперь совещаться о том вместе со всем Собором и обошлются во Святую и в Синайскую горы. Ответ патриарха Годунов немедленно донес царю Федору Ивановичу.

В первый день июля Иоаким испросил у государя позволение посетить монастыри Чудов и Троице-Сергиев, в каждом из них был принят (4 и 8 июля) с честию и получил подарки от монастырских властей. Июля 17-го был на отпуске у государя и получил царские подарки, а 11 августа выехал из Москвы на Чернигов. В Москве понимали, что нужно теперь особенно задобрить патриархов и расположить к себе. И царь Федор Иванович, хотя еще в два предшествовавшие года отправлял им и всему восточному духовенству весьма щедрую милостыню на помин души своего покойного родителя, признал за лучшее при отъезде из Москвы Иоакима отпустить с ним своего подьячего Михаила Огаркова с новыми богатыми дарами патриархам и с грамотами к Цареградскому Феолипту и Александрийскому Сильвестру, где, вовсе не упоминая о своем желании иметь в Москве патриарха, перечислял только свои прежние и вновь посылаемые им подарки.

Прервем здесь на время рассказ и спросим: кому же принадлежала мысль об учреждении патриаршества в России? Первый высказал ее точно и определенно сам государь Федор Иванович. Но это не значит, что ему первому она и принадлежала, что он сам ее придумал или что ее придумала царица, с которою он совещался. Нет, мысль эта еще прежде существовала в России и была распространена между книжными и образованными людьми, которые ясно видели высокое значение своего отечества, своего государя и своей Церкви среди всего христианского православного мира, ясно сознавали высокое положение своего митрополита в сравнении со всеми патриархами, находившимися в тяжком порабощении и нищете, и иные, хотя не так определенно, высказывали эту мысль еще в первые годы XVI в. Недоставало только случая, чтобы выразить ее прямо и решительно и приступить к ее осуществлению, - случай такой представился с приездом в Москву одного из патриархов. И вот, едва прошло несколько дней с приезда патриарха, как Русский митрополит при первой встрече с ним в церкви показал ему свое не только равенство, но и свое превосходство пред ним. А русский царь, принявший у себя патриарха 25 июня, успел до 1 июля и посовещаться об учреждении в Москве патриаршества с своею царицею, и объявить свое решение боярам, и снестись с патриархом, и получить благоприятный ответ от патриарха. Несомненный знак, что мысль о патриаршестве русским не была новая, и потому для обсуждения ее не потребовалось продолжительных совещаний, хотя дело замышлялось весьма важное и, по тогдашнему выражению, великое. Царь высказал только то, что еще прежде знали и в чем вполне сочувствовали ему все его окружавшие. Все это происходило во дни митрополита Дионисия, когда Иов был только архиепископом Ростовским, следовательно, совершенно произвольно известное мнение, будто собственно Борис Годунов задумал учредить патриаршество в России, чтобы возвесть в этот сан своего любимца митрополита Иова и тем еще более привлечь его к себе для своих честолюбивых целей.

Нельзя сказать, чтобы в Царьграде сочувственно отнеслись к тому важному делу, которого так желали в Москве и о котором взялся хлопотать патриарх Антиохийский Иоаким. Только спустя уже почти год с отъезда из Москвы Иоакима сюда пришло первое известие о положении этого дела. Именно, 28 июня 1587 г. прибыл в Чернигов и оттуда препровожден в Москву какой-то грек Николай и на допросе в Посольском приказе сказал дьяку Андрею Щелкалову, что "отпустили его из Царяграда патриархи Цареградский и Антиохийский, а с ним послали к государю грамоты об нем бить челом государю о милостыне, да наказали с ним словом патриархи Цареградский и Антиохийский: что приказывал им государь, чтоб патриарха учинить на Руси, и они, Цареградский и Антиохийский патриархи, соборовав, послали по Иерусалимского и по Антиохийского патриархов, и велели им быть в Царьград, и о том деле соборовать хотят, что государь приказывал, и с Собора хотят послать патриарха Иерусалимского и с ним о том наказ, как соборовать (на Руси) и учинить патриарха". Вот сколько сделали в Царьграде в продолжение целого года для России, куда только постоянно слали за милостынею и откуда получали непрерывные пособия. Прошел еще год, и новых вестей об этом деле совсем не приходило в Москву. Да и не могло прийти, потому что в Царьграде произошла перемена патриархов. Султан низверг патриарха Феолипта и на место его возвел в третий раз Иеремию II, находившегося в заточении. А Иеремии, когда он возвратился на свою кафедру, было не до того, чтобы рассуждать о Русском патриаршестве. Он увидел, что все патриаршее достояние разграблено, кельи обвалились и самая патриаршая церковь Богородицы Паммакаристы, т. е. Всеблаженной, ограблена и обращена в мечеть. Ему велено было строить себе новую церковь и кельи в другом месте Царьграда, а средств не было никаких. И Иеремия поневоле должен был обратиться за милостынею к православным и решился предпринять путешествие в Россию. Это-то обстоятельство и послужило к тому, что дело о патриархе в Москве, которое могло затянуться в Царьграде на многие годы, если не навсегда, быстро подвинулось к своему исходу.

К концу июня 1588 г. царь Федор Иванович внезапно получил известие из Смоленска от воевод, что туда приехал 24 июня Цареградский патриарх Иеремия II, и вместе грамоту от самого патриарха, которою он испрашивал позволения прибыть в Москву, где еще вовсе не знали о происшедшей в Царь-граде перемене патриархов. Федор Иванович немедленно отправил почетного пристава Семена Пушечникова навстречу патриарху с ответною грамотою, которою приглашал его пожаловать в свою столицу, и с указом к воеводам, чтобы они с честию отпустили святейшего и пришедших с ним к Москве и дали им все необходимое в дороге и детей боярских из смолян для провожания, а Смоленскому епископу Сильвестру писал: "Если патриарх станет проситься у воевод в церковь Пречистой Богородицы помолиться, то мы ему в церковь идти позволили, и у тебя в церкви было бы тогда устроено чинно и людно, архимандритов, игуменов и попов было бы много, встречал бы ты патриарха и чтил его честно, точно так же, как митрополита нашего чтите". Между тем приставу, отправленному для встречи патриарха, дана была такая память: "Разведать, каким обычаем патриарх к государю поехал и ныне патриаршество Цареградское держит ли и нет ли кого другого на этом месте, где Феолипт, бывший прежде патриархом, кто из них двух по возвращении Иеремии будет патриаршествовать, и кроме его нужды, что едет за милостынею, есть ли с ним от всех патриархов с соборного приговора к государю приказ (знак, чего ожидали в Москве от патриарха); честь же к патриарху держать великую, такую же, как к нашему митрополиту". В Смоленске действительно честили патриарха весьма много и с великим усердием, особенно воеводы и епископ. На праздник святых апостолов Петра и Павла (29 июня) первосвятитель вместе с своею свитою посетил Смоленский собор и отстоял в нем Божественную литургию, а вскоре затем отправился в Москву, куда после десятидневного путешествия и прибыл 13 июля. Здесь встретили его многие бояре и бесчисленное множество народа, а от лица государя у самой столицы приветствовал почетный пристав Григорий Нащокин, который и проводил дорогого гостя со всею его свитою на рязанское подворье. В свите патриарха находились: митрополит Монемвасийский (Мальвазийский) Иерофей, друг патриарха, архиепископ Елассонский Арсений и архимандрит Христофор. Кроме того, собственно при патриархе состояли: архидиакон, два священника, чернец-старец, казначей, келарь, толмач, диакон да девять слуг; при митрополите Иерофее: священник и четыре прислужника; при архиепископе Арсении: старец и прислужник. На подворье велено было поместить и устроить патриарха и его свиту с возможною почестию и без ведома приставов никого к нему и его свите, особенно из иноземных, не допускать, кроме посылаемых от властей духовных и от бояр с почетными кормами, да наказано было: о чем и о каких делах патриарх с приставами поговорит, о том им сказывать боярам и дьяку Андрею Щелкалову. Явный знак, что Иеремии не доверяли. Он не привез с собою грамоты от патриархов об учреждении патриаршества в России, чего именно здесь и ожидали, и здесь, естественно, спрашивали, да патриарх ли он. Грамота эта была бы лучшим свидетельством о патриаршестве Иеремии, и его приняли бы без подозрений. С Иеремиею поступили так же, как обыкновенно поступали у нас с иноземными послами, которым не доверяли; к дому посла ставились приставы с почетною стражею, которые не дозволяли никому сноситься с ним и с самою его прислугою, следили за его действиями и словами, выведывали его мысли и о всем доносили боярам и только тогда, когда правительство убеждалось в пользе предложений, привезенных послом, к нему становились доверчивее, с ним начинали переговоры.

В 21-й день июля государь велел патриарху быть у себя. Шествие патриарха в царский дворец было весьма торжественное: впереди шли дети боярские и приказные люди в пышных одеждах, потом множество иноков; сам патриарх ехал на осляти и благословлял народные толпы, а за ним ехали на конях митрополит Монемвасийский и Елассонский архиепископ. С большими почестями ввели патриарха и его спутников в Золотую палату, где на драгоценном троне сидел государь в полном царском облачении, окруженный боярами, окольничими и дворянами. При входе Иеремии Федор Иванович встал и переступил с полсажени навстречу ему. Иеремия благословил царя, выразил ему свои благожелания и поднес дары: золотую панагию, в которой находились часть Животворящего Древа, часть Крови Христовой, часть ризы Христовой и пр.; серебряный киот с ручною костию святого царя Константина и левою рукою по локоть святого Иакова Севастийского и пр., а царице Ирине - золотую панагию с камнем, на котором было изображение святой Марины, содержавшую в себе малый перст от руки святого Иоанна Златоустого и части других мощей. Приняв благосклонно священные дары, царь сел на трон, указал патриарху сесть на скамье подле себя с правой стороны и явил ему чрез казначея Траханиотова свое царское жалованье: серебряный кубок двойчатый, два портища рытого бархату, по портищу атласу и камки, два сорока соболей, один в 60 рублей, другой в 30, и 300 рублей деньгами. Были пожалованы царские дары и митрополиту Иерофею. Затем посольский дьяк Андрей Щелкалов объявил, что государь вследствие просьбы патриарха предоставляет ему переговорить с шурином государевым Борисом Федоровичем Годуновым, и святейший, еще раз благословив царя, вышел с своими спутниками и приставами в малую ответную палату, куда послал государь также Годунова и дьяков Андрея Щелкалова и Дружину Петелина. Годунов велел выйти из палаты в другую всем спутникам и приставам Иеремии и предложил ему рассказать, о чем ныне приехал к государю, кто ныне ведает патриаршеством, где Феолипт и вообще о всем, о чем желает возвестить государю. Иеремия отвечал: "Был я на патриаршестве в Царьграде много лет, и по грехам моим и всего христианства греческого возмутился султан турский на Церковь Божию. Да был у меня под началом грек, да от меня бежал, обасурманился, и сделался капуджи у султана, и начал доносить ему многие ложные слова на меня, приписывать мне великие богатства и сокровища и рассказывать о драгоценностях и украшениях той церкви, где прежде меня жили патриархи. К тому ж стал и Феолипт подкупать пашей, чтобы учинили его патриархом в Царьграде, обещаясь давать султану сверх прежней дани по две тысячи золотых... И султан... велел быть Феолипту патриархом... а на меня опалу возложил и послал на остров Родос, и там сидел я в опале четыре года. А на пятый год султан Феолипта отставил от патриаршества, и церковь Божию и все церковное строение разграбил, и учинил в ней мечеть. А за мною прислал и велел мне быть патриархом. Я приехал в Царьград, вижу церковь Божия разорена и строят в ней мечеть, все церковное достояние разграблено, кельи обвалились. Тогда стал присылать ко мне султан, чтоб мне устроить патриаршую церковь и кельи в ином месте в Царьграде, а мне строить нечем: что было казны и драгоценностей в патриаршей церкви, все забрал султан. И я бил челом султану, чтобы мне позволил идти ради милостыни на церковное строение в христианские государства, - и султан меня отпустил. А я, слышав про такого благочестивого и христолюбивого государя вашего, пришел сюда видеть его царские очи и православную веру и ради милостыни, чтоб государь пожаловал помог нам в наших скорбях и утеснении своею милостынею. А в Царьграде ныне патриарха нет". Далее патриарх рассказал Годунову о своем путешествии чрез литовские земли и о том, что слышал от канцлера Яна Замойского, у которого гостил, и, наконец, прибавил, что "есть у него некоторые речи тайные. И Борис Федорович выслушал их вкратце". О чем были эти тайные речи? Не о патриаршестве ли Русском? Но речи о Русском патриаршестве, которых всего более ждали тогда от Иеремии, Годунов не стал бы выслушивать только "вкратце". Да Иеремии и нечего было говорить о патриаршестве, о котором он, как скоро увидим, не привез из Царьграда и сам не имел никакого решения и определенной мысли. Скорее, то могли быть речи о политических делах в Турции и других странах, чрез которые проходил он. О чем бы, впрочем, ни были тайные речи Иеремии, необходимо допустить, что его речами и объяснениями остались у нас недовольны.

Здесь все русские сказания об Иеремии внезапно прерываются на несколько месяцев: что было с ним, происходили ли с ним какие-либо сношения, совершенно умалчивают. Один из спутников Иеремии, Арсений Елассонский, говорит только весьма кратко, что после аудиенции у государя они возвратились с большою честию на свое подворье и здесь пребывали и обращались со многими благородными людьми, царскими приставниками, что так проходили дни за днями, недели за неделями, пока патриарх не заявил, что он хочет уезжать из России и возвратиться на свою Константинопольскую кафедру, тогда только Годунов начал с ним переговоры от имени государя о Русском патриаршестве. Но Арсений остался жить в России, и потому неудивительно, если не сказал в своем сочинении всего, что знал. Зато другой спутник Иеремии, Иерофей Монемвасийский, возвратившийся с ним в Грецию, рассказал о происходившем тогда хотя и весьма кратко, но с полною откровенностию. Он, во-первых, подтверждает известие нашего Статейного списка, что Иеремия с своею свитою на подворье в Москве находился как бы в заключении, что "никому из местных жителей не дозволяли ходить к нему и видеть его, ни ему выходить вон с подворья, и когда даже монахи патриаршие ходили на базар, то их сопровождали царские люди и стерегли их, пока те не возвращались домой", и что приставы, находившиеся при патриархе, были "люди недобрые и нечестные и все, что слышали, передавали драгоманам, а те доносили самому царю". Вместе с тем Иерофей передает, как эти русские, окружавшие Иеремию, исподволь выпытывали его мысли относительно патриаршества в России и как он менял свои решения. "Говорили патриарху Иеремии, - повествует Иерофей, как бы он поставил им патриарха. И Иеремия сначала сказал: "Этому нельзя быть, поставим вам, пожалуй, архиепископа, какой в Ахриде", т. е. автокефального. Таково было первое решение Иеремии. Русским, разумеется, оно не могло понравиться, не понравилось оно и другу Иеремии Иерофею Монемвасийскому, и он, оставшись наедине с патриархом, говорил ему: "Владыко мой, того сделать невозможно; Константин Великий учредил патриаршества со Вселенским Собором, и Великий Юстиниан учредил Ахридскую архиепископию с Пятым Вселенским Собором... нас же здесь только трое (архиереев), да притом, владыко, мы пришли (собственно) за милостыней к царю и ради долгов, которые наделаны в наши дни". Иеремия тотчас согласился с своим другом и отвечал: "И я не хочу (т. е. дать русским автокефального архиепископа), но если хотят, то я останусь здесь патриархом". Следовательно, самому Иеремии принадлежала первая мысль остаться в России на патриаршестве, а не русским. Таково было второе его решение, которое, однако ж, как и первое, не нашло сочувствия в Иерофее, и он говорил: "Владыко святой, это невозможно, потому что ты иноязычный и не знаешь обычаев страны, а они (русские) имеют другие порядки и другие нравы, да и не хотят тебя, смотри, чтоб тебе не осрамиться". Но Иеремия остался непреклонен и ничего не хотел слушать. И вот, "русские, - продолжает Иерофей, - придумали хитрую уловку и говорят: "Владыко, если бы ты захотел и остался здесь, мы имели бы тебя патриархом". И эти слова не царь сказал им (патриарху и его спутникам) и не кто-либо из бояр, а только те, которые стерегли их. И Иеремия неосмотрительно, и неблагоразумно, и ни с кем не посоветовавшись отвечал: "Остаюсь". Такой имел нрав, что никогда не слушал ни от кого совета, даже от преданных ему людей, вследствие чего и сам терпел много, и Церковь в его дни". Ответ Иеремии "остаюсь" царские приставы немедленно передали через бояр самому царю, и тогда-то открылись те официальные переговоры с патриархом, которые записаны и в наших русских сказаниях.

"И великий государь, благочестивый и христолюбивый царь Федор Иванович, - так начинает вновь свой на время прерванный рассказ наш Статейный список, - помысля с своею благоверною и христолюбивою царицею Ириною, говорил с бояры: "Изначала, от прародителей наших (здесь государь дословно повторил то самое, что говорил боярам, когда приступал к таким же переговорам с патриархом Иоакимом)... наши митрополиты ставились от Цареградских патриархов, а потом начали поставляться в России от своих архиепископов и епископов. А ныне по Своей великой милости Господь даровал нам видеть пришествие к себе Цареградского патриарха Иеремии, и мы о том, прося у Бога милости, помыслили, чтобы в нашем государстве учинити патриарха, кого Господь Бог благоволит: будет похочет быти в нашем государстве Цареградский патриарх Иеремия, и ему быти патриархом в начальном месте Владимире, а на Москве митрополиту по-прежнему, а не похочет Цареградский патриарх быти во Владимире, ино бы на Москве учинити патриарха из Московского Собору, кого Господь Бог благоволит. А прежде сего, когда приходил к нам... Антиохийский патриарх Иоаким милостыни ради, и тогда мы, великий государь, помысля о том о патриаршеском поставленье в Российском царствии, объявили тайно шурином нашим... И святейший Иоаким рекся о том советовати со всеми патриархи, и со архиепископы, и епископы, и со всем освященным Собором". И приговорил государь с боярами ехать к патриарху на подворье Борису Годунову, и велел переговорить и посоветоваться с патриархом: "Возможно ли тому статися, чтобы ему быти в его государстве, Российском царстве, в стольном нашем граде Володимере?"

Годунов отправился на подворье и говорил Иеремии от имени государя тайно: приходил к нашему царскому величеству Антиохийский патриарх Иоаким, и мы наказали с ним тебе и другим патриархам, чтобы вы посоветовались между собою и со всем освященным Собором, как бы устроить в нашем государстве патриарха. А вот ныне ты сам пришел и сказывал, что султан учинил на Церковь и на тебя гонение и патриаршество разграбил. И "мы помыслили о том, чтобы тебе, святейшему патриарху Иеремии Вселенскому, быти на патриаршестве в нашем государстве на престоле Владимирском и всея Великия России". Иеремия отвечал: "Антиохийский патриарх Иоаким возвестил нам желание государя о патриаршестве в России, и мы о том все вкупе со Александрийским патриархом Селивестром, и Иерусалимским патриархом Нифонтом, и Антиохийским патриархом Иоакимом, и со архиепископы, и епископы, и со всем освященным Собором советовали и, советовав, приговорили, что пригоже в Российском царстве патриаршеству быти и патриарха учинити. И ныне, будет на то воля благочестивого государя, чтобы мне быти в его государстве, и аз не отмсщуся. Только мне во Владимире быть невозможно, потому что патриарх при государе всегда. А то что за патриаршество, если жить не при государе? Тому статься никак невозможно". Первые слова в этом ответе Иеремии невольно возбуждают сомнение. Он не мог произнесть их, потому что совещания патриархов или по крайней мере решения, приговора их об учреждении патриаршества в России вовсе не было, как прямо утверждает друг Иеремии Иерофей Монемвасийский. А если б был такой приговор, Иеремии не для чего было таить его доселе и столько терпеть в своем заключении на подворье. Напротив, на подворье он ясно заявил, что поставить русским патриарха невозможно, и отказался даже от своего намерения дать им автокефального архиепископа. К тому ж Иеремия не мог сказать, будто он совещался с Иерусалимским патриархом Нифонтом, не мог не знать, что патриархом Иерусалимским был тогда Софроний (с 1579 по 1608 г.). Итак, не прибавлены ли эти слова, столько важные для русских при дальнейших переговорах с Иеремиею, самими русскими, когда они заносили ответ его в свой Статейный список? Если же допустить, что Иеремия действительно произнес эти слова, то такую неправду можно объяснить только сильным желанием Иеремии остаться патриархом в России и для того уверить русских, что учреждение патриаршества в России решено приговором всех патриархов и Собора.

Когда Годунов известил государя об ответе Иеремии, то государь будто бы посылал того же Годунова еще "многажды говорити и советовати о том, чтобы святейший Иеремия произволил быти на Владимирском и всея России патриаршестве, и Иеремия о том много советовал с боярином Борисом Феодоровичем во многие приезды да на то не произволил", а говорил: "Если государь повелит мне быть в царствующем граде Москве при себе, где ныне митрополит, тогда митрополита можно устроить в другом городе". После этого, по словам же Статейного списка еще после первого ответа Иеремии, царь Федор Иванович созвал бояр и говорил им: "Мы помыслили было, чтобы святейшему Иеремии быть в нашем государстве на патриаршестве Владимирском и всея России, а в царствующем граде Москве быть по-прежнему отцу нашему и богомольцу митрополиту Иову. Но святейший Иеремия на Владимирском патриаршестве быть не хочет, а соглашается исполнить нашу волю, если позволим ему быть на патриаршестве в Москве, где ныне отец наш митрополит Иов. И мы помыслили, что то дело нестаточное: как нам такого сопрестольника великих чудотворцев Петра, Алексия и Ионы и мужа достохвального жития, святого и преподобного отца нашего и богомольца митрополита Иова изгнать от (церкви) Пречистой Богородицы и от великих чудотворцев и учинить греческого закона патриарха? А он здешнего обычая и русского языка не знает, и ни о каких делах духовных нам нельзя будет советоваться без толмача. И ныне еще бы посоветоваться с патриархом о том, чтобы он благословил и поставил на патриаршество Владимирское и Московское из Российского Собора отца нашего и богомольца Иова митрополита по тому чину, как поставляет патриархов Александрийского, Антиохийского и Иерусалимского, и чин поставления патриаршеского у него, Иеремии, взять бы, чтобы впредь поставляться патриархам в Российском царстве от митрополитов, архиепископов и епископов, а митрополиты бы, и архиепископы, и епископы поставлялись от патриарха в Российском царстве, а для того бы учинить митрополитов и прибавить архиепископов и епископов, в каких городах пригоже".

По повелению государя в 13-й день генваря 1589 г., следовательно спустя ровно полгода со времени приезда патриарха Иеремии в Москву, Годунов и дьяк Андрей Щелкалов ездили на подворье к патриарху и говорили ему: "Посылал к тебе государь наш, чтобы ты остался на патриаршестве Владимирском и всея России, но ты на то не произволил. И помыслил государь с своею благоверною царицею, поговорил с нашими боярами и велел посоветоваться с тобою о том, чтобы тебе благословить и поставить патриарха на Владимирское и Московское патриаршество из Российского Собора, кого Господь Бог, и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы Московские изберут". Святейший Иеремия, советовав о том много с Годуновым, приговорил, что он на патриаршество Владимирское и Московское и всея России благословит и поставит из Российского Собора, кого благочестивый государь произволит, и благословение свое даст, чтобы впредь патриархам поставляться в Российском царстве от митрополитов, и архиепископов, и епископов по чину патриаршескому, а его бы государь пожаловал отпустил в Царьгород.

В 17-й день генваря собрались в царствующем граде Москве на Собор государь царь Федор Иванович, митрополит Иов, архиепископы: Новгородский Александр, Казанский Иеремия, Ростовский Варлаам, епископы: Суздальский Иов, Рязанский Митрофан, Смоленский Сильвестр, Тверской Захария, Коломенский Иосиф, Сарский Геласий, многие архимандриты, игумены и соборные старцы. Государь произнес на Соборе речь, в которой подробно изложил, как изначала поставлялись Русские митрополиты от Цареградских патриархов, а потом начали поставляться от своих архиепископов и епископов, как сносился он с Антиохийским патриархом Иоакимом об учреждении патриаршества в России и затем с патриархом Цареградским Иеремиею и как последний согласился наконец исполнить волю государя - поставить для России патриарха. По окончании речи государь предложил митрополиту Иову посовещаться со всеми отцами Собора, как бы, Бог дал, такое великое и преславное дело в России устроилось. Отцы Собора, посоветовавшись между собою, отвечали, что полагаются на волю его, благочестивого государя. Тогда приговорил государь с митрополитом и со всем Собором ехать к святейшему Иеремии дьяку Андрею Щелкалову, чтобы расспросить патриарха о патриаршеском поставлении и взять у него письменное сказание, как бывает это поставление. Иеремия отвечал Щелкалову, что поставление патриархов бывает так же, как и митрополитов, архиепископов и епископов, и дал ему вкратце изложенный на греческом языке рукописный чин патриаршеского поставления в великой цареградской церкви. Получив этот чин, государь послал еще дьяка Андрея Щелкалова на митрополичий двор сделать выписку, как бывает поставление митрополичье, и Щелкалов выписал и представил государю весь чин, по которому совершилось в 1581 г. поставление нашего митрополита Дионисия.

В 19-й день генваря царь Федор Иванович приговорил с митрополитом Иовом, с архиепископами, епископами, и всем Собором, и с боярами послать к святейшему Иеремии Ростовского архиепископа Варлаама и Смоленского епископа Сильвестра в сопровождении нескольких архимандритов, игуменов и старцев и дьяка Андрея Щелкалова, чтобы посоветоваться, как тому великому делу быть, когда быть избранию и наречению Московского патриарха и когда самому посвящению. Иеремия после совещания с прибывшими к нему приговорил: возвести на Московское патриаршество того, кого изберет Бог, и Пречистая Богородица, и великие чудотворцы Московские Петр, Алексий и Иона, и избранию быть в четверг 23 генваря, а поставлению - в следующий воскресный день, 26 генваря. Затем Иеремия стал расспрашивать, как происходит в Москве поставление митрополитов. Щелкалов отвечал: "Чин поставления у нас митрополита тот же, что и чин патриаршего поставленья, который ты написал и прислал государю, только твой чин изложен кратко, а в нашем чине написано сполна обо всем". Иеремии рассказали в общих чертах весь ход приближавшейся церковной церемонии и представили на бумаге самый "приговор государя царя о наречении патриарха Московского и всея России". Здесь во всей подробности начертан был план, по которому имело совершиться избрание и наречение Московского первосвятителя, и - что особенно замечательно - наперед были указаны самые лица, которых должно было избрать в кандидаты как на патриаршество, так и на вновь открывавшиеся митрополии, Новгородскую и Ростовскую.

Согласно с этим приговором, 23 генваря собрались в Успенский собор все русские архиереи, кроме митрополита Иова, оставшегося в своем доме, и отправили из среды своей двух епископов с несколькими настоятелями монастырей и старцами пригласить туда же Вселенского первосвятителя. Встреченный у собора с величайшею торжественностию, Иеремия в сопутствии двух своих греческих иерархов вошел в церковь и, приложившись к святым иконам и мощам святителей, стал на месте против чудотворной Владимирской иконы Пресвятой Богородицы и советовался тайно с архиереями об избрании патриарха. Тогда митрополит греческий Иерофей, архиепископ Казанский Тихон, Елассонский Арсений и епископы - Суздальский Иов, Смоленский Сильвестр, Рязанский Митрофан, Тверской Захария, Коломенский Иосиф и Крутицкий Геласий - удалились в придел Похвалы Пресвятой Богородицы и, заняв приготовленные для них места, избрали на патриаршество трех кандидатов, предуказанных в приговоре: Иова, митрополита Московского, Александра, архиепископа Новгородского, и Варлаама, архиепископа Ростовского, составили акт, или грамоту, избрания и собственноручно подписали его. Затем точно так же избрали трех предуказанных в приговоре кандидатов на митрополию Новгородскую: архиепископа Новгородского Александра, архимандрита троицкого Киприана и архимандрита рождественского во Владимире Иону - и трех также прежде указанных кандидатов на митрополию Ростовскую: Ростовского архиепископа Варлаама и архимандритов - новоспасского Сергия и чудовского Феодосия - и составили акты их избрания. Эти акты избиратели представили патриарху, который вместе с ними и отправился к государю. Федор Иванович, окруженный боярами, встретил патриарха и всех архиереев у дверей своей Золотой палаты и, приняв от патриарха благословение, пригласил их сесть. Чрез несколько минут Иеремия встал, возвестил царю о совершившемся избрании и поднес ему самую грамоту избрания кандидатов на патриаршество. Государь приказал дьяку Щелкалову прочитать эту грамоту вслух и из числа названных в ней избрал на патриаршество митрополита Иова, а вслед за тем послал трех архиереев и двух бояр звать его к себе. Когда Иов явился, государь встретил его в дверях своей палаты вместе с патриархом Иеремиею и со всем Собором и принял благословение от Иова. Последний принял благословение от Иеремии и поцеловался с ним в уста по обычаю патриархов. Государь сказал Иову речь, в которой объявил ему об его избрании в патриархи и просил его молитв. А Иеремия благословил Иова как "нареченного" в патриарха Московского и всея России. После того Иеремия поднес государю два остальные акта избрания кандидатов на митрополии Новгородскую и Ростовскую. Акты были прочитаны тем же дьяком Щелкаловым, и государь избрал и утвердил на первую митрополию Новгородского архиепископа Александра, а на вторую - Ростовского архиепископа Варлаама; Иеремия благословил того и другого в митрополиты и посвящение их предоставил будущему Московскому патриарху Иову. Так совершилось наречение первого нашего патриарха, в палатах государя, а не по тому чину, который дан был Иеремиею и по которому оно должно было совершиться в церкви. И хотя из царских палат оба патриарха пошли в Успенский собор, но там уже не происходило никакого наречения, а только после краткого молитвословия приложились они к святым иконам, сотворили между собою братское о Христе целование и расстались. Иеремия тотчас отправился на свое подворье, сопутствуемый несколькими архиереями и архимандритами. А Иов выслушал в соборе литургию и уже тогда пошел в свой двор также в сопровождении архиереев и архимандритов, которые и многолетствовали ему там на патриаршество Московское.

Чрез три дня, 26 генваря, совершилось в Успенском соборе и поставление Иова в патриарха, для чего также предварительно составлен был подробный "чин и устав". Посреди собора устроено было возвышенное место; на нем поставлены были три седалища: для царя - покрытое красным бархатом с золотом и для двух патриархов - покрытые черным бархатом, а по обе стороны к алтарю от этого места поставлены были длинные скамьи для прочих архиереев и настоятелей монастырей. Пред этими седалищами на церковном помосте написан был единоглавый орел с распростертыми крыльями, вокруг которого поставлены были двенадцать огневиков, чтобы никто не мог ступать на него. Когда прибыли в собор сперва Иов, удалившийся для облачения в придел Похвалы Пресвятой Богородицы, потом Иеремия, облачившийся торжественно посреди церкви, и, наконец, царь и когда царь и патриарх, а за ними и прочие архиереи и духовные власти заняли свои места, тогда царь и патриарх послали соборного протопопа Евфимия и патриаршего архидиакона Леонтия за новонареченным патриархом Иовом. Иов, приведенный ими, стал пред орлом, слегка поклонился царю и патриарху и прочел вслух свое исповедание православной веры, или присягу, совершенно сходную с тою, какую читали при поставлении своем наши митрополиты, с немногими только изменениями в словах и приспособлениями к патриаршему сану. Как только чтение окончилось, протопоп снял с Иова митру и возгласил: "Вонмем". А Иеремия, встав и издали благословляя Иова, произнес: "Благодать Пресвятого Духа нашим смирением имеет тя патриархом в богоспасаемом царствующем граде Москве и всего Российского царствия". Тогда Иов подведен был протопопом и архидиаконом к патриарху и принял от него благословение, поцеловал в уста всех архиепископов и епископов и, став пред царем и патриархом, мало поклонился им. А Иеремия, поднявшись снова и издали благословляя Иова, сказал: "Благодать Пресвятого Духа да будет с тобою". Иов тотчас взошел на уготованное ему место на возвышении, и оба патриарха здравствовали государю, а государь здравствовал им, и все архиереи и освященный Собор здравствовали царю и патриархам. Иов, поклонившись до земли, отошел в придел Похвалы Пресвятой Богородицы, а государь, приняв благословение у Иеремии, перешел с возвышения на свое царское место. Иеремия начал литургию, и, в то время как он после малого выхода вошел в главный алтарь, протопоп и архидиакон привели Иова из придела Похвалы Богородицы и поставили пред царскими дверьми этого алтаря. По окончании Трисвятой песни Иов был введен в самый алтарь чрез царские врата двумя старшими архиереями. И Иеремия совершил над ним вместе с другими святителями полное архиерейское рукоположение с произнесением молитвы: "Божественная благодать, всегда немощная исцеляющая" и пр., равно как и других молитв. Потом оба патриарха продолжали литургию вместе. По окончании ее святители вывели новопоставленного патриарха из алтаря на возвышение посреди церкви и три раза сажали его на кафедру при пении ему многолетия. Здесь Вселенский патриарх вручил Иову посох святого Петра митрополита, а царь, взошедши на то же возвышение, пожаловал новому патриарху золотую панагию с драгоценными камнями, мантию и белый клобук с украшениями и, вручая ему другой посох, произнес ту самую речь, с некоторыми приспособлениями к случаю, которую прежде говаривали наши государи митрополитам при вручении им жезла, на что Иов также отвечал обычною речью государю. Потом оба патриарха благословляли народ на все четыре стороны, а все духовенство, и бояре, и певчие дьяки многолетствовали государю и патриархам.

В тот же день был у государя стол для обоих патриархов, знатного духовенства и бояр, и, когда подано было третье кушанье, святейший Иов поднялся из-за стола и отправился с воздвизальным крестом в руках на осляти вокруг "города старого". Осля вел государев окольничий князь Лобанов-Ростовский да патриархов боярин Плещеев. Пред патриархом шли певчие дьяки и пели избранные стихиры; за патриархом - государевы дворяне, да его дьяки, и дети боярские, и множество народа. На Флоровском мосту патриарх сошел с осляти на приготовленное место, прочел молитву о благоденствии города, царя и царства, потом осенил святым крестом и окропил святою водою на все четыре стороны, сел на осля и отправился ко дворцу, а по возвращении в царские палаты снова занял свое место за столом. По окончании трапезы явлены были богатейшие дары, сперва от царя, потом от царицы, обоим патриархам, греческим митрополиту и архиепископу и всем другим лицам, находившимся в свите Иеремии.

На другой день, 27 генваря, в понедельник, Иов отслужил обедню на своем дворе у Соловецких чудотворцев и давал обед для патриарха Иеремии, всего высшего духовенства, русского и греческого, и нескольких бояр и дворян по назначению самого государя. Замечательна встреча обоих патриархов в патриарших палатах. Иеремия захотел первый просить себе благословения у новопоставленного Московского патриарха. Но Иов сказал: "Ты мне великий господин, и старейшина, и отец; от тебя принял я благословение и поставление на патриаршество, и ныне тебе же подобает нас благословить". На это Иеремия отвечал: "Во всей подсолнечной один благочестивый царь, а впредь что Бог изволит; здесь подобает быть Вселенскому патриарху, а в старом Цареграде за наше согрешение вера христианская изгоняется от неверных турок". И затем сначала Иеремия благословил Иова, потом Иов Иеремию, оба облобызались. Вскоре, еще до начала трапезы, оба патриарха и прочие архиереи приглашены были в царский дворец, где Иов в Золотой палате поднес государю свое "благословение", или "поминки"; оттуда перешли в покои царицы Ирины, где благословили ее и боярских жен, ей служивших, причем Иов поднес и царице свои поминки, а она снова пожаловала обоих патриархов своими дарами, и Цареградскому, между прочим, сама вручила драгоценный золотой потир, усыпанный шестью тысячами жемчужин кроме других камней. Возвратившись из дворца, патриархи и их спутники сели за трапезу, по окончании которой Иов явил свои подарки Вселенскому патриарху и прибывшим с ним двум святителям и прочим лицам. Во вторник, 28 января, утром приходили к Иову знатные бояре, дворяне, приказные, гости и торговые люди и, поздравляя его с посвящением в патриархи, подносили ему хлеб-соль и разные многоценные подарки. Потом Иов совершил литургию в Успенском соборе и давал обед собственно для своего русского духовенства, бояр, боярских детей, приказных и гостей. На третьей ястве патриарх вышел из-за стола, и, как прежде, сел на осля, и объехал вокруг "города большаго каменнаго". При этом осля под патриархом вел сначала Борис Федорович Годунов с патриаршим боярином Плещеевым, а потом князь Лобанов-Ростовский. По возвращении в свои палаты Иов докончил начатую трапезу с своими гостями и с благословением отпустил их восвояси. В четверг, 30 января, Иов рукоположил на митрополию Новгородскую архиепископа Александра, а в один из ближайших дней и на митрополию Ростовскую архиепископа Варлаама. В первых числах февраля (4 11) с дозволения государя Вселенский патриарх ездил в Свято-Троицкую Сергиеву лавру и провел там пять дней. Монастырские власти поднесли ему и всем прибывшим с ним различные поминки по предварительному указанию самого государя. Пред наступлением Великого поста Иеремия начал было снова проситься на родину. Но Борис Годунов прибыл к нему на подворье и, указывая на трудности путешествия в такое время, умолил святейшего именем своего государя продолжить еще свое пребывание в Москве.

В мае месяце, незадолго до отъезда Иеремии из Москвы, царь Федор Иванович приказал написать на пергамене золотом и червленою краскою "для утверждения от рода в род и навеки" уложенную грамоту о Русском патриаршестве, в которой можно различать две главные части. В первой части говорится о пришествии святейшего Иеремии в Москву и о том, как совещался с ним государь, желая "почтить и украсить св. соборную церковь Пресв. Богородицы превысоким престолом патриаршества и тем великим делом царствующий град Москву и все свое великое Российское царство наипаче прославить и возвеличить во всю вселенную", и как действительно учреждено патриаршество в России и поставлен первый Русский патриарх Иов. Достойны замечания слова, которые, по свидетельству грамоты, произнес Иеремия царю, когда услышал мысль его о Русском патриаршестве. "Поистине, - сказал будто бы Иеремия, - в тебе, благочестивом царе, пребывает Дух Святой, и от Бога такая мысль тобою будет приведена в дело... Ибо древний Рим пал Аполлинариевою ересью, а второй Рим - Константинополь - находится в обладании внуков агарянских, безбожных турок; твое же великое Российское царство, третий Рим, превзошло всех благочестием, и все благочестивые царства собрались в твое единое, и ты один под небесами именуешься христианским царем во всей вселенной, у всех христиан, и по Божию промыслу, по милости Пречистой и по молитвам новых чудотворцев Российского царства Петра, Алексия и Ионы и по твоему царскому прошению у Бога, твоим царским советом сие превеликое дело исполнится". Во второй части грамоты повествуется, что потом, т. е. после возведения Иова на патриаршество, но какого месяца и числа, неизвестно, по произволению царя и великого князя Федора Ивановича "на утверждение православныя веры и в почесть превеликаго престола патриаршаго царствующаго града Москвы" оба патриарха - Иеремия и Иов - со всеми прочими святителями, русскими и греческими, и со всем освященным Собором советовали и соборне уложили - быть в великом царстве Русском четырем митрополитам: в Новгороде, Казани, Ростове и на Крутицах; шести архиепископам: в Вологде, Суздале, Нижнем Новгороде, Смоленске, Рязани и Твери, где прежде были епископы, и восьми епископам: в Пскове, Ржеве, Устюге, Белозерске, Коломне, Брянске, Дмитрове и еще в каком-то городе, не названном в грамоте. Все эти епископии, кроме Коломенской, существовавшей прежде, предположено было открыть вновь. Вместе с тем соборне уложили: впредь Русским патриархам поставляться в царствующем граде Москве от своих митрополитов, архиепископов и епископов по избранию Собора, с утверждения своего государя, и новопоставленному Московскому патриарху извещать о своем поставлении Вселенского патриарха, который также будет отписывать ему о своем поставлении; всех же митрополитов, архиепископов и епископов русских по избранию Собора и соизволению государя поставлять Московскому патриарху. Эту уложенную грамоту скрепили: сам царь своею печатью, оба патриарха печатями и подписями, три русских митрополита и греческий печатями и подписями, пять русских архиепископов и греческий подписями, а два из них и печатями, один епископ печатью и подписью и затем многие архимандриты, игумены и старцы - только подписями. В последний раз пред отъездом Иеремии государь принимал его у себя еще с большею торжественностию, чем в первый; вновь одарил его, и его родственников, и всех прибывших с ним весьма щедро и, между прочим, собственноручно передал ему драгоценную митру, осыпанную жемчугом и каменьями, с распятием наверху и с жемчужною надписью вокруг: "От царя патриарху". А когда Иеремия, отправившийся в Литву и провожаемый на всем пути по России со всеми почестями, переехал русскую границу, его настиг в Орше посланец царский и вручил ему от имени царя тысячу рублей на сооружение патриархии в Царьграде и вместе с грамотами от царя и от Годунова к самому Иеремии грамоту к турецкому султану Мурату, в которой Федор Иванович просил Мурата, чтобы он велел своим пашам "держать патриарха Иеремию в бережении по старине во всем".

Отпуская Вселенского патриарха из Москвы, государь выразил ему желание, чтобы учредившееся в России патриаршество было еще утверждено Собором Восточных иерархов и вместе было определено отношение Русского патриарха к прочим. Иеремия, немало замедливший на пути в Западной России и Молдавии и возвратившийся в Константинополь только весною 1590 г., в точности исполнил желание Федора Ивановича. В мае 1591 г. прибыл в Москву от святейших патриархов Тырновский митрополит Дионисий, происходивший из рода бывших греческих императоров Кантакузенов и Палеологов, и 20 июня представил государю соборную грамоту о Русском патриаршестве. В ней говорилось, что Иеремия, как только возвратился в Царьград, созвал великий Собор, рассказал собравшимся отцам о своем пребывании в Москве, о благочестии московского государя, обширности и величии его царства, о просьбе царя, чтобы в России учреждено было особое патриаршество, и объявил, что он, Иеремия, склонился на просьбу царя, поставил в Москве патриарха Иова и дал ему патриаршую хрисовулу, да почитается достоинством и честию с иными патриархами вовеки. Дело это показалось присутствовавшим патриархам "любо и благословенно", и они со всем великим Собором постановили: "Во-первых, признаем и утверждаем поставление в царствующем граде Москве патриарха Иова, да почитается и именуется он и впредь с нами, патриархами, и будет чин ему в молитвах после Иерусалимского, а во главе и начале держать ему апостольский престол Константинаграда, как и другие патриархи держат; во-вторых, патриаршее имя и честь дано и утверждено ныне не одному только господину Иову, но произволяем, чтобы и по нем поставлялись Московским Собором патриархи в России по правилам, как началось от сего сослужбника нашего смирения и о Св. Духе возлюбленного брата нашего Иова. Для того и утверждена сия уложенная грамота на память вовеки лета 1590, месяца мая". Грамоту подписали патриархи: Константинопольский Иеремия, Антиохийский Иоаким, Иерусалимский Софроний (Александрийская кафедра была тогда праздною) и бывшие на Соборе 42 митрополита, 19 архиепископов и 20 епископов. Другую соборную грамоту митрополит Дионисий представил патриарху Иову. Здесь Восточные патриархи с Собором писали: "Имеем тебя всегда нашим братом и сослужбником, пятым патриархом, под Иерусалимским, и в священных молитвах поминаем тебя, как мы промеж себя поминаемся; поминай и ты нас всегда в молитвах, вначале же святейшего Иеремию, архиепископа Константинопольского, как и мы его начальным имеем и большим братом именуем; повели также и всем архиереям во всей своей области, да поминают нас в молитвах". Третья соборная грамота была боярину Борису Федоровичу Годунову: ему прежде всего выражали иерархи свою благодарность за его любовь к ним и милости и свою великую радость, что по его желанию, как и по изволению святого царя, совершилось в Москве поставление патриарха, которое теперь утверждено Собором. Кроме соборных грамот митрополит Дионисий привез частные грамоты патриарха Иеремии царю, царице, патриарху Иову и Годунову. Во всех этих грамотах излагались просьбы о пособии и милостыне. Иова, например, Иеремия просил походатайствовать пред царем, "да сотворит пригожую помощь, какую обещал в своей палате при поставлении его, Иова, на патриаршество", а Годунова просил попечаловаться, чтобы государь выслал на сооружение Цареградской патриархии шесть тысяч золотых. Федор Иванович остался вполне доволен тем, что Русское патриаршество утверждено было соборною грамотою Восточных иерархов. И потому, щедро наделив самого митрополита Дионисия, отправил чрез него (в феврале 1592 г.) патриархам: Цареградскому Иеремии омофор, осыпанный жемчугом, золотую чару для святой воды и убрусец с дробным жемчугом, а на сооружение патриаршей церкви и дома сорок сороков соболей, тридцать сороков куниц, десять горностайных мехов и пятнадцать пудов рыбьего зуба; Александрийскому Мелетию Пигасу, недавно вступившему на эту кафедру, святительскую митру, золотую чару для святой воды, убрусец с дробным жемчугом и четыре сорока соболей и точно такие же подарки Антиохийскому Иоакиму и Иерусалимскому Софронию. Но недоволен был государь тем, что Русскому патриарху назначили в ряду патриархов пятое место, после Иерусалимского, и что, хотя по случайному обстоятельству, соборная грамота о Русском патриаршестве не была подписана и утверждена Александрийским патриархом. Последнее обстоятельство могло наиболее озабочивать государя, потому что Мелетий, занявший теперь Александрийскую кафедру, как известно, открыто порицал Иеремию за то, что он единолично, без согласия прочих патриархов учредил Русское патриаршество. Вследствие этого в своем ответном послании Иеремии царь, выражая ему свою благодарность за соборную грамоту и упоминая о своем великом жалованье, писал: "А мы, великий государь, с первопрестольником нашим Иовом патриархом, и с митрополитами, архиепископами, и епископами, и со всем освященным Собором нашего великого царства, советовав, уложили и утвердили навеки - поминать в Москве и во всех странах нашего царства на Божественной литургии благочестивых патриархов, во-первых, Константинопольского Вселенского, потом Александрийского, потом нашего Российского, потом Антиохийского, наконец, Иерусалимского, какие патриархи на тех престолах будут". И вслед за тем просил, чтобы о переменах на патриарших престолах присылались письменные известия в Россию для возношения имен новых патриархов в молитвах, как и из России будут присылаться такие же известия на Восток, и чтобы имя Русского патриарха всегда поминалось в церковных молитвах по всему православному Востоку, как имена Восточных патриархов будут поминаться по всей России. А в послании к Александрийскому патриарху Мелетию, которое, равно как и послания к двум остальным патриархам, довольно сходно с посланием к Иеремии, царь, в частности, просил, чтобы Мелетий известил его своим писаньем "о утверждении" патриарха Иова. Сам Иов в послании к Иеремии также извещал его, что освященным Собором в Москве с соизволения государя определено поминать в молитвах Русского патриарха на третьем месте, вслед за Александрийским, и также просил сообщать известия в Россию о будущих переменах на Восточных патриарших престолах, обещаясь, что и Русские патриархи со своей стороны будут сообщать на Восток такие известия.

Когда патриарх Александрийский Мелетий получил послание царя Федора Ивановича, то поспешил в Царьград, и здесь составился в присутствии московского посла Григория Афанасьева 12 февраля 1593 г. новый Собор Восточных иерархов, во главе которых находились патриархи: Цареградский Иеремия, Александрийский Мелетий, имевший голос и Антиохийского Иоакима, недавно скончавшегося, и Иерусалимский Софроний. Речь на Соборе вел теперь Мелетий Александрийский, не присутствовавший на прежнем Соборе, рассуждавшем о Русском патриаршестве. Ссылаясь на 28-е правило Халкидонского Собора, утвердившего преимущества Константинопольского патриарха, ради царствующего града нового Рима, равные тем, какие прежде даны были отцами престолу древнего Рима, Мелетий говорил, что признает вполне законным учреждение патриаршества и в царствующем граде Москве и считает Московского патриарха равным по чести и достоинству всем прочим православным патриархам. Но, с другой стороны, указывая на правила Соборов (6-е - Никейского и 36-е - Трульского), определяющие иерархическую последовательность патриарших престолов, заявил, что не находит возможным дать Московскому патриарху третье место в ряду патриархов, а признает его пятым, после Иерусалимского. Прочие патриархи вполне согласились с мнением Мелетия, а Иеремия прибавил: "Так мы и прежде учинили и письменно изложили благочестивейшему царю". Вслед за тем Собор постановил: "Присуждаем, чтобы благочестивейший царь московский и самодержец всея России и северных стран, как поныне воспоминается в священных службах Восточной Церкви, в священных диптихах и на св. проскомидиях, так был бы возглашаем и в начале шестопсалмия по окончании двух псалмов о царе, т. е. по имени, как православнейший царь". Это деяние Собора, которое изложил в письмени сам Мелетий, за подписями присутствовавших на Соборе было вручено московскому послу Григорию Афанасьеву и отправлено к царю Федору Ивановичу и патриарху Иову. Патриархи, без сомнения, не могли не понимать, что их новое соборное решение не удовлетворит вполне русского правительства, потому что и теперь, утвердив Московское патриаршество, они не согласились дать Московскому патриарху третьего места в среде своей, чего так настойчиво желали в Москве. Наиболее же должен был чувствовать это Александрийский патриарх Мелетий, которого царь особо просил относительно Русского патриаршества и которому на последнем Соборе в Царьграде пришлось иметь преимущественный голос. Потому-то одновременно с тем, как отправлено было в Москву деяние этого Цареградского Собора, Мелетий послал туда же от себя чрез своего архимандрита Неофита письма к царю, царице, патриарху Иову, Годунову и Щелкалову. Каждое из названных лиц он извещал о соборном решении, утвердившем Русское патриаршество и отправленном в Москву, и каждому выражал свои благожелания. Но особенно старался угодить патриарху и царю. Первому он говорил: "Справедливо поступил руководимый свыше благочестивейший царь Федор Иванович с святейшим братом и сослужбником нашим кир Иеремиею, архиепископом Константинопольским и Вселенским патриархом, когда, созвавши Собор, начали прекрасное и богоугодное учреждение патриаршего престола. Священными грамотами благочестивейшего царя призваны были и мы признать этот престол на полном Соборе. Почему, пришедши в Константинополь, в нынешней патриархии Пресв. Богородицы-Целительницы, мы утвердили то учреждение, считая достойным, чтобы царствующий и православнейший город Москва был возвеличен и в делах церковных с предоставлением ему чести, подобающей патриаршему престолу. Это вы и найдете в томе соборного деяния, скрепленном нашими собственноручными подписями, с печатьми некоторых митрополитов, архиепископов и епископов". Вместе с письмом Мелетий послал от себя к Иову и посох и говорил: "Да имеет твой высочайший патриарший престол в дар от нас этот посох, который имел доселе у нас великую цену, впрочем, не дороговизною вещества своего, а почтенною древностию... Этот посох преблаженного кир Иоакима Александрийского, который патриаршествовал 79 лет, живши сто лет, и который, испив яд, остался по благодати Христовой невредим". В послании к царю Федору Ивановичу Мелетий превозносил его благочестие, восхвалял самую мысль его об учреждении патриаршества в России и писал: "Имея всегдашнюю заботливость и любовь к апостольским престолам патриаршего достоинства и придерживаясь их, как вечно текущих и неиссякающих источников спасительнаго проповедания, ты не только простираешь руку помощи им, хотя они и далеко отстоят от тебя, но и находящийся в твоем царстве церковный престол ты возревновал возвесть в патриаршее достоинство, чтобы Христос Бог, умножающий твое царство, видел и Свое царство умножаемым тобою". Сказав затем об утверждении Русского патриаршества Константинопольским Собором и о соборном деянии, отправленном в Россию, Мелетий продолжал: "Тебе за твои подвиги следует быть увенчанным двойною диадемою: одну имеешь ты от предков, свыше... другую же представляем тебе мы. Эта диадема (головной убор) дана святым Ефесским Собором, бывшим при достославном самодержце Иустиниане, апостольскому престолу Александрийскому, и ею по примеру святейшего папы старейшего Рима одни только предстоятели Александрийской Церкви имели обычай украшаться". В заключение своего письма к царю Мелетий давал ему совет: "Заведи у себя, царь, училище греческих наук, живой огонь священной мудрости, ибо у нас источник мудрости грозит иссякнуть совершенно". Все письма и подарки Александрийского патриарха не в состоянии были подавить в русских чувство недовольства решением Константинопольского Собора, но против этого решения они ничего не могли сделать и поневоле должны были ему покориться.

Таким образом, для учреждения патриаршества в России потребовалось около семи лет. Первая мысль об этом учреждении принадлежала царю Федору Ивановичу, или, точнее, он первый высказал ее и сам усвоял ее себе. "Мысли свои о таком превеликом деле, - писал он к патриарху Иеремии в грамоте, посланной чрез Тырновского митрополита Дионисия, - объявляли есмя слуге нашему и конюшему боярину Борису Федоровичу Годунову, а велели ему нашего царского величества и нашие благоверные царицы и великие княгини о том мысль свою тебе, святейшему патриарху Иеремии, сказати". Основанием ее послужило сознание, которое вместе с царем разделяли и его подданные, что ветхий Рим с подчиненными ему на Западе церквами, как выражались тогда, пал от ереси Аполлинариевой, новый Рим, Константинополь, и все патриаршие Церкви на Востоке находились во власти безбожных турок, а великое царство Русское расширялось, процветало и благоденствовало, и православная вера в нем сияла для всех, как солнце. И потому царь находил справедливым почтить Церковь Русскую учреждением в ней патриаршества, и патриаршим престолом украсить свой царствующий град Москву, и возвеличить все свое царство, и для того воспользовался прибытием в Москву патриарха Иеремии. Что же привнесло в Россию патриаршество? Оно не возвысило и не увеличило власти Русского первосвятителя: и сделавшись патриархом, он остался с тою же самою властию по отношению к подведомой ему Церкви, какую имел, когда был митрополитом. Да и не могло возвысить, потому что власть и прочих патриархов по отношению к подчиненным им Церквам, сообразно с священными канонами, отнюдь не больше той, какою пользовался Русский митрополит в своей церковной области; власть эта всегда ограничивалась властию соборною. Но патриаршество возвысило самого Русского первосвятителя и Русскую Церковь пред лицом всего христианства. Он взошел на такую степень, выше которой нет в православной церковной иерархии, и из подчиненного Цареградскому патриарху сделался совершенно равным ему и прочим патриархам по достоинству. А Русская Церковь, считавшаяся доселе только одною из митрополий Константинопольского патриархата, сделалась сама независимым патриархатом и самостоятельною отраслию Церкви Вселенской. Это возвышение Русского первосвятителя видимо для всех выражалось тем, что прежде, когда он был митрополитом, ему подчинены были только архиепископы и епископы, а теперь под властию его находились митрополиты с архиепископами, епископами и прочим духовенством. Выражалось еще и некоторыми внешними преимуществами при богослужении, о которых, впрочем, известия относятся уже к последующему времени, например, митру он носил с крестом наверху, мантию бархатную зеленую или багряную, саккос с наперстником; амвон, на котором облачался в церкви, был возвышен на двенадцать ступеней, тогда как у митрополичьего амвона их было только восемь, и пр. Вследствие всего этого Русский первосвятитель возвысился и в понятиях всех сынов подведомой ему Церкви, и к нему они начали относиться с еще большим уважением, чем относились прежде, когда видели в нем только митрополита.

Период патриаршества в России подразделяется на две почти совершенно равные части, или отдела. В первые 65 лет (1589 - 1654) власть Русского патриарха простиралась не на всю Русскую Церковь, но лишь на ту, впрочем значительнейшую, часть ее, которая находилась в Московском государстве и прежде составляла Московскую, или Восточнорусскую, митрополию; а вся Западнорусская, иначе Литовская, митрополия, находившаяся во владениях литовско-польского короля, оставалась по-прежнему под властию Цареградского патриарха. В последние 66 лет (1654 - 1720) власть Русского патриарха постепенно распространялась на всю Русскую Церковь, потому что с присоединением Малороссии к Великой России и Западнорусская митрополия начала мало-помалу подчиняться Московскому патриарху и, наконец, подчинилась вполне с согласия самого Цареградского патриарха. В первую половину периода было только патриаршество Московское и всея Великия России и совершенно отдельно от него существовала Западнорусская митрополия. Во вторую половину Московское и всея Великия России патриаршество стало исподволь превращаться и действительно превратилось в патриаршество всея России, принявши в состав свой и Западнорусскую митрополию.

ОТДЕЛ 1

ГЛАВА I

I

Патриарх Иов, в мире Иоанн, родился в городе Старице, где родители его числились между посадскими людьми, и отдан был для первоначального образования в старицкую Успенскую обитель, находившуюся на посаде. Здесь он, по словам его биографа, "воспитан и грамоте, и всему благочинию, и страху Божию добре обучен" от тогдашнего настоятеля обители архимандрита Германа, который потом по просьбе своего воспитанника постриг его в монашество, назвав Иовом, и оставил у себя на послушании. Этот Герман, архимандрит старицкой Успенской обители, был не тот Герман, по фамилии Садырев-Полев, который, будучи избран в 1551 г. в настоятели ее, правил ею всего два с половиною года и впоследствии сделался архиепископом Казанским, скончался в Москве и ныне нетленно почивает в Свияжском монастыре. Наставник Иова Герман, постригший его в монашество, скончался архимандритом Старицкой обители и погребен в ней близ церкви Успения Пресвятой Богородицы у западных дверей, против правого клироса. Город Старица, принадлежавший удельному князю Владимиру Андреевичу, с 1556 г. перешел в область царя Ивана Васильевича. Грозный царь вздумал как-то посетить свой новый город и находившуюся в нем обитель. Здесь он узнал Иова и велел произвесть его в архимандрита и настоятеля обители. Когда принял пострижение Иов и когда возведен в сан архимандрита, неизвестно, но в 1569 г., мая 6-го он упоминается как уже архимандрит старицкого Успенского монастыря. Скоро из скромной Старицкой обители Иов с тем же званием архимандрита и настоятеля перемещен был в столицу, сперва (1571) в Симонов монастырь, а потом (1575) в Новоспасский, считавшийся царским: новое доказательство царского благоволения к Иову. Еще быстрее совершалось восхождение его по степеням высшей церковной иерархии: в 1581 г. Иов был рукоположен во епископа Коломенского, в генваре 1586 г. получил сан архиепископа Ростовского, чрез одиннадцать месяцев сделался (11 декабря) митрополитом Московским, а еще чрез два с небольшим года возведен (26 генваря 1589 г.) в достоинство патриарха. Чем же обратил на себя Иов такое внимание верховной власти, чем заслужил такие отличия? По свидетельству его биографии, он был собою весьма благообразен и "прекрасен в пении и во чтении, яко труба дивна всех веселяя и услаждая"; имел необыкновенную память, знал наизусть всю Псалтирь, Евангелие и Апостол; без книги совершал всю литургию святого Василия Великого; без книги, на память, читал не только Евангелия, но и все молитвы во время крестных ходов на Богоявление, 1 августа и в другие дни; без книги читал даже длинные молитвы в день Пятидесятниц", и чтение его в это время до того было умилительно, громогласно и доброгласно, что все вместе с ним плакали. К тому ж он был великий постник и никогда не пил вина, а только воду; любил ежедневно совершать литургию и только, когда изнемогал, давал себе отдых на день или на два; никого никогда не обличал и не оскорблял, всех миловал и прощал. Вообще же был он "муж, нравом, и учением, и благочинием, и благочестием украшен... Во дни его не обретеся человек подобен ему ни образом, ни нравом, ни гласом, ни чином, ни похождением, ни вопросом, ни ответом". Сделавшись патриархом, он под официальными грамотами подписывался так: "Иов, Божиею милостию патриарх царствующаго града Москвы и всея Великия России", хотя обыкновенно как он, так и его преемники назывались и писались патриархами Московскими и всея России, разумеется, той, которая заключалась в пределах Московского государства.

Иов, как только сделался патриархом, немедленно приступил к исполнению соборного определения о новом устройстве подведомой ему иерархии. Мы видели, что еще в первые свои священнослужения он произвел двух митрополитов: 30 генваря - Новгородского Александра и вскоре затем Ростовского Варлаама, и, заметим черту времени, каждый из этих иерархов на другой день после своего поставления являлся к святейшему Иову и подносил ему поминки: багряный бархат, камку, сорок соболей, позлащенный кубок и пятнадцать рублей денег. В следующие затем три с половиною месяца произвел еще одного за другим двух митрополитов: Казанского Гермогена (13 мая из архимандритов казанского Спасо-Преображенского монастыря) и Сарского, или Крутицкого, Геласия; пятерых архиепископов: Вологодского Иону, Суздальского Иова, Смоленского Сильвестра, Рязанского Митрофана и Тверского Захарию и одного епископа для вновь открытой епархии Псковской Мисаила, так что во второй половине мая все они уже присутствовали на Соборе при подписании уложенной грамоты о патриаршестве в России. Шестого архиепископа, для которого кафедра соборным определением назначалась в Нижнем Новгороде, патриарх Иов не произвел, и самая епархия Нижегородская открыта уже впоследствии. Но вместо этого шестого архиепископа долгое время числился в составе русской иерархии известный нам Арсений, архиепископ Елассонский. Он хотя уехал было из Москвы вместе с патриархом Иеремиею, но в мае 1591 г. опять прибыл в нее с Тырновским митрополитом Дионисием и остался у нас навсегда. Царь Федор Иванович указал ему жить в Москве при Архангельском соборе и совершать в нем службы по усопшим русским князьям. Арсения приглашали в соборные заседания русских святителей, и под соборными грамотами он подписывался то Елассонским, то Архангельским архиепископом. Впрочем, в 1602 г. открыта была патриархом Иовом и шестая архиепископия, только не в Нижнем Новгороде, а в Астрахани, и первым архипастырем для нее поставлен был Феодосии из архимандритов местного Троицкого монастыря. Что же касается епископий, которых предположено было восемь, то кроме Коломенской, существовавшей от прежнего времени, и Псковской, открытой в 1589 г., при Иове открыта еще лишь одна епископия - Корельская, епископ которой Сильвестр упоминается в 1598 г. А в остальных пяти городах, в которых соборным определением назначено было учредить епископские кафедры, они не были учреждены ни теперь, ни даже впоследствии. Первое место в ряду митрополитов принадлежало Новгородскому, и патриарх Иов, рукоположив в 1592 г. для Новгорода нового архипастыря Варлаама, в настольной грамоте ему, данной от лица Собора, говорил: "Почтохом его святительскою почестию и седанием, во всем Русском патриаршествии первому ему быти митрополиту местом и святительским седанием, и впредь по нем прочим митрополитом Ноугородским и Великолуцким тоюж святительскою почестию и седанием почтеным быти и именоватися". Вторым митрополитом был Казанский, третьим Ростовский, четвертым - Сарский и Подонский. Архиепископы, по крайней мере во дни Иова, следовали один за другим в таком порядке: Вологодский, Суздальский, Смоленский, Рязанский, Тверской, Елассонский, или Архангельский, и Астраханский. Епископы - в таком: Псковский, Коломенский, Корельский.

Заботясь об устроении высшей церковной иерархии, патриарх Иов обратил внимание и на низшую. Едва прошло сорок лет, как Стоглавый Собор издал правила для поддержания благочиния в низшем духовенстве и учредил в Москве и других городах поповских старост и десятских священников,эти правила были уже забыты, и в Москве поповских старост и десятских священников как бы не существовало. В духовенстве московском замечены были самим царем прежние недостатки. Иные попы и диаконы предавались нетрезвости, иные вовсе не служили в своих церквах, а нанимали для того сторонних священников, или если и сами служили, то несвоевременно и неисправно; иные неприлично держали себя во время царских молебнов, панихид, крестных ходов, иногда и совсем уклонялись от них; некоторые не отправляли заказных литургий, молебнов и панихид; немало также беспорядков производили в Москве пришлые священники. И вот, в 13-й день июня 1592 г. патриарх Иов по приказу государя с митрополитами, игуменами и всем освященным Собором приговорил: учредить в Москве восемь поповских старост (прежде было семь), каждому из них подчинить по сорока священников и дать в помощь по четыре десятских диакона (прежде десятскими были священники) и поставить для них избу у Покрова Пресвятой Богородицы на Рву, чтобы в той избе поповские старосты и десятские сходились каждый день. В обязанность поповским старостам было вменено вообще иметь надзор за подведомым духовенством и о неисправностях его доносить патриарху. В частности, старосты должны были наблюдать: а) чтобы во всех церквах ежедневно отправлялись церковные службы и пред литургиею пелись молебны о благостоянии святых Божиих церквей, о здравии государя и его семейства, о воинстве и всем православном христианстве и особенно чтобы совершались молебны в царские дни, а в определенные дни царские панихиды с заупокойными обеднями по прежним государям, о чем старосты обязаны были посылать по всем церквам "памяти"; б) чтобы на торжественные молебствия в соборном храме и на крестные ходы с патриархом собирались все священники, вели себя на них пристойно, не отставали во время ходов и не расходились до окончания их; в) чтобы попы сами служили по своим церквам, а не нанимали "наймитов", кроме великой нужды; г) чтобы черные попы не нанимались служить по мирским церквам, а жили и служили в своих монастырях; д) чтобы также не нанимались попы приходских и ружных церквей, а служили бы у себя; впрочем, если у тех церквей будет по два или по три попа, то недельный поп должен держать службы в своей церкви, а его товарищи могут наниматься для служения в других церквах, только с разрешения патриарха, т. е. получив на то "знамя" от патриаршего тиуна; е) чтобы безместные московские священники приходили стоять у Покрова Пресвятой Богородицы близ поповской избы и там нанимались служить в церквах с разрешения патриаршего; ж) чтобы попы из других городов и сел не проживали в Москве и не нанимались здесь служить в чужих церквах, оставляя без службы свои; впрочем, из приезжих попов могли с разрешения патриарха наниматься для службы в московских церквах те, которые приезжали "за делы, о своих нуждах, а не тягатися"; з) чтобы нанимающиеся попы брали за ежедневную службу только по алтыну, а во Владычные и Богородичные праздники и на Святой неделе - по два алтына, отнюдь не более; и) чтобы, когда христолюбцы принесут в поповскую избу милостыню для раздачи по церквам на молебны или панихиды, милостыня непременно рассылалась по церквам и в них отправляемы были заказные молебны и панихиды. Для наблюдения же за самими поповскими старостами и десятскими диаконами, за точным исполнением ими своих обязанностей патриарх Иов тем же соборным приговором назначил четырех протопопов: двух дворцовых - спасского и сретенского и двух городских никольского и покровского, которые обязаны были в случае нерадения поповских старост и десятских поучать их и вразумлять, а потом, если не исправятся, извещать о том патриарха.

Чрез десять лет (1 октября 1604 г.), однако ж, патриархов тиун, которому поручено было выдавать знамена священникам, нанимавшимся служить по церквам, доложил патриарху, что поповские старосты и десятские в избу не приходят и попов и диаконов от бесчинства не унимают, безместные попы и диаконы в поповскую избу не ходят и пред литургиею правила не правят, а садятся у Флоровского моста и чинят великие бесчинства, заводят игры, бранятся и борются между собою и тут же нанимаются служить литургию; приезжие попы нанимаются служить без разрешения и ему, тиуну, ставленых своих грамот не кажут, его не слушают, бранят и позорят. Тогда патриарх Иов приказал позвать всех поповских старост к себе, убеждал их быть ревностными к своему долгу и велел вновь выдать им письменный наказ, в котором, впрочем, изложены были прежние правила, только в другом порядке и с немногими дополнениями. Здесь, например, было сказано: а) если у каких-либо храмов, ружных и других, нет приходов или и есть, да не великие и попам и диаконам нечем кормиться, то им велеть служить в своих храмах только по субботам, воскресеньям и праздникам, а в прочие дни наниматься для служения в иных церквах; б) старостам смотреть внимательно, чтобы попы ружные и приходские не служили обеден рано, до восхода солнечного, а служили бы обедни в третьем часу дня; только в те дни, когда в соборе бывают молебны или крестные ходы, могут служить обедню раньше; в) смотреть также поповским старостам и десятским, чтобы безместные попы и диаконы, не явясь патриархову тиуну, не нанимались служить обеден и чтобы тиун брал с них только по деньге от обедни, не больше; а если он начнет брать больше, то старостам доносить на него патриарху, или если поп и диакон наймутся где-либо служить, не явясь тиуну, то тиуну брать с них промыту по две гривны да хоженого по десяти денег.

Патриарх Иов установил, разумеется с согласия Собора и соизволения государя, несколько новых церковных праздников. Первый по времени в честь Василия Блаженного, Христа ради юродивого, Московского. С 1588 г. у гроба его начали совершаться многое чудеса, вследствие этого патриарх с Собором определил праздновать память новоявленного чудотворца в день его кончины 2 августа, а царь Федор Иванович велел устроить в Покровском соборе придел во имя Василия Блаженного на месте, где был он погребен, и соорудил для мощей его серебряную позлащенную раку. Второй праздник - в честь преподобного Иосифа Волоколамского: ему Собором 1579 г. положено было праздновать только местно, в основанной им обители, но Собором 1591 г. определено праздновать по всей России 9 сентября, и сам патриарх Иов написал преподобному канон и исправил службу. Третий - в честь трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы: особые празднества каждому из них существовали уже прежде, теперь, в 1595 г., постановлено было праздновать еще всем им вместе, в один день, 5 октября. Четвертый - в честь Казанских чудотворцев Гурия и Варсонофия: мощи того и другого обретены были вместе 4 октября 1595 г. и вслед за тем положено было праздновать этот день обоим святителям. Пятый - в честь благоверного князя углицкого Романа Владимировича. Он жил еще в XIII в., но мощи его обретены нетленными только в 1595 г. и по указу патриарха Иова свидетельствованы Казанским митрополитом Гермогеном и перенесены в новую соборную церковь Углича, в которой почивают доселе, тогда же постановлено было местно праздновать благоверному князю в день его кончины, 3 февраля. Шестой - в честь преподобного Антония римлянина, мощи которого открыты в 1597 г. Седьмой - в честь преподобного Корнилия Комельского. В 1600 г. игумен Корнилиева монастыря Вологодской епархии донес патриарху Иову, что от мощей преподобного Корнилия в продолжение многих лет совершаются чудесные исцеления различных болезней, и представил на рассмотрение Собора житие преподобного, стихиры ему и канон. Отцы Собора спросили находившегося между ними Вологодского архиепископа Иону про чудеса преподобного Корнилия, и Иона подтвердил, что от раки преподобного действительно бывают многочисленные чудеса, и присовокупил, что ему уже местно празднуют не только в основанной им обители, но и в Вологде и во всем Вологодском уезде. После этого Собор, рассмотрев житие преподобного Корнилия с стихирами и каноном ему и нашедши, что они составлены "по образу и по подобию, якож и прочим святым", определил: праздновать преподобному Корнилию по всей России в 19-й день мая. Кроме того, с дозволения государя и благословения патриарха Иова в 1595 г. перенесены были из тверского Отроча монастыря в Соловецкий мощи святителя Московского Филиппа, и началось местное празднование ему 9 генваря, а в 1595 г. перенесены были мощи Казанского святителя Германа из Москвы, где он скончался и был погребен в церкви Николая Чудотворца, называемого Мокрым, в свияжский Богородицкий монастырь, им основанный, и началось местное празднование этому святителю 6 ноября.

Патриарху Иову в самом начале его патриаршества представился случай оказать пособие бедствовавшей Церкви Иверской, или Грузинской. В конце 1586 г. грузинский царь Александр, доведенный до крайности своими врагами турками и персами, бил челом царю Федору Ивановичу, чтобы он принял Грузию под свою высокую державу. Когда Федор Иванович дал свое согласие и Грузия действительно была принята под покровительство России, Александр в октябре 1588 г. обратился в Москву с новыми просьбами, в которых, изображая плачевное состояние своей Церкви, просил и царя, и Иова, тогда еще митрополита, прислать в Грузию "для исправления православной веры христианской учительных людей". И эта просьба была услышана. В Грузию послали четырех учительных людей (двух старцев из Троице-Сергиева монастыря и двух соборных священников из Москвы) и трех иконописцев. Но Иов, уже патриарх, счел нужным написать еще от себя к грузинскому царю и к Грузинскому митрополиту Николаю учительные послания. В послании к царю Александру (в апреле 1589 г.) патриарх, извещая его, что учительные люди и иконописцы отправлены в Грузию, прежде всего излагал пред ним православный Символ веры и затем убеждал Александра твердо держаться этого неизменного образца православия и соблюдать все предания святых апостолов, святых Соборов и отцов Церкви, крепко стоять против всех ересей и еретиков и охранять от них своих подданных, всегда иметь в сердце страх Господень и исполнять заповеди Евангелия, почитать плотских родителей, а еще более священников как ходатаев пред Богом и отнюдь не касаться ничего церковного. Второе послание гораздо обширнее. Здесь в предисловии патриарх преподает свое благословение возлюбленному сыну и сослужебнику митрополиту Николаю, а также архиепископам, епископам и всему освященному Собору Иверской земли, уведомляет их об отправлении из Москвы в Грузию по просьбе их царя учительных людей "к истинному извещению правыя веры" и говорит: "Знаем вас изначала Божиею благодатию христианами, но не ведаем, откуда возникли у вас соблазны, так что ныне вы не во всем вполне держите христианскую веру и в немногом разделяетесь от нас. Внимайте же прилежно, в чем состоит истинная благочестивая православная вера". В самом послании можно различать несколько небольших частей, или отделений. В первой части, которая целиком заимствована из третьего Слова "Изборника" митрополита Даниила, патриарх излагает учение о преданиях Церкви. "Восходя на небеса, - говорит он, Господь оставил апостолам два завета: Ветхий и Новый, а апостолы и за ними св. отцы узаконили и передали Церкви двоякого рода предания: писаные и неписаные; все эти церковные предания писаные и неписаные, узаконенные нам от св. апостолов и богоносных отцов, мы должны непреложно соблюдать". И затем, в частности, перечисляет, что апостолы и святые отцы преподали Церкви чины и уставы на совершение священства во всех его степенях, также крещения, брака, покаяния. Евхаристии, на пострижение в иночество, на освящение святого мира, воды, церквей, на поставление православных царей, установили праздники, посты, торжества и разные чинопоследования церковных служб и заповедали поклоняться Честному Кресту, святым иконам, Евангелию, священным сосудам, храмам и мощам угодников Божиих. Такова, заключает Иов, вера святых апостолов, которой они научены были от Бога, за которую они, и святые отцы, и мученики вкусили смерть, презирая мир и все его блага, и которую мы должны соблюдать непреложно. Во второй части, которая почти вся заимствована отрывками из Слова болгарского пресвитера Козмы на богомилов, патриарх вооружается против еретиков и говорит, что виновник ересей есть диавол и что он вдохновлял Ария, Савелия, Македония и им подобных, но что еретики, хотя приложились бесам, еще злее бесов, потому что бесы боятся Креста Христова, а еретики посекают кресты, бесы боятся праведников и не смеют прикоснуться ковчегов с их мощами, а еретики ругаются и насмехаются, видя нас, поклоняющихся святым мощам, еретики отвергают, что чин литургии предали нам святые апостолы, ни во что вменяют учение евангельское, не чтут Пресвятой Девы Богородицы, Которую предвозвестили и восхваляли древние пророки и Которой мы, верные, поклоняемся. Затем патриарх изрекает проклятие на всех, кто не любит Господа Иисуса Христа, не принимает таинства Евхаристии, не молится Пресвятой Богородице, не поклоняется святому Кресту, иконам, мощам, не чтит учения апостолов и пророков, хулит Божественную литургию, не признает Бога творцом всего, хулит честной брак и пр. В третьей части - речь об иноках: патриарх учит их терпеливо нести свой крест, хранить себя от всякого зла, отвергаться своей воли, чтить игумена, как Бога, и братию, как апостолов; порицает тех иноков, которые, отвергшись мира, творят мирское, ищут от царей и от бояр власти и имений, а от прочих людей чести и поклонения; еще более восстает против тех чернецов, которые своевольно влазят в затвор, не желая трудиться в монастыре и покоряться игумену, водятся высокоумием, считая себя святыми, и пользуются честию и приношениями от простого народа. В четвертой части обращается к епископам и довольно подробно объясняет, что "два великие начала от Бога установлены в мире: священство и царство", которым все должно покоряться, но царям принадлежит власть мирская, а архиереям - власть духовная; что архиереям должны подлежать не только все пресвитеры и причетники, но и церкви, монастыри со всеми их имениями, а мирские власти не должны вступаться ни во что церковное; грозит Страшным судом Божиим тем мирским властям и людям, которые обижают святые церкви, восхищают церковные вещи, земли и села, суды и пошлины, и приводит ряд примеров из ветхозаветной и новозаветной истории, как Бог наказывал дерзавших посягать на церковное достояние и даже касаться священных предметов, но, с другой стороны, строго запрещает на основании канонов пользоваться и покровительством мирских властей для достижения степеней священства. В пятой части, которую можно назвать нравственною, патриарх учит, что хотя доброе дело созидать и украшать церкви, но если мы в то же самое время будем осквернять себя страстями и худыми делами, то Бог не пощадит ни нас, ни созданные нами церкви; что, по святому Златоусту, церкви - не одни стены, но собрание благочестивых людей, и потому мы должны угождать Богу добрыми своими делами и исполнять Его заповеди, которые повелевают, чтобы мы любили друг друга и удалялись от всякого зла, чтобы жены покорялись своим мужьям, мужья любили своих жен, дети почитали родителей, рабы повиновались своим господам и пр. В шестой части патриарх кратко упоминает о "Германах", протестантах, что они, считая себя премудрыми, последуют различным ересям и не поклоняются святым иконам; о латинянах, что они жидовствуют, совершая Евхаристию на опресноках, и что имя Римского папы исключено Соборами из церковных диптихов за многие его ереси; наконец, о магометанах, что их "бесовское учение святыми отцы проклято". В заключение послания патриарх убеждает архипастырей и пастырей Грузии подражать святым апостолам и святым отцам, столько потрудившимся для Церкви, быть пастырями добрыми, готовыми положить самые свои души за своих духовных овец, пасти их с ревностию и любовию, охранять их от ересей и от всякого зла, напоминает о страшной ответственности духовных пастырей пред Богом и вновь преподает свое благословение митрополиту и всему освященному Собору Иверской земли с их православною паствою. Мы уже заметили, что первая часть послания патриарха Иова целиком заимствована из "Изборника" митрополита Даниила, а вторая - отрывками - из Слова Козмы пресвитера, без указания на источники; теперь прибавим, что и в остальных частях встречаются заимствования, хотя более краткие, из того же "Изборника" Даниилова и из "Просветителя" преподобного Иосифа Волоколамского. Но это не следует ставить в укор автору, которого, напротив, судя особенно по настоящему посланию, надобно отнести к числу самых образованных книжников своего времени, - так обыкновенно писались тогда у нас сочинения, подобное мы видели и у Иосифа Волоколамского, и у Даниила, и у других. Не скроем, что во второй части послания, заимствованной из Слова Козмы пресвитера, патриарх сделал и от себя прибавку, и именно, говоря о поклонении святым иконам, поместил следующее учение о перстосложении для крестного знамения: "Молящися, креститися подобает двема прьсты; преж положити на чело главы своея, таже на перси, потом же на плече правое, таже и на левое; съгбение прьсту именует сшествие с небес, а стоящий перст указует Вознесение Господне, а три персты равны держати - исповедуем Троицу нераздельну, - то есть истинное крестное знамение". Сомневаться, принадлежит ли эта прибавка Иову и держался ли он сам двуперстия, едва ли справедливо, после того как учение о двуперстии возведено Стоглавым Собором на степень догмата, обязательного для всех, и ограждено анафемой. Между тем как царь Федор Иванович и патриарх Иов старались оказать свое содействие к поддержанию христианства в Грузии, стране, только что признавшей над собою русскую власть, но издавна христианской, в другой стране, гораздо прежде присоединенной к России, но недавно озаренной светом Евангелия, христианство требовало еще более попечения, охранения и поддержки со стороны русского правительства. Митрополит Казанский Гермоген донес царю, а вместе, без сомнения, и патриарху, как обыкновенно поступали тогда русские святители, что в Казани и в уездах Казанском и Свияжском новокрещеные татары совсем отстали от христианской веры. Они живут с татарами, чувашами, черемисами и вотяками, едят и пьют с ними, к церквам Божиим не приходят, крестов на себе не носят, в домах своих образов Божиих не держат, попов в домы свои не призывают и отцов духовных не имеют, к роженицам попов не зовут и детей своих не крестят, умерших к церкви не приносят, а кладут по старым своим татарским кладбищам, женихи к невестам по татарскому своему обычаю приходят и если венчаются в церкви, то после вновь венчаются в своих домах татарскими попами, во все посты и в среды и пятницы едят скоромное, кроме жен держат наложниц и детей от них не крестят. В 1591 г. Гермоген созывал всех этих новокрещенов в Казань, в соборную церковь, и поучал их в продолжение нескольких дней от Божественного Писания, и убеждал, как подобает жить христианам, но новокрещены учения евангельского не принимают, и от татарских обычаев не отстают, и только скорбят, что от своей веры отстали, а в православной вере не утвердились. Причиною этого Гермоген считал то, что новокрещены живут с неверными, а не с христианами, вблизи себя не имеют церквей Божиих, между тем как мечети начали ставить вблизи посада, чего прежде, с самого взятия Казани, не бывало. В то же время Гермоген писал, что многие русские, пленные и непленные, живут у татар, черемисов и чувашей, едят и пьют с ними, женятся у них и все отпали от христианской веры и приняли татарскую; многие также русские, взрослые и малолетки, живут у немцев по слободам и по деревням, добровольно и за деньги и отпали от православия в веру римскую и лютеранскую. Получив такие прискорбные известия, царь, конечно по совещании с патриархом и другими своими советниками, послал казанским воеводам следующий приказ (от 18 июля 1593 г.), о котором тогда же сообщил и Казанскому митрополиту Гермогену: 1) переписать по именам всех новокрещенов с их женами, детьми и людьми, всех созвать в Казань и объявить им, что они крещены по их собственной воле и челобитью и все дали обещание жить крепко в православной вере и к прежней, мусульманской, не обращаться, а между тем ныне живут вовсе не по-христиански и держатся татарской веры, несмотря на все поучения митрополита Гермогена; 2) потом устроить для новокрещенов в Казани особую слободу и велеть всем им в ней селиться, слобода должна быть между русских людей и вдали от татар; поставить в слободе церковь, попа и весь церковный причт, поручить слободу доброму боярскому сыну и беречь ему накрепко, чтобы новокрещены держали христианскую веру, ходили в церковь, носили на себе кресты, имели у себя образа, призывали в свои домы отцов духовных и вообще жили по-христиански, чтобы они часто ходили к митрополиту Гермогену и слушали его поучения, а которые не станут держать христианской веры и слушать митрополита, тех смирять, сажать в темницы и в оковы, иных же отсылать к митрополиту для наложения на них епитимий; 3) мечети татарские в Казани, которые ставить запрещено царскими указами и которые в последнее время начали появляться только по небрежности воевод, упразднить и впредь не дозволять строить; 4) всех русских людей, живущих у татар и у немцев, отобрать и занимающихся торговлею поселить в посадах, а пашенных - в дворцовых селах и деревнях, чтобы они, живя между русскими, вновь сделались православными христианами, татарам же и немцам приказать, чтобы впредь русских к себе на жительство и на служение не принимали. Равным образом заботилось наше правительство об утверждении православного христианства и на других окраинах своего государства: в Сибири и Корелии. В Сибирь принесена была святая вера русскими, которые начали селиться в ней вскоре после ее покорения. Как только основан был Тобольск (1586), в нем построены и первые церкви царским воеводою Чулковым: Вознесенская и Троицкая и затем Спасская, куда в 1593 г. отослан был из Углича колокол, которым извещали о убиении царевича Димитрия. В 1592 г. сооружена церковь в сибирском городе Табарах, и туда по указу царя Федора Ивановича отправлены были из Москвы иконы, книги, колокола и вся церковная утварь, церковное вино, воск и ладан, а священника велено было взять из Перми, диакона же из Ростова. В следующем году князю Горчакову, строившему Пелым, прислано было из Москвы приказание поставить в этом городе церковь Рождества Христова с приделом во имя Николая Чудотворца. К концу XVI в. основан в Енисейске Спасский монастырь. В сентябре 1599 г. царь Борис Федорович велел березовскому воеводе Ивану Волынскому построить в селе Коде, вотчине сибирских князей Алачевых, церковь Живоначальной Троицы с приделом святителя Николая по просьбе новокрещеных княгини кодской Анастасии и сына ее Петра и послал туда из Москвы все церковное строение, иконы, книги, сосуды церковные, колокола, ризы и пр. А в феврале (12) велел отпустить в Москву самого князя кодского Игичея Алачева, мужа Анастасии, пожелавшего принять святое крещение в русской столице. В 1600 г. царь Борис Федорович в своей грамоте (от 30 генваря) тюменскому голове Федору Янову о построении яма и острога в Епанчине Юрте, приказывал поселить там и "новокрещеных 55 семей". В том же году и тот же голова Янов просил у государя разрешения построить в Епанчине Юрте церковь святых мучеников Бориса и Глеба по желанию служилых и пашенных людей. В ответ на эту просьбу из Москвы были посланы (12 октября) с иноком Авраамием не только разрешение на постройку церкви, но и антиминс, святые миро и масло, несколько икон, сосуды церковные - деревянные, звездица и копье медные, крест, обложенный медью, кадило медное, ризы священнические и диаконские, из богослужебных книг: Евангелие письменное. Апостол, Псалтирь, Служебник, Часослов, Минея общая, Октоих, Триодь постная и цветная печатная, Трефологион письменный; священника велено было взять из Верхотурья, диакона из Перми. В том же году разрешено было царскою грамотою (от 29 февраля) построить в Тюмени, хотя в ней и прежде было уже две церкви, новую во имя Рождества Пресвятой Богородицы и посланы были туда из Москвы другой священник, антиминс и все "церковное строенье", т. е. все необходимое для церкви и богослужения. В 1602 г. по указу царя Бориса Федоровича отправлены были из Москвы в город Верхотурье девять икон, двери царские, запрестольный образ Богоматери, образ Стефана Пермского, колокол и печатная Минея, с тем чтобы некоторые из этих вещей были оставлены при двух церквах в Верхотурье, а другие пересланы в Тобольск и Пелым. В 1603 г. упоминаются в Сибири "новокрещены" из чусовских вогуличей; их приказано было записывать в царскую службу и давать им наравне со стрельцами царское жалованье, денежное и хлебное. А через два года царь Борис Федорович, отправив верхотурскому воеводе Плещееву четыре книги вновь отпечатанной цветной Триоди, приказал ему отдать две книги в Тобольск и по одной в Тюмень и Туринск. В Корелии, которую в 1583 г. Россия принуждена была уступить Швеции, православие подвергалось тяжким притеснениям. Царь Федор Иванович, желая прекратить это и возвратить России ее древнее достояние, выступил в 1591 г. с сильным войском против шведского короля. Побежденные шведы тотчас отдали царю города Яму, Копорье, Ивангород. И Федор Иванович повелел все эти города "от всяких еллинских богомерзских гнусов очистити и Божественныя церкви в них поставляти". Когда же спустя четыре года шведы вторглись в новгородские пределы и царское войско, разбив, рассеяв врагов, овладело всею Карельскою областию, тогда царь послал в нее своих бояр и повелел, как повествует сам патриарх Иов, "тамо капища еллинская разорити, и идолы сокрушити, и святыя церкви воздвизати, и пречистыя великия обители устрояти... и по его благому изволению вся сия совершишася". При царе Борисе в 1598 г. учреждена здесь особая епархия под названием Корельской.

Нельзя сказать, чтобы за учреждением патриаршества в России и другими, последовавшими затем переменами в нашей церковной иерархии изменилось и значение ее гражданское, или государственное, но оно стало теперь заметнее и осязательнее. И прежде Русские митрополиты и прочие архиереи со всем освященным Собором приглашались иногда для совещаний о делах земли Русской вместе с боярами и другими представителями земства на так называвшиеся земские Соборы. Но это бывало весьма редко, в случаях чрезвычайных, когда решались вопросы, например, о войне, о церковных имениях. Теперь патриарх и подчиненные ему иерархи сделались постоянными членами земских собраний, или Соборов. Флетчер, бывший тогда в России, свидетельствует, что эти собрания, впрочем неполные, так как на них не присутствовали избранные представители от земства, созывались обыкновенно по пятницам в Столовой палате государевой. Царь садился на троне. Недалеко от царя, за небольшим четвероугольным столом, за которым могли поместиться человек двенадцать, садился патриарх с митрополитами, епископами, знатнейшими боярами и с двумя думными дьяками, или секретарями, записывавшими все, что происходило. Прочие члены садились на скамьях около стены. Потом один из дьяков излагал самые предметы, для рассуждения о которых созвано было собрание. И прежде всего выслушивалось мнение патриарха и бывшего с ним духовенства. Сам ли Федор Иванович по чувству благочестия, которым отличался, и в частности по уважению и расположенности к патриарху Иову, предоставил ему и прочим архиереям такое близкое и постоянное участие в делах государственных, или это устроилось по намерениям ближнего боярина государева Годунова, который, предполагая в среде бояр, заседавших в земской думе, или собрании, своих врагов, явных и тайных, хотел иметь здесь для себя поддержку в знатном духовенстве, и особенно в патриархе Иове, которому издавна благодетельствовал и на которого мог рассчитывать, неизвестно. Но только это участие духовенства в государственном совете скоро оказалось весьма полезным, когда настало для России смутное время и когда патриарху с прочими архиереями пришлось стать во главе лиц, заправлявших судьбами государства.

И по долгу верноподданного, и по чувству признательности Иов с полным усердием служил царю Федору Ивановичу, по воле которого удостоился быть сперва митрополитом, а потом и патриархом. В начале 1591 г. Федор Иванович, лично предводительствуя своим войском, одолел шведов и отнял у них и возвратил России города Яму, Ивангород и Копорье. Иов торжественно встретил возвратившегося в Москву победителя и приветствовал его речью, в которой уподоблял его равноапостольному царю греческому Константину и русскому великому князю Владимиру, указывая на то, что как они очистили свои земли от язычества и водворили в них христианство, так теперь и царь Федор очистил от иноверия города, отнятые у неприятеля, и восстановил в них православие.

В том же 1591 г. царский дом постигло несчастие: 15 мая не стало царевича Димитрия, единственного брата Федора Ивановича, которого он очень любил и в котором, не имея детей, мог видеть своего наследника. Царевич жил в своем удельном городе Угличе со своею материю царицею Мариею и ее братьями Михаилом и Григорием Нагими. По свидетельству летописей, девятилетний царевич погиб насильственною смертию от убийц, подосланных Борисом Годуновым, подготовлявшим себе путь к царскому престолу, но сбежавшийся по набату народ при виде преступления тогда же умертвил самих убийц, Осипа Волохова, Никиту Качалова и Данилу Битяговского, а также и отца Данилы дьяка Михаила Битяговского и других, всего 12 человек. Когда гонец с вестию об убиении царевича прибыл в Москву, Годунов взял у него грамоту и велел написать другую, будто царевич, страдавший падучею болезнию, сам заколол себя ножом, играя с детьми, и эту грамоту представил царю. Царь горько плакал. Для розыска послан был в Углич знатнейший боярин князь Василий Иванович Шуйский с двумя другими лицами, а для погребения царевича - митрополит Крутицкий Геласий. Следователи в угоду Годунову повели дело так, что, по большинству показаний, царевич действительно закололся сам и что дьяк Битяговский и прочие с ним убиты народом совершенно невинно по наущению Михайла Нагого, враждовавшего против Битяговского. Царь приказал боярам идти с следственным делом на Собор к патриарху Иову, и оно прочитано было в присутствии всего освященного Собора и бояр дьяком Щелкаловым. Патриарх, выслушав следствие, сказал: "Пред государем царем Михайлы и Григория Нагих и углицких посадских людей измена явная: царевичу Димитрию смерть учинилась Божиим судом, а Михайла Нагой государевых приказных людей, дьяка Михайлу Битяговского с сыном, Никиту Качалова и других, которые стояли за Михаилу Битяговского, велел побить напрасно за то, что Битяговский часто бранился с Нагим за государя. За такое великое изменное дело Михаила Нагой с братьею и мужики-угличане по своим винам дошли до всякаго наказания. Но это дело земское, градское, то ведает Бог да государь, а наш долг молить Бога о государе и государыне". Речь патриарха бояре немедленно передали царю, и царь велел казнить виновных. Нагих разослали по городам и заключили в темницы, саму царицу Марию постригли в монашество и заточили в Николаевскую пустынь на Выксе, близ Череповца, угличан одних казнили смертию, другим отрезали языки, а многих вывели в Сибирь и населили ими город Пелым. Патриарх, очевидно, высказал свое мнение на основании того, что узнал из следственного дела, и думать, будто он покривил здесь своею совестию в угоду Годунову, совершенно неосновательно. Патриарх тогда еще не мог знать об участии Годунова в убиении Димитрия, как не знали и другие архиереи: событие совершилось так недавно и не успело довольно огласиться, сам Годунов не открыл же Иову злых своих замыслов. Отвергнуть следственное дело или не доверять ему Иов не имел никакого основания, тем более что и митрополит Сарский Геласий, бывший в Угличе на следствии, засвидетельствовал пред Собором от имени царицы о виновности Михайла Нагого с братиею в убиении Битяговского. Если и могли патриарх и прочие архиереи узнать правду об этом деле, то разве только впоследствии, когда она сделалась известною многим.

Спустя год после смерти царевича Димитрия Бог утешил царя Федора Ивановича дарованием ему дочери Феодосии, но в следующем году дочь скончалась, и это повергло отца и особенно мать в чрезвычайное горе. Патриарх Иов счел нужным написать царице Ирине послание и убеждал ее не предаваться скорби, но уповать на Бога и усердно Ему молиться, напоминал ей о праотце Адаме, как горько он плакал над телом своего сына Авеля, но не мог слезами возвратить его к жизни по силе неизменного приговора: Земля ecu и в землю отыдеши, указывал на праведных Иоакима и Анну, которые хотя до старости оставались неплодными, но своим упованием на Бога, своими неотступными молитвами подвигли Его разрешить неплодство Анны и даровать им благословенное чадо. "Видишь ли, благоверная государыня царица, - заключал первосвятитель, - сколько может молитва праведных, терпеливо переносящих постигающие их скорби. А кручиною, государыня, ничего нельзя взять, можно взять лишь милостью Божиею; если печалишься, то только гневишь Бога, а своей душе причиняешь немалый вред и безгодно изнуряешь свое тело; диавол же, когда видит кого-либо скорбящего, укрепляется на него. Потому молю твое благочестие, положи во всем упование на Бога и на Пречистую Богородицу, и Она, видя твое упование, умолит Сына Своего, да исполнит всякое твое прошение, да сотворит чресла твои многоплодными и да устроит тебя как лозу плодовитую в дому твоем".

Когда Федор Иванович скончался (7 генваря 1598 г.), патриарх Иов оплакал его самыми непритворными слезами, как и вся Москва. Но, кроме того, как бы в дань признательности к почившему, сам принял на себя труд, несмотря на свою старость и многотрудные обязанности, написать житие этого благочестивого государя на память потомству. В житии патриарх несколько раз делает общие отзывы о царе Феодоре, описывает важнейшие события его царствования, каковы: венчание его на царство, усмирение Казанского края, вторичное покорение Сибири, учреждение патриаршества, двукратная война со шведами, нашествие крымцев и борьба с ними под стенами Москвы, изображает обстоятельства кончины Феодора и те скорбные чувства, какие возбудила она во всех, особенно в царице Ирине, и оканчивает житие молитвенным обращением к почившему. В общих отзывах выражается: "Этот благочестивый самодержец, праведный, досточудный и крестоносный царь древним благочестивым царям был равнославен, нынешним служил украшением, для будущих послужит сладчайшею повестию. Хотя от юности он окружен был бесчисленными и многоценными благами мира, но ни одним из них не увлекался, ни одним не услаждался... Хотя и держал в руках своих скипетр славного царства Русского, но всегда устремлял ум свой к Богу и сердечную веру сопровождал добрыми делами; тело удручал церковными песнями, дневными правилами, всенощными бдениями, воздержанием и постом, а душу умащал поучением Божественных Писаний, украшая ее благими нравами... Был весьма нищелюбив, милуя вдовиц и сирот, особенно же чтил священнический и монашеский чин, удовлетворяя их всегда пространною милостынею... И в дальние страны земли всегда текла, как нескудная река, его щедрая милостыня, как-то: во св. гору Афонскую, в Александрию, в Ливию, в великую Антиохию и во все святые места даже до Иерусалима..." В своем молитвенном обращении к почившему государю Иов говорил: "Ты же, о великая, блаженная царская красота, если уже достиг в премирные селения умных сил и ясно зришь пресветлое сияние триипостасного Существа, поминай царское твое достояние, да сохранит Господь в мире и тишине наследие царства твоего и живущих в нем, а мне, дерзнувшему принести тебе сие малое хвалословие, испроси оставление грехов моих и за дерзновение даруй прощение... Как ублажу тебя, великий государь, какое благодарение принесу тебе я, неразумный, и как возмогу по достоинству восхвалить тебя, о блаженная и всекрасная царская душа? Насколько солнце выше персти земной, настолько твое царское величество превыше нашей похвалы..."

Равным образом не мог патриарх Иов не быть преданным и новому государю - Борису Федоровичу Годунову, о котором потом в своем духовном завещании так отозвался: "Зело всячески мя преупокои во вся дни живота моего, егда бех на Коломенской епископии и на Ростовской архиепископии, такоже и в митрополитех, и на патриаршеском степени, яко не могу по достоянию изрещи превеликия его царския милости к себе, смиренному". Известно, что Иов преимущественно и содействовал избранию Годунова на царство. Когда Ирина отказалась от престола и, удалившись в Новодевичий монастырь, приняла там монашество с именем Александры, патриарх с духовенством, боярами и гражданами Москвы отправился в тот монастырь и умолял царицу благословить на царство брата своего Бориса, который и при жизни ее мужа был правителем России, а самого Бориса просил принять царское достоинство. Но Борис решительно сказал: "Мне и на ум никогда не приходило о царстве, как мне помыслить на такую высоту?.. О государстве и о всяких земских делах радеть и помышлять тебе, государю моему отцу, святейшему Иову патриарху, и с тобою боярам..." Борису хотелось быть избранным не одною Москвою, а всею Русскою землею. Созван был великий земский Собор из выборных представителей всего государства числом до 474 человек. Патриарх обратился к ним с речью (17 февраля 1598 г.) и, объявив, что по смерти царя Федора Ивановича ни царица Ирина, ни брат ее Борис, несмотря на все просьбы, не согласились занять царский престол, предложил: "Теперь вы бы о том великом деле нам и всему освященному Собору мысль свою объявили и совет дали, кому у нас государем быть?" Но вдруг же, не дожидаясь ответа, продолжал: "А у меня, Иова патриарха, и у митрополитов, архиепископов, епископов и у всего освященного Собора, которые при преставлении царя Федора Ивановича были, мысль и совет у всех один, что нам, мимо Бориса Федоровича, иного государя никого не искать и не хотеть". После этого, естественно, и все прочие архиереи и вообще духовные лица, прибывшие из других городов в Москву, единогласно воскликнули: "И наш совет и желание то же, и мы единомысленны с тобою, отцом нашим, великим господином Иовом патриархом". А за архиереями волею и неволею то же велегласно и многократно повторяли и все бояре, и все выборные Русской земли. Следующие три дня (18 - 20 февраля) Иов торжественно служил молебны в Успенском соборе, чтобы Бог даровал России царя Бориса Федоровича, и на третий день после молебна отправился с духовенством, боярами и множеством народа в Новодевичий монастырь с прежнею просьбою к царице и брату ее от лица всей Русской земли. Но, получив и теперь отказ, патриарх распорядился, чтобы на следующий день молебны отслужены были не в одном Успенском соборе, но во всех церквах и монастырях столицы и чтобы потом все православные с иконами и крестами шли в Новодевичий монастырь просить милости царицы и Бориса Федоровича, а с архиереями тайно приговорил: если опять царица и Борис Федорович откажут, то отлучить его от церкви, самим же сложить с себя святительский сан и во всех храмах запретить богослужение.

Эта последняя мера, впрочем, оказалась излишнею, потому что Борис при виде крестных ходов и особенно чудотворной Владимирской иконы Богоматери, уступая всеобщим неотступным мольбам, согласился наконец принять царство и чрез несколько дней торжественно въехал в Москву и вступил на престол. Патриарх разослал грамоты по всей России, чтобы по случаю восшествия на престол нового государя везде три дня сряду пелись молебны и происходил колокольный звон, а всем съехавшимся на земский Собор и участвовавшим в избрании Бориса предложил написать и утвердить своими подписями и печатями уложенную грамоту, в которой подробно было изложено, как совершалось это избрание и потом принесена была присяга избранному царю, и в заключение которой присовокупил: "Если же кто не захочет послушать сего соборного уложения и начнет молву чинить в людях, таковый, будет ли он священного сана, или из бояр, или иного какого-либо чина, по правилам св. отец и по соборному уложению нашего смирения да будет низвержен с своего чина и отлучен от Церкви и от причастия Св. Христовых Тайн". Все такие радения о воцарении Бориса Федоровича обошлись патриарху Иову очень недешево. Он сам сознается, что испытал тогда, именно со смерти царя Федора Ивановича до вступления на престол Бориса, "озлобление и клеветы, укоризны, рыдания ж и слезы", конечно, от людей, тайно противодействовавших ему и не желавших видеть царем Годунова.

Едва успел Борис занять царский престол, как пришла весть, что крымский хан Казы-Гирей поднимается на Москву с своею ордою. И Борис, собрав до 500000 войска на берегах Оки, отправился (2 мая) к нему в Серпухов, но потом пришла другая весть, что хан шлет своих послов, которые действительно и прибыли (29 июня) к Борису с просьбою о мире. В продолжение этого времени царь и патриарх писали друг другу послания. Царь извещал о своем походе и просил молитв, патриарх благодарил за известия и уверял, что молится непрестанно со всем освященным Собором. Эти послания, составленные, вероятно, дьяками, весьма скудны содержанием, зато богаты многословием и напыщенностию выражений. Патриарх величал Бориса "богоизбранным, в благочестии всея вселенныя в концех возсиявшим, наипаче же во царех пресветлейшим и высочайшим, православныя веры крепким и непреклонным истинным поборником" и подобное. А Борис бил челом Иову как "твердому столпу православия, архиерею богодухновенному, первопрестольнику всея Великия России и первому патриарху, великому господину и государю своему и отцу". При возвращении Бориса в Москву Иов устроил ему торжественную встречу и сказал речь, в которой, восхваляя труды и подвиги царя, выражался, что он одним вооружением своего воинства устрашил врага и без крови одержал над ним славную победу. А тотчас по окончании речи патриарх со всем освященным Собором и множеством народа повергся пред Борисом на землю, проливая радостные слезы.

Во время венчания Бориса на царство (3 сентября) он и патриарх обменялись речами. Борис, изложив кратко историю своего избрания, просил патриарха благословить, и помазать, и поставить, и венчать его на царство по древнему царскому чину. Патриарх, повторив другими словами ту же историю, отвечал Борису, что вот ныне он благодатию Пресвятого Духа помазуется от Бога, и поставляется, и венчается на Русское государство, и выражал помазуемому царю свои благожелания. Когда спустя два года по воцарении своем Годунов сделался крайне подозрительным и начал принимать всякие доносы и наветы на своих вельмож и бояр и подвергать их страшным преследованиям и когда многие, обращаясь к Иову, говорили ему: "Что отче святый, новотворимое сие видеши, а молчиши?" - тогда он, по свидетельству его биографа, терзался совестию и сердцем, но не мог ничего сделать, так как царь Борис был строптив и не хотел видеть обличника себе. Святейший только "день и нощь со слезами непрестанно в молитвах предстоял в церкви и в келье своей, непрестанно пел молебные пения собором с плачем и великим рыданием, также и народ с плачем молил, дабы престали от всякого зла дела, паче же от доводов и ябедничества, и бе ему непрестанные слезы и плач непостижимый".

Когда настало для Бориса тяжкое время, когда явился Лжедимитрий, патриарх употреблял с своей стороны все меры, чтобы поддержать власть законного государя. Димитрий прежде всего нашел себе покровителей в Польше, и Иов вместе с прочими архиереями писал (1604) к высшей раде Короны Польской и великого княжества Литовского, к арцибискупам, бискупам и всему духовенству, и удостоверял их в своей грамоте, что выдающий себя за царевича Димитрия - обманщик, бывший монах, диакон Григорий Отрепьев, и просил ему не верить; писал также к знаменитому воеводе киевскому князю Константину (Василию) Острожскому, лично знавшему Отрепьева, и во имя православия убеждал князя обличить обманщика и схватить, хотя обе эти грамоты не достигли своей цели. Из Польши самозванец с небольшою ратью вступил в пределы России, против него послано было царское войско; патриарх в это время пел в Москве молебны о даровании победы царю Борису, убеждал народ твердо помнить данную им присягу государю, с клятвою удостоверял всех, что царевич Димитрий углицкий давно скончался и погребен, что под его именем идет теперь на землю Русскую не кто другой, как известный ему вор, расстрига Гришка Отрепьев, рассылал об этом грамоты по всей Москве, писал в полки к боярам, воеводам, дворянам и ко всей рати и, наконец, в генваре 1605 г. разослал и сам непосредственно и чрез епархиальных архиереев грамоты по всей России. В грамотах патриарх извещал, что литовский король Сигизмунд преступил крестное целование и, признав беглого чернеца расстригу Гришку Отрепьева князем Димитрием углицким, отпустил с ним своих воевод и воинов в Русскую землю, желая в ней церкви Божии разорить, костелы латинские и лютеранские поставить, веру христианскую попрать и православных христиан в латинскую и люторскую ересь привести и погубить. Затем, описав довольно подробно похождения Лжедимитрия и сказав, что он сам уже уклонился в ересь и имеет намерение поругаться в России православной вере и устроить костелы латинские и люторские, патриарх давал приказ духовным лицам прочитать эту грамоту по всем церквам, ежедневно петь молебны, чтобы Бог не попустил литовским людям превратить Русскую землю в латинскую ересь и даровал победу царю Борису над самозванцем, и всенародно проклинать не только самого самозванца, изменника, еретика, отметника веры христианской, но и всех воровских его советников и государевых изменников, которые тому вору последуют, как преданы они уже вечному проклятию в Москве всем освященным Собором.

Царь Борис Федорович внезапно скончался (13 апреля 1605 г.), и патриарх вместе со всем освященным Собором и боярами, а за ними и все жители Москвы, все войско, вся Россия присягнули вдовствующей царице Марье Григорьевне и детям ее - царю Федору Борисовичу и царевне Ксении Борисовне и клялись не изменять им никогда, не приставать к вору, называющему себя царевичем Димитрием, и не хотеть его на Московское государство. Но скоро один за другим начали изменять бояре, потом изменило войско, изменили все жители Москвы: на Лобном месте они выслушали грамоту, присланную Лжедимитрием (1 июня), и признали его за истинного царевича Димитрия, несмотря на все прежние многократные и клятвенные удостоверения патриарха, что это самозванец. Услышав об измене москвитян от некоторых бояр, патриарх понял, что новые удостоверения и клятвы с его стороны были бы уже напрасны, и только плакал и молил бояр укротить возмутившийся народ. 3 июня отправлена была в Тулу от имени всех жителей Москвы повинная грамота к Лжедимитрию с известием, что они все присягнули ему и просят его пожаловать в свою столицу, но замечательно, отправлена была только с боярами, а не с митрополитами и архиепископами, как требовал Лжедимитрий в своей грамоте и как следовало бы, - знак, что патриарх тут вовсе не участвовал и все творилось без его согласия. Июня 10-го получена в Москве из Серпухова ответная грамота от Лжедимитрия, что он тогда только вступит в Москву, когда враги его будут истреблены до последнего. И вот тогда-то "множество народа царствующего града Москвы", как свидетельствует сам Иов, с оружием и дреколием вторглись в соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, где он священнодействовал, и, не дав ему окончить литургии, повлекли его из алтаря. Иов сам снял с себя панагию и, полагая ее пред Владимирскою иконою Богоматери, со слезами возопил: "О Пречистая Владычица Богородица! Сия панагия и сан святительский возложены на меня, недостойного, в Твоем храме, у Твоего чудотворного образа, и я, грешный, 19 лет правил слово истины, хранил целость православия, ныне же по грехам нашим, как видим, на православную веру наступает еретическая, молим Тебя, Пречистая, спаси и утверди молитвами Твоими православие". Молитва святителя еще более озлобила изменников, они с позором таскали его по церкви и потом повлекли к Лобному месту, которое скоро окружили толпы народа. Многие плакали и рыдали, видя такое смятение. Соборные клирики с воплем и криком выбежали из церкви и старались образумить тех, которые бесчестили и били патриарха сурово и бесчеловечно. Иные винили его за то, что "найяснейшаго царевича Димитрия растригою сказует". Иные кричали: "Богат, богат Иов патриарх, идем и разграбим его". И бросились на патриарший двор, и разграбили весь дом святителя и все имущество. Иов молил, чтобы его отпустили на обещание его в город Старицу, в Успенский монастырь, и клевреты самозванца с его согласия отправили туда на изгнание патриарха Иова в простой рясе чернеца на убогой телеге. И если Лжедимитрий в грамотах о восшествии своем на престол (от 6 и 11 июня) говорил пред Россиею, что и патриарх Иов, и все архиереи, и освященный Собор вместе с боярами и другими людьми узнали в нем прирожденного государя своего и били ему челом, то это была или намеренная ложь, чтобы сильнее подействовать на народные толпы, или, может быть, ненамеренная: самозванцу могли сказать прибывшие из Москвы с повинною грамотою, что и патриарх вместе со всеми присягнул ему, и самозванец мог легко поверить приятной вести, пока не узнал истины. По крайней мере в следующих своих грамотах о приведении всех жителей России к присяге (от 11 и 12 июня) Лжедимитрий говорил уже лишь о том, что на Москве и других городах ему целовали крест бояре и прочие, а о патриархе Иове и об архиереях вовсе не упомянул. Да и те многие москвичи, которые дерзнули напасть на своего первосвятителя в церкви во время его священнодействия и низвергнуть его с кафедры, без сомнения, не поступили бы так, если бы он был с ними единомысленным, т. е. вместе с ними признал нового государя и присягнул ему.

В Старицком монастыре был тогда настоятелем архимандрит Дионисий, один из самых светлых и достопамятных деятелей того времени. Он родился в городе Ржеве и наречен был Давидом. Чрез несколько времени родители его переселились в Старицу, где отец его сделался старейшиною Ямской слободы. Здесь отрок Давид отдан был родителями учиться грамоте двум инокам Старицкого монастыря и постоянно отличался между своими сверстниками двумя качествами: необыкновенною кротостию и великим прилежанием к учению. Когда он достиг возраста, то, покорясь воле родителей, вступил в брак и за свое благочестие удостоился быть священником в одном из сел Старицкого монастыря. Прошло шесть лет, и Давид, лишившись жены и обоих сынов своих, прибыл в Старицкий монастырь и принял здесь пострижение с именем Дионисия. Однажды прилучилось ему вместе с другими братиями быть в Москве для монастырских потребностей, и он вышел на торжище, где продавались книги. Здесь некто, увидев Дионисия, еще юного летами, и удивляясь его высокому росту и красоте лица, помыслил о нем худое и начал поносить его срамными словами. Дионисий не только не огорчился и не озлобился, напротив, вздохнув от сердца и обливаясь слезами, с великою кротостию сказал к своему обидчику: "Поистине, брат мой, ты право помыслил о мне, и я, грешный, действительно таков, как ты отозвался. Бог тебе открыл о мне. Если бы я был истинный инок, то не бродил бы по торжищу, не скитался бы между мирскими людьми, а сидел бы в своей келье. Прости меня, грешного, Бога ради". Этими и другими подобными речами Дионисий привел в умиление слышавших, и они стали было кричать на хульника, называя его невеждою. "Нет, братие, прервал их Дионисий, - невежда я, а он послан от Бога, и его слова ко мне все справедливы, на утверждение мне, да не буду впредь скитаться по торжищу и пребуду в моей келье". Скоро Дионисий удостоился быть казначеем в старицком Успенском монастыре, а потом (около 1605 г.) избран и посвящен в архимандрита и занял в том монастыре должность настоятеля. В это-то время и прислан был в Старицкий монастырь патриарх Иов "за приставы" и с грамотою от самозванца, чтобы держали присланного "во озлоблении скорбнем". Дионисий, угостив приставов, отпустил их, а сам со всею братиею явился к Иову, просил его приказаний и отдавался в его полное распоряжение. Около двух лет прожил Иов в своем заточении, и Дионисий всячески старался успокоить невинного страдальца и служил ему до самой его кончины, которая последовала 19 июня 1607 г. Для отпевания Иова присланы были из Москвы Крутицкий митрополит Пафнутий и Тверской архиепископ Феоктист, которые и погребли его близ церкви Успения Пресвятой Богородицы, у западных дверей с правой стороны. А Дионисий воздвиг над могилою первосвятителя каменную палатку, или небольшой склеп, в виде часовенки.

В 1604 г., когда с появлением Лжедимитрия наступало для России тяжкое время, Иов, уже дряхлый и болезненный, написал на всякий случай свою духовную грамоту, в которой со всею искренностию поведал и о самом себе. Из этой грамоты узнаем некоторые прекрасные свойства его души. Он был человек смиренный, не забывшийся на высоте, не мечтавший о своих достоинствах. Сказав, как быстро поднимали его по степеня церковной иерархии сперва царь Иван Васильевич, потом царь Федор Иванович, Иов присовокупляет: "Но один Бог ведает, сколько предавался я рыданию и слезам с того времени, как возложен был на меня сан святительства, ибо я чувствовал мои немощи, сознавал, что не имею довольно для того духовных сил". Он был человек нестяжательный и употреблял свои богатые средства преимущественно на храмы Божии и на вспомоществование ближним. Велики были, говорит он далее, милостыни и неисчетны дачи ему, заздравные и заупокойные, от обоих царей, Федора Ивановича и Бориса Федоровича, и от их семейств, велики и патрахильные доходы и всякие пошлины, поступившие в келейную патриаршую казну, но "Бог свидетель, что я в том приобретения и корысти себе не стяжал. А делал я на те келейные деньги в доме Пречистой Богородицы для ризницы митры и саккосы, епитрахили, стихари, поручи и пояса, кадила и лампады серебряные. Еще давал я из той казны на сооружение церкви трех святителей Московских - Петра, Алексия и Ионы, что на патриаршем дворе... Да тою ж келейною казною устроял домовые села Пречистой Богородицы, которые запустели прежде нас и которые погорели в наши дни, и сооружал в тех селах церкви, населял христиан, давал на подмогу им деньги и всячески пособлял от себя нуждающимся и погоревшим христианам". Он был глубоко предан святой православной вере. "Тебе, христолюбивому царю Борису Федоровичу, - говорит он в грамоте, - и твоему сыну царевичу Федору завещеваю, да блюдете вовеки неизменною и непоколебимою православную нашу, чистую, непорочную и пречестнейшую христианскую веру греческого закона, которая, как солнце, сияет в области вашего великого скиптродержавия". Если к этим нравственным качествам Иова мы присоединим еще его умственное образование, которым он, видимо, выделялся между современными духовными лицами, то мы поймем, почему так ценили его бывшие тогда государи России и так его возвышали. Немного сохранилось сведений об его архипастырской деятельности, которые мы изложили, но и на основании этих сведений нельзя не признать его святителем ревностным и о распространении веры, и об устройстве церковной иерархии, и о благолепии богослужения. А его участие в государственных делах запечатлено было самою глубокою преданностию и неизменною верностию престолу и отечеству. Если патриарх Иов столько содействовал избранию на царский престол Бориса Годунова, то ведь и по общему сознанию Борис был способнейший и достойнейший из всех соискателей престола, и от Бориса более, чем от всякого другого, можно было ожидать блага для государства. Если Борис запятнал потом свое царствование разными тайными злодеяниями, то ниоткуда не видно, чтобы Иов как-нибудь в них участвовал и даже знал об них, напротив, естественно думать, что от него-то особенно и скрывал Борис свои злые помыслы и предприятия, пред ним-то особенно и старался казаться истинным ревнителем веры и благочестия, поборником правды. Да и каким бы ни казался Борис на престоле, патриарх более других обязан был помнить, что Борис - законный царь и помазанник Божий, которому должно повиноваться, хотя бы и знал все его нравственные слабости и недостатки. Всеми мерами, какие находились в его власти, Иов старался предотвратить от своего отечества те страшные бедствия, какие нес ему Лжедимитрий. И если не имел успеха, если даже лишился своего святительского престола за свою непоколебимую ревность о правде и благе отечества, при всем том вполне заслужил имя истинного патриота.

II

Не одному отечеству нес Лжедимитрий грозные бедствия, но и православной Церкви. Не напрасно патриарх Иов в своей окружной грамоте о появлении самозванца с литовским войском в русских пределах извещал, что он уклонился в ересь и имеет намерение ввести латинскую ересь в России, и потому объявлял его, как изменника отечеству и как еретика и отметника от православной веры, достойным проклятия. Патриарх говорил правду.

Мысль обратить русских к латинству не оставляли папы и их клевреты и после пресловутой, но совершенно неудавшейся попытки иезуита Антония Поссевина при царе Иване Васильевиче Грозном. Едва только взошел на русский престол новый государь Федор Иванович, спустя два года после этой попытки, как папа Григорий XIII прислал в Россию с тем же иезуитом две грамоты: одну к царю, другую к боярам - и приглашал их верить Поссевину во всем и воспользоваться его услугами. Не видя никакого успеха, Антоний Поссевин возбудил польского короля Стефана Батория завоевать Московию для Польши и католицизма, и новый папа Сикст V обязался (1586) давать Баторию для этой цели по 25 тысяч скуди ежегодно. А между тем чрез того же Антония прислал письмо и к русскому царю и, уведомляя о замыслах Батория воевать против России и отнять у нее области Смоленскую, Псковскую и Новгородскую, уверял, что поручил Антонию употребить все свое влияние для предотвращения кровопролития между христианами, и просил иметь полное доверие к словам Антония и последовать его внушениям. Смерть Батория прекратила эти замыслы его и папы. В 1594 и 1597 г. папа Климент VIII присылал своего легата Александра Комулея, знавшего русский язык, к царю Федору Ивановичу и правителю государства Годунову и письменно приглашал их принять участие в союзе с прочими государями Европы против турок, а легату поручал хлопотать и о соединении Церквей. Но и от хлопот Комулея не было вожделенных плодов для папы. По восшествии Бориса Федоровича на престол польский король Сигизмунд III, желая заключить с ним вечный мир, присылал в Москву (1600) своего канцлера Льва Сапегу и в числе условий мира предлагал, чтобы поляки и литовцы могли селиться в России, приобретать земли и строить на них латинские церкви, а для польских и литовских купцов, ремесленников и других лиц, которые будут на службе в России, дозволено было строить латинские костелы в Москве и прочих русских городах. Бояре отвечали, что поляки и литовцы могут жшъ в России и оставаться при своей вере, но приобретать им в России земли и строить латинские церкви государь дозволить не может.

После стольких неудач можно судить, как обрадовались усердные слуги папства, иезуиты, когда попался в их руки искатель московского престола Лжедимитрий. Кто бы он ни был, Гришка ли Отрепьев и сознательный обманщик, или кто другой, подготовленный боярами по вражде к царю Борису и воспитанный ими в убеждении, что он есть истинный царевич Димитрий, или еще иной кто-либо, - только этот искатель русского престола очень хорошо рассчитал, явившись искать себе помощи в Литве и Польше, что лучшее средство для его цели - прибегнуть к иезуитам. Когда еще он был слугою у князя Адама Вишневецкого и, притворившись опасно больным, потребовал к себе духовника, чтобы исповедать ему пред смертию тайну своего царского происхождения, этим духовником оказался иезуит. Он тотчас открыл мнимую тайну князю Вишневецкому и своим собратиям, и, между тем как Вишневецкий передавал ее своему брату Константину, а тот своему тестю, воеводе сендомирскому Юрию Мнишку, и другим соседним панам, и Джедимитрия начали принимать у себя паны с царскими почестями, а Юрий Мнишка согласился даже выдать впоследствии за него свою дочь Марину, иезуиты окружили его и посоветовали ему войти в переписку с папским нунцием в Польше Клавдием Ронгони. Переписка началась и привела к тому, что Лжедимитрий дал письменное обязательство за себя и за Россию присоединиться к Римской Церкви, а Ронгони обещался быть ходатаем за него пред польским королем и пред папою. Когда вслед за тем Лжедимитрий с своим будущим тестем прибыл в Краков (в начале 1604 г.), Ронгони принял их у себя в доме чрезвычайно ласково, и здесь по требованию нунция мнимый царевич вновь подтвердил в присутствии многих вельмож свою клятву сделаться католиком. Ронгони представил его королю, и Сигизмунд, уже подготовленный иезуитами, признал его истинным царевичем Димитрием, назначил ему по 40000 злотых ежегодно на издержки и дозволил панам Мнишку и Вишневецким собрать для него рать из вольницы и вторгнуться в пределы России. Тогда самозванец решился действительно принять латинство, но, не желая, чтобы это огласилось и сделалось известным его будущим подданным, тайно пришел с каким-то польским вельможею (вероятно, Юрием Мнишком) в дом краковских иезуитов, исповедался пред одним из них, потом отрекся от православия и был присоединен к Римской Церкви. Ронгони сам преподал ему таинства миропомазания и Евхаристии. Возвратившись из Кракова в имения Юрия Мнишка, где уже собиралась польская вольница, чтобы идти на Россию, Лжедимитрий дал здесь (25 мая 1604 г.) своему будущему тестю клятвенную запись, что женится на его дочери панне Марине, как только утвердится на московском престоле, и тогда уступит ей в полное и безусловное обладание области Новгородскую и Псковскую с правом устроять в них латинские церкви, монастыри, школы и вообще свободно исповедовать римскую веру, которую он уже сам принял и намерен ввести во всем Московском государстве. От 30 июля написал собственноручное письмо к папе Клименту VIII и, утверждая, что ему обязан своим просвещением католическою верою, давал обещание содержать ее неизменно и всячески стараться о распространении ее в своем народе. Спустя два с половиною месяца, вступая с ополчением в пределы России (16 октября 1604 г.), взял с собою двух краковских иезуитов, которые и оставались при нем постоянно в качестве его духовных наставников и руководителей. Едва только начались успехи Лжедимитрия, едва покорились ему несколько украинских городов, как новый папа Павел V величал уже его (в генваре 1605 г.) государем всей России, московским, новгородским, казанским и пр., напоминал ему об его обещании распространить католичество в России; говорил, что ничем столько он не может возблагодарить Бога за все оказанные ему благодеяния, как если просветит русских, сидящих во тьме и сени смертной; хвалил его за то, что он уже собрал вокруг себя с этою целию несколько религиозных деятелей, и обещался прислать ему и других, если пожелает, даже епископов. Впрочем, несмотря на все эти влияния, Лжедимитрий еще в начале своего похода счел нужным показать русским свою приверженность к православию. Он велел, находясь в Путивле, который сдался ему добровольно, перенесть туда из Курска чудотворную икону "Знамения" Пресвятой Богородицы, встретил икону с особенною честию, поставил в своих палатах и каждый день горячо пред нею молился, потом взял икону с собою, и она сопутствовала ему в продолжение всего похода до Москвы. По своей ли мысли самозванец поступил таким образом или, быть может, по совету даже отцов иезуитов, во всяком случае это свидетельствовало, что если он и дал обещание обратить русских к католицизму, то желал по крайней мере вначале прикрывать свое намерение наружным вниманием и преданностию к их вере, хотя в то же время, как сейчас увидим, допускал и явное пренебрежение к их церковным уставам и обычаям.

20 июня он торжественно въехал в свою столицу при колокольном звоне у всех церквей и при бесчисленном стечении народа. На Лобном месте встретили нового государя митрополиты, архиепископы и епископы и весь освященный Собор с крестами, иконами, хоругвями и при пении священных песней, но тут же, к изумлению православных, играли литовские музыканты и своими трубами и бубнами заглушали церковное пение. Самозванец сошел с коня, приложился к святому кресту и иконам и вслед за духовенством вступил в Кремль и в кремлевские соборы, Успенский и Архангельский, но ввел за собою туда же и многих еретиков, ляхов и венгров, что не могло не показаться народу прямым осквернением святыни. Осудим ли тогдашних святителей наших за то, что они покорились самозванцу? Это было бы несправедливо. Пока в России был законный государь и патриарх и Лжедимитрий не имел решительных успехов, архиереи противодействовали ему и своими анафемами, и своими убеждениями к народу. Но когда не стало ни государя, ни патриарха, когда Лжедимитрию покорились целые области России, все войско, все бояре и вся Москва и признали его, большею частию по убеждению, за истинного царевича Димитрия, тогда неудивительно, если и некоторые из архиереев могли поколебаться в своих прежних понятиях о нем и признать его за истинного царевича, т. е. покориться ему по убеждению, а другие, лучше знавшие правду, покорились, быть может, потому, что не в силах были, как и многие из мирян, противостоять всеобщему увлечению. Как на исключение можем указать только на Астраханского архиепископа Феодосия. Еще в то время, как Лжедимитрий действовал на юге России, не столько оружием, сколько своими грамотами, и ему передавались один за другим русские города, такое же движение обнаружилось и в Астрахани. Феодосии мужественно противился этому, убеждая народ, что называющий себя царевичем Димитрием есть самозванец, похититель царского имени. Но возмутившиеся жители едва не умертвили своего архипастыря и отвели его из архиерейского дома в Троицкий монастырь под стражу, а самый дом архиерейский разграбили. По воцарении Лжедимитрия они с бесчестием привели Феодосия из Астрахани в столицу и представили государю. Самозванец с гневом и раздражением сказал архиепископу: "Астраханские все смуты от тебя, и ты пред людьми называешь меня не прямым царем, да кто-де я?" Феодосии безбоязненно отвечал: "Знаю, что ты называешься царем, но прямое твое имя Бог весть, ибо прирожденный Димитрий царевич убит в Угличе и мощи его там". Смелый ответ так подействовал на Лжедимитрия, что он не только не предал казни Феодосия, но не велел даже его оскорблять.

Одним из первых действий нового царя, показавшим, по-видимому, его заботливость о православной Церкви, но вместе и пренебрежение к ее уставам, было избрание нового патриарха. По церковному правилу избрание патриарха в России было предоставлено Собору русских святителей, а государю принадлежала только власть утверждать одного из избранных Собором кандидатов на патриаршество. Лжедимитрий поступил иначе: он сам избрал патриарха, и, как можно догадываться, еще прежде, чем вступил в Москву. Выбор его пал на Игнатия, архиепископа Рязанского. Это был грек, занимавший прежде архиепископскую кафедру на острове Кипре. Вынужденный турками бежать из отечества, он поселился в Риме и будто бы принял там унию. Но, наслышавшись о благочестии русского царя Федора Ивановича и об его благосклонности к греческим иерархам, в 1595 г. прибыл в Москву, прожил в ней несколько лет и с 1603 г. получил в управление Рязанскую епархию. Игнатий угодил самозванцу тем, что первый из русских архиереев открыто признал его царевичем Димитрием и с царскою почестию встретил его в Туле, а по своей расположенности к латинству, о которой легко могли проведать сопровождавшие самозванца иезуиты, представлялся самым надежным орудием для осуществления их замыслов в России. Сделав выбор патриарха не по правилам Церкви и желая, может быть, придать своему выбору некоторый вид законности, самозванец будто бы посылал избранного испросить себе благословение на патриаршество у Иова, который, хотя и лишен был насильно своей кафедры, не был лишен своего сана церковною властию и считался патриархом. Но Иов не согласился благословить Игнатия, "ведая в нем римския веры мудрование". Самозванец вторично посылал Игнатия в Старицу с тою же целию и угрожал Иову муками, если не даст испрашиваемого благословения. Иов, однако ж, не устрашился и остался непреклонен. Тогда царь приказал архиереям возвести Игнатия в сан патриарха, и Игнатий был возведен 24 июня, т. е. спустя три-четыре дня по вступлении самозванца в Москву, откуда и следует заключить, что избрание и двукратная посылка Игнатия в Старицу, если признать их действительность, совершились еще прежде. От 30 июня новый патриарх разослал по России окружную грамоту, в которой, извещая о вступлении на прародительский престол прирожденного царя и великого князя Димитрия Ивановича, а также о своем возведении на патриаршеский престол по царскому изволению ("по его царскому изволению учинены есмя в царствующем граде Москве на престоле св. чудотворцев... патриархом Московским и всея Великия России"), предписывал петь по всем церквам торжественные молебны за нового государя и впредь молиться о нем и об его матери инокине Марфе, чтобы Бог даровал им многолетнее здравие и возвысил их царскую десницу "над латинством и над бесерменством". Как православный патриарх, Игнатий, конечно, не мог иначе говорить православным, но что он был предан папе и готов был содействовать унии с Римом от всей души, об этом хорошо знали в Риме, и кардинал Боргезе положительно извещал (3 декабря 1605 г.) папского нунция Ронгони, находившегося в Польше.

В первые же дни по вступлении своем в Москву и на престол Лжедимитрий пожаловал не патриарху только, но и всем русским архиереям такое достоинство, какого прежде они никогда не имели: он сделал их сенаторами, преобразовав свою Государственную думу по образцу польской рады, или сената. Сохранилась подробная роспись всем членам нового русского сената, написанная еще в июне 1605 г. секретарем самозванца поляком Яном Бучинским. Из нее видно, что первые места в сенате предоставлены были святителям, а за ними уже следовали бояре и другие светские лица и что духовную раду составляли патриарх, сидевший особо по правую руку государя, потом митрополиты - Новгородский, Казанский, Ростовский и Сарский, архиепископы Вологодский, Суздальский, Рязанский, Смоленский, Тверской, Архангельский (Елассонский) и Астраханский и епископы - Коломенский, Псковский и Корельский. Можно думать, что Лжедимитрий желал привлечь к себе наших архипастырей, даровав им такое почетное достоинство, но, вероятнее, он сделал это лишь потому, что так было в польской раде, которую он принял за образец для русской. Достойно, в частности, особенного внимания то обстоятельство, что Лжедимитрий, преследуя собственно свои личные цели, дал Русской Церкви такого иерарха, который вскоре сделался не только ее главою, но и украшением. Известно, что боярин Никита Романович Юрьев был родным братом царицы Анастасии, супруги царя Ивана Васильевича IV, и что сыновья Никиты, Феодор и прочие, приходились двоюродными братьями царю Феодору Ивановичу. Годунов, достигнув царской власти и опасаясь, чтобы она не перешла из рук его к кому-либо из братьев Романовых как ближайших родственников царя Феодора, нашел предлог разослать их в заточения, причем старший брат Феодор сослан был в Сийский Антониев монастырь и насильно пострижен в монашество под именем Филарета. Здесь сначала содержали его под строгим присмотром, не пускали даже в церковь и никого к нему не пускали, потом царь Борис смягчился к Филарету, позволил ему ходить в церковь, велел посвятить его в иеромонаха и сделать даже архимандритом Сийского монастыря. Лжедимитрий, заняв московский престол и выдавая себя за истинного сына царя Ивана Грозного, спешил вызвать из заточения и осыпать милостями своих мнимых родственников, в том числе и братьев Романовых, и предложил сийскому архимандриту Филарету сан митрополита на Ростовской кафедре. А как она была непраздна, то приказал Ростовскому митрополиту Кириллу Завидову отойти на покой в Троице-Сергиеву лавру, где он прежде был архимандритом. Когда совершилось посвящение Филарета Никитича на Ростовскую митрополию, с точностию неизвестно, но, без сомнения, до мая 1606 г., когда Лжедимитрия не стало.

В 21-й день июля совершилось коронование и миропомазание Лжедимитрия на царство по прежнему чину. Священнодействовал патриарх с другими архиереями и, без сомнения, сказал царю речь, как положено в чине. Но по окончании священной церемонии приветствовал царя речью, к изумлению православных, и латинский патер, иезуит Николай Черниковский на непонятном для них языке. В этот же, можеть быть, день, когда вокруг самозванца раздавались поздравления со всех сторон, сказал или поднес ему свое приветствие и протопоп придворного Благовещенского собора Терентий. "Благословен Бог, - говорил, между прочим, отец Терентий, - Который освятил тебя во утробе матери, сохранил тебя Своею невидимою силою от всех твоих врагов, устроил тебя на царском престоле и венчал твою боговенчанную главу славою и честию... Радуемся и веселимся мы, недостойные, видя тебя, благочестивого царя, Богом возлюбленного и св. елеем помазанного, всея России самодержца, крепкого хранителя и поборника святой православной веры, рачителя и украсителя Христовой Церкви, и молим твою царскую державу и, повергаясь пред тобою, вопием: о пресветлый царю, будь нам милостив, как Отец наш Небесный милостив есть, отврати слух твой от тех, которые говорят тебе неправду и производят вражду между тобою и твоими людьми... Мы никогда не сотворили зла твоей царской власти и не сотворим, но только молим всещедрого Владыку о твоем многолетнем здравии... Призри на нас, помазанник Божий, и ущедри нас..." Это приветствие, написанное, очевидно, уже после царского венчания Лжедимитрия, может служить одним из свидетельств, что и в среде духовенства некоторые признавали его за истинного царевича Димитрия.

Теперь, когда Лжедимитрий окончательно утвердился на царском престоле, латиняне спешили напомнить ему о принятых им на себя обязательствах. Папа Павел V в июле месяце письменно приветствовал самозванца с восшествием на престол и убеждал его Божиими благодеяниями, которых он удостоился за принятие будто бы католической веры, хранить ее твердо и неизменно всегда; в августе прислал к нему новое приветственное письмо и своего чиновника, графа Александра Ронгони (внука нунциева), которому просил верить во всем; в сентябре приветствовал самозванца с венчанием на царство и убеждал, увещевал, умолял его стараться всеми мерами о распространении католической веры между его подданными, прислал ему для этой цели еще несколько иезуитов и обещал прислать даже епископов, если пожелает. В то же время папа писал к сендомирскому воеводе Мнишку, чтобы он, пользуясь своим влиянием на Лжедимитрия, возбуждал в нем ревность к латинской вере и к распространению ее в России, писал и к кардиналу Бернарду Мациевскому, чтобы он действовал с этою целию на самого Мнишка. Папский нунций в Польше Клавдий Ронгони, приветствуя с своей стороны нового русского царя и посылая ему в подарок крест, четки и латинскую Библию, убеждал его исполнить обет свой и совершить соединение вер (унию), но советовал действовать "неоплошно, и мудро, и бережно", чтобы для него самого не произошло "страху и убытка какого". Лжедимитрий так и старался действовать, только не всегда. Он в душе был латинянин, но казался православным и посещал православные церкви, держал при себе иезуитов как своих духовных руководителей, но избрал себе и православного духовника - архимандрита владимирского Рождественского монастыря. Он подарил иезуитам в Кремле, неподалеку от своего дворца, огромный дом, и они завели здесь костел, начали совершать богослужение с возможною пышностию при звуках органа для привлечения любопытных московитян; писали к своим собратиям в Польшу и просили высылать поскорее новых деятелей, знакомых с русским языком и обычаями, и книг религиозного содержания на славянских наречиях для распространения в народе; писали о том и к Антонию Поссевину, который еще был жив и принял в деле самое живое участие. Но с другой стороны, самозванец благодетельствовал и православным архиереям и обителям, назначал им ругу и угодья, жаловал несудимые и тарханные грамоты, не отказал в своей царской милостыне даже членам Львовского православного братства, известным своею неприязнию к унии, и писал к ним: "Видя вас несомненными и непоколебимыми в нашей истинной правой христианской вере греческого закона, мы послали к вам из нашей царской казны на построение храма Пресвятой Богородицы соболей на триста рублей, да созиждется храм сей во утверждение истинной нашей непорочной христианской веры и в прибежище правоверным христианам". Чтобы ослабить в русских излишнюю привязанность к их церковной обрядности и отвращение ко всему иноземному, по их понятию еретическому, Лжедимитрий показывал пренебрежение к их церковным уставам и обычаям и во всем образе жизни следовал иностранцам, особенно полякам, например, не крестился пред иконами, не велел благословлять и кропить святою водою свою трапезу, садился за нее без молитвы, ел телятину даже в Великий пост, нарочно приказал находившимся при нем полякам и людям всяких других вер ходить в Успенский собор и по всем московским церквам с саблями. И, получая сведения, что русские только сначала поговаривали об этом между собою тайно, а потом замолчали и как будто стали привыкать, полагал, что успешно достигает своей цели, но он горько ошибался. Иногда прибегал и к мерам жестоким. Некоторые стрельцы говорили в народе, что царь разоряет веру. Услышав об этом, Лжедимитрий велел разыскать их - их было семь человек, потом, собрав во дворец всех московских стрельцов с головою Микулиным, приказал привести и тех, которые его хулили, назвал их своими изменниками и предоставил будто бы самим стрельцам справиться с этими мнимыми изменниками, между тем как еще прежде дал Микулину тайный наказ непременно умертвить их. И несчастные тут же были изрублены в куски своими товарищами.

С сентября Лжедимитрий начал вести переговоры о своей женитьбе на Марине Мнишек, и эти переговоры и женитьба вызвали его яснее обнаружить свои отношения к православию и латинству. Русские были убеждены, что Марина, латинянка, не может сделаться супругою их царя, если не отречется прежде от латинства и не примет православия, а русские святители в самой своей архиерейской присяге давали клятву не допускать браков православных с латинами и армянами. И нашлись святители, каковы Казанский митрополит Гермоген и Коломенский епископ Иосиф, также протоиереи, которые смело говорили самозванцу, что невеста его должна быть крещена по-православному, иначе брак его на ней будет беззаконием. Самозванец велел разослать этих смельчаков из столицы, одних - в их епархии, других - в другие места. Но увидел необходимость сделать некоторые уступки и православным. Он просил (15 ноября) папского нунция Ронгони, чтобы Марине дозволено было, по крайней мере наружно, исполнять обряды православия, ходить в русскую церковь, поститься в среду, а не в субботу, принять святое причастие от патриарха в день коронования, иначе она коронована не будет. Ронгони отвечал (от 3 февраля 1606 г.), что при всем желании он не может сам удовлетворить воле царя, ибо это дело по своей трудности и важности требует гораздо высшей власти и более зрелого обсуждения, но присовокупил: "Я не сомневаюсь, что когда ваше величество обстоятельнее и прилежнее взвесите это дело, то силою своей высочайшей власти, которой никто не должен противиться, преодолеете все препятствия и не допустите никакого принуждения вашей невесте. Да и не новое это дело: повсюду почти видим, что латиняне берут себе невест греческого закона, а держащиеся греческой веры женятся на латинянках и оставляют своих жен невозбранно при их вере и обрядах. Говорят, что один и из ваших предков, когда хотел жениться на польской королевне, то предоставлял ей сохранять и исповедовать свою веру и обряды". Дело, однако ж, по просьбе Лжедимитрия было представлено папе, и 4 марта кардинал Боргезе уведомил Ронгони, что оно рассмотрено конгрегациею кардиналов и богословов и решено несогласно с желанием московского государя. Но то, чего не разрешили гласно, верно, нашли возможным разрешить негласно, по крайней мере Марина поступила совершенно так, как хотел Лжедимитрий, а она не сделала бы этого без дозволения папы или его агентов. По римскому обряду обручение и бракосочетание ее с московским царем было совершено еще 12 ноября 1605 г. в Кракове кардиналом Мациевским в присутствии польского короля Сигизмунда (причем место жениха занимал посол его Власьев) и воспето в латинских стихах иезуитом Гроховским. Но в Москву она прибыла только 2 мая 1606 г. в сопровождении множества поляков и литовцев (около 2000), в том числе и пяти новых иезуитов. Самозванец хотел, чтобы по православному обряду совершены были в один и тот же день, 8 мая, и обручение его с Мариною, и царское коронование ее, и их бракосочетание. Обручение совершал протопоп придворного Благовещенского собора Феодор утром в столовой палате дворца, причем благословлял крестом как царя, так и его невесту, и она целовала православный крест. Когда обрученные отправились вместе в Успенский собор, где ожидал их патриарх с духовенством и бесчисленное множество народа, и когда царь начал в соборе прикладываться к святым иконам и мощам Московских чудотворцев, точно так же прикладывалась за ним и Марина. Коронование ее совершал патриарх посреди собора, на амвоне, где поставлены были три седалища: посредине для царя, с правой стороны для патриарха, и с левой для Марины. Царь сказал патриарху речь, а патриарх благословил царя и Марину и отвечал также речью. Потом, следуя чину коронования, патриарх возложил на Марину по порядку бармы, диадему и корону, которые подавали ему то митрополиты, то архиепископы, не раз благословлял ее животворящим крестом, читал молитвы, возлагал на главу ее свою руку. По окончании коронования патриарх совершал литургию и после Херувимской песни возложил на Марину пред царскими дверями золотую Мономахову цепь, а во время причастна также пред царскими дверями помазал Марину святым миром для присоединения ее к православной Церкви и причастил ее Христовых Тайн. Вслед за литургиею последовало и бракосочетание царя с коронованною его невестою, которое совершил благовещенский протопоп Феодор. При Марине находился в соборе ее духовник иезуит Савицкий, а другой иезуит, Черниковский, тут же сказал ей приветственную речь на латинском языке. Совесть иезуитов нимало не смущалась, когда их духовная дочь пред ними и пред всеми притворялась православною и лицедействовала: они знали, что это недостойное средство ведет ее к браку с московским царем, а брак этот обещал для них и для излюбленного папства великие выгоды. Но не лучше была совесть и Русского патриарха, когда он из угодливости пред царем в присутствии православных преподавал, по их убеждению, еретичке таинства православной Церкви.

Брак Лжедимитрия с Мариною чрезвычайно обрадовал папу. Еще в то время, когда только совершилось обручение и венчание их по латинскому обряду, папа, получив об этом известие, поспешил разом написать три приветственных письма (от 1 декабря 1605 г.): одно - к Лжедимитрию, другое - к Марине, третье - к ее отцу. В письме к Лжедимитрию, восхваляя его брак с Мариною как дело, вполне достойное его великодушия и благочестия и подтвердившее надежды всех, папа говорил: "Мы несомненно уверены, что как ты желаешь иметь себе детей от этой избранной женщины, рожденной и воспитанной в благочестивом католическом семействе, так вместе желаешь привести народы Московского царства, наших вожделеннейших чад, к свету католической истины, к святой Римской Церкви, матери всех прочих Церквей. Ибо народы необходимо должны подражать своим государям и вождям... Верь, ты предназначен от Бога, чтобы под твоим водительством москвитяне возвратились в лоно своей древней матери, простирающей к ним свои объятия... И ничем столько ты не можешь возблагодарить Господа за оказанные тебе милости, как твоим старанием и ревностию, чтобы подвластные тебе народы приняли католическую веру..." Марине папа выражал свою радость по случаю ее бракосочетания с царем и убеждение, что этот брак принесет великую пользу католицизму, что Марина как благочестиво воспитанная и ревностная католичка употребит все усилия вместе с мужем своим к приведению его подданных в лоно Римской Церкви и тем всего лучше выразит свою благодарность как Богу, столько ее возвеличившему, так и своему мужу, возведшему ее на трон. Наконец, отца Марины, Юрия Мнишка, папа просил, чтобы он и сам и особенно чрез свою дочь всеми мерами возбуждал московского царя ввести в России католичество. Спустя два с небольшим месяца папа прислал новую грамоту к Лжедимитрию (11 февраля 1606 г.), напоминал ему об его обещании, данном еще папе Клименту VIII, подчинить русских Римскому престолу и выражал надежду, что царь поспешит исполнить свое обещание. А еще через два месяца опять писал (10 апреля): "Зная твою преданность престолу нашему и твое пламенное усердие помогать христианскому делу, мы ждали от тебя грамот с таким нетерпением, что начали было винить посланного тобою иезуита Андрея Лавицкого в нерадении... Наконец он прибыл, отдал нам твои письма, рассказал о тебе вещи достойные и своими словами доставил нам такое удовольствие, что мы не могли удержать слез от радости. Мы уверены теперь, что апостольский престол сделает в тех местах великие приобретения при твоем мудром и сильном царствовании... Пред тобою поле обширное: сади, сей, пожинай, повсюду проводи источники благочестия, строй здания, которых верхи касались бы небес, пользуйся удобностию места и, как второй Константин, первый утверди на нем католическую Церковь. Обучай юношество свободным наукам и собственным примером направляй всех на путь христианского благочестия..." В то же время и чрез того же Лавицкого папа прислал свои грамоты к Марине и ее отцу: Марину учил воспитывать своих будущих детей в ревности к католической вере и просил доверять иезуиту Лавицкому во всем и любить все общество иезуитов, принесшее столько пользы всему миру, а Юрия Мнишка уверял, что всего более полагается на его благочестие и ревность в деле распространения католицизма в Московии.

После всего этого очень естественно, если Юрий Мнишек и его дочь, как только прибыли в Москву, принялись осаждать Лжедимитрия, чтобы он исполнил обещание, данное им святому отцу. Иезуиты с своей стороны, конечно, не дремали. И вот в первые же дни после своего брака самозванец решился приступить к осуществлению своего намерения. "Пора мне, - говорил он 16 мая князю Константину Вишневецкому в присутствии двух своих секретарей, братьев Бучинских, - промышлять о своем деле, чтобы государство свое утвердить и веру Костела Римского распространить. А начать нужно с того, чтобы побить бояр; если не побить бояр, то мне самому быть от них убиту, но лишь только побью бояр, тогда что хочу сделаю". Когда ему заметили, что за бояр русские станут всею землею, самозванец отвечал: "У меня все обдумано. Я велел вывезти за город все пушки будто для воинской потехи и дал наказ, чтобы в следующее воскресенье, 18 мая, выехали туда будто бы смотреть стрельбу все поляки и литовцы в полном вооружении, а сам выеду со всеми боярами и дворянами, которые будут без оружия. И как только начнут стрелять из пушек, тотчас поляки и литовцы ударят на бояр и перебьют их; я даже назначил, кому кого убить из бояр". Указав затем на некоторые прежние свои действия, весьма смелые, но имевшие успех, Лжедимитрий утверждал, что вполне надеется успеть и теперь, и в заключение с клятвою произнес: "В следующее воскресенье, 18 мая, непременно побить на стрельбе всех бояр, и дворян лучших, и детей боярских, и голов, и сотников, и стрельцов, и черных людей, которые станут за них. А совершив то, я тотчас велю ставить римские костелы, в церквах же русских петь не велю и совершу все, на чем присягал папе, и кардиналам, и арцибискупам, и бискупам и как написал под клятвою в записи своей (сендомирскому) воеводе". Но этому кровавому замыслу не суждено было осуществиться: русские упредили самозванца. Давно уже они негодовали на него за пристрастие его к иноземцам и всему иноземному и явное пренебрежение ко всему русскому, особенно к православной вере, но женитьба его на поганой польке, еретичке, наглые действия прибывших с нею поляков, их бесчинства в самых православных храмах еще более усилили это негодование. Князь Василий Шуйский и другие бояре, которых Лжедимитрий рассчитывал скоро перебить, составили заговор, и 17 мая, ранним утром в Москве произошло народное восстание, во время которого убит сам Димитрий и подвергся крайнему поруганию, а с ним погибло и множество поляков и других иноземцев, в том числе римских учителей - три кардинала, да четыре каплана, да два студента, и немецких учителей-мудрецов 26 человек.

Вскоре и избранник Лжедимитрия патриарх Игнатий за то, что, не крестив Марину по-православному, а только миропомазав, допустил ее к таинству причащения и к таинству брака, низринут был Собором иерархов от своего престола и даже от святительства и в качестве простого черноризца отослан в Чудов монастырь под начало. Управление Игнатия Церковию, как и царствование Лжедимитрия, продолжалось менее одиннадцати месяцев. Достойно замечания, что, низлагая Игнатия, отцы Собора вовсе не упомянули о том, якобы он был поставлен неправильно и был незаконным архипастырем Русской Церкви, на что всего прежде следовало бы указать при его низложении. И есть несомненные свидетельства, что Игнатия считали современники патриархом, а не лжепатриархом, хотя и признали потом еретиком.

III

Через два дня по низвержении Лжедимитрия, 19 мая, весь синклит, и митрополиты, архиепископы, и епископы, и всяких чинов люди, и народ пришли на Лобное место в Москве и начали говорить, чтобы разослать во все города грамоты и созвать земскую думу для избрания государя и чтобы избрать патриарха (знак, что Игнатий был уже низложен). Тогда из среды народа раздался голос: "Прежде да изберется самодержавный царь..." И всем было любо это слово, и тут же единогласно избрали на царство князя Василия Ивановича Шуйского, того самого, который был главным виновником погибели самозванца-еретика и потому казался всем великим ревнителем и поборником православной веры и Церкви. Первою заботою нового царя было утвердиться на престоле и убедить всех, что прежний царь был самозванец, враг веры и понес справедливое возмездие. С этою целию немедленно разосланы были по России три окружные грамоты: одна - от бояр, другая - от самого царя (20 мая), третья - от бывшей царицы, инокини Марфы, матери царевича Димитрия углицкого (21 мая). Бояре объявляли, что прежний царь хотел истинную христианскую веру в России попрать и учинить веру латинскую, что он был прямой вор Гришка Отрепьев, а не Димитрий царевич, в чем удостоверила и мать последнего вместе с своими братьями Нагими, и сознался даже сам Гришка, который и погиб лютою смертию; объявляли затем, что митрополиты, архиепископы и епископы с освященным Собором, и бояре, и всякие люди Московского государства избрали благочестивого царя - князя Василия Ивановича Шуйского, от корени великих государей русских, "по Церкви Божией и по православной вере поборителя", и уже целовали ему крест, а теперь приглашают всех целовать ему крест. Новый царь, ссылаясь на эту боярскую грамоту, дополнял ее известием, что по низвержении Лжедимитрия в покоях его найдены грамоты, несомненно свидетельствующие о его сношениях с Римским папою и намерении утвердить на Руси латинство, потом извещал о своем вступлении по просьбе всего духовенства, бояр и народа на престол, который некогда занимали его прародители, и приказывал петь по всем церквам молебны и приводить людей к присяге. Бывшая царица, инокиня Марфа, публично сознавалась, что она признала вора и еретика Гриппу Отрепьева своим сыном, царевичем Димитрием, единственно из страха смерти, что он вовсе не ее сын, о чем она еще прежде тайно объявила боярам и дворянам и другим людям, и что сын ее, истинный царевич Димитрий, убит пред нею и ее братьями от Бориса Годунова и теперь лежит в Угличе.

Не довольствуясь этим и желая еще сильнее подействовать на народ, царь Василий Иванович по совещании с святителями и боярами решился перенести в Москву тело царевича Димитрия и послал для того в Углич Ростовского митрополита Филарета Никитича Романова и Астраханского архиепископа Феодосия с двумя архимандритами и четырьмя боярами, а сам поспешил короноваться на царство. Это коронование происходило 1 июня и совершено Новгородским митрополитом Исидором, так как патриарх еще не был избран, вместе со всеми митрополитами, архиепископами и епископами, которые все находились тогда в Москве, кроме Казанского митрополита Гермогена, изгнанного Лжедимитрием. Между тем посланные в Углич извещали еще от 28 мая, что они подняли и рассматривали мощи царевича Димитрия и нашли их целыми и ничем не поврежденными, кроме немногих мест, и что у гроба царевича, как в прежние годы, так и в нынешний, совершались чудесные исцеления разных болезней, о чем исцелившиеся и представили письменные свидетельства, а к 3 июня мощи уже принесены были к Москве. Царь и царица, инокиня Марфа, с митрополитами, архиепископами и епископами при бесчисленном множестве народа встретили мощи вне города, сами осматривали их и велели явить всем, верующим и неверующим, потом торжественно перенесли их в Архангельский собор. Здесь мать царевича Димитрия всенародно называла себя виноватою пред царем, и пред всем освященным Собором, и пред всеми людьми Московского государства, и всего более пред своим сыном, царевичем, что долго терпела вору-расстриге, злому еретику, не объявляя о нем, и просила простить ей этот прежний грех и не подвергать ее проклятию. И царь простил ее от имени всего государства ради святых мощей сына ее, страстотерпца, и поручил святителям молиться о ней, чтобы и Бог ее простил. А так как при мощах царевича совершались многие чудеса (в первый день исцелилось тринадцать, во второй - двенадцать больных), то святители постановили признать его новоявленным угодником Божиим и учредить ему празднества в день его рождения, кончины и перенесения мощей. Об этом перенесении и явлении святых мощей царевича Димитрия царь также возвестил всей России своею грамотою (от 6 июня).

Сделав все, что считал нужным, для своего утверждения на царском престоле, Шуйский обратил внимание и на то, чтобы патриарший престол не оставался более праздным. Еще жив был в своем заточении патриарх Иов, но он лишился зрения и уже не мог править Церковию. Нужно было избрать нового патриарха, и выбор государя, естественно, пал на того из представленных ему Собором кандидатов, кто ревностнее всех воспротивился незаконному браку самозванца, требовал крещения его невесты и за то подвергся изгнанию - на Казанского митрополита Гермогена.

Сохранилось известие, будто Гермоген был прежде донским казаком, а потом сделался приходским священником в городе Казани. Последнее не может подлежать сомнению, так как сам Гермоген свидетельствует, что в 1579 г. он был священником при казанской гостинодворской церкви святого Николая. Скоро после того он принял монашество и достиг степени архимандрита Спасо-Преображенского монастыря в той же Казани, а 13 мая 1589 г. возведен уже в сан архиерейский и начал собою ряд Казанских митрополитов. Служение Гермогена в Казани должно оставаться для нее памятным навсегда. При нем совершилось в 1579 г. явление и обретение чудотворной Казанской иконы Богоматери, и он, будучи еще священником, удостоился первый с благословения тогдашнего владыки Казанского Иеремии принять новоявленную икону из земли, где она обретена, в свои руки и перенесть ее в сопровождении всего духовенства и народа в ближайшую церковь святого Николая Тульского. А впоследствии, когда был уже митрополитом, сам составил (в 1594 г.) сказание о явлении этой иконы и о совершившихся от нее чудесах. При нем совершилось (4 октября 1595 г.) обретение и открытие мощей Казанских чудотворцев святого Гурия, первого архиепископа Казанского, и святого Варсонофия, епископа Тверского. Царь Феодор Иванович приказал соорудить новую каменную церковь в казанском Спасо-Преображенском монастыре наместо прежней, при которой они были погребены. Когда начали копать рвы для новой церкви, то нашли гробы обоих святителей. Гермоген сам явился туда с освященным Собором, велел открыть гробы, видел и осязал нетленные мощи и даже одежды того и другого и донес обо всем царю и патриарху. Царь и патриарх повелели создать особую церковь при большой, с южной стороны ее алтаря, и там поставить мощи новоявленных чудотворцев Казанских для всенародного чествования. Сам же Гермоген потом составил по повелению царя и благословению патриарха Иова и житие святителей Гурия и Варсонофия. При нем перенесены были (в 1592 г.) мощи и второго Казанского архиепископа Германа, который скончался в Москве (6 ноября 1567 г.) во время моровой язвы и погребен был у церкви святого Николая Мокрого, и сам Гермоген по благословению патриарха встретил эти мощи в Свияжске, видел и осязал их и совершил погребение их в свияжском Успенском монастыре. В том же 1592 г., генваря 9-го Гермоген писал патриарху Иову, что в Казани доселе не совершается особая память, или поминовение, по всех православных воеводах и воинах русских, положивших живот свой за веру, царя и отечество под Казанью и в пределах казанских, и просил установить для этого какой-либо день. Писал вместе о трех мучениках, пострадавших в Казани и вкусивших смерть за веру Христову, из которых один, Иоанн, был русский, родом из Нижнего Новгорода, взятый в плен татарами, а двое, Стефан и Петр, были из новообращенных татар, и выражал скорбь, что и эти мученики доселе не вписаны в синодик, который читается в неделю православия, и им не поется вечная память. В ответ Гермогену патриарх прислал (от 25 февраля) указ: по всем православным воинам, убитым под Казанью и в пределах казанских, совершать в Казани и во всей Казанской митрополии панихиду в субботний день по Покрове Пресвятой Богородицы и вписать их в большой синодик, читаемый в неделю православия, повелел также вписать в этот синодик и трех мучеников Казанских, а день для поминовения их назначить предоставил самому Гермогену по его усмотрению. И Гермоген, объявляя патриарший указ по своей епархии, присовокуплял от себя, чтобы по всем церквам и монастырям служили литургии и панихиды по трем Казанским мученикам и поминали их на литиях и на обеднях в 24-й день генваря. Не упоминаем уже об известных нам ревности по вере и непреклонной твердости в религиозных убеждениях и правилах, какие показал Гермоген в его заботливости о просвещении верою казанских татар и в сопротивлении браку самозванца на латинке Марине. Такого-то иерарха царь Василий Иванович избрал на первосвятительскую кафедру в России, и 3 июля 1606 г. Гермоген был посвящен в сан патриарха русскими святителями. Посвящение совершилось в Успенском соборе. Чин поставления патриарха Гермогена был совершенно сходен с чином поставления патриарха Иова. Главным святителем при поставлении Гермогена был Новгородский митрополит Исидор, который и сидел на уготованном месте посреди церкви вместе с царем Василием Ивановичем, когда Гермоген читал пред ними его рукою написанное исповедание православной веры. В свое время митрополит Исидор вручил Гермогену посох святителя Петра чудотворца, а царь подарил новому патриарху панагию, украшенную драгоценными камнями, белый клобук и посох. После литургии был стол у царя, и в положенное время Гермоген вставал из-за стола и совершал свое шествие на осляти.

По обстоятельствам времени главная деятельность патриарха Гермогена была посвящена на служение царю и отечеству в их борьбе сперва с самозванцем, потом с польским королем Сигизмундом. Но, служа отечеству, Гермоген тем самым служил Церкви, потому что за самозванцем и Сигизмундом стояли иезуиты с их темными орудиями против православия, с их замыслами ввести в Россию латинство или по крайней мере унию. И эту службу отечеству и православной Церкви Гермоген совершал не один: ему подражали и другие достойные члены отечественного духовенства.

Коренная ошибка Шуйского состояла в том, что он был избран на престол не всею Россиею, а только Москвою и не всею даже Москвою, а только своими приверженцами. Потому его не хотели признать многие, особенно бояре, враждебные ему и преданные прежнему царю, называвшемуся Димитрием. И с первых же дней царствования Шуйского разнеслась в народе весть, что Димитрий жив и бежал из Москвы, а вместо него убит какой-то немец. Князь Григорий Шаховский, бывший любимец Лжедимитрия, успел похитить государственную печать во время московского мятежа и, будучи прислан от самого же Шуйского воеводою в Путивль, тотчас объявил гражданам, что царь Димитрий спасся от руки изменников и скрывается до времени, а Шуйский похититель престола. Жители Путивля немедленно восстали на Шуйского, и их примеру скоро последовали Чернигов, Стародуб, Новгород Северск, Белгород и другие южнорусские города и отложились от Москвы. Царь и патриарх с освященным Собором положили послать в те города Крутицкого митрополита Пафнутия для вразумления восставших, но митрополита не приняли и слушать не хотели. У восставших явился вождь Иван Болотников, который разбил царские войска, а князь Шаховский рассылал указы именем царя Димитрия, прикладывая к ним государственную печать, и к бунту пристали города Средней России Орел, Мценск, Тула, Калуга, Рязань, Дорогобуж и другие. Только Тверь оказала сопротивление благодаря своему святителю архиепископу Феоктисту, который созвал к себе все духовенство, поиказных людей и всех жителей и укрепил их постоять за святые Божии церкви, за православную веру и за крестное целование государю против изменников, обступивших город: тверитяне прогнали скопище злодеев и многих взяли в плен. Но Болотников одержал новые успехи над царскими воеводами и явился с своею ратию под самою Москвою, в селе Коломенском. Тогда патриарх разослал по всей России грамоты (от 29 и 30 ноября 1606 г.), в которых, извещая о погибели вора и еретика Лжедимитрия, о перенесении в Москву и явлении святых мощей истинного царевича Димитрия и о воцарении Шуйского, "царя благочестивого и поборателя по православной вере", продолжал, что нашлись, однако ж, изменники, которые говорят, будто Лжедимитрий жив, восстали против нового государя, собрали вокруг себя толпы вооруженных людей, насильно увлекли многих и хотя встретили себе сопротивление в Твери и Смоленске, но теперь находятся уже в селе Коломенском под Москвою. А потому предписывал духовенству, чтобы оно прочитало эти грамоты народу и не один, а несколько раз, пело по всем церквам молебны о здравии и спасении Богом венчанного государя, о покорении ему всех его врагов, о умирении его царства и поучало православных не слушаться тех воров, злодеев и разбойников. И многие действительно вооружились против злодеев, прогнали их из своих городов и селений и поспешили в Москву для ее спасения. Царь выслал с войском новых воевод, в том числе юного, но доблестного князя Михаила Скопина-Шуйского, которые одолели Болотникова и заставили его бежать в Калугу. В то же время Казанский митрополит Ефрем, услышав, что жители Свияжска увлеклись злодеями, изменили государю, наложил на них запрещение и приказал местному духовенству не принимать от них в церкви приношений, и виновные смирились, били челом государю простить их вину, а патриарху - снять с них запрещение. Царь простил, патриарх разрешил, но митрополиту Ефрему послал от лица всего освященного Собора благословение как "доблестному пастырю" (22 декабря).

Желая еще более подействовать на народ в свою пользу, умирить его совесть и успокоить, царь, посоветовавшись с патриархом и всем освященным Собором, приговорил вызвать в Москву бывшего патриарха Иова, чтобы он простил и разрешил всех православных христиан за совершенные ими нарушения крестного целования и измены, и для этого отправить в Старицу Крутицкого митрополита Пафнутия с несколькими другими духовными и светскими лицами и царскую калгану (карету). Гермоген написал к Иову послание, умолял его именем государя учинить подвиг, приехать в столицу "для его государева и земского великого дела". Иов приехал 14 февраля 1607 г. и остановился на Троицком подворье. Спустя шесть дней (20 февраля) в Успенский собор собралось бесчисленное множество народа, прибыли и оба патриарха с другими святителями и духовенством. Иов стал у патриаршего места, а Гермоген, совершив прежде молебное пение, стал на патриаршем месте. Тогда все находившиеся во храме христиане с великим плачем и воплем обратились к Иову, просили у него прощения и подали ему челобитную. Гермоген приказал архидиакону взойти на амвон и прочитать челобитную велегласно. В ней православные исповедовались пред своим бывшим патриархом, как они клялись служить верою и правдою царю Борису Федоровичу и не принимать вора, называвшегося царевичем Димитрием, и изменили своей присяге, как клялись потом сыну Бориса Феодору и снова преступили крестное целование, как не послушались его, своего отца, и присягнули Лжедимитрию, который лютостию отторгнул его, пастыря, от его словесных овец, а потому умоляли теперь, чтобы первосвятитель простил и разрешил им все эти преступления и измены, и не им только одним, обитающим в Москве, но и жителям всей России, и тем, которые уже скончались. По прочтении этой челобитной патриархи Иов и Гермоген приказали тому же архидиакону прочесть с амвона разрешительную грамоту, которая наперед была составлена по приезде Иова в Москву, и составлена не от его только лица, но от имени обоих патриархов и всего освященного Собора. В грамоте патриархи Гермоген и Иов со всем освященным Собором сперва весьма подробно изображали те же самые клятвопреступления и измены русских, потом молили Бога, чтобы Он помиловал виновных и простил им согрешения, и приглашали всех к усердной молитве, да подаст Господь всем мир и любовь, да устроит в царстве прежнее соединение и да благословит царя победами над врагами, наконец, по данной от Бога власти прощали и разрешали всем православным соделанные ими клятвопреступления и измены. Разрешительная грамота возбудила в слушателях слезы радости, все бросались к стопам Иова, просили его благословения, лобызали его десницу, и дряхлый старец, вскоре за тем скончавшийся (19 июня), убеждал всех, чтобы, получив теперь разрешение, они уже никогда впредь не нарушали крестного целования. Впрочем, эта нравственная мера, на которую в Москве, кажется, весьма много рассчитывали, не на всех произвела желаемое впечатление: по крайней мере спустя два с небольшим месяца 15000 царских воинов изменили царю Шуйскому и перешли под Калугою на сторону Болотникова. Гермоген решился тогда употребить меру церковной строгости: он предал проклятию Болотникова и его главнейших соумышленников. Все это происходило, пока еще не явился второй Лжедимитрий, а изменники действовали одним его именем.

Наконец, в Литве отыскали какого-то бродягу, по одним - поповского сына из Северской страны, по другим - жида, который решился выдавать себя за погибшего в Москве царя Лжедимитрия, хотя нисколько на него не походил. 1 августа 1607 г. он объявил себя в Стародубе, скоро собрались вокруг него польские дружины под предводительством своих вождей, Лисовского, Сапеги и других, запорожские и донские казаки и многие русские изменники. И не прошло года, как этому второму самозванцу покорялась уже почти вся Южная и Средняя Россия, и 1 июня 1608 г. он утвердился с своими полчищами в двенадцати верстах от Москвы в селе Тушине, которое и обратил для себя как бы в столицу. Услышав об этом, патриарх Гермоген глубоко скорбел и обратился к царю Василию Ивановичу с трогательною речью, в которой умолял его, чтобы он, возложив надежду на Бога и призвав на помощь Пресвятую Богородицу и Московских угодников, сам повел войска против врагов. Борьба продолжалась с переменным счастием: Москвы не отдали самозванцу, но и его не прогнали из Тушина. Здесь признала в нем своего мужа честолюбивая Марина, после того, однако ж, как духовник ее, иезуит, перевенчал ее с ним тайно. Здесь же вслед за тем окружили самозванца ревнители римской веры и составили для него инструкцию, как царствовать и как ввести унию в Россию. Инструкция эта, ввиду прежней неудачи, постигшей первого Лжедимитрия, рекомендовала действовать во всем с крайнею осмотрительностию и осторожностию, и в частности для насаждения унии в Московском государстве указывала следующие средства: а) еретикам (т. е. протестантам), врагам унии, запретить въезд в государство; б) монахов из Константинополя, находящихся в России, выгнать; в) с осторожностию выбирать людей, с которыми вести речь об унии, ибо преждевременное разглашение об этом и теперь повредило; г) государю держать при себе небольшое число католического духовенства и письма, относящиеся к этому делу, писать, посылать и принимать, особенно из Рима, как можно осторожнее; д) самому государю заговаривать об унии редко и осторожно, чтоб не от него началось дело, а пусть сами русские первые предложат о некоторых неважных предметах веры, требующих преобразования, и тем проложат путь к унии; е) издать закон, чтобы в Церкви Русской все подведено было под правила Соборов и отцов греческих, и поручить исполнение закона людям благонадежным, приверженцам унии: возникнут споры, дойдут до государя, он назначит Собор, а там с Божиею помощию можно будет приступить и к унии; ж) раздавать должности людям, расположенным к унии, особенно высшее духовенство должно быть за унию, а это в руках его царского величества; з) намекнуть черному духовенству о льготах, белому о наградах, народу о свободе, всем о рабстве греков; и) учредить семинарии, для чего призвать из-за границы людей ученых, хотя светских; и) отправлять молодых людей для обучения в Вильну или лучше туда, где нет отщепенцев, в Италию, в Рим; к) позволить москвитянам присутствовать при нашем богослужении; л) хорошо, если б поляки набрали здесь молодых людей и отдали их в Польше учиться к отцам иезуитам; м) хорошо, если б у царицы между священниками были один или два униата, которые бы отправляли службу по обряду русскому и беседовали с русскими; н) для царицы и живущих здесь поляков построить костел или монастырь католический и пр.

Проживая в Тушине и не имея сил овладеть Москвою, тушинский вор и царик, как называли второго самозванца, посылал свои отряды в разные другие места, чтобы покорять их своей власти. Пастыри Церкви везде убеждали народ сохранять верность присяге, данной законному государю, и немного осталось таких священников, которые бы не пострадали за свою ревность. Монастыри, каков, например, Кирилло-Белозерский, несмотря на разорения, которым подвергались, не верили ворам и изменникам, твердо стояли за своего государя, писали грамоты по городам и многих подкрепляли. А из архипастырей Псковский епископ Геннадий, видя измену большей части псковитян вопреки всем его увещаниям и, с другой стороны, страшные казни, постигшие остальных, верных, граждан, умер от горести (24 августа 1609 г.). Суздальский архиепископ Галактион был изгнан тушинцами из своего кафедрального города (1608) и скончался в изгнании. Коломенского епископа Иосифа литовские люди под предводительством пана Лисовского взяли в плен по разорении Коломны (1608), влачили при своем отряде и привязывали к пушке, когда осаждали какой-либо город, чтобы устрашать других. К счастию, царские воеводы скоро отбили у злодеев несчастного епископа и привели в Москву, откуда он и возвратился на свою епархию и по-прежнему ревностно старался удерживать народ от измены государю. Тверского архиепископа Феоктиста, того самого, который прежде так удачно прогнал от Твери крамольников, теперь схватили (1608) и отправили в Тушино, где он перенес многие муки, а когда во время случившихся там беспорядков он побежал было к Москве, его убили на дороге (в марте 1610 г.) и бросили; тело его найдено впоследствии правоверными израненное оружием и искусанное плотоядными животными. Когда один из отрядов Сапеги вместе с переяславльскими изменниками приблизился к Ростову (11 октября 1608 г.) и жители города бежали в Ярославль, Ростовский митрополит Филарет Никитич с немногими усердными воинами и гражданами заключился в соборной церкви, и, готовясь к смерти, причастился сам Святых Тайн, и велел священникам исповедать и причастить всех прочих. Двери церковные не выдержали напора врагов, началась резня; Филарет хотел было уговаривать переяславцев от Божественных Писаний, но его схватили, сняли с него святительские одежды и босого, в одной свитке, повели в Тушино, подвергая его на пути разным поруганиям. В Тушине, однако ж, судьба пленника изменилась. Филарет приходился родным племянником царю Ивану Грозному по первой его супруге Анастасии Романовой, и самозванец, считавший себя сыном царя Ивана Грозного, захотел встретить своего мнимого родственника с знаками уважения, вновь облек его в святительские одежды, дал ему святительских чиновников и даже повелел ему быть "нареченным" патриархом Московским и всея России - знак, что самозванец действовал под влиянием поляков или литовцев, ибо только в Литовской митрополии существовал обычай, что святители, назначаемые государем на ту или другую кафедру, назывались сперва "нареченными", пока кафедра та была еще занята другим иерархом или пока они сами не были посвящены, а в Руси Московской такого обычая не было никогда. Кажется даже, что Филарету дано было не одно имя патриарха, но предоставлена была и патриаршая власть по отношению к областям, целовавшим крест тушинскому вору: по крайней мере из единственной грамоты Филарета, данной им в то время, где он называл себя и Ростовским митрополитом, и "нареченным" патриархом Московским и всея России, видно, что он считал в своем патриаршестве область Суздальскую, которая хотя не принадлежала к Ростовской епархии, но признавала над собою власть самозванца. Впрочем, оказав Филарету по наружности столько почестей, самозванец не доверял ему и окружил его стражами, которые наблюдали за каждым его словом и мановением. В сентябре (23) 1608 г. Сапега и Лисовский с 30000 войском осадили знатнейший из русских монастырей, Троице-Сергиеву лавру, в стенах которой находилось около 300 человек братии, отряд царских ратников под предводительством двух воевод и несколько сот других пришельцев, преимущественно из окрестных монастырских сел, всего до 2300 защитников. Но и эти малочисленные дружины, подкрепляемые предстательством и явлениями преподобного Сергия, воодушевляемые примером и молитвами иноков и наставлениями архимандрита лавры Иоасафа, с успехом отражали все нападения врагов. Шестнадцать месяцев продолжалась осада, много лишений, бедствий и скорбей перетерпела святая обитель, но с Божиею помощию устояла и не сдалась ляхам и самозванцу. С этого времени делается известным муж, незабвенный в летописях нашего отечества, келарь Троицкого Сергиева монастыря Авраамий Палицын. Он происходил от древней фамилии, вышедшей из Литвы, и в мире назывался Аверкием Ивановичем. При царе Федоре Ивановиче, в 1588 г., за что-то подвергся опале, лишился всего имущества, которое отобрали в казну, и сослан, вероятно, в Соловецкий монастырь, где волею или неволею принял пострижение с именем Авраамия. При царе Борисе, в 1601 г., Авраамий Палицын упоминается как старец Богородицкого свияжского монастыря. А при царе Шуйском занимает уже видное место келаря в знаменитейшей русской обители. Во время осады лавры Авраамий не находился в ней, но по приказанию государя жил в Москве на Троицком подворье, но и отсюда старался делать для своей обители все, что мог, и однажды, когда защитники ее доведены были до крайности, упросил царя Василия Ивановича послать им воинских снарядов и несколько десятков казаков и сам послал до двадцати монастырских слуг, а в другой раз отправил в лавру свои грамоты к братии, к войску и ко всем находившимся в осаде и убеждал всех не падать духом, помнить свою присягу и стоять непоколебимо против литовских людей.

Близость тушинского стана к Москве оказывала на нее самое гибельное влияние. Между Москвой и Тушином установились постоянные сношения, многие москвичи переходили в Тушино, проживали там, даже целовали крест царику, а потом возвращались в Москву и увеличивали собой здесь и без того немалое число врагов и недоброжелателей царя Шуйского. Они распускали про него самые недобрые вести, старались поколебать его власть, пытались даже свергнуть его с престола. Первая попытка была 17 февраля 1609 г., в субботу сыропустную. Крамольники, числом до трехсот, явились на Лобное место, звали и бояр, но те уклонились, кроме одного, князя Василия Голицына, насильно схватили в соборной церкви патриарха и привели туда же. И начали кричать, что Шуйский избран на царство незаконно, без согласия всей земли, одними своими сторонниками, что он виною всех несчастий России, живет нечестиво, тайно побивает дворян и детей боярских и должен быть свергнут с престола. На это из толпы раздался голос: "Сел он, государь, на царство не сам собою, выбрали его большие бояре и вы, дворяне и служилые люди; пьянства и никакого неистовства мы в нем не знаем, да если бы он, царь, был вам и неугоден, то нельзя его без больших бояр и всенародного собрания с царства свести". Патриарх Гермоген с своей стороны решительно отвергал хулы, взводимые на Шуйского, и говорил, что он "избран и поставлен Богом, и всеми русскими властями, и московскими боярами, и дворянами, и всякими людьми всех чинов, что ему целовала крест вся земля, присягала добра ему хотеть и лиха не мыслить, а вы забыли крестное целование, восстали на царя, хотите его без вины с царства свесть, но мир того не хочет и не ведает, да и мы с вами в тот совет не пристаем же". Посрамленные мятежники бежали в Тушино. Вслед за ними Гермоген послал туда же ко всем изменникам одну за другою две свои грамоты, в которых прямо выражал, что измену царю законному он считает зменою вере, отпадением от православной Церкви и отступлением от Бога. "Обращаюсь к вам, бывшим православным христианам всякого чина, возраста и сана, - писал он в первой грамоте, - а ныне не ведаем, как и назвать вас, ибо вы отступили от Бога, возненавидели правду, отпали от соборной и апостольской Церкви, отступили от Богом венчанного и святым елеем помазанного царя Василия Ивановича, вы забыли обеты православной веры нашей, в которой мы родились, крестились, воспитались и возросли, преступили крестное целование и клятву стоять до смерти за дом Пресвятой Богородицы и за Московское государство и пристали к ложно мнимому вашему царику... Болит моя душа, болезнует сердце, и все внутренности мои терзаются, все составы мои содрогаются, я плачу и с рыданием вопию: помилуйте, помилуйте, братие и чада, свои души и своих родителей, отшедших и живых... Посмотрите, как отечество наше расхищается и разоряется чужими, какому поруганию предаются святые иконы и церкви, как проливается кровь неповинных, вопиющая к Богу. Вспомните, на кого вы поднимаете оружие: не на Бога ли, сотворившего вас, не на своих ли братьев? Не свое ли отечество разоряете?.. Заклинаю вас именем Господа Бога, отстаньте от своего начинания, пока есть время, чтобы не погибнуть вам до конца, а мы по данной нам власти примем вас, обращающихся и кающихся, и всем Собором будем молить о вас Бога и упросим государя простить вас: он милостив и знает, что не все вы по своей воле то творите, он простил и тех, которые в сырную субботу восстали на него, и ныне невредимыми пребывают между нами их жены и дети". В другой своей грамоте Гермоген говорил между прочим: "Мы чаяли, что вы содрогнетесь, воспрянете, убоитесь праведного Судии, прибегнете к покаянию, а вы упорствуете и разоряете свою веру, ругаетесь св. церквам и образам, проливаете кровь своих родственников и хочете окончательно опустошить свою землю... Не ко всем пишем это слово, но к тем, которые, забыв смертный час и Страшный суд Христов и преступив крестное целование, отъехали и изменили царю государю Василию Ивановичу, и всей земле, и своим родителям, и своим женам, и детям, и всем своим ближним, и особенно Богу, а которые взяты в плен, как Филарет митрополит и прочие, не своею волею, но нуждою, и на христианской закон не стоят, и крови православных своих братий не проливают, таковых мы не порицаем, но молим о них Бога, чтобы Он отвратил от них и от нас праведный гнев Свой... то мученики Господни, и ради нынешнего временного страдания они удостоятся Небесного Царствия". Рассказав затем довольно подробно, как происходила на Лобном месте в сырную субботу попытка к свержению царя Шуйского, патриарх в заключение убеждал так: "Бога ради, познайте себя и обратитесь, обрадуйте своих родителей, своих жен, и чад, и всех нас, и мы станем молить за вас Бога и бить челом государю, а вы знаете, что он милостив и отпустит вам ваши вины... мы с радостию и любовию восприимем вас и не будем порицать вас за бывшую измену, ибо один Бог без греха".

Когда спустя более года бедствия России еще увеличились и число врагов Шуйского и изменников возросло в Москве, когда они снова насильно привели патриарха на Лобное место при бесчисленных толпах народа и стали вопиять, что царя Василия нужно свести с царства, что он царь несчастный и виною всех зол отечества, когда на это согласились все присугствовавшие, сами даже бояре, - один Гермоген непреклонно стоял за царя, плакал, увещевал, заклинал удержаться от такого злодеяния, объяснял, что за измену законному царю Бог еще более может наказать Россию. Когда, однако ж, несмотря на все убеждения патриарха, Шуйского лишили престола (17 июля 1610 г.) и насильно постригли в монахи, причем обеты произносил вместо него князь Василий Тюфякин, Гермоген крайне скорбел и не переставал называть Шуйского царем, постриженным же в монашество считал князя Тюфякина.

В это время кроме самозванца действовал в России и другой враг польский король Сигизмунд III. Получив известие, будто в Москве многие бояре желали бы иметь своим царем сына его Владислава, а не Шуйского и не тушинского вора, Сигизмунд решился воспользоваться благоприятными обстоятельствами и с разрешения сейма начал войну с Россиею, чтобы не только овладеть ею, но, главное, распространить в ней католическую веру, как сообщал в Рим папский нунций, находившйся тогда в Польше. В сентябре 1609 г. король приступил с своим войском к Смоленску, объявив в своем манифесте, что идет собственно спасти Россию от ее врагов, прекратить в ней междоусобия и кровопролитие, водворить порядок и тишину и что об этом просили его сами русские своими тайными письмами. В декабре послы Сигизмундовы из-под Смоленска приходили в Тушино и между прочим предлагали находившимся здесь москвитянам и нареченному патриарху Филарету, что если они пожелают отдаться под власть короля, то король примет их с большою заботливостию, сохранит их веру, права, обычаи церковные и судебные. Филарет и прочие московские люди поверили обещаниям и чрез своих послов, во главе которых находился известный приверженец самозванцев Михаиле Салтыков, объявили королю (27 генваря 1610 г.), что желают иметь государем в Москве сына его Владислава, но под условием, если ненарушимо будут сохранены их православная вера, права и вольности народные. Послы постановили об этом с сенаторами короля и более подробные условия. Король, кроме того, прислал нареченному патриарху Филарету грамоту (февраль 1610 г.), в которой, соглашаясь дать сына своего, королевича Владислава, государем в Москву, удостоверял, что веры греческого закона не нарушит ни в чем. И хотя эти сношения скоро должны были прекратиться, потому что после бегства царика в Калугу воинский стан в Тушине (5 марта) был зажжен самими поляками и оставлен всеми, а Филарет, которого поляки взяли было в плен и повели с собою "с великою крепостию", на пути был освобожден русскими ратниками и прибыл в Москву, но не остались без последствий. Когда по низвержении Шуйского в Москве начали рассуждать, кого избрать в государи, польский гетман Жолковский, стоявший с войском в Можайске, настоятельно требовал, чтобы Москва признала своим царем Владислава, и прислал (31 июля) самый договор, заключенный Сигизмундом с Михаилом Салтыковым и другими русскими послами, приходившими под Смоленск из Тушина. Первый боярин князь Мстиславский и другие бояре действительно согласились избрать Владислава и объявили о том всенародно, патриарх сильно противился, настаивая, чтобы избран был православный царь из русских, и указывал двух кандидатов - князя Василия Голицына и четырнадцатилстиего Михаила Федоровича Романова, сына митрополита Филарета Никитича. Сам Филарет выезжал на Лобное место и говорил народу: "Не прельщайтесь, мне самому подлинно известно королевское злое умышленье над Московским государством, хочет он им с сыном завладеть и нашу истинную христианскую веру разорить, а свою латинскую утвердить". Но Жолкевский и бояре превозмогли. Гермоген должен был уступить и сказал боярам: "Если королевич крестится и будет в православной вере, то я вас благословляю, если же не оставит латинской ереси, то от него во всем Московском государстве будет нарушена православная вера и да не будет на вас нашего благословения". Бояре заключили договор с гетманом Жолкевским, приняв за основание те условия, которые постановлены были самим королем под Смоленском с Салтыковым и его товарищами. В договоре ясно выражалось, что православная вера в России останется неприкосновенною и что к королю будут отправлены великие послы бить челом, да крестится государь Владислав в веру греческую. 27 августа жители Москвы целовали крест новоизбранному государю на Девичьем поле, а на другой день в Успенском соборе в присутствии самого патриарха. Тут в числе других подошли к патриарху за благословением Михаиле Салтыков и его тушинские товарищи, и патриарх сказал им: "Если в вашем намерении нет обмана и от вашего замышления не произойдет нарушения православной веры, то будь на вас благословение от всего Собора и от нашего смирения, а если скрываете лесть и от замышления вашего произойдет нарушение православной веры, то да будет на вас проклятие".

Патриарх и бояре от лица всей земли Русской избрали послов к королю Ростовского митрополита Филарета, князя Василия Васильевича Голицына и еще несколько светских и духовных особ, в том числе и келаря Троице-Сергиева монастыря Авраамия Палицына, и дали им наказ бить челом: а) чтобы Сигизмунд пожаловал отпустил своего сына Владислава на Московское государство, а государь королевич Владислав крестился в православную веру в Смоленске от Ростовского митрополита Филарета и Смоленского архиепископа Сергия и уже православным пришел в Москву; б) чтобы Владислав, будучи на московском престоле, от папы благословения не просил и не принимал и не имел с ним никаких сношений по делам веры; в) чтобы дозволил казнить смертию тех из московских людей, которые почему-либо захотели бы отступить от православия в латинскую веру; г) чтобы, когда приспеет время, женился в Московском государстве на девице греческого закона; д) чтобы король со всеми своими ратями отступил от Смоленска и не велел чинить ему никакой тесноты и пр. Кроме того, патриарх Гермоген дал Филарету, как говорит последний, "писание, избрав от правил св. апостол и св. отец, на укрепление всем нам (т. е. послам), и против еретиков различных многих еретических вер ответ, чесо ради крестити их" и написал от имени всех русских грамоту к Сигизмунду, в которой говорил: "Молим тебя, о великий самодержавный король, даруй нам сына своего, Богом возлюбленного и избранного в цари, в нашу православную греческую веру, которую апостолы проповедали, св. отцы утвердили и которая доселе сияет, как солнце... молим и не престанем молить, пока не услышишь нас и не даруешь нам царя, принявшего крещение в нашу православную греческую веру..." Написал также грамоту и к самому Владиславу и в ней многократно умолял его: "Прими св. крещение в три погружения, прими св. крещение в нашу православную веру". Но когда послы прибыли к королю под Смоленск (7 октября), их начали проводить, с ними спорили, им давали неопределенные ответы и, наконец, объявили, что в крещении и женитьбе Владислава волен Бог и Владислав, что король даст им Владислава в цари, но прежде должен испросить согласие на то варшавского сейма, прежде желает сам вступить с войсками в Россию, уничтожить в ней самозванца и совершенно умирить ее и что Смоленск должен немедленно сдаться не Владиславу, а королю.

Между тем бояре по настояниям гетмана Жолкевского впустили в Москву польских воинов, которые и заняли все укрепления в ней, овладели пушками и снарядами и хотя на первых порах вели себя чинно, но вскоре по отъезде Жолкевского начали своевольничать, выгнали дворян и купцов из Китая и Белого города, чтоб поместиться в их домах, запретили жителям носить оружие, устроили себе костел в старом доме Бориса Годунова, оскорбляли даже русскую святыню, хотя новый их начальник Гонсевский и старался обуздать их. Сигизмунд от собственного имени, как будто настоящий государь московский, стал присылать в Москву указы и щедро награждал бояр и сановников, к нему усердных - Михаила Салтыкова, Мосальского и других, и таким образом подготовил себе в Москве сильную партию. Эти бояре, в угодность королю, написали даже грамоту, чтобы Филарет и другие московские послы, находившиеся под Смоленском, отдались во всем на волю королевскую. Но когда поднесли грамоту для подписи к патриарху (6 декабря), он сказал: "Чтобы король дал сына своего на Московское государство, и королевских людей всех вывел из Москвы вон, и чтобы Владислав оставил латинскую ересь и принял греческую веру, - к такой грамоте я руку приложу, и прочим властям велю приложить, и вас на то благословляю. А писать так, что мы все полагаемся на королевскую волю и чтобы наши послы положились на волю короля, того я и прочие власти не сделаем, и вам не повелеваю, и, если не послушаете, наложу на вас клятву: явное дело, что по такой грамоте нам пришлось бы целовать крест самому королю". Изменник Салтыков не вытерпел, начал поносить патриарха и в ярости схватил нож, чтобы его зарезать. Патриарх громко отвечал: "Не страшусь твоего ножа, вооружаюсь против него силою Креста Христова, ты же будь проклят от нашего смирения в сей век и в будущий". Бояре не послушались патриарха, и их грамота 23 декабря была привезена под Смоленск. Но послы - Филарет, Голицын и другие, выслушав эту грамоту, прямо объявили ее незаконною, потому что под нею не было подписей патриарха и всего освященного Собора, и отказались ей повиноваться. Когда паны стали требовать, чтобы послы исполнили боярский указ, и говорили, что патриарх особа духовная и в земские дела не должен вмешиваться, послы отвечали: "Изначала у нас, в Русском государстве, так велось: если великие государственные или земские дела начнутся, то государи наши призывали к себе на Собор патриархов, митрополитов, архиепископов, и с ними советовались, без их совета ничего не приговаривали, и почитают наши государи патриархов великою честию, встречают их и провожают, и место им сделано с государями рядом, так у нас честны патриархи, а до них были митрополиты. Теперь мы стали безгосударны, и патриарх у нас человек начальный, без патриарха теперь о таком великом деле советовать не пригоже. Когда мы на Москве были, то без патриархова ведома никакого дела бояре не делывали, обо всем с ним советовались, и отпускал нас патриарх вместе с боярами, да и в верющих грамотах, и в наказе, и во всяких делах вначале писан у нас патриарх, и потому нам теперь без патриарховых грамот по одним боярским нельзя делать".

К этому времени не стало второго самозванца, тушинского вора: 11 декабря он был убит. Узнав о погибели царика, русские в Москве обрадовались и начали говорить между собою, как бы теперь им соединиться по всей земле и стать против литовских людей, целовали даже крест, чтобы выгнать литовских людей всех до одного из Московской страны, как извещал за два дня до праздника Рождества Христова Салтыков с своими товарищами короля Сигизмунда. А чрез несколько недель тот же Салтыков уведомлял короля, что патриарх в Москве призывает к себе всяких людей явно и говорит им: "Если королевич не крестится в христианскую веру и все литовские люди не выйдут из Московской земли, королевич нам не государь", что такие же слова патриарх и в грамотах своих писал во многие города и что москвичи, лучшие и мелкие, все принялися и хотят стоять против литовцев. Салтыков говорил правду. Русские начали переписываться между собою, чтобы подняться всею землею на защиту православной веры, которой угрожали поляки. Жители Смоленска, осажденного Сигизмундом, первые написали грамоту (в генваре 1611 г.) к своим братьям всего Московского государства и говорили, что королю и полякам верить нельзя, что во всех городах и уездах Смоленской области, где только им поверили и предались, православная вера ими поругана, церкви разорены и все православные обращены в латинство, что отпустить королевича Владислава государем на Москву в Польше и не думают, а положил только сейм овладеть всею Московскою землею и опустошить ее и что если русские хотят остаться православными и не сделаться латинянами, то должны соединиться и общими силами прогнать от себя всех поляков. Прочитав эту грамоту, москвичи разослали ее по другим городам вместе с своею, в которой писали: "Ради Бога, Судии живых и мертвых, будьте с нами заодно против врагов наших и ваших общих. У нас корень царства, здесь образ Божией Матери, вечной Заступницы христиан, писанный евангелистом Лукою, здесь великие светильники и хранители Петр, Алексий и Иона чудотворцы, или вам, православным христианам, все это нипочем?.. Поверьте, что вслед за предателями христианства, Михаилом Салтыковым и Федором Андроновым с товарищами, идут только немногие, а у нас, православных христиан. Матерь Божия, и Московские чудотворцы, да первопрестольник апостольской Церкви, святейший Гермоген патриарх, прям, как сам пастырь, душу свою полагает за веру христианскую несомненно, а за ним следуют все православные христиане". Нижегородцы давали знать в Вологду: "27 генваря писали к нам из Рязани воевода Прокопий Ляпунов, и дворяне, и всякие люди Рязанской области, что они по благословению святейшего Гермогена, патриарха Московского, собравшись со всеми северскими и украинскими городами и с Калугою, идут на польских и литовских людей к Москве, и нам бы так же идти... И мы, по благословению и по приказу святейшего Гермогена собравшись со всеми людьми из Нижнего и с окольными людьми, идем к Москве, а с ними многие ратные люди разных и окольных и низовых городов".

Такое единодушное восстание русских и движение к Москве сильно встревожило поляков и московских бояр, преданных Сигизмунду. Салтыков с своими сообщниками пришел к патриарху и сказал: "Ты писал по городам, велел идти к Москве, теперь напиши, чтоб не ходили". "Напишу, - отвечал патриарх, - чтоб возвратились, если ты и все находящиеся с тобою изменники и королевские люди выйдете вон из Москвы; если же не выйдете, то благословляю всех довести начатое дело до конца, ибо вижу попрание истинной веры от еретиков и от вас, изменников, и разорение св. Божиих церквей и не могу более слышать пения латинского в Москве". Изменники вышли от патриарха и приставили к нему воинскую стражу, чтобы к нему никто не мог приходить. В Вербное воскресенье (17 марта) они выпустили Гермогена из-под стражи, чтобы он совершил обычное торжественное шествие на осляти; по площадям стояли ляхи и немцы, пехота и всадники с обнаженными саблями и пушками, но из православных москвичей никто не шел за вербою: разнесся слух, что Салтыков и поляки хотят во время хода изрубить патриарха и безоружный народ. Во вторник на Страстной седмице действительно произошло столкновение королевских войск в Москве с жителями, началась страшная резня, продолжавшаяся сряду два дня, и поляки, не имея сил одолеть русских, зажгли Москву в разных местах и выжгли ее совершенно, кроме Кремля и Китая-города, где сами укрывались от огня. Несчастные жители бежали вон из города, а королевские люди и русские воры, с торжеством возвратившись в Кремль, свели Гермогена с патриаршего престола и заключили в Чудовом монастыре, а по другим - на Кирилловском подворье, под крепкую стражу. В понедельник на Святой неделе все русское ополчение из городов в числе 100000 человек подошло к Москве, 1 апреля приблизилось к стенам Белого города, и с того времени начались почти ежедневные сшибки русских с поляками, продолжавшиеся несколько месяцев. Осажденные поляки в Кремле и Китай-городе находились в крайности, и число их постоянно уменьшалось. Салтыков и Гонсевский не раз присылали к патриарху Гермогену и сами иногда приходили и говорили: "Вели ратным людям, стоящим под Москвою, идти прочь, а если не послушаешь нас, мы велим уморить тебя злою смертию". Гермоген отвечал: "Что вы мне угрожаете? Боюсь одного Бога. Если все вы, литовские люди, пойдете из Московского государства, я благословлю русское ополчение идти от Москвы, но, если останетесь здесь, я благословляю всех стоять против вас и помереть за православную веру". К несчастию, между воеводами русской рати начались великие несогласия, и лучший из них - Прокопий Ляпунов был убит казаками, а другой, атаман казаков Заруцкий, дерзкий и буйный, приняв под свое покровительство вдову обоих самозванцев Марину, вздумал искать себе сообщников, чтобы возвести на московский престол сына ее, еще младенца. Услышав об этом, Гермоген не утерпел и нашел возможность послать (в августе) из своего заключения грамоту в Нижний Новгород, в которой говорил: "Пишите в Казань к митрополиту Ефрему: пусть пошлет в полки к боярам и к казацкому войску учительную грамоту, чтобы они стояли крепко за веру и не принимали Маринкина сына на царство, - я не благословляю. Да и в Вологду пишите к властям о том, и к Рязанскому владыке: пусть пошлет в полки учительную грамоту к боярам, чтоб унимали грабеж, сохраняли братство и, как обещались положить души свои за дом Пречистой, и за чудотворцев, и за веру, так бы и совершили. Да и во все города пишите, что сына Маринки отнюдь не надо на царство, везде говорите моим именем". Это была, сколько известно, уже последняя грамота доблестного иерарха. Многие ополченцы по смерти Ляпунова оставили Москву и возвратились в свои дома, другие хотя и продолжали осаду, но не успели взять Кремля и освободить своего первосвятителя. Более девяти месяцев томился он в своем тяжком заключении и 17 генваря 1612 г. скончался насильственною смертию.

Заключив патриарха Гермогена в Чудовом монастыре, бояре-изменники тотчас вывели оттуда прежнего патриарха Игнатия и посадили на патриаршем престоле. Это было явное беззаконие, потому что Игнатий, как мы видели, лишен был Собором не только патриаршества, но и архиереиства. И сам Игнатий хотя и совершил для них в день Пасхи (24 марта 1611 г.) богослужение в Кремле, но верно понимал, как будут смотреть на него духовенство и все православные в России, а потому счел за лучшее бежать в Литву. По крайней мере спустя шесть месяцев его уже не было в Москве. Грамота, которую 5 октября послали к Сигизмунду бояре, осажденные в Кремле, начиналась так: "Наияснейшему великому государю Жигимонту III... ваши господарские богомольцы, Арсений, архиепископ Архангельский, и архимандриты, и игумены, и весь освященный Собор, и ваши государские верные подданные, бояре, и окольничие, и всех чинов люди, которые ныне на Москве, челом бьют". Значит, кроме Арсения Елассонского, других архиереев и патриарха Игнатия тогда в Москве не было. Близ Смоленска Игнатий был схвачен поляками и представлен королю Сигизмунду III, который предложил ему на волю - или возвратиться в Москву, или остаться в польских владениях. Игнатий избрал последнее и пожелал поселиться в виленском Троицком монастыре, находившемся тогда во власти униатов. Здесь Игнатий, сочувствовавший и прежде унии, открыто принял ее от архимандрита Велямина Рутского, вскоре сделавшегося униатским митрополитом. В генваре 1615 г. король Сигизмунд пожаловал Игнатию на содержание его дворец, или фольварок, папинский с приселками, принадлежавший Витебской архиерейской кафедре. В конце 1616 г. польский королевич Владислав, вступив в пределы России, чтобы отвоевать себе царский престол, некогда ему предложенный, писал русским в своей грамоте (от 25 декабря): "Мы нашим царским походом к Москве спешим и уже в дороге, а с нами будут патриарх Игнатий да архиепископ Смоленский Сергий (находившийся в плену со взятия Смоленска)", хотя, как известно, королевич не достиг своей цели. В Вильне оказывали Игнатию его новые единоверцы, т. е. униаты, надлежащее уважение и даже позволяли иногда служить в кафедральной церкви. Скончался Игнатий около 1640 г. и погребен в том же виленском Троицком монастыре, в одном склепе с митрополитом Велямином Рутским. Но в 1655 г., когда Вильною овладели русские, они взяли, если вериггь униатскому преданию, тела обоих этих владык, будто бы еще не предавшиеся тлению, и увезли в Москву. Предание более чем сомнительное. Русские, когда еще жив был Игнатий и проживал в Вильне, проклинали его торжественно наравне с Исидором митрополитом - с какою же целию они могли бы взять в Москву тело проклятого человека?

Великое дело, за которое с такою пламенною ревностию и несокрушимым мужеством стоял и умер великий первосвятитель Гермоген, с ним не умерло, но скоро доведено было до счастливого окончания. Как только разнеслась весть, что Москва сожжена и разорена поляками и изменниками, что патриарх заключен ими под стражу, обитель преподобного Сергия, еще недавно выдержавшая такую продолжительную осаду от врагов, возвысила свой голос на всю Россию и стала во главе народного движения. Настоятелем лавры был тогда архимандрит Дионисий. Он приобрел, управляя еще Старицкою обителию, особенную любовь патриарха Гермогена своим умом, благочестием и ревностию к долгу и почти постоянно находился в Москве при патриархе, часто служил с ним, участвовал в его советах, ратовал вместе с ним против изменников, покушавшихся свергнуть царя Шуйского и в начале 1610 г. по воле царя и патриарха назначен настоятелем лавры наместо архимандрита Иоасафа, удалившегося на покой в Пафнутиев монастырь. Этот-то Дионисий как настоятель лавры и келарь лавры Авраамий Палицын со всею братиею начали рассылать по городам, одну за другою, свои грамоты, исполненные высокого патриотизма, и, извещая соотечественников об участи, постигшей первопрестольный град и патриарха Гермогена, призывали всех восстать единодушно за святую веру и отечество против врагов. Таких грамот известно ныне три: одна писана в июле 1611 г., другая 6 октября того же года, третья в апреле 1612 г.

В основных чертах все эти грамоты, или послания, дословно сходны между собою, а разнятся только некоторыми историческими частностями. "Праведным судом Божиим, за умножение грехов всего православного христианства в прошлых годах учинилось в Московском государстве междоусобие не только вообще между народом христианским, но и между близкими родственниками: отец восстал на сына, сын на отца, и пролилась родная кровь", - так начинал Дионисий свои послания. Сказав затем довольно подробно, что нашлись предатели, каковы: Михайла Салтыков, Федор Андронов и их советники, которые приложились к вечным врагам православного христианства, польским и литовским людям, впустили их в Москву, сожгли вместе с ними столицу, истребили множество жителей, разорили церкви, поругались святыне, низвергли с престола патриарха Гермогена, и что, ввиду такого страшного разорения, многие уже православные из разных городов подвиглись с своими ратями к Москве, чтобы не до конца погибла православная вера, Дионисий убеждал и тех, к кому слал послание, чтобы они также спешили с своею помощию к Москве для освобождения ее от врагов, и говорил: "Вспомните, православные, что все мы родились от христианских родителей, знаменались печатью, св. крещением, обещались веровать в Св. Единосущную Троицу, и, возложив упование на силу Животворящего Креста, Бога ради покажите свой подвиг, молите своих служилых людей, чтоб всем православным христианам быть в соединении и стать сообща против наших предателей и против вечных врагов Креста Христова, польских и литовских людей. Сами видите, сколько погубили они христиан во всех городах, которыми завладели, и какое разорение учинили в Московском государстве. Где св. Божии церкви и Божии образы? Где иноки, сединами цветущие, и инокини, добродетелями украшенные? Не все ли до конца разорено и обругано злым поруганием? Где вообще народ христианский? Не все ли скончались лютыми и горькими смертями? Где бесчисленное множество работных людей в городах и селах? Не все ли пострадали и разведены в плен? Не усрамились и седин многолетних старцев, не пощадили и незлобивых младенцев. Смилуйтесь пред общею смертною погибелию, чтоб и вас не постигла такая же лютая смерть. Пусть ваши служилые люди без всякого мешканья спешат к Москве в сход к боярам, воеводам и ко всем православным христианам. Сами знаете, что всякому делу надлежит одно время, безвременное же всякому делу начинание бывает суетно и бесплодно. Если и есть в ваших пределах недовольные, Бога ради отложите то на время, чтоб всем вам единодушно потрудиться для избавления православной веры от врагов, пока к ним помощь не пришла. Смилуйтесь, и умилитесь, и поспешите на это дело, помогите ратными людьми и казною, чтоб собранное теперь здесь под Москвою воинство от скудости не разошлось. О том много и слезно всем народом христианским бьем вам челом". Грамоты, рассылавшиеся из лавры, производили везде глубокое впечатление. Первые отозвались на них и поднялись на спасение отечества нижегородцы, имея во главе двух доблестных мужей, земского старосту своего Козму Минина Сухорукова и князя Димитрия Михайловича Пожарского. За нижегородцами последовали и другие, и к Москве со всех сторон двинулись новые русские ополчения. Из Казани для одушевления их принесена была копия с новоявленной чудотворной иконы Богоматери. Троице-Сергиева лавра напутствовала их к столице своими благословениями и молитвами. Келарь Авраамий Палицын постоянно находился среди этих ополчений и своими речами примирял, вразумлял, ободрял вождей и воинов. В 22-й день октября 1612 г. они овладели Китай-городом, вследствие чего осажденные в Кремле принуждены были сами собою сдаться, а 27 ноября Москва совершенно была освобождена от поляков и изменников. И вся земля Русская возрадовалась и возблагодарили Бога. В память этого освобождения Москвы помощию Богородицы, начавшегося 22 октября, когда взят был русскими Китай-город, вскоре установлено праздновать 22-е число октября в честь Казанской чудотворной иконы Богородицы.

Имя патриарха Гермогена должно остаться бессмертным в истории России и Русской Церкви, потому что он ревностнее, мужественнее, непоколебимее всех постоял за ту и другую, он преимущественно спас их в самую критическую минуту их жизни, когда им угрожала крайняя опасность попасть под власть Польши и иезуитов и потерять свою самобытность. Неудивительно, если первосвятителя этого так высоко ценили и уважали современные ему русские люди. Они видели в нем "мужа, зело премудростию украшена, и в книжном учении изящна, и в чистоте жития известна", называли его "противу врагов крепким и непобедимым стоятелем", также "твердым адамантом и непоколебимым столпом, крепким поборником по православной истинной христианской вере" и восхваляли его как "нового исповедника и поборателя по православной вере", как "второго великого Златоуста, исправляющего несумненно, безо всякого страха слова Христовы, истины обличителя на предателей и разорителей христианской веры". Нашелся только один, неизвестный по имени тогдашний летописатель, который желал указать и темные стороны в характере и деятельности патриарха Гермогена, но мало заслуживает веры. Он говорит, во-первых, что Гермоген был "нравом груб", нескоро разрешал подвергавшихся запрещению, не умел различать быстро добрых и злых, был доверчив и благосклонен более к людям льстивым и лукавым, против этого за неимением данных мы ничего сказать не можем. Говорит, во-вторых, будто Гермоген во всем верил льстивым словам мятежников, соплетавших разные клеветы на царя Василия Ивановича Шуйского и возбуждавших против него ненависть, и потому "к царю Василию строптиво, а не благолепно беседоваше всегда", имея к нему в сердце ненависть, и не совещался с царем "отчелюбно", как бы следовало, чтобы разрушить коварства супостатов и изменников; против этого обвинения вопиет вся деятельность Гермогена, который постоянно ратовал против изменников, постоянно был предан царю Василию, как никто, и со слезами отстаивал его даже тогда, когда все на него восстали, терпел за него хулы, бесчестие, побои. Говорит, наконец, что когда по низвержении царя Василия Москва попала в руки супостатов, тогда Гермоген захотел показать себя непреоборимым пастырем по народе, но было уже поздно, время ушло, и хотя он стоял против клятвопреступных мятежников и обличал их, но сам был взят ими и уморен голодом; и тут явная неправда, потому что Гермоген начал стоять против мятежников не по свержении царя Василия, а с самого вступления своего на патриаршескую кафедру и неизменно ратовал против них во все царствование Василия. Впрочем, и этот безымянный летописатель сознается, что Гермоген "бысть словесен муж и хитроречив, но не сладкогласен, о Божественных же словесех всегда упражняшеся, и вся книги Ветхаго Завета и Новыя благодати, и уставы церковныя, и правила законныя до конца извыче".

IV

Несмотря на заключение патриарха Гермогена в Чудовской обители с 20 или 21 марта 1611 г., он и был и признавался истинным патриархом по всей России до самой своей кончины, как можно заключать из известного уже нам послания его в Нижний Новгород, писанного в августе того года. Но с кончины Гермогена, т. е. с 17 генваря 1612 г., настал для Русской Церкви период междупатриаршества, продолжавшийся более семи лет.

Когда Гермогена не стало, естественно было ожидать, что управление делами Церкви впредь до выбора нового патриарха примет в свои руки митрополит Крутицкий, так как Крутицкие владыки, постоянно жившие в Москве, издавна считались помощниками и как бы викариями Московского первосвятителя. Но на Крутицах не было в то время архипастыря: Крутицкий митрополит Пафнутий, бывший при Гермогене и по его поручению двукратно ездивший в Старицу для приглашения патриарха Иова в Москву и потом для его погребения, уже скончался, неизвестно когда и какою смертию. Первым из русских митрополитов после патриарха был Новгородский. А потому ему бы следовало, когда не стало на Руси ни патриарха, ни даже его помощника Крутицкого митрополита, сделаться временным управителем церковных дел. Но Новгород находился тогда под властию шведов, хотел себе в государи шведского королевича и как бы отделился от России. Вследствие чего тогдашний митрополит Новгородский Исидор не мог заведовать управлением Русской Церкви и вообще не участвовал ни в каких делах Московского государства и Церкви, пока Новгород снова не перешел под власть России (в марте 1617 г.). Вторым митрополитом после Новгородского признавался Казанский - ему-то и пришлось по смерти Гермогена стать на время во главе нашей иерархии.

Вскоре после этой смерти, и именно в Великом посту 1612 г., Казанский митрополит Ефрем рукоположил в Казани архимандрита Спасо-Евфимиева монастыря Герасима в архиепископа Суздальского и Торусского. А 29 июля того же года князь Димитрий Михайлович Пожарский от имени всех чинов, собравшихся к Москве с ополчением, писал к Ефрему следующую грамоту: "За преумножение грехов всех нас, православных христиан, Вседержитель Бог совершил ярость гнева Своего в народе нашем, угасил два великие светила в мире: отнял у нас главу Московского государства и вождя людям государя царя и великого князя всея Руси, отнял и пастыря и учителя словесных овец святейшего патриарха Московского и всея Руси. Да и по городам многие пастыри и учители, митрополиты, архиепископы и епископы, как пресветлые звезды, погасли, и теперь остались мы сиротствующими в поношение, и посмеяние, и поругание народам. Но еще не до конца оставил нас Господь: даровал нам единое утешение, поставив тебя, великого господина, как некое великое светило на свещнице, сияющее в Российском государстве... У нас теперь, великий господин, скорбь немалая, что под Москвою вся земля в собранье, а пастыря и учителя у нас нет, одна соборная церковь Пречистой Богородицы осталась на Крутицах, и та вдовствует. И мы по совету всей земли приговорили: в дому Пречистой Богородицы на Крутицах быть митрополитом игумену Сторожевского монастыря Исаие, он от многих свидетельствован, что имеет житие по Боге. И мы игумена Исаию послали к тебе, великому господину, в Казань и молим твое преподобие всею землею, чтоб не оставил нас в последней скорби, совершил игумена Исаию митрополитом на Крутицы и отпустил его под Москву к нам в полки поскорее, да и ризницу бы дал ему полную, потому что церковь Крутицкая в крайнем оскудении и разорении". Это ясно свидетельствует, что на Ефрема смотрели тогда все, как на главного архипастыря в России, хотя он по неизвестной нам причине и не исполнил обращенной к нему просьбы от лица Русской земли, не произвел Исаии в Крутицкого митрополита. Как только освободили русские Москву от ляхов и изменников, то решили избрать себе нового царя и для этого созвали в Москве земский Собор. В 21-й день февраля 1613 г., в неделю православия, избран был всею Русскою землею новый православный государь, сын Ростовского митрополита Филарета Михаил Федорович Романов. Мая 2-го он торжественно вошел в Москву и вступил на царский престол. А 11 июля совершилось в Успенском соборе священное венчание и миропомазание нового царя на царство, и это священнодействие совершал Казанский митрополит Ефрем. Царская казна была пуста и не на что было содержать ратных людей, которым много еще было тогда дела в Русской земле. Члены земского Собора постановили бить челом государю, чтобы он послал во все города для денежных сборов и для хлебных и всяких припасов сборщиков от своего царского лица, чем бы ему, великому государю, ратных людей пожаловать. И новый царь еще 24 мая разослал такие грамоты и, между прочим, писал к известным богачам Строгановым, чтобы они уплатили следующие с них в казну доходы и отпустили взаймы денег и разных припасов на войско. Вместе с царскими разослали свои грамоты, в том числе и к Строгановым, и русские архипастыри, которые все находились тогда в Москве, и именем православной веры и отечества убеждали всех исполнить приказание государя и решение земского Собора. Под этими грамотами подписались два митрополита - Ефрем Казанский и Кирилл Ростовский, три архиепископа - Герасим Суздальский, Феодорит Рязанский и Арсений Архангельский и Тверской и два епископа - Сильвестр Корельский и Иосиф Коломенский. Вот сколько оставалось тогда русских архиереев, и между ними первенствовал Ефрем! Земский Собор определил на утверждение и в память будущим родам написать уложенную грамоту об избрании на царство царя Михаила Федоровича, и эту грамоту в конце того же мая подписали прежде всех три митрополита - Ефрем Казанский, Кирилл Ростовский и Иона Сарский и Подонский, три архиепископа - Герасим Суздальский, Феодорит Рязанский и Арсений Архангельский и два епископа - Иосиф Коломенский и Сильвестр Корельский. Знак, что после 24 мая поставлен уже был митрополит и на Крутицу - Иона Сарский и Подонский, но первенствующим оставался Ефрем Казанский. К концу 1613 г. (26 декабря) Казанский архипастырь скончался, и тогда-то уже по воле государя управление Русскою Церковию поручено было Крутицкому митрополиту Ионе.

Служение русского духовенства отечеству, в такой степени проявившееся в Смутное время, особенно при патриархе Гермогене, было очень ощутительно и во все время междупатриаршества, так как и новое правительство, которому предлежало столько трудов, чтобы совершенно очистить землю Русскую от внешних врагов и изменников и водворить в ней порядок и тишину, истинно нуждалось в поддержке и содействии со стороны церковной власти. В Москве воцарился избранник Русской земли юный Михаил Федорович, а на юго-востоке России, в Астрахани, свирепствовал с своею шайкою Заруцкий, сопровождаемый известною Мариною и ее сыном. Новый государь послал свои царские грамоты (от 18 марта 1614 г.) к донскому и волжскому казачьим войскам, убеждая их помогать его воеводам, отправляться против Заруцкого, писал также к самому Заруцкому, приглашая его покориться законной власти и обещая ему прощение. В тот же день послали свои грамоты и к обоим казачьим войскам, донскому и волжскому, и к Заруцкому наши архипастыри со всем освященным Собором и старались склонить их к исполнению воли государевой своими духовными увещаниями и угрозою анафемы. На севере России, в пределах Новгородских, хозяйничали шведы, осаждали и разоряли города, и государь по решению всего освященного Собора, бояр и других чинов отправлял (4 сентября 1614 г.) Суздальского архиепископа Герасима и чудовского архимандрита Авраамия с двумя светскими лицами в Ярославль, чтобы убеждать находившихся там казаков и их атаманов к походу на Тихвин для освобождения его от шведского войска. Под Смоленском и вообще на западной окраине России продолжалась борьба между русскими войсками и польскими. А так как в рядах польских воинов находилось немало и униатов, бывших прежде православными и живших в областях, которые принадлежали некогда Московскому государству, то наши митрополиты, архиепископы и епископы со всем освященным Собором послали в те области одно за другим два свои воззвания. Здесь, напоминая жителям Западнорусского края об их русском происхождении и о той вере, в которой они родились и которой теперь изменили, о дорогих сердцу русскому угодниках Божиих, просиявших в России, святителях Петре, Алексии, Ионе, князе черниговском Михаиле и боярине его Феодоре, преподобном Сергии, Варлааме и других, умоляли этих жителей покаяться и снова обратиться к истинной христианской вере, данной от Бога, и к государю царю и великому князю Михаилу Федоровичу, давали обещание разрешить им грех отступничества и исходатайствовать им щедрые милости от государя. Для жалованья ратным людям, которых необходимо было содержать тогда в большом количестве, правительство крайне нуждалось в материальных средствах. И потому на земском Соборе (1616), на котором присутствовали и митрополиты, архиепископы, и епископы, и весь освященный Собор, было приговорено: на ратных людей собрать со всех городов, посадов и уездов, со всех сел и волостей, вотчин и поместий, в том числе и с патриарших, митрополичьих, архиепископских, епископских и монастырских, сошные деньги, а с гостей и торговых людей, в том числе и с монастырей, производивших торг, пятую деньгу. На земском Соборе в 1618 г., когда польский королевич Владислав угрожал осадить Москву, русские митрополиты, архиепископы, и епископы, и весь освященный Собор вместе с боярами и со всеми другими светскими лицами объявили царю Михаилу Федоровичу, что "они все дали обет Богу за православную христианскую веру и за него, государя, стоять безо всякого сумнения и с недругом его, королевичем Владиславом, битись до смерти, не щадя голов своих".

Во всех этих делах, гражданских и государственных, Крутицкий митрополит Иона принимал участие наравне со всеми другими нашими архиереями и не выделялся между ними. Но в делах церковного управления он являлся как главный иерарх в ряду прочих, как местоблюститель патриаршего престола. Он, Иона, с Собором других архиереев избирал и поставлял архипастырей для Русской Церкви и выдавал им настольные грамоты: такая грамота выдана была им в 1619 г. рукоположенному им Рязанскому архиепископу Иосифу. Он, Иона, принимал жалобы и донесения на архиереев и судил их. Около 1616 г. протопоп вологодского Софийского собора Василий сделал какой-то донос на своего архиепископа Нектария. Этот Нектарий, родом грек, был прежде архиепископом в Ахриде, а 25 июня 1613 г. по воле Михаила Федоровича определен на Вологодскую кафедру и 11 июля присутствовал в числе наших архиереев при короновании нового государя. Иона, получив донос на Нектария, не произвел никакого расследования дела, в котором обвинялся последний, и прямо "без сыску и неповинно" осудил Нектария, лишил его архиерейского сана и сослал на заточение в Кирилло-Белозерский монастырь простым чернецом. Все это, как увидим, раскрылось вполне чрез несколько лет, когда Иона уже не правил русскою иерархиею, и послужило для него справедливым укором и бесчестием. Не менее, если даже не более, бесчестия положило на память Ионы участие его в качестве главного церковного судии и в другом деле, которое можно назвать важнейшим из всех церковных дел, совершавшихся у нас во время междупатриаршества, и которое потому мы изложим несколько подробнее.

Одною из самых главных и постоянных забот церковной власти с учреждения в России патриаршества сделалась забота об исправлении и печатании богослужебных книг. К сожалению, это святое дело долго велось очень неудачно. Ясно сознавали, что книги испорчены, что порча их зависела преимущественно от переписчиков, что необходимо книги исправлять и печатать во избежание дальнейшей в них порчи. Но как исправлять - за это-то и не умели взяться надлежащим образом. Вместо того чтобы проверять книги по греческому тексту, с которого они переведены, ограничивались тем, что исправляли книги с славянских же "добрых переводов" (хороших списков), как заповедал еще Стоглавый Собор, т.е. брали список какой-либо богослужебной книги, который признавали лучшим, иногда сличали его с другими такими же списками и по этому-то списку печатали книгу, как будто и в лучших списках не могли быть ошибки, и даже очень важные. Так напечатаны были еще при царе Иване Васильевиче IV первые три книги: Апостол, Часослов и Псалтирь. Так же печатались книги и при патриархах Иове и Гермогене. При Иове изданы были восемь книг - Триодь постная (1589), Триодь цветная (1591), Октоих (1594), Апостол (1596), общая Минея (1600), архиерейский Чиновник (1600), Служебник или, вернее. Требник (1602), и цветная Триодь вновь (1604). При Гермогене три: Евангелие (1606), Минеи месячные за сентябрь, октябрь, ноябрь и первые двенадцать дней декабря (1607 - 1610) и церковный Устав (1610). Личное участие патриархов в деле выражалось тем, что они благословляли печатать книги, хотя это известно не о всех книгах, и иногда свидетельствовали напечатанные книги, как по крайней мере свидетельствовал Гермоген Минею месячную, сколько она при нем напечатана. С 1611 г. печатание книг на время приостановилось, так как и Печатный двор со всем, что в нем было, сгорел во время страшного пожара, которым поляки истребили Москву. Но царь Михаил Федорович в первый же год своего царствования велел восстановить типографию, хотя временно на другом месте, и в период междупатриаршества напечатаны еще пять книг тем же самым порядком, как прежде, именно: Часослов (1614), Псалтырь (1615), Служебна трижды (1616-1617), Окотах (1618) и Минуя общая (1618), повелением царя и "благословением его богомольцев, межьпатриаршества преосвященных митрополитов, и архиепископов, и епископов, и всего освященного Собора".

Но замечательно, что в этот же период междупатриаршества напали было на мысль поставить печатание богослужебных книг несколько лучше, чем поставлено оно было прежде, ибо, когда решено было издать вновь Служебник, или Требник, изданный в 1602 г. Андроником Тимофеевым Невежею, то посоветовали юному государю поручить это дело человеку, который знал и греческий язык, именно канонархисту Троице-Сергиева монастыря Арсению Глухому, Селижаровцу. Этот Арсений, как сам рассказывает о себе, воспитан в селе и не бывал в училище учителей, ведущих словесную хитрость. Но с тех пор как облекся в иноческое одеяние, обходил многие честные обители, обретал и перечитал в них множество священных книг, обретал и многих разумных мнихов, с которыми вступал в совопрошения и собеседования, особенно полюбил книгу святого Иоанна Дамаскина, с великими усилиями и трудами изучил его грамматику (об осми частях речи) и прошел его священную философию (диалектику), хотя и встретил в ней немало темного и покровенного. В частности, рассказывает, как занимался он, Арсений, в библиотеке Троице-Сергиева монастыря и как часто посещал ее, как содействовал ему заведовавший библиотекою просвещенный и богомудрый инок Антоний, дававший ему многие книги даже в келью, а другие вместе с ним рассматривавший и обсуждавший в библиотеке, как еще тогда он, Арсений, сличал разные списки церковных служб, находил в них многие неисправности и старался исправлять их по своему крайнему разумению, как по повелению архимандрита Дионисия переписывал книгу Канонник и сделал в ней посильные исправления и пр. Таким же, вероятно, образом, т. е. из книг, при пособии разумных мнихов, знавших по-гречески, Арсений научился и греческому языку. "Во сто двадесять четвертом году, октября в 24-й день (т. е. 1615 г.), говорит сам Арсений в своей защитительной "Речи", поданной боярину Борису Михайловичу Салтыкову, - писал с Москвы государевым словом Троицко-Сергиева монастыря келарь старец Аврамий Палицын (он-то и мог указать государю на Арсения как на способного заняться исправлением книг) в Троицкий монастырь архимандриту Дионисию да казначею старцу Иосифу Панину, а велел прислати к Москве меня, нищего чернца, для государева дела, что правити книга Потребник на Москве в печатное дело; а поп Иван клементьевской приехал к Москве собою, а не по грамоте". Этот поп Иван по фамилии Наседка или Наседкин священствовал прежде, вероятно, в Москве, но в 1611 г., когда она была сожжена поляками, бежал из нее со всем своим семейством в Сергиеву лавру, куда бежали тогда и многие тысячи московских жителей. Здесь ему поручили совершать службы и требы для мирян в церкви преподобного Сергия над монастырскими воротами и дали небольшую келью в монастырской стене. Наседка умел приобресть расположенность архимандрита Дионисия, проводил с ним в беседах не только дни, но иногда и ночи, много помогал ему в переписке и рассылке известных патриотических воззваний к народу для изгнания поляков из отечества, еще более потрудился по поручению Дионисия, когда обходил окрестные места и селения, наполненные беглецами из Москвы, и исповедовал, причащал и предавал земле несколько тысяч несчастных, погибших от голода, ран и болезней. По окончании этих трудов Наседка был определен на священническое место в подмонастырском селе Клементьевском. Когда Арсений и поп Иван Наседка прибыли в Москву и явились к боярину Борису Михайловичу Салтыкову, то "я, нищий чернец, - продолжает речь свою к Салтыкову Арсений, - сказал тебе, государеву боярину, про себя, что меня не будет столько (т. е., что я не в состоянии исправить Потребника), ибо я ни поп, ни дьякон, а в той книге все потребы поповския. Но Иван поп сам на государево дело набился и бил челом тебе, государеву боярину, ради себя так как у него там (близ лавры) жена и дети, - чтобы государь приказал править книгу троицкому архимандриту Дионисию в Троицком монастыре, а нам бы, попу Ивану да мне, чернецу Арсению, да старцу Антонию с архимандритом у дела быть". Белено было прислать в Москву старца Антония, бывшего книгохранителем в лавре, но оттуда отвечали, что Антоний болен. Тогда старец Арсений и поп Наседка били челом государю и сказали: "Нам одним не исправить книги Потребника; в списках ее с давнего времени множество разностей и погрешностей как от переводчиков, так и от неискусных переписчиков; нам двоим великая от того будет смута, да и "без настоятеля от властей" исправлению той книги быть невозможно. Вследствие этого по ходатайству Салтыкова государь послал в Троице-Сергиев монастырь свою грамоту (от 8 ноября 1616 г.), которою поручал исправление Потребника архимандриту монастыря Дионисию вместе с старцем канонархистом Арсением, библиотекарем лавры старцем Антонием и священником Иваном Наседкою, предоставив архимандриту приглашать к сотрудничеству и других "разумных старцев, которые подлинно и достохвально извычни книжному учению и граматику и риторию знают". Арсению и Наседке, когда они отправлялись из Москвы, даны были три списка Потребника, в том числе список митрополита Киприана из Успенского собора, а другими списками велено было пользоваться из лаврской библиотеки. Арсений, однако ж, боялся и теперь приниматься за исправление книги и каждый день говорил Дионисию: "Откажи дело государю: не сделати нам того дела в монастыре без митрополичьего совета, а привезем книгу исчерня к Москве, и простым людем будет смутно". Арсений понимал, что поручение может угрожать им со временем большою опасностию и что исправление Потребника тогда бы только было для них безопасным, если бы совершалось под непосредственным наблюдением и руководством самого митрополита Ионы, заведовавшего патриаршеством. Дионисий не послушал Арсения, а во всем попа Ивана слушал и принялся за дело вместе с своими сотрудниками.

Они работали с великим усердием и, как выражается Арсений, "безо всякия хитрости, сидели полтора года день и ночь". Для исправления Потребника 1602 г. они имели под руками около двадцати списков этой книги славянских, двенадцать письменных и один печатный, между письменными иные восходили за полтораста, за двести лет и более, и находился список с перевода Максима Грека, и пять списков или печатных книг греческих, в том числе принадлежавший архиепископу Елассонскому Арсению, бывшему тогда уже Суздальским. Этими греческими списками пользовались только Дионисий и Арсений, как знавшие греческий язык, но поп Наседка не пользовался по незнанию греческого языка. В печатном Потребнике справщики нашли следующие прибавления и изменения или искажения: 1) в чине освящения воды на день Богоявления Господня напечатано было в молитве: "Сам и ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым и огнем". Слово "и огнем" признано было справщиками за прибавку, потому что оно не оказалось ни в греческих списках Требника, ни в славянских, кроме двух, и притом в одном приписано было на стороне, а в другом - поверх строки. Прибавлены были также в печатном Требнике целые две молитвы, не оказавшиеся ни в греческих, ни в славянских списках, между молитвами священника пред совершением литургии, обе перенесены были сюда из чина исповеди, с тою только разностию, что там ими священник разрешает кающегося грешника, а здесь разрешал самого себя. 2) Во многих молитвах искажены были конечные славословия и противоречили содержанию молитв и православию. Так, молитвы, обращенные к лицу одного Отца или Сына, оканчивались словами: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". В молитве, например, за умерших конечный возглас был такой: "Яко Ты еси воскресение и живот, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем Отцу и Сыну и Святому Духу". А в молитве над освящением яблок, всецело обращенной к Богу Отцу, в конце читалось: "Молитвами Пречистыя Ти Матери, Владычица нашея Богородица... и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". Исправив погрешности, замеченные в печатном Потребнике, Дионисий и его сотрудники пересмотрели и некоторые другие печатные книги, в том числе и изданные во время междупатриаршества с благословения митрополита Ионы и прочих духовных властей: цветную Триодь, Октоих, общую Минею, месячную Минею, Псалтирь, Канонник и церковный Устав, и во всех нашли множество ошибок, особенно много их оказалось в церковном Уставе, который издан был в 1610 г. головщиком Сергиевой лавры Логгином.

Неудивительно, если этот головщик Логтин, а с ним и друг его уставщик той же лавры Филарет воспылали ненавистию к Дионисию, которого и без того не любили. Оба они были люди едва грамотные, но оба считали себя знатоками церковных чинов и богослужения и призванными судиями в этом деле. Старец Филарет гордился тем, что сорок уже лет был уставщиком в Троицко-Сергиевом монастыре, а старец Логтин величался своим сильным голосом, искусством в пении и переложении церковных песней на новые распевы. Архимандрит Дионисий по отношению к братии отличался величайшею кротостию и снисходительностию, к оскорбляющим его был всегда терпелив и незлобив, старался действовать на всех только словами любви, вразумления, убеждения. С такими-то словами он неоднократно обращался и к Логтину и Филарету, которые вообще любили своевольничать, и каждый раз встречал со стороны их ожесточенное упорство и противоречие. Свою неприязнь к нему они выражали иногда крайне дерзко и грубо. Однажды, когда Дионисий читал в церкви поучение к братии и народу, Логтин подошел к нему, вырвал у него книгу и уронил аналой, к соблазну всех. Дионисий, не сказав ни слова, только перекрестился и пошел на крылос. Но дерзкий головщик начал еще кричать и плевать на своего настоятеля, вырвал у него посох, изломал и бросил ему в лицо. Дионисий оставил крылос, пошел к образу Пресвятой Богородицы и проплакал пред ним всю утреню. Эти-то два грубые инока, но имевшие у себя много знакомых и почитателей в самой столице, успели огласить Дионисия и его сотрудников еретиками еще прежде, чем они окончили свою работу. И когда Дионисий в мае или июне 1618 г. прибыл в Москву и представил исправленный Потребник митрополиту Ионе, заведовавшему патриаршеством, то Иона, уже предубежденный против Дионисия и его сотрудников и недовольный тем, что они трудились не под его надзором и руководством, а может быть, и тем, что они осмелились указать грубые ошибки и в книгах, напечатанных при нем, т. е. в период междупатриаршества, созвал 18 июля Собор не столько для обсуждения сделанных исправлений в книге, сколько для суда над исправителями. На Соборе председательствовал сам Иона и присутствовали не архиереи, а только чудовский архимандрит Авраамий и другие лица из высшего московского духовенства. Главными обвинителями Дионисия и его сотрудников явились здесь названные нами уставщик Филарет и головщик Логгин. Дионисия обвиняли и обвинили в том, что он с своими товарищами "имя Святой Троицы велел в книгах марать, и Духа Святаго не исповедует, яко огнь есть", т. е. будто Дионисий незаконно исправил конечные славословия в некоторых молитвах, явно несообразные с православным учением о Пресвятой Троице, и незаконно опустил в молитве слово "и огнем". Сколько ни старались справщики Дионисий, Арсений и Наседка объяснять и доказывать основательность и справедливость сделанных ими исправлений, все эти объяснения и доказательства никого не убеждали. Четыре дня призывали обвиняемых на патриарший двор, потом делали им истязание в Вознесенском монастыре, в кельях матери царя Михаила Федоровича инокини Марфы Ивановны знак, что и эту благочестивую старицу успели вооружить против справщиков, как против врагов веры. С Дионисия просили некоторые пятьсот рублей, обещаясь прекратить дело, но он отвечал: "Денег не имею, да и давать не за что". Наконец, Собор решил: "Архимандрита Дионисия и попа Ивана от Церкви Божией и литургии служити отлучаем, да не священствуют". Кроме того, определили сослать окованного Дионисия в Кириллов монастырь, но как все дороги туда были еще заняты поляками, то заключили его на смирение в Новоспасской обители и наложили на него епитимию по тысяче поклонов в день. И велено было его здесь бить и мучить сорок дней и в дыму ставить на полатех, и заставляли его класть ежедневно по тысяче поклонов, а он прибавлял еще от своего усердия по другой тысяче. Митрополит Иона нередко в праздничные и торговые дни приказывал приводить узника на патриарший двор, а иногда привозить верхом на плохой лошади и здесь заставлял его класть поклоны под открытым небом, пред собравшимися толпами народа, тогда как сам вместе со властями пировал в доме за трапезой. Грубая чернь ругалась над мнимым еретиком, бросала в него грязью за то, что он хотел будто бы вывесть огнь из мира. Иногда Дионисий стоял скованным в подсенье дома митрополита от утра до вечера и ему не давали ни капли воды, чтобы утолить жажду в жаркие летние дни. И такие страдания продолжались для Дионисия целый год. Старец Арсений Глухой также был осужден Собором и заключен на Кирилловском подворье, где и томился в оковах около года, терпя разные лишения и нужды. Невольно припоминаются здесь другой подобный суд, совершавшийся столетием прежде, и другой страдалец за исправление церковных книг - преподобный Максим Грек. Но при сравнении этих двух судов настоящий еще более возмущает душу: там была хотя тень правды, были хотя некоторые слабые основания для обвинения подсудимого, здесь действовала одна вопиющая неправда, и Дионисий с своими достойнейшими сотрудниками обвинен и пострадал совершенно невинно. И так беззаконно, так жестоко поступили современники с человеком, который столько сделал для Церкви и отечества в ту страшную годину бедствий, который своими пламенными воззваниями ко всей России едва ли не более всех после патриарха Гермогена способствовал к освобождению ее от врагов.

Впрочем, ни Дионисий, ни Арсений не оставались безмолвными страдальцами, они старались оправдаться. Дионисий во время ли суда над ним или уже во время своего заключения написал "Речь", обращенную ко всем православным христианам, которую начинал следующими словами: "Святыя, соборныя, апостольския Церкви чадам, всем православным христианом, пад, припадая, молюся яз, смиренный, последний в братстве Дионисий, от дому великого Сергия чудотворца. Ведомо да буди вам, благочестия хранителем, яко повелением самодержавнаго государя царя и великаго князя Михаила Федоровича всея Русии, священную книгу Потребник правити повелено нам, неразумным. Вы же, искуплении Кровию Христовою, судите се праведно: многим ли свидетелем достоит веровати, или единому против тысящь. Освящении Богом, речь сию разумейте". Вслед за тем Дионисий говорил, что во всех старых письменных Потребниках, в том числе и принесенных из Москвы, и даже в печатных греческих книгах на Крещение Господне в молитве читается: "И ныне, Владыко, освяти воду сию Духом Твоим Святым" и только в московском Потребнике напечатано: "Духом Твоим Святым и огнем". Откуда взялась эта прибавка, продолжал Дионисий, - мы не знаем и не дерзнули оставить ее в Потребнике. Правда, по евангелисту Луке, Иоанн Креститель сказал о Христе: Той вы крестит Духом Святым и огнем (3. 16), но у евангелиста Марка написано только: Той крестит вы Духом Святым (1. 8). Да и Сам Христос сказал: Аще кто не родится водою и Духом... (Ин. 3. 5) без прибавления "и огнем". Сам Лука в книге Деяний апостольских передает слова Христовы к апостолам: Вы имате креститися Духом Святым (1. 5), также без прибавления "и огнем". Потом, описывая сошествие Святого Духа на апостолов, выразился: И явишася им разделени языцы, яко огненни (2. 3), а не сказал прямо: "языцы огненни". И далее в той же книге Деяний многократно рассказывает, как апостолы крестили верующих Духом Святым, и нигде не прибавляет: "и огнем". Чтобы еще более подкрепить свою мысль и оправдать себя, Дионисий ссылался на церковные песни и молитвы, читаемые при совершении крещения, в которых нет нигде и намека о крещении "и огнем", и приводил изречения и толкования святых отцов - Григория Богослова, Иоанна Златоустого и других.

От троицкого старца Арсения Глухого дошли до нас два послания, или оправдательные "Речи": первое, довольно обширное, к боярину Борису Михайловичу Салтыкову; другое, небольшое, к какому-то протопопу Ивану Лукьяновичу.

В послании к Салтыкову Арсений, сказав кратко, как он был призван к исправлению Потребника вместе с другими, как они трудились полтора года и представили свой труд Сарскому митрополиту Ионе, прежде всего останавливается на том же самом вопросе, каким занимался в своей "Речи" и преподобный Дионисий, т. е. на вопросе о прибавке "и огнем", но излагает дело несколько иначе. Арсений раздельнее говорит о списках Потребника, славянских и греческих, в которых они не нашли "и огнем", и упоминает о двух, из которых в одном это слово приписано было на стороне, а в другом над строкой. Потом, объясняя незаконность этой прибавки к молитве на Богоявление, не ссылается на ряд текстов Священного Писания, как сделал Дионисий, а указывает на однородные молитвы в том же печатном Потребнике и говорит: "Образец тому в том же печатном Служебнике (или Потребнике) молитва на омовение святых мощей и молитва над кладезем... В первой читается: "Посли нам милость свою от святых высот Своих, благодать Святого Духа, и освяти воду сию Духом Твоим Святым", а "огнем" не прибавлено. Во второй - так: "Сам, Владыко Человеколюбче, очисти воду сию знамением Креста Твоего от всякия скверны, и освяти тую Духом Твоим Святым", а "огнем" не написано же... И в этих молитвах, как и во всех подобных, следовало бы прибавить слово "и огнем", если оно справедливо прибавлено в молитве на Богоявление". Вообще же, обличением этой прибавки Арсений занимается недолго. Гораздо более и подробнее он защищает себя и своих сотрудников против другого обвинения. "Да в вину же нам, - говорит он, - поставили, что мы концы марали у молитв. Но мы, государь, марали концы у тех молитв, которые писаны к Отцу, а оканчивались словами: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу". Мы марали у таких молитв концы и писали: "И Тебе славу возсылаем со единородным Твоим Сыном и Пресвятым... Духом..." Если, государь, в молитвах, которые обращены к одному Отцу или к одному Сыну, будут концы: "И Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Святому Духу", то по такому славлению Отец и Сын и Святой Дух будут единое Лицо, а что злее этой хулы?.. Мы марали, государь, такие концы, потому что они способствуют Савелиевой ереси". Вслед за тем Арсений приводит из разных дотоле напечатанных у нас книг множество примеров молитв с такими же окончаниями и объясняет Салтыкову всю их несообразность. При этом Арсений делает по местам более или менее общие замечания. Например, о своих обвинителях говорит: "Есть, государь, иные и такие, которые на нас ересь возвели, но едва и азбуку умеют, а то ведаю, что они не знают, какие в азбуке письмена гласные, согласные и двоегласные. А чтобы разуметь восемь частей речи и что такое роды и числа, времена, лица и залоги, то им и на ум не всходило. Священная философия и в руках у них не бывала, а кто ею не занимался, тот легко может погрешать не только в Божественных писаниях, но и в делах земских, хотя бы от природы был остроумен. Неискусившиеся смотрят только на строки и на буквальную речь и рассуждают: это так; оказывается же совсем не так..." Или еще: "Не смею, государь, дерзновенно сказать о говорящих на нас неправое, что они не знают ни православия, ни кривославия, но только они Божественные писания по чернилу проходят, смысла же писаний не стараются уразуметь". О троицком уставщике Логгине: "Логгин Корова напечатал в своем Уставе молитву, которая... начинается: "Владыко многомилостиве, Господи Иисусе Христе Боже наш"; конец же испортил так: "Ты бо еси Царь царствующим и Спас душам нашим, и Тебе славу возсылаем. Отцу и Сыну и Св. Духу..." И в другой молитве, начинающейся: "Боже духов и всякия плоти..." напечатал конец: "Яко Ты еси живот, и воскресение, и покой усопшим рабом Твоим, Христе Боже наш, и Тебе славу возсылаем, Отцу и Сыну и Св. Духу". Смотри, государь, как этот безумный клеветник, недугующий к нам братоубийственною завистию и напрасно оклеветавший нас, не сделавших ему никакого зла, смешал по неразумию не подлежащее смешению". О московском духовенстве: "Есть и другие тьмочисленные описи в точках, в запятых и в окончаниях в тех печатных книгах. Если бы московские власти и честные протопопы, служащие во святых церквах близ царских палат, совершая чтение и пение по этим священным печатным книгам, добре разумели и о благочестии воистину болели, то они прежде возвещали бы о сих описях, несогласных с разумом истины, царю государю, и государь велел бы из них же приставлять к тем книгам, когда они начнут вновь печататься, кого-либо, могущего делать поправки в книгах как должно. Вот Минею общую уже трижды печатают, а в ней ни единой описи не исправляли". О прежних справщиках книг: "Эти описи в печатных книгах указываю тебе, государь, не для того, чтобы поносить трудившихся и свидетельствовавших те книги и укорять их в ереси - да не будет, - но чтобы явить невежественное высокоумие и самомнительность лиц, обвиняющих нас неправедно. Трудившиеся принуждены были к тому царскою властию, как и мы, и сколько их разума стало, сколько их Бог наставил, столько и потрудились, и за труд их да подаст им Господь мзду небесную, а в чем они погрешили неведением или забвением, то надобно поправлять вновь". О самом себе и своих сотрудниках: "Наше дело, государь, в мир не пошло, ни царской казне какой протор сделало. Если же что недоброе сделано, ино дело на сторону, а трудившийся неразумно и неугодно пусть будет лишен мзды. Немалая, государь, беда мне, нищему чернецу, толикий труд подъявшему, сидевшему за государевым делом полтора года день и ночь, лишиться мзды, ибо всего нам, бедным крылошанам, идет в Троицком монастыре зажилого на год денег по тридцати алтын на платье, одеваемся и обуваемся своим рукоделием. Бог свидетель, что нет в нас ни в ком никакой ереси... Иван поп на Соборе митрополиту Ионе, и архимандритам, и честным протопопам, препиравшимся с ним, очи слюнами запрыскал, и то им, честным людям, стало в досаду. И мне думается, что я, нищий чернец, страдаю от попа Ивана да от архимандрита, потому что архимандрит меня не послушал, дела не отказал, а поп Иван сам на государево набился и ради себя выпросил в монастырь, смутил, что враг лукавый. Да и вправду лукав он: у дел быв большой, нас в беду ввел, а сам вывернулся, как лукавая лисица, заведши бедного бородатого козла в неисходную пропасть, сама по нем же выскочила". В заключение Арсений обращался к боярину Салтыкову с следующими трогательными словами: "И ныне, государь, я, нищий чернец Глухой, сижу за то дело на Кирилловском подворье в железах, живот свой мучу девятый месяц, об одной свитое перебиваюсь, и та уже с плеч свалилась, и без теплой одежды, и рухлядишко мое, государь, в монастыре все распропало. Бог свидетель, что мы страждем безвинно. Если я, нищий чернец, и грешнее всех людей, но не приписывай мне никакой ереси. Я верую во все, чему научили самовидцы и ученики Слова и что предали святые богоносные отцы и учители святой соборной и апостольской Церкви, и все это приемлю, люблю и почитаю. Смилосердуйся, государь, помилуй меня, нищего чернеца, будь печальником царю государю Михаилу Федоровичу и благоверной государыне великой старице Марфе Ивановне, чтобы велели меня, нищего чернеца, из желез освободить. Смилуйся, государь, пожалуй".

Почти теми же самыми словами, которыми окончил Арсений свое послание к Салтыкову, начал он свое небольшое послание к протопопу Ивану Лукьяновичу, только просил здесь ходатайства не пред государем и его матерью, а пред Сарским митрополитом Ионою. "Со слезами, - писал Арсений, - бью челом тебе, государю: умилостивься, государь Иван Лукьянович, вступися за мою бедность, будь мне, бедному, помощником. Сижу, государь, на Кирилловском подворье, окованный железами, узкими и скорбными, и иногда заключаемый в темном и смрадном месте. Будь, государь, печальником митрополиту Ионе Сарскому и Подонскому, чтобы митрополит освободил меня, беднаго и нищего чернеца, ибо ему государыня великая старица Марфа Ивановна отдала наше дело на волю: он волен нас смирять и освободить. А я, нищий чернец, бью ему, государю, челом со слезами и всему священному Собору, прося прощения в своем погрешении, сколько я, по своему неразумию, в чем-либо погрешил. А в том, государь, свидетель Бог, что нет в нас ереси никакой". В самом послании Арсений вовсе не касается вопроса о прибавке "и огнем", а старается оправдать себя и своих сотрудников только в другом направленном против них обвинении и говорит: "Винит нас митрополит с Собором, что мы у молитв концы марали. Но мы марали концы только у тех молитв, которые, будучи обращены лишь к одному из Лиц Пресвятой Троицы, Отцу или Сыну, оканчивались, однако ж, словами: "И Тебе славу возсылаем. Отцу и Сыну и Святому Духу", чем сливаются Лица Пресвятой Троицы и допускается ересь Савелиева (при этом Арсений приводит несколько примеров таких молитв). А у молитв, обращенных ко всей Единосущной Троице, оканчивающихся таким славословием, мы концов не марали. Да и митрополит нашел не во многих местах молитвы, у которых концы нами переменены, а таких молитв больше, у которых концы не переменены. Если кто станет смотреть на наше морокованье без злобы и не имея в себе братоубийственной зависти, а братолюбно и будучи искусен в словесной хитрости, он малую вину на нас возложит, и если найдет в чем погрешность, то покроет недоумение наше своим человеколюбием". Далее Арсений говорит о своем воспитании, что он самоучкою познакомился с грамматикою и философиею, и о своих обвинителях, что они едва азбуки умеют, а грамматики и философии вовсе не знают, вследствие чего чудовский архимандрит, не понимая смысла одного слова в переводе, люто и зверообразно нападал на него, Арсения; сознается, что если в чем согрешил, то не от хитрости, а от ненаучения и слабости разума, и заключает свое послание так: "Достойно и великому святителю Ионе покрыть погрешность нашего ненаучения своим человеколюбием, а нас, бедных, от желез освободить. Умилостивься, государь Иван Лукьянович, будь мне помощником, породи второе (т. е. во второй раз), вступись за меня, а я за тебя, государя моего, буду Бога молить... Смилуйся, государь, пожалуй порадей".

Но если Дионисий и Арсений старались оправдать себя и доказывали свою невинность, то и враги их старались, напротив, доказать их виновность. В числе этих врагов наиболее выдавался некто старец Антоний Подольский, или из Подолья. Судя по прозвищу его, он, вероятно, пришел в Москву из Подолии, а судя по его уцелевшим сочинениям, образовался не сам собою чрез одно чтение книг, а получил школьное образование в каком-либо из западнорусских училищ. Надменный этим своим образованием, Антоний повсюду хвалился им в Москве и говорил: "Никто совершенно против меня грамматики и диалектики в России не знает". Когда возник спор о прибавке слова "и огнем" в молитве на Богоявление, когда Дионисий и его товарищи были осуждены за исключение этого слова из молитвы, тогда Антоний стал на сторону их обвинителей. Непосредственно он нападал на священника Наседку, который хотя и был осужден Собором, но не лишен свободы и потому имел возможность защищать пред всеми в московском обществе себя и своих сотрудников и обличать несправедливость своих противников. Антоний везде и всем называл Наседку еретиком как не приемлющего будто бы "благодати Духа Святого, явившейся на апостолах огненными языками" и всюду учил "об огни просветительном, яко от Божия существа исходит, и той есть и огонь и свет просветительный". Ходил по московским торжищам, рассуждал с калачниками, пирожниками и другими об этом просветительном огне и "многих научил", потому что на торгу в Москве Антонию верили и смотрели в него, как в зерцало, а не в писание святых отцов. Не довольствуясь устною проповедию против Наседки, Антоний собрал еще на него "много писания" и в этом "собрании от книг" подробно изложил свое учение. К сожалению, сочинение Антония Подольского до нас не дошло и мы можем говорить о содержании его, как доселе говорили и о самом Антонии, только со слов его противника - Наседки, который в опровержение этого сочинения написал свое, до нас дошедшее. Наседка также большею частию собрал свое сочинение из книг: из Священного Писания, из толкового Евангелия и Апостола, из писаний святых отцов, из Кормчей, из церковных служб, но, приводя заимствования из книг или только делая на них ссылки, почти везде присовокуплял свои толкования и соображения, направленные против Антония. Разделено сочинение Наседки на 35 небольших глав неодинаковой величины и общего заглавия не имеет, но имеет частные надписания над главами, например, над первою такое: "О Словеси Божии воплощшемся к гордому Антону Подольскому, нову ересь составляющу". Приведем из этого сочинения несколько более замечательных мест, чтобы познакомиться как с мыслями Антония о просветительном огне, так и с приемами Наседки в опровержении их. "Что, буйственный, возносишься умом на разум святых отцов, положенный в Божественных писаниях, - так начинается первая глава, - и являешь новое богословие, дабы веровали твоему собранию от книг, якобы Бог огнь есть и огнем священнодействует таинство христианское? Скажи, лукавнующий, кому верить, тебе ли, пресмыкающемуся на земли, или возшедшему умом превыше всех небес и видевшему Бога Слово и слышавшему от Него: В начале бе Слово, а не огнь, и Слово бе у Бога, а не огнь, и Бог бе Слово, а не огнь?.. Ты, тварь, и себя не знаешь, а Творца хочешь показать ведомым по существу. Возьми, всеведущий, святую книгу Бесед евангельских и прочитай во второй Беседе следующее: "Невозможно сказать, невозможно даже помыслить по достоинству, что есть Бог в существе, - преименен бо есть, и многоименен, и безыменен..." и пр. Ты, Антоний, отступаешь от исповедания православной веры, где сказано: "Исповедую едино крещение", которое, как многократно свидетельствует Божественное Писание, совершается водою и Духом, а ты утверждаешь еще другое крещение - огненное, и не другое, но осмое, пагубное, о котором Златоуст пространно написал в Беседе 40-й на Матфея. Ты отвергаешь все старые списки, греческие и русские, и веришь внуке - одной печатной книге, Служебнику, а мать и бабу и прабабу не словом, но делом блядею являешь, ибо все старые списки ни во что вменяешь. Веришь одному свидетельству печати, а на тысячу и тьмы старых списков плюешь". Во второй главе Наседка говорит: "Поистине ты во всем уподобляешься еретику Несторию. Он, проклятый, допускал во Христе два состава (лица)... а ты называешь Духа Святого огнем... и приписываешь в Состав Святого Духа вседетельную силу Его - огонь... Три Состава (Лица) Святой Троицы, Отца и Сына и Св. Духа, и святым неведомы, ты же и четвертый состав (лицо) небоязненно проповедуешь всей России..." В третьей главе: "К тому же воспоминаю тебе, Антоний, о старой старине, о заблудших древних еретиках. Иные из них прельстились от книг, как и я с тобою, пьяный, брежу, и тщеславимся, и хвастаем, и лжем, чтоб нас люди хвалили... Поразмысли, во что полагаешь ты Св. Духа и огонь: не два ли духа и не два ли состава разделяеши?.. Дух Святой, невидимый и непостижимый для самих сил небесных, и веруется, и исповедуется, и прославляется не по видимым явлениям Своим, каковы были голубь и огнь, а по невидимому Своему существу, как Дух... Он выше всех Своих явлений и не прелагается ни в огнь, ни в голубя..." В четвертой главе: "Ты небоязненно всех учишь, что Дух Святой благодать свою апостолам огненным видением отделил от Себя и ныне так же отделяет от себя же огненным видением, по сказанному: Той вы крестит Духом Святым и огнем. А я, хотя не ритор, не вития, но глупец и пьяница, вижу, что ты свои слова не прямо от книг свидетельствуешь, но собою замышляешь... Если отделится благодать от Отделяющего, Который вездесущ, то на ком и где она будет?.. Не слышишь ли, как Церковь Божия поет и величает Христа: "Величаем Тя, Жизнодавче Христе, и чтем Дух Твой Святый, - а не огонь святый, - Егоже от Отца, - а не от Себя - послал еси Божественным учеником Своим..." И все Божественное Писание свидетельствует, что не от Себя Сын, но от Отца послал Духа Святого, а не огонь; а ты от Сына велишь призывать Духа Святого и огонь с Ним. И что будет тот огонь? Не явно ли по твоему разуму, что ты вводишь четвертое лицо Св. Троицы? И исхождением, или излитием, отделяется тот огонь от Сына?.." В пятой главе: "Ты, Антоний, откуда узнал и уразумел о невидимом и непостижимом Промысле Божием и мудрствуешь, что от существа Божия исходит огнь просветительный, который освящает всяческая? Мы не веруем твоему просветительному огню, безымянному, но веруем, как научили нас веровать св. апостолы, во Отца и Сына и Св. Духа - вот истинный и живот всех, и спасение, и свет, и просвещение, и освящение, и воскресение. А в иной свет, кроме Отца и Сына и Св. Духа, мы не хочем веровать". В седьмой главе: "По твоему не богословию, но богоборию... ты говоришь, что от Бога исходит огнь просветительный и тем освящается богоявленская вода. Мы же не принимаем того просветительного огня... На Иордани не огнь Бог Отец послал на крестившегося Сына, но Дух Святой сошел в виде голубине, и в день Пятидесятницы не огнь же сошел, но Дух Святой, и явишася апостолам разделени языцы, яко огненны, но не огненны... Нас подобные тебе дураки учат говорить: Антоний-де для дня Пятидесятницы выдумал произносить: "Освяти, Владыко, воду сию Духом Твоим Святым и огнем", и вы произносите. А как на Богоявление явился голубь, то велят произносить: "Освяти, Владыко, воду сию Духом Твоим и голубем". Иные же люди, со стороны, про нас всех говорят: "Все вы взбесились и бредите, ибо Отец и Сын и Св. Дух выше огня и выше света и воды живой... вы с Антонием оглохли ушами чувственными и разумными". В девятой главе: "Ты, Антоний, взяв Предтечево слово, сказанное иудеям: Той вы крестит Духом Святым и огнем, говоришь: то-де и об апостолах сказано, и о нас всех, язычниках... И ты, Антоний, лжешь на Предтечу... Смотри крепко своими пьяными глазами, кто приходил к Предтече и кому Предтеча говорил... И такое Предтечево свидетельство ты переносишь на апостолов! О, фарисей и саддукей, сам сатана тебя научил: совсем не апостолам Предтеча говорил то". В двенадцатой главе: "Сын Божий сказал, что Дух Святой от Отца исходит; а ты говоришь, что от Сына исходит огнь, и от Сына велишь (в молитве на Богоявление) призывать со Святым Духом огнь, и таким образом, по твоей безумной мудрости, между Отцом и Сыном и Святым Духом допускается местное расстояние: от Отца Дух, от Сына огонь; Отец вина Духу, а Сын вина огню... Отец подает Святого Духа невидимым даром, а Сын видимым даром, огнем". В четырнадцатой главе: "Златоуст учит нас о Святом Духе не только не говорить, но и не помышлять, будто Он есть голубь, или огонь, или ветер бурный; а ты, Антоний, не только сам мудрствуешь, но и многих научил, чтобы призывать огнь в богоявленской молитве на освящение воды. Тебя ли лучше слушать или Златоуста?.." и пр.

Вообще сочинение Наседки, нами рассмотренное, отличается самою грубою полемикою. Он не ограничивается только опровержением мыслей своего противника, но не щадит и его самого. Называет его не только буйным, надменным, хвастливым и подобными именами, но и дураком, еретиком и многократно укоряет его в пьянстве, хотя последнюю слабость усвояет и себе, говоря, например: "Не сатана выучил тебя, Антоний, мудрствовать, но родной брат и тебе и мне - утопленный в сусле хмель".

Сколько, однако ж, ни старались преподобный Дионисий и его сотрудники, осужденные Московским Собором за исправление книг, доказать свою невинность, осуждение соборное тяготело над ними и страдания их продолжались, пока не окончился самый период междупатриаршества в России. Почему оно длилось столько времени, это понимали тогда у нас все. Не было в России того, кому следовало сделаться Московским патриархом. Отец нового государя митрополит Филарет Никитич находился в плену: с 13 апреля 1611 г. из-под Смоленска он был отвезен в Польшу и, наконец, заключен в Мариенбургской крепости. Он более всех имел права на патриаршую кафедру как по своим заслугам для Церкви и отечества и страданиям за них, так и потому, что еще прежде, хотя недолго, уже был "нареченным патриархом" и даже писался этим именем. Да и Михаил Федорович, сделавшись сам царем, не мог же допустить, чтобы его отец был подчиненным, как митрополит, какому-либо патриарху, избранному из подданных. Оставалось ожидать возвращения Филарета Никитича из польского плена. Переговоры о том с поляками начались немедленно, как только воцарился Михаил Федорович; к сожалению, по упорству поляков, долго не имели успеха. Извещая отца (декабрь 1614 г.) об этих начавшихся переговорах, царь Михаил обращался к нему в своей грамоте не только как к "поборнику и страдателю за святыя благосиятельныя хрестьянския нашей церкви и крепкому столпу в православии", но и как к "старейшему и превысочайшему священноначалием отцу отцем", т. е. как к патриарху. И по всей России имя митрополита Филарета Никитича как "великаго государя" поминалось в церквах, на ектениях и молитвах вместе с именем самого государя и его матери, "великой старицы инокини Марфы Ивановны". Ростовским митрополитом Филарет Никитич уже не был со времени плена его в 1611 г.: в этом году между жителями Ярославля и их начальниками произошла великая смута, и они не знали, к кому прибегнуть и кто бы рассудил их. Потому с общего совета положили послать в Троице-Сергиев монастырь к бывшему у них еще до Филарета Никитича митрополитом Кириллу (Завидову) и просить его, чтобы он возвратился на прежнюю свою кафедру в Ростове. Кирилл склонился на их просьбу, пришел в Ростов, потом в Ярославль, умирил жителей и остался Ростовским митрополитом до самой своей кончины. Зато Филарет Никитич со времени воцарения его сына считался уже митрополитом всея России, или Московским и всея России. В 1615 г. царь Михаил Федорович пожаловал несудимую грамоту духовенству церкви святого Николая Великорецкого на Вятке, числившейся в области, или епархии, патриаршей, и в этой грамоте выразился: "А кому будет что искати на самих никольских попех и дьяконе, ино их судит отец наш и богомолец Филарет, митрополит всея Русии, по священным правилом и по соборному уложенью". А на антиминсах того времени в области Московской писалось: "Освятися олтарь во имя... при благоверном царе Михаиле Феодоровиче и при митрополите Филарете Московском и всея России". Таким образом, Филарет и во дни междупатриаршества, находясь вдали от России, признавался верховным ее архипастырем, хотя еще не носил имени патриарха.

V

Новый период жизни для Русской Церкви, период ее самостоятельности, начался среди самых неблагоприятных обстоятельств. Едва только учреждено было патриаршество в России и еще не успело достаточно проявить себя, как для отечества нашего настало так называемое Смутное время, время самозванцев и других искателей царского престола, время страшного разорения и опустошения Русской земли, а вместе и Русской Церкви. Чрезвычайно страдали тогда все жители России, страдали с ними и духовные пастыри и архипастыри. Гибли села, города, целые области, разрушались и разграблялись и храмы Божии, монастыри, архиерейские домы, церковные имения. Подавлены и глубоко расстроены были все отправления как государственной, так и церковной жизни. Патриархи Иов и Гермоген доблестно потрудились для Церкви и отечества, но оба под конец были лишены своей святительской кафедры; не говорим об избраннике Лжедимитрия патриархе Игнатии, который лишен был сана по заслугам и законною властию.

При учреждении патриаршества в России постановлено было увеличить число епархий в Русской Церкви до 19; между ними кроме патриаршей, прежде митрополичьей, области должны были находиться четыре митрополии, шесть архиепископий и восемь епископий. На самом же деле первоначально явилось только 14 епархий вместе с патриаршею - четыре митрополии, шесть архиепископий и три епископий. Большая часть из них были прежние епархии, а вновь открыты только архиепископия Астраханская и епископий Псковская и Корельская. Первая из трех новых епархий отделилась от Казанской, вторая и третья - от Новгородской, вследствие чего Казанская и Новгородская епархии уменьшились в своем объеме. Но в последующее Смутное время число епархий у нас не только уже не возрастало, а еще уменьшилось двумя. Корельская епархия после взятия города Корелы шведами (в июле 1611 г.) закрыта навсегда. Единственный епископ ее Сильвестр после этого временно управлял Вологодскою епархиею, называясь то епископом Корельским, то Вологодским архиепископом, пока в июне 1613 г. не был перемещен во Псков, где и скончался. Епархия Смоленская, считавшаяся архиепископиею, перешла после взятия Смоленска поляками (15 июня 1611 г.) во владения Польши на много лет, пока Смоленск не был возвращен России. Может быть, как бы взамен этой утраченной архиепископий Псковская епархия в 1611 г. по воле царя Михаила Федоровича возведена на степень архиепископий. Другие епархии если и не были закрыты среди тогдашних смутных обстоятельств, то оставались без архипастырей на более или менее продолжительное время. В Астрахани после известного архиепископа Феодосия (? 18 декабря 1606 г.), столько пострадавшего еще при первом самозванце и участвовавшего в перенесении мощей святого Димитрия царевича из Углича, не было архиерея почти девять лет, там происходили постоянные смуты, волнения и убийства от казаков и других мятежников, и только при царе Михаиле Федоровиче туда поставлен был новый архиепископ Онуфрий (15 февраля 1615 г.). Тверская кафедра, после того как архиепископ Феоктист взят был тушинцами в плен (1608) и потом убит ими, оставалась праздною около пяти лет и только с воцарением Михаила Федоровича, в мае 1613 г., отдана была архиепископу Арсению Елассонскому, проживавшему при московском Архангельском соборе. В Ростове после взятия митрополита Филарета Никитича тушинцами в плен не было архиерея около трех лет (1608 - 1611). В Суздале после изгнания архиепископа Галактиона теми же тушинцами не было епархиального владыки около четырех лет (1608 - 1612). Вследствие тех же прискорбных обстоятельств от Новгородской епархии временно были отделены Каргополь и другие города и уезды по Двине и Вагу. Они отданы были Вологодскому архиепископу Нектарию (с 1613 г.) "для его скудости и вологодского запустенья" в то время, когда Новгород находился под властию шведов. С возвращением же Новгорода под власть России возвращены к Новгородской епархии грамотою царя Михаила Федоровича (6 июля 1617 г.). В числе архипастырей, правивших нашими епархиями в то тяжелое время, немало было, как мы уже видели, таких, которые показали высокие примеры приверженности к православной вере и отечеству, теперь упомянем еще о двух - Смоленском и Новгородском. Смоленский архиепископ Сергий своею твердостию и преданностию вере и отечеству прославился на всю Россию вместе с воеводою Шейным во время долговременной осады Смоленска королем Сигизмундом. По словам ярославцев в их грамоте в Казань (март 1611 г.), все верные сыны отечества тем только и утешались тогда посреди обрушившихся на него бедствий, что дал им Бог "за православную веру крепкаго стоятеля, святейшаго Гермогена, патриарха Московскаго, а в Смоленску архиепископа да премудраго боярина Шеина". Однажды, когда сам Шеин вместе с жителями, доведенными до крайности, пришел к Сергию уговаривать его, чтоб благословил сдать город, Сергий, сняв с себя облачение и положив посох, сказал, что готов принять муку, но Церкви своей не предаст и скорее допустит умертвить себя, чем согласится на сдачу города. Тронутые словами архипастыря, жители отложили свое намерение и дали клятву стоять против врага до последней капли крови. Когда Смоленск был взят, Сергий и Шеин были отведены в Польшу и отпущены в отечество только в 1619 г. при размене пленных. А о Новгородском митрополите Исидоре, после того как Новгород возвращен был шведами России, вот что писал сам царь Михаил Федорович в своей грамоте (27 февраля 1617 г.): "Об вас, богомольце нашем Исидоре митрополите, я слышал от истинных и неложных сказателей - о вашем благоподвизательном страдании и исправительном пастырстве для словесного стада, как вы за православную веру и христианские души, подобно древним подвижникам, много раз подвизались болезненным постом и страданиями, и, ревнуя нашему учителю Христу, непрестанно обличали многие ереси и неправды, и наставляли христиан к свету благоразумия. Многих, отпадших от нашей истинной веры, которых насильники германского рода приводили у вас к крестному целованью на королевское имя, равно и тех, которых они прельщали и принуждали идти в свою землю, ты, добрый пастырь и учитель, с своими о Христе сынами, архимандритами и игуменами и всем освященным Собором, усердно позаботился уловить своею духовною мрежею, и наставил к истинному свету и правде Божией, и своим учительством и вразумлениями освободил от прелести. Мы благодарим Господа, что он не оставляет народа христианского и посылает ему таких поборников и стоятелей за словесное стадо, как вы".

В церковном управлении и суде не произошло никакой существенной перемены с учреждением патриаршества. Патриарху передана та самая власть, какую прежде имел митрополит. Ведомству церковного управления и суда подлежали, как и прежде, не только все лица белого и монашествующего духовенства и приписанные к церкви богадельные, но и церковные, или архиерейские, чиновники и церковные крестьяне по всем делам, кроме душегубства и разбоя с поличным, и все вообще миряне по делам духовным и недуховным, указанным прежними узаконениями. Неприкосновенность этого духовного ведомства подтверждалась новыми грамотами государей Федора Ивановича, Бориса Федоровича Годунова, Василия Ивановича Шуйского и Михаила Федоровича. У архиереев по-прежнему находились для епархиального управления и суда разные служебные лица, духовные и светские: наместники, поповские старосты с десятскими, священниками или диаконами, а также бояре, дворецкие и дьяки, назначавшиеся от государя, десятники, недельщики, приставы, заезщики, боярские дети и пр. На архиереев, по епархиальному управлению и суду, как и прежде, собирались разные пошлины с церквей, монастырей, отдельных лиц духовенства и мирян, и при этом, как и прежде, бывали злоупотребления. Например, игумен и братия Кирилло-Белозерского монастыря в 1601 г. жаловались царю Борису Федоровичу, что прежде они сами отдавали Ростовскому митрополиту Варлааму церковные десятины и венечные пошлины, или прямо в его митрополичью казну, или его десятникам на Белоозере, в прошлом же году за пошлинами приезжали в монастырь четыре митрополичьих десятильника, и не раз, а три раза, и взяли с монастыря митрополичьих и десятильничьих даров вчетверо больше прежнего; прежде монастырь посылал митрополиту иконы и разные поминки, преимущественно рыбою, дважды в год, на Рождество Христово и на праздник Кирилла чудотворца, а теперь поминки требуются трижды в год и в гораздо большем размере; кроме того, три раза в год приезжают в монастырь митрополичьи приказные, старцы, дети боярские, попы, дьяконы, звонари, сторожа и всякие служители до ста и более человек, и все требуют себе поминков и подарков, а сам митрополит в случае поставления в монастырь нового игумена берет себе за настольную грамоту по шести рублей, да за стол десять золотых, воз красной рыбы и жеребца или иноходца. Государь приказал, чтобы Ростовскому митрополиту никаких поминков, золотых, лошадей и припасов монастырь не давал, чтобы митрополичьи десятники и прочие приказные и служебные люди ни за пошлинами, ни за поминками в монастырь не приходили, а вносились пошлины прямо от монастыря в митрополичью казну в Ростове и чтобы монастырь при поставлении игумена за настольную грамоту давал митрополиту "по уложенью", т. е. по одному рублю. Впрочем, иногда и сами архиереи освобождали от подсудности своим десятинникам монастыри и церковные причты и подчиняли их своему непосредственному суду, равно предоставляли им вносить церковные пошлины прямо в архиерейскую казну, а не чиновным лицам, приезжавшим для сбора пошлин, или даже уменьшали эти пошлины, хотя они и без того очень пооскудели в Смутное время вследствие разорения и опустошения многих церквей и монастырей и всего края. Подтверждая и ограждая неприкосновенность церковного управления и суда, наши государи, как это случалось и прежде, сами же и нарушали ее своими несудимыми и тарханными грамотами, которые жаловали монастырям и духовенству городских и сельских церквей, потому что чрез эти грамоты оставляли монастыри и церковные причты подсудными епархиальным архиереям только по духовным делам, а по всем прочим делам как монастыри и причты, так и их крестьян брали в свое непосредственное ведение. Мы знаем, что Стоглавый Собор, отвечая на запрос царя Ивана Васильевича о несудимых грамотах, признал их противными священным правилам и постановил: "Впредь таковым грамотам не быти" (Стоглав. Гл. 67). Царь принял соборное решение, но вскоре оставил его без внимания и начал по-прежнему выдавать несудимые грамоты церквам и монастырям. Примеру его следовали и его преемники. Правда, само духовенство искало и просило себе этих грамот, желая освободиться от власти своих епархиальных архиереев по делам недуховным и обольщаясь мыслию подлежать непосредственному суду своего государя. И долгое время государи действительно выражались в своих несудимых грамотах о монастырях и церковных причтах: "Сужу их яз, князь, или мой дворецкий" или "сужу яз, царь и великий князь, или мой дворецкий Болшого дворца". Но в первые десятилетия XVII в. все дела о монастырях и церквах по несудимым грамотам, может быть вследствие многочисленности таких дел и невозможности заведовать ими лично, государи передали в ведомство своего Приказа Большого дворца и начали выражаться в несудимых грамотах: "Судят их (монастыри и причты) на Москве в Приказе Болшого дворца". Таким образом, монастыри и церковные причты с несудимыми грамотами очутились подвластными по всем делам недуховным вместо судов церковных, епархиальных, суду или судебному учреждению совершенно светскому, которому подчиняться означало совсем уже не то, что подлежать непосредственному суду самого государя. В то же время Приказу Большого дворца начали подлежать и все вообще духовные лица, даже не имевшие несудимых грамот, равно как и духовные учреждения, по тем делам, по которым прежде подлежали ведению самого государя или его дворецкого, и, во-первых, все владельцы церковных имений по исковым делам на них или управители их имений со стороны лиц других ведомств; а во-вторых, все монастыри по отчетности в монастырской казне и доходах с монастырских имений, так как и Стоглавый Собор определил, что "монастыри и казны монастырския ведают и отписывают по всем монастырям царя и великаго князя дворецкие и диаки, и приказывают архимандритом, и игуменом, и строителем с соборными старцы, и считают архимандритов, и игуменов, и строителей во всем приходе и расходе" (гл. 49, 68). В каком именно году и при каком государе Приказ Большого дворца принял в свое ведение все эти дела духовных лиц и учреждений, подлежавшие прежде непосредственному ведению государя, неизвестно. Но в записке 1610 - 1613 г. о царском дворе уже встречаем известие: "Да во дворце ж в Приказе - монастыри всех городов". Для более удобного заведования такого рода делами в Приказе Большого дворца, круг деятельности которого был весьма обширен, существовало даже особое отделение под названием Монастырского приказа, и первое известие об этом приказе относится к 1611 г.

Новых монастырей явилось у нас немного, и то преимущественно в царствование Федора Ивановича и отчасти Бориса Федоровича. В Москве основаны три монастыря: в 1591 г. Донской - в память избавления Москвы от крымского хана Казы-Гирея, так названный по имени Донской иконы Богоматери, находившейся тогда в стане московского войска; к концу XVI в. Зачатиевский и Ивановский, оба женские. В пределах тогдашней Новгородской епархии - три монастыря: к концу XVI в. - Антониев Леохнов, в 50 верстах от Новгорода, преподобным Антонием Леохновским; в 1603 г. - Синеозерская Благовещенская пустынь, в 60 верстах от Устюжны, преподобным Евфросином, и в 1606 г. - Красногорский, в 10 верстах от Пинеги; кроме того, в 1597 г. возобновлен царскою казною Валаамский монастырь, разоренный шведами. В Казани основано два монастыря: Иоанно-Предтечев и Феодоровский Троицкий, оба к концу XVI в. В Астрахани - один, Спасо-Преображенский, в 1597 г. В Тверской епархии - один, Нилов Столбенский, в 1594 г. В Вологодской епархии - пять: в самой Вологде - Горний Успенский, девичий, в 1590 г. и Галактионова пустынь, к концу XVI в., названная по имени преподобного Галактиона, ее основателя; в 85 верстах от Тотьмы - Бабозерская Николаевская пустынь, около 1605 г.; в 80 верстах от Устюга, на реке Недуме - Устьнедумский Введенский монастырь, в 1607 г. и в Соликамске Вознесенский, в 1608 г. На Вятке, в городе Слободском - один, Богоявленский, устроенный по просьбе всех жителей и по благословению патриарха Иова в 1599 г. В пределах нынешней Курской епархии - три: в 27 верстах от Курска - Коренная Рождества Богородицы пустынь, в 1597 г.; в Белгороде - Николаевский, в 1599 г. и в самом Курске - Троицкий, в начале XVII в., строителем Ионою Темкою. Не перечисляем других монастырей, которые только упоминаются в первый раз к концу XVI и в начале XVII в., но могли быть основаны прежде. Один из древнейших новгородских монастырей, Хутынский Варлаамов, доселе управлявшийся игуменами, возведен на степень архимандрии. В 1608 г. царь Василий Иванович Шуйский, посоветовавшись с патриархом Гермогеном, решил "для чудотворнаго места и почести тоя великия обители" быть в ней архимандриту и дать ему шапку епископскую, а патриарх благословил тогдашнего игумена этой обители Трифона в архимандриты и повелел ему служить литургию в епископской шапке, с рипидами и со свещами на ковре, как достоит епископу".

Число церквей в Москве при Федоре Ивановиче и Борисе Федоровиче значительно умножилось (о других городах не сохранилось сведений). Автор "Путешествия в Россию датского принца Иоанна", посетивший с ним Москву в начале XVII в., в одном Кремле насчитывал церквей вместе с монастырями и часовен до 25. Другой очевидец, немало проживший тогда с поляками в Москве, Маскевич, упомянув о придворной Благовещенской церкви с золотым на куполе крестом, о главном храме столицы - Успенском соборе и о соборе Архангельском, говорит: "Прочих церквей в Кремле до 20, из них церковь св. Иоанна, находящаяся почти посреди замка, замечательна по высокой каменной колокольне, с которой далеко видно во все стороны столицы. На колокольне 22 больших колокола, в числе их многие не уступают величиною нашему краковскому "Сигизмунду", висят в три ряда одни над другими, меньших же колоколов более 30... Недалеко от этой церкви есть колокол, вылитый для одного тщеславия, висит он на деревянной башне, в две сажени вышиною, чтобы мог быть виднее, язык его раскачивают 24 человека". Надобно заметить, что упомянутая Ивановская колокольня сооружена царем Борисом Федоровичем Годуновым в 1600 г., и при нем же вылит и упомянутый огромный колокол. По словам третьего современника-очевидца, Маржерета, в Москве вообще, а не в Кремле только было "много церквей каменных, и между ними четыре покрытых золоченою медью... деревянных же находилось бесчисленное множество". Еще у одного иностранца, проживавшего тогда в России, Петрея, читаем о Москве следующее: "Церквей, монастырей и часовен внутри и вне города до 4500, однако ж ни одна из них не сравнится величиною с самою меньшею из немецких церквей, потому что в иных церквах едва поместится пять или шесть человек, не встречается также ни одной церкви, на которой не висело бы по крайней мере четырех или пяти колоколов, на других даже девяти или двенадцати, смотря по величине церкви, так что, когда эти колокола зазвонят все вместе, поднимается такой звон, что никак нельзя расслышать друг друга". Но в этом свидетельстве количество московских церквей и часовен, без сомнения, крайне преувеличено, хотя свидетель мог принимать в счет не одни приходские церкви, но и домовые, которых было множество. Нет ли тут описки или типографской ошибки, и не следует ли читать 450 вместо 4500? В таком случае свидетельство было бы вероятнее, ибо, и по словам русского современника Авраамия Палицына, "тогда бысть в царствующем граде боле четырехсот церквей". Собственно же приходских церквей, имевших свои причты, можно полагать тогда в Москве около 320, следовательно, почти столько же, сколько их и ныне, судя по тому, что патриарх Иов, как мы видели, установил в Москве восемь поповских старост и каждому из них подчинил по сорока приходских священников.

Но сколько ни было в Москве и во всей России церквей и монастырей, почти все они более или менее пострадали в Смутное время, многие были даже совершенно разорены или опустошены. Москва испытала это во время страшного пожара (19 - 21 марта 1611 г.) от поляков. "Церквей везде было множество, и каменных и деревянных, - свидетельствует один из участвовавших в деле, - и все это мы в три дня обратили в пепел: пожар истребил всю красоту Москвы; уцелели только Кремль и Китай-город, где мы сами укрывались от огня". Но и здесь злодеи если не сожгли, то "многия Божии церкви и монастыри осквернили и разорили, и раки чудотворных мощей разсекли, и чудотворныя мощи поругали, и во всех Божиих церквах лошади поставили, и в монастырех стали жити, и многое убийство, и поругание, и осквернение иноческому чину учинили". Они похитили из кремлевских церквей все драгоценные сосуды и иконы, обделанные серебром или золотом, переделывали их в деньги на жалованье своему войску или прямо платили это жалованье драгоценными сосудами, иконами и вообще церковною утварью. Такая же участь постигла монастыри и церкви и во всех других городах и местах Южной и Средней России, где только бродили и неистовствовали польские и литовские люди, русские воры и изменники, донские и запорожские казаки, и везде, разоряя храмы и обители, они не давали пощады ни инокам и священникам, ни самой святыне. Литовские люди с изменниками-переяславцами, взявши Ростов, "раку чудотворцову Леонтьеву златую сняша и разсекоша по жеребьем, казну ж церковную всю, и митрополии, и градскую, пограбиша, и церкви Божия разориша". Шайки Сапеги осадили Пафнутиев монастырь, где находились царские воеводы, и, овладев им, "посекоша всех, игумена и братию", и еще до 12 тысяч войска, а самый монастырь разорили. Шайки Лисовского, овладев также после многих приступов монастырем Колязинским, вынули мощи чудотворца Макария из серебряной раки, некогда устроенной Борисом Годуновым, и повергли на земли, а самую раку рассекли, игумена со всею братиею и всех людей побили, всю монастырскую казну взяли и монастырь сожгли. При разорении Толгского монастыря в Ярославле убиты были все иноки и служки в числе 46 человек. При разорении церквей в Вологде польскими людьми и русскими ворами (в сентябре 1612 г.) умерщвлены: 3 протоиерея, 34 священника, 6 диаконов и 6 иноков, в том числе и преподобный Галактион Вологодский. Самого епископа Вологодского Сильвестра злодеи взяли в плен и четыре ночи держали под стражей, много раз приводили к казни и отпустили чуть живого. При разорении Спасо-Прилуцкого монастыря сожжено в трапезе 59 монахов и 32 убито. В Новгородском крае, или Северной России, то же самое сделали шведы: местное сказание свидетельствует, что они "раззориша вся святыя места, и монастыри, и церкви, и вся сосуды златые и серебряные, и кузнь, и раки святых поимаша" и что от начала Новгорода не было ему такого разоренья. Равно и в писцовых книгах Новгородских пятин после Смутного времени постоянно встречаем при описании монастырей и церквей такие слова: "На посаде монастырь разорен до основания, игумена и старцев нет ни одного человека, церковь ветха, стоит без пения..." и подобное. "Тогда, - пишет современник-очевидец, - во св. Божиих церквах скот свой затворяху (поляки и русские изменники) и псов во олтарех питаху, освященный ж ризы не токмо на потребу свою предираху, но и на обуща преторгаху... Чин иноческий и священнический не вскоре смерти предаяху, но прежде зле мучаще всячески и огнем жгуще, испытующе сокровищ, и потом смерти предаяху... Священных убо чин потреблен бысть, и вси архиереи, право учащие, или в правде стоящие, водами, яко злодеи, во узах... Малии от священнаго чина тех бед избегоша, память же тех язв многим и до смерти остася... В толико же безстудство вшедше нечестивии изменницы и поляки, безстрашно вземлюще св. иконы местныя и царския двери, и сия постилающе под скверныя постели... иныя же св. иконы колюще и вариво и печиво строяще. Из сосудов же церковных ядяху и пияху и смеющеся поставляху мяса на дискосех и в потирех питие". С воцарением Михаила Федоровича Романова мало-помалу начали возобновляться монастыри и церкви, как и все прочее в разоренной и опустошенной России. Некоторые монастыри просили себе пособия от правительства, и оно не отказывало, но не могло много сделать, так как само на первых порах было крайне бедно, а между тем потребности государства были чрезвычайно велики. Кое-где начали даже возникать новые обители, так, основаны: Дорофеева Южская пустынь в 15 верстах от Рыбинска, около 1615 г. преподобным Дорофеем; Троицкая пустынь в Елабуге, около 1616 г.; Козверуцкий Спасский монастырь близ Холмогор, в 1618 г.

Московский патриарх вместе с епархиею наследовал от бывшего Московского митрополита и все его церковные имения. И царь Борис Федорович подтвердил за патриархом Иовом по отношению к этим имениям те самые права и преимущества, какие изложены были в грамоте царя Ивана Васильевича IV митрополиту Афанасию; то же самое сделал и царь Шуйский для патриарха Гермогена. Прочие архиереи, сделавшиеся то митрополитами, то архиепископами, но оставшиеся на прежних своих епархиях, остались и при прежних имениях и, по существовавшему обычаю, испрашивали себе на те имения подтвердительные грамоты у новых государей. Для кафедр же, вновь учрежденных, даны были новые имения. Пользуясь сами церковными имениями, владыки, как и прежде, раздавали из этих имений поместья своим боярским детям. Равным образом и монастыри испрашивали себе у правительства новые подтвердительные грамоты на свои имения, такие грамоты сохранились не только от царей Федора Ивановича, Годунова, Шуйского, Михаила Федоровича, но и от Лжедимитрия и от бояр в период междуцарствия. В грамотах то подтверждалась неприкосновенность монастырских имений и неподсудность монастырских крестьян светским властям, то освобождались эти крестьяне от некоторых государственных оброков и повинностей, то предоставлялись монастырям права на ругу от казны, на рыбную ловлю, на соляной промысел, на беспошлинную торговлю солью и подобное. Из белого духовенства только немногие причты владели селами и другими угодьями или получали от правительства ругу, хлебную и денежную. Впрочем, в рассматриваемое время церковные имения мало приносили пользы своим владельцам, потому что, во-первых, почти все более или менее были разорены и опустошены то поляками, то шведами, то своими русскими ворами и казаками, а во-вторых, были слишком обременены государственными повинностями. Ратную повинность приходилось теперь духовным владельцам, как и прочим, отбывать не только чаще, чем прежде, но иногда и в большем размере. Так, в 1604 г. царь Борис Федорович приказал, чтобы патриарх, митрополиты, архиепископы, епископы и монастыри выставили в ратники с оружием и запасами всех своих слуг, сколько есть годных, а если кто не вышлет на службу своих годных холопей, то за каждого невысланного править с владельцев по 15 рублей, самих же слуг тех записать в стрельцы без пощады. В 1608 г. по указу царя Василия Ивановича Шуйского Ростовский митрополит Филарет должен был собрать своих боярских детей и даточных людей со всех своих монастырей и сел, а также с поместий своих боярских детей, с дыма по человеку, и выслать со всяким ратным боем в Переяславль. Подобные требования от архиереев и монастырей были и прежде, повторялись и после. И нужно было владельцам не только выставить ратников в полном вооружении, но потом и содержать их в продолжение всей войны, а война тянулась тогда почти непрерывно. Те же военные обстоятельства заставляли правительство делать иногда чрезвычайные поборы с церковных имений хлебом и деньгами. Например, в феврале 1614 г. велено было собрать на ратных людей по имениям Вологодского архиепископа по сту четвертей хлеба с каждой сохи, а в следующем месяце - по 261 рублю с каждой сохи. И как в имениях этого архиерея числилось пять сох земли, то крестьянам его приходилось разом доставить правительству пятьсот четвертей хлеба и 1305 рублей деньгами. Вследствие чего крестьяне пришли в совершенное разорение и многие разбежались от тех насилий и правежей, которым их подвергали царские сборщики, а сам архиерей, проживавший тогда в Москве, почти "голодом помирал" и напрасно требовал себе из своей архиерейской экономии запасов и денег; ему отвечали, что ничего нет. В 1617 г. по указу государеву собрано было с вотчин Кирилло-Белозерского и других монастырей на жалованье московским стрельцам по 120 четвертей ржи дало 160 четвертей овса с сохи. Кроме такого рода повинностей русские монастыри должны были еще внести на нужды отечества и всю свою казну, какую имели в запасе. В грамоте к игумену Соловецкого монастыря (от 8 августа 1609 г.) царь Василий Иванович свидетельствовал, что за оскудением царской казны из монастырей, которые находятся в его державе, "всякая монастырская казна уже взята и роздана всяким служилым людям на жалованье", и приказывал, чтобы и Соловецкий монастырь выслал в Москву для той цели всякую свою монастырскую казну, равно и казну других монастырей, если какая в нем хранится. Соловецкий монастырь действительно и выслал сперва 2000 тогдашними рублями, а потом еще 3150 рублей, да Печенского монастыря 400 рублей, 150 ефимков и серебряную ложку, бывшие на сбереженье в Соловецком казнохранилище. А братия Прилуцкого монастыря, у которых оказалось всего 50 рублей монастырской казны, посылая (в 1610 г.) эту казну, приложили еще каждый от себя добровольные жертвы: игумен 10 рублей, прочие же чернецы - кто 3 рубля, кто 2, кто рубль, полтину, кто несколько алтын.

Даже богатая Троицкая Сергиева лавра и та доведена была тогда до совершенного оскудения - столько от нее брали. Царь Борис Федорович Годунов взял из лаврской казны будто бы взаймы на ратных людей 15400 рублей. Димитрий Самозванец взял оттуда же почти вдвое более - 30000 рублей. Царь Василий Иванович Шуйский в первый раз взял 18 355 рублей, во второй, когда лавра находилась в осаде, от келаря Авраамия Палицына в Москве - 1000 рублей и в третий от него же 900 рублей, так что всего взято было тогда из лаврской казны 65655 рублей. Не довольствуясь этим, царь Шуйский, когда по окончании осады лавры в ней не нашлось более никаких денег, велел дьяку Семену Самсонову позабрать у всех находившихся в лавре и у монахов все их имущество и взял из лавры все многоценные сосуды, золотые и сребропозлащенные, пожертвованные прежними царями и великими князьями, оставив в ней только немногие сосуды, малые и худшие. Немалую услугу оказала лавра и тем, что, когда случился (в 1608 г.) страшный голод и московские купцы возвысили цену хлеба до небывалых размеров, келарь лавры Авраамий Палицын по предложению цареву и патриарха Гермогена открыл житницы ее, находившиеся в Москве, и велел отпускать из них хлеб по два рубля за четверть, чем заставил и прочих продавцов продавать хлеб по той же цене. В продолжение шестнадцатимесячной осады лавры, когда она должна была прокармливать в своих стенах кроме иноков и монастырских слуг многих царских воинов и многих окрестных поселян с целыми их семействами, средства ее совершенно истощились. Когда в 1612 г. собравшееся к Москве ополчение напрягало последние усилия, чтобы освободить ее, и казаки отказывались помогать ополчению, требуя себе жалованья, настоятель лавры Дионисий с келарем Авраамием и соборными старцами держали совет, что бы им послать казакам, чем удержать их, так как денег в монастыре нет. И, рассудивши, послали казакам богатые церковные ризы, стихари, епитрахили на короткое время в залог на тысячу рублей. Такая посылка тронула даже грубых казаков: они устыдились взять церковные вещи в залог и обещались терпеть все, но от Москвы не уходить. Вместе с монастырями, епархиальными и своими домовыми, жертвовали на нужды отечества и наши архипастыри лично от себя, как это засвидетельствовал о Новгородском митрополите Исидоре князь-герой Михаил Васильевич Шуйский.

По сказанию иностранцев, бывших тогда в России, у нас существовали при церквах школы, но только первоначальные, в которых обучали одной русской грамоте и письму. Царь Борис Федорович хотел завести школы для преподавания русским иностранных языков и вызвать в Россию просвещенных людей из Германии, Италии, Франции и Англии, но будто бы "попы и монахи воспротивились этому намерению, объявив, что в России, невзирая на обширное пространство ее, доселе господствовало единоверие и единоправие, если же настанет разноязычие, то поселится раздор и прежнее согласие исчезнет. И Борис отказался от своего намерения". Другого ответа и нельзя было ожидать Борису от русского духовенства при господствовавшем тогда у нас взгляде на латинян и протестантов, которые одни только и могли быть вызваны к нам из Европы в качестве учителей юношества. Единственным средством к развитию своего ума и приобретению познаний оставалось у нас для желающих чтение книг. Но смутные обстоятельства отечества вовсе не благоприятствовали книжным занятиям. Если же и теперь мы встречаем у себя несколько довольно образованных и начитанных духовных писателей, то все они получили свое образование еще в предшествовавшее время. Таковы были оба наши первые патриарха, Иов и Гермоген, и пострадавшие за исправление богослужебных книг архимандрит Дионисий, старец Арсений Глухой и поп Иван Наседка, с сочинениями которых мы уже познакомились прежде. Таковы же были и авторы житий и церковных служб, появившихся тогда у нас по поводу открытия или перенесения святых мощей и установления новых праздников. Из числа сочинений этого рода известны: а) житие святого Василия Блаженного, Христа ради юродивого. Московского чудотворца, и канон ему, последний написан соловецким старцем Мисаилом; б) служба трем святителям Московским - Петру, Алексию и Ионе - неизвестного; в) повесть о благоверном князе Романе Углицком и канон ему составлены по благословению Иова патриарха трудами и тщанием воеводы Семена Романовича Олферьева и инока переяславского Даниилова монастыря Сергия; г) служба Казанским чудотворцам Гурию и Варсонофию - неизвестного; д) житие преподобного Антония Римлянина и сказание о чудесах его, первое только переделано, а второе вновь составлено (в 1598 г.) иноком Антониева новгородского, а потом Троице-Сергиева монастыря Нифонтом; е) житие Московского митрополита Филиппа написано неизвестным в Соловецком монастыре по поручению игумена и братии вскоре после перенесения туда (в 1590 г.) мощей святителя из Отроча монастыря; ж) служба преподобному Корнилию Комельскому и житие его, написанное иноком Корнилиева монастыря Нафанаилом по благословению игумена Лаврентия, свидетельствованы на Соборе в 1600 г. Кроме того, Вологодский архиепископ Иона Думин по благословению патриарха Иова составил новое житие на основании прежних святого Александра Невского и похвальное Слово ему. Воевода Семен Олферьев и инок переяславского Даниилова монастыря Сергий написали по благословению того же патриарха службу великому князю московскому Даниилу. Инок болдинского Герасимова монастыря Филофей Пирогов составил к концу XVI в. канон преподобному Нилу Столбенскому и житие его на основании записок о нем иеромонаха Никольского Рожковского монастыря Германа.

Но из всех сочинений в историческом роде, явившихся тогда у нас, самое замечательное, бесспорно, есть "Сказание о осаде Троицкого Сергиева монастыря от поляков и Литвы" знаменитого келаря этого монастыря Авраамия Палицына. Автор разделил свое Сказание на 86 небольших глав. В первых шести, составляющих как бы вступительную часть сочинения, он кратко обозревает состояние России в царствования Федора Ивановича, Бориса Годунова, Димитрия Самозванца Отрепьева и Василия Шуйского и преимущественно указывает те злодеяния, какие в ней совершались, и те бедствия, какие она терпела. В следующих пятидесяти двух главах, составляющих существенную часть сочинения, излагает самое сказание об осаде лавры и подробно изображает весь ход этой продолжительной и безуспешной осады, изумившей тогда всю Россию. Наконец, в остальных главах, составляющих как бы заключительную часть сочинения, кратко повествует о тех событиях, какие совершались в Москве и во всей России во время осады лавры и вслед за окончанием осады, как-то: о пострижении царя Василия Шуйского, о смерти тушинского вора, о присяге русских польскому королевичу Владиславу, о разорении и сожжении Москвы поляками, об освобождении Москвы от поляков, об избрании царя Михаила Федоровича, причем неизбежно касается и того славного участия, какое принимали в некоторых из названных событий Троицкая лавра и, в частности, он сам, келарь лавры. Сочинение оканчивается рассказом о вторжении в Россию польского королевича Владислава и о заключении с Польшею мира на четырнадцать лет, состоявшемся в лаврской деревне Девулине 1 декабря 1618 г., в память чего по приказанию государя лаврские власти соорудили в этой деревне храм преподобного Сергия и освятили 15 декабря 1619 г. Сам Авраамий говорит, что он писал свою "историю в память впредыдущим родом, да незабвенна будут благодеяния Божия", какие явил Господь по предстательству Богоматери чрез своих угодников, Сергия и Никона Радонежских, лавре и всей России, а вместе и с целию дать современникам и потомкам "некое дарование духовное", поучительное и назидательное чтение. И потому рассказывает в своей истории и о чудесах, совершившихся в то время, и нередко делает общие замечания, что виною всех бедствий России были ее грехи, обличает соотечественников в крайнем развращении и нечестии, призывает их к покаянию и исправлению жизни. Все сочинение проникнуто глубоким патриотизмом и приверженностию к святой православной вере и отличается красноречием и правдивостию. Многое, о чем пишет автор, он видел своими глазами, во многом он даже участвовал лично, а о всем прочем собрал сведения от очевидцев и, как уверяет, тщательно проверил, хотя, быть может, при всем желании быть беспристрастным и не сумел кое-где соблюсти полного беспристрастия, особенно когда говорил о самом себе.

Достоинство сочинения Авраамия Палицына сделается для нас еще осязательнее, когда мы обратим внимание на то невежество, какое господствовало тогда не только в нашем народе, но и в духовенстве. Иностранцы с удивлением говорят о наших попах-неучах, что они не в состоянии были дать никакого ответа, когда их спрашивали что-либо из Библии или из святых отцов, об их вере, а некоторые не умели даже читать и писать. Старец Арсений Глухой писал боярину Салтыкову, что сами московские власти и честные протопопы не разумели добре того, что они певали в церквах, и "только по чернилу проходили Божественные писания, смысла же их не старались узнать", и советовал боярину: "Спроси лучшего архимандрита или попа, пусть дадут ответ, какой смысл имеют слова богородична о Христе: "Не во двою лицу разделяемый, но во двою естеству неслитно познаваемый" и чьи зловерные учения св. Иоанн Дамаскин отвергает этими словами. А если какой архимандрит или поп не даст объяснения этим речениям, то он ничем не разнится от невежды поселянина и срам такому носить на себе имя великого церковного чина, догматов же православия не разуметь". И вся история пресловутого суда над архимандритом Дионисием с его сотрудниками и осуждение их как еретиков, все эти жаркие споры, волновавшие Москву, из-за прибавки "и огнем" и исправления нелепых окончаний в некоторых молитвах до очевидности показывают, как жалко было образование тогдашнего московского духовенства. С невежеством в народе и самих пастырях Церкви соединялись крайняя невнимательность и пренебрежение к церковному богослужению. Многие со слезами жаловались патриарху Гермогену на бесчиние, допускавшееся в церквах, и Гермоген счел нужным издать "Послание наказательно ко всем людям, паче же священником и диаконом о исправлении церковнаго пения". Здесь он обличал священников за то, что они совершали церковные службы не по преданию святых апостол и не по уставу святых отцов, а "говорили-де голоса в два, и в три, и в четыре, а инде и в пять, и в шесть", обличал и мирян, свидетельствуя: "Вем многих, собирающихся не Бога ради, ниже послушания ради глагол; овех убо зрю дремлющих, овех сюду и обоюду озирающих, иных друг ко другу глаголющих".

Что же касается до нравственности русского народа, то она проявила себя в период Смутного времени во всем безобразии. Сами русские, например Авраамий Палицын, особенно в шестой главе своего сочинения, описывали ее крайне мрачными красками и сознавались, что нечестие между русскими усилилось до последней степени и что они своими злодеяниями вполне заслужили гнев небесный. То же повторяли и жившие в России иностранцы. "Во всех сословиях, - свидетельствует, например, Бер (Буссов), - воцарились раздоры и несогласия, никто не доверял своему ближнему, цены товарам возвысились неимоверно, богачи брали росты более жидовских и мусульманских, бедных везде притесняли... Не говорю уже о пристрастии к иноземным обычаям и одеждам, о нестерпимом и глупом высокомерии, о презрении к ближним, о неумеренном употреблении пищи и напитков, о плутовстве и прелюбодействе. Все это, как наводнение, разлилось в высших и низших сословиях. Всевышний не мог долее терпеть, казнь была необходима - Он послал меч и пламя". Одно только святое чувство оставалось и тогда в русских твердым и непоколебимым - это чувство любви и преданности к своей православной вере, и оно-то более всего спасло тогда Россию. Если русские умертвили первого Лжедимитрия царя, то умертвили преимущественно как оскорбителя их веры, как еретика. Если они отказались принять к себе на царство польского королевича Владислава, хотя и присягнули ему, то отказались потому, что он не согласился принять православия, как они требовали. Если, наконец, со всех краев России подвиглись дружины на освобождение Москвы, то подвиглись особенно во имя православной веры, оскорбленной и поруганной поляками, и чтобы спасти ее от конечного разорения. "Русские, - по свидетельству Петрея, - одних только себя считали христианами на земле, а всех других на свете называли нехристями, язычниками и еретиками... К лютеранской вере они были расположены несколько больше, чем к католической, и говорили, что лютеранская могла бы еще быть терпима, если бы только лютеране, прогнав сначала папистических учителей, не делали никаких перемен в церковных обрядах и не порочили монашества, всегда святого и чистого". Потому-то лютеранам при Годунове дозволялось иметь близ Москвы свою кирку в Яузской слободе и свободно отправлять свое богослужение, а латинянам не позволялось. "Все иностранцы в России, - свидетельствует так же Маржерет, могли исповедовать свою религию всенародно, исключая римских католиков".

Сношения русских с православным Востоком не прекращались и по-прежнему выражались пособиями тамошнему духовенству. В 1591 г. патриарх Иов дал грамоту (от 16 апреля) архимандриту Хиландарского святогорского монастыря Григорию, которою дозволял собирать в России милостыню на эту обитель во всякое время, а всех русских, духовных и мирян, благословлял не отказывать обители в своих посильных приношениях. В 1592 г. царь Федор Иванович пожаловал на сооружение Пантелеимонова святогорского монастыря тамошнему архимандриту Неофиту 500 рублей и послал десяти старейшим митрополитам греческим по сорока соболей. А в следующем году отправил Трифона Коробейникова и Михаила Огаркова с своею заздравною милостынею в Царьград, Александрию, Антиохию, Иерусалим и на Синайскую гору. Милостыни отпущено было 5534 золотых угорских, да три золотых португальских, равнявшихся тридцати золотым угорским, да восемь сороков соболей, сорок куниц и много другой пушной рухляди и велено было раздать в тех местах всю эту милостыню по государеву наказу и росписи патриархам, митрополитам, архиепископам, на церкви, монастыри и по рукам нищим. Коробейников и Огарков в точности исполнили волю государя и представили подробный отчет, из которого видно, сколько, где и кому дано, а равно и то, что в Царьграде и его окрестностях было еще тогда 46 православных церквей и семь монастырей, в Иерусалиме девять монастырей, на Синайской горе и около нее - пять монастырей. Тем же посланцам дана была еще особая сумма в 600 золотых угорских, из которой они по государевой росписи раздали милостыню: в Литовской земле, в Каменце Подольском - семи церквам, которые и перечислены в отчете; в Волошной земле, в Яссах - митрополиту, соборной церкви и на монастырь; в Исакче на берегу Дуная - одной сербской церкви, потом Терновскому митрополиту и Охридскому епископу. Царь Борис Федорович в 1599 г. пожаловал на монастырь святого Саввы Освященного в Иерусалиме семь образов окладных, пятьдесят рублей деньгами, два сорока соболей, два сорока куниц и две тысячи белок, а в 1603 г. двумя своими грамотами разрешил старцам Хиландарского монастыря свободный приезд в Россию для собирания милостыни и утвердил за этим монастырем подворье в Москве, данное ему еще царем Иваном Васильевичем. К концу того же года прибыли в Москву за милостынею многие духовные лица из разных мест Востока, в том числе от Иерусалимского патриарха Софрония архимандрит Феофан, который впоследствии приезжал к нам уже в сане Иерусалимского патриарха, и все, по обычаю, поднесли государю привезенные с собою кто святые иконы, кто мощи святых. И Борис Федорович наделил всех их своею милостынею и именно пожаловал: митрополиту Христианопольскому Симеону, прибывшему из Царьграда, - сто рублей, пять сороков соболей, два сорока куниц и двести белок; епископу Мослинскому Каллисту из Адрианополя семьдесят рублей, два сорока соболей, столько же куниц и тысячу белок; архимандриту Феофану от Иерусалимскаго патриарха - восемьдесят рублей, два сорока соболей, три сорока куниц, лисью шубу и тысячу белок; архимандриту Григорию из иерусалимского монастыря Саввы Освященного - сорок восемь рублей, сорок соболей, два сорока куниц, лисью шубу и тысячу белок; келарю того же Саввина монастыря Дамаскину - двадцать рублей, Евангелие греческое в двадцать пять рублей, сорок соболей, да на строение монастыря тысячу золотых; не перечисляем менее ценных подарков, данных старцам, прибывшим из святогорских и других монастырей. Представлялись все эти лица и патриарху Иову, который с своей стороны одарил их деньгами и ширинками и благословил иконами в серебряных окладах. Тогда же Борис Федорович написал грамоту (март 1604 г.) Иерусалимскому п атриарху Софронию, которою извещал, что в прежние годы переслал ему чрез его старцев десять сороков соболей, двенадцать тысяч белок, три ризы камчатных и три стихаря, а теперь посылает с архимандритом Феофаном напрестольное Евангелие греческого письма в храм Воскресения Христова, церковные сосуды, рипиды, два пояса с стихарями и соболью шубу под бархатом, да, кроме того, посылает от себя царица Марья сулок сажелый, ширинку и триста золотых да царевич Федор от себя - две тысячи золотых. Во 2-й половине 1604 г. и в начале следующего прибыло в Москву за милостынею еще более просителей с Востока: митрополит Терновский Дионисий, который уже был у нас при царе Федоре Ивановиче, архиепископ Акмолинский Феодосий с грамотою к государю от Цареградского патриарха Рафаила, архиепископ Охридский Афанасий, епископ Мглинский Иосиф из Болгарии, митрополит Пелагонский Иеремия, архимандрит синайский Иоасаф с грамотами к государю от патриархов - Александрийского Кирилла Лукариса и Иерусалимского Софрония и многие другие архимандриты и старцы из монастырей афонских. Все они поднесли Борису Федоровичу обычные подарки: иконы, мощи святых, все были радушно приняты им, не раз удостаивались его беседы. Но успел ли он отблагодарить их своею милостынею и отпустить с миром обратно, не сохранилось сведений: 13 апреля 1605 г. царь Борис внезапно скончался. Когда явился первый Лжедимитрий, в Палестине пронеслась весть, что это истинный царевич, сын Ивана Грозного, и патриарх Иерусалимский Софроний поспешил написать к Лжедимитрию грамоту (в 1605 г.), выражал ему радость всех восточных христиан о его будто бы чудесном спасении, желал ему успеха в достижении прародительского престола и просил будущего царя, чтобы он подражал покойному брату своему Федору Ивановичу в своих милостях бедствующим православным церквам Палестины. Святитель Божий, конечно, не знал, что он обращался к самозванцу и отступнику от православия. В Смутное время сношения России с Востоком должны были прекратиться. Но царь Михаил Федорович, как только вступил на престол, написал грамоту (в июне 1613 г.) Цареградскому патриарху, в которой, сказав кратко о бывших в России смутах и переворотах, извещал о своем избрании на царство, просил молитв первосвятителя и, несмотря на скудость свою в казне и во всем, послал ему милостыни сорок соболей, а чрез два года отправил к новому Цареградскому патриарху Тимофею такую же грамоту, шесть сороков соболей и в заключение грамоты давал обещание: "Мы ваше архиерейство нашим жалованьем забывать не будем и нашу царскую милостыню к вам начнем посылать свыше прежнего". Спустя еще четыре года прибыл в Москву по желанию всех Восточных патриархов Иерусалимский патриарх Феофан, уже бывший у нас прежде в сане архимандрита, и положил начало для новых постоянных сношений России с Восточными Церквами.

Этому-то первосвятителю и суждено было для Восточнорусской Церкви, уже около восьми лет не имевшей у себя патриарха, поставить нового патриарха, а вслед за тем и для Западнорусской Церкви, еще более лет бедствовавшей под властию униатских митрополитов, поставить нового православного митрополита. Но здесь мы должны остановиться, чтобы предварительно обозреть состояние Западнорусской митрополии с того времени, как она принуждена была подпасть под владычество униатских митрополитов.

ГЛАВА II

Уния в Литве или, вернее, в Западнорусском крае началась анафемою. Православный Собор в Бресте изрек 9 октября 1596 г. анафему на владык, изменивших православию и принявших унию, низложил их и послал к королю Сигизмунду III просьбу, чтобы он дал своим православным подданным нового митрополита и епископов на место изменников. Собор униатов и латинян там же и в тот же день изрек анафему на православных, духовных и мирян, не захотевших принять унии, низложил оставшихся в православии двух епископов (Львовского Гедеона и Перемышльского Михаила) и все духовенство и просил короля утвердить это решение и привести в исполнение. Первая анафема была совершенно справедлива: православные признали и объявили низложенными и отлученными от православной Церкви тех своих владык, которые уже сами отлучились и отделились от нее, изменив православию. Последняя анафема была совершенно несправедлива и даже не имела смысла. От какой Церкви униаты и латиняне могли отлучить православных в Литве? От Римской? Да православные эти и не принадлежали к Римской Церкви, и еще прежде ею же самою признавались схизматиками, т. е. отлученными и отделенными от нее. От православной? Но отлучать от православной Церкви униаты и латиняне и все их духовные власти не имеют ни права, ни возможности. А отлучить православных от православной Церкви и низложить православных епископов и пресвитеров за то только, что они остались верными своей Церкви, не захотели изменить ей и последовать за другими владыками-изменниками с митрополитом во главе - это верх несправедливости и безрассудства. И однако ж, король Сигизмунд III принял сторону униатов, а не православных. Он утвердил определение униатского Собора, признал православных епископов и прочих духовных, не согласившихся на унию, лишенными сана и отлученными от Церкви, оставил митрополита и других владык, принявших унию, архипастырями в тех самых православных епархиях, которые подчинены были им прежде, и издал универсал (15 декабря 1596 г.) ко всему православному литовско-русскому духовенству и мирянам, чтобы они не считали Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, пребывших твердыми в православии, за своих владык, как проклятых и низложенных, не брали у них благословения и не имели с ними никакого общения, но чтобы, напротив, оказывали полное послушание митрополиту Рагозе и другим владыкам, принявшим унию, как своим законным пастырям и ни в чем против них не возмущались. Таким образом, к одной неправде против православных - неправде церковной со стороны униатских иерархов присоединилась другая неправда - гражданская со стороны короля. Король не дал православным, несмотря на их просьбу, нового православного митрополита и владык на место отпадших в унию и запрещал повиноваться даже двум остальным владыкам, не изменившим православию; напротив, приказывал повиноваться митрополиту и владыкам-изменникам, принявшим унию, т. е. приказывал, чтобы и все православные принимали унию, - этим он открыто нарушал коренные законы своего государства, которыми предоставлялась полная свобода вероисповедания всем подданным короля, в том числе и православным, и в соблюдении которых он дал присягу при самом своем короновании. И эта двойственная неправда, церковная и гражданская, положенная в основу литовской церковной унии, прошла потом чрез всю ее историю.

Около четверти столетия с появления в Литве унии (1596 - 1621) Западнорусская Церковь не имела у себя православного митрополита и принуждаема была оставаться под гнетом униатских митрополитов, с которыми и вела непрерывную борьбу. Митрополит и владыки, принявшие унию, возвратились с Брестского Собора на свои прежние православные епархии, делали все, что могли, для привлечения подведомого им духовенства и мирян к излюбленной унии, поддерживаемые самим королем и другими латино-польскими властями. Православные же имели у себя только двух епископов, которых притом не признавало светское правительство, и еще вдалеке, в Константинополе, своего верховного первосвятителя - патриарха и могли находить для себя поддержку только в лице доблестного князя Константина Константиновича Острожского и других православных дворян и властей. Нападающими в этой борьбе были постоянно униаты, православные же старались только защищать и охранять свою веру и Церковь. Степень нападений и самый характер их обусловливались преимущественно личными качествами униатских митрополитов, которые владычествовали тогда в Западнорусской митрополии и заправляли всем делом распространения и утверждения унии среди православной паствы.

I

Первые два действия против православных: одно униатского митрополита Михаила Рагозы, другое короля Сигизмунда - нам уже известны. Митрополит тотчас после Брестского Собора объявил окружною грамотою (10 октября 1596 г.) по всей православной митрополии, что епископы Львовский и Перемышльский и все архимандриты, игумены, протоиереи и священники, не последовавшие за ним, своим архипастырем, в унию, преданы проклятию и лишены сана навсегда и что потому православные не должны считать их за своих епископов или пресвитеров как проклятых, а кто станет считать, тот сам да будет проклят со всем своим домом. Король также издал приказ (15 декабря) ко всем православным, чтобы они не признавали Гедеона и Михаила Копыстенского своими епископами и не имели с ними никакого общения как с низложенными и проклятыми, а признавали своими законными архипастырями митрополита Рагозу и других владык, принявших унию, и оказывали им совершенное послушание во всем. Чем же отвечала на это православная церковная власть? Уполномоченный Цареградского патриарха протосинкелл и экзарх Никифор, находившийся тогда в Литве, немедленно разослал свою окружную грамоту (11 октября), в которой, напоминая православным, что митрополит Рагоза и с ним другие епископы за отступничество в унию преданы православным Собором "конечному отвержению", благословлял всех оставшихся верными православию священнослужителей невозбранно совершать свои священнодействия по всей митрополии и поминать в молитвах вместо митрополита и владык-отступников имя одного Цареградского патриарха, а епископам Львовскому и Перемышльскому разрешал принимать всех православных, которые будут приходить к ним по своим церковным нуждам, следовательно, и из других епархий, оставшихся без православных архипастырей. В то же время православные отправили список деяний своего Брестского Собора к самому Вселенскому патриарху. К счастию, на Цареградскую кафедру только что вступил тогда в качестве местоблюстителя Александрийский патриарх Мелетий, иерарх ученый, благочестивый, ревностный к своему долгу и, главное, хорошо знакомый с положением Западнорусской митрополии, с которою не раз сносился и прежде. Он рассмотрел соборное деяние и в письме на имя князя К. К. Острожского и всех православных в Литве (от 27 апреля 1597 г.) вполне одобрил этот Собор, признал низвержение отпадших в унию митрополита и епископов законным и каноническим, выражал свою скорбь об отступниках и радость о праведном соборном суде; поручал православным молить короля своего Сигизмунда, чтобы он позволил им жить по отеческим обычаям и догматам; убеждал православных пребывать непреклонными в своей вере и удостаивать особой чести защитников ее, каков словеснейший дидаскал, протосинкелл и экзарх Вселенского патриарха Никифор, которого несправедливо оглаголали как соглядатая и шпиона, и просил освободить его от всякого навета и беды. Спустя немного патриарх Мелетий в письме на имя Гедеона, епископа Львовского, и всего православного духовенства и народа в Малой России (от 4 августа) приказывал избрать Собором нового митрополита и епископов на место отпадших в унию и учредить при всякой епархиальной кафедре "академии, сиречь училища", особенно во Львове, а до того времени, пока не будут поставлены новые митрополит и епископы, назначал в Литве трех экзархов Вселенского Константинопольского престола: епископа Львовского Гедеона, своего александрийского протосинкелла, архимандрита Кирилла Лукариса, находившегося тогда в Литовском крае, и князя К. К. Острожского этого последнего с тою целию, как объяснял в данной ему грамоте на экзаршество, чтобы он "в случае надобности имел благословный повод защищать отеческие предания". Этим трем своим экзархам завещевал патриарх молить короля и сенат, да позволено будет православным жить по отеческим догматам и обычаям и не держаться григорианского календаря, так как король дал клятву во время своей присяги не нарушать никаких прав всех своих подданных, и да позволено будет приходить в Литву, когда понадобится, патриаршим уполномоченным по делам церковным. Еще чрез несколько времени Мелетий писал к православным братствам в Литве (от 24 августа), называл их "утверждением Христовой Церкви" и как бы щитом для нее и убеждал их не ослабевать в трудах и подвигах на защиту ее среди восставшей бури от бывшего митрополита Киевского и его соотступников; писал к православным князьям Адаму Вишневецкому и Кириллу Ружинскому и всему православному духовенству и народу, благословлял их за их твердость в православии и увещевал их неизменно хранить сокровище веры, а всего чаще писал к князю К. К. Острожскому, восхвалял его как славного поборника за православие, уподоблял Константину Великому и просил не уставать в своих подвигах за веру и присоединить к ним еще один - "воздвигнуть училище, эту наилучшую ограду благочестия".

К сожалению, самые главные из распоряжений патриарха Мелетия, касавшиеся свободы вероисповедания для православных в Литве и Польше и поставления для них нового митрополита и епископов, не могли осуществиться без воли короля. А король Сигизмунд был тогда решительно против православных и за отверженных ими митрополита и владык, принявших унию. Едва прошло четыре месяца после Брестского Собора, принявшего унию, как в Варшаве открылся генеральный сейм (в феврале и марте 1597 г.). Прибыли на сейм и русские православные послы и объявили, что они не приступят ни к каким делам, пока не получат удовлетворения по делу о своей вере, требовали, чтобы их владыки, не желающие подчиниться папе, оставались при своих давних правах и чтобы вообще свято исполнялись pacta conventa, утвержденные присягою короля. Особенно резко говорил 7 марта пред королем один посол, пан Гулевич, волынец, настаивая, чтобы русские владыки оставались при своей древней вере, а владыки, принявшие унию, были низвергнуты. Канцлер Сапега отвечал Гулевичу, что унии желали и приняли ее в Бресте все православные, кроме Никифора грека, бунтовщика и порочного человека. Этими словами глубоко огорчился князь К. К. Острожский и вступил в сильное препирательство с Сапегою. Тогда король сказал Острожскому, чтобы он, как еще прежде обещался, представил Никифора на сейм. Надобно заметить, что это тот самый Никифор протосинкелл и экзарх, который от лица Вселенского патриарха председательствовал на Брестском православном Соборе, осудившем унию и униатов, и потому был наиболее ненавистен всем поборникам унии. Еще во время Собора враги разглашали про Никифора, будто он не уполномоченный патриарха, а самозванец и вместе шпион от турецкого султана, и Никифор в своей речи на Соборе уже оправдывался от этих обвинений. Когда Собор кончился, искали только случая, чтобы привлечь Никифора к суду, и случай скоро представился. Князь К. Острожский, у которого проживал Никифор, отправил одного волошанина по имени Яна в Валахию купить турецких коней. Чрез этого же Яна какой-то греческий монах Пафнутий послал четыре письма к родным и знакомым. В одном из писем, между прочим, было сказано: "Хищные волки, т. е. псы ляхи, принуждают наших христиан на свою папежскую веру и бьются между собою, уже их до двадцати тысяч полегло", а в другом: "Дай Бог здоровья нашему цесарю; если бы он хотел на Польшу, то теперь бы время". Проезжая через Шаргород, имение гетмана Замойского, волошанин в пьяном состоянии обронил на рынке свою торбу, в которой находились и деньги и письма. Торба немедленно была доставлена шаргородскому старосте, а староста препроводил ее к самому гетману Замойскому, который находился тогда во вражде с князем Острожским. Гетман принял письма Пафнутиевы за письма Никифора и донес на него королю как на шпиона. Король обязал князя Острожского представить Никифора на сейм, когда сейм соберется, и вот теперь напомнил князю об его обязательстве. Острожский исполнил волю короля, представил Никифора (10 марта), но требовал, чтобы Никифора судили не тайно и приватно на суде маршальском, а публично пред королем и всем сенатом, в чем поддержали Острожского и другие сенаторы и послы. Суд над Никифором начался 11 марта в сенате пред лицом короля и в присутствии почти всех послов. Инстигатор обвинял Никифора как турецкого шпиона и в доказательство упоминал о некоторых действиях его в Валахии и прочел все четыре письма, писанные монахом Пафнутием. Допрошен был Ян волошанин, обронивший эти письма, и показал, что отец Никифор не посылал его и никаких писем ему не давал, а прочитанные письма дал ему греческий монах Пафнутий, подписавшийся под ними, который поехал теперь в Москву с мещанином пана гетмана Замойского Моратом. Прокуратор Никифора опровергал одно за другим все обвинения, взводимые на него инстигатором. Наконец, дано было слово самому Никифору. И он, не зная польского языка, сказал по-волошски, что несколько лет был ректором еллинских и греческих наук в Падуе, где слушали его и юноши из Польши; потом семь лет был проповедником в Венеции, в греческой церкви святого Марка; возвратившись в Константинополь, сделан великим протосинкеллом патриаршего престола и два раза временно управлял всею патриархиею, о чем знают все православные, а теперь прислан от патриаршей кафедры в здешнюю митрополию по возникшим в ней замешательствам в делах церковных. На другой день, 12 марта, в сенате повторилось то же самое: инстигатор обвинял Никифора, прокуратор защищал, снова допрошен был Ян, а Никифор просил изложить по-гречески на бумаге все взводимые на него обвинения, чтобы он мог дать ответы. Ему обещали это, но более его в сенате публично не судили.

Уже чрез несколько дней, когда сейм окончился и бывшие на нем разъехались, король судил Никифора приватно с немногими оставшимися сенаторами. На этом суде опять выслушаны были и обвинитель Никифора, и защитник, и Ян волошанин, клятвою подтвердивший прежнее свое показание, и сам Никифор. Последний подробно отвечал на каждое из взводимых на него обвинений и, между прочим, говорил: "Поведают, будто я не послан от Цареградского патриарха, так как в Царьграде и нет теперь патриарха, и не имею права низлагать владык. Но вот вам грамота Вселенского патриарха на пергамене с привешенною печатью, из которой видно, что я имею право не только ставить и низлагать владык и митрополитов, но и созывать Поместные Соборы, будучи великим протосинкеллом. И если патриарх Иеремия умер, то теперь патриаршествует в Царьграде Мелетий, человек, известный своею ученостию. Говорят, что я, не взяв дозволения у короля, приехал на Брестский Собор и низложил владык. Но лично я не мог побывать у короля с этою целию, потому что Собор уже приближался, а пан воевода киевский с другими панами посылал двух шляхтичей известить короля о моем приезде. Если же король не прислал мне особого листа, то уже прежде выданы были им листы, которыми дозволялось всякому человеку греческой веры приезжать на Собор в Бресте..." и пр. Выслушав речь Никифора, сенаторы разошлись: одни пошли прямо к королю, другие - в ту комнату, где находился князь Острожский с прочими сенаторами, и здесь говорили, что все - сплетни и не стоило заниматься этим королю и сейму, что всему виною неприязнь гетмана к князю Острожскому и что владыкам, которых низложил Никифор, было бы выгодно, если бы его признали шпионом. В это время вошел в комнату к сенаторам король, и при виде его старик Острожский не мог удержаться и сказал ему резкую речь. Князь напомнил королю о знатности своего рода, ведущего начало от древних русских князей, о заслугах своих предков и своих собственных, жаловался на Замойского, который по вражде к нему, князю, гонит его слуг, добрых людей, хватает на дорогах, мучит, желая навести на него какое-либо бесчестие, нападает на его духовных и выставляет их изменниками. "А ваша королевская милость, - продолжал затем князь, - видя насилие над нами и нарушение наших прав, не обращаешь внимания на свою присягу, которою обязался не ломать прав наших, но умножать и расширять. Несмотря на справедливые доводы наши и предстательство земских послов, ты не хочешь держать нас в православной вере при наших правах, дать нам других пастырей на место отступников, позволяешь этим отступникам преследовать и проливать кровь тех, которые не хотят идти за ними в отступничество, позволяешь грабить их, выгонять из имений. За веру православную наступаешь на наши права, ломаешь вольности наши и, наконец, налегаешь на нашу совесть, - этим ты ломаешь свою присягу и все, что прежде для меня сделал, обращаешь в ничто последнею своею немилостию. Не только сам я, сенатор, терплю кривду, но вижу, что дело идет к конечной гибели всей Короны Польской, потому что теперь никто уже не обеспечен в своем праве и вольности. Предки наши, принося государю верность, послушание и подданство, получали взаимно от государя милость, справедливость и оборону, и так обоюдно исполнялась присяга. На старости лет я глубоко оскорблен в том, что для меня всего дороже: в совести и православной вере. Ожидая близкой кончины, напоминаю вашей королевской милости: опомнитесь. Оставляю вам эту духовную особу, а крови его на Страшном суде Божием искать буду. Прошу Бога, чтоб уже больше не видеть мне такого нарушения прав..." Окончив речь, Острожский немного отступил и, обратившись к своим, пошел вон из комнаты, поддерживаемый приятелем, который напрасно упрашивал его подождать королевского ответа. Видя это, король послал за ним зятя его виленского воеводу Радзивилла с просьбою вернуться. "Уверяю вас, - говорил Радзивилл, - что король принимает участие в вашей печали, и Никифор будет освобожден". Но огорченный старик отвечал: "Пусть себе и Никифора съест", вышел из дворца и уехал из Варшавы. Оставшиеся при короле сенаторы высказали ему три мнения: одни говорили, что надобно еще под пытками допросить Никифора и Яна и потом подвергнуть наказанию, какого окажутся достойными; другие, что следует держать Никифора только под "почетною" стражею и стараться об отыскании монаха Пафнутия, чтобы узнать всю правду; третьи, что нужно задержать Яна и Никифора до тех пор, пока не получится из Валахии подлинное свидетельство о виновности последнего. Король определил: не подвергать их пыткам, но держать в заключении, пока не отыщется Пафнутий. Вследствие этого Ян был заключен в тюрьму под ратушею в Варшаве, а Никифор отослан на заключение в мариенбургский замок, где содержался несколько лет и скончался будто бы от голода.

Заточение Никифора было, без сомнения, торжеством для униатского митрополита и епископов. Кроме того что Никифор был главным виновником осуждения их и принятой ими унии, он и в последующее время служил бы для них главнейшим препятствием при распространении унии среди западнорусской православной паствы, оставаясь здесь в качестве уполномоченного от Вселенского патриарха. Теперь же, когда этого препятствия не стало, униатские владыки могли смелее рассчитывать на успех своего дела, пользуясь против своих домашних врагов и противников унии тем самым оружием, которым уже начали действовать на своем Соборе в Бресте. Каждый владыка объявлял по своей епархии, что все священнослужители, которые не желают принять унии и оставаться в подчинении своему владыке, отлучаются от Церкви, и низлагаются, и следовательно, лишаются своих мест и тех церковных доходов и имений, какими доселе пользовались, а все миряне, сопротивляющиеся унии, предаются проклятию и анафеме. Правда, эти анафематствования и проклятия из уст униатских владык не могли устрашать православных, ни духовенства, ни мирян, но отнятие мест, доходов и имений у православных священнослужителей - это была мера слишком для них чувствительная! Еще в тех городах и селениях, где православные жили под охраною своих православных властей, например в имениях князя К. К. Острожского и других православных вельмож и дворян, православные пастыри могли не покоряться распоряжениям униатских владык и, несмотря на их прещения, продолжать свое служение и отправлять все церковные требы для своих прихожан. Но там, где у православных не было таких покровителей и защитников, например в имениях самого короля, в имениях латинских и униатских панов и епископов, православным священникам приходилось избирать одно из двух: или принимать унию, чтобы сохранить за собою свой сан, место и доходы, или лишиться всего этого и оставаться без всяких средств к жизни. И некоторые священники поневоле уступали, соглашались на унию, по крайней мере наружно, и обязывались насаждать ее в своих приходах. А не соглашавшиеся на унию и упорно продолжавшие священствовать и утверждать в православии своих прихожан подвергались и более тяжким насилиям. Таких схватывали и бесчестили, заключали в оковы и темницы и т. п., приходские церкви их запечатывали, а прихожан оставляли без пастыря и богослужения.

В епархии митрополита Михаила Рагозы главным городом оставался Киев, по имени которого он не переставал титуловаться и по принятии унии. И этот город со всеми его православными жителями и духовенством решительно отказывался от повиновения своему архипастырю-отступнику и открыто восставал против всех его требований и распоряжений. Здесь православные чувствовали себя довольно сильными, воеводою киевским был князь К. К. Острожский. Даже городские власти, бурмистры, райцы, лавники, не только сами сопротивлялись митрополиту, но еще получали и возбуждали духовных и мирян не покоряться ему. Митрополит Рагоза ничего не мог сделать одною своею властию и пожаловался королю. И король в один и тот же день (2 декабря 1597 г.) подписал две грамоты в Киев: одну - к православному духовенству, а другую - к магистратским сановникам и приказывал, чтобы они не возмущались против своего верховного пастыря и во всем были ему послушны, - грамоты, совершенно похожие на ту, с какою прежде король обратился ко всем православным и которая так мало произвела действия в Киеве. Особенно резко обнаружилась эта непокорность митрополиту и самому королю в Киево-Печерской лавре. Мы уже видели, что еще в 1595 г. король хотел отдать ее митрополиту Рагозе и отнять у архимандрита Никифора Тура, но последний воспротивился и остался ее настоятелем. Теперь, после того как униатский Собор в Бресте осудил в числе других православных духовных и Никифора Тура на низложение и лишение места, король снова дал приказ отнять у него лавру и ввести во владение ею митрополита. Об этом он известил самого Тура и воеводу киевского князя Острожского, чтобы последний не препятствовал передаче лавры митрополиту Рагозе. Но когда возный земли Киевской Роман Овсяный, исполняя приказ короля, прибыл с двумя другими лицами в лавру, здесь встретили его пред воротами обители всею своею капитулою монахи, имея позади себя за воротами немало вооруженных людей, и объявили ему: "Мы имеем архимандрита, иного нам не нужно; митрополита в Киеве нет, а Михаила Рагозу, которого за отступничество от православия наши духовные низложили, мы не признаем за митрополита и увязать его в наш монастырь не дозволим". Возный пытался отворить монастырские ворота, чтобы идти к самому Никифору Туру, - монахи все закричали: "Не дозволим этого увязанья и будем обороняться силою" - и возного в обитель не впустили. Он старался вручить монахам по крайней мере копии с королевских грамот монахи копий не приняли. И возный ограничился тем, что внес (11 августа 1597 г.) заявление о всем этом в киевские градские книги. Никифор Тур потребован был на королевский суд и послал вместо себя уполномоченных (от 7 сентября): шляхтича киевского Христофора Белобережского и печерского монаха Феодосия. По рассмотрении дела на суде король снова определил (8 ноября) отнять Печерский монастырь у Тура и передать Рагозе и поручил исполнение этого решения дворянину своему Яну Кошицу (2 декабря), а монахам лавры и ее подданным послал особые грамоты, призывая их повиноваться митрополиту Рагозе как своему законному настоятелю и отвергнуть Тура как низложенного. Но и на этот раз монахи оказали решительное сопротивление. Прибыв вместе с киевским возным Лаврентием Толочко и двумя шляхтичами к лавре, Кошиц, как сам рассказывает, нашел монастырские ворота запертыми и у ворот несколько сот вооруженных казаков, гайдуков и слуг монастырских. Тотчас вышли и монахи, составляющие монастырскую капитулу, и на предложение Кошица впустить его в лавру для передачи ее Рагозе отвечали: "Знаем, зачем ты приехал и какие имеешь листы от короля; тех листов и слышать и видеть не хотим и монастырь наш крепко охранять будем. Король ничего не имеет до нас, и мы не должны его слушать, так как он нарушает наши права и вольности". Кошиц старался склонить монахов к уступчивости, но они остались непреклонными и даже грозили ему стоявшими тут казаками. Тогда митрополит, который уже и в официальных бумагах назывался печерским архимандритом, начал домогаться по крайней мере того, чтобы пользоваться хоть некоторыми доходами от лавры. И вот, по просьбе его король в 1598 г. приказал князю Александру Полубенскому, который должен был лавре 1300 коп литовских, внести этот долг не Никифору Туру, а митрополиту Рагозе; в следующем же году два раза предписывал державце бобруйскому, чтобы он доставил митрополиту Рагозе медовую дань с Бобруйской волости, принадлежавшей Печерскому монастырю, которой (дани) державца отдавать митрополиту не соглашался. Вместе с тем и сам Рагоза посадил было своих урядников в некоторых имениях Печерского монастыря, особенно в Белоруссии. Но Никифор Тур лично явился туда и при помощи монастырских крестьян повыгнал этих урядников. В сентябре 1598 г. литовский канцлер Лев Сапега приказал могилевскому чиновнику, чтобы он помогал митрополиту Рагозе исправно получать годовые доходы с находящихся там имений Печерской лавры и постарался изловить Никифора Тура. Но последний в том же году вместе со всею капитулою печерскою подал жалобу на митрополита и его капитулу в киевский земский суд за то, что митрополит незаконно взял с мещан могилевских восемь тысяч коп грошей. И суд признал митрополита виновным и определил взыскать означенную сумму с имений митрополичьих, которые для того и переданы монастырю Печерскому.

В Вильне положение православных было совсем иное, чем в Киеве. В ней преобладающее значение имели латинское духовенство и особенно иезуиты, стоявшие за унию. Открыто бороться здесь с униатским митрополитом православным пастырям было невозможно, и они нашлись вынужденными покориться ему, по крайней мере наружно. Покорился известный виленский протопоп Иван Парфенович, прежде столько ратовавший против унии со всем своим духовенством: он и теперь остался наместником митрополита в Вильне и исполнял его поручения. Покорились и прочие виленские священники с своими приходскими церквами, так что у православных в Вильне не осталось ни одной церкви. Покорился и архимандрит виленского Свято-Троицкого монастыря Софроний, хотя это было ему очень тяжело, как показал следующий случай. В генваре 1597 г., т. е. спустя каких-нибудь три месяца по принятии унии, когда виленские бурмистры, райцы и лавники по делам своего бурмистровского братства собрались в братском доме, пред ними внезапно предстал троицкий архимандрит Софроний и начал говорить: "Я пришел заявить вашей милости, что больше не хочу быть в Троицком виленском монастыре архимандритом и настоятелем, ибо терплю ненависть от всех людей за то, что поминаю на ектениях митрополита и молюсь за него Богу. Доселе я делал это против моей совести и убеждения, но отселе я не буду просить Бога за митрополита и не хочу быть старшим в монастыре, желаю лучше быть простым чернецом где-либо и сохранить чистою свою совесть, нежели молиться за теперешнего митрополита". Затем Софроний положил на стол пред бурмистрами и райцами церковные и монастырские ключи и молвил: "От вашей милости я имел эти ключи и опять отдаю их вам". Когда его спросили, зачем он так поступил, и не подговорил ли кто его, и не нашел ли он себе где другого места, он отвечал: "Я хочу лучше жить где-либо под покровительством какого-нибудь пана, который будет защищать меня от митрополита, нежели оставаться здесь, в Вильне, и быть ему послушным; добровольно принял я от вас Троицкий монастырь, добровольно и отдаю его в ваши руки". Получив известие об этом от бурмистров, митрополичий наместник Парфенович пригласил Софрония к себе, и Софроний сознался пред ним, что хотя отказался от настоятельства добровольно, но по наущению некоторых соборных священников, и выразил сожаление, что поступил необдуманно, почему и просил Парфеновича походатайствовать пред бурмистрами о возвращении ему, Софронию, Троицкого монастыря. Такое-то колебание приходилось испытывать тогда виленскому православному духовенству!

Одно Свято-Троицкое братство в Вильне смело сопротивлялось митрополиту и унии, но за то много и терпело. Еще в августе 1596 г. король приказал сановникам виленского магистрата, чтобы они возбранили братству строить свою церковь во имя Святого Духа, так как она назначалась будто бы не столько для хвалы Божией, сколько для большего распространения ереси, т. е. православия, хотя сам же дал в 1592 г. разрешение на эту постройку. Но члены братства не послушались и начали строить свою церковь неподалеку от Троицкого монастыря, на противоположной стороне улицы. В следующем году, вероятно, король подтвердил свой приказ виленскому магистрату, потому что в марте (17) магистрат послал возного Петра Юрьевича Новоша на место, где строилась братская церковь, чтобы остановить постройку. Но возному объявили, что церковь строится на плаце панов Воловичев двумя знатными православными паньями: женою воеводы брестского Зеновича, урожденною Волович, и женою воеводы смоленского Абрамовича, также урожденною Волович (вероятно, сестрами). Против этого были бессильны не только магистрат, но и все запрещения короля, потому что литовские дворяне имели право на своих землях строить какие угодно церкви. В начале 1598 г. церковь была уже окончена и освящена, и православные жители Вильны, у которых не оставалось более ни одной церкви в городе, кроме этой вновь сооруженной, готовились встретить в ней светлый праздник Воскресения Христова. Это-то время и избрали враги православия, чтобы нанести им самое тяжкое оскорбление. Под вечер в Великую субботу толпа студентов иезуитской Академии человек в пятьдесят, предводимая ксендзом Гелиашевичем, пришла на братский двор, где находились и братская школа - коллегиум, и церковь. Сначала они зашли в школу, и здесь Гелиашевич с гордостию вызывал на диспут жившего в школе чернеца - учителя отца Никифора, а один из студентов (Антон Десараний) завел спор с русским педагогом Ольшевским, который с питомцем своим, сыном князя Богдана Огинского, подкомория троцкого, посещал братскую коллегию и теперь в ней находился. Из школы отправились в церковь, в которой большие двери были уже заперты, вторглись в алтарь с крайним бесчинством и сбросили с престола крест и Евангелие; оттуда через царские двери выступили на средину храма, где стояла Плащаница, схватили ее и бросали из стороны в сторону, а когда слуги церковные, убиравшие церковь к празднику, стали уговаривать бесчинников, то подверглись от них брани и даже побоям. На самый праздник Воскресения Христова, когда началось богослужение, студенты снова явились толпою в братскую церковь и, обступив Плащаницу, пытались ее опрокинуть, издевались над церковными церемониями, толкали молящихся, а женщин кололи шпильками и, выдвинувшись вперед к алтарю, не пропускали никого к святому причащению, так что поп Герасим, вышедши из алтаря, едва упросил их немного посторониться. Еще более дерзости и наглости позволили себе буйные воспитанники иезуитов в тот же день на вечерне в братской церкви, куда пришли они теперь вооруженными. Они разместились кучками: одни стали у дверей церковных, другие - в притворе, третьи - посреди церкви, четвертые - с певчими на крылосе - и везде толкали людей и кололи шпильками, а женщин по устам, по лицу, по ушам потирали пальцами и руками, произнося бесстыдные слова. Несколько раз наносили удары сзади диакону Михаилу во время его хождения по церкви и, заняв место вокруг амвона, не пропускали туда священнослужителей для совокупного пения, а когда бакалавр греческого языка в братской школе Демьян Капишовский попросил бесчинников немного податься, то его ударили в лицо и повлекли было из церкви. С трудом уговорили их оставить церковь, но из церкви они бросились в братский коллегиум и ранили здесь попавшегося им навстречу слугу брестского воеводы Зеновича. Потом выбежали на улицу, где ждали их несколько сот их товарищей студентов и великое множество мещан, мастеровых и торговцев римской веры. Вся эта толпа, вооруженная ружьями, луками, камнями, топорами, начала штурмовать коллегиум и соседний дом братский, в котором остановилась приехавшая для богомолья жена смоленского воеводы Абрамовича. Буяны выломали ворота и железные решетки, повыбили окна, повредили стены зданий, пробили кровлю на друкарне, переранили школьную и церковную прислугу. На другой день утром, во время литургии, те же студенты с оружием в руках, разделившись на три группы, напали на домы братские, на коллегиум и на церковное кладбище, били и преследовали мещан, шедших в церковь, ранили одного братчика и наконец вторглись в самую церковь и произвели в ней великую тревогу и замешательство. Делая нападения на братскую церковь, иезуиты рассчитывали, что православные не вытерпят, окажут сопротивление студентам в самой церкви, произведут смуту, кровопролитие, а это послужит законным основанием для закрытия церкви. Но православные вытерпели, как ни горько было им поругание их святыни, они плакали от огорчения и молились, но сопротивления не оказали. Старосты виленского Свято-Троицкого братства, которое отселе справедливее могло называться Свято-Духовским по имени своей собственной церкви, а с ними и жена смоленского воеводы Абрамовича принесли (5 мая) жалобу на иезуитов в трибунальный суд. Но трибунальный суд отказался разобрать это дело и определил отослать его на генеральный сейм. Тогда приносившие жалобу обратились в виленский градский суд и просили по крайней мере допросить свидетелей и занести их показания в виленские городские книги.

В Слуцке митрополит поставил (15 июня 1598 г.) своим наместником и протопопом какого-то отца Афанасия Спасского, без сомнения принявшего унию, подчинил ему всех священников как города Слуцка, "соборных, и окрестных, и придельных, так и околичных", и дал ему уполномоченность, если кто из священников станет не покоряться своему верховному пастырю или его наместнику, тотчас запрещать непокорному священнослужение, а церковь его запечатать и донести о том митрополиту. Такие меры насилия сильно вооружали православных против Рагозы, так что, когда он, объезжая епархию, прибыл в Слуцк, местные жители совсем было забросали его камнями, и если он остался жив, то благодаря только своей карете, его скрывавшей, за что все домы в городе обложены были ежегодною пенею, которую и выплачивали потом много лет. В самом Новогрудке, где обыкновенно жил митрополит, сопротивление ему со стороны православных было еще труднее, потому особенно, что и новогрудский воевода Скумин-Тышкевич, столько прежде восстававший против унии, теперь принял ее и сделался ее покровителем.

По примеру митрополита действовали и прочие униатские архиереи в своих епархиях, только иногда еще с большею резкостию и жестокостию, против тех, которые осмеливались сопротивляться им и проповедуемой ими унии. Ипатий Потей приказал одного не покорявшегося ему православного священника по имени Павла схватить и заключить в смрадную темницу, другим непокорным брил бороды и головы, третьих выгонял из приходов, подвергал побоям и разным истязаниям. С яростию преследовал всех членов Брестского православного братства, так что некоторые решались покидать свои домы. Отнял у братства заведенную им школу, и король своею грамотою (26 июня 1597 г.) утвердил за Потеем эту школу и на содержание ее пожаловал два села Жидичинского монастыря - Торокань и Лесень. Учителем школы Потей определил известного ученого униата, священника и доктора богословия Петра Аркудия, родом грека, воспитывавшегося в Римской коллегии, которого привез с собою из Рима, и отдал ему в награду за труды по учительству село Торокань, на что исходатайствовал и соизволение короля (1599). Так образовалось первое униатское училище в Западнорусском крае. Вблизи Луцка существовал Спасский монастырь, священник этого монастыря Стефан Добрянский непоколебимо противился унии, и все православные из города начали обращаться к нему по своим духовным требам. Луцкий епископ Кирилл Терлецкий не знал, что с ним делать, явно напасть на него не мог или боялся, потому что монастырь находился в имении князя К. К. Острожского. И на что же решился отступник от православия? Послал своих людей, которые подстерегли Добрянского, когда он возвращался однажды из города в свой монастырь, схватили этого священника на оболонье и утопили. Может быть, тут действовала и вражда Кирилла против князя Острожского, так как князь отнял тогда у Кирилла половину церковных имений, ссылаясь на то, что предки его и он сам жертвовали эти имения собственно православной Луцкой и Острожской кафедре, а не униатской.

Надобно заметить, что в Луцкой епархии и вообще на Волыни уния начала уже тогда распространяться между православным дворянством, или шляхтою. В 1598 г. несколько дворян воеводства Волынского и других поветов, собравшись в Луцке, написали заявление, или просьбу, к сенату и королю. В этом заявлении они говорили, что благодарят Бога, сподобившего их дожить до соединения Восточной Церкви с Римскою, благодарят и духовных особ, ревностно потрудившихся для унии, и признают их своими епископами, и просили, чтобы святая уния ни в чем не была нарушаема. "А притом, прибавляли дворяне в заключение, - мы униженно просим и о новом календаре, чтобы между нами не было никакого замешательства и разъединения, так как календарь не есть член веры, но чтобы мы, как бывало и прежде, праздновали и отправляли праздники нашей греческой веры все вместе и единодушно; противящихся же такому святому единению просим не принимать и не слушать". Таким образом, дворяне эти не только сами изъявляли согласие принять новый календарь, но просили, чтобы он был навязан правительством и всем униатам, хотя во время принятия унии в Бресте, по свидетельству митрополита Рагозы, "календарь и пасхалею по-старому держати всем заховали, а по-новому кто всхощет". Под изложенным нами заявлением к королю и сенату подписались и приложили свои печати до 33 дворян, или помещиков, в том числе Станислав Радзивилл, Юрий Чарторыйский, Михаил Мышка, каштелян волынский, староста каменецкий, Авраам Мышка, староста овручский, Иван Гулевич, Гавриил Савицкий, протопресвитер дединский, Сасин Русинович Берестецкий, судья гродский луцкий, Захарий Яловицкий, писарь его королевской милости, Иван Тышкевич и др.

Не все, впрочем, архиереи, принявшие унию, были так ретивы в распространении ее, как Потей и Терлецкий. Вот что говорил в 1621 г. об одном из этих владык, именно о Полоцком архиепископе Германе, Мелетии Смотрицкий, обращаясь от лица всего виленского православного братства к униатам: "Имели покой жители Полоцка при Германе, потому что он находился в унии только своею тенью. Он не принуждал попов ни к чему. Напротив, когда им велено было подписываться на унию и протопоп города по имени Соломон и другой с ним не захотели того сделать, то Герман разорвал лист, на котором иные уже подписались было, заплакал и попов, подписавшихся на унию, подверг штрафу, а протопопа взял себе в духовника. Таким оставался Герман постоянно до самой своей смерти, как передают люди знающие. Сохранились грамоты, которыми много раз было напоминаемо ему, чтобы он пребывал в унии, но он всегда объявлял всенародно, что жалеет о том, что учинил".

Король Сигизмунд III покровительствовал униатским владыкам и жаловал их, хотя не в такой степени, как они могли ожидать. Пока уния только подготовлялась и король нуждался в согласии и содействии владык и вообще русского духовенства, он поощрял их и дал, как мы видели (в т. 9 нашей "Истории Русской Церкви"), митрополиту Рагозе Киево-Печерский монастырь, Луцкому епископу Кириллу Терлецкому кобринский Спасский монастырь в пожизненное владение, кобринскому архимандриту Ионе Гоголю Пинское епископство, а митрополичьему протонотарию Григорию, в монашестве Герману, Полоцкую архиепископию. Но теперь, когда уния ими была торжественно принята и они уже не могли отказаться от нее, король, сколько известно, пожаловал (28 октября 1596 г.) одному только Холмскому владыке Дионисию Збируйскому пинский Лещинский монастырь, отняв его у православного архимандрита Елисея Плетенецкого, которого униатский Собор в Бресте присудил к низложению и лишению места. Плетенецкий, однако ж, несмотря на волю короля, не уступил своего монастыря и продолжал управлять им еще около девяти лет, пока не перешел на настоятельство в Киево-Печерскую лавру. Особенно чувствительно было владыкам-отступникам то, что король вовсе и не думал дать им место в своем сенате, чего они так желали, и сравнять их с латинскими прелатами, как прежде обещал. Папа два раза писал в 1599 г. (от 7 апреля и 10 июля) к Сигизмунду III и просил его выполнить все обещания, данные униатским архиереям: предоставить им место в сенате и уравнять униатское духовенство с римским, но напрасно. В других милостях король униатам не отказывал. Митрополит Рагоза как архимандрит минского Вознесенского монастыря имел тяжбу с князем Петром Горским из-за села Тростенца, которое подарила тому монастырю еще королева Елена, и король решил судебное дело в пользу митрополита (28 марта 1597 г.). Вскоре за тем митрополит принес жалобу, что староста мозырский князь Юрий Радзивилл и его урядники вмешиваются в церковные дела митрополита и изъемлют из-под его власти священников, подчиняя их себе, и король строго запретил это названному старосте (10 декабря 1597 г.). Полоцкому архиепископу Герману еще в бытность его протонотарием и проповедником при митрополите Рагозе последний подарил церковный фольварок Загорский близ Новогрудка за труды по проповеданию слова Божия. Теперь Герман просил короля утвердить за ним означенный фольварок, и король пожаловал ему утвердительную грамоту (19 декабря 1596 г.). Тот же архиепископ жаловался, что витебский воевода Николай Сапега удерживает у себя дани, издавна пожалованные двум витебским церквам с королевских волостей, и король приказал воеводе не удерживать этих даней и отдавать церквам, а когда воевода не послушался, то потребовал его к своему суду (6 декабря 1597 г.). Впрочем, все эти действия короля отнюдь не выражали какой-либо особенной благосклонности его к униатским владыкам: такие же знаки внимания и справедливости он оказывал им и прежде, когда они были еще православными. В одном только они несомненно могли рассчитывать на особенное его благоволение - в деле распространения и утверждения унии. Тут король всегда был на их стороне с своею помощью и защитою.

Обратимся к православным Западнорусского края. Что делали тогда они, как охраняли свою веру, как ратовали против унии? Мы уже знаем, что у них осталось только два епископа, и, замечательно, оба эти епископа имели свои епархии в Галиции, где православие издавна наиболее терпело от латинян. Знаем также, что местоблюститель Вселенского патриаршего престола патриарх Мелетий, как только получил известие об отпадении митрополита Рагозы с несколькими епископами в унию, назначил для Литовской митрополии трех своих экзархов: епископа Гедеона, князя К. К. Острожского и своего протосинкелла Кирилла Лукариса. Но князь Острожский, лицо светское, по объяснению самого патриарха, был экзархом его только как защитник православия в Литве. Кирилл Лукарис являлся здесь экзархом патриаршим лишь по временам, потому что постоянно не жил в Литве, а то ездил в Царьград к патриарху, то возвращался от патриарха сюда, и притом, будучи только архимандритом, не мог исполнять от лица патриарха всех священнодействий в Западнорусской Церкви. Истинным по самому сану своему и постоянным экзархом Цареградского патриарха в этой Церкви, полным представителем его власти здесь оказывался один Гедеон, епископ Львовский, Галицкий и Каменец-Подольский. На нем легла отселе двоякая обязанность: быть архипастырем и первосвятителем не для своей только епархии, но и для всех православных Литовской митрополии, которые не хотели принимать унии и подчиняться униатским митрополиту и епископам.

В отношениях Гедеона к его епархии с давнего времени существовало зло, которое для многих служило соблазном и причиняло немало вреда. Это - вражда Гедеона с Львовским ставропигиальным братством и их препирательства из-за Онуфриевского монастыря и городской братской церкви. Пред наступлением унии князь К. К. Острожский всячески старался примирить враждовавших, но имел мало успеха. Теперь же, когда уния действительно настала и вражда Львовского владыки с знатнейшими гражданами Львова, составлявшими братство, могла угрожать еще более вредными последствиями, сам Собор православный, осудивший в Бресте унию, поручил князю Острожскому, чтобы он в течение следующих шести недель разобрал споры Гедеона с братством и склонил их к примирению. С этою целию являлись в замок князя и Гедеон, и два уполномоченных от братства - пан Дмитрий Красовский и пан Юрий Рогатинец. Они не пришли к совершенному примирению, но по крайней мере заключили (1 декабря 1596 г.) временную мировую и согласились приостановить тяжебное свое дело, производившееся тогда в придворном королевском суде, на целый год, до 1 декабря 1597 г., и до того времени жить в покое и приязни, сноситься между собою по делам веры и общими силами стоять за православие против униатов. К сожалению, как только окончился год, тяжба возобновилась, и братство отправило двух старших братчиков в Варшаву хлопотать по этому делу в королевских судах. Напрасно молдавский господарь Иеремия Могила, посылая Львовскому братству пятьсот червонных для окончания его строившейся церкви, писал братчикам (15 марта 1598 г.), чтобы они "с отцом епископом Гедеоном добре пребывали и его чтили".

Напрасно и сам патриарх Мелетий, в своем послании к ним (от 29 ноября 1598 г.) восхваляя их ревность о православии и предостерегая их от латинства, убеждал их прекратить ссору с епископом и говорил: "Я не хочу знать причины ваших несогласий, а только прошу вас обоих: если что имеете друг против друга, отпустите и примиритесь". Ничто не помогало. Узнав о возобновлении этой тяжбы, подвигавшейся весьма медленно, митрополит Михаил Рагоза просил короля (от 12 июня 1598 г.) отложить решение ее до следующего сейма и вызвать на сейм Гедеона со всеми документами, обещаясь и сам лично явиться туда, чтобы публично обличить Гедеона во всех причиняемых им церковных замешательствах. Что сделал король по этому письму митрополита, неизвестно, но только тяжебное дело Гедеона с братством не было решено и на следующем съезде, а продолжалось еще не один год.

В епархии Гедеона находился монастырь Уневский, который издавна подлежал непосредственно власти митрополита Киевского и Галицкого. Гедеон и до унии пытался овладеть этим монастырем, но безуспешно. Теперь же, когда митрополит Рагоза увлекся униею и Гедеон как бы занял его место для православных, сделавшись патриаршим экзархом, он счел себя уже вправе взять Уневский монастырь под свою власть. Впрочем, сам не стал владеть монастырем, а отдал его в управление своему племяннику Ивану Балабану, считавшемуся еще с 1595 г. по королевской грамоте коадъютором, помощником и будущим преемником своего дяди-епископа, и сумел исходатайствовать из королевской канцелярии новую грамоту Сигизмунда III (от 30 июля 1597 г.), которою Иван Балабан утвержден был в звании уневского архимандрита. В монастыре нашлись иноки, которые не хотели покориться новому архимандриту и избрали себе патроном какого-то шляхтича Юрия Уланецкого, но последний скоро передал их тому же архимандриту, и непокорные иноки были схвачены и подверглись строгому наказание. О всем этом слышал митрополит Рагоза, не перестававший считать себя законным владельцем Уневского монастыря, и вот 26 мая 1599 г. он решился отправить к братиям этого монастыря свое послание, желая их утешить и ободрить. "Мы узнали, - писал он, - от многих духовных и мирских людей, что бывший епископ Гедеон Балабан с своим балабановским родом всякою хитростию расхитил ваш монастырь, находящийся под нашим верховным благословением, и старцев иноков томил в монастыре вязаньем и голодом, что какой-то архимандрит Иван Балабан повязал чернецов, и отвозил в свою отчину к брату своему Адаму, и там держал в оковах, отнял у вас монастырские привилегии, позабрал церковные сосуды и отдал жидам, отяготил монастырских подданных данями и всю обитель растлил... что бывший епископ Гедеон сотворил в том монастыре нечестие и законопреступление... Мы ожидали его покаяния, но он, совершив великий мятеж в Церкви и сопротивляясь нашей верховной пастырской власти, доныне пребывает в своей злобе, пока не придет ему время. Вы же все пождите мало в вашем терпении, доколе праведным судом воздастся ему по достоянию его". Надежды митрополита, однако ж, не исполнились: время, которого он ожидал для Гедеона, не пришло, Гедеон продолжал занимать свое место до самой своей кончины, и монастырь Уневский оставался под его властию.

По званию патриаршего экзарха, епископ Гедеон распростирал свое архипастырское служение и за пределы своей епархии - на всех православных, которые находились в епархиях униатских митрополита и владык и не хотели им покоряться. А таких православных было еще тогда весьма и весьма много. Мы видели, что русские дворяне, присутствовавшие на Брестском Соборе, осудившем унию, вместе с земскими послами единогласно дали за себя и за своих потомков торжественный обет не подчиняться митрополиту и епископам, отступившим в унию, и не признавать их власти ни в коронных городах, ни в своих имениях, а неизменно оставаться в вере отцов и иметь только православных пастырей. И на первых порах дворяне, хотя, к сожалению, не все, исполняли этот обет. В их имениях, рассеянных по всему Западнорусскому краю, и под их защитою православные свободно исповедовали свою веру, а православные пастыри беспрепятственно продолжали священствовать, несмотря ни на какие запрещения от униатских владык, и во всех церковных нуждах обращались к патриаршему экзарху епископу Гедеону. И Гедеон удовлетворял этим нуждам: освящал церкви, выдавал антиминсы, ставил попов во все православные приходы, где бы они ни находились. С досадою смотрели на это униатские архиереи и придумывали, как бы обуздать Гедеона. Ипатий Потей, епископ Владимирский, писал к митрополиту Рагозе: "Гедеон Балабан, бывший владыка Львовский, не обращая никакого внимания на проклятие и низложение, которому он подвергся от нас на Брестском Соборе, отправляет все духовные справы и, мало того, вступается еще в чужие епархии и ставит попов, как недавно поставил и прислал попа в имение пана Александра Загоровского Хорев, лежащее в повете Владимирском". И вслед за тем Потей просил митрополита уведомить, нет ли соборного постановления о том, какому наказанию должен подлежать епископ, если он вступается в пределы другого епископа. Митрополит велел справиться в книгах и метриках митрополичьих и послал в ответ Потею (5 декабря 1598 г.) следующее правило, которое будто бы нашел между постановлениями Собора, бывшего в Вильне при митрополите Иосифе Солтане, в 1509 г.: "Аще который епископ от своея области во иную преступаючи, некия духовныя справы дерзнет отправовати: церкви святити, антиминсы давати, попов и дьяконов ставити и до иное области подавати, таковый повинен будет двесте рублей грошей широких на господаря, а на нас, архиепископа, сто рублей, а стороне противной другую сто рублей заплатити безо всякаго прекословия". К изумлению, такого правила вовсе нет в числе постановлений означенного Собора по всем известным спискам и по печатному изданию, которое восходит к началу XVII в. Следовательно, или у митрополита Рагозы находился список деяний Собора уже испорченный, или это правило нарочно выдумано самим ли Рагозою или его писарем-секретарем, чтобы только привлечь к суду ненавистного Гедеона. Потей после того, вероятно, пожаловался на Гедеона королю. По крайней мере король послал Гедеону грамоту (от 22 марта 1599 г.), в которой выражал следующие мысли: "До сведения нашего дошло, что ты, несмотря на сеймовое постановление, утвердившее решение Брестского Собора о твоем низложении, не перестаешь архиерействовать не только в твоей бывшей епархии, но и в чужих епархиях, отправляя духовные дела и поставляя священников, диаконов и прочее духовенство, а к тому ж производишь смуты, соблазны, волнения и вторгаешься в имения других владык. За такое нарушение постановления сейма мы могли бы приказать инстигатору преследовать тебя. Но, не желая этого ныне, мы хотим прежде только напомнить тебе, чтобы ты прекратил свои незаконные действия и жил скромно и спокойно, иначе мы поступим с тобою, как требует сама справедливость, и ты не вправе будешь сказать, что тебя не предостерегли". Такую же грамоту и в тот же день король послал и Перемышльскому епископу Михаилу Копыстенскому.

Но между тем как униаты, покровительствуемые королем, хотели лишить власти православных владык, православные, в сознании своей полной правоты, пытались лишить власти владык униатских. В начале 1598 г. послы воеводства Волынского, прибыв в Варшаву на собиравшийся сейм, подали королю по поручению всех обывателей своего воеводства позыв на Ипатия Потея и Кирилла Терлецкого и обвиняли их: а) в том, что они своевольно сделали себя послами от всех православных христиан к папе Римскому и именем всех православных заявили ему покорность, тогда как православные никогда им этого не поручали и с ними на это не соглашались; б) в том, что они отважились на такое дело без воли патриархов, своих старших, нарушили данную им присягу - быть всегда послушными Церкви Греческой и таким образом сделались, по правилам святых Соборов и отцов, недостойными своего епископского сана и "духовных хлебов", которыми пользуются; в) в том, что вопреки патриаршим протосинкеллам, прибывшим на Брестский Собор, равно вопреки всем, духовным и светским, обывателям воеводств Киевского, Волынского, Минского, Мстиславского, Новгородского, Подольского, Брацлавского, земель Львовской, Галицкой, Перемышльской, Холмской и других составили иной Собор, соединившись с ксендзами римскими, с которыми иметь общения правила святых отцов возбраняют, и осмелились людей почтенных и добрых, твердо содержащих уставы Церкви Восточной и не согласившихся на схизму - унию, проклинать и отлучать от Церкви, от которой сами прежде отлучились и не имея уже никакой власти отлучать других; г) наконец, в том, что они нарушили права и привилегии, данные прежними королями Церкви Греческой, как и Римской; нарушили генеральную конфедерацию, установившую свободу вероисповеданий в Литве и Польше, и королевскую присягу - свято соблюдать эти права и привилегии и эту свободу. Приняв от послов Волынской земли представленный ими позыв, король немедленно послал Потею и Терлецкому свой приказ (30 генваря 1598 г.), чтобы они явились на варшавский сейм, имеющий открыться со 2 марта, и дали ответ против всех взводимых на них обвинений. Но когда сейм действительно открылся, король не захотел заняться этим делом, столько важным для православных, и отложил его, будто бы за множеством других дел, на два года, до сейма 1600 г.

Подвергаясь постоянно обидам со стороны униатов и латинян, связанных между собою униею, и не находя правосудия у самого короля, православные пришли к мысли заключить своего рода унию, политическую и религиозную, с протестантами, которые также много терпели от латинян в Литве и Польше, чтобы совокупными силами успешнее защищаться от общих врагов. Главными деятелями при этом были со стороны православных князь К. К. Острожский, а со стороны протестантов зять его, воевода виленский Христофор Радзивилл. По их приглашению к 4 мая 1599 г. прибыли в Вильну представители трех протестантских исповеданий: суперинтендент Церквей аугсбургского исповедания в Польше Еразм Глицнер, епископ Церквей богемского исповедания в Малой Польше Симеон Феофил Турновский и старейшина реформатской Церкви в Куявии Даниил Николаевский. Виленское, бывшее прежде православное, духовенство решительно не захотело вступать с ними в какое-либо рассуждение и соглашение о вере, называя их прямо еретиками: иначе оно поступить и не могло, подчинившись, хотя, быть может, только наружно, униатскому митрополиту. Но нашлись православные пастыри, которые не отказались участвовать в съезде, это были: Лука, митрополит Белградский, Исаакий, игумен монастыря в Дубне, и архидиакон Гедеон из того же монастыря, приехавшие вместе с князем Острожским. И 14 мая состоялась первая сходка их с протестантскими духовными особами в доме князя на Покровской улице. При свидании игумен Исаакий, протягивая протестантам свою руку, сказал, что хотя Писание и запрещает приветствовать еретиков даже словом "здравствуй", но он решился в настоящий раз с своими товарищами быть снисходительнее. Турновский на это выразил только удивление, что Исаакий называет еретиками людей, которых доселе никогда не видал и с которыми никогда не говорил. Совещания открылись речью самого князя Константина, который высказал в ней свое пламенное желание, чтобы устроились взаимное согласие и соединение Церквей евангелической и Греческой, равно признающих только одну главу Церкви - Господа Иисуса Христа. Глицнер отвечал князю благодарностию за его ревность о славе Божией и выразил свою и своих товарищей готовность к достижению такого согласия и соединения. "Но вы напрасно надеетесь, заметил Лука Белградский, - что мы от нашей веры перейдем к вам, вы должны принять нашу веру, оставив свою". Князь смутился этим замечанием и убеждал своих духовных не прерывать при самом начале переговоров, которые могут привести к желанной цели. Тут начал свою речь Турновский и, перечислив многие пункты учения, в которых согласны между собою протестанты и греки, вспомнил о благосклонности, оказанной некогда Цареградским патриархом чешским, или богемским, братьям, и заявил полную готовность от имени своих единоверцев соединиться с православными "на основании Священного Писания как самого истинного судии во всех спорных вопросах". В таком же роде говорил и третий представитель протестантства - Николаевский, перечисляя пункты, в которых, по его словам, паписты впали в заблуждение, а греки, равно как протестанты, учат согласно с Священным Писанием. Последнее слово принадлежало игумену Исаакию. Он соглашался, что православные действительно признают главою Церкви только одного Христа, как и протестанты, и одинаково с ними содержат некоторые другие члены веры, но прибавил, что основанием своей веры православные считают Священное Писание, писания святых отцов и правила Соборов и что православное духовенство не может вступить в соединение с протестантами без разрешения и полномочия от Константинопольского патриарха. Когда совещания окончились, князь Острожский благодарил протестантских духовных за высказанную ими готовность к соглашению с православною Церковию, а православные духовные подали им руки.

На втором собрании в том же доме князя Острожского, 18 мая, присутствовали уже не одни духовные, но и светские. Больше было и духовных особ, протестантских и православных: к первым присоединилось несколько литовских пасторов - виленский, пиотровский, яницкий и др., к последним до десяти священников. Но несравненно более находилось светских лиц обоих исповеданий, в том числе сенаторов, воевод и других вельможных панов, каковы были - из православных: князь К. К. Острожский, сын его Александр, воевода волынский, князья Сангушко, Корецкий, Горский, Лузина, Вишневецкие, Соломерецкие; из протестантов: князь Христофор Радзивилл, воевода виленский, Абрамович, воевода смоленский Зенович, воевода брестский, князь Юрий Радзивилл и др. На этом собрании занялись прежде всего вопросом о политическом союзе протестантов с православными и был составлен, или только прочитан предварительно составленный, и утвержден акт конфедерации между ними. Резкими чертами изображены в акте те притеснения и обиды, какие уже терпели тогда в Литовско-Польском государстве от ревнителей папства православные и протестанты. "Наши церкви, - говорят они, - монастыри, зборы по большей части у нас отняты, разорены, опустошены, и это сопровождалось разграблением, великим мучительством, пролитием крови, убийством и неслыханными поруганиями не только над живыми, но и над мертвыми... В некоторых местах нам уже запретили свободные собрания для богослужения и молитвы и построение церквей и кирок. Наши пресвитеры, пастыри, проповедники за твердость в своем исповедании всячески преследуются, терпят нападения и грабежи и в собственных домах подвергаются бесчестию, поруганию, изгоняются, ссылаются, лишаются всего. Их хватают на дорогах и в городах, заключают в узы, бьют, топят, умерщвляют... Наших мещан за различие в исповедании удаляют от цехов, промыслов, торговли и даже житья в городах, считают недостойными доверия в свидетельствах, а по местам подвергают даже инквизиции... Этот пожар, постепенно усиливаясь, касается уже и нас, людей благородного состояния... За то одно, что мы твердо стоим в своей вере, нас хитрыми действиями римского духовенства удаляют от мест и от пропитания по службе, и к сенаторскому званию, чинам, урядам, староствам, управительствам мы уже не можем иметь такого доступа, как другие... А когда жалуемся на оскорбления и обиды и со слезами испрашиваем от властей справедливости, защиты и помощи, то вместо какого-либо утешения получаем насмешки и презрение, соединенное часто с отказом даже в выслушании просьбы... Даже в проповедях церковных высказываются сильные воззвания и возбуждения против нас народа с указанием средств истреблять нас и с обещанием за то благословений и наград". Перечислив все эти притеснения и основываясь на Варшавской генеральной конфедерации 1573 г., утвердившей свободу вероисповеданий в Литве и Польше, православные и протестанты изложили потом в своем акте обещание и клятву сохранять между собою согласие и любовь и общими силами защищать от папистов свои храмы и духовенство, своих единоверцев и друг друга в сенате, на сеймах, сеймиках, пред королем и везде, где придется. А чтобы удобнее наблюдать за положением православных и протестантов и скорее оказывать им помощь в случае каких-либо притеснений от латинян, избрали из своей среды до 120 провизоров, или попечителей, и признали полезным созывать иногда Соборы, с тем чтобы на Соборах православных присутствовали и протестанты, а на протестантских Соборах - и православные.

Заключив между собою политическую унию, присутствовавшие в собрании православные и протестанты рассуждали потом и об унии религиозной. Но так как еще в предшествовавшем собрании духовных лиц того и другого исповедания было решено, что без Цареградского патриарха этой унии заключить невозможно, то ограничились теперь только прочтением членов вероучения, в которых протестанты были согласны с православными, и определили отложить окончание дела, пока не получится ответ от патриарха. А князь К. Острожский тут же упросил протестантских богословов, чтобы они написали к патриарху Мелетию письмо, которое и обещался отправить в Константинополь. Письмо действительно вскоре (28 мая, или 6 июня по новому стилю) было написано ими и отправлено. Они извещали патриарха о тех бедствиях, какие терпели в Литве и Польше православные и протестанты от последователей папы, о своем желании и готовности вступить с православными в соглашение и соединение по вере, чтобы вместе противодействовать врагам, и о сделанной уже в этом роде попытке по настоянию князя Острожского и других кратко изложили, в 18 пунктах, те члены веры, в которых будто бы наиболее сходятся протестанты с православными (хотя первый же пункт представлял иное, будучи выражен так: "Согласно признаем, что писание пророков и апостолов есть источник всей истины и небесного учения, преданный от Бога"), и просили патриарха, чтобы он дал благословение православным в Литве войти с ними в совещания и рассуждения о вере для заключения церковной унии и оказал к тому свое содействие. Письмо было подписано двумя суперинтендентами, или епископами, - Глицнером и Турновским и четырьмя пасторами. Кроме того, Турновский как предстоятель богемского исповедания послал к патриарху Мелетию особое письмо, в котором напоминал о бывших еще за 148 лет пред тем сношениях с богемскими братьями Цареградского патриарха Никодима, призывавшего их к соединению с Церквами греческими, и выражал надежду, что и теперь патриарх Царяграда не откажет в своем содействии к такому соединению. Прочитав эти письма, Мелетий отправил свои ответы протестантским богословам чрез своего экзарха Кирилла Лукариса и поручил ему войти с ними в дальнейшие объяснения. Но Кирилл по прибытии в Литву не отдал, как сам сознается, патриарших ответов протестантам, опасаясь огорчить короля и всех католиков, а главное, потому, что считал протестантов еретиками и союз с ними православной Церкви невозможным, так как они уклонились от нее гораздо далее, чем сами латиняне. Таким образом, религиозная уния между православными и протестантами, которой, кажется, особенно желал князь К. К. Острожский, не состоялась. А без этой унии и заключенная ими политическая уния при внутренних взаимных несогласиях по вере не могла уже принести всех вожделенных плодов, хотя, несомненно, не осталась без добрых последствий. Виленские иезуиты не упустили случая, какой представило им столь многолюдное собрание православных и протестантских дворян и духовенства, и постарались вызвать своих противников на диспут, надеясь публично посрамить их и показать торжество своей веры. Диспут состоялся 23 мая (2 июня) в доме виленского воеводы Христофора Радзивилла при огромном стечении дворянства всех исповеданий. Со стороны иезуитов выступил профессор Академии Мартин Смиглецкий, славившийся своею диалектикою, а со стороны протестантских богословов, которых было тут до тридцати, наиболее принимали участия в состязаниях Николаевский, Яницкий и Гертих. Смиглецкий предложил было несколько вопросов для диспута: о власти апостола Петра в Церкви, о таинстве Евхаристии, о почитании икон, о призывании святых, о чистилище. Но занялись преимущественно первым вопросом и потом вопросом о безженстве священников. Споры велись с большим напряжением и горячностию и продолжались сряду шесть часов, так что и спорившие и присутствовавшие до крайности утомились и поспешили разойтись. Каждая сторона, по обычаю, приписывала себе победу. На другой день, когда протестантские ученые собирались уезжать из Вильны, пронеслась весть, что иезуиты, считая это постыдным бегством своих соперников, хотят остановить их при выезде из города с толпами своих студентов и продолжать диспут. Чтобы беспрепятственно проводить отъезжавших, протестантские вельможи Юрий Радзивилл и Андрей Лещинский заблаговременно выслали на дорогу вооруженных людей и тем предотвратили неизбежное столкновение.

Ревностно отстаивая свою веру против униатов, православные не только старались вместе с тем отстаивать свои прежние храмы и обители, но созидали и новые. В это именно время, спустя год после насаждения в Литве унии, получила начало одна из четырех наших лавр - Почаевская. В селе Почаеве на Волыни с давних времен существовала каменная церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы. Владелица села Анна Тихоновна, урожденная Козинская, жена луцкого земского судьи Иерофея Гойского, пожелала основать при этой церкви монастырь и 14 ноября 1597 г. внесла для того в земские кременецкие книги свою фундушевую запись. По этой фундушевой записи монастырь устроялся для жительства восьми чернецов и двух дьячков. Для содержания монастыря и церкви основательница дарила на вечные времена шесть человек крестьян, живших в Почаеве, со всеми их землями и повинностями и десять волок пахотной земли, сенокосов и леса и назначала ежегодно отпускать по тридцати коп грошей литовских с своих имений и десятину всякого зернового хлеба от почаевской вотчины. Существенным же условием полагала то, чтобы монастырь на вечные времена оставался в православии и отдавался всегда "не иному кому, как только чернецу-игумену греческого исповедания, подчиненному Восточной Церкви".

Значительное участие в начавшейся борьбе между униею и православием предоставлено было литературе. Ею равно пользовались как ревнители православия, так и ревнители унии. Мы уже упоминали, что местоблюститель Константинопольского патриаршего престола патриарх Мелетий еще в 1597 г., когда получил сведения о Брестском Соборе, прислал к князю К. Острожскому и вообще к православным Западнорусской Церкви одно за другим несколько посланий, в которых то утверждал отлучение и низложение ее бывшего митрополита и владык, принявших унию, то назначал для нее своих экзархов, то убеждал православных быть твердыми в своей вере и обличал заблуждения латинян. Такие же послания написал патриарх и в 1598 г., одно - к литовскому скарбному Луке Мамоничу, другое - Львовскому братству, третье всем православным, и здесь повторял свои убеждения и обличения и решал разные вопросы, предложенные ему православными. В то же время послышался голос и с Афона. Западнорусские иноки, подвизавшиеся в афонских монастырях, узнав о появлении унии на их родине, составили общее послание к своим соотечественникам и братьям по вере и убеждали их, чтобы они оставались непоколебимыми в православии и не смущались ни отпадением митрополита и владык в унию, ни наступавшими гонениями, помня, что эти владыки были не истинные пастыри, а наемники, принявшие святительский сан только из-за имений и перешедшие в унию только ради собственного спокойствия и выгод, и что истинным последователям Христа необходимо в жизни терпеть скорби и нести крест для достижения Небесного Царства. Для большего распространения этих посланий князь К. К. Острожский приказал напечатать их с присовокуплением некоторых других статей "на пользу и утверждение православным христианам", и в 1598 г. из Острожской типографии вышла "Книжица" в десяти отделах. В первом помещены были свидетельства святых отцов и учителей Церкви об исхождении Святого Духа от единого Отца, в следующих семи - семь посланий патриарха Мелетия, в девятом - послание самого князя К. К. Острожского ко всем православным против унии, писанное еще в 1595 г. и нам известное, в десятом - послание афонских пустынножителей и скитников. Против Константинопольского патриарха выступил сам папа. Получив известие, что патриарх отлучил от Церкви принявших унию митрополита и владык, папа Климент VIII написал постановление (5 июня 1597 г.), которым отменял и уничтожал патриаршее отлучение и прислал это постановление в Литву к митрополиту и владыкам, с тем чтобы оно повсюду торжественно было прочитано и объявлено всему духовенству и народу. Папа, без сомнения, не сознавал всей нецелесообразности своего поступка. Если патриарх отлучил Рагозу и его сотоварищей по унии от Церкви, то, разумеется, от Церкви православной, к которой они доселе принадлежали и от которой теперь отпали, а отнюдь не от Церкви Римской. Следовательно, папа, отменяя и уничтожая это патриаршее отлучение, как бы желал, чтобы они по-прежнему оставались и числились членами Церкви православной, - того ли нужно было папе? Патриарх Мелетий в своих посланиях в Западную Россию прежде всего обращался к князю К. Острожскому как главному ревнителю православия в крае. И папа счел нужным обратиться с своим посланием (1596 1598) к тому же князю и, между прочим, писал: "Мы с давнего времени знаем твои высокие достоинства, чтим знаменитость твоего рода и, естественно, желаем, чтобы за нашу расположенность к тебе и ты не чуждался нас, чтобы ты по доброй воле сделал что-либо для святого престола не для нас, а для Церкви Божией и чтобы твои мысли и воля были согласны с нашими. Мы ревностно заботимся о вере вселенской и ищем не личных каких-либо выгод, а всеобщего покоя и спасения человеческих душ. Позволь же нам, "просим тебя усердно, ожидать доброго твоего содействия и сделай добровольно, что от тебя зависит, для славы Божией. Сын наш Сигизмунд сильно желает, чтобы докончилось начатое дело, которое равно будет приятно и тебе и нам, т. е. чтобы Русская Церковь соединилась с Римскою к славе Божией, к утешению всех добрых и к вечной памяти твоего имени". Князь Константин отвечал папе, благодарил его за лестное письмо и продолжал: "Что же касается до веры и унии, то я вполне сочувствую этому делу, лишь бы только оно велось лучшим способом и привело к общему спасению. Не так давно я уже начал было трудиться для этого дела, но хотел идти к своей цели прямою и законною дорогою, стараясь прежде всего получить согласие и дозволение на то святейших патриархов греческой веры. И милость Божия, видимо, благоприятствовала нам, послав в Польшу двух патриархов, Константинопольского и Антиохийского, с которыми я беседовал и которые отвечали мне, что они не прочь соединиться с Римскою Церковию. К сожалению, в то самое время, когда это происходило и когда я старался дать дальнейшее движение делу, между нами открылась измена: некоторые наши духовные, без согласия всех и когда дело еще не было подготовлено, поспешили к вашему святейшеству для принятия унии и таким своим поступком до того возмутили православных, что иные охотнее переходят к ереси, чем к Римскому Костелу. Чтобы поправить дело, необходимо, чтобы наш светлейший король Сигизмунд с вашего благословения помогал нам всеми способами, а мы готовы потрудиться с полным усердием. Ваше святейшество, конечно, соизволишь отложить дело и пождать, пока мы не снесемся с отцами Греческой Церкви и не получим на то их согласия. И мы убеждены, что ваше святейшество будешь согласен поступить по всей справедливости и воздать каждому свое, т. е. и Церкви Греческой, и Церкви Римской, так чтобы обе они были как бы дочерями одного царя, сохраняя все свои права и преимущества, и чтобы, как ты будешь наивысшим епископом в Римской Церкви, так и патриархи оставались в Греческой Церкви при своей чести и власти".

По поводу Брестского Собора, точнее, двух Брестских Соборов, из которых один принял унию, а другой отверг, составлено как православными, так и униатами несколько сочинений. Православные издали в 1597 г. на польском языке в Кракове небольшую книгу "Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте Литовском". Это собственно история православного Брестского Собора, повествующая, как происходили одно за другим его заседания, его сношения с униатами и латинянами, его рассуждения и решения. Автор книги неизвестен. Латиняне и униаты с своей стороны издали в том же году и там же небольшую книгу о своем Соборе, написанную иезуитом Скаргою, хотя он и не упомянул своего имени на самой книге. Она издана на двух языках, особо на польском и особо на русском, и состоит из двух частей. В первой, под заглавием "Собор Берестейский", автор кратко излагает историю униатского Собора, бывшего в Бресте, а во второй, "Оборона Синоду Берестейского", заключающей в себе двенадцать небольших "розделов", или глав, старается защитить этот Собор от возражений со стороны православных и в первых двух главах доказывает, что Собор униатский был законный и правильный, хотя митрополит и владыки приняли на нем унию без согласия Цареградского патриарха и своих мирян; в следующих главах раскрывает учение, догматически и исторически, о единовластии папы в Церкви, о признании главенства папы и греками, о Флорентийском Соборе, повторяя то, что прежде обширнее изложил в своем сочинении "О единстве Церкви", и, наконец, убеждает православных согласиться на унию с Римом: указывает на непоколебимость Римской Церкви как единой истинной и на упадок Церкви Греческой, будто бы постигнутой проклятием Божиим, объясняет, якобы чрез унию не вводится новая вера, а только возобновляется прежнее соединение греков с латинянами, и усиливается опровергнуть законность православного Брестского Собора, называя его не Собором, а сеймиком. Такое сочинение латинское не могло не оскорбить православных, и они поспешили еще в том же 1597 г. издать против него в Вильне обширное сочинение "Апокрисис" на польском языке, а в следующем году и на русском. Здесь вопреки Скарге в первой части доказывается незаконность униатского Брестского Собора и преступность действий русских владык, принявших на нем унию; во второй законность действий православного Брестского Собора, осудившего этих владык за принятие унии; в третьей на основании Священного Писания и истории опровергается римское учение о единовластии папы, а в четвертой опровергаются порицания Цареградской патриархии и похвалы унии, высказанные Скаргою. Автор "Апокрисиса" назвал себя в самом заглавии книги Христофором Филалетом, но, по достоверным свидетельствам, это был некто Христофор Бронский, ученый протестант, на что есть указания и в его книге, потому что хотя он постоянно говорит от лица православных и выдает себя за православного, но кое-где допускает и протестантские мнения, например относительно таинства Евхаристии и неумеренного участия мирян в делах веры. Рассказывают, будто он написал свою книгу по предложению князя К. Острожского, от которого и получил за свой труд местечко Вильск с несколькими деревнями на Украйне. Как бы то ни было, только этот автор, очевидно, обладал солидным научным образованием, твердою диалектикою и обширными познаниями в Священном Писании, в писаниях святых отцов и в церковной истории и составил такое полемическое сочинение, которое по своей учености и основательности выделялось в ряду всех однородных сочинений того времени, написанных как православными, так и униатами и латинянами. Для нас оно драгоценно потому особенно, что сохранило множество грамот и других документов, относящихся к первоначальной истории унии. Не захотели и ревнители унии уступить православным и напечатали против них два новые сочинения. Первое, под заглавием "Справедливое описание дел и справы Собора Берестейского", издано было на русском языке в 1597 г. Оно не дошло до нас, но, как можно догадываться и по самому его заглавию, было направлено против книги "Ектесис, или Краткое изложение дел, происходивших на Поместном Соборе в Бресте", изданной православными, и представляло деяния этого Собора в извращенном виде, с латинской точки зрения. Автором этого сочинения был, по всей вероятности, сам Ипатий Потей. Другое сочинение, под названием "Антиррисис", составлено было по поручению Потея учителем его брестской школы, известным греком Петром Аркудием, в опровержение "Апокрисиса" Христофора Филалета и издано сряду три раза: в 1598 г. на латинском языке, на котором и написано, так как Аркудий не знал ни русского, ни польского, в 1599 г. на русском, а в 1600 г. на польском. Следя шаг за шагом за своим противником, Филалетом, и стараясь всячески защитить от его нападений дело унии и владык, принявших ее, автор "Антиррисиса", назвавший себя Филотеем, поместил в своем сочинении немало важных грамот относительно унии, не помещенных в "Апокрисисе", и таким образом сделал свою книгу также драгоценною и для последующего времени. Замечательно, что авторы тогдашних полемических сочинений или совсем скрывали свои имена, или под псевдонимами. Это делали они из опасения, как бы не подвергнуться преследованиям от тех, против кого ратовали, и не испытать участи, постигшей Стефана Зизания.

В числе документов, помещенных в "Антиррисисе", находится и послание Ипатия Потея к князю К. Острожскому от 3 июня 1598 г. Здесь Потей уверял князя, что пишет к нему единственно по сердечной любви к нему и благодарности за прежние его ласки и благодеяния и из желания ему блага. Потом восхвалял унию, принятую владыками, утверждая, что они не сделали ничего нового, а только возобновили Флорентийское соединение, которое почти полтораста лет оставалось в забвении, сохранили все церемонии Восточной Церкви, восстановили согласие между русскими и латинянами. Напоминал князю, что прежде он сам ревностно стремился к унии, написал о ней послание к нему. Потею, даже собственноручно изложил ее условия и что если не состоялся Собор пред отъездом Потея и Терлецкого в Рим, чего так желал князь, то не состоялся по воле самого же князя, отправившего тогда тайное свое посольство к еретикам на торунский съезд и тем крайне огорчившего короля. Убеждал князя принять унию, писать о ней к папе или, еще лучше, отправиться для того в Рим, а сам обещался быть проводником и слугою князю и присовокуплял, что такой унии, какой желает князь, в которой участвовали бы и греки с своими патриархами, и Московское государство, никогда быть не может, потому что народ греческий и московский совершенно заматорели в схизме. Наконец, просил князя выслушать диспут между избранными лицами из православных и латинян, чтобы яснее увидеть, на какой стороне истина, или по крайней мере допустить к себе с этою целию его, Потея, и побеседовать с ним в духе кротости. Князь Острожский не захотел отвечать Потею, а вместо князя по собственному желанию написал "Отпись" на послание Потеево один из клириков церкви острожской. Он прежде всего восстал против Потеевых похвал состоявшейся тогда унии, или согласию, между Восточною Церковию и Западною и привел множество примеров из ветхозаветной и новозаветной истории, как согласие и соединение людей в том или другом деле, несогласное с волею Божиею, бывало противно Богу и гибельно для самих людей, и продолжал: "Не таково ли, отче владыко, и ваше согласие - уния? Посмотри оком и послушай слухом, что наделали вы своею униею. Нет города, нет селения, которые не наполнили бы вы плачем и рыданием людей, держащихся отеческого предания и веры... Какого не сделали вы гонения, какого поругания, оплевания, замешательства, какого не произвели кровопролития, убийства, тиранства, мучения, насилия в домах, училищах, церквах?.. Вы иссушили взаимную любовь в людях, произвели раздор между родителями и детьми, между братом и братом, поссорили господина с крестьянами...

Вы потеряли совесть, преступили клятву, обманули папу, присягали за всех нас, отправляли от нас посольство, о котором мы и не думали... Ты, отче владыко, внушаешь князю приступить к восхваляемой тобою унии. Но если бы это дело велось как следует, то князь не допустил бы никому опередить себя... Ты говоришь, что вы ничего нового не сделали, а только возобновили Флорентийское соединение, полтораста лет лежавшее в забвении, и я также вижу, да и всем явно, что ваша нынешняя уния возобновила то, что сделано было на том разбойническом сонмище, а там одних давили, других топили, иных морили голодом или узами, а иных лишали жизни хитростию... Ты ухватился за одну только историю Флорентийского Собора, написанную латинянами и направленную против греков, и ее считаешь истинною, а своей истории об этом Соборе, давно и верно написанной, ты не читаешь и не хочешь ей верить. В конце моего послания ты найдешь эту историю, написанную кратко, но справедливо". Остальную часть своего послания острожский клирик посвятил раскрытию мысли, что истинная Церковь есть Церковь Восточная, а не Римская. Эта "Отпись" Потею вместе с "Историею о листрийском, т. е. разбойническом, Флорентийском Синоде" тотчас же была и напечатана в 1598 г. в Острожской типографии, разумеется, с целию, чтобы могла быть прочитана всеми. Прочел ее и Потей и не замедлил написать на нее клирику острожскому свою "Отпись", которую также напечатал в изданном им тогда "Антиррисисе".

Не можем умолчать здесь и о четырех сочинениях одного западнорусского инока Иоанна из Вышни, подвизавшегося тогда на Афоне в затворе, хотя они в свое время, сколько известно, и не были напечатаны. Разумеем его послания: а) к митрополиту Рагозе и прочим владыкам, принявшим унию; б) к князю К. Острожскому и всем православным Западнорусского края; в) ко всем обителям Литовско-Польского государства и г) "Извещение краткое о латинских прелестех", обращенное к латинянам и православным.

В первом послании, весьма обширном, Иоанн, извещая владык-отступников, что до него дошло изданное от лица их сочинение "Оборона згоды с латинским Костелом" (вероятно, "Оборона Брестского Собора" Скарги), прежде всего крайне резко нападал на их нравственные недостатки. "Покажите мне вы, згоду (унию) вяжущие, кто из вас соблюл веру и заповеди Христовы? Не вы ли еще прежде разорили веру своими злыми делами? Не вы ли воспитали в себе похоть лихоимства и мирского стяжания? Никак не можете насытиться, а все более и более болеете алчбою и жаждою прибытков. Покажите мне, кто из вас исполнил шесть заповедей Христовых: алчного накормить, нагого одеть, больного посетить и пр.? Не вы ли заставляете алкать и голодать ваших бедных подданных, носящих тот же образ Божий, как и вы?.. Вы отнимаете у них коней, волов, овец, выжимаете от них дани, обнажаете их, мучите, томите во всякое время, зимою и летом, в непомерных трудах. А сами, как идолы, сидите на одном месте, и если понадобится перенести этот идолотворенный труп на другое место, то переносите бесскорбно на колеснице, как бы сидя дома, тогда как бедные подданные день и ночь на вас трудятся и мучатся... Где вы послужили больным? Не вы ли делаете и здоровых больными, бьете их, мучите, убиваете? Постучись только в лысую свою голову, бискупе Луцкий, благоговейное и благочестивое христианство? Зачем именем христианским называть себя бесстыдно дерзаете, когда силы того имени не храните? О, окаянная утроба, которая таких сынов на погибель вечную породила! Ныне в Польской земле все священники, как некогда Иезавелины жрецы, чревом, а не духом совершают службу; паны же над своими подданными сделались богами, высшими Самого Бога. Вместо евангельской проповеди, апостольской науки и св. закона ныне поганские учители, Аристотели, Платоны и другие им подобные, во дворах Христа Бога владычествуют. Вместо суда и правды царствуют несправедливость, ложь, кривда; вместо веры, надежды и любви безверие, отчаяние, ненависть; вместо целомудренного жития - скверная нечистота. Покайтесь же все, жители земли той, покайтесь, да не погибнете двоякою погибелию, вечною и временною. А если не хотите покаяться все, то вы, православные, будьте готовы отделиться от этого погибельного и содомского рода, чтоб быть истинно новым Израилем, а не язычниками. Ибо где между язычниками виданы такие плоды нечестия, как ныне в земле Польской? Не скорбите: Господь с вами; имейте веру и надежду на Него непоколебимую; на панов же ваших русского рода, на сынов человеческих, не надейтесь - в них нет спасения, они отступили от Бога к прелести еретической... Да будут прокляты владыки, архимандриты, игумены, которые монастыри запустошили и фольварки себе из мест святых поделали; сами с слугами своими и приятелями скотскую в них жизнь провождают, гроши сбирают и на доходы, назначенные для богомольцев Христовых, дочерям своим приданое готовят, сыновей одевают, жен украшают, слуг умножают, приятелей обогащают, кареты устрояют... Владыки безбожные вместо правила, книжного чтения и поучения в законе Господнем день и день над статутами сидят и во лжи весь век свой упражняются..." После других, столько же резких обличений, обращенных ко всей земле Польской, послание оканчивается новыми воззваниями к покаянию, пока есть время.

В своем "Извещении кратком о латинских прелестех" инок Иоанн предварительно решает два вопроса: что есть прелесть и что - мудрость змиина, которую должны иметь верующие, а потом опровергает римские лжедогматы об исхождении Святого Духа и от Сына, о старейшинстве Римской Церкви, о главенстве папы и о чистилище, обращаясь в своих опровержениях то к латинянам, то к православным, к первым с упреками, к последним с наставлениями, и делает замечание: "Мы хотели еще писать обличительно о Таинственной вечери, о календаре и о прочих отступлениях латинян, но узнали, что о всем этом довольно написал от Божественного писания Василий (клирик острожский). Это Василиево писание мы испытали известно и увидели, что он написал все не от своей фантазии, но от Божественного писания. Посему, молю вас, примите Василиево писание с усердием и любовию и утверждайте себя в вере, ибо истинное исповедание православной веры обретается в писании том".

Кроме некоторых полемических сочинений, направленных против унии и униатов, православные издали тогда в своих типографиях еще несколько книг учебных, учительных и богослужебных. В Виленской братской типографии напечатаны: Азбука, с изложением о православной вере Стефана Зизания (1596), Грамматика славянская Лаврентия Зизания (1596), Молитвы повседневные, в числе которых помещены и молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1596), Псалтирь (1596), Часовник (1596). В Острожской типографии напечатаны: Маргарит святого Иоанна Златоуста (1596) и Псалтирь следованная, в которой также помещены молитвы святого Кирилла Туровского на всю седмицу (1598).

В августе, если еще не ранее, 1599 г. скончался первый униатский митрополит Михаил Рагоза. Недолго пришлось ему управлять Церковию по принятии унии, но довольно для того, чтобы разочароваться в своих надеждах, какие мог питать пред принятием ее, и чтобы почувствовать, как горько он ошибся. Он увидел, с каким жаром и твердостию православные противятся унии, как немногие принимают ее и сколько выпало на его долю тревог, огорчений, усилий и бесплодной борьбы. Увидел, что и король не исполняет своих обещаний ему и его помощникам, не удостаивает их чести заседать в сенате, не оказывает им каких-либо особенных новых милостей. Он слышал проклятия, какие раздавались против него со стороны православных за измену вере отцов, и не мог не понимать, что эти проклятия не прекратятся и после его смерти. Если бы по крайней мере он был глубоко убежден, что Римская Церковь есть истинная и что он совершил дело спасительное и богоугодное, соединившись с нею, тогда в одном этом убеждении он мог бы находить для себя успокоение и ободрение среди всех тяжелых испытаний. Но вся деятельность его, пред принятием унии и по принятии какая-то вялая, уклончивая, нерешительная, нимало не отличавшаяся ревностию и горячностию, свидетельствует, напротив, что он был чужд такого убеждения. А если так, то неотрадна была его жизнь в унии, безотрадна и самая кончина.

II

Преемником митрополита Михаила Рагозы назначен был епископ Владимирский и Брестский Ипатий Потей, который, бесспорно, более всех прочих владык, принявших унию, заслуживал этой высокой чести и по своему образованию, и по своим трудам для унии, и особенно по своей энергии и ревности в распространении ее, и в котором никак нельзя отвергать и убеждения в правоте и святости этого злосчастного соединения с Римом. Но кажется, при самом вступлении Потея на митрополитскую кафедру встретились затруднения. Грамоту на митрополию король пожаловал Потею 26 сентября 1599 г., и в ней объявлял всем, что по смерти митрополита Михаила Рагозы назначил на его место епископа Владимирского Ипатия Потея, о чем уже и послал на утверждение папы, что отдает Потею все без изъятия митрополитские имения, и для передачи их послал своего дворянина Яна Кошица, и приказывал всем духовным и мирским людям "религии русской", чтобы они приняли нового митрополита за своего архипастыря и, в подчинении Римской Церкви, оказывали ему до его живота всякое послушание и уважение. Затем прошло более полугода, и король издал (8 апреля 1600 г.) другую такую же грамоту, обращенную собственно к крилошанам и всему духовенству религии русской во всем Литовско-Польском государстве, а "особливе в воеводстве Киевском". Здесь король снова извещал, что он по смерти Рагозы отдал митрополию Киевскую и Галицкую Ипатию Потею и что для передачи ему митрополии и всех ее имений посылает дворянина своего Лаврина Лозку, приказывая своим королевским именем всем особам, слугам, боярам и подданным митрополии повиноваться новому митрополиту, а духовным особам приказывал, чтобы они королевской воле не противились и, приняв Ипатия за своего старшего пастыря и митрополита, оказывали ему всякое послушание и почтение. Что ж значит эта вторая грамота, зачем она понадобилась? Она, без сомнения, не понадобилась бы, если бы первая грамота привела к цели. Если король вновь объявляет русскому духовенству, особенно в воеводстве Киевском, о назначении Потея митрополитом и приказывает принять его, не противиться королевской воле, то, значит, доселе, в продолжение полугода, духовенство еще не приняло Потея за митрополита и противилось королевской воле. Если король посылает теперь другого своего дворянина для передачи Потею митрополичьих имений и своим именем приказывает всем митрополичьим подданным повиноваться ему, то, значит, прежде посланный для этого дворянин Кошиц не успел передать Потею названных имений и митрополичьи подданные еще не покорились ему. И замечательно, что, тогда как в первой грамоте король ясно говорил о папе, о подчинении ему, об испрашиваемом у него утверждении для Потея, во второй грамоте он совершенно умолчал о папе. Между тем сохранилось письмо папы к Сигизмунду III еще от 5 февраля 1600 г. Здесь папа уведомлял короля, что потому долго не отвечал на его ходатайство об утверждении Ипатия Потея на митрополитской кафедре, присланное еще в августе прошлого года, что опасался, как бы Потей не потерял, променяв имения Владимирской кафедры на более скудные имения митрополии; теперь же, получив известие, что за Потеем оставляется и Владимирская кафедра, он, папа, одобряет выбор короля и дает обещание немедленно исполнить его желание, т. е. утвердить Потея митрополитом. Эта-то медленность со стороны папы, может быть, и огорчила короля и была причиною, почему он вовсе не упомянул о папе во второй своей грамоте, данной по случаю возведения Потея на митрополию. Как бы, впрочем, ни было, только король действительно, отдав Потею митрополитскую кафедру со принадлежащими ей имениями, оставил за ним и его прежнюю, епископскую, кафедру со всеми ее имениями, отчего Потей сделался несравненно богаче своего предместника и писался обыкновенно "митрополитом Киевским, и Галицким, и всея России, владыкою Володимирским и Берестейским". Более тринадцати лет правил он Западнорусскою митрополиею и во все это время вел самую энергическую, неустанную и беспощадную войну против православных для привлечейия их к унии.

Прежде всего война эта открылась в Вильне. Как только скончался митрополит Михаил Рагоза, в виленском Троицком монастыре внезапно появился Стефан Зизаний, прежде, как известно, осужденный и отлученный от Церкви Рагозою и изгнанный из отечества королем, но потом оправданный и разрешенный православным Собором в Бресте, и снова начал проповедовать против унии. Весть об этом скоро дошла до королевского двора, а оттуда сообщена Потею; и последний еще 24 сентября, следовательно, за два дня прежде, чем получил от короля грамоту на митрополию, уже называя себя нареченным митрополитом, писал виленскому "протопрезвитеру" Ивану Парфеновичу, чтобы он немедленно донес, правда ли, что Зизаний проповедует в Троицком монастыре, и не с дозволения ли виленских православных бурмистров и мещан, и если правда, что монастырская церковь "осквернена" проповедию проклятого человека, то запечатал бы ее в присутствии верных свидетелей и не дозволял бы ему ничего в ней более совершать. Вслед за тем и сам король писал (29 сентября) виленским бурмистрам и мещанам русской религии, выражал им свое неудовольствие за то, что они допустили проклятого Зизания проповедовать в своих церквах будто бы противное древней греческой вере, и, извещая о назначении для них нового митрополита Ипатия Потея, приказывал повиноваться ему во всем, и впредь более не терпеть кознодеев, подобных Зизанию, и не дозволять им проповедания в церквах под опасением в противном случае заплатить три тысячи коп грошей литовских: половину на короля и половину на митрополита. Виленские бурмистры, радцы и лавники русской веры, под управлением которых состоял Троицкий монастырь, уведомили (7 октября) Парфеновича, что Стефан Зизаний вошел в монастырь без их ведома и позволения, своевольно, и выйти оттуда не хочет, сколько они ни старались его выслать. Парфенович послал двух священников спросить Зизания, с чьего дозволения он вошел в монастырь и в нем пребывает. Зизаний отвечал: "Я вошел не с ведома бурмистров и радцев, а с ведома и позволения о. Иоасафа, архимандрита троицкого, и за его благословением говорю проповеди в церкви, и не выйду из монастыря никаким образом". После этого монастырская церковь была запечатана в присутствии новгородского воеводы Скумина-Тышкевича виленским протопопом Григорком (если это не прозвище Ивана Парфеновича, то надо допустить, что он или тогда уже скончался, или за что-либо был удален от места митрополитом Потеем). Зизаний послал известие о себе и о запечатании церкви во Львов к члену тамошнего братства Юрию Рогатинцу, который отвечал (16 ноября), что если Зизаний проповедует по воле всего виленского Троицкого братства, то поступает хорошо, и советовал не смущаться запечатанием церкви, но только без нужды не раздражать Потея. Потей, однако ж, был уже раздражен до последней степени: на самую жизнь Зизания было сделано покушение, так что он едва спасся чрез камин или дымовую трубу и бежал из Вильны. Братство внесло протест в виленские городские книги (14 декабря 1599 г.), в котором от имени всех православных жителей Вильны заявляло, что они не признают Потея своим пастырем, отказываются от послушания ему и что он, не будучи их пастырем, насильно привлекает их под свою власть.

Гнев Потея, естественно, обратился и на все виленское Троицкое братство. А надобно заметить, что братство это было еще тогда очень многочисленно и в числе членов своих имело "княжат, панят, сенаторов, рыцарство и иных людей вшелякой кондиции", живших в разных местах Литовского края. Потей начал действовать против братства и сам непосредственно, и чрез виленских бурмистров, радцев и лавников русской веры, которые, к прискорбию, были на ту пору из числа лиц, склонных к унии, и, руководимые Потеем, старались принудить к унии и членов Троицкого братства. Братство имело у себя при церкви Святого Духа двух священников: Карпа Лазаревича и Григория Ждановича, которые рукоположены были экзархом Цареградского патриарха Гедеоном Балабаном. Потей захотел отнять у братства этих священников и к 20 июля 1601 г. потребовал их к себе на суд за то, что они помимо его, митрополита, приняли священство от Львовского епископа и священствуют в митрополичьей епархии. Требование Потея встревожило братство и особенно ктиторов Свято-Духовской церкви. И вот 20 июля отправились в митрополичий дом у Пречистенского собора воевода смоленский Ян Абрамович, подкоморий троцкий князь Богдан Матвеевич Огинский и подстолий троцкий князь Богдан Федорович Огинский вместе с двумя священниками братства, имея при себе трех возных Виленского повета и с ними семь шляхтичей. Как только Потей принял пришедших, тотчас воевода смоленский и подкоморий троцкий сказали ему, первый - от имени своей жены, урожденной Волович, строительницы Свято-Духовской церкви, и сам от себя как ее опекун, а последний - от себя и от имени воеводы брестского Зеновича и его жены, урожденной Волович, другой строительницы той же церкви, и вместе от имени всех сенаторов, рыцарства и прочих братий и сестер Свято-Духовского братства как основателей и властных опекунов и патронов братской церкви, на шляхетских грунтах построенной: "Господине отче! Узнав, что на нынешний день ваша милость своими позвами потребовал пред себя священников Виленского церковного братства, мы по поручению всего братства явились дать тебе объяснение. Не только священники, но и все православные обитатели Вильны всегда покорялись Киевским митрополитам, доколе они сами находились в послушании Константинопольским патриархам. Но когда ты и покойный митрополит Михаил Рагоза с некоторыми владыками отреклись от патриарха и поддались папе, желая увлечь за собою мирян, то едва не все христианство греческой веры во владениях нашего короля, равно и Виленское церковное братство, в котором немало есть князей, панов, сенаторов и всяких шляхтичей, протестовали против вас и отказались повиноваться еще митрополиту Рагозе. Эти протестации они повторяли потом на всех сеймиках и генеральных сеймах, прося короля дозволить им оставаться при стародавних вольностях, под благословением Цареградского патриарха. И король, желая успокоить волнение, дозволил нам своею грамотою спокойно оставаться при нашем исповедании, пока дело не будет рассмотрено на сейме. Но оно и доселе еще окончательно не решено на сейме, и мы, оставаясь при наших прежних протестациях против вас и при наших прежних вольностях, совершенно вправе иметь у себя своих православных священников при нашей братской церкви, построенной на нашем властном шляхетском грунте. А как они не признают тебя за своего пастыря, то и не обязаны становиться пред тобою и слушаться тебя. Если кому до них есть дело, мы их господа и готовы всегда и везде взыскивать с них и заступаться за них". Потей отвечал: "До ваших грунтов и до вашей церкви я не имею ничего и не хочу в то мешаться; я имею дело только до ваших попов, которые, живя в моей епархии, не могут быть изъяты из-под моей власти". Присутствовавший при этом наместник виленский Станислав Пукшта счел нужным от имени воеводы виленского Радзивилла, находившегося тогда на войне, напомнить Потею, чтобы он не нарушал ничьих прав в Вильне и не посягал на братских священников, которые, оставаясь православными, по силе своих протестаций вовсе не подлежат его власти и живут здесь под обороною воеводы. Наконец, начали было и сами священники говорить Потею, почему они не признают его своим пастырем, но он не захотел их слушать и велел им явиться на следующий день. Тогда священники положили на столе пред Потеем свое письменное объяснение, наперед приготовленное, и, призывая как свидетелей бывших тут возных и шляхтичей, заявили, что они не признают Потея своим пастырем и не обязаны слушаться его и являться к нему. Несмотря на это, Потей потребовал к себе священников в другой раз к 27 и в третий к 31 июля. И как они лично к нему не явились, то судил их заочно и присудил к низвержению, а король, по доносу Потея, осудил их как непокорных и бунтовщиков на баницию. Виленское церковное братство осталось без священников.

Виленские бурмистры, радцы и лавники еще в 1596 г. жаловались королю, что Свято-Троицкое братство без их ведома испросило себе у него грамоту (от 9 декабря 1592 г.), которою братские дома в Вильне освобождены от постоя и других городских повинностей и которою нарушаются право и интересы всего города. Король тогда же (24 января) приказал братству прислать своих уполномоченных на королевский суд для ответа. Но разбирательство этой жалобы по разным причинам отлагалось с году на год. Братство, не надеясь найти правосудия у короля, явно не благоприятствовавшего православным, желало только одного, чтобы дело это разбиралось не задворным королевским судом, где все решал канцлер с несколькими находившимися при короле сенаторами или коронными чиновниками, а на генеральном, или вальном, сейме. Об этом не раз просило братство короля, на это согласились было и уполномоченные виленского городского управления во время сейма 1600 г. и дали даже письменное обязательство, что они перенесут свой спор с братством из задворного королевского суда на решение следующего генерального сейма. Но когда король прибыл в Вильну, бурмистры и радцы вопреки данному обязательству упросили короля порешить их спор с братством задворным королевским судом, воспользовавшись отсутствием из Вильны знатнейших членов братства, и успели получить королевский декрет, которым уничтожались привилегии братства. Не довольствуясь этим, бурмистры начали домогаться, чтобы отнять у братства и самые домы, где помещались братское училище и братская богадельня. Когда открылся сейм 1603 г., братство выслало туда своего уполномоченного, горько жаловалось на притеснения и обиды со стороны Потея и бурмистров и умоляло членов сейма походатайствовать пред королем, чтобы претензии виленских бурмистров против братства были рассмотрены на сейме, чтобы отменен был декрет королевского суда, уничтожавший привилегии братства, и чтобы снята была баниция с двух братских священников, несправедливо осужденных Потеем. Жалобы братства приняты были многими на сейме с большим сочувствием, но сейм этот разошелся преждевременно и в пользу братства не успел ничего сделать.

Таким образом, Потей уже одержал над братством и вообще над православными в Вильне немалые успехи. Он оттеснил братство от Троицкого монастыря, запечатав придел Троицкой церкви, в котором проповедовал Зизаний и который один только и принадлежал братству; отнял у братства обоих священников, которых оно имело у своей церкви Святого Духа, и если еще не совсем отнял при помощи бурмистров самые привилегии братства, то сделал их спорными и сомнительными. Оттеснив братство от Троицкого монастыря. Потей основал при нем еще в 1601 г. свой униатский митрополичий коллегиум, или семинарию и 15 августа "иеромонах и презвитер надворный" митрополита Потея по его приказанию "подал в моц и в держане честному Петрови Федоровичу Сурометниковичу, старшому на тот час того семинариум", фольварк Печерск с двумя селами, принадлежавшими митрополиту. Этот Петр Федорович был первым ректором основанной в Троицком монастыре униатской семинарии и в 1604 г., конечно по поручению Потея, издал книгу под заглавием: "Оборона Собору Флорентийского Осмаго против фальшивому, недавно от противников згоды выданному" (т. е. против "Истории о листрийском, разбойническом... Соборе", изданной в 1598 г. в Остроге; а какой-то виленский архимандрит Геласий Русовский перевел названную книгу и на польский язык и издал тогда же.

Впрочем, братство старалось вознаградить свои потери и в 1605 г. имело уже при Свято-Духовской церкви свой братский православный монастырь, мужской, с особым отделением для женского, как было и при Троицком монастыре: с этого года и можно считать существование виленского Свято-Духова монастыря. Имело также у себя и двух новых священников, Иосифа Яцковича и Ивана Семеновича, и пригласило к себе из Дерманского монастыря ученого иеродиакона Антония Грековича, которому кроме иеродиаконской должности в своем монастыре поручило как бакалавру в заведование и свою братскую школу. К сожалению, этот самый иеродиакон скоро подал повод к новому и весьма сильному столкновению братства с митрополитом Потеем. Грекович был уличен в преступной связи с черницею того же монастыря Екатериною Лычанкою в ее келье и, опасаясь последствий, тайно бежал из монастыря чрез ограду и отдался под защиту Потея. Священники и старшины братства подали на Грековича донос как на преступника и беглеца в виленский трибунальный суд. Грекович лично на суд не явился, но прислал лишь объяснение (16 июля 1605 г.), что он как лицо духовное подлежит суду только своего митрополита Ипатия Потея, а не трибунальному. В тот же день и Потей написал трибунальным судьям, чтоб они не нарушали его прав и не судили иеродиакона Грековича, как подлежащего его суду. Но уполномоченный от братства доказывал, что заявления Грековича и Потея не заслуживают уважения, потому что Грекович посвящен в сан иеродиакона не Потеем, а Белградским митрополитом Лукою, экзархом Цареградского патриарха, и служил доселе в братском православном монастыре, где и учинил свой проступок, состоя под духовною властию не Потея, а патриаршего экзарха Гедеона, епископа Львовского, и потому вообще, что православные в Вильне и во всей Литве и Польше не признают Потея своим архипастырем за его отступление в унию, как не раз заявляли в своих протестах. Трибунальный суд судил Грековича заочно (20 июня) и осудил его на смерть или на всегдашнее изгнание, о чем и положил представить королю. Потей пожаловался королю на нарушение его митрополичьих прав трибунальным судом, и король своею грамотою (23 июля) отменил решение трибунального суда.

Не довольствуясь этим, иеродиакон Грекович подал еще Потею жалобу на братских священников, будто бы они совершенно невинно его обесславили, выдумав на него небылицу, и притом позвали его, лицо духовное, не на духовный суд, как следовало бы, а на светский. Потей и его капитула обвинили обоих братских священников за то и другое и положили им наказание, не обращая внимания на их протесты. Братство чрез двух своих старост принесло жалобу на Потея в главный трибунальный суд, и суд решил (12 августа), что Потей вышел из пределов своего права, что братство и его попы как православные не подлежат его юрисдикции и что он мог и должен был ведаться с ними только пред Цареградским патриархом или его экзархом, т. е. епископом Гедеоном Балабаном. Такое решение трибунального суда тотчас огласилось между православными повсюду и произвело между ними общую радость, но ненадолго. Король по просьбе Потея издал указ (29 августа), которым отменил приговор трибунального суда, объявляя, что последний не имел права судить митрополита Потея и что все вообще светские суды не должны вмешиваться в дела духовные, как и духовные суды - в дела светские, и в тот же день издал декрет о баниции обоих братских священников как бунтовщиков, по доносу Потея. Тогда братство принесло на Потея жалобу чрез тех же своих старост в генеральный сейм, и возный повета Виленского два раза передавал в Вильне Потею господарские позвы (22 октября 1605 г. и 11 января 1606), чтобы он по той жалобе явился на суд генерального сейма. Чем кончилось дело, неизвестно. Но братство опять лишилось своих священников и воротить их не могло.

В этом же 1605 г. Потей имел и другие успехи. Он случайно нашел в одной сельской церкви (Кревской) старую славянскую рукопись, в которой, между прочим, было помещено послание Киевского митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, писанное в 1476 г.; лично принес найденную рукопись в виленский магистрат, прося засвидетельствовать ее древность, и, получив свидетельство бурмистров и радцев, напечатал послание Мисаила к папе на русском и польском языках. Мы знаем, что это послание было не более как попытка к унии, и притом не увенчавшаяся успехом (нашей "Истории" 9. 43 - 61). Но Потей с торжеством указывал на это послание как на доказательство, что уния действительно существовала в Киевской митрополии при Мисаиле, и не только при Мисаиле, но и при следующих митрополитах, и выводил заключение, что все привилегии, данные польскими королями русскому духовенству, даны собственно униатскому русскому духовенству, а не православному. К концу года Потей, несмотря на то что виленские бурмистры и радцы русской веры действовали с ним заодно против православного братства, донес королю, что они, имея Троицкий монастырь под своею опекою, вовсе о нем не заботятся и доходы с его имений неизвестно на что употребляют, а одно имение неизвестно кому отдали. Поэтому король отнял (16 ноября) у бурмистров и радцев Троицкий монастырь и отдал по просьбе Потея только что поставленному им архимандриту Самуилу Сенчиле, с тем чтобы он держал монастырь "в единости святой с Костелом Римским и в послушенстве старшего пастыря своего - митрополита". Отселе Троицкий монастырь, при котором несомненно существовал тогда и женский, окончательно перешел в руки униатов.

Одновременно с тем, как Потей вел борьбу с православными в Вильне, он боролся с ними и в других местах. В тот самый день (26 сентября 1599 г.), когда король пожаловал Потею грамоту на митрополию со всеми ее имениями, Потей получил от короля и грамоту на архимандритство в Киево-Печерском монастыре со всеми его имениями. Спустя неделю король объявил об этом и всем своим подданным другою своею грамотою (от 2 октября) и в ней провел ту мысль, излюбленную Потеем, что прежние литовско-польские государи наделили русских епископов и прочее духовенство многими привилегиями за принятие унии, состоявшейся во Флоренции (известна только одна такая грамота Владислава III), что впоследствии русское духовенство потеряло все свои привилегии по отступлении русских в прежнюю свою схизму (известно, напротив, бесчисленное множество королевских грамот, пожалованных именно православному русскому духовенству) и что теперь, когда удалось вновь утвердить между русскими унию, он, король, не только восстановляет прежние права и вольности русскому духовенству, но готов дать и большие, почему и пожаловал митрополиту Михаилу Рагозе Киевскую лавру, а ныне по смерти его жалует ее преемнику Рагозы Ипатию Потею. Между тем братия лавры, еще не успевшие избрать себе собственною властию по силе давнего своего права нового архимандрита на место скончавшегося Никифора Тура (? 1599), и не думали принимать Потея, как прежде не приняли Рагозу. Зная по прежнему своему опыту, как трудно бороться с лаврскими иноками, королевский дворянин Ян Кошиц, назначенный для передачи Потею лавры и ее имений, решился начать передачу не с самой лавры, как пытался сделать при Никифоре Type, а с ее имений, и притом таких, которые находились далеко от Киева, в повете Оршанском, но ошибся в расчете. Лишь только Кошиц с оршанским возным Зенковичем, двумя шляхтичами и несколькими слугами митрополита прибыл 12 октября в первое из этих имений - Печерск, как встретил здесь двух лаврских монахов с множеством казаков, могилевских мещан и других вооруженных людей. Монахи затворили пред Кошицем ворота, не пустили его во двор и кричали прибывшим, чтобы они удалились, а когда Кошиц начал было читать королевские листы, то не захотели его слушать и начали стрелять в него и его спутников и у одного из шляхтичей убили коня. Спустя два дня Потей принес на этих монахов жалобу чрез своего слугу в оршанском суде, а спустя год, сделав внезапное нападение (22 ноября 1600 г.) на Печерск, насильно отнял его и другие соседние села у лавры и подарил (21 генваря 1601 г.) на содержание своей униатской семинарии в Вильне. За лавру заступилось киевское дворянство. Оно чрез своих послов на варшавском сейме настоятельно доказывало королю, что он не вправе назначать архимандритов в Печерский монастырь, что это право принадлежит самим печерским инокам и киевским дворянам.

Настояния подействовали на Сигизмунда, и он, опасаясь волнений, обратился с просьбою к папе Клименту VIII отменить прежнюю буллу, которою Киевская лавра предоставлялась униатским митрополитам. Папа согласился и отменил эту буллу своим бреве (от 19 июля 1603 г.), но с тем, чтобы король вознаградил митрополита за лавру чем-нибудь другим, и чтобы старанием короля впредь назначался на архимандритство в лавру добрый католик. Потею очень не хотелось отказаться совсем от имений лавры, и он что же придумал? Он объявил королю, что отказывается от имений лавры, находящихся в Короне Польской, а желает только удержать за собою ее имения, находящиеся в великом княжестве Литовском. И король своею грамотою от 20 февраля 1605 г. утвердил за Потеем эти последние имения. Но не прошло и двух дней, как король по просьбе чернецов Киево-Печерского монастыря, которые наконец сами избрали себе нового архимандрита, Елисея Плетенецкого, и вместе по ходатайству князя К. К. Острожского и сына его Януша (латинянина) отдал (22 февраля) Печерскую лавру архимандриту Елисею со всеми имениями, какие только ей принадлежали и какими владели ее прежние архимандриты, следовательно, и с теми, которые находились в княжестве Литовском: верно, королю объяснили, что не следует идти против папского бреве, им же самим испрошенного. А чтобы вознаградить Потея за потерю, король пожаловал ему (3 марта) Лещинский монастырь со всеми его имениями, в котором прежде настоятельствовал Елисей Плетенецкий. Но Потей не хотел отказаться от имений лавры, находившихся в княжестве Литовском, упорно удерживал их под своею властию и вел из-за них тяжбу с Елисеем Плетенецким до конца своей жизни, равно как и Плетенецкий, будучи уже архимандритом Киевской лавры, не хотел уступить Потею Лещинского монастыря и старался вытеснять из него тех, кому передавал Потей управление монастырем. Пытался также Потей возвратить себе от лавры те митрополичьи имения, которые "увязаны" были ей по суду в 1598 г. за долг ей митрополита Михаила Рагозы в 8000 коп грошей литовских. Но и тут потерпел неудачу. Архимандрит Елисей Плетенецкий вместе со всею братнею отвечал возному земли Киевской, прибывшему с королевскою грамотою для отобрания этих имений и передачи митрополиту, что с них еще не получена монастырем вся сумма, какая определена судом, и до тех пор, пока она вполне не будет уплачена, монастырь не отдаст и не уступит митрополичьих имений и будет оборонять их.

Вскоре по вступлении Ипатия Потея на митрополитскую кафедру ему пожалован был (28 декабря 1599 г.) в управление до его живота Свято-Троицкий монастырь в Слуцке опекуном слуцкой княжны Софии, виленским каштеляном Иеронимом Ходкевичем, с тем чтобы в монастыре хвала Божия отправлялась всегда "под едностью святою и згодою с Костелом католицким". При увязанье этого Слуцкого монастыря и его имений за Потеем последний не встретил никаких сопротивлений: ярый латинянин Ходкевич не мог бы допустить того. Но в среде слуцкого белого духовенства нашлись лица, которые не хотели покориться новому митрополиту как униату. Получив об этом известия, Потей написал к слуцкому духовенству послание (29 мая 1600 г.), в котором, величая себя не только митрополитом Киевским и владыкою Владимирским, но также и архимандритом печерским и слуцким, убеждал непокорных повиноваться ему как своему законному архипастырю и в заключение присовокуплял: "Знаю причину вашей непокорности, вы боитесь новины, но не всякому духу верьте. Пишу к вам как отец к детям, как пастырь к овцам, не столько моим, сколько Христовым. Но если вы пренебрежете и этим нашим отеческим напоминанием, то на непослушных есть и иное лекарство, о котором вы сами ведаете из правил богоносных отцов, а короче сказать: помните, что я вам не Рагоза". Вслед за тем Потей послал своего наместника слуцкого протопопа Афанасия Герасимовича, разумеется преданного унии, чтобы он обозрел все церкви не только в Слуцке, но и в окрестных местах и обратил внимание, как священники совершают таинства и службы, преподал церковным причтам надлежащие наставления и вразумления, раздал им святое миро от имени Потея, собрал с них Потею обычные куницы и таким образом утвердил в духовенстве подчиненность и покорность новому, униатскому митрополиту.

В 20-й день декабря 1599 г. король послал Потею вторичный позыв явиться на генеральный сейм в Варшаву и дать ответ по жалобе на него, Потея, и Кирилла Терлецкого, заявленной русскими послами еще на сейме 1598 г., но тогда не рассмотренной и отложенной до сейма 1600 г. Потей и Терлецкий явились. Король назначил для выслушания их 15-е число марта, но только решился выслушать обвиняемых владык не пред лицом всего сейма, как следовало бы и как просили русские послы, а лишь в присутствии одних своих сенаторов. В чем обвинялись Потей и Терлецкий, мы уже знаем. Как же они оправдывались? В сущности они отвечали следующее: "Наше дело не подлежит суду короля и сената, ни какому-либо другому светскому, а подлежит суду духовному. Но чтобы показать нашу невинность, мы заявляем, что все народы по воле самого Спасителя должны принадлежать к одной Церкви католической, под главенством Римского папы; что мы с митрополитом Рагозою не сделали ничего нового, а только восстановили то единение с Римскою Церковию, которого держались и русские со времен Флорентийского Собора и за которое король Владислав понадал русскому духовенству великие вольности, подтвержденные королями Александром и Сигизмундом I. Мы не захотели лишь оставаться в схизме, в которую потом опять впали русские, но возвратились к той самой унии с папою, в которой пребывали наши предки". Т. е. Потей и Терлецкий вздумали отделаться общими фразами, а ни слова не сказали ни против того обвинения, что они самовольно выдавали себя послами в Рим от всего русского народа и приняли там унию без его ведома и согласия, ни против того, что они приняли унию без согласия Восточных патриархов, изменили своей присяге пред ними и, отступив от православия, справедливо подверглись отлучению православной Церкви и низложению, почему и не могут более оставаться архипастырями православной паствы, ни против того, что они, принуждая православных к принятию унии и преследуя их, нарушают права и привилегии, дарованные прежними королями Церкви православной, равно как и Варшавскую генеральную конфедерацию, утвердившую в Литве и Польше свободу вероисповеданий. И однако ж, несмотря на это, король с своим сенатом признал Потея и Терлецкого совершенно оправданными и 16 марта издал декрет, в котором объявлял, между прочим, будто сами послы русские, принесшие жалобу на Потея и Терлецкого, ничего не возражали против их оправданий, и именно говорил: "Мы тогды с паны радами нашими бачучи, иж помененные архиепископ и епископ поступок свой слушный во всем указали, а к тому, иж сторона противная поводовая, позвавши их о то пред нас на сейм, ничего противного на них не показует, а ни попирает, и о всем тое справы отбегает, нынешним листом и деклярацыею нашею вольными их вечне от таковых позвов стороны противной быти знайдуем". А между тем оказывается, что русские послы вовсе не были и допущены присутствовать при оправдании Потея и Терлецкого, следовательно, и не могли ничего возражать им или уклоняться от возражения. Посылая копию с этого декрета Львовскому братству, князь К. Острожский от 17 мая писал: "На близко прошлом сейме варшавском выдано декрет противко нас, без бытности и ведомости и нас и послов наших, нам барзо и праву посполитому, а больш справедливости святой противный, котораго копею для зрозуменья вашим милостям посылаю". Да и возможно ли допустить, чтобы русские послы не нашлись ничего сказать против такого жалкого оправдания Потея и Терлецкого, когда последние не отвечали прямо ни на одно из обвинений, взведенных на них послами? Вот до чего унижался король, слепо покровительствовавший унии: он явно допускал неправду в своем суде, явно говорил ложь в своих декретах.

При таком покровительстве короля и сената Потей смело продолжал преследовать не покорявшееся ему духовенство. В самом Владимире, где была епископская кафедра Потея, оставался еще один священник по имени Мартин, который не хотел подчиниться ему, а совершал православные службы для своих прихожан в церкви святого Василия, состоявшей в "подаванье" панов Загорских. В 1600 г., накануне Рождества Христова по старому календарю (а по новому - 4 генваря 1601 г.), когда Мартин совершал заутреню, внезапно ворвались в церковь с шумом и криком до двадцати вооруженных слуг Потеевых, схватили этого священника и повлекли пред своего владыку. Потей прежде всего собственноручно ударил его в лицо, потом, вошедши в свою церковь и став на амвоне, велел представить священника в полном облачении и с чашею в руках, а когда священник был представлен, отобрал у него чашу, приказал снять с него все священнические одежды и, взяв ножницы, сам стриг его голову на четыре стороны, поручив тут же диакону выстричь ее всю. В Супрасльском монастыре архимандритом был князь Иларион Масальский. Около трех лет он, по-видимому, признавал унию и власть Потея, но потом сбросил личину и вместе со всею своею братиею не стал повиноваться униатскому митрополиту. Три раза посылал Потей свои "позвы" к этому архимандриту, но он не захотел явиться на суд. Тогда Потей предал его заочно проклятию и низложению, а король (19 генваря 1602 г.) осудил на изгнание из государства. Пять лет крепился Иларион, но потом смирился, покорился Потею и просил (8 августа 1607 г.), чтобы тот исходатайствовал ему помилование у короля и дал какой-либо монастырь, и Потей возвратил ему Супрасльский монастырь, который отселе сделался униатским. В то же время один за другим переходили в униатские руки и прочие православные монастыри заботливостию Потея и его помощников. Черейский монастырь, основанный некогда митрополитом Мисаилом и поступивший по его завещанию в род Сапегов, находился теперь под патронатством литовского канцлера Льва Сапеги. Последний построил в монастыре новую каменную церковь и другие каменные здания, наделил монастырь новыми имениями и своею грамотою (20 генваря 1599 г.) утвердил его за игуменом Исаиею, несомненно державшимся унии, хотя и выразился в грамоте, чтобы никто не смел вводить в том монастыре "иншые веры, кроме греческое" (так называли тогда латиняне унию, отличавшуюся от латинства греческою обрядностию). Этому же самому черейскому игумену Исаии, как находившемуся "во единоцтве Костела повшехного Рымского", король по ходатайству Льва Сапеги пожаловал (4 мая 1601 г.) и другой монастырь Онуфриевский в Мстиславле, с тем чтобы и этот монастырь пребывал "во единоцтве" с Римскою Церковию. На грозовский Николаевский монастырь в Слуцком повете, близ местечка Грозова Потей выдал свою благословенную грамоту (15 июня 1600 г.) священнику Мине Васильевичу с условием, чтобы он, управляя тем монастырем и священнодействуя в нем, оставался всегда "под послушенством" его, митрополита. Лаврашевский монастырь с самого начала унии находился под властию униата архимандрита Гедеона Бролинцкого, подписавшегося под актом Брестского униатского Собора. А когда Гедеона возвели в сан архиепископа Полоцкого на место скончавшегося Германа, то король по ходатайству униатских владык и канцлера литовского Льва Сапеги отдал этот монастырь известному ученому униату греку Петру Аркудию (1 сентября 1600 г.). Пустынский монастырь в Мстиславском воеводстве по ходатайству митрополита Потея и Полоцкого владыки Гедеона отдан королем (16 августа 1601 г.) отцу Афанасию Васильевичу Волчанскому с условием, чтобы и он сам, и все попы и монахи монастыря пребывали "в едности святой" с Костелом Римским под властию Полоцкого архиепископа. Минский Вознесенский монастырь с самого начала унии находился под управлением униата архимандрита Паисия, подписавшегося под актом Брестского униатского Собора. А теперь, когда Паисий по смерти Пинского владыки Ионы Гоголя возведен был на Пинскую кафедру, король пожаловал этот монастырь по ходатайству Потея отцу Софронию (3 марта 1603 г.), с тем чтобы он, приняв посвящение от Потея, пребывал с своим монастырем в святой единости и в подчинении своему архипастырю. Пинский владыка Паисий, державший Кобринский монастырь, и униат Петр Аркудий, державший пинское протопопство с его имениями, вздумали поменяться, и с утверждения короля (3 марта 1603 г.) названное протопопство с имениями перешло в руки Паисия, а Кобринский монастырь с имениями - в руки униата Аркудия.

К радости Потея, уния находила себе новых последователей среди русского дворянства. В 1603 г. собрались в Люблине до пятидесяти дворян и 13 мая подписали заявление в сенат и королю, буквально сходное с тем, какое подписано было в Луцке 33 дворянами в 1598 г., т. е. подписавшиеся благодарили за унию и Бога и своих владык, принявших ее, и просили, чтобы уния ни в чем не была нарушаема и чтобы униаты совершали свои праздники вместе и одновременно по новому календарю. Во главе подписавшихся находился теперь новогрудский воевода Федор Скумин-Тышкевич. За ним следовали: Андрей, князь Козюка, Фридрих Тышкевич из Логойска, Григорий, князь Четвертинский, Ярош Тышкевич, Юрий Овлочимский, писарь земский владимирский, Иван Терлецкий, Федор Терлецкий и др. Из числа подписавшихся под заявлением 1598 г. в Луцке теперь вновь подписался князь Юрий Чарторыйский. Насколько искренна была эта подписка и не была ли она вызвана просьбами и давлением одного какого-либо магната, например новогрудского воеводы Скумина-Тышкевича, или сделана лишь в угодность королю, судить нет возможности. Но нельзя не обратить внимания на то обстоятельство, что некоторые из подписавшихся теперь, как и под заявлением 1598 г., в качестве ревнителей унии, именно: князь Юрий Чарторыйский, князь Григорий Четвертинский, Фридрих Тышкевич из Логойска, подписались также вместе с князем К. К. Острожским и другими несомненно православными дворянами волынскими под обязательством защищать православную братскую церковь в Люблине, которое дано ими в 1601 г., а внесено в трибунальские книги воеводства Волынского в 1603 г.

Довольный действиями Потея, папа Климент VIII постоянно оказывал ему свое внимание и поддержку. Еще в то время, когда Потей вместе с Терлецким приезжал в Рим для принятия унии, Климент VIII оставил у себя сына Потеева Петра, обещавшись воспитать его на свой счет. Теперь, именно в 1601 г., когда воспитание Петра окончилось, папа, отпуская его на родину, написал о нем рекомендательное письмо (от 30 января) к самому королю Сигизмунду III. В 1603 г., 19 июля и в 1604 г., от 31 марта папа вновь ходатайствовал перед королем, чтобы он постарался дать место в сенате униатскому митрополиту Потею, хотя и в оба эти раза безуспешно. В следующем году папа писал (13 декабря) к самому Потею и восхвалял его ревность об утверждении унии посреди всех препятствий, его мужество в борьбе с схизматиками-еретиками. А в 1606 г., 9 июня благодарил литовского канцлера Льва Сапегу за то, что он усердно поддерживал Потея и унию на предшествовавшем сейме против нападений от схизматиков. С своей стороны и король Сигизмунд III всячески поддерживал Потея и в 1605 г. пожаловал Потею по его просьбе три подтвердительные грамоты: а) на право подчинения ему всех Церквей восточного исповедания в Литве и Польше, б) на право церковного суда, как он определен для Русских митрополитов и епископов в известной грамоте Сигизмунда I от 2 июля 1511 г., и в) на право владения всеми имениями, какими только владели прежние православные митрополиты.

Православные не переставали принимать свои меры для охранения себя и своей веры от униатов и папистов. Патриарх Александрийский Мелетий оставил в 1599 г. местоблюстительство Константинопольского патриаршего престола, но и после этого не прекращал своей пастырской заботливости о Западнорусской Церкви, с которою находился в сношениях с давнего времени. В 1600 г. он прислал сюда чрез своего протосинкелла Кирилла Лукариса несколько посланий к разным лицам. Тут были послания: к князю К. К. Острожскому с просьбою не уставать в борьбе за православие до самого конца, к князьям: Евфимию Корецкому, Иоанну Соломерецкому, Иоакинфу Четвертинскому, к знатным панам: Федору Скумину, воеводе новогрудскому (увы, патриарх еще не знал о его отпадении в унию), Михаилу Гулевичу, Андрею и Александру Загоровским и другим, то с похвалами за твердость в православной вере, то с убеждением хранить ее и впредь. Тут же находились и послания к королю Сигизмунду и к Ипатию Потею. Оказывается, что король сам писал прежде к Мелетию, уверял его, что никогда не имел пренебрежения к Восточной Церкви, напротив, всегда питал к ней почтение и любовь, хотя по причине некоторых беспорядков и запретил без разбора пропускать в свои владения всякого приходящего с Востока и, наконец, убеждал и просил патриарха "признать Римского первосвященника тем, чем он сам себя считает", и подчиниться ему, т. е. король попытался склонить и самого местоблюстителя Константинопольского патриаршего престола к принятию унии, рассчитывая чрез то совершенно обеспечить ее успехи в Литовской митрополии. В своем ответе королю Мелетий благодарил его за выраженное им расположение к Восточной Церкви, но жалел о том, что запрещение короля пропускать в пределы государства только неблагонадежных, злонамеренных людей распространяют на всех приходящих с Востока и перехватывают самые письма оттуда, и объяснял, что признает папу, как признавали и предки, только за Римского первосвященника, а отнюдь не за главу Церкви, что не может соединиться с папою за его отступления от Вселенских Соборов и нововведения и что об этих отступлениях король, если пожелает, может подробнее узнать из послания его, Мелетия, к достопочтенному Ипатию Потею. Последнее послание (от 15 октября 1599 г.) весьма обширно. Здесь Мелетий восставал против обычая Римской Церкви совершать таинство Евхаристии на опресноках и преподавать мирянам только под одним видом, против римских лжедогматов об исхождении Святого Духа и от Сына и о главенстве папы, против безженства священников и против нового календаря и, выставляя достоинство православной Церкви, убеждал Потея оставить унию с Римом и возвратиться в недра православия. Потей отвечал патриарху (в 1601 г.) еще более обширным посланием, в котором защищал и себя в принятии унии, и римские заблуждения, указанные в письме Мелетия, резко нападал на Восточную Церковь и патриархов и утверждал, что увлечен из православия в унию вовсе не силлогизмами западной науки, как думает Мелетий, а очевидностию истины и что желает и жить и умереть в единении с Церковию Римскою. В 1601 г. Мелетий прислал в Западную Русь чрез своего екклесиарха иеродиакона Исаака еще два письма (от 5 августа), одно - к Львовскому братству, а другое - к жителям Рогатина. В том и другом он убеждал православных стоять непоколебимо в православии, мужественно переносить гонения от униатов и латинян и возлагать надежду на Бога. Это были уже последние свидетельства архипастырской заботливости Мелетия о православной Церкви в Литве, потому что 14 сентября 1601 г. он скончался. После того как Мелетий оставил местоблюстительство патриаршей Цареградской кафедры, на нее был возведен патриарх Матфей. Но он патриаршествовал только около года и для Западнорусской митрополии успел сделать лишь то, что утвердил своею грамотою (1600) Львовское ставропигиальное братство и его учреждения и прислал ему антиминс. О действиях двух следующих патриархов для Литовской митрополии. Неофита и Рафаила, из которых первый занимал кафедру не более года, а последний - около пяти лет, даже ничего неизвестно. Но несомненно, что русские, несмотря на строгое королевское запрещение, имели постоянные сношения с своими верховными первосвятителями, то чрез купцов греческих и русских, живших во Львове и ежегодно ездивших в Царьград по делам торговли, то через нарочных своих посланцев, чрез которых и получали от патриархов святое миро, антиминсы, грамоты и вообще архипастырские наставления, письменные и устные.

Из трех патриарших экзархов, поставленных для Литовской митрополии Мелетием в начале унии, один Кирилл Лукарис в январе 1601 г. навсегда оставил Литву и, возвратившись в Александрию, сделался преемником Мелетия на патриаршей кафедре. Другой, князь К. Острожский, по-прежнему ревновал о поддержании и охранении православия. В 1602 г. он издал следующую грамоту: "Объявляем и извещаем сим листом и добровольным нашим постановлением, что по обсылке св. памяти блаженного отца Мелетия, бывшего патриарха Александрийского, и его милости святейшего господина отца Кирилла (Лукариса), преемника его престола, письменно и устно дано нам от них отеческое и пастырское приказание, чтобы мы, будучи стражами св. восточной, соборной и апостольской веры, защитниками св. церквей и при них людей духовных, надали на известном месте в маетности нашей и фундовали монастырь общежительный для поддержания св. веры в нашем русском народе, для преспеяния и преподавания наук, от которых могла бы быть самоскорейшая и наилучшая помощь Церкви Божией. Мы, как послушные сыны св. Восточной соборной и апостольской Церкви, приняли таковое приказание со всем уважением и, вникнув в сущность дела, усмотрели, что св. Церковь в нынешние времена настоятельно требует от своих духовных пастырей преимущественно двух качеств: святости жизни и знания св. писаний. И потому, всеми силами своими озабочиваясь исполнить волю Божию и приказание св. Церкви, отдали и сим листом нашим отдаем Дерманский наш монастырь со всем вообще, с селами, землями и всякими доходами, на общежительство чернецам, которые согласятся жить вместе по законоположению Василия Великого". Сказав затем о характере общежития, об избрании игумена и эконома, об обязанностях их и всех иноков, князь продолжал: "А принимать в этот монастырь только тех, которые захотят подчиниться уставу и сойдутся для науки; способнейшие к научению должны учиться письменам славянским, греческим и латинским у лиц св. Восточной Церкви". Устроив таким образом общежительный и вместе училищный монастырь и поручив настоятельство в нем Исаакию Борисковичу, много лет подвизавшемуся на Афоне, князь Острожский учредил в монастыре и типографию, в которой трудами пресвитера Дамиана, родного брата известного казацкого гетмана Наливайки, напечатаны были в 1604 г. богослужебная книга Октоих, а в следующем - обличительное против унии и латинства послание Мелетия, патриарха Александрийского, к Ипатию Потею, переведенное с греческого Иовом Борецким, бывшим впоследствии Киевским митрополитом. Между тем и из Острожской типографии князя выходили на пользу Церкви не только богослужебные книги: Часослов (1602) и Требник (1606), но и учительные. В 1603 г. издано в Остроге на греческом и русском языках сочинение патриарха Александрийского Мелетия под заглавием: "Диалог, альбо Розмова о православной и справедливой вере единое кафолическое Восточное Церкве". Это сочинение, написанное Мелетием еще в бытность его иеромонахом в Константинополе и присланное князю Острожскому в 1602 г. архидиаконом александрийским Максимом, представляло собою род краткого катехизиса, направлено было против латинян и других сектантов и могло служить весьма полезным руководством для православных в Литве, еще не имевших тогда почти никакого катехизиса. А в 1607 г. издана на славянском языке и литовско-русском наречии книга "Лекарство на опаслый умысл", заключавшая в себе два Слова святого Иоанна Златоуста о покаянии и завещание греческого императора Василия к сыну его Льву Философу, переведенные с греческого языка ученым пресвитером Дамианом, родным братом гетмана Наливайки.

Будучи киевским воеводою, князь Острожский по-прежнему не допускал унии утвердиться в Киеве, и все киевские священники оставались в православии, не признавая над собою власти Потея. В 1603 г. по открывшейся надобности они избрали из среды своей протопопа, отца Ивана Мужиловского, и послали свой выбор в Острог на утверждение князя. Сам избранный явился туда же, чтобы князь "конфирмовал его на то старшинство". По этому случаю князь написал киевским священникам, крылошанам и всему духовенству послание, которым извещал, что так как все они согласно и добровольно избрали себе протопопом достойного отца Мужиловского, то и должны отдавать ему надлежащую честь и повиновение, а он, князь, "с своей стороны на то старшинство благословивши" избранного, поручает их милости Господа Бога. Тут князь, очевидно, говорил и действовал как экзарх патриарший. Заботливость князя простиралась и на киевские монастыри. Он восстановил древний Кирилловский монастырь, от которого сохранялась одна только церковь. В 1605 г. князь назначил туда настоятелем игумена своего острожского монастыря Святого Креста отца Василия Красовского и поручил ему отыскивать на основании королевских грамот принадлежавшие монастырю земли и угодья, которыми владели теперь разные незаконные владельцы. И отец Василий в продолжение своего девятилетнего настоятельства успел возвратить Кирилловскому монастырю все его владения, оправил в нем "своим накладом" церковь, собрал братию и построил для них деревянные кельи.

Полное участие показывал князь Острожский Львовскому братству. Братство это много терпело не от униатов, которые еще не проникли во Львов, а от местных поляков-латинян, как терпело и прежде, до унии. Они стесняли православных в обрядах богослужения, в занятиях ремеслами и торговлею, в обучении детей и пр. В 1599 г. братство нашлось вынужденным возобновить свои жалобы пред королем, и князь Острожский сам приезжал во Львов, посетил братский монастырь и братскую церковь, расспрашивал членов братства и послал за них к королю свое письменное ходатайство. Но король по обычаю и теперь отложил это дело до следующего года. А в следующем году львовский магистрат, состоявший из одних латинян, придумал еще новый способ для унижения православных, постановив, чтобы каждый православный священник города приносил на праздники каждому из двенадцати радцев магистрата по две копы яиц, по два калача и по два гроша. Братство воспротивилось этому, но дань собирали насильно, а пятерых старших братчиков засадили в тюрьму. И началась у братства новая тяжба с магистратом в Варшаве, стоившая братству многих денег, но не приведшая ни к чему. Князь Острожский написал братству утешительное письмо (17 мая 1600 г.), советовал терпеть, молить Бога, чтобы Он направил сердце короля на путь справедливости, и надеяться, что на будущем сейме русские послы употребят все усилия для защиты православных от угнетений. И братство действительно не унывало: в том же году оно издало в своей типографии "Оглашение Церкве братской Львовской", в котором, объявляя о своем крайне бедственном положении от латинян, выражало твердую решимость бороться с врагами православия до конца, всячески поддерживать свою "школу наук христианских, грецких и словенских" вместе с "друкарнею письма греческаго и словенскаго" и приглашало всех православных края оказывать ему, братству, свою помощь и содействие, причем указывало на то, что даже евреи отовсюду прислали помощь своим львовским единоверцам и не дали отцам иезуитам взять их в школу и божницу во Львове. Из братской друкарни в следующем году выпущена богослужебная книга "Октоих".

Действия князя Острожского в пользу православия очень беспокоили ревнителей унии и самого папу. Последний в 1604 г. поручал Луцкому бискупу Мартину заняться исключительно обращением князя Острожского и писал: "Если только ты успеешь мало-помалу склонить его одного на согласие с нами, то легко уже успокоятся и все, при его авторитете". А в следующем году папа обратился с своим посланием (от 15 января) и к самому князю К. К. Острожскому и, между прочим, говорил: "Из писем твоих мы видим твою добрую расположенность к нам и твою ревность об общем благе, и у нас является уже большая надежда, что при твоем содействии уния утвердится... Ты давно желал унии, как сам пишешь, почему ж бы тебе не пожелать ее и теперь, когда своим авторитетом ты мог бы прекратить все разногласия?.. Ты помышляешь о сохранении достоинства обеих Церквей, и мы подумали о том же, оставив вам все ваши обряды и все, что относится к вашей чести. Теперь недостает только твоего согласия, чтобы все единым умом чтили Бога. Обратить патриархов, Константинопольского и Антиохийского, как ты думаешь, было бы трудно, да они и далеко. Впрочем, если желаешь, попытайся; но только сам покажи им путь своим примером, обратись прежде сам к св. седалищу, исполни наше чрезвычайное желание, приди к нам... Мы сами ныне идем к тебе навстречу и надеемся, что король также сделает все для цели... Этим ты обессмертишь имя свое и своей фамилии, а нам доставишь неизреченную радость". Письмо папы осталось без успеха.

Третий патриарший экзарх, Гедеон, епископ Львовский, как и прежде, простирал свою духовную власть и за пределы своей епархии: поставил, например, священников для Виленского братства и с твердостию противодействовал всем притязаниям Потея, титуловавшегося и Галицким митрополитом, возвратить себе Галич со всею Галицкою епархиею. Видя бесплодность своих усилий, Потей искал помощи у папы, и папа от 25 января 1601 г. отвечал ему, что писал о нем королю Сигизмунду и поручил еще ходатайствовать о нем своему нунцию, Рижскому епископу; а в 1603 г. папа вновь просил того же короля пособить Потею в его тяжбе с Львовским владыкою. Немирны были отношения Гедеона к Львовскому ставропигиальному братству: он делал братству разные притеснения и однажды (в 1601 г.) покушался даже овладеть братскою церковною казною, а братство не соглашалось признавать его в достоинстве патриаршего экзарха. Но с наступлением 1602 г., к общей радости православных, прекратилась наконец эта многолетняя несчастная вражда. Гедеон и братство заключили между собою 21 января мировую, по которой братство обязывалось признавать Гедеона патриаршим "экзархом митрополии Киевской, и Галицкой, и всея России" и оказывать ему подобающую честь и покорность, а Гедеон обязывался уважать все права и привилегии ставропигиального братства, пожалованные ему патриархами, не вмешиваться в его дела и соглашался, чтобы преемником ему на епископской кафедре сделался не родственник его, архимандрит или игумен Уневского монастыря Исаия Балабан (хотя последний еще с 1595 г. имел на это королевскую грамоту), а тот, кого изберет вся Церковь. Эту мировую запись тогда же положили отослать на рассмотрение и утверждение Цареградского патриарха и немедленно внесли во львовские городские книги. Достойно замечания, что посредником при заключении мировой между Гедеоном и братством явился логофет земли Молдавской Лука Строич, присланный молдавским господарем Иеремиею Могилою, который вообще был весьма расположен к братству, и еще прежде заботился примирить его с Гедеоном, и высылал братству много денег на производившуюся тогда постройку братской Успенской церкви.

Со времени своего примирения Гедеон и братство действовали уже согласно на пользу православной Церкви. Мы видели, что еще в 1597 г. Александрийский патриарх Мелетий, правивший и Цареградским патриархатом, давал Гедеону совет завести училища при архиерейских кафедрах, особенно Львовской, и Гедеон только теперь решился исполнить этот патриарший совет и основал на своей родине, местечке Стрятине, вместе с племянником своим Федором Юрьевичем Балабаном гимназию и типографию, из которой в 1604 г. вышла первая книга Служебник. В предисловии к ней Гедеон, именуя себя "эксархом трону Константинопольскаго", также "эксархом Вселенскаго престола", извещал, что доселе удерживался от исполнения совета патриарха Мелетия своею болезнию и что теперь, осуществив этот совет, вместе с племянником своим "от своих имений отеческих" он выпустил для православных из своей типографии первую священную книгу - Литургию, а потом, если Бог продолжит жизнь, не замедлит выпустить одну за другою и прочие богослужебные книги, и не только богослужебные, но и книги учителей церковных. Братство Львовское в 1603 г. имело радость приобресть себе нового члена, впоследствии прославившегося особенною ревностию о православии, чашника земли Волынской Лаврентия Древинского, который обязался вносить на братство и его школу по четырнадцати колод жита из двух своих имений. В следующем году то же братство определило в свою школу нового ректора и вместе учителя языков греческого и латинского Ивана (впоследствии Иова) Борецкого, бывшего в ней прежде учеником, и назначило ему жалованья по десяти злотых в три месяца, а для преподавания славянского языка и управления хором певчих определило учителя Федора Сидоровича с жалованьем по пяти злотых в три месяца. Но в этом же 1604 г. Гедеону и братству пришлось испытать большую тревогу. В мае месяце, когда Гедеона не было во Львове, туда внезапно приехал Ипатий Потей, чтобы лично завладеть и епископскою резиденциею, и соборною Георгиевскою церковию. В городе произошло необычайное смятение. Члены братства и вообще православные мещане окружили толпами как епископский дом, так и соборный храм и не впустили Потея ни в тот, ни в другой. Потей должен был остановиться в доме одного латинянина, аптекаря Яна, и 22 мая чрез светских чиновников прибил на стенах православных церквей свои листы, которыми требовал, чтобы чрез три дня епископ Гедеон, духовенство и братство явились к нему как митрополиту Галицкому и признали над собою его власть, угрожая, в противном случае, строгими мерами. Между тем возвратился в город и Гедеон и того же 22 мая издал пастырское воззвание ко всем духовным и мирянам своей епархии, в котором, обвиняя Потея в чрезвычайных смятениях, произведенных его незаконными действиями, приглашал всех собраться 26 мая в церковь Успения Пресвятой Богородицы "для совещаний об общем мире церковном и для придумания мер против нарушивших общественное спокойствие смятений". Разумеется, к Потею никто из приглашенных им не явился, и он, совершив пред своим отъездом из города торжественную службу в латинском костеле, предал всех православных жителей Львова проклятию и возбудил против них новые преследования со стороны местных латинян. Князь Острожский по просьбе епископа Гедеона и Львовского братства написал обо всем этом королю и успел выпросить у него, как извещал братство от 10 августа, грамоту, которою король приказывал Потею прекратить свою "фурию". А от 19 декабря король дал письменное повеление и львовским бурмистрам, чтобы они не притесняли русских и не препятствовали им в занятиях ремеслами и в отправлении богослужения.

Потей молчал недолго: в следующем году он представил королю присяжную грамоту первого Львовского епископа Макария Тучапского, которою тот клятвенно обязался за себя и за своих преемников пред митрополитом Киевским и Галицким, что как его наместник и суфраган будет всегда повиноваться ему и никогда не станет присвоять себе его власти в митрополии Галицкой, подвергая себя в случае какого-либо неповиновения штрафу в тысячу золотых польских на короля и в пятьсот золотых на митрополита. Представляя эту грамоту Сигизмунду, Потей жаловался, что Гедеон Балабан не исполняет изложенного в ней обязательства и вовсе не повинуется ему, своему старшему, что, несмотря на проклятие и низвержение, которым подвергся, присвоил себе необычное название экзарха и отправляет епископские действия не только в своей епархии, но и в других - Володимирской, Луцкой, Холмской, Пинской, поставляет архимандритов, игуменов, попов и диаконов, освящает церкви, а что еще хуже, публично проклинает митрополита и иных владык, принявших унию, как поступил недавно в Луцкой епархии при освящении церкви в селе Пашеве в присутствии множества народа. Эта жалоба Потеева служит для нас драгоценным свидетельством, как смела и вместе как обширна была тогда деятельность Гедеона в Западнорусской митрополии для удовлетворения духовных нужд христиан православных. Король по жалобе Потея прислал Гедеону грамоту (от 17 ноября 1605 г.), в которой, изложив, в чем обвинял его Потей, вновь подтверждал свой приказ, данный Гедеону еще в 1599 г., отнюдь не вмешиваться в чужие епархии и угрожал за вмешательство штрафом в пять тысяч золотых.

Из последующей деятельности Гедеона известно только то, что в 1606 г. он напечатал в своей Стрятинской типографии вторую книгу - Гребник, переведенный с греческого, и завел еще при своей кафедральной Успенской церкви в Галиче, называвшейся Крилос, новую типографию, из которой вышла в том же году единственная книга - "Учительное Евангелие" Константинопольского патриарха Каллиста.

Нельзя оставить без внимания и того, что во дни управления Гедеонова Западнорусскою Церковию там совершилось некоторое обновление или оживление православного монашества. Виновником этого был преподобный Иов Княгиницкий. Он родился в городе Тисмянице, в пределах галицких, от благородных родителей и назван Иоанном. Первоначальное воспитание получил в Уневском монастыре, а высшее и окончательное - в Острожском училище. По воле князя Острожского, как человек способный и благонадежный, послан был на святую гору Афонскую для раздачи княжеской милостыни по монастырям и до того увлекся иноческою жизнию, что, возвратившись на родину, чтобы отдать князю отчет в раздаче милостыни, снова отправился на Афон и там принял пострижение в Ватопедской обители с именем Иезекииля. После двенадцати лет, проведенных в общем послушании Иезекиилем, братия послали его вместе с другими старцами в Великую Россию за милостынею, и он исполнил это послушание и возвратился с великою милостынею. Но когда вторично послали его за тем же, он, прибыв в Малую Россию и услышав, что в Московском государстве происходят большие нестроения, остановился на своей родине. Здесь Львовский епископ Гедеон и племянник его, уневский архимандрит Исаия Балабан, упросили старца Иезекииля, чтобы он пришел в Уневскую обитель и устроил в ней общежительное житие по обычаю Святой горы. Иезекииль послушался, завел в Уневском монастыре все общежительные порядки и помышлял уже возвратиться на Святую гору. Но тяжкая болезнь удержала его, и он, опасаясь смерти, принял пострижение в схиму с именем Иова. Гедеон хотел рукоположить старца в иеромонахи, когда он оправился, но Иов решительно отказался, желая уединенной и безмолвной жизни. Пан Адам Балабан предложил ему в 1603 г. с этою целию удобное место в своем имении Угорнике при церкви святого архистратига Михаила, и Иов с благодарностию принял предложение и начал скитствовать один при означенной церкви. Слух о его подвигах быстро распространился, к нему стали приходить многие иноки и миряне и просили, чтобы он принял их к себе в сожительство. Иов принимал благонадежных, ввел между ними общежитие и таким образом образовал монастырь в Угорнике. Слава Иова распространилась еще более. Настоятель Дерманского монастыря Исакий Борискович, хотя сам долго жил на Афоне, пригласил Иова в свою обитель для устроения в ней общего жития; Иов исполнил это и возвратился в свою угорницкую обитель. Здесь посетил его друг его, отец Иоанн Вишенский, автор известных уже нам сочинений, и прожил с ним несколько времени. Потом, поручив обитель свою ученику своему, иеродиакону Герасиму, Иов удалился в пустынь и поселился около Манева, при реке Баторсове. Но и здесь нашли подвижника иноки, и он, уступая их просьбам, устроил новый общежительный монастырь. Все это происходило до 1607 г. Впоследствии преподобный Иов сделался еще основателем монастыря, называвшегося Великим скитом (в Станиславском уезде нынешней Галиции).

Число церковных братств увеличивалось, и православные тем усерднее заводили их и поддерживали, что видели в них одно из лучших средств для охранения своей веры против унии. В 1600 г. епископ Перемышльский и Самборский Михаил Копыстенский по просьбе жителей местечка Соли дал им свою архипастырскую грамоту на учреждение братства при их приходской церкви святой великомученицы Параскевии и Воскресения Христова. В 1601 г. дворяне Волынского воеводства, наделив братство, существовавшее при церкви Преображения Господня в Люблине, новыми маетностями, заключили между собою обязательство всеми мерами помогать этому братству и защищать его с его церковию, духовенством, грунтами и крестьянами от всяких обид и притеснений. Всех дворян, подписавшихся под обязательством, было сорок четыре, и между ними встречаем имена прежде всего князя К. Острожского, потом князей: Григория Сангушко-Коширского, Акима Корецкого, Юрия Друцкого-Горского, Павла Друцкого-Любецкого, Юрия Чарторыйского, Григория Четвертинского и др. Но наиболее замечательное братство образовалось тогда в Могилеве. Могилевские мещане еще в 1597 г. обратились к королю Сигизмунду с просьбою об учреждении у них церковного братства при Спасском монастыре и представили на утверждение короля свой устав. В этом уставе, вообще сходном с другими братскими уставами, мещане, может быть, намеренно не упомянули, какого они исповедания, православного или униатского, и обязывались открыть при братстве школу языка славянского, русского, греческого, латинского и польского и содержать людей ученых, духовных и светских, для науки школьной и для проповеди слова Божия. Король своею грамотою от 21 марта утвердил устав и самое братство, но только прибавил в грамоте, чтобы по делам духовным братство находилось "под послушенством владыки Полоцкого", а Полоцким владыкою был тогда униат Герман. Между тем мещане могилевские имели уже у себя грамоту патриарха Иеремии, испрошенную у него еще в июле 1589 г. в Вильне, и грамоту патриаршего протосинкелла Никифора, данную им в 1597 г. в Варшаве, на основание именно православного братства и потому, естественно, завели у себя братство православное, так как и владыка Герман вполне им благоприятствовал. Преемник Германа, новый униатский архиепископ Гедеон Брольницкий, иначе отнесся к этому делу: он принес в 1601 г. жалобу королю, что могилевские мещане построили при Спасском монастыре православную школу, а не католическую, как разрешено им грамотою короля Стефана Батория, самовольно устроили братство, и, собираясь вместе, открыто восстают против своего владыки Полоцкого, и держат у себя бунтовщиков, именно: Котковского, Тавборовича и Радку, которые без благословения владыки проповедуют в церкви, проклинают его и производят возмущения против власти самого короля. Сигизмунд потребовал могилевских братчиков на суд, приказал им выдать названных проповедников и представить грамоту Стефана Батория, конечно забыв о той грамоте, которою сам разрешил им учредить братство и школу. После этого, вероятно, братство принуждено было удалиться от Спасского монастыря, так как те же могилевские мещане, перечисленные по именам, которые прежде испросили у короля дозволение образовать братство при Спасском монастыре по известному уставу, теперь, в 1602 г., вновь представили королю этот самый устав и просили разрешения основать в Могилеве братство при церкви Входа во Иерусалим. И король утвердил устав и братство при названной церкви грамотою от 5 декабря, но присовокупил в ней, чтобы братство находилось "под послушенством митрополита", разумеется, униатского. Как поступило Могилевское братство по новой грамоте короля, перешло ли оно действительно к церкви Входа во Иерусалим, неизвестно. Но только оно продолжало называться "братством храма Преображения Господня", т. е. братством Спасским, и оставалось православным. В 1605 г. оно вошло в сношения с братством Львовским и посылало к Гедеону, проживавшему тогда в Галиче, своих священников, которые при содействии Львовского братства и получили от экзарха как благословение, так и все, чего требовали. Извещая об этом братство и всех мещан города Могилева, львовские братчики давали совет: "Присылайте к нам одного из ваших братий с писанием вашим ко Вселенскому патриарху, чтобы получить от него благословение и грамоту привилегиальную, и антиминсы церквам вашим, и миро, и прочее потребное, так как и мы посылаем в Царьград, а время отъезда будет в апреле 1606 г.". Экзарх Гедеон также сносился с Могилевским братством, отправлял к нему свои пастырские послания и своих посланцев, восхвалял его ревность, его твердость в православии, как все это видно из письма Гедеона к тому братству от 25 августа 1605 г.

1607 г. ознаменовался для православных тремя весьма важными событиями. Первое из них случилось в начале года: около 10-го числа февраля скончался в Уневском монастыре Гедеон, епископ Львовский, экзарх Цареградского патриарха, целые десять лет заменявший для Западнорусской Церкви православного митрополита и оказавший ей незабвенные заслуги. Непривлекательна его деятельность до унии: он был не лучше других тогдашних владык, а некоторых даже хуже. Неоспоримо, что и он вместе с прочими владыками изъявлял тогда согласие на унию и принимал в деле даже горячее участие. Но дорого то, что он вовремя опомнился и остановился, вовремя отрекся от унии и решился действовать против нее всеми силами, хотя это отречение служило для него впоследствии постоянным укором со стороны ревнителей унии. Еще ценнее то, что, решившись стоять за православие против унии, он остался верен своей решимости до конца жизни, несмотря на все проклятия и огорчения, каким подвергался от латинян и униатов; мужественно боролся с двумя митрополитами, Рагозою и Потеем, за свою духовную паству и ни в чем им не уступил; не стеснялся прещениями самого короля, считая их незаконными; безбоязненно странствовал и в чужие епархии для освящения православных храмов и всенародно предавал проклятию владык, изменивших православию. Прискорбна была долговременная неприязнь Гедеона к Львовскому ставропигиальному братству, хотя отчасти и извинительная: это братство существовало в его епархии, даже в том самом городе, где он имел свою кафедру, и однако ж не подчинялось его власти, не хотело знать его пастырских распоряжений и еще считало себя вправе наблюдать за его жизнию и действиями и доносить о них Вселенскому патриарху. Но и эту неприязнь, столь естественную, Гедеон наконец преодолел: примирился с братством и последние годы своей жизни посвятил исключительно православной Церкви, основал на пользу ее училище и две типографии, издал несколько книг. Кончина Гедеона тем более должна была огорчить православных, что у них оставался теперь только один епископ Перемышльский и они не могли сказать, удастся ли им получить на Львовскую кафедру православного владыку, а не униата.

Другое важное для православных событие, и уже не печальное, напротив, весьма радостное, случилось около половины 1607 г. И в прежние годы русские дворяне и другие обыватели, отправляя послов своих на генеральный сейм, давали им поручение защищать там свою веру и единоверцев и требовать себе православных архипастырей вместо униатских, но все было напрасно. Такое же поручение дано было русским послам и в этом году и, к изумлению, увенчалось полным успехом. 18 июня, на варшавском генеральном сейме король издал универсал, в котором объявлял всем, что послы земель Киевской, Волынской и Брацлавской именем всей своей братии, людей греческой религии, жаловались на нарушение прав и привилегий, дарованных их Церкви прежними королями, на обиды и притеснения, какие они терпят за свою веру, и просили, чтобы им даны были и впредь всегда были даваемы пастыри греческого закона, митрополит, владыки, архимандриты и прочие пресвитеры и священники, и чтобы им дозволено было держаться своей "старожитной греческой веры во всем вольно, цело, спокойно и беспечно". Затем объявлял, что он, желая счастия всем своим подданным, подтверждает нынешним своим листом и людям греческой религии все права, привилегии и вольности, издавна наданные его предками-королями Церквам веры греческой, также станам и людям той религии, духовным и светским, и удостоверял, что впредь эти люди будут содержать свою веру и отправлять все обряды и церемонии Церкви Греческой вольно и спокойно и что он будет подавать им духовных пастырей, владык, архимандритов, игуменов и иных церковных учителей, по их давним правам и привилегиям и по правилам святых отцов. Тут, очевидно, была речь о православной вере, а не униатской, потому что не униаты жаловались на притеснения, не униаты просили себе митрополита и владык, которых имели. И вот сам король выражается, что права и привилегии, которые он утверждает, издавна наданы были его предками именно православным церквам, православным людям, духовным и светским, и, следовательно, прямо отвергает мысль, которую сам же иногда проводил в своих грамотах и которую проповедовал Потей, будто права те и привилегии даны были прежними королями собственно униатскому духовенству, а не православному. Этот универсал короля в пользу православия, разумеется, более всех поразил Потея, и он излил скорбь души своей в послании к папе. Папа не замедлил отвечать ему (6 генваря 1608 г.), утешал его в скорбях и неудачах, о которых он писал, уверял его в своей любви и благосклонности, восхвалял его ревность и труды и обещал всячески помогать ему чрез короля и своего нунция. Как же объяснить издание универсала, столь благоприятного для православных? Оно объясняется тогдашними обстоятельствами. Чисто иезуитская политика короля Сигизмунда III, его постоянные несправедливости, постоянные притеснения за веру, особенно православным, возбудили против него общее и сильное недовольство в Литве и Польше. Во главе недовольных открыто стал краковский воевода Николай Зебржидовский, к нему присоединились краковское дворянство, потом малопольское, велико-польское и множество других людей. Недовольные собрали большое войско (в 1606 - 1607 гг.) с целию низвергнуть короля. Король принимал свои меры, но находился в великом страхе и, чтобы привлечь православных на свою сторону, решился дать им на сейме 1607 г. такой универсал. Уступка была сделана вынужденно, в минуты опасности, и потому, как только король победил (6 июля) своих противников и опасность миновала, он уже старался ослабить и совсем уничтожить силу своей уступки.

Это немедленно отразилось на третьем совершившемся тогда важном событии для православных - на избрании преемника епископу Гедеону. Тотчас после кончины Гедеона племянник его, уневский архимандрит Исаия, считая себя законным преемником его, нареченным епископом Львовским, прибыл во Львов, собрал духовенство и мирян, объявил пред ними свои права на Львовскую кафедру и письменно обещался соблюдать все их привилегии и твердо держаться православия. Но ставропигиальное Львовское братство объявило Исаии, что не признает его канонически избранным во епископа, а протопоп Григорий Негребецкий и все львовские клирошане поспешили заключить соборную церковь и архиерейский дом. Тогда Исаия, призвав вооруженных людей, велел (12 февраля) отбить замки и запоры у церкви и дома, забрал церковную утварь и на духовенство наложил налог. Протопоп и клирошане протестовали. Это была великая ошибка со стороны Исаии: он же сам подписал мировую дяди своего с братством, в которой было сказано, что преемником Гедеона будет не племянник его Исаия, хотя имеющий уже на то королевскую грамоту, а тот, кого изберет Церковь. Желая исправить свою ошибку, Исаия написал 20 февраля почтительное письмо к членам братства, приглашал их на погребение Гедеона, обещался возвратить забранные из соборной церкви сосуды и книги и говорил, что так как на погребение соберутся многие из святителей, архимандритов, иеромонахов и монахов, клирошане галицкие и каменецкие, множество иерейства, благородных панов и мещан, то он согласен отдать на их общее рассуждение прю свою с братством относительно своего епископства, и, что они скажут, тому он готов покориться под условием, если и братство поступит так же. Но братство, решительно не желая видеть у себя епископом кого-либо из ненавистного рода Балабанов, отклонило последнее предложение Исаии и послало только священника и двух своих членов на похороны Гедеона. В то же время Львовский латинский арцибискуп заявил, что право избирать русского епископа на Львовскую и Галицкую кафедру издавна принадлежит ему, арцибискупу. Узнав о всем этом и опасаясь, как бы православным во Львов не был назначен униатский епископ, князь К. К. Острожский убедительно просил братство своим письмом (от 1 марта) как член братства, сенатор и патриарший экзарх оставить свою неприязнь к Исаии и признать его нареченным епископом для блага Церкви, писал о том к Перемышльскому владыке Михаилу Копыстенскому, чтобы он подействовал на братство в духе примирения, поручал то же и другим знатным, но все напрасно. Братство осталось непреклонным и вместе с духовенством избрало на Львовскую кафедру нового кандидата православного шляхтича Евстафия Тиссаровского. Тут-то и начались недостойные действия короля-иезуита и его советников. Явно он не решился нарушить свой универсал, едва данный православным, и не дозволить им избрания себе православного епископа, но тайно потребовал, чтобы Тиссаровский произнес пред папским легатом исповедание унии и дал обещание содержать ее, если желает быть утвержденным в своем сане, и Тиссаровский исполнил требование короля. Тогда и Львовский латинский арцибискуп признал Тиссаровского достойным кандидатом и представил на утверждение короля. А король охотно пожаловал ему (31 октября) утвердительную грамоту, в которой, разумеется не упомянув о тайном обязательстве Тиссаровского, объявлял, что дает ему по ходатайству некоторых своих панов рад, духовных и светских, по просьбе людей, духовенства и львовских клирошан религии греческой и с согласия Львовского арцибискупа Яна Замойского владычество Львовское, Галицкое и Каменец-Подольское со всеми церквами, монастырями и имениями, принадлежащими тому владычеству, да правит он в своей, и только в своей, епархии "по обычаю закона греческого-русского". Духовенство епархии, клирошане и клирики львовские, галицкие и Каменца Подольского, также братства и все миряне, уже после того как Тиссаровский получил утверждение от короля, просили своего нареченного епископа, чтобы он утвердил все их права и привилегии, пожалованные им прежними королями. Вселенскими патриархами, Киевскими и Галицкими митрополитами и Львовскими епископами. И Тиссаровский дал просившим (22 января 1608 г.) письменное обязательство уважать все их права и ни в чем их не нарушать, в частности обязался поддерживать "науки школьные" и друкарню Львовского братства, сохранять за местною православною шляхтою, мещанами и всеми братствами право избрания местного епископа, а за клирошанами - право избрания себе епископского наместника и блюсти в целости всю церковную утварь в соборных архиерейских церквах, львовской, галицкой и каменец-подольской. "А если бы я, присовокуплял Тиссаровский, - по козням духовного врага или по принуждению от мирской власти отступил от св. православной веры и от послушания Цареградскому патриарху, если бы вопреки правил св. отцов стал своевольно править епархиею без участия клирошан или отнимать у них церковные доходы и делать им вымогательства, в таком случае я подлежу на светском суде штрафу в тысячу гривен, а на суде духовном - низвержению и удалению от кафедры". Вселенский патриарх, получив из Львова известие о новоизбранном епископе, принявшем в монашестве имя Иеремии, дал ему свое благословение и поручил рукоположить его Анастасию, Волошскому митрополиту, хотя и не сделал Иеремию на первых порах своим экзархом. Православные искренно радовались, что удалось им приобресть себе православного владыку, не зная, быть может, о его тайном обязательстве относительно унии, и радовались не напрасно, потому что Иеремия пред самым рукоположением своим во епископа отрекся от этого насильственного обязательства и произнес торжественную присягу быть во всем верным православию и Цареградскому патриарху. Можно сказать, что весь универсал короля с его обещаниями дать православным полную свободу вероисповедания, дать им православного митрополита и владык, вынужденный на сейме 1607 г., был одним обманом и с самого появления своего не имел никакой силы: и одного-то православного епископа без примеси унии король не хотел дать православным, а других православных владык вовсе не дал и прочих обещаний вовсе не исполнил.

Спустя год по смерти Гедеона православные лишились и последнего патриаршего экзарха. 13 февраля 1608 г. скончался князь Константин Константинович Острожский на 82-м году своей жизни и погребен в острожской замковой Богоявленской церкви. Это была потеря невознаградимая. По своей пламенной приверженности к вере отцов, по знатности своего рода, по своему необычайному богатству, по своему высокому положению на государственной службе, по своим семейным и общественным связям, по своим заслугам пред королем и отечеством князь Константин был самым ревностным и вместе самым могущественным покровителем православной Церкви в Литве и Польше, главным вождем, руководителем и защитником для православных в борьбе против унии и латинства, незыблемою опорою и для православных дворян, и для православного духовенства. Это сознавали все православные, от Восточных патриархов до последнего мирянина на западе России; сознавали и сами враги, латиняне и униаты, сам король, сам митрополит униатский, сам папа, которые потому-то и писали к князю и старались его привлечь на свою сторону. Если бы князь Острожский перешел в унию, за ним, как думали тогда, последовали бы все русские дворяне, и духовенство, и народ, разве за весьма немногими исключениями: так велик был авторитет князя. По крайней мере нельзя не согласиться, что если бы он не стал твердо на защиту православия, то успехи унии были бы несравненно быстрее и решительнее. Это подтвердилось скоро после его кончины. Русские дворяне один за другим, тихо и незаметно начали переходить не в унию, а прямо в латинство, и Потей с своими клевретами хотя встретил не только со стороны православных, но и со стороны самих униатов такие восстания, каких прежде не встречал, зато и одержал над ними более решительные успехи.

Мы уже упоминали, что он оттеснил православное Троицкое братство в Вильне от Троицкого монастыря, сделал монастырь униатским, учредил при нем униатское училище. Теперь Потею захотелось основать еще при Троицком монастыре вместо православного униатское братство, чтобы присвоить последнему все грамоты и привилегии, какие даны были королем именно братству при Троицком монастыре, и все имущества этого братства и таким образом лишить православное братство не только средств к жизни, но и самого права на существование. Православное братство, едва прошло шесть дней с основания униатского, занесло чрез одного из своих членов, Петра Ильича, в земские виленские книги свой протест (26 января 1608 г.), в котором говорило, что Потей, отступивший от послушания Цареградскому патриарху, низложенный экзархом патриарха, отлученный от Церкви, несправедливо величает себя митрополитом Киевским и Галицким, насильно принуждает православных к унии, препятствует им иметь своего законного митрополита и владык и, недавно приехав в Вильну, заложил здесь какое-то братство с целию нарушить все права и вольности стародавнего Троицкого братства. В ответ на это спустя месяц и братство униатское внесло свой протест в городские виленские книги. И кто же был предъявителем его? Не кто другой, как новогродский воевода Федор Скумин-Тышкевич, столько прежде ревновавший о православии. Он говорил, что митрополит Потей не новое учредил братство, но только обновил старое, издавна существовавшее при Троицком монастыре, то самое, которому король пожаловал права и привилегии, а протестующие братчики, находящиеся теперь при новой церкви Святого Духа, суть отступники, что они сами удалились от Троицкого монастыря, сами отказались чрез то от дарованных братству привилегий и фундушей и несправедливо называются теперь церковным братством Святой Троицы. "Мы, - присовокупил Тышкевич, - составляем Троицкое братство, потому что состоим при Троицком монастыре; нам принадлежат права и вольности, наданные на то св. место; сам пастырь наш митрополит Потей вписался в наше братство, в котором прежде не был".

Не довольствуясь тем, чтобы вместо православия насаждать в своей митрополии унию и преследовать православных, Потей захотел, чтобы самую унию, если не заменить мало-помалу латинством, по крайней мере еще более сблизить с ним, более проникнуть латинским духом и подчинить своих униатов влиянию, в особенности иезуитов. В июле (21) 1608 г. он издал окружную грамоту, в которой объявлял, что назначает своим наместником иеромонаха виленского Троицкого монастыря Иосифа Велямина Рутского, да таким наместником, какого прежде никогда не бывало в Западнорусской митрополии, наместником не в одном каком-либо городе епархии, Вильне, Новогрудке и пр., а наместником по всей епархии. Ему должны быть послушны, как самому митрополиту, все архимандриты, игумены и монахи, все протопопы-наместники, крилошане и все прочие духовные лица. Он уполномочен, нося образ митрополита, наблюдать за всем и наказывать виновных по своему усмотрению по всей епархии, а особенно в Вильне. В его властные руки, в его распоряжение должны поступать всякие доходы, какие только принадлежат виленскому Троицкому монастырю. Кто же такой был этот Велямин Рутский, облеченный столь необычайною властию? Он был сын одного из тех двух Вельяминовых, московских воевод, которые в 1568 г., во время сражения с литовцами при крепости Уле, передались на сторону польского короля Сигизмунда Августа и получили от него наделы в Литве, а Рутским прозывался по имению своему Руте, находившемуся в Новогрудском воеводстве. В молодости изменил православию и увлекся кальвинством, но вскоре попал в сети иезуитов и обращен ими в латинство. Заметив способности Рутского, иезуиты отправили его в Рим, в Греческую коллегию, и по окончании им курса наук убедили его, как знающего русский язык, сделаться униатом и принять монашество, чтобы под образом униатского инока он удобнее мог действовать между русскими в видах католицизма. Когда Рутский возвратился на родину, иезуиты рекомендовали его Потею, который охотно принял его и сам в 1606 г. постриг в виленском Троицком монастыре. Здесь уже находился другой воспитанник иезуитов, который и сделался другом и сотрудником Рутского, именно Иоасаф Кунцевич, столько прославившийся впоследствии своею фанатическою ненавистию к православным. Он родился в 1580 г. от православных родителей во Владимире Волынском и назван был Иваном. Отец его, ремеслом сапожник, обучив сына русской и польской грамоте, отдал его в Вильну на служение одному богатому купцу. Но Иван мало занимался своим делом, а больше читал книги и, сделавшись униатом, ходил в Троицкий монастырь, нередко пел там на крылосе, звонил на колокольне, любил также ходить на уроки в иезуитскую Академию, где особенное влияние на него имели два иезуита - Валентин Фабрицкий и Гавриил Грушевский. Приняв в 1604 г. пострижение в Троицком монастыре от самого Потея вместе с новым именем Иоасафа, Кунцевич с ревностию предался монашеским подвигам и чтению книг, делая из них выписки в защиту унии, которые впоследствии и напечатал под заглавием "Obrona wiary", еще с большею ревностию старался своими убеждениями совращать православных повсюду: в церкви, на улицах, площадях и в частных домах, за что и прозван был "душехватом", и не прекращал сношений с своими наставниками иезуитами, которые до того овладели его душою и совестию, что он открывал им все свои помыслы и ничего не предпринимал без их совета. Таковы были друг Рутского и сам Рутский, которого назначил Потей своим епархиальным наместником.

Можно судить, как должно было подействовать это назначение на униатов и униатское духовенство, особенно в Вильне. Виленское духовенство прежде всего было оскорблено, и наиболее оскорблены были архимандрит Троицкого монастыря Самуил Сенчило и виленский протопоп Варфоломей Жашковский, которых сам же Потей недавно возвысил в эти достоинства. Сенчило, родом из виленских мещан, принял монашество в Супрасльском монастыре. Здесь он провинился тем, что вместе с настоятелем князем Масальским восстал против унии, за что и подвергся изгнанию. Но Потей, к которому он обратился с своим раскаянием, принял его в виленский Троицкий монастырь, где Сенчило в продолжение трех лет своим смирением, своею покорностию, своими разумными поступками до того расположил к себе всех, особенно самого Потея, что последний возвел его в сан архимандрита и (в 1605 г.) выпросил ему у короля в управление Троицкий монастырь со всеми его фольварками, подданными и пожитками. И теперь этот архимандрит должен был покоряться проживающему в его же монастыре молодому иеромонаху как наместнику митрополита, должен был уступать этому иеромонаху в полное распоряжение все доходы своего монастыря, а сам оставаться ни при чем, с одним именем настоятеля. Жашковский, родившийся в Галиче от бедных родителей, был сначала учителем в разных русских школах, потом сделался безженным православным священником в городе Ярославле Перемышльской епархии. Но, будучи обличен в беззаконной связи с одною женщиною, принужден был бежать, и, явившись к Потею, принял унию и дал (1605) письменное обязательство никогда ему не изменять. И Потей не только принял беглеца, но и сделал протопопом в Вильне и своим наместником над виленским духовенством, потому что он был, по словам самого Потея, "хорошим проповедником, а за унию готов был положить голову и сильно защищал унию и в частных беседах и в проповедях". И этот протопоп и наместник митрополичий не мог не чувствовать теперь себя глубоко огорченным, когда его подчинили иеромонаху, только два года назад принявшему монашество. Да и все виленские священники, которые были членами крылоса, или капитулы, участвовавшей в делах епархиального управления, и издавна имели привилегию, чтобы наместник над ними избирался из среды их самих, а отнюдь не из троицких монахов, не могли спокойно перенести, когда над ними поставили высшим наместником троицкого иеромонаха. Одних этих, так сказать, личных побуждений было совершенно достаточно, чтобы все виленское униатское духовенство восстало против назначения, данного Рутскому митрополитом Потеем. Но еще более возмущалось духовенство и обеспокоивалось тем, что в таком высоком назначении Рутского оно подозревало замыслы Потея исказить унию и совсем подавить ее латинством. Все знали, кто был Рутский, где воспитывался и как из латинянина сделался униатом, знали его друга Кунцевича и их сношения с иезуитами. Волнения в виленском униатском духовенстве были неизбежны, и они скоро обнаружились.

В письме к митрополиту крилошане виленского Собора (от 1 сентября) были еще сдержанны. Они говорили только, что наместничество Велямина Рутского нарушает их право, данное им прежними королями и митрополитами, по которому наместничество в Вильне принадлежит им одним, крилошанам, а троицкие архимандриты и чернецы не могут иметь над ними никакой власти, и потому смиренно просили освободить их от подчинения Рутскому и подтвердить за ними их стародавнее право, обещаясь и впредь оставаться в унии и в покорности своему архипастырю, как были доселе. Но в Вильне недовольство униатского духовенства выражалось гораздо резче. Еще 23 августа Сенчило и Жашковский вместе со всеми священниками явились в собрание бурмистров, радцев и лавников русской веры и заявили, что Потей назначением Рутского нарушает их стародавние права и привилегии и права всех униатов. Сенчило уверял, что Рутский и его единомышленники в монастыре, руководимые Потеем, замышляли уничтожить все обряды святой Восточной Церкви, превратить унию в латинство, поселить в Троицком монастыре иезуитов, для которых теперь и строятся там новые кельи. Бурмистры с своими товарищами написали к Потею и просили, чтобы он не нарушал прав как их, так и виленского духовенства. В своем ответе бурмистрам (от 18 сентября) Потей, называя их сынами своего смирения, говорил, что вовсе не нарушал ничьих прав, что слова Сенчилы клевета, что он, митрополит, скорее потерпит самую позорную смерть, чем допустит малейшую перемену в порядках святой Восточной Церкви, что Рутский готов присягнуть в том же и что хотя в городах епархии его, митрополита, Вильне, Новогрудке, Минске и других, есть протопопы, наместники его над местным духовенством, но он вправе иметь у себя и общего наместника над всею епархиею, подобно тому как в Римской Церкви хотя существуют в каждой епархии деканы вроде наших протопопов, но существует еще официал, простирающий свою власть на всю епархию. Гнев Потея прежде всего устремился на Сенчилу. Рутский поспешил сделать на него один за другим четыре доноса, в которых жаловался, что Сенчило а) оклеветал его пред бурмистрами; б) вовсе не повинуется ему как главному наместнику митрополита и своевольно отнял у Иоасафа Кунцевича церковные ключи; в) ведет совсем не монашескую жизнь и попускает распущенность братии; г) злоупотребляет монастырскими доходами. Потей потребовал Сенчилу на суд во владимирскую капитулу (которой виленский Троицкий монастырь как иноепархиальный вовсе не был подчинен), и, когда Сенчило не явился, осудил его (22 октября) в присутствии той капитулы, и предал проклятию как клеветника и возмутителя Церкви, дав ему только шесть дней сроку для покаяния. А чтобы разрознить Сенчилу с протопопом Жашковским и привлечь последнего на свою сторону, известил его, что освобождает его от подчинения Рутскому и по-прежнему оставляет своим самостоятельным наместником в Вильне. Но Жашковский не поддался. Осуждение Сенчилы и торжество Рутского до того возмутили виленское униатское духовенство, что оно решилось на крайнюю меру: архимандрит, протопоп и все священники вписались в православное братство церкви Святого Духа и в ночь с 29 на 30 число ноября, собравшись вместе с прежними свято-духовскими братчиками, духовными и светскими, в доме одного мещанина, постановили торжественно отречься от повиновения митрополиту Потею и изъять из-под его власти виленские церкви, а на другой день явились в виленский городской суд и подали следующее заявление: "Митрополит Ипатий Потей неоднократно уверял нас своею совестию и самою присягою, что не будет вносить в нашу Церковь ничего нового, противного нашей старожитной греческой вере и обрядам, и потому мы, не видя ничего нового, с покорностию сносили его верховную власть. Но теперь, презрев свою присягу, он стал вводить такие новости, никогда не бывалые, которые не только противны св. Восточной Церкви, но подрывают самые основания нашей старожитной религии, и употребляет разные способы, чтобы поддать нас под управление духовных Римского Костела: сперва открытым своим листом, с печатью и подписом руки своей, отдавал нас под какую-то власть и суд Николая Паца, бискупа Литовского, суфрагана виленского, а потом поставил ксендза Велямина Рутского, под одеждою чернеца, главным наместником всей Киевской митрополии, уполномочив его судить и рядить все над нами, священниками, по своему разумению. Этот Рутский, по воле митрополита сносясь тайно с духовными Римского Костела, всячески старается, чтобы подчинить им все наши церкви - так как и сам он есть истинный последователь веры и Церкви Римской, - а нас всех из церквей наших выгнать и предать проклятию.

Начало тому уже сделано: согласившись с чернецами, своими помощниками, Рутский захотел вытеснить из Троицкого монастыря настоятеля-архимандрита и оклеветал его пред митрополитом, а митрополит, не дождавшись срока, означенного в позвах на суд, осудил архимандрита заочно, и притом в чужой епархии, т. е. не в митрополитской, а Владимирской, и предал его проклятию и низложению. Протестуя против такого явного оскорбления и стеснения наших прав и самой нашей совести, мы не хочем более иметь отца Ипатия нашим пастырем, а ксендза Велямина Рутского не признаем его наместником и признавать не будем". Вслед за тем протопоп Жашковский вместе с священниками изъял Пречистенский собор, митрополичий дом и все виленские церкви из-под власти Потея и принял в свое ведение. Оставалось отнять у Рутского Троицкий собор, и для этого придумали будто бы такой план: на утреню под воскресенье (4 декабря) в Троицкий монастырь соберутся православные братчики как можно в большом числе, во время великого славословия архимандрит выйдет в полном облачении, со всем Собором и с Рутским на средину церкви и здесь толкнет Рутского в толпу и скажет: "Иди вон, еретик", а толпа схватит его и, выпроводив за дверь, распорядится с ним по своему усмотрению, и тогда Троицкий монастырь перейдет во власть православных. Так по крайней мере рассказывал сам Рутский в своем донесении митрополиту Потею от 4 (14) декабря, присовокупляя, что план этот не удался, потому что он, Рутский, узнал о нем за два дня до воскресенья и известил и виленского воеводу, и бискупа-суфрагана, и магистрат, по распоряжению которых всю ночь под воскресенье ходила по улицам Вильны, особенно вокруг Троицкого и Свято-Духовского монастырей, вооруженная стража и не дала православным исполнить их намерение, хотя само православное братство Святого Духа чрез своих старост протестовало (9 декабря) против Рутского и говорило, что все это его собственная выдумка и клевета на братство и что он напрасно поднимал такую тревогу.

Как бы то ни было, только в Вильне происходило тогда большое волнение. Рутский вновь извещал от 13 (23) декабря бурмистров и радцев, что мещане, вписавшиеся в Свято-Духовское братство, сговорившись с отступниками от унии - Сенчилою, Жашковским и виленскими попами, хотят насильственно овладеть Троицким монастырем и выгнать оттуда его, Рутского, и всех его сторонников. Бурмистры писали к Потею, чтобы он успокоил волнение, произведенное в Вильне столкновением Сенчилы с Рутским. Потей отвечал бурмистрам 14 (24) декабря жалобами и упреками, что его, невинного, так обидели пред глазами бурмистров виленские архимандрит, протопоп и священники, взбунтовавшись против него и отнявши у него все виленские церкви, и просил настоятельно, чтобы бурмистры сжалились над ним в виду такой сделанной ему неправды и не позволяли отпавшим в схизму попам служить в виленских церквах, как находящихся в их подаванье; наконец, извещал, что настоятелем Троицкого монастыря отселе назначает отца Рутского. Секретарь Потея, в "филозофии и в богословии искусный", Гелиаш (Илия) Мороховский, находившийся тогда в Вильне, протестовал 16 (26) декабря в виленском городском суде от имени самого Потея против Сенчилы и Жашковского, священника перенесенского, бывшего протопопа, что они несправедливо обвиняют Потея, будто он вводит какие-то новины, противные вере святой Восточной Церкви, и насильно заставляет принимать унию, несправедливо выкинули его имя из поминаний на святой литургии, несправедливо называют отца Рутского ксендзом римским. А Сенчило, Жашковский и все виленские клирошане вновь протестовали 19 (29) декабря в том же суде против Потея и Рутского за их стремление подавить унию латинством и указывали, между прочим, на то, что еще недавно Потей, приехав в Вильну, издал здесь на польском и русском языке книжку под названием "Гармония", в которой восхваляет все, что только содержит Римский Костел, и порицает все, что содержит Восточная Церковь, а потом издал и другую книжку для принятия в униатские церкви следующих двенадцати артикулов: а) об исхождении Святого Духа и от Сына; б) принимать Соборы Флорентийский и Тридентайский; в) равно принимать и признавать за таинство: Евхаристию на опресноках под одним видом и на квасном хлебе под двумя видами; г) признавать огнь чистилищный по смерти для грешных душ; д) папу Римского признавать старшим князем всего света, наместником Христовым и главою Церкви; е) Священное Писание содержать и проповедовать по толкованию пап; ж) седмь церковных таинств признавать в Костеле Римском, а не в соборной Церкви; з) праздники содержать и святить по установлению Римского Костела; и) принимать все распоряжения Римского Костела и все, что прикажет папа; и) считать наравне нашу церковную литургию и папежскую мшу; к) принимать индульгенции, даваемые папою для избавления от грехов; л) признавать Римский Костел материю и учительницею всех Церквей, без которой никто не может спастись. Из этого протеста можем заключать, что виленские священники доселе не знали, в чем состояла та уния, которая была принята Потеем и Терлецким в Риме и другими владыками на Брестском Соборе; не знали, что униатские владыки в своем исповедании обязались принимать и Флорентийский и Тридентийский Соборы со всеми их постановлениями и вообще принимать все, что содержит и преподает Римская Церковь. Потому-то священникам этим и показались новостию те двенадцать артикулов, которые старался теперь Потей ввести в униатские церкви. Потей и его товарищи, очевидно, доселе обманывали русское духовенство и народ, уверяя, что уния не навязывает им ничего нового, что они остаются при своей прежней вере и обрядах святой Восточной Церкви, а только вместо Цареградского патриарха должны считать своим верховным пастырем папу, - этим-то обманом и увлекались многие в унию, увлекались и виленские пастыри, пока не узнали правду.

С наступлением 1609 г. Потей вновь писал (2 января) виленским бурмистрам, называя их своими послушными сынами, и просил, чтобы они как "благочестивые ктиторы и дозорцы" виленских церквей взяли эти церкви вместе с собором от виленского протопопа и попов, которые, сделавшись изменниками и отступниками и отказавшись повиноваться своему митрополиту, не могут уже без его благословения держать тех церквей и в них священнодействовать, а Сенчилу считали за проклятого и низверженного, не признавали архимандритом и в Троицкий монастырь не допускали. Но послушные сыны не послушались духовного пастыря, не исполнили его воли, да и не до того было. В Варшаве собирался генеральный сейм, от которого и ожидали решения спора, возбужденного тогда в Вильне. С первых чисел января отправились туда послы из Вильны: от всего духовенства - архимандрит Сенчило, иеромонах Павел, воскресенский священник Леонтий и иеродиакон Макарий, а от светских королевский дворянин Вириковский, староста церковного братства, пан Порошко, пан Воронец и немало других панов. На пути они остановились в местечке Заблудове (ныне Белостокского уезда) у протопопа Нестора Козменича, и остановились не без намерения. Этот отец Нестор был не только протопопом подляшским, т. е. над духовенством Подляшского округа, обнимавшего приблизительно уезды Вольский и Гродненский, но вместе и патриаршим экзархом митрополии Киевской, как сам называл себя и в своих подписях и на своей печати. Когда удостоился он получить от патриарха такое высокое звание, неизвестно, но оно давало отцу Нестору особенное значение и силу в глазах всех православных в Литве и Польше. Виленские послы рассказали ему, как недавно приезжал в Вильну Потей, хотел примириться с своими противниками и предлагал им на письме условия (в известных нам двенадцати артикулах) для принятия в униатские церкви и как, прочитав это писание и увидев в нем явную хулу на святое православие, все виленское духовенство решилось отречься от Потея и не признавать его более своим архипастырем. Козменич немедленно написал окружную грамоту (от 4 января), в которой, изложив, что слышал от виленских послов, именем их и "благословенною ревностию" йот самого себя, как "старый православник", приглашал все литовско-русское духовенство последовать примеру виленского, восстать против Потея, возбуждать против него своих прихожан и отправить на сейм своих послов, чтобы совокупленными силами прогнать "губителя". Голос патриаршего экзарха скоро был услышан. Новогродский протопоп с попами церквей новогродских, также гродненский протопоп с попами гродненскими восстали против Потея и, снесшись с виленскими попами и братчиками новой церкви виленской (т. е. Святого Духа), отказались от повиновения ему, изъяли из-под власти его свои церкви и начали сами ими распоряжаться. То же повторилось отчасти в Минске, Троках, Жировицах и других местах. Потею угрожала страшная опасность: от него могло отпасть все униатское духовенство, и он разом мог потерять все, что доселе было приобретено им с такими трудами. Все это ясно сознавал сам Потей и выразил в своем послании к каким-то своим покровителям и сотрудникам, как можно догадываться по содержанию послания, иезуитам и латинским бискупам. "Мы дожили, - писал он именно в то время, когда противники его собирались на сейм, - до такого несчастного времени, что едва можно найти человека, кому бы довериться, и то со страхом. Настало это и для меня, бедного и со всех сторон окруженного опасностями. Если восстали грозные войны и на св. католический Костел и вселенских пастырей, то тем более на нас и на нашу бедную Церковь, которая, как молодая леторосль, еще так недавно привита к стволу Римского Костела. Вот теперь враги Божия Костела силятся вывернуть ее с корнем, готовятся и вооружаются всеми силами и во вред нам собираются на этот несчастный сейм. Недивно, что так поступают они, но ведь и некоторые католики присоединились к ним единственно для того, чтобы, оставив всех в покое, меня одного лишить всего славного и полезного душе и телу. Кого еще не коснулся бунт, а меня уже сильно обдирают и грабят, злоумышляют и на здоровье мое и на честь. Недавно один схизматик отрубил за эту унию руку моему архимандриту, теперь и другой, некто Летинский, во Львове разрубил руку моему священнику, которого я отправил к католикам по их просьбе в Подгорье, и так ранил ее, что она едва висит. Посему я насилу, и то со страхом, мог отыскать человека, чтобы чрез него донести о моих несчастиях моему милостивому государю. И как они решились теперь устремить на меня все свои силы в надежде исторгнуть у короля повеление к лишению меня всего, то мне не остается ничего, как только прибегнуть к вам, которые обязаны оказывать мне защиту и помощь. Помните ваши обещания, помните мои преклонные лета, помните мои смиренные заслуги и труды на пользу Божьего Костела, помните о вашем и моем пастыре, по милости и воле которого я сижу на этой плачевной кафедре. Помните, прошу вас ради Бога, и об этой унии, для которой с помазанником Божиим так долго вы трудились, и как ваши труды и усилия по всему миру прогремели и были большим утешением для всех католиков; вспомните и о душах этих людей, окутанных схизматическим заблуждением. Им легко меня, бедного, побороть и уничтожить, но что последует за тем, вы сами лучше знаете. Ратуйте же во имя Божие, да пошлет Бог лучшие времена, когда вы не будете сожалеть о своих трудах. Мне уже немного остается жить, я уже дожил до таких лет, когда смерть неизбежно и постоянно находится пред моими глазами, и желал бы спокойно окончить жизнь, не потеряв того, что мне было вверено. И маловажные дела вы представляли св. отцу, так почему же бы не довести до его сведения о таком, от которого зависит все? Я сам отправился бы к нему, но едва живу среди таких смут и трудов, притом же мой старший сын на смертном одре. Умоляю, именем Божиим умоляю, благоволите, милостивые государи, походатайствовать о мне у его королевского величества, в милости которого ко мне я нимало не сомневаюсь. Предлагайте ему такие советы, которые споспешествовали бы благу св. Божия Костела и предохранили бы нас от посмеяния наших врагов, и чтоб не лишились мы всех благ, духовных и телесных, для чего теперь враги наши так устремили на меня все силы свои, что трудно и описать".

Отправив это послание к своим покровителям. Потей сам отправился вместе с Рутским на сейм в Варшаву. Здесь он действительно увидел то, чего опасался. На сейме преобладающею партиею оказалась антииезуитская, и следовательно, антиуниатская. Сенчило с своими товарищами находил себе сочувствие и среди послов, особенно русских, и даже среди сенаторов. За него стояли не только все православные, во множестве съехавшиеся на сейм, но и протестанты, и многие из католиков. На Потея послышались обвинения со всех сторон, что он нарушает сеймовое постановление 1607 г., данное в защиту неуниатов, теснит их, преследует и насильно принуждает к унии. Король несколько раз назначал комиссии для разбора спорного дела, но буря не унималась. Потей защищался своими обычными фразами, что уния не новость, что она издавна существовала между русскими, что права и привилегии наданы прежними королями русскому униатскому духовенству, а не схизматикам, но не убедил своих противников. И сейм определил: "Сохраняя в целости конституцию прошлого (1607 г.) сейма, постановляем, чтобы те духовные власти, которые приняли унию с Римом, равно и те, которые с ними пребывать не хотят и не находятся в унии, никаким образом не причиняли одни другим утеснения и раздражения, но жили смирно в своих епархиях, монастырях, при церквах и в маетностях церковных как в Польше, так и в великом княжестве Литовском; а если бы кто поступил противно этому, тот будет подлежать штрафу в десять тысяч злотых польских". Такое решение сейма было крайне невыгодно Потею: он мог потерять в Вильне не только Троицкий монастырь, но и все церкви, потому что все они построены были православными и теперь им принадлежали, мог потерять и все церкви в Новогродке и Гродне по той же самой причине. Но не напрасно надеялся Потей на короля, не напрасно просил своих покровителей постоять за него пред королем. При помощи последнего Потей успел повернуть все в свою пользу.

Еще до окончания сейма он выпросил у Сигизмунда привилегию Рутскому на архимандритство в Троицком монастыре и две грамоты (от 20 февраля) к виленскому магистрату, с которыми новый архимандрит тотчас и отправился в Вильну: одною грамотою король извещал бурмистров о назначении Рутского архимандритом и повелевал им признавать его и отдавать ему надлежащую честь, а другою приказывал тем же бурмистрам отобрать виленские церкви у прежних священников, возмутившихся против Потея, и передать новым, которых он назначит. По первой грамоте русские бурмистры и радцы оказали сопротивление. Ввести Рутского в управление Троицким монастырем король поручил декретом от 2Q февраля дворянину своему Яну Буйвилу. Прибыв в Вильну (7 марта) и взяв с собою четырех свидетелей, Буйвил отправился прямо в Троицкий монастырь, объявил монахам королевский лист и передал Рутскому монастырь со всеми его имениями. Но, выходя из монастырской церкви, он встретил множество православных и между ними Ивана Тупеку и других русских членов магистрата, которые объявили, что присланы своими бурмистрами воспрепятствовать передаче монастыря Рутскому, так как право подаванья этого монастыря принадлежит бурмистрам. Буйвил отвечал, что он свое дело уже окончил и отъезжает, а они, если угодно, могут отстаивать свое право судебным порядком. Радцы действительно и внесли (9 марта) свою жалобу на Буйвила в виленские городские книги. А один член грозил даже застрелить Рутского, о чем тот и принес жалобу. Еще более сопротивления оказали русские бурмистры и радцы по второй грамоте короля. Рутский не прежде передал ее в магистрат, как уже вступив в действительное управление Троицким монастырем, и требовал немедленного по ней исполнения. Русские очередные радцы Иван Тупека и Исаак Кононович отнеслись к грамоте без надлежащего уважения, помыкали ею по столу, клали на нее какие-то свои привилегии, потом читали ее пред народом и порицали короля за его великие неправды. В тот день, когда бурмистры и радцы собирались отвечать Рутскому на эту грамоту, огромная толпа вторглась в магистрат, выломав двери, и кричала, чтобы никто не смел отнимать церкви у православных и отдавать изменнику митрополиту. И члены магистрата не только не приняли никаких мер к обузданию толпы и к отобранию церквей, но не согласились даже вписать королевскую грамоту в свои магистратские книги. Вскоре за тем возвратился с сейма в Вильну Сенчило, его в монастырь Троицкий не впустили, он отправился в ратушу и протестовал; бурмистры также протестовали 19 марта. И в тот же день Сенчило явился в Троицкий монастырь с чернецами Свято-Духовской церкви (при которой, следовательно, продолжал существовать монастырь) и множеством членов Свято-Духовского братства разных сословий, вошел в Троицкий храм, где совершалась литургия, заявил свой протест против Рутского и хотел насильно отнять монастырь и поселить в нем свято-духовских монахов. Рутский на другой же день принес жалобу на Сенчилу королевскому наместнику в Вильне, а Свято-Духовское братство, Сенчило и русские члены виленского магистрата подали (21 марта) свои жалобы на Потея и Рутского за незаконное овладение ими Троицким монастырем в главный трибунальный суд, так как по сеймовому постановлению 1609 г. все споры между православными и униатами о церквах, монастырях, имениях и взаимных обидах должны были решаться этим судом. Наконец, и сам Потей подал жалобу в тот же суд на виленских священников за то, что они отняли у него виленские церкви.

Но прежде нежели трибунальный суд приступил к рассмотрению всех ограждая этих жалоб, Рутский и Потей не бездействовали. Рутский, ограждая свои права, внес (7 апреля) в виленский городской суд ту королевскую грамоту, по которой введен был Буйвилом в управление Троицким монастырем. А к концу того же месяца пожаловался королю, что некоторые знатные мещане Вильны - Иван Тупека, Исаак Кононович, Семен Красовский и другие похваляются против него, угрожают ему самою смертию, и просил себе защиты, и король прислал строгий приказ (от 28 апреля) названным мещанам, чтобы они не делали никаких покушений и похвальбы против Рутского, ни сами, ни чрез своих слуг, и грозил штрафом в несколько тысяч польских грошей. Потей уведомил короля (10 апреля), что Сенчило, хотя еще в октябре прошлого года предан духовным судом проклятию и лишен духовного сана, продолжает, однако ж, своевольно священнодействовать и дерзает еще тягаться с своим архипастырем, и просил короля подвергнуть виновного преследованию светской власти. И король осудил Сенчило своим декретом (22 апреля) на баницию и вытребовал от него (28 апреля) самую грамоту свою, которою некогда пожаловал ему в управление Троицкий монастырь "до его живота". Не упускал Потей из виду и того, что от него отпали с своими церквами и все униатские священники в городах Новогрудке и Гродне по примеру виленских, и просил себе защиты у короля. И король грамотою от 25 апреля приказал новогрудскому воеводе Федору Скумину-Тышкевичу, чтобы он усмирил в обоих названных городах своевольное духовенство, прекратил возмущение его против своего архипастыря и всячески помогал Потею наказывать непокорных и назначать на места их новых священников.

Когда, наконец, открылся главный трибунальный суд и приступил 20 мая к разбирательству жалоб, поданных православными виленцами на Потея и Рутского, то уполномоченный Потея пан Мартин Пядевский и отец Рутский заявили, что жалобы эти должны разбираться не самим трибунальным судом, состоящим из одних светских лиц, а судом смешанным - из нескольких членов трибунального суда и из такого же числа духовных депутатов. Трибунальный суд не согласился, ссылаясь на то, что ему именно предоставлены такого рода дела сеймовою конституциею 1609 г., а противная сторона ссылалась на добавление к означенной конституции, отдававшее эти дела суду смешанному. Потому состоялись два совершенно отдельные разбирательства и два противоположные решения. Трибунальный суд обвинил Потея и Рутского в том, что они совершенно незаконно отняли у православных Троицкий монастырь, и приговорил виновных к уплате десяти тысяч злотых. А духовные депутаты, которые все были из латинского духовенства (чего можно было ожидать от них православным?), действуя в качестве смешанного суда, хотя на нем не было ни одного светского члена, совершенно оправдали Потея и Рутского и обвинили самих жалобщиков, т. е. Свято-Духовское братство, Сенчилу и виленских бурмистров русской лавицы, и, кроме того, положили отослать свое решение на усмотрение самого короля. Король тотчас же отменил решение трибунального суда и передал дело на рассмотрение задворного суда. Ровно через полмесяца, т. е. 5 июня, трибунальный суд приступил к рассмотрению жалобы митрополита Потея на виленских священников, будто бы незаконно отнявших у него виленские церкви. Но и теперь тот же уполномоченный Потея заявил, что дело должно разбираться не на трибунальном, а на смешанном суде, и теперь трибунальный суд не уважил этого заявления, и сам рассмотрел дело во всех подробностях, и решил, что Потей не имеет никакого права на виленские православные церкви, во-первых, потому, что он несправедливо называет себя митрополитом, будучи лишен сана Цареградским патриархом за отпадение в унию, а во-вторых, потому, что право подаванья виленских церквей принадлежит вовсе не митрополиту, а виленским бурмистрам русской веры. Вместе с тем суд признал виленского протопопа Жашковского и священников совершенно оправданными и оставил при их правах и обязанностях. Духовные судьи протестовали, а Потей принес на такое решение трибунального суда жалобу королю, в его задворный, или асессорский, суд. Задворный королевский суд из нескольких сенаторов, под председательством канцлера Льва Сапеги открыл свои заседания в Вильне, куда прибыл король к концу июня; суд этот, во-первых, по жалобе Потея на протопопа Жашковского и виленских священников осудил (8 июля) протопопа как бунтовщика и определил возвратить Потею Пречистенский собор с митрополичьим домом и все виленские церкви; во-вторых, по жалобам Сенчилы и других православных Вильны на Потея и Рутского отменил и кассировал (10 июля) решение трибунального суда и утвердил во всем решение суда смешанного или, вернее, духовного; наконец, признал виновными в бунте и оскорблении величества и присудил к смертной казни двух русских радцев - Ивана Тупеку и Исаака Кононовича, отнесшихся в марте с таким неуважением к королевской грамоте об отобрании виленских церквей и бывших главными виновниками тогдашних беспорядков. Впрочем, король смягчил наказание обвиненным и приказал, чтобы они были только лишены своих должностей и обязаны что-либо соорудить для укрепления или украшения Вильны.

Решениями задворного королевского суда только начиналось торжество Потея, находившегося тогда в Вильне. К 25 июля съехалось сюда множество униатского духовенства из Городни, Минска, Новогрудка, Жировиц и других мест, где оно отпало было от Потея: видно, воевода Скумин-Тышкевич очень поусердствовал при исполнении королевского приказа. Собравшиеся составили приговор, в котором объявляли, что хотя некоторые из них увлеклись было заверениями Сенчила, Жашковского и членов Свято-Духовского братства, будто митрополит Ипатий замыслил вытеснить унию латинскою верою, и потому отступили от подчинения ему, но теперь, достаточно убедившись, что все эти заверения были пустою выдумкою и ложью, они просят Бога не вменить им в грех то их отступничество и обязуются под страхом вечного проклятия оставаться всегда под властию архипастырей, пребывающих в святой унии, и всячески защищать ее. Приговор подписали: три архимандрита, один игумен, шесть протопопов, два иеромонаха, тринадцать священников, пять иеродиаконов и четыре монаха, всего 34 человека, в этом числе из виленского духовенства кроме архимандрита Иосифа Велямина Рутского и иеромонаха Иоасафа Кунцевича один только пятницкий священник Александр Львов, "писарь клиросу собору виленского". А в августе совершилось и отобрание виленских церквей и передача их Потею. Два королевских дворянина, Сенковский и Краевский, с двумя виленскими поветовыми и пятью шляхтичами прежде всего (6 августа) отобрали Пречистенский собор и митрополичий дом во власть и распоряжение короля как "найвышшаго подавцы и оборонцы церквей Божиих", причем будто бы имели с собою несколько сот гайдуков, разбили замки у церкви, забрали весь ее скарб и заключили в темницу двух священнослужителей, совершавших в соборе утреню, хотя Потей решительно это отвергает. Отбирать другие церкви в тот же день поудержались, опасаясь, как бы не возбудить народного возмущения, особенно при отобрании церкви Перенесения мощей святителя Николая, так как священником здесь был сам протопоп Жашковский, и он собрал и припрятал в своей церкви сокровища всех прочих виленских церквей и чудотворную икону Богоматери Остробрамскую, которой не захотел выдать даже панам бурмистрам, объявлявшим, будто сам король с королевою и королевичем Владиславом желает прибыть в Троицкий монастырь и там помолиться пред этою иконою. Но 9 августа Сенковский и Краевский отобрали на имя короля и Перенесенскую церковь, причем также будто бы имея с собою гайдуков, поразбивали церковные замки и двери, позабрали церковный скарб и сделали насилие жене и детям Жашковского, находившегося тогда в отсутствии из Вильны, хотя и это Потей отвергает и этого действительно не могло быть, так как Жашковский жены вовсе не имел. В тот же день отобраны были в распоряжение короля и прочие церкви: Воскресенская, Спасская, Покровская, Пятницкая, святого Юрья, святого Петра, святых Косьмы и Дамиана, Рождества Христова, Успения святителя Николая и Ивановская, т. е. святого Иоанна Предтечи. Таким образом оказывается, что в начале XVII в. русских церквей в Вильне было только двенадцать, тогда как прежде число их восходило до двадцати. Чрез два дня, т. е. 11 августа, все отобранные церкви переданы были по повелению короля с подробною описью их имущества митрополиту Потею, который тотчас приказал бурмистрам переписать и те сокровища этих церквей, которые спрятаны были в церкви Перенесенской. Торжество Потея было полное, но и возбуждение между православными достигало крайних пределов. В тот же день Потей отправился в церковь Перенесения мощей святителя Николая, чтобы поклониться чудотворной иконе Богоматери, и, осматривая храм со вниманием, нашел в приделе, на левой стороне от входа, под алтарем, несколько бочонков пороха. Из церкви Перенесенской он пошел в дом латинского бискупа, чтобы поделиться с ним своею радостию и поблагодарить папского нунция Францеско Симонетту за оказанные им услуги. Оттуда пошел по большой улице в Троицкий монастырь и уже достиг площади у ратуши (где ныне театр), как вдруг бросился на него сзади неизвестный человек (гайдук какого-то пана, приехавшего в Вильну) и, выхватив саблю, ударил ею Потея в шею, рассек несколько колец золотой цепи, воротник у рясы и рубашки, но самой шеи едва коснулся, а когда Потей поднял левую руку для защиты себя, то отсек на руке два пальца и другие два повредил. Потея перенесли в ближайший дом одного сенатора; отсеченные пальцы митрополита Рутский и Кунцевич подобрали и положили на престоле в Свято-Троицком монастыре, а виновный гайдук тотчас же был схвачен и подвергся тяжким побоям, потом вынес страшные пытки и казнен смертию.

С этого времени уния прочно утвердилась в Вильне и получила решительный перевес над православием. У православных осталась во всем городе одна только церковь во имя Святого Духа вместе с монастырем, который в 1611 г. был уже несомненно общежительным. Этой церкви Святого Духа не могли отнять у православных униаты или как-либо ее закрыть и уничтожить, потому что она сооружена была на памяти всех людьми несомненно православными, отказавшимися принять унию, и сооружена на земле частного владельца, а на своей земле по законам страны каждый владелец мог строить всякие здания, какие хотел. Но Потей не думал оставить православных виленцев в покое и при их последней, единственной церкви. В Вильне продолжали еще существовать медовые братства: панское, или радецкое, купецкое, кушнерское и роское, которые часть своих доходов употребляли на свои богадельни при церквах, а часть отсылали по-прежнему православному Троицкому братству, даже после того как оно принуждено было переместиться от Троицкого монастыря к Свято-Духовской церкви. Потей донес об этом королю, а король дал приказ (17 августа 1609 г.) виленским бурмистрам, чтобы впредь медовые братства отнюдь не вносили своих доходов на новую Свято-Духовскую церковь и ее братство, а делали свои взносы в Троицкий монастырь Троицкому униатскому братству. Главным вождем в последней борьбе виленского духовенства и вообще православных против унии был архимандрит Сенчило. Его-то и решились униаты переманить на свою сторону, чтобы более посрамить своих противников. Сам Рутский просил Потея простить Сенчилу и примириться с ним. Потей хотя получал о нем неблагоприятные сведения, как о человеке неискреннем и нераскаянном, но выразил (17 июля 1611 г.) желание "принять его под свою милость, особенно ради врагов; пусть бы они, - писал Потей Рутскому, - устыдились своей клеветы и воочию увидели, что те же люди, которые были защитниками беспокойств, как моих личных, так и всей Церкви Божией, обращаются ко мне, сознавая свои неправды". И вскоре Рутский уже определил Сенчилу наместником Супрасльского, тогда униатского, монастыря с согласия местного архимандрита. Была еще Свято-Духовскому братству скорбь и от виленской ратуши, которая вновь покушалась отнять у него братские домы.

Надобно, однако ж, заметить, что недолго пришлось униатам совершать свои богослужения во всех тех двенадцати виленских церквах, какие они отняли у православных. Во время страшного пожара, истребившего половину Вильны в 1610 г. (1 июля), сгорело или обгорело восемь из этих церквей. И хотя по ходатайству Потея для возобновления их король назначил (1 августа 1611 г.) все доходы с медовых виленских братств и потом (28 августа 1612 г.) три тысячи коп грошей из той пени, какая должна была поступить в королевскую казну с трех главных виленских мещан за их будто бы незаконный позыв, сделанный в 1609 г. Рутскому в трибунальный суд, но возобновлен был униатами только один Пречистенский собор, а прочие семь церквей, Спасская, Покровская, Пятницкая, Рождества Христова, святого Иоанна Предтечи и святого Петра остались в развалинах, одни надолго, другие навсегда. Заботились униаты лишь о Троицком монастыре. При этом монастыре издавна существовал и женский, который доселе содержался на средства мужского Троицкого монастыря. Теперь по ходатайству Потея король пожаловал (8 августа 1609 г.) виленской игуменье Василисе Сапежанке и ее сестрам-черницам на содержание их монастырь Брацлавский со всеми его имениями и доходами навсегда, с тем только чтобы виленские игуменьи постоянно имели при Брацлавском монастыре двух попов и дьякона для отправления служб церковных.

Троицким монахам король по желанию Потея отдал (1 августа 1611 г.) в вечное владение Пятницкую церковь, вменив им в обязанность возобновить ее, но монахи церковь оставили в запустении, а начали только владеть ее плацом, домами и доходами.

Подобное тому, что происходило в Вильне, совершалось и в других местах Западнорусской митрополии. Мы уже упоминали, что в Киев, пока жив был киевский воевода князь Острожский, не могла проникнуть уния. Случилось так, что чрез несколько месяцев после его смерти какие-то чернецы Киево-Печерского монастыря принесли жалобу королю, будто их архимандрит Елисей Плетенецкий и старшие палатники и застолпники злоупотребляют монастырскими доходами и обижают младшую братию. И король воспользовался этим случаем, чтобы отправить в Киев самого митрополита Потея, и поручил ему (10 сентября 1608 г.) расследовать все по жалобе чернецов и водворить в Киевской лавре порядок, а также обозреть и все прочие киевские монастыри и церкви и учинить в них надлежащий порядок и предписал киевскому духовенству слушаться Потея и исполнять его волю. Как исполнил Потей возложенное на него поручение, неизвестно, но он успел во время своего пребывания в Киеве заключить с православными сделку о передаче ему Киево-Софийского собора (в 1609 г.) и вскоре за тем назначил в Киев своего наместника - протопопа, или официала. Это был известный Антоний Грекович, некогда иеродиакон Свято-Духовского братства, перешедший в унию. Несколько лет он служил диаконом при дворе Потея, потом возведен в сан иеромонаха, а теперь, посылая его в Киев своим наместником-протопопом, Потей назначал его вместе своею грамотою от 22 января 1610 г. игуменом Киево-Выдубицкого монастыря с правом на владение всеми его имениями. Грекович прибыл в Киев к первой неделе Великого поста (9 марта), т. е. к торжеству православия, и явился в Софийский собор, куда по случаю торжества собрались все киевские священники и бесчисленное множество богомольцев не только из Киева, но и из окрестностей; во всеуслышание прочел грамоту митрополита Потея о своем назначении и требовал от священников, чтобы они признали его, Грековича, своим протопопом и совершили вместе с ним богослужение, - священники не согласились. Тогда Грекович объявил, что иначе он запечатает собор и не дозволит им совершить богослужение и что начнет хватать их и заключать в темницу, пока они не покорятся митрополиту. Ввиду таких угроз священники и весь народ, собравшийся для богомолья, пошли из Софийского собора в другую соборную церковь - Пречистенскую и там надлежащим образом отправили службу. Но Грекович на другой день внес в киевские городские книги протестацию, в которой утверждал, будто киевские священники грозили ему бунтом, возбудили против него запорожских казаков и произвели народное волнение. Против этой протестации прежде всего протестовали в том же городском суде (20 марта) казаки Григорий Середа и его товарищи именем всего запорожского войска, а потом (26 марта) и киевские священники вместе со всею православною шляхтою Киевской земли и народом. Между тем Грекович поселился при Софийском соборе и начал совершать в нем церковные службы, не допуская в него киевских священников. Возмущенные этим запорожские казаки писали (29 мая) киевскому подвоеводе Холоневскому и просили его возбранить "оному расстриге и преступнику" такие своевольные действия, а если он не уймется, грозили его, "як пса, убить". Грекович принужден был переселиться в Выдубиций монастырь, но и там один казак выстрелил в него во время его прогулки по двору, хотя и неуспешно. Грекович пожаловался Потею, и Потей 20 августа внес во владимирские гродские книги свой протест против киевских войта, бурмистров и всех жителей русской веры, против киевских священников и запорожских казаков. Желая учредить в Киево-Софийском соборе срою униатскую капитулу. Потей успел выпросить у короля жалованную грамоту (от 15 сентября 1612 г.), которою передавался этой будущей капитуле Киево-Михайловский монастырь со всеми его имениями и доходами. Но киевское православное духовенство и, в частности, Михайловский монастырь вовсе не думали подчиняться власти Потея, так что ему оставалось только протестовать и жаловаться. Ион действительно жаловался сперва (16 октября 1612 г.) лишь на настоятеля и братию Киево-Печерского монастыря, а в следующем году на настоятелей и иноков киевских монастырей: Печерского, Николаевского, Михайловского, Межигорского и Кирилловского - и на всех киевских священников за то, что они не отдавали "послушенства его милости отцу митрополитови", приняли к себе какого-то грека - Софийского митрополита Неофита, прибывшего около Пасхи 1612 г., и позволяют ему у себя рукополагать священников и диаконов и освящать церкви. В марте и апреле 1613 г. всем обвиняемым вручены были позвы явиться на трибунальный суд в Люблине, неизвестно как решивший дело. Что же касается до Софийского митрополита или архиепископа Неофита, то он несомненно находился тогда в Киеве и освятил (21 апреля 1612 г.) в Межигорском монастыре три церкви: Петропавловскую на монастырских воротах. Николаевскую трапезную и Спасскую соборную, воздвигнутые тогдашним игуменом Афанасием, которого назначил сюда еще в 1599 г. князь К. К. Острожский и который в 1609 г. испросил себе королевскую грамоту на пожизненное игуменство в этом монастыре, а в 1610 г. добыл своему монастырю грамоту на ставропигию от Матфея, архиепископа Мирликийского, экзарха патриаршего Константинопольского престола.

В тот самый год, когда скончался князь К. Острожский, Потей прислал новому Львовскому и Галицкому епископу Иеремии Тиссаровскому грамоту (от 27 августа 1608 г.) и требовал его к себе на суд за то, что Иеремия без ведома его. Потея, выпросил себе у короля ту епархию, которая от века принадлежала Киевским и Галицким митрополитам и долго управлялась их наместниками, а потом их викарными и задворными владыками, и за то, что принял посвящение не от своего главного архипастыря, а где-то за границею, вопреки канонов Церкви и законов государства. В заключение грамоты Потей угрожал православному епискому "клятвою неразрешимою", если он не явится на суд. Угроза не подействовала: Тиссаровский не явился на суд и продолжал владычествовать в своей епархии. Он был любим и уважаем своею паствою, постоянно находился в добрых отношениях с Львовским ставропигиальным братством и 3 марта 1609 г. издал грамоту, в которой, благословляя все действия братства и указывая на переносимые им притеснения от поляков-латинян, убеждал православных, и особенно благодетелей, делать пожертвования на постройку братской церкви, школы и госпиталя, все еще не оконченную. А в 1613 г., когда бедствия русского народа в Галиции от поляков достигли, казалось, последней степени, издал пастырское увещание к своим духовным чадам, утешал их, утверждал в вере и взаимной братской любви и призывал всех к денежной складчине, чтобы отстаивать свои права, попираемые врагами латинянами. Не успев вытеснить Тиссаровского из Галицкой епархии и называя его изменником и отступником. Потей вздумал поставить на ту же епархию униатского епископа в качестве своего коадъютора и викария. На эту должность он избрал и по грамоте короля от 16 ноября 1611 г. посвятил своего любимца архимандрита виленского Троицкого монастыря Иосифа Велямина Рутского, придав ему (16 июня 1612 г.) во владение и Лаврашевский монастырь, который дотоле держал сам. Рутский в своей архиерейской присяге, сохранившейся доселе (подписана в июле 1612 г.), произнес Символ веры без прибавления "и от Сына", как произносили и прежде него поставлявшиеся в униатские епископы, и дал обязательство повиноваться во всем митрополиту Потею, как его наместник. По рукоположении своем Рутский оставался в Вильне, в своем монастыре, и в отсутствие митрополита, обыкновенно проживавшего во Владимире Волынском, ставил здесь попов и дьяконов для митрополичьей епархии, судил и исправлял все прочие духовные дела, но, называясь епископом Галицким, удерживал за собою по крайней мере номинальную власть и над епархиею Львовскою и Галицкою.

Гораздо более успеха имел Потей в епархии Перемышльской, где доселе святительствовал православный епископ Михаил Копыстенский, скончавшийся в начале 1610 г. "Как только я узнал о его смерти, находясь в Варшаве, рассказывает сам Потей, - я тотчас же отправился к пану Калинскому, старосте перемышльскому, который имеет большую силу, и просил внимательно следить за этим делом, чтобы, каясь за Львовского владыку (Тиссаровского), не допустил на Перемышльскую кафедру схизматика". Потей указывал на нее двух кандидатов: Рутского, тогда еще архимандрита, и Мороховского, бывшего своего секретаря. Но Калинский заметил, что местная шляхта не примет ни того, ни другого, как нетамошних уроженцев, и может произойти замешательство. Избран был кандидат из местной шляхты - пан Александр Крупецкий, принявший в монашестве имя Афанасия, который не совсем был угоден Потею. Но "зная, - продолжает Потей, - что об этой епископии хлопочут явные схизматики и враги Римского Костела, я охотно остановился на Крупецком, так как он искусен в делах церковных и весьма расположен к св. унии, хотя еще молод". Крупецкий вручил Потею письменное обязательство под клятвою навсегда оставаться верным унии и то же самое подтвердил своею присягою и исповеданием пред посвящением во епископа. Посвящение это совершилось в июне 1610 г., и 20 июня, получив ставленую архиерейскую грамоту от Потея, Крупецкий отправился к своей духовной пастве. Таким образом Перемышльская епархия перешла в руки униатов, и у православных остался только один епископ - Львовский. Перемышльская епархия считалась обширнейшею из всех епархий Западнорусской митрополии, но во всей этой епархии Крупецкий, по словам униатского же писателя Суши, "не нашел ни одного униата", когда прибыл на нее: так, значит, ревностно и успешно охранял здесь православие предместник Крупецкого Михаил Копыстенский.

Неудивительно, если православные Перемышльского края и особенно духовенство не хотели признать Крупецкого своим епископом и открыто ему сопротивлялись. Они посылали просьбу (от 11 апреля 1611 г.) к королю и умоляли его взять от них Крупецкого и дать им другого епископа, избранного ими. И когда не получили удовлетворения, то решились не впускать Крупецкого в свои церкви и монастыри. Но церкви были отбиваемы гайдуками, непокорявшихся священников ловили, волокли в суды, заключали в темницы, монахов и монахинь изгоняли. Такого рода насилия до того вооружили против Крупецкого, что он сам неподалеку от Самбора подвергся побоям и едва спас свою жизнь. Из среды даже католиков, живших в Самборе, раздался голос, который резко осуждал недостойные меры, какими принуждали тогда русских к принятию унии, и настаивал, чтобы король взял назад у Крупецкого данную ему привилегию на епископию и назначил православным другого архипастыря. Но этот голос не был услышан, и Крупецкий остался на своем месте.

Троки и Минск находились в епархии самого митрополита, и уния еще прежде проникла в оба города. Но оставались в них и православные, которые твердо держались своей веры. В Троках православным принадлежала церковь Пречистенская, и священником в ней был еще с 1594 г. Филипп Иванович Лимонт, не поддававшийся ни Михаилу Рагозе, ни Потею, несмотря на все их усилия. В 1611 г., 17 сентября когда священник этот служил вечерню в своей церкви, в нее внезапно вторглись с шумом два чернеца виленского Троицкого монастыря, присланные наместником митрополита Рутским, и начали поносить священника. Когда он удалился в алтарь, они вломились и туда, дергали священника за одежду, разорвали на нем рясу, прервали службу и хотели отнять церковную казну. Люди, находившиеся в церкви, побежали было вон, и только земянин Иван Бака едва успел унять дерзких чернецов. Но, выходя из храма, они грозили священнику рано или поздно схватить его и заключить в темницу. Священник и земянин Бака чрез два дня принесли на это жалобу в трокский гродский суд. Еще полнее проявилась приверженность православных к своей вере и противление унии в Минске и в Минском воеводстве. В 1609 г. князь Адам Корибутович Вишневецкий и жена его Александра, урожденная Ходкевич, основали в имении своем Брагине сельце (ныне Речинского уезда) разом два монастыря: мужской общежительный Спасский и женский Благовещенский - исключительно для монахов и монахинь старожитной греческой веры; отдали оба монастыря своим тестаментом под власть и оборону Константинопольского патриарха и наделили их владениями, с тем чтобы две трети доходов шли на мужской монастырь, а одна - на женский. В 1611 г., 23 ноября жена маршалка Богдана Стецкевича Евдокия Григорьевна, рожденная княжна Друцкая-Горская, подарила в самом Минске три лежавшие вместе на Юрьевской улице плаца со всеми постройками и огородами на них какому-то игумену Павлу Домживу и его инокам, с тем а) чтобы на тех плацах устроен был монастырь общежительный по уставу святого Василия Великого во имя святых апостолов Петра и Павла и состоял вечно и неотступно под благословением Цареградского патриарха; б) чтобы этот монастырь был соединен с виленским братским Свято-Духовским монастырем, имел с ним одинаковое внутреннее устройство и находился всегда в полном подчинении настоятелю виленского братского монастыря и в) чтобы на первых порах новый монастырь отдан был в управление игумену Павлу Домживу, который бы ввел в нем общежительный порядок. Опеку над вновь устроенным монастырем жертвовательница поручила своему сыну Вильгельму Стецкевичу, подкоморию брацлавскому, брату своему князю Федору Друцкому-Горскому и четырем своим племянникам по сестре, а также князю Ивану Огинскому и всем православным обывателям воеводства Минского, прося их и устроить монастырь, и быть всегда его защитниками и попечителями. По этому поводу в следующем году православные дворяне и земские врадники воеводства Минского, равно и других поветов, собравшись в Минском замке, составили письменный акт, в котором свидетельствовали, что они, приняв с древних времен в лице предков своих святую веру, крещение, пастырей духовных и все церковные постановления от Цареградского патриарха, не могут ныне по совести принять унии с Римским папою, но желая оставаться навсегда и неизменно в своей старожитной вере, соорудили в Минске на своей шляхетской земле своим шляхетским правом православную церковь во имя святых апостолов Петра и Павла, и при ней заложили монастырь вместе с школою, и образовали церковное братство, с тем чтобы монастырь этот находился вечно под властию и благословением Константинопольского патриарха. Акт подписали пятьдесят два лица, в том числе князья Богдан, Иван и Александр Огинские, Юрий Скумин-Тышкевич (племянник воеводы новогрудского Скумина-Тышкевича), Александр и Адам Тризны, Иван, Стефан и Мартин Рагозы, Богдан и Иван Стецкевичи, Александр Коссов, Андрей Селява. В том же 1612 г. прихожане минской церкви Рождества Пресвятой Богородицы восстали против униатского протопопа Михаила Глинского и всего духовенства, отняли у них свою приходскую церковь и отдали ее православным монахам виленского Свято-Духова монастыря, привлекли к себе прихожан и других церквей, а протопопу и униатским священникам делали угрозы, даже наносили побои. Узнав об этом, король прислал в Минск войту Терлецкому, бурмистрам, райцам и лавникам грамоту (от 15 сентября) с строгим приказом, чтобы они защитили униатское духовенство, смирили бунтовщиков и впредь не дозволяли им подобных действий под опасением пени в пять тысяч коп литовских. Но когда возный вместе с минским протопопом и всеми священниками принес королевскую грамоту в минский магистрат и объявил ее, то члены магистрата отнеслись к ней с явным неуважением и сказали возному: "И кроме этой грамоты его королевской милости у нас теперь много дела". Между тем православные начали строить для себя в Минске еще новую церковь (не была ли это церковь святых Петра и Павла в новооснованном монастыре?), и король поспешил прислать в минский магистрат (21 октября) другую свою грамоту с секретарем своим Илиею Мороховским, служившим прежде у Потея, приказывал остановить и возбранить постройку новой церкви и грозил непокорным штрафом в десять тысяч злотых. Но бурмистры и радцы сказали Мороховскому: "Мы сейчас не можем дать никакого ответа на королевскую грамоту, потому что с нами нет войта, отлучившегося из Минска, а притом и кроме церквей у нас теперь много дела". До такой степени были возбуждены в Минске против унии и ее патронов!

Литературная полемика православных против униатов и латинян также не прекращалась. В 1603 г., неизвестно где и кем, написаны "Вопросы и ответы православному с папежником". Этот разговор изложен в 50 главах и касается всех предметов, о которых велись тогда споры между православными и латинянами, как-то: об исхождении Святого Духа, о главенстве папы, об опресноках, о чистилище, о посте в субботу, о новом календаре, о владыках-отступниках, принявших унию, и пр. Сочинение написано кратко, но довольно отчетливо и основательно и могло служить для православных хорошим пособием в их спорах с латинянами и униатами. Во Львове вскоре после 1605 г. появилось сочинение "Перестрога" (т. е. предостережение). Автор львовский священник, лично присутствовавший на Брестском Соборе 1596 г., подробно, хотя и смешанно, без хронологической точности и без достаточной критики, повествует, почему и как недостойные владыки западнорусские затеяли унию, как подготовляли ее, приняли и вводили насильственными мерами, и старается опровергнуть учение латинян, будто апостол Петр был епископом в Риме и наместником Христовым, а папа есть его преемник. В Киеве иеродиакон Печерского монастыря Леонтий составил в 1608 г. "Сказание о ересях", которые вводят униаты в Восточную Церковь, приняв веру папежскую. Под ересью он разумел всякое отступление, всякое отличие униатов от православной Церкви и насчитал таких униатских ересей до 34. Сначала перечислил их кратко, а потом изложил обширнее, убеждая православных беречься от этих ересей, а униатов - покаяться. Не прежде 1608 г. написаны на Афоне два небольшие сочинения, направленные против известной книги иезуита Скарги "О единстве Церкви". Автор одного сочинения назвал себя "Христофором, иноком русским, во святей Афонстей горе странствующим"; автор другого - "Феодулом, в святей Афонстей горе скитствующим", хотя, быть может, это имена одного и того же автора. В обоих сочинениях рассказывается, что "блаженныя памяти" Гедеон, епископ Львовский (1607), прислал бывшему патриарху Александрийскому Мелетию названную книгу Скарги, а Мелетий, не зная сам по-польски, отправил ее на Афон, чтобы там, если признают нужным, дали на нее отповедь, только без словопрений. Оба сочинения хотя написаны на Афоне, но адресованы к благочестивым и православным христианам Малой России. В предисловии к первому сочинению автор убеждает православных строго держаться старой веры, т. е. православия, и чуждаться новой, как он называет унию; заповедует обучать детей в школе "правоверной" сперва грамматике греческой или славянской, потом Часослову, Псалтири, Октоиху, далее богословию и толкованию книг Священного Писания, но отнюдь не философии и не диалектике, которыми гордятся латиняне и которые ведут к ересям, и советует составить и напечатать для руководства Сборник Слов на весь год, заимствованных из учения Спасителя, святых апостолов и святых отцов. А в самом сочинении опровергает только два артикула в книге Скарги: "артикул хульный", в котором Скарга порицает греков за то, будто они не подали русскому роду своей науки, и "артикул самохвальный", где Скарга превозносит Римскую Церковь за процветающие в ней школы и науки. Во втором сочинении автор сначала порицает Скаргу за то, что в предисловии к своей книге он сказал ложь, якобы богатая Русь скупила экземпляры первого издания этой книги и спалила, и за то, что там же убеждал короля насильно обращать русских к римской вере. А потом занимается решением вопроса, какая Церковь есть истинная, для чего перечисляет признаки истинной Церкви и прилагает их к Церкви Восточной, а с другой стороны, показывает, что Скарга несправедливо называет истинною Церковь Римскую. Следует заметить, что все доселе рассмотренные нами сочинения в свое время не были напечатаны. Но в Вильне появились и печатные сочинения против унии на польском языке. Первое - в 1608 г. под заглавием "Антиграфи, или Отповедь". Автор и издатель назвал себя только одним из братчиков Виленского церковного братства старожитной греческой религии и опровергает в своей книге две изданные тогда Потеем брошюры в укор виленскому Свято-Духовскому братству и вообще православным. Другое - в 1610 г. под заглавием "Фринос, т. е. Плач единой, кафолической, апостольской Восточной Церкви с изъяснением догматов веры". Это сочинение по достоинству своему заслуживает того, чтобы о нем и еще прежде об авторе его сказать несколько подробнее. В заглавии книги автор назвал себя Феофилом Ортологом, но подлинное его имя было Максим (в монашестве Мелетий) Смотрицкий. Он был сын Герасима Даниловича Смотрицкого, первого ректора острожского училища, основанного князем К. К. Острожским около 1580 г., и первоначальное воспитание получил под ближайшим надзором своего отца и руководством ученого грека Кирилла Лукариса, впоследствии Цареградского патриарха, - это воспитание было, разумеется, православное. Потом, по смерти отца, был послан в 1601 г. князем Острожским, как юноша с блестящими способностями, в Виленскую иезуитскую Академию и несколько лет изучал в ней философию и другие высшие науки; здесь, конечно, не мог уберечься от сильного влияния своих наставников и не познакомиться с учением латинства и иезуитизма. Из Академии приглашен был отправиться с молодым князем Соломерецким в качестве его руководителя за границу для дальнейшего образования и несколько лет слушал уроки в Лейпцигском, Виртембергском и других университетах: тут господствовали протестантские идеи, враждебные папизму, и не могли не подействовать на восприимчивый ум Смотрицкого. Под свежим впечатлением этих идей возвратившись на родину, он увидел здесь такое зрелище, которое еще более должно было возмутить его душу против латинян и вместе пробудить в нем дремавшую любовь к своей родной вере и к своим единоверцам. Потей всякими неправдами только что одолел своих противников в Вильне, ратовавших за православие, отнял у них церкви и торжествовал с своими клевретами и патронами. Православные, лишенные покровительства законов и королевской власти, терпели и страдали в угнетении, уничижении и глубокой скорби. Этою-то скорбию, растворенною негодованием против врагов православия, проникся и Смотрицкий и написал свой "Плач" не от своего лица, а от лица святой кафолической Восточной Церкви. Здесь она оплакивает свое бедственное положение, до которого довели ее собственные ее дети, изменившие ей и принявшие унию с Римом, и главным образом обращается к ним же, отступникам-епископам, виновникам ее бедствий и слез, особенно к митрополиту Потею. Пред ними опровергает она одно за другим, подробно и обстоятельно латинские заблуждения, ими принятые, как-то: о главенстве папы, о происхождении Святого Духа и от Сына, об опресноках, о чистилище, о преподавании мирянам Евхаристии под одним видом, и вместе оправдывает и защищает свое учение; пред ними изображает на основании современных свидетельств страшную и безобразную картину крайнего упадка веры и благочестия в самой столице папской Риме и, указывая на нее, призывает их в лице Потея опомниться и покаяться, возвратиться к своей матери, которая их родила и воспитала, оставить несчастную и зложелательную мачеху и отвергнуть все ее ереси и заблуждения. Это сочинение, проникнутое живым сочувствием к православию и неприязнию к латинству и унии, наполненное множеством сведений как из древней церковной литературы, так и из позднейших писателей, латинских и протестантских, запечатленное светлым умом и тонкою диалектикою и изложенное изящным польским языком, произвело большое движение не только между православными, но и между их врагами. По свидетельству самих униатов, никто из еретиков не порицал так резко папское седалище, как оно порицается здесь; каждое слово здесь есть жестокая рана, каждая мысль - смертельный яд (для унии и папства). А потому не одни схизматики, но и еретики-протестанты с радостию приобретали и перечитывали эту книгу. Иные берегли ее, как сокровище, и завещевали своим детям, как драгоценное наследие, а из православного духовенства некоторые ставили ее наравне с творениями святого Иоанна Златоуста и готовы были пролить за нее кровь. Смотрицкий, проживавший по возвращении из-за границы в имении князя Соломерецкого, в Минском воеводстве, вдруг сделался авторитетом. К нему, как к оракулу, обращались православные в Минске, который он нередко посещал, просили его наставлений и советов в делах веры, и по его-то внушению восстали они против униатских пастырей в своем городе, отняли у них церковь и основали еще новую. Какое впечатление произвела книга Смотрицкого, видно из того, что сам знаменитый иезуит Скарга поспешил издать в том же году свое "Предостережение Руси греческой веры против Плача Феофила Ортолога", а чрез два года (1612) и ученый униат Илья Мороховский, королевский секретарь, напечатал в Вильне свое "Утешение, или утоление, Плача Восточной Церкви Феофила Ортолога". Оба автора с ожесточением нападали на Смотрицкого, называли его учеником Лютера и Кальвина и старались доказать вопреки его доказательствам, что Римская Церковь сохраняла всегда и сохраняет истинное учение веры, а, напротив, Восточная уклонилась от него, как только прервала связь и единение с Римскою. Были, однако ж, и в сочинении Смотрицкого строки, которые не могли не понравиться Скарге и Мороховскому, как и другим латинянам, - это строки, выражавшие сознание в тех успехах, какие уже одержал тогда католицизм среди знатного русского дворянства. "Где тот бесценный камень, - спрашивала православная Церковь, оплакивая свои потери, - который я между иными перлами, как солнце между звездами, носила в короне на главе моей, - где дом князей Острожских, сиявший более всех других блеском своей старожитной веры? Где и другие драгоценные камни той же короны - роды князей Слуцких, Заславских, Вишневецких, Збаражских, Сангушек, Чарторыйских, Пронских, Ружинских, Соломерецких, Головчинских, Крашинских, Масальских, Горских, Соколинских, Лукомских, Пузынов и других, которых перечислять пришлось бы долго? Где и иные мои драгоценности, - где древние, родовитые, сильные, во всем свете славные своим мужеством и доблестию Ходкевичи, Глебовичи, Кишки, Сапеги, Дорогостайские, Войны, Воловичи, Зеновичи, Пацы, Халецкие, Тышкевичи, Корсаки, Хрептовичи, Тризны, Горностаи, Мышки, Гойские, Семашки, Гулевичи, Ярмолинские, Калиновские, Кирдеи, Загоровские, Мелешки, Боговитины, Павловичи, Сосновские, Скумины, Поцеи?" (s. 15). Не следует, конечно, понимать, будто все эти русские дворянские роды изменили православию уже в период унии и в целом своем составе или во всех своих отраслях: некоторые, как мы видели, приняли протестантство и затем католичество или прямо католичество еще до унии, а в других родах (каковы: Скумины, Соломерецкие, Гулевичи) оставались еще отрасли, которые и теперь держались православия.

Желая воспрепятствовать распространению "Фриноса" Смотрицкого, враги православных донесли королю, находившемуся тогда под Смоленском с войском, будто в виленской друкарне Свято-Духовского братства тайно печатаются книги, наполненные пасквилями и возбуждающие бунт против власти духовной и гражданской. И Сигизмунд издал повеление (7 мая 1610 г.), чтобы никто не покупал и не продавал тех книг под опасением штрафа в пять тысяч червонных злотых, а виленскому войту и магистрату приказал друкарню ту отобрать, книги также отобрать и сжечь, печатников же и авторов тех пасквилей, равно и "корректора их Логвина Карповича, особенно если он не шляхтич", посадить на ратушу или в какую-либо тюрьму до дальнейшего распоряжения. Виленские бурмистры скоро (13 июня) отобрали 36 книг "Фриноса", на что тогда же старосты православного Виленского братства и принесли жалобу в трибунальный суд. Но друкарню свою и шрифт братство, вероятно, успело спасти и перенести в местечко Евье, имение своего братчика и бывшего старосты князя Богдана Огинского (в 35 верстах от Вильны). По крайней мере здесь именно, как в типографии "виленского братства Святого Духа", с 1611 г. иноки виленского общежительного монастыря Святого Духа начали печатать свои книги, одни "коштом и накладом" вельможного пана Огинского, а другие собственным, и в течение трех лет (1611 - 1613) издали Псалтирь и Новый Завет (в одной книге), Часослов, Диоптру и Анфологион. Первые две книги приготовлены к печати тщанием и трудами Смотрицкого, по свидетельству его древней биографии, а Псалтирь и Новый Завет он даже будто бы сличал пред изданием с греческим текстом. Обе типографии, открытые Львовским епископом Гедеоном в Стрятине и Крилосе, закрылись после его смерти. Зато начала действовать типография Львовского ставропигиального братства при монастыре святого Онуфрия и выпустила: в 1608 г. - Часослов и Псалтирь, а в 1609 г. Часослов и Беседу святого Иоанна Златоустого о воспитании чад. Даже в Острожской типографии по смерти князя Константина Константиновича издана в 1612 г. книга Часослов "повелением" Януша, князя острожского, кастеляна краковского, который хотя был латинянином, но из уважения к памяти отца еще поддерживал его просветительные заведения.

После главной своей победы, одержанной в 1609 г. над православными и отпадшими от унии священниками, Потей видимо начал ослабевать в своей деятельности. Уже в послании к своим покровителям пред сеймом этого года он жаловался на свою старость и на то, что ему немного остается жить, а к концу того же года (19 ноября) написал и духовное завещание. Спустя два года он, ссылаясь на свою дряхлость и болезни, выпросил себе у короля (16 ноября) епископа-коадъютора, который, живя в Вильне, отправлял бы все епархиальные дела вместо митрополита в его отсутствие. Наконец, 18 июля 1613 г. Потей скончался во Владимире Волынском на руках сыновей своих и Мороховского, незадолго пред тем принявшего монашество с именем Иоакима, и погребен в кафедральном владимирском соборе. Для литовской церковной унии Потей сделал столько, сколько не сделал никто из его товарищей: без него, без его усилий и трудов она не утвердилась бы в крае, не пустила бы в нем корней и, может быть, на первых же порах мало-помалу прекратилась бы, встретив такое всеобщее и единодушное сопротивление со стороны православного населения. Все прочие владыки, принявшие унию вместе с Рагозою и Потеем и вначале, по-видимому, ревновавшие о ней, скоро как бы ее забыли и перестали для нее существовать; по крайней мере ничем не заявляли своей заботливости о ней, начиная с пресловутого Кирилла Терлецкого, прежде так много о ней шумевшего, а лишь проживали спокойно в своих епархиях и пользовались теми церковными имениями, какие обеспечил за ними король. И сколько известно, сам Потей, сделавшись митрополитом, ни разу не обращался к этим своим товарищам, не приглашал их для совещаний и для совокупной борьбы за унию: так мало он ожидал от подчиненных ему епископов. Он предпочел без них постоять за свою излюбленную унию всеми своими силами и средствами и действительно спас ее на первых порах и утвердил в Литовском крае. Спас и утвердил, во-первых, тем, что в продолжение своего почти четырнадцатилетнего первосвятительского служения вел за нее непрерывную войну с своими противниками неустанно и с величайшею энергиею и сумел, как ни дорого то ему обошлось, одолеть их, восторжествовать над ними, а во-вторых, тем, что приготовил себе новых помощников и сотрудников вроде Рутского, Мороховского, Кунцевича, которые впоследствии упрочили и продолжили то, чему он положил начало. Нет достаточного основания отрицать, что Ипатий Потей действовал на своем поприще по убеждению, особенно вначале, хотя к тому привмешались со временем и личные побуждения честолюбия и своекорыстия. Но все эти недостойные меры, какие употреблял он для своей цели, все эти вопиющие неправды, к каким не стыдился прибегать постоянно для одоления своих врагов, все эти насилия и преследования, какими он старался навязывать православным ненавистную им унию, кладут на имя Потея в истории неизгладимое пятно вечного позора и бесславия.

III

Преемника себе на митрополитской кафедре Потей назначил сам еще при жизни своей, именно своего коадъютора Иосифа Велямина Рутского. Православные протестовали. Князь Богдан Огинский и старосты виленского Свято-Духовского братства от лица всего русского православного народа внесли (1613) этот протест в трибунальный суд и требовали, чтобы по смерти Потея им дан был митрополит православный, угрожая, что Рутского на митрополию они не допустят. Но протест остался без последствий. Король вскоре после смерти Потея, 8 августа 1613 г., пожаловал Рутскому свою грамоту на митрополию и на все митрополитские имения, а 16 августа они уже были переданы Рутскому дворянином короля Адамом Хрептовичем. Гораздо чувствительнее для нового митрополита было то, что папа долго не присылал ему своего утверждения. Рутский не знал, что ему делать, и обратился с просьбою к папскому нунцию в Польше. Нунций отвечал от 14 марта 1614 г., что он написал об этом в Рим, и советовал Рутскому не смущаться, обнадеживая, что утверждение скоро будет прислано. Спустя три месяца оно действительно было получено, и 18 июня Рутский в присутствии нунция произнес присягу на латинском языке, в которой клялся быть верным папе, чтить его нунция и легата, исполнять правила святых отцов, заботиться о вверяемой ему Церкви и о покорности ее папскому престолу. Сделавшись преемником Потея на митрополитской кафедре, Рутский, однако ж, не наследовал ему на кафедре Владимирской епископии. Незадолго до своей кончины Потей написал письмо к королю и просил его назначить на эту последнюю кафедру недавно принявшего монашество Иоакима Мороховского. И король, лично знавший Мороховского как своего бывшего секретаря, охотно дал ему на то свою грамоту; а Рутский, когда уже утвержден был папой в сане митрополита, рукоположил Мороховского 3 июля 1614 г. во епископа Владимирского, выслушав предварительно его архиерейскую присягу, в которой Мороховский, произнесши Символ веры без прибавления: "и от Сына", продолжал: "К сему приймую все святые Вселенские Соборы, а меновите св. Вселенский Собор Флорентийский... и паки церковный мир и соединение принятое исповедаю соблюдати..." и пр. Главное свое внимание обратил Рутский на внутреннее состояние униатской Церкви. Потей все время своего архипастырства провел в борьбе с православными и преимущественно заботился о том, чтобы распространить и утвердить между ними унию. Рутский, отнюдь не оставляя ни этой борьбы, ни этой заботы, прежде всего занялся тем, чтобы распространить образование в униатском духовенстве и народе, чтобы преобразовать и возвысить униатское монашество и высшую иерархию и до некоторой степени сблизить униатов с латинянами в самом богослужении.

Еще за три с лишком месяца до кончины Потея Рутский, управляя делами митрополии, представил королю, что у русских его подданных нет школ, отчего русское духовенство и русский народ остаются в полном невежестве даже относительно истин веры, и просил, чтобы король дозволил обществу русских иноков по чину святого Василия Великого, живущих в виленском Троицком монастыре и находящихся в унии с Римскою Церковию, основать школы в разных местах государства. Король, бывший тогда на сейме в Варшаве, ссылаясь на благоприятные отзывы многих своих сенаторов, духовных и светских, о виленском Троицком монастыре и на то, что, как сам он видел при посещении этого монастыря, братии в нем уже немало и науки в нем процветают, дозволил обществу его иноков своею грамотою от 31 марта 1613 г. "на досконалое соединение Церкви Кгрецкое з Церковью Римскою", завести школы в Новогрудке, Минске и по другим местам, где найдут удобнее, и обучать в школах по возможности всем наукам и языкам греческому, латинскому, славянскому, польскому и русскому. Эти униатские школы получали те же самые права и привилегии, какие имели уже школы латинские; освобождались от всякого подчинения светским властям и отдавались в полное распоряжение своих учредителей и их духовных начальников. В 1615 г., декабря 3-го Рутский после усиленных просьб удостоился получить грамоту на учреждение униатских школ и от папы, который предоставил им те же самые права, какие даны были прежде школам иезуитским. Таким образом, как все католическое образование в крае отдано было обществу иезуитов, так теперь униатское поручено обществу иноков по чину святого Василия; как во главе всех католических школ находилась Виленская иезуитская Академия, так во главе униатских поставлена теперь виленская Троицкая семинария; как целию латинских школ было распространение и утверждение католичества, так целию униатских сделалось распространение и утверждение унии.

В тот самый день, когда общество иноков виленского Троицкого монастыря по чину святого Василия получило от короля такую важную привилегию, оно увеличилось и в своем объеме: грамотою 31 марта 1613 г. король присоединил к виленскому Троицкому монастырю монастырь минский Вознесенский, с тем чтобы последний получал себе настоятелей от первого, оба монастыря составляли как бы один монастырь под высшею властию троицкого архимандрита и братия того и другого монастыря считались за одно братство и общество. Но Рутский этим не удовольствовался: ему хотелось большего. Все русские общежительные монастыри в литовско-польских владениях еще до унии устроялись по одному главному уставу - по уставу святого Василия Великого, но они имели также и свои частные уставы и еще более разделялись тем, что, находясь в разных епархиях, подчинялись каждый только своему настоятелю и своему епархиальному владыке. В таком виде русские православные монастыри перешли мало-помалу и в руки униатов. Рутский задумал все эти униатские монастыри соединить как бы в один общий монастырь вместе с виленским Свято-Троицким и из всех униатских иноков образовать одно общество, или братство, по образцу братства иезуитского. С этою целию он в 1617 г. созвал в имение свое Новогродовичи (Минской губернии) на съезд, или конгрегацию, всех настоятелей и других представителей униатских монастырей и пригласил по сношению с иезуитским провинциалом двух ученых иезуитов в качестве советников и руководителей. Конгрегация имела десять заседаний и постановила: все униатское монашество в Литве освобождается из-под власти епархиальных архиереев и составляет одно самостоятельное общество под именем ордена базилианского, т. е. святого Василия Великого, почему сам митрополит Рутский, председательствовавший на съезде, должен был присягнуть, что он не будет нарушать права нового ордена. Генералом, или начальником, ордена состоит протоархимандрит с четырьмя при нем советниками. Все они, как протоархимандрит, так и советники, избираются из среды самого ордена на общем съезде митрополитом, монастырскими настоятелями и послами от монастырей, причем митрополит имеет два голоса. Протоархимандрит с своими советниками управляет орденом, определяет монастырских настоятелей и отставляет их, объезжает все монастыри ордена для непосредственного наблюдения за их устройством и поведением иноков, созывает базилиан на съезды и пр. Базилианский орден (вместо общества иноков одного виленского Троицкого монастыря) принимает в свои руки все униатское образование и воспитание, церковное и народное, все униатские школы. Поэтому съезд утвердил оба училища, основанные уже виленскими иноками в Новогрудке и Минске; причислил три монастыря, существовавшие в Овруче, со всеми их имениями к виленскому Троицкому монастырю для поддержания находившейся в нем главной униатской семинарии и строго приказал настоятелям монастырей усилить образование базилианских клириков и воспользоваться 22 стипендиями, предоставленными папою униатскому духовенству по разным алюмнатам (семинариям) - в Риме, Вильне и других местах. Все униатские епископы должны быть избираемы только из членов базилианского ордена, и сам митрополит не вправе назначить себе викарного, как будущего преемника, без согласия базилианского протоархимандрита и его советников. При каждом епархиальном архиерее должен находиться один из базилиан по назначению протоархимандрита. Все это показывает, что базилианский орден основан был с целию не только служить своими собственными интересами, т. е. укреплению и возвышению униатского монашества чрез его образование и улучшение его жизни, но служить вместе интересам всей униатской Церкви, ее распространению, укреплению и возвышению, в особенности возвышению ее иерархии чрез образование и воспитание приходского духовенства и народа и чрез замещение архиерейских кафедр достойнейшими членами ордена. Это последнее средство действительно могло возвысить униатскую иерархию, потому что отселе архиерейское достоинство делалось доступным только людям, получившим богословское образование и подготовленным к такому высокому служению Церкви, между тем как прежде король раздавал русские епархии почти исключительно лицам светским, вовсе не соответствовавшим ни по умственным, ни по нравственным качествам своему новому призванию. Кстати заметим, что другого возвышения, о котором мечтали униатские владыки в самом начале унии, они никак не могли добиться. В 1615 г., генваря 20-го Рутский усильно просил членов Слонимского съезда походатайствовать на генеральном сейме пред королем и всеми панами, радами и послами, чтобы высшее униатское духовенство заседало в сенате наравне в римским, но не имел успеха. Желая утешить Рутского и показать ему свое благоволение, папа Павел V в том же году удостоил его чести иметь седалище в кругу собственных сенаторов и сделал его одним из своих ассистентов.

Вскоре после вступления своего на митрополитскую кафедру Рутский, вероятно, сделал попытку в видах большего сближения униатов с латинянами, чтобы униатские священники совершали службы и в костелах, а ксендзы - в униатских церквах и чтобы униаты крестили своих детей и исповедовались у ксендзов, как у своих священников. Ибо не без причины же 17 октября 1614 г. жители города Ратна вместе с своими священниками обратились к Рутскому с челобитною, в которой, называя его своим милостивым пастырем и отцом и испрашивая себе его благословения, просили вместе, чтобы им дозволено было оставаться при всех стародавних церемониях и богослужении святой Восточной Церкви, держаться старого календаря и по нему совершать свои праздники; чтобы униатские священники не отправляли служб в костелах, а только в своих церквах, униатских детей крестили только свои священники, а не ксендзы и униатов не заставляли исповедоваться у ксендзов. В заключение просители присовокупляли: "Мы признаем и таинства Римской Церкви за таинства и имеем католиков за наших братий, а не за еретиков, но усердно просим нашего милостивого пана и пастыря оставить нас при нашей стародавней церковности, при наших таинствах и обрядах". Впрочем, могло быть, что Рутский решился было на такую попытку не по доброй своей воле, а под давлением или латинских прелатов и иезуитов, или даже короля. По крайней мере в следующем году сам Рутский писал к папе Павлу V, что попытка эта многих соблазняет, и по его настоятельным просьбам папа издал бреве (10 декабря 1615 г.), которым повелевал: отнюдь не изменять и не касаться всех священных обрядов и церемоний, какими пользуются униаты в своем богослужении и при совершении таинств, если обряды те и церемонии не противны истине католической веры и общению с Римскою Церковию, как и было обещано при начале унии папою Климентом VIII и еще прежде постановлено на Флорентийском Соборе. Папа дозволил только по просьбе Рутского другою своею грамотою, данною в тот же день, чтобы в случаях нужды униатские высшие духовные лица получали посвящение при соучастии (assistentibus) двух или трех латинских епископов, а латинские такие же лица - при соучастии двух или трех униатских епископов.

Главным поприщем борьбы между униатами и православными и во дни митрополита Рутского был город Вильна. Здесь преимущественно действовали друг против друга два монастыря: Свято-Троицкий униатский с своим братством и Свято-Духовский православный с своим братством. Архимандритом Троицкого монастыря оставался сам Рутский, хотя находились в монастыре и другие архимандриты, вероятно, в качестве наместников митрополита: с 1614 г. Иоасаф Кунцевич, настоятельствовавший пред тем понемногу в монастырях Бытенском и потом в Жировицком, а с 1617 г. Лев Кревза. Средства Троицкого монастыря постоянно увеличивались. Кроме прежних имений, которые он приобрел еще до унии, кроме недавно переданных ему плаца и домов Пятницкой церкви в Вильне он владел уже имениями пяти других монастырей, к нему присоединенных: Брацлавского, минского Вознесенского и трех овручских. Теперь Рутский подарил Троицкому монастырю (1613) еще свое отцовское имение Руту, находившееся неподалеку от Новогрудка; король вновь приказал (6 августа 1614 г.) виленским медовым братствам отдавать на Троицкий монастырь половину их доходов, которые все назначил было три года тому назад на возобновление погоревших в Вильне русских церквей, а какой-то земский виленский писарь Ян Коленда подарил тому же монастырю (20 июня 1619 г.) свой дом, который с дозволения Рутского построил на плацу бывшей русской церкви Козмы и Дамиана. Казалось, довольно имел Свято-Троицкий монастырь, но ему хотелось иметь и то, что принадлежало его соседу, хотелось отнять у Свято-Духовского монастыря все, чем он владел, даже самое право на существование. Начать это дело Рутский предоставил Свято-Троицкому братству.

В 1614 г. русские радцы виленского магистрата Леон Мамонич (содержатель известной типографии) и Петр Коптевич и виленский мещанин Игнатий Дубович, бывшие некогда православными, пожаловались королю от имени всего униатского Троицкого братства, будто бы называющие себя церковным братством при новой церкви Святого Духа в Вильне незаконно присвоили себе королевские грамоты, пожалованные именно Троицкому братству: грамоту 1589 г. (21 июля), которою король утвердил Троицкое братство, его устав, школу и типографию, и грамоту 1592 г. (9 октября), которою король утвердил за тем же братством его дома и грунты и дозволил ему построить на тех грунтах церковь, и будто бы эти своевольные люди, незаконно пользуясь имениями и всеми доходами Троицкого братства, причинили уже ему убытку на сорок тысяч коп литовских, а из типографии, принадлежащей Троицкому братству, выпускали и выпускают книги еретические, противные святой Восточной Церкви и оскорбительные для государя и государственных чинов. Король прислал в Вильну свой мандат от 18 июля на имя попов новой церкви Святого Духа: Логвина Карповича, Василия Игнатовича и Григория Дудцы - и старшин братства той же церкви, повелевая им лично явиться в его задворный суд и представить, если какие имеют, привилегии и грамоты, также книгу братского впису и реестра братских приходов и расходов для удовлетворения по жалобе Троицкого братства. Трудно предположить, чтобы жаловавшиеся униаты не знали содержания тех королевских грамот, которые хотели теперь отнять у Свято-Духовского православного братства; а если знали, то они действовали, очевидно, против совести и всякой правды. В грамоте 1589 г. король ясно говорит, что утверждает при Троицком монастыре то самое братство и его устав, которое уже благословил и утвердил своею грамотою Константинопольский патриарх Иеремия, утверждает за этим братством ту самую школу и типографию, которые оно уже имело за благословением того же патриарха, и даже позволяет этому братству употреблять печать, пожалованную ему патриархом. А в грамоте 1592 г. выражается, что, утвердивши прежде при Троицком монастыре церковное братство, его устав, школу и типографию, "водлуг листов и благословенства звирхнейшего пастыря в религии их, патриарха Константинопольскаго отца Иеремии", утверждает теперь за этим братством домы и грунты, недавно им приобретенные, и дозволяет ему построить на тех грунтах свою церковь, какую угодно. Несмотря, однако ж, на такое непререкаемое свидетельство самих грамот, что они пожалованы королем вовсе не униатскому братству, а православному, которое действительно и существовало прежде при Троицком монастыре, но потом принуждено было удалиться от него и устроило свою церковь и монастырь во имя Святого Духа, иск, начатый униатским Троицким братством против Свято-Духовского, крайне огорчил членов последнего. Они знали по опыту, что это дело будет стоить им многих хлопот, скорбей и издержек, что оно может тянуться очень долго и при всей их правоте может окончиться на задворном королевском суде вовсе не в их пользу и лишить их всего, чем владеет их братство. Потому старшины Свято-Духовского братства, виленские мещане, поименованные в королевском мандате, тогда же подали протестацию в виленский гродский суд на своих сограждан-униатов, Мамонича, Коптевича и Дубовича, возбудивших этот совершенно беззаконный иск с целию ввести православных в убытки и причинить им затруднения и огорчения. В следующем году Свято-Духовское братство, жалуясь на притеснения со стороны Рутского, просило (22 мая) дворян, собиравшихся в Вильне для избрания послов на будущий сейм, чтобы они походатайствовали пред королем об отмене его мандата и задворного процесса по делу о братской типографии и о братских церковных грунтах и прочих имениях. А в 1616 г. то же братство само отправило свою подробнейшую просьбу на генеральный сейм и вместе писало (2 марта) к виленскому воеводе князю Христофору Радзивиллу: "Не только вашей милости, нашему милостивому пану, но и всему почти свету известно, что мы в продолжение двадцати уже лет не перестаем подавать в каждый сейм и съезд наши слезные просьбы и жалобы на оскорбления главнейшего нашего права свободы совести и веры бывшими нашими пастырями, теперь отступниками, которые хотят принудить нас также к отступничеству и лишить нас всех прав и привилегий, когда-либо данных королями нашей православной старожитной вере... Хотят отнять у нас самую церковь и монастырь наш братский, на вольных грунтах шляхетских построенный и сеймом утвержденный; усиливаются отобрать от нас и денежные наши суммы, на которые не имеют никакого права. Монахи ксендза Рутского и другие факторы, согласившись с некоторыми виленскими мещанами, отступившими от нашей старожитной религии, мучат нас позвами, арестами и открытыми нападениями..." В заключение члены братства просили Радзивилла как одного из могущественных сенаторов защитить на сейме их права и посодействовать, чтобы просьба их могла быть там подана. Но этот сейм, верно, не сделал ничего для Свято-Духовского братства, потому что спустя два года члены братства вновь послали такую же свою просьбу на генеральный сейм и вновь умоляли князя Радзивилла заступиться за них на сейме, причем уведомляли князя, что монахи Рутского не только хотят отнять у православного братства грунты, церковь, школу и монастырь, но усиливаются еще взыскать сто тысяч злотых с тех членов братства, которые поименованы в мандате короля, как штраф за их неявку на задворный суд и уже наложили запрещение на имения их, а с виленским городским судом заключили сделку, по которой суд не принимает от православных ни заявлений, ни протестов на притеснение от униатов. Сейм 1618 г., хотя также не рассмотрел дела по жалобам православных и решение его отложил до следующего сейма, по крайней мере постановил, чтобы до того времени православное духовенство и миряне были оставлены в покое, свободно пользовались своим богослужением и чтобы их не принуждали к унии и не волочили приказными позвами.

Вражда Троицкого монастыря и униатов в Вильне к Свято-Духовскому монастырю и православным выражалась и другими способами. Церковь Святого Духа униаты обыкновенно называли наливайковскою по имени отличавшегося крайнею неприязнию к унии и униатам казацкого гетмана Наливайки, который в 1597 г. претерпел мучительную казнь в Варшаве как бунтовщик, и для выражения того, якобы и все посещающие эту церковь суть такие же бунтовщики-наливайки. Почти не проходило дня и ночи, когда бы из Троицкого монастыря не бросали камней, не пускали даже стрел в Свято-Духовский и в тех, которые ходили туда для богомолья. Однажды поранили таким образом и зашибли более двадцати шляхетных детей, обучавшихся в свято-духовской школе; в другой раз пробили голову самому настоятелю Свято-Духова монастыря; в третий бросали камнями в двух знатных госпож, ехавших в церковь Святого Духа на богослужение: жену подкомория троцкого (князя Огинского) и жену подкомория виленского. На все такие обиды тогда же заносились протесты и жалобы в трибунальские, земские и городские книги. Православных ремесленников исключали из разных ремесловых цехов без всякой причины, а за то единственно, что они ходили в церковь Святого Духа и присутствовали там при богослужении. Русского бурмистра и трех райцев виленской ратуши за то же самое велели арестовать под предлогом будто бы их измены и потребовали к расправе и двух из них в продолжение нескольких недель держали в ратушной тюрьме. В Вильне старанием троицкого игумена или архимандрита Иоасафа Кунцевича уже принято было за общее правило: не избирать в бурмистры и райцы и вообще не допускать на должности в городском магистрате никого из русских, кроме униатов; равно не принимать в купеческие братства и ремесловые цехи или исключать из них тех русских, которые не представят удостоверения, что они содержат унию. Обе эти меры, тогда же принятые и в Новогрудке, были крайне несправедливы и стеснительны для православных и, касаясь самых существенных житейских интересов, могли поколебать многих городских жителей. Ученая братия Троицкого монастыря и семинарии писали и издавали против православия и православных брошюры, которые большею частию остались нам известными только по своим заглавиям, каковы: "Уния", "Разговор брестского мещанина с виленским братчиком", "Воскресший Наливайко", "Политика, называемая невежеством" и подобные.

Троицкие монахи пытались еще в 1617 г. вызвать свято-духовских на публичный диспут в полной надежде посрамить их торжественно. Устроить это дело взял на себя (в 1617 г.) сам Виленский бискуп Евстафий Волович будто бы с целию примирить напрасно враждующих между собою. Он успел склонить к тому православных, согласившись на их условия, чтобы из латинского духовенства могли присутствовать на диспуте только он, бискуп, и с ним две духовных особы в качестве простых слушателей, а из латинских мирян лишь те, кого пригласят или допустят сами православные. Уже назначены были время и место для диспута. Многие светские лица из православных выразили желание присутствовать на нем, немало и униатских дворян съехалось для того в Вильну. Но внезапно за три дня до назначенного времени свято-духовские иноки прислали сказать бискупу, что они отказываются от диспута, так как нет такого судии, который бы мог беспристрастно решить, на чьей стороне останется победа. Униаты очень огорчились и укоряли православных за отказ, но нельзя не согласиться, что последние поступили благоразумно, если вспомним прежние примеры происходивших в Вильне публичных диспутов, которые обыкновенно при отсутствии беспристрастного судии оканчивались тем, что обе спорившие стороны усвояли себе победу и еще более возбуждались взаимною неприязнию. Униаты, однако ж, не хотели оставить начатого дела неоконченным. Они пригласили на сходку почтенных людей как из своих единоверцев, так и из православных, живших в Вильне, разложили пред ними одни только славянские книги, рукописные и печатные, и на основании этих книг старались доказать законность унии. А так как в короткое время трудно было все внимательно обсудить и некоторые по причине громадного стечения народа не могли всего дослышать, то многие знатные особы просили, чтобы все, о чем говорилось на сходке, было отпечатано во всеобщее сведение. И троицкий архимандрит Лев Кревза в том же 1617 г. напечатал в Вильне сочинение под заглавием "Оборона церковной унии". Содержание этой книги кратко определил он сам в следующих словах предисловия: "Охотно исполняя данное нами обещание, мы печатаем в том порядке, как говорилось на сходке: а) что наивысший Пастырь наш Иисус Христос оставил нам после Себя главным пастырем святого Петра, которому подчинялись все, как овцы, так и пастыри; б) что св. Петру в его главном пастырстве законно наследовали Римские папы; в) что наша Русь приняла св. Крещение в то время, когда Греческая Церковь находилась в единении с Римскою Церковию, и хотя потом Греческая Церковь оторвалась от этого единения, но Русь мало знала об этом и весьма часто не подчинялась патриархам; г) что лет двести назад митрополит и русские епископы не легкомысленно, а рассудительно возобновили это единение, временно заглушенное, в котором и теперь их наследники справедливо пребывают, противящиеся же этому не суть на пути ко спасению". Соответственно этому вся книга Кревзы разделена на четыре части, из которых каждая заключает в себе по нескольку отделов.

Обратимся к Свято-Духовскому монастырю и братству, на которых столько нападали. Это братство стояло во главе всех православных братств и было самое сильное, ревностное и энергическое, как свидетельствует история его борьбы с Потеем и Рутским. Оно не только отражало все их нападения, но само вызывало их на суд, слало свои жалобы, просьбы, послов на каждый сеймик и сейм, к разным важным лицам и не щадило никаких издержек, которые необходимы были при всех такого рода сношениях и для успеха в тогдашних судебных процессах. Оно не только отстояло свои прежние домы и грунты с церковию и монастырем, но приобретало еще новые. Один из членов братства, князь Богдан Матвеевич Огинский, в 1616 г. купил в Вильне два дома, дементиевский и афанасовский, прилегавшие к грунтам Свято-Духовской церкви, и подарил эти домы с их плацами и прочими строениями своему братству на вечные времена. Братство на свои собственные средства содержало церковь, монастырь, школу и бурсу для бедных учеников, а в 1617 г. соорудило новый каменный школьный дом. Дом этот, как писало тогда само братство к Львовскому братству, разделен был на пять училищ (классов): в трех читалась латинская наука иноверными немцами, скудости ради своих; в четвертом русская, в пятом - славянская и греческая. Братство желало иметь во всех классах своих православных учителей, старалось отыскивать их и, между прочим, обратилось к Львовскому братству с просьбою, чтобы оно, если знает таких мужей, прислало их в Вильну ради общей пользы. "В настоящие тяжкие для нас времена, - говорило Виленское братство, - все мы единодушно должны заботиться, как бы нам удовлетворить учеными мужами на первых порах хоть одно место, чтобы они, трудясь как сыны, а не как наемники для своей матери Церкви, приготовили нам искусных иереев не только для городов, но и для весей".

Основателем общежития в Свято-Духовом монастыре по чину святого Василия Великого и первым архимандритом был Леонтий Карпович. Он был сын православного священника, происходил из шляхетской фамилии Карповичей, которые издавна считались обывателями и помещиками в Пинском повете. Родился около 1580 г. и наречен при крещении Логгином. В первый раз упоминается в январе 1609 г., но упоминается еще как лицо светское: в числе послов, ехавших тогда из Вильны от православного духовенства и мирян на варшавский сейм, чтобы противодействовать униатскому митрополиту Потею, находился и "пан Логгин Карпович". Во второй раз упоминается в мае 1610 г. как "корректор" книг, издававшихся братиями виленского Свято-Духовского монастыря: теперь, вероятно, он уже состоял в числе этих братий и вводил между ними общежитие, так как в 1611 г. виленский Свято-Духовский монастырь был уже несомненно общежительным. В мае 1610 г. король, как мы видели в своем месте, по доносу врагов православия, будто в Свято-Духовской типографии печатаются пасквили против правительства, приказал типографию закрыть, книги в ней сжечь, а корректора Логтина Карповича, особенно если он не шляхтич, посадить на ратушу или в тюрьму впредь до распоряжения. Дворяне Пинского повета представили королю свидетельство, что Карпович по своему происхождению действительно шляхтич их повета, но свидетельство не помогло. Карпович был взят в темницу и заключен в оковы, а ему было тогда около тридцати лет, и от природы он был слабого сложения. Его волочили по разным судам, переводили из одной темницы в другую, и он везде непоколебимо отстаивал права православия и православных в Литве. Два года продолжались эти неповинные страдания, на теле Карповича от тяжких оков образовались язвы, следы которых заметны были даже после его смерти. Когда наконец он был отпущен и воротился к своим, то воротился окруженный славою доблестного исповедника и мученика за веру. В июле 1614 г. он снова упомянут в королевском мандате, данном Свято-Духовскому братству, но только как первый из трех попов церкви Святого Духа и все еще под именем Логгина Карповича. Впрочем, попом церкви он мог быть назван, будучи уже иеромонахом (попом черным), даже игуменом и архимандритом. Относительно же имени Логгина очень вероятно, что униаты и король в своих грамотах продолжали называть Карповича его мирским именем и в то время, когда он был уже монахом Леонтием и архимандритом, подобно тому как впоследствии они называли Мелетия Смотрицкого его мирским именем Максима Герасимовича, когда он был не только архимандритом виленского Свято-Духова монастыря, преемником Карповича, но и архиепископом. Это потому, что они не хотели признавать в Вильне никакого православного архимандрита, тем более архиерея, и настаивали, что в Вильне может быть один только законный архимандрит троицкий, т. е. униатский. Как бы, однако ж, ни было, но в 1615 г. Леонтий Карпович был уже несомненно архимандритом. В этом году напечатаны два его "Казанья": одно на Преображение Господне, другое на Успение Пресвятой Богородицы, которые произнес он в церкви Сошествия Святого Духа как "архимандрит монастыря общежительного братского виленского". Обе проповеди теперь напечатаны вновь, притом с русским переводом, и сделались общедоступными.

В первой проповеди, по поводу слов святого апостола Петра, сказанных во время Преображения Господня на Фаворе, о трех сенях, автор рассуждает о трояком состоянии рода человеческого: состоянии подзаконном, состоянии благодати и состоянии славы, когда Господь преобразит самое тело смирения нашего (Флп. 3. 21); раскрывает, что этого славного преображения удостоятся только те, которые еще здесь, на земле, преобразятся своими душами, и объясняет, в чем состоит троякое преображение души. Во второй проповеди автор старается подробно изобразить чрезвычайную славу и чрезвычайные совершенства, или преимущества, Пресвятой Девы Богородицы. Обе проповеди весьма обширны. В авторе виден не простой начетчик, какие прежде являлись у нас нередко, но человек с научным образованием и не только знаток Священного Писания и святых отцов, но довольно развитый мыслитель и довольно искусный оратор, знакомый с ораторскими приемами. Мы не можем удержаться, чтобы не представить несколько отрывков из каждой его проповеди.

В первой, например, он говорит: "Во всех догматах веры и в каждом отдельно она (православная Церковь) не отступает ни на малейшую черту от слов и учения Христа Спасителя своего и от предания свидетелей и самовидцев Его - апостолов, в целости и неповрежденности сохраненных истинными их преемниками, утвержденных канонами святых Вселенских Соборов, Духом Святым собранных и запечатленных кровию мучеников. И в тайнах, не подлежащих слову и разумению человеческому, она не исследует хитросплетенными рассуждениями, она верует, но не испытует Непостижимого, верует, но не измеряет Неизмеримого. Верует, что превечный Сын и превечный Дух - оба суть от превечного и единосущного Отца: Сын превечным рождением, а Дух превечным исхождением, а дознавать и исследовать то, каким образом (сие бывает), она не позволяет. Она верует, что Сей же единородный Сын, рожденный без матери от превечного Отца, напоследок времени родился от Святой Богородицы и Приснодевы Марии, но каким образом - не испытует. Она верует, что под видом хлеба верным преподается истинное Тело Его, а под видом вина истинная Кровь Его, а каким образом - она не доискивается, но говорит со св. Иоанном Златоустом: "Если верую, то просвещаюся душою, а если искушаю, то помрачаюся помыслами; если верую истинно, то возвышаюся на небо; если же ищу с искушением, то нисхожу в бездну". Короче сказать (святая Церковь), прияв ризу, истканную от вышнего богословия, и однажды возложив ее на себя, никогда (ее) не слагала и не только не запятнала (ее) никакою ересию, но и не обезобразила никакою пестротою нововведений и вымыслов человеческих и, нося ее на себе с достодолжным почитанием, в ней же исходит и в сретение Жениха своего, паки грядущего в мир сей с силою и славою многою". Далее: "Как вода, нагреваемая огнем, забыв свою природу, тяготеющую к земле, быстро подъемлется горе, так и человек, наделенный благодатию и даром Пресвятого и Животворящего Духа, возносится над слабостию своей бессильной природы и взывает: Вся могу о укрепляющем мя Христе (Флп. 4. 13)". Еще далее: "Если в то время, когда Христос Спаситель наш только малую зарю Божества Своего, как воспевает Церковь Божия, обнажил и малый луч присносущной славы Своей показал Своим ученикам, они исполнились столь великих и предивных, превосходящих ум и сердце утешений и радостей, то что же будет тогда, когда Он откроет не зарю некую, но самую славу Божества Своего и когда уже не чрез какую-либо завесу или прикрытие, но дарует нам ясно и самым делом созерцать ее, когда, говорю, узрим Его, по слову возлюбленного ученика Христова, якоже есть (1 Ин. 3. 2). Сие-то явление премирной славы и видение пресвятого лици Его одно только и может насытить человеческую душу и успокоить дух и сердце наше, согласно пророческому слову: Насыщуся, внегда явити ми ся славе Твоей (Пс. 16. 15). Ибо там человек, уже достигнув конца и предела своего блаженства, не восхощет идти далее, но, опочив в высочайшем благе, которое заключает в себе совершенство всех иных благ, будет вовеки утешаться и наслаждаться им, воспевая песнь: Обретох, егоже возлюби душа моя, удержах его и не оставих его (Песн. 3. 4). И если (апостолы), узрев одних только Моисея и Илию во славе и светлости при всемогущем Царе славы, столь много утешились в вожделенном обществе и сопребывании, что не желали никогда разлучаться с ними, то что же будет, когда не одни только Моисей и Илия, но бесчисленные легионы и воинства бесплотных служителей невещественной славы, то есть ангелов и архангелов, начал, сил, престолов, властей, херувимов и серафимов и иных св. угодников Божиих лики; когда, говорю, прехвальный Собор апостольский, хвалебный хор пророческий, победоносный полк мученический, венценосный легион девственников, знаменосное воинство исповедников, пламенно-крыльный лик пустынников; когда, наконец, все премногое множество блаженных граждан вышнего Иерусалима, пришедших от скорби многой к веселию, от трудов к опочиванию и измывших ризы своя в крови Агнца, за мир закланного (Апок. 7. 14), станут в величайшей и предивной светлости и красоте, острану превечного Царя славы; когда, согласно его Божественному слову: Просветятся, яко солнце (Мф. 13. 43) и когда будут иметь с Ним собеседование уже не о Кресте и позорной смерти, которую имел претерпеть в земном Иерусалиме, но будут непрестанно воспевать в небесном Сионе всерадостную песнь: Благословение, и слава, и премудрость, и хвала, и честь, и сила, и крепость Богу нашему во веки веков, аминь (Апок. 7. 12)". И еще далее: "О граде предивный, о граде преславный! Лучше есть един день пребывания в тебе (Пс. 83. 11), нежели тысяща лет плавания по сему непостоянному и бурному морю! О граде великого Царя (Мф. 5. 35), Иерусалиме небесный, мати всех нас (Гал. 4. 26)! О отечество наше возлюбленное и вожделенное (2 Кор. 5. 2)! О дом утешения, место непрестающего покоя, гнездо вечнопребывающих наслаждений, земля истинной свободы (Гал. 4. 26), сокровище неизменного блаженства! Блаженны те, которые возлюбили тебя (Тов. 13. 14), которые о тебе всегда помышляют, о тебе говорят (Пс. 83. 5), к тебе возводят очи и сердце из сей юдоли плача; о тебе всегда сетуют в сих узах (Пс. 141. 8; 2 Кор. 5. 4); к тебе всегда уготовляют себя в сем изгнании и пленении; к тебе всегда преселяются из сего странствия (Пс. 38. 13); к тебе предсылают все свои блага (Лк. 12. 33); в тебе созидают себе дом чрез добродетели и устрояют жилище чрез труды; к тебе шествуют тесным и прискорбным путем (Мф. 7. 14), неся на раменах великое бремя Креста (Мф. 16. 24); о тебе воздыхают с плачем и слезами (2 Кор. 5. 2; Рим. 8. 23); тебя приветствуют издалече, как свой отчий дом (Евр. 11. 13)! И опять скажу, блаженны те, которые возносятся к тебе высокопарящими крылами безмолвия и богомыслия от земных юдолей; те, которые чистым взором очищенного ока сердечного проникают в красоту и благолепие твое, которые ощущают сладость твоего наслаждения и благоуханную воню твоих ароматов (Песн. 1.2)!"

В приступе ко второй своей проповеди Леонтий Карпович говорит: "Глас радости и глас спасения (Пс. 117. 15)! Узнаем твой голос, матерь наша Церковь! От радости приводишь нас к радости, от веселия призываешь к веселию, от славы ведешь в славу, дабы созерцать ее. В недавнее время показала ты нам славу Небесного Царя, показанную на Фаворской горе пред Его добровольным позорной страсти претерпением; показала луч светлости будущего века перед захождением во ад праведного солнца; показала будущую красоту телес святых перед поруганием и оплеванием их Главы. Теперь опять показываешь славу того же всемогущего Царя славы, - славу, которою Он после прославления и обожения пречистой плоти Своей паки прославился на горе одушевленной, на горе, приосененной Духом (Авв. 3. 3), на горе, в которой Сам благоволил жить (Пс. 67. 16). Ибо ежели Он прославляется во святых (Ин. 17. 10; Пс. 88. 8), то как же не будет прославлен в Той, Которая есть Святая Святых? Ежели, говорю, Он славится в тех, которые украшены Его славою по мере данного им дара, то как не прославится в Той, Которая по преизбыточеству исполнения благодати славою Его преукрашена?" В самой проповеди встречаются такие места: "Во многих и различных образах Ветхого Завета Она (Матерь Божия) прообразована. Купина, показанная Моисею на горе Синайской, огнем горящая и несгораемая (Исх. 3. 2), прообразовала мысленную Купину, вселившись в Которую огнь Божества не опалил Ее, а только просветил. Море, по которому Израиль шествовал немокренно и сухими ногами (Исх. 14. 29), но которое как до прохождения Израиля было, так и по прохождении осталось непроходимым, прообразовало бессеменное Рождество Бога Слова и пренепорочную как прежде Рождества, так и по Рождестве чистоту девства Богоматери. Жезл, или посох Аарона, чудесно процветший (Чис. 17. 8), прообразовал тот мысленный Жезл из корене Иессеева (Ис. 11. 1), из Которого процветал пречудным и непостижимым рождеством цвет - Христос Спаситель наш. Скиния свидения, или куща Моисеева, устроенная им по образу, показанному ему на горе (Евр. 8. 5; Исх. 25. 40), прообразовала ту мысленную Скинию, в Которую вселилось и пребывало с нами во плоти Слово превечное и бесплотное. Кивот, или ковчег завета, сделанный из негниющего кедрового дерева (Исх. 25. 10), прообразовал тот мысленный Кивот, пречистая плоть Которого не увидела тления. Трапеза с хлебами предложения на ней (Исх. 25. 23) прообразовала ту мысленную Трапезу, Которая носила в себе Хлеб животный, сшедый с небесе (Ин. 6. 51). Ковчег, внутри и снаружи позлащенный (Исх. 25. 11), прообразовал тот мысленный Ковчег, Который и внутри и совне позолотила благодать духовная. Стамна златая, имущая манну (Евр. 9. 4; Исх. 16. 33), прообразовала ту мысленную Стамну, в Которой лежала не (пустынная) манна, питаясь коею евреи все же умирали, но Манна истинная, содержащая в себе сладость всякой ангельской пищи, Манна, от которой аще кто снесть, не умрет вовеки (Ин. 6. 50). Кадильница златая (Чис. 7. 14) прообразовала ту мысленную Кадильницу, Которая, будучи устроена из чистого, неподдельного злата - чистой и нелицемерной любви, весь мир наполнила благоуханною вонею духовных аромат. Скрижали завета (Втор. 10. 1) прообразовали ту мысленную Скрижаль, на Которой перстом Отчим написалось превечное и соприсносущное Ему Слово. Храм Соломонов (3 Цар. 6. 2) прообразовал тот одушевленный Храм, Который создал Себе для желанного и сладостного упокоения мысленный Соломон, то есть Царь истинного мира. Святая святых, доступная только одному архиерею (и притом) только однажды в год (Евр. 9. 7), прообразовала ту мысленную Святыню, в Которую вошел один (только) Небесный, никогда не умирающий Архиерей по чину Мельхиседекову. Заключенные врата Иезекиилевы (Иез. 44. 2) прообразовали ту мысленную Дверь, Которою никто другой не входил, кроме всемогущего Князя, Иже упасе люди Своя, нового Израиля (Мих. 5. 4). Высочайшая лествица, показанная во сне патриарху Иакову (Быт. 28. 12), прообразовала ту мысленную Лествицу, Которая униженную грехом природу нашу возвысила от земли на небо. Руно Гедеоново (Суд. 6), во время всемирной засухи омоченное росою, прообразовало то одушевленное Руно, на Которое тихим и неведомым образом сошла с неба Роса (Пс. 71. 6) в то время, когда вся земля была суха, бесплодна и подвержена вечному проклятию. Гора (упоминаемая) в пророчестве Даниила и показанная во сне Навуходоносору, от которой отторгшийся без (помощи) рук камень сокрушил великого истукана (Дан. 2. 34), прообразовала ту мысленную Гору, от Которой без руки мужской отторгшийся Камень краеугольный, Камень живой, в Сионе положенный (Мф. 21. 42; Ис. 28. 16; 1 Петр. 2. 6), Христос Спаситель наш изгладил лесть идольскую, разрушил царство князя тьмы и основал свое вечное и непременное Царство (Дан. 2. 44)... Справедливо и весьма справедливо Церковь Божия именует Тебя, одушевленную Церковь, "честнейшею херувим и славнейшею без сравнения серафим". Того, кому они предстоят со страхом и трепетом (3 Езд. 8. 21), Ты восприяла в пречистую Свою утробу. Того, на Кого они зрети не смея, закрывают лица крылами (Ис. 6. 2), Ты носила на пречистых Твоих раменах. Ты повивала пеленами Одевающегося светом, яко ризою (Пс. 103. 2). Ты питала млеком Отверзающего руку Свою и Исполняющего всякое животное благоволением (Пс. 144. 16). О, поистине, преславная глаголашася о Тебе, Граде Божий (Пс. 86. 3), если Ты стяжал столь преславное имя... Не без причины некоторые из славных церковных учителей называют Ее величайшим и первейшим чудом в мире; а св. Иоанн в Откровении - великим знамением, явившимся на небеси (Апок. 12.1). Нет в Ней ничего такого, что не было бы дивно и славно, как о том Церковь говорит сей одушевленной Церкви: "Вся паче смысла, вся преславная Твоя, Богородице, таинства..." Дивно было Ее зачатие, дивно Рождество, дивна и превыше человеческого естества святость всей Ее жизни; и дивно и паче ума и слова в Ее девственной чистоте матернее плодоношение; дивно также и превыше обычного закона природы Ее преславное и всечестное Успение, и столь дивно, что не только люди, но и бесплотных воинства должны были удивляться ему, как о сем Церковь Божия воспевает, говоря: ангели, Успение Пречистыя видевше, удивишася".

В 1619 г. Леонтий Карпович произнес надгробное Слово при отпевании князя Василия Васильевича Голицына, который вместе с митрополитом Филаретом Никитичем Романовым несколько лет томился в плену у поляков и, будучи наконец отпущен ими, скончался в Гродне, на пути в отечество, и погребен был на время в Свято-Духовом монастыре. Слово в том же году было напечатано на литовско-русском и польском языках. Но кроме трех Слов, сохранившихся в печати, Карпович произнес много и других Слов: он вообще проповедовал в Свято-Духовском монастыре весьма часто, с великою ревностию и большою славою. Его приходили слушать не одни православные, но даже иноверцы, и православные считали его по красноречию подобным Златоусту. Известен еще из литературных трудов Карповича перевод Толкования святого Иоанна Златоустого на молитву "Отче наш", напечатанный в 1620 г. Для своего Свято-Духовского монастыря Леонтий составил устав, вероятно, тот самый, который под заглавием "Киновион, или Изображение евангельскаго иноческого общего жития, от св. отец вократце собранно" и напечатан иноками того монастыря "на Евю, в друкарни братской Виленской, року 1618" (ясное свидетельство, что существовавшая в Евю типография принадлежала виленскому Свято-Духовскому братству).

Такой настоятель и духовный вождь не мог не оказывать благотворного влияния и на подведомых ему иноков. Особенно драгоценны были труды их по изданию книг, которые они печатали разом в двух своих типографиях: находившейся в Евю и братской Виленской. В Евю они напечатали 1616 г. "Евангелие учительное", или собрание поучений на весь год, Константинопольского патриарха Каллиста, которое они теперь, как сами объясняют в предисловии, вновь переложили с греческого и славянского языка на русский простой, или простонародный, ввиду того что славянский перевод этой книги, не раз уже напечатанной, сделался для многих совсем непонятным, особенно в простонародье. В Вильне, в братской типографии, которая, значит, была уже восстановлена, те же иноки напечатали: около 1615 г. Молитвослов, содержащий в себе, между прочим, молитвы святого Кирилла Туровского, в 1617 г. Служебник, в 1618 г. Требник, в 1620 г. "Вертоград душевный" святогорца Фикарды с предисловием от имени Леонтия Карповича.

Самым замечательным из иноков Свято-Духова монастыря во дни Леонтия Карповича был Мелетий Смотрицкий. После своего знаменитого "Плача Восточной Церкви", напечатанного в Виленской братской типографии, он еще несколько лет оставался светским и, проживая преимущественно у князя Соломерецкого, написал опровержения на все тогдашние униатские брошюры против православия, каковы: "Уния" и прочие, исчисленные нами прежде, хотя и не издал этих опровержений. Мороховский своею известною книгою "Утешение" будто бы произвел на Мелетия сильное впечатление, и он под этим впечатлением сочинил тогда же две статьи: "Палинодия" и "Об исхождении Св. Духа", в которых сделал некоторые уступки униатам. Первую статью он представил на рассмотрение Острожскому братству и дерманским инокам, но они сначала подвергли ее собственному его суду, а потом с его согласия сожгли. Вторую статью он представил Леонтию Карповичу, когда прибыл в Вильну с намерением поступить в Свято-Духовский монастырь, но и эта статья произвела большое смущение между православными иноками и осталась неизданною. В каком году Смотрицкий поступил в монастырь, неизвестно. Сам он рассказывает о себе, что почти с детства имел склонность к монашеству, но желал не прежде сделаться иноком, как ознакомившись хорошо с обеими сторонами своей разнящейся по вере братии (т. е. православною и униатскою), и когда уже решился, то приехал в Свято-Духов монастырь и поступил в него сначала светским, не принимая пострижения, чтобы испытать себя и присмотреться к монастырской жизни. В это время с позволения старшего он, Смотрицкий, вошел в сношения с троицкими монахами, которые приходили к нему в монастырь и часто вели здесь беседу не только с ним, но и с самим настоятелем Леонтием. И Смотрицкий ходил к ним: два раза виделся с Рутским, три раза с Кунцевичем и Кревзою, но ходил не затем, чтобы принять унию, а беседовал с ними о том, что из унии целыми домами переходят в латинство, что униатские церкви по городам превращаются в костелы, что строят латинские школы там, где бы стоять униатским, что переходить в латинство всем русским дозволено, а из римской веры в русскую запрещено и т. п. Униатские писатели, напротив, говорят, что Смотрицкий ходил тогда в Троицкий монастырь именно с целию принять унию, выражал пред униатскими монахами свою скорбь, что написал против унии и латинства свой "Плач", указывал средства к примирению православных с униатами и по совету троицких монахов будто бы ездил на Волынь и в Киев с целию располагать своих единоверцев к принятию унии. Кроме явных сношений с дозволения Леонтия Карповича Смотрицкий имел будто бы еще тайные сношения с базилианами и бернардинами и являлся на их сходки, так что когда об этом узнали в Свято-Духовском монастыре, то настоятель и все братство "торжественно" сделали Смотрицкому "братское исправление". А когда и вслед за тем он продолжал свои тайные сношения, то ему настоятельно предложили, чтобы он или совсем оставил Свято-Духов монастырь, или всецело отдался ему, приняв монашество. Смотрицкий предпочел последнее и в 1617 г. был пострижен в монахи Леонтием Карповичем и переименован из Максима в Мелетия. После пострижения он с пламенною ревностию предался иноческим подвигам и посвятил себя на служение своей обители и православной Церкви. Соблюдал строгий пост, носил суровую власяницу, изнурял себя нощными бдениями, ходил в убогой одежде. В братской школе преподавал по-латыни "свободные науки" и славянский язык. Составил для изучения последнего "Лексикон" и "Грамматику", которая тогда же три раза была напечатана (1618 и 1619 г. в Евю и 1619 г. в Вильне).

Оба виленские монастыря, Троицкий и Свято-Духовский, принимали участие и в борьбе униатов с православными в Минске, потому что оба имели там свои как бы колонии. Троицкому монастырю еще с 1613 г. принадлежал минский Вознесенский. Кроме того, иноки последнего завели было монастырь вместе со школою при церкви святых Козмы и Дамиана, отнятой у православных. Настоятелем обоих этих минских монастырей, Вознесенского и Козмо-Дамианского, в 1615 - 1617 г. назывался Афанасий Пакоста. Но, находя пребывание монастыря при Козмодамианской церкви почему-то неудобным, Пакоста выпросил у короля плац У другой приходской церкви Свято-Духовской, воздвиг вместо нее новый каменный храм во имя Святого Духа и перевел сюда от Козмодамианской церкви и монастырь и школу, так что в 1619 г. назывался уже настоятелем минских монастырей, Вознесенского и Свято-Духовского. Два также монастыря принадлежали в Минске и виленскому Свято-Духовскому монастырю, но только один мужской, а другой женский. Мужской - Петропавловский, основанный женою маршалка Богдана Стецкевича Евдокиею Григорьевною, княжною Друцкою-Горскою, передан по воле ее под власть виленских свято-духовских монахов 21 ноября 1613 г., и первым игуменом в нем был Гедеон. Женский православный монастырь устроился было первоначально при храме Рождества Пресвятой Богородицы, находившемся в ведении тех же иноков, и устроился с дозволения князя Януша Радзивилла (от 24 января 1614 г.), на земле которого стоял названный храм. Но около 1618 г. невестка основательницы Петропавловского монастыря, жена Вильгельма Стецкевича, подкомория брацлавского, княжна Анна Огинская купила дом с плацем, разными постройками и огородами по соседству с Петропавловским монастырем и подарила на устройство здесь женского православного монастыря, с тем чтобы сюда переведены были игуменья Евгения Шембелевна и ее инокини, проживавшие доселе при Рождество-Богородицкой церкви, и чтобы монастырь этот находился под ведением игумена Петропавловского монастыря и подчинен был виленскому Свято-Духовскому. Леонтий Карпович, архимандрит виленского Свято-Духовского монастыря, выдал игуменье Евгении по ее просьбе благословенную грамоту (от 31 июля 1618 г.) на постройку этого нового женского монастыря в честь и славу Триилостасного Бога и на заведение в монастыре общежития по чину святого Василия Великого. Православные монастыри в Минске пользовались большим сочувствием со стороны местных жителей, и особенно дворян и членов городского магистрата, которые составляли при Петропавловском монастыре многочисленное церковное братство, а униатские встречали почти от всех одну холодность и даже явную неприязнь. При всем том униаты и здесь в надежде на покровительство короля дерзко нападали на православных, а православным приходилось только жаловаться и защищаться. В 1616 г., 9 января настоятель минских униатских монастырей Афанасий Пакоста явился в сопровождении возного в городскую ратушу и сказал: "Я узнал, что здесь некоторые мещане по королевской грамоте от 11 сентября 1592 г. образовали соборное братство при соборной церкви в замке, имели свой дом, госпиталь, школу, - существует ли еще это братство и где оно?" Бурмистры отвечали: "Братство это действительно существовало и имело братский дом подле церкви Козмы и Дамиана, но за разногласием членов прекратилось, и где оно теперь, что с ним сталось, не знаем". Пакоста обратился с просьбою к королю, и король прислал в Минск (20 февраля 1616 г.) дворянина Сновского произвесть расследование как о соборном братстве, так и об его имениях. Когда Сновский донес королю, что братство уже не существует, и указал на имения, будто бы принадлежавшие братству, тогда Пакоста выпросил у короля эти имения себе и, получив королевскую грамоту, насильно завладел городским госпиталем и принадлежавшими ему двором в Минске и загородными грунтами с сеножатью. Бурмистры и райцы от имени всего города подали жалобу королю, что Сновский произвел расследование неправильно, а Пакоста тайком, без ведома их, выпросил себе у короля привилегию на такие имения, которые вовсе не принадлежали братству, напротив, всегда принадлежали городу и находились под управлением городского магистрата. Король потребовал Пакосту на суд, но Пакоста не только на суд не явился, а исходатайствовал себе у короля в 1617 г. еще две грамоты: по одной выстроил на городском рынке свои монастырские лавки для торговли, не платившие никаких взносов в пользу города; по другой завладел несколькими домами, принадлежавшими прежде приходским православным церквам Козмодамианской и Свято-Духовской. Бурмистры и райцы пожаловались вновь, и король вновь потребовал (от 15 апреля 1620 г.) на свой задворный суд только уже не Пакосту, сделавшегося Холмским епископом, а его преемника в Минске Илариона Барановича. Разумеется, город не воротил себе отнятого униатами. При Петропавловском монастыре существовала православная школа: школа эта служила предметом постоянной ненависти для начальников и педагогов униатской козмодамианской школы. Они часто высылали своих слуг и школьников делать нападения по улицам на детей, посещавших православную школу, поносить их, бить чем попало и не давать им проходу. Особенно сильное побоище случилось в 16-й день февраля 1617 г. Тогда несколько десятков униатских школьников по приказанию своих бакалавров Дионисия Хмельницкого и Николая Новака, вооружившись киями, насечками, камнями и руководимые монастырскими слугами, с таким азартом набросились на детей, спокойно возвращавшихся из петропавловской школы, что многих из них переранили, других избили почти до смерти, а иных едва успели отнять прохожие. Настоятель Петропавловского монастыря Гедеон на другой день принес жалобу в минский городской суд, а возный, лично освидетельствовавший избитых малюток, внес туда же свое заявление.

Но униатам хотелось большего, - хотелось совсем вытеснить православных и православные монастыри из Минска. Королю было донесено, что народ в Минске часто делает нападения на духовных особ, находящихся под властию митрополита Рутского, на их церкви и домы и производит разные беспорядки и бесчинства, и все это совершается с ведома самих городских бурмистров, райцев и лавников. Король назначил (5 октября 1616 г.) двух инквизиторов венденского воеводу Христофора Слушку и минского кастеляна Петра Тышкевича, чтобы они расследовали дело и отыскали бунтовщиков. Когда следствие будто бы подтвердило справедливость доноса, тогда повелись против православных решительные подкопы с двух сторон. С одной стороны, один из бывших следователей, Петр Тышкевич, сделавшись воеводою и старостою минским, занес (1619) в книги войта минского протестацию, в которой, указывая на бунты православных жителей Минска, говорил, что у них следует отнять и церковь Рождества Пресвятой Богородицы, присвоенную ими себе незаконно, - так как она построена коштом митрополита и ему должна принадлежать, - и церковь Петра и Павла вместе с монастырем, построенную ими вновь своевольно. Но против Тышкевича тогда же протестовали (26 и 27 ноября) пред трибунальным судом, во-первых, князь Януш Радзивилл, утверждая, что церковь Рождества Пресвятой Богородицы принадлежит ему, построена на его княжеской земле для христиан, состоящих под властию Константинопольского патриарха, и никто не вправе отнять у них этой церкви, и, во-вторых, православные князья и дворяне, которые объявили, что Петропавловскую церковь и монастырь они построили на своих собственных шляхтенских грунтах и что Тышкевич своим посягательством на эту церковь нарушает их права и постановления сеймов. С другой стороны, наместник митрополита Рутского в Минске и настоятель униатских монастырей Иларион Баранович пожаловался королю, что православные делают сходки и складчины и чинят бунты против униатов, отняли у них старую церковь Рождества Богородицы - митрополичью, построили себе самовольно новую церковь с монастырем, завели свою школу в подрыв униатской, дозволенной самим королем. Король прислал мандат (от 15 января 1620 г.) на имя минских бурмистров, райцев и лавников и потребовал их на свой задворный суд. Но против этого православные дворяне сделали (2 февраля 1620 г.) публичное заявление: "Церковь св. апостолов Петра и Павла и при ней монастырь и школу в Минске основали не бурмистры, райцы и лавники, а мы, шляхта, на наших шляхетских землях, и мы же содержим эту церковь, монастырь и школу как их ктиторы и опекуны. Рутский и его наместник в Минске не перестают нарушать наши права и вольности вопреки сеймовым конституциям и под предлогом каких-то бунтов изыскивают все средства, чтобы притеснять православных жителей Минска и даже совсем искоренить нашу старожитную веру. Потому мы кроме прежних наших протестаций в разных судах вносим теперь общую протестацию пред лицо самого короля и уполномочиваем одного из своей среды подать от имени всех нас просьбу королю, чтобы нас не стесняли в наших правах и вольностях шляхетских и в свободном исповедании нашей старожитной веры и чтобы церквам, нами основанным, не причинялось никакого вреда вследствие мандата, присланного на имя членов городской ратуши".

Ревнуя о поддержании своей веры, православные дворяне основывали монастыри и в других местах и так же подчиняли виленскому Свято-Духову монастырю, как Петропавловский минский. Королевский дворянин Новогрудского воеводства Константин Богданович Долмат с женою своею Анною из рода Юрковских основал в 1618 г. мужской общежительный монастырь при Крестовоздвиженской церкви в селе своем Цепре (ныне в Слуцком уезде) и подарил на этот монастырь все село Цепр с землями и крестьянами и половину другого своего имения - "новый двор" с землями и крестьянами, с тем чтобы Цеперский монастырь оставался навсегда в послушании Цареградскому патриарху, был подчинен виленскому Свято-Духовскому монастырю и содержал при себе школу и госпиталь. Подобным образом подкоморий троцкий князь Богдан Матвеевич Огинский с женою своею Анною (Раиною) из рода Воловичей основал мужской монастырь в местечке своем Евье, или Вивье, при церквах Вознесения Господня и Успения Богородицы, и в 1619 г. подарил на содержание этого монастыря, в котором находилась и известная типография, свой двор вивьевский в Троицком повете со всеми постройками, садами, огородами, пашнями и сеножатями, еще два села Олесники с землями и крестьянами и шесть озер. Отдавая свой новооснованный монастырь в подчинение виленскому Свято-Духовскому, князь заключил с иноками последнего и со всем Свято-Духовским братством условие, чтобы они присылали в Вивьевский монастырь иноков годных и способных и содержали при нем школу. Нельзя при этом не заметить, что князь Богдан Матвеевич Огинский после незабвенного К. К. Острожского едва ли не более всех русских дворян в Литве потрудился для православия. Кроме того что он был членом Свято-Духовского виленского братства и принимал самое близкое участие в борьбе его с Потеем, будучи на то время братским старостою, он же находился, как мы видели, и во главе дворян, основавших в Минске церковное братство и Петропавловскую обитель; он приютил в имении своем Евье братскую Виленскую типографию, когда она подверглась преследованию, и давал свято-духовским инокам материальные средства на издание в ней полезных книг; он нарочно купил в Вильне и подарил Свято-Духовскому монастырю два соседние с ним дома и вот теперь основал еще в Вивье и наделил угодьями новый монастырь, который подчинил тому же Свято-Духовскому. Наравне с новыми православными монастырями присоединялись к виленскому Свято-Духовскому и подчинялись ему и некоторые из прежних, например брагино-селецкий Преображенский, основанный в 1609 г. князем Адамом Корибутовичем Вишневецким, и слуцкий Троицкий, в котором погребена в 1617 г. последняя отрасль князей Олельковичей-Слуцких, благоверная княжна София Юрьевна. Таким образом виленский Свято-Духов монастырь, объединяя под своею духовною властию несколько православных монастырей, мог распространять чрез них свое благотворное влияние на весь край.

По примеру других православных дворян жена слонимского земского судьи Христофора Михайловича Гарабурды Раина Макаровна, руководимая советами виленских свято-духовских братчиков, основала было церковь и при ней монастырь во имя Богоявления в городе Пинске, на своем шляхетском грунте, называемом полозовским. Но Пинский униатский епископ Паисий Саховский принес в 1614 г. жалобу королю, обвиняя Раину Гарабурдину, во-первых, в том, что она основала церковь и монастырь без его епископского благословения, а во-вторых, в том, будто она своевольно захватила под свой монастырь несколько королевских замковых плацов, почему король и прислал Раине мандат (от 22 ноября) явиться на задворный королевский суд. Между тем сам Паисий всенародно предал Раину проклятию в своем кафедральном соборе, хотя она как православная вовсе не подлежала его духовной власти, и, собрав несколько сот своих крестьян, вооруженных разными орудиями, 13 сентября 1614 г. сделал нападение на новый Богоявленский монастырь, совершенно разрушил в нем церковь и дерево ее приказал спустить рекою Пиною к пинскому кляштору. С этого времени начался иск Раины против епископа Паисия, и их взаимная тяжба продолжалась почти четыре года. Паисий кроме задворного королевского суда, присудившего взыскать с Раины Гарабурдиной три тысячи коп грошей литовских, подавал на нее жалобу еще в трибунальный суд смешанный, т. е. из духовных и светских лиц, который присудил (2 августа 1616 г.) взыскать с нее 10000 польских злотых за то, будто она нарушила сеймовое постановление 1609 г., стеснила Пинского униатского епископа и его капитулу и причиняет им большой вред, построив православную церковь и монастырь, в котором собираются схизматики, виленские братчики и пинские мещане, злоумышляющие против унии. Раина с своей стороны несколько раз подавала жалобы на Паисия в трибунальный суд светский и обвиняла епископа в том, что сам он нарушает постановление сейма 1609 г., совершенно стесняя православных в отправлении их богослужения, и нарушил ее шляхетские права, разрушив церковь, построенную ею на собственном ее шляхетском грунте. Паисий каждый раз отказывался явиться на трибунальный суд светский, считая себя не подлежащим ему, и суд этот наконец определил (28 июля 1617 г.) приостановить взыскание штрафов, наложенных на Раину Гарабурдину и все дело передать на рассмотрение генерального сейма. На варшавском сейме 1618 г. король вместе с своими сенаторами и послами признал виновною Раину и присудил (6 марта): взыскать с нее 3000 коп грошей литовских и 40000 злотых польских; самую церковь, ею построенную, отдать Пинскому владыке Паисию и утвердить его пастырскую власть над всеми церквами и над попами как в Пинске, так и во всей Пинской епархии. Раина должна была смириться и заключила (16 марта) с Паисием мировую: он согласился не взыскивать с Раины наложенных на нее пеней, а она отдала ему не только свою церковь, но и самый грунт свой полозовский со всеми на нем постройками на вечные времена и обязалась прекратить все другие иски, которые вела против Паисия. Уния в Пинске одержала окончательную победу над православием.

В Полоцке архиепископствовал еще Гедеон Брольницкий, достигший уже девяноста лет жизни и совсем охладевший к унии. Он "всенародно объявлял, что уния ему омерзела, и давал письменные разрешения городам своей епархии оставаться под послушанием патриарха". Узнал об этом митрополит Рутский и выпросил у папы благословение назначить Гедеону коадъютора, который бы по смерти старца сделался и его преемником. С этою целию Рутский избрал и 12 ноября 1617 г. рукоположил в Вильне вместе с другими архиереями в епископский сан своего давнего друга, известного ревнителя унии Иоасафа Кунцевича, которому едва исполнилось 38 лет. В следующем году, 9 января Кунцевич прибыл в Полоцк и был торжественно встречен городскими властями и жителями. Один из граждан сказал ему речь и убеждал его "защищать русскую веру". А другой выразился так: "Если ты едешь к нам с доброю целию, гряди во имя Господне; если же нет, то лучше совсем не входи в Полоцк" - или, по другому известию, так: "Если ты к нам не с униею, то мы принимаем тебя как ангела Господня; если же с униею, то чураемся тебя как выходца из преисподней". Вскоре по прибытии Кунцевича дряхлый архиепископ, которого он старался утвердить в унии, скончался. Сделавшись самостоятельным владыкою, Кунцевич вошел в ближайшие отношения с полоцкими иезуитами и принялся за обновление церквей и своего дома, за исправление духовенства и обращение к унии православных. И надобно сказать, что в Полоцке он действовал только мерами пастырскими: своими проповедями, наставлениями, убеждениями - и имел успех: в числе многих он обратил самого полоцкого воеводу Михаила Друцкого-Соколинского, кальвиниста, примеру которого последовали и другие из местной шляхты. Простых граждан города более всего привлекал самым строгим выполнением православных уставов, иногда даже высказывал, будто он не отрекается и от послушания патриарху (разумея под именем патриарха папу), так что полочане в разговорах между собою не умели решить, униат ли их владыка или православный. Но в других местах епархии, где встречал сопротивление, Кунцевич употреблял крутые меры строгости и насилия. Он отнимал у православных церкви и запечатывал, как, например, в городе Орше, и непокорных священников выгонял из приходов, заковывал в железо, заключал в темницы или совсем выгонял из епархии, а мирян предавал судебным процессам и преследованиям. Эти насилия, естественно, возбудили в православных ненависть к архиепископу, которая не замедлила обнаружиться в резкой форме. Осенью 1618 г. он захотел посетить Могилев. Жители могилевские лишь только узнали, что Кунцевич приближается к их городу - это было 9 октября, - ударили в вечевой колокол на ратуше и произвели общую тревогу; затворили все городские ворота и на валах вокруг города расставили вооруженных людей. Затем все городские власти, бурмистры, райцы и лавники, окруженные толпами народа, вышли из города с цеховыми хоругвями и с орудиями навстречу Кунцевичу и начали кричать, что не примут его к себе, поносили его и проклинали как вероотступника и злодея и угрожали убить его, если он не удалится от Могилева. Кунцевич принужден был удалиться и чрез несколько времени лично отправился в Варшаву с жалобою к королю. Король по рассмотрении жалобы в его задворном суде издал декрет (от 22 марта 1619 г.): а) всех главных виновников и зачинщиков могилевского возмущения предать смерти, и для того предварительно послать в Могилев особых комиссаров, которые бы расследовали дело на месте и указали этих зачинщиков; б) все церкви и монастыри в Могилеве с их имениями, фундушами и доходами, равно всех попов и чернецов отдать архиепископу Иоасафу Кунцевичу в полную его власть, с тем чтобы по истечении шести недель со времени издания декрета могилевские граждане уже никак не вступались в эти церкви и монастыри под страхом уплаты 20000 злотых польских в королевскую казну. Спустя полгода Кунцевич допустил было православных совершать в их церквах свое богослужение, надеясь этим снисхождением привлечь их к себе и к унии. Но когда увидел, что они делаются еще более непреклонными, отнял у них все церкви и отдал латинским священникам.

Жители Могилева как бы предчувствовали, что их ожидает такая участь, и еще 29 октября 1618 г., следовательно чрез двадцать дней по непринятии Кунцевича, Могилевское православное братство, состоявшее из иноков, шляхты и многих обитателей города, купило себе у княгини Соломерецкой за четыреста коп грошей на Шкловской улице Могилева дом и плац, "под вольностью шляхетскою" находившийся, чтобы основать на нем церковь и монастырь, которых никто бы уже не мог отнять у православных. А когда над Могилевом разразился королевский декрет, лишивший православных всех церквей, члены Могилевского братства, извещая о постигшем их бедствии виленское Свято-Духовское братство, просили последнее убедить князя Яна Богдановича Огинского, подкомория троцкого (вероятно, сына князя Богдана Матвеевича), чтобы для безопасности он "признал" купленный им в Могилеве плац на церковь и монастырь своим шляхетским плацом и записал на имя виленского Свято-Духовского братства в качестве вклада от собственного лица. Виленское братство исполнило это поручение и, посылая (29 мая 1619 г.) могилевским братчикам копию с акта, которым князь Огинский совершил в трибунальном суде передачу означенного плаца Свято-Духовскому братству, просило и убеждало их пребывать непоколебимыми в православной вере, запечатленной кровию мучеников, и переносить за нее всякие лишения, бедствия и скорби с надеждою на Христа Спасителя. Получив желанный акт, Могилевское братство заложило (4 июня) на своем шляхетском плаце церковь и монастырь во имя Богоявления, но постройка их при тогдашних обстоятельствах шла очень медленно, и жители Могилева, не имея у себя ни одной православной церкви, несколько лет принуждены были в воскресные и праздничные дни собираться на молитву в построенные за городом из плетня шалаши. Замечательно, однако ж, что, несмотря на свое стесненное положение, Могилевское братство уже имело тогда свою типографию и издало в ней две книги: Служебник в 1616 г. и "Евангелие учительное" в 1619 г.

В городе Луцке, в котором до унии числилось восемь православных церквей, теперь не было ни одной, и окрестные православные дворяне, часто посещавшие этот город по своим делам, не находили в нем места, где бы во дни праздников могли помолиться. Только в полуверсте от Луцка, на острове за рекою Стырем оставался небольшой православный монастырь Чернчицкий или Черчицкий, куда и прибегали православные по своим духовным нуждам. Здесь подвизался благочестивый схимник Григорий Микулич, прежде бывший игуменом Чернчицкого монастыря и называвшийся Герасимом. Он предложил православным мысль основать в Луцке церковное братство, и в 1617 г. в члены этого братства записались кроме самого Григория преемник его по игуменству иеромонах Исаакий Борискович, несколько священников и светских лиц, в том числе князь Федор Святополк-Четвертинский, Михаил Гулевич, подсудок луцкий, Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, Владимир Зубцевский, городничий луцкий. Поводом к учреждению братства послужило то, что во время сильного пожара, бывшего в Луцке, сгорела до основания русская богадельня, или госпиталь, и не находилось места для призрения больных и нищих русской веры. Братство и образовалось с целию соорудить вновь русскую богадельню в Луцке, а при ней построить и церковь, как для больных и нищих, так и для всех православных, и школу для воспитания детей. Король по ходатайству дворян Волынского воеводства и жителей Луцка утвердил (20 февраля 1619 г.) вновь составившееся русское "братство милосердия" и дозволил братству выстроить не только богадельню, но и церковь и школу, иметь о них попечение и беспрепятственно содержать при церкви духовенство. Когда место для предполагаемых построек в Луцке было избрано братством, члены братства из дворян, указывая на то, что они не живут постоянно в городе, поручили особым своим листом (от 1 сентября 1619 г.) младшим братчикам - луцким мещанам - иметь надзор за постройками и по окончании их заведовать церковию, школою и госпиталем, а сами обязались помогать во всем этим мещанам, заступаться за них и везде защищать их.

Львовское ставропигиальное братство не прекращало своих сношений с Цареградскою патриархиею, и в 1614 г. временно заведовавший ею Александрийский патриарх Кирилл Лукарис, к которому обращались члены братства, прислал им из Ясс, где находился, две свои грамоты. В одной (от 26 апреля) утешал их среди скорбей, учил согласию и любви, советовал заботиться о школе и обеспечить ее дидаскала, награждать трудящихся в друкарне и доходы от нее употреблять на общую пользу братства. В другой грамоте (от 8 мая) убеждал братчиков охранять детей своих от увлечения в унию, иметь при братской церкви достойнейших священников и похвалял братство за то, что оно приобрело для своей Онуфриевской типографии искусных и усердных типографов-мнихов. В том же году, если не раньше, и Львовский епископ Иеремия Тиссаровский получил звание патриаршего экзарха, возлагавшее на него известные обязанности по отношению ко всей Западнорусской Церкви. Этот епископ постоянно находился в согласии с братством, делал иногда в кассу его, хотя и небольшие, вклады и неизменно пользовался его уважением и расположением. В 1615 г. братство подверглось было большой опасности. Во Львов прибыл униатский митрополит Рутский с Владимирским епископом Мороховским. Они вздумали посетить братскую типографию, находившуюся в Онуфриевском монастыре, не предварив братства, и отправились туда в сопровождении многих своих слуг. Братчики, вообразив, что униаты хотят насильно завладеть их типографиею, ударили в набат, бросились не только на слуг, но и на самих владык и нанесли им побои. Владыки подали жалобу в местный гродский суд. Львовский староста Станислав Бонифаций Мнишек, брат бывшей московской царицы Марины Мнишек, немедленно засадил некоторых братчиков в тюрьму, а других начал мучить судебными позывами, и братчики признали за лучшее прекратить дело подарками. Старосте поднесли 50 червонцев, 7 злотых и 10 грошей, другим судьям - по нескольку червонцев. Митрополит Рутский согласился принять за нанесенные ему побои ковер, а Мороховский для своих более избитых слуг - сорок злотых.

Не напрасно Кирилл Лукарис похвалил в 1614 г. Львовское братство за искусных и усердных типографщиков в Онуфриевской друкарне: в том же году она выпустила книгу "О священстве" святого Иоанна Златоустого. Книга была переведена с греческого иеромонахом Онуфриевского монастыря Пафнутием, посвящена Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому и напечатана иждивением винницкого старосты Александра Балабана и трудами ученого иеромонаха Памвы Берынды, который происходил из Молдавии, долго жил в Иерусалиме, имел звание патриаршего протосинкелла и теперь занимал должность типографа во львовской Онуфриевской типографии. В следующем году там же напечатана Псалтирь с посвящением княгине Корецкой, которое подписано иеромонахом Кириллом. А в 1616 г. типограф Памва Берында издал там же свои "Вирши" на Рождество Христово и на некоторые другие праздники "для утехи православным христианом" и посвятил свое издание епископу Иеремии Тиссаровскому. Из дидаскалов братской школы и проповедников еще с 1591 г. известен иеромонах Кирилл Транквиллион Ставровецкий Безбородый, учившийся в Замойской Академии и принявший пострижение в Уневском монастыре. Ревнуя о поддержании православия и о спасении ближних и ввиду того, что многие не только из светских, но и из духовных уклонялись в ереси лютеранские и другие, Кирилл, как сам говорит, "за благословением и повелением преосвященного господина отца Еремеи Тисаровскаго, ексархи трону св. великия Константинопольския Церкви, року 1614, генваря 19", а в 1616 г. получив благословение и от четырех Восточных патриархов чрез митрополита Монемвасийского Иоасафа, много лет потрудился над составлением сборника церковных поучений на все воскресные и праздничные дни, который и напечатал в 1619 г. под названием "Евангелие учительное" в местечке волынском Рохманове, имении княгини Раины Вишневецкой, урожденной Могилянки. Некоторые экземпляры своей книги он посвятил этой самой княгине Вишневецкой, иные князю Юрию Чарторыйскому, еще иные князю Самуилу Корецкому. Другое свое сочинение - "Зерцало богословия" Кирилл Транквиллион издал в 1618 г. "в монастырю Почаевском" и также посвятил некоторые экземпляры пану Лаврентию Древинскому, чашнику волынскому, а некоторые князю Александру Пузыне.

Старец Иов Княгиницкий, послуживший оживлению монашества в Галиции, продолжал еще действовать. Мы видели, что он, поручив основанную им обитель в Угорнике ученику своему Герасиму, удалился в пустыню при реке Баторосе или Баторсе в Карпатских горах, где также вскоре основал обитель и учредил общежитие между собравшимися к нему иноками. В 1612 г. Иов вместе с учеником своим иеродиаконом Феодосием построил в этой обители деревянную церковь во имя Животворящего Креста по благословению уневского архимандрита Исаии Балабана и Стагонского епископа Авраамия. В следующем году иеродиакон Феодосии по просьбе Иова посвящен был в иеромонаха Монемвасийским митрополитом Иоасафом и возведен в сан игумена обители. Через пять лет игумен Феодосий, руководимый Иовом, соорудил в своей обители вместо деревянной каменную церковь во имя Воздвижения Честного Креста, а в 1620 г. по просьбе Иова и Феодосия два патриарха, Цареградский Тимофей и Александрийский Кирилл Лукарис, дали этой обители свои благословенные грамоты и признали ее ставропигиею. Так получила начало знаменитая впоследствии обитель Скитская, называвшаяся также Великим скитом и новым Ватопедом в России. Схимонах Иов, "первоначальник" этой обители, скончался в 1621 г., 30 декабря, но игумен Феодосий потрудился для нее еще несколько лет (? 1629).

В Киев хотя и проникла уния еще прежде и завладела Софийским собором и монастырем Выдубицким, но она не находила в этом городе ни последователей, ни даже сочувствия, а встречала открытое сопротивление и вражду. В Софийском соборе Потей предполагал учредить свою капитулу, но не учредил или не успел учредить, может быть, потому, что в ней не было нужды, - в Киеве вовсе еще не было униатского духовенства. И в 1616 г. при Софийском соборе жил только светский наместник митрополита Рутского некто пан Станислав Судковский, который и заведовал имениями Софийской кафедры. А эти имения постоянно подвергались опустошениям и разорениям то от киевского подвоеводы, то от печерского архимандрита Елисея Плетенецкого, то от разных дворян, как жаловался в том же году названный наместник люстраторам, производившим ревизию Киевского воеводства. Киево-Михайловский монастырь, пожалованный в 1612 г. королем собственно на содержание предполагавшейся униатской капитулы в Софийском соборе, вовсе не переходил в руки униатов, и в 1616 г. мы видим в нем того же самого православного игумена Иоасафа Мировского, который настоятельствовал здесь в 1602 и в 1606 г. Выдубицкий монастырь хотя находился еще под властию униатского настоятеля Антония Грековича, но имениями монастыря владели большею частию сторонние лица, одними - печерский архимандрит Елисей Плетенецкий, другими - княгиня Корецкая. Имения самого Печерского монастыря, находившиеся в великом княжестве Литовском, которые до смерти своей удерживал за собою Потей, король пожаловал преемнику Потея Рутскому грамотою от 8 августа 1613 г., и королевский дворянин Адам Хрептович ввел (16 августа) Рутского в управление ими, но и в следующем году монахи печерские "с множеством слуг, бояр и особенно казаков украинских" сделали нападения на эти имения (8 - 13 генваря) и завладели ими. Рутский принес жалобу в главный трибунальный суд, и суд приговорил возвратить митрополиту отнятые у него села. Но сам Рутский, сознавая, что ему не уберечь этих сел от новых нападений со стороны печерских иноков, и будто бы убедившись из документов, заявленных Елисеем Плетенецким пред королем и его канцеляриею, что села эти по всей справедливости должны принадлежать Печерскому монастырю, добровольно отказался от них навсегда. И король своею грамотою от 1 апреля 1615 г. вновь утвердил те села за Киевскою лаврою на вечные времена. На самом же деле Рутский не хотел передавать уступленные села Киевской лавре, за что по жалобе настоятеля ее и капитулы и позван был грамотою короля (18 августа 1616 г.) на трибунальный суд в Новогрудок. Еще яснее и более резко выражалась ненависть жителей Киева лично к митрополиту Рутскому и его помощникам. В 1618 г. он сам жаловался пред главным люблинским трибуналом, что киевляне упорно противятся его духовной власти, поносят его неприлично, бесстыдно и позорно пред всеми людьми, вооружают против него своих священнослужителей, чиновников, слуг и казацкую вольницу, похваляются на его здоровье и вознамерились даже умертвить его, как только представится возможность. Жаловался еще, что когда он в том же году послал своего официала игумена выдубицкого Антония Грековича на следствие в Овруч, и Грекович на возвратном пути остановился в своем монастыре, то в самую полночь 23 февраля толпы казаков окружили дом, в котором игумен находился, схватили его, как какого-нибудь негодяя, связали, бросили в прорубь Днепра и утопили, имение же его разграбили.

Уния, проникнув в Киев, только сильнее возбудила против себя местных жителей и заставила их принять более решительные меры для охранения православия. Могли и прежде существовать в Киеве по примеру других городов при некоторых церквах небольшие приходские школы и братства. Но теперь киевляне решились основать у себя школу и братство не для одного только или нескольких церковных приходов, а для целого города, для всего края. В 1615 г., 15 октября жена маршалка повета Мозырского Стефана Лозки урожденная Анна Гулевичевна явилась в земский киевский суд вместе с мужем своим и с его соизволения положила пред судьями и просила записать в земские киевские книги следующую запись: "Я, Анна Гулевичевна... живя постоянно в древней православной вере святой Восточной Церкви и пылая к ней благочестивою ревностию, к распространению славы Бога, в Троице единого, из любви и приверженности к братиям моим - народу русскому с давнего времени помышляла сделать добро для Церкви Божией. Ныне, приводя мою мысль в исполнение, даю правоверным христианам народа русского, в поветах воеводств Киевского, Волынского и Брацлавского состоящим, сословия духовного и светского, князьям, дворянам и всем, какого б они звания ни были, но только неизменно пребывающим в православной вере, под благословением святейшего Константинопольского патриарха, на вечные времена даю, дарю, записываю и отказываю мое собственное наследственное имение, пользующееся правами и вольностями шляхетскими: двор мой и землю, полученные мною в вечный дар от моего мужа и находящиеся в Киеве между известными улицами, со всеми угодьями и доходами, к тому двору принадлежащими... И все это назначаю на монастырь патриаршей ставропигии общежительный, по чину Василия Великого, и на школу для детей, как дворянских, так и мещанских, и на гостиницу для духовных странников веры Церкви Восточной, с тем чтобы монастырь тот, и школа, и весь чин устроялись по закону кафолической Восточной Церкви... А чтобы настоящая моя фундация возымела свое действие, я тотчас же ввела в тот двор с землею духовных и светских православных, именно священноинока Исаию Копинского и других из монашествующих, ввела также и школу, передав им равно и всем православным, духовным и светским, жертвуемое мною в действительное владение и заведование при возном и дворянах, на то назначенных... 1615 г., месяца октября, четырнадцатого дня". Этот Исаия Копинский, воспитанник острожского училища, призванный быть старшим начальником вновь возникающего монастыря, до того времени подвизался в Киевской лавре, где около уже шестнадцати лет был настоятелем братии при пещере преподобного Антония, и там-то, вероятно, написал свою "Духовную лествицу". Приняв от Анны Гулевичевны такое пожертвование, православные немедленно образовали в Киеве церковное братство "по благословению", как сами говорят в своем "уписе", вселенского Константинопольского патриарха Тимофея, согласно с уставами других братств, Львовского, Виленского, Могилевского, и, целуя крест "каждый за всех и все за каждого", принимали на себя обязанность служить - к утешению и утверждению в вере сынов восточного православия, обывателей воеводства Киевского, к воспитанию призреваемых учеников, как духовных, так и светских, - для защиты вдов, сирот и для вспомоществования всяким людям бедным. Это происходило, вероятно, 4 генваря 1616 г. или несколько прежде, судя по заметке, сделанной одним из духовных лиц, вписавшихся тогда в реестр нового братства.

Первым ректором киевской братской школы был не Исаия Копинский, который, как скоро увидим, в том же 1616 г. перешел на должность настоятеля в Межигорский монастырь, а известный уже нам по своему образованию Иван Матвеевич Борецкий, воспитанник львовского училища, занимавший в нем с 1604 г. должность ректора и преподавателя латинского и греческого языков. Теперь он священствовал в Киеве при Воскресенской церкви на Подоле и обучал детей в своей приходской школе, которую содержал в собственном доме. Этого-то опытного педагога новообразовавшееся Киевское братство и пригласило стать во главе открываемого им училища. Сохранилась собственноручная расписка Борецкого, которою он как "ректор школы братское в Киеве" 3 июня 1617 г. обязывался уплатить в следующем году львовским братчикам двадцать злотых польских за взятые у них в долг экземпляры греческой грамматики, конечно, для киевской школы. К сожалению, ректорствование здесь Борецкого было очень непродолжительно. В 1618 г. он и жена его по взаимному согласию приняли монашество: он под именем Иова в Киево-Михайловском монастыре, где вскоре после скончавшегося (22 декабря 1618 г.) настоятеля Иоасафа Мировского и избран братиею во игумена; а жена - в Богословском женском монастыре, находившемся вблизи Михайловского, где также скоро сделалась игумениею. Первую же церковь для вновь возникшей обители на дворе, пожертвованном Анною Гулевичевною, деревянную, во имя Богоявления, соорудил в 1620 г. воспитанник острожских школ, знаменитый гетман Петр Конашевич Сагайдачный. Так получили свое начало в Киеве училище и монастырь, существующие доселе, из которых первое известно ныне под именем Киевской Духовной Академии, а последний - под именем Киево-братского училищного Богоявленского монастыря.

Киевское братство не завело у себя типографии, как делали другие большие братства, но типография в Киеве заведена была тогда Печерскою лаврою по воле настоятеля Елисея Плетенецкого, который купил для этого типографию, бывшую в Стрятине и остававшуюся праздною по смерти основателя ее Федора Юрьевича Балабана. Первая книга, вышедшая из Лаврской типографии в 1617 г., Часослов, была издана "тщанием и попечением" архимандрита Елисея Плетенецкого, как свидетельствует в предисловии архидиакон Захария Копыстенский, вероятно непосредственно трудившийся над изданием книги, и издана по просьбе правоверных, чтобы удовлетворять потребностям киевского училища и других. Этот Захария был будто бы сыном или родственником Перемышльского епископа Михаила Копыстенского и получил образование, вероятно, во Львове или Остроге. Другая книга, вышедшая из той же типографии в генваря 1619 г., была Анфологион, или избранная Минея на весь год. Ее предварительно исправили чрез сличение с греческим текстом игумен Киево-Михайловского монастыря Иов Борецкий, "учитель сый благочестия и достоверен в Божественных писаниях", и отчасти архидиакон Захария Копыстенский, "муж ревности презельныя в благочестии, словесен же и премудр в богословии и исповедании православныя веры", как сказано в предисловии к книге. А над печатанием ее потрудился известный уже нам типограф Памво Берында, перешедший сюда из Львова. Третья книга, напечатанная в Лаврской типографии в том же году, называлась "Книга о вере единой, святой, соборной, апостольской Церкве". Книга эта, слагающаяся из двух главных частей, из которых в первой говорится "о Пресвятей Троици и о иных артикулех веры", а во второй - "о образех (т. е. иконах), о Кресте... и о иных артикулех веры", составлена неизвестным в конце XVI или в самом начале XVII в., направлена против протестантов и в первый раз была издана в Вильне, по догадкам, в 1602 г. Теперь вновь издал ее в Киеве Захария Копыстенский, сделав в ней некоторые изменения, более или менее значительные, и дополнив ее статьями против латинян, каковы статья о чистилище и две статьи Максима Грека об исхождении Святого Духа. В 1618 г. напечатана была в Лаврской типографии небольшая книжка, имевшая более частный характер, под заглавием "Везерунк цнот (образец добродетелей) превелебнаго отца Елисея Плетенецкаго". Это панегирик в стихах достославному архимандриту, восхваляющий его род, ревность по вере, заслуги для Церкви и, между прочим, основание им типографии и написанный каким-то Александром Митурою, - не был ли это один из учителей киевской братской школы?

Недолго пришлось отцу Исаии Копинскому потрудиться для вновь устроявшегося Киево-братского училищного монастыря. В 1616 г. по просьбе иноков Межигорского монастыря и по настоятельным убеждениям печерского архимандрита Елисея Плетенецкого Исаия сделался игуменом межигорским. Вместе с тем он принял под свою власть и монастырь Густынский, который недавно (1614) основан был в имении князя Михаила Корибута Вишневецкого, под городом Прилукою, на острове Густыне межигорским иеросхимонахом Иоасафом по благословению межигорского игумена Афанасия и потому находился в подчинении Межигорскому монастырю. Густынская обитель была близка Исаии, потому что он по приглашению первого настоятеля ее Иоасафа приходил сюда из Киева при самом начале ее и принимал ближайшее участие в ее основании - в выборе для нее места, в заложении ее церкви, келий и других зданий; путешествовал вместе с Иоасафом к князю Михаилу Корибуту Вишневецкому и выпросил у него землю под обитель и на ее содержание. Теперь, управляя Межигорским монастырем сам непосредственно, Исаия назначал от себя и посылал для управления Густынским монастырем игуменов из своих межигорских иноков и, кроме того, основал неподалеку от Густынского монастыря новый монастырь, или скит, Подгорский Ладинский, так названный по имени веси Ладинской. В 1618 г. жена уже скончавшегося князя Михаила Корибута Вишневецкого Раина Могилянка пожаловала (11 генваря) отцу Исаии грамоту, в которой, называя его игуменом и "починателем" обоих прилуцких монастырей, Густынского и Подгорского Ладинского, утверждала за ними все земли, полученные ими от ее мужа, жертвовала им некоторые новые угодья и предоставляла Исаии иметь над обоими монастырями власть до его живота. А вскоре за тем (18 генваря) по просьбе отца Исаии княгиня позволила ему обратить Подгорский Ладинский монастырь в монастырь женский, с тем чтобы здесь игумениею была сестра Исаии инокиня Александра. И в тот же день подписала грамоту, которою поручала отцу Исаии основать новый мужской монастырь под Лубнами в лесу Мгарском, наделила этот будущий монастырь землями и угодьями и отдала его в пожизненное управление самого Исаии. Таким образом, православное монашество мало-помалу укреплялось и усиливалось не только в Киеве, но и в окрестных странах.

Все, что происходило в Киеве, что свидетельствовало о ненависти киевлян к унии и приверженности их к православию, очень огорчало униатского митрополита Рутского. И он, перебирая разные меры, как бы подчинить Киев своей духовной власти, составил в 1619 - 1620 гг. следующий проект:

1. необходимо иметь союз с Киевскими бискупом и воеводою и с ними обо всем сноситься.

2. Так как митрополит (униатский) сам не может жить в Киеве, получая там доходу не более тысячи злотых и не имея никакой мызы, то рукоположить бы в Киев епископа-суфрагана, который, живя в Киеве, заведовал бы униатскими попами в имениях латинских бискупов и помещиков и, вступая в близкие сношения с жителями, старался бы распространять между ними унию.

3. В помощь суфрагану содержать при святой Софии монастырь добрых униатов, людей благочестивых, ученых, и при монастыре училище.

4. Стараться занять этими униатскими монахами киевские монастыри Николаевский, Кирилловский, Златоверхий Михайловский и другие; одни из них могут быть заняты по смерти теперешних игуменов, а другие, особенно Златоверхий, на который у митрополита есть право, теперь же, пусть только киевский воевода спросит каждого игумена, по какому праву он управляет монастырем, и, кто не представит королевской привилегии, у того отнимет монастырь, а митрополит именем короля пусть предаст суду игуменов за такое незаконное владение монастырями.

5. Не может быть в Киеве ничего доброго для унии, если подвоеводою будет еретик или схизматик, как доселе показывал опыт, и потому нужно стараться об устранении этого неудобства.

6. Наибольшею помехою для унии в Киеве служит новое братство, основанное схизматиками три года тому назад, без привилегии от короля. Они имеют там свои сходки и совещания, следствием которых было то, что, во-первых, официал митрополита (Антоний Грекович) был утоплен, потом слуга, собиравший двойной сбор, был схвачен с деньгами, отведен в дикое поле и прикован к пушке, а теперь схвачен также униатский поп, который один только был здесь, и неизвестно куда запрятан. Трудно думать о чем-либо добром, если это братство не будет уничтожено; уничтожить же его можно как властию воеводы, так и позывом в задворный королевский суд.

Но между тем как Рутский устроил планы утвердить унию в Киеве, там нежданно совершилось событие, которое породило новые и важнейшие препятствия не только к осуществлению этих планов, но и вообще к дальнейшему распространению унии. В Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан и дал православным и православного митрополита и других православных владык, которых они уже около 25 лет не имели. Наступал новый период борьбы православия с униею в Западнорусском крае.

IV

Неправда, насилие и грабительство - вот чем ознаменовала себя уния уже в первый период своего существования в Западнорусском крае. Прошли столетия, как утвердилась здесь православная Церковь, и хотя она нередко подвергалась здесь притеснениям от латинян, даже от правительства, но она была признана и ограждена государственными законами; ее права, как и права других христианских исповеданий в государстве, подтверждались присягою самих королей. Она имела своего митрополита и епископов, имела множество монастырей и бесчисленное множество храмов; пользовалась разными привилегиями, пожалованными ей от королей; владела недвижимыми имуществами, полученными от тех же королей и от других жертвователей. И вот несколько ее иерархов, сделавшись отступниками от православия, приняв унию с Римом и опираясь на могущество короля-иезуита, задумали отнять у православной Церкви все, что она имела. Они отняли прежде всего те архиерейские кафедры, которые прежде занимали, и, несмотря на анафему и низложение, которым подверглись от православного Собора и Вселенского патриарха, упорно продолжали владычествовать в православных епархиях и владеть имениями своих кафедр. Потом начали отнимать один за другим православные храмы и монастыри и усиливались отнять у православной Церкви все вообще ее права и привилегии, утверждая, будто эти права дарованы были прежними королями собственно униатам, а отнюдь не православным. Настоятелям монастырей и священникам православным прямо объявили, чтобы они принимали унию и подчинялись своим униатским владыкам, если не желают лишиться мест и священного сана. И некоторые настоятели и священники поневоле покорялись. А тех, которые не хотели покоряться и продолжали священствовать и занимать свои места, схватывали, судили, подвергали посрамлению и побоям, заключали в темницы и нередко как бунтовщиков осуждали даже на изгнание из отечества. Православные, у которых таким образом отнимали и храмы и пастырей, принуждены были или оставаться без богослужения и вообще без удовлетворения своих духовных треб, или вслед за своими пастырями по необходимости переходить в унию. В Вильне униаты отняли у православных древний Свято-Троицкий монастырь и все городские церкви и если не могли отнять вновь сооруженной православным братством Свято-Духовской, то отняли у нее четырех священников, которых и осудили на баницию; отняли у православных граждан право быть членами городского магистрата и право записываться в торговые и ремесловые цехи, а еще для большего поругания над православными не дозволяли им выносить из города своих покойников теми воротами, чрез которые ходили и ездили все, так что приходилось выносить теми, чрез которые вывозились одни городские нечистоты. Во Львове не соглашавшихся на унию граждан также не допускали ни быть членами магистрата, ни заниматься торговлею и ремеслами, ни провожать своих умерших по городу с надлежащими церковными обрядами. В Могилеве и Орше все церкви у православных были отняты и запечатаны, священники разогнаны, вследствие чего дети оставались без крещения, умиравшие отходили в другой мир без исповеди и приобщения Святых Христовых Тайн. Во Владимире Потей, кроме того что отнял у православных все храмы и всех священников, разогнал православное братство, отнял у него школу, собственноручно избил и расстриг священника, не соглашавшегося на унию, бросив его затем в темницу, а преемник Потея Мороховский выбросил в 1616 г. из соборной церкви тело православного дворянина Ивана Ляховецкого, лежавшее там уже лет тридцать, и на место его похоронил тело своей матери, простой львовской мещанки. В Луцке по приказанию Кирилла Терлецкого схватили и утопили в реке священника пригородного православного монастыря Стефана Добрянского, когда он возвращался из города в свою обитель. Не перечисляем других подобных случаев.

Протесты, жалобы, просьбы - вот чем обыкновенно отвечали православные на притеснения от униатов. И эти протесты, жалобы, просьбы раздавались непрерывно и в бесчисленном множестве на судах, сеймиках, сеймах, пред троном короля. Но чем же оканчивались? Большею частию они оставлялись без всякого внимания и рассмотрения, иногда даже вовсе не принимались. В королевском задворном суде если рассматривались, то почти всегда решались в пользу униатов. В трибунальных судах хотя очень нередко решались в пользу православных, но такие решения обыкновенно отменялись властию короля. На генеральных сеймах или отлагались (всего чаще) до следующего сейма, или решались под давлением короля пристрастно и несправедливо, не в пользу православных, а если и решались иногда, как в 1607 г., по желанию православных, когда им обещали дать законного, православного митрополита и епископов, то такие решения оставались только на бумаге и вовсе не исполнялись на деле. Неудивительно, если, не находя нигде правды и законной защиты и испытывая новые и новые насилия со стороны униатских владык, православные выходили из терпения и иногда решались на самоуправство. Митрополита Михаила Рагозу в Слуцке побили было камнями, Потею в Вильне отсекли два пальца, Рутскому и Мороховскому нанесли побои во Львове, Крупецкого, епископа Перемышльского, втолкнули в болото и не раз встречали и провожали камнями, Кунцевича в Могилеве всячески поносили и вооруженною силою не впустили в город, митрополичьего официала Грековича в Киеве утопили в Днепре. Не забудем, что в глазах христиан православных эти униатские владыки были не пастыри Церкви, а, по слову Спасителя, татие и разбойницы (Ин. 10. 8), которые старались только расхитить, разогнать и погубить православное стадо Христово и потому не заслуживали никакой пощады. Жаловались православные на притеснения от униатов, и совершенно справедливо, потому что униаты действительно нападали на них и, не имея ничего, хотели все отнять у православных и пользоваться чужим достоянием, а им насильно навязывали только унию. Жаловались и униаты на притеснения от православных, но совершенно несправедливо, потому что последние только защищались, хотя иногда и крутыми мерами, и не могли не защищаться от своих врагов.

Главными деятелями со стороны православных были Цареградские патриархи, и между ними особенно заслуживает признательной памяти бывший только местоблюстителем Вселенского престола Александрийский патриарх Мелетий, более всех потрудившийся тогда для Западнорусской митрополии и принесший ей существенную пользу. Для ближайшего заведования этою митрополиею они назначали своих экзархов, которых сначала было три: Гедеон, епископ Львовский, Кирилл Лукарис архимандрит, протосинкелл Александрийского патриарха, и князь К. К. Острожский, а после них еще два: Нестор Кузменич, протопоп подляшский или заблудовский, и Иеремия Тиссаровский, епископ Львовский. Немалую помощь экзархам-епископам, Гедеону и Иеремии, в поставлении священнослужителей для такой обширной паствы и в других иераршеских действиях оказывали православные архиереи, приходившие в Литву из-за границы. В имении князя Острожского - городе Степане на Волыни существовал монастырь во имя святого архистратига Михаила, называвшийся Степаньским: здесь по воле князя постоянно жили сперва Лука, митрополит Белградский, а потом Иеремия, митрополит Пелагонский. Первый присутствовал на Брестском Соборе 1596 г., приезжал вместе с князем в Вильну для заключения союза с протестантами в 1599 г. и рукополагал священнослужителей, как рукоположил, например, для Дерманского монастыря октября 1605 г. известного иеродиакона Антония Грековича. Иеремия Пелагонский, двукратно путешествовавший в Москву за милостынею - при царе Федоре Ивановиче и потом при царе Борисе Федоровиче Годунове в 1604 г., мог поселиться в Степаньском монастыре только после этого года и проживал здесь еще в 1620 г., называя себя "архимандритом степаньским", как видно из послания его к могилевским православным гражданам (от 13 февраля 1620 г.), в котором он благодарит их за любовь, с какою они принимали его, когда он странствовал между ними; уведомляет, что рукоположил им пресвитера Илариона, и убеждает их мужаться и крепиться до конца среди постигших их бедствий. Упоминаются еще болгарский Софийский архиепископ Неофит, который в 1612 г. освятил в Межигорском монастыре три церкви, а в Киево-Печерской лавре рукоположил несколько иеромонахов и иеродиаконов; Стагонский греческий епископ Авраамий, проживавший по крайней мере с 1612 г. в Дерманском монастыре, рукополагавший священников; Монемвасийский митрополит Иоасаф, экзарх Иерусалимского патриарха, который в 1616 - 1617 гг. благословил Кирилла Транквиллиона потрудиться над составлением "Учительного Евангелия" и дал Межигорскому монастырю подтвердительную грамоту на ставропигию; Далматский епископ Павел, проживавший около 1620 г. у княгини Корецкой в ее монастыре. Значение этих и других православных владык, приходивших к нам с Востока, очень хорошо понимали униатские архиереи. "Немало вредят унии в нашем королевстве, - писал митрополит Рутский, иноземные владыки: греки и сербы, которые, когда хотят, приезжают, когда хотят, уезжают, никому не являясь и никому не предъявляя своих охранных листов; они рукополагают попов и совершают все епископское в наших епархиях".

Но православные иерархи старались главным образом удовлетворять духовным потребностям православных жителей Западнорусского края и нравственно поддерживать их в борьбе против унии. А защитниками и охранителями православия в этой борьбе были преимущественно местные православные дворяне. Они имели к тому полную возможность в тех высоких правах, которыми одни пользовались в своем отечестве. Они свободно и смело сохраняли или вновь созидали в своих имениях православные храмы и монастыри и поддерживали православное духовенство, не допуская туда ни унии, ни униатских владык с их распоряжениями, враждебными православию. Вместе с тем свободно и смело могли возвышать и действительно возвышали свой голос на сеймиках и сеймах за православие, заявляли и отстаивали его права, доказывали незаконность унии, несправедливость ее посягательств и действий. В своем донесении 1623 г. римской Конгрегации распространения веры митрополит Рутский и прочие униатские архиереи особенно указывали на то, что русские дворяне-схизматики заключили в Вильне в 1599 г. союз с дворянами-протестантами, в котором приняли участие с той и с другой стороны самые первые сенаторы царства. Вследствие этого союза и протестанты в своих имениях, если имели православные храмы и духовенство, защищали их от униатов, вместе с православными подавали свой голос на сеймиках и сеймах за православие против унии, вместе с православными на трибунальных судах почти всегда решали дела не в пользу унии. В утешение себе и Римской конгрегации Рутский присовокуплял в своем донесении, что по воле Божией в продолжение двадцати лет от начала этого союза уже скончались шесть самых могущественных сенаторов, участвовавших в нем, и 24 дворянина из тех (120) провизоров, или попечителей, которые избраны были тогда для защиты и охранения православия и протестантства от унии и латинства.

Еще более вреда причиняли унии православные братства, по сознанию самого Рутского с его епископами в том же донесении. "Схизматики, - писал он, - создали себе во всех городах братства, в которые привлекают под предлогом дел благочестия; написали себе уставы, поставляют себе старост и после первой складчины, в которой участвуют все братчики в самом начале по мере своих средств, делают еще приношения каждую неделю, собираясь вместе. Когда же случается какая-либо чрезвычайная нужда, то производят чрезвычайную контрибуцию и, объявляя об этом народу с церковного амвона, одних убеждают, а других, которые состоят братчиками, обязывают давать столько, сколько бывает назначено советом братским. И такова сила этих сборов, что одно Виленское братство, глава других, истратило уже, по словам его, от начала унии 200000 флоринов для противодействия ей. Такова ревность и покорность, что иногда общее постановление братства обязывает каждого из братчиков дать двадцатую часть всего, чем он владеет, и каждый дает; почему, когда ни захотят, собирают огромные деньги. Такие братства размножились и по другим, меньшим, городам, а недавно образовалось в Киеве, и создали некоторый вид новой и самой пагубной республики, которая много зла наносит нам и сильно возмущает царство". Далее Рутский говорил, что каждый раз, когда собирались генеральные сеймы, даже сеймики, братства отправляли туда своих уполномоченных и свои послания с жалобами и нападками на унию, и эти уполномоченные деньгами и подарками успевали склонять на свою сторону сперва важнейших послов, назначенных на генеральный сейм, за ними самого маршалка и предводителя послов и, наконец, даже главнейших сенаторов царства, между тем как бедные униаты являлись на сеймы без всякой человеческой помощи с надеждою на одного Бога. Таким способом борьбы против унии мещане, из которых преимущественно составлялись братства, нанесли ей, по мнению Рутского, гораздо более вреда, нежели дворяне, потому что дворяне проживали обыкновенно в своих имениях, а мещане, живя постоянно в городах, тех самых, где находились кафедры униатских архиереев и их капитулы, внимательно следили за ними и, делая постоянно свои братские сходки, собирали большие деньги, пред которыми преклонялось все. Но не одними деньгами действовали против унии в охрану своей веры православные братства, равно как и православные дворяне, большею частию принадлежавшие к тем же братствам. С этою целию они заводили свои училища, учреждали типографии, издавали книги, направленные против унии и для удовлетворения нужд православия, основывали монастыри как бы взамен тех, которые отнимаемы были униатами. В продолжение каких-нибудь двадцати с небольшим лет у православных явилось до десяти новых монастырей, и - замечательно половина из них основана была благочестивыми женами, всегда и везде показывающими образцы приверженности к вере: Почаевский, виленский Свято-Духовский, Киевобратский Богоявленский и два минские, мужской и женский, во имя первоверховных апостолов.

Кто были главными деятелями за унию против православия? Свидетельство об этом оставили нам сами униатские владыки в упомянутом донесении римской Конгрегации распространения веры. Первыми и почти единственными покровителями и защитниками унии они называли папу и короля Сигизмунда III. Папа писал о ней и к королю и к сенаторам, присылал свои бреве почти на каждый генеральный сейм и постоянно заботился о ней чрез своих нунциев в Литве и Польше. Король дал позволение не только униатскому митрополиту, но и всем униатским владыкам всегда являться к нему лично и докладывать о всех нуждах своей Церкви и издал в пользу ее бесчисленное множество указов. Он нередко почти один отстаивал ее на генеральных сеймах вопреки общему настроению против нее послов и даже сенаторов, смело отменял направленные против нее решения трибунальных судов, самые справедливые и законные, строго преследовал всех православных, духовных и мирян, не покорявшихся власти униатского митрополита, и часто как бунтовщиков осуждал их на изгнание из отечества. Словом, если уния не пала вскоре после появления своего, встретив такое множество препятствий, то этим одолжена она папе и еще более королю Сигизмунду III. Из числа униатских владык за унию ратовали преимущественно митрополиты. Они одни несли из собственной казны все те издержки, какие требовались во время многочисленных, почти не прекращавшихся судебных процессов с православными, постоянно ходатайствовали за унию и униатов пред королем, нередко являлись лично в судах и сеймах и не давали себе покоя в преследовании православных. На прочих владык Рутский прямо жаловался, что они нерадивы, любят больше прятаться у себя дома, нежели поддерживать митрополита на сеймах, и вовсе не помогают ему в необходимых издержках; также обвинял их и в том, что они открыто ели мясо, к соблазну православных и униатов, и тем вредили делу унии. Да и вообще владыки эти не отличались пастырскими качествами. Канцлер Лев Сапега не раз напоминал Потею, что он возводит на священные степени, даже епископские, людей недостойных, и Потей оправдывался тем, что одни из епископов возведены на кафедры не им, а светскими лицами, более его сильными, другие же по крайней мере привержены к унии, а хуже было бы, если бы эти кафедры заняли схизматики.

Немало вредило в глазах народа униатским владыкам и то, что некоторые из них вопреки закону и укоренившемуся обычаю были не из дворян, а из простого сословия, или были слишком молоды, или запятнали себя еще до епископства каким-либо позорным действием. Например, Полоцкий владыка Кунцевич был сын сапожника; Перемышльский владыка, прозываемый Шишка, родился от пастуха и имел родного своего дядю в холопах у киевского воеводы; Владимирский владыка Мороховский был сын львовской мещанки Стецковой; Холмский владыка Пакоста, сын виленского купца, будучи еще мирянином, украл у одного виленского бургомистра сукно и спасся от заслуженного наказания только тем, что принял монашество; Луцкий владыка Почаповский недостоин был, по правилам, не только епископского, но и священнического и даже диаконского сана, потому что не имел еще и двадцати лет. На все это с укором указывали православные. Иезуиты, так много потрудившиеся для унии еще до появления ее в Западнорусском крае, не оставляли ее и теперь своею помощию. Известны отношения их к Кунцевичу и к самому Рутскому, их участие в образовании ордена базилиан. Иезуиты присылали потом из среды своей первых учителей в открывавшиеся базилианские школы, как видно из письма к Рутскому (от 4 мая 1619 г.) самого генерала иезуитов, который писал также, что предложил старшим (senioribus) Литовской провинции и впредь всячески помогать униатскому митрополиту и его базилианам. Должно, однако ж, признаться, что деятельность иезуитов на пользу унии была теперь далеко не так заметна, как в прежнее время.

Как относились к униатам латиняне? "Католики римского обряда, отвечает Рутский с своими епископами, - светские почти все, а из духовных большая часть, не только не помогают нам в распространении унии, но одни явно, другие тайно благоприятствуют схизматикам. На сеймах мы едва можем найти одного-двух патронов, которые захотели бы с усердием заняться нашим делом, а когда появляемся в публику, на нас набрасываются, будто мы притесняем схизматиков, нарушаем спокойствие республики и из-за нас не могут мирно происходить сеймы. Жалобам схизматиков, самым ложным, верят, а наших защитительных речей или не слушают, или слушают неохотно". Затем униатские владыки с благодарностию воспоминают о прежних латинских бискупах, бывших при начале унии, и особенно о кардинале Мациевском, много для нее потрудившихся, а из живых указывают только на одного Виленского бискупа, как усердно помогавшего в распространении ее, - это был Евстафий Волович (1616 - 1630), тот самый, который еще в сане виленского каноника находился в Риме, когда Потей и Терлецкий принимали там унию, и от лица Потея прочитал тогда по-русски исповедание веры пред папою. Прочие же латинские бискупы и вообще духовные лица, высшие и низшие, не только не сочувствовали униатам, но открыто говорили им, что лучше совсем уничтожить унию, нежели ее распространять, что с того времени, как она началась в государстве, постоянно происходят смуты на сеймах и вне сеймов, что с того времени схизматики сделались враждебнее к католической Церкви и совсем почти не принимают римского обряда, что лучше было бы для Церкви, если бы в ней существовал только один обряд и подобное. Дворяне-католики, по свидетельству униатских владык, не только не защищали унии на сеймах, но не покровительствовали ей и в своих имениях, тогда как по правам, какими пользовались в Литве и Польше по отношению к своим крестьянам, могли бы одним словом выгнать из своих владений всех схизматических священников и ввести туда униатских. Некоторые из этих дворян своевольно отнимали имения униатских церквей, и присвояли себе, и отдавали в пользование латинским церквам, отнимали даже целые униатские монастыри, поселяли там своих слуг и доводили монастыри до совершенного опустошения. Нерасположенность и неприязненность латинян к унии простиралась и на униатское духовенство. Нас, писал Рутский с подчиненными ему владыками, не признают истинными епископами, равными бискупам латинским, а считают низшими их, как бы хорепископами только и суфраганами; нас не удостаивают сделать наравне с ними сенаторами. Наш митрополит и епископы не имеют в государстве никакого или почти никакого общественного авторитета и значения. В собрания дворянства нас вовсе не допускают и не позволяют нам говорить в защиту себя даже тогда, когда обвиняют нас как нарушителей общественного спокойствия; великим счастием считается, если кому-либо из нас бывает дозволено сказать несколько слов в таких собраниях, и нужно много покорности, просьб, заискивания, чтобы получить там место для сидения, приличное нашему сану. Когда мы с большими издержками и вредом для здоровья приезжаем на сеймы, нас заставляют там стоять позади сенаторов, вместе с простыми священниками латинского обряда к унижению нашего иераршеского сана и к посмеянию от схизматиков. Если случится нам находиться в заседаниях римских бискупов, то они предпочитают нам своего какого-нибудь каноника; а если по нужде нам приходится приехать к кому-либо из них, они скорее принимают и выслушивают последнего своего клирика, нежели нас, хотя мы епископы той же Римской Церкви. Наши священники очень бедны, живут только подаяниями от прихожан, сами возделывают свои поля и платят подати наравне с поселянами. Местные дворяне, считающиеся патронами церквей в своих имениях, наказывают этих духовных пастырей как хотят и даже сажают в карцер, а некоторые заставляют их даже работать вместе с своими крестьянами. Настоятели латинских костелов взимают десятину и с местных униатов, а кое-где с самих даже униатских священников. В таком-то незавидном положении оказалась церковная уния в Литве и Польше уже в первые годы своего существования. Не только православные и протестанты, но и латиняне большею частию смотрели на нее неприязненно, с пренебрежением, даже с презрением.

Чего же достигла она в этот начальный период своей жизни, какие приобретения сделала в своей борьбе с православием, и в каком состоянии находились оба противника, лицом к лицу, под конец периода? И на эти вопросы встречаем ответы, хотя весьма краткие, частию в том же донесении Рутского и других униатских владык римской Конгрегации распространения веры, а частию в особом письме Рутского, посланном тогда к первому секретарю Конгрегации. По свидетельству Рутского, в епархиях русских, существовавших под властию польского короля, числилось в то время до восьми тысяч приходских церквей, кроме соборов и монастырей и число христиан греческого обряда равнялось числу христиан обряда римского во всем Польском государстве. Сколько из этих христиан греческого обряда приняли унию и сколько из этих восьми тысяч приходских церквей сделались униатскими, Рутский не определяет, а говорит только: мы имеем уже семь епископов, которые занимают кафедры почти всех русских епархий, тогда как у схизматиков остался только один епископ Львовский. Почти тридцать городов приняли унию: Вильна, Новогрудок, Луцк, Владимир и пр. В числе принявших ее есть и дворяне, даже из знатных, и между ними три сенатора, один воевода (разумеется, вероятно, Скумин-Тышкевич) и два каштеляна, тогда как из схизматиков нет теперь ни одного сенатора. У нас уже до двадцати монастырей и более, которые занимают наши монахи базилиане. Эти монахи содержат школы для воспитания юношества, и из виленской нашей школы, или семинарии, начали выходить богословы, искусные в греческом и латинском языках, чего при наших отцах на Руси не бывало. По примеру иноков и мирские пастыри в своей простоте повинуются своим епископам, принимают от них посвящение, получают святое миро, собираются к ним на Синоды, бывающие ежегодно. Надобно присовокупить, что, делая такое показание об успехах унии, Рутский скорее мог преувеличить их, нежели уменьшить, потому что собственно в донесении Римской конгрегации он имел в виду и старался опровергнуть этим мнение латинян, укорявших унию, будто она вовсе не распространяется, а причиняет одно зло. Если так, то нельзя не сознаться, что уния, действительно причинившая уже столько зла православным и произведшая столько шуму и волнений во всем государстве, распространилась еще весьма мало и что православие в Западнорусском крае было еще в то время несравненно сильнее унии во всех отношениях. Уния имела семь епископов, но шесть из них были уже при самом начале унии, когда в Литве еще не было униатов, и в течение двадцати пяти лет прибавился только один униатский епископ, которого насильно, против воли православных назначили в Перемышль, хотя там вовсе не было униатов. Унию принимали и русские дворяне, и между ними находились даже три сенатора, но сам же Рутский сознается далее в том же донесении, что число дворян, принимавших унию, было крайне мало и ничтожно и что ее принимали почти одни крестьяне-землепашцы, одна чернь. Сам же говорит: "Из школ латинских почти двести благородных русских юношей перешли к латинскому обряду, столько же при дворе (королевском) и в войске. Теперь спрашиваю: что же останется (для унии) из русского дворянства чрез десять лет? Скажут: останутся поселяне. Уния падет, потому что поселяне не защитят унии от схизматиков". Русские дворяне если решались по обстоятельствам изменить православию, то принимали не унию, всеми презираемую, а господствовавшее в государстве католичество: даже сыновья Ипатия Потея приняли не унию, а латинство. Но множество русских дворян оставались еще в православии и твердо ратовали за него, как свидетельствуют списки православных братств: Люблинского (в котором участвовали 40 дворян), Минского (52), Виленского, Луцкого, Киевского и других, а также новые православные монастыри, основанные дворянами. Правда, в числе этих дворян не было уже под конец настоящего периода сенаторов, но находились еще князья Огинские, Корыбуты-Вишневецкие, Полубенские, Корецкие, Друцкие-Горские, Друцкие-Любецкие, Чарторыйские, Четвертинские, Сангушки-Коширские, хотя другие лица некоторых из этих княжеских фамилий держались уже латинства; находились также дворяне, занимавшие более или менее важные служебные должности в государстве: подкомории, чашники, городничие, городские судьи, подсудки, подстолии и пр. Эти православные дворяне составляли еще довольно грозную силу против унии, когда они собирались на сеймики и на сеймы. Унию приняли почти тридцать городов: Вильна, Новогрудок... Но как приняли? В Вильне, например, было еще много православных и существовало самое сильное православное братство. Да и что значили тридцать городов, если бы и действительно все жители в них приняли унию, в составе целого края, в котором числилось до 8000 приходских церквей греческого обряда, когда во владениях одного князя К. Острожского (? 1608), куда при жизни его вовсе не могла проникнуть уния, находилось до 35 городов и местечек и 671 село?.. Без сомнения, уния могла уже быть введена тогда и в селах, - во всех тех селах, которые составляли имения самих униатских владык, самого короля и сочувствовавших ей латинских бискупов и латинских панов. Но зато православие оставалось господствующим в имениях всех русских православных дворян, в имениях и протестантских дворян, где оно существовало прежде, в имениях даже латинских дворян, неприязненных к унии, где оно существовало прежде. А главное - оно оставалось господствующим во всех многочисленных городах края, кроме тех тридцати, которые Рутский считал принявшими унию. Особенно сильно было православие под конец периода, по свидетельству самого Рутского, в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Униаты имели уже до двадцати монастырей. Но все эти монастыри были отняты у православных, за исключением, кажется, одного минского Свято-Духовского, устроенного самими униатами; между тем как православные со времени появления унии основали до десяти новых монастырей и имели еще, по сознанию Рутского, "много монастырей" прежних в воеводствах Киевском, Волынском и Подольском. Кроме того, православные, считавшие еще в среде своей немало богатых и достаточных помещиков, соединившись в сильные братства, старались поддерживать свои монастыри и свои церкви. А униаты только жаловались, что их церкви очень бедны и некому поддерживать и украшать их, простой народ крайне беден, священники также бедны, дворян же униатов почти нет. Униаты заботились преимущественно о поддержании виленского Свято-Троицкого монастыря и немногих других, где находились их училища, а прочие монастыри только истощали и разоряли, например, древний православный Лещинский монастырь довели, наконец, до того, что он превращен был в питейный дом. Рутский хвалился своими базилианами и их школами, особенно виленскою, из которой выходили уже ученые богословы, также покорностию белого духовенства своим архипастырям. Но орден базилиан едва лишь был учрежден, его школы только что заводились, виленская униатская семинария, основанная в 1601 г., могла дать еще весьма мало ученых мужей, а белое духовенство хотело не хотело - не в состоянии было не покоряться своим грозным архипастырям, которые умели с ним расправляться. Между тем православное духовенство, как монашествующее, так и белое, если оставалось в православии и не переходило в унию, то единственно по своей доброй воле, по своей приверженности к православию, и мужественно, непоколебимо отстаивало свою веру, несмотря ни на какие притеснения от униатских митрополитов и прочих владык. А православные училища острожское, львовское, отчасти виленское все вместе действительно приготовили уже довольно ученых мужей и проповедников, так что в 1620 г. один из православных депутатов (Лаврентий Древинский) не без основания мог произнесть на варшавском сейме следующие слова: "Если бы не совершилось отступление некоторых из нашего духовенства от своего законного архипастыря (т. е. Цареградского патриарха), если бы исшедшие от нас (униаты) не восстали на нас, то такие науки, такие училища, столько достойные и ученые люди никогда не открылись бы в народе русском и учение в наших церквах по-прежнему оставалось бы покрытым прахом нерадения". Вообще, положение унии в Западнорусском крае было еще очень непрочно и ненадежно, потому что она как вводилась, так и поддерживалась только насилием. Против нее открыто враждовали православные, ей не сочувствовала большая часть и латинян, светских и духовных, ее не любили сами даже униаты, по крайней мере низшее духовенство и народ, которые приняли и содержали ее вовсе не по убеждению, а поневоле. Единственною опорою для унии и ревнителей унии оставался король Сигизмунд III, и без его постоянной поддержки уния пала бы неизбежно. Напротив, православие в тех же областях было еще очень сильно не столько многочисленностию, сколько приверженностию к нему его последователей, которые, не находя покровительства своей вере в короле, старались отыскивать защиту ей в законах отечества, на судах и генеральных сеймах и мужественно переносили за нее всякие несправедливости и притеснения. Под конец периода на защиту православия в Литве и Польше явилась новая сила - казаки.

ГЛАВА III

I

Одною из главных забот царя Михаила Федоровича с самого избрания его на престол была забота освободить из плена своего отца митрополита Филарета Никитича. С этою целию еще в 1613 г. все представители Русской земли, земский Собор писали из Москвы по воле своего государя к польскому королю Сигизмунду и предлагали ему прекратить войну и разменяться пленными. В следующем году такую же грамоту послали московские бояре в ответ польским и литовским панам радам, изъявившим согласие начать переговоры, о чем тогда же известили и своих соотечественников, находившихся в плену у поляков, а к Филарету Никитичу написал и сам государь и послал к нему сретенского игумена Ефрема, который и оставался при нем до конца плена. В 1615 г. переговоры действительно начались, но не привели к желанной цели; потом не раз возобновлялись, пока продолжалась война, но также не имели успеха и только к концу 1618 г. (1 декабря) окончились заключением перемирия между Россиею и Польшею на четырнадцать лет и шесть месяцев. А размен пленных, когда освободился из неволи и митрополит Филарет, последовал только 1 июня 1619 г. при реке Поляновке, на рубеже за Вязьмою. Таким образом, Филарет пробыл в плену (с 13 апреля 1611 г.) восемь лет полтора месяца и два дня. Этот продолжительный плен, соединенный с тяжкими лишениями для Филарета, чрезвычайно возвысил его в глазах всех сынов России: на него смотрели как на мученика, пострадавшего за отечество и за православную веру от поляков.

Государь, обрадованный освобождением своего отца, пожелал устроить для него самую торжественную встречу. В Можайске его встретили Рязанский архиепископ Иосиф с архимандритом и игуменом, боярин князь Димитрий Михайлович Пожарский да окольничий князь Волконский. Под Звенигородом, в Саввине монастыре, - архиепископ Вологодский Макарий с двумя архимандритами, боярин Морозов да окольничий Пушкин. В селе Хорошове митрополит Крутицкий Иона с архимандритом Троице-Сергиева монастыря Дионисием, боярин князь Трубецкой да окольничий Бутурлин. За пять верст от Москвы вышел навстречу Филарету сам государь со всем своим царским синклитом и бесчисленным множеством народа и поклонился в ноги своему отцу митрополиту, а последний также поклонился своему сыну государю, между тем как свидетели этого трогательного свидания проливали слезы. В самой Москве встретили Филарета духовные власти с крестами и иконами за каменным городом, откуда он пошел в соборы Успенский и Благовещенский для поклонения святыне и затем, посетив царя в его палатах, остановился на Троицком подворье. Это было 14 июня. Столица торжествовала: во всех церквах ее и монастырях пелись благодарственные молебны со звоном. Царь велел освободить узников из темниц, заложил в Москве церковь во имя пророка Елисея, празднуемого 14 июня, и дал обет сходить на богомолье по монастырям, в которых находились мощи и чудотворные иконы, что потом и исполнил.

Едва прошло несколько дней со времени возвращения митрополита Филарета, как совершилось его избрание и наречение в патриарха. В Москве находился тогда Иерусалимский патриарх Феофан, прибывший к нам ради милостыни и в первый раз представлявшийся государю 19 апреля того года. Встреча этого патриарха, когда он приближался к Москве и в самой Москве, а потом торжественный прием его государем в Золотой палате происходили по тому образцу, как прежде все это было устроено для Цареградского патриарха Иеремии. Помещение Феофану и его свите дано было в Чудовом монастыре. Неизвестно, в какой именно день Феофан держал совет с митрополитами, архиепископами, епископами и всем освященным Собором Русской земли, но только на этом совете все единогласно положили просить митрополита Филарета Никитича, чтобы он воспринял на себя патриаршеский сан, потому что ведали его "достойна быти таковому делу, и мужа во учениих Божественных апостол и отец зело изящна, и в чистоте жития и благих прав известна, наипаче же и сего ради, яко по плоти той царев отец, и сего ради да будет царствию помогатель, и строитель, и сирым заступник, и обидимым предстатель". Филарет долго не соглашался, называл себя недостойным, указывал на свою старость, на понесенные им скорби и озлобления, преждевременно изнурившие его, на свое желание посвятить себя безмолвному житию. Но когда после новых усиленных, но напрасных просьб напомнили ему, как бы он не подвергся гневу Божию за свое непослушание мольбам целого Собора и сопротивление воле Божией, старец митрополит дал свое согласие. Июня 20-го был у государя патриарх Феофан, а 21-го царь и отец его, посовещавшись между собою, приговорили быть наречению последнего на патриаршество Московское в следующий день. В этот день после молебствия в Успенском соборе Иерусалимский патриарх со всеми прочими архиереями прибыл в царскую Золотую палату, где уже находился царь с своими боярами, и, возвестив ему торжественно о состоявшемся избрании отца его на патриаршество, просил объявить об этом самому митрополиту Филарету и пригласить его для наречения в сан патриарха. Царь послал для этого к своему отцу двух архиереев и двух светских сановников. И когда Филарет явился, то царь сначала чрез думного своего дьяка Ивана Грамотина объявил ему об его избрании на патриаршество Собором, а потом сказал сам, что хотя доселе не смел просить его, своего родителя, на патриаршество, зная его на то непроизволение, но теперь, видя праведные судьбы Божии, просит его покориться воле Божией и воспринять патриаршеский престол. Филарет отвечал, что так как столь великое дело началось и совершается не по его хотению и мысли, то он, видя неизреченные судьбы Божии, не противится воле Божией, и царскому повелению, и патриаршему благословению и приемлет патриаршеский престол царствующего града Москвы и всея Великия России. Тогда царь поздравил своего отца с избранием и наречением на патриаршество и отпустил обоих патриархов и весь Собор в соборную церковь, откуда патриарх Феофан поехал к себе, прочие же архиереи отправились в патриаршие палаты, и возвели там новонареченного патриарха на патриаршее место, и многолетствовали ему при пении певчих. Затем царь посетил своего отца, чтобы поздравить его еще в патриарших палатах, а Филарет отстоял литургию в Успенском соборе "подле патриарша места" и по окончании ее угостил у себя своих архиереев и прочие власти обедом, к патриарху же Иерусалимскому Феофану посылал с кушаньями стольника князя Тюфякина. На другой день было еще "благовестие патриаршее". Филарет облачился в соборной церкви, в приделе Похвалы Богородицы, во все святительские ризы и совершил в алтаре краткое молебствие, стоя в царских дверях. Когда же, окончив молебствие, он вышел из царских дверей, то к нему приблизились посланные от патриарха Феофана Вологодский архиепископ Макарий и Коломенский епископ Рафаил и сказали: "Святейший Иерусалимский патриарх Феофан и с ним освященный Собор призывают твою святыню на патриаршество Богом спасаемого царствующего града Москвы и всея Великии России". Филарет отвечал: "Так как святейший господин наш и патриарх великого града Иерусалима и всей Палестины Феофан и с ним освященный Собор судили меня, недостойного, быть в таковом служении, благодарю, и приемлю, и нимало вопреки глаголю". Потом Филарет разоблачился, и соборный протопоп и протодиакон повели его на патриарший двор в палату, где уже заседали на своих местах патриарх Феофан, прочие архиереи и духовенство. Филарет три раза поклонился Собору, поцеловал у Феофана правые колено, руку и ланиту, поцеловался со всеми другими архиереями и был посажен на особое седалище. Протодиакон взял кадильницу и начал кадить иконам, обоим патриархам и всему духовному чину, а певчие в это время пели многая лета преосвященному патриарху Московскому и всея России Филарету. Так вполне окончилось наречение его на патриаршество. В четверг, 24 июня, совершено было в Успенском соборе Иерусалимским патриархом Феофаном и прочими архиереями самое поставление Филарета Никитича в сан патриарха по тому самому чину, по которому некогда был поставлен первый Русский патриарх Иов, с весьма незначительными отличиями в подробностях, почему мы и не станем излагать этого священнодействия. По случаю такого торжества царь устроил для знатного духовенства богатую трапезу в своей Золотой палате. За одним столом сидел Иерусалимский патриарх, за другим - Црь с своим отцом. Московским патриархом, за третьим сидели прочие архиереи, архимандриты и игумены. Посидев немного, Филарет встал из-за стола, совершил по обычаю шествие на осляти вокруг города и, возвратившись, снова сел за стол. По окончании обеда царь щедро обдарил обоих патриархов.

Патриарх Феофан вместе с русскими иерархами, участвовавшими в поставлении Филарета, дал новому патриарху ставленую грамоту. В этой грамоте, очень обширной, Иерусалимский первосвятитель сначала говорит лично от себя, как он отправился из Иерусалима в Россию, как приехал в Москву, был здесь свидетелем торжественного возвращения Филарета Никитича из Польши и как совершил избрание, наречение и поставление Филарета на патриаршество; потом вместе с русскими святителями обращается к царю и просит его хранить к святейшему патриарху Московскому любовь, милость и в духовных вещах повиновение как к своему отцу и учителю; завещевает вельможам, воинам и всем православным христианам покоряться ему во всем как "отцу отцем и крайнему святителю"; молит и убеждает самого Филарета, да блюдет истинную православную веру, как обещался пред многими свидетелями, и да проходит ревностно и свято свое высокое служение; наконец, на основании грамоты Цареградского патриарха Иеремии и других Восточных патриархов, утвердивших патриаршество в России и преподавших Русским патриархам власть "поставляться своими митрополитами", подтверждает и с своей стороны эту власть на все последующие времена. Грамота была написана на хартии и скреплена как патриархом Феофаном, так и русскими митрополитами, архиепископами и епископами, а за ними архимандритами и игуменами. До какой степени патриарх Филарет дорожил этою грамотою, видно из того, что, когда она сгорела в 1626 г., он нарочно писал к патриарху Феофану и просил его написать новую настольную грамоту на место сгоревшей, для чего посылал ему и копию с последней. Феофан исполнил просьбу Филарета Никитича, но написал ему новую грамоту только от себя одного и потому изложил ее несколько иначе и гораздо короче. В то же время Филарет созывал на Собор своих русских архиереев, и они по желанию его также написали ему новую настольную грамоту вместо сгоревшей за своими подписями и печатями. О поставлении своем на патриарший престол Филарет Никитич во имя братской любви и общения написал к прочим патриархам: Константинопольскому, Александрийскому и Антиохийскому.

Первое действие нового патриарха Московского и всея России было посвящено благу отечества. Царь Михаил Феодорович в своей окружной грамоте от 3 июля 1619 г. к воеводам и другим начальникам городов и областей, извещая всех о возвращении своего родителя из Польши, об избрании и поставлении его на патриаршество, писал, что, как только совершилось Божиею помощию то великое дело, "великий государь" святейший патриарх Филарет Никитич вместе с митрополитами, и архиепископами, и всем освященным Собором приходил к нему, государю, и советовал ему об устроении земли Русской, разоренной и опустошенной польскими и литовскими людьми и своими ворами. Патриарх и прочие святители указывали на то, что подати собираются с народа по писцовым и дозорным книгам весьма несправедливо, так как писцы и дозорцы, которые посланы были после московского разорения сделать народную перепись, писали те книги пристрастно, отчего одним теперь легко, а другим тяжело и всем людям Московского государства скорбь конечная; что многие посадские люди из замосковных и заукрайных городов, уклоняясь от платежа податей, переселились в Москву и другие города, а многие с тою же целию заложились в закладчики боярам и другим владельцам; многие действительно потерпели разорение и нуждаются в льготах, и еще многие терпят насилия и обиды от бояр и всяких чинов и нуждаются в обороне. Царь созвал земский Собор и вместе с патриархом и прочим духовенством, а также с боярами, окольничими и всеми думными людьми Московского государства приговорил, чтобы общенародная перепись была произведена вновь со всею справедливостию и чтобы из всех городов были высланы в Москву выборные люди по два из духовенства, дворянства и посадских и сами подробно заявили правительству о местных нуждах своих городов и уездов. Достойно замечания, что уже в этой своей грамоте Михаил Федорович, в первый раз говоря об отце своем как патриархе пред своими подданными, неоднократно называл его "великим государем" и представлял его как бы соправителем своим в государстве, ибо вызывал выборных из городов с тою целию, как сам выражался, "чтобы нам и отцу нашему богомольцу Филарету Никитичу, Божиею милостию патриарху Московскому и всея Русии, всякия их нужи, и тесноты, и разоренья, и всякие недостатки были ведомы, а мы, великий государь, с отцом своим и богомольцем... советовав, по их челобитью, прося у Бога милости, учнем о Московском государстве промышляти, чтобы во всем поправить как лучше".

Второй вопрос, на который патриарх Филарет обратил свое внимание, был вопрос о невинных страдальцах за исправление церковных книг: архимандрите Троицкого монастыря Дионисии, старце Арсении Глухом и священнике Иване Наседке, который хотя не томился в заключении, но отлучен был от Церкви и от священнослужения. Когда патриарх Иерусалимский Феофан прибыл в Москву, он нашел здесь еще "любопрящихся мнозех о прилозе (и огнем)", как сам свидетельствует в грамоте, присланной им впоследствии в Россию, и скоро узнал "от многих истинных ведцов", какая участь постигла людей, предлагавших исключить этот прилог из известной церковной молитвы. Феофан понял, что они были правы, но своею властию не счел себя вправе отменить состоявшееся об них решение Собора. Он только "подаде Дионисию руку помощи, да вознесется правда его" и постарался немедленно облегчить его участь, может быть объяснив государю невинность справщиков: по крайней мере Дионисий освобожден был из своего заключения еще до прибытия Филарета Никитича из Польши и встречал его в селе Хорошове вместе с бывшим своим судиею и обвинителем Крутицким митрополитом Ионою. А лишь только Филарет сделался патриархом, то Феофан посоветовал ему пересмотреть дело об осужденных справщиках.

В то же время один из справщиков, Наседка, чтобы познакомить нового патриарха с своим делом, подал ему обширную "Речь", в которой подробно изложил, за что он и его товарищи были обвинены. "Речь" эту, состоящую из 30 глав, хотя Наседка вел и от своего лица, по справедливости должно назвать речью от лица всех трех обвиненных справщиков, потому что он поместил в ней, большею частию дословно, почти все то, что мы видели в речи архимандрита Дионисия ко всем православным христианам и в речи, или послании, старца Арсения к боярину Салтыкову. Наседка только расположил все это в другом порядке, не говоря, откуда заимствовал, а от себя прибавил несколько вставочных рассуждений и объяснений и указал несколько новых примеров повреждения церковных песней и молитв. В первых 12 главах он раскрывал, почему справщики исключили из молитвы на Богоявление прибавку "и огнем", в остальных 22 - почему они марали концы некоторых молитв, и привел многочисленные примеры таких молитв. В "Речи" своей, поданной патриарху Филарету, Наседка сначала только униженно просил себе прощения за тот соблазн и смуту, какие произведены им в царствующем граде (гл. 1), но потом именем Христа Бога и ответственностию на Страшном суде умолял первосвятителя не отвергнуть этой представляемой ему "Речи", или просьбы, как еретической, а с рассуждением исследовать ее и, если справщики заблудили от истины, обратить их на путь правый, а если они верны истине, то оправдать их (гл. 13). Вместе с своею "Речью" Наседка, как сам свидетельствует (в гл. 12), представил Филарету и свое сочинение против Антония Подольского.

Спустя неделю после поставления Филарета Никитича, следовательно, 2 июля оба патриарха повелели Ионе, митрополиту Крутицкому, предложить дело Дионисия и его товарищей на Соборе. Это был уже Собор не одного московского духовенства, судивший прежде и осудивший исправителей Требника, но Собор всех русских архиереев с подчиненными им духовными лицами в присутствии двух патриархов и самого государя. На Соборе происходили многие прения и изыскания от Божественных писаний, Дионисий стоял в ответе более восьми часов и опровергал возражения всех своих обвинителей-клеветников. И все они были посрамлены вместе с Крутицким митрополитом Ионою. А преподобный Дионисий был похвален и прославлен от самого царя Михаила Федоровича и явился как истинный страдалец, стоявший крепко за Божественное писание. Патриархи же, и митрополиты, и архиепископы, и весь освященный Собор удивлялись ему, целовали его все любезно и благословляли его радостною душою. Дионисий с великою честию и со многими дарами отпущен был в лавру. Здесь он в скором времени имел радость принимать у себя своего главного благодетеля - патриарха Феофана, пожелавшего посетить знаменитую обитель русскую и поклониться мощам ее основателя. Дионисий со всею братиею сделал Феофану царскую встречу и потом оказывал ему всевозможные почести. Патриарх совершил в Троицком соборе литургию, присутствовал за братскою трапезою и почти непрерывно плакал, но плакал, как сам объяснил, слезами радости, видя святую обитель, потерпевшую столько бед и скорбей во время продолжительной осады от врагов, но спасенную милостию Божиею и теперь радующуюся и торжествующую. Пожелал видеть всех тех иноков, которые во дни осады возлагали на себя броню, брали оружие в руки и крепко ратовали. Таких оказалось более двадцати. Патриарх всех их благословил, любезно целовал и отпустил с похвалами. Пред отъездом из лавры, помолившись у мощей преподобного Сергия, Феофан снял с себя клобук, положил его у ног великого чудотворца, потом поцеловал и с молитвою возложил на главу архимандрита Дионисия, завещав, чтобы как Дионисий, так и преемники его носили этот клобук на благословение от Иерусалимского патриарха, а братии повелел записать об этом на память будущим родам. Вместе с Дионисием оправданы были на Соборе и его сотрудники: Арсений и Наседка. Арсений не только освобожден был из своего заточения, но, как человек просвещенный и благонадежный, сделан был справщиком печатных книг и много лет потрудился на Печатном дворе. А поп села Клементьева Иван Наседка не только получил разрешение священнодействовать, но удостоился быть священником и ключарем московского кафедрального Успенского собора. Согласившись на оправдание Дионисия и его товарищей, Филарет Никитич не решился, однако ж, тотчас исключить из молитвы на Богоявление слово "и огнем". Он просил Феофана пред самым выездом его из Москвы (4 февраля 1620 г.) посоветоваться об этом с прочими патриархами, выписать означенную молитву из древних греческих богослужебных книг и прислать за подписями всех патриархов, а до того времени приказал печатать ее в Требнике по-прежнему, с прибавлением "и огнем", и только на поле припечатать: "Быти сему глаголанию до соборнаго указу". Патриарх Феофан, отпущенный из Москвы с богатою милостынею, хотя обещался исполнить желание Московского первосвятителя, не мог исполнить этого скоро. Долго пробыл он в Киеве, потом в Валахии, где находился еще в двадцатых числах марта следующего года. А когда возвратился к своей пастве, то немало времени потребовалось на сношения его с прочими патриархами по возложенному на него поручению.

В это-то время, когда в Москве ожидали ответа патриархов по занимавшему всех вопросу, ключарь Успенского собора Иван Наседка, конечно, с благословения своего первосвятителя (иначе было невозможно) написал новое сочинение против незаконной прибавки "и огнем" в богоявленской молитве. Сочинение написано в спокойном духе, без резкой полемики, какою отличались прежние сочинения Наседки в том же роде, и разделено на сорок небольших глав с особыми надписаниями. Первая озаглавлена "О обновлении апостольском и о действе Духа Святаго над крещаемыми верными не огненным явлением, но невидимым". Вторая - "О крещении огняном и о муце вечней". Третья - "О Бозе, яко не огнь есть Бог, но действо Его огнь". В четвертой главе изложено то, что "на Соборе дано (было) Крутицкому Ионе о самой молитве, о нейже раздор" и чем справщики доказывали незаконность в ней прибавки "и огнем" и оправдывали себя. В следующих главах говорится о Крещении Господнем и о всемирном крещении, о разделении даров Святого Духа, о силе Святого Духа и Его действиях, о различии явлений Божиих и пр. и пр. Сочинитель доказывал, что Сам Господь крестился водою и Духом, а не огнем; апостолы крестили водою и Духом, а не огнем; все освящается, следовательно и вода, Духом Святым, а не огнем; в Боге только Три Лица, а нужно было бы допустить и четвертое, если бы вода освящалась не одним Духом Святым, но и огнем, и подобное. В основу своих мыслей автор приводил места из Священного Писания, а больше из толкового Евангелия и Апостола, из писаний Дионисия Ареопагита, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Дамаскина и еще больше из песней и молитв церковных. Но, раскрывая таким образом во всех подробностях незаконность прибавки "и огнем" в молитве на Богоявление, Наседка делал, однако ж, в своем сочинении следующие заметки: "А еже рещи: "Духом Святым и огнем", то с греческими переводы достоит справитися" (гл. 30), или в другом месте: "И аще в греческих переводех будет писано, да будет се приятно; аще ли же несть, мы, безумнии, сего не вемы" (гл. 27). Отсюда можно догадываться, что сочинение Наседки писано, когда еще не был получен ответ от Восточных патриархов, и имело целию показать, что патриарх Филарет поступил правильно, когда, с одной стороны, признал на Соборе незаконность прибавки "и огнем" и оправдал прежде осужденных справщиков, а с другой - не решился тотчас исключить этой прибавки из церковной молитвы, но просил навести справки о ней по греческим спискам и ожидает ответа Восточных первосвятителей.

Наконец 5 апреля 1625 г., следовательно, спустя более пяти лет со времени отъезда Иерусалимского патриарха из Москвы прибыли от него к нашему государю и патриарху послы: архимандрит Кирилл, келарь Акакий да старец Герман - и привезли от патриархов Александрийского Герасима и Иерусалимского Феофана грамоты и греческие списки молитвы на Богоявление. Александрийский патриарх адресовал свою грамоту (писанную еще в 1623 г.) на имя самого государя Михаила Федоровича и, выражая ему свои приветствия и благожелания, свидетельствовал, что Кормчие Восточной Церкви неуклонно сохраняют все апостольские предания, писаные и неписаные, без всяких прибавлений и убавлений и что он при всех изысканиях в греческих книгах нигде не нашел прилога "и огнем" в молитве великого освящения воды. Затем удивлялся, откуда появился этот прилог в Русской Церкви, разве только "от некиих мненомудрых", и выводил заключение: "Тем же убо сему прилогу всячески не подобает в вас пребывати, но паче отвержену быти далече". Наконец, умолял государя не допускать у себя любопрения о таких вещах и неподвижно хранить предания святых отцов, писанные и неписанные. Грамота Иерусалимского патриарха была несравненно обширнее и обращена ко всем православным христианам и епископам Великия и Малыя России. Сказав, что он сам, когда находился в Москве, нашел многих любопрящихся о прилоге "и огнем" в молитве на освящение воды и, выразив недоумение, "како, от древняго ли обычая или от неуков, и неписменных мужей, и неискусных, множицею книги любодействующих, удержася и случися сей прилог", Феофан старался доказать православным "нелепость" этого прилога. Вы ссылаетесь, говорил первосвятитель, на слова Иоанна Крестителя о Христе: Той вы крестит Духом Святым и огнем (Мф. 3. 11). Но Креститель разумел два различных крещения: крещение Духом Святым здесь и крещение огнем, геенское, в жизни будущей, как видно из всего хода речи. Когда Иоанн, как повествует евангелист, увидел многих фарисеев и саддукеев, идущих к нему креститься, то сказал им: Порождения ехидны! Кто внушил вам бежать от будущего гнева? Сотворите же достойный плод покаяния. Уже и секира при корне дерев лежит; всякое дерево, не приносящее доброго плода, срубают и бросают в огонь. Я крещу вас водою в покаяние, но идущий за мною... Он будет крестить вас Духом Святым и огнем. Лопата Его в руке Его, и Он очистит гумно Свое, и соберет пшеницу Свою в житницу, а солому сожжет огнем неугасимым (Мф. 3. 7 - 12). То есть Иоанн сказал фарисеям и саддукеям: "Если вы идете ко мне действительно с покаянием и принесете достойные плоды покаяния, то Христос крестит вас Духом Святым, а если идете ко мне без покаяния и не принесете плодов покаяния, то не убежите от будущего гнева: Христос крестит вас огнем, как бросают в огонь всякое дерево, не приносящее плода, и, как солому, сожжет огнем неугасимым". В подтверждение своего толкования Феофан привел следующий тропарь из службы на Богоявление: "Огнем крещает конечным Христос неверующих и небогомудрствующих Его, Духом же обновляет и водою благодати познавающих Того Божество". Далее Феофан указывал на слова Спасителя к апостолам: Иоанн крестил есть водою, вы же имате креститися Духом Святым (Деян. 1. 5) без прибавления "и огнем", на разные тексты Священного Писания о всеосвящающей силе Духа Святого, на церковные молитвы, в которых выражается та же самая мысль, и объяснял, что если веровать, будто вода на Богоявление освящается не одним Духом Святым, но и огнем, то этим огонь представляется таким же Божеским Лицом, каков и Дух Святой, и в Боге вместо Троицы вводится четверица. Удостоверял также, подобно Александрийскому патриарху, что не нашел нигде в греческих книгах прилога "и огнем", и убеждал: "Тем же, о христолюбивый, не подобает глаголати: "Духом Твоим Святым и огнем", но довлеет едино глаголати: "Духом Твоим Святым". Эти патриаршие грамоты, принесенные в Москву вместе с списками из греческих книг молитвы богоявленской на освящение воды за подписями патриархов, рассеяли наконец сомнения патриарха Филарета, и он 9 декабря 1625 г. издал окружной указ, которым предписывал духовным властям отобрать из всех подведомых церквей печатные Требники, замарать в них прибавку "и огнем", равно как и сделанную касательно ее на поле заметку, с тем чтобы впредь эта прибавка никогда уже не читалась в молитве на Богоявление.

Третий вопрос, давно уже ожидавший патриаршего решения, касался православных, отшедших по Столбовскому договору (27 февраля 1617 г.) под владычество шведов. Еще при заключении этого договора шведы настаивали, чтобы в уступленных Швеции городах Кореле, Орешке, Иван-городе, Копорье и Яме и в их уездах оставалось русское духовенство. В следующем году, когда шведские послы приходили в Москву для утверждения Столбовского договора, они просили, чтобы из названных городов и уездов дозволено было игуменам, попам и дьяконам приезжать для поставленья и благословенья к Новгородскому митрополиту и чтобы митрополит принимал их, и благословлял, и разрешал в духовных делах по-прежнему. Но в Москве митрополиты, архиепископы и епископы, а с ними и бояре сказали, что совершенного ответа на это учинить не могут, потому что "в то время в Российском государстве крайнего и высочайшего святителя, святейшего патриарха, не было", и дело было отложено до избрания патриарха. Когда же патриарший престол в Москве занят был наконец Филаретом Никитичем, тогда сам митрополит Новгородский Макарий, переведенный в Новгород из Вологды 22 июля 1619 г., переезжая чрез Москву, спрашивал царя и патриарха: как относиться ему к духовенству тех городов и уездов, которые уступлены Швеции, давать ли этому духовенству антиминсы и благословение? Вместо ответа царь и патриарх в августе прислали Макарию "образцовый список грамоты", с которою он должен был обратиться к игуменам, попам и дьяконам означенных городов и уездов. Этою грамотою Макарий извещал их, что, прибыв недавно на новую свою кафедру, Новгородскую, он с благословения святейшего патриарха не только не хочет отвергать и отлучать их от себя, хотя они находятся теперь под иноземною властию, напротив, желает иметь их по-прежнему членами своей духовной паствы, что они могут приходить к нему по всем делам духовным и получать от него благословение, посвящения на церковные степени, антиминсы и все относящееся к благоустройству храмов и что с повеления великого государя царя Михаила Федоровича приезд им в его царскую отчину по духовным делам будет вольный, и обид, и задержанья, и укоризненных слов ни от кого и ни в чем им не будет и сомневаться в этом они не должны, потому что "благочестивая вера утесненья никому не творит, но паче всем всюду мир и благословенье простирает". Спустя три года Макарий снова обращался в Москву с вопросом: давать ли ему разрешение и благословение на исправление ветхих церквей и на постройку новых и выдавать ли антиминсы христианам, которые во множестве приходят к нему с просьбами о том из городов и уездов, отошедших к Швеции? Царь и патриарх отвечали (в ноябре 1622 г.) своими грамотами Новгородскому митрополиту и воеводе, чтобы митрополит относился к этим христианам, как ему уже было разрешено прежде, благословлял им постройку и обновление церквей, выдавал антиминсы, ставил попов и пр., но под условием, если христиане те будут приходить к нему и просить его по своим делам духовным с ведома и дозволения местных шведских градоначальников и державцев, а не тайно, и чтобы в таких случаях сносился с этими светскими начальниками не сам митрополит, лицо духовное, а новгородский воевода с ведома и совета митрополичьего. Скоро, однако ж, шведы начали лютеранскую пропаганду между православными, находившимися под их властию, и еще в 1624 г. новгородскому воеводе велено было отвечать шведским державцам, требовавшим выдачи перебежчиков, чтобы они, шведы, "нашим людям в вере тесноты не чинили и не гонили, а учнут в вере теснить и гоненье чинить, и им поневоле будет бегать". В следующем году король Густав Адольф завел даже в Стокгольме с целью той же пропаганды славянскую типографию, в которой напечатан был Лютеров Катехизис на русском языке и на финском славянскими буквами. И эта пропаганда была, вероятно, не без успеха, потому что, когда в 1629 г. новгородские воеводы спросили государя, пускать ли им в кремль и Софийский собор для поклонения угодникам Божиим русских людей, которые приходят из уступленных Швеции городов и уездов и сами просят о том, от государя последовал приказ, чтобы воеводы предварительно разведывали, не пошатнулись ли эти русские люди в православии и не пристали ли к Лютеровой вере; тех, которые окажутся еще твердыми в православии, пускать в церкви, находящиеся в посаде, но не в кремль и не в Софийский собор, а тех, которые уже пошатнулись в православии и пристали к Лютеровой вере, не пускать и в посадские церкви, чтобы "нашей православной вере поруганья не было".

Во второе лето патриаршества Филаретова, следовательно, не прежде начала последней половины 1620 г. два московских священника, Иван и Евфимий, от церкви Рождества Пресвятой Богородицы в Столечниках возвестили патриарху, что митрополит Сарский и Подонский Иона не велел им крестить ляхов Яна Слободского да Матвея Светицкого, пожелавших принять православие, а велел только миропомазать и допустить к святому причастию, и представили самую хартию, выписанную для них по митрополичьему указу из известного вопрошения Кирикова Новгородскому епископу Нифонту о принятии латинян чрез миропомазание. Филарет, как сам выражается, не презрел такого раскола и приказал Ионе стать пред собою. Вместе с Ионою стали и священники Иван и Евфимий и повторили на него то же самое, что прежде сказали патриарху. Патриарх заметил Ионе, что он вводит новое. Но Иона не покорился и утверждал, что латинян крестить не следует, что так писано на Шестом Вселенском Соборе, да и везде писано в Божественном писании. Тогда патриарх начал объяснять Ионе от правил святых апостолов и святых отцов, что еретическое крещение не есть крещение, но более осквернение, ссылаясь на 46-е и 50-е правила апостольские да на 19-е Первого Вселенского Собора. Затем первосвятитель напомнил митрополиту Ионе о патриархе Игнатии, как он, угождая "еретиком латинския веры", ввел еретичку Марину в Успенский собор, не крестив ее совершенным крещением, а только миропомазав, и потом обвенчал ее с растрыгою, и удостоил обоих святого причащения, и за то низринут был священноначальниками Русской Церкви от престола и от святительства. Напомнил и о патриархе Гермогене, как он настоятельно требовал, чтобы королевич польский Владислав, избранный на государство Московское, был крещен по-православному, и составил даже записку, выбранную из правил святых апостолов и отцов, о необходимости крестить еретиков при обращении их в православие. Сказал также, что и сам он, Филарет, по приказанию Гермогена старался тогда изучить правила святых апостолов и отцов и пришел к убеждению, что все еретики различных еретических вер не имеют истинного крещения и потому от всех еретических вер приходящих к православию должно вновь крестить совершенным крещением, и что "латиняне-папежники суть сквернейшие и лютейшие из всех еретиков, ибо они приняли в свой закон проклятые ереси всех древних еллинских, жидовских, агарянских и еретических вер и со всеми погаными язычниками, со всеми проклятыми еретиками обще все мудрствуют и делают". В заключение патриарх сказал Ионе: как же ты начинаешь вводить в царствующем граде противное правилам святых апостолов и святых отцов и велишь принимать латинян, "сущих, аки псов, и ведомых врагов Божиих", не чрез крещение, а только чрез миропомазание, а потом допускать их к святому причастию и венчать на русских дщерях? Почему не хочешь быть единомышленным с митрополитами, архиепископами и епископами и со всем освященным Собором Русской Церкви и не только не последовал моему духовному совету, но не принял и учения, которое я предложил тебе от правил святых апостолов и святых отцов? Ты прельстился умом и ищешь хвалы и чести от отверженных от Христовой Церкви. А я о таковой вводимой тобою еретической прелести и слышать не хочу и по правилам святым запрещаю тебе служить литургию до большого Собора.

Собор этот на Крутицкого митрополита Иону состоялся в 16-й день октября того же 1620 г. На Соборе присутствовали, кроме патриарха, два митрополита: Новгородский Макарий и Ростовский Варлаам, три архиепископа: Вологодский Корнилий, Суздальский Арсений, Тверской Пафнутий и один епископ - Коломенский Рафаил. По открытии заседания патриарх обратился к Ионе с обширною речью. Сначала подробно напомнил ему, как призывал его к себе по жалобе двух московских священников, о чем и как беседовал с ним и почему нашелся вынужденным запретить ему священнослужение до Собора. "И вот ныне, - продолжал Филарет Никитич, - я созвал своих сынов, да рассудят вместе со мною по правилам святых апостолов и святых отцов и да обличится раскол, нововводимый тобою, да прекратится соблазн еретичества, какого со времени святого Владимира никто в России не дерзнул сотворить, кроме низверженного патриарха Игнатия и тебя". Вслед за тем патриарх старался опровергнуть одно за другим те два основания, на которых Иона утверждал свое мнение. Известно, что 95-е правило VI Вселенского Собора, на которое указывал Иона, повелевает одних еретиков, каковы ариане, македониане, новациане, присоединять к православию чрез миропомазание, а других, каковы павлиане, евномиане, монтанисты, манихеи, валентиниане, маркиониты, - чрез крещение. Иона относил латинян к еретикам первого рода, но это, сказал патриарх, несправедливо: латинян следует относить к еретикам последнего рода, потому что "в латынских ересех все те ереси есть суть". Опровержение, очевидно, произвольное и голословное. Что же касается, говорил Филарет, до ответа епископа Нифонта Кирику о принятии латинян в Церковь чрез миропомазание, то "такова указу" нет нигде, ни в правилах апостольских, ни в правилах Соборов, Вселенских и Поместных, и святых отцов. А если и было такое правило в древние времена, то оно не может иметь силы теперь, ибо "последи того у латынян многая ереси учинилися, и после седми Вселенских Соборов Сергий патриарх, со всеми Вселенскими патриархи и со всем освященным Собором, папежев римских еретиков из помяновения извергоша и конечному проклятию предаша". В нашем же Московском государстве с самого его основания никогда не бывало, чтобы еретиков-латинян и других еретиков не крестили. Не довольствуясь таким опровержением, патриарх Филарет приказал еще читать, а Иону пригласил внимательно выслушать на Соборе обширную записку, или "собрание", из правил святых апостолов, святых Соборов, Вселенских и Поместных, и святых отцов, которое составил патриарх Гермоген и дополнил сам он, Филарет, в доказательство необходимости крестить латинян при обращении их в православие. В собранных здесь правилах вовсе не говорится о латинянах, а перечисляются лишь разные древние еретики, которых положено было крестить, но в записке везде прибавлено, что латиняне приняли свои ереси от тех еретиков и, следовательно, также должны быть крещены. И именно сказано, будто латиняне приняли: а) от мелхиседекиан, жидов и армян пост в субботу святой Четыредесятницы, разрешение на сыр и яйца по воскресным дням Четыредесятницы и празднование субботы; б) от монтанистов запрещение брака духовенству и совпадение празднования Пасхи с иудейскою пасхою; в) от манихеев волхвование по течению звезд и запрещение брака духовенству; г) от евномиан обливательное крещение вместо погружательного; д) от ариан крещение в одно погружение (?), запрещение молиться за умерших (?) и разрешение монахам есть мясо; е) наконец, от мессалиан и василиан принятие кающихся грешников в общение с Церковию без епитимии (?). Тут латинянам приписаны и такие ереси, от которых они совершенно свободны. После изложения правил с применением их к латинянам в записке указаны были еще следующие их ереси: учение об исхождении Святого Духа и от Сына, неправильное совершение таинств крещения и миропомазания, употребление опресноков в таинстве Евхаристии, учение о чистилище и употребление нового календаря. Наконец, приведена была в записке целиком известная статья "О фрязех и о прочих латынях", издавна помещавшаяся в наших Кормчих, в которой перечислено до 27 заблуждений латинских, в том числе самых мелочных и вовсе не относящихся к вере или совсем чуждых латинянам. Когда чтение записки было окончено, Филарет снова обратился к обличению Ионы и велел читать дело о тех иноземцах латинской веры, которых он разрешил двум священникам принять в Церковь не чрез крещение, а чрез миропомазание. Иона, став на Соборе, отвечал, что не помнит, приходили ли или не приходили к нему те священники, и, немного помедлив, сказал: "Была у меня Книга правил, лежала на подворье в подклети у моего подьячего, и я велел ту книгу списать себе; может быть, сам подьячий дал тем священникам выписать из книги Кириково вопрошение". Филарет приказал поставить священников с очей на очи с Ионою и потребовал, чтобы они сказали истину по священству. Они показали, что приходили лично ко владыке Крутицкому с своим недоумением, и он сказал им: "Есть-де тому указ" - и вынес от себя из кельи книгу, сам приискал и дал им, чтобы они выписали из нее указ. Иона опять отвечал, что не помнит. Тогда Филарет сказал: "Да ты же сам не отвергал того, что свидетельствуют на тебя священники, когда они обличали тебя прежде, здесь же предо мною на допросе, напротив сему, доказывал, ссылаясь на Шестой Вселенский Собор, что латинян должно только миропомазывать, а не крестить, и прибавил, что много латинян так принято в Церковь". Иона отвечал: "Я принял чрез миропомазание одного только белорусца, а того не помню, чтобы я говорил о многих". Филарет настаивал на своем и укорял Иону в его противлении и прекословии. Наконец Иона повинился пред великим Собором, и бил ему челом много, и прощения просил, сознаваясь, что понимал так 95-е правило VI Вселенского Собора "простотою, а не умышленном", обещался быть единомышленным с патриархом Филаретом и со всем освященным Собором и сказал: "И к вашему соборному избранию от правил святых апостол и святых отец на латинскую ересь о крещении хощу рукою своею приписати и по сему вашему соборному писанию хощу творити". Патриарх, видя сокрушение и челобитье Ионы, его покаяние и слезы и посоветовавшись с прочими архиереями, снял с него духовное запрещение и благословил ему по-прежнему совершать литургию. Соборное изложение было подписано всеми присутствовавшими святителями, в том числе и Ионою, в доме Пречистой Богородицы в 4-й день декабря 1620 г. В этом изложении патриарх Филарет не установил никакого нового правила или правил для Русской Церкви, а только старался подтвердить издавна уже существовавший в ней (по крайней мере с начала XVI в.) обычай перекрещивать латинян в случае обращения их к православию. И потому напрасно думают, не увлекся ли здесь Филарет своею неприязнию к латинянам-полякам, которую они возбудили в нем недавним разорением России и попытками ввести в нее римскую веру, также притеснениями православным в Литве и несправедливостями, оказанными ему лично. Нет, истинная причина, почему возник и укоренился в России этот обычай, почему русские требовали перекрещивания латинян и до Филарета патриарха и при Филарете, как видно из самого соборного изложения его, нами рассматриваемого, заключалась в том, что русские не имели верных и точных сведений о заблуждениях Римской Церкви, слишком умножали число их, преувеличивали значение многих из них, верили всему, что говорилось в старинной статье "О фрязех и прочих латинах" и в других подобных статьях, и вследствие того были убеждены, будто бы латиняне суть злейшие из всех еретиков и ересь латинская содержит в себе все ереси. А ненависть к полякам, воспитанная историческими обстоятельствами в русских, только еще более утверждала их в этом предубеждении против латинян.

Спустя двенадцать дней после того как подписано было соборное изложение о способе принятия латинян-поляков и других в православную Церковь, патриарх Филарет вновь созвал Собор, чтобы решить еще, как принимать "самих белорусцев, приходящих от Польскаго и от Литовскаго государства в православную веру нашу греческаго закона, в державу Московскаго государства и хотящих быти с нами вкупе христианы (т. е. православными)". Это было, можно сказать, лишь второе заседание прежнего Собора, потому что на нем присутствовали все те же святители вместе с митрополитом Сарским Ионою, и к ним прибавился только один недавно произведенный архиепископ Сибирский и Тобольский Киприан. В начале заседания Филарет сказал присутствовавшим: "Когда я был в Польском и Литовском государстве, я видел многие церковные несогласия у самих христиан (т. е. православных), которые называются там белорусцами. Они именуются православными, а многие из них не соблюдают правил и преданий святых апостолов, святых Соборов и святых отцов. В одном доме у них у отца с детьми, у мужа с женою, у господина с рабами три или четыре веры: один держит веру христианскую (православную), другой папежскую, третий лютерскую, иной кальвинскую, иной новокрещенскую, иной арианскую, и все вместе на одной трапезе едят и пьют и совокупляются браком, а иные вместе и молитву творят. Многие из них молятся и за низверженного папу во время литургии, на ектениях и литиях и называются униатами, потому что приняли унию, или соединение, с папежниками. Архиереи их и все духовенство признают над собою власть папы и древнее предание святых апостолов и святых отцов не все содержат. Иные там ради напастей и гонений покорились папе, многие омрачились еретичеством и вдаются всяким ветром учения, противного истинной вере христианской, а иные терпят беды и напасти ради нашей христианской веры и пребывают непреклонными в папино учение". Объяснив таким образом, почему необходимо разрешить вопрос, как принимать в православную Церковь белорусцев, между которыми существует столько разноверия, патриарх занялся вместе с Собором обсуждением этого вопроса и наконец соборне приговорил: а) когда кто-либо придет к нам, в Русскую державу, из Польского и Литовского государства и скажет, что он, белорусец, и есть истинный христианин греческого закона, то такого прежде испытывать, как он верует и истинно ли крещен в три погружения или крещен чрез обливание; если сам скажет, что он крещен в своей земле, а у них в крещении обливают, а не погружают, то его при принятии в православную Церковь совершенно крестить в три погружения, и если не миропомазан, то и миропомазать; б) равно если белорусец скажет, что он крещен в христианскую веру, но поп, крестивший его, поминает папу за Божественною литургией (т. е. принял унию), то и такого белорусца совершенно крестить в три погружения, и он должен еще проклинать латинскую ересь; в) а которые скажут про себя, что они крещены в греческую веру чрез троекратное погружение и миропомазаны, тех, хотя бы и не было на то свидетелей, не крестить вновь и не миропомазывать, но только велеть им поститься неделю и исповедаться, и если они на исповеди пред духовником по совести подтвердят, что говорят правду о своем крещении, то их с разрешения архиерейского считать такими же христианами, как и всех крещенных в Московском государстве; д) белорусцев, которые крещены обливанием и причащались в костелах или хотя бы и не причащались, крестить в три погружения, но имен их не переменять, и они должны еще проклинать латинскую ересь, только при крещении не говорить "младенческого отрицания"; е) белорусцев, которые скажут о себе, что они были в иной вере и перешли из той веры в христианскую в совершенных летах и крещены в Литве от русского попа, который молится за папу, также крестить совершенным крещением, и они должны произносить при крещении и латинское, и еретическое, и младенческое отрицания. Излагая такие правила о способе принятия белорусцев в Русскую Церковь, патриарх и Собор делают замечание, что они не новое предание вводят, а поновляют и укрепляют древнее, последуя заповедям святых апостолов и святых отцов, но самих заповедей этих не приводят. Настоящее соборное изложение подписано патриархом и прочими святителями в дому Пресвятой Богородицы 16 декабря 1620 г.

Издав такие постановления относительно латинян и белорусцев, патриарх Филарет сам первый старался и выполнять эти постановления со всею строгостию. К нему на патриарший двор передавались из Государева разряда иноземцы для расспросов об их вере. И Филарет приказывал по окончании расспросов рассылать всех иноземцев латинского и протестантского исповедания, мужчин и женщин, по монастырям мужским и женским, и всех крестить по-православному. В числе этих иноземцев часто находились белорусцы и вообще пришельцы из Литовско-Польского государства, не одни униаты, но и православные, нередко монахи, иеродиаконы, иеромонахи, даже игумены, и все они, хотя были крещены православными священниками, а иные пострижены в православных киевских и других обителях и получили священство от православных архиереев, греческих или западнорусских, принуждены были по приказанию патриарха вновь креститься чрез троекратное погружение, если сознавались, что крещены чрез обливание. Таким образом, в течение одного года (11 сентября 1623 - 22 августа 1624 г.) крещено было несколько десятков латинян и белорусцев по приказанию Филарета. Чрез несколько лет пришел к нему один из бывших униатских архиепископов, пожелавший возвратиться к православной Церкви. Филарет приказал и его вновь крестить как крещенного прежде чрез обливание. Это был некто Афиноген Крыжановский, который в 1630 г., июня 24-го явился в Путивль и дал здесь воеводам следующее о себе показание: пострижен он был в Мозырском Свято-Духовском монастыре и в 1628 г. рукоположен во иеромонаха Киевским митрополитом Иовом в Киево-Печерской лавре. Но как только возвратился в свой Мозырский монастырь, княгиня, жена Адама Вишневецкого, взяла его, Афиногена, в свой Брагин монастырь в архимандрита, а потом, едва прошел год, изгнала его. Он отправился к униатскому митрополиту Велямину Рутскому, который не только принял его в унию, но и поставил во Владимире Волынском вместе с двумя другими униатскими епископами архиепископом Хорвацкой земли и дал ему ставленую архиерейскую грамоту. Около полугода служил он архиепископом у митрополита Рутского, а теперь желает покаяться и вновь принять православие. Затем Афиноген вручил путивльским воеводам письмо о нем густынского игумена Феодосия к царю и патриарху и свою ставленую архиерейскую грамоту и просил переслать в Москву. Царь велел пропустить Афиногена в столицу, а патриарх после предварительного испытания Афиногена велел присоединить его к православной Церкви чрез крещение, определил в Угрешский монастырь и вскоре сделал его там даже келарем. Но Афиноген, воспользовавшись монастырскими доходами, задумал воротить себе архиерейское достоинство и чрез посредство какого-то князя далматского Ивана Альберта, находившегося в Москве, решился послать письмо да четыре сорока соболей турецкому паше, чтобы тот заставил Цареградского патриарха Кирилла Лукариса написать грамоту прощальную ему, Афиногену, и разрешил ему быть по-прежнему архиепископом, а другие четыре сорока соболей и несколько денег назначил послать самому Кириллу Лукарису. Все это Обнаружилось, и разгневанный Филарет послал (17 июня 1632 г.) Афиногена Крыжановского в нижегородский Печерский монастырь, велел держать этого чернеца-вора в хлебне на цепи скованного и потом допросить на правеже об его замыслах и о деньгах, что он воровски собрал с вотчин Николо-Угрешского монастыря. Афиноген сознался во всем, и найденные у него деньги были отобраны.

В числе святителей, подписавших соборное изложение о способе принятия белорусцев в Русскую Церковь, находился, как мы упомянули, и недавно произведенный архиепископ Сибирский и Тобольский Киприан. Он был первым архиереем открытой тогда Тобольской епархии. По мере того как устроялись в Сибирском крае монастыри и церкви, более и более чувствовалась там потребность в антиминсах и священниках, которых трудно было доставать из России. Еще в 1611 г. воеводы сибирские писали к Вологодскому архиепископу Сильвестру, что "в Тобольске и во всех сибирских городах у многих приходских церквей попов нет и затем стоят без пенья, многие люди без попов помирают без причастья, а младенцы без крещенья, и многие церкви поставлены вново, а стоят неосвящены, для того что в сибирских городах антиминсов нет", почему и просили прислать в Сибирь антиминсов и священников, хотя пять или шесть. Оказывалась настоятельная потребность назначить для сибирских христиан особого архиерея, который бы постоянно жил между ними и заботился о их духовных нуждах. Бывшие тогда смутные и крайне тяжкие обстоятельства отечества и Церкви не дозволяли правительству удовлетворить этой потребности. Но как только они прошли, то в 1620 г. изволением царя Михаила Федоровича и советом и благословением патриарха Филарета и всего освященного Собора открыта в Тобольске архиерейская кафедра, и 8 сентября рукоположен для занятия ее архиепископ Сибирский и Тобольский Киприан, бывший прежде хутынским архимандритом и доказавший свою приверженность к православной вере и к России во время покорения Новгородской области шведами. Царь и патриарх щедро наделили Киприана всем необходимым, дали ему служилых людей, отпустили с ним многих монахов из разных русских монастырей, и царь назначил как для архиепископа, так и для всей его свиты достаточное жалованье жизненными припасами. Киприан прибыл в Тобольск 30 мая 1621 г., но еще на пути к нему, промедлив несколько в городе Верхотурье, сделал там свои первые архипастырские распоряжения. В Верхотурье существовал небольшой монастырь Никольский, основанный прежде каким-то Ионою пошехонцем на мирские подаянья и состоявший всего из шести монахов, - Киприан дал в этот монастырь игумена Германа, постриженника Иосифова монастыря, и поставил попа старца Феодосия. В том же городе многие старицы, постригшиеся от мужей своих, не имели пристанища и жили в мире Киприан, переговорив с верхотурскими посадскими людьми, построил для стариц храм и монастырь женский во имя Покрова Пресвятой Богородицы, дал им попа и причетников. В Верхотурском уезде на реке Нице жили русские христиане, а церкви не имели - Киприан послал к ним соловецкого старца Серапиона с званием строителя и черного попа Христофора и велел строителю воздвигнуть им храм во имя Преображения Господня да Соловецких чудотворцев. В том же уезде находились два прежде еще основанные монастыря: Христорождественский на Тагиле и Введенский на реке Невье - в первый отпустил Киприан старого игумена Авраамия, да с ним послал старца-строителя Варлаама, а во второй поставил строителем старца Стахея, постриженника Юрьевского новгородского монастыря, да черного попа Феопемпта, постриженника Горицкого переславльского монастыря. О распоряжениях своих Киприан тогда же известил государя, и государь грамотою от 28 июля во все эти монастыри и церкви назначил денежное и земельное жалованье и велел сделать им подробную опись и доставить в Москву. Нет основания сомневаться, что Киприан продолжал такого же рода деятельность и после прибытия в свою епархиальную резиденцию. Но едва протекло с тех пор несколько месяцев, как ему суждено было испытать большое огорчение. Патриарх Филарет прислал к нему свою грамоту от 11 февраля 1622 г. и в ней писал: "Мы узнали от воевод и от приказных людей, которые прежде бывали в Сибири, что в сибирских городах многие служилые и тамошние люди живут не по-христиански, не по преданиям святых апостолов и святых отцов, а по своим скверным похотям. Многие русские люди и иноземцы, литовцы и немцы, крестившиеся в нашу православную веру, крестов на себе не носят и постных дней не хранят, пьют и едят и всякие скаредные дела делают вместе с бусурманами, живут с татарками некрещеными как с своими женами, женятся даже на своих родных и двоюродных сестрах и дочерях. Многие служилые люди закладывают своих жен за деньги своей же братье для блудной жизни, а бедных вдов и девиц насильно берут к себе, отнимают жен у людей работных и женят их на иных женах... А попы сибирских городов тем ворам не запрещают, напротив, молитвы им творят и венчают их не по закону. Многие мужья и жены в болезнях постригаются, а оздоровев, расстригаются, сбрасывают чернечецкое платье и живут в своих домах блудно. В мужских и девичьих монастырях старцы и старицы живут вместе с мирскими людьми и ничем от них не разнятся. Иные служилые люди привозят из Москвы многих женок и девок, держат у себя за жен, продают их другим или обращают в своих крепостных. А воеводы того не брегут, и тех людей от такого воровства не унимают для своей корысти, и попам приказывают венчать их насильно... И о том тебе, нашему сыну и богомольцу, сказывают бедные люди, у которых насильно отняты жены и отданы за других или порабощены, равно вдовы и девицы, что они осквернены и порабощены насильством, и о многих других бесчинствах тебя извещают, и бьют челом... А ты о том небрежешь и делать такие дела не возбраняешь, и наказания виновным, духовного и телесного, никакого от тебя нет, и к нам о том ни о чем не пишешь..." Затем патриарх преподавал Киприану обширные наставления, чтобы он имел неослабное попечение о порученном ему стаде, поучал христиан словом истины, убеждал, умолял, обличал непослушных, запрещал их, отлучал и даже предавал градским казням, но только с великою осмотрительностию. Эта патриаршая грамота, любопытная по содержащимся в ней сведениям о тогдашних нравах в Сибири, едва ли была справедлива по отношению к Сибирскому архиепископу. Что он мог сделать в полгода против всех этих безобразий, которые укоренялись в крае в продолжение нескольких десятилетий? Киприан написал в Москву, что он вовсе не находит себе содействия со стороны светских властей, а встречает только противодействие, что "в сибирских городах служилые и всяких чинов люди в духовных делах его и его десятильников слушать и под суд к нему ходить не хотят и научают между собою шуметь против него, а воеводы им в том потакают". И государь своею грамотою (от 29 августа 1622 г.) приказывал сибирским воеводам, чтобы они ни в какие духовные дела архиепископа Киприана не вступались и служилых и всяких чинов людей от всякого дурного дела унимали, а которые начнут не слушать архиепископа и его десятильников в духовных делах, тем велели чинить наказание, смотря по вине и как о том напишет архиепископ или скажут его десятильники и смотря по делу и по сыску. В том же году государь утешил Киприана и другою своею милостию: пожаловал ему по его просьбе на реке Нице 200 десятин пашни да сенных покосов на 800 копен. После этого пастырская деятельность Киприана пошла успешнее: он "по государеву указу и по патриаршу благословению неверных многих крестил в православную христианскую веру, и дом Софеи Премудрости Божией в Сибири устроил, и слабость многую в беззаконных женитвах и в иных многих духовных делах исправил и утвердил по правилам святых апостол и святых отец". Скоро мнение о Киприане до того изменилось в Москве, что патриарх Филарет захотел избрать его в ближайшего помощника себе, и 15 февраля 1623 г. по государевой и патриаршей грамоте он уже оставил Тобольск и отправился в царствующий город, где и произведен (12 декабря 1624 г.) в сан митрополита Сарского, или Крутицкого. На Тобольскую кафедру назначен был новый архиепископ Макарий, рукоположенный (19 декабря 1624 г.) из игуменов костромского Богоявленского монастыря. При отправлении этого архиепископа на епархию ему дана была по приказанию царя и патриарха "Память" (8 февраля 1625 г.), как вступить ему на свою кафедру и править епархиею и в особенности как поступать при обращении к христианству татар и других иноверцев, очень сходная с тою, какая дана была некогда первому архиепископу Казанскому Гурию. При Макарии также совершались обращения сибирских инородцев к христианству. Например, в 16-й день генваря 1633 г. по государевой и патриаршей грамоте крестили в Тобольске на речке Иртыше князя Никифора Алачева Юрьевича Лобана, мать его княгиню Анну, жену его княгиню Агафию да двух сынов его князей Симеона и Исидора.

Киприан был вызван из Тобольска на Крутицу в Москве, чтобы занять место известного митрополита Ионы, который более шести лет правил патриаршеством, а теперь волею или неволею удалился на покой в Спасо-Прилуцкий монастырь. По-видимому, митрополит этот обладал довольно просвещенным умом, отстаивая мысль, что не должно перекрещивать латинян при обращении их к православию, хотя потом и покорился соборному определению о перекрещивании их. Но он имел недоброе сердце, что и засвидетельствовал, когда обвинил и подверг тяжкому наказанию совершенно невинных справщиков книг и затем еще глумился всенародно над одним из них, архимандритом Дионисием. Так же несправедливо и жестоко поступил Иона во время своего управления патриаршеством и с Вологодским архиепископом Нектарием, которого, как мы видели в своем месте, без всякого расследования и суда лишил (около 1616 г.) кафедры и сана и сослал в качестве простого старца в Кириллов монастырь. Узнав об этом в 1621 г., может быть, по жалобе самого же Нектария, патриарх Филарет вызвал его в Москву, и здесь на Соборе расспрашивали его и делали подробные разыскания, за что он так пострадал. И пришли к заключению, и объявили самому Нектарию, что он "отлучен от святительства неповинно, не по делу, без сыску". Хотели уже подписывать приговор, как патриарх обратил внимание на одно из показаний Нектария, что он, находясь в Кириллове монастыре, при прежнем игумене (Флавиане) причащался в епитрахили, а при теперешнем (Савватии) без епитрахили, потому что игумен не позволил ему причащаться в епитрахили. Филарету это показалось сомнительным; он подумал, не своею ли волею Нектарий причащался без епитрахили, и потребовал письменных объяснений от игумена Кириллова монастыря Савватия и соборного старца Евстафия, у которого Нектарий, вероятно, находился под началом, а двух бывших духовников его вызвал даже в Москву. И только тогда, когда игумен отвечал, что действительно он не дозволял Нектарию, несмотря на все его просьбы, причащаться в епитрахили, потому что Нектарий прислан был в монастырь в качестве простого старца, а не архиепископа, и, когда потвердили то же самое и соборный старец, и духовник Нектария, патриарх решился наконец, уступая притом новым просьбам Нектария, разрешить его и благословил "святительская вся действовати" и совершать Божественную литургию (в мае 1621 г.). Случай, показывающий, с какою строгостию относился Филарет к самым, по-видимому, незначительным отступлениям в церковной обрядности. Разрешенному Нектарию приказано было жить на Богоявленском подворье впредь до назначения ему кафедры, и он оставался в Москве до смерти Вологодского архиепископа Корнилия (17 марта 1625 г.), когда вновь занял свою прежнюю кафедру, на которой и скончался (3 июня 1626 г.). Митрополит Иона, осудивший некогда Нектария, был свидетелем его оправдания на Соборе и просил прощения у патриарха и у самого Нектария. Вот за такие-то и, может быть, другие подобные поступки митрополит Иона и должен был наконец расплатиться потерею своей кафедры.

С самого вступления своего на патриарший престол Филарет Никитич обратил свое внимание на печатание богослужебных книг, которое во дни междупатриаршества совершалось очень медленно и, "зельною ревностию одержим быв к Божественным книгам, повелел печатанию строитися беспрестанно и предавать книги по всей Русской земле св. Божиим церквам". В 1620 г. типография перенесена была из Кремля, где помещена была временно после разорения ее поляками, на прежнее свое место, на старый Печатный двор на Никольском крестце, и имела уже семь книгопечатных станов. Справщиками при ней являются люди более или менее образованные книжным учением и знакомые с грамматикою и риторикою, каковы были старец Арсений Глухой, старец Антоний Крылов, священник-ключарь Иван Васильев Наседка, или Наседкин, богоявленский игумен Илия и светское лицо Григорий Онисимов. Первый и два последние несомненно знали и греческий язык. При типографии находилось особое помещение - "правильня", где занимались справщики с состоявшими при них чтецами и писцами и вели исправление текста и корректуру печатавшихся книг. В пособие этим справщикам царь и патриарх "повелеста от градов книги харатейныя добрых переводов древних собрата и от тех древних Божественных писаний стихословия исправляти, яже неисправлением от преписующих и многолетних обычаев погрешена быша", и таким образом положили начало знаменитой впоследствии Типографской библиотеке. При Филарете Никитиче вышло из Московской типографии больше книг, нежели сколько было напечатано их во все предшествовавшее время от ее начала. Изданы были все двенадцать Миней месячных, печатание их продолжалось одиннадцать лет: книги за сентябрь и октябрь вышли в 1619 г., а книга за август в 1630 г.. Служебник издавался шесть раз (1620, 1623, 1627, 1630, 1632, 1633). Часослов - пять раз (1628, 1631 - дважды, 1632, 1633). По четыре раза изданы были Апостол (1621, 1623, 1631, 1633), Требник (1623, 1625, 1633 - дважды) и Минея общая (1623, 1626, 1629, 1632). По три раза - Евангелие (1627, 1628, 1633), Псалтирь (1620, 1624, 1632), Псалтарь следованная (1626, 1628, 1632), Устав церковный (1631, 1633 - дважды), Триодь постная (1621, 1628, 1630). По два раза - Триодь цветная (1621, 1630), Шестоднев (1625, 1626), Евангелие учительное (1629, 1633). По одному разу - Октоих (1631) и Каноник (1631). Все эти книги печатались по благословению святейшего патриарха Филарета. В послесловиях многих из них сказано, что они и свидетельствованы были самим же Филаретом. В тех же послесловиях нередко упоминается, что книги были исправлены и напечатаны по древним харатейным славянским спискам, но нигде не замечено, чтобы хоть одна книга сличалась и с греческим текстом, и с греческими списками. Значит, и при Филарете Никитиче исправление книг совершалось так же, как прежде. Лучше и образованнее были теперь справщики, но и они, ограничиваясь только славянскими списками, хотя и древними, не могли избежать многих погрешностей, в чем сознавались и сами в послесловиях к книгам, и просили себе снисхождения у православных. Дав приказание исправлять книги по харатейным спискам и печатать, царь и патриарх имели в виду "в единогласие привести вся потребы и чины церковнаго священноначалия" - эта цель действительно достигалась, но не вполне, так как в разных изданиях одной и той же книги допускались некоторые разности. Например, в Служебнике 1633 г. по вынутии Агнца из просфоры положено каждение в монастырях, а по вынутии частиц из прочих просфор положены молитвы, произносимые священником и диаконом, - в прежних филаретовских Служебниках ничего этого нет. В Требниках 1625 и 1633 гг. есть чин на чадотворение и братотворение, молитвы над вином и медом, молитвы над солию - в Требнике 1623 г. этого чина и молитв нет. Впрочем, такие разности совсем уже ничтожны сравнительно с теми разностями, какие представляли между собою рукописные богослужебные книги, прежде употреблявшиеся в церквах. А с другой стороны, весьма важно и то, что печатанием книг предотвращалась возможность дальнейшего умножения этих разностей на будущее время.

Печатая в таком огромном количестве богослужебные книги, царь и патриарх рассылали их по городам для раздачи в церкви, монастыри и торговым людям в лавки и приказывали брать за книги "деньги по той цене, во что те книги стали в печати, без прибыли, чтоб теми книгами св. Божия церкви просвещались и имя бы Божие славилось, а за них бы, государей. Бога молили". В некоторые же церкви и монастыри, например Сибирского края, книги рассылались даже бесплатно. Вместе с тем патриарх Филарет отнюдь не запрещал употреблять и книг, которые были напечатаны в Москве при прежних патриархах и во дни междупатриаршества, только не считал этих книг свободными от недостатков и погрешностей, которые и старался исправлять или устранять в своих изданиях. Так, в Служебниках 1602 и 1616 гг., в чине крещения было напечатано, что "если младенец болен, то в купели должна быть вода теплая и (священник) погрузит его в воде по выю и возливает ему на главу воду от купели десною рукою трижды, глаголя: "Крещается раб Божий..." Такого правила Филарет, по своему строгому взгляду на обливательное крещение, разумеется, не мог допустить и не допустил ни в одном из напечатанных при нем Служебников. Еще гораздо строже поступил он с церковным Уставом, напечатанным в 1610 г. и употреблявшимся уже более двадцати лет, в том числе более десяти при нем самом, патриархе Филарете. В июле 1633 г. он издал окружную грамоту, которою приказывал отобрать экземпляры этого Устава из всех церквей и монастырей России и прислать в Москву для сожжения по той причине, как объяснялось в грамоте, что "те Уставы печатал вор, бражник, Троицкаго Сергиева монастыря крылошанин чернец Логин без благословения святейшаго Ермогена, патриарха Московскаго и всея Русии, и всего священнаго Собора, и многия в тех Уставех статьи напечатаны не по апостольскому и не по отеческому преданию, своим самовольством". Устав действительно был отобран и сожжен. Но некоторые экземпляры его уцелели доселе. И что же оказывается? В предисловии к книге прямо сказано, что она благословлена и свидетельствована патриархом Гермогеном. Остается предположить одно из двух: или Филарет Никитич не знал об этом, или признал это ложью, считая невероятным, чтобы Гермоген мог пропустить и одобрить такую книгу.

Равным образом Филарет долгое время не запрещал употребления и тех церковных книг, которые печатались в разных литовских типографиях и были приносимы в Россию: такие книги находились даже в его собственной библиотеке. Но с 1627 г., когда привезена была в Москву из Литвы в значительном числе экземпляров книга Кирилла Транквиллиона Ставровецкого "Учительное Евангелие", взгляд Филарета на книги литовской печати изменился. Игумен Никитского монастыря Афанасий, киевлянин, которому поручено было сделать выписки из книги Транквиллиона, донес (1 октября) патриарху, что этой книги "всякому верному христианину и в доме держати, и чести недостоит", так как она уже осуждена в Киеве Собором архипастырей за содержащиеся в ней ереси и читать ее запрещено православным под страхом проклятия. Царь и патриарх велели Афанасию указать самые ереси, и он одни места в книге, которые считал еретическими, подчеркнул, а против других сделал пометки. Тогда царь и патриарх велели еще рассмотреть книгу богоявленскому игумену Илии и соборному ключарю Ивану Наседке. Эти последние нашли в ней, кроме указанных Афанасием, и многие другие погрешности и ереси и (3 ноября) изложили их в 61-й статье. Критики были слишком придирчивы и иное называли ересью по одному лишь недоразумению и непониманию литовского языка. Получив такое свидетельство о книге, царь и патриарх издали (1 декабря) окружную грамоту, в которой, объявляя, что в этой книге "сыскались многия ереси и супротивства древним учительным Евангелиям и иным святых отец Божественным книгам", указывали: "На Москве и во всех городех литовския печати (не только) "Учительныя Евангелья" архимандрита Кирилла Транквиллиона Ставровецкаго, (но) и иныя книги его, Кириллова, слогу (хотя оне вовсе не были рассмотрены) собрата и на пожарех сжечь, чтоб та ересь и смута в мире не была". Этого мало: указывали еще объявить всем людям, чтобы "впредь никто никаких книг литовския печати и письменных литовских не покупали", а кто "учнет литовския книги какия-нибудь покупати", тем быть от царя в великом градском наказании, а от патриарха в проклятии. В Москве 4 декабря действительно сожжены были рукою пристава всенародно 60 книг "Учительного Евангелия" Транквиллионова "за слог еретический и составы, обличившиеся в книге" Подозрение против всех вообще литовских книг не прекращалось, и в феврале следующего 1628 г. царь и патриарх приказали переписать во всем государстве, сколько в каждой церкви книг московской печати и письменных, сколько книг литовских, печатных и письменных, давно ли последние находятся в той или другой церкви и не останутся ли церкви без пенья, если отобрать литовские книги. Приказали также объявить настоятелям монастырей и священникам, что царь и патриарх уже определили разослать по всем церквам взамен литовских книг книги московской печати: Апостолы, Псалтири, Часовники и пр. - и только до тех пор, т. е. до получения московских книг, дозволяется держать при церквах литовские книги, чтобы в церквах без пенья не было. Наконец, приказали отобрать литовские печатные и письменные книги у всех частных лиц, которые держали их в своих домах, отписать об этих книгах и ждать указа, как поступить с ними.

Несколько прежде, чем в государстве Московском постигла такая участь сочинения западнорусского писателя Кирилла Транквиллиона и началось гонение вообще против литовских книг, из Литвы принесена была в Москву книга, какой там еще никогда не бывало, не печатная, а рукописная, не богослужебная, а излагавшая учение веры, под названием Катехизис. Автор книги Лаврентий Зизаний Тустаневский, брат известного Стефана Зизания, столько ратовавшего против унии в Вильне, был сначала вместе с ним дидаскалом во львовском братском училище, откуда в 1592 г. перешел в Брест в тамошнее братское училище, а оттуда в Вильну, где и издал в 1596 г. свои Азбуку и Славянскую грамматику. Потом был педагогом у князя Богдана Соломерецкого (в 1600 г.) и чрез несколько времени у князя Александра Константиновича Острожского, воеводы волынского, в галицком городке Ярославле. Здесь сделался священником и проповедником в местной православной церкви и получил сан протоиерейства. А из Ярославля по смерти этого последнего князя переселился в городок Корец к княгине Анне Ходкевичевне Корецкой, почему и начал называться "протопопою корецким".

В 1626 г. 24-го апреля Лаврентий Зизаний прибыл в Путивль с двумя сынами своими, Иваном и Александром, и объявил воеводам, что идет в Москву бить челом о милостыне, потому что из Ярославля поляки его выгнали, церковь, при которой служил он, разорили и имения его отняли. Из Корца выехал на масленой неделе к Киевскому митрополиту Иову Борецкому, прожил в Киеве семь недель, стараясь собрать сведения, что постановлено королем польским на последнем сейме, и желает сообщить эти сведения в Москве, кому государь укажет. Привез письма от митрополита Иова к царю, патриарху и другим лицам да два письма от епископа Исаии из Прилуцкого монастыря к царю и патриарху. Спустя месяц Лаврентий по приказу государеву отпущен был из Путивля в Москву и здесь принят был с честию царем и патриархом. Царь велел дать Лаврентию квартиру и отпускать пищу и дозволил ему в июле сходить на богомолье в Троице-Сергиеву лавру, где также он был принят с честию. Но не для одной милостыни приходил в Москву Лаврентий, почему и должен был оставаться в ней очень долго. Он принес в Москву, может быть, с ведома и благословения Киевского митрополита Иова свой Катехизис и, представляя рукопись Филарету, "бил челом государю святейшему патриарху, чтоб ее исправити". Филарет приказал исправить ее богоявленскому игумену Илии и книжному справщику Григорию Онисимову, которые и сделали свои исправления с его одобрения. Когда рукопись была, таким образом, исправлена при участии самого патриарха, он приказал тем же доверенным лицам напечатать ее и отдать напечатанную книгу Лаврентию, а о тех статьях, которые исправлены, "поговорити с ним любовным обычаем и смирением нрава". Таких собеседований было три. Иногда они касались только описок или неточных выражений в сочинении Лаврентия, от которых сам же он вскоре отказывался, приписывая их то своему "переводчику", т. е. переписчику, то своему литовскому языку. Но иногда касались истин веры и других предметов и обнаруживали, что как Лаврентий, так и его московские собеседники нечужды были некоторых ложных мнений.

Например, во время первого собеседования, которое происходило 18 февраля 1627 г. по приказанию патриарха на Государевом Казенном дворе в нижней палате пред государевым боярином Иваном Борисовичем Черкасским да пред думным дьяком Федором Лихачевым, игумен Илия и Онисимов заметили Лаврентию: "У тебя неверно сказано, что Божество пострадало с плотию; не пострадал Бог с плотию, но пострадал Бог плотию, а Божеством пребысть бесстрастен". Лаврентий сначала отстаивал свою мысль, указывая на то, что во Христе Божество и человечество соединены в одну Ипостась нераздельно и, следовательно, страдали вместе, но потом уступил и похвалил сделанную поправку. У Лаврентия было написано: "Души православных христиан, которые умерли с покаянием, находятся в первом аде, а под ними в другом месте души некрещеных". Против этого Лаврентию сказали от имени самого патриарха, что души покаявшихся христиан во ад не бывают сведены, а отходят в места светлые и пребывают в руце Божией. Лаврентий сослался на молитвы Церкви в день Пятидесятницы о содержимых во аде, об ослаблении и утешении их. Ему отвечали: "То утешение и ослабление бывает душам грешным, непокаявшимся, а покаявшихся души всегда находятся в веселии и радости неизреченной. А что ты говоришь: зачем же об них молится Церковь, то Церковь молится о всех не только умерших без покаяния и отошедших во ад, да получат они отраду на время, в которое приносится о них жертва Богу, но молится и о скончавшихся с покаянием и пребывающих во свете, молится и о всех святых (?), да не только о всех святых, но и о Самой Пречистой Богородице (?)". Еще у Лаврентия было написано: "Можно крестить человека и не в освященной воде". Игумен Илия сказал: "У нас про такое дело в правилах не обретается и по милости Божией везде в Русской земле крестят в освященной воде". Лаврентий заметил: "Да у вас греческих правил нет". Тогда собеседники его отвечали: "Всех греческих старых переводов (списков) правила у нас есть, а новых переводов греческого языка и всяких книг не приемлем, потому что греки ныне живут в теснотах великих между неверными, и по своих волях печатати им книг своих не уметь, и для того вводят иные веры в переводы греческого языка, что хотят. И нам таких новых переводов греческого языка не надобно, хотя, что и есть в них от нового обычая напечатано, и мы тот новый ввод не приемлем". И Лаврентий сказал: "Мы также новых переводов греческого языка не приемлем, они искажены". Под конец первого собеседования игумен Илия встал, держа в руках книгу, и сказал: "Да уж ты, Лаврентие, не кручинься; для того те статьи тебе и объявлены, которые были в твоей книге не прямо написаны, и те все статьи святейший кир Филарет сам исправил и, исправя, нам велел напечатати и, напечатав, тебе отдати". И говоря ту речь, книгу ему отдал. И Лаврентий книгу взял честно, и целовал любезно, и говорил: "Спаси Бог государя святейшего Филарета, патриарха Московского и всея Русии, что он, великий государь, наше прошение исполнил".

Второе собеседование происходило 19 февраля по приказанию патриарха у протопопа Лаврентия на подворье, и ни боярина Черкасского, ни дьяка Лихачева здесь уже не было. В этот раз игумен Илия и Онисимов указали Лаврентию несколько весьма неудачных мыслей и выражений в его учении о Пресвятой Троице, каковы: "Единым часом прежде всех бысть Три Лица", или: "Отец Сына роди, как рожает орел орла и сокол сокола". Лаврентий сознавался, что ему "спростовалося", и просил прощения. Потом его спросили: "О каких четырех судах Божиих ты возвещаешь в своей книге?" Лаврентий, между прочим, отвечал: "А когда душа от тела разлучится, не суд ли ей от Бога изыдет, где ей быти повелит?" Московские богословы сказали: "Да ты прямо говоришь, где ей быти повелит, - это есть повеление, а не суд (?). Суд бо един всем общ будет, егда приидет Сын Человеческий во славе Своей..." Лаврентий с своей стороны спросил: "А как вы думаете о младенцах, которые рождаются от верных родителей, верны они или неверны?.." "От верных родителей, - отвечали Илия и Онисимов, - и младенцы верны, а от неверных неверны". Лаврентий возразил: "Да как же вы называете верным младенца некрещеного? Пока не крестится, он не может быть верным". На это был ответ: "Некрещеный хотя и верен, но еще не в лике святых, а когда крестится, тогда причитается к лику святых" и пр.

В самом начале третьего собеседования, происходившего 20 февраля у Лаврентия же на подворье, он сказал пришедшим к нему собеседникам: "Я много себя понудил и прошел едва не всю книгу: она зело добра и мудра, но иное, мне кажется, из моего в ней пропущено". Игумен Илия и Онисимов отвечали: "Мы пропустили, что велел нам святейший патриарх, что было написано у тебя о кругах небесных, и о планетах, и о зодиаке, и о затмении солнца, о громе и молнии, о Перуне, о кометах и о прочих звездах, потому что те статьи из книги Астрологии, а книга Астрология взята от волхвов еллинских и от идолослужителей и с правоверием нашим не сходна". Лаврентий: "Волен Бог да государь святейший Филарет; я ему, государю, о том и бить челом приехал, чтоб мое недоумение исправил, а то и сам ведаю, что в моей книге много и не дела написано". Илия и Онисимов: "Да переменили мы твое выражение в молитве Господней: "да освятится имя Твое". Имя Божие не освящается, но освящает". Лаврентий: "По греческому языку так говорится, что "освятится имя Твое". Кто у вас умеет по-гречески?" Илия и Онисимов: "Умеем по-гречески столько, что не дадим ни у какой речи никакого слога ни убавить, ни приложить. Да есть у нашего государя царя переводчики греческого языка, и грамоте умеют, и псалмы в церкви говорят, и они произносят: "да святится", а не "освятится". И вот уже осмое столетие идет, как греческая грамота переложена на русский язык, а никогда не слыхано, чтобы кто говорил: "да освятится..." Лаврентий: "Мне казалось, что все равно: "да освятится" или: "да святится", и я в том виноват". Илия и Онисимов: "Да мы же переменили написанное у тебя: можно крестить во обстоянии и диакону, и клирику, и иноку, и мирянину, если где попа не будет". Лаврентий: "Я написал то не от себя, до меня то написано в правилах Августина епископа да Никифора, патриарха Царяграда". Илия и Онисимов: "Правила Никифора, Цареградского патриарха, мы знаем, а того правила в них нет. Знаем и Августина, но его правил и прочих писаний в греческих переводах нет, потому что его писания искажены от латинских мудрецов на их еретический обычай. И у нас писаний Августина нет, а если бы где и нашлись, мы их не принимаем, потому что учения его латынского обычая. Есть у латынян и другой толковник, Иероним, но и его писаний мы не принимаем потому же... Ты, Лаврентий, прилагаешь новый ввод в Никифоровы правила, и мы думаем, что тот ввод у тебя от латинского обычая; у нас в греческих переводах Никифоровых правил того нет". Лаврентий: "Греческих правил у вас нет; откуда у вас взялись греческие правила?" Илия и Онисимов: "Киприан, митрополит Киевский, когда пришел из Царьграда на Русскую митрополию, привез с собою тогда правильные книги христианского закона с правилами на греческом языке и перевел на славянский язык, и Божиею милостию доныне пребывают без всяких смутов и прикладов новых вводов. Да и многие книги греческого языка старых переводов есть у нас, а иные которые книги печатные греческого ж языка входят к нам и будет сойдутся с старыми переводами, мы их принимаем и любим, а будет что в них приложено новое, мы тех не принимаем, хотя они тиснуты и на греческом языке, потому что греки живут ныне в великих теснотах, в странах неверных и не могут печатать по своему обычаю". Лаврентий: "И мы новых переводов греческого языка книг не принимаем. Я думал, что в Никифоровых правилах то написано, но ныне слышу, что у вас того нет, ино и я того не принимаю, простите меня Бога ради". В заключение этого третьего и последнего собеседования игумен Илия и Онисимов спросили Лаврентия: "Скажи нам, Лаврентий, что еще имеешь ты договорить с нами о сей книге? Есть ли у тебя речь к нам или нет?" Лаврентий отвечал: "Я всегда рад беседовать с вами и избирать лучшее. А книгу государского жалованья я проходил всю, и прилежно потрудился при вас и без вас, и много просвещения обрел душе моей. И дивлюся великой премудрости православного государя святейшего кир Филарета, патриарха Московского и всея Руси: каков разум, каков смысл, какову великую, Богом дарованную премудрость имеет в себе! Как он, государь, столь великую книгу, а в невеликое время учинил! Воистину Бог действует в нем". И, взяв книгу, Лаврентий прикладал ее к персям своим, обнимал руками и любезно целовал ее всюду. Тем и окончились собеседования.

Само собою разумеется, что Филарет "учинил", т. е. исправил, столь великую книгу не сам непосредственно, а чрез подручных ему людей, которые потому не раз проговаривались, беседуя с Лаврентием: "Мы переменили у тебя", хотя прежде и сказали, что сам патриарх ее исправил. Что книга Катехизис Лаврентия Зизания была напечатана в 1627 г., в этом не может быть никакого сомнения: она находилась в числе печатных книг в библиотеке самого патриарха Филарета и в нескольких экземплярах сохранилась доныне; в самом прении о ней довольно ясно говорится, что она была напечатана еще до начала прений, а из уцелевшей от того времени Записной книги Московского Типографского архива (№ 6) видно, что печатание Лаврентиева Катехизиса окончилось около 29 генваря 1627 г., следовательно, действительно прежде прения о нем. Но замечательно, ни в одном из сохранившихся экземпляров этого Катехизиса нет выходного листа, - не знак ли, что хотя Катехизис был напечатан, но осторожный патриарх не решился и не дозволил выпустить его в свет из типографии для употребления верующими? Катехизис, и притом в таком обширном виде, в первый раз появлялся в Русской Церкви и был напечатан, но, кажется, в Москве не понимали тогда достаточно высокого руководственного значения этой книги. Патриарх поручил ее исправить только двум книжникам и затем, рассмотрев и одобрив исправления, велел книгу напечатать, а не подверг ее предварительно самому тщательному и подробному рассмотрению на Соборе - не потому ли она и не была выпущена из типографии в свет? Катехизис, напечатанный Филаретом, как в то время не мог быть назван выражением верования всей Русской Церкви и служить символическою книгою для всех ее чад, так и ныне не может считаться свидетелем о тогдашнем веровании всей нашей Церкви. Это не более как сочинение одного литовского протопопа, исправленное двумя московскими грамотеями и одобренное одним Московским патриархом, в строгом смысле оно может служить свидетельством только об их веровании.

Если так строг был патриарх Филарет к литовским книгам, опасаясь, чтобы они не привнесли в Россию латинских и других еретических заблуждений, тем более не мог он щадить самих русских, когда они действительно увлекались этими заблуждениями, как и случилось с князем Иваном Хворостининым. Еще во дни первого самозванца, принадлежа к числу его приближенных и находясь в постоянных сношениях с поляками и их ксендзами, князь Иван поколебался в православной вере, хулил ее, не соблюдал постов и прочих ее уставов, за что и сослан был при царе Василии Ивановиче Шуйском в Иосифов монастырь под начало. Но этот урок не принес пользы. С воцарением Михаила Федоровича князь снова начал сноситься с поляками и их попами, соединился с ними в вере, принимал от них латинские книги и латинские образа, которые и найдены в его доме во время обыска, совершенного по приказанию государя. Государь, впрочем, пощадил князя и только дал ему строгий наказ, чтобы он не знался с еретиками, не перенимал их ереси, латинских книг и образов у себя не держал. Снисхождение не вразумило Хворостинина, он сделался еще смелее. Не только на словах, но и в письмах порицал православную веру и угодников Божиих, запрещал своим людям ходить в церковь, а которые ходили, тех бил, и мучил, и говорил, что молиться не для чего, что воскресения мертвых не будет; поносил на словах и в письмах вообще московских людей, отзываясь, что они "сеют землю рожью, а живут все ложью", что кланяются своим образам только по подписям, а если какой образ не подписан, то и не кланяются ему, и что "на Москве людей нет, все люд глупый, жити не с кем", и пр. Сделан был новый обыск в доме князя, и найдены многие латинские книги и иконы. Да и сам князь про свою совесть объявил, что у него там сомнения о вере. Тогда патриарх Филарет вместе с сыном своим определил послать князя Ивана Хворостинина "для исправленья" в Кирилло-Белозерский монастырь и приказал дать князю в монастыре особую келью, поручить его доброму старцу, не давать князю никаких книг, кроме церковных, и строго наблюдать, чтобы он никуда не выходил из обители, и никто к нему не приходил и не приносил книг и писем, и чтобы он ежедневно исправлял келейное правило и ежедневно посещал церковные службы. Не прошло и года, как князь Хворостинин принес покаяние и исповедался в своих грехах; монастырские власти удостоили его даже святого причастия и известили о всем патриарха. Патриарх остался недоволен и отвечал властям (6 ноября 1623 г.), что они поступили неосмотрительно и без его благословения, послал к ним учительный свиток, содержавший подробное исповедание православной веры, велел составить в монастырской трапезе большой Собор, пригласить туда князя Ивана Хворостинина, прочитать на Соборе в слух всех учительный свиток и допросить князя, верует ли он в Пресвятую Троицу и во все догматы, которые содержит соборная апостольская Церковь. Когда князь скажет, что верует, и никакой ереси не содержит, и в воскресении мертвых нисколько не сомневается, тогда велеть ему, чтобы он велегласно произнес на Соборе весь Символ веры. По произнесении Символа допросить князя, верует ли он также всему тому, что написано в учительном свитке, и когда скажет, что верует всему тому, и кается со слезами в своих согрешениях, и впредь обещает исправиться, тогда велеть ему подписать свиток по статьям своею рукою и сделать на нем приписку, что он, князь, всему тому верует и чает воскресения мертвых и жизни будущего века. Монастырские власти исполнили приказание патриарха и отослали ему учительный свиток с подписью и припискою князя. В декабре того же года царь и патриарх велели отпустить из Кириллова монастыря князя Хворостинина, и к нему самому последовал указ, в котором подробно были перечислены его вины, а в заключение было сказано, что царь и патриарх по своему милосердию пожаловали его, велели взять к Москве и быть ему во дворянех по-прежнему.

Еще пред приездом Филарета Никитича из Польши в Москву здесь получены были известия, что в Унженском Макарьевском монастыре (ныне Костромской епархии) у гроба преподобного Макария Унженского (? 1504) многие больные получают чудесные исцеления. Вскоре по вступлении Филарета на патриарший престол для расследования этих чудес послана была комиссия. И в начале сентября 1619 г., когда благочестивый царь, исполняя свой обет, данный по случаю возвращения его отца из плена, совершал свое путешествие по святым обителям, патриарх уже извещал его, что достоверность чудесных исцелений у гроба преподобного Макария подтвердилась. Посланные расспрашивали самих исцелившихся и свидетелей их исцеления, также их родителей, родственников и отцов духовных, и, по общему свидетельству и сыску, оказалось до 50 человек, действительно исцелившихся, из которых иные были больны лет по тридцати, иные по двадцати, иные по двенадцати, десяти, восьми и менее. Кроме того, 23 человека сами сказывали о своих исцелениях, хотя свидетелей представить не могли "для далека", т.е. по их отдаленности. "И потому, государь, свидетельство, - продолжал патриарх, - по нашему общему духовному совету о Святем Дусе, проповедати дела Божия преславно есть и угоднику Его, препод. отцу Макарию, честь воздаяти також, якож и прочим святым преп. отцем". Эти же самые слова повторил Филарет и в письме от 10 сентября к своему сыну и благословлял его немедленно исполнить свое царское обещание к преподобному чудотворцу Макарию и воздать ему такую же честь, как и прочим преподобным отцам. Судя по приведенным словам патриарха, причтение преподобного Макария Унженского к лику святых совершилось тогда Собором, а с тем вместе, конечно, установлен в честь его и праздник 25 июля. Спустя год послана была такая же комиссия в Чухломской Городецкий монастырь (ныне Костромской епархии) для расследования чудес, совершавшихся при гробе основателя того монастыря, преподобного Авраамия Галицкого (? 1375). Членами комиссии были архимандрит Корнилий из Крестовоздвиженского монастыря да игумен костромского Богоявленского монастыря Макарий с товарищами. Они производили расследование по росписи, поданной им настоятелем и братнею обители, лично расспрашивали получивших исцеления и свидетелей, при том бывших, и других людей и письменный акт своего свидетельствования и обыска за подписом и судейских людей отправили в Разрядную канцелярию к царю и патриарху. На основании этого акта, засвидетельствовавшего достоверность чудесных исцелений у гроба преподобного Авраамия Чухломского и Галицкого, он (в 1621 г.) причтен, без сомнения, Собором к лику святых, и ему положено праздновать в день его кончины, 20 июля, и совершать службу по церковному чиноположению.

В 1625 г., 25 февраля прибыл в Москву, а 11 марта представлялся царю Михаилу Феодоровичу и отцу его патриарху Филарету посол от персидского шаха Аббаса грузинец Урусамбек и правил им обоим от шаха поклон. А после поклона поднес патриарху золотой ковчег, украшенный драгоценными камнями, и сказал: "Государь мой Аббас шах прислал к тебе, великому государю, золотой ковчег, а в нем великого и славного Христа срачица". О намерении шаха прислать этот подарок известно было в Москве еще прежде от русских послов, находившихся в Персии, Коробьина и Кувшинова, которым тогда же поручено было собрать о ризе Господней подробные сведения, но послы при всех стараниях могли узнать только, что шах достал ее из Грузии, что в Грузии ее чествовали и от нее совершалось много чудес, а подлинно ли она риза Господня и какова она, об этом никто ничего не мог сказать. Патриарх принял от шахова посла золотой ковчег и в тот же день осматривал его на своем святительском дворе с Киприаном, митрополитом Сарским и Подонским, с Нектарием, архиепископом Вологодским, греком, проживавшим в Москве, с архимандритами, игуменами и протопопами. И при осмотре оказалась в ковчеге "часть некая полотняная, кабы красновата, походила на мели или будет от давних лет лице изменила, а ткана во льну". При этом патриарха смутило то, что в ковчеге "под ризою писаны были Страсти Спасовы латинским письмом, а латиняне - еретики". Через неделю (18 марта) патриарх сказал царю: "Святыня, что называют Христовою срачицею, прислана от иноверного царя, истинного свидетельства о ней нет, а неверных слово без испытания во свидетельство не приемлется. Надобно петь молебны, носить святыню ту к болящим, возлагать на них и молить Бога, чтобы Он Сам открыл о ней истину". Положено было во всей Москве поститься целую неделю, во всех церквах и монастырях совершать молебствия, носить ризу Господню к больным и возлагать на них. И не прошло еще недели, как от этой святыни начали совершаться многие чудесные исцеления. Царь и патриарх поручили Киприану, митрополиту Крутицкому, с двумя архимандритами и двумя игуменами произвесть надлежащее расследование и, получив удостоверение, что чудеса действительно совершились, приговорили быть в царских палатах Собору 26 марта. На Соборе торжественно объявлено было царскому синклиту и всему народу о чудесах от ризы Господней и определено было поставить ковчег с нею в Успенском соборе и учредить в честь ее празднование 27 марта, а составление службы на этот праздник поручить митрополиту Сарскому Киприану. Когда служба была составлена и напечатана, царь и патриарх разослали (в генваре 1626 г.) свои грамоты по всему государству с подробною росписью чудес, совершившихся от ризы Господней, и с службою ей и приказывали прочитать те грамоты по всем церквам всенародно и затем петь благодарственные молебны со звоном, а впредь ежегодно совершать празднование ризе Господней 27 марта по новосоставленной в честь ее службе. Отпуская персидских послов - а они выехали из Москвы 26 мая 1625 г., патриарх отправил с ними к шаху Аббасу послание, в котором благодарил его за присланную в дар святыню - ризу Господню, убеждал шаха принять правую христианскую веру и предостерегал его от латинского ксендза, которого, как слышно было в Москве, шах пригласил в свою страну.

Установляя новые праздники для всей Русской Церкви, издавая для нее богослужебные книги, и в том числе церковный Устав, определявший чин и порядок церковных служб на все праздники, где бы они ни совершались, патриарх Филарет в третье лето своего святительства (1622) приказал составить, в частности, "Сказание действенных чинов св. соборныя церкви Успения Пресв. Богородицы, матере церквам царствующаго града Москвы и всея Великия Русии". Это особенный Устав собственно для Москвы на те церковные праздники и торжества, которые совершались в ней большею частию при участии самого патриарха и царя. К числу таких праздников кроме некоторых важнейших общехристианских относились храмовые праздники главных московских церквей и монастырей, праздники в честь Московских святителей и других угодников, московские крестные ходы и подобное. Всех этого рода праздников показано Уставом: в сентябре восемь, в октябре пять, в ноябре семь, в декабре пять, в генваре только один, в феврале, марте и мае по пяти, в июне четыре, в июле семь и в августе девять, только в апреле не показано ни одного. Замечания Устава о каждом из праздников неодинаковы: иногда он кратко говорит, в какой церкви бывали патриарх и царь в день праздника на вечерне, утрени и литургии, совершал ли богослужение сам патриарх или только присутствовал на нем, или также кратко упоминает, откуда и куда совершался крестный ход, но иногда довольно подробно определяет, как происходило патриаршее священнослужение, как происходили крестные ходы, как встречал патриарх царя, что говорил ему и пр. Нельзя сомневаться, что Филарет Никитич не сам установил все те чины и порядки, какие описаны в настоящем Уставе, что они существовали или постепенно вводились еще при прежних патриархах, как видно и из самого Устава. Но патриарх Филарет приказал изложить эти чины в письмени, пересмотрел их, отчасти изменил и положил в Успенском соборе для постоянного руководства.

Значение Московского патриарха в лице Филарета Никитича достигло такой степени, какой оно не достигало никогда, ни прежде, ни после. Он был не только патриархом, но и "великим государем" не по одному имени, а в действительности. Он соцарствовал своему сыну и вместе с ним правил Московским государством. Подданные писали и подавали свои челобитные не одному царю, но вместе и великому государю святейшему патриарху, бояре делали свои доклады о государственных делах пред царем и патриархом, многие указы издавал царь, многие грамоты жаловал не от своего только имени, но и от имени своего отца, великого государя и патриарха. Иностранные послы представлялись царю и патриарху вместе в царских палатах, а если патриарх почему-либо там не присутствовал, то представлялись ему особо в патриарших палатах с теми же самыми церемониями, как прежде представлялись царю. Из переписки, какую вели царь и патриарх, когда один из них отлучался из Москвы на богомолье, видно, что они извещали тогда друг друга о текущих государственных делах и спрашивали друг у друга совета, что царь охотно принимал советы своего отца и иногда отдавал на его волю поступить, как признает нужным, и патриарх действительно распоряжался иногда по своему личному усмотрению без указаний от царя.

Простирая свою власть на все Московское государство как соправитель царя и великий государь, Филарет Никитич имел еще у себя особую, весьма обширную область в том же государстве, которою и ведал почти без всяких ограничений как патриарх или, точнее, как главный епархиальный архиерей. Мы уже знаем, что патриаршею епархиею сделалась та самая, какою прежде правили Московские митрополиты, и что еще при митрополитах она была очень велика и очень разбросана. Но доселе мы не в состоянии были точно обозначить все места, которые она обнимала, и составить хотя приблизительно понятие о ее размерах. Теперь мы имеем к тому возможность. В 1625 г., мая 20-го царь Михаил Федорович по совету и по прошению своего отца пожаловал ему свою грамоту на его патриаршую область, и в грамоте прежде всего перечислил самые места, входившие в состав этой области. Во дни патриарха Филарета она заключала в себе более сорока городов с их пригородами и уездами и несколько еще особых десятин, а города те находились в шестнадцати нынешних губерниях, или епархиях, и именно: в Московской - Москва, Дмитров, Звенигород, Серпухов, Можайск, Руза, Волоколамск; Владимирской - Владимир, Переславль Залесский, Юрьев Польский, Гороховец; Костромской - Кострома, Плес, Юрьевец Повольский, Кинешма, Лух, Галич; Нижегородской - Нижний Новгород, Балахна, Арзамас; Калужской - Боровск, Мосальск; Орловской Брянск, Севск, Карачев; Курской - Курск, Белгород, Рыльск, Путивль, Оскол; Воронежской - Валуйки; Тамбовской - Темников; Симбирской - Алатырь, Курмыш; Тверской - Ржев; Псковской - Торопец; Новгородской - Белозерск; Казанской Ядрин; Вятской - Вятка; Архангельской - Пинега, Кевроль, Мезень и пр. Во всей этой обширной церковной области патриарху Филарету по означенной грамоте его сына были подчинены не только все монастыри и церкви, соборные, ружные и приходские, все монашествующие в монастырях, мужских и женских, с их слугами и службинами, все духовенство и причт церквей, соборных, ружных и приходских, но и все монастырские и церковные вотчинные крестьяне и всякие монастырские и церковные люди. Патриарх имел право и власть ведать и судить всех этих своих подчиненных не только в делах духовных, но и во всяких делах "управных" (т. е. недуховных, гражданских), какие имели они между собою и в каких били на них челом люди сторонних ведомств, кроме лишь дел "разбойных, и татиных, и кровавых". Вместе с тем он имел право взимать со всех этих своих подчиненных пошлины по уложенью и налагать свои святительские дани и оброки на все духовенство и на пустошные церковные земли по своему усмотрению. Чтобы понять значение жалованной грамоты царя Михаил? Федоровича патриарху Филарету, надобно помнить, что тогда почти все более значительные монастыри в России и многие церкви, соборные, ружные, даже приходские, имели несудимые и тарханные грамоты, а по этим грамотам а) обитатели монастырей и духовенство церквей, равно как их слуги и крестьяне, подлежали власти своих епархиальных архиереев только по делам духовным, а по всем другим делам и во всяких исках на них от посторонних лиц находились вне зависимости от своих архиереев и подлежали суду самого государя или Приказу его Большого дворца; б) многие из таких монастырей и церквей с своим духовенством освобождались от взноса разных пошлин, какие обыкновенно собирались на епархиальных владык. Следовательно, своею жалованною грамотою патриарху Михаил Федорович как бы разом уничтожил все несудимые и тарханные грамоты, какие были у монастырей и церквей патриаршей области, и отчасти поступился для своего отца своими собственными правами или правами своего Приказа Большого дворца, о чем и заметил в самой грамоте: "А по нашему указу ведали их (монастыри и церкви патриаршей области) судом и управою кроме духовных дел во всяких делах в Приказе Большого дворца". Иски свои на сторонних людей все монашествующие и духовные лица патриаршей области и их крестьяне должны были вчинять по этой жалованной грамоте в светских приказах, которым те лица подлежали, но для трех московских монастырей, Троицко-Сергиева, Вознесенского девичьего и Новодевичьего, сделано было исключение. Всем монашествующим этих монастырей, их слугам и крестьянам предоставлено было вчинять иски и на всяких сторонних людях в приказах патриарха Филарета, и таким образом судебно-гражданская власть его распростиралась и за пределы его ведомства. Можно сказать, что царь Михаил Федорович пожаловал своему отцу такие права в его епархии, каких не жаловал никому из других епархиальных архиереев, что патриарх Филарет в своей церковной области был полным владыкою и господином и пользовался архипастырскою властию в такой степени, далее которой власть эта никогда в России ни прежде, ни после не простиралась.

В последние годы своей жизни патриарх Филарет вместе с сыном своим, государем, обратил внимание и на школу. В начале сентября 1632 г. приехал в Москву протосинкелл Александрийского патриарха архимандрит Иосиф, человек ученый и знавший славянский язык. Он еще в 1620 г., будучи иеромонахом, послан был Александрийским патриархом Кириллом Лукарисом в Киев и другие города Западнорусского края "для науки и утверждения веры" и провел в этих занятиях около двух лет. А в марте 1623 г. приходил и в Москву за милостынею и, получив ее от государя, скоро удалился. Теперь Иосифу предложено было остаться в Москве на службе. И когда он изъявил согласие, то царь и патриарх дали ему грамоту от 19 сентября 1632 г., в которой говорили: "Быти ему в нашем государстве и служити нам духовными делы, переводити ему греческие книги на словенской язык и учити на учительном дворе малых робят греческаго языка и грамоте, да ему же переводити книги с греческаго языка на словенский язык на латиньские ереси. А корму ему, Иосифу, давати по полтине на день да дьякону ево Григорию по гривне на день. Да ему же, протосинкелу Иосифу, дана келья каменная... да ему же давати нашего жалованья на всякой год в приказе по десяти аршин камки-куфтерю да по сороку куниц". В апреле следующего 1633 г. Иосиф состоял еще на своей службе, потому что, лишившись в этом месяце дьякона своего Григория, двукратно подавал просьбы, чтобы жалованье, отпускавшееся последнему, выдавалось впредь попу Феодору, находившемуся при нем, Иосифе. В том же году Цареградский патриарх Кирилл Лукарис, отвечая нашему государю и патриарху благодарственным письмом за присланные ему в предшествовавшем году с архимандритом Амфилохием подарки, в числе которых находились от Филарета две книги московской печати, Псалтирь следованная да общая Минея, посылал и от себя нашему патриарху на греческом языке книгу Варинос, три книги Геннадия Схолария против латинян и три книги Александрийского патриарха Мелетия и писал: "Пусть увидит их преподобный протосинкелл господин Иосиф. Он учинил разумно и свято, что остался у великого государя и у твоего преблаженства, мы всегда почитали его здесь как мужа учительного и честного. Не пожелает ли он перевесть те книги на русский язык? Я ныне хотел было прислать к вам, великим государям, учителя Кириака от св. горы Афонской, но он ехать не мог, потому что стар и бессилен. Сказывал мне архимандрит Амфилохий, чтобы прислать к вам, великим государям, иного учителя, и я буду впредь сыскивать". Значит, не довольствуясь одним учителем - Иосифом, царь и его отец желали иметь и другого из Греции же. Но это письмо Цареградского патриарха привезено в Москву только 6 декабря 1633 г. и уже не застало в живых Филарета Никитича. А после его кончины, спустя четыре с небольшим месяца, скончался и протосинкелл Иосиф: в 24-й день февраля 1634 г. царь государь указал дать "своего государева жалованья в Симонов монастырь по гречине по протосингеле Иосифе вечной поминок для его многие службы и иноземства сто рублей". И греческая школа, заведенная Иосифом в Москве, вероятно, тогда же закрылась.

Необыкновенна была судьба патриарха Филарета Никитича. Родной племянник царя Ивана Васильевича IV и двоюродный брат царя Федора Ивановича, он насильно сослан был в монастырь Борисом Годуновым и пострижен, хотя потом и получил сан Ростовского митрополита. Много потерпел он от разбойнических шаек второго самозванца, отстаивая свою соборную церковь в Ростове и своих духовных чад, хотя вслед за тем и удостоился высоких почестей от самого самозванца. Еще более потерпел, когда отправлен был послом к польскому королю и несколько лет томился в польской неволе, отстаивая с непоколебимою твердостию интересы своего отечества. Сделавшись патриархом и великим государем, он был твердою опорою для своего юного сына, опытным советником и мудрым руководителем во всем, обуздал своеволие бояр, проявившееся в первые годы царствования Михаила Федоровича, укротил "сильников" земли, укрепил и возвысил царскую власть. По современному свидетельству, Филарет не отличался богословским образованием, так как и не готовился с молодых лет на служение Церкви. Потому неудивительно, если он наравне со всеми своими современниками-соотечественниками смотрел на латинство как на злейшую из ересей, как на совокупность ересей, но он действовал по глубокому убеждению и по пламенной ревности о православии. Этим и объясняются его небезошибочные постановления о перекрещивании латинян и белорусцев, крещенных через обливание, предание огню сочинений Кирилла Транквиллиона, преследование вообще литовских книг, письменных и печатных. Тою же самою ревностию и заботливостию охранить Русскую Церковь от всяких приражений латинства и других ересей и заблуждений объясняются та осмотрительность, осторожность, строгость иногда до мелочей, какие обнаруживал Филарет при издании богослужебных книг, опасаясь изменить или исключить даже одно какое-либо слово, при исправлении Катехизиса Лаврентия Зизания, при установлении праздников в честь новоявленных святых и в честь ризы Господней. Свою правдивость на суде он явил пред всеми, когда оправдал невинных страдальцев - архимандрита Дионисия и старца Арсения - и восстановил в правах Вологодского архиепископа Нектария. Представляя в лице своем необыкновенное сочетание двух высших служений на земле - царского и патриаршеского, Филарет Никитич достойно исполнил свое призвание. Он скончался 1 октября 1633 г., имея около 80 лет от роду, и сам указал и благословил себе преемника на патриаршей кафедре.

II

Об избрании и поставлении преемника патриарху Филарету Никитичу сохранилось следующее краткое, но знаменательное свидетельство современника: "В лето 7142 (1634) поставлен бысть на великий престол Московского государства в патриархи Пскова и Великих Лук Иосаф, архиепископ по изволению царя Михаила Федоровича всея Русии и по благословению Филарета патриарха, понеже был дворовой сын боярской, во нравах же и житии добродетелен был, а ко царю не дерзновен". Патриарх Филарет, без сомнения, понимал, что то необыкновенно высокое значение, каким он пользовался в Церкви и в государстве, не вполне приличествовало бы другому патриарху, что если царь Михаил Федорович с покорностию подчинялся советам своего отца и богомольца и благодушно переносил силу его власти, то наверно не согласится того же переносить от его преемника, и что, следовательно, если этот преемник будет смелый и "ко царю дерзновенный" и захочет подражать своему предместнику, то между царем и новым патриархом неизбежны будут столкновения ко вреду Церкви и государства. Потому-то, может быть, и решился пред своею кончиною сам указать и благословить преемника себе в лице смиренного и благочестивого архиепископа Псковского Иоасафа.

Иоасаф, родом из боярских детей, принял монашеское пострижение в Соловецком монастыре, потом служил при Новгородском митрополите Исидоре (? 1619), бывшем прежде соловецким игуменом, в 1621 г. сделан архимандритом Псково-Печерского монастыря, а 1 генваря 1627 г. посвящен в сан Псковского архиепископа. Здесь пришлось ему однажды подвергнуться царскому гневу. В 1632 г. приехали в Псков из Москвы немцы с грамотою, которою дозволялось им ставить в Пскове немецкий двор, свободно входить в город и торговать в нем. Псковичи не согласились и послали к государю челобитную, чтобы немцам в Пскове не быть, под челобитною подписался и архиепископ Иоасаф. Это признали в Москве за сопротивление верховной власти, и у архиепископа патриарх "отнял благословение и службу". Скоро, однако ж, псковичи собрали три тысячи рублей и отправили к государю, и немцам велено было копать рвы для гостиного двора около Пскова, а не в самом городе. Вслед за тем и архиепископ получил разрешение от патриарха. Само собою разумеется, что хотя Иоасаф избран был на патриаршескую кафедру еще прежде, но установленная форма патриаршего избрания соблюдена была и над ним. В 31-й день генваря 1634 г. Новгородский митрополит Киприан и с ним другие архиереи по приказанию государя избрали в Успенском соборе трех кандидатов на патриаршество: Варлаама, митрополита Ростовского, Варлаама, архиепископа Вологодского, и Иоасафа, архиепископа Псковского, и прямо из собора принесли акт избрания в палаты государя. Государь велел посольскому думному дьяку прочитать этот акт и указал быть патриархом Иоасафу, архиепископу Псковскому. Немедленно Иоасаф был введен тем же думным дьяком и поставлен пред государем. Государь сказал новоизбранному патриарху речь и выслушал от него речь, а затем повторилось то же, что было при избрании патриарха Иова. На другой день, 1 февраля, совершилось наречение Иоасафа на патриаршество, подобно тому как прежде происходило наречение, или "благовестие", патриарха Филарета Никитича. Наконец 6 февраля Иоасаф был поставлен в патриарха по тому самому чину, как ставились прежние наши патриархи, с весьма незначительными отличиями. В тот же день по обычаю у царя была трапеза для нового патриарха и всего знатного духовенства и бояр, и патриарх удостоился сидеть за одним столом с государем, а в определенное время вставал из-за стола и совершал вокруг города шествие на ослята, причем осла водили боярин князь Юрий Сушелев, окольничий Михаил Салтыков и патриархов боярин Семен Колтовский. Царь Михаил Федорович, извещая всех четырех Восточных патриархов о кончине своего отца, извещал также, что "священным Собором под председательством преосвященнейшего митрополита Новгородского кир Киприана избран и законно поставлен великия Российския Церкви патриархом Псковский архиепископ святейший кир Иоасаф, муж благоразумный, правдивый, благоговейный и наученный всякой добродетели". Патриархи отвечали, что утверждают своим согласием это законное рукоположение святейшего патриарха кир Иоасафа и обещались прислать ему свои братские приветственные грамоты.

Едва прошел месяц со времени посвящения патриарха Иоасафа, как ему пришлось употребить одну из самых строгих мер против одного из участвовавших в этом посвящении иерархов - Суздальского архиепископа Иосифа Курцевича. Этот Иосиф, известный также под именем Иезекииля Курцевича, был прежде игуменом или архимандритом Трехтемировского монастыря, находившегося под патронатством казаков. В генваре 1621 г. поставлен Иерусалимским патриархом Феофаном, посетившим Трехтемировский монастырь, во епископа Владимирского и Брестского. В начале 1623 г. по воле князя Жеславского получил в управление Дерманский монастырь с званием его архимандрита и здесь старался будто бы склонять монахов к унии, а непреклонных преследовал и грабил, если верить одному из последних. В Москву прибыл в октябре 1625 г., в следующем году присутствовал здесь на Соборе святителей и вместе с ними подписал новую настольную грамоту патриарху Филарету взамен сгоревшей, а в августе того же года получил архиепископию Суздальскую. Недобрую славу приобрел он в своей новой епархии. В 1630 г. несколько посадских жителей Суздаля жаловались царю Михаилу Федоровичу, что архиепископ Суздальский Иосиф, воспользовавшись их отсутствием из дома, прислал на посад в полночь своих боярских детей со многими дворовыми людьми и разграбил их кожевни, несмотря на крики и вопли жен и детей и убеждения сбежавшегося народа, и что вообще "от насильства и грабежу архиепискуплева" на посаде жить невозможно. Жители Шуи также жаловались на Иосифа, называя его "иноземцем", что он прислал к ним "по мзде и накупу" попа Алексея и сына его Федора, которые, "стакавшись с архиепископскими наместниками, с иноземцами же, киевлянами", учинили им тяжкие налоги и притеснения. Наконец этого архиепископа Суздальского постигла тяжкая кара. До нас дошла царская грамота от 21 марта 1634 г. о ссылке Иосифа Курцевича в Сийский монастырь (Холмогорского уезда) под крепкое начало "за его бесчинство, что он живет не по святительскому чину, делает многие непристойные дела". Иосиф еще не был лишен архиерейства, и в монастыре велено было ему "быти во властелинском чину с понагеею", но запрещено было пускать его в церковь до получения указа. С архиепископом отпущены были из Суздаля только один иеромонах да два мирянина, повар и прислужник, которые и должны были жить при нем в его келье, и еще посланы были двадцать стрельцов с головою Иларионом Лопухиным для постоянного наблюдения, чтобы архиепископ не ушел из монастыря и ничего худого над собою не учинил. В монастыре приказано было приставить к Иосифу иеромонаха строгой жизни, который бы держал его под крепким началом, не давать в келью архиепископа ни бумаги, ни чернил, неусыпно сторожить, чтобы он не ушел из обители и к нему не приходили никакие сторонние люди, ежедневно совершать в келье его правило по монастырскому обычаю, и если архиепископа постигнет болезнь, то послать к нему духовного отца и пред смертию причастить его Святых Тайн, да и сам игумен по временам приходил бы в келью архиепископа и "на истину архиепископа приводил, чтоб его в чувство привести". Не долго пришлось ждать нового указа: в начале мая Иосиф привезен был в Сийский монастырь, а 14 сентября послана туда грамота патриарха Иоасафа, которою окончательно решилась участь несчастного архиепископа. Дело его рассматривалось на Соборе. Здесь сами келейники Иосифа и многие другие "иноземцы", прибывшие с ним из Киева и служившие при нем, показали, что он постоянно ел мясное вместе с блудницею, которую имел у себя, и не дозволял им вновь креститься в православную веру, хотя они были только обливанцы, а между тем позволял им жениться на православных христианках, ходить в православные храмы, приступать к Святым Христовым Тайнам, и рассказали про многие другие его злые дела, которые он не только сам творил, но "разбойническим обычаем" научал творить и своих скверных слуг и о которых не подобает и говорить во избежание соблазна. Выслушав все эти показания и взяв во внимание, что Иосиф и сам доселе некрещен (т. е. чрез троекратное погружение), как и прочие еретики веры папежской или люторской, отцы Собора постановили снять с него святительский сан и панагию и признали, что Иосиф недостоин не только носить святительский сан, но и быть в общении с верными, а должен быть "в чину плачущихся и рыдающих, не менши бо и он здесь (в России) восхотел содеяти Исидора, треклятаго митрополита, и Игнатия патриарха, ихже Церкви соборная проклинает". Изложив все это в своей грамоте в Сийский монастырь, патриарх Иоасаф приказывал, чтобы монастырские власти собрали всех своих священников и иноков, поставили пред собою бывшего архиепископа Иосифа и прочли пред всеми присланную грамоту, а потом сняли с Иосифа святительский сан и панагию и облекли его в чернеческое платье и чтобы находившийся при Иосифе стрелецкий голова Иларион Лопухин отвез его по государевой грамоте в Соловецкий монастырь. Из Соловецкого монастыря в 1640 г. Иосиф, может быть по просьбе его, перемещен в казанский Зилантов монастырь, где 15 июля 1642 г. и скончался и погребен в главной монастырской церкви.

Спустя два года после ссылки архиепископа Иосифа в Сийский монастырь, туда же сослан был и архимандрит новгородского Хутынского монастыря Феодорит. В царской грамоте (от 26 генваря 1636 г.), которая одна только и сохранила об этом известие, вовсе не сказано, в чем провинился Феодорит и за что он осужден, а велено только сийскому игумену принять Феодорита в монастырь и держать его в хлебне на цепи и в железах с большим береженьем, в хлебню же носить ему и пищу, как и прочей братии, а если он начнет скорбеть и просить отца духовного, то посылать к нему духовного отца и давать ему причастие Святых Христовых Тайн невозбранно.

Патриарху Иоасафу сделалось известным от многих, что в Москве и загородных местах по церквам соборным и приходским чинятся мятежи, соблазн и нарушение веры. Пение церковное говорят наскоро, голосов в пять, шесть и более со всякою небрежностию. А миряне стоят в церкви с бесстрашием, во время святого пения творят неподобные беседы со смехом, поучения святых отцов презирают, наставлений от священников не приемлют и самих священников поносят и укоряют. Иные же священники и сами беседуют и бесчинствуют в церкви и, угождая мирянам, не поучают их благочинию и благоговению. Обедни служат без часов, начиная только отпустом; во дни Великого поста совершают церковные службы весьма скоро, не по правилам, а по своему умышлению; на Святой неделе тотчас после обедни отпевают и вечерню для своих пьянственных нравов; в воскресные и праздничные дни заутрени поют очень поздно и с большою поспешностию, а положенных поучений и житий святых в назидание православным не читают. Пономари по церквам молодые, без жен. Дети поповские и мирских людей во время церковной службы бесчинствуют в алтаре. Нищие во время святого пения ходят по церквам с бесстрашием, человек по десятку и больше, и производят смуту и мятеж, иногда бранятся, иногда и дерутся. Иные полагают на блюдах пелены и свечи и говорят, что собирают на созидание церквей; иные притворяются малоумными, а после оказываются целоумными; иные ходят в образе пустынническом, в черных одеждах и в веригах, распустив волосы, а иные во время святого пения ползают в церквах, творят писк и производят большой соблазн в простых людях... и пр. Слыша о таком крайнем бесчинии в святых Божиих церквах, о таком нерадении духовенства, патриарх Иоасаф дал 14 августа 1636 г. на имя своего тиуна Ивана Манойлова и одного из главных поповских старост в Москве, никольского попа Панкратия, свою "Память" и приказал, чтобы они собрали всех поповских старост, прочитали им эту "Память" и велели списать ее и в списках разослать по всем московским и загородным церквам. В "Памяти" патриарх наказывал: а) чтобы священники и диаконы жили со всяким благочинием и попечением о своих церквах и церковное пение исправляли по преданию святых апостолов и святых отцов, пение церкви велели говорить голоса в два, а по нужде в три, шестопсалмие же только в один голос и в те поры ни Псалтири, ни канонов говорить не дозволяли; б) чтобы православные христиане стояли в церкви со страхом и благоговением, слушали церковное пение и поучения, неподобных бесед между собою не творили; в) чтобы заутрени в воскресные и праздничные дни пели священники по рассуждению не очень поздно и не очень скоро, читали на заутренях для народа учительные Евангелия, поучения и жития святых отцов, повести из Прологов и статьи из других учительных книг, какие есть в церкви; г) чтобы часы велели говорить перед обеднею, а не после заутрени и с усердием заботились о соблюдении всего церковного правила; д) чтобы учили своих духовных детей и прочих христиан, приходящих в церковь, страху Божию и всякому благочинию и наставляли их, как молиться Богу и Его угодникам, как по-христиански проводить праздники и воскресные дни, как вообще отсекать злые нравы и исполнять заповеди Божии; е) чтобы пономарей при церквах молодых и неженатых не держали; ж) мирянам и поповским детям входить в алтарь не позволяли; з) нищим ходить по церкви во время богослужения и просить милостыни запрещали, а велели им стоять и просить милостыни вне церкви, в притворе церковном... В заключение "Памяти" патриарх приказывал тиуну Манойлову и никольскому попу Панкратию прочитывать ее почаще поповским старостам в своей тиунской избе, куда они собираются, и напоминать им, чтобы они тщательно наблюдали за исполнением ее и соблюдением церковного благочиния "в своих сороках", а о неисправных и нерадивых священниках извещали патриарха.

Но не в одной Москве были такие священники и допускались тогда подобные бесчиния. Архимандрит нижегородского Печерского монастыря Макарий, на которого, как видно, возложено было главное наблюдение за всем нижегородским духовенством, доносил вскоре по вступлении в свою должность патриарху Иоасафу: "Спасский протопоп Владимир с братнею упивается и на Собор в соборную церковь для молебных пений по воскресеньям... мало ходят; протопоп архангельский Иосиф с братиею на Собор также мало ходят, а оправдывается тем, что он сидит у твоих государевых святительских духовных дел на десятинничьем дворе. Равно и от посадских церквей попы и дьяконы на Собор многие не ходят, а если когда и придут некоторые в соборную церковь, то или войдут в алтарь, или станут в самой церкви, но за столпами да тут и простоят, не облачаясь в священные ризы, все считаются между собою о местах, и никто не соглашается стать после другого. Архимандрит твоего домового Благовещенского монастыря Ферапонт на Собор не ездит, потому что протопопы в соборной церкви места ему не дают, также Духова монастыря игумену Владимиру и Самсоновского монастыря игумену Варсанофию протопопы мест не дают. Исстари из тех монастырей и из Зачатиевского девичьего игумены, попы и дьяконы прихаживали на Собор в соборную церковь с образами, ныне же совсем не ходят. А на посаде у приходских церквей живут с образами по два и по три попа, но на Собор также не приходят. Я много раз говорил на Соборе нижегородским протопопам и попам соборных и приходских церквей, что они на Собор к молебному пению не приходят, но они меня не слушают". Случались нарушения благочиния и между церковными властями, когда они съезжались в Москву на Соборы, и участвовали здесь в соборных богослужениях, и приглашались к царю для трапезы или к патриарху для совещаний. Тут проявлялось своего рода местничество: иные хотели стоять и сидеть выше других, и оттого происходили столкновения. Для устранения этого патриарх Иоасаф составил "Лествицу властем", в которой ясно указал каждому из архиереев и монастырских настоятелей свое место. Архиереи поставлены в "Лествице" в следующем нисходящем порядке: митрополиты: Новгородский, Казанский, Ростовский, Сарский; архиепископы: Вологодский, Суздальский, Рязанский, Тверской, Астраханский, Сибирский, Псковский; епископ Коломенский. Настоятели монастырей - в таком: архимандриты: Троице-Сергиева монастыря. Рождественского владимирского, Чудова, Новоспасского, Юрьевского новгородского, Симоновского, Свияжского, Андрониевского, Преображенского казанского, Ипатского костромского, Печерского нижегородского, Хутынского новгородского; игумен Кирилло-Белозерского монастыря; архимандриты: Горицкого переславского, Лужецкого можайского, Богоявленского ростовского; игумены: Богоявленского костромского, Богоявленского из-за ветошного ряду; архимандрит Спасского ярославского монастыря; игумены: Пафнутиевского боровского, Иосифо-Волоколамского; архимандрит Спасского суздальского; игумен Антониевского новгородского; архимандрит Печерского псковского; игумены: Соловецкого, Желтоводского Унженского; архимандриты: Спасского рязанского, Каменного вологодского, Отроча тверского, Возмицкого волоколамского, Даниловского переяславского; игумены: Ферапонтовского белозерского, Борисоглебского ростовского; архимандрит Солотчинского рязанского; игумены: Прилуцкого вологодского, Болдина дорогобужского, Вяжицкого новгородского, Духовского новгородского, Сторожевского звенигородского, Павлова вологодского, Глушицкого вологодского, Колязинского, Корнилиевского вологодского, Никитского переяславского, Колоцкого можайского и Угрешского. Перечислены здесь настоятели только 46 главнейших монастырей, обыкновенно призывавшиеся на Соборы в Москву, и, замечательно, некоторые игумены поставлены выше архимандритов, конечно, по относительной важности самих монастырей.

В Сибирском крае, хотя уже утвердилось христианство и был свой постоянный архиерей, живший в Тобольске, все еще ощущалась крайняя нужда в достойных священнослужителях. В 1635 г. царь Михаил Федорович писал Вологодскому архиепископу Варлааму, чтобы он выбрал в Вологде и во всей своей епархии протопопа для Тобольска да двух попов черных и трех белых для Тобольска и других городов Сибири и чтобы все выбранные были "люди добрые, крепкожительные и духовные учители, а не бражники". Спустя несколько недель царь приказал тому же архиепископу увеличить число духовных лиц, назначаемых для Сибири, и именно избрать архимандрита, протопопа, пять попов черных да десять или двенадцать попов белых. Воля государя была исполнена архиепископом. А так как и в Москве записались своею волею ехать в Сибирь два попа черных да шесть попов белых, то государь велел отправить всех их вместе с избранными в Вологодской епархии, "потому что в Сибири попов надобно много". Всем отправленным назначено было на подъем и проезд из государевой казны жалованье, а белым попам дана возможность продать свои дома и хозяйства и взять с собою свои семейства.

Исправление и печатание богослужебных книг при патриархе Иоасафе продолжалось прежним порядком и безостановочно. Всех книг напечатано теперь 23. Большая часть из них (16) были те же самые, которые печатались и при патриархе Филарете, и также изданы теперь почти все по нескольку раз. Псалтирь издана теперь семь раз (1634 - дважды, 1635, 1636, 1637, 1638, 1640). По четыре раза изданы: Псалтирь следованная (1634, 1636, 1638, 1640), Потребник (1634, 1636, 1637, 1639), Минея общая (1635, 1636, 1637, 1638) и Часослов (1635, 1637, 1638, 1640). По три раза: Евангелие (1634, 1637, 1640), Служебник (1635, 1637, 1640) и Триодь цветная (1635, 1638, 1640). По два раза: Апостол (1635, 1638), Триодь постная (1635, 1638), Каноник (1636, 1640-1641) и Шестоднев (1635, 1640). По одному разу: Евангелие учительное (1639), Октоих (1638), Минея месячная только за два месяца: сентябрь (1636) и декабрь (1636), и Устав церковный, оконченный уже по смерти патриарха Иоасафа (1641). Иногда книги печатались с прежних изданий без перемены: так. Требники и Служебники 1635 и 1637 гг. перепечатаны с Требника и Служебника 1623 г. Иногда же печатались с прибавлениями, или дополнениями, например в Требник (мирской) 1639 г. прибавлены целые три главы: 40-я, излагающая известное постановление Московского Собора 1620 г., 42-я - статья о святительском суде и 46-я - чин на новолетие 1 сентября. Но что важнее, иногда в новых изданиях книг изменялись или совсем отменялись статьи, напечатанные в прежних изданиях.

Например, в филаретовском Требнике 1623 г. было сказано: "Аще случится младенца два или три крестити, то коемуждо младенцу особо молитвы глаголати и все последование св. крещения и крестити" (л. 102), а в иоасафовском Требнике 1639 г., напротив, положено: "Аще случится два или три крестити и множае, то глаголем молитвы обще всем, а не особо всякому и все последование св. крещения, точию имя глаголем коемуждо свое" (л. 103). В том же филаретовском Требнике положен особый "чин погребению священническому" (гл. 29), а в Требнике 1639 г., иоасафовском, этот чин отменен как составленный будто бы "от еретика Еремея, попа болгарскаго" (л. 301 об.). Кроме книг, печатавшихся и прежде, при патриархе Иоасафе напечатаны были еще семь книг в первый раз, именно: Азбука (1634, 1637), Анфологион (1637), Трефолой в четырех книгах по три месяца в каждой (1637 1638), Трефологий с службами собственно русским святым (1637), Потребник иноческий (1639), Святцы (1639) и Житие святителя Николая Чудотворца с службою ему (1640). К числу книг, изданных при этом патриархе, можно отнести и те, которые напечатаны, вероятно, по его же указанию, хотя и после его смерти, до избрания его преемника, именно: Житие святителя Николая с службою ему (1641), Псалтирь (1641), Часослов (1641), Служебник (1641), Потребник (1642) - и напечатанные в первый раз: Пролог за первую половину церковного года с сентября по март (1641) и книга Маргарит, собрание нескольких Слов святого Иоанна Златоуста с прибавлениями (1641).

Вообще можно сказать, что при патриархе Иоасафе издано книг, судя по числу названий их, не только не меньше, но даже больше, нежели при патриархе Филарете, и это тем замечательнее, что первый патриаршествовал только шесть лет, а последний - четырнадцать. Зависеть это могло частию от того, что некоторые книги при Иоасафе печатались уже с готовых изданий, а не пересматривались, не поверялись предварительно, частию же и от умножения числа книгопечатных станов в Московской типографии, которых при Филарете, например в 1620 г., было семь, а при Иоасафе, в 1640 г., уже двенадцать. Для сличения и исправления книг, приготовлявшихся к печати, требовались старинные рукописи из монастырей, как потребованы были, например, в 1640 г. из Кириллова монастыря Харатейные Прологи и Чети-Минеи. Для выбора новых справщиков потребованы были в 1641 г. из всех русских монастырей в Москву "старцы добрые, и черные попы, и дьяконы житием воздержательны, и крепкожительны, и грамоте горазди", которые должны были явиться в Приказ Большого дворца государеву боярину князю Алексею Михайловичу Львову, заведовавшему и Печатным двором. Из числа трудившихся над изданием книг во дни патриарха Иоасафа более других известен Василий Федоров Бурцев, подьячий патриаршего двора, обыкновенно печатавший свое имя на своих изданиях. Книги печатались теперь, как помечено в каждой, повелением царя Михаила Федоровича и благословением патриарха Иоасафа, но ни в одной не сказано, чтобы она была и свидетельствована самим патриархом.

Значение патриарха Московского и всея России во дни патриарха Иоасафа осязательно принизилось. Его уже не величали великим государем, а титуловали только великим господином - это название усвоялось ему и в царских официальных бумагах, и в грамотах его собственных и подчиненных ему лиц, и в печатавшихся при нем книгах. Царь государь уже не ставил имени патриарха наряду с своим или после своего, даже вовсе не упоминал о патриархе не только в своих указах по делам государственным, но и в грамотах по делам церковным, не упоминал и в таких случаях, когда, казалось, следовало бы упомянуть, например в грамоте в Сийский монастырь о ссылке туда Суздальского архиепископа Иосифа, в грамоте Вологодскому архиепископу Варлааму о посылке священнослужителей в сибирские города, в грамоте в Кириллов монастырь о присылке из него в Москву книг для печатного дела. Случалось, впрочем, что Михаил Федорович обращался и к патриарху Иоасафу даже по государственным делам, как водилось прежде. Однажды государь объявил на Соборе всяких чинов людям многие неправды крымского хана против государевых посланников и гонцов, как он позволял их грабить и всячески притеснять, подвергать позору и мучению, хотя и продолжал принимать казну, которая по старине посылалась из Москвы в Крым "для дружбы и любви". Царь спрашивал, что предпринять против хана. На этом Соборе патриарх с духовенством почему-то не присутствовал. Но государь приказал послать из Посольского приказа письменное уведомление о происходившем на Соборе к патриарху, чтобы он дал свой совет. "И я, богомолец твой, письменно же отвечал патриарх Иоасаф Михаилу Федоровичу, - со всем освященным Собором даем мысль свою. Наш долг - молить и просить Бога и Пречистую Богородицу и великих святителей Московских и всея России Петра, Алексея и Иону о мире всего мира, и о благостоянии св. Божиих церквей, и о твоем многолетнем здравии и всего твоего семейства, потому что ты от высшей Божией десницы поставлен самодержцем всея России... А тебе, государь, принявшему от Вышнего управление православным родом человеческим, подобает пещися не о себе только, но соблюдать и спасать от треволнения и всех находящихся под твоею властию, все вверенное тебе стадо Божие... Нам, богомольцам твоим, прилично напоминать тебе как царю и владыке по твоему остроумию и Богом данной тебе мудрости. А ты, боговенчанный царь, поревнуй, как ревновал прежде, равноапостольному царю Константину и благоверному великому князю Владимиру... Ты глава всем - покажи ревность и благочестие, чтобы тебе, как можно, освободить своих посланников из бесерменских рук и от злого мучения и позоров. Твоя царская казна от того не оскудеет: когда Бог Своею милостию освободит твоих посланников от такого злого мучения, тогда можно будет отказать крымцам за их многую неправду в той казне, какая посылалась в Крым по старине для дружбы и любви. В украйных же городах пристойно тебе, государь, устроить ратных людей, конных и пеших, по твоему, государеву, усмотрению, как тебе Бог известит. А о том, что учинить крымцам за мучение твоих людей, нам, твоим богомольцам, непристойно написать такого совета, чтобы учинить воздаяние. Рассудить об отмщении врагам и что учинить им - дело, государь, твое, и твоих бояр, и ближних людей, и всего твоего царского ситклита, а не нас, твоих, государевых, богомольцев".

Патриарх Иоасаф был строгий инок, смиренный и благочестивый, помнил место своего монашеского пострижения - Соловецкую обитель и почти ежегодно делал в нее свои пожертвования то церковными облачениями, то печатными книгами, то деньгами. Но существование его как патриарха мало было заметно в свое время и таким же остается в истории. Кончина Иоасафа последовала 28 ноября 1640 г.

III

Более года Русская Церковь оставалась без первосвятителя. Царь почему-то медлил избранием нового патриарха может быть отыскивая лицо, которое бы вполне соответствовало такому высокому служению. А может быть, эта медленность произошла и оттого, что нескоро съехались в Москву русские святители, которых государь известил своею грамотою о кончине прежнего патриарха и пригласил к избранию нового. По зову государя явились в Москву три митрополита: Аффоний Новгородский, Варлаам Ростовский, Серапион Сарский, два архиепископа: Серапион Суздальский, Моисей Рязанский и один епископ - Рафаил Коломенский со множеством архимандритов, игуменов, протопопов и священников, а прочие святители, которые не могли по разным причинам явиться, прислали свои повольные грамоты. Когда прибывшие в Москву иерархи представились государю, он просил их прежде всего вознести усердные молитвы к Богу, да дарует Он Церкви Своей нового верховного пастыря и учителя. А когда они удалились, велел приготовить шесть жребиев и написать на них имена, на каждом жребии по одному имени тех шести лиц, которых сам же предварительно избрал (в том числе двух архиепископов - Серапиона Суздальского и Пахомия Астраханского, одного архимандрита Симонова монастыря Иосифа и трех игуменов московского Богоявленского монастыря Иону, Соловецкого Маркелла и псковского Святогорского Макария), запечатал все эти жребии своею царскою печатью и отослал чрез боярина своего князя Алексея Михайловича Львова в соборную церковь к находившимся там святителям, с тем чтобы они, помолившись Богу и Пречистой Богородице, вынули пред Ее чудотворною иконою Владимирскою один из присланных жребиев, "кого Бог изволит и Пречистая Богородица изберет быти патриархом", и тот жребий прислали нераспечатанным к государю. Святители взяли сначала три жребия, положили их в драгоценную панагию, которую носили прежние патриархи, поставили панагию в киоте на пелене пред чудотворною иконою Владимирской Богоматери и начали молебствие. По окончании молебна старший из архиереев - Новгородский митрополит Аффоний велел Ростовскому митрополиту Варлааму вынуть один из трех находившихся в панагии жребиев и держать в руках, а два остальные отложить. Потом положили в ту же панагию другие три жребия из шести присланных царем, поставили ее пред тою же чудотворною иконою на пелене, вновь совершили молебствие, и из панагии вынут еще один жребий митрополитом Сарским Серапионом, а два остальные отложены. Наконец в ту же панагию положили два прежде вынутые из нее жребия и поставили ее пред чудотворною иконою Богоматери. По окончании третьего молебствия один из этих двух жребиев вынул архиепископ Суздальский Серапион и поднес митрополиту Аффонию и всему Собору. Аффоний, не распечатывая жребия, отдал его князю Львову для доставления государю. Царь распечатал жребий пред всем своим царским синклитом и объявил, что "благоволи Бог и Пречистая Богородица быти патриархом Иосифу, архимандриту Симонова монастыря", и тотчас же послал князя Львова в соборную церковь возвестить о том самому архимандриту Иосифу пред всем освященным Собором. Такое необычайное избрание Иосифа на патриаршество совершилось 20 марта 1642 г. На следующий день происходило наречение, а 27 марта и самое посвящение Иосифа в патриарха в присутствии государя. В день посвящения по обычаю у государя был обед, на который были приглашены патриарх и прочие духовные власти. Но как замечено в современном описании всей этой церемонии, когда новый патриарх прибыл в царские палаты и благословил встретившего его государя, государь "в руку и в клобук патриарха не целовал"; когда велел государь патриарху сесть за своим царским столом, то патриарх "сел от государя с сажень или мало больши". Из-за стола патриарх скоро поднялся, чтобы совершить обычное шествие на осляти для благословения Москвы, и снова возвратился к царской трапезе, по окончании которой государь пожаловал его своими подарками. На другой день патриарх продолжал свое шествие на осляти по Москве, на третий - был у государя, поднес ему свои дары и окончил шествие на осляти по Москве. А осля под патриархом водили боярин Василий Петрович Шереметев, окольничий князь Андрей Федорович Литвинов-Мосальский да патриархов боярин Василий Федорович Янов. В четверг на Светлой неделе, 14 апреля, велел государь патриарху быть у себя в Золотой палате; патриарх, сопровождаемый прочими святителями, принес праздничное поздравление сперва царю, потом царице в ее палате, царевичу Алексею Михаиловичу и трем царевнам, причем поднес царице, царевичу и царевнам свои дары и от всех их удостоился получить такие же подарки.

Вступив на патриаршую кафедру, Иосиф счел своим долгом обратиться к своей духовной пастве с архипастырским поучением, которое тогда же было напечатано и распространено по России. Это обширное поучение состоит из трех частнейших. В первом под заглавием "Поучение великаго господина святейшаго Иосифа, патриарха Московского и всея Великия Русии, архиереом, и священноиноком, и мирским иереом, и всему священному чину" (л. 1 - 16) первосвятитель повторяет по местам дословно те же самые основные мысли, какие, сколько известно, еще со времен Киевского митрополита Кирилла II наши архиереи излагали в своих поучениях.

"К попом", или в так называемом "Святительском поучении", которое раздавали всякому новопоставленному священнику. Только патриарх Иосиф присовокупил к этим мыслям некоторые тексты из Священного Писания, выписки из святого Златоуста и наставления от собственного лица. "Послушайте, начинает он, - сыны и братия нашего смирения о Господе, архиерейский, и священноиноческий, и иерейский преподобный и священный Собор! По благодати Господа Бога и Спаса нашего Иисуса Христа и по апостольскому завещанию, которое я принял от Спасителя нашего... к вам мое Слово". В самом Слове прежде всего указывает на высоту пастырского служения и его ответственность пред Богом: "Все мы по благодати, данной нам от Бога, называемся земными ангелами, и небесными человеками, и светом, и солию земли... Мы с ангелами предстоим у престола Господня, сводим Духа Святого с небеси и претворяем хлеб в Плоть Христову и вино в Кровь Его невидимо для людей, что, впрочем, многие святые видели и ныне достойные видят. Мы просвещаем людей Божественным крещением. Мы если свяжем на земли, Бог не разрешит на небеси; если разрешим на земли, Бог не свяжет на небеси. Нами преподает Господь тайны спасения человеческому роду. Нас поставил пасти Свое стадо словесных овец, за которых Христос Бог наш пролил Плотию Свою честную Кровь. Нам предал талант, который имеет истязать от нас во Второе Свое пришествие на праведном своем суде..." Потом убеждает пастырей достойно проходить свое высокое звание и заботиться как о своем спасении, так и о спасении всей своей паствы: "Посему отныне молю вас, сыны и братия о Господе, соблюдите себя чистыми от всякого греха и вознесите Богу молитву и слезы за себя и за всех, да обратит в благоверии пребывающих к деланию добрых дел.... Сохраните себя от всяких скверных сатанинских дел, как говорит Златоуст, отвергните от себя пьянство и объядение, чуждайтесь тяжбы, вражды, и хулы друг на друга, и скверного мздоимания, клятвы и лжи, скупости, ненависти и лукавства. Сему внимайте, сему учитесь, к сему друг друга понуждайте, как бы вам стать непорочными на Страшном и грозном суде во Второе пришествие Христово и как каждому из вас воздать слово о людях своей паствы... Простец согрешивший за свою одну душу, даст ответ Богу, а иерей - за многих... Послушайте, что сказал Бог пророком Иезекиилем: Сыне человечь, стража дах тя дому Израилеву, да слышиши слово от устен Моих и воспретиши им от Мене; внегда глаголю беззаконнику: смертию умреши, и не возвестиши ему... беззаконник же той в беззаконии своем умрет, крови же его от руки твоея взыщу... и пр. (Иез. 3. 17 - 22). Послушайте и Иоанна Златоустого, просвещающего своим учением все концы вселенной, как он восхваляет священство и как претит нерадивым священнослужителям... Посему, сыны и братия, слыша такие страшные прещения Божии и поучения св. отцов, убойтесь, устыдитесь и смирите себя, ибо страшно впасть в руки Бога живого. На то мы и позваны, чтобы нам показать собою образ благочестия и тем привести людей ко спасению..." Вслед за этими общими наставлениями пастырям Церкви о их священном долге патриарх преподает им и некоторые частные уроки. "К сему же, чада мои. Божественные писания любите и в них поучайтесь, ибо чтение писаний отверзает нам небеса... Ложных же книг не читайте, от еретиков уклоняйтесь и общения с ними не имейте... Если кто из вас сам чего-либо не уразумеет, тот да вопрошает наше смирение... Если кто будет сопротивляться преданию соборной Церкви и нашему поучению по указанию святых отцов, вы возвещайте о том нашему смирению, и мы... общим праведным судом месть воздадим и на истинный путь наставим... Детей своих духовных неослабно учите страху Божию... Разумейте, кого отлучить от Тела Христова и от Церкви и на какое время; если же кто сам недоумеет, то да вопрошает ведущего... Всякое церковное пение исполняйте со страхом, по чину и по уставу, особенно же Божественную литургию... и никогда не входите в церковь, имея вражду на клеврета своего... Никому из простых людей не позволяйте входить во св. алтарь... Блюдите и ваших собственных детей, да не осквернятся блудом прежде брачного времени... Челядь же свою учите страху Божию, а гладом не морите, ни наготою, ни босотою не томите". В заключение патриарх говорит: "Все это, любя вас, написал я, и если вы сохраните завещанное нами, то Бога возвеселите, и ангелов удивите, и от нашего смирения примете на себя благословение, и молитва ваша услышана будет от Бога, и земли нашей от иноверных бесерменских стран брань облегчится, и милость Божия на все страны Русской земли умножится... Молитесь и за меня, грешного, да вашими молитвами подаст мне Бог крепость паствы и прощение грехов..."

Второе поучение Иосифа озаглавлено "Поучение христолюбивым князем и судиям и всем православным христианом" (л. 16 - 40 об.). Здесь патриарх резко порицает современников за их нечестие и вместе не только учит и убеждает их, но и повелевает им исправиться, как облеченный высшею церковною властию. "Всем повелеваем иметь в уме страх Божий, ибо известно, что все возлюбившие Бога и ходящие в заповедях Его сподобляются Его милости и благодати. Но некоторые только имя христианское на себе носят, а будучи омрачены окаянно диаволом, впадают в клятвы, и в хулы, и в телесные нечистоты и бесстудно творят содомский грех, чего нет и между бессловесными... Сим всем завещеваем содержать в уме страх Божий и грядущий Суд и удаляться от таковых нечистот... Учим вас от св. писаний, что за такие грехи грады Содом и Гоморра и другие окрестные с живущими в них до конца погублены были... А что сказать о тех, которые о Боге ротятся, и клянутся, и крест целуют ротою, и призывают Бога на погубление свое? Тем запрещаем судом святительства и царства находиться в соединении с нами и учим словом Господним: Не клянитеся всяко, ни небом, ни землею... Проповедуем всем христианам, да удаляются от лютых прегрешений, каковы: рота, клевета, лесть, лжесвидетельство, убийство... блуд, прелюбодеяние, содомское блужение, скотоблужение, пьянство и пр. Повелеваем начальникам городов казнить по закону хульников, ротников, мужеложников, убийц, растлителей девства... В каждой стране свои законы, и каждая держится своих обычаев... А мы, принявши истинный закон от Бога, осквернились беззакониями разных стран, заимствовав от них злые обычаи, за то и терпим томление от тех стран... Итак, оставим путь злобы, конец которого - пагуба, и познаем путь Божий, возводящий на небо". К этим своим обличениям и наставлениям патриарх присовокупил несколько небольших Слов, или отрывков, известных по рукописям, каковы: а) "Слово Сирахово на немилостивыя судии и князи, иже неправдою судят"; б) "Слово о гордости"; в) "Слово о судиях и о властелех, емлющих мзду и неправду судящих"; г) "Слово Аввакума пророка на обидящия и насильствующия"; д) "Слово св. Василия о судиях и о властелех"; е) "Слово иже во святых отца нашего Иоанна Златоустаго о милостыни, како подобает от праваго труда творити милостыню, а не от лихоимства". Впрочем, надобно заметить, что и это второе поучение Иосифа ему не принадлежит, а целиком заимствовано им из Кормчих XVI в., где оно помещалось под заглавием "Поучение епископле всем христолюбивым князем и всем правоверным христианом боголюбивым", равно как оттуда же заимствованы и все приложения к поучению: Слово Сирахово, Слово о гордости, Слово о судиях и др. В заключение последнего приложения, заимствованного из Златоуста, Иосиф выразился: "Посему молю вас, рассуждайте сами собою о всякой вещи и понуждайте себя творить заповеди Господни да обрящете покой душам вашим".

И непосредственно за тем патриарх так озаглавил третье свое поучение: "Посем еще паки рцем к чистителем иереом христианскаго народа" (л. 40 48), чем ясно показал, что три поучения его, напечатанные вместе, составляют собственно одно поучение. В последнем поучении Иосиф преподает пастырям наставления преимущественно каноническаго свойства. "Слушайте, сыны и братья нашего смирения о Господе, что говорит правило. Если говорит: да извержется, то уже извержен; если говорит: да отлучится, то отлучится на время соответственно греху... Если впадет поп или дьякон в блуд или другой грех, возбраняющий священство, да отлучится и не служит. Не должно служителю Божию, имеющему на кого гнев, входить в алтарь, но прежде примириться и тогда начинать службу. Неприлично попу носить красных (светлых) одежд и коротких, но смиренные и длинные. Все церковные службы он должен совершать со страхом и трепетом... Не должно подавать Св. Даров недостойным, пребывающим во грехах, возбраняющих причащение, пока не понесут эпитимии и не покаются... Внимай, иерей, что должно причащать людей от части Владычней, от которой сам приобщаешься, а не от частей Богородичной, Предтечевой и прочих, как поступают некоторые священники, не ведающие Писания... Антидор раздавать сперва чтецам и потом простым людям. Чтецы и клирики не должны подавать Божественных Даров простецам, а простецы да не касаются к св. сосудам и не входят в алтарь... Умеющие Божественные Писания могут писать свои согрешения на хартии и подавать отцам духовным, а прочие должны исповедовать свои грехи устно... Женщин повелеваем исповедовать при отверстых дверях церкви во избежание соблазна. Священноинокам заповедуем не принимать на исповедь мирских людей, мужей и жен, кроме крайней нужды... Юный священноинок и мирской иерей никак да не дерзнет принять даже одну душу к исповеди... Священноинок да не принимает черниц на исповедь..." и пр. Нет сомнения, что и это третье поучение Иосифа заимствовано им если не целиком, то по частям из каких-либо прежних сборников.

Первые годы патриаршествования Иосифа ознаменовались в Москве довольно жаркою и продолжительною полемикою против лютеранизма, в которой принимал участие и сам патриарх. В 1643 г., октября 28-го по приказу государя было объявлено патриарху, что государь посылал в Данию для переговоров с королем Христианом IV одного проживавшего в Москве иностранца, Петра Марселиса, и что вследствие этих переговоров скоро прибудет в Москву сын короля датский королевич Вольдемар для сочетания законным браком с царевною Ириною Михайловною, - объявлено с тем, чтобы патриарх со всем освященным Собором молился Богу и Пречистой Богородице о счастливом окончании начинающегося дела. В начале следующего года Вольдемар действительно прибыл в Москву с посольством от датского короля и пастором своим Матвеем Фильгобером и 28 генваря представился царю. Через десять дней (8 февраля) патриарх Иосиф по царскому приказу послал к королевичу бывшего в Швеции резидентом Димитрия Францбекова и велел ему сказать: "Великий святитель со всем освященным Собором сильно обрадовался, что вас, великого государского сына. Бог принес к великому государю нашему для сочетанья законным браком с царевною Ириною Михайловною, и вам бы, государскому сыну, с великим государем нашим, с царицею и их благородными детьми и с нами, богомольцами своими, верою соединиться". Королевич отвечал, что он не может переменить своей веры; в договоре, заключенном Марселисом, прямо сказано, что ему, королевичу, принуждения в вере не будет, и если теперь его царское величество не изволит делать по статьям того договора, то пусть прикажет отпустить его, королевича, назад к отцу. Францбеков заметил, что теперь ехать ему, королевичу, назад в свою землю было бы нечестно, а лучше бы он поразмыслил и согласился поговорить о вере от книг с духовными людьми. Королевич отвечал: "Я сам грамотен лучше всякого попа, Библир прочел пять раз и всю ее помню; если царю и патриарху угодно поговорить со мною от книг, я готов говорить и слушать". Скоро он объяснился с царем и на словах и письменно и стоял на одном, что переменить веры не может, ссылался на договор, на волю отца. Царь отвечал, что вовсе не хочет принуждать его, королевича, к перемене веры, а лишь просит и молит его о том, потому что иначе и законному браку его с царскою дочерью никак быть нельзя. Королевич просил отпуска в Данию, но царь не отпустил. Он все надеялся, что королевича можно склонить к принятию православия силою убеждений, и приказал действовать патриарху.

21 апреля явился к королевичу посланный от патриарха и сказал: "Послал меня к тебе государев отец и богомолец святейший Иосиф, патриарх Московский и всея России, велел о твоем здоровье спросить и известить тебя: слух до него дошел, что ты, государь королевич, у царского величества отпрашивался к себе, а любительного великого дела, для чего приехал, с царским величеством не хочешь совершить. Так святейший Иосиф о том к твоему величеству советное за своею печатью письмо прислал, чтоб тебе пожаловать вычесть и любительно ответ учинить". В письме патриарх убеждал королевича не упрямиться, послушаться царя государя и соединиться с ним в вере, потом кратко объяснял различие между православным исповеданием и лютеранским и наконец вновь убеждал королевича принять православие и креститься в три погружения, присовокупляя, что возьмет грех на себя, если королевич считает это грехом. Через два дня королевич прислал ответное письмо к патриарху, заключавшее в себе двадцать одну статью, и говорил, что твердость в вере нельзя называть упрямством и в делах веры надобно больше слушаться Бога, чем людей, доказывал правоту своего лютеранского исповедания и достаточность обливательного крещения, просил патриарха походатайствовать пред царем об отпуске его, королевича, в Данию вместе с датскими послами и, между прочим, писал: "Вы призываете нас соединиться с вами в вере и говорите, что если мы видим в этом грех, то вы со всем освященным Собором возьмете грех тот на себя. Мы думаем, что всяк грехи свои несет сам; если же вы убеждены, что по своему смирению и святительству можете брать на себя чужие грехи, то сделайте милость, возьмите на себя грехи царевны Ирины Михайловны и позвольте ей вступить с нами в брак". Патриарх отправил к принцу второе послание, в котором изложил опровержения и возражения на каждую из статей его ответного письма.

Но скоро поняли, что такая переписка, происходящая негласно, не может привести ни к чему, и решились испытать последнее средство - устные открытые прения. В 28-й день мая государь указал "седети для ответа противу королевича попа Матфея" благовещенскому протопопу Никите, протопопу черниговскому (т. е. церкви во имя Черниговских мучеников, находившейся в Москве) Михаилу да успенскому ключарю Ивану Наседке и пригласить еще на помощь, какие найдутся в Москве, искусных в Божественном писании греков. И 2 июня в доме Димитрия Францбекова состоялось при посредстве переводчиков первое прение, в котором со стороны православных принимали участие преимущественно ключарь Наседка и греки: архимандрит Иерусалимского патриарха Феофана Анфим, архимандрит Метеорского монастыря Парфений да князь Дмитрий Альбертос Далматский. Главным предметом спора был вопрос о крещении обливательном, но касались вопросов и о почитании святых, и о значении иерархии. Все участвовавшие в прении, т. е. Наседка, греки и пастор Фильгобер, написали о нем свои особые записки и прислали в Посольский приказ. Фильгобер с похвалою отзывался о своих противниках, "староруском священнике" и двух греках, как о людях искусных и знающих дело, но жаловался, что они слишком упрямы, что ничего не может быть тяжелее, как говорить с такими людьми, которые языкам и свободным наукам не учились и не скоро могут понять правду, и бил челом, чтобы его пощадили и впредь таких сходок и прений не дозволяли. Прения действительно прекратились, по крайней мере надолго, но к ним обе стороны как бы подготовлялись. Государь приказал (10 августа) ключарю Наседке сделать выписки из книг против доказательств пастора Фильгобера, изложенных в его записке, относительно обливательного крещения. А Фильгобер написал целую "тетрадь в десть" в защиту и подтверждение своих мыслей и 4 июля 1645 г. подал ее в Посольский приказ. Тогда по воле государя состоялось второе, и последнее, прение с пастором Фильгобером и велось в присутствии самого королевича Вольдемара тремя лицами - протопопом черниговским Михаилом, ключарем Наседкою и строителем костромской Геннадиевой пустыни Исаакием. Оно направлено было собственно против последней тетради Фильгобера, но вместе и против ответного письма королевича на послание патриарха, и против записки Фильгобера после первого прения, причем русские в своих ответах немало пользовались выписками из книг, сделанными еще прежде ключарем Наседкою. Это второе, и последнее, прение также описано и дает нам возможность составить ясное понятие о сущности происходивших споров.

Пастор датского королевича отстаивал, что обливательное крещение, совершаемое у лютеран, есть истинное и действительное и что несправедливо требуют от королевича, чтобы он крестился еще в другой раз, именно чрез погружение. Пастор говорил и писал: "Истинно есть крещение или в три погружения, или в три поливания, или в три покропления", потому что "сила крещения не в воде настоит, но в действе Св. Духа, который в крещении обильно на нас изливается... Слово ??????? "крещаю", от которого происходит ????????? "крещение", означает не только "погружать", но чаще "обмывать, обливать, окроплять"... Святой Иоанн Предтеча крестил народ и Самого Господа Иисуса водою, а не в воде, т. е. чрез обливание, а не чрез погружение в Иордане... Обрезание в Ветхом Завете совершалось однажды, так и духовное обрезание - крещение в Новом Завете должно совершаться однажды... И Соборы, как Вселенские, так и Поместные, запрещали крестить в другой раз даже тех, которые получили крещение от еретика, если только оно совершено во имя Отца и Сына и Св. Духа... Недавно приезжал в Польшу патриарх Цареградский Иеремия, и он также запретил крестить вторично всякого, кто крещен во имя Отца и Сына и Св. Духа... Да и ваш государь Иван Васильевич, отдавая дочь свою Елену за польского короля, не требовал от него, чтобы он принял греческую веру и вновь крестился..." и пр. Русские с своей стороны говорили и писали в ответ пастору: отнюдь не все равно в крещении - погрузить, облить или окропить; крещением, по апостолу, мы спогребаемся Христу в смерть (Рим. 6. 3, 4), а это спогребение возможно только чрез погружение в воде, а не чрез обливание ею или окропление... Потому-то правила святых апостолов, святых Соборов и святых отцов единогласно повелевают крестить в три погружения... Греческое ?????????, "крещение", означает именно "погружение" и только "погружение" (это особенно отстаивали греки во время первого прения), а обливание или окропление по-гречески называется иначе... Святой Иоанн Предтеча крестил народ и Самого Христа не водою, а в воде - ???????, как свидетельствуют все евангелисты (Мф. 3. 11; Мк. 1. 8; Лк. 3. 16; Ин. 1. 26), следовательно, чрез погружение, а не чрез обливание или окропление... Крещение действительно не повторяемо, но только крещение истинное, т. е. чрез троекратное погружение. А обливательное крещение, совершаемое у лютеран, не есть истинное, но еретическое, и потому даже вовсе "несть крещение, но паче осквернение", и крещенных таким крещением правила апостольские (правила 47 и 50) и соборные (1 Вселенского Собора правила 8 и 9) крестить снова не только не запрещают, но повелевают... "Да у вас нет и священного чина поставления по преданию апостол и св. отец. Мы вправду ведаем, что и ты, Матвей, ни священ, ни рукоположен с возложением руку священничества, также ты сам и не крещен и не освящен: како тебе и инех крестити и освящати? И как вам других святити и крестити, когда вы сами ни от кого не освящены?.. У вас нет ни святителя, ни Церкви, ни св. икон Христа Бога, Пречистой Его Матери и святых, Ему угодивших, вы не почитаете их, ни св. мощей. Нет у вас также и св. постов... церкви ваши не святы, потому что в них нет антиминсов с мощами мучеников... Все чины и уставы церковные у вас отринуты... Патриарх Иеремия, бывший недавно в Польше, будто бы запретил крестить вновь тех, которые крещены во имя Отца и Сына и Св. Духа. Но и у нас патриарх Иеремия был же, а ничего такого не говорил. Он, без сомнения, запрещал крестить в другой раз тех, которые крещены истинным крещением, а не тех, которые крещены от еретиков, зная, что "еретическое крещение несть крещение, но осквернение..." Государь Иван Васильевич выдал свою дочь за польского короля Александра, крещенного хотя чрез обливание, но веры не люторской, а латинской. Мы знаем, что папа и все римляне - еретики, отпали от православной Церкви еще при короле Карле и за то прокляты от св. отец вечною клятвою, почему и не имеем с ними никакого общения как с ведомыми еретиками. Но все-таки у них лучше, чем у вас, - это мы говорим не к похвале их, а желая вашу злейшую веру еретическую явну учинити. Хотя их учение еретическое, но только у них есть поставление кардиналов, арцибискупов от папы, а у вас, лютеран, и того худого ничего нет, ни именуется. Государь Иван Васильевич отдал свою дочь за польского короля по его прошению, отдал потому, что желал быть с ним в любви и совете, для утверждения мирного..." и пр. Во время состязаний своих о значении обливательного крещения, совершаемого у лютеран, пастор Фильгобер и его русские оппоненты касались еще догматов православной Церкви о почитании икон и о призывании святых. Но как возражения первого, так и опровержения последних были самые обыкновенные и общеизвестные. Потому мы и не станем излагать их.

Необходимо присовокупить, что в то самое время, как в Москве происходили такие жаркие прения с датским принцем Вольдемаром о значении лютеранского крещения, этим же вопросом занимались и в Константинополе. Отец принца датский король писал к польскому королю, польский - к молдавскому воеводе Василию, а последний - к новому Цареградскому патриарху Парфению и просил его, чтобы рассудили: признавать ли крещение лютеранское и кальвинское или нет. Патриарх совещался со многими учеными людьми, в том числе с славившимся тогда учителем Мелетием Сиригом, и созвал Собор, на котором после многих разысканий и совещаний решили, что крещение лютеранское - не в крещение и лютеран надобно крестить вновь, потому что они не крещаются чрез троекратное погружение, а только окропляются, и не водою, а разными пахучими жидкостями, да и самые попы их не освящены. Польский король писал также к Киевскому митрополиту Петру Могиле, а Могила просил Цареградского патриарха, чтобы он послал к московскому государю известного ему Мелетия Сирига и не велел во второй раз крестить королевича Вольдемара. Но патриарх и Собор не приняли ходатайства Киевского митрополита. О всем этом царь Михаил Федорович получил разом (25 марта 1645 г.) три послания: от цареградского грека Ивана Петрова, от Халкидонского митрополита Даниила и от Мелетия Сирига, который извещал вместе, что заседания Собора продолжались двадцать дней, но соборование еще не окончилось: хотят созвать больше архиереев. Такие известия с Востока могли служить сильным возбуждением для московских книжников в их состязаниях с принцем Вольдемаром. Как ни старался, однако ж, царь Михаил Федорович склонить датского королевича к принятию православной веры, чтобы потом выдать за него свою дочь, сколько ни трудились по воле царя русские богословы доказать пастору Фильгоберу недействительность лютеранского крещения и необходимость для королевича креститься по-православному, все эти старания и труды остались безуспешными. И эта безуспешность чрезвычайно огорчала царя и гибельно повлияла на его здоровье: 4 июля 1645 г. происходило последнее прение состязавшихся о вере, а 16 июля Михаил Федорович скончался. Новый государь Алексий Михайлович, которому также заявил Вольдемар о своем нежелании креститься вновь, не стал удерживать королевича в Москве, и 17 августа он был отпущен со всем датским посольством в Данию.

Строгое исполнение церковных уставов и узаконений как духовенством, так и мирянами было также предметом постоянной заботливости патриарха Иосифа, как и его предместника. В 1646 г., пред наступлением Великого поста, Иосиф по приказанию царя Алексея Михайловича разослал окружной наказ всему духовному чину и всем православным христианам, чтобы соблюдали наступающий святой пост в чистоте и от пьянства, и от неправды, и от всякого греха удалялись, приходили к церквам Божиим, и стояли в них со страхом и трепетом и с любовию, в молчании, без всяких шепотов, и молились со слезами и сокрушенным сердцем о своих грехах; чтобы протопопы и попы призывали православных к покаянию и поучали и начинали вечерни и утрени в ризах, а иноков и всяких сборщиков, которые ходят по церквам с образами, и с блюдами, и с пеленами и просят подаяний, равно и нищих, просящих милостыни, отнюдь не пущали в церковь во время богослужения, потому что от их крику и писку православным не слышно бывает Божественного пения и чтения, и в церкви Божии приходят они, как разбойники, с палками, под которыми скрываются небольшие железные копья, и бывает у них между собою драка до крови и смрадная брань. Патриарх приказывал протопопов, попов и диаконов, которые начнут ходить бесчинно и пьянствовать, смирять большим смирением и быть им в великом запрещении, а о мирянах, которые будут непослушны своим духовным отцам в соблюдении поста и покаяния, доносить ему, патриарху, и присовокуплял, что на всех их за их непослушание и бесчинство будет государев указ. В 1647 г. по указу государеву (17 марта) патриарх, митрополиты, архиепископы и епископы со всем освященным Собором уложили: по правилам святых апостолов и святых отцов, в воскресный день отнюдь не подобает православным христианам работать, но должно приходить в церкви Божии на молитву; в субботу вечером переставать от всякого дела за три часа до ночи, как только начнут благовестить к вечерне, прекращать торговлю, затворять ряды и торговые бани и в бани не ходить; утром в воскресный день не отпирать рядов и ничем не торговать до пятого часу дня, а как только минет четыре часа, отворять ряды и торговать харчами и всякими товарами; корм же скотской, овес и сено, продавать во все дни и часы невозбранно; в праздники Господские поступать так же, как и в воскресные дни; когда бывают крестные ходы, тогда в рядах ничем не торговать и рядов не отпирать, пока из ходу с крестами не придут в соборную церковь, а потом торговать; в зимнюю же пору, когда в дне бывает семь часов, открывать в воскресные дни торговлю в начале четвертого часа дня, в субботу же вечером переставать от всякого дела за час до ночи. Это уложение было разослано по всей России и прочитано по церквам всему народу.

Во дни патриарха Иосифа нередко совершались открытия мощей угодников Божиих и явления чудотворных икон, установлялись в честь тех и других праздники или созидались церкви, а для мощей устроялись раки. В 1641 г. по указу царя Михаила Федоровича Новгородский митрополит Аффоний с тремя настоятелями новгородских монастырей и всем своим соборным духовенством свидетельствовал (30 августа) мощи преподобного Александра Свирского, а в 1643 г. по указу того же государя перенес (5 декабря) эти нетленные мощи из Николаевской церкви Свирского монастыря в церковь Преображения Господня и здесь переложил в новую сребропозлащенную раку, которую устроил и прислал из Москвы сам государь. В 1645 г., 5 генваря открыты мощи благоверного великого князя Георгия Всеволодовича (? 1238), и раку для них серебряную, в которой они доселе открыто почивают во владимирском Успенском соборе, устроил "по обещанию" патриарх Иосиф, как гласит ее надпись. В 1647 г. Суздальский архиепископ Серапион донес государю и патриарху, что в Суздальском уезде, в дворцовом селе Глумове, явилась чудотворная икона Божией Матери Казанской и что для расследования совершившихся от нее чудес он посылал ключаря соборной церкви и своего приказного человека, которые и убедились в достоверности этих чудес. Царь и патриарх приказали архиепископу, чтобы он сам съездил на место явления чудотворной иконы, допросил тех, над которыми совершились чудеса, равно как и свидетелей, записал показания тех и других и за подписями их и их отцов духовных прислал в Судный патриарший приказ. В том же году царево-кокшайский воевода Спиридонов писал государю о явлении чудотворной иконы святых жен-мироносиц, прислал самую роспись чудесных исцелений, совершившихся от нее, и бил челом от лица всех жителей Царево-Кокшайска и "новокрещеных" татар, чтобы им дозволено было воздвигнуть церковь на месте явления чудотворной иконы. Государь велел снять список с нее и оставить в Царево-Кокшайске, а подлинную икону прислать в Москву с подобающею честию и разрешил построить на месте явления ее церковь во имя святых жен-мироносиц. В 1648 г., 22 октября, в день празднования Казанской иконе Богоматери Бог, даровал царю Алексею Михайловичу сына Димитрия, и признательный царь повелел, чтобы этот праздник, доселе праздновавшийся в одной только Москве по случаю освобождения ее от поляков, впредь праздновался всегда во всех городах и во всем царстве. В том же году по определению Собора и повелению государя свидетельствованы были 7 ноября мощи преподобного Кирилла Новоезерского Вологодским архиепископом Маркеллом и найдены нетленными, а в 1651 г. для них прислана из Москвы при царской грамоте серебряная рака. В 1649 г. по указу царя и благословению патриарха Иосифа свидетельствованы были архиепископом Тверским Ионою мощи благоверной княгини Анны Кашинской, супруги великого князя Михаила Ярославича Тверского, а в следующем году перенесены из-под деревянной соборной церкви в каменный Воскресенский собор кашинский Ростовским митрополитом Варлаамом в присутствии самого царя Алексея Михайловича и всего его семейства. В 1652 г., 19 генваря в присутствии самого государя и патриарха Иосифа последовало торжественное открытие мощей преподобного Саввы Сторожевского, Звенигородского чудотворца, который причтен был к лику святых еще Собором 1549 г.

Но главным делом во дни патриарха Иосифа, по которому патриаршествование его доселе остается памятным в нашей Церкви, было печатание книг. Оно совершалось и теперь, точно так же как при прежних патриархах, на основании одних славянских списков, без сличения с греческими, только теперь число неисправностей и погрешностей в книгах по малограмотности или небрежности справщиков гораздо более увеличилось, а что всего важнее - теперь преимущественно внесены в печатные книги те роковые мнения и погрешности, которые вскоре сделались основами и отличительными верованиями русского раскола. Самый обширный отдел книг, изданных при патриархе Иосифе, составляют книги богослужебные и отчасти учебные, издававшиеся и прежде. Книга Псалтирь, богослужебная и вместе учебная, напечатана была восемь раз (1642, 1645, 1647, 1648 - дважды, 1649, 1650, 1651). Затем по пяти раз напечатаны: Часослов, также книга богослужебная и учебная (1643, 1646, 1651 - дважды, 1652), и Потребник (1646, 1647, 1649, 1651, 1652). По четыре раза: Евангелие (1644 - дважды, 1648, 1651) и Служебник (1646, 1647, 1650, 1651). По три раза: Псалтирь следованная (1642, 1647, 1649), Минея общая (1643, 1644, 1650) и Триодь постная (1642, 1648, 1650). По два раза: Апостол (1644, 1648), Октоих (1644, 1649), Святцы (1646, 1648), Каноник (1646, 1651) и Шестоднев (1646, 1650). По одному разу: "Евангелие учительное" (1642), Пролог - за первую половину церковного года (1642) и за вторую (1643), Житие святителя Николая со службою ему (1643), Минея месячная за все двенадцать месяцев в двенадцати книгах (1644-1646), Молитвослов (1647), Триодь цветная (1648) и Устав церковный (1651). Книги печатались, как и прежде, по благословению патриарха, но Служебник 1651 г. издан по благословению всего освященного Собора, о чем и сказано в предисловии к этому Служебнику. При издании Пролога в 1642 г. государь приказал присовокупить к древним угодникам Божиим и "своея Русския земли великих святителей и чудотворцев Московских и иных градов, преподобных и богоносных отец наших, где который просиял добрыми своими делы, и великих князей русских, которые такожде просияли" (послесловие). Вообще же книги, изданные при патриархе Иосифе, в ином сходны с изданиями иовлевскими, в другом - с филаретовскими, в третьем - с иоасафовскими, а во многом разногласят со всеми. Например, в Служебнике иосифовского издания положено, чтобы те самые молитвы, которые произносит священник при вынутии частиц из просфор 2, 3, 4, 5, 6 и 7, произносил вместе и диакон, а под конец чина проскомидии напечатано восемь указов относительно разных действий литургии - во всех прежних Служебниках ничего этого нет.

Другой отдел книг, изданных при патриархе Иосифе, составляют книги, прежде не издававшиеся в Москве и теперь напечатанные в первый раз. Сюда принадлежат:

1. Книга учебная - Грамматика славянская (1648), изданная как "первая от седмих наук свободных в научение православным, паче же детем сущим, еюже и к прочим, аще кто восхощет, яко дверию, благолепотне и безтрудне, возшествие сотворит" (предисловие). Это собственно перепечатка известной Грамматики Мелетия Смотрицкого.

2. Жития русских святых вместе с службами им: Житие преподобного Саввы Сторожевского (1646) и Жития преподобных Сергия и Никона Радонежских (1646). Эти книги, очевидно, следует отнести к богослужебным.

3. Писания святых отцов и учителей Церкви: Слова святого Ефрема Сирина, числом 112 (1643, 1647); Поучения аввы Дорофея (1652), которые двукратно изданы были и вместе с Словами святого Ефрема Сирина (1652); Лествица преподобного Иоанна Лествичника (1647); Толкование на все четыре Евангелия блаженного Феофилакта, архиепископа Болгарского (1649) и Соборник поучительных Слов из сочинений Анастасия Синаита, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Двоеслова, Епифания Кипрского, Иоанна Дамаскина, Иоанна Златоустого, Кирилла, епископа Туровского, и многих других. Большая часть этих отеческих писаний читались в церквах для поучения народа, иные читались за трапезой в иноческих обителях, а все могли употребляться и в домах вообще православных христиан для назидательного чтения.

4. Книги апологетические и полемические. Это не оригинальные сочинения, а сборники из прежних сочинений, как греческих, так и русских, и особенно появившихся в Западной России, направленные преимущественно против латинян и протестантов разных толков в защиту православной веры. Таков "Соборник о чести св. икон и о поклонении", изданный в 1642 г. Здесь помещено двенадцать статей против иконоборцев древних и новых, как-то: Слово царя Константина Порфирогенита о Нерукотворенном Образе Христовом; два послания Григория, папы Римского, к императору Льву Исаврину о святых иконах; Слово Константинопольского патриарха Германа к тому же императору о святом Кресте и иконах; Слово Иоанна Дамаскина к царю Константину Копрониму о святых иконах; Слово обличительное на новых еретиков: Лютера, Кальвина и Феодосия Косого - инока Отенской пустыни Зиновия и пр. Такова же и так называемая "Кириллова книга" (1644), которую царь Михаил Федорович приказал "от св. писаний учинити на еретики и на раскольники нашея православныя христианския веры, на римляны и латыни, на Лютори же и Калвини... и пустити ю во всю свою Русскую землю всякому православному христианину, хотящему ея прочитати, и Божественныя догматы ведети, и та еретическая уста заграждати" (послесловие). "Кирилловою" она называется по первой помещенной в ней статье, довольно обширной и подразделенной на девять глав, под названием "Книга иже во святых отца нашего Кирилла, архиепископа Иерусалимскаго, на осмый век". Это собственно 15-е огласительное Слово святого Кирилла, но не в своем подлинном виде, а распространенное и произвольно истолкованное Стефаном Зизанием, которое первоначально, в 1596 г., было напечатано в Вильне на польском и литовско-русском языках, а теперь в славянском переводе перепечатано в Москве. Здесь, не в Слове святого отца, а в толкованиях, или дополнениях Зизания, доказывается, что кончина мира и Второе пришествие Христово должны последовать в восьмом веке, который уже настал, и что антихрист уже пришел на землю и царствует в лице Римского папы. После Слова святого Кирилла с прибавлениями Зизания помещены в Кирилловой книге еще 48 статей, или глав, заимствованных из разных книг печатных и рукописных и направленных против еретиков и раскольников. В первых 25 главах (о Пресвятой Троице, о Божестве и человечестве Иисуса Христа, о Божестве и исхождении Святого Духа, об иконах, о посте, о таинстве Евхаристии, о почитании и призывании святых и пр.) перепечатана вновь, только в славянском переводе, почти вся "Книга о вере единой, святой, соборной и апостольской Церкви", изданная в 1619 г. Захарием Копыстенским в Киеве против протестантов, в особенности новокрещенов. Еще в 10 главах (37 - 46) также перепечатана целиком вся "Книжица" в десяти статьях, изданная в 1598 г. в Остроге против латинян и содержащая в себе, между прочим, семь посланий Мелетия, Александрийского патриарха. Глава 27 о ересях латинских заимствована из "Соборного изложения" 1620 г. патриарха Филарета; главы 34 и 35 об опресноках и о применении праздников перепечатаны из "Книги о вере" острожского пресвитера Василия, изданной в 1588 г. князем Острожским в Остроге; глава 36 - Слово на латинов - из сочинений Максима Грека и пр. "Кириллова книга" была собрана и напечатана в Москве в то самое время, когда там происходили состязания о вере с пастором датского королевича Вольдемара, и собирал ее один из участвовавших в состязаниях - протопоп Черниговского собора в Москве Михаил Рогов - "с прочими избранными мужи", и ею уже пользовался сам патриарх во втором своем послании к Вольдемару. Известен и третий такой же сборник, изданный тогда в Москве под заглавием "Книга о вере" (1648). Над составлением этого сборника потрудился игумен киевского Михайловского монастыря Нафанаил и потрудился, как сам говорит, "прегрешений ради моих, иже в школах латинских от езуитов вмале не прелщен бых, яко да сие малым сим трудом исправлю" (предисловие). В сборнике своем он поместил тридцать глав "не от своего умышления", а заимствованных из других сочинений, существовавших тогда в Западной России, в том числе десять глав из "Палинодии" Захария Копыстенского, тогда еще рукописной (именно: 3, 17, 18, 21, 22, 23, 25, 26, 27, 28), некоторые, впрочем, не сполна. Книга направлена против разных иноверцев, но наиболее против латинян и особенно униатов, говорит об отступлении их и представляет (в гл. 24) даже самое исповедание веры, которое произнесли в Риме Потей и Терлецкий пред папою. По просьбе протопопа московского Благовещенского собора Стефана Вонифатьева, царского духовника, Нафанаил прислал свою книгу-компиляцию в Москву; здесь книгу перевели на славянский язык и напечатали с прибавлением от себя в конце только небольшой статьи о крещении, взятой из прений с капланом датского королевича Вольдемара. Таким образом, оказывается, что две весьма важные книги, напечатанные в Москве при патриархе Иосифе и доселе наиболее уважаемые нашими раскольниками, "Книга Кириллова" и "Книга о вере", не суть произведения московские, а составлены почти исключительно из сочинений Западнорусской Церкви.

5. Книги руководственные в делах веры и церковного управления. Разумеем, во-первых, "Собрание краткия науки о артикулах веры... ради учения и ведения всем православным христианом, наипаче же детем учащимся" (1649) - это краткий Катехизис митрополита Петра Могилы, изданный в 1645 г. на польском и литовско-русском языках в Киеве, потом в 1646 г. во Львове и теперь на славянском языке и с некоторыми изменениями напечатанный в Москве. А во-вторых, Книгу Кормчую (1650). Она напечатана была по спискам ее фамилии Рязанской, или Кирилловской, т. е. с правилами большею частию сокращенными и с толкованиями преимущественно Аристина. Но выпущена в свет не тотчас по отпечатании, а спустя два года, когда была освидетельствована уже новым патриархом с освященным Собором и подверглась некоторым, впрочем весьма немногим и несущественным, изменениям.

Нельзя не отдать справедливости справщикам книг, бывшим при патриархе Иосифе: они трудились с большим усердием и напечатали столько книг (36 названий), сколько не печаталось ни при одном из прежних патриархов. Это были лица, избранные преимущественно из среды духовенства белого и монашествующего. Более известные из них: ключарь Успенского собора священник Иван, а с 1650 г. иеромонах Иосиф Наседка, главный действователь в прениях с датским королевичем Вольдемаром, внесший часть их в печатную "Книгу о вере", и протопоп черниговского собора Михаил Стефанов Рогов, составитель "Книги Кирилловой"; менее известные: архимандрит Андрониевского монастыря Сильвестр, протопоп Александро-Невского собора Иоаким, старцы: Савватий, Евфимий и Матфей и светские лица: Шестой Мартемьянов, Захарий Афанасьев и Захарий Новиков. К сожалению, эти справщики, может быть и лучшие грамотеи и начетчики своего времени, были недостаточно подготовлены к своему делу и при всем усердии исправлять книги наполнили их при печатании множеством ошибок, в которых и сами сознавались, прося себе прощения. Еще более прискорбно, что они, может быть и под давлением других, более сильных лиц, пользовавшихся доверием престарелого патриарха, привнесли в печатные книги несколько неправых мнений, послуживших впоследствии поводом к расколу, каково особенно мнение о двуперстии для крестного знамения. Мы знаем, что это мнение, появившееся не прежде 2-й половины XV в. между русскими книжниками, мало-помалу усиливаясь, было утверждено ими на Стоглавом Соборе (1551) в качестве догмата и сделалось обязательным для всех. Но проводить его в народные массы, приучить русских, чтобы они крестились двумя перстами, а не тремя, как научились креститься от предков с незапамятных времен, было весьма трудно для духовенства. Да и сами духовные могли не все относиться к новому учению сочувственно. По крайней мере есть достоверные свидетельства, что не только к концу XVI, но и до сороковых годов XVII столетия троеперстие для крестного знамения употреблялось еще в России. И из всех книг, напечатанных в Москве со времени открытия в ней типографии до патриарха Иосифа, учение о двуперстии помещено было только в одной - в большом Катехизисе Лаврентия Зизания (1627). Между тем при патриархе Иосифе распоряжавшиеся печатанием книг поместили это учение в нескольких книгах, именно: в предисловиях к Псалтири (1642) и следованной Псалтири (1642), издававшихся потом несколько раз, в "Книге Кирилловой" (гл. 14), в "Книге о вере" (гл. 9) и в малом Катехизисе. В последнем, перепечатанном с киевского издания, сделали даже порчу и там, где в подлиннике говорилось только о трех перстах для крестного знамения, поименовали их по-своему и прибавили еще о двух перстах. Чрез все эти книги, и особенно чрез Псалтирь, по которой обучалось молодое поколение, учение о двуперстии начало распространяться с необычайною быстротою, так что с наступлением 2-й половины XVII в. одни только люди престарелые продолжали еще держаться древнего, троеперстного крестного знамения и не хотели принимать нового, двуперстного. Равным образом, хотя еще Стоглавый Собор утвердил мнение о сугубой аллилуйе, во всех книгах, изданных в Москве до патриарха Иосифа, в которых только говорится об употреблении аллилуйи, обыкновенно печаталось: "Аллилуиа, трижды" или: "Аллилуиа, аллилуиа, аллилуиа", но издатели книг при Иосифе начали печатать: "Аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже" или: "Аллилуиа, аллилуиа, слава Тебе, Боже, дважды".

Впрочем, в последние годы патриаршествования Иосифа начинался уже в деле исправления церковных книг и вообще церковности заметный поворот к лучшему. Еще в 1640 г., апреля 7-го Киевский митрополит Петр Могила "паче всех прошений своих" бил челом царю Михаилу Федоровичу, чтобы он приказал соорудить в Москве особый монастырь, в котором могли бы жить старцы и братия общежительного Киевского братского монастыря и обучать детей боярских и простого чину грамоте греческой и славянской, объясняя, что это было бы угодно Богу, честно для царского величества и во всех странах преславно, и выражал свою готовность прислать в Москву старцев с учителями, как только царю будет угодно. Но царь Михаил Федорович почему-то не воспользовался предложением Киевского иерарха. В 1645 г. приехал в Москву от Цареградского патриарха Парфения Палеопатрасский митрополит Феофан. В половине апреля он представил царю Михаилу Федоровичу патриаршие грамоты и подарки, а 27 июня прислал от себя чрез своего пристава в Посольский приказ челобитную на имя государя. Здесь говорил он, что паписты и лютеране имеют на Востоке типографии, печатают в них для греков множество книг церковных и святоотеческих, примешивая туда свои заблуждения и ереси, и тем смущают православных, а самим грекам турки по наущению от немцев не дозволяют печатать греческих книг, и, когда покойный патриарх Кирилл Лукарис завел было в Царьграде свою типографию и начал издавать греческие книги, немцы оклеветали его пред турками, и типография была закрыта. Потому митрополит и просил теперь Михаила Федоровича, чтобы он повелел завести греческую типографию в Москве и вызвал греческого учителя "учить русских детей философии и богословию на греческом языке и русском". И тогда, объяснял митрополит, будет обоюдная польза: для греков будут печататься книги без повреждений, по древним харатейным спискам, которых много на святой горе Афонской, а для русских подготовятся знающие люди, которые и начнут для них переводить эти неповрежденные греческие книги или исправлять по ним свои, еще прежде переведенные. Отправившись из Москвы уже по смерти Михаила Федоровича (16 июля 1645 г.), митрополит Феофан встретил в Киеве "премудрого учителя", архимандрита великой Константинопольской Церкви Венедикта, у которого некогда и сам учился, и немедленно написал (от 18 октября) новому московскому государю Алексею Михайловичу письмо, рекомендуя этого ученого грека как человека, вполне способного завести в Москве греческую типографию и училище, а самого Венедикта убедил ехать для того в Москву. Венедикт прибыл в Путивль 18 февраля 1646 г., а чрез несколько времени и в Москву и подал в Посольский приказ две челобитные, в которых, между прочим, изложил сведения о самом себе. Он, как писал в челобитных, уже приезжал в Москву при царе Михаиле Федоровиче в год рождения Алексея Михайловича и получил тогда щедрую милостыню на свой монастырь святой Софии, хотя на возвратном пути милостыню ту отняли поляки. В монастыре своем он имел училище и более всего заботился "о том, чтобы образовать в нем учителей, преподав им полное церковное учение и священное богословие". И в настоящий раз он направлялся в Москву за милостынею же для своего монастыря, но был задержан в Киеве митрополитом Петром Могилою, который желал оставить его в своем великом училище для преподавания эллинского языка. Когда же митрополит Палеопатрасский Феофан объявил ему, Венедикту, что его зовут в Москву "для учения и печати", то он поспешил сюда в надежде заслужить у государя своими трудами большие милости для своей обители. И теперь он выражал полную готовность заняться в Москве обучением и печатным делом, которое знал вполне, и умолял царя и патриарха Иосифа дать ему, Венедикту, ответ, согласны ли оставить его в Москве для этой цели или нет, так как, прибавлял, "другие дают здесь совет противный, думая, что они великие мудрецы и ученые". Ответ был дан письменный и заключал в себе такого рода наставления ученому греку: таланты даются от Бога; никто не должен сам величать себя учителем и богословом, а только принимать таковую похвалу из чужих уст; святой Павел, потрудившийся более всех апостолов и высоко паривший в богословии, считал себя меньшим из всех их; особенно же при патриархе неприлично и крайне дерзко младшему по сану называть себя учителем и богословом; надобно помнить, как Господь обличал книжников и фарисеев, которые любили величать себя учителями... Венедикт, очевидно, не понравился московским книжникам, и предложение его было отвергнуто, и добрый государь, отпуская Венедикта из Москвы (в мае 1647 г.), велел только выдать ему на его монастырь своего жалованья 40 соболей.

Скоро, однако ж, и в Москве принуждены были сознать нужду в науке и в ученых людях. В 1649 г., 14 мая царь Алексей Михайлович сам писал к преемнику Петра Могилы Киевскому митрополиту Сильвестру Коссову и просил его прислать в Москву старцев-учителей, известных своим знанием греческого и латинского языков, именно: Арсения Сатановского и Дамаскина Птицкого, о чем еще прежде писал к Черниговскому епископу Зосиме по случаю отсутствия в то время митрополита из Киева. Побуждением к этому послужило то обстоятельство, что в Москве задумали было напечатать всю славянскую Библию и желали исправить ее предварительно не по славянским спискам, как правились доселе печатавшиеся книги, но по греческому тексту, чего московские справщики сделать были не в состоянии. Митрополит Сильвестр поспешил исполнить желание московского государя и прислал к нему из Киево-братского училищного монастыря двух честных учителей - священноиноков Арсения Сатановского и Епифания Славинецкого, "на службу царскому величеству избранных", и третьего учителя и проповедника слова Божия, священноинока Феодосия Сафоновича, с просительною грамотою (от 20 июня) о милостыне Киево-братскому монастырю. Между тем один из любимцев царя, молодой постельничий Федор Михайлович Ртищев, по его царскому изволению и благословению патриарха Иосифа еще до отправления царем письма к митрополиту Коссову построил в двух верстах от Москвы, по киевской дороге, близ церкви святого Андрея Стратилата, монастырь точно такой, какого желал некогда Петр Могила. И благодаря, без сомнения, влиянию царского письма, посланного в Киев, Ртищев успел еще в том же 1649 г. вызвать в свой монастырь на жительство из Киево-Печерской лавры, из Межигородского и других киевских монастырей "иноков, изящных во учении грамматики словенской и греческой, даже до риторики и философии, хотящим тому учению внимати". Всех иноков прибыло тогда из Киева, конечно с благословения митрополита Сильвестра Коссова, до тридцати. Старцы-иноки немедленно открыли свое обучение для всех желающих, и первым в числе желающих был сам Ртищев, который дни посвящал своим служебным занятиям при дворе, а ночи нередко просиживал в своем Андреевском монастыре над греческою грамматикою и в беседах с учеными мужами. Новая наука, принесенная из Киева, произвела различное действие на москвичей. Нашлись лица, которые отозвались на голос ее с большим сочувствием и даже пожелали отправиться в самый Киев для полного своего образования, в чем и пособлял им тот же Ртищев. Но нашлись и такие, которые отнеслись к ней с большим подозрением и увидели в ней страшную опасность для веры. В 1650 г., апреля 3-го заявил окольничему Ивану Андреевичу Милославскому чернец Саул, что есть за ним государево дело, и просил про тот его извет доложить государю. Окольничий доложил, и чернец Саул сказал пред государем: "В нынешнюю зиму, 5 марта, приходили к нему, Саулу, в келью Иван Васильевич Засецкий, да Лука Тимофеевич Голосов, да Благовещенского собора дьячок Константин Иванов и между собою шептали: учится у киевлян Федор Ртищев греческой грамоте, а в той грамоте и еретичество есть, а боярин-де Борис Иванович (Морозов) держит отца духовного для прилики людской, а еретичество-де знает и держит". Государь велел расследовать дело. И дьячок Константин Иванов в расспросе показал (показания двух других лиц не сохранились): "Нынешнего года на масленице, дня не помню, провожали мы, Лука Голосов, Иван Засецкой да я, Константин, от Благовещенья протопопа к нему на двор и, проводив, пришли к воротней келье, к старцу Саулу, и сели на лавке. И говорили мне Лука и Иван: "Извести благовещенскому протопопу (Стефану Вонифатьеву), что он. Лука, у киевских чернецов учиться не хочет; старцы не добрые, он-де в них добра не познал, доброго учения у них нет; теперь он манит Федору Ртищеву, боясь его, а вперед учиться никак не хочет". Да Лука же говорил: "Кто по-латыни научится, тот-де с правого пути совратится. Да и о том вспомяни протопопу: поехали в Киев учиться Перфилка Зеркальников да Иван Озеров, а грамоту проезжую Федор (Ртищев) промыслил; поехали они доучиваться у старцев-киевлян по-латыни, и как выучатся и будут назад, то от них будут великие хлопоты; надобно их до Киева не допустить и воротить назад. И так они (старцы-киевляне) всех укоряют и ни во что ставят благочестивых протопопов Ивана и Стефана (т. е. Неронова и Вонифатьева, считавшихся первыми знаменитостями в московском духовенстве) и других; враки-де вракуют они, слушать у них нечего, про то ничего не знают, чему учат". И Константин говорил: "В прошлом 1649 г., летом, поп Фома, сосед мой, спрашивал меня: "Скажи, пожалуй, как быть? Дети мои духовные Иван Озеров да Перфилий Зеркальников просятся в Киев учиться". Я, Константин, ему сказал: "Не отпускай Бога ради; Бог на твоей душе это взыщет". А Фома молвил: "Рад бы не отпустить, да они беспрестанно со слезами просятся, и меня мало слушают, и ни во что ставят". Потом Лука и Иван про боярина Бориса Ивановича Морозова говорили между собою тихонько: "Борис-де Иванович держит отца духовного для прилики людской и начал жаловать киевлян, а это уже явное дело, что туда уклонился, к таким же ересям". Киевляне, однако ж, не унывали и вместе с преподаванием наук для желающих начали принимать участие и в исправлении печатавшихся книг. Известно по крайней мере, что, когда в 1650 г. была уже отпечатана по славянским спискам книга Шестоднев, ее сличили с греческим текстом и, нашедши в ней некоторые несогласия с последним, припечатали исправления их в конце книги, чтобы всю ее не перепечатывать, - это сличение и исправления могли сделать, конечно, не московские справщики, а киевляне.

В том же 1649 г., когда вызваны были из Киева ученые иноки, случилось в Москве и другое весьма важное событие. В нее прибыл Иерусалимский патриарх Паисий, который уже приходил к нам в 1636 г. от имени Иерусалимского патриарха Феофана для сборов на Гроб Господень, будучи тогда только игуменом. О прибытии Паисия довольно подробные сведения сообщает статейный список, сохранившийся доселе. В генваре 1649 г. государь получил известие из Путивля от воеводы Плещеева, что туда прибыл Иерусалимский патриарх Паисий с большою свитою, в которой находились архимандрит его Филимон, келарь старец Афанасий, казначей Иоасаф, архидиакон Парфений, поп Даниил, уставщик старец Арсений, два диакона - Максим и Парфений, два старца-келейника - Мелетий и Иоаким, патриарший племянник белец Харитон Иванов и племянник прежнего Иерусалимского патриарха Феофана белец Павел Иванов, детей боярских и слуг 25 человек. Алексей Михайлович тотчас же приказал выслать в Калугу навстречу патриарху сани с царской конюшни да царского жалованья ему две шубы, соболью под камкою и песцовую под тафтою, какие высланы были прежде приезжавшему патриарху Феофану. Послал также государь нарочного от себя Федора Мякинина, чтобы он встретил Паисия в Калуге и приветствовал царским именем; потом провожал до Москвы и дорогою расспросил: он ли держит ныне патриаршество Иерусалимское или кто иной на его месте; зачем едет к государю и везет ли какой приказ от прочих патриархов? Мякинин в точности исполнил волю государя и известил его со слов Паисия: патриаршество Иерусалимское держит он сам, в Москву едет, чтобы поздравить и благословить царя государя, от прочих патриархов никакого приказа с ним нет. В 26-й день генваря был торжественный въезд патриарха в Москву. Здесь встретил и приветствовал его от имени государя князь Мышецкий и проводил до Чудова монастыря, где назначено было Паисию на первых порах остановиться и откуда потом перешел он на Кирилловское подворье. В самом монастыре он встречен был архимандритом Кириллом и всею братиею с крестами и свечами и прикладывался к святым мощам и иконам. Князю Мышецкому дан был наказ постоянно состоять при патриархе Паисии, заботиться о содержании его и относиться к нему с такою же честию, как и к первопрестольнику Русской Церкви, но вместе велено было не допускать к Паисию никого из гречан, или турок, или иных иноземцев (подобно тому как было в приезд к нам патриарха Иеремии), а если от Московского патриарха или иных властей и бояр будут приходить с кормом к Паисию, тех допускать. Спустя два дня (29 генваря) государь посылал думного дьяка Михаила Волошенникова поговорить с патриархом Паисием. Патриарх объявил, что приехал бить челом о милостыне для искупления Гроба Господня, находящегося в великом и неоплатном долгу. Дорогою чрез Польскую землю, в Виннице, Шаргороде и других городах до Киева убеждал поляков не посягать впредь на православную веру. В Киеве приказывал от себя гетману Хмельницкому не соглашаться с бусурманами для пролития христианской крови, а сослаться с московским государем о помощи против ляхов. О себе сообщил, что уже четыре года патриаршествует в Иерусалиме и на время своего отсутствия поручил ведать духовные дела Вифлеемскому митрополиту; вообще же о патриархах передал, что трое из них, Александрийский, Антиохийский и Иерусалимский, всегда живут между собою в союзе и общении, а у Цареградского патриарха с своими властями бывают по временам смуты, и часто его сменяют. Относительно Гроба Господня сказал, что православным христианам приходить к нему для молитвы свободно, только турки берут по семи ефимков с человека, и что на Гроб Господень благодать Святого Духа нисходит по-прежнему в Великую Субботу огнем небесным. Февраля 4-го государь торжественно принимал у себя патриарха Паисия и всю его свиту в своей Золотой палате, облеченный во весь царский наряд и окруженный боярами, окольничими и дворянами в золотом платье. Встретил патриарха на полсажени от своего престола и просил благословения. Патриарх благословил царя и целовал его в руку. Затем приветствовал его речью и поднес ему свои дары: три образа - Спасителя, Богородицы и Николая Чудотворца, части мощей святых Меркурия, Феклы, Пантелеимона и других, а также удостоился получить от царя жалованье: кубок серебряный позлащенный, несколько кусков бархата, атласа, камки, два сорока соболей и 200 рублей деньгами, всего же на 426 рублей. Отпуская Паисия, государь велел ему идти в соборную церковь (так когда-то велено было Антиохийскому патриарху Иоакиму царем Федором Ивановичем) к святейшему патриарху Иосифу, который готовился в то время служить литургию и в полном святительском сане стоял на облачальном амвоне, имея по сторонам митрополитов, архиепископов, епископов и прочее духовенство. Паисий по входе в Успенский собор, приложившись к святым иконам и мощам, приблизился к святейшему Иосифу, который для встречи его сошел на сажень с амвона, и оба патриарха целовались между собою о Христе, а все прочие духовные лица приняли у Паисия благословение. Место ему было приготовлено в церкви у заднего столпа по правую сторону, но он, когда началась литургия, объявил чрез переводчика, что желал бы стоять в алтаре и посмотреть службу, вследствие чего на малом входе по приказанию Иосифа введен был диаконом и двумя иподиаконами чрез царские двери в алтарь и всю обедню стоял на орлеце у царских дверей с правой стороны. После представления государю Паисий прислал в Посольский приказ список речи своей, произнесенной пред государем, в которой, выражая ему разные благожелания, между прочим, говорил: "Да сподобит тебя Бог приять превысочайший престол великого царя Константина, прадеда твоего... да будешь новый Моисей, да освободишь нас от пленения нечестивых, как он освободил сынов израильских от рук фараона". Пред наступлением Великого поста прислал в Посольский приказ новую бумагу, в которой, рассуждая о важности этого поста, высказывал государю пожелания провести святую Четыредесятницу здраво, радостно, невредимо и потом увидеть свет Святого Воскресения. Февраля 22-го государь по просьбе Паисия отпустил его со всею его свитою в Троицкий Сергиев монастырь и приказал сделать ему такую же встречу и такой же прием, какие обыкновенно делают там Московскому патриарху и сделаны были Иерусалимскому патриарху Феофану. Марта 2-го Паисий прислал в Посольский приказ письмо на имя государя, умоляя его освободить святые места Иерусалима от власти агарян и еретиков и повелеть русским архиереям, монастырям и вельможам, чтобы они сделали вспоможение на Гроб Господень. После первого, официального, приема государь еще несколько раз принимал у себя патриарха Паисия. В марте дважды - в день именин Алексея Михайловича, 17-го числа, и в день Благовещения Паисий удостоился быть приглашенным к царской трапезе вместе с патриархом Иосифом, причем, замечательно, "сидели оба патриарха с государем за одним столом: подле государя сидел Иосиф, патриарх Московский и всея Русии, а подле Иосифа патриарха сидел Паисий, патриарх Иерусалимский". В апреле Паисий один был приглашен государем в село Покровское, где также удостоился разделять с царем трапезу. С наступлением мая Иерусалимский святитель начал помышлять об отъезде из Москвы и 7-го числа был уже на отпуске у государя. Государь принял его торжественно, как и в первый раз. Думный дьяк Волошенников прочитал от имени государя речь патриарху, в которой, между прочим, говорил: "В каком насилии св. места от безбожных турок, мы с болезнию души и сердца нашего слышим, но воле Божией никто противиться не может. Господь ведает то, что ко спасению нашему устроил, мы, однако ж, непрестанное попечение имеем, чтобы Он отвратил Свой праведный гнев и возвратил св. град Иерусалим в руки благочестивых царей. И мы, великий государь, вас, отцов и богомольцев наших, в забвении не положим и нашим царским жалованьем и милостынею, что Бог даст, впредь не оставим". Затем патриарху и объявлено было государево жалованье соболями на 4000 рублей. В конце мая (27-го числа) Паисий еще раз был у государя в селе Покровском и получил от него соболей на 300 рублей, столько же от государыни и от царевен на 400 рублей. К 25-му числу июня он прибыл из Москвы в Путивль, а 3 июля выехал из Путивля на порубежный литовский город Конотоп.

Как ни кратковременно было пребывание Иерусалимского патриарха в Москве, оно не осталось бесплодным для Русской Церкви. Паисий успел заметить в ней некоторые разности от чинов и обрядов Восточной Церкви и "новшества", каким особенно показалось употребление двуперстия для крестного знамения, и не скрывал своих впечатлений. Замечания Паисия сильно подействовали на царя и патриарха Иосифа, и они решили отправить на Восток надежного человека, чтобы он на месте изучил тамошние церковные чины и обряды и представил о них сведения. Выбор пал на строителя Богоявленского монастыря в Кремле, принадлежавшего Троице-Сергиевой лавре, старца Арсения Суханова, знавшего греческий язык. Арсений выехал из Москвы 10 июня вместе с патриархом Паисием и промедлил при нем слишком долго в Яссах, откуда два раза с грамотами его приезжал в Москву: в первый раз 11 декабря 1649 г., в другой - 8 декабря 1650 г. Во время последнего приезда он, как сам говорит, подал в Посольский приказ "Статейный список", который сохранился доныне. В этом списке, представляющем собою как бы дневник Арсения, он поместил, между прочим, и свои "прения о вере", какие имел с патриархом Паисием и другими греками, - прения в высшей степени любопытные, так как они свидетельствуют, до какой уже степени доходили тогда разногласия между русскими и греками особенно по вопросу о перстосложении для крестного знамения и как смотрели тогда русские или, частнее, русские книжники, подобные Суханову, на греков и свою отечественную Церковь.

Предварительно, пред изложением своих прений с греками о вере, Арсений рассказывает, что когда он после первого приезда в Москву возвращался из нее к патриарху Паисию, то на пути, в Молдавской земле, имел ночлег 30 марта 1650 г. в сербском монастыре Васлуе, бывшем метохиею святогорского Зографского монастыря. Здесь игумен монастыря и братия, сидя за трапезою, сказывали Арсению: был у них на Афонской горе некто честный и святой старец, родом серб, жил в ските, и держал у себя книги московские, и крестился крестным знамением по-московски, как писано в книге Кирилла Иерусалимского (т. е. "Кирилловой"), что напечатана в Москве, да и прочих тому ж учил. Узнали про то греки, и сошлись все из всех монастырей, и того сербина с московскими книгами поставили на Соборе, и испытали его во всем. Он дал им ответ по "Книге Кирилловой", как писали блаженный Феодорит, и Мелетий Александрийский, и за ними Максим Грек. И греки, выслушав ответ, назвали московские книги еретическими. Тогда старец сказал: есть у них старинная книга сербская, писанная лет за 130, и в ней о сложении перстов сказано, как и в московских печатных книгах. Принесли книгу на Собор, и она слово в слово сошлась с московскими. Греки разъярились на старца и хотели его сжечь с книгами. Но смилостивились над старцем, не сожгли его, а всяким жестоким смирением смиряли его, и бесчестили, и привели его к присяге, чтоб впредь ему так не креститься и других не учить; самые же книги московские, бывшие у него, "Книгу Кириллову", Многосложный свиток и Псалтирь с восследованием, взяли и сожгли, равно как и старую сербскую книгу. Рассказав про этот случай, сербские монахи и их игумен говорили Арсению, что греки горды и издавна ненавидят сербов, что, когда еще сербы и болгары крестились и просили переложить для них Священное Писание на славянский язык, греки им отказали; что, когда потом Кирилл Философ, происходивший будто бы от отца-болгарина и матери-гречанки и с детства навыкший языкам греческому, латинскому и славянскому, приходил в Царьград и просил у патриарха благословения сложить славянскую грамоту и переложить от греческого на славянский язык книги, греки это запретили Кириллу, и он принужден был обратиться к папе Адриану, который и благословил его на святое дело; что греки искали убить за то святого Кирилла и он скрывался от них у дальних славян до конца своей жизни... "Потому ненавидят нас, сербов, греки, - заключили свой рассказ сербские иноки, - что мы по славянским книгам служим и имеем своих архиепископа, и митрополитов, и епископов, и попов, а грекам хотелось бы, чтобы они у нас владычествовали".

В 9-й день апреля 1650 г. Арсений прибыл наконец в Терговище, в Мутьянской земле, где имел пребывание патриарх Паисий в своем патриаршем монастыре, и здесь-то спустя полмесяца начались у Арсения с греками прения о вере. Всех прений было четыре. Первое происходило 24 апреля. В патриаршем монастыре сидели за трапезою с патриархом митрополит Браиловский Мелетий, архимандриты Анфим и Филимон, поп Макарий, Иоасаф, дидаскал Малахия и вся братия и беседовали о сложении перстов и как креститься рукою. Обратился патриарх к старцу Арсению и, показывая ему свою руку с тремя сложенными перстами, спросил: "Так ли вы креститесь?" Арсений, сложа персты руки своей, как написано в "Кирилловой книге", отвечал: "Вот как мы крестимся". Патриарх: "Кто вам так велел?" Арсений: "Есть у нас о том писано в св. книгах, да и Максим Грек с Св. горы, ваш же гречин, так же писал". Патриарх: "Максим тот - еретик". Арсений: "Нет, владыко святой, ты, не зная его, зовешь еретиком, ради только сложения перстов, что вас обличает. Прежние патриархи в своих грамотах к нашему великому князю называли Максима вторым Златоустом; у нас в России он много писал, и в писании его не обретается никакой ереси. А вы покажите от писания, где то написано, что тремя перстами креститься". Патриарх: "Писал о том Дамаскин иподиакон". Арсений: "Дамаскина иподиакона мы не знаем, и книги его у нас в России нет; есть книга преп. Иоанна Дамаскина, да он о сложении перстов ничего не писал". Патриарх и греки: "Не Иоанн Дамаскин то писал, но некто по имени Дамаскин, иподиакон и студит, а как умер он тому лет с семьдесят". Арсений: "Тому вашему Дамаскину не верю, потому что был после Седьмого Вселенского Собора спустя многое время, и откуда он, каково и когда было житие его, у вас не написано, и знамениями и чудесами от Бога он не свидетельствован. Покажите мне свидетельство от древних св. писаний".

Мелетий митрополит и архимандриты: "Когда ты не веришь Дамаскину, ино о том пишет Иоанн Златоуст". Арсений: "Покажи мне, где Златоуст пишет". Патриарх велел принесть греческую книгу Иоанна Златоуста, напечатанную в Венеции, и в книге прочли, что надобно креститься крестообразно, а как слагать персты не написано. Арсения просили объяснить значение двуперстия, и он объяснил по Феодоритову Слову. Тогда патриарх, сложив три перста и показывая их, сказал: "Мы, греки, все так крестимся, и эти три перста знаменуют образ Пресвятой Троицы". Арсений: "Есть и у нас три перста во образ Пресв. Троицы, да не те, которые ты складываешь, только мы Крест Христов воображаем на лице двумя перстами, которые значат два естества во Христе, Божество и человечество, и снитие с небес на землю, ибо на Кресте страдал един Сын Божий, а не Троица. Да и у вас образ Спаса в церкви написан так, как мы крестимся". Патриарх: "То благословенная рука; так подобает благословлять, а не креститься". Арсений: "То Дамаскин вас учинил, что людей благословлять двумя перстами, а себя крестом знаменать тремя перстами. У нас одно знамение Креста: как святитель благословляет людей, так и на себе образ Креста изображаем". Патриарх: "Да откуда ж вы то взяли, ведь вы крещение приняли от греков?" Арсений: "Вы прежде нас сделались христианами, а мы после; скажите ж мне, откуда, и от кого, и в какое время вы то приняли, чтобы креститься тремя перстами". Архимандрит Филимон: "Нигде о том у нас не написано, но мы сами так изначала приняли". Арсений: "Хорошо ты сказал, что вы сами так изначала приняли, и мы так изначала приняли от св. апостола Андрея, и блаженный Феодорит так пишет и другие. Чем же вы лучше нас? И у нас Богу угодивших много, что и у вас было. Если вы приняли веру от апостолов, то и мы - от апостола Андрея, и хотя бы и от греков, то от тех, которые непорочно сохраняли правила св. апостолов, седми Вселенских Соборов и богоносных отцов, а не от нынешних, которые не хранят апостольских правил, и в крещении обливаются и окропляются, а не погружаются в купели, и книг своих и науки у себя не имеют, но принимают от немцев..." Архимандрит Филимон: "Одни вы на Москве так креститесь, а в Польской земле русские крестятся, как и мы, греки". Арсений: "...У вас в Терговище есть книга из Польской земли печатная, и в ней писано о крестном знамении слово в слово по-нашему, книга та у второго логофета Дришта Славянская грамматика". На этих словах патриарх и все замолчали и, встав из-за трапезы, пошли кручиноваты, что хотели оправдаться святыми книгами, да нигде не сыскали, и то им стало за великий стыд. Когда все вышли из-за трапезы в монастырь, Мелетий митрополит, поп Макарий и старец Иоасаф сказали Арсению: "Откуда вы веру приняли, как не от нас, греков". Арсений: "Мы веру приняли от Бога, а не от вас и крещение приняли изначала от св. апостола Андрея, а не от вас. Скажите, от кого вы, греки, приняли крещение?" Архимандрит Филимон: "Мы приняли крещение от Христа, и от апостолов, и от Иакова, брата Господня". Арсений: "Вы неправду говорите; вы, греки, живете в Греции, Македонии, по сю страну Царяграда, подле Белого моря и около Селуня к Афонской горе, а Христос и Иаков, брат Господень, проповедовали в Иерусалиме, а в Иерусалиме греков не было, все жиды и арабы тогда жили, да и ныне в Иерусалиме и около него живут арабы и сириане, а греков нет, кроме вас, немногих приходящих туда старцев, живущих у патриарха; иерусалимские же старцы все - арабы, по монастырям живут и у патриарха. Вы крещение приняли по Вознесении Господнем от апостола Андрея и прочих; в то время как св. апостол Андрей был в Царьграде, приходил он Черным морем и к нам, и мы от него тогда ж приняли крещение, а не от греков". Оканчивая этим изложение своего первого прения с греками, Арсений присовокупил, что беседовавшие с ним греки, увидев дидаскала Лигоридия, не бывшего за трапезою, подозвали его к себе и передали ему о происходившем прении, и Лигоридий, выслушав от Арсения свидетельства о сложении перстов, будто бы сказал грекам: "Хорошо у них, лучше нашего" - и что этот же дидаскал, когда патриарх повелел ему приискать свидетельства от писаний в оправдание греков, будто бы отвечал: "Невозможно от писаний найти таких оправданий", за что и оскорбился на него патриарх.

Второе прение происходило 9 мая. По окончании трапезы с братнею патриарх велел Арсению идти за собою в келью и сказал: "Вчера мне мой старец Иоасаф говорил от твоего имени, чтобы я велел кому побеседовать с тобою о летописце, - для чего это тебе надобно?" Арсений: "Владыко святой, не знаю, отчего у нас с вами лета от Рождества Христова по летописцам не сходятся". Патриарх: "Да как тебе думается, у нас ли потеряно или у вас, говори со мною". Арсений: "С тобою говорить о том не сумею, либо речь в задор пойдет, как бы мне тебя на гнев не привесть, вели кому другому со мною говорить и речи наши записывать". Патриарх: "Скажи мне, с кем бы тебе хотелось говорить, с дидаскалом ли Лигоридием или с дидаскалом митрополитом Власием". Арсений: "Те люди науки высокой, с ними говорить не сумею; наука у них такова, что они стараются не истину сыскать, но только переспорить и замять истину многословием; наука та у них иезуитская. Дай мне кого-либо из своих архимандритов". Патриарх: "Почему ты не хочешь говорить с ними? Они у нас дидаскалы, люди ученые". Арсений: "Потому что в латинской науке много лукавства, а истину лукавством нельзя сыскать". Патриарх: "Если ты с дидаскалами говорить не хочешь, то мне одному о таком важном деле нельзя дать тебе ответа, а нужно писать ко всем патриархам. Невозможно в таком деле погрешить четырем патриархам; если у вас с нами не сходится по летосчислению, то у вас потеряно, а у нас, у всех четырех патриархов, полное согласие". Арсений: "А мне думается, что погрешено у вас, ибо по взятии Царяграда турками латиняне выкупили все греческие книги и у себя, переправя, напечатали и вам раздали. А что ты говоришь, что вам, патриархам, невозможно погрешить, то апостол Иуда и со Христом жил, а погрешил, так же и Петр апостол трижды отрекся от Христа, да из патриархов в Царьграде были еретики, и в Александрии, и в Риме и заводили многие ереси. От того и царство ваше разорилось, и ныне у вас в Царьграде ведется, что сами своих патриархов давите, а иных в воду сажаете, и ныне у вас в Царьграде четыре патриарха. А что ты говоришь, будто вы, греки, - источник всем нам в вере, то вы высокую (гордую) речь говорите. Источник веры Христос Бог". Патриарх: "Вера от Сиона произошла, и все, что есть доброго, произошло от нас, ино мы корень и источник всем в вере, и Вселенские Соборы у нас же были". Арсений: "Ты правду говоришь, что от Сиона произошла вера и Соборы были у вас. И мы держим ту веру, которая произошла от Сиона и подкреплена Вселенскими Соборами, а вы, греки, той веры не держите, но только словом говорите. В 50-м правиле св. апостолов, которое они писали в Сионе, т. е. в Иерусалиме, и в правилах Вселенских Соборов заповедано креститься в три погружения, а вы не погружаетесь при крещении, но обливаетесь и покропляетесь. Св. апостолы в своих правилах повелели верным с еретиками не молиться в церкви, а вы, греки, молитесь в одной церкви вместе с армянами, римлянами и франками и святыню им даете на обедне. Напрасно вы называетесь источником в вере всем: первое Евангелие написал Матфей спустя восемь лет по Вознесении Христовом на еврейском языке к уверовавшим иудеям, а не к грекам - то есть первый источник в вере... А что Соборы Вселенские были у вас, то на Соборах были не одни греки, но и римляне и со всей вселенной. Да и Вселенские Соборы - не источник веры: они собирались на еретиков, разорявших веру Христову, преданную нам от апостолов, и только подкрепляли предание апостольское, а не вновь веру составляли. Вера изначала произошла от Христа Бога и предана апостолам, а апостолы, приняв от Христа, передали веру во весь мир. Вы, греки, называете себя источником для всех верных, как папа называет себя главою Церкви. Мы же говорим вам, что и папа не глава Церкви, и греки не источник всем. А если и были источником, то ныне он пересох; вы и сами страдаете от жажды, как же вам напаять весь свет из своего источника?"

Третье прение происходило 3 июня, но ему предшествовали некоторые обстоятельства, о которых предварительно и рассказывает Арсений. Мая 11-го дидаскал Григорий, родом русин, живший у Терговицкого митрополита Стефана, передал Арсению, что Охридонский епископ Даниил, находясь у митрополита Стефана, говорил: "Спорит со мною Арсений, как креститься рукою, будет он в Турецкой земле, сломают ему рога. Было у нас на Афонской горе такое дело: в русском монастыре крестился один старец по московским книгам, и святогорские старцы, собравшись все, соборне осудили его и предали его турку в темницу, а когда он оттуда освободился, то мы закляли его вперед так не креститься и других не учить, московские же книги я присудил сжечь, и они сожжены". В 1-й день июня поп патриарха Паисия Иоасаф после вечерни сказал Арсению: "Я спрашивал в церкви у епископа Даниила, он ли присудил сжечь книги московские на Афонской горе, и он в том не заперся, а сознался при многих свидетелях. Рассказал я о том патриарху, он подивился, старец же Амфилохий, прилучившийся у патриарха, подтвердил, что книги московские пожжены на Афонской горе при нем". На следующий день после утрени патриарх позвал Арсения к себе в келью и расспрашивал: "Где ты слышал и давно ли о сожжении государевых книг на Афоне греками?" Арсений: "Слышал я в Васлуе от старцев Зографского монастыря, да и в Терговище от многих людей, да и епископ Охридонский Даниил похвалялся, что он присудил сжечь те книги". Патриарх: "Напрасно государь царь таким врагам еще милостыню дает; прямо из-за той своей гордости мы и царство свое погубили; если бы и ересь в книгах сыскали, то следовало бы то место помарать, а книг не жечь". И, призвав старца своего Амфилохия, очевидца события, патриарх расспрашивал его подробно пред Арсением. Амфилохий передал, что святогорские старцы, собравшись все, надели на себя епитрахили, а старца серба поставили среди церкви в ризах, судили его, называли еретиком и самого заставили положить книги на огонь; что сожжены именно две великие книги московские в десть, а третья в полдесть; что имя старцу тому Дамаскин и борода у него до самой земли, как у Макария Великого. В 3-й день июня призвал патриарх митрополита Власия и своих архимандритов к себе, равно и старца Арсения, и спрашивал его: "Как ты думаешь о вчерашнем деле и чего от нас хочешь". Арсений: "Владыко святой, не мое то дело; если государь царь Алексей Михайлович узнает о нем, то святогорские старцы, когда будут в Москве бить челом о милостыне, сами дадут государю ответ, за что жгли государевы книги. Я только прошу спросить епископа Даниила, за что они государевы книги пожгли, какую ересь в них сыскали". Позван был епископ Даниил, стали его допрашивать, и он заперся и говорил, что московских книг на Афоне не жгли, а сожгли только сербскую книгу, писанную лет за 130, и что есть письмо о том с Афонской горы к Терговицкому митрополиту Стефану. Но старец Амфилохий, самовидец дела, став по приказанию патриарха пред лицом епископа, подтвердил прежнее свое показание. Тогда Арсений, взяв у патриаршего дидаскала Малахии печатную книгу Грамматику и разогнув ее, поднес к патриарху и сказал: "Вы говорите, что ваши греческие книги правят в Венеции и в Аглицкой земле ваши православные греки. Эта книга напечатана в Венеции, а в книге напечатана самая главная римская ересь: "И в Духа Святаго, Иже от Отца и Сына исходящаго". Вот такие книги следовало бы вам сожигать. В наших же книгах ереси нет; государь царь у нас православный, ереси никакой не любит; книги правят у нас люди избранные и беспрестанно над тем сидят, а над теми людьми надзирают по государеву указу митрополит, и архимандрит, и протопопы, кому государь укажет, и о всяком деле докладывают государю и патриарху". Патриарх: "Нехорошо сделали; мы и латинских книг не жжем, но что ересь, то мараем в них". После этого епископ Даниил был отпущен, а к митрополиту Терговицкому Стефану послали, чтобы дал письмо, присланное с Афонской горы касательно сожжения московских книг. И началось третье прение.

Митрополит Власий: "О крестном знамении ни евангелист, ни апостол никто не писал, как слагать персты, то предоставлено нашему изволению; подобает только крестообразно творить крест, а то все хорошо, и ереси и хулы на Бога в том нет. Мы складываем персты - великий с двумя верхними во образ Троицы - и теми крестимся, а вы складываете великий перст с двумя нижними во образ Троицы, а двумя верхними креститесь; то же Добро - один Крест Христов воображается, только нам мнится, что наше лучше, мы старее". Арсений: "Знаю, владыко, что вы старее, но старая одежда требует починки; когда церковь каменная или палата попортится, надо починить. Много у вас предания апостольского и отеческого развалилось, а починить, т. е. исправить, не хочете. Надмеваясь гордостию, называете себя источником для всех в вере, а между тем в крещении вместо погружения обливаетесь и покропляетесь; также о крестном знамении, оставив предания блаженного Феодорита и прочих, держитесь нового своего учителя Дамаскина иподиакона. В церкви у вас Спасов Образ написан и руку держит, как мы крестимся и как блаженный Феодорит писал". Патриарх и митрополит: "Так благословлять подобает, а не креститься". Арсений: "У нас по-древнему и для благословения, и для крестного знамения один крест. Мне думается, что изначала и вы крестились, как мы ныне и как в церкви на иконе у вас и у нас Спасова рука пишется. А то вам написал новый ваш учитель Дамаскин иподиакон и сделал вам в одном кресте три креста, людей велел крестить пятью перстами, а себя тремя; мы же старое предание держим, как пишет блаженный Феодорит. Вы сказали, что армяне так слагают персты, как мы, но если и армянин добро делает и по древнему преданию крестится, чем то виновато? А если и грек изменит старое предание, чем то право?.."

Четвертое, и последнее, прение происходило 4 июня. Прение это вели с Арсением патриарший старец Иоасаф и другие греки. Иоасаф: "Не добро у вас на Москве делают, что в другой раз крестят христиан". Арсений объяснил, что на Москве вновь крестят только тех, кто крещен неправильно, чрез обливание, римлян и ляхов, ибо "еретическое крещение несть крещение, но паче осквернение". Иоасаф: "Почему же у вас вновь не крестят греков, когда и они обливаются в крещении, а не погружаются?" Арсений: "Потому что мы не знаем этого, а если сведают в Москве про ваше обливание, то и вас станут крестить". Иоасаф: "Нестаточное то, чтобы нас снова крестить, не гораздо у вас то делают, и наш патриарх хочет писать об этом к другим патриархам, и, согласившись, будут о том в Москву писать к государю и патриарху". Арсений: "Если добре будут писать, ино послушают, а станете писать противно св. апостолам, то на Москве и четырех патриархов не послушают, знают на Москве древнее предание и без четырех патриархов". Иоасаф: "Невозможно не послушати четырех патриархов, о чем ни станут писать один или четверо". Арсений: "Отчего невозможно? Папа и главный был у четырех патриархов, да вот ныне его не слушают". Иоасаф: "Папа - еретик, потому не слушают его". Арсений: "А и то неправославное ж дело, что св. апостолы велели крестить в три погружения, а четыре патриарха обливают или покропляют, и то есть папина ересь". Иоасаф: "Да как вам не послушать четырех патриархов, кого же вам слушать?" Арсений: "Если по преданию св. отец станут писать, послушают, а не по преданию - не послушают; могут на Москве и четырех патриархов отринуть, как папу, если неправославны будут... Мы на Москве живем и об одном патриархе с митрополитами, архиепископами и епископами, то ведь вам, грекам, нельзя ничего делать, без четырех ваших патриархов. Когда в Царьграде был благочестивый царь, единый под солнцем, он учинил четырех патриархов да папу в первых, и те патриархи были в одном царстве под единым царем и на Соборах собирались по его царскому изволению. А ныне вместо того царя на Москве государь царь благочестивый, единый царь благочестивый во всей подсолнечной, и царство его христианское Бог прославил. И устроил наш государь царь у себя вместо папы в царствующем граде Москве патриарха, а вместо четырех патриархов - на государственных местах четырех митрополитов, ино у нас на Москве возможно и без четырех патриархов ваших править закон Божий. Ныне у нас царь благочестивый, а патриарх имеет под собою митрополитов, архиепископов и епископов, потому и патриарх. А ваш патриарх Александрийский над кем патриарх? У него только две церкви во всей епархии и ни одного митрополита, архиепископа и епископа... Живут ваши четыре патриарха и без папы, когда он уклонился в ересь, так и мы ныне можем без вашего учения быть... Напрасно вы хвалитесь, что мы от вас крещение приняли: мы приняли крещение от св. апостола Андрея, который из Византии приходил Черным морем до Днепра, а Днепром до Киева, а оттуда до Новгорода. Потом великий князь Владимир крестился в Корсуне от тех христиан, которые крещены находившимся там в изгнании Климентом, папою Римским. Из Корсуня взял Владимир в Киев мощи Климентовы, и митрополита, и весь священный чин. И мы как приняли веру и крещение от св. апостола Андрея, так и держим и в крещении погружаемся по апостольскому 50-му правилу. А вы, греки, апостольского правила не храните, в купели в три погружения не креститесь, но по новому римскому уставу обливаетесь и покропляетесь. И потому явно, что мы крещение от апостолов приняли, а не от вас, греков... У вас в Греции, также и у валахов, не сыщешь ни одного человека, крещенного правым крещением, и вы мало не соединяетесь с римлянами. Да вы и лета от Рождества Христова потеряли; пишете: в нынешнем во 7158, а от Рождества Христова 1650 г., тогда как ваши же греческие летописцы все свидетельствуют, что Христос родился в 5500 г. (а не в 5508). Это вы заняли от римлян, ибо школ еллинского учения не имеете, и книги вам печатают в Венеции, и учиться ходите в Рим и в Венецию, и дидаскалы у вас все оттуда, навыкшие там еретическим обычаям, а каковы дидаскалы ваши, тому и вас учат, а вы во всем их слушаете. Все доброе, бывшее у вас, перешло благодатию Христовою к нам в Москву". И архимандриты говорили: "Что от нас к вам перешло, скажи явно". Арсений: "Первое, был у вас царь благочестивый, а ныне нет, и вместо его воздвиг Бог на Москве благочестивого царя, и ныне у нас государь царь православный один сияет благочестием во всей подсолнечной и Христову Церковь от всяких ересей защищает. И еще скажу вам: на Втором Вселенском Соборе было положено считаться Константинопольскому патриарху вторым по Римском ради царствующего града, а ныне чем величаться вашему патриарху? Не может патриарх ваш по городу со крестами ходить и на своей главе креста носить, также и на церкви креста иметь или на осляти ездить и даже в колокола звонить. Ныне ему не только против Римского, но и против Московского епископа невозможно величаться. Вместо того у нас ныне на Москве патриарх не только как второй по Римском, но как первый епископ Римский, как древний благочестивый папа, украшается, нося на главе своей белый клобук Сильвестра, папы Римского... и весь святительский, и священнический, и иноческий чин в Московском государстве красится, как прежде было в Риме... В прежнее время много было у вас монастырей и преподобных, а ныне и церквей нет: бусурманы ими завладели и построили из них мечети; много было у вас и св. мощей, и вы их разносили по разным землям, а ныне у вас мощей святых нет. У нас же древних св. мощей много, и риза Господа нашего Иисуса Христа у нас же, и в нашей земле многих прославил Бог угодников и иных прославляет: мощи их лежат нетленны и чудеса творят". Вслед за этим Арсений прочел грекам Повесть о белом клобуке, в которой, между прочим, предсказывалось, что как ветхий Рим отпал от веры гордостию, так и в новом Риме - Константинополе агарянским насилием христианская вера погибнет, а на третьем Риме - на Русской земле воссияет благодать Святого Духа, что все христианские царства сойдутся в одно царство Русское православия ради и что патриаршеский чин от Константинополя дан будет Русской земле во времена своя, и будут первые последними и последние первыми.

Подлинность рассмотренного нами сочинения, сохранившегося в подлиннике, не может подлежать сомнению. Арсений, защищая двуперстие для крестного знамения, не сказал ничего нового, чего бы не было в Стоглаве и в тогдашних московских печатных книгах. Раскольником его за это называть нельзя: мнение о двуперстии разделяли тогда или должны были разделять все в России, сами иерархи. Также и греки говорили в защиту троеперстия то, что могли сказать на первых порах, без дальних справок и изысканий, а слова митрополита Власия о значении того и другого перстосложения заслуживают полного уважения. Равным образом и сказанное Арсением о погружательном и обливательном крещении, о падении Греческого царства и Церкви и о возвышении России и Русской Церкви вполне соответствовало тому, что было принимаемо тогда в России. Надобно помнить, что Арсений записывал свои прения с греками не во время самых прений, а уже после. И потому неудивительно, если по свойственной человеку слабости старался выставить себя победителем, а соперников своих унизить и если, с одной стороны, записал, может быть, не все, что говорили греки, а с другой - прибавил от себя при изложении прений немало и такого, чего не говорил во время прений. Во всяком случае эти прения, записанные Арсением, представляют одно из самых ярких свидетельств о тогдашнем религиозном настроении умов в нашем отечестве.

В 24-й день февраля 1651 г. Арсений снова отпущен был из Москвы к Иерусалимскому патриарху Паисию, с тем чтобы, если и теперь патриарх не поедет в Иерусалим, Арсений один ехал туда, как можно. Причем в Посольском приказе думный дьяк Волошенников государевым словом сказал Арсению, чтобы он, "будучи в греческих странах, помня час смертный, писал бы вправду, без прикладу", - не намек ли это на то, что поданный уже Арсением "Статейный список" не показался писанным вправду, без прикладу? Паисий действительно и теперь не поехал в Иерусалим, и Арсений, добыв себе за деньги проезжую грамоту чрез Валахию, 5 мая 1651 г. выехал из Ясс и один отправился на Восток. Был в Константинополе, посетил архипелагские острова, проехал в Египет, где беседовал с Александрийским патриархом Иоанникием, довольно долго прожил в Иерусалиме и оттуда чрез Малую Азию, Грузию и Кавказские горы возвратился на родину. В Москву прибыл 7 июня 1653 г., уже по смерти патриарха Иосифа, и представил царю свой "Проскинитарий" ("Поклонник"), в котором изложил свои путевые заметки, описание святого града Иерусалима и описание чинов и обрядов Греческой Церкви. Из книги старца Арсения русские могли убедиться, что на Востоке действительно многое в церковных службах, обрядах и обычаях совершается не так, как в России, что там, в частности, троят аллилуйю, а не двоят, употребляют на проскомидии только пять просфор, а не семь, творят крестные ходы вокруг церкви против солнца, а не посолонь, допускают крещение чрез обливание в случае болезни крещаемых и по выздоровлении не перекрещивают их чрез погружение, считая, значит, обливательное крещение действительным. Но весьма замечательно, во всем своем "Проскинитарии" Арсений ничего не говорит о сложении перстов для крестного знамения и в продолжение всего своего путешествия по Востоку ни с кем не заводил речи о таком важном в то время предмете, даже с Александрийским патриархом, которому предложил до тридцати вопросов. Чем объяснить это, если не догадкою, что Арсений еще прежде вдоволь наговорился с греками о крестном знамении и изложил свои мысли о том в особом "Статейном списке", или прении? Не станем обозревать подробно содержания "Проскинитария": он напечатан и всякому доступен. Но заметим, что изложенные в нем свидетельства Арсения о многих церковно-богослужебных разностях между русскими и греками, естественно, должны были возбуждать вопросы, где сохранилась истина и где допущены отступления от нее - у греков ли или у нас, и указывали на необходимость основательно заняться решением этих вопросов, внимательнее пересмотреть наши церковные книги и позаботиться о более строгом исправлении их.

Третьим важным событием 1649 г., совершившимся в Москве, было поставление на кафедру Новгородской митрополии Никона, того самого Никона, которому вскоре выпал жребий принять на себя великий труд такого пересмотра и исправления наших церковных чинопоследований. Никон родился в мае 1605 г. в селе Вельеманове (ныне Княгининского уезда Нижегородской губернии) от крестьянина Мины и назван Никитою. Лишившись матери вскоре после своего рождения, он много терпел в детстве от своей злой мачехи, имевшей у себя детей от прежнего мужа, и, когда начал подрастать, отдан был отцом учиться грамоте. Грамота далась Никите скоро, но когда он от учителя воротился в дом отца, то начал было ее забывать. И потому, чтобы не забыть ее совершенно и более навыкнуть Божественному учению, он решился тайком от отца, взяв у него несколько денег, удалиться в обитель Макария Желтоводского. Здесь чрез посредство какого-то старца, внесши за себя денежный вклад, Никита был принят на жительство с крилошанами и, посещая ежедневно с великим усердием храм Божий, хорошо изучил церковные службы, чтение и пение. Возвратившись домой по просьбе отца незадолго пред его смертию, Никита чрез несколько времени по совету родственников вступил в брак и нашел себе причетническое место в каком-то селе, в котором скоро сделался и священником на двадцатом году своей жизни. Московские купцы, узнавшие о его достоинствах, уговорили его перейти на священническое место в Москву. Десять лет прожил Никита в супружестве, имел трех детей, но, лишившись их одного за другим, уговорил жену свою поселиться в московском Алексеевском монастыре, дал за нее вклад, построил для нее келью, а сам удалился на Белоозеро в Анзерский скит (на острове Анзерском, в 20 верстах от Соловецкого монастыря) и принял там пострижение с именем Никона от самого основателя скита преподобного Елеазара. Скоро Елеазар отправился в Москву для сбора пожертвований на сооружение храма в своем скиту и взял с собою Никона. Но, возвратившись из Москвы, где собрал до пятисот рублей, не спешил приступать к постройке. Никон стал напоминать своему настоятелю, чтобы он начинал постройку, советовал по крайней мере отдать деньги в Соловецкий монастырь для хранения и, наконец, осмелился укорить Елеазара и братию в сребролюбии. Настоятель сделал иноку строгое замечание, и огорченный Никон решился удалиться с Анзерского острова, где провел три года, и перешел в белозерскую Кожеозерскую пустынь. Здесь братия, видя его суровые иноческие подвиги, не замедлили избрать его себе в игумена. И Никон в 1643 г. посвящен был в этот сан Новгородским митрополитом Аффонием. Спустя три года, когда Никон прибыл в Москву по делам своего монастыря и представился царю, еще семнадцатилетнему юноше, то произвел на него самое глубокое и отрадное впечатление. Царь пожелал иметь кожеозерского игумена настоятелем своей царской обители, и патриарх тогда же (1646) произвел Никона в архимандрита Новоспасского московского монастыря. А чтобы чаще видеть излюбленного архимандрита и пользоваться его беседами, царь приказал ему каждую пятницу приезжать к заутрене в придворную церковь. Во время этих бесед Никон стал ходатайствовать за обидимых и угнетенных, вдов и сирот и тем еще более привлек к себе впечатлительное сердце молодого государя. Алексей Михайлович поручил ему принимать челобитные от всех нуждающихся в царской милости и управе. И когда Никон привозил эти челобитные, которые во множестве подавались ему и в обители его, и на пути во дворец, царь выслушивал их тотчас после заутрени, не выходя из церкви, и тут же давал по ним решения. Имя Никона сделалось славным во всей Москве, и в нем увидели большого человека. Когда Новгородский митрополит Аффоний по дряхлости и слабости отказался от своей кафедры (7 генваря 1649 г.) и отошел на покой в Хутынь монастырь, то по желанию царя на эту высшую после патриаршей кафедру избран был новоспасский архимандрит Никон. И 11 марта он был посвящен в митрополита Новгородского в Успенском соборе святейшим патриархом Иосифом. Находившийся тогда в Москве Иерусалимский патриарх Паисий легко заметил и отличил Никона. В письме своем пред наступлением Великого поста, поданном в Посольский приказ на имя государя, Паисий под самый конец присовокупил: "Находясь в прошедшие дни у вашей милости, я говорил с преподобным архимандритом спасским Никоном, и полюбилась мне беседа его. Он муж благоговейный, и досужий, и преданный вашему царскому величеству. Прошу, да будет он иметь свободу приходить к нам для собеседований на досуге, без запрещения вашего величества". В другом письме на имя государя, посланном в Посольский приказ уже по рукоположении Никона в архиерейский сан, Паисий выражался: "Прославляю благодать Божию, которою просветил вас Дух Святой, чтобы избрать и возвести на св. престол митрополии Новгородской такого честного мужа и преподобного священноинока господина архимандрита Никона. Он достоин утверждать Церковь Христову и пасти словесные Христовы овцы... Я, богомолец ваш, очень тому обрадовался. И если будет позволение вашего царского величества, то и мы от благодати, что имеем от св. мест, подарим ему одну мантию". Государь, верно, дал позволение, потому что Паисий действительно подарил Никону мантию при своей грамоте (от 5 мая), в которой написал: "Видя его, Никона, добродетели и достоинства и не имея ничего, чтобы оставить ему в дар, мы дали ему власть и благословили его носить мантию с червлеными источниками во все дни жизни своей, и никто его о том да не истязует". Никону-то как сильному у государя сообщал Паисий и свои замечания об отступлениях Русской Церкви, особенно о двуперстии, и, конечно, не без советов Никона состоялась известная поездка Арсения Суханова на Восток и вызов киевских ученых в Москву. Отпустив своего любимца в Новгород, царь поручил ему иметь наблюдение и над гражданскими властями, посещать темницы, выслушивать узников и освобождать невинно осужденных. И Никон вполне оправдал доверие царское и высшей духовной власти. Он весьма часто совершал Божественные службы, говорил собственные проповеди и поучения, которыми привлекал множество народа, владея голосом сильным и приятным. Устроил в Новгороде для убогих сирот четыре новые богадельни, испросив на них ежегодное пособие от государя, во время голода открыл в своем доме большую палату, называвшуюся погребною, и кормил в ней ежедневно от ста до трехсот и более приходивших бедных, а другим раздавал милостыню, и когда в Новгороде случилось возмущение в марте 1650 г., то хотя сам много пострадал от бунтовщиков и был совершенно избит ими, но своею твердостию и увещаниями к народу и особенно своими вестями, которые находил возможность пересылать государю, несмотря на все препятствия, много способствовал к прекращению мятежа, за что и удостоился от государя великих милостей. Алексей Михайлович вел с Никоном частую переписку и каждую зиму приглашал его к себе в Москву и удерживал его здесь на целые месяцы. Никон имел уже возможность, будучи только митрополитом, оказывать огромное влияние на церковные дела и пользовался ею.

Зло, против которого боролись власти церковные около столетия и которого не могли одолеть, составляло так называемое многогласие при отправлении общественного богослужения. Церковные службы, как положено совершать их по уставу, казались длинными и утомительными, а между тем опускать что-либо из предписанного уставом считали тяжким грехом. И вот, чтобы сократить службы и выполнить все требования устава, придумали и мало-помалу привыкли отправлять службы разом многими голосами: один читал, другой в то же время пел, третий говорил ектении, четвертый - возгласы и пр. И из всего выходила такая путаница звуков, что почти ничего нельзя было понять. Еще на Стоглавом Соборе царь Иван Васильевич жаловался на чтение и пение по церквам в два, в три голоса, и Собор постановил совершать службу Божию "чинно и немятежно, а вкупе псалмов и Псалтири не говорить, и канонов вдруг не канонархать, и не говорить по два вместе" (гл. 16). Ко времени патриарха Гермогена это "великое неисправление" еще усилилось: многие со слезами сказывали ему, что церковные службы отправляются "голоса в два, и в три, и в четыре, а инде и в пять, и в шесть". При патриархе Иоасафе это бесчиние в церквах простерлось еще далее: читали и пели уже "голосов в пять. и в шесть, и больши со всяким небрежением". И сам патриарх, уступая укоренившемуся обычаю, дозволял "говорити голоса в два, а по нужде в три", только шестопсалмие велел читать в один голос и в то время не петь Псалтири и канонов. Во дни патриарха Иосифа нашлись люди, как находились и в прежнее время, которые возмущались этим безобразным обычаем и желали его искоренить. Таков был Федор Михайлович Ртищев, который обращался и к патриарху, и к прочим архиереям, и к знатнейшим царедворцам и хлопотал об устроении в церквах по древнему чину единогласия вместо многогласия. Ртищеву усердно помогали протопопы Неронов и Вонифатьев, стараясь действовать в том же духе на московское духовенство, помогал также и Никон, будучи еще новоспасским архимандритом. Другое столько же закоренелое зло, касавшееся, впрочем, собственно церковного пения, а не всей церковной службы, состояло в том, что в пении произносили слова не как в речи, а растягивали иногда до безмыслия, переменяли в них полугласные буквы на гласные, прибавляли новые гласные, отнимали согласные, переносили ударения. Это так называемое хомовое, или раздельноречное, пение в противоположность древнему пению "на речь", начавшееся у нас еще в XV в., постепенно усиливалось и в 1-й половине XVII достигло крайностей. Преподобный Дионисий, архимандрит Троице-Сергиева монастыря, справедливо укорял пресловутого в свое время головщика и уставщика Логгина за то, что он своим пением только смущает братию в церкви и вводит в смех, когда, например, поет: "Аврааму и семени его до века" и пр. Около половины XVII в. инок Евфросин написал "Сказание о различных ересех и о хулениих на Господа Бога и на Пречистую Богородицу, содержимых от неведения в знаменных книгах", разумея под ересями и хулениями те искажения слов, каким подвергались они при пении, например: Сопасо (Спас), во моне (во мне), пожеру, волаемо, людеми и подобное. Он свидетельствовал, что подобные искажения и ереси в знаменных (нотных) книгах бесчисленны, и призывал всех отцов и братий соединиться и прибегнуть к благочестивому царю и патриарху Иосифу с мольбою, чтобы они повелели исправить нотные церковные книги по древним харатейным спискам и ввести вновь наречное пение вместо раздельноречного. Вступив на Новгородскую кафедру, Никон своим примером и влиянием сделал то, над чем безуспешно трудились другие. Он строго запретил многогласие при совершении богослужения во всех новгородских церквах, и вместо раздельноречного "первее повеле в своей соборной церкви греческое и киевское пение пети... и, на славу прибрав клиросы предивными певчими и гласы преизбранными", устроил "пение одушевленное, паче органа бездушного, и такового пения, якоже у митрополита Никона, - говорит его биограф, - ни у кого не было". Царь, когда услышал этих певчих, с которыми Никон обыкновенно приезжал в Москву, тотчас завел такое же пение и у себя в придворной церкви. И вслед за тем "нача великий государь о единогласном и наречном пении в церквах промышление творити, емуже в сем богоспасаемом деле великий помощник и поборник бысть преосвященный Никон митрополит, а святейший Иосиф, патриарх Московский, за обыкновенность тому доброму порядку прекословие творяше и никакоже хотя оное древнее неблагочиние на благочиние пременити".

Вопрос о единогласии или многогласии в церковном богослужении Московский патриарх считал слишком важным. Потому опасался решить этот вопрос сам, а обратился за решением его, как и некоторых других вопросов, к Цареградскому патриарху и Собору. В начале 1650 г. приезжал в Москву с вестями к государю от Цареградского патриарха Парфения грек Фома Иванов и был за благословением у святейшего Иосифа. Последний упросил Фому доставить его письмо "о церковных великих потребах" Вселенскому патриарху и достать у него и у Собора ответную грамоту на это письмо. Грек Фома исполнил просьбу нашего первосвятителя и в декабре (8 числа) того же года привез ему две грамоты из Царьграда, писанные в 16-й день августа. Одну из грамот, начало которой, к сожалению, не сохранилось, патриарх Парфений прислал лично от себя и говорил в ней нашему патриарху: "Если и иное что понадобится Вашему блаженству, то с братскою о Христе любовию пусть пишет нам и присылает вопросы о исправлениях церковных. Ибо великая Церковь Христова (т. е. Константинопольская) благодатию Св. Духа есть начало иным Церквам и должна исправлять в них неисправное. И она на прошения никогда безответною не бывает..." Другую грамоту Парфений прислал от лица всего своего Собора. Здесь также сначала говорил: "Просите и дастся вам... во всякое время всякое разрешение недоумений... Наша святая, истинная, великая Церковь вселенского престола прияла от Господа силу отверзать верующим смысл Божественного учения и утверждать в разумении истинной и пресветлой веры христианской... Ибо наш престол есть источник и начало всем Церквам и подает жизнь всем благочестивым христианам во все Церкви... соблюдая доднесь все догматы благочестия..." Затем излагал самые вопросы, присланные нашим патриархом, и ответы Собора на эти вопросы. Первый вопрос: "Можно ли многим архиереям и ереям служить Божественную литургию на двух потирах?" Ответ: "Архиереи заступают место Господа Иисуса, а священники апостольский лик и, совокупляясь Св. Духом воедино, совершают Божественную службу на одном потире... Ибо и Сам Господь явился своим ученикам на Тайной вечери с единым потиром, и преподал им Пречистое Тело Свое и Пречистую Кровь Свою, и повелел Церквам, да совершается Божественная служба на одном потире, каковой чин, по преданию св. апостолов, и содержится по всем Церквам". Второй вопрос: "Подобает ли в службах по мирским церквам и по монастырям соблюдать единогласие?" Ответ: "Св. апостол Павел в 1-м Послании к коринфянам, главе 14, пишет: В церкви хощу пять словес умом моим глаголати, да и ины пользую, нежели тьмы словес языком (ст. 19)... И труба если вострубит несогласно, кто постоит в битве? Так и молитве подобает быть с постоянным разумом и душевным спокойствием... и чтение должно совершаться со тщанием, в слух всем слышащим, с совершенным разумом, единогласно, а не всеми разом... и певцам по уставу св. Шестого Собора подобает петь согласно, а не рыканием неподобным... петь тропари по чину на правом и на левом клиросе, по одному или по два, а не многим... Когда случится священнику или диакону читать ектении, то народу в то время говорить: "Господи, помилуй", по уставу церковному, всем единым гласом с тихостию и молчанием, а певчим петь одним..." Третий вопрос: "Некоторые жены оставляют мужей своих по нелюбви и постригаются, а мужья оставляют жен своих". Ответ: "По уложению благочестивых царей, великого Юстиниана и других, если муж оставит жену или жена мужа и пострижется и один из супругов останется в мире, то такому подобает иным браком совокупиться без запрещения, как о том написано в законах, в 13-й главе о разрешении брака". Четвертого, и последнего, вопроса не излагает соборная грамота, а прямо говорит: "На четвертый вопрос находится объяснение в правилах св. апостолов и Соборов, Вселенских и Поместных" - и затем приводит правила, которые гласят, что не может быть епископом, ни пресвитером, ни диаконом, ни вообще состоять в клире взявший в супружество вдову, или отверженную от супружества, или блудницу, или рабыню, или позорищную (апостолов 18), равно как и второбрачный или имевший наложницу (апостолов 17; святого Василия Великого 12), и что пресвитер, впадший в блуд или прелюбодейство, совсем отлучается от общения церковного (Неокесарийского Собора 1). Читая эти вопросы нашего патриарха Иосифа, за решением которых обращался он к Константинопольской кафедре, невольно подумаешь: вот что считал он "великими церковными потребами", вот чего не умел или не осмеливался решить он сам с одними русскими святителями и всем освященным Собором!

В 9-й день февраля 1651 г., следовательно, спустя два-три месяца после того, как получены были в Москве из Царьграда соборные ответы на посланные туда вопросы о церковных потребах, в том числе и вопрос о единогласии, царь Алексей Михайлович призвал в свои царские палаты патриарха Иосифа, митрополитов: Никона Новгородского, Варлаама Ростовского, Серапиона Сарского, архиепископов: Маркелла Вологодского, Иону Тверского со всем освященным Собором и весь свой царский синклит и держал с ними совет, как бы искоренить многогласное пение в церквах, утвердившееся от небрежения, причем напоминал в своей речи о Стоглавом Соборе и о патриархе Гермогене, действовавших против этого бесчиния. И все присутствовавшие на совете с царем во главе уложили (сам патриарх более не прекословил), чтобы во всем Московском государстве по церквам и монастырям пели чинно, безмятежно и единогласно, псалмы и Псалтирь говорили в один голос, тихо и неспешно, со всяким вниманием и обратившись лицом к царским дверям; чтобы певцы не пели в то время, когда священник говорит ектении и произносит возгласы, а священники не говорили ектений и возгласов, когда еще поют певцы; чтобы тропари и избранные псалмы не пелись разом на двух крылосах, а пелись поочередно, сперва на одном, потом на другом; чтобы псаломщики не читали в то время, когда происходит пение... и пр. Тех же, которые начнут церковное пение и чтение совершать небрежно и петь и читать не единогласно, велено было ссылать под крепкое начало и смирять в монастырях монастырским смирением. В следующем (1652) году царь принял меры и против раздельноречного пения: велел собрать в Москву из разных мест до 14 лучших дидаскалов, т. е. музыкальных учителей, и вменил им в обязанность пересмотреть и исправить знаменные (нотные) книги, чтобы всякое церковное пение было истинноречное и везде: в городах, обителях и селах - устроилось равночинно и доброгласно, хотя, к сожалению, по наступившим тяжелым обстоятельствам времени (война и мор) эта комиссия не могла окончить своего дела.

Уложение о единогласии в отправлении церковных служб встретило в Москве упорное сопротивление со стороны некоторых священников. Чрез несколько дней по издании этого уложения гавриловский поп Иван доносил царю (13 февраля 1651 г.), что никольский поп Прокофий, где ни сойдется с ним, говорит: "Заводите-де вы, ханжи, ересь новую, единогласное пение... беса-де имате в себе, все ханжи... и протопоп благовещенский (Вонифатьев) такой же ханжа". А 11 февраля в тиунской избе патриарха, куда обыкновенно сходилось много попов, происходил большой шум: лукинский поп Савва с товарищами кричал: "Мне-де к выбору, который выбор о единогласии, руки не прикладывать, наперед бы-де велели руки прикладывать о единогласии бояром и околничим, любо ли-де им будет единогласие". И когда поп гавриловский Иван заметил Савве и его товарищам, что они презирают устав святых отец, повеление государево и святительское благословение, то они отвечали: "Нам-де хотя умереть, а к выбору о единогласии рук не прикладывать; ты-де, ханжа, еще молодой, уж-де ты был у патриарха в смиренье, а ныне у патриарха в смиренье будешь же". Непокорные, очевидно, рассчитывали на сочувствие им патриарха. Поп же Саввы Стратилата Андрей от лица своих товарищей сказал, "чтоб им с казанским протопопом (Нероновым, ревновавшим о единогласии) в единогласном пении дали жеребей, и будет ево вера права, и они-де и все учнут петь и говорить (единогласно)". Царь приказал произвесть расспрос этим непокорным священникам, и они на расспросе принесли повинную.

В начале 1652 г. пришла государю Алексею Михайловичу благочестивая мысль или, быть может, она подана ему, как думают, хотя неизвестно, на каком основании, митрополитом Никоном, который действительно находился тогда в Москве, - мысль перенести в московский Успенский собор мощи трех Московских святителей, много пострадавших от светских властей за правду и приверженность к вере и отечеству: митрополита Филиппа из Соловецкого монастыря, патриарха Иова из Старицы и патриарха Гермогена из Чудова монастыря. Об осуществлении этой мысли государь совещался 11 марта с патриархом и со всем освященным Собором и в тот же день послал за мощами Иова в Старицу Ростовского митрополита Варлаама с архимандритами, игуменами и другими духовными лицами и своего боярина Михаила Михайловича Салтыкова с стольниками, стряпчими и дворянами, а за мощами святителя Филиппа в Соловки - Новгородского митрополита Никона с разными духовными лицами и своего боярина князя Ивана Никитича Хованского с светскою свитою. Никон повез к святителю Филиппу молебную грамоту от государя, который писал в ней: "Ничто столько не печалит души моей, пресвятой владыко, как то, что ты не находишься в нашем богохранимом царствующем граде Москве, во св. соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы вместе с бывшими до тебя и по тебе святителями, чтобы ради ваших совокупных молитв всегда неподвижною пребывала св. соборная и апостольская Церковь и вера Христова, которою спасаемся. Молю тебя, приди сюда и разреши согрешение прадеда нашего царя и великого князя Иоанна, совершенное против тебя нерассудно, завистию и несдержанною яростию. Хотя я и неповинен в досаждении тебе, но гроб прадеда приводит меня в жалость, что ты со времени изгнания твоего и доселе пребываешь вдали от твоей святительской паствы. Преклоняю пред тобою сан мой царский за согрешившего против тебя, да отпустишь ему согрешение его своим к нам пришествием и да упразднится поношение, которое лежит на нем за изгнание тебя. Молю тебя о сем, о священная глава, и преклоняю честь моего царства пред твоими честными мощами, повергаю на умоление тебя всю мою власть..." Между тем, пока Никон совершал свое путешествие в Соловки за мощами митрополита Филиппа, в Москву принесены были из Старицы мощи патриарха Иова 5 апреля. Здесь встречали их за Тверскими воротами при бесчисленном стечении народа сам царь и патриарх и шли потом за ними до Успенского собора. Патриарх почти всю дорогу плакал и говорил царю: "Вот-де смотри, государь, каково хорошо за правду стоять, - и по смерти слава". А когда мощи Иова принесли в церковь и поставили, патриарх спросил царя: "Кому в ногах у него лежать?" Царь отвечал: "Тут Гермогена положим" (который, значит, еще не был перенесен в Успенский собор). На это Иосиф патриарх молвил: "Пожалуй-де, государь, меня тут, грешного, погребите". И с того самого дня заболел сильною лихорадкою, а чрез десять дней, 15 апреля, в Великий Четверг, скончался в страшных муках, как извещал о том чрез несколько времени со всею подробностию Алексей Михайлович своего любимца Никона, находившегося уже на возвратном пути из Соловецкой обители с мощами святого Филиппа. Мощи эти принесены в Москву спустя почти три месяца по смерти патриарха Иосифа, 9 июля. Здесь встречены были с величайшею торжественностию самим царем, всем освященным Собором и несметными толпами народа и сначала поставлены были на Лобном месте, потом перенесены в Успенский собор, где десять дней стояли посреди церкви, наконец переложены в новую серебряную раку и поставлены на десной стране Успенского собора у придела великомученика Димитрия Солунского.

Патриарх Иосиф, подобно своему предместнику Иоасафу, титуловался только "великим господином", а не "государем" В какой мере уважал его царь Михаил Федорович - сведений не сохранилось. Но молодой государь Алексей Михайлович, которого, еще шестнадцатилетнего юношу, Иосиф венчал на царство и которому едва исполнилось 23 года пред кончиною Иосифа, питал глубокое уважение к старцу первосвятителю. Всего яснее это выразилось в тех письмах, в которых царь (вписывал Никону последние дни и кончину патриарха. Здесь Алексей Михайлович с полною искренностию величал его своим великим отцом и пастырем, великим святителем и государем и рассказывал, как, посетив его, уже больного, целый час дожидался его, государя, в Крестовой, пока его вывели, как целовал его руку, кланялся ему в землю, целовал его в ногу; как по смерти патриарха оплакивал его самыми горькими слезами и "надселся, плачучи"; как после погребения его полторы недели ежедневно ходил в его палаты и сам описывал оставшееся после него имущество, чтобы другие не раскрали всего. В последние свои годы патриарх Иосиф не мог, однако ж, не видеть и не чувствовать, как видели и все в Москве, что благочестивый государь явно предпочитает ему Новгородского митрополита Никона и что по советам этого своего "собинного друга" делает все иногда прямо наперекор воле патриарха, как поступил, например, при введении единогласия в церквах. Скорбь и подозрения запали в душу старца, и под конец своей жизни он постоянно твердил своим приближенным: "Переменить меня, скинуть меня хотят, а будет-де и не отставят, я-де и сам за сором об отставке стану бить челом", - хотя царь Алексей Михайлович, когда Иосиф уже скончался, передавая эти слова его Никону, писал: "А у меня и отца моего духовного, ей, ни на уме того не бывало, и помыслить страшно на такое дело. Прости, владыко святой, хотя бы и еретичества держался (патриарх), и тут мне как одному отставить его без вашего Собору? Чаю, аще и в дальнем ты расстоянии с нами, грешными, едино то ж речеши, что отнюдь того не бывало, чтобы его, света, отставить или ссадить с бесчестием, ты сему помышлению нашему свидетель". Как правитель Церкви Иосиф не оставил о себе доброй памяти. Мы уже замечали, что в самом важном совершавшемся тогда у нас церковном деле в исправлении и печатании богослужебных книг - он, по свидетельству одного современника, совершенно положился на протопопов - советников Вонифатьева, Неронова и других, и сам нимало о том не заботился. А вот что писали о нем спустя шесть лет после его кончины представители московского духовенства в своей челобитной к государю: "Патриаршая область огромная; иные места верст на 800 от Москвы, и прежде тамошние попы ставились у ближних архиереев патриарх Иосиф это запретил, желая собрать себе имение, и теперь так остается. Иосиф же попам перехожих грамот давать не велел по городам с десятильнических дворов, а велел давать на Москве из Казенного приказа, хотя обогатить дьяка своего Ивана Кокошилова да подьячих. Перехожая становилась иному беззаступному попу рублей по 6, 7, 10 и 15, кроме своего харчу; волочились недель по 20 и по 30, а иной, бедный, поживет в Москве недель десять и больше, да проест рублей пять-шесть и больше, и уедет без перехожей; многие по два и по три раза для перехожих в Москву приезжали, а без них попадьи и дети их скитались меж дворов". Пристрастие Иосифа к стяжательности обнаружилось пред всеми после его смерти. Одной келейной, т. е. его собственной, казны осталось 13400 рублей с лишком и множество серебряных сосудов, блюд, сковород, кубков весьма ценных да домовой патриаршей казны 15000 рублей. Сам царь, описывавший все это имущество, при всем своем уважении к почившему не скрывал, однако ж, что "он, государь, копил деньги", намереваясь купить себе на них вотчину, что все дары царские, святительские, камки, атласы и всякие приносные он "отдавал в домовую казну, да деньги по оценке за всякий аршин имал в свою келью" и что все служившие при нем и на его патриаршем дворе были "вконец бедны", потому что "он, свет, у них жалованья гораздо много убавил". Никакого завещания о своих деньгах и прочем имуществе патриарх Иосиф не оставил, и царь по своему усмотрению раздал их: на милостыню и выкуп пленных - более трех тысяч, родственникам почившего 800 рублей, в московские монастыри 800 рублей, патриаршего двора всяких чинов людям две тысячи рублей, патриаршим посольским старцам и служилым боярским детям 1200 рублей, Казанскому митрополиту на окуп церковных мест две тысячи, на монастырские и церковные строенья, также в Володимир и в украйные города на сорокоусты и на милостыню более двух тысяч, и пр. "Ни по котором патриархе, - писал царь, такой милостыни не бывало".

IV

Во 2-й четверти XVII в., при царях Михаиле Федоровиче и Алексее Михайловиче совершилась значительная перемена в управлении и суде Русской Церкви, подготовлявшаяся, впрочем, с давнего времени. Действующим руководством по церковному управлению и суду оставалась еще у нас после Кормчей книги книга Стоглав, или соборное уложение Стоглавого Собора. А по этому уложению ведомству церковного управления и суда подлежали: все духовенство, белое и монашествующее, не только в делах духовных, но и в гражданских, или "управных", за исключением разбоя, душегубства и татьбы с поличным, и все миряне в делах духовных и некоторых других, указанных в уставе святого Владимира, и, кроме того, как с духовенства, так отчасти и с мирян собирались по управлению и суду известные пошлины на епархиальных архиереев. Несудимые же грамоты, которыми монастыри и церковные причты освобождались от подсудности своим архиереям по всем делам гражданским, а иногда и от взноса церковных пошлин, прямо названы в уложении Стоглавого Собора противными священным правилам. Между тем царь Иван Васильевич и после Стоглавого Собора не переставал, хотя изредка, давать несудимые грамоты монастырям и церковным причтам, а за ним давали и его ближайшие преемники. С восшествием на престол царя Михаила Федоровича число таких несудимых грамот не только не уменьшилось, но еще увеличилось. В 1620 г. Вологодский архиепископ Корнилий писал Михаилу Федоровичу, что ему, архиепископу, нечем строить соборный храм святой Софии, совершенно разоренный в Смутное время, и нечем содержать архиерейский дом и платить жалованье своим дворовым людям, потому что не с кого собирать церковные дани. Не только монастыри, имеющие вотчины в Вологодской епархии, каковы Троице-Сергиев, Спасо-Каменный, Прилуцкий, Корнильевский и другие, но и бояре, стольники, боярские дети, имеющие вотчины в той же епархии, повыпросили себе у государя жалованные тарханные грамоты и по ним не позволяют в своих вотчинах и поместьях архиепископу судить попов и собирать с духовенства дани и пошлины, а воеводы и всякие приказные люди защищают тех попов и не велят им судиться у архиепископа и платить ему пошлины. Архиепископ бил челом, чтобы царь приказал во всей Вологодской архиепископии тарханные грамоты "оставить", т. е. отменить, и всему духовенству быть под судом у своего архиерея и платить ему церковную дань. Царь действительно издал указ (19 декабря), чтобы по всей Вологодской епархии воеводы и всякие приказные люди, а равно и те, которым даны были им, государем, жалованные грамоты, в духовные дела не вступались и чтобы всякого церковного чина люди судимы были в духовных делах у архиепископа и платили ему церковную дань, но прямо и ясно тарханных грамот не отменил. В следующем же году (3 февраля) вновь дал несудимую грамоту сийскому Антониеву монастырю, имевшему вотчины и в Вологодской епархии, и в грамоте говорил, что в тех монастырских вотчинах попов и дьяконов, также монастырских прикащиков, слуг и крестьян Вологодский архиепископ и его десятильники и пошлинники "не судят ни в чем и пошлин с них не емлют никаких", а судят их во всех исках на них четвертные дьяки, у кого Двинская земля в приказе будет, на три срока: на Рождество Христово, на Троицын день и на Семен день. И замечательно, что в этом отношении царь не делал никакого различия между архиереями и жаловал несудимые грамоты в епархии не только архиепископов, но и митрополитов и самого патриарха. Например, в 1621 г., 3 февраля пожаловал несудимую грамоту игумену и братии темниковского Пурдышевского монастыря, находившегося в епархии патриарха, а в грамоте было сказано: "От отца нашего великого государя святейшего патриарха Филарета... десятилники к ним в монастырь не въезжают, и их не судят, и кормов своих с них не емлют, а в духовном деле судит их на Москве великий государь, отец наш святейший патриарх, а кому будет на игумене, и на старцах, и на монастырских служках, и на крестьянех искати, и их в тех искех судят на Москве в Приказе Казанского дворца в год на три сроки: на Рождество Христово, на Троицын и на Семень день". Равным образом и в грамоте (от 17 сентября 1621 г.) Вяжицкому монастырю Новгородской епархии говорилось, что игумена с братнею, монастырских слуг и крестьян во всех исках на них судят на Москве в Приказе Большого дворца на те же три срока и только в духовном деле игумена и братию судит Новгородский митрополит; также и попов в монастыре и в монастырских селах митрополит "не судит ни в чем, опричь духовных дел". Новгородский митрополит Макарий принес жалобу государю, что в городах Двине, Холмогорах, Каргополе, Турчасове и Ваге, которые с их уездами при царе Иване Васильевиче были отчислены от Новгородской епархии к Вологодской, а при Федоре Ивановиче вновь причислены к Новгородской, настоятели монастырей и церковные причты ни в чем его, митрополита, и его десятильников не слушают, у него не судятся и пошлин ему не дают, ссылаясь на полученные ими царские грамоты, и просил грамоты те отменить. Царь вместе с отцом своим Филаретом пожаловал митрополиту грамоту (8 февраля 1622 г.) и велел ему во всех означенных городах, как и по всей Новгородской митрополии, ведать и судить во всяких духовных делах по-прежнему, как было исстари, посылать в города и уезды своих детей боярских и десятильников, собирать церковные дани по книгам, как бывало прежде, и архимандритов и игуменов с братиею, их слуг и крестьян, протопопов, попов, дьяконов и весь причет церковный, также и мирян "ведати и судити во всяких делех" по царскому указу и по соборному уложению, а настоятелям монастырей и церковным причтам, имевшим у себя несудимые грамоты, объявил, что грамоты те должны быть не в грамоты. Это же самое подтвердил государь и в грамоте, пожалованной Новгородскому митрополиту 6 августа 1623 г., хотя здесь вместо слов "ведати и судити во всяких делех" сказано уже было "ведати и судити во всяких духовных делех". Но спустя месяц с небольшим царь дал несудимую грамоту Николаевскому корельскому монастырю Новгородской епархии (12 сентября); еще чрез два с небольшим месяца - двинскому Архангельскому монастырю той же епархии (28 ноября); еще чрез два месяца - ладожскому Васильевскому монастырю той же епархии (25 февраля 1624 г.), и во всех этих грамотах говорилось, что митрополит Новгородский и его тиуны настоятелей, и чернецов, и всего церковного причта, и слуг монастырских, и крестьян "не судят ни в чем, опрочи духовнаго дела, а будет кому чего искати на них, ино их сужу яз, царь и великий князь, или яз, кому прикажу" на три известные срока.

Ввиду таких обстоятельств положение Филарета Никитича было довольно затруднительное. Он, конечно, понимал, что правительство стремится освободить мало-помалу духовенство, монашествующее и мирское, из подсудности архиереям по всем делам недуховным и подчинить своему собственному суду, и как соправитель своему сыну-царю не мог или не хотел противиться этому намерению правительства. Но с другой стороны, как патриарх считал для себя неприличным покориться такой участи наравне с прочими архиереями. И вот по его совету и по прошению царь Михаил Федорович пожаловал ему 20 мая 1625 г. известную уже нам грамоту, которою во всей обширнейшей патриаршей области все духовенство, монашествующее и мирское, все монастыри и церкви с их слугами и крестьянами во всяких делах духовных и гражданских, кроме "разбойных, татных и кровавых", во всяких исках на них, подчинены были управлению и суду патриарха и обязывались платить ему всякого рода церковные пошлины. Исключение сделано было только для одного московского кафедрального Успенского собора: 25 мая того же года царь пожаловал ему тарханную грамоту, в которой предоставлял патриарху судить протопопа с братиею, и весь причет церковный, и их вотчинных людей и крестьян только в духовном деле, а "кому будет чего искати на протопопе с братиею, - говорил государь, - или на их прикащикех, ино их сужу яз, царь и великий князь, беспошлинно, в году на три (известные) сроки". С этого времени патриаршая область, или епархия, по управлению и суду явно начала как бы выделяться из круга прочих наших епархий: в патриаршей области все духовенство, белое и черное, по всем своим делам духовным и гражданским оставалось в подчинении своему архипастырю, тогда как в прочих епархиях и церковные причты, и особенно монастыри по делам гражданским более и более освобождались чрез несудимые грамоты из подсудности своим архиереям и подчинялись Приказу Большого дворца. Около этого же времени самое устройство управления и суда при кафедре патриарха получило некоторое преобразование. Прежде по уложению Стоглавого Собора каждый архиерей в управлении своею епархиею действовал чрез своих наместников, поповских старост, десятильников и пр.; в управлении своими церковными имениями чрез своего дворецкого, прикащиков, посельских и пр.; при кафедре каждого епархиального архиерея существовало два суда без особых названий: один по делам духовным для духовенства и мирян, где судил сам архиерей с архимандритами и другими духовными лицами; другой по делам недуховным также для духовенства и мирян, где судил архиерейский боярин или дворецкий с градскими старостами, целовальниками и дьяком, которых назначал сам государь, и с двумя или тремя поповскими старостами и десятскими, переменявшимися каждую неделю, по очереди, - не упоминаем о судах десятильничьих; казною же архиерейскою, в которую поступали пошлины по управлению и суду со всей епархии, заведовал один казначей. А если верить записке 1610 - 1613 гг. о царском дворе, то при патриаршей кафедре даже и по духовным делам судили одни светские судьи - патриарший боярин да дворецкий, да с ними два дьяка - и доносили дела пред патриарха, и все эти судьи давались от государя. Теперь при кафедре патриарха, бывшего вместе и государем, или соправителем своего сына, видим правительственные и судебные учреждения, которые по примеру царских такого же рода учреждений называются приказами. И именно уже с 1620 г. упоминаются патриаршие приказы: Дворцовый и Казенный; с 1622 г. - Судный приказ на патриаршем дворе и с 1628 г. Патриарший разряд, или Разрядный приказ, хотя, разумеется, все они могли явиться и прежде.

Патриаршие приказы имели каждый свое особое назначение, на что отчасти указывают и самые их названия, но некоторые из них вначале еще не довольно ясно были очерчены. В Дворцовом приказе сосредоточивалось высшее управление и суд над всеми вотчинами и крестьянами патриаршего дворца, равно над всякими приказными и дворцовыми людьми, служившими при патриаршем дворце или в патриарших вотчинах, и высшее заведование доходами с этих вотчин и выполнением ими государственных повинностей. Но сюда же велено было доставить, например, в 1625 г. подробную роспись Требникам и Служебникам, в которых по приказанию патриарха замазано было слово "и огнем", а в 1628 г. - отписку о поведении в нижегородском Печерском монастыре церковного дьячка Семейки Григорьева, находившегося там на епитимии по обвинению в волшебстве и подобное. Казенный приказ заведовал патриаршею казною: назначением даней и пошлин с церквей и монастырей епархии, сбором всякого рода пошлин на патриарха, домовыми патриаршими монастырями и отчетами о всех вообще приходах и расходах патриаршей казны. Область этого приказа была уже определена с большею точностию, нежели других. В Судном приказе производились суд и расправа над духовенством и мирянами патриаршей епархии по всем подлежащим делам, хотя известны только некоторые частные дела, производившиеся в этом приказе, каковы: о незаконных вкладах и продажах недвижимых имений в монастыри. В Патриаршем разряде, или Разрядном приказе, ведались дела, кажется, преимущественно административного характера: сюда, например, требовались сведения о поведении лиц, сосланных на епитимию в монастыри; велено было доставить для сожжения церковные уставы, напечатанные Логгином, также "Учительное Евангелие" и другие книги Транквиллиона; поступали ведомости из монастырей о числе собранных денег и даточных людей для государевой службы, хотя, с другой стороны, сюда же вызваны были на суд старец-соловар и слуга Симонова монастыря за причиненные ими будто бы убытки Троицкому монастырю. Адам Олеарий, бывший в Москве несколько раз при патриархах Иоасафе и Иосифе, не упоминает о Дворцовом патриаршем приказе, а о трех остальных говорит следующее: "Патриарх имеет свои особые три приказа, именно: 1) Разрядный, в котором ведутся списки всех церковных имений, записи на эти имения и помещаются в архив; 2) Судный, в котором патриарх производит свой суд и расправу, и 3) Казенный, в который вносится и сохраняется казна и ежегодный приход патриарха". Во всех патриарших приказах, по нашим документам, заседали только светские лица: в Дворцовом - патриарший дворецкий и патриарший дьяк; в Казенном - два патриарших дьяка; в Судном - два патриарших боярина да два дьяка; в Разрядном - два боярина, один государев, другой патриарший, и два дьяка. Но Олеарий пишет, что "патриарх поставлял в эти приказы для управления своих известных людей из духовного звания, которые и доносили ему обо всем, доставляли отчеты и исполняли его приказания и приговоры".

Между тем в других епархиях духовенство и особенно монастыри более и более переходили вследствие несудимых грамот из подчинения своим епархиальным архиереям под власть государева Приказа Большого дворца. Монастыри, не довольствуясь тем, что в исках на них сторонних лиц судились не в местных судебных учреждениях, а в одном Приказе Большого дворца и только в три известные срока, испрашивали еще себе у государя грамоты, чтобы и свои иски на сторонних лиц вести в том же одном Приказе Большого дворца, а не в разных судах, хотя, с другой стороны, по жалобе дворян и детей боярских в 1641 г. государь приказал производить впредь иски на монастыри и вообще на лица и учреждения духовного ведомства не в три положенные срока, а бессрочно. Дошло до того, что монастыри начали не слушаться своих епархиальных архиереев даже и не в гражданских делах, например, монастыри Вологодской епархии не хотели принимать старцев-епитимийцев, которых присылал к ним под начало местный архиепископ, без царского указа, и архиепископ принужден был бить челом государю, и государь приказал (март 1639 г.) чрез вологодского воеводу монастырям, чтобы они принимали епитимийцев, присылаемых архиепископом. Сам государь чрез Приказ своего Большого дворца простирал свою исключительную власть на всю экономическую и на всю правительственную часть монастырей и слал в монастыри свои грамоты не только, например, о поставке даточных людей и о сборе денег на жалованье ратным людям, но и против беспорядков, происходивших в монастырях, и о введении новых порядков во внутреннем управлении монастырей, не говорим уже о том, что сам государь назначал настоятелей и настоятельниц в монастыри, - это было с давнего времени и прежде. Только некоторым архиереям, например новгородскому, царь делал снисхождение и подтверждал за ними право самим "ведать и судить своих архиерейских приказных людей: и дьяков, и детей боярских, и крестьян, и всяких домовых службников во всяких исцовых искех" (грамота от 27 октября 1645 г.).

Наконец, когда в 1648 г. царь Алексей Михайлович признал за благо дать всем своим подданным общее Уложение, по которому бы "Московскаго государства всяких чинов людям, от большаго и до меньшаго чина, суд и расправа была во всяких делех всем ровно", он дал вместе в том же законодательном кодексе общее уложение и для всего духовенства по делам гражданским. Царь "указал Монастырскому приказу быти особно", т. е. чтобы Монастырский приказ, доселе существовавший только в виде отделения в Приказе Большого дворца и едва упоминавшийся сделался самостоятельным судебно-гражданским учреждением для всех лиц духовного звания и ведомства (за исключением одного патриарха). Здесь должен был совершаться "суд во всяких истцовых искех на митрополитов, архиепископов, епископов, их приказных и дворовых людей, их детей боярских и крестьян, на монастыри, на архимандритов, игуменов, строителей, келарей, казначеев, на рядовую братию, монастырских слуг и крестьян, на попов и церковный причт" (Уложение. Гл. 13. Ст. 1). Учреждением такого суда для духовенства произведена была весьма ощутительная перемена в управлении нашей Церкви. Прежде Приказу Большого дворца или существовавшему в нем в виде особого отделения Монастырскому приказу подлежали по суду только те монастыри и духовные лица, которые имели несудимые грамоты, - теперь этому приказу подчинены все монастыри и все лица духовного звания и ведомства и несудимые грамоты упразднены. Прежде монастыри и духовные лица судились в Приказе Большого дворца только в исках на них со стороны лиц других ведомств - теперь в Монастырском приказе все духовные лица должны были судиться "во всяких истцовых исках", следовательно, и во всех взаимных их исках между собою, что являлось уже прямым вмешательством гражданской власти в дела Церкви. Прежде архиереи и настоятели привилегированных монастырей подлежали в исках на них сторонних лиц непосредственному суду самого государя, как по крайней мере выражалось в жалованных им грамотах, хотя в последние годы пред Уложением и они малопомалу начали уже судиться в Приказе Большого дворца (Уложение. Гл. 13. Ст. 1), - теперь же прямо было узаконено, что митрополиты, архиепископы и епископы во всех исках на них должны ведаться в Монастырском приказе, и таким образом Церковь в лице высших своих представителей явно подчинялась суду властей гражданских. Правда, в Уложении не определен личный состав Монастырского приказа, и в нем заседали вначале и духовные лица, например чудовский архимандрит, троицкий и новоспасский келари. Но скоро духовные лица были вытеснены оттуда и в приказе остались одни мирские судьи. По Уложению только патриарх, его приказные и дворовые люди, дети боярские, крестьяне и всяких чинов люди, живущие в патриарших домовых вотчинах, были изъяты во всяких делах из ведомства Монастырского приказа и оставлены под судом самого патриарха (гл. 12. Ст. 1). Но все монастыри и все вообще духовенство патриаршей области по исковым делам не были изъяты из ведомства этого приказа. Надобно еще сказать, что при неясности и неопределенности положений, касавшихся Монастырского приказа. Уложение Алексея Михайловича давало повод к разным злоупотреблениям со стороны лиц, заседавших в приказе, к их столкновениям с духовными властями и вмешательству в духовные дела. Уложение в его оригинальном списке подписали "по государеву указу" (октября 1648 г.) и патриарх Иосиф, и все другие архиереи, и весь освященный Собор, подписал вместе с прочими и Никон, бывший тогда еще новоспасским архимандритом, хотя в душе был очень недоволен Уложением, как обнаружилось впоследствии. Чтобы успокоить своего любимца, вскоре сделавшегося Новгородским митрополитом, царь Алексей Михайлович не замедлил сделать для него отступление от своего Уложения: дал ему несудимую грамоту (6 февраля 1651 г.), такую же, какая дана была некогда патриарху Филарету Никитичу, и предоставил Никону во всей Новгородской епархии "монастыри, и архимандритов, и игуменов, и дьяконов, и всех ружных и приходских церквей попов, и дьяконов, и причетников, и монастырских служек, и крестьян ведать судом и управою во всяких управных делех, опричь разбойных, и татных, и убивственных".

Не могло быть угодным духовенству Уложение царя Алексея Михайловича и своим решением вопроса о церковных имениях. Еще в 1580 г. Собором и синклитом с утверждения государя было постановлено, чтобы владыки и монастыри довольствовались только теми имениями, какими уже владели, и не покупали себе новых земель и вотчин, не принимали их в заклад и чтобы вотчинники своих вотчин по душам в монастыри не отдавали, а давали бы деньгами, сколько будет стоить жертвуемая вотчина, и только бедным монастырям, которым нечем жить, дозволено было бить челом государю о пожаловании их землею. Потому-то при первых наших патриархах, Иове и Гермогене, как мы видели, наши государи лишь подтверждали владыкам и монастырям прежние жалованные им грамоты на земли и вотчины, а вновь жаловали земельные владения только новым архиерейским кафедрам и новым монастырям. То же продолжалось и при патриархе Филарете и двух его преемниках. Царь Михаил Федорович дал подтвердительные грамоты, например, патриарху Филарету на Ржевскую десятину (1619), митрополиту Новгородскому Макарию (1623) и Коломенскому епископу Рафаилу (1627) на все их владения, также монастырям: Николаевскому корельскому, Васильевскому ладожскому, Вяжицкому, Кирилло-Белозерскому, Иосифо-Волоколамскому, Троицкому астраханскому, Покровскому суздальскому, Симонову и другим на все их владения. В этих грамотах подтверждались и все прежние права и привилегии духовных владельцев по управлению и суду в их вотчинах. А когда основалась новая архиерейская кафедра в Сибири и возникло там несколько новых монастырей, царь не замедлил назначить и кафедре и монастырям жалованье и наделить их землями. Иным монастырям, не жалуя новых земель и вотчин, жаловал или подтверждал другие льготы, доставлявшие им средства для жизни. Пожаловал, например, грамоты монастырям: Спасо-Прилуцкому на беспошлинную продажу 14000 пудов соли. Соловецкому на такую же продажу 100000 пудов соли, Кирилло-Белозерскому на такую же продажу 40000 пудов соли, Архангельскому на такую же продажу 7000 пудов соли, Никольскому песношскому на взимание таможенных пошлин в селе Рогачеве, Васильевскому ладожскому на беспошлинную ловлю рыбы на монастырских тонях, Успенскому староладожскому на такую же ловлю рыбы в Волхове. Духовенству новгородского Софийского собора приказал выдавать по-прежнему денежную и хлебную ругу и предоставил пользоваться сбором венечной пошлины в Новгороде и Новгородских пятинах; серпуховскому протопопу с братиею также подтвердил (1624) прежде пожалованные им грамоты. Во всех этих действиях Михаил Федорович не переступал пределов упомянутого постановления 1580 г. Но в других действиях он переступил эти пределы. Он начал раздавать села и земли и таким духовным владельцам, которые отнюдь не были бедны и имели чем жить: пожаловал своему отцу патриарху Филарету в 1619 г. две трети Варзужской волости в Двинской земле и дозволил ему принять село Бели с деревнями вкладом от частного лица, в 1621 г. пожаловал село Ярымово и сельцо Мартово с деревнями в Муромском уезде и село Сельну в Переяславском уезде, в 1626 г. - порожнее дворовое и огородное место в Москве за Никитскими воротами, в 1631 г. село Дмитровское в Московском уезде; патриарху Иоасафу в 1636 г. пустопорожнее место в Астрахани под двор для рыбного промысла; Саввино-Сторожевскому монастырю в 1644 г. - сельцо Иванково с семью пустошами. В то же время дозволил духовным владельцам приобретать себе новые владения покупкою: патриарху Филарету в 1631 г. проданы по указу царя ненаселенные земли из дворцовых имений, а патриархом Иосифом в 1644 г. куплены населенные и ненаселенные земли от частных лиц. Разрешил также делать и принимать в монастыри и архиерейские домы земельные вклады, когда в 1628 г. приказал писать в жалованных вотчинных грамотах: "Вотчинником, которым по государеву указу вотчины даны за службу, и их детем, и внучатом, и правнучатом выслуженные вотчины волно продати и заложити и в монастырь по душам дати", хотя эти вкладные вотчины и могли быть потом выкуплены родственниками вкладчиков или казною (Уложение. Гл. 17. Ст. 42). И потому, например, патриарший дом получил вкладами: от неизвестного загородный двор в Москве за Мясницкими воротами и от черного попа Иоиля Киселева половину деревни Лысчиково с пашнею, лугами, лесами и всякими угодиями в Нижегородском уезде. Таким образом духовенству вновь открывались все главные пути к увеличению своих земельных владений. Но Уложение царя Алексея Михайловича разом преградило эти пути следующею статьею: "Впредь с нынешнего Уложения патриарху, и митрополитом, и архиепископом, и епископом, и в монастыри ни у кого родовых, и выслуженных, и купленых вотчин не покупати, и в заклад не имати, и за собою не держати, и по душам в вечной поминок не имати ни которыми делы... а вотчинником никому вотчин в монастыри не давати" (гл. 17. Ст. 42). Не довольствуясь этим, стольники, и стряпчие, и дворяне московские, и все выборные люди Русской земли, присутствовавшие при составлении Уложения, били челом государю, чтобы он велел отобрать у патриарха и прочих архиереев, и у монастырей, и у протопопов и попов все вотчинные земли, которые даны им или приобретены ими после 1580 г. вопреки состоявшемуся тогда постановлению, и раздать служилым людям, и бедным дворянам, и детям боярским. И царь приказал (9 ноября 1648 г.) немедленно сделать и представить ему выписку, сколько с 1580 по 1648 г. вотчинных земель пожаловано государями архиереям, монастырям и церквам, сколько куплено ими самими или принято в залог и сколько дано им от разных лиц вкладами на вечный поминок, хотя ниоткуда не видно, чтобы царь действительно отобрал потом у духовенства все эти вотчины. Кроме того, в Уложении было узаконено также к огорчению духовенства: "А будет кто вотчинник, какова чину ни буди, или вдова постригутся, а за ними родовые, или выслуженные, или купленные вотчины, и им тех вотчин в монастыри не отдавати, а самим теми вотчинами, постригшися, не владети", между тем как доселе в России вотчинники и после пострижения своего в монашество свободно располагали своими вотчинами и могли давать их вкладами в монастыри и церкви (Уложение. Гл. 17. Ст. 43).

Допуская мысль, что после таких узаконений, изложенных в Уложении царя Алексея Михайловича, церковные имения у нас не увеличивались или мало увеличивались в первые годы, мы имеем возможность составить довольно верное понятие о размере этих имений около половины XVII в. В 1655 г. за патриархом числилось 6432 крестьянских двора, а за Новгородским митрополитом - 1432 двора. В 1661 г., 18 декабря взята из Монастырского приказа подробная роспись, сколько было тогда за всеми монастырями в России крестьянских дворов. Всех монастырей, владевших вотчинами, насчитано в росписи 476. Из числа их только шесть имели каждый более двух тысяч крестьянских дворов, именно: Троице-Сергиев - 16382 двора, Кирилло-Белозерский - 3855 дворов, Спасский в Ярославле - 3819, Симонов в Москве - 2192, Печерский в Нижнем - 2147, Чудов - 2120. Десять монастырей имели каждый от тысячи до двух тысяч крестьянских дворов, именно: Ново-Спасский - 1976, Спасо-Евфимиев в Суздале - 1835, Вознесенский девичий в Москве - 1601, Покровский в Суздале - 1560, Новодевичий в Москве - 1469, Рождественский во Владимире - 1473, Макариев-Колязинский - 1403, Печерский в Пскове - 1325, Борисоглебский в Ростове - 1372, Богородицкий в Свияжске 1247. От пятисот до тысячи дворов имели каждый 18 монастырей, в том числе Иосифо-Волоколамский 991 двор; от ста до пятисот дворов - 80 монастырей, в том числе Саввино-Сторожевский 138 дворов, Боголюбов 233, Соловецкий 202, Александро-Свирский 181. Эти-то 120 монастырей, владевших сотнями и тысячами крестьянских дворов, и можно назвать более или менее богатыми монастырями. Но они составляли только одну четверть общего числа тогдашних владельческих монастырей, а остальные три четверти, 356 монастырей, уже никак нельзя назвать богатыми. Из них 60 монастырей имели каждый от пятидесяти до ста дворов, 177 монастырей - от десяти до пятидесяти дворов, в том числе Донской - 32 двора, а 103 монастыря имели каждый менее десяти дворов, многие - по три, по два, даже по одному. Наиболее таких бедных монастырей было в Новгородской и Псковской епархиях. Всего же за 476 владельческими нашими монастырями находилось тогда 87907 крестьянских и бобыльских дворов. Наконец, по свидетельству Котошихина, писавшего о России в 1666 - 1667 гг., за нашим патриархом числилось более 7000 дворов, за четырьмя митрополитами - 12000, за прочими архиереями - 16000, за монастырями - 83000 и, следовательно, за всем духовенством - 118000 дворов.

Крестьяне церковных вотчин, патриарших, митрополичьих и прочих, отбывали, подобно крестьянам других земель, все государственные подати и повинности и при этом не только не пользовались какими-либо льготами, напротив, обложены были даже больше, чем другие крестьяне. В 1620 г., когда сбор податей производился еще с сох (соха - условное пространство населенной и обрабатываемой земли), составлена была "Книга сошному и вытному письму" по распоряжению правительства, и в ней положено было считать на каждую соху в поместных и вотчинных землях по 800, по 400, по 200 четвертей земли и т. д., а в монастырских и церковных землях - по 600, по 300, по 150 четвертей и т. д. Следовательно, с церковных земель положено было собирать податей более против других земель, в пропорции 4:3. Патриарх и прочие архиереи, монастыри и церкви должны были собирать с своих вотчин и доставлять правительству: а) стрелецкие деньги и стрелецкий хлеб на содержание стрельцов - постоянного войска, б) ямские деньги на содержание почт в государстве, в) полоняничные деньги на выкуп пленных, г) деньги и хлеб на жалованье ратным людям и содержание их в военное время, д) даточных людей на ратную службу с полною обмундировкою. И например, в 1637 г. положено было взять в вотчинах патриарха, митрополитов, архиепископов, епископов и больших монастырей с десяти дворов по человеку, а в вотчинах всех светских землевладельцев с двадцати дворов по человеку. Иногда духовные вотчинники вместо даточных людей, пеших и конных, по требованию правительства платили ему деньгами, иногда отдавали ему на время войны всю ратную сбрую, какая у них имелась, иногда поставляли подводы с съестными припасами для ратных людей и подобное. В чрезвычайных случаях кроме сборов с церковных крестьян на жалованье ратным людям правительство приглашало самих архиереев и монастырские власти делать для той же цели добровольные приношения "неоскудно" как из архиерейской и монастырской казны, так и из своих келейных денег и собирать такие же приношения со всех архиерейских приказных людей и боярских детей и со всех иноков и монастырских служек. А иногда прямо брало из монастырей на военные издержки определенную сумму по своему усмотрению, например в 1632 г. взяло 10000 рублей из Соловецкого монастыря, который в следующие два года пожертвовал еще от себя добровольно 3852 рубля. Делались также сборы с монастырских и церковных земель и на другие случайные государственные нужды, например для построения городков и острогов на Украйне против набегов крымских татар. Некоторые монастыри должны были еще по временам давать приют пленным татарам, кормить их и одевать на свой счет.

Кроме тех 476 монастырей, которые имели крестьян и почти все основаны были еще до исхода XVI в., были у нас монастыри, не имевшие крестьян и содержавшиеся то небольшими участками земли, то царскою ругою, денежною и хлебною, то какими-либо угодьями - мельницами, рыбною ловлею, то добровольными приношениями и пособиями от православных христиан. К числу таких монастырей, за весьма малыми исключениями, принадлежали и монастыри, явившиеся у нас при патриархах Филарете и двух его ближайших преемниках. Одни из этих монастырей основаны теперь вновь, другие только возобновлены, третьи в первый раз теперь упоминаются, хотя время происхождения их с точностию неизвестно. В Москве основаны теперь монастыри: а) Феодоровский в 1626 г. патриархом Филаретом по обету у Никитских ворот; б) Знаменский в 1631 г. царем Михаилом Федоровичем в Зарядье у старого государева двора, т. е. бывшего дома бояр Романовых; в) Страстной девичий в 1641 г. по повелению государя у Тверских ворот на месте, где встречена была чудотворная икона Богоматери "Одигитрии", именуемой "Страстною", перенесенная в Москву из села Палец, вотчины князя Бориса Лыкова; г) Андреевский, иначе Преображенский, около 1648 г. окольничим Федором Ртищевым у Воробьевых гор для ученых старцев, прибывших из Киева. Из числа этих московских монастырей только один Знаменский, созданный самим царем, имел крестьян 230 дворов: царь наделил его своими родовыми имениями, бывшими за его материю инокинею Марфою Ивановною, скончавшеюся 27 генваря 1631 г. В других местах основаны монастыри: а) в Севске Спасский в 1619 г.; б) в 20 верстах от Соловок Анзерский скит в 1620 г. преподобным Елеазаром Анзерским; в) в Воронеже Акатов Алексеевский в 1620 г. и Покровский женский в 1623 г., оба эти монастыря имели крестьян: первый 30 дворов, последний 46; г) в Верхотурье Покровский женский в 1621 г.; д) в 30 верстах от Алапаевска невьянский Богоявленский в 1621 г.; е) в Лебедяни Яблонова Троицкая пустынь в 1621 г.; ж) близ Уржума Спасский в 1624 г.; з) в Вятке Спасо-Преображенский в 1624 г.; и) в 30 верстах от Суздаля Золотниковская пустынь в 1624 г.; и) в 15 верстах от Костромы игрицкий Богородичный около 1624 г.; к) в Лыскове Рождественский женский в 1624 г.; л) в Белеве Крестовоздвиженский женский в 1625 г. игуменьею Марфою Палицыною; м) в 17 верстах от Казани Седмиезерская Вознесенская пустынь около 1625 г.; н) в Кадыевском уезде (ныне Костромской епархии) Новословенская Богородицкая пустынь в 1629 г.; о) в 50 верстах от Нижнего Оранский Богородичный в 1634 г. дворянином Петром Гладковым, в монашестве Павлом; п) в 75 верстах от Торжка Могилевская, или Нигилевская, пустынь в 1634 г.; р) в Козлове Троицкий около 1635 г., имел 7 дворов крестьян; с) в Каргополе Хергозерский около 1635 г. монахами Сергием и Логгином; т) в Алатыре Киево-Николаевский женский в 1639 г. по грамоте царя Михаила Федоровича монахинями, переселившимися сюда из прилуцкого Ладинского монастыря; у) в Вязниках Благовещенский в 1641 г. "на убогих домах"; ф) под Мещовском Георгиевский женский около 1642 г. царицею Евдокиею Лукьяновною, супругою Михаила Федоровича, имел 62 двора крестьян; х) в Муроме Троицкий женский в 1642 г., имел 4 двора крестьян; ц) под Гороховцом Николаевский в 1643 г., имел 15 дворов крестьян; ч) в Царевококшайске Мироносицкая пустынь в 1647 г.; ш) близ Юрьевца Повольского Кривоезерская Троицкая пустынь в 1648 г.; щ) в 90 верстах от Шенкурска Верхошеремская Вознесенская пустынь в 1650 г.

Возобновлены монастыри: а) в Старой Ладоге Успенский в 1619 г.; б) в Волхове Оптин Троицкий в 1620 г.; в) под Козельском Оптина Введенская пустынь около 1625 г.; г) в Угличе Богоявленский женский в 1629 г. великою государынею инокинею Марфою Ивановною, имел 36 дворов крестьян; д) в Переяславле Залесском Борисоглебский в 1642 г., имел 1 двор крестьян. Более 20 монастырей упоминаются в первый раз: а) в Москве Заиконоспасский с 1620 г. и перервенский Никольский с 1623 г., последний имел 18 дворов крестьян; б) в Нижнем Новгороде Зачатейский с 1622 г. и Происхожденский с 1625 г.; в) в Ростове Белогостицкий с 1621 г.. Андреевский с 1624 г.. Рождественский женский с 1632 г.; г) под Рыльском Волынская Николаевская пустынь с 1622 г.; д) в 30 верстах от Казани Раифская пустынь с 1620 г.; е) в Грязовецком уезде кохтыжская Иоанно-Богословская пустынь с 1621 г.; ж) в Торопце Николаевский особный с 1623 г.; з) в Перемышле Резванский Николаевский с 1624 г.; и) на Клязме Любецкий с 1630 г.; и) в Самаре Спасо-Преображенский с 1631 г.; к) в Верее Спасский с 1631 г.; л) в Арзамасе Николаевский с 1634 г.; м) в Путивле Борисоглебский с 1634 г.; н) в Белгороде Рождественский женский с 1635 г.; о) в Лыскове Казанский с 1634 г.; п) в Переяславле Залесском Вознесенский женский с 1635 г.; р) в Суздале Троицкий женский с 1643 г. и Николаевский женский с 1643 г.; с) в Можайске Благовещенский с 1648 г. и др.

Трудно понять, с какою целию правительство допускало такое размножение монастырей, и притом небольших и достаточно не обеспеченных. Еще в новых городах, каковы Белгород, Воронеж и другие, основание монастырей, мужских и женских, могло иметь значение; но зачем учреждались они там, где и без того их было много - в Москве, Суздале, Ростове, Нижнем? Многие незначительные монастыри оказывались неспособными продолжать свое существование сами собою и потому, как бывало и прежде, приписывались к другим монастырям, более состоятельным, или к архиерейским домам. В числе домовых патриарших монастырей упоминаются Резванный Николаевский в Перемышле с 1624 г., Любецкий на Клязьме с 1630 г., Спасо-Преображенский в Самаре с 1648 г. К вологодскому архиерейскому дому были приписаны в 1620 г. монастырьки Николы Чудотворца Мокрой пустыни в Вологодском уезде и в 1649 г. кохтыжская Иоанно-Богословская пустынь в Грязовецком уезде на реке Кохтыже; к новгородскому архиерейскому дому приписан в 1651 г. Немчинов монастырь в Холмском уезде Псковской епархии. К Троице-Сергиеву монастырю приписаны монастыри: Сыпанов Троицкий в Нерехтском уезде в 1629 г.; Рождественский в Новосиле в 1631 г.; Чердынский Богословский в 1632 г. К Сийскому монастырю приписаны: Чирцова пустынь в Мезенском уезде с 1620 г., Лявленский монастырь в 32 верстах от Архангельска с 1633 г., Ивановский, Покровский и Кривецкий монастыри на реке Двине. К Саввино-Сторожевскому монастырю приписаны: в 1628 г. Спасская Толоконцева пустынь в Нижегородском уезде; в 1651 г. девять монастырей: Воскресенский Высокий в Москве, Ольгов Успенский в 10 верстах от Рязани, Спасский Зарецкий в Рязанском уезде. Троицкий переницкий в том же уезде. Николаевский Медведский в Ладожском уезде, Николаевский с Валку в Пскове, Стефановский в Лугу близ Пскова, Рождественский Пурдышевский в Темникове, Николаевский Венев в Веневском уезде; в 1652 г. четыре монастыря: Воскресенский Терехов в Рязанском уезде, Предтечев Кибергашский в Суздальском уезде, Никитский в Дмитровском уезде, Николаевская Мамонтова пустынь в Тамбовском уезде. Юрьевский новгородский монастырь имел 15, а Александровский - 18 приписных монастырей, хотя время приписания каждого из них к тому или другому монастырю с точностию неизвестно.

Настоятели некоторых более значительных монастырей были возведены в сан архимандритов: Кирилло-Белозерского монастыря в 1649 г., Саввино-Сторожевского в 1650 г., московского Богоявленского, новгородского Антониева, новгородского Вяжицкого, тихвинского Успенского и Соловецкого в 1651 г., Иосифо-Волоколамского в 1652 г. А настоятелю и архимандриту Троице-Сергиева монастыря кроме других привилегий, которыми он пользовался еще со времен митрополита Московского Макария, патриарх Филарет Никитич даровал (23 июня 1633 г.) право "для почести тоя великия пречестныя обители и свещею осеняти, якоже достоит епископу". На нравственное состояние монастырей отчасти указывают царские и архиерейские грамоты, не раз повторявшиеся, о недержании в монастырях хмельных напитков, о соблюдении в монастырях церковного благочиния и вообще монастырского устава.

Вместе с умножением монастырей умножались и церкви, особенно в Москве. Как ни дорого обошелся ей пожар 1611 г., когда поляки выжгли и разрушили в ней почти все церкви, через два-три десятилетия храмов в Москве считалось уже более, чем было прежде этого пожара. По свидетельству Адама Олеария, в одном Кремле находилось до 50 каменных церквей, а во всей Москве более 2000. "В первом издании моего путешествия, - говорит он, - я определил число их до 1500, что показалось удивительным и даже невероятным, но я показал тогда еще мало, как дознал я это из последующих верных известий частию от наших соотечественников, несколько уже лет проживших в Москве, частию же от самих московитян, которые в прошедшем году жили у нас в Голштинии несколько времени и с которыми я ежедневно виделся и беседовал. Эти-то лица единогласно сообщили мне, что в городе Москве находится более 2000 церквей, монастырей и часовен. Почти чрез каждые пять домов стоит часовня (капелла). Каждый большой боярин строит себе свою часовню, содержит на свой счет своего священника, и один с домочадцами своими слушает у себя Божественную службу. По приказанию теперешнего патриарха вследствие часто случающихся пожаров большая часть часовен деревянных сломаны и на место их выстроены каменные, но они небольшие и некоторые внутри не выше 15 футов... В Москве по множеству церквей и часовен несколько тысяч колоколов, которые во время богослужения производят такой многообразный звон и гул, что не привыкший к нему не может слышать его без особенного удивления... По множеству церквей в Москве числится до 4000 попов, или священников, ибо в некоторых церквах, которые считаются хоть сколько-нибудь большими, состоит по 6, по 8 и даже по 10 попов..." "В церквах своих, - продолжает тот же Олеарий, - русские имеют великое множество образов, развешанных кругом по стенам... Образа считаются необходимыми для молитвы, а потому они находятся не только в церквах и при всех торжественных церковных ходах, но и у каждого на дому, в покоях и комнатах для того, чтобы во время моленья всякий мог иметь икону пред глазами своими". При такой потребности в иконах многие у нас занимались иконописанием. У государя были свои иконописцы, "жаловалные и кормовые", и они по поручению его вместе с "городовыми" иконописцами, в числе которых находились и диаконы, в 1642 г. заново подписали стенным письмом по золоту весь Успенский собор в Москве с его приделами, а в 1650 г. подобным образом подписали весь собор в Савино-Сторожевском монастыре. Патриарх, некоторые другие архиереи и монастыри имели также своих иконописцев. У Троице-Сергиева монастыря в 1624 г. было в подмонастырском селе Клементьеве восемь дворов иконописцев, получавших от монастыря денежное жалованье и отсыпной хлеб, а в 1641 г. была при лавре иконная слобода с 15 дворами иконописцев, и упоминаются в числе иконописцев некоторые и из братии. Эти лаврские иконописцы расписали в 1635 г. Троицкий собор в лавре и Никоновскую церковь. В Москве, недалеко от Кремля, по свидетельству Олеария, существовал особый иконный ряд, где исключительно продавались иконы, причем русские не называли этой продажи продажею или куплею, а говорили, что они выменивают иконы на деньги.

О новых праздниках в Русской Церкви, о церковном пении, вообще о богослужении и богослужебных книгах нами сказано уже в своем месте. Здесь остается упомянуть разве только о некоторых частных церковных обрядах и обычаях, заслуживающих внимания. Обряд пещного действия пред Рождеством Христовым и обряд шествия на осляти в неделю ваий, появившиеся у нас около половины прошлого столетия, совершались и теперь при всех архиерейских кафедрах по прежнему чину. Адам Олеарий сам был очевидцем в Москве, как патриарх совершал в вербное воскресенье свое шествие на осляти (собственно на лошади, покрытой попоной, с длинными ушами наподобие ослиных) из Успенского собора в церковь Входа во Иерусалим и обратно и как царь в богатой одежде и с короной на голове, поддерживаемый под руки двумя знатнейшими вельможами, во всю дорогу вел на длинном поводу лошадь патриарха, за что и получал потом от последнего каждый раз по 200 рублей. В чине избрания и поставления архиереев произошли некоторые перемены. Избрание архиереев совершалось, как и прежде, Собором иерархов, но потом патриарх нес имена избранных, трех или четырех, к государю, и государь утверждал одного из них, посоветовавшись с патриархом. При поставлении архиереев царь всегда присутствовал в Успенском соборе и сидел на амвоне среди церкви вместе с патриархом по правую его сторону во все время, пока поставляемый читал исповедание веры. По окончании же самого поставления, или рукоположения, царь тотчас подходил к царским дверям и спрашивал патриарха, на каком зачале развернулось Евангелие над поставляемым при его рукоположении, и затем уходил из Успенского собора в свою Благовещенскую церковь, где и слушал литургию. В день поставления всякого архиерея епископа, архиепископа и митрополита - в патриаршей Крестовой палате бывал обед, и, когда подавалось третье кушанье, новопоставленный вставал из-за стола и, приняв благословение у патриарха, ехал на осляти с крестом в руках сперва к царю для преподания ему благословения, потом вокруг Кремля, сопровождаемый духовенством и хором певчих, у каждых ворот кремлевских читал молитву и кропил их святою водою и, возвратившись к патриарху, снова садился за стол. При рукоположении священников каждому из них подстригались на макушке волосы и каждому возлагалась на голову суконная шапочка, называвшаяся скуфьею. Эта шапочка считалась священною, и ее никогда не снимали священники. Погребение архиерея могло совершаться только архиереем, и потому случалось, что тело скончавшегося владыки оставалось непогребенным слишком долго. Например, Тобольский архиепископ Макарий скончался 24 июля 1635 г., а погребен был 31 мая 1636 г. новоприбывшим Тобольским архиепископом Нектарием, т. е. спустя почти год после смерти; другой Тобольский же архиепископ Герасим скончался 16 июля 1650 г., а погребен 13 мая 1652 г. преемником его Симеоном, т. е. спустя почти два года после смерти. С 1633 г. становится известным обряд, или "действо Страшного суда", совершавшееся в неделю мясопустную. В Москве оно происходило иногда в самом Успенском соборе, а большею частию на площади за алтарем Успенского собора. Туда после заутрени при колокольном звоне открывался из Успенского собора крестный ход, в котором принимали участие сам патриарх в полном облачении и государь. В числе других икон выносима была большая икона Страшного суда. Ее полагали среди площади на аналое, а пред нею ставили стол с водосвятною чашей и свечами. Для царя приготовлялось место подле патриаршего. Пелись стихиры, читались паремии. Потом сам патриарх читал Евангелие, представляющее картину Страшного суда, и вслед за патриархом то же Евангелие громогласно повторяли четыре диакона, обращенные к народу на четыре стороны света, а иногда только один протодиакон, стоявший лицом против патриарха. По окончании Евангелия патриарх освящал воду, кропил ею сперва царя, потом духовенство, синклит и народ, осеняя всех святым крестом, и возвращался с крестным ходом в Успенский собор. Такое же действо Страшного суда совершалось в Новгороде и других епархиальных городах.

В деле науки и просвещения русские не подвинулись ни на шаг. В школах, какие у них были, учили только читать и писать, не говорим о греческом училище в Москве, которое открылось было под конец жизни патриарха Филарета и не оставило по себе никаких следов, ни об Андреевском училищном монастыре в Москве, едва начавшем свои действия. И невежество, самое полное невежество, а с ним и всякого рода суеверия по-прежнему господствовали в Московском государстве не только между мирянами, но и среди духовенства, не только в простом народе, но и в высших слоях общества. В 1625 г. верхотурские воеводы писали к государю, что в Верхотурье прибыл из Москвы протопоп Иаков, служивший у прежнего архиепископа Тобольского Киприана, и что у прибывшего при осмотре его имущества они нашли "в коробье траву багрову, да три корени, да камок перхчевать бел", а потому спрашивали, как им поступить. И царь дал им приказ, чтобы они выслали протопопа и коробью "с воровским кореньем" в Москву с приставом и чтобы пристав представил их здесь в Приказ Казанского дворца царскому боярину и дьякам. В 1648 г. архимандрит нижегородского Печерского монастыря и вся братия извещали государя, что их церковный дьячок Семейка Григорьев держит у себя какие-то "недобрые, ересные" книги, или тетради, которые будто бы поднял на дороге, и прислали к царю самого Семейку с тетрадями. Царь нашел, что тетради те "гадалныя, имянуются Рафли", и велел тетради сжечь, а дьячка возвратить в тот же монастырь под начало, заковать в ножные железа, держать целый год на черных монастырских службах и не давать несчастному святого причастья. В 1632 г. псковские воеводы донесли царю, что, по словам лазутчиков, в литовских городах "баба-ведунья наговаривает на хмель, который из Литвы возят в наши города, чтоб тем хмелем в наших городех на люди навесть моровое поветрие". Царь приказал воеводам объявить в Пскове и по всем слободам и селам, чтобы никто под страхом смертной казни у литовских людей хмелю не покупал, а если кто купит и будет обличен, такого казнить смертию без пощады. В 1647 г. по указу государеву сослан был в Кирилло-Белозерский монастырь под крепкое начало крестьянин Мишка Иванов за какое-то "чародейство и за наговор". А в следующем году началось гонение против табака и издан был царский указ, чтобы везде у торговцев отобрать табак и сжечь и чтобы впредь нигде его не сеять и не продавать, тех же, кто станет продавать, "бить по торгам кнутом нещадно".

Вместе с невежеством и суевериями господствовали в русском народе и прежние грубые пороки. "Порок пьянства, - свидетельствует Олеарий, распространен в русском народе одинаково во всех состояниях, между духовными и светскими, высшими и низшими сословиями, между мужчинами и женщинами, старыми и малыми, до такой степени, что если видишь на улицах там и сям пьяных, валяющихся в грязи, то не обращаешь на них и внимания как на явление самое обычное... И знатные бояре, даже царские великие послы... тоже не знают никакой меры в употреблении предлагаемых им крепких напитков и льют их в себя, как воду, так что совершенно теряют человеческий смысл, а иногда и до смерти опиваются... В бытность нашу в Москве там везде находились открытые питейные домы; при таком удобстве простой народ все, что зарабатывал, приносил в кабак и так долго засиживался там, что, пропивши заработок, снимал с себя платье, даже рубашку, и оставлял ее продавцу за водку". Такими же резкими чертами изображает Олеарий распутство русских во всех его видах, даже содомство, их сквернословие, вероломство, разбои и убийства. "Не проходит ночи, - говорит он, - чтобы наутро не найдено было на улицах Москвы несколько мертвых тел. Такие убийства часто совершаются в большие праздники, особенно на масленой неделе, когда русские целые дни пьянствуют до безумия. В бытность нашу в Москве в течение 11 дней ноября было поднято 15 человек убитых, как оказалось по счету в земском дворе". Против всех этих пороков правительство принимало весьма строгие меры, например за блудное дело патриарх Филарет Никитич однажды сослал в монастырь боярского сына, в другой раз - стольника под крепкое начало и велел держать их там в оковах на хлебне и употреблять на всякую черную монастырскую работу. Но никакие меры не могли остановить зла. Самые забавы и развлечения у русских оставались прежние и отзывались то суевериями язычества, то безнравственностию. Так смотрело на них и правительство и старалось их преследовать. Царь Михаил Федорович в мае 1627 г. приказал биричу кричать на всех площадях и улицах Москвы, чтобы впредь за Старое Ваганьково (где происходили народные игрища) никакие люди "не сходились на безделицу", а кто будет ходить, тех приказал бить кнутом на торжищах. К концу того же года патриарх Филарет Никитич также велел биричу кричать по рядам и по улицам, чтобы "с кобылками не ходили, и на игрища не сходились, и тем смуты православным не было, и коледы, и овсеня, и плуги не кликали", а ослушникам угрожал опалою от государя и своим запрещением. Патриарх Иоасаф в своей грамоте 1636 г. сильно вооружался против того, что в праздничные дни христиане ходили по улицам и бесчинствовали, "вместо духовнаго торжества восприимше игры и кощуны бесовския, повелевающе медведчиком и скомрахом на торжищах и на распутиях сатанинския игры творити, и в бубны бити, и в сурны ревети, и руками плескати, и плясати, и иная неподобная деяти" и что многие люди, не только молодые, но и старые, вели в те же дни кулачные бои великие, даже до смертоубийства, так что многие в тех играх без покаяния пропадали. Самое же подробное перечисление тогдашних народных суеверий и суеверных, а отчасти и безнравственных игр и обычаев находится в грамотах царя Алексея Михайловича к воеводам в Белгород и другие украйные и замосковные города, также и в сибирские (1648); царь строго повелевал запрещать те игры и обычаи, а всякого, кто не станет слушаться, бить батогами.

Не много находилось людей даже в среде духовенства, которые любили заниматься чтением книг и обогащали свой ум познаниями, а еще менее таких, которые и сами решались писать сочинения. И потому наша духовная литература в рассматриваемое нами время представляется крайне скудною. Мы уже упоминали о поучении патриарха Иосифа к духовенству, тогда же напечатанном; о службе, составленной Сарским митрополитом Киприаном в честь ризы Господней и также напечатанной; о двух напечатанных тогда Катехизисах, большом и малом, которые оба принесены в Москву из Западной России, и о двух напечатанных сборниках догматического и полемического содержания, "Книге Кирилловой" и "Книге о вере", составленных преимущественно из сочинений западнорусского же происхождения. Теперь можем указать еще немногое. Вопрос о прилоге "и огнем" в известной молитве на Богоявление, решенный Собором еще в начале патриаршествования Филарета Никитича, не переставал волновать умы и впоследствии. По крайней мере митрополит Новгородский Аффоний счел нужным написать в 1639 г. "поспешением" самого патриарха Иоасафа небольшое сочинение "О духовной силе и о благодати, невидимо подаваемой свыше действием Св. Духа в крещении и в день Пятидесятный". Здесь автор старался оправдать и защитить решение Московского Собора и Восточных патриархов об исключении из молитвы слова "и огнем". Другой вопрос, также решенный патриархом Филаретом на Соборе, о недействительности обливательного крещения и о небходимости крещения чрез троекратное погружение для всех христиан инославных, обращающихся к православию, вновь был возбужден, как мы видели, и подвергся подробнейшему обсуждению во время споров русского духовенства с датским королевичем Вольдемаром и его пастором, и тогда ключарь Иван Наседка по приказанию царскому собрал вместе и изложил в письмени "Возражения", какие он и его товарищи делали против обливательного крещения. Открытие мощей новоявленных угодников Божиих и установление в честь их праздников подавало повод к составлению или обнародованию житий их и сказаний об них. Так явились: а) житие преподобного Макария Унженского, Желтоводского, прославленного в 1619 г., известное в двух редакциях, краткой и обширной; б) житие преподобного Кирилла Новоезерского, которое еще в 1648 г., пред открытием мощей его, было представлено братиею Новоезерского монастыря боярину Морозову, и в) житие благоверной княгини Анны Кашинской вместе с повестию об обретении мощей ее в 1649 г. Другие писали жития или сказания и повести о подвижниках благочестия, местно чтившихся. По благословению Новгородского митрополита Макария (1619 - 1626) написано житие преподобного Артемия Веркольского одним жителем Верколы. По благословению Вологодского архиепископа Варлаама (1626 - 1645) - житие преподобного Галактиона Вологодского одним из иноков местной обители. Неизвестный инок Соловецкого монастыря написал житие преподобного Германа Соловецкого вскоре по обретении мощей его в 1627 г. Другой инок того же монастыря, Сергий, впоследствии ипатьевский архимандрит, бывший очевидцем перенесения мощей Иоанна и Логтина Яренгских в 1638 г., составил сказание об них. Вскоре после 1626 г. составлена повесть об открытии мощей преподобного Адриана Пошехонского и о чудесах, затем последовавших, бывшим очевидцем этих чудес. Около 1644 г. написано житие преподобных Адриана и Ферапонта Монзенских; в 1647 г. - краткое житие московского юродивого Иоанна Большого Колпака "рукою многогрешного простого монаха, а не ермонаха"; в 1649 г. - житие преподобного Тихона Лухомского и в том же году записаны очевидцем 25 чудес преподобного Герасима Вологодского. Вообще жития святых, как и прежде, были самым любимым литературным занятием для наших книжников. Некоторые из них если не составляли сами новых житий, то старались собирать прежние жития в сборники. Один из таких сборников составлен по поручению архимандрита Троице-Сергиева монастыря Дионисия монахом Германом Тулуповым из Старицы в 1627 - 1632 гг.; другой - священником посадской церкви того же монастыря Иоанном Милютиным и его сыновьями в 1646 - 1654 гг. Оба сборника представляют собою Чети-Минеи вроде Макарьевских, содержат немало новых житий, написанных после митрополита Макария, и отличаются от его Чети-Миней еще тем, что излагают почти исключительно одни жития и другие статьи исторического содержания.

Более других замечательными писателями того времени у нас можно назвать инока Антония Подольского и князя Семена Ивановича Шаховского. От Антония Подольского, о котором мы уже упоминали, дошли до нас кроме нескольких небольших статей два полных и довольно обширных Слова: Слово о пьянстве, написанное в 1620 г., и Слово о Царствии Небесном и о славе святых, написанное в 1626 г. Оба Слова показывают в авторе человека с научным образованием, с довольно развитым умом и диалектикою. Оба написаны не так, как писались тогда в Москве подобные сочинения нашими грамотеями-самоучками, а так, как начали тогда составляться проповеди в Западной Руси под влиянием тамошних училищ и схоластики. В Словах этих более отчетливости, порядка и стройности, нежели в прежних Словах, но зато и более искусственности, отвлеченности и мертвых хитросплетений, чем естественности, простоты и жизни.

Слово о пьянстве Антоний начинает так: "Срам для царя - терпеть убожество по нужде; срам и для нашего горнего, бесплотного ума - самовольно омрачаться влияниями тела и не иметь светлости в мыслях. Как мрак противен солнцу, так и умному свету души противно омрачение мысленное, которое бывает от невоздержной и пьянственной жизни... Двоякое пьянство различают св. отцы, омрачающее наш ум: первое пьянство - это изменение ума от ярости, страха и уныния, которые приводят в исступление душу и омрачают ее мысли; второе же пьянство бывает нам от невоздержного и безмерного восприятия вина и сикера - о нем-то наше слово". В самом Слове Антоний прежде всего изображает гибельные последствия пьянства: "Пьянство, бывающее от вина и сикера, есть отчуждение от Бога, исступление из себя, превращение уму, отгнание памяти, расслабление крепости. Пьянство есть забвение смерти, бесстрашие будущего Суда, наставление лености, отец презорству, подпора бесстудию, облако гордости, болезнь телу, тщета души, расточение мыслей, сердечный червь, безвременная смерть... дому разорение, богатству тать... Пьяный воистину есть скверна пред Богом, смрад ангелам, игралище бесам, друг лжи, нож любви... Воистину многопотопна и прелестна страсть сия, и многие болезнующие сим недугом, от нихже первый есмь аз, потопляются, как олово в воде..." Затем излагает убеждения беречься этой страсти, бороться с нею, убегать от нее, сравнивает ее с другими страстями - сребролюбием, сластолюбием, тщеславием - и объясняет, что она всех их гибельнее. Обращается к страждущим этим недугом и говорит: "Где поставлю тебя, о подобный мне, пьяница, между людьми или между бессловесными животными? Между людьми? Но ты творишь бессловесное. Между скотами? Но ты хуже скота, ибо скот получил от Творца бессловесное существо, а ты, будучи словесен и разумен, омрачаешь словесный сан и приобщаешься псам и свиниям..." Обращается к самому себе и говорит: "Что делать мне? Вижу, что погибаю от себя, и опять то же творю... О горе моему невоздержанию. Мысль моя, как ветер; желание воздерживаться, как роса; крепость моя, как паутина, раздираемая ветром... Скажу душе моей: воззри в превыспренний мир, душа моя, и восхвали, воспой создавшего тебя в Троице единого Бога нашего. Что же душа? Как я воззрю? (Отвечает): око мое помрачилось и не может видеть горнего. Сама я - горняя сожительница и горнего происхождения, но одебелела от земного и пребываю в земных деяниях..." Заключение начинает следующими словами: "Итак, любимцы мои, страдающие, как и я, сим недугом, подобает нам прежде всего воспоминать смерть внезапную, и Страшный будущий Суд Божий, и грозное мучение, и вечное нескончаемое блаженство..." и пр.

Другое свое Слово Антоний сам разделил на шесть статей. В первой статье, составляющей как бы вступление в Слово, изложив мысли о непостижимом и неизреченном существе единого Триипостасного Бога, Творца и Промыслителя, и о Воплощении Сына Божия, приобретшего для нас Царство Небесное, сочинитель взывает: "Итак, приидите, лики правоверных и Соборы всех верующих, и вострубим в златокованую трубу, восхвалим и возблагодарим Создателя за неизглаголанную Его милость... Презрим временное, ибо мы призваны к вечному пиршеству и непрестанному веселию, уготованному для нас на небеси..." Во второй статье старается общими чертами изобразить Царство Небесное: "Поистине здесь плач, там веселие; здесь юдоль плачевная, там утешение; здесь путь, там жилище; здесь гостиница некая, там вечное обиталище; здесь сеяние, там жатва и собирание в житницы; здесь делание, там воздаяние; здесь труд, там покой; здесь желания, там исполнение желаний... Там ангельское песнопение, пророков ликование, апостолов празднество, мучеников светлое радование, святителей славословие, преподобных чудное веселие, праведных и всех святых непрестанное песнословие... Дивно, о боголюбивые, жилище на небеси, где воспевается и хвалится неизреченными гласами ангельскими препетый и пребожественный живоначальный Свет..." В третьей статье продолжает изображать Царство Небесное более частными чертами: "Дивно жилище на небеси, где нет боязни греха, но надежда незыблемая и непрестанная любовь к Богу... где нет ни брани, ни зависти, ни попечения об имуществе, но все покой, все тишина, все благодушие, и радость, и мир вечный. Дивно жилище, где нет ласкателей, но вечные други... нет сна, ни дремания очей, но неусыпная бодрость и беструдная жизнь... нет клятвы, клеветы и лжи, но все истинно, все праведно... нет тьмы, ни ночи, но все день, все свет, все сладостный покой..." В четвертой статье излагает уже подробности учения о Царстве Небесном и в восьми небольших отделениях говорит о славе святых, о величестве святых, о чести святых, о возрасте святых, об обителях святых, о богатстве святых, о нетлении святых, о пребывании святых. В пятой статье показывает ничтожество земных благ пред небесными: "Посмотришь ли на здешние прекрасные и позлащенные палаты - знай, что это дела комаров и детские игрушки и клетки сравнительно с небесными палатами. Помыслишь ли о виссонных тканях - это паутинное прядение и умышление муравья... Честь ли и слава прельщают тебя - помни, что там нарекутся все сынами Бога живого... Всякая здешняя красота житейская есть сон, тень и мечта, вода, мимо текущая, трава, скоро увядающая, свеча, скоро угасающая..." Наконец, в шестой, заключительной статье убеждает своих слушателей как странников земли не пристращаться к земле, отвергнуться греха и всех земных похотений, возлюбить небо, творить добро и приготовляться к Царству Небесному. Нельзя не заметить, что это последнее Слово Антония Подольского крайне растянуто и вообще неудачно: множество в нем повторений, много напыщенности и бездушных восклицаний.

Князь Семен Иванович Шаховской, который упоминается на царской службе то в звании воеводы, то в других должностях с 1614 по 1646 г., замечателен как писатель по обилию и разнообразию своих сочинений. Наибольший отдел этих сочинений составляют послания, и между ними прежде всего обращают на себя внимание те, которые, хотя отчасти, знакомят нас с судьбою самого автора. В послании к другу, неизвестному по имени, князь выражает свою скорбь, что отлучен от Церкви, лишен лицезрения царского, заключен в темницу, и благодарит друга за его утешительные письма. В другом послании к другу, какому-то Семену Гавриловичу, благодарит его за то, что этот последний не только посетил его, князя, в темнице, но и принес ему все потребное и обещался ежедневно помогать ему в его скорбях. За что же постигла князя такая участь? В послании к патриарху Филарету Никитичу он сам указывает свою вину, говорит, что по смерти трех своих жен, из которых с первою прожил три года, со второю полтора, а с третьею только девятнадцать недель, он, будучи еще юным, вступил в четвертый брак с девицею, жил с нею два года и имел от нее детей, а теперь лишен супружества и детей... Сознавая свое беззаконие, князь просил себе у патриарха помилования и уврачевания, чтобы от уныния не впасть в отчаяние. Когда же это было? В послании к архиепископу Сибирскому и Тобольскому Киприану еще до отбытия его из Москвы на епархию (рукоположен 8 сентября 1620 г., а прибыл в Тобольск 30 мая 1621 г.) князь Шаховской, прося его ходатайства пред патриархом о дозволении ему, князю, жить с своею четвертою женою, выражался, что страждет уже третий год, - значит, подвергся наказанию еще в 1619 г. при самом начале патриаршества Филаретова, если даже не раньше. Но не за брак только четвертый страдал князь, а вместе и за какое-то государственное преступление, в котором обвинялся. В послании к тому же Киприану, сделавшемуся уже митрополитом Крутицким (с 12 декабря 1624 г.), Шаховской снова умолял его о ходатайстве пред патриархом и писал, что и в мысли никогда не имел чего-либо недоброго против государя, которому со всею верностию служил доселе, не щадя головы своей на бранях, и готов служить до последнего своего издыхания; что вовсе не находился и в Москве в те дни, когда совершено другими такое беззаконие, и если в чем согрешил пред государем, то по неведению или по небрежению некоему, а отнюдь не по лукавству или умыслу, и что минуло уже четыре года, как он за это терпит, "гоним, и прогоним, и всячески озлоблен, и расхищен". Писал также Шаховской послание к какому-то князю Ивану Андреевичу и просил его ходатайства и заступления.

Можно думать, что в 1625 г. князь Шаховской был наконец помилован и даже пользовался некоторою благосклонностию патриарха, так как последний поручил ему составить известное уже нам послание, в котором Филарет Никитич благодарил персидского шаха Аббаса за присланную им святыну - ризу Господню и убеждал его принять святое крещение. В числе других посланий князя есть маловажные: в одном он поздравляет своего знакомого с рождением сына или дочери, в другом преподает утешение вдове, неутешно скорбевшей об умершем муже. Но есть и более или менее важные, касавшиеся то истин веры, то правил Церкви, то ее обрядов и богослужебных книг. Таковы послания: а) к некоему любомудрецу, бессмысленно говорившему, что Господь наш Иисус Христос вместо человеческой души принял Духа Святого; б) к князю Ивану Хворостинину, препиравшемуся о Шестом Вселенском Соборе, будто он не обретается в Книге священных правил; в) к некоим, препиравшимся о браках и говорившим, что брак крепок, каким бы образом ни сочетался, и законен, если даже вступают в брак без соизволения родителей, самовластием жениха или невесты, и подобное; г) к вопросившему о четвертом браке, каким законоположением святых отцов он воспрещается. В ответ на этот вопрос князь приводит отеческие правила, доказывающие преступность четвертого брака, но замечает, что надобно оказывать снисхождение к немощи человеческой, как поступали митрополит Московский Макарий и патриарх Иов, а "если кто начнет по священным и отеческим правилам творить суд согрешающим, не обращая внимания на человеческую немощь, то нужно истребить не одно четверобрачие, но и третий брак при детях от первых жен, истребить также пострижение первых жен в монахини и следующее затем вступление во второй брак". Таковы же послания князя: д) к некоему другу, вопросившему, отчего повелось инокам не есть мяса; е) к митрополиту Крутицкому Киприану; ж) к боярину князю Ивану Борисовичу Черкасскому и з) к старцу Варлааму, бывшему архимандриту суздальского Богоявленского монастыря. В трех последних посланиях автор давал ответы на предложенные ему вопросы о книжных описях, решал недоумения, считать ли те или другие места во вновь напечатанных книгах описями или подлинными словами текста, и высказывал желание, чтобы при печатании книг "прилежно проницали в книги и благолепно исправляли ошибки, сделанные в простоте неведения".

Нескуден и другой класс сочинений князя Шаховского с характером историческим. Сюда отаосятся: а) Слово о пожаре московском (бывшем 3 мая 1626 г.); б) "Повесть преславна о принесении ризы Господней в царствующий город Москву", в) Повесть о убиении царевича Димитрия; г) "Повесть о некоем мнисе, како послася от Бога на царя Бориса во отмщение крове праведнаго царевича Димитрия", д) Слово похвальное трем Московским святителям: Петру, Алексию и Ионе, и е) Слово похвальное Христа ради юродивым Прокопию и Иоанну, Устюжским чудотворцам.

Третий, и последний, отдел сочинений князя Шаховского составляют церковные службы, молитвы и песнопения. Он составил: а) службу и канон на положение ризы Господней; б) канон Софии - Премудрости Божией; в) канон Христа ради юродивым Прокопию и Иоанну, Устюжским чудотворцам; г) канон трем святителям Московским - Петру, Алексию и Ионе; д) молитвы: Господу Иисусу Христу, Животворящему Кресту, Богородице, Предтече, силам бесплотным, апостолам, пророкам, святителям, преподобным, мученикам, преподобным женам и мученицам, святителям Московским, святым царям и князьям, преподобным отцам русским; молитвы за царя, за патриарха; молитвы - преподобным Димитрию Вологодскому, Макарию Унженскому; е) акафист преподобному Сергию, Радонежскому чудотворцу, написанный в 1650 г. и доселе употребляющийся в церкви.

По отношению к иноверцам, христианам и нехристианам, русские продолжали держаться правила веротерпимости. "Не слышно, - писал Олеарий, чтобы русские насильно кого обращали в свою веру; напротив, каждому они предоставляют свободу совести, хотя бы это были их подданные или рабы... Всякого же добровольно обращающегося в их веру они охотно принимают и даже доставляют ему содержание на все время его жизни... Они терпят всякого рода вероисповедания и охотно ведут дела с разными народностями, с лютеранами, кальвинистами, армянами, татарами, персианами и турками, но папистов и жидов не любят... Ненависть русских к латинской Церкви исконная и как бы прирожденная; предки их приняли ее от греков и передали ее в наследство своим потомкам". Особенно усилилась эта ненависть со времени самозванцев, когда латиняне поляки причинили столько зла России и Русской Церкви и иезуиты пытались насадить латинство в самой Москве. После того русские старались удаляться от латинян и не пускать их к себе. В 1627 г. французский король Людовик XIII присылал в Москву посольство, чтобы исходатайствовать своим подданным дозволение вести торговлю в России и иметь там латинскую Церковь, в этой просьбе было отказано наотрез. В 1631 г., пред началом войны под Смоленском, царь Михаил Федорович, отправляя за границу для найма ратных людей в русскую службу своих уполномоченных, дал им наказ нанимать всяких солдат, кроме французов, а французов и иных людей римской веры "однолично не наймовать". Когда же в числе иностранных капитанов, призванных в Россию, оказалось несколько и католиков, то им выдано было вознаграждение за приезд, и они тотчас же с надежными проводниками вывезены были за границу. В условиях договора, заключенного в 1634 г. с голштинцами о дозволении им вести торговлю через Россию с Персиею и иметь в России складочные места, прямо было сказано: "А костелов им своей веры на тех местех не ставити, а пенье по их вере совершати в домех, а не в костелах, а римския веры попов и учителей и никаких латынския веры людей с собою им в Московское государство не привозити и тайно у себя не держати; а кто привезет и учнет держати тайно, и тех казнити смертию". Напротив, протестанты, хотя русские считали их веру еще худшею латинской, допускались в Россию по делам торговым и промышленным и принимались на царскую службу. В самой Москве они имели свои домы и свободно отправляли свое богослужение. Несколько времени у лютеран была церковь даже в Кремле, и там же построили было изящную церковь подле своей деревянной часовни и кальвинисты без дозволения правительства. Но по настоянию патриарха обе эти церкви были разрушены, и немцам дозволено было ставить себе молитвенные домы только вне Кремля, в большом городе. Потом, в 1643 г., вследствие жалоб русских священников по указу царя Михаила Федоровича и те "немецкие избы, которые поставлены были в белом, каменном и в земляном городе для мольбы и обеден, были сломаны, и впредь немецким избам в белом, каменном и в земляном городе для мольбы и обеден быти не велено, а веено им приискать место за земляным городом, где им впредь для богомолья поставить избу с комнатою". Такое место по избранию самих немцев в том же году им было отведено за земляным городом на пахотном поле между Фроловскими и Покровскими воротами, и немцы построили там свою кирху. Царь Алексей Михайлович приказал немцам селиться за Яузою на Кукуе, где и первоначально жили одни немцы, и назвал то поселение новою иноземскою слободою. Немцы здесь хорошо устроились, и лютеране имели у себя две немецкие церкви, а кальвинисты - одну голландскую и другую английскую. Уложение Алексея Михайловича только подтвердило прежнее распоряжение и узаконило: "А в которых немецких дворех поставлены немецкия кирки, и те кирки сломати, и впредь в Китае, и в белом, и в земляном городе на немецких дворех киркам не быти, а быти им за городом за земляным, от церквей Божиих в дальних местех" (гл. 19. Ст. 40).

С посещения Москвы Иерусалимским патриархом Феофаном возобновились сношения России с православным Востоком, прервавшиеся было в Смутное для нее время. Главною целию этих сношений, как и прежде, была милостыня из России бедствовавшим христианам Востока. Не проходило решительно ни одного года, когда бы не являлось к нам за нею несколько, иногда даже множество пришельцев: митрополитов, архиепископов, епископов, архимандритов, игуменов, простых иноков, иногда и мирян, из всех Восточных патриархатов, с Афона, из Сербии, Болгарии и Молдавии. Приходившие обыкновенно приносили с собою свидетельства о своей личности и нуждах, а многие и ходатайства от лиц, достойных уважения, преимущественно от патриархов. Чаще всех присылали такие свидетельства и ходатайства к нашему царю и патриарху Иерусалимские патриархи Феофан и Паисий и Цареградские Кирилл Лукарис и Парфений. Все эти пришельцы останавливались на границе, в Путивле, изредка и в Воронеже, Архангельске, Орешке, объявляли о себе местным воеводам, представляли им свои документы, а воеводы доносили о пришедших царю. Царь давал приказ, кого из них пропустить в Москву и кому выдать царскую милостыню на границе - так поступали большею частию с теми, которые не имели у себя никаких свидетельств или уже не раз приходили в Россию за милостынею. В Москве снова рассматривали документы пришедших и расспрашивали их. Потом они представлялись царю, патриарху, подносили им от лица своих патриархов, или своих монастырей, или от себя лично мощи святых, частицы Креста Христова, иконы, панагии и подобное, и получали от царя и патриарха милостыню, нередко очень щедрую, деньгами, соболями и другими предметами. Некоторые проживали в Москве довольно долго, по году и более, иные же оставались навсегда в России. К сожалению в числе этих пришельцев бывали и обманщики. Так, в 1623 г. прибыл с горы Синайской, из монастыря Неопалимой Купины, митрополит Иеремия и получил милостыню на означенную обитель. Но находившиеся при нем архидиакон и старец донесли, что Иеремия, бывший некогда митрополитом в Родосе, лишен сана Вселенским патриархом, ходил в Рим, принял там латинство, служил с папою и теперь не хочет возвращаться на Синай и отдать милостыню обители, - это подтвердили и другие греки, бывшие тогда в Москве. И патриарх Филарет Никитич горько жаловался на такой обман в письме к Вселенскому патриарху. В том же году явился в Россию с Афонской горы из Зографского монастыря старец Мелетий, будто бы посланный всею братиею. Но по расспросам и справкам в Посольском приказе оказалось, что Мелетий - беглец из означенной обители, и потому его тотчас выслали из Путивля за рубеж. В 1628 г. приехал в Москву митрополит Метаморфосский Неофит, который также, по самому тщательному расследованию, оказался лишенным сана в Царьграде, - за свой обман Неофит сослан был в оковах в Свияжский монастырь, а когда бежал оттуда и был схвачен в Казани, то по приказанию государя заключен в городскую тюрьму. Более всех пришельцев произвел смут в Москве митрополит Веррийский Аверкий. Он прибыл в 1628 г., сумел понравиться патриарху Филарету и своим влиянием немало вредил другим грекам. По его доносу сосланы были в Нижний Новгород, в Дудин монастырь, архимандрит Синадского митрополита Григорий и его двоюродный брат белец Косьма. Но за них заступился Селунский митрополит Паисий, находившийся в Москве, просил расследовать дело, и сосланные были возвращены. На Востоке узнали об интригах Аверкия и строго его осуждали. Сам Феофан, Иерусалимский патриарх, в 1630 г. жаловался на злословие и своекорыстие Аверкия в письме к Филарету Никитичу и извещал, что уже двадцать лет, как Аверкий изгнан из Веррийской епархии, и что он человек лукавый и злоупотребляет доверием к нему Филарета. Филарет защищал Аверкия пред Феофаном письмом от 17 июня 1631 г. Но сам же потом вместе с Собором судил и осудил Аверкия по какому-то духовному делу, и сослал его на заточение в Кострому, откуда он освобожден только в 1636 г. по ходатайству Цареградского патриарха и отпущен в Грецию.

С воцарением Алексея Михайловича злоупотребления греков, приходивших к нам, еще увеличились. В 1645 г. сам Цареградский патриарх Парфений писал (от 15 декабря) нашему государю, что некоторые чернецы и торговые люди приезжают к его царскому величеству с ложными грамотами и давал совет верить только тем, которые будут представлять грамоты за патриаршими печатями. В следующем году Алексей Михайлович предписал (19 ноября) путивльским воеводам не верить и тем пришельцам, которые будут представлять грамоты и за печатями патриархов или других духовных властей, но за печатями открытыми, а не за глухими; самих пришельцев, если заявят, что грамоты их только о милостыне, удерживать в Путивле, а грамоты их присылать в Москву, откуда и будут приходить приказы, кому и сколько пожаловать милостыни; если же скажут, что грамоты о государевых делах, т. е. с разными известиями к государю от греческих церковных властей, то допрашивать, о чем именно, и затем пропускать пришельцев в Москву, объявив им, что в случае обмана с их стороны им не будет в Москве за ту ложь ни жалованья, ни корму, ни милостыни. Такие же наказы воеводам - путивльскому, брянскому, севскому и рыльскому - повторялись в 1648 и 1649 гг. Несмотря на все это, обманы не прекращались: некоторые смело объявляли в Путивле, что едут в Москву с грамотами о тайных государевых делах, рассчитывая, что в Москве получат и помилование за обман и больше милостыни, чем в Путивле, и пропускались в Москву. В начале 1650 г. старец Чудова монастыря Пахомий, которого взял было с собою Иерусалимский патриарх Паисий из Москвы в Иерусалим для поклонения святыне, но вскоре отпустил назад, оставшись жить в Молдавии, передал на допросе путивльскому воеводе следующий рассказ, который слышал в Яссах от одного серебряных дел мастера: "Простые греки-бельцы наряжаются в чернеческие платья и едут в Россию бить челом о милостыне, и грамоты от патриархов пишут, и руки патриаршие подписывают сами своими руками, и печати подделывают: я сам сделал тем грекам разных патриарших печатей до сорока. Выдают себя за старцев, приезжающих из дальних палестинских мест, между тем как все живут в Молдавской земле и там же надевают на себя чернеческие платья. Получив в России государево жалованье, только пропивают его и табак за него покупают".

Не ограничиваясь тою милостынею, какая раздавалась грекам, приходившим в Россию, царь и патриарх посылали еще сами на Восток свои дары для раздачи духовным властям, церквам и монастырям. В 1623 г. русские послы Кондырев и Бормосов раздали за здравие государя в Царьграде, Иерусалиме и на святой горе Афонской 1206 золотых, Антиохийскому патриарху 144 золотых и Александрийскому - 140, да от патриарха Филарета передали Цареградскому патриарху 500 золотых напомни души усопшего князя Федора Ивановича Мстиславского. В следующем году чрез других своих послов послал еще государь заздравную о себе милостыню Цареградскому патриарху семь сороков соболей и Иерусалимскому - один сорок соболей, а Филарет Никитич первому два сорока соболей. В 1625 г. отпущено: в Иерусалим к Святому Гробу чаша серебряная для освящения воды и 100 золотых; в придел к Распятию, что на Голгофе, 300 золотых, самому патриарху три сорока соболей да от государевой матери два сорока соболей; в Вифлеем церкви Рождества Христова 20 золотых и митрополиту 20 золотых, патриарху Александрийскому три сорока соболей; на святую гору Афонскую Ватопедской обители 100 рублей от царя и 100 рублей от патриарха. В 1629 г. роздано царскими послами: Иерусалимскому патриарху 170 рублей, Антиохийскому 200 ефимков, на Синайскую гору 52 золотых и пр., а в следующем году Цареградскому патриарху Кириллу от царя десять сороков соболей и от Филарета Никитича семь сороков, серебряная чаша и четыре образа в окладах. В 1634 г. послал государь на помин души отца своего Филарета Никитича ко всем патриархам Востока и для раздачи тамошним церквам и монастырям 1700 рублей. В 1645 г., незадолго пред своею кончиною, царь Михаил Федорович послал заздравной милостыни Цареградскому патриарху пять сороков соболей, а Иерусалимскому и Александрийскому по четыре сорока соболей. Посылал также Восточным патриархам свои дары и царь Алексей Михайлович: например, в 1646 г. послал Александрийскому патриарху Иоанникию архиерейское облачение, святительскую шапку, святые иконы и четыре сорока соболей; в 1650 г. Цареградскому патриарху Парфению соболями на 500 рублей и потом еще три сорока соболей.

Восточные святители и другие духовные лица, получавшие столько пособий от Московского государя, старались служить ему, чем только могли. Они тщательно собирали и сообщали ему, письменно и устно, известия не только о церковных событиях на Востоке, как-то: о перемене патриархов, о разорениях церквей и монастырей турками и подобное, но и о политических делах в Турции, в Крыму, в Валахии, Молдавии, Польше, Малороссии и других странах. Чаще других сообщали такие известия в Москву патриархи: Цареградские Парфений и Иоанникий и Иерусалимские Феофан и Паисий, митрополиты: Халкидонский Даниил и Тырновский Даниил, архимандриты цареградские: Амфилохий и Венедикт. Цареградские патриархи принимали под свое покровительство государевых послов, приходивших к султану, давали им наставления, охраняли и защищали их в случаях нужды. Иерусалимские патриархи Феофан и Паисий благотворно действовали на малороссийских казаков, убеждая их не поднимать оружия против своих единоверцев, живущих в Великой России, и покориться Московскому государю.

Со времени патриарха Феофана, который посетил Москву и поставил ей нового патриарха, а потом посетил Киев и поставил здесь нового митрополита, сношения Восточнорусской Церкви с Западнорусскою сделались гораздо чаще, чем были прежде. О некоторых из этих сношений мы уже упоминали, о других будем иметь случай сказать в следующей главе.

ГЛАВА IV

I

Патриарх Феофан, простившись с царем Михаилом Федоровичем 4 февраля 1620 г., выехал из пределов Московского государства чрез пограничный город Путивль и, направляясь к Киеву, посетил на пути и благословил Густинскую обитель, незадолго пред тем основанную под городом Прилуками. Здесь встретили святителя множество казаков и сам гетман Сагайдачный, славный своими воинскими подвигами и страшный для врагов. Казаки провожали патриарха во всю дорогу до Киева, где остановился он, подобно другим православным странникам, в странноприимном доме недавно образовавшегося Богоявленского братства, учредили вокруг этого дома постоянную стражу и, по выражению летописи, "аки пчелы матицу свою, тако святейшаго отца и пастыря овцы словесныи от волков противных стрежаху". Феофан прибыл в Киев в половине Великого поста 1620 г., следовательно, около 22-го числа марта, так как Пасха в том году была 16 апреля, и почти полтора месяца не позволял себе никаких духовных распоряжений во владениях польского короля, ожидая от него разрешения. Равно и православные, не зная воли своего правительства, опасались входить в открытые сношения с патриархом, который считался подданным турецкого султана, бывшего тогда в явной вражде с Польшею. А правительство польское смотрело на Феофана подозрительно: думало, что он послан был из Константинополя в Москву с поручением возбудить ее против Польши и потому ехал туда не чрез Литву, как ездили прежде Восточные иерархи, но избрал себе путь необычный - через Орду, и опасалось, как бы он не возбудил волнений, особенно между казаками. Это ясно высказывал канцлер и гетман коронный Станислав Жолкевский в письме к воеводе киевскому Фоме Замойскому и поручал ему внимательно следить за всеми действиями Феофана. Впрочем, не желая обнаруживать этих подозрений и пред народом, тот же канцлер и гетман уведомил наконец от 5 мая войта, райцев и граждан киевских, что он доводил до сведения короля о приезде в Киев патриарха Иерусалимского, что они поступили хорошо, приняв с пристойною учтивостию такого великого человека и знатного гостя, что для сопровождения его до волошскои границы король назначил коморника своего Почановского, да и они могут дать от себя проводников. От того же 5 мая канцлер дал знать и всем обывателям украинским, волынским и подольским о назначении Почановского сопровождать Иерусалимского патриарха до границы и приглашал всех оказывать ему везде на пути полное внимание и уважение как к человеку честному и знатному. С этого времени и начались открытые действия Феофана.

Мая 17-го он издал первую свою грамоту, в которой объявлял свое благословение "всем в православии сияющим, иже в Малой России, изряднее же обывателям киевским", благословлял, в частности, и утверждал на вечные времена сопряженное союзом любви о Господе и подвизающееся о непорочной вере Киевское братство и выражал свое согласие на основание при нем братства юношеского, т. е. из молодых людей, единомышленного и послушного о Господе старейшему братству, по примеру прочих благочестивых братств, существовавших во многих городах Литовско-Польского государства. Затем патриарх посетил все киевские церкви, начиная с Успенской, находившейся среди Киева (как назывался тогда собственно Подол) и считавшейся соборною вместо Софийской; посетил монастыри, не только киевские: Печерский, Пустынный Николаевский, Златоверхий Михайловский, Кирилловский, но и довольно отдаленные от Киева: Межигорский и Трехтемировский, бывший под патронатством казаков; посетил и домы многих христолюбцев в Киеве и везде был встречаем с великими почестями и полною христианскою любовию. О всем этом он свидетельствует сам во второй своей грамоте, которую выдал 26 мая. Здесь он, благословляя вновь всех жителей Киева и Киевское братство, в особенности благословлял новозаложенную церковь братства во имя Богоявления и Благовещения Пресвятой Богородицы, странноприимный дом братский и при нем школу наук еллино-славянского и латинского письма; выражал желание, чтобы в школе находились для воспитания духовного как молодые иноки, живя в общежитии порядком монастырским по чину святого Василия, так и мирские христианские дети, и объявлял, что он, имея полномочие и позволение от Константинопольского патриарха Тимофея, настоящего архипастыря и отца митрополии Киевской, равно и от патриархов - Александрийского Кирилла и Антиохийского Афанасия, водружает на память своего пребывания в Киеве крест при Богоявленской церкви Киевского братства и учреждает патриаршую ставропигию, которая не должна подлежать на вечные времена никакому духовному начальству и суду, кроме самой патриаршеской Константинопольской кафедры. А Феофан действительно имел грамоту от патриарха Тимофея, которою предоставлялось ему, Феофану, совершать всякие архиерейские священнодействия и распоряжения в епархиях, подведомых Цареградской кафедре, какие только посетит он во время своего путешествия. Кроме того, при Феофане находился и экзарх Константинопольского патриарха Арсений, архимандрит великой церкви, который одним уже присутствием своим подтверждал справедливость слов Феофана о данном ему полномочии. Скоро начали стекаться в Киев православные со всего Западнорусского края, духовные и миряне, чтобы принять благословение от Иерусалимского святителя. Религиозное возбуждение этих православных было тогда весьма велико. Иерусалимский патриарх посетил их лично; а патриархи Константинопольский Тимофей и Александрийский Кирилл Лукарис в то же время прислали им свои грамоты, и оба утешали их в скорбях и гонениях от врагов, оба убеждали стоять твердо и непоколебимо в правоверии, первый прислал свою грамоту чрез своего экзарха Арсения, а второй - чрез своего протосинкелла иеромонаха Иосифа, которому поручал ходить из города в город по всей Западной России и всех утверждать в вере и предохранять от увлечения в унию, латинство и лютеранство. Еще в мае пришли в Киев к патриарху Феофану послы от Могилевского православного братства, и Феофан по просьбе их дал им грамоту (от 19 мая), которою благословлял и утверждал их братство, грамота была подписана как Феофаном, так и экзархом Цареградского патриарха Арсением. Затем в числе многих других священников пришел в Киев к патриарху Феофану из Слуцка пресвитер Андрей (Мужиловский) и рассказал, что владелец Слуцка князь Януш Радзивил, каштелян виленский, покровительствует в своем городе православным церквам и дозволил десять лет тому назад основать при церкви Преображения Господня православное братство, которое более и более растет и умножается. Феофан благословил и утвердил своею грамотою (от 6 июня) это Слуцкое братство и, послав в церковь братства свой крест для водружения на престоле, признал ее ставропигиею Цареградского патриарха, не подвластною никому из местных архиереев, грамоту подписал и экзарх Арсений. Пришел также к Феофану знакомый ему игумен Чернчицкого монастыря Исаакий Борискович (около семи лет прожил он на Востоке у Александрийского патриарха Мелетия в качестве его ученика и синкелла и потом пятнадцать лет на горе Афонской) и бил челом от лица православных дворян русских, и обывателей волынских, и вместе от граждан города Луцка, членов новоучрежденного Луцкого братства, чтобы патриарх благословил созидаемую ими братскую церковь во имя Воздвижения Креста Господня. Феофан уполномочил самого Исаакия водрузить при строящейся церкви крест и своею грамотою (от 20 июня), подписанною и экзархом Арсением, признал эту церковь ставропигиальною, подчиненною исключительно одному Вселенскому патриарху.

О действиях Феофана начали доходить до короля разные неблагоприятные слухи, и Феофан счел нужным отправить к нему своих чернецов с письмом, в котором, вероятно, объяснял свои действия и намерения и просил об отсрочке для своего пребывания в Киеве. Чернецы были приняты коронным подканцлером Луцким бискупом Андреем Липским и представлены королю, как о том извещал патриарха сам бискуп (от 1 августа). А на письмо Феофана отвечал сам король своим письмом (от 1 августа), в котором говорил, что, несмотря на все слухи, не имеет против него подозрений, благосклонно сносит его пребывание в своих владениях, дозволяет ему все, о чем он просил, и что приказал уже своему коморнику сопровождать его до границы, в заключение же приглашал патриарха даже посетить свой королевский двор, если найдет то для себя удобным. Вместе с тем король действительно послал (от 31 июля) свой приказ коморнику Почановскому, чтобы он сопровождал патриарха до границы, и универсал к обывателям украинским и волынским, чтобы они оказывали патриарху надлежащее внимание и уважение.

К 15 августа, храмовому празднику Киево-Печерской лавры, по древнему благочестивому обычаю собралось в Киев бесчисленное множество православных, духовных и мирян, панов и простонародия, со всех сторон Литвы и Польши, и все просили патриарха Феофана, чтобы он поставил для них православного митрополита и епископов. Феофан сначала не соглашался, потому что боялся короля и ляхов. Но потом "святейшаго патриарху взяша на рамена и опеку свою благочестивое войско (козаки) и гетман, глаголемый Петр Сагайдачный", и патриарх согласился. Он дал совет, чтобы православные сами избрали и представили ему кандидатов для занятия архиерейских кафедр в Киевской митрополии. А между тем пока происходило это избрание, Феофан не переставал раздавать свои благословенные грамоты городам и братствам. Так, 7 сентября он послал из города Белой Церкви, где, следовательно, тогда находился, благословенную грамоту жителям Львова, в которой восхвалял их ревность по вере, их школу и типографию и подтверждал все права Львовского братства как патриаршей ставропигии. Разослал потом грамоты жителям города Минска (в сентябре) и города Рогатина, благословляя в особенности и утверждая существовавшие там братства, также гражданам Перемышля (от 18 октября), убеждая их стоять твердо и непоколебимо в православной вере; подтвердил устав виленского Свято-Духовского братства и пр.

Когда лица для занятия архиерейских кафедр были избраны, Феофан решился совершить посвящение их с возможною осторожностию и тайною, так как не было испрошено на то дозволения от короля. Первым рукоположен был во епископа на кафедру Перемышльскую межигорский игумен Исаия Копинский. Это происходило 6 октября в Богоявленской церкви Киево-братского монастыря ночью, окна церкви были закрыты и завешены, богослужение совершалось тихо, при пении одного патриаршего певца Гавриила. В рукоположении Исаии вместе с патриархом принимали участие Болгарский митрополит из Софии Неофит, издавна уже пребывавший в Западнорусском крае, и Стагонский епископ Авраамий, как и сказано в настольной грамоте, данной тогда Исаии. Спустя три дня, 9 октября, в той же братской Богоявленской церкви и таким же точно образом посвящен был на митрополию Киевскую и Галицкую игумен Златоверхого Михайловского монастыря Иов Борецкий, бывший прежде ректором львовского училища и потом киево-братского. В числе кандидатов, избранных на архиерейские места, находился и знаменитый архимандрит виленского Свято-Духовского монастыря Леонтий Карпович и считался номинатом, или нареченным, именно на епископство Владимирское и Брестское. Но Леонтий лежал тогда в тяжкой болезни и не мог сам ехать в Киев, а послал только от себя на поклон патриарху в качестве послушника своего славного ученостию Мелетия Смотрицкого, не имевшего еще и пресвитерского сана. Несмотря, однако ж, на это, когда Мелетий приехал в Киев, то послы, прибывшие с ним из Вильны от тамошних православных панов и других обитателей с великими дарами к патриарху, упросили последнего посвятить и Мелетия в архиереи, и Феофан посвятил его на архиепископию Полоцкую при участии митрополита Иова и епископов - Исаии Перемышльского и Авраамия Стагонского. Само собою разумеется, что сначала Мелетий был рукоположен в диакона, потом во пресвитера и наконец во епископа, - это совершилось в продолжение семи недель, и следовательно, епископский сан получил Мелетий около половины октября, если допустить, что он прибыл в Киев к 15 августа или вскоре за тем. По крайней мере несомненно, что к ноябрю Мелетий возвратился уже в Вильну с именем архиепископа Полоцкого.

Здесь Мелетий уже не застал в живых своего "старшего", архимандрита Леонтия Карповича. Прошло шесть недель, как Леонтий скончался, но тело его еще не было предано земле. Мелетий, уже избранный наместо скончавшегося в сан архимандрита виленского Свято-Духова монастыря, при первом же своем священнослужении в СвятоДуховской церкви 2 ноября совершил отпевание и погребение своего бывшего наставника и отца и произнес над ним Слово, которое вслед за тем было напечатано под заглавием: "Казанье на честный погреб пречестного и превелебнаго мужа, господина и отца, господина отца Леонтия Карповича, номината епископа Володимерского и Берестенского, архимандрита виленского през Мелетия Смотриского, см. (т. е. смиренного) архиепископа Полоцкого, владыку Витепского и Мстиславского, електа архимандрита виленского, отправованное в Вилни року от Воплощения Бога Слова 1620, ноября 2 дня". В приступе к этому "Казанью" Мелетий объяснял своим слушателям, что первой его духовной Беседе, которую он обязан по обычаю сказать им с церковной кафедры как их новый архипастырь, суждено быть Беседою сетования и скорби по случаю кончины их общего господина и отца. И, обращаясь к самому покойнику, говорил: "Ты, верно, дивишься, велебный и ныне уже блаженный господин мой и отец, что я, твой сын и слуга, принял на себя вести речь с этого для меня необычного, а твоего властного места... С этого места ты исполнял свое посольство к этим благочестивым людям, вверенное тебе Богом и Церковию. С этого места и я начинаю исполнять посольство к тем же людям, вверенное мне Богом и высшею церковною властию... Отсюда я приветствую тебя, господина моего и отца по духу, отсюда творю тебе и мой обычный сыновний поклон. Отсюда готов бы отдать тебе и отчет, как я исполнил данное мне тобою поручение, но верую, что теперь ты вместе со святыми все видишь в Боге, Которого созерцаешь лицом к лицу, и не нуждаешься в моем отчете... Лучше я приступлю, сколько достанет моего мелкого разума, к изображению твоих достоинств, отличавших тебя в жизни, вполне надеясь, что по твоей любви ко мне ты простишь слабости моего Слова..." В самом "Казанье" оратор сначала раскрывает мысль, что есть пять видов жизни и смерти, и именно: жизнь естественная - соединение души с телом и смерть естественная - разлучение души с телом; жизнь благодатная единение человека с Богом, начинающаяся чрез таинство крещения, и смерть греховная - разлучение человека от Бога, совершающаяся чрез грех; жизнь чувственная, когда человек, отступив от Бога, живет для себя и для света, и смерть благочестивая, когда человек, умирая для греха, живет для добра и для Бога и делается ему жертвою духовною, благоприятною; жизнь житейская мирская, которую составляют, по апостолу, похоть плотская, похоть очес и гордость житейская (Ин. 2. 16), и смерть уединения - удаление от всех мирских попечений и суеты и пребывание в Боге; наконец, жизнь славная, или живот вечный, и смерть геенская, или мука вечная. Разъяснивши довольно подробно все эти пять видов жизни и смерти, Мелетий сделал замечание, что из них угодны Богу только три вида жизни: жизнь естественная, благодатная и славная - и три вида смерти: смерть естественная, смерть благочестивая и смерть уединения, и затем начал прилагать по порядку каждый из этих видов жизни и смерти к жизни Леонтия Карповича. Такие искусственные рамки, видимо, стесняли проповедника, и он не избег натяжек и повторений в своем Слове. Леонтий, как видно из этого Слова, был сын священника и происходил из шляхетской фамилии; предки его и современные родичи жили в Пинском повете в своих поместьях. Когда ему не было еще и тридцати лет, он за свою приверженность к православию по проискам униатов взят был из обители в темницу и целые два года терпел всякого рода лишения, поношения, оковы, был влачим по судилищам, переводим из одного заключения в другое и явился непоколебимым исповедником и мучеником. "Свидетельством терпеливости этого святого исповедника и мученика, - говорил Мелетий, указывая на его гроб, служат самые язвы, натертые оковами на этом честном теле, которое хотя уже шесть недель пребывает мертвым, но благодатию живущего в нем Пресвятого и Животворящего Духа остается неповрежденным и не издающим запаха". Изображая затем добродетели Леонтия как инока, как пресвитера, как архимандрита, Мелетий говорил, между прочим: "Вообще он был словом и делом инок-подвижник, хотя от природы был сложения очень слабого, здоровья очень плохого и надломлен во всех телесных силах двухгодичным заключением в оковах... Знают его высокие достоинства братия, которые с ним жили и которым он был вождем; знаете и вы, православные, которые близко видели его и которым он был учителем; знает, наконец, и вся Вильна, которая полна его добродетелями и в которой провел он все лета своей жизни... Учительскую свою обязанность он проходил ревностно и неусыпно как устно, так и писаниями, это известно не только вам, православным, постоянным слушателям его поучений, но и самим иноверцам... Ничто не удерживало его от Божественной службы и ежедневного приношения Бескровной Жертвы, как и от частого проповедания спасительного евангельского учения: ни слабость здоровья, ни поветрие, ни лютая непогода..." и пр. В заключение оратор приглашал своих слушателей благодарить Бога, даровавшего им и теперь взявшего от них такого настоятеля, отца, пастыря и учителя, и молить Господина жатвы, да пошлет на ниву Свою нового подобного делателя, и действительно излил пред Богом самую о том молитву. Это "Казанье" свое Мелетий посвятил Иову Борецкому, "митрополиту Киевскому, и Галицкому, и всея России", и в посвящении, подписанном 8 ноября, называл Леонтия Карповича другом и братом Иова, а самого Иова - оком и головою Русской Церкви и выражал благожелание, да сохранит его Бог для этой Церкви на многие лета, "во всякое богомерзской, скотско поныне в ней юродевшей, апостасии попрание и испразнение". Вместе с надгробным Словом Мелетия в Вильне тогда же было напечатано и другое небольшое сочинение, выражавшее скорбь православных об их великой потере, под заглавием: "Лямент (Плач) у света убоих на жалостное преставление... отца Леонтия Карповича". Не в одной Вильне так высоко ценили этого замечательного деятеля: не менее ценили его и в Киеве. Захария Копыстенский, архимандрит Киевской лавры, в сочинении своем, писанном в 1621 г., оставил о Леонтии следующий отзыв: "Блаженный Леонтий Карповичь, архимандрит виленский, муж богодухновенный, в языке греческом и латинском знаменито беглый, оборонца благочестия". А строгости монашеской его жизни отдавали справедливость даже ярые униаты.

Надобно признать, что православные сумели воспользоваться благоприятными обстоятельствами для поставления своих архипастырей. Польша была тогда крайне озабочена войною с Турциею. Гетман Станислав Жолкевский, перешедши с войском Днестр (2 сентября), устремился навстречу турецким и татарским полчищам, но не в силах был выдержать их натиска и, постепенно отступая, разбит был ими и сам погиб под Цецорою 7 октября. Татары вторглись в Подолию, разорили край и увели с собою множество пленных. Поляки пришли в ужас пред угрожавшею опасностию и облеклись в траур. В это-то время и начались в Киеве рукоположения православных архиереев. Король разослал послов к иностранным дворам с просьбою о помощи, но не получил ее ни от кого. Он поспешил созвать в Варшаве сейм в начале ноября, чтобы принять меры для спасения отечества. На этом сейме один из православных депутатов, чашник земли Волынской Лаврентий Древинский, сказал свою знаменитую речь, в которой, изобразив самыми яркими красками притеснения и бедствия, какие терпели православные в Литве и Польше за свою веру, смело говорил королю: "Теперь, конечно, в виду страшной опасности для республики, ваше величество едва ли не большую часть ратников потребуете от народа греко-русского исповедания. Но как же этот народ подставит свою грудь на защиту вашей державы, если останется неудовлетворенным в своих нуждах и просьбах? Как может он употреблять свои усилия, чтобы добыть вам вечный мир, не имея внутреннего мира и покоя в своем доме? Станет ли он искренно, с мужеством и ревностию гасить своею кровию горящие стены отечества, когда видит, что не хотят угасить пламени, от которого пылают его домашние стены?" В заключение Древинский просил короля именем всей своей братии сжалиться над православными, которые уже более двадцати лет на каждом сейме и сеймике напрасно умоляют о сохранении своих прав и вольностей; просил, чтобы по крайней мере митрополит и владыки униатские были в послушании Константинопольского патриарха, а церковные имения их если не вдруг, то по смерти их непременно были переданы законным владельцам, т. е. православным владыкам". В ответ на эту речь Древинского король вместе с сеймом вновь утвердил для успокоения православных сеймовую конституцию 1607 г. и обещался впредь раздавать церковные бенефиции согласно с нею. А в конституции 1607 г., как мы знаем, король запрещал всякое преследование и притеснение православным за их веру, предоставлял им полную свободу в отправлении богослужения, подтверждал все права и привилегии, дарованные им его предками, равно как и права православных братств, и удостоверял, что впредь будет давать православным православных владык, архимандритов и игуменов и им только раздавать церковные имения, назначенные для них издавна. Замечательно, что Древинский вовсе не упомянул в своей речи о новых православных владыках, уже тогда поставленных в Киеве, хотя, как писало впоследствии Свято-Духовское братство, православные намеренно известили об этих владыках своих послов, отправлявшихся на сейм, особою бумагою, которая и была прочитана в посольском коле, и поручили им довести до сведения короля и просить его, чтобы он утвердил православных владык своею инвеститурою. Вероятно, поступить так послы сочли неблаговременным. Король и сейм были озабочены тогда исключительно одним изысканием средств к отражению врагов. Сейм утвердил все, что предложено было с этой целию королем, и, между прочим, постановил призвать на помощь и казацкое войско. А король еще с сейма поспешил отправить своего посла и письмо (от 10 ноября) к патриарху Феофану, прося его, чтобы он склонил запорожцев быть послушными королевской воле и двинуться на борьбу с врагами Речи Посполитой, о чем просил потом Феофана, конечно по соизволению короля, и епископ Краковский письмом из Варшавы (от 1 декабря).

Но если допустить, что в начале ноября, когда открылся сейм, посвящение православных иерархов в Киеве оставалось еще тайною для короля и других латинских и униатских властей, то вскоре за тем оно не могло не огласиться, потому что новый Полоцкий архиепископ Мелетий Смотрицкий, как только возвратился в Вильну из Киева, тотчас будто бы разослал универсалы о своем назначении в Полоцк, Витебск, Мстислав и по всей Полоцкой епархии чрез своих чернецов. А сам, поселившись в Свято-Духовском монастыре, как свидетельствовали впоследствии его враги, начал совершать службы будто бы в саккосе - что считалось в Киевской митрополии принадлежностию одних митрополитов - со всею торжественностию, к общей радости православных и изумлению униатов и латинян; ставил попов и диаконов не только для епархии Полоцкой, но и для Виленской, или митрополитской, считавшейся под властию униатского митрополита. В Вильне пронеслись слухи, быстро распространившиеся и по всей Литве и Белоруссии, что дело православных на сейме восторжествовало и уния уничтожена, что униатским митрополиту и епископам дано будет вознаграждение в Римской Церкви, а их места и имения король предоставляет православным митрополиту и владыкам, что митрополит Иов Борецкий будет в Вильну к празднику Богоявления (6 января) и находится уже недалеко от нее, в имениях князя Огинского, с несколькими сотнями казацкой конницы, намереваясь овладеть митрополиею, а Мелетий Смотрицкий тогда же будет в Полоцке. Многие униаты в Вильне до того были поражены, что хотели будто бы бросить унию и перейти в латинство. Все это происходило во время отсутствия униатского митрополита Велямина Рутского из Вильны и униатского архиепископа Полоцкого Иоасафа Кунцевича из Полоцка: оба они находились на сейме в Варшаве. Но лишь только возвратились они с сейма, то немедленно донесли обо всем королю. Весьма вероятно, что многое в означенных слухах было преувеличено, искажено или вымышлено самими доносчиками, как и утверждало впоследствии Свято-Духовское братство, но, повторяем, в таком виде дело было представлено королю, ревностному покровителю унии, и православным естественно было ожидать для себя горьких последствий.

Может быть, потому-то патриарх Феофан и счел за лучшее ускорить свой отъезд. В самом начале 1621 г., именно 5 января, он подписал настольную грамоту одному из поставленных им архиереев, доселе сохранившуюся в отрывке, может быть, самому митрополиту Иову Борецкому, а 7-го совсем распрощался с Киевом, прожив в нем девять с половиною месяцев, ровно столько же, сколько прежде пробыл в Москве. На прощание патриарх дал киевлянам еще одну, и последнюю, грамоту. В ней он благословлял всех благочестивых обитателей Малой России, и в особенности киевлян и членов Киевского братства, духовных и мирских, всякого возраста и состояния; выражал свою радость и благодарил Бога, что удостоился видеть знаменитый град Киев, процветающий благочестием, и слышать о других ревнителях истинной веры, давал наставление "не ослабевать духом и не скорбеть телом" среди искушений и притеснений от отступников, но быть благодушными и готовыми на прогнание врага, всего же более заботиться о взаимной братской любви и вновь утверждал киевское Богоявленское братство на вечные времена. В тот же день (7 января) Феофан прибыл в Трехтемировский монастырь, сопровождаемый святителями, казаками и множеством народа. Здесь прежде всего он вручил гетману Сагайдачному и всему войску запорожскому свою грамоту, в которой убеждал их исполнить волю короля, идти на войну против турок и, между прочим, говорил: "Эта ваша покорность и знатная услуга может до того угодить королю, что он согласится признать и утвердить восстановленную мною вашу русскую иерархию, разумею митрополита и епископов, посвященных мною на место отпавших от Константинопольского престола". Потом посвятил трехтемировского архимандрита Иезекииля (Иосифа) Курцевича на епископство Владимирское и Брестское. Из Трехтемирова до самой границы патриарха провожали сам гетман Сагайдачный и до трех тысяч казаков вместе с святителями и множеством дворян и духовенства. На четыре дня Феофан остановился в городе Белой Церкви и поставил здесь чернчицкого игумена Исаакия Борисковича на епископство Луцкое и Острожское. Из Белой Церкви направился в имение православного князя Стефана Четвертинского, город Животов, прогостил здесь три дня, потому что зима была очень лютая, и посвятил игумена мелецкого Паисия Ипполитовича на епископство Холмское. На Пинское же епископство не поставил нового святителя, а назначил грека Авраамия, епископа Стагонского. Из Животова приехал, наконец, в пограничный город Буш, где и простился со всеми провожавшими его и отправился с валахами в город Яссы. Прощание было весьма трогательное, так что и святители, и гетман, и все войско плакали. Патриарх стал на городской площади и долго поучал святителей и мирян держаться твердо православия и любви и с покорностию переносить гонения и скорби; читал разрешительную молитву, тогда как все преклонили пред ним головы и пали ниц на землю; снял с казаков грех, тяготивший их совесть и состоявший в том, что они недавно ходили с польским королевичем Владиславом на единоверную Москву, и убеждал их впредь не ходить на Москву.

Прощаясь с Западнорусским краем, патриарх Феофан оставил свою грамоту и всем православным, в нем обитавшим. Здесь, призывая на православных Божие благословение, он прежде всего изрекал анафему на всех владык, отступивших от православия в унию, как уже умерших, так и живых, которых перечислял по именам, равно и на мирян, упорно пребывавших в отступничестве и унии. Потом извещал, что он, по уполномоченности от Константинопольского патриарха и имея при себе его экзарха и двух благочестивых архиереев, поставил для Киевской митрополии православных митрополита и епископов, которых также перечислил поименно, и убеждал оказывать им всякую честь и послушание в делах церковных как истинным пастырям. Далее завещевал, чтобы русские епископы в случае смерти митрополита по трудности сношений с Цареградским патриархом сами поставляли нового, законно избранного митрополита, а последний уже после, когда окажется удобным, испрашивал себе патриаршее утверждение и чтобы учрежденные теперь по разным городам Западной России ставропигии Цареградского патриарха по невозможности постоянных сношений с ним оставались в подчинении своим епархиальным архиереям во всех делах и судах церковных. Наконец, объявлял всем, что он заметил в Малой России несколько церковных обычаев, противных благочестию, и потому вместе с находящимися при нем архиереями и многими другими духовными лицами определил исключить эти обычаи из Церкви и запретить. Первый из них состоял в том, что мирян причащали чрез троекратное подаяние им Святых Даров лжицею из потира с отдельным произношением имен Отца, Сына и Святого Духа, патриарх повелевал причащать мирян только чрез единократное подаяние им Святых Даров лжицею. Второй - в том, что по местам причащали не частицами от Агнца, а частицами, изъятыми из других просфор. Третий - в том, что праздновали десятую пятницу (по Пасхе) как особый праздник. Четвертый - в том, что совершали на поминальной неделе поминовение усопших на их могилах с музыкою и кормами, - патриарх повелевал поминать покойников только молитвами в церквах и милостынями. Пятый - в том, что при венчании давали новобрачным пить какое-то питье с пением каноника: "Тело Христово приимите". Эту последнюю свою грамоту патриарх поручил митрополиту Иову обнародовать по всем церквам Киевской митрополии для всеобщего сведения.

Когда патриарх Феофан совсем выехал из пределов Польского государства, в генваре ли или в феврале, с точностию неизвестно. Но в марте он уже находился в Валахии, и от 12 марта писал к Московскому патриарху Филарету Никитичу: "Ведомо тебе буди, пресвятейший владыко, что мы вашими св. молитвами, и милостию благочестивого царя, и помощию всеблагого Бога освободились от сопротивных вашей вере; вместе с воинскими людьми киевляне проводили нас до рубежа волошского, и ныне пребываем в Волохах, величая державу царствия вашего".

II

Восстановление патриархом Феофаном православной иерархии в Западной России было тяжким ударом для унии и угрожало ей неприятными последствиями. Почему униатский митрополит Рутский с своими клевретами решился в самом начале подорвать всякое значение этой иерархии. Он старался убедить короля, что Феофан вовсе не патриарх, а самозванец, обманщик и шпион турецкого султана, и что поставленные Феофаном епископы тоже самозванцы, изменники и возмутители народа. Поступок крайне недобросовестный! Феофан был тогда несомненно Иерусалимским патриархом. Ни в Москве, ни в Южной России никто не сомневался в его патриаршеском достоинстве. Об этом свидетельствовала грамота Цареградского патриарха, которую имел у себя Феофан и всем показывал; свидетельствовали экзарх Цареградского патриарха Арсений, лично находившийся при Феофане в Киеве, и другие греки. Да и сам Рутский знал и был убежден, что Феофан не самозванец, а истинный патриарх, потому что, когда впоследствии Смотрицкий перешел в унию, Рутский принял его как архиепископа и признал действительным его архиерейское посвящение от Феофана, как признал и папа. А между тем не устыдился теперь уверять короля, что Феофан - самозванец, самозванцы и поставленные им архиереи, и в начале февраля 1621 г. успел выпросить у короля грамоты и универсалы, которыми повелевалось схватить этих самозванцев, изменников и бунтовщиков. Канцлер Лев Сапега, к которому грамоты присланы были для приложения к ним печати, от 9 февраля писал Рутскому: "В тех грамотах и универсалах его королевской милости некоторые вещи мне не понравились. Во-первых, в них написано, будто Смотрицкий и Борецкий по предварительному соглашению с самим султаном турецким посвящение получили от того самозванца, который себя патриархом Иерусалимским называет: уж трудно обличить их, сговаривались ли они с самим турецким султаном! Нужно было попросту написать так, как я написал (значит, грамота первоначально составлена была еще прежде, может быть, в генваре). Другая вещь: их велено ловить. И это мне не нравится, потому что, не обличивши, трудно каждого хватать. Важнее же всего, как бы это не повело к большому возмущению и кровопролитию. Да и на запорожских казаков нужно оглядываться, чтобы они не сделали нам чего худого, потому что тот самозванец находится между ними (значит, или Феофан тогда еще не выехал из пределов польских, или канцлер не знал о его выезде). А у них сила много значит, и они высоко чтят его и чуть-чуть не благоговеют пред ним, как пред Богом. Поэтому хотя мне тех документов не следовало бы утверждать печатью, однако я приказал приложить печати. Только прошу вашу милость, чтобы ваша милость осторожно и не торопясь пустили в ход эти грамоты". Совет канцлера был принят: рассылку грамот приостановили и решились прежде, хотя для соблюдения формы, обследовать дело и обличить виновных. Король прислал в Вильну (4 марта) несколько сенаторов. Они имели свои заседания в продолжение трех дней, призывали к себе многих лучших людей, духовных и светских, а также земские и городские власти и выслушивали их показания. Наконец, донесли королю, что виною всех смут в народе какой-то Смотрицкий, который назвал себя владыкою Полоцким, ставил попов не только для Полоцкой епархии, но и для митрополии и отправлял публично в Вильне все архиерейские служения, рассылал свои универсалы по разным странам великого княжества Литовского, объявляя, что теперешние (т. е. униатские) митрополит и владыки прокляты, а на их места поставлены новые (т. е. православные). Митрополит Рутский с своей стороны позвал (12 марта) Смотрицкого на духовный суд по жалобам Полоцкого архиепископа Иоасафа Кунцевича и виленского троицкого архимандрита Льва Криушы, или Кревзы: первый жаловался, что Смотрицкий незаконно отнимает у него епархию, ставит в нее попов, шлет в нее свои универсалы, которыми возмущает против него духовную паству; последний - на то, что Смотрицкий называется архимандритом, тогда как в Вильне может быть только один архимандрит, и этот архимандрит - он, Кревза. Прошло три дня (19 - 21 марта), в которые Смотрицкий должен был лично явиться на суд. Смотрицкий не явился, считая себя вовсе не подсудным униатскому митрополиту, и Рутский приговорил, что Смотрицкий вовсе не епископ, а если посвящен, то посвящен незаконно, и предал его проклятию. И вот после этого-то уже, когда Смотрицкого будто бы обличили в вине судом светским и духовным, король и повелел обнародовать следующий универсал (от 22 марта): "Объявляем, что какой-то Смотрицкий и Борецкий, как они сами себя называют, и некоторые другие из наших подданных, сговорившись с подданным турецкого государя, врага христианской веры и нашего, вновь идущего на нас войной, дерзнули без воли, ведома, одобрения и позволения нашего принять от того самозванца, якобы Иерусалимского патриарха, присланного в наш край шпионом, посвящение на митрополичью кафедру и другие должности русского вероисповедания. А все это делалось внушениями, советами, помощию и средствами некоторых виленских мещан из среды магистрата и других, которые часто посылали свои послания к тому обманщику. Они при большом стечении народа и попов виленских отправляли Смотрицкого в Киев, а потом рукоположенного псевдовладыкой ввели в Вильну, приняли его, складчиной доставили ему содержание, помогали ему пользоваться принадлежностями присвоенного им себе титула в церкви и других местах, с пышными церемониями и в одеждах, ему не свойственных, подчинялись его правлению, приказаниям и теперь содержат его, помогают ему и во всем подражают. Затем, возмутив некоторых других из наших подданных между казаками и людьми разных сословий, отклоняют их от должного повиновения, что в случае объявления войны может произвесть бунт и подвергнуть государство величайшей опасности. Посему, заботясь о поддержании нашей королевской власти, приказываем нашим верным подданным разведывать, где находятся эти подозрительные люди, хватать их вместе с их товарищами, как шпионов и возмутителей республики, заключать в темницы и по мере вины наказывать в урок всем шпионам и изменникам Речи Посполитой". Таким образом, гнев короля обрушился не только на православных владык, но преимущественно на православных граждан Вильны, членов Свято-Духовского братства, столько ненавистного Рутскому, так как они будто бы были всему виною и всех возмущали, даже казаков, между тем как казаки-то и упросили патриарха Феофана посвятить русским новых архиереев и всю ответственность приняли на себя. Но казаков боялись, а с беззащитными гражданами Вильны надеялись свободно расправиться.

В Вильну пришел универсал 24 марта, в Лазареву субботу, и тотчас был опубликован. С понедельника Страстной седмицы начали хватать самых богатых и знатных православных купцов города, тащили их в ратушу, которая обыкновенно на эту Великую неделю запиралась; здесь допрашивали их, подвергали пыткам и одних сажали на ратушу, других под ратушу, в подземную темницу. Членов ратуши, которых заподозрили в приверженности к православию, иных отставили от лавицы, других подвергли аресту в самой ратуше. У ремесленников отбирали ключи от их привилегий и общих касс, а которые не хотели отдавать, тех принуждали пытками и как изменников исключали из цеховых сходок. И эти преследования и истязания продолжались всю Страстную седмицу. На улицах Вильны раздавались вопли и стоны православных. Некоторые из заключенных просили, хоть на короткое время, освобождения из темницы, чтобы в такие дни побывать в церкви, исповедаться и приобщиться Святых Тайн, и предлагали за себя в заложники своих жен, детей, но напрасно. На Свято-Духовский монастырь делали нападения; в ограду его бросали камни, горящие поленья, стрелы. В скорби и слезах встретили православные великий праздник Воскресения Христова и провели всю Светлую седмицу. Такое жестокое и, по убеждению православных, совершенно несправедливое гонение только еще усиливало в них приверженность к тем, из-за кого они страдали, и ненависть к гонителям-униатам. Патриарх Феофан, которого король назвал самозванцем и шпионом, сделался предметом особенного уважения.

Его изображение, как святыню, вывесили на стенах Свято-Духова монастыря, на Большой улице, в виде хоругви. А один из братчиков, Евстратий Жиловский, нарочно отправился в Немецкую землю, отпечатал там множество этих изображений, открыто привез их в Вильну, нанял особую лавочку и даром раздавал и раздал все православным, как святыню.

Мелетий Смотрицкий, который в продолжение гонения на православных в Вильне сумел уберечься за стенами своего монастыря, отнюдь не переставал, как уверяли униаты, совершать архиерейские священнослужения и рассылать свои послания по епархии Полоцкой и в то же время писал в защиту православных сочинение, которое Свято-Духовское братство издало от своего имени под заглавием "Verificatia neiwinnosci" ("Оправдание невинности") сряду два раза - в начале апреля и в половине июня. Для показания невинности своей и вообще православных братство говорило: а) что оно не прежде вошло в сношения с патриархом Феофаном, как уже после того, когда сам король написал к нему, дозволил ему пребывание в своих владениях, приглашал его даже к своему двору, и что не одни православные признавали Феофана патриархом, но и сам король и его сенаторы, духовные и светские, для очевидности в конце напечатаны самые их письма к Феофану; б) что Феофан был действительно патриарх, а не самозванец, имел грамоту и уполномоченность от Константинопольского патриарха, был не враг, а благожелатель Польши, как свидетельствует его грамота к казакам, обе эти грамоты патриархов также напечатаны в книге, и в) что, наконец, православные, испрашивая себе у Феофана посвящение митрополита и епископов, вовсе не думали оскорблять короля, нарушать его право патронатства по отношению к православной иерархии в Литве и Польше; они испросили себе у патриарха только то, о чем могли просить и что он мог дать им на основании церковных канонов, но потом имели намерение испросить инвеституру и утверждение своим новым владыкам и от короля и вполне надеялись получить просимое на основании торжественных обещаний короля, выраженных в сеймовом постановлении 1607 г. и других, тут напечатаны церковные каноны, относящиеся к делу, и постановления польских королей, сеймов, трибуналов в пользу православных. Затем братство излагало в книге свои жалобы на те несправедливости и обиды, какие терпели православные от униатов, особенно в Вильне, и довольно подробно объясняло, что Литовская уния вовсе не похожа на Флорентийскую. Тогда, говорило братство, обе Церкви, Римская и Греческая, соединились на правах равенства: латинянин точно так же мог называться униатом в отношении к греку, как грек в отношении к латинянину; обе стороны оставались при своих пастырях и при своих членах веры. Литовские же униаты отступились от своего законного патриарха и подчинились папе; отступились и от православных верований и приняли латинские; обязались содержать все, что постановлено не только на Флорентийском, но и на Тридентийском Соборе, для доказательства в книге напечатана самая присяга, произнесенная Потеем и Терлецким в Риме. Безмолвствовать в виду такой книги униаты не могли, и завязалась в Вильне жаркая литературная полемика между двумя монастырями - православным Свято-Духовским и униатским Троицким. В ответ на эту книгу троицкие монахи скоро издали свою книгу под названием "Sowita wina" ("Сугубая вина"), сочиненную будто бы самим митрополитом Рутским. Здесь доказывалось, что схизматики, т. е. православные, и их новые архиереи очень виновны. Они нарушили королевское право патронатства, или подаванья, потому что должны были наперед, еще до посвящения своих владык, испросить им у короля инвеституру и утверждение; король подает не одни церковные бенефиции или имения, но и самые церковные достоинства. Несмотря на все письма короля и его сенаторов к Феофану и на все церковные каноны и гражданские привилегии, дарованные в Литве схизматикам, они не должны были принимать посвящение от этого чужеземца, так как и Константинопольский патриарх не имеет никаких прав в Литовско-Русском крае, а имеет их один папа, верховный пастырь всего христианства. Схизматики посвятили своих владык вопреки церковных правил на кафедры, еще занятые (т. е. униатскими владыками). Схизматики несправедливо жалуются на обиды и притеснения от униатов, напротив, сами причиняют им разные обиды словом и делом. Нехорошо поступил Смотрицкий, а униаты поступают хорошо. Против этой книги, изложенной в двенадцати небольших отделах, Свято-Духовское братство скоро издало новое сочинение Смотрицкого, под именем "Obrona verificaciey" ("Защита оправдания"), в котором автор по порядку разбирал и опровергал одну за другою все двенадцать глав рассматриваемого им сочинения. Троицкие монахи с своей стороны не замедлили выпустить в свет две новые брошюры, из которых одна была названа "List do zakonnikow monast. Sw. Ducha" (напечатана в августе), а другая "Examen Obrony". Здесь уже начались прямая брань, насмешки и упреки, направленные против Свято-Духовского братства, и особенно против Смотрицкого. Братство порицали за то, что оно несколько лет назад отказалось, к стыду своему, от публичного диспута с униатами, на который прежде само же изъявило согласие; также за то, будто братство возбуждает казаков обращаться к королю с дерзкими требованиями и пр. Смотрицкому подробно припоминали его прежние сношения с вождями унии, его склонность к унии, ревность о ней и называли его изменником, честолюбцем и пр. Полемика перешла и в следующий, 1622 г. В начале февраля Свято-Духовское братство напечатало брошюру "Elenchus pism uszczypliwych" ("Опровержение едких писем") и при ней другую "Appendix nа Examen Obrony verificaciey". Тут Смотрицкий называл своих противников невеждами и недобросовестными, наполнившими свои книжки ложью, клеветами и всем, что могла внушить слепая ненависть, опровергал эти клеветы одну за другою и снова отстаивал дело православных - посвящение их митрополита и епископов. "Вы спрашиваете, - говорил он, между прочим, - искали мы духовных кафедр? Отвечаем: искали, потому что уже 26 лет они оставались праздными, будучи заняты нашими апостатами. Спрашиваете: приняли наши духовные вожди посвящение от того гречина? Отвечаем: приняли от Иерусалимского патриарха Феофана, ибо Церковь наша Русская не могла жить без духовных, как тело без души. Спрашиваете: позволял ли посвящаться от него король своими письмами? Отвечаем: теми письмами, которые он писал к патриарху, не запрещал и не позволял, но своими королевскими обещаниями, повторенными на нескольких сеймах, дать нам архипастырей, посвященных нашим патриархом, позволял... Спрашиваете, наконец: позволил король нашим епископам занять их епископские кафедры? Отвечаем: не позволял, но они и не занимают этих кафедр, а спокойно ожидают, полагаясь на милость короля" (л. 9). На книгу Смотрицкого "Elenchus" в том же году издал свой "Antelenchus" настоятель Троицкого монастыря Анастасий Селява. Он, впрочем, не входил в подробности и остановился только на главных обвинениях против унии, изложенных в книге противника, и старался доказать верховную власть папы над всею Церковию, состоятельность унии и несостоятельность схизмы православия.

Какое действие имел королевский универсал против православных, архиереев и мирян, в других местах, кроме Вильны? Все эти архиереи после прощания с патриархом Феофаном в городе Буше возвратились в Киев вместе с войском запорожским, и одни до времени проживали в Киеве, например епископ Исаия Копинский на подворье Межигорского монастыря, другие же, вероятно, в своих прежних монастырях. А в Киеве и вообще в тамошнем крае под охраною казаков православные владыки могли быть безопасными от всяких нападений. Мало того, митрополит Иов, если верить униатскому свидетельству, действовал даже слишком смело. "Он в то самое время, когда по городам прибивались для опубликования королевские универсалы, чтобы его схватить, прибивал также свои указы, чтобы священники ехали к нему на Собор, и имел в Киеве Собор с священниками, а в Житомире Собор с дворянами". Но если владыки православные ничего тогда не потерпели, зато преданные им миряне, особенно в тех местах, где некому было их защищать, потерпели весьма много. В 15-й день мая митрополит Иов вместе со всеми своими архиереями подал протест на митрополита и епископов униатских за то, что они возмущают народ против православных владык, законно поставленных Иерусалимским патриархом Феофаном, и преследуют православных. В протесте этом после указания на недавнее гонение, какому подверглись православные в Вильне, говорилось: "В Могилеве, Минске и Орше (у православных) отобраны церкви; в Перемышле умерщвлены в тюрьме 24 человека мещан; в Ярославле, Кременце, Гродне и Пинске отняты церкви; в Бресте Дорофея с братьями вбросили в колодезь; в Красноставе ворвались в каменную церковь и многих в церкви убили; то же сделали в Сокале, Бельске и Бусне, и взрослых без покаяния предавали смерти, а детей без крещения".

Более всех униатских владык неистовствовал Полоцкий архиепископ Кунцевич. В течение трех лет, как мы уже упоминали, он умел носить личину, так что полочане не могли с точностию решить для себя, униат он или православный. И потому, когда сделалось известным, что в Киев прибыл Иерусалимский патриарх Феофан, знатнейшие из них пришли к своему владыке и просили его, если он действительно православный архиерей, каким он выдает себя, отправиться вместе с ними и на их счет к Иерусалимскому первосвятителю для принятия от него благословения. Кунцевич изъявил свое согласие. Весть об этом пронеслась по городу и обрадовала народ. Но когда все приготовления к дороге были кончены и оставалось только ехать, Кунцевич внезапно отказался. Этим он оттолкнул от себя полочан: они увидели в нем обманщика. А когда вслед за тем в Полоцк поставлен был патриархом Феофаном новый архиепископ, Мелетий Смотрицкий, и прислал сюда свое архипастырское послание, полочане решительно отказались повиноваться Иоасафу Кунцевичу и признали своим владыкою Мелетия. Кунцевич, находившийся тогда на сейме в Варшаве, выпросил себе у короля пред возвращением в епархию увещательные грамоты к непокорным. С этими грамотами явился он в полоцкую городскую ратушу, сопровождаемый всеми духовными и светскими властями и самим воеводою, по приказанию которого туда же собрались и все жители города. По прочтении королевских грамот Кунцевич всенародно сознался, что он униат, покоряется Римскому престолу, и спросил полочан: будут ли и они и хотят ли быть такими же? Ему отвечали: мы не униаты и никогда не будем униатами. И со всех сторон раздались крики: смерть обманщику, смерть гонителю веры, смерть душехвату. Народ с яростию бросился в ратушу, мужчины и женщины, с камнями и оружием в руках, и власти едва могли спастись сами и спасти архиепископа. С этого времени и начались открытые гонения Кунцевича против православных в Полоцке, подобные тем, какие и прежде происходили в Могилеве и некоторых других местах его епархии. Уже 9 февраля 1621 г. канцлер Лев Сапега писал к униатскому митрополиту Рутскому: "Не один я, но и другие весьма осуждают то, что ксендз владыка Полоцкий слишком жестоко начал поступать в делах веры и очень надоел и омерзел народу как в Полоцке, так и везде. Давно я предостерегал его, просил и увещевал, чтобы он так жестоко не действовал, но он, имея свои соображения, более упрямые, нежели основательные, не хотел слушать наших советов. Дай Бог, чтобы последствия его распоряжений и суровых действий не повредили Речи Посполитой. Ради Бога прошу вашу милость, вразуми его, чтобы он прекратил и оставил свою суровость в этих делах и скорее добровольно уступил могилевцам их церкви, не дожидаясь того, чтобы они сами и без просьбы отобрали их у него... Пожалуйста, ваша милость, держи его на вожжах". К июню месяцу 1621 г. в Полоцке уже все церкви и монастыри были отняты у православных Кунцевичем, как свидетельствует подлинная запись одного из полоцких православных дворян, Ивана Стабровского, которою он отдавал (10 июня) своим единоверцам по этому случаю дом брата своего в Полоцке для отправления там православного богослужения. То же самое повторилось и в Витебске. Три года жители Витебска признавали Кунцевича своим архипастырем, потому что, как объяснили они впоследствии, он не делал ни малейшей отмены ни в обрядах, ни во всей старожитной вере греческого закона; напротив, все отправлял по правилам святых Соборов и святых отцов. Но когда в Витебск принесена была каким-то монахом Сильвестром грамота Мелетия Смотрицкого, в которой он объявлял себя законным архиепископом Полоцким, поставленным от патриарха, а Кунцевича называл отступником; когда грамота эта прочитана была пред народом в ратуше, тогда жители Витебска отказались от повиновения Кунцевичу и признали своим владыкою Смотрицкого, о чем и составили письменный акт, а затем отобрали из-под ведения Кунцевича все свои церкви. Кунцевич явился лично в Витебск, приказал прочитать пред народом в присутствии светских властей те же самые королевские грамоты, которые читаны были в Полоцке, и также возбудил против себя взрыв ненависти в слушателях: они побросали свои шапки в кучу, что служило знаком клятвы на смертоубийство, и тут же едва не умертвили Кунцевича. Несмотря на такое раздражение, Кунцевич чрез несколько времени при содействии светских властей вновь отнял у православных Витебска все их церкви.

Казаки оставались единственною защитою для православных. В казаках на ту пору крайне нуждалось польское правительство. Многочисленное турецкое войско (до 300000) уже перешло Дунай и приближалось к Хотину. Король послал к казакам ксендза Оборницкого и поручил ему склонить их на свою сторону всякими обещаниями. Ксендз, исполнив поручение, писал к королю из-под Киева от 21 июня 1621 г., что казаки присягнули на верность ему в числе 40000, но под условием, чтобы исполнено было их желание, т. е. чтобы митрополит Борецкий и другие владыки, посвященные патриархом Феофаном, были утверждены в своих достоинствах, а если этого не будет, то гетман (наказный) Бородавка грозил забрать всю шляхту в неволю и сказал: "Пред войском запорожским трепещет Польша, Турция и целый свет". Затем и главный гетман всего войска запорожского Сагайдачный, по словам униатов, "приехав с каким-то чернецом, подал королю от имени казаков просьбу на письме... Казаки предлагали свои услуги под условием, если они получат то, чего просят". А в просьбе своей они настаивали, чтобы униатские владыки были свергнуты, православные же утверждены на своих епархиях. Король, конечно, дал обещание, и в августе гетман Сагайдачный с своими сорока тысячами казаков был уже у Днестра. Между тем в половине августа, когда казаки находились уже в походе, в Варшаве открылся наконец вальный сейм, который назначен был на июль. Явились на сейм депутаты и от православного духовенства, в числе их и епископ Владимирский Иосиф Кунцевич, и от всего запорожского войска и представили ту же самую просьбу, с которою недавно обращался к королю гетман Сагайдачный. Король по обычаю не хотел исполнить своего обещания православным, но и дать им решительный отказ опасался. Потому велел объявить, что так как сейм теперь созван короткий, ради одних вопросов по военному времени, то обсуждение просьбы православных отлагается до следующего сейма, а теперь для предварительного рассмотрения ее назначается особая комиссия. Такое решение, хотя и не отнимало надежду у православных, не могло не огорчить их, и особенно казаков, тем более что последние честно исполнили принятое на себя пред королем обязательство: они храбро сражались против турок и были главными виновниками победы, одержанной польским войском под Хотином и окончившейся заключением мира (8 октября). Недовольство казаков и недоверие к королю скоро выразилось. Когда Сагайдачный, тяжело израненный в битве, возвратился в Киев (около 14 ноября), где имел собственный дом, казаки, обыватели киевские, подали ему, гетману, и всему запорожскому войску просьбу, в которой, между прочим, говорили: "Старайтесь о митрополите православном и о церкви св. Софии, чтобы быть ему под благословением патриаршим... смилуйтесь о свободе угнетенных братьев наших и православных церквей во Львове, Перемышле, в Бресте, Вильне, Могилеве и во всем королевстве польского короля и сами промышляйте о христианстве. А чрез своих послов, которых мы посылаем до короля, мы никогда ничего не добьемся, ибо ляхи издавна привыкли больше обольщать нас хитростию и обещаниями, нежели исполнением обещания". Как бы в ответ на это гетман и все запорожское войско вписались в киевское Богоявленское братство и таким образом открыто приняли на себя обязательство быть покровителями и защитниками православия во всем крае. Король думал задобрить казаков. По ходатайству королевича Владислава, бывшего главным вождем польской рати и свидетелем храбрости казаков под Хотином, Сигизмунд III прислал гетману и всему запорожскому войску свою похвальную грамоту (от 12 генваря 1622 г.) за их военные подвиги и вместе четыреста тысяч битых талеров для раздачи войсковой черни, четыре тысячи червонцев гетману с старшинами и особо гетману - королевскую хоругвь, булаву в три тысячи талеров и цепь в пятьсот талеров. Сагайдачный благодарил короля за милость и подарки письмом от 15 февраля, но тут же жаловался на польских магнатов-помещиков, которые во время его отсутствия с войском делали крайние притеснения прочим казакам, оставшимся дома. А вскоре, когда убедился, что ему уже не поправиться от болезни, отпуская королевского врача, который приставлен был к нему королевичем Владиславом еще под Хотином, Сагайдачный в последний раз написал королю в конце марта и просил, чтобы король запретил польским панам на Украине притеснять народ казацкий и чтобы особенно не восстановлял унии и предоставил православным держаться своих древних апостольских и отеческих догматов и преданий. Между тем, готовясь к смерти, Сагайдачный делал последние свои распоряжения на пользу православной Церкви: он пожертвовал несколько тысяч на киевский братский Богоявленский монастырь и его училище, отказал полторы тысячи червонных золотых "на школу братства Львовскаго, на науку и на цвиченья бакалавров ученых", определил вклады и другим православным монастырям, церквам и школам и в исполнители своего духовного завещания избрал самого митрополита Иова и будущего своего преемника в гетманстве Олифера Голуба. Скончался доблестный муж 10 апреля и погребен митрополитом Иовом в Киево-братском монастыре при церкви училища.

Хотя король не исполнил на сейме 1621 г. своего обещания казакам, но под охраною их митрополит Иов свободно совершал действия своего управления Церковию. Еще в том же году, только после Хотинской победы, он созывал Собор, на котором и держал с своими сопастырями "советование о благочестии". Совещались именно о том, как сохранять и распространять в западнорусском народе веру и догматы Восточной Церкви и что делать, чтобы впредь у этого народа православные митрополиты и епископы не прекращались. С этою целию составлены были 24 правила, в которых, между прочим, говорилось: а) прежде всего митрополит, епископы, архимандриты, игумены и вообще все духовенство должны очиститься от грехов и жить целомудренно и свято и по правилам церковным управлять самими собою, церквами и монастырями; б) должны искренно, от всего сердца любить веру Восточной Церкви и патриархов и быть готовыми умереть за эту веру; в) должны ревностно проповедовать ее в церквах, и по домам, и на всех местах, как сами, так и чрез своих учеников, и повсюду явственно возвещать, что вера Восточной Церкви есть истинная и спасение в ней несомненное, а в Римской Церкви и в других сборищах, от нее происшедших, нет истинной веры и невозможно достигнуть спасения; г) на иерейство посвящать достойных и несомненных ревнителей благочестия даром, а не из корысти; д) возбуждать и приготовлять к святому мученичеству как самих себя, так и мирян, чтобы радостно переносили за веру расхищение своих имуществ, притеснения от властей и оковы и вкушали самую смерть; е) писать и печатать в защиту православия книги, но только прежде напечатания представлять их на рассмотрение и одобрение мужам богомудрым; ж) созывать по церковным правилам Соборы, на которых епископы прежде сами должны себя исправлять, а затем устроять и то, что относится к духовному клиру и мирянам; з) учреждать по городам школы и братства; и) поставить в Черкасах епископа; и) стараться заблаговременно о достойных и премудрых преемниках и иметь их в готовности, чтобы архиерейские кафедры тотчас же замещались, как только сделаются праздными, и преемство епископов не прекращалось; к) не гневаться на младших и низших степенью, если бы они архиереям и другим начальникам что-нибудь напоминали или от чего их предостерегали; л) послать к Константинопольскому патриарху за благословением, помощью и советом; равно и на святую гору Афонскую, чтобы вызвать и привезти оттуда преподобных мужей русских: блаженного Киприана и Иоанна прозванием Вишенского и прочих, процветающих жизнию и благочестием, а также и впредь посылать русских, расположенных к благочестию, на Афон как в школу духовную; м) если уже нельзя обращать самих папистов и их исчадие, т. е. ариан, евангеликов, лютеран, то по крайней мере всеми мерами стараться об обращении русских, отступивших от православия, и особенно дворян, которые по отступлении сильно вредят своим бывшим единоверцам.

Совещаясь с своими сопастырями о нуждах Церкви, митрополит Иов к концу того же года (15 декабря) обратился с окружною грамотою и ко всей своей духовной пастве. Здесь он напоминал, что нет места в державе польского короля, где бы в течение уже 27 лет апостаты - униатские владыки не возбуждали короля и других начальников против верных и невинных его подданных - православных и не подвергали их самым тяжким гонениям, что эти апостаты несправедливо домогаются быть отцами и пастырями русского народа, когда сами отступили от верховного пастыря и отца, Константинопольского патриарха, возродившего всю землю Русскую святым Крещением, и что последовать им - значит смертельно согрешить и вместе с ними подпасть вечному проклятию. А потому, кто устоял против унии, тот должен благодарить Бога, а увлекшиеся ею должны покаяться и возвратиться в лоно матери Церкви. Теперь время к тому самое благоприятное, так как Господь послал Западнорусской Церкви свое благословение от святого града Иерусалима. Теперь русские имеют для всех своих епархии православных епископов, законно поставленных, и в важнейших своих духовных нуждах могут притекать "до богоспасаемого места Киева, второго русского Иерусалима", к своему "властному святителю" - митрополиту.

Надобно сознаться, что после сейма 1621 г. само польское правительство, по-видимому, стало несколько внимательнее и справедливее относиться к просьбам и жалобам православных. Члены виленского Свято-Духовского братства били челом королю, чтобы он приказал расследовать все, в чем они обвиняются и за что недавно осудил их местный городской суд, и давали обещание оправдаться и доказать свою невинность. Вследствие этого король прислал в Вильну свою грамоту от 22 генваря 1622 г. Здесь прежде всего довольно подробно перечислялись вины свято-духовских братчиков, состоявшие в том, что они: а) построили себе без позволения короля и благословения митрополита Иосифа Рутского Свято-Духовскую церковь и самовольно отправляют в ней свое богослужение; б) избирают себе церковных старост из шляхетного или дворянского сословия, тогда как и дворяне могут в королевских городах только покупать себе пляцы и домы, но не имеют права строить церквей без королевского разрешения; в) отняли у Свято-Троицкого монастыря привилегии, дома и пляцы, издавна наданные ему, и незаконно присвояют своему Свято-Духовскому монастырю; г) возмущаются против назначенного королем митрополита Рутского и привлекают его к ответственности в трибунальный и другие светские суды, которым он по своему духовному сану не подлежит; д) признали за Иерусалимского патриарха турецкого шпиона и выпросили себе у него без позволения короля нового митрополита и епископов; е) печатали в своей типографии книги, оскорбительные для королевского величества. Потом король говорил в грамоте, что во внимание к просьбе челобитчиков и для предотвращения смут в Вильне он назначил и посылает туда особую комиссию из своих панов, рад и урядников, наполовину католиков и униатов и наполовину православных, и уполномочил их выслушать обвиняемых со всею подробностию, виновных покарать и порешить это дело окончательно. Что сделала эта комиссия, не знаем, но важно здесь то, что король уважил просьбу православных и хотел дать им суд беспристрастный, назначив в состав судной комиссии наполовину их единоверцев.

Еще знаменательнее были действия канцлера литовского Льва Сапеги, который, казалось, принял на себя роль открытого апологета православных против унии. Он и прежде неоднократно напоминал Полоцкому архиепископу Иоасафу Кунцевичу, чтобы тот не поступал с православными жестоко. Но теперь, когда Кунцевич вздумал письменно пред ним оправдывать себя, отвечал (12 марта 1622 г.) на эти оправдания самым полным их опровержением. "Не хотел бы я, - писал Сапега, - вступать с вашим преосвященством в переписку и споры, но, видя упорство, с каким вы отстаиваете свои мнения, не внимая никаким убеждениям, нахожу себя вынужденным отвечать вопреки моему желанию на неосновательное письмо ваше. Признаюсь, что и я заботился об унии и что было бы неблагоразумно оставить это дело, но мне никогда и на ум не приходило то, что вы будете привлекать к ней столь насильственными мерами. Всевышний зовет к себе кротко: Приидите ко мне ecu, а не хочет и не приемлет рабов, влекомых насильно. Вам трудно отрекаться от этого, когда вас уличают жалобы, поданные русскими начальникам польским и литовским. Разве вам не известен ропот нерассудительного народа и выражаемое им желание лучше принять турецкое подданство, чем терпеть такое притеснение своей веры и благочестия? По вашим словам, унии противятся только некоторые монахи из епархий Борецкого и Смотрицкого и несколько лиц из киевской шляхты, но прошение королю, чтобы он утвердил в тех епархиях Борецкого и Смотрицкого, а вас с прочими удалил, подано не несколькими монахами, а всем запорожским войском. Горе тому, кто легковерен! В этом прошении обстоятельства унии являются совсем в новом виде. А мало ли получаем мы жалоб на сеймах не от монахов только, но от всей Украйны и Руси? Руководясь не столько любовию к ближнему, сколько суетою и личными выгодами, вы злоупотреблением своей власти, своими поступками, противными священной воле и приказаниям Речи Посполитой, зажгли те опасные искры, которые всем нам угрожают пагубным и всеистребляющим пожаром. Вы пишете, "что и политика обращает на них (православных) внимание", а я прибавлю: не только политика, но и правительство, ибо от повиновения их больше пользы для края, нежели от вашей унии. Поэтому вы должны соображать власть свою и обязанности пастыря с волею короля и намерениями правительства, помня, что власть ваша ограничена и что затеи ваши, противные спокойствию и общей пользе, будут сочтены оскорблением величества. Вы пишете "об обращении отщепенцев" и пр. Нужно заботиться об их обращении и о том, чтобы было едино стадо и един пастырь, но нужно это делать благоразумно и сообразно с обстоятельствами времени, как дело, зависящее от свободного согласия; нужно заботиться, чтобы наша резкость и желание единоверия основывались на правилах любви, по слову св. Павла. Но вы уклонились от наставлений св. апостола, и потому неудивительно, что находящиеся под вашею властию вышли из повиновения к вам. Что касается опасностей, угрожающих вашей жизни, на это можно сказать: каждый сам бывает причиною своего несчастия. Нужно уметь пользоваться благоприятными обстоятельствами, а не предаваться безрассудным увлечениям, особенно когда дело идет о перемене веры. "Я обязан, - говорите вы, подражать епископам" и пр. Подражать св. епископам в терпении, славословии Бога, подражать, например, Златоустому и другим великим иерархам - дело похвальное, но нужно подражать им и в благочестии, учительстве, долготерпении и примерной жизни. Прочитайте жития всех благочестивых епископов, прочитайте творения Златоустого - вы не найдете там ни жалоб, ни протестов, ни намека на судебные процессы и позвы к суду... а найдете только то, что способствует к умножению славы Божией, назиданию человеческих душ. А посмотрим на ваши деяния: вы наполнили земские суды, магистраты, трибуналы, ратуши, епископские канцелярии позывами, тяжбами, доносами, чем не только нельзя распространить унии, но можно расторгнуть и последний союз любви в обществе и наполнить сеймы и управы разладом и ссорами. Пишете, "что они (т. е. апостолы и угодники Божии) не взирали ни на царя, ни на кесаря и пр." Нет! Всемогущий Бог велит уважать их, ибо противляяйся власти Божию велению противляется; несть власть аще не от Бога. И Христос сказал: Воздадите Божия Богови и кесарева кесареви. Потому вы и каждый должны помнить, что все люди, исполняя закон Божий, должны повиноваться воле своего государя. Еще пишете: "Если неправоверные нападают на меня, то я поневоле должен защищаться". Поистине не тому учит нас Христос. Ведомый яко овча на заколение, имея для своей защиты легионы ангелов. Он молился за врагов своих: так должно поступать и вам. Долг мудрого употребить все меры благоразумия, прежде чем взяться за оружие, и не писать колких писем к начальству его королевского величества, не отвечать угрозами, как это делаете вы. Апостолы и другие святые никогда так не поступали. Продолжаете: "Вольно вам топить униатов, рубить им головы". Нет! Не должно так поступать с ними, потому что Божественное Евангелие строго внушает всем мстителям, в том числе и вам: Мне отмщение, Аз воздам. Сколько апостолов, учеников Господних, сколько христиан запечатлело своею кровию славу распятого Господа, претерпело ради Его жесточайшие муки! И однако нигде нет в св. писаниях ни одной их жалобы или протестов на Неронов, Тивериев, Диоклецианов, но идяху радующеся от лица собора, яко за имя Господа Иисуса сподобишася безчестие прияти. "На сеймах, - продолжаете вы, - поднимаются голоса не только вредные для унии, но для всего правоверного духовенства римского". Кто же тому причиною? Одна уния виновница всех этих несчастий! Когда вы делаете насилие совести человеческой, запираете церкви для того, чтобы люди погибали без богослужения, без христианских обрядов и таинств, как неверные; когда злоупотребляете милостями и властию короля, вы обходитесь без нас, а когда нужно усмирять смуты, возбужденные в народе вашим беспутством, вы хотите нами запирать двери. Оттого противная сторона думает, что мы с вами составили заговор, направленный к насилию совести и нарушению всеобщего спокойствия, чего, конечно, не бывало. Довольно и того, что вы с нами в унии, так и берегите эту унию про себя, и в звании, в неже звани бысте, оставайтесь себе спокойно, не подвергайте нас общенародной ненависти, а себя явной опасности и всеобщему нареканию. "Не принимающих унии, - пишете дальше, - следовало бы изгнать из государства". Избави Бог нашу отчизну от этого безрассудства! Давно уже в наших странах водворилась римско-католическая вера, и пока она не имела подражательницы себе в деле благочестия и подчинения святому отцу (папе), до тех пор славилась своею любовию к спокойствию, могуществом внутри и вне государства. Но как только связалась с какою-то сварливой и беспокойною подругой, терпит по ее милости на каждом сейме, на каждом собрании народном, на каждом уездном заседании разные раздоры и нарекания. Лучше бы, кажется, было сделать разрыв с этою неугомонною союзницей, потому что мы никогда не видали в нашей отчизне таких нестроений, какие посеяла среди нас эта благовидная уния... "Отдавать, - говорите, - Церкви на поругание" и пр. Но печатать и запирать церкви и глумиться над кем-либо разве не есть пагубное разрушение братского единомыслия и взаимного согласия?.. Укажите, кого вы приобрели, кого уловили такою суровостию вашею, строгостию, печатанием и запиранием церквей. Окажется, что вы потеряли и тех, которые были вам послушны в Полоцке. Из овец вы превратили их в козлищ, навлекли опасность на государство, а может быть, погибель и всем нам, католикам. Вместо радости пресловутая ваша уния наделала нам только хлопот, беспокойств, раздоров и так нам опротивела, что мы желали бы лучше остаться без нее, - так много по ее милости мы терпим беспокойств, огорчений и докук. Вот плод вашей пресловутой унии! Сказать правду, она приобрела известность только смутами и раздорами, которые произвела в народе и в целом крае. Если - избави Бог отчизна наша потрясется (вы своею суровостию пролагаете к тому торную дорогу), что тогда будет с вашею униею? "По крайней мере, - пишете вы, - я получил в этом деле предписание верховного пастыря или его наместника" и пр. Противиться верховному пастырю есть проклятое покушение, но я уверен, что, если бы св. отец (папа) знал все те смуты, какие породила ваша уния в нашей отчизне, он дал бы позволение на все, чему вы у нас так упорно противитесь. Мы знаем из опыта снисхождение св. отца, который, будучи отцом, а не отчимом Церкви Христовой, так мудро управляет ею, что весьма многое разрешил в некоторых странах для их общественного блага, что у нас запрещено как грех смертный. В силу всего сказанного король приказывает вам распечатать и отпереть церковь их (православных) в Могилеве, о чем и извещаю вас по его воле. Если же и после настоящего напоминания вы этого не сделаете, то по повелению его величества я сам прикажу распечатать и отдать церковь, дабы они в своих церквах отправляли свое богослужение. Жидам и татарам позволено в областях королевства иметь свои синагоги и мечети, а вы печатаете христианские церкви! Оттого и ходит везде молва, что они (православные) лучше хотят быть в подданстве неверных турок, чем терпеть такое насилие своей совести. "Но, - возражаете, - справедливо ли делать такое снисхождение для сомнительного спокойствия в будущем?" Не только справедливо, но и необходимо! Потому что если мы станем еще более стеснять их религию, то произойдут неизбежные раздоры в обществе. Повсюду уже раздается молва, что они навсегда желают разорвать всякую с нами связь. Что касается до полочан и иных против вас возмутителей, то, может статься, они и в самом деле таковы, а все-таки скажу, что вы сами расположили их к возмущению. Они были вам послушны, не оставляли вашей Церкви, но вы сами от себя оттолкнули их... Мы не хотим, чтобы эта столь пагубная для нас уния до конца погубила нас. Вот ответ на письмо ваше! Желал бы я на будущее время быть свободным от состязания с вами. Прошу только Всевышнего о ниспослании вам вожделенных для вас благ и вместе с тем о ниспослании вам духа кротости и любви к ближнему".

Кунцевич, однако ж, нимало не образумился, но написал (22 апреля) к канцлеру Сапеге новое письмо, в котором утверждал, что никогда никого насильно не привлекал к унии, а только защищался от нападений, и защищался кротко, без всякой жестокости; что схизматикам, постоянно вопиющим о притеснениях, слишком верят, а бедных и ни в чем не повинных униатов без расследования и суда порицают и обвиняют; схизматикам поблажают и покровительствуют некоторые, даже католики, а на униатов несправедливо нападают; схизматики - враги отечества, принимают к себе турецких шпионов, нарушили право подаванья, принадлежащее королю, повсюду производят смуты и волнения и пр. и пр. Митрополит Рутскии не замедлил обратиться с жалобами к папе Григорию XV, и папа прислал в Польшу два письма, одно к королю (от 22 марта 1622 г.), другое к самому Рутскому (от 11 апреля): короля просил защищать униатского митрополита и всех униатов от схизматиков, а Рутского старался утешить и подкрепить в его тяжкой борьбе с схизматиками.

Приближался новый сейм, назначенный королем на 24 генваря 1623 г. С боязнию ожидали этого сейма униаты; думали, что теперь падет уния, что ее объявят уничтоженною, и некоторые униатские монахи готовились уже переходить в католичество. Православные надеялись восторжествовать и принимали свои меры. Митрополит Иов послал королю (от 6 декабря 1622 г.) обширную записку, составленную Мелетием Смотрицким, под названием "Justificacia niewinnosci", в которой подробно оправдывал себя и своих епископов и которую вскоре за тем напечатал. Дворянство волынское, съехавшись в Луцк, избрало (13 декабря) послов на сейм, в том числе известного Лаврентия Древинского, и поручило им всячески стараться, чтобы права, дарованные диссидентам, впредь не были нарушаемы и чтобы в особенности была исполнена для православных сеймовая конституция 1607 г., предоставлявшая им право иметь своего митрополита и епископов. Наконец, и от всего православного дворянства, обитавшего в пределах Литвы и Польши, прислана была на сейм весьма обширная "Supplicatia" (покорнейшая просьба), написанная Мелетием же Смотрицким. В этой просьбе, составленной с большим искусством, основательностию и силою и в том же (1623) году напечатанной, дворяне, между прочим, говорили: "Вот уже 28 лет, как мы заявляем и перечисляем на каждом сейме те великие несправедливости и нестерпимое угнетение, каким подвергают нас отступники от нашей веры - митрополит и епископы, и со слезами, с рыданиями умоляем вас употребить ваше мощное ходатайство пред его величеством королем, чтобы он избавил русский народ от тяготеющего над ним гнета. Но доселе избавления нет... Не чужого просит русский народ, а своего собственного: просит о сохранении своих прав, своих вольностей. И в чем же? В делах веры, которою мы обязались пред Богом и которую должны сохранить. Ее-то вырывают у нас из души наши отступники..." Затем дворяне перечисляли самые права и вольности, которые предоставлены русскому народу польскими королями и которые нарушаются униею, и особенно указывали на акт Люблинского соединения и на присягу царствующего короля Сигизмунда III, данную им при вступлении на престол. "Посмотрите внимательнее в акт соединения русского народа с Польшею. Вы увидите, что наш русский народ соединился с польским как равный с равным, как народ свободный с свободным. А в чем же он свободный народ, когда его могут принуждать даже в вере? Свобода и неприкосновенность его старожитной греческой веры всегда была первою и важнейшею из всех его вольностей... В акте соединения король Сигизмунд-Август разделяет русское дворянство, или шляхту, на два вида: на шляхту римского закона и на шляхту греческого закона - и дает русским того и другого закона равное участие во всех правах, вольностях и достоинствах, которыми пользуется королевство Польское. Под именем шляхты греческого закона король разумел ту, которая в то время, как и во все прежние веки, была под послушанием Константинопольского патриарха. Шляхты униатского закона тогда не было, и король ее не знал. И если русские униаты суть то же, что русские римского закона, то и пусть пользуются правами и вольностями, данными последним, и оставят в покое нас, русских греческого закона, и данные нам права, которые вовсе им не принадлежат... Исходатайствуйте нам у его величества короля, чтобы он благоволил оставить нам ту самую свободу веры, то самое право избрания иерархов, какие имела наша Церковь во время восшествия его на престол, - то право, которое он сам по примеру предков своих признавал, когда в 1589 г. предоставил Константинопольскому патриарху Иеремии, посетившему его владения, посвятить нам митрополита Рагозу. Мы ничего не просим, кроме того, что уже более шестисот лет нам принадлежит, что, как святыню, всегда сохраняли нам польские короли, что утвердил за нами и сам нынешний король своею присягою при своем восшествии на престол и самим делом, предоставив нашему патриарху посвятить нам митрополита". Резкими чертами изображали далее русские дворяне те бедствия, какие причиняла православным уния. "Бог свидетель, что заставляют нас переносить эти Пакосты, Шишки, Стецкие, Душехваты, эти Палисвяты, Почаповские и Рутские, которые выдают себя ныне за русских епископов. Знает то и король наш милостивый, знаете и ваша вельможность. Они возбраняют нам свободное отправление нашего богослужения, хватают наших священников, мучат их, заключают в темницы и, когда мы заступаемся за наших духовных, тревожат нас самих судебными позвами и преследованиями, вводят нас в убытки. Гродские книги, когда мы желаем записать туда наши жалобы на наших притеснителей, заключаются пред нами; гродские урядники не принимают тогда наших протестаций; возных и уполномоченных, которых мы посылаем по этим делам, бьют и лишают свободы. Но что еще несноснее, поносят нашу честь, которая для нас дороже самой жизни; дерзают своими ложными доносами наводить сомнение на нашу верность престолу, заставляют подозревать нас в измене... В Белоруссии Полоцкий архиепископ пять уже лет держит запечатанными православные церкви Орши и Могилева. Граждане полоцкие и витебские, которые не могут иметь в городе по запрещению того же архиепископа ни церкви, ни даже дома для отправления своего богослужения, принуждены по воскресным и праздничным дням выходить для того за заставы в поле, да и то без священника, так как ни в городе, ни близ города им не позволено иметь своего священнослужителя. Бедные люди, не привыкшие к иной вере, кроме той, в которой родились и выросли, поставлены в необходимость возить своих детей для крещения за десять миль и более, и во время дальнего пути многие дети умирают некрещеными. Так же далеко принуждены ездить и все желающие получить церковное благословение брака. Многие во все это время лишены были возможности исповедать свои грехи и удостоиться св. причащения и умирали без христианского напутствия. Наконец, вот дело ужасное, невероятное, варварское и свирепое: в прошлом году в том же белорусском городе Полоцке тот же апостат-епископ, чтобы еще более досадить гражданам, намеренно приказал выкопать из земли христианские тела, недавно погребенные в церковной ограде, и выбросить из могил на съедение псам, как какую-либо падаль..." В заключение всего русские дворяне во имя целости и благоденствия отечества настоятельно просили, чтобы совсем выброшена была эта "кость раздора", которая зовется униею (соединением) и ведет только к разделению и смутам, и чтобы король исполнил наконец на настоящем сейме свои обещания православным, так часто повторяемые, и не на словах, а на самом деле успокоил их веру, явил свое благоволение к их духовным архипастырям, которые так опозорены в королевских универсалах, и благоволил дать этим архипастырям их архиерейские кафедры. Но напрасны были все просьбы русского православного дворянства, напрасны все ходатайства послов, съехавшихся на сейм. Папа по жалобе митрополита Рутского прислал тогда новое письмо к королю (от 28 генваря 1623 г.) и убеждал его и сенаторов, чтобы они защитили униатов от жестоких (будто бы) гонений со стороны схизматиков и казаков. И король не выдал своей излюбленной унии. С согласия его сейм мог постановить только следующее решение: "Успокоение людей, в греческой вере разделенных, отлагаем по множеству дел Речи Посполитой на предбудущий сейм, а ныне обещаем тишину для обеих сторон, как духовным, так и светским лицам, какого бы звания и состояния они ни были, и кассуем (уничтожаем) все процессы, задворные и комиссарские декреты, баниции, секвестры и всякие по делам веры тяжбы и распри, какие бы с обеих сторон ни оказались".

Сейм далеко не удовлетворил православных: он не выбросил кости раздора - унии, не посадил православных митрополита и епископов на их кафедры, но он сделал весьма значительную уступку православным. Прекращая и уничтожая все декреты и преследования вызванные против них униатами, сейм уничтожал и декрет, направленный против православных архиереев, в силу которого они преследовались, как изменники отечества и турецкие шпионы, и таким образом как бы признавал, хотя косвенно, их невинность. А обещая тишину всем лицам обеих сторон, как духовным, так и светским, сейм давал право и православным архиереям на спокойное существование в государстве и на свободное отправление своих обязанностей. Такая уступка православным была крайне неприятна униатским владыкам, и они тотчас же распространили в народе слух, будто Борецкий и Смотрицкий с их товарищами добровольно отказались от своего сана. Распространен был и самый лист их отречения, подложный, где они, сознаваясь в своей виновности пред королем, без позволения которого приняли посвящение от Феофана, объявляли, что так как король по ходатайству сенаторов теперь простил их, то они своею волею навсегда отрекаются от своего архиерейского звания и предоставляют всю духовную власть митрополиту Киевскому Иосифу Рутскому и прочим епископам, законно поставленным и утвержденным королевскою властию, а сами впредь спокойно будут жить в монастыре, назначенном им от короля. Узнав об этом, митрополит Иов поспешил разослать окружную грамоту ко всем православным (от 23 мая), в которой писал: "С самого рукоположения нашего святейшим патриархом Иерусалимским, по уполномоченности от нашего, Константинопольского, мы с братиею нашею, благочестивыми епископами, подвергались разным клеветам от отступников и не переставали утешать вас нашими письмами и утверждать в отеческом благочестии. Но вот и ныне, когда мы по милости Божией, как видно из опубликованных грамот короля, ясно и до очевидности оправдались пред сенатом и всем сеймом против клеветы о нашей турецкой измене и признаны невинными, когда сеймовою конституциею всему народу русскому, духовным и светским людям, обеспечено вольное держание старожитного восточного благочестия, до нас дошло известие, что наши отступники не устыдились измыслить на нас новую клевету, будто мы отреклись от нашего епископского рукоположения и достоинства, и тем смущают невинные сердца православных и стараются увлекать их в свои сети. Посему мы сочли нужным по долгу нашего пастырства отозваться настоящим нашим писанием, которое посылаем чрез нашего брата и сослужителя иеромонаха Леонтия и остеречь вас, чтобы вы не увлекались никаким ветром униатским, а, стоя твердо на основе Старожитно-Восточной Церкви, пребывали в послушании святейшим Восточным патриархам и посвященным от них митрополиту и епископам и готовы были скорее вкусить смерть, нежели изменить отеческой вере". Затем митрополит извещал, что посылает с иеромонахом Леонтием святое миро священникам и святые антиминсы для церквей и уполномочивает его освящать новые церкви, еще не освященные, избрать и поставить протопопов для надзора за духовенством, устранять от священнослужения попов-двоеженцев и троеженцев, если где окажутся, решать для всего народа дела о браках на основании церковных канонов, везде проповедовать слово Божие, и утверждать сердца верных, и исправлять, устроять все в церкви властию, данною от святителя. Поручение, возлагавшееся на Леонтия, было, очевидно, весьма важно, и митрополит открыто посылал теперь своего уполномоченного с таким поручением, конечно, потому, что полагался на недавнее решение сейма, ограждавшее православных.

Сейм 1623 г. прекратил и уничтожил все бывшие до него процессы и тяжбы между православными и униатами, но не прекратил, не уничтожил их взаимной ненависти. Напротив, не удовлетворив вполне ни той ни другой стороны, он только еще усилил между ними взаимное раздражение. А это раздражение и без того достигало тогда последних степеней, особенно в пределах Полоцкой епархии. Кунцевич своими жестокими преследованиями давно уже, по выражению Льва Сапеги, "омерзел" православным, и они не знали, как от него избавиться. Мало того, что он поотнял у них по городам епархии все церкви, он не позволял им совершать свое богослужение даже в домах, даже в шалашах за городскою чертою; схватывал православных священников, заключал их в темницы, изгонял из епархии и пр. Православные всем жаловались, везде искали защиты - напрасно. На Кунцевича не действовали ни советы, ни просьбы, ни настояния даже таких лиц, каков был канцлер Сапега. Однажды жители Могилева попытались предложить Кунцевичу тридцать тысяч польских флоринов, чтобы только он дозволил им свободу исповедания, не удалял от них священников и прекратил свое преследование православия. Он отверг предложение могилевцев, говоря, что ищет спасения их душ чрез унию. Выведенные из терпения, три раза уже покушались православные, как мы видели, на жизнь фанатика: в Могилеве, Полоцке и Витебске; Кунцевич не боялся смерти. И в домашних беседах, и в письмах к знатным лицам, и даже в проповедях с церковной кафедры он возвещал, что схизматики хотят его убить, но пусть знают, что он охотно положит свою душу за папу и за святую унию. И действительно, сам как бы напрашивался на смерть, намеренно являясь там, где она могла угрожать ему. Еще в 1622 г., вскоре после получения известного письма от канцлера Сапеги, Кунцевич отправился в Витебск и вздумал в день Пятидесятницы совершить торжественный крестный ход по городу, чтобы тем сильнее огорчить православных, которые лишены были возможности отправлять в этот великий праздник свое богослужение в городе. И вот, когда процессия вступила на мост, навстречу ей внезапно двинулась большая толпа православных, предводимая городским префектом Василевским, с намерением, когда произойдет замешательство, сбросить Кунцевича с моста в реку. Но униаты поняли это намерение, подались назад, и процессия расстроилась. На праздник Преображения Господня Кунцевич также захотел совершать сам торжественное богослужение; тогда несколько православных во время большого выхода униатских священников из алтаря схватили одного из них (Максима Турчиновича) и избили тут же и намеревались вторгнуться в самый алтарь, чтобы умертвить Кунцевича, но были удержаны народною толпою. Поехал после того Кунцевич в Мстиславль с своею проповедаю об унии - здесь, при самом въезде покушался убить его какой-то дворянин Масальский, но сам получил смертельный удар от одного из слуг архиепископа. Поехал в Оршу тут мещане собирались утопить его в Днепре. Наконец, в исходе октября 1623 г. Кунцевич решился снова отправиться в Витебск. Все близкие архиепископу, и в особенности полоцкий подсудок Михаил Тышкевич, убеждали его не ездить туда, говоря, что там злоумышляют против него, что жизнь его может быть еще полезною Церкви, и предлагали по крайней мере взять с собою стражу. Он все отверг; сказал, что готов принять мученическую смерть и, отъезжая из Полоцка, велел приготовить себе могилу в кафедральном соборе. Прибыв в Витебск, произнес к жителям слово из текста: Приидет час, да всяк, иже убиет вы, возмнится службу приносити Богу (Ин. 16. 2) - и объявил: вы всюду ищете меня убить, а вот я сам добровольно пришел к вам, чтобы вкусить смерть за святую унию. И целые две недели прожил в городе, ожидая, пока его убьют. Вечером в субботу под 12 ноября доложили архиепископу, что мимо двора его часто проходит схизматический поп Илья в свою синагогу, выстроенную за городом, и поносит архиерейских слуг и клир. Кунцевич приказал схватить этого попа в наступающую ночь, когда он будет проходить в свою синагогу. В тот же вечер витебский консул Петр Иванович, униат, пришел к Кунцевичу и открыл ему, что схизматики согласились в ратуше завтра его умертвить и члены ратуши намеренно отлучились из города, чтобы на них не пала ответственность. Консул советовал архиепископу или уехать из Витебска, или принять вооруженную стражу. Кунцевич не согласился ни на то, ни на другое. С наступлением воскресного дня, ранним утром, архидиакон Кунцевича и слуги действительно схватили священника Илью, спешившего в свою загородную церковь для совершения службы, и заключили в поварскую кухню. Спутник священника поднял крик, и тотчас же на соборной и на всех церквах раздался набат. Это было условленным знаком и призывом к восстанию. Со всех сторон города толпы народа, мужчины, женщины, дети, с разным оружием и криком, бросились в архиерейский дом. Кунцевич приказал выпустить священника, но было уже поздно. Толпа избила и переранила слуг и свиту архиепископа и вторглась в комнату, где находился он сам. Один ударил его палкою по голове, другой рассек ее топором, и, когда Кунцевич упал, стали бить его, кто чем попал. Затем разграбили весь его дом, а тело его вытащили на площадь, ругались над ним, даже женщины и дети, садились на него, клали на него убитую собаку и, обнаженное, волочили по городским улицам, встащили на высокую гору над Двиною и столкнули с крутизны к реке. Наконец, привязав к телу убитого несколько камней, бросили его в Двину на самом глубоком месте. Исполнилось желание несчастного фанатика. Он легко мог бы избежать смерти и еще, может быть, долго посвящал бы свою жизнь на служение Богу и той Церкви, которую считал истинною. Но он намеренно искал себе смерти, увлекаемый пожиравшею его страстию во что бы то ни стало достигнуть славы мученика. И глубоко ошибся. Он умер или умерщвлен вовсе не за веру, которую проповедовал и которую как пастырь должен был проповедовать со всею ревностию, в духе христианской кротости и любви и распространять силою только духовных наставлений и убеждений. Он умерщвлен за те антихристианские меры насилия и жестокости, какие употреблял против православных для насаждения между ними унии. Он своими вопиющими притеснениями, столько противными христианству, довел православных до ожесточения и насильно заставил, вынудил их совершить над ним такое страшное преступление. Это не смерть христианского мученика, а нечто похожее на самоубийство, не жертва Богу, а разве жертва собственному самолюбию, жаждавшему непременно стяжать себе славный венец мученичества.

О смерти Кунцевича немедленно дали знать королю, а митрополит Рутский донес о ней в Рим папе Урбану III (31 декабря) и начальнику Конгрегации распространения веры кардиналу Бандину (27 генваря 1624 г.), прибавляя о самом себе лично, что он лишился теперь человека, который был его "правою рукою и единственным утешением и облегчением". Папа разразился письмом к королю (10 февраля 1624 г.) и поучал: "Жестокость убийц не должна остаться ненаказанною. Там, где столь тяжкое злодеяние требует бичей мщения Божия, да проклят будет тот, кто удержит меч свой от крови. И ты, державный, не должен удержаться от меча и огня; пусть ересь почувствует, что жестоким преступникам нет пощады" и пр. Но папа опоздал с своими пастырскими убеждениями: король успел уже покарать виновных, и покарать так, что едва ли не превзошел все желания святейшего отца. Еще 15 генваря король прислал в Витебск комиссию, во главе которой находился сам канцлер Лев Сапега, и уполномочил ее не только произвесть суд, но немедленно и казнить преступников. Комиссия прибыла, окруженная довольно сильною стражею из конницы и пехоты, так как опасались нападения от казаков, к покровительству которых обратился город. Она открыла свои действия 18 генваря и весьма спешно, в три дня, исполнила возложенное на нее поручение. Жители Витебска обвинены были в том, что, признавая в течение трех лет своим архипастырем Иоасафа Кунцевича, вдруг отказались от повиновения ему, увлекшись посланием Мелетия Смотрицкого; потом упорно сопротивлялись Иоасафу и наконец позорно умертвили его. За эту вину девятнадцати лицам отрублены были головы, в том числе двум первым бурмистрам витебским и одному полоцкому, и имения их конфискованы; около ста других граждан, бежавших в разные стороны еще до прибытия комиссаров, осуждены на смерть заочно и имения их также конфискованы; у города Витебска отнято магдебургское право и все вольности и привилегии, какими он пользовался; самая ратуша в нем разрушена, и город подчинен во всем власти воеводы; колокола, в которые били набат против архиепископа Кунцевича, отняты от всех церквей, и впредь запрещен звон на церквах без разрешения митрополита; разрушены были два шалаша за городом, в которых православные отправляли дотоле свое богослужение, и пр. Суд был слишком строгий и не беспристрастный. Хотели непременно поразить православных суровостию наказания, но не обратили внимания на смягчающие вину обстоятельства, - на то, что Кунцевич сам был главным виновником своей смерти, что своими насилиями он довел православных до ожесточения и они не в одном Витебске, но и в Могилеве, и в Полоцке, и в других городах Полоцкой епархии готовы были убить его.

Враги православных торжествовали, но хотели еще большего. Рутский в своем упомянутом нами донесении кардиналу Бандину писал: "Схизматики умертвили в Витебске архиепископа, без сомнения, по наущению от своих лжеепископов, которые безнаказанно скрываются в Киеве под покровительством казаков и рассылают оттуда своих доверенных по всему королевству для отвлечения от нас верующих и возмущения их против нас" - и потому просил ходатайства папы пред королем, чтобы последний своею королевскою властию низложил русских лжеепископов и лжемитрополита, так как "от них происходят эти возмущения народа и убийства священников и даже епископов". И папа в тот самый день, когда написал к королю о наказании виновных за смерть Кунцевича (10 февраля), послал к Сигизмунду III и другое письмо, в котором настаивал, чтобы он возбранил схизматические братства, отменил новые законы, направленные против униатов, принял унию и униатских епископов под свое особое покровительство, а "лжеепископов русских, возбуждающих мятежи и старающихся господствовать в собраниях казаков, подверг заслуженному наказанию". Узнав потом, как беспощадно покарал король за смерть Кунцевича, папа прислал Сигизмунду свою похвальную грамоту (10 мая), в которой выражался, что "отныне Витебск, явивший пример столь необычайного преступления, будет памятником мщения Божия и благочестия короля" и что "деяние его величества весьма приятно небу и заслуженно восхваляется голосом апостолической грамоты". Это еще более могло возбуждать короля против православных. И положение их по смерти Кунцевича сделалось до крайности опасным, даже критическим. Кунцевича немедленно провозгласили мучеником, начались рассказы о его многочисленных чудесах, народ, как обыкновенно, легко увлекался этими рассказами, и многие из православных в бывшей епархии Кунцевича, особенно в Витебске, принимали унию, не имея более надлежащего руководства и поддержки. Мелетий Смотрицкий, который более других мог опасаться теперь преследования, совсем отдалился от своей паствы и еще в конце 1623 г. отправился к Киев, а оттуда на Восток. В Полоцк прислан был на архиепископство новый ретивый униат из виленского Свято-Троицкого монастыря Антоний Селява. В Вильне, несмотря на решение последнего сейма, прекратившего все взаимные тяжбы униатов и православных, митрополит Рутский от лица всего свято-троицкого духовенства и братства и всех виленских униатов возобновил тяжбу против членов Свято-Духовского братства и в своей жалобе не только повторял все прежние обвинения против них, но обвинял их и в новых преступлениях. И именно обвинял в том, что они рассылали послания Смотрицкого по епархии Полоцкой и тем довели народ до решимости умертвить Кунцевича; издавали в защиту себя дерзкие сочинения, отвергавшие право патронатства в Церкви, принадлежащее королю; чествовали изображение Феофана, которого король объявил турецким шпионом; самовольно отпустили недавно без воли и ведома короля Мелетия Смотрицкого в царство Турецкое и всенародно поминают Смотрицкого, как и лжемитрополита Борецкого, в церковных молитвах; наконец, задумали построить себе без дозволения короля каменную церковь и уже навозили для того много кирпича. Польское правительство помышляло даже о совершенном уничтожении православия в Литве и Польше. Об этом можно заключать из письма митрополита Иова Борецкого к одному из главных советников короля, литовскому гетману князю Христофору Радзивиллу (от 24 августа). "Мы узнали, - писал митрополит, - о достойном вечной памяти благодеянии, какое оказали ясновельможность ваша Церкви православных, угнетенных сынов нашего бедного русского народа, - оказали смело и решительно в тот тяжелый для нас час, когда все уже вместе согласились было истребить род православных". Не находя слов выразить князю свою благодарность и кланяясь ему до земли, Иов просил его не оставлять и впредь православных без своего могущественного покровительства и говорил: "Мы стеснены со всех сторон; на нас смотрят хуже, чем на изменников и изобличенных злодеев; хуже, чем на врагов Креста Христова; хуже, чем на язычников. И мы, народ верный, народ невинный, к панам расположенный, народ древлехристианский, терпим на собственной земле своей преследования от этой вавилонской блудницы, кровью опившейся! Дал бы только Бог вытерпеть до конца". К концу года даже в Киеве войт Федор Ходыка с некоторыми мещанами осмелился запечатывать православные церкви. Митрополит немедленно дал знать об этом в Запорожье гетману Коленику Андрееву и всему войску. Гетман послал двух полковников, велел им собрать казаков, находившихся в ближайших к Киеву городах, и идти в Киев для оберегания веры. Казаки явились в Киеве после Богоявления в 1625 г., распечатали православные церкви, схватили войта Ходыку и мещан, ему помогавших, посажали их в тюрьму, а униатскому священнику церкви святого Василия на Софийской горе по имени Ивану, возбуждавшему их и руководившему ими, отсекли голову и отняли у этой церкви, находившейся в ведении Киево-Софийского униатского капитула, или монастыря, ее имения.

В начале 1625 г. собирался в Варшаве вальный сейм. Запорожцы избрали и отправили на сейм трех своих послов, дав им инструкцию. Митрополит Иов, путешествовавший тогда по своей епархии, встретил этих послов в городе Корсуни (Киевского воеводства) и посоветовал им заехать в Вильну к ректору школ и проповеднику Свято-Духовского монастыря Иосифу Бобриковичу и выслушать от него наставления, а сам послал с теми же лицами к Бобриковичу письмо (от 12 генваря) и несколько мембранов за собственноручною подписью и печатью и просил его написать на мембранах по своему мудрому усмотрению ходатайства от имени митрополита к более важным особам, например к литовскому гетману, к пану Краковскому, или даже к самому королю, и вручить такие ходатайства казацким послам. В инструкции этим послам казаки поручали: "Просить на сейме, чтобы король оставил нашу русскую веру по старым нашим правам и вольностям в покое и наших старших духовных: митрополита Иова Борецкого и владык - в послушании и под благословением Восточной Церкви, утвердил их своею грамотою и наделил имениями, а униатам запретил мучить нашу братию и преследовать наши церкви; просить также, чтобы он оставил в покое киевский Печерский монастырь и утвердил своею грамотою нового архимандрита Захарию Копыстенского, избранного печерскою братнею, всею киевскою шляхтою и всем рыцарством запорожского войска". Захария избран был 20 ноября 1624 г. на место архимандрита Елисея Плетенецкого, скончавшегося 13 ноября. Король исполнил только последнюю просьбу и выдал (7 февраля 1625 г.) архимандриту Захарии Копыстенскому свою утвердительную грамоту, потому что об этом просили сами киево-печерские иноки. А первую просьбу оставил без внимания, и на сейме касательно русской веры и архиереев не сделано никакого решения.

Митрополит Иов и его советники-епископы давно уже поняли, что нечего им ждать защиты и справедливости от польского правительства и, естественно, устремляли свои взоры к единоверной и единоплеменной Москве. Надобно допустить, что Иов еще вскоре после посвящения своего на митрополию сообщил о себе известие московскому государю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету Никитичу, потому что в 1622 г. прислал к тому и другому, как уже им известный, свои ходатайственные письма за митрополита Пелагонского Иеремию, проезжавшего чрез Киев в Москву для испрошения милостыни. К концу того же года отправил в Москву из своего лубенского Преображенского монастыря проживавший там епископ Исаия Копинский двух старцев с письмами к царю и патриарху (от 4 декабря), где, именуя себя "епископом и эксархою Малой Росии, земли Киевской" и горько жалуясь на притеснения от униатов, просил милостыни для себя и для 150 иноков и послушников своей обители. Царь и патриарх отвечали Исаии также письмами (от 14 сентября 1623 г.) и послали ему своего жалованья три сорока соболей. В августе 1624 г. Иов митрополит отправил в Москву три письма, одно к царю, другое к патриарху, третье к думному дьяку Грамотину, с Луцким епископом Исаакием Борисковичем, который ехал туда и по своему частному делу. В пограничном городе Путивле Исаакий заявил воеводам, что он поставлен во епископа Иерусалимским патриархом Феофаном и сначала жил в луцком Преображенском монастыре, но когда король польский в 1623 г., в Филиппов пост прислал в Луцк униатского епископа Иеремию Почаповского и там начали угнетать православных, а его, Исаакия, хотели даже убить, то он удалился в Киев, в Печерский монастырь и, купив себе в Волынской земле пустыньку, едет теперь в Москву за милостынею, чтобы устроить в той пустыне для своего местопребывания монастырек во имя Успения Пресвятой Богородицы. Заявил также, что польский король собирает много войска, чтобы побить запорожских казаков и разорить православную веру, и что он, Исаакий, везет в Москву от своего митрополита Иова Борецкого три письма и имеет еще словесные духовные дела к патриарху Филарету. Воеводы дали о всем знать государю и послали к нему письма митрополита Иова вместе с письмом самого Исаакия. Во всех своих письмах (от 24 августа) митрополит просил, чтобы Исаакия свободно пропустили в Москву, дали ему милостыни и верили ему во всем, что будет говорить, как "мужу, тайну царскую могущему сохранити". О том же просил в своем письме и Исаакий. Царь дал приказ отпустить из Путивля в Москву епископа Исаакия с его спутниками. В генваре 1625 г., 4-го числа Исаакий представлялся царю Михаилу Федоровичуи поднес ему деревянный крест с мощами от Святой горы да мощи святой великомученицы Варвары и получил государева жалованья: сребропозлащенный кубок с крышкою, 12 аршин камки, 13 аршин обьяри багровой,. 40 соболей и 35 рублей деньгами. В феврале, 10-го числа представлялся патриарху Филарету и поднес ему святое миро и греческую книгу - жития святых, а от него получил образ, обложенный серебром, сребропозлащенный кубок, 12 аршин камки, 40 соболей и 25 рублей деньгами. Да кроме того, выпросил для своего будущего монастыря богослужебные книги: напрестольное Евангелие, Апостол, Служебник, Октоих и Триоди, постную и цветную. По другому, более важному делу, о котором поручено было Исаакию доложить царю и патриарху только на словах, Исаакий имел беседу 14 генваря на Казенном дворе по указу государеву с князем Иваном Борисовичем Черкасским да с думным дьяком Грамотиным. Исаакию было поручено, как объяснял он боярам, бить челом великому государю, чтобы он принял Малороссию под свою высокую руку и защитил ее от поляков. Но бояре отвечали Исаакию: "Из твоих речей видно, что мысль эта в вас самих еще не утвердилась и не окрепла между вами и что казаков не будет столько, чтобы они одни могли стоять против поляков, да к тому ж весною казацкое войско собирается идти морем на турок, так теперь царскому величеству этого дела начать нельзя. Но если и вперед вам будет утеснение в вере от поляков, а у вас против них будет соединение и укрепление, тогда вы дайте знать царскому величеству и святейшему патриарху, и они будут о том мыслить, как бы православную веру и церкви Божии и вас всех от еретиков в избавленье видеть". Исаакий сказал: "У нас та мысль крепка; мы все царской милости рады и под государевою рукою быть хотим; об этом советоваться между собою будем, но теперь боимся, если поляки на нас наступят скоро, то нам, кроме государской милости, деться негде. Если митрополит, епископы и войско запорожское прибегнут к царской милости и поедут на государево имя, то государь их пожаловал бы отринуть не велел, а им кроме государя деться негде". Таким образом предложение, привезенное Исаакием, в Москве найдено только преждевременным, но не было отвергнуто. Исаакию дано даже обещание помощи, и он (23 февраля) отпущен был с честию. Государь пожаловал ему еще три сорока соболей ценою на сто рублей и поручил доставить митрополиту Иову пять сороков соболей на триста рублей, а патриарх послал чрез Исаакия на благословение Иову образ Пресвятой Богородицы в сребропозлащенном окладе с каменьями.

После этого сношения западнорусского духовенства с Москвою не только не прекращались, но еще усиливались. В начале 1625 г. (30 генваря) присылал сюда за милостынею Перемышльский епископ Исаия Копинский старцев из своих монастырей, Ладинского, Прилуцкого и Лубенского, и письмами своими благодарил царя и патриарха за пожалованные ему прежде три сорока соболей. В октябре того же года прибыл в Москву Владимирский епископ Иосиф Курцевич, оставшийся здесь навсегда, и к нему вскоре прибыли в качестве его послушников несколько иноков из разных западных монастырей. К концу того же октября присылал к царю Михаилу Федоровичу из города Галича строителя Спиридона Львовский епископ Иеремия Тиссаровский с жалобою на притеснения от поляков и с просьбою о милостыне. Примеру своих владык подражали и западнорусские монастыри. Из некоторых монастырей приходили в Москву иноки, с тем чтобы навсегда остаться в каком-либо великороссийском монастыре, и с дозволения государя оставались. Такие пришельцы были: в ноябре 1624 г. иеромонах и три монаха из прилуцкого Густынского монастыря; в ноябре следующего года - старец из Киево-Печерского монастыря; в июле 1626 г. шесть старцев из Лубенского Мгарского монастыря. Большею частию западные монастыри присылали в Москву за милостынею. С этою целию приходили старцы: в генваре 1626 г. - из Спасского Бежецкого монастыря; в мае того же года из Почаевского монастыря; в генваре 1627 г. - из Чигиринского монастыря, а в феврале - из монастырей Трехтемиров-ского и Каневского; в марте 1628 г. из монастырей виленского Свято-Духовского и галичского Скитского. Таким образом мало-помалу устроялось и утверждалось сближение православных Западнорусского края с православными Московского государства.

Не напрасно епископ Исаакий Борискович выражал в Москве опасение, как бы поляки не наступили скоро на Украйну. В сентябре того же 1625 г. польский гетман Станислав Конецпольский действительно вступил в нее с 30000 своего войска и с 3000 немцев, и между русскими пронеслась весть, что гетман пришел уменьшить запорожское войско и ввести в Киеве и других городах латинскую веру вместо православной. Разорив несколько казацких поселений, Конецпольский 26 октября нанес казакам сильное поражение, так что они увидели себя в необходимости, избрав себе нового гетмана Михаила Дорошенку, вступить с поляками в переговоры. Составилась комиссия, которая в числе других обвинений против казаков выставляла и то, что они принимают к себе из Турции духовных и разных обманщиков, каков был патриарх Феофан, и вопреки королевской власти посадили себе новых владык и митрополита при жизни старых; еще и то, что они недавно в Киеве схватили войта, человека доброго, и мещан, заключили их в тюрьму, умертвили попа (униатского), отняли землю у монастыря (униатского). Казаки на это отвечали: "О патриархе и духовных наших король давно знает; мы и духовные наши пред ним оправдались... Что же касается войта киевского, и попа, и других, то, видя, какие притеснения терпят церкви наши старой греческой религии в княжестве Литовском, на Белой Руси, на Волыни и Подоле, как не позволяют духовным нашим отправлять в них богослужение, выгоняют их из приходов, отдают во власть униатов, остерегаясь, чтобы и нам того же не было, видя, что по поводу этого попа войт в Киеве не только церкви печатает, доходы отнимает, но и митрополита и нас ругает, видя все это, могли ли мы терпеть? Отдаем на рассуждение ваших милостей. А земля, взятая у монастыря киевского, принадлежала церкви св. Василия, а не ему". Переговоры кончились тем, что число реестровых казаков было крайне уменьшено и ограничено только 6000, и казаки обязались не сами избирать себе старшего, или гетмана, а повиноваться тому старшине, которого будет назначать им из их же среды король или по воле короля гетман коронный, хотя все это выполнялось недолго (Соловьев. 10. 96 - 101). Надежда православных на защиту от казачества должна была сильно поколебаться.

Оставалось у них одно, последнее, средство искать себе законной защиты, в которой, впрочем, они давно уже изверились, именно - искать ее на вальных сеймах. В феврале 1626 г. казаки отправили на сейм в Варшаву четырех своих послов просить, чтобы король, вспомнив их прежние заслуги, успокоил их старожитную греческую веру, но на сейме не было дано на эту просьбу никакого ответа. Сейм 1627 г. оказался более внимательным к православным и по крайней мере повторил старое, избитое решение: "Так как на теперешнем сейме по краткости времени вера греческая не могла быть успокоена, то отлагаем это до другого сейма, а между тем утверждаем, чтобы обе стороны (т. е. православные и униаты) были сохраняемы в покое". На сеймах трех следующих годов касательно веры православной не было ничего постановлено, хотя православные, как и прежде, посылали туда своих послов с своим обычным ходатайством. Наконец, на сейме 1631 г., бывшем к концу генваря, еще раз, и уже в последний при жизни короля Сигизмунда III, было повторено: "Хотя мы всегда того желаем, чтобы люди, разрозненные между собою в греческой вере, когда-нибудь могли быть примирены, но как на нынешнем сейме ради важных Речи Посполитой дел достигнуть этого было невозможно, то мы отлагаем то до будущего сейма. А теперь, возобновляя прежние о сем конституции, утверждаем настоящею конституциею покой для обеих сторон, как духовным, так и светским людям всякого звания и состояния, как в Короне, так и в вел. княжестве Литовском". Все такие решения сеймов и короля были одною пустою проволочкою дела и обманом, ничего не решали и никого не успокаивали, ни православных, ни униатов. Вследствие чего столкновения между теми и другими не прекращались. В Киеве церковь святого Василия и ее земли, отнятые казаками у униатов, были возвращены им в феврале 1626 г. по решению королевской комиссии, но чрез полгода сын униатского священника этой церкви, убитого казаками, по имени Моисей, будучи сам священником православным, сделал на нее с несколькими другими лицами нападение, завладел ею и ее имениями и отправлял в ней православное богослужение до 1628 г., когда по жалобе митрополита Рутского был позван в трибунальный суд. В Могилеве, неизвестно в каком году, но уже при архиепископе Антонии Селяве, наместник его, игумен Спасского монастыря Гервасий Гостиловский со всею братиею несколько раз приносил жалобу старосте могилевскому канцлеру Льву Сапеге на бурмистров, райцев, лавников и на всех мещан, что они сопротивляются воле короля, не хотят слушать своего отца Антония Селяву, архиепископа, назначенного и присланного королем, а признают своим архипастырем Мелетия Смотрицкого, незаконно поставленного лжепатриархом Феофаном без королевского позволения. И Сапега в бытность свою в Могилеве, как сам говорит, властию могилевского старосты напоминал властям и жителям города, что, поступая так, они противятся воле и распоряжениям короля. В Пинске граждане также не хотели повиноваться униатскому епископу Григорию и в начале 1627 г. распечатали церковь святого Феодора, запечатанную печатью Рутского, разбили на ней замок и толпами собирались в нее на богослужение, которое совершал православный священник Каминский. Король по жалобе Григория издал (5 марта 1627 г.) приказ бурмистрам, райцам, лавникам и всем мещанам пинским, чтобы они не возмущались против своего епископа, не отнимали церквей из-под его власти, не держали и не скрывали у себя попов, ему непокорных, и не дозволяли этим попам в отнятых церквах совершать богослужение. Дело тянулось до августа 1631 г., когда церковь святого Феодора в Пинске была наконец отобрана у граждан и передана униатскому епископу. В Пиноком повете владелец села Пинковичей и подстароста пинский Николай Ельский держал у себя православного священника Аввакума Петровича, проклятого униатскими архиереями и осужденного на баницию, который и отправлял в том селе церковные службы. По жалобе Пинского униатского епископа владелец этот потребован был королевскою грамотою от 20 марта 1627 г. в задворный суд. В Вильне монахи Свято-Троицкого монастыря по приказанию и при участии своего старшего ксендза

Игнатия Дидриховича вместе со всеми другими лицами, духовными и светскими, жившими в монастыре, пригласив еще себе на помощь множество сторонних людей, сделали в 1629 г., вечером, на праздник Богоявления открытое нападение на Свято-Духовский монастырь, стреляли и бросали камни в ворота, стены, окна и на двор монастыря, поранили камнем в голову слуцкого протопопа Андрея Мужиловского, находившегося здесь для богомолья, и причинили монастырю много вреда, но, не успев ворваться в самый монастырь и произвесть в нем разорение и опустошение, кричали с угрозами, что будут всегда и везде нападать на всяких людей, духовных и светских, старожитной греческой веры, бесчестить их, бить и убивать. На это тогда же принесли жалобу старший, или настоятель, Духова монастыря Иосиф Бобрикович и старосты братства Ян Огинский, державца кормяловский, и Лаврентий Древинский, чашник земли Волынской, как сами от себя, так и от имени всех князей шляхты, рыцарства и людей посполитых старожитной веры греческой.

Ввиду подобных столкновений, продолжавшихся уже много лет, и тяжело отзывавшихся не на одних православных, но часто и на униатах, и всегда нарушавших общественное спокойствие, и испробовав все средства принуждения и насилия для подавления православия и распространения унии, вожди и покровители последней не могли не сознавать, что одними этими средствами им не достигнуть своей цели и что нужно подумать о других мерах, чуждых насилия, нужно попытаться, как бы войти с православными в какое-либо мирное соглашение. И действительно, еще сейм 1623 г. предлагал униатам и православным составить общий Собор и на нем спокойно обсудить их взаимные несогласия и поискать способа к примирению. Но православные не согласились и сказали, что Соборы нужны тем, кто сомневается в вере, а они в своей вере не сомневаются, и что если быть Собору, то на нем должен председательствовать Константинопольский патриарх, а не кто-либо от лица папы. На том же сейме некоторые из главнейших сенаторов указывали королю еще другое средство для привлечения православных и потом с согласия короля советовали униатским владыкам послать в Царьград умного и ловкого человека. Пусть он поживет там довольно долго, выведает расположение патриарха и вступит с ним в переговоры, чтобы сам патриарх убедил русских в Литве и Польше примириться с униатами на основании Флорентийской унии, принятой некогда греками. И так как патриарх получает из Литовской Руси некоторые выгоды, пусть посланный предложит ему разом большую сумму денег и обещает на будущее время щедрую милостыню всем грекам, которые будут приходить за нею в литовско-польские владения. Наконец, пусть объяснит патриарху, что если он добровольно не поступится своею властию над православными в этих владениях, то лишится ее невольно, потому что в таком случае все униаты, держащиеся доселе восточного обряда, оставят его, перейдут в латинство и насильно увлекут за собою православных. Митрополит Рутский с своими архиереями охотно принял этот совет, известил о нем римскую Конгрегацию распространения веры и просил от нее решения, выражая с своей стороны готовность послать в Царьград надежного человека. Не знаем, что отвечала Рутскому Конгрегация и был ли кто-либо посылаем в Царьград для переговоров с патриархом, во всяком случае проект этот не имел успеха. В начале 1624 г. явился уже новый проект. Рутский созвал к себе в Новогрудок своих епископов и вместе с ними составил (20 генваря) инструкцию своим послам, которых намеревался отправить в Киев к православным владыкам. Рутский наказывал послам: "Объявите им от лица нашего, что мы имеем горячее желание примириться с ними как с нашими братьями и сынами одного и того же русского народа. Спросите их, искренно ли они желают соединения с нами, как высказывали многим, во многих местах, даже в печати. Если действительно желают, то не могут ли съехаться с нами в определенное время и в определенном месте. Если могут, то пусть или сами назначат это место и время и известят нас, или согласятся приехать в то место и в тот день, какие мы назначим. Для предполагаемого съезда достаточно будет с нашей и с их стороны по три лица: по два духовных и по одному светскому. Способ для нашего взаимного примирения, указываемый многими знатными людьми с нашей и с их стороны, состоит в том, чтобы учредить в наших краях по примеру московских постоянного и самостоятельного патриарха, который бы не испрашивал себе благословения ни от кого. Мы признаем этот способ добрым и со всем усердием готовы стараться о нем, только б и они с своей стороны изъявили сердечное желание и согласие действовать вместе с нами. Да скажите им, что все это мы делаем не из какого-либо страха от теперешних событий и не из боязни за Речь Посполитую, но по нашей пастырской заботливости о духовных овцах". А между тем этот-то страх, по всей вероятности, и был главною причиною поступка, на который теперь решались униатские архиереи. Насильственная смерть Кунцевича, недавно совершившаяся, без сомнения, поразила их более всех, и они могли ожидать себе подобной участи от народной ярости в случае восстания казаков, которые собирались заступиться за жителей Витебска. Суд над убийцами Кунцевича еще не был окончен, хотя уже происходил. И вот, чтобы предотвратить от себя опасность, униатские владыки и задумали, собравшись у своего митрополита, послать в Киев к православным владыкам предложение о примирении. Но лишь только суд, происходивший в Витебске, кончился и сделалось известным, какая грозная кара постигла виновных и что казаки не явились на защиту их, Рутский с своими товарищами приободрился и спустя неделю писал уже (27 генваря), как мы видели, кардиналу Бандину о тех самых схизматических архиереях, с которыми теперь думал по-братски примириться, что они-то и виновники всех народных возмущений и самой смерти Кунцевича, а потому и должны быть низложены. Отсюда можно заключить, что хотя и сохранилась подлинная инструкция, писанная и подписанная униатскими владыками, тем лицам, которых они намеревались послать в Киев для переговоров о вере, но этих лиц они не посылали, и проект об учреждении в Западной России патриаршества для объединения православных и униатов остался только проектом.

Но не одни униаты желали и пытались достигнуть того, чтобы между ними и православными состоялось какое-либо соглашение и водворился мир. Того же желали и многие православные, истомленные продолжительною борьбою с сильными противниками, которых поддерживал сам король, и уже перетерпевшие от них столько преследований, лишений и всякого рода бедствий. И исполнителем этого желания со стороны православных вызвался быть не кто другой, как знаменитейший между ними иерарх, Полоцкий архиепископ Мелетий Смотрицкий, к сожалению увлекшийся гораздо далее, чем следовало бы. При своих блестящих способностях и обширном образовании, он не имел твердых религиозных убеждений, что едва ли не более всего зависело от его воспитания. Собственно религиозное воспитание его совершалось под тремя влияниями: под влиянием православия в детстве, под влиянием строгого латинства в юности и под влиянием протестантских идей, когда он уже переступал пределы юности. Самое сильное влияние было второе, потому что оно происходило в тот период жизни Мелетия, когда в нем пробуждались и укреплялись мыслительные силы; продолжалось во время его пребывания в Виленской иезуитской академии и совершалось такими мастерами своего дела, каковы были иезуиты. Оттого и неудивительно, если Мелетий не был тверд в своей вере и постоянно колебался то на одну, то на другую сторону, смотря по обстоятельствам, пока, наконец, совсем не отдался латинству. Сначала, когда он возвратился из заграничных протестантских университетов на родину и увидел, что терпят здесь его единоверцы от латинян и униатов, в нем громко заговорили впечатления детства, и он написал в защиту православных лучшее из своих сочинений - "Плач", в котором поражал папство с такою беспощадностию, какую только мог приобресть среди ученых протестантов. Потом, лишь только прочитал две латинские книги, написанные против этого сочинения, он уже поколебался и, поселившись в виленском Свято-Духовом монастыре, вошел в сношения с униатами и иезуитами, высказывал им полную склонность к унии и даже написал два сочинения в латинском духе, оставшиеся, впрочем, неизданными. Когда иноки Свято-Духова монастыря, видя такое непостоянство Мелетия, прямо объявили ему, чтобы он или оставил их, или, если действительно желает быть православным иноком, принимал монашество, и Мелетий избрал последнее, он снова сделался защитником православия и весьма резко нападал на униатов, особенно в тех сочинениях, которые издавались в 1621 г. от имени Свято-Духовского братства. Но замечательно, в одном из них, именно в "Оправдании невинности", он уже сочувственно отзывался о Флорентийской унии. В том же году Мелетий решился на весьма важное дело. Все неправославные христиане, жившие в Литве и Польше, имели свои Катехизисы; одни православные не имели своего, т. е. не имели такого руководства, данного Церковию, которым бы могли поверять свои мнения о догматах веры и которого могли бы держаться в своих спорах с иноверцами. Оттого в суждениях о некоторых предметах веры православные писатели нередко разногласили между собою и впадали в ошибки, не имея возможности сослаться на ясное и положительное учение своей Церкви. Мелетий захотел пособить этому горю своих единоверцев, взялся написать для них Катехизис, который и кончил в 1623 г. Но как и Мелетий не имел пред собою подробного православного руководства для поверки своих мыслей и о некоторых предметах должен был говорить только по своему крайнему разумению и убеждениям, то и написал Катехизис почти совершенно латинский, или униатский. Этот-то Катехизис, если бы он был издан и распространен в народе под именем православного, и предназначался быть надежным средством для примирения православных с униатами. Но Мелетий знал, что Катехизис его не может быть издан, пока не будет одобрен высшею церковною властию. И потому, отъезжая на Восток, объявил митрополиту Иову и другим, что отправляется туда с целию проверить и исправить там свой Катехизис по греческим сочинениям и представить его на рассмотрение Вселенского патриарха Кирилла Лукариса. А на одобрение этого патриарха Мелетий очень рассчитывал, потому что имел у себя письмо Лукариса, которое он, будучи еще патриаршим экзархом, якобы оставил (24 генваря 1601 г.) во Львове на имя арцибискупа Львовского Димитрия Суликовского и в котором, порицая протестантов как еретиков, хвалил латинян и говорил, что Восточная Церковь и Римская почти во всем согласны между собою. Митрополит Иов, не зная ни Катехизиса, ни тайных намерений Смотрицкого, с полным сочувствием отпустил его в Греческую землю и возложил на него некоторые поручения от себя для представления патриарху.

В Константинополе ожидало Смотрицкого совершенное разочарование. Он представился патриарху Кириллу Лукарису и засвидетельствовал пред ним от себя и от лица всей Западнорусской Церкви должную покорность и уважение. Но потом, когда завел речь о предметах веры и, открывая патриарху свои недоумения, свое желание прочесть для вразумления себя более замечательных греческих богословов, спросил о сочинениях Константинопольского патриарха Геннадия Схолария относительно разностей между Восточною и Западною Церковью (Мелетий, конечно, разумел те подложные сочинения, совершенно униатские, которые под именем Геннадия были издаваемы и распространяемы иезуитами и униатами в Литве и Польше) и еще о четырех книгах догматического богословия, написанных патриархом Александрийским Мелетием, Лукарис отвечал, что из сочинений Геннадия сохранился только один трактат об исхождении Святого Духа, да и тот испорченный, а четыре книги Мелетия о догматах веры все сожжены после его смерти по его завещанию. Мелетий выпросил тогда у Лукариса для прочтения его собственный Катехизис, но, к изумлению своему, нашел здесь совсем не то, чего ожидал: увидел, как сам по крайней мере удостоверяет, что Лукарис - враг не протестантства, а латинской Церкви, что он допускает только два таинства из семи, признает молитвы за умерших бесполезными и ненужными, отвергает частный суд и пр. После этого Смотрицкий о своем Катехизисе не смел уж и заикнуться пред патриархом. Надобно заметить, что в Константинополе и вообще на Востоке тогда сильно действовала как латинская, так и протестантская пропаганда; иезуиты и протестанты имели уже там свои школы, своих последователей и вели между собою жаркую борьбу, и патриарх Лукарис, видя крайне вредное влияние иезуитов среди своей паствы, всячески старался им противодействовать и вытеснить их из столицы, за что они и величали его учеником Лютера и Кальвина. Из Константинополя 17 августа 1624 г. Смотрицкий отправился в Иерусалим, куда и прибыл 29 августа и где намеревался оставаться до следующей Пасхи, как извещал митрополита Иова Борецкого. Здесь Мелетий посетил все святые места, часто совершал богослужение на славянском языке, молясь за своих соотечественников, беседовал с патриархом Феофаном и другими, во все всматривался, все старался узнать и также совершенно разочаровался. Он нашел везде крайнее невежество, крайний упадок православия и нравственности и увидел следы латинства не только между мирянами, но и между православными иерархами. На возвратном пути он снова заехал в Константинополь, но не остановился в нем по случаю морового поветрия, хотя и нашел возможность неоднократно видеться с патриархом на короткое время за чертой города.

В отечество возвратился Мелетий после двухлетнего отсутствия к концу 1625 или в самом начале следующего года и был встречен единоверцами с величайшею неприязнию. Дело в том, что еще до возвращения его игумен дубенских монастырей Кассиан Сакович распространил между ними молву о тех замыслах против православной Церкви, с какими отправлялся Мелетий на Восток. Мелетия тотчас начали допрашивать, зачем он ездил, и не хотели верить никаким его объяснениям. А когда сделалось известным, что он привез с собою грамоту Константинопольского патриарха и Собора, по которой все ставропигиальные монастыри и братства, кроме Львовского и Виленского, лишались своих ставропигиальных прав и подчинялись власти епархиальных архиереев - в этом-то, вероятно, и состояло поручение, какое давал митрополит Иов Мелетию, - тогда волнение против Мелетия еще более усилилось. Обиженных этою грамотою нашлось слишком много, и его, как сам он выразился в одном письме, "только что не распяли". А Захарий Копыстенский, архимандрит Киевской лавры, издавна считавшейся ставропигиею, распорядился, чтобы ни один из киевских монастырей не давал Мелетию квартиры. Возбуждение недовольных простерлось и на митрополита Борецкого, и кто-то неизвестный написал и распространил между православными брошюру, в которой, попирая ногами листы, присланные патриархом чрез Смотрицкого, прямо называл Борецкого и Смотрицкого отступниками. К счастию, скоро представился им случай опровергнуть эту клевету. В неделю православия (26 февраля 1626 г.) они при многочисленном стечении духовенства, дворянства, киевских городских властей, церковного братства и народа показали несомненные знаки своей невинности и верности православию, совершив торжественный обряд анафематствования на всех отступников и еретиков. Но и после этого волнение не унималось, и потому митрополит признал нужным разослать (9 мая) окружную грамоту, в которой снова защищал себя и Смотрицкого против клеветы неизвестного писателя, удостоверял всех, что как доселе они неизменно держали восточное исповедание, так и впредь держать будут, что они не имели никаких сношений с отступниками и что ничего не предпримут без воли всей православной Церкви. Положение Смотрицкого было весьма тяжелое; он проживал вне Киева в Межигорском монастыре, откуда и писал (29 августа) игуменье виленского женского монастыря, существовавшего при Свято-Духовском мужском Александре Куликовской, что напасти, обрушившиеся на него от лжебратий, превосходят его терпение и от оклеветания он находился доселе как бы в забытьи, что только теперь отчасти утихло волнение и он пришел в себя и пр. Из того же письма видно, что Мелетий писал тогда и ко всему виленскому Свято-Духовскому братству. Но возвратиться в свой Свято-Духовский монастырь он уже почему-то не решился, а задумал искать себе другого монастыря Дерманского. Для этого в последние месяцы 1626 г. Мелетий обратился к князю Янушу Заславскому, воеводе волынскому, отцу брацлавского воеводы князя Александра Заславского, во владениях которого находился Дерманский монастырь. Александр был ярым католиком. Януш ходатайствовал за Смотрицкого пред сыном. Случилось так, что в доме Александра находился тогда митрополит Рутский, у которого Александр и спросил мнения. Рутский отвечал, что Смотрицкий - злой схизматик и отлучен им от Церкви и что тогда только можно дать ему Дерманский монастырь, если он примет унию. Спустя несколько времени явился к князю Александру в город Дубны и сам Смотрицкий с своею просьбою и на предложение князя принять унию тотчас выразил свое согласие. Но лишь только Смотрицкий уехал, князь послал вслед ему обширное письмо (от 19 февраля 1627 г.), в котором, напоминая ему его непостоянство, как и прежде он давал обещания униатам и не исполнял, напротив, преследовал их своими резкими сочинениями, настоятельно требовал, чтобы Мелетий дал теперь письменное обязательство исполнить свое слово. Мелетий немедленно возвратился к князю, сознался пред ним во всех прежних своих винах и клятвенно удостоверил, что готов принять унию непосредственно от самого митрополита Рутского, которого и просил о том уведомить. Князь обо всем написал Рутскому (23 февраля) и обещался известить его, как только Смотрицкий возвратится из Киева, куда теперь отправился, а отправлялся он туда с целию упросить митрополита Иова, чтобы он созвал в Киеве Собор на 8 сентября. Получив известие о возвращении Смотрицкого в Дубны, Рутский, находившийся тогда в Люблине на трибунальном сейме, внезапно оставил сейм, поспешил в Дубны и, прибыв туда ранним утром 6 июля, тайно проведен был в замок князя. Здесь Смотрицкий произнес перед униатским митрополитом исповедание веры по обычной формуле, установленной для обращающихся к латинству греков, сам переписал свое исповедание и укрепил собственноручною подписью, и Рутский разрешил его от анафемы и принял в лоно своей Церкви. Тотчас об этом отправлены были письма в Рим к папе и кардиналу Бандину как от самого Смотрицкого, так и от Рутского и от князя Александра. До получения из Рима ответа Рутский дозволил Смотрицкому скрывать его обращение к унии и по-прежнему называться архиепископом Полоцким и во время богослужения поминать имя патриарха и посвящать схизматических священников.

Здесь, кстати, заметим и о двух других, довольно чувствительных потерях православной Церкви, случившихся почти в то же самое время, - о совращении в унию еще двух ученых людей: Кассиана Саковича и Кирилла Транквиллиона-Ставровецкого. Сакович, носивший в мире имя Каллиста, был сыном православного священника в Подтеличе и получил высшее образование в академиях Краковской и Замойской. По окончании своего учения занимал несколько времени должность домашнего учителя у Адама Киселя и потом поступил в киево-братский Богоявленский монастырь, где и принял не прежде 1620 г. пострижение в монашество с именем Кассиана, а около 1622 г. был уже ректором братского училища. Князь Александр Острожский-Заславский единственно по вниманию к учености Кассиана дал ему игуменство над двумя православными монастырями в Дубне, хотя он был еще простым иноком. Но когда в 1626 г. митрополит Рутский посетил князя Александра и начал убеждать его, чтобы он как добрый католик предоставлял православные монастыри в своих обширных владениях только тем, которые согласятся принять унию, Александр пригласил Саковича побеседовать с Рутским. Эти беседы повторялись несколько раз и окончились тем, что Сакович, не желая расстаться с дубенскими монастырями, которыми уже владел, согласился изменить православию и тут же, в доме князя Заславского, присоединен был к униатской Церкви самим митрополитом, а вслед за тем возведен и в сан дубенского архимандрита. Это совершилось незадолго до подобного же отпадения в унию Мелетия Смотрицкого. По принятии унии Сакович сделался открытым врагом православной Церкви, много и злобно писал против нее, хотя под конец своей жизни изменил и унии и резко порицал униатов, приняв латинство. Известный уже нам иеромонах Кирилл Транквиллион-Ставровецкий, автор "Зерцала богословия" (1618) и "Учительного Евангелия" (1619), перешел в унию, кажется, преимущественно из-за этих самых книг. Уже в предисловии к последней книге он говорил, что едва только он решился напечатать ее, как некоторые маломысленные из православных восстали на него и повсюду распространяли против него и против его книги "укоризны, поношения, смехотворения и наветы оболгания", дерзали даже отлучать его от общества правоверных и причисляли к нечестивым еретикам, но выражал уверенность, что люди, украшенные разумом духовным и просвещенным умом, когда внимательно прочтут это писание, то найдут там истину, а не еретическое учение. Недобрый отзыв получил Кирилл и о другой своей книге - "Зерцале богословия" от славившегося своим разумом духовным схимонаха Иова, основателя Скитской обители в Угорнике (в Галиции). К нему сам Кирилл посылал эту книгу для просмотра вместе с кратким извлечением из нее, или исповеданием веры, положенным в ее основу. Иов в своем ответном письме (от 23 августа 1619 г.), указав несколько догматических погрешностей и неточностей в исповедании Кирилла, убеждал его не печатать книги, пока она не будет рассмотрена учеными людьми. Но Кирилл, раздраженный замечаниями старца, не послушался его, напечатал свою книгу и, несмотря на дурные толки, распространенные по всей Руси, особенно об его "Учительном Евангелии", продолжал проповедовать свое учение в разных местах и в половине 1625 г. считался еще проповедником в Замостье. Наконец, на погрешности в "Учительном Евангелии" обратили внимание и православные архипастыри: они осудили эту книгу на Соборе, сделали Кириллу выговор и потребовали, чтобы он исправил ее, подвергнул разбору и цензуре старших и только после одобрения ее издал в свет. Но Кирилл не захотел покориться решению православного Собора и предпочел перейти в унию, где приняли его с радостию и сделали по грамоте короля от 25 марта 1626 г. архимандритом черниговским. В следующем году, как мы видели, книги Кирилла Транквиллиона осуждены были и в Москве и преданы сожжению. Кирилл прожил еще довольно долго (1646) и не отказывался от составления книг, но не был по крайней мере похож на Кассиана Саковича - не издавал ничего против православной Церкви.

Возвратимся к Мелетию Смотрицкому. Он не мог довольствоваться тем, что сам принял унию: ему хотелось увлечь за собою и других. Поселившись теперь в Дерманском монастыре, он по совету Рутского предпринимал оттуда путешествия по Волыни, посещал жилища православных и монастыри, всюду разглашал, что Цареградский патриарх еретик, и всех приводил в смущение. А чтобы удостоверить православных в справедливости своих слов, Мелетий написал к патриарху Кириллу Лукарису письмо (21 августа 1627 г.), в котором, излагая свои недоумения о предметах веры, умолял его прислать собственноручный ответ и свой Катехизис, рассчитывая потом показывать этот ответ и Катехизис всем. "С тех пор как я выехал из Константинополя и расстался с тобою, святейший отец, - писал Смотрицкий, - нет у меня ни одного дня, когда бы я не чувствовал своего несчастия и горя. Перенесши столько дорожных трудов, забот и беспокойств уже не в молодых летах, к ущербу моего слабого здоровья, я, однако ж, не освободился у вас от тяжести, которою обременил себя дома... Я ездил на Восток для того, чтобы здравым советом и животворным учением твоим облегчить и исцелить мою душу от множества сомнений, которые волнуют ее и грызут, как моль. И что же? Я ничего там не успел достигнуть, а когда возвратился домой, то завистливые и неблагодарные люди только что не распяли меня... И вот я снова обращаюсь к тебе, святейший отец, потому что без твоего совета не могу жить; обращаюсь чрез письмо, так как не могу говорить с тобою лично, припадаю к стопам твоим и не встану, доколе любовь твоя не воздвигнет меня, угнетенного. Мне не к кому более прибегнуть. В нашем отечестве нет ученого человека - его и со свечою не найдешь... Я не знал сомнений, пока не прочитал твоего письма, которое ты оставил во Львове у тамошнего епископа Димитрия Суликовского: доказательством служит мое сочинение "Плач", небезызвестное и твоему блаженству. Можешь судить, что испытал я, когда доставили мне это твое письмо. Мой "Плач" почти во всем страдает лютеранизмом, а твое письмо во всем благоприятствует римскому исповеданию, указывая во всех членах веры Восточной Церкви действительное единомыслие с Западною... Оттого и родились у меня колебания, замешательство в мыслях и беспокойство совести. И я при первом удобном случае решился прибегнуть к тебе, чтобы облегчить мою душу, припоминая слова твоего письма, показывающие, что ты сам желал унии... Но когда я прочел в Константинополе твое изложение Никео-Константинопольского Символа, составленное в разговорной форме, я, сверх ожидания моего, нашел, что оно противоречит твоему письму... С тех пор я терзаюсь и путаюсь сомнениями еще больше прежнего, когда не посещал тебя. Посему умоляю тебя, как сын отца, как ученик учителя, выведи меня твоим мудрым советом из лабиринта, научи меня, чего я должен держаться и как мыслить о членах веры, например о грехе первородном, об оправдании, о предопределении, о преданиях, о таинствах и пр... Научи нас всех: с кем мы согласны в упомянутых членах веры, с римлянами ли или с протестантами, или мы признаем и исповедуем что-нибудь третье, занимающее средину между тем и другим? Прошу вместе наставления и о тех разностях в вере, которые издавна существуют между Церквами Восточною и Западною, именно, об исхождении Св. Духа и от Сына, о чистилище, об опресноках, о приобщении мирян под одним видом... Окажи нам отеческую милость, чтобы мы сами с собою и с тобою согласны были в членах веры, от которых зависит спасение наших душ. Пришли нам твой Катехизис и посредством его и твоего письменного совета дай единомыслие в наши уста и сердца во всем, о чем мы у тебя спрашивали..." Но под конец своего длинного письма Смотрицкий не выдержал, чтобы не заговорить о своей излюбленной унии. Он начал умолять патриарха спасти Россию от угнетающих ее бедствий и для этого поступить согласно с теми мыслями, какие выразил он в своем письме к Димитрию Суликовскому, водворить между униатами и неуниатами мир, согласие, единство. "Этим, говорил Смотрицкий, - ты отворишь нашему шляхетскому сословию двери к земским урядам и сенаторским достоинствам, мещанам дашь доступ к отправлению городских должностей в ратушах; построишь нам школы, украсишь церкви, приведешь в порядок монастыри; пресвитеров освободишь от дани; поляков, литовцев и русских соединишь братскою любовью; наконец, отрешь слезы всему несчастному русскому народу. Сам навеки прослывешь восстановителем Церкви Божией в знаменитом царстве Польском и утраченной вольности в русском народе, учинишь радость на небе и на земле и прославишь имя свое в потомстве, потому что сделаешь дело Божие, когда засыплешь и выровняешь пропасть этой проклятой схизмы, и Русь, ляхи и Литва станут хвалить и славить Бога, Творца своего, как бы едиными устами и единым сердцем..." Расчеты Смотрицкого, однако ж, не сбылись: Кирилл Лукарис не прислал ему никакого ответа.

Отправив письмо к патриарху, Смотрицкий скоро сам отправился в Киев, так как приближалось 8-е число сентября, на которое по его просьбе митрополит Иов хотел созвать Собор. Собор действительно состоялся, но весьма небольшой; из архиереев на нем присутствовали только двое: Иов да Мелетий Смотрицкий, о совращении которого в унию еще никто не знал; находились также лица низшего духовенства и воеводич земель молдавских Петр Могила, еще светский, но пользовавшийся между православными большим авторитетом как по знатности своего рода и богатству, так и по своему образованию. Он происходил из фамилии молдавских бояр Могил и родился к концу XVI столетия. Родной дядя его по отцу, Иеремия, был господарем Молдавии (1593-1607), а отец, Симеон, господарем Валахии (1601-1602) и потом Молдавии (1607-1609). Оба эти господаря отличались приверженностию к православию, старались покровительствовать Львовскому православному братству и присылали ему значительные денежные пособия на постройку братской церкви. Где воспитывался Петр Могила, мнения различны, но более вероятным из них нам кажется, что он воспитывался в львовском братском училище, где и мог проникнуться тою горячностью к православной вере и неприязнию к унии, которые обнаружил впоследствии, хотя, по обычаю времени, по окончании обучения в львовском училище, вероятно, слушал лекции и в заграничных академиях. Бедствие, разразившееся над господарским домом Могил в 1612 г. заставило их искать убежища в Польше, где они имели сильные родственные связи. Здесь Петр Могила сначала вступил было в военную службу и участвовал в известной битве под Хотином (1621). Но чрез несколько лет после этого он решился оставить мир и вступить в Киево-Печерскую лавру. Теперь, т. е. в сентябре 1627 г., Петр Могила, явившийся на Собор в Киеве, еще не был пострижен в монашество. О происходившем на Соборе известно только то, что все присутствовавшие предложили Мелетию подвергнуть составленный им Катехизис, который безуспешно возил он для цензуры на Восток, цензуре своих русских духовных властей и немедленно издать в свет на пользу Церкви. Мелетий охотно соглашался, но просил позволения предварительно обнародовать свои рассуждения о шести разностях в догматах веры между Церквами Восточною и Западною, чтобы облегчить цензуре чтение и обсуждение самого Катехизиса. Намерение Мелетия легко понять: он боялся, что его Катехизиса, написанного в латинском духе, не пропустят, и потому рассчитывал этими своими рассуждениями наперед убедить своих будущих судей, что догматические разности между православною и Римскою Церковию весьма незначительны и в строгом смысле не существуют. Позволение Мелетию было дано, и Собор окончился.

Здесь необходимо заметить, что как Борецкий, так и Могила сочувствовали тогда Смотрицкому и имели к нему доверие. Они думали, что можно сблизиться с униатами и войти с ними в соглашение без измены православию, и ожидали, что Смотрицкий при своем уме и учености укажет способ такого соглашения. Об этом сочувствии и полном доверии Борецкого и Могилы, равно как Виленского братства и других, извещал Рутского сам Мелетий, но только присовокуплял, что необходимо всячески содержать в тайне его обращение к унии и их взаимные сношения, иначе, как только это огласится, он потеряет доверие у всех и его начнут чуждаться и убегать, как поступали и с другими, особенно высшие духовные. С Могилою Смотрицкий наиболее старался сблизиться и еще летом, около Петрова дня, следовательно прежде Киевского Собора 8 сентября, посетил дом Могилы, прогостил у него десять дней, много беседовал с ним о разностях Римской Церкви от православной и нашел, что он "человек непорочный, богобоязненный, покорный, разумный и весьма снисходительно отзывается о Римской Церкви и ее разностях". Равным образом и Могила, сделавшись уже архимандритом Киево-Печерской лавры (утвержден грамотою короля 29 ноября 1627 г.), посетил Дерманский монастырь в начале 1628 г. проездом в одно из своих монастырских имений, и прогостил у Смотрицкого два дня. Но чего опасался Смотрицкий, то и случилось. Православные монахи Дерманского монастыря случайно услышали от одного из слуг Рутского, что их настоятель имел с Рутским свидание в Дубнах, и тотчас разбежались от Смотрицкого и расславили его по всей Волыни, хотя он потом сумел разуверить их в справедливости дошедшего до них слуха. На основании этой ли огласки или и других, более положительных сведений, только Исаия Копинский, Перемышльский епископ, разослал по всей Руси грамоты, которыми извещал, что православию грозит опасность, что Смотрицкий и Борецкий сносятся с отступником Рутским и замышляют ввести унию, а потому нужно остерегаться Борецкого и убегать Смотрицкого. Грамоты произвели общую тревогу. Раздосадованный Рутский просил князя Иеремию Вишневецкого, чтобы он прогнал Исаию из своих владений, так как Исаия имел пребывание в основанных им прилуцких и Лубенском монастырях, находившихся в имениях князя. Даже и Борецкий жаловался князю Вишневецкому на Исаию за такие его резкие грамоты, о чем и известил Смотрицкого от 9 февраля 1628 г., - указание, что грамоты Копинского разосланы были еще прежде. Но казаки заступились за Исаию и не допустили его обидеть.

Между тем Смотрицкий окончил принятое им на себя дело: написал о шести догматических разностях Римской Церкви от Восточной и желал прежде всего прочитать свои рассуждения пред теми самыми лицами, по поручению которых он писал. Созывать для этого Собор опять в Киеве при изменившихся обстоятельствах, вероятно, поопасались, и потому по просьбе Смотрицкого Петр Могила устроил желаемый съезд, или Собор, в одном из своих лаврских имений на Волыни, по имени Гродске. На шестой неделе Великого поста 1628 г. туда прибыли кроме самого Петра Могилы митрополит Иов, архиепископ Полоцкий Мелетий, епископы - Луцкий Исаакий и Холмский Паисий и некоторые другие лица. Мелетий читал пред собравшимися свои рассуждения и старался доказать, что все шесть догматических разностей Западной Церкви, которыми она отличается от Восточной, именно: учение об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о блаженстве душ праведных тотчас после смерти, о чистилище, об опресноках и о причащении мирян под одним видом, совершенно будто бы согласны с учением слова Божия, святых Соборов и святых отцов и до времен патриарха Фотия первые три были принимаемы и Восточною Церковию, а три последние не были по крайней мере осуждаемы ею, что обе Церкви разнятся между собою не верою, а только обрядами и что в Восточной Церкви один ныне существенный недостаток, источник всех ее бедствий - схизма, отделение от папы, а потому и единственное средство спасения для этой Церкви есть уния с Римскою. Все присутствовавшие на съезде, выслушав рассуждения Мелетия, сознавали чрезвычайную важность вопроса, который надлежало решить, и, не принимая на себя его решения, постановили созвать в Киеве к празднику Успения Пресвятой Богородицы полный Собор, пригласить на него не только духовенство, но и мирян в лице избранных ими представителей, с тем чтобы все вместе, в духе братской любви и с желанием мира рассудили и решили, каким бы образом без нарушения православной веры, прав и привилегий православным соединиться с униатами. Митрополит Иов принял на себя по своей обязанности издать и разослать пригласительную грамоту на Собор, а Мелетию поручено было, чтобы он составил, так сказать, объяснительную записку к митрополичьей грамоте и изложил в записке те причины, по которым необходимо православным съехаться на этот Собор и порешить на нем вопрос о примирении с униатами. Записку Мелетия и при ней рассуждения его о догматических разностях Западной Церкви от Восточной предположено было напечатать и также разослать между православными.

Митрополит Иов издал свою пригласительную грамоту 26 мая. Он объявлял, что хотя уже осмой год идет, как православная Церковь в Западной России снова имеет свою высшую духовную иерархию, и хотя он много раз созывал к себе православных для совещаний о делах благочестия, но еще ни разу не могли они собраться к нему со всех окраин митрополии, не собирались даже разом все епископы и представители от церковных братств. А вот теперь он по изволению Духа Святого вместе с находящимися при нем епископами, архимандритами и другими духовными и светскими лицами созывает в Киеве на праздник Успения полный Собор и просит прислать на него избранных мужей из всех поветов от лица духовенства, дворянства, братств и всего народа. Но, замечательно, о цели Собора и о предметах его рассуждений митрополит не сказал ни слова. Смотрицкий также исполнил возложенное на него поручение: от Пасхи до Пятидесятницы он написал довольно обширное сочинение о причинах, по которым признавал необходимость созвания Собора или, вернее, необходимость для православных принятия унии, и дал этому сочинению название "Апологии" своего путешествия на Восток. "Апологиею" назвал я свое сочинение, - говорит он в предисловии к читателю, - потому, что издаю ее частию с целию заградить уста лжебратиям, распространяющим злые толки о моем странствовании на Восток, предпринятом три года тому назад, а частию для того, чтобы показать и опровергнуть различные заблуждения и ереси, которыми наши новые писатели более уже тридцати лет растлевают Русскую Церковь, навлекая от всех на весь народ русский подозрение в еретичестве". В кратких словах содержание "Апологии" Смотрицкого можно выразить так: вот уже третий год, как я возвратился на родину из моего путешествия на Восток, где пробыл два года. Я ходил туда к отцу нашему патриарху и к старейшинам нашей Восточной Церкви с тем намерением, чтобы узнать от них и научиться о догматах благочестия, о вере нашего упования. Меня заставили путешествовать на Восток заблуждения и ереси, которые внесли в нашу Русскую Церковь ее новые богословщики: Зизаний, Филарет, клирик острожский, Ортолог и другие и которыми она страждет. Эти люди в нечестии своем восстали против величия Божия, вознесли хулу на тайну воплощения, уничтожили вслед за еретиками святые таинства Церкви... Арий, Савелий, Евномий, Несторий, Евтихий как еретики отлучены от Церкви, но каждый из них отрицал только один какой-либо догмат веры, а наши лжеучители отвергают все догматы разом. Зизаний (Стефан) отвергает частный суд и блаженство праведных душ по исходе из тела и ложно учит об аде, о мучениях грешников, о ходатайстве Иисуса Христа, об опресноках. Филарет (автор "Апокризиса") предложил Русской Церкви вместо веры систему Кальвина, не признает пресуществления в Евхаристии и различия между епископами и пресвитерами, усвояет мирянам право окончательного суда в делах веры, отвергает главенство святого апостола Петра и папы. Ортолог (т. е. сам Смотрицкий) в своем "Плаче" учит, что грешнику по смерти наказания отпускаются даром, что душа каждого человека происходит от семени его родителей, отделяет в Пресвятой Троице существо от Ипостасей, признает только два таинства, крещение и Евхаристию, и отвергает церковное предание. Острожский клирик свою "Правдивую историю Флорентийского Собора" наполнил одною ложью, говоря, будто Собор этот не привел ни к чему, но был прерван насилиями, смутами, злодействами. Все это глубоко огорчало меня, и я отправился на Восток, чтобы уврачевать мою страждущую душу там, откуда мы в старину приняли христианскую веру со всеми ее благами. Но и там я повсюду встретил те же самые лютеранские и кальвинские заблуждения, какие господствуют и у нас. В Царьграде с церковной кафедры и в присутствии патриарха проповедуют реформатские мнения, и сам патриарх Кирилл кальвинист; мне дали там в качестве православного Катехизис совершенно протестантский, изданный греком Герганом. Что же остается нам делать, когда ни у нас, ни на Востоке нет уже православия? Остается искать соединения с Римскою Церковию, которая одна чужда всякого заблуждения и сохраняет истинную веру Христову. Но Греческая Церковь сама непосредственно не в состоянии этого сделать: греки питают к латинянам старинную, закоренелую ненависть и притом находятся в тяжкой неволе у неверных и в грубом невежестве. Всего легче и вернее Восточная Церковь могла бы соединиться с Западною при посредстве нашей Церкви и нашего южнорусского народа, который живет под скипетром государя христианского, католического, всегда готового содействовать такому соединению христиан, да и начинает уже оставлять свои прежние ложные понятия о римлянах благодаря постоянным сношениям с ними и почти ежедневным разговорам о разницах того и другого исповедания. А когда бы мы с нашим народом приступили к унии, тогда посредством дельных сочинений и особенно хорошего Катехизиса на греческом, славянском и волошском языках мы без большого труда привели бы к познанию истины и к святому единству все прочие народы, исповедующие веру Восточной Церкви. Обязанность стараться о соединении нашей Церкви с Римскою лежит преимущественно на митрополите и на нас, епископах, потом на архимандритах, игуменах, но вместе и на князьях, шляхте, рыцарях, братствах. После этого Смотрицкий обращается ко всему русскому народу, ко всему духовенству и мирянам, и просит их съехаться с дозволения короля или прислать своих представителей на Собор, чтобы окончательно принять на нем унию с Римом, и перечисляет разные блага, духовные и гражданские, какие последуют затем для русского народа.

Нельзя не видеть, что Смотрицкий своею "Апологиею" вовсе не исполнил того, что ему было поручено. Ему поручено было на съезде в Гродске изложить и объяснить в записке причины созвания Собора так, чтобы привлечь православных на Собор и расположить их заняться на Соборе изысканием способа к примирению с униатами, а в "Апологии" совмещено все, чтобы оттолкнуть православных от предполагаемого Собора и возбудить против него. Мелетий допустил три важные ошибки: во-первых, составил свою объяснительную записку, или сочинение, не от имени митрополита и всех архиереев, как следовало бы, а лично от себя, когда против него было уже у православных почти общее предубеждение; во-вторых, прямо объявил православным, что Русская Церковь потеряла православие и заражена заблуждениями и ересями, какие привнесли в нее ее новые богословы, и что такими же ересями заражена и вся Церковь Восточная, а одна Римская сохраняет истинную веру; в-третьих, прямо объявил, что православные должны сойтись на Собор, чтобы только принять там унию с Римскою Церковию, а не затем, чтобы еще рассуждать об этом предмете и заниматься вопросом, как бы без нарушения православия примириться с униатами. "Апология" тем более должна была оскорбить православных, что Мелетий отзывается в ней слишком резко о Русской Церкви и ее новых писателях и слишком несправедливо. Писатели, им названные, если и ошибались иногда в своих догматических рассуждениях, то ошибались относительно лишь некоторых и весьма немногих вопросов, каковы: о частном суде, о состоянии душ в загробной жизни и подобное, но отнюдь не отвергали всех догматов, как выражался Смотрицкий; если и ошибались, то ошибались ненамеренно, не с злою целию вредить православию, а потому, что не имели под руками определенного православного руководства - Катехизиса и поневоле руководствовались одними своими соображениями. Эти ошибки были лишь частные мнения названных писателей, а вовсе не верования всей Русской Церкви, а такие ненамеренные и как бы несознательные ошибки отнюдь нельзя сравнивать с ересями Ария, Македония и других упорных еретиков, как делает Смотрицкий. Утверждать же на основании того, что три-четыре писателя Русской Церкви допустили в своих сочинениях некоторые догматические погрешности, будто и вся Русская Церковь заразилась заблуждениями и ересями и потеряла православие, - это уже верх безрассудства и дерзости. Равно и все сказанное Мелетием о ересях в Греческой Церкви было совершенно голословно и опиралось на одном собственном его свидетельстве. Окончив свою "Апологию", Мелетий в начале июня послал ее в Киев при письмах к митрополиту Иову и архимандриту Петру Могиле и просил поскорее рассмотреть ее, напечатать и обнародовать, чтобы православные еще до Собора могли узнать, в чем их болезнь и как они могут уврачевать ее. Но обнародовать между православными для привлечения их на Собор сочинение, которое проникнуто такою явною ненавистью к православной Русской Церкви и ее новым писателям и такою приверженностию и пристрастием к Римской Церкви, было совершенно невозможно. И очень естественно, если ни митрополит Иов, ни Петр Могила, увидевшие, что Смотрицкий написал совсем не так, как им хотелось, хотя и обещали отвечать ему, по прочтении его "Апологии" ничего ему не отвечали, вероятно рассчитывая, что сочинение это так и останется неизданным. Но Смотрицкий, прождав ответа три недели, решился перевесть свою "Апологию" на польский язык, и самовольно, как бы наперекор православному митрополиту и киево-печерскому архимандриту, напечатал ее во Львове с разрешения униатского митрополита Рутского вместе с своими рассуждениями о шести разностях Западной Церкви от Восточной и постарался распространить свою книгу между православными, так что печатные листы ее попали и в руки Борецкого и Могилы. Книга возбудила общее негодование между православными: в ней увидели хулу на православную Церковь, а в авторе - изменника и отступника от православия. И в таком-то настроении съехались в Киев на Собор к празднику Успения Пресвятой Богородицы по пригласительной грамоте митрополита Иова, съехались уже не затем, чтобы рассуждать о способах соглашения и примирения с униатами, как предполагалось, а затем, чтобы судить Смотрицкого и его "Апологию".

Собор открылся 13 августа, утром, в Киево-Печерской лавре. Здесь под председательством митрополита Иова присутствовали три епископа: Исаакий Луцкий, Паисий Холмский и Авраамий Пинский и множество других лиц духовных: архимандриты, в том числе Петр Могила, игумены, иеромонахи, протоиереи, иереи, а также и лица светского звания. На Соборе прочитан был обвинительный акт против Мелетия Смотрицкого и его "Апологии", составленный предварительно. Для этого еще задолго до Собора вызваны были в Киев два наиболее образованные протоиерея: корецкий - Лаврентий Зизаний, автор известного Катехизиса, и слуцкий - Андрей Мужиловский. Они под руководством митрополита Иова и Петра Могилы внимательно пересмотрели "Апологию", извлекли из нее ложные мысли, противные православию и свидетельствовавшие об отступничестве Смотрицкого, и изложили обвинения против него в 105 пунктах. Когда чтение обвинительного акта кончилось, митрополит от лица епископов объявил, что они вполне разделяют эти обвинения; то же заявлено было протоиереем Зизанием и от лица пресвитеров. Между тем во время самого заседания Собора приехал в Киев Мелетий Смотрицкий и хотел остановиться в лавре, но ему не дозволили, а указали квартиру в Киево-Михайловском монастыре. Едва успел Мелетий остановиться здесь, как к нему прибыли с Собора четыре пресвитера, и старший из них, протоиерей Мужиловский, от имени Собора спросил Мелетия, держится ли он своей "Апологии" или нет. Мелетий отвечал, что лично явится на Собор и объяснится. Ему заметили, что он не будет допущен на Собор, пока не даст требуемого теперь ответа. Мелетий начал утверждать, что "Апология" не содержит ничего противного православной вере. Напротив, отвечали ему, Собор нашел ее от начала до конца противною православной вере и нечестивою. Мелетий стоял на своем, и пресвитеры от него удалились. Упорство Мелетия тотчас огласилось. К вечеру того же дня прислужники Мелетия донесли ему, что на них все указывают пальцами как на униатов и отступников и угрожают их убить и утопить в Днепре, что, конечно, неприятно подействовало на Мелетия. На следующий день, ранним утром, он послал письмо к митрополиту Иову, жаловался на такое обращение с ним, говорил, что в своей "Апологии" не написал ничего противного вере, а только указал ереси русских писателей и способ к примирению братьев с братьями и что если допустил что-либо излишнее, то надобно врачевать любовию, а не ненавистию. Но едва письмо было отправлено, как до Мелетия дошли новые слухи, что его и всех его спутников предадут завтра анафеме и что казаки дали клятву умертвить его, как только он будет обличен Собором в унии. И перепуганный Мелетий написал к Иову новое письмо: уверял, что желает и умереть в той самой Церкви Восточной, в которой родился; просил не наказывать его свыше вины его, если она есть, и заявлял, что напечатанную "Апологию" можно еще остановить и не распространять более, если только его допустят на Собор и там общим советом постановят об этом что-либо. После обеда внезапно прибыл в свой Михайловский монастырь митрополит Иов с тремя епископами и несколькими лицами низшего духовенства и пошел прямо в церковь. Мелетий, увидев это, поспешил вслед за ними. Окончив молитву, Иов обратился к Мелетию с словами, что в его "Апологии" говорит дух нечистый и гордый и чрез нее вводятся в Церковь проклятые латинские ереси. Мелетий начал защищаться и, когда из церкви перешли в комнаты митрополита, спросил, в чем его обвиняют. Тогда протоиерей Мужиловский развернул печатную "Апологию", прочел в ней несколько оглавлений - об опресноках, о Петре как Вселенском пастыре, о Церкви, основанной на Петре, о верховной власти папы над всею Церковию и пр. и воскликнул: разве это не противно православной Церкви, разве не хула против нее? При дальнейших прениях Мелетию объявили, что он из-за трех русских писателей, не апробованных Церковию, осмелился приписывать всей Церкви их заблуждения и ереси, что он оскорбил всю Церковь и пред всею Церковию должен покаяться и что тогда только он будет принят Собором в общение, если отречется от своей "Апологии", даст клятву никогда впредь не возмущать Церкви и не отступать от нее и обещает не возвращаться в Дерманский монастырь, а остаться в Киеве. К вечеру митрополит и находившиеся с ним уехали в лавру, а Мелетию прислали для подписи приготовленную формулу отречения. Мелетию она не понравилась, и он переделал ее, переписал своею рукою, но, не подписав, отослал в лавру, а сам отправился туда же ко всенощной. В алтаре лаврской церкви от Мелетия настоятельно потребовали, чтобы он подписал составленное им же самим отречение, и он подписал. На праздник Успения Пресвятой Богородицы Мелетий участвовал в совершении Божественной литургии вместе с митрополитом Иовом и прочими архиереями в большой лаврской церкви. По прочтении Евангелия все святители с сослужащим духовенством вышли из алтаря на средину церкви и стали на амвоне; у всех в руках были листы печатной "Апологии" и зажженные свечи. Наместник Мелетия в Свято-Духовском виленском монастыре Иосиф Бобрикович взошел на кафедру и от имени Мелетия прочел следующее отречение: "Я, Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, будучи подозреваем всею нашею Русскою Церковию в отступничестве от православной веры Восточной Церкви, а после издания под моим именем книжки, названной "Апологиею", еще более заподозренный в том же отступничестве, торжественно объявляю всей моей Русской Церкви чрез вас, присутствующих теперь в св. Печерской обители, во храме Успения Пречистой Девы Богородицы, что отчасти я виноват сам в таком заблуждении против православных догматов, но большею частию оно произошло от злого умысла той особы, которой мною доверено было издать "Апологию" на польском языке, именно от злого умысла Кассиана Саковича, начальника дубенского Преображенского монастыря. Сознавая и признавая такое мое неосторожное заблуждение против православных догматов Восточной Церкви, молю Господа Бога, да будет милостив к моему прегрешению, а всей Церкви моей Русской пред тем же милосердым Богом добровольно даю обещание, что впредь буду остерегаться того всею моею душою. Во свидетельство моего раскаяния я пред очами всех вас, в сей св. церкви предаю бесчестию, раздираю и попираю ногами мою "Апологию", памятуя клятву, которую изрек я Господу Богу в тот час, когда при преосвященном господине моем (митрополите) и прочих архиереях нашей Русской Церкви был рукополагаем на архиерейство от святейшего патриарха Иерусалимского Феофана под власть святейшего патриарха Константинопольского". Вслед за тем наместник Мелетия действительно разорвал листы "Апологии" и бросил к своим ногам. Тогда митрополит Иов предал проклятию "Апологию" и Кассиана Саковича, рвал листы "Апологии", поджигал свечою и топтал ногами, и сам Мелетий Смотрицкий также проклинал пред всею Церковию свою "Апологию" и Саковича, рвал ее, жег и топтал; то же повторили и прочие архиереи и низшие духовные лица. Радость была общая.

На следующий день, 16 августа, заседание Собора происходило в Киево-Михайловском монастыре, и в этом заседании присутствовали кроме прежних архиереев Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, епископ Витебский и Мстиславский, и Исаия Копинский, называвшийся теперь уже архиепископом Смоленским и Черниговским. Здесь было доложено Собору повеление короля, состоявшееся на предшествовавшем варшавском сейме, чтобы и чуждающиеся унии русские духовные съехались и между собою обсудили, как бы по примеру католического духовенства и униатского принять участие в посильном вспоможении Речи Посполитой при тогдашних военных обстоятельствах. Это-то королевское повеление и было законным предлогом, по которому митрополит Иов безбоязненно разослал свои грамоты по всему государству, приглашая свое духовенство и мирян на Собор в Киев к празднику Успения, хотя воспользовался созванным Собором и для своих, собственно церковных целей. Обсуждая предложение короля, присутствовавшие на Соборе хотя и указывали, что православные архиереи за непринятие унии живут вдали от своих епархий и не пользуются своими церковными имениями, да и все православное духовенство живет в бедности и довольствуется только приношениями и милостынею от мирян, однако ж положили сделать какие-то пожертвования и от православного духовенства на нужды отечества и об этом довести до сведения следующего сейма чрез русских послов. На том же заседании составлена и подписана была грамота от лица Собора ко всему православному русскому народу, в которой митрополит и архиереи, в том числе и Мелетий Смотрицкий, удостоверяли, что они как доселе не мыслили ни о каком отступничестве в унию, так и впредь клятвенно обещаются беречься от того при помощи Божией до самой своей кончины, а вместе просили и убеждали всех православных пребывать твердыми в христианском благочестии и в вере, Богом преданной, апостолами проповеданной. Соборами Вселенскими утвержденной и кровию мучеников запечатленной. Чрез несколько дней, когда Смотрицкий уже уехал из Киева, некоторые начали распространять молву, будто "Апологию" Смотрицкого рвали, жгли и топтали в печерской церкви только пресвитеры. И митрополит вместе с остававшимися еще при нем архиереями для успокоения народа издал 24 августа новую грамоту, которою свидетельствовал, что и он сам, митрополит, и сам Смотрицкий, и прочие владыки прокляли "Апологию", рвали, жгли и попирали ногами. Обе эти грамоты, равно как и другие документы, относящиеся к Собору, осудившему "Апологию" Смотрицкого, тогда же, 30 августа, напечатаны в небольшой брошюре под названием "Аполлия (Погибель) Апологии", и брошюра посвящена от лица присутствовавшего на Соборе духовенства экзарху Константинопольского престола Львовскому епископу Иеремии Тиссаровскому, который почему-то не мог присутствовать на Соборе.

Непродолжительно, однако ж, было раскаяние Смотрицкого. Как только он вырвался из Киева и возвратился в свою Дерманскую обитель, он тотчас написал на польском языке "Протестацию против Киевского Собора 1628 года" и 7 сентября уже напечатал ее во Львове. В ней, излагая историю дела по-своему, Мелетий жаловался особенно на митрополита Иова и Петра Могилу, что они обходились с ним слишком сурово и несправедливо, не хотели выслушать никаких его оправданий, действовали на него одними угрозами; объявлял всем, что отрекся от своей "Апологии" не добровольно, а по принуждению, из страха смерти; выражал сожаление, что не вкусил славной смерти за истину; отрекался пред всем русским народом от всего, что говорил, писал и подписал на этом Соборе; исповедовал свой грех пред Богом и всею католическою Церковию и просил молиться за него и пр. Вскоре явилось и другое сочинение Смотрицкого. Еще в день своего приезда в Киев, 13 августа, он получил письмо от виленского Свято-Духовского братства и монастыря, которые просили его разрешить их недоумение, "так как одни считают его униатом, а другие утверждают, что он замышляет какие-то новости и покушается разорвать Русь на три части". Смотрицкий тогда же кратко отвечал, что вовсе не думает троить Русь, а желает и старается, чтобы и раздвоенную Русь привести к соединению. Теперь, живя спокойно в своей Дерманской обители, он написал и 12 декабря отправил в Вильну обширный ответ, который в следующем году и напечатал под заглавием "Паренесис (Увещание) к виленскому Свято-Духовскому братству, а в лице его и ко всему тамошнему русскому народу". Здесь Смотрицкий уже не скрывается, что принял унию, и объясняет, почему принял; убеждает всех последовать его примеру; напоминает братчикам, как они еще в 1623 и 1626 г. высказали желание войти в соглашение с униатами, да только не решились отказаться от Константинопольского патриарха; советует им избрать себе отдельного, самостоятельного патриарха у себя дома; утверждает, что они напрасно борются против унии, что уния непременно восторжествует и Русь рано или поздно сделается униатскою и пр. ...Со стороны православных выступил против Смотрицкого слуцкий протоиерей Андрей Мужиловский и издал "Антидотум (Противуядие)" против его "Апологии". В "Антидотуме" доказывалось, по местам довольно резко и бранчиво, что Смотрицкий говорит неправду в своей "Апологии", излагая побуждения, заставившие его путешествовать на Восток, и умствует неосновательно и несправедливо, усвояя всей Русской Церкви заблуждения только некоторых ее писателей; опровергались рассуждения Смотрицкого об исхождении Святого Духа и от Сына, о главенстве папы, о чистилище, об опресноках и пр., приложенные к "Апологии", и сам Смотрицкий изображался как человек двуличный, беспокойный и крайне непостоянный, перешедший в унию только по своекорыстию и гордости. "Антидотум" посвящен был митрополиту Иову и вышел из печати не позже конца 1628 или начала следующего года, так как 3 апреля последнего года Смотрицкий издал уже свое опровержение на эту книгу под названием "Экзетесис, или Росправа, между Апологиею и Антидотумом". Тут Смотрицкий нападает с бранью не только на самого Мужиловского, но и на всю православную Церковь, на Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса, называя его прямо кальвинистом, на прочих восточных архипастырей, представляя их совершенными невеждами, на русских архипастырей и пастырей, величая их еретиками, наемниками, невеждами, и на всех православных русских, укоряя их в жестоком обращении с униатами, оправдывает себя против обвинений, взведенных на него Мужиловским, и оканчивает убеждениями к русским принять унию для их собственного блага.

Дело Смотрицкого возбуждало живейшее участие в Риме. Там была великая радость, когда получены были известия о принятии им унии. И сам папа Урбан VIII удостоил его своим посланием (от 7 октября 1628 г.), в котором, приветствуя его с обращением из схизмы к католической Церкви, выражал желание, чтобы он старался обратить и других схизматиков. Все сочинения Смотрицкого, начиная с "Апологии", написанные в защиту унии и латинства против православия, вызывали между католиками неумеренные похвалы. Многие, в том числе кардиналы, писали к нему письма и величали его ученейшим мужем и польским Цицероном. Сам папа пожелал иметь эти сочинения в латинском переводе - Мелетий перевел свои сочинения и переслал папе, а папа приказал положить манускрипт Мелетиев в своей избранной апостолической библиотеке в замке Святого ангела.

Потерпев такое тяжкое уничижение и неудачу с своим проектом унии на Киевском Соборе, где присутствовали одни только православные, Смотрицкий употреблял все усилия, чтобы состоялся другой Собор, больший, на котором сошлись бы между собою православные и униаты и на котором он надеялся увидеть торжество своего проекта. При содействия князя Александра Острожского-Заславского, теперь уже воеводы киевского, особенного покровителя Смотрицкого, мысль эта была доведена до сведения короля на варшавском сейме 1629 г., бывшем в начале года, - мысль не новая, возникавшая и на прежних сеймах. Многие сенаторы и некоторые даже из православных послов выразили ей полное сочувствие и ходатайствовали пред королем об осуществлении ее, находя, что это послужило бы лучшим средством к успокоению обеих враждующих сторон. И король еще на сейме издал универсал, которым приказывал, чтобы 28 октября того же года православные и униаты съехались на один общий Собор во Львове для взаимного соглашения и примирения, а предварительно те и другие для лучшего приготовления себя к этому Собору составили свои частные Соборы, или съезды, 9 июля, православные в Киеве, униаты же во Владимире Волынском, о чем Рутского известил король от 29 марта. Униаты действительно имели в назначенное время свой съезд на мызе Фалимиче, неподалеку от Владимира, принадлежавшей Луцкому епископу. Разослал и православный митрополит от 12, 21 и 24 апреля грамоты и письма к своим духовным и мирянам и, ссылаясь на королевский универсал, приглашал их съехаться в Киев к 9-му числу июля, которое, по старому календарю, падало на 29 июня, т. е. на праздник Петра и Павла. Но многие из православных начали протестовать против предполагавшихся Соборов в Киеве и Львове, понимая замыслы униатов. Первый протест заявили от 29 апреля православные воины, находившиеся в королевском войске под Мальбурком; второй, от 25 июня, - все запорожское войско; третий, от 5 июля, - киевское дворянство. В это последнее число приехал в Киев комиссар от короля Адам Кисель (православный), назначенный быть блюстителем порядка на Киевском Соборе, и настаивал, чтобы Собор непременно открылся в положенное время. И он действительно открылся 9 июля (29 июня) в Киево-Печерской лавре после Божественной литургии, которую совершал сам митрополит. Но на первом же заседании присутствовавшие напали на своих послов, бывших на сейме, на чашника земли Волынской (Лаврентия Древинского), подсудка брацлавского и какого-то пана Баковецкого, за участие их в ходатайстве пред королем об издании этого универсала и заявили, что отказываются ехать на Львовский Собор, так как он имеет целию распространение унии. Хотели, чтобы к этому протесту подписался и митрополит, но Борецкий не согласился. Воевода киевский князь Заславский пытался прогнать казаков, находившихся на Соборе и, вероятно, много шумевших, но ничего не мог сделать. На следующий день Собор вновь открылся в лавре с дозволения настоятеля, но львовские послы противились этому; обвиняемые - чашник волынский и подсудок брацлавский - начали было оправдываться пред Собором и всю вину слагали на одного Баковецкого, но казаки тотчас подняли крик и своими угрозами заставили всех разойтись. На четвертый день от начала Собора Борецкий, встретившись в Пустынно-Николаевском монастыре с князем Заславским, просил у него совета, что делать, так как дворянство протестовало против Собора и не явится на него, а казаки постановили не дозволять этого Собора под страхом смерти. В тот же день (12 июля) митрополит и прочие духовные объявили Адаму Киселю, что не могут продолжать Собора вследствие протестации от дворян, а Кисель занес об этом в киевские городские книги. По закрытии Киевского Собора православные отправили трех своих послов к королю просить у него извинения, что они не могут явиться на Собор во Львове, так как этому противятся киевское дворянство, Львовский епископ и все братства, причем поручили послам сказать королю: мы думали, что Собор во Львове назначается для того, чтобы униты и неуниты согласились на нем только относительно распределения между собою церковных имуществ, монастырей и приходских церквей, а не относительно унии в вере; на последнее мы никак не можем решиться без согласия патриархов, чтобы опять не произошли такие же волнения, если даже небольшие, какие были при первоначальном принятии унии. Неизвестно, как принял король эти оправдания православных, но Собора во Львове не отменил.

К назначенному сроку съехались туда почти все униатские владыки, и между ними Мелетий Смотрицкий и сам митрополит Рутский, многие монахи базилиане и знатнейшие из белого духовенства, всего до ста человек. Прибыл также королевский комиссар князь Александр Острожский-Заславский. Но из православных не прибыл никто. В день 28 октября - это было воскресенье, когда надлежало открыться Собору, совершена была в кафедральном костеле ранняя литургия в присутствии Львовского арцибискупа и униатских владык, и по окончании ее королевский проповедник иезуит Бембус произнес витиеватое Слово, заранее приготовленное, которым убеждал православных принять унию, хотя из православных едва ли кто и был в костеле, разве только из любопытства. Спустя несколько времени в том же костеле совершил позднюю литургию сам митрополит Рутский с своими епископами и многочисленным духовенством. Но открыть Собора они не могли, потому что не было никого из православных. Несколько раз посылал Рутский приглашать православного Львовского епископа Иеремию Тиссаровского и подчиненное ему духовенство и вообще православных - все было напрасно. После обеда униаты в мантиях совершили процессию в королевский замок, протестуя тем против православных, духовных и светских, не явившихся на Собор вопреки приказанию короля. Князь Заславский посылал к православному Львовскому братству, чтобы члены его явились в замок к униатам, но братство прислало только двух членов и объявило: это дело не наше, а наших старших духовных. На третий день, т. е. во вторник, прибыли из Вильны православные чернецы Свято-Духовского монастыря и два светских братчика, князь Пузина и чашник волынский Лаврентий Древинский. В среду митрополит Рутский со всеми своими владыками и монахами приходил осмотреть новую каменную церковь православного Львовского братства, уже оконченную, но еще не освященную. Священник братской церкви отец Боярский и несколько братчиков встретили митрополита и провели его в церковь. Вскоре прибыли туда же князь Пузина и Древинский, представились митрополиту и беседовали с ним. При выходе из церкви митрополит и все униаты обратились к востоку и запели: "Подаждь утешение рабом своим, Всенепорочная", а поляки, бывшие с ними, закричали: "Слава Богу, примирение, примирение, уния, уния!" Отец Боярский пригласил митрополита и всех сопутствовавших ему к себе в дом, где находилось и братство, и чествовал вином. При этом Смотрицкий сказал: "Хорошо было бы, отцы, если бы вы стали нами, а мы вами и пошли вместе нашею торною дорогою". Древинский отвечал: "Мы хотим держаться того, что постановлено для нас на седми Вселенских Соборах св. отцами, а не теперешних нововведений". Скоро за тем все разошлись. В четверг епископ Владимирский Мороховский присылал просить православное братство, чтобы ему позволили отслужить в братской церкви, и ему отвечали: "Если имеет грамоту и позволение от патриарха, то пусть служит". В пятницу виленские чернецы и братчики князь Пузина и Древинский были у униатов и просили их походатайствовать пред королем за православных, что они не могли явиться на Собор, а равно походатайствовать и о том, чтобы король дозволил Цареградскому патриарху приехать в Литовскую землю, и примолвили: "Что постановит патриарх, на то все мы будем согласны". Униаты отказались ходатайствовать и сказали: "Если уж теперь вы не желаете принять унии, то пусть каждый делает, что хочет, и держится своего, как может; мы слушаемся папы, а не патриарха". И с тем разошлись. Через три дня все униатские владыки и прочие униаты, приезжавшие на Собор, разъехались из Львова, прожив в нем более недели, а Собор так и не открывался. После этого, возвратившись в Дерманский монастырь, Мелетий Смотрицкий не появлялся более на поприще общественной деятельности, а уединенно провел последние годы своей жизни в своей обители, занимаясь управлением ее и предаваясь строгим монашеским подвигам. Он не оставлял своей любимой мысли и в феврале 1630 г. послал к папе свой проект о приведении русских схизматиков к унии, но проект остался без последствий. С августа 1633 г. Смотрицкий начал жаловаться на свою болезнь, а 27 декабря скончался. Тело его погребено в церкви Дерманского монастыря самим митрополитом Рутским, который тогда же разослал о смерти Мелетия окружное послание.

Доселе мы почти исключительно занимались ходом борьбы, которую должна была выдержать Западнорусская Церковь против своих врагов во дни митрополита Иова и которая, к сожалению, оставалась главнейшим явлением в ее жизни и теперь, после восстановления ее иерархии Иерусалимским патриархом. Обратимся к другим явлениям этой жизни при том же митрополите. Киевский Собор 1628 г. обнаружил, что Церковь, управляемая митрополитом Иовом, несмотря на все гонения и притеснения, какие терпела, имела уже вид довольно благоустроенный. В Киеве, при кафедре митрополита, существовала капитула (вроде прежнего крылоса или нынешней консистории), и такая же капитула существовала и в другом городе митрополичьей епархии - Слуцке при соборной церкви. Приходские церкви разделены были по округам, и в этих округах для заведования церквами и духовенством учреждены были протопопы, для чего, как мы упоминали, еще в 1623 г. Иов посылал своего уполномоченного иеромонаха с окружною грамотою. На Киевском Соборе присутствовали и под одною из грамот его подписались протопопы: киевский со всею киевской капитулою, слуцкий со всею капитулою соборной слуцкой церкви, острожский, корецкий, дубенский, чудновский, копыеский, шкловский и многие другие. Монастыри разделены были на три округа, которые находились под ведением так называвшихся протов: под тою же соборною грамотою подписались: архимандрит кронский (в Ковенском повете) и наместник митрополии Киевской, прот монастырей княжества Литовского; игумен Скита в Угорнике (в Галиции), прот монастырей воеводства Русского (Галицкого), Белзского и Подольского и игумен любартовский, прот монастырей воеводства Киевского, Волынского и Брацлавского. Число православных монастырей было еще довольно значительно и даже увеличивалось вследствие основания новых монастырей. В Киеве и его окрестностях кроме Михайловского митрополичьего и лавры существовали монастыри Пустынно-Николаевский, Богоявленский братский, Кирилловский и Межигорский. В Вильне, как и прежде, был только один монастырь Свято-Духовский, но в подчинении ему находились монастыри: минский Петропавловский, мужеский и женский, Евейский в воеводстве Троцком, Цеперский и Сновский в воеводстве Новогрудском, Новодворский в повете Пинском, Селецкий в воеводстве Минском и др. Из них минский мужеский Петропавловский монастырь в 1623 г. получил в дар от минского судьи Мартина Володковича фольварок Переспу, находившийся неподалеку от Минска, а минский женский монастырь, основанный только в 1618 г. по благословению свято-духовского архимандрита Леонтия Карповича, стараньем игуменьи Евгении Шамбелевны теперь приведен к совершенному окончанию и устройству и получил благословленную грамоту (25 августа 1624 г.) от митрополита Иова Борецкого. Львовское ставропигиальное братство удерживало за собою монастыри Онуфриевский и Уневский. В Слуцке благодаря покровительству, какое оказывал православным местный владелец князь Христофор Радзивилл, литовский гетман, продолжали существовать три монастыря: Свято-Троицкий, Ильинский женский и Преображенский братский. К первому по воле Радзивилла приписан был в 1627 г. монастырь Морочский, находившийся в Мозырском уезде, при устье речки Морочи. Для второго, т. е. Ильинского, монастыря поставлена была в 1624 г. с согласия Радзивилла новая игуменья Христина Косцюшковна митрополитом Иовом Борецким. А в братском Преображенском монастыре тот же митрополит благословил в 1628 г. своею грамотою соорудить новую церковь во имя Преображения Господня на месте прежней, тогда сгоревшей. Паисий Ипполитович, епископ Холмский, под одним из актов Киевского Собора 1628 г. подписался "строителем монастыря Мелецкого", в котором, вероятно, и имел пребывание. Исаия Копинский, архиепископ Смоленский и Черниговский, под тем же актом подписался "архимандритом монастырей заднепровских": так назывались два прилуцких монастыря - Густынский и Ладинский и третий Лубенский Мгарский, основанные и устроенные преимущественно на пожертвования супруги князя Михаила Корыбута Вишневецкого Раины Могилянки, при ближайшем участии самого же Исаии или им непосредственно, и отданные ему

Раиною в пожизненное владение. Там он и сделавшись епископом имел постоянное пребывание, переходя из одного монастыря в другой; сам назначал им игуменов, или наместников, воздвиг и освятил церкви и кельи; сам выкопал с одним только послушником своим Геннадием в Ладинском монастыре пещеру и начал копать такую же и в Мгарском. В числе присутствовавших на Киевском Соборе 1628 г. упоминаются настоятели еще четырехмонастырей: Почаевского (Иоанн Железо), Тригорского, Бережанского и Творовского.

Новых монастырей во дни митрополита Иова возникло пять. В 1622 г. королевский дворянин Константин Долмат, основавший четыре года тому назад Чеперский монастырь, пожелал учредить еще новый монастырь. Для чего, пожертвовав два свои имения - Дятелович и Люменец в Пинском уезде, просил киево-печерского архимандрита Елисея Плетенецкого устроить на эти средства в первом из названных имений общежительный монастырь при церкви Преображения Господня, с тем чтобы он навсегда оставался в послушании Константинопольскому патриарху и в зависимости от Киево-Пёчерской лавры: воля жертвователя тогда же была исполнена. В 1626 г. князь Богдан Богданович Соломерецкий задумал было основать общежительный Свято-Духовский монастырь на 25 человек в имении своем Борколабове, в Оршанском повете, назначил на содержание монастыря кроме земель в самом Борколабове три села: Костянку, Вороновку и Стайки с землями и крестьянами - и желал подчинить этот монастырь Мелетию Смотрицкому как Полоцкому архиепископу и архимандриту виленского Свято-Духова монастыря, а также и всему виленскому Свято-Духовскому братству. Но по обстоятельствам времени и вскоре последовавшей кончине князя Богдана Богдановича намерение его об основании монастыря теперь не осуществилось, а было исполнено, как увидим, уже впоследствии его наследниками. Около 1626 г. основатель Евейского монастыря князь Богдан Огинский, подкоморий троцкий, с женою своею Анною - Раиною положил начало общежительному монастырю в имении своем Кронах (Ковенского повета), соорудил в нем каменную церковь во имя Пресвятой Троицы и, умирая, завещал на покупку местности для монастыря две тысячи коп литовских грошей. И в 1628 г. кронский архимандрит, как мы упоминали, уже присутствовал на Киевском Соборе. А в следующем году жена покойного князя Богдана Огинского передала монастырю два имения свои. Кроны и Войкгово, и несколько фольварков, купленных ею на оставленные мужем и свои собственные деньги, и в фундушевой записи выразила свою волю, чтобы при монастыре существовала школа, чтобы настоятель и вся братия монастыря неизменно оставались в послушании Цареградскому патриарху, и отдала этот монастырь "в дозор, в моц и подавано" православному митрополиту. В 1628 г. новогрудский каштелян Василий Коптя по желанию матери своей Аполлонии Волович Война, каштелянши брестской, питавшей особенное благоговение к чудотворной Купятицкой иконе Богоматери, купил село Купятицкое в Пинском повете, устроил здесь монастырь, наделил его землями и крестьянами и подчинил виленскому Свято-Духову монастырю, так как оттуда принял для своего Купятицкого монастыря первого игумена Илариона Денисовича и первых иноков. Около 1630 г. подкоморий Богдан Стеткевич Заверский с женою своею Еленою Богдановною, княжною Соломерецкою, купив село Кутейно в Оршанском повете, основал мужеский Кутеинский монастырь во имя Рождества Христова и посадил в нем игуменом отца Иоиля Труцевича, а мать Богдана, жена брацлавского подкомория Вильгельма Стеткевича княжна Анна Богдановна Огинская с другим сыном своим Яном основала в том же селе, неподалеку от мужеского, только на другой стороне реки Кутеенки, женский монастырь во имя Успения Пресвятой Богородицы, поставив в нем игуменьею Евфросинию Михайловну Киркоровну. В следующем же году та же Анна Богдановна пожертвовала на мужеский Кутеинский монастырь слободу Белковщину, с тем чтобы игумен и братия, если пожелают, устроили там новый монастырь, завели школу еллино-словенского, латинского, польского и русского языков и друкарню, а на женский Кутеинский монастырь пожертвовала имения Свистолки, Тишино и Вораксино, чтобы игуменья и сестры монастыря, если пожелают, устроили в Свистолках новый женский монастырь. Непременным условием при основании и этих монастырей положено было то, чтобы они вечно оставались в православии и под верховною властию Константинопольского патриарха, в зависимости от православного Киевского митрополита.

Король Сигизмунд III, хотя не признавал православной иерархии, восстановленной патриархом Феофаном, и не оказывал надлежащего покровительства православной Церкви, не переставал, однако ж, пользоваться правом подаванья по отношению к некоторым православным обителям: в 1625 г., 7 февраля он пожаловал Киево-Печерский монастырь со всеми его угодьями и доходами в пожизненное управление вновь избранному архимандриту Захарию Копыстенскому; в 1626 г., 16 февраля киевский Кирилловский монастырь шумену Софронию Жеребилу-Лубонскому, а в 1627 г., ноября 29-го Киево-Печерский монастырь архимандриту Петру Могиле.

Братства по-прежнему стояли на страже православия. Они, как мы видели, посылали своих представителей на Соборы по приглашению самого митрополита и имели там сильный голос; посылали также уполномоченных на сеймы и сеймики с своими ходатайствами и в подкрепление этих ходатайств делали иногда общие складчины. Кроме того, каждое братство имело свой определенный круг деятельности, заботилось о своей церкви или монастыре, о своем духовенстве, о своей богадельне или госпитале, а некоторые содержали еще свои школы и типографии. Старейшими братствами считались два ставропигиальные: Львовское и Виленское. За ними следовали по времени своего учреждения братства: Перемышльское, Минское, Могилевское, Слуцкое, не говорим о других, менее известных, каковы: Драговинское, Рогатинское и подобные. Самые молодые братства были киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское.

Первое место между братствами принадлежало Виленскому, во главе которого несколько лет сряду находился ученейший иерарх Мелетий Смотрицкий как архимандрит Свято-Духовского монастыря. Виленское братство первое принимало на себя удары врагов православия и первое же отражало эти удары, защищая права и интересы не только свои собственные, но и всей православной Церкви. Особенное уважение к нему православных выражалось уже тем, что они, учреждая новые обители, отдавали их большею частию под надзор и руководство виленскому Свято-Духовскому монастырю в полной надежде видеть их всегда твердыми в православии. И Виленское братство с своим монастырем оказывало чрез эти обители, число которых восходило До десяти, свое благотворное влияние на всю Литву и Белоруссию. Братское училище и типография находились в таком состоянии, что заслужили одобрительный отзыв о них самого митрополита Иова. Училищем управлял муж, пользовавшийся уважением того же митрополита, иеромонах Иосиф Бобрикович. До 1625 г. он был только "ректором школ и казнодеем", т. е. церковным проповедником в Свято-Духовском монастыре, потом сделался наместником настоятеля в монастыре Мелетия Смотрицкого, не переставая быть и ректором школ, а по переходе Смотрицкого в унию сделался "старшим" Свято-Духова монастыря, оставаясь вместе и ректором училища. Типография братства работала непрестанно. Она издала на польском языке известные уже нам сочинения Мелетия Смотрицкого, которые он писал в защиту братства и всего православия. Издавала богослужебные книги, иные по нескольку раз, каковы: Псалтирь (в 1621, 1623, 1627 и 1631 г.), Требник (1624 и 1628 г.), Служебник (1624), Полуустав (1622), Новый Завет с Псалтирью (1623), Часослов с Псалтирью (1631). Издала учебные книги: Букварь (1621) и Грамматику (1629). Издала и книгу учительную - Беседы святого Макария Египетского. Эти Беседы в числе пятидесяти переведены были вновь с греческого языка на русский "працею и стараньем иноков общежительнаго монастыря церкви Святаго и Животворящаго Духа, в Вильни, року 1627". Братство имело и свою библиотеку на разных языках. К сожалению, много книг из этой библиотеки, греческих и латинских, восточных и западных богословов и разных историков, присвоил себе Мелетий Смотрицкий. Братство доверчиво высылало ему книги по его усиленной просьбе, когда он поселился в Дерманском монастыре. Мелетий, перешедши в унию, не захотел возвратить этих книг, несмотря на неоднократные напоминания и просьбы о том со стороны братства, равно как не возвратил и драгоценной архиерейской ризницы и других церковных вещей, взятых из Свято-Духовской обители, так что братство принуждено было начать против него иск, оценивая свои убытки в десять тысяч польских злотых.

Львовское братство занималось преимущественно своими собственными делами, продолжая давнюю борьбу с местными латинянами. Много также озабочивала его постройка каменной церкви во имя Успения Пресвятой Богородицы, тянувшаяся уже более тридцати лет среди разных препятствий и требовавшая великих издержек. Главными помощниками братству в этом деле были молдавские государи, в последнее время - Радул Михня и Мирон Барнавский. Благодаря особенно пожертвованиям последнего церковь наконец была совершенно окончена и в начале 1631 г. торжественно освящена Львовским епископом Иеремиею Тиссаровским, к общей радости братства и всего православного народа. На освящение церкви приезжал из Киева от митрополита Иова киево-печерский архимандрит Петр Могила, который оставался потом во Львове довольно долго и по данной уполномоченности от митрополита старался действовать для поддержания православия в Перемышльской епархии. Были также пожертвования на львовскую братскую школу, называвшуюся гимназиею: в 1622 г., как мы уже упоминали, завещал на нее полторы тысячи червонных золотых гетман Сагайдачный, а в 1630 г. записал на нее более 2000 злотых львовский купец Иван Аффендик. Братская типография сгорела в 1628 г., но скоро была восстановлена, для чего старосельским старостою Димитрием Карлочием пожертвовано было 500 злотых. Впрочем, книг, напечатанных тогда в этой типографии, известно весьма немного. Из напечатанных до пожара ее известна только одна "Апология" Смотрицкого на польском языке, а из напечатанных после пожара известны три: а) Октоих (1630), б) "Верше с трагедии: Христос пасхон (страждущий), св. Григория Богослова, во св. Великий Пяток и на день Воскресения Христова" (1630) и в) "Иоанникия Волковича размышление о муце Христовой и стихи на Воскресение Христово" (1631). Октоих предварительно был исправлен; для этого приняты были два печатных его издания: московское 1594 г. и дерманское 1604 г. и два списка: славянский, доставленный молдавским господарем Мироном Барнавским из Нямецкого монастыря, и греческий, присланный Цареградским патриархом Кириллом Лукарисом. Кроме того, трудившиеся над изданием Октоиха поместили в нем несколько вновь переведенных ими с греческого языка тропарей, кондаков и икосов.

О школах Перемышльского и Минского братств не сохранилось известий за настоящее время. Могилевское братство принуждено было наконец передать свою школу около 1624 г. униатскому игумену Спасского могилевского монастыря Гервасию Гостиловскому, наместнику Полоцкого архиепископа Антония Селявы. Зато два новые братства, киевское Богоявленское и луцкое Крестовоздвиженское, с их школами более и более укреплялись. Киевское церковное братство вместо первоначальной небольшой церкви во имя Богоявления, построенной гетманом Сагайдачным, пожелало соорудить в своем монастыре большую церковь, также во имя Богоявления, и в ней два придела: Благовещения Пресвятой Богородицы и преподобных Антония и Феодосия Печерских - и обратилось с просьбою о помощи в Москву. Царь прислал сорок соболей. Но как этой помощи оказалось недостаточно, то члены братства, духовные и мирские, в другой раз отправили в Москву к царю, патриарху и думному дьяку Грамотину свои грамоты (от 10 апреля 1625 г.), в которых, извещая, что церковь их при содействии от царя уже доведена до верха, но еще не имеет ни крова, ни иконостаса, вновь просили пособия для окончания своей церкви, а также просили возвратить им грамоту, данную братству Иерусалимским патриархом Феофаном, которая послана была ими к царю в прошлый раз вместе с их просительными грамотами. Получив вскоре пособие из Москвы и окончив свою церковь, те же братчики послали к царю новую грамоту (от 17 генваря 1626 г.), в которой усердно благодарили его за оказанные милости и умоляли пособить еще для украшения их церкви. Киевское братство весьма быстро увеличивалось: около 1630 г. оно заключало в себе уже почти все местное духовенство и дворянство, многих членов из других сословий и все запорожское войско. Братский монастырь по грамоте патриарха Феофана удерживал за собою имя патриаршей ставропигии, хотя соборным решением восточных иерархов в 1626 г. и был подчинен власти своего епархиального архиерея вместе с другими такими же ставропигиями. Гетман Сагайдачный, которого не без основания называли "фундатором" братского монастыря и школ, пожертвовал на них очень значительную сумму, но кроме того и кроме своих членских взносов члены братства старались для усиления своих средств приобретать дворовые и торговые места в Киеве. Одного только недоставало братству: королевской грамоты. Наконец, по просьбе киевского дворянства и по ходатайству сенаторов и земских послов король пожаловал братству и свою грамоту (19 февраля 1629 г.), которою утверждал на вечные времена как самое братство, так и его церковь и богадельню, не упомянув почему-то о школе. Из ректоров братского училища известны только два: инок Кассиан Сакович (1622) и Томаш, т. е. Фома Иевлевич (1631). Ректор Сакович оставил память как о себе, так и об училище в своих "Вершах" ("Стихах"), которые сочинил на смерть гетмана Сагайдачного и которые тогда же были напечатаны в особой брошюре. В стихах он довольно подробно и точно и довольно искусно изобразил всю жизнь знаменитого гетмана и его заслуги для отечества, для православной Церкви, для Киево-братского монастыря и школы и для других монастырей и школ. Эти "Стихи", написанные употреблявшимся тогда в крае русским языком, были читаны над гробом Сагайдачного двадцатью "спудеями" (т. е. студентами) Саковича, которые, вероятно, учились у него поэзии и имена которых все напечатаны при стихах в брошюре. В числе учеников встречаются "бурмистровичи", "протопоповичи".

Луцкое братство с его церковию, училищем и богадельнею было утверждено грамотою короля еще в 1619 г. Братская церковь по грамотам Иерусалимского патриарха Феофана (1620) и Цареградского патриарха Кирилла Лукариса (1623), считалась патриаршею ставропигиею, хотя потом (1628) соборным решением и подчинена была власти епархиального архиерея. В 1623 г. патриарх Лукарис утвердил и братский устав, в котором, между прочим, было сказано: "Братия всеми мерами обязаны заботиться о благолепии церкви, о постоянном в ней добром проповеднике и о школе, чтобы юноши при попечении своих родителей имели приличное содержание и образование" (ст. 17). В следующем году Луцкое братство по примеру других братств учредило у себя киновию, или общежительный монастырь, и начертало для него правила, между которыми находилось и следующее: "Так как и певчие принадлежат ко внешней церковной красоте, то мы требуем, чтобы игумен содержал на общем столе протопсалта, т. е. старшего певца и школьного учителя, равно заботился отечески и о других отроках, способных к пению... А для смотрения за всеми теми отроками и за всею школою и для наблюдения за их порядком игумен и братия имеют выбрать из среды себя способного на то ректора, который, не требуя за науку никакой платы, должен будет повседневно наблюдать за обязанностями как учителя, так и учеников и в каждые четыре недели производить испытание, чему научатся" (ст. 6). Перечисляя затем средства для содержания своего монастыря, каковы: взносы самих иноков при поступлении в монастырь, собирание милостыни, церковные доходы от продажи свеч, просфор и пр., возделывание монастырских огородов, рукоделия иноков, члены Луцкого братства в особенности указывали на заведение при монастыре типографии. Все же недвижимые имущества, принадлежащие братству, оставляли в ведении и распоряжении светских братчиков, дворян и мещан луцких, с тем чтобы доходы с этих имений употреблялись на строение или мурование церкви и всякие ее нужды, на призрение богадельных нищих и бедных учеников, на содержание их учителей, на убогих членов братства и под. Начертав устав для своего монастыря, братство начертало (около 1624 г.) довольно подробные правила и для своей "греко-латино-славенской" школы, устроенной "советом и повелением" Цареградского патриарха Кирилла и "благословением" митрополита Киевского Иова. Здесь собственно о науках и обучении им было сказано: "Дети в школе должны быть разделены натрое: одни будут учиться распознавать буквы и складывать, другие - учиться читать и выучивать наизусть разные уроки, третьи - учиться объяснять читанное, рассуждать и понимать" (ст. 9); "учитель обязан учить учеников и на письме им предлагать от св. Евангелия, от книг апостольских, от всех пророков, от учения св. отцов, от философов, поэтов, историков и прочее" (ст. 12); "в субботу должны повторять все, чему учились в продолжение недели, и должны учиться пасхалии, и лунному течению, и счету, и вычислению, и правилам церковного пения" (ст. 13); "в школе прежде всего учат складывать буквы; потом учат грамматике и вместе церковному чину, чтению и пению; приучают также ежедневно, чтобы дети один другого спрашивали по-гречески, а отвечали по-словенски, равно спрашивали по-словенски, а отвечали на простом языке... затем приступают к высшим наукам: к диалектике и риторике, которые переведены на славянский язык" (ст. 20). Типографию при Луцком братском монастыре завели два его инока: иеромонах Павел Моткович-Гянца и иеродиакон Сильвестр - и в 1628 г. напечатали в ней две брошюры: а) Стефана Полумерковича "Епикидион, албо Верше жалобныя на погребение Василисы Яцковны" и б) иеродиакона Давида Андреевича "Ламент по пресвитере Иоанне Васильевиче". Но скоро оба основателя типографии переселились в Чорненский монастырь, находившийся в восьми верстах от Клевани при урочище Чорная, куда иеромонах Павел избран был во игумена, и перенесли туда же типографию. Здесь, впрочем, они напечатали только одну небольшую книгу: "Диалог, албо Розмова человека хорого, албо умираючого, о добром зъистю з того света". И иеродиакон Сильвестр, сделавшийся по смерти Павла его преемником на игуменстве, завещал (1635) возвратить эту типографию в Луцкий братский монастырь.

Существовали и другие православные типографии, кроме тех, которые заведены были братствами или при братских монастырях. Таковы типографии частных лиц: иеромонаха Павла Домжива-Лютковича, Тимофея Александровича Вербицкого и Спиридона Соболя. Иеромонах Павел Домжив-Люткович, бывший игуменом минского Петропавловского монастыря при самом его основании, завел вместе с иеродиаконом Сильвестром свою собственную типографию, с которою они и переезжали с места на место. Сначала они действовали в Угорцах, деревне Самборского уезда, и издали здесь: а) Объяснение двенадцати членов апостольского Символа веры, "коштом и накладом благочестиваго пана Александра Шептицкаго" (1618); б) Евангелие и Апостол (1620) и в) "Казанье на память пана Александра Федоровича Шептицкого", сочиненное самим Павлом Домживом-Лютковичем (1622). Потом переехали на Волынь, в село Четвертню, к князю Григорию Четвертинскому, и в 1625 г. напечатали "благословением игумена Загоровскаго монастыря Захарии и помощию тогожде монастыря" две книги: Псалтирь и Часослов. Пан Тимофей Александрович Вербицкий имел собственную типографию в Киеве и напечатал в ней только один Часослов дважды, в 1625 и 1626 гг., "помощию" митрополита Иова Борецкого, которому, как своему "благодетелю", и посвятил свое издание. Типограф Спиридон Соболь держал типографию также в Киеве, "во дворе Иова Борецкого, митрополита Киевского", находившемся близ Воскресенской церкви на Подоле. Соболь напечатал в ней: Минею общую (1628), Лимонарь Иоанна Мосха (1628), Октоих (1629) и Апостол (1630). Последняя книга издана коштом и накладом пана Богдана Стеткевича, подкомория Мстиславского, только что основавшего Кутеинский монастырь в имении своем Кутейне. Туда Соболь, вероятно по приглашению самого Стеткевича, и перенес свою типографию и напечатал в ней "Брашно духовное" (1630) и Молитвослов (1631).

Но самою главною в ряду западнорусских типографий сделалась теперь Киево-Печерская как по количеству, так отчасти и по достоинству ее изданий. Из богослужебных книг Служебник издан был здесь два раза: в 1620 г. при архимандрите Елисее Плетенецком и с его предисловием и в 1629 г. при архимандрите Петре Могиле. В последний раз Служебник предварительно был исправлен самим Петром Могилою, и в начале Служебника были напечатаны вслед за посвящением книги Господу Богу от Петра Могилы соборное извещение об исправлении этого Служебника, подписанное митрополитом Иовом и тремя другими архиереями, и предисловие к читателю, составленное игуменом Киево-братского монастыря Тарасием Земкою и предлагавшее догматическое и обрядовое изъяснение литургии. Важность этого Служебника, изданного Могилою, заключалась не только в том, что он вновь был исправлен, но еще более в том, что здесь при Служебнике в первый раз предложено было изъяснение литургии в руководство священникам, чего в прежних изданиях Служебника не бывало, и Служебник этот издан с одобрения Собора архипастырей, дабы по возможности вытеснить из употребления и заменить собою все прежние Служебники, не во всем исправные и согласные между собою. Псалтирь также издана была два раза (1624, 1629), и Триодь постная - два раза (1623, 1627). При последнем издании Триодь была сличена с греческим текстом "тщанием" архимандрита Захарии Копыстенского и в ней помещены синаксари, переведенные с греческого Тарасием Левоничем Земкою "на общую российскую беседу", т. е. на простой общенародный язык. Два раза изданы были и Акафисты (1625, 1629), в первый раз "прилежанием" наместника лавры иеромонаха Филофея Кизаревича. В каноническом роде издана была здесь только одна небольшая книга под названием Номоканон, но издана три раза (1620, 1624, 1629). Это сборник правил из Кормчей и из других источников, составленный на Афоне и сделавшийся известным в славянском переводе еще с начала XVI в. Первое издание этого Номоканона вышло с предисловием Памвы Берынды, второе - с предисловием Захария Копыстенского, третье - с предисловием Петра Могилы. Сборник издавался с целию служить практическим руководством для пастырей Церкви, особенно для духовников при наложении ими епитимий на кающихся. Драгоценны были издания святых отцов, выходившие из Киево-Печерской типографии. В 1623 г. изданы здесь Беседы святого Иоанна Златоустого на 14 посланий святого апостола Павла. Перевод Бесед с греческого языка сделан был иеромонахом Киприаном, родившимся в Остроге и обучавшимся в Венеции и Патавии, по желанию княгини Феодоры Чарторыйской, а исправлен священником Лаврентием Зизанием-Тустановским и иеромонахами Захарием Копыстенским и Памвою Берындою. В 1624 г. напечатаны Беседы того же святого отца на Деяния святых апостолов в переводе, сделанном примикирием печерским, клириком церкви львовской и дидаскалом греческого языка Гавриилом Дорофеевичем, а исправленном иеромонахами Иосифом Святогорцем и Памвою Берындою. В 1625 г. издано Толкование святого Андрея, архиепископа Кесарийского, на Апокалипсис по переводу Захарии Копыстенского, исправленному Лаврентием Зизанием. В 1628 г. изданы Поучения преподобного аввы Дорофея по переводу с греческого, исправленному Иосифом Святогорцем, протосинкеллом Александрийского престола. Издано было также здесь несколько, впрочем небольших, статей в историческом и учительном роде, переведенных с греческого, и именно: "Повесть учительна о диаволе из Скитского Отечника" (1626, 1627), Жития преподобного Памвы и святой мученицы Акилины (1626), "Главизны поучительны диакона Агапита благочестивому царю Иустиниа, перевод самого Петра Могилы, как видно из предисловия (1628). Наконец, в Киево-Печерской типографии напечатаны и некоторые оригинальные сочинения, каковы: а) "Вирши" Кассиана Саковича на смерть Сагайдачного (1622), б) две проповеди Захарии Копыстенского, произнесенные - одна над гробом архимандрита лавры Елисея Плетенецкого, другая при его годичном поминовении (1625), в) "Лексикон славеноросский" Памвы Берынды (1627), г) "Аполлия Апологии" Смотрицкого (1628) и д) "Имиология", поднесенная в день Пасхи Петру Могиле от типографов печерских (1630). Типографы печерские имели обычай помечать свои имена на книгах, ими напечатанных, и известны следующие: Памва Берында, называвшийся иногда архитипографом, Тарасий Земка, Стефан Берында, монах Иосиф Кирилович, Тимофей Петрович, Андрей Наумович и др. Некоторые книги изданы были в Печерской типографии не на средства самой лавры, а на средства частных лиц, например: Псалтирь и Беседы святого Иоанна Златоуста на Деяния апостольские напечатаны иждивением пана Константина Долмата, известного основателя Чеперского и Дятеловицкого монастырей; Акафисты - иждивением наместника лавры Филофея Кизаревича; "Лексикон славеноросский" - иждивением самого автора, Памвы Берынды, как и означено на этих книгах.

Не можем не упомянуть здесь еще об одном сочинении, которое совсем уже было приготовлено для напечатания его в Киево-Печерской типографии, но почему-то не было напечатано. Разумеем сочинение Захарии Копыстенского под названием "Палинодия, или Книга обороны кафолической, святой, апостольской Всходней Церкви". Копыстенский решился написать эту книгу по просьбе многих своих единоверцев, духовных и светских, желая, с одной стороны, защитить православие, а с другой - показать самим отступникам - униатам, что они тяжко согрешают пред Богом, преследуя и притесняя православных. "Оборона Восточной Церкви" Захарии Копыстенского всем своим содержанием направлена против "Обороны унии", изданной в 1617 г. виленским униатским архимандритом Львом Кревзою, опровергает ее в том самом порядке, в каком она написана, и так же состоит из четырех частей: в первой опровергает мысль, будто Христос поставил апостола Петра своим наместником и главою Церкви; во второй мысль, будто папа есть преемник апостола Петра и глава Церкви; в третьей мысль, будто русские приняли крещение из Греции, когда она находилась еще в унии с Римом, и Русские митрополиты были все униатами, за исключением немногих; в четвертой - мысль, будто митрополит Рагоза и его сообщники законно и справедливо приняли унию. Книга Копыстенского - труд огромный и достопочтенный: в начале ее автор перечислил более сотни писателей и книг, которыми он пользовался, на греческом, латинском, польском, славянском и западнорусском языках. По своему времени это сочинение весьма ученое и солидное, подобного которому не имели тогда русские на своем языке, хотя и нечуждое недостатков и погрешностей, особенно в тех частях, где автор касается русской истории, говорит о Русских митрополитах, о введении унии и пр. Можно думать, что Копыстенский принялся за свою книгу вскоре после того, как вышла из печати книга Кревзы, потому что "Палинодия" к 26 ноября 1621 г. не только уже была составлена, но и прочитана, исправлена и одобрена людьми "мудрыми и в Письме Святом беглыми", которым посылал ее автор для просмотра, и даже совершенно приготовлена к печати. А почему она не была напечатана ни теперь, ни в последующее время, когда автор сам сделался архимандритом Киево-Печерской лавры и хозяином Печерской типографии (1624 - 1627), об этом можно только гадать. Мы видели, что тогда в большом ходу была мысль о соглашении и примирении православных с униатами, что мысль эту разделяли и польское правительство, и униатские владыки, и некоторые из православных, в том числе сам митрополит Иов и особенно Смотрицкий, и что Смотрицкий с этою целию еще с 1621 г. начал писать свой Катехизис, потом ездил на Восток и по возвращении Держал совещания с митрополитом и другими на двух съездах. Между тем издание "Палинодии" могло бы послужить важным препятствием к достижению той цели, к которой стремился особенно Смотрицкий: книга эта могла только возбудить и усилить взаимную вражду православных и униатов, которую желательно было тогда по возможности укротить и умалить. Итак, не Смотрицкий ли, столько хлопотавший о примирении православных с униатами и имевший большую силу у митрополита, был виновником того, что печатание "Палинодии" не было разрешено или было приостановлено высшею церковною властию? Как бы то, впрочем, ни было, но "Палинодия", хотя и не была напечатана, не оставалась под спудом. С нее снимались копии, и одна из таких копий, писанная в 1634 г. диаконом Саввою Добранским, сохранилась до настоящего времени. "Палинодиею" пользовались другие писатели для своих сочинений или сборников, например, игумен Киево-Михайловского монастыря Нафанаил около 1644 г. позаимствовал из нее целые десять глав для своей "Книжицы", которая потом, будучи переслана в Москву и переложена на славянский язык, напечатана здесь в 1648 г. под названием "Книги о вере".

Более десяти лет продолжалось служение митрополита Иова Западнорусской православной Церкви, и в такое трудное и тяжелое для нее время. Много требовалось ума, знания, ревности, много мужества и практической мудрости, чтобы удержаться в такое время на митрополитской кафедре, устоять непоколебимо на высоте православия и уберечь от расхищения свою духовную паству, чтобы восстановить и утвердить какой-либо порядок в Церкви, остававшейся около 25 лет без первосвятителя и подвергавшейся постоянным нападениям от униатов. Иов с достоинством выполнил свое призвание. Из желания блага своему народу, столько уже вытерпевшему от враждебной унии, сочувствовал и Иов мысли войти в соглашение и примирение с униатами, но под тем непременным условием, чтобы православие при этом осталось неприкосновенным. И потому когда увидел, что замыслы Смотрицкого простираются гораздо далее, даже до пожертвования православием унии, то совершенно оставил эту мысль и не захотел вступать ни в какие переговоры с униатскими владыками. Другая мысль, которую Иов высказал первый со всею ясностию своим посольством Луцкого епископа Исаакия в Москву, состояла в том, что православные, гонимые за свою веру во владениях Польши, тогда только найдут себе мир и безопасность, когда соединятся с единоверною Россиею под скипетром московского государя. И хотя эта мысль по обстоятельствам не могла тогда осуществиться, тем не менее она встречена была в Москве с полным сочувствием, и нравственная связь Москвы с Киевом с того времени не прекращалась. Иов еще не раз присылал к царю и патриарху Филарету Никитичу письма и ходатайствовал о милостыне, то для своего Киево-Михайловского монастыря, на церковное строение, то для монастырей Печерского, Межигорского и других, то для приходивших за милостынею афонских иноков; не раз сообщал царю и патриарху политические известия о Польше, Литве, Малороссии, иногда чрез свои письма, иногда же устно чрез своих верных людей; прислал даже на службу к царю своего родного сына Андрея и племянника Василия Княжицкого. И царь вместе с отцом своим давал по ходатайству Иова милостыню; посылал тайно ему самому денежное от себя жалованье и по просьбе его отпускал к нему (в 1630 г.) из Путивля лекаря Гаврилку с лекарствами, по случаю его, Иова, тяжкой болезни. Сестра Иова уже после его кончины в своей челобитной царю Михаилу Федоровичу (18 марта 1640 г.) не без основания писала, что брат ее митрополит Иов, пока был жив, "служил верно" ему, государю, и его отцу, патриарху Филарету Никитичу, и приказал одному из сыновей своих, Андрею, и своим племянникам служить московскому государю до самой смерти, а также и он, государь Михаил Федорович, оказывал свою царскую неизреченную милость не только самому Иову, но ради его службы и его братьям - Андрею и трехтемировскому игумену Порфирию и продолжает оказывать сыну Иова и племянникам, находящимся на московской службе. Накануне своей смерти Иов составил духовное завещание, избрав печерского архимандрита Петра Могилу и Луцкого епископа Исаакия Борисковича главными опекунами как своего Киево-Михайловского монастыря, так и своего имущества. В завещании прежде всего "приказывал под неблагословением", чтобы школы для просвещения христианских детей "в братстве Киевском, а не где инде фундовани были", называя их делом, "Церкви Божией и всему православному народу российскому потребнейшим". Книги своей библиотеки, греческие и латинские, дарил Петру Могиле, а славянские и польские - Киево-Михайловскому монастырю. Все свои святительские облачения оставлял тому же монастырю. Колокольню в Михайловском монастыре, которую начал строить, поручал окончить Петру Могиле, если то найдено будет возможным. Столярные работы, заказанные для двух приделов главной монастырской церкви, именно для придела Введения во храм Пресвятой Богородицы и для придела великомученицы Варвары, приказывал капитуле Михайловского монастыря непременно довести до конца, покрасить и поставить в приделах. Дочери своей Евпраксии и племяннице отказывал новую келью в женском Михайловском монастыре (где жена его прежде была игуменьею) и двор свой на Подоле, Черкасчинский, если только они сделаются инокинями, а по смерти их отказывал этот двор Межигорскому монастырю. Скончался митрополит Иов 2 марта 1631 г. и погребен в своем Киево-Михайловском монастыре.

III

Два лица преимущественно могли считаться кандидатами на митрополитскую кафедру по смерти митрополита Иова: Смоленский и Черниговский архиепископ Исаия Копинский и архимандрит Киево-Печерской лавры Петр Могила. Первый преимуществовал пред всеми по своему сану и по своим духовным качествам. Он один оставался теперь архиепископом у православных по отпадении Мелетия Смотрицкого в унию. Известен был всем как высокий подвижник, много лет проведший в Антониевой пещере Киевской лавры, устроивший потом несколько монастырей и копавший пещеры собственными руками даже в сане епископа. Но наиболее выдавался Исаия в глазах народа своею пламенною ревностию о православии, наиболее прославился своими универсалами (1628), в которых, извещая православных об опасности, угрожавшей их вере, смело восставал не только против Смотрицкого, но и против самого митрополита, замышлявших сближение с униею. Второй, т. е. Петр Могила, возвышался над всеми в Русской Церкви своими внешними преимуществами: как человек знатный, "воеводич земель молдавских", что обыкновенно и выставлял в самом своем титуле; как человек богатый, чего недоставало тогдашним православным владыкам и что для тогдашнего митрополита было весьма нужно для удовлетворения самых существенных потребностей Церкви, и, наконец, как настоятель в собственном смысле ставропигиальной лавры, вследствие чего признавал над собою власть только Вселенского патриарха, не был подчинен никому из русских архиереев и занимал среди русского духовенства самое почетное и независимое положение, называясь не просто архимандритом, но иногда, даже в официальных бумагах, "великим архимандритом св. великой чудотворной лавры Печерской". На Могилу, как на своего преемника, как бы предуказал сам митрополит Иов, когда, величая его в своем духовном завещании также "великим архимандритом", избрал его первым опекуном не только своего имущества, но и своего Киево-Михайловского монастыря и предоставил ему окончить начатую здесь колокольню. Знаменательным могло казаться и то обстоятельство, что в десятый день по смерти Иова, 11 марта 1631 г., все члены киевского Богоявленского братства, духовные, дворяне и обитатели киевские прочих сословий, единогласно просили Петра Могилу быть "старшим братом, опекуном и фундатором того святого братства, обители и школы", и Могила охотно согласился и тотчас же вписался в список братский, называя себя искренним послушником святейшего Вселенского Константинопольского патриарха. Нашелся было еще человек, который будто бы домогался сделаться митрополитом, - это слуцкий протопоп Андрей Мужиловский. По крайней мере так донесено было королю Сигизмунду, и король написал (23 июня 1631 г.) киевскому воеводе Тышкевичу, чтобы он воспрепятствовал избранию Мужиловского на митрополию, равно как избранию и кого-либо другого из лиц, которые могут иметь влияние на казаков и возбуждать их против католиков и униатов, и чтобы убеждал казаков не избирать митрополита без ведома и подавания короля. Вместе с тем король приказывал воеводе взять Киево-Михайловский монастырь под свою власть до тех пор, пока туда не прибудет назначенный уже игумен, базилианский монах Герман Тышкевич, родственник воеводы. Впрочем, король советовал действовать при этом с величайшею осторожностию, чтобы не возмутить казаков и не довести их до кровопролития, особенно если они уже взяли монастырь под свою власть и опеку. Желание короля исполнилось только отчасти: Мужиловский не был избран на митрополитскую кафедру. Зато избран был другой, который еще более Мужиловского славился своею ревностию о православии и еще сильнее мог действовать на казаков и возбуждать их против унии и латинства, - избран был (около 20 июля) именно Исаия Копинский, архиепископ Смоленский и Черниговский, и избран единогласно всею Церковию, всем народом.

Не успел также киевский воевода взять в свое "держанье" Киево-Михайловского монастыря, чтобы передать его по воле короля своему родственнику униатскому монаху Тышкевичу. Братия Киево-Михайловского монастыря поспешили избрать себе игумена православного - бывшего дотоле наместником в Печерской лавре Филофея Кизаревича, который немедленно и занял свое настоятельское место. Было ли это делом всей братии или одной только партии, во всяком случае дело не могло совершиться без воли Петра Могилы, без его разрешения и распоряжения, потому что он был назначен по завещанию Иова опекуном Киево-Михайловского монастыря. К сожалению, как скоро объяснилось, это сделано было не только для того, чтобы монастырь не перешел в руки униатов, но чтобы он не достался и новоизбранному православному митрополиту. Исаии необходимо было теперь переселиться в Киев, а в Киеве он не мог найти себе иного помещения, кроме Михайловского монастыря, где жил и его предместник. И этого-то монастыря никак не хотел уступить новому митрополиту Кизаревич. Прошло более трех месяцев со дня избрания Исаии, потребовалось много хлопот и усилий, пока михайловские иноки согласились принять к себе на игуменство нового митрополита. В 29-й день октября они составили письменный акт, в котором говорили, что по смерти прежнего своего игумена митрополита Иова они теперь все "единогласно и полюбовно" избрали себе предстателем, игуменом и пастырем нового митрополита Исаию Копинского, "от всее Церкви згодне обраннаго", зная его издавна, "в том святом предстательстве верне с братиями поступующаго и в животе побожном всем прикладнаго, а над то в вере святой благочестивой добре сведомого, статечнаго и ни в чом не подозреного". Этот акт, скрепленный печатью и подписями всей капитулы Киево-Михайловского монастыря, тогда же был занесен в актовые земские книги Киевского воеводства. Но и теперь более месяца Исаия не мог поселиться в своем монастыре, потому что из настоятельских келий не хотел выезжать прежде избранный игумен Филофей Кизаревич, хотя он оставался и наместником Печерской лавры. По одному слову Могилы Кизаревич как подчиненный ему непременно переселился бы на свое место в лавру, но слово это, верно, не произносилось. Оказалось нужным употребить принуждение. По приглашению Исаии полковник запорожского войска Демьян Гарбуз явился 10 декабря с казаками в Михайловский монастырь и выпроводил из него Кизаревича. Исаия наконец вступил в управление своим монастырем и что же увидел? Все было разграблено, и из святительской ризницы, завещанной Иовом, не осталось даже ни одного епитрахиля.

Что чувствовал тогда Исаия, что испытал при своем вступлении на митрополию, какие нужды и горе увидел пред собою, об этом засвидетельствовал он сам в своих письмах к московскому государю Михаилу Федоровичу и патриарху Филарету от 31-го того же декабря, по содержанию совершенно тождественных. Выразив здесь прежде всего свою сердечную признательность царю и патриарху за ту милостыню, какую не раз удостаивался получать от них с своими заднепровскими монастырями, Исаия вновь просил ущедрить его милостынею. "Понеже, - писал он, - обнищахом даже до зела, наипаче же аз, нищий богомольца ваш, на негоже днесь, судом Божиим, паде жребий митрополии Киевской, о нейже много пострадах и днесь стражду, такоже от сопостатов и явственных гонителей благочестия, сице и от мнимых своих, завистию и рвением томимых... Сопостаты (т. е. униаты и латиняне) вооружились на нас многою злобою и рвением, желая поглотить всех до единого и до конца истребить благочестие. Но мы с Божиею помощию, хотя и отовсюду теснимые, стараемся до времени, сколько возможно, противоборствовать их злочестию. Если же по грехам нашим Бог попустит и мы не в состоянии будем более противостоять врагам, то мы умыслили приклонить главу к вашей благочестивой, православной восточной державе, имея несомненную надежду, что ваша милость не отринет нас, нищих, и не возгнушается нами... Находясь в тяжких обстоятельствах, я не имею здесь никого, к кому бы обратиться и у кого искать руки помощи: благочестивых князей несть, благородных вельмож оскуде, все от восточного православия на запад уклонишася; едва кто уже от худых и неславных при благочестии и православней вере обретается. Потому-то я и вынуждаюсь притекать к вашей милости за помощию... По смерти бывшего предо мною блаженной памяти отца митрополита Иова Борецкого весь монастырь его выпустошен остася, и до единого патрахиля святительского при том месте не оставиша, но вся разграбиша (как же допустил это опекун монастыря?). Потому умоляю пожаловать, если можно, худость нашу какою-либо вещию или матернею на саккос или другую святительскую одежду для архиерейского служения: у вас этого преизобильно, у нас же зело всего скудно". Наконец, Исаия просил выслать ему мощей святых для антиминсов и все необходимое для освящения мира, которое (освящение) он намеревался совершить в Великий четверг, и пояснял: "У нас во сия вся зело оскудно, не имамы, где их достати; понеж греченя мало бывают у нас, а преж сего от них св. мощей доставали". Из последних слов можно заключать, что Исаия до того времени еще не сносился с Цареградским патриархом и не просил себе от него утверждения в митрополитском сане, иначе испросил бы у того же патриарха и святых мощей. Вместе с письмами своими Исаия отправил в Москву игумена Густынского монастыря Иова и при нем трех других монахов, чтобы игумен на словах подробно передал царю и патриарху все, что нужно: "Понеже не вся чрез хартию изъявлятися могут". Послов своих митрополит отправил в Москву тайно и сокровенно "ради зельныя боязни от супостат" и просил, чтобы обратно проводили этих послов до самого Густынского монастыря "ради боязни стрегущих по пути". Таково было положение нового Киевского первосвятителя.

Впрочем, несмотря на тайную неприязнь, которую, как можно догадываться, уже питал печерский архимандрит к новому митрополиту, оба они по видимости соблюдали надлежащие отношения между собою, и Могила признавал Исаию законным митрополитом. Это ясно обнаруживалось при ведении того важного дела, которым занимался тогда Могила. Не без причины митрополит Иов в своем завещании строго наказывал, чтобы школы только в братстве Киевском, а не где-либо инде были фундованы: он, верно, знал о намерении Петра Могилы основать особую школу в Печерском монастыре, которая могла послужить подрывом для братской. И Могила, казалось, последовал завещанию Иова, когда вскоре после его кончины принял на себя звание старшего брата, опекуна и фундатора Киевского братства, его обители и школ. Спустя три месяца, находясь во Львове, Могила дал от себя (15 июня) в главной церкви Львовского братства письменный акт, в котором говорил, что, вознамерившись "фундовать школы", он собрал к себе на то дело Божие братию из нескольких лиц и, желая обеспечить их содержание из своей собственности по фундушевой записи, дает теперь двум из них, при нем находящимся, иеромонаху Исаии Трофимовичу и монаху Сильвестру Коссову, а равно и другим, которые впоследствии к ним присоединятся, обещание пред Господом Богом, что все имеющее значиться в фундушевой им записи будет без отлагательства, отнюдь не далее как через год, выполнено для них в Киеве, в Печерском монастыре или где ему. Могиле, и им рассудится. Тут ясно не сказано, о какой школе заботился Могила, и можно думать, что он имел в виду братскую школу, которой недавно взялся быть фундатором. Это происходило еще до избрания Исаии Копинского на митрополию. Но после того как Исаия был избран. Могила как бы отшатнулся от братской школы, состоявшей вместе с братским монастырем в подчинении митрополиту, и приступил к основанию особой школы в лавре. Он вместе со всею печерскою братнею постановил поместить школу и "новопостриженную братию для преподавания наук" при Троицкой церкви, устроенной над монастырскою брамою (воротами), в больничном монастыре, находившемся на правой стороне от брамы при выходе из лавры, назначив для больничного монастыря соответствующее место на левой стороне от тех же ворот при выходе из лавры. А 18 ноября 1631 г. издал грамоту, в которой от себя и от всей лаврской капитулы объявлял, что по просьбе их Вселенский Константинопольский патриарх Кирилл соизволил дать им свое пастырское благословение на основание православного училища в Киево-Печерском монастыре при Троицкой церкви над монастырскими воротами; что то же "дозволил и благословил и преосвященный архиепископ Киевский, Галицкий и всея России благочестивый, того же Вселенского патриарха Константинопольского послушный и подведомый митрополит кир Исаия Копинский" вместе с благочестивыми епископами Луцким Исаакием, Пинским Авраамием и Холмским Паисием; что о том же просили и все благочестивое духовенство, монашествующее и белое, все благородные обыватели воеводства Киевского, весь православный народ Польской державы и что братия, призванные на то святое и весьма полезное всей православной Церкви дело, уже водворены при Троицкой церкви на назначенном им месте для преподавания свободных наук на греческом, славянском и латинском языках с сохранением православной веры восточного благочестия и будут всегда пользоваться от лавры полным содержанием. Если и признать за несомненное, что Вселенский патриарх благословил основать училище в лавре, то трудно поверить, чтобы то же дозволил и благословил и митрополит Киевский с своими епископами, о том же просили киевское дворянство, все духовенство и все православные Литвы и Польши. Трудно потому, что едва только сделалось известным об открытии лаврского училища, как все дворяне, обыватели воеводства Киевского, вписные члены Киевского братства, обратились к Петру Могиле с просьбою, чтобы он благоволил перевести свои школы и находящихся при них учителей из лавры в братский Богоявленский монастырь и навсегда здесь "уфундовал". И когда Могила на это согласился, то дали ему от себя 30 декабря письменное удостоверение, что он соответственно выраженным им условиям как старший брат будет пожизненным блюстителем и опекуном не только братских школ, но и братского монастыря со всеми их имениями и будет заведовать ими совокупно с ежегодно избираемыми братскими старостами, не нарушая, однако ж, "фундуша, пожалованного братству от святейшего Константинопольского патриарха" (вероятно, разумеются грамоты патриарха Феофана, данные братству по уполномоченности от Константинопольского патриарха) и с тем чтобы призванные им учители все неизменно состояли под благословением Цареградского патриарха. Вслед за киевскими дворянами усильно просили Петра Могилу о том же и сам митрополит Исаия Копинский, и все православные епископы, архимандриты, игумены, иеромонахи, протоиереи, иереи и иноки, вписные братия Киево-Богоявленского братства, и 5 генваря 1632 г. дали от себя Могиле точно такое же письменное удостоверение, в котором митрополит прибавил от себя только следующее: "На возглашениях и ектениях должно быть поминаемо там (т. е. в училищном монастыре) имя митрополита, потому что как сначала то святое место старанием нашим было фундовано, так и теперь за нашим благословением имеет устрояться". Наконец, о том же самом просили Могилу и дали ему 12 марта такое же письменное удостоверение и гетман Иван Пестрижицкий, есаулы, полковники и все запорожское войско и обещались братский монастырь, школы, богадельню и все к ним относящееся иметь под своею защитою и стоять за них до самой смерти. Вот сколько просьб, и каких просьб, понадобилось, чтобы склонить Могилу, воеводича земель молдавских, исполнить то, что завещал ему как своему опекуну митрополит Иов Борецкий. Впрочем, хотя Могила еще к концу 1631 г. обещал киевским дворянам перенесть свою школу в братский монастырь, но она оставалась в лавре по крайней мере до Пасхи следующего года, как свидетельствует небольшая книжка стихотворений под заглавием "Евхаристирион", напечатанная в лаврской типографии 29 марта 1632 г. и поднесенная лаврскою школою Петру Могиле в день Воскресения Христова. Эта книжка, остающаяся единственным памятником существования лаврской могилянской школы, дает нам некоторые сведения и о самой школе. В заглавии книжки школа называется гимназиею, а ученики ее спудеями, т. е. студентами. Под стихотворениями подписаны имена 23 учеников из класса риторики. В первой части книжки (а их две: первая названа "Геликон", вторая "Парнас") воспеваются "осмь корений наук вызволеных", которые насадил в своей школе - Геликоне Петр Могила. И коренья эти перечисляются так: первый - грамматика, второй - риторика, третий диалектика, четвертый - арифметика, пятый - музыка, шестой - геометрия, седьмой - астрономия, восьмой корень и верх всех наук - теология. Под предисловием книжки подписался "профессор" риторики Софроний Почаский. Это уже было третье лицо из среды той ученой братии, которую собрал Петр Могила для преподавания наук в своей школе. Есть известие, хотя и несовременное, что Петр Могила еще до основания своей школы избрал несколько способных молодых людей и посылал их на свой счет за границу для усовершенствования в науках и приготовления к учительству. К числу этих людей, вероятно, и принадлежал Софроний Почаский, который в 1622 г. был учеником киево-братской школы и первый из своих товарищей подписался под виршами Саковича на смерть Сагайдачного. К тем же людям принадлежал Иннокентий Гизель, родившийся в Пруссии, в реформатском исповедании, и там же получивший первоначальное образование, но в молодые годы пришедший в Киев и принявший здесь православие и впоследствии монашество; принадлежали, вероятно, еще два лица: Игнатий Аксенович-Старушич и Иосиф Конанович-Горбацкий, которые также являются в числе первых учителей могилянской школы. Но чтобы к тем же воспитанникам Могилы, которых посылал он за границу, принадлежали и иеромонах Исаия Трофимович и монах Сильвестр Коссов, это сомнительно - в таком случае они, естественно, возвратились бы из-за границы к своему меценату и ему не нужно было бы ехать во Львов, чтобы заключить с ними условия в братской церкви. Вероятнее, они состояли уже учителями в львовском братском училище, получив высшее образование, может быть, и в заграничных училищах еще прежде, без помощи от Могилы. Да и сам Могила свидетельствует, что Исаия Трофимович был иеромонахом Виленского братства еще при архимандрите Леонтии Карповиче (? 1620). Где бы, впрочем, ни воспитались те учители, которых собрал Петр Могила, но несомненно, что он собрал их "с великим старанием и с немалым иждивением" и что это были "люди, испытанные в святом восточном православии, искусные в знании свободных наук и благочестивые", как засвидетельствовал сам митрополит Исаия Копинский со всем духовенством в своем письменном удостоверении, о котором нами упомянуто выше. В братский Богоявленский монастырь лаврская школа Могилы вместе с учителями переведена не прежде, как во 2-й половине 1632 г.

Но не одному братству Киевскому с его монастырем и училищем показывал свое участие и заботливость митрополит Исаия, сохранился памятник его заботливости и о братстве Луцком. При этом братстве по примеру некоторых других образовалось братство "юношеское", т. е. из молодых людей. Они написали себе устав и представили на рассмотрение и утверждение митрополита. Исаия отвечал юношам (от 1 марта) пастырским посланием: извещал их, как много они утешили его своею ревностию о благочестии, молил Бога, да наставляет и вразумляет их во всем, и, "благословляя их от святейшей митрополии Киевской благословением иерусалимским", признавал приличным, разрешал и утверждал устав их. Вслед за тем святитель преподал членам новообразовавшегося братства и несколько наставлений. "Прежде всего, - писал он, - напоминаем и просим: если Господь Бог даст вам совершить что-либо, то дух гордости и тщеславия да не имеет к вам ни малейшего доступа, но да пребывает в вас дух покорности, смирения и послушания Христова, и особенно надлежащего почтения к старшим и родителям вашим... Собрания ваши сообразно начертанным правилам не должны бывать без поучения и наставления книжного во избежание празднословия, смеха и соблазна... Прилагайте каждый по возможности своей попечение об училище и богоугодных делах милосердия в вашем братстве. Пусть духовный отец, любящий нравственную чистоту, присутствует всегда при ваших собраниях, а для надзора, совета, порядка и наставления вашего имейте всегда двух честных мужей из старейшего братства, духовного звания или светского, которые не должны приписывать себе власти и ктиторства, но должны по отеческой любви ходить к вам, как к своим любимым детям, и внушать вам все богоугодное, доброе и полезное для Церкви Божией... Пусть каждый из вас ежегодно четыре раза, именно в четыре поста, очищает свою совесть исповедью и укрепляет себя приобщением Св. Христовых Тайн. А для сего необходимо избрать одного благоразумного отца духовного и вполне уважать его. Собрания ваши должны происходить при церкви православной... Еретика человека, т. е. униата-схизматика, отвращайтесь, не сообщайтесь с ним и, как от члена сгнившего, удаляйтесь... Благочестие восточное любите, а отступнических ересей берегитесь; ведите жизнь чистую и без порока; искренне храните братолюбие, чем прославите Господа, и благословенные в юности вашей исполните лета многая" и пр. Из этих наставлений можно заключать, что такое были братства юношеские, или младшие, при братствах старших и какое имели внутреннее устройство.

Памятником заботливости митрополита Исаии о подведомом ему духовенстве служит его "Наказ" приходским священникам. "Наказ" содержит следующие самые простые правила, в которых, однако ж, верно нуждалось духовенство: а) каждый священник имел бы своего духовника и исповедовался пред ним как можно чаще; б) никто не переходил бы от одной церкви к другой без ведома своего православного митрополита и для того не подкупал бы светских властей; в) никто по своим духовным делам не обращался бы к суду светскому, но знал бы своего митрополита; г) никто не вмешивался бы в приход другого и связанного и запрещенного одним священником не разрешал бы и не прощал без ведома связавшего; д) после еды не совершать крещения, особенно ночью, кроме великой нужды; е) ночью не венчать брака, но тотчас после службы Божией, натощак и не упившись; ж) тщательно расспрашивать свидетелей о приступающих к браку, не венчаны ли они с кем прежде и не состоят ли между собою в родстве; з) которые имеют сожитие между собою без венчания, тех отлучать от Церкви и объявлять об них людям; и) никто да не ходит в корчму под строгою ответственностию пред нами, митрополитом; и) к больным ходить неленостно, а не посылать дьяков и о причастии Святых Тайн не торговаться; к) где церковь не освящена, стараться вместе с прихожанами об освящении ее, иначе она будет запечатана; л) в алтаре должен находиться антиминс от православного митрополита, также чаша, дискос, лжица и все прочее, что нужно для службы Божией; м) осужденных светским судом на смерть исповедовать и удостаивать причастия, но просить суд, чтобы они в тот же день не были казнены; н) женщин, которые во время родов готовятся умереть, тотчас же, по обмытии их, причащать; о) тяжко больных, которые пред смертию не могут говорить и исповедаться, но желают Тайн Христовых, непременно нужно причащать.

При Киево-Печерской лавре, неподалеку от нее находился и женский монастырь, называвшийся также Печерским. В 1632 г., 24 февраля начальнице этого монастыря Олимпиаде Рогозянке Силичовой и жившим с нею инокиням отдала или пожертвовала какая-то Христина Малинская, урожденная княгиня Вишневецкая, еще два монастыря, Преображенский и Благовещенский, находившиеся в ее родовом имении, в селе Сельце, в Киевском воеводстве. Вместе с монастырями жертвовательница отдала и самое Сельцо с крестьянами, землями, угодиями и доходами, но с условием, чтобы монастыри эти, находясь под властию Киево-Печерского женского монастыря и получая от него настоятельниц, пребывали неизменно "под послушенством" Константинопольского патриарха. Пожертвование свое совершила Христина Малинская по благословению и дозволению митрополита Исаии и киево-печерского архимандрита Петра Могилы.

Одною из самых чувствительных потерь в то время для Церкви православной и, в частности, для митрополита Исаии была потеря князя Иеремии Корыбута Вишневецкого как по знатности его рода, так по богатству и связям. В его-то владениях находились все три монастыря, Густынский, Лядинский и Мгарский, которые с согласия и на пожертвования его благочестивых родителей, особенно его матери Раины Могилянки, устроил Исаия и имел в своем пожизненном управлении. Не вдруг, кажется, князь Иеремия изменил вере отцов, но довольно долго колебался, хотя и отдавал предпочтение латинству. Это обнаружил он уже в 1628 г., когда, как мы упоминали, по письму униатского митрополита Рутского готов был изгнать Исаию Копинского из своих владений за высказанную им ревность о православии. В таком же нерешительном состоянии по отношению к вере оставался князь Иеремия и спустя четыре года. Киево-печерский архимандрит Петр Могила, которому мать князя приходилась двоюродною сестрою, посвятил ему свою проповедь, произнесенную в неделю крестопоклонную в лаврской церкви и напечатанную 4 марта 1632 г. под названием "Крест Христа Спасителя и каждого человека". В посвящении этой проповеди князю, помеченном 1-м числом июня и, следовательно, после прибавленном. Могила говорил: "Когда я посмотрю на клейнод пресветлого дома вашей княжеской милости, вижу там Крест Христов, чрез веру православную Церкви апостольской кафолической на Востоке уфундованный. В этой вере, начиная от Димитрия Корибута и сына его Корибута Дмитриевича, короля чешского, брата Ягелла, короля польского и Витовта, князя литовского, все предки вашего дома пребывали и составляли ее опору. Надеюсь, что православная Церковь найдет опору и в особе вашей милости... Прошу и молю, чтобы ваша княжеская милость и сами пребывали в отеческой вере и подданных своих старались удерживать в ней, помня науку того знаменитого мужа, который говорит, что пусть ни один князь не допускает переменить отцовского вероисповедания на какое-либо другое, так как в делах людских ничего нет более драгоценного религии, т. е. православной веры, и боронить ее необходимо со всевозможным старанием". Князь, по-видимому, еще не изменил вполне вере отцов, но готов был изменить, и его нужно было просить, умолять, чтобы он оставался в православии и служил ему обороною. Эту же самую просьбу, только гораздо сильнее и подробнее, излагал пред князем Иеремиею Вишневецким митрополит Исаия в своем послании к нему, и излагал не от себя только, но и от лица всей Церкви. "Великая жалость, милостивый князь, объемлет сердца всех нас, духовных и всех православных христиан, - писал святитель, - при виде того, что ваша княжеская милость, вожделенная утеха нашей старожитной греческой веры, не следуешь по стопам своих предков и родителей. Плачет также и горько сетует Церковь Божия, мать наша, что ты от нее отвращаешься... Что ж нашел ты в Церкви Божией сомнительного, подозрительного, еретического? Не она ли мать всего христианства? Не Иерусалим ли глава всего света? Разве не там Господь наш совершил наше спасение Своею святейшею Кровию? Не там поставил Сам первого епископа, патриарха Иерусалимского, Своего наместника? Разве не оттуда учение Христово распространилось по всему миру, от востока до запада, и дошло до самого Рима? Чем же Рим лучше Иерусалима, и зачем Иерусалимом, матерью всех Церквей, пренебрегают, а к Риму обращаются, Иерусалим порицают, а Рим превозносят?.. В Иерусалиме Христос за нас умер, там из мертвых воскрес, там и вознесся на небо, там и ниспослал Св. Духа на Своих учеников и апостолов, там на вечную память и Св. Гроб Свой оставил, там и наместника по Себе патриарха Иакова поставил. Чем же Рим лучше Иерусалима? Тут наместник Иисуса Христа - патриарх, а там наместник св. ап. Петра - папа; тут Гроб Христов, а там гроб Петров... По милости Божией в Церкви нашей нет никакого заблуждения, никакой ереси. Что раз приняла она, какие члены веры утверждены на седми Вселенских Соборах, те все сохраняет она в целости, ничего к ним не прибавляя и ничего от них не убавляя. Не ведаю, кто сделал ее так противною тебе, кто тебя от нее отвратил или отвращает, - Божие неблагословение останется на нем вечно. Все мы знаем, под какими страшными условиями относительно веры, под какими обязательствами и клятвами оставила тебя твоя родительница, отходя из сего мира. На чью ж душу падет то?.. Что за утеху, что за приобретение обрели и обретают себе все те, которые отступают от старожитной своей веры? Если для славы это делают, то большую славу и уважение от всех людей имеют люди твердые в своей вере, нежели колеблющиеся и непостоянные. Разве не великую славу имели князья острожские, воевода киевский и сын его, воевода волынский? Разве не великую славу имел повсюду твой святой памяти родитель Михаил Корыбут? Разве не был он утехою и подпорою всем правоверным? Разве не славны были рыцарскими доблестями в Короне Польской предки твои, начиная с Ольгерда, твоего прадеда, великого князя литовского?.. Все они были веры греческой, и им-то ничего не вредило, напротив, тем были они еще славнее. Все они были веры греческой - ужели ж ты один будешь от них отлученным? Не дай того Боже... Мы молим и не престанем молить Господа Бога, чтобы Он не допустил тебя отступить от своей старожитной апостольской веры. Хоть и говорят наши противники, что греческая вера - хлопская, но в таком случае хлопской веры были и цари греческие, и великие монархи; хлопской веры были и апостолы, и патриархи, и все св. отцы Восточной Церкви, которых мы признаем великими. Униженно прошу вашу княжескую милость именем всего христианства, именем всей Церкви: не давай увлекать себя политическими видами; помни своих родителей, какой они были веры - не хлопской, не еретической, но старожитной, апостольской, чистой и не затемненной никакими человеческими вымыслами. Почему ж тебе не следовать вере твоих предков, в которой ты родился? Не к чужой, но к своей матери - Церкви Божией вернешься... Именем Божиим все духовенство, все христианство со слезами просим: не отвращайся своей веры, но возвратись к Церкви Божией, твоей природной матери, и утешь всех нас..." и пр. Настоящее послание Исаии Копинского, очевидно, написано в такое время, когда он еще действительно был и признавался митрополитом и имел право говорить от лица всего духовенства, всей Церкви.

Очень вероятно, что и Петр Могила, который 4 марта напечатал свою проповедь, а чрез три месяца, 1 июня, вздумал посвятить ее князю Иеремии Вишневецкому, и митрополит Исаия обращались к могущественному князю и старались пробудить в нем любовь к отеческой вере по одному и тому же случаю, чрезвычайно важному для православных, когда они наиболее нуждались в поддержке князя, и эта поддержка могла быть для них весьма благодетельною. В 1632 г., 30 апреля скончался король Сигизмунд III, главный виновник и поборник унии, 45 лет царствовавший и 45 лет непрерывно угнетавший православие для унии. Православные решились воспользоваться смертию своего гонителя и возвратить себе при избрании нового короля все права, отнятые у них насилием. Немедленно начались приготовления к конвокационному сейму, который назначен был на 27 июня. Дворяне спешили на сеймики, писали инструкции своим послам; духовные власти совещались между собою и сносились с дворянами. Петр Могила писал (12 мая) даже к протестанту, князю Христофору Радзивиллу, гетману литовскому как к своему "великому приятелю" и как "всегдашнему приятелю и благожелателю народа российского, сынов старожитной Церкви Восточной" и просил его совета, поддержки, участия в деле православных особенно теперь, выражаясь: "Поистине настал час и нам, обиженным, отозваться и добиться своего, что нам по справедливости принадлежит. Сам Бог там, где правда, основа всех добродетелей, а она с нами. Нужны нам только согласие и единодушие... Со всем шляхетским станом мы уже сносимся, наиболее же просим твоего мудрого совета и помощи..." Неудивительно, если Могила и митрополит Исаия вспомнили тогда и о могущественном князе Иеремии Вишневецком и попытались пробудить в нем сочувствие к православной вере, привлечь его на свою сторону. К назначенному времени отправили своих послов на конвокационный сейм и православное духовенство, и дворяне, и казаки, и братства. Главным духовным послом был киево-печерский архимандрит Петр Могила, имевший уполномоченность не только от всего духовенства, но и лично от митрополита Исаии Копинского, который по болезни и слабости здоровья не мог сам ехать на сейм. Дворянским послам, в числе которых находились Лаврентий Древинский, чашник волынский, и князь Юрий Пузина, ловчий волынский, было сказано: "Прежде всего (ante omnia) стараться о том, чтобы православному митрополиту и епископам возвращены были епархии и церковные владения, отнятые униатами, и чтобы православная Церковь вполне была удовлетворена во всех своих правах, а без того не приступать ни к каким другим делам и к самому избранию короля". Казаки также наказывали своим послам добиваться полного успокоения старожитной греческой веры и расширения вольностей казацких.

Но всего замечательнее поступило виленское Свято-Духовское братство от лица братств или, вернее, от лица всего православного русского народа. Оно послало на сейм с своими уполномоченными целую книгу, которая заблаговременно была составлена, напечатана и посвящена всему сенату и всем послам, собравшимся на конвокационный сейм, под заглавием: "Синопсис, или Краткое описание прав, привилегий, свобод и вольностей, данных литовскими князьями и польскими королями народу русскому, находящемуся неизменно в послушании Константинопольскому патриарху". В предисловии к книге изложены были жалоба и просьба русского народа: жалоба на те несправедливости и притеснения, которые столько уже лет терпел он из-за своей старожитной греческой веры от отступников-униатов; просьба о том, чтобы сенаторы и послы, собравшиеся на конвокационный сейм, благосклонно приняли и прочли подносимую им книгу, обсудили дело со всем беспристрастием и оказали, наконец, невинно-страждущему народу русскому должную справедливость. В самой книге кратко излагались в хронологическом порядке, по годам, те права и привилегии, какие со времени Крещения Руси и по 1632 г. даваемы или только подтверждаемы были сперва русскими, потом литовскими князьями и польскими королями западнорусскому народу, и при изложении постоянно указывалось на то, что эти права давались именно русским, состоящим под властию Константинопольского патриарха, а не униатам и что, в частности, те права, которые пожалованы были виленскому братству Святой Троицы, пожалованы именно православному братству, а не униатскому. Все это подтверждалось ссылками на несомненные документы, или выписками из них, или свидетельствами историков, не русских, а латино-польских, Кромера и Стрыйковского. Эта книга, составленная очень разумно, вероятно, самим ученым ректором виленского свято-духовского училища Иосифом Бобриковичем или кем-либо из наставников того же училища и заключающая в себе некоторые драгоценные сведения, не встречающиеся в других источниках, роздана была сенаторам и послам еще до открытия сейма, так что они могли, иные, может быть, в первый раз, ясно увидеть из нее и сознать всю непререкаемость прав русского народа, попираемых униею. Последствия такой меры немедленно обнаружились. Лишь только открылся сейм (в июне 1632 г.) и русские послы, ссылаясь на данные им инструкции, начали просить, чтобы православным митрополиту и владыкам возвращены были архиерейские места, отнятые униатами вместе с имениями, и православная Церковь во всем была удовлетворена, и заявили, что иначе они не приступят ни к каким другим делам, как весь сейм, все сенаторы и послы признали законность этой просьбы и выразили согласие заняться ею. Униатский митрополит Рутский, лично присутствовавший на сейме, и другие ревнители унии были поражены, изумлены. Они также заговорили о своих правах, о справедливости. И сейм решил назначить особую комиссию, чтобы она подробно выслушала и обсудила взаимные жалобы и препирательства обеих сторон. В состав комиссии назначены пять знатнейших членов из среды сенаторов, в том числе государственный канцлер епископ Кулмский Иаков Задзик, великий гетман литовский и воевода виленский Лев Сапега, великий гетман коронный и воевода сендомирский Станислав Конецпольский, и шесть членов из среды послов, в том числе предводитель, или маршал, кола посольского, польный гетман литовский князь Христофор Радзивилл. Председателем комиссии пожелал быть сам королевич польский Владислав в качестве высшего посредника между спорившими сторонами. Заседания этой комиссии заслуживают внимания, потому что здесь в первый раз предоставлено было как униатам, так и православным говорить все, что только они могли сказать друг против друга и в свою защиту.

В первое заседание комиссии со стороны православных выступил пан Михаил Кропивницкий, подсудок брацлавский, уполномоченный всеми другими православными послами, своими товарищами, и с благословения киево-печерского архимандрита Петра Могилы, тут же находившегося, произнес речь, начав ее словами: Сей день, егоже сотвори Господь, возрадуемся и возвеселимся в онь (Пс. 17. 24). В речи он прежде всего благодарил Бога, вложившего мысль в сердца королевича Владислава, сенаторов и послов выслушать обиды и права и стороны угнетенной, а потом благодарил самого королевича, сенаторов и послов за принятый ими на себя труд и покорнейше просил выслушать то и другое внимательно, положить конец обидам, которые доселе терпели православные в Литве и Польше, возвратить православным митрополиту и епископам их епархии и имения и совершенно успокоить старожитную греческую веру. Со стороны униатов выступил сам митрополит Велямин Рутский и хотя начал свою речь теми же словами псалмопевца, но вскоре, упомянув только, будто главным вождем к принятию унии с Римским Костелом был бессмертной памяти князь Константин Острожский, стал перечислять те обиды, которые причинили униатам православные, и именно говорил: они умертвили и утопили владыку Полоцкого Иоасафа Кунцевича; ранили в Вильне митрополита Потея; утопили в Киеве наместника митрополичьего Грековича; схватили четырех чернецов-униатов, совершавших литургию в Киево-Софийском соборе, увезли к казакам, мучили и утопили; забили в Шаргороде униатского протопопа, а в Перемышле - чернеца. Вот и все обиды, на которые нашелся указать Рутский. Ему отвечали православные, сначала заговорил было Лаврентий Древинский, но тотчас уступил духовному лицу, и это был не Петр Могила, а кто-то из духовных виленского Свято-Духова братства, как увидим из последующей речи, и всего скорее сам настоятель монастыря и ректор Иосиф Бобрикович, - отвечали, что князь Константин Острожский вовсе не был главным вождем к принятию унии, напротив, был главным ее противником, и в доказательство прочитали печатную грамоту князя от 25 июня 1595 г., которою он приглашал всех православных ратовать против унии до смерти; протестацию князя против унии, занесенную им в книги на варшавском сейме 1596 г. еще до Брестского Собора, и подписанную князем инструкцию, с которою отправили православные по окончании Брестского Собора послов своих к королю и в которой решительно отвергали унию. Затем относительно обид, перечисленных Рутским, православные сказали: правда, жители Витебска умертвили Кунцевича, но за одного пострадали сотни, в том числе многие невинные; Потея ранил в Вильне гайдук, но он потерпел за то самые страшные пытки и смерть; о смерти Грековича в Киеве и протопопа в Шаргороде достоверных сведений нет; чернеца в Перемышле, как рассказывают, убили слуги униатского же епископа Крупецкого, а о четырех чернецах, взятых из Киево-Софийского собора и будто бы утопленных, отец Рутский сказал неправду. И тут же прочитаны были, к стыду Рутского, подлинное письмо (от 17 ноября 1622 г.) к покойному митрополиту Иову Борецкому Киевского бискупа, который благодарил Иова за то, что по его ходатайству казаки освободили всех четырех чернецов и прислали к нему, бискупу, и такое же письмо одного из этих самых чернецов, Александра Шкодлицкого, который за то же самое освобождение нижайше благодарил митрополита Иова. Настала очередь православным перечислить те обиды, какие терпели они от униатов, и православные прочитали об этом наперед составленную записку. У нас, говорилось в записке, еще в 1596 г., тотчас после Брестского Собора, который низложил всех владык-отступников, принявших унию, отняты были архиерейские кафедры и имения и, несмотря на все наши просьбы в продолжение стольких лет, на неоднократные решения сеймов и обещания короля возвратить нам отнятое, доселе остаются за униатами. Тогда же запрещено было королевскими универсалами пропускать к нам от Константинопольского патриарха духовных особ, которые могли бы ставить нам священников. Затем последовали несносные притеснения нашей совести и нарушения наших прав. У нас отняты многие монастыри и церкви, иные доселе запечатаны, и нам не дозволялось молиться Богу даже в шалашах. Нас, кто служил в ратуше, выгоняли из ратуш и лишали права быть их членами; изгоняли из ремесленных цехов и лишали права заниматься торговлею, а в королевских городах нам запрещено даже иметь оседлость. Вследствие таких стеснений по вере многие младенцы умирали без крещения, а люди взрослые без церковного напутствия... и пр. Переходя затем к частностям, православные продолжали: "В Киеве церковь св. Софии и другие опустошены, равно как и Выдубицкий монастырь, находящийся во владении униатов. В Луцке церкви обращены в корчмы. В Холме, Львове и других местах запрещено ходить открыто с Св. Тайнами к больным и провожать тела умерших христиан до могилы. В Вильне церкви обращены в корчмы, кухни, гостиницы; православных выгнали из магистрата и цехов и людей невинных заключали в оковы, сажали в подземные тюрьмы ратуши; если кто отказывал по духовному завещанию что-либо на Церковь, запрещено было принимать; на шляхетских грунтах по силе королевской грамоты не допускали ставить каменную церковь (разумеется Свято-Духовская); мандатами из надворных судов и иными позвами людям невинным причиняли всякое беспокойство и наносили им притеснения и обиды разными другими способами. В Минске церковный пляц отдали на татарскую мечеть. В Полоцке принуждали к унии оковами, а других выгнали из города. В Турове насильно отобрали церкви с имуществами и православного владыку (т. е. грека Авраамия Стагонского) выгнали из города. В Пинске священников-неунитов забивали в бочки и мучили. В Орше, Могилеве, Мстиславле и разных других городах церкви запечатывали и не дозволяли молиться Богу даже в шалашах. В Ковне церковь разграбили и церковные земли отобрали. Монастыри Трокский, Лаврашевский, Гродненский и другие до крайности опустошены. В Бельске состоялся такой декрет: если кто из мещан не пойдет за процессиею из церкви в костел, то будет казнен смертию. В Мятзеле люди греческой веры были насильно принуждаемы к унии тамошним старостою и осуждены, подобно арианам, на изгнание из города... На все это есть верные доказательства, хотя и не все в точности расследовано на месте. Что же касается нашего Виленского братства, то все причиненные ему обиды и притеснения мы можем перечислить по порядку и подтвердить выписями из книг трибунальских, земских и гродских". После этого первое заседание комиссии окончилось.

На следующий день, когда открылось второе заседание комиссии, православным предоставлено было подтвердить документами свои права, нарушенные униатами. И православные представили целый ряд документов, которые нарочно привезли с собою из Вильны и Киева и которые свидетельствовали, что Русские митрополиты в Литве и Польше, а с ними и их епископы, и все духовенство, и вся паства - русский народ постоянно находились под властию Константинопольского патриарха, что этим-то Русским митрополитам, епископам, всему духовенству и народу жаловались и подтверждались королями все церковные права - на архиерейские кафедры и имения, на церкви и монастыри с их имениями, вообще на свободу вероисповедания и что, следовательно, униаты поступили и поступают противозаконно, отняв у православных русских архиерейские кафедры и имения, отнимая церкви и монастыри, возбраняя православным свободу богослужения и принуждая их к принятию унии. Первым документом, какой представили православные комиссии, было подлинное, на пергамене писанное деяние Виленского Собора 1510 г. за подписями и печатями митрополита Иосифа Солтана и других владык и духовных лиц, дотоле хранившееся в Киево-Печерской лавре. Из деяния прочитаны были те места, которые показывали, что митрополит и все духовенство находились тогда под властию Константинопольского патриарха. Затем представлены и читаны были грамота короля Сигизмунда I, которою он в 1511 г. подтвердил митрополиту Иосифу Солтану, и епископам, и всему духовенству и людям греческого закона все духовные права, какие имели они от начала своей веры и какие подтверждаемы были им великим князем Витовтом и королями Казимиром и Александром, а также грамота того же короля, которою он извещал, что утверждает на митрополии преемника Иосифа Солтана новоизбранного митрополита Иосифа (III), посвященного отцом патриархом Константинопольским. Читаны были грамоты короля Сигизмунда Августа, что он посылал в 1557 г. своего дворянина к Константинопольскому патриарху за благословением и сакрою для нового митрополита Сильвестра Белькевича, а в 1567 г. посылал самого избранного митрополита Иону, епископа Туровского, для посвящения к тому же патриарху, равно как конституции 1569 и 1573 г., состоявшиеся при том же короле и обеспечившие людям греческого закона полную свободу вероисповедания. Читаны были грамоты Стефана Батория 1585 г., которыми он подтверждал русскому духовенству и людям греческой веры все духовные права, утвержденные прежде грамотами королей Казимира, Александра и Сигизмунда I, и запрещал принуждать русских к принятию нового календаря, пока не дозволит им того Константинопольский патриарх, несшись с папою. Читаны были грамоты короля Сигизмунда III, данные им в 1589 г. митрополиту Онисифору, патриарху Константинопольскому Иеремии и виленскому братству Святой Троицы: в первой грамоте король объявлял, что считает своим долгом сохранять неприкосновенными права и русского духовенства, как римско-католического; во второй предоставлял патриарху в своих владениях совершать беспрепятственно все дела, свойственные его власти, над всеми духовными и мирянами греческой веры; в третьей грамоте утверждал как братство Святой Троицы, уже благословенное Константинопольским патриархом Иеремиею, так и все сделанные в братстве патриархом распоряжения... и пр. и пр. Вообще православные на основании документов представили до 23 доказательств в защиту своих прав, попираемых униатами, и ясностию этих доказательств, дотоле малоизвестных или вовсе не известных членам комиссии, привели их в изумление. Тогда приглашены были давать ответ униаты, и на этот раз держал речь уже не сам митрополит Велямин Рутский, а его коадъютор епископ Пинский Paфаил Корсак. Он сказал: что Русь бывала под властию патриарха, мы не отвергаем, но чтобы Русь не имела права подчиниться папе, на это мы не только несогласны, но утверждаем совершенно противное. И в доказательство своих слов продолжал: Русь с самого Крещения своего, по свидетельству Барония, находилась в послушании Римскому первосвященнику. Ольга крестилась по грамоте, принесенной ей из Рима. Владимир принял крещение от патриарха Николая Фрига, бывшего в послушании папе. При Витовте, как видно из Статута Гербурта, на должности (ad ordines) избирались только лица католической веры и послушные Римской Церкви, т. е. униаты. Король Владислав тотчас после Флорентийского Собора, на котором Русь приняла унию с Римом, дал своею грамотою и русскому духовенству за принятие унии одинаковые права с духовенством римским. Митрополит Киевский Иосиф спрашивал патриарха Нифонта о Флорентийском Соборе и получил разрешение принимать этот Собор. Митрополит Мисаил был униат, как свидетельствует послание его к папе... и пр. Тут окончилось второе заседание комиссии.

В третье, четвертое и пятое заседания православные подробно опровергали доказательства, представленные Корсаком. Привели ряд свидетельств из Барония, Длугоша, Кромера, Стрыйковского, Бельского, что русские приняли веру из Греции, а не из Рима, что Ольга крестилась в Константинополе, что Владимир прямо отверг проповедников латинских и что тогдашние патриархи Цареграда не находились в единении с папою. Согласились, что не только при Витовте, но и после него по силе известного Городельского постановления 1413 г. на высшие должности в Литве и Польше допускались только лица католической веры, послушные Римской Церкви, но заметили, что там разумелись собственно католики, а вовсе не разумелись униаты, которых тогда и не было, и в объяснение этого прочитали две сеймовые конституции 1563 и 1568 г., которыми при Сигизмунде Августе было отменено то Городельское постановление. На прочие доказательства Корсака православные отвечали: король Владислав действительно пожаловал русскому духовенству грамоту после Флорентийского Собора в полной уверенности, что теперь, когда митрополит Русский Исидор принял унию, примет ее и все русское духовенство с своею паствою, но унии в Русской Церкви не приняли, и Исидор должен был бежать из России. Переписка митрополита Иосифа с патриархом Нифонтом не только не свидетельствует о существовании тогда унии в Литве, но показывает противное. Нифонт начинает свое ответное послание словами: "Ты извещаешь, что епископы Римской Церкви для вас несносны и принуждают вас к Флорентийской унии", - значит, унии между русскими вовсе тогда не было. Далее хотя и советует митрополиту иметь с римскими епископами дружеское общение, но заповедует бдительно сохранять веру отеческую и все постановления Восточной Церкви. Равным образом и в "епистолии" митрополита Мисаила к папе Сиксту IV, если даже признать ее неподложною, русские прямо жаловались папе, что латинское духовенство их притесняет, принуждает к перемене веры, даже перекрещивает, чего не могло бы быть, если бы русские держались тогда унии. Продолжая свои обличения против униатов, православные приводили еще несколько документов, которые объясняли не в пользу унии, каковы: две первые грамоты Сигизмунда III владыкам, изъявившим желание принять унию; протестация русских послов против унии на варшавском сейме 1596 г.; исповедание веры, какое произнесли в Риме Потей и Терлецкий и в котором они совершенно отреклись от православной веры и всецело приняли веру латинскую.

Очевидно было, что комиссия благосклонно относилась к православным, давала им высказывать все, что только они желали сказать в свою защиту, и терпеливо выслушивала все их продолжительные чтения документов и объяснения. При всем том она сделала для православных весьма немного, встретив резкое сопротивление со стороны униатов, нашедших себе сильных покровителей в латинском духовенстве. Комиссия могла составить только следующий проект соглашения между униатами и православными: а) в Киеве кафедральная церковь с имениями и Выдубицким монастырем должна оставаться за униатским митрополитом, а в прочих церквах киевских, брацлавских, галицких, львовских и жидичинских, состоящих во власти неунитов, предоставляется им свободное богослужение; б) полученную князем Тышкевичем привилегию (грамоту) на монастырь святого Михаила в Киеве отменить, а нынешнего владельца того монастыря (разумеется Исаия Копинский) оставить в покое; в) в Могилеве утвердить за неунитами четыре церкви, а в Орше две; г) дозволить неунитам окончить начатую ими каменную церковь Святого Духа (в Вильне) и возбужденный против нее судебный процесс прекратить; д) Львовское епископство с уневскою архимандриею предоставить неунитам; е) за ними же обеспечить архимандрию киево-печерскую и жидичинскую; ж) утвердить за братствами свободное управление их школами, семинариями и гошпиталями, а мещан-неунитов по городам допустить до всяких магистрацких должностей... и пр. Этот проект был скреплен подписями и печатями королевича Владислава, который назывался уже тогда королем шведским, и униатского митрополита Рутского, занесен в акты конвокационного сейма и для объявления как униатам, так и православным разослан в копиях на сеймики.

Проект не удовлетворил ни православных, ни униатов. Петр Могила разослал из Варшавы письма во все русские воеводства, чтобы никто не соглашался на изложенные в проекте условия, приглашал православных съезжаться на следующий избирательный сейм, назначенный на 27 сентября, в возможно большем количестве, чтобы требовать себе полного удовлетворения, и для успешнейшего достижения этой цели советовал делать денежные складчины. Дворяне воеводства Волынского на своем провинциальном сейме в Луцке обязались все явиться лично на избирательный сейм в Варшаву и не приступать к избранию нового короля, пока не будут возвращены православным все архиерейские кафедры и имения, отнятые униатами, и восстановлены все древние права православной Церкви и пока не будет решено, чтобы избранный король утвердил своею присягою эти права и чтобы свобода вероисповедания для всех и везде была обеспечена в кодексе законов. Казаки также дали инструкцию своим послам домогаться на избирательном сейме полного восстановления прав православной веры. Виленское Свято-Духовское братство напечатало в своей типографии новую книгу - "Дополнение к Синопсису, или Подробнейшее объяснение краткого описания прав и привилегий, данных русскому народу, находящемуся под властию Константинопольского патриарха". Братство обстоятельно изложило в этой книге, как происходили состязания между православными и униатами пред комиссиею на конвокационном сейме, посвятило эту книгу всем сенаторам и послам, имевшим собраться на избирательный сейм, и просило их прочитать книгу со вниманием и возвратить законные права обиженным, т. е. православным. Не дремали и униаты с своими покровителями. Папский нунций в Польше и митрополит Рутский немедленно отправили проект соглашения в Рим и оттуда получили ответ, что папа вместе с Конгрегациею распространения веры нашел этот проект противным канонам и декретам папским, равно как интересам унии и Римского Костела. Виленское униатское братство Святой Троицы поспешило издать в защиту унии почти разом две книги. Первая вышла из типографии 1 сентября под заглавием "Св. уния Церкви Восточной и Западной, существовавшая в Русском крае со времени его Крещения и наделенная правами и привилегиями от королей Литвы и Польши". Вторая вышла 1 октября под заглавием "Права и привилегии, данные королями Польши и Литвы обывателям греческой веры, находящимся в унии с Церковию Римскою". Обе книги направлены были против книг, изданных православным Свято-Духовским братством: первая - против "Синопсиса", а вторая - против "Синопсиса" и "Дополнения к Синопсису". В той и другой своей книге униатское братство старалось доказать, что уния постоянно существовала в Западнорусском крае и что ей-то и ее последователям давали короли права и привилегии, а не русским схизматикам. Впрочем, обе эти униатские книги несколько опоздали и едва ли могли оказать значительное влияние на ход дела. К 27 сентября собрался в Варшаве избирательный сейм. Православные явились на него будто бы целыми тысячами, говоря, что каждый шляхтич имеет право участвовать в избрании короля, и привлекли на свою сторону множество и других диссидентов. Лишь только сейм открылся, как в обеих "избах", или палатах, сенаторской и посольской, поднялись резкие голоса за православных и сами православные решительно объявили, что не приступят к избранию короля, пока не будут возвращены им все права, отнятые униатами. Особенно сильны были волнения в избе посольской, где вместе с послами находились и собравшиеся на сейм дворяне. Все из этой избы с шумом отправились к избе сенаторской и требовали здесь немедленно удовлетворить желания православных. И только с большим трудом удалось некоторым духовным сенаторам и Льву Сапеге убедить взволнованных послов и шляхту, чтобы они возвратились в посольскую избу и вели дело законным порядком. Вновь начались в этой избе жаркие споры, продолжавшиеся три дня, и не привели ни к чему. Тогда решились образовать комиссию, назначив в нее членов из среды сенаторов и из среды послов, но и комиссия, за разногласием членов, не могла ничего сделать. Наконец, предоставили самому королевичу Владиславу избрать себе советников по своему усмотрению и вместе с ними покончить спорный вопрос. Владислав избрал в члены своего совета и из католиков, но более из православных и протестантов (в том числе Христофора Радзивилла).

Совет под председательством королевича выслушал заявления обеих сторон, униатской и православной, и составил "Статьи для успокоенья народа русского греческой религии, живущего в царстве Польском и вел. княжестве Литовском". В этих "Статьях" было постановлено:

1) Всем унитам и неунитам (т. е. православным) предоставляется иметь свободное отправление своего богослужения и совершение святых таинств, чинить свои церкви и строить новые с дозволения короля, также заводить богадельни, семинарии, школы, типографии, и неунитам открывается свободный доступ до городских должностей во всех городах и местечках государства. Все церковные братства, какие доселе были у неунитов и какие впоследствии будут учреждены ими, имеют оставаться в их спокойном и беспрепятственном владении.

2) Митрополит Киевский униатский и его преемники сохраняют право и власть над всею Русью, принявшею унию, и вотчины митрополии с Выдубицким монастырем должны оставаться за униатским митрополитом; только те из них, которые в Киевском воеводстве принадлежат святой Софии, по смерти нынешнего митрополита должны быть возвращены церкви святой Софии или будут отданы по усмотрению короля и Речи Посполитой. Самая же церковь святой Софии киевская с крестьянами, живущими на пляцах вокруг нее, должна оставаться за митрополитом неунитским, посвященным от Константинопольского патриарха. Этот митрополит по давним правам и обычаям должен быть избираем всегда при посредстве русского дворянства духовенством и обывателями греческой веры, не находящимися в унии, и получать привилегию (грамоту) от короля. Пустынный монастырь под Гродною со всеми его имениями должен быть отдан неунитам, чтобы в нем могла быть резиденция или самого Киевского митрополита, не состоящего в унии, или его коадъютора для управления неунитскими церквами и духовенством в великом княжестве Литовском.

3) Точно так же неуниты имеют избирать себе четырех епископов: Львовского, Луцкого, Перемышльского и Мстиславского. Перемышльская епископия, как и Львовская, со всеми ее имениями должна навсегда принадлежать неунитам; впрочем, до смерти теперешнего униатского епископа Афанасия Крупецкого или до перемещения его на другую епархию имения должны оставаться за ним и только потом перейдут в полное владение неунитского архиерея. Этот последний архиерей имеет быть избран местными обывателями и получить привилегию от будущего короля на коронационном сейме с полною властию над всеми неунитами; для резиденции ему теперь же даются три монастыря: Спасский, святого Онуфрия и так называемый Смольница, а на содержание этого неунитского епископа, пока Крупецкий будет владеть тамошним владычеством, будущий король назначит по две тысячи злотых ежегодно. Луцкое епископство с кафедрою и со всеми имениями должно быть передано теперешним Луцким владыкою Почаповским владыке-неуниту, избранному обитателями волынскими, неунитами, и передано тотчас, как только последний получит привилегию от короля на коронационном сейме. После того Почаповский, сохраняя титул епископа Луцкого, переселится в Жидичинский монастырь и будет владеть им и его вотчинами до своего перемещения или смерти; преемник же его, униатский епископ, уже не будет называться Луцким. В великом княжестве Литовском должен быть епископ Мстиславский, избранный тамошними жителями-неунитами, привилегию от короля он получит на коронационном сейме, будет называться Мстиславским, Оршанским и Могилевским, а кафедру свою иметь в Могилеве, в Спасском монастыре. Жалованья этому епископу будет назначено по две тысячи злотых ежегодно, так как все имения, принадлежащие владычеству Витебскому и Мстиславскому, которыми ныне владеет архиепископ Полоцкий Селява, должны оставаться при нем и его преемниках, униатских архиепископах Полоцких. Вообще кафедры и их имения, которые остаются за униатами, и имеют быть раздаваемы только униатам, и церковные имения их никаким способом не будут отчуждаемы.

4) Архимандрия печерская со всеми ее имениями, монастырь Златоверхо-Михайловский и все другие монастыри и церкви киевские и к Киеву относящиеся, кроме Выдубицкого, должны оставаться за неунитами. Братству виленскому, названному Свято-Троицким, состоящему не в унии при церкви Святого Духа, дозволяется окончить начатую им каменную церковь, но только по подобию других церквей и костелов, а не в виде крепости, и тому же братству взамен церкви Святой Троицы, остающейся за униатским тамошним братством, имеют быть даны в Вильне три церкви: Воскресения Христова, святого Иоанна и святого Юрия на предместье. А так как теперь невозможно указать все монастыри и церкви, которые имеют быть отданы неунитам по всей Литве и Польше, потому что для этого потребовалась бы точная ведомость об относительном количестве унитов и неунитов в каждом поселении, то на коронационном сейме будет назначена королем комиссия из двух лиц католической веры и двух греческой неунитской, которые немедленно объедут все города, местечки и села и применительно к пропорции унитов и неунигов в каждом месте распределят между ними церкви безапелляционно. Впрочем, ныне же назначаются неунитам для отправления богослужения: в Мстиславле две церкви. Святой Троицы и Святого Спаса; в Могилеве кроме Спасского монастыря, назначенного для кафедры неунитского владыки, четыре церкви. Успенская, Троицкая, Воскресенская и Вознесенская; в Орше две, Ильинская и Воскресенская; в Диене одна, Воскресенская, новопостроенная; в Полоцке также одна, которая будет указана упомянутыми комиссарами.

5) Обеим сторонам объявляется, что каждому, кто не захочет быть в унии, вольно будет переходить из униатской епархии в епархию епископа-неунита, равно и каждому, кто пожелает быть в унии, вольно будет переходить из неуниатской епархии в епархию униатского владыки, например из Мстиславской епархии к Полоцкому униатскому архиепископу, а из епархии Полоцкой к Мстиславскому владыке-неуниту. И этот переход во всех епархиях должен совершаться беспрепятственно с той и другой стороны.

6) Обе стороны должны жить в мире и покое, не наступая одна на другую; состязания, которые имели между собою, прекратить и потом никаких сочинений, которыми обыкли оскорблять друг друга, не выдавать; напротив, всячески поддерживать взаимное согласие и единение. Все процессы виленского Свято-Духовского братства, и Минского, и вообще всех городов и местечек, братств и церквей из-за исповедания веры, все баниции, декреты, указы, секвестры, аресты, касающиеся людей всякого звания и состояния, действительно (de facto) уничтожаютcя.

Эти "Статьи", составленные на избирательном сейме, при депутатах от сената и от кола рыцарского, королевич Владислав, король шведский, утвердил своею подписью и печатью 1 ноября 1632 г. и приказал немедленно записать в актовые книги города Варшавы. Примас королевства архиепископ Гнезненский Ян Венжик от имени латинского духовенства и митрополит Рутский от имени униатского протестовали, а униатские владыки послали (8 ноября) свой протест и к папе, но ничто не могло поколебать воли королевича. Ему необходимо было сделать уступки православным, потому что без этого они не соглашались приступать к избранию короля, а между тем прошло уже более месяца, как состоялся избирательный сейм. Когда же Владислав подписал означенные "Статьи" для успокоения русского народа греческой веры, тогда действительно началось избрание, и 13 ноября Владислав был избран в короля Польши и великого княжества Литовского. Произнося вслед за тем в церкви святого Иоанна торжественную присягу исполнять все так называвшиеся pacta conventa, новый король клялся, в частности, исполнить и означенные "Статьи", сказав: "А что касается людей греческой веры, разрозненных между собою, то мы непременно обязуемся успокоить их на основании "Статей", данных нами на теперешнем избирательном сейме по воле Речи Посполитой, при депутатах того и другого учреждения (т. е. сената и посольского кола)".

Так совершился государственный акт величайшей важности для православных в Литве и Польше. Этим актом возвращены православным те права, какими они пользовались до унии, хотя возвращены и не во всей обширности, вновь дарована полная свобода вероисповедания и восстановлена православная Западнорусская митрополия. Около 25 лет от начала унии православные вовсе не имели у себя митрополита и епископов, кроме двух и, наконец, одного, и польское правительство старалось навязать им униатского митрополита и епископов, которых одних признавало законными. Потом около 12 лет православные имели уже у себя своего митрополита и епископов, поставленных Иерусалимским патриархом Феофаном. Но польское правительство не признавало их, называло их лжемитрополитом и лжеепископами и по-прежнему усиливалось подчинить православных власти униатского митрополита и епископов. Теперь сам польский король своим письменным актом и присягою даровал православным право иметь своего митрополита и четырех епископов. И этот акт, хотя встречал постоянное сопротивление со стороны униатов и латинян, не был уже отменен никогда во всей целости; напротив, не раз подтверждался и впоследствии королями и сеймами. Но с другой стороны, этим же актом навсегда прекращалась прежняя высшая иерархия, которую дал православным патриарх Феофан. Польское правительство, оставаясь верным себе, как прежде не признавало этой иерархии, так и теперь не хотело признать. У православных были налицо митрополит и четыре епископа, ровно столько, сколько назначено для православных епархий, - и, однако ж, об этих митрополите и епископах в "Статьях" короля Владислава даже не упомянуто и никто из этих иерархов не утвержден на какой-либо кафедре; напротив, православным предоставлено вновь избрать себе митрополита и епископов. И они, как увидим, действительно избрали двух кандидатов на митрополию и представили на утверждение короля, хотя был у них митрополит Исаия Копинский; избрали кандидата на кафедру Луцкую, хотя был у них епископ Луцкий Исаакий Борискович; избрали кандидатов на кафедры Перемышльскую и вновь учрежденную Мстиславскую, хотя у них были еще два епископа - Холмский Паисий Ипполитович и Пинский, или Туровский, Авраамий Стагонский, которые всего естественнее могли бы быть перемещены на эти кафедры, так как прежние их кафедры утверждены теперь за униатами. Остался только на своей кафедре один епископ Львовский, Иеремия Тиссаровский, и на его место православные не избрали теперь нового кандидата, потому, конечно, что Иеремия получил посвящение не от патриарха Феофана, а прежде и имел утвердительную грамоту от короля Сигизмунда III. Нельзя же допустить, что православные вдруг, сами собою вздумали отречься от своего прежнего митрополита и всех епископов, поставленных Иерусалимским патриархом, если бы не были принуждены к тому непреклонностию короля признать и утвердить этих святителей. Напрасно подозревали Петра Могилу, будто он злоупотребил доверием митрополита Исаии, пославшего его от себя на сеймы, конвокационный и избирательный, и своими происками добыл себе грамоту на митрополию, устранив от нее Исаию: никакие происки тут были не нужны, дело обошлось и без них. Да и по проискам Могилы мог бы устранен быть от должности один только митрополит, а почему же вместе с ним устранены и все епископы Феофанова посвящения? Они находились к Могиле в добрых отношениях и, как увидим, все трое участвовали в его посвящении в сан митрополита - знак, что они не считали его виновником своего устранения. Все они, как и Исаия, с самого посвящения своего не были признаваемы и не имели утверждения от польского короля, а если бы имели, то новый король не мог бы устранить их, как не устранил Тиссаровского и как прежде Сигизмунд III не мог устранить Гедеона Балабана и Михаила Копыстенского, потому что грамоты от королей давались каждому епископу до его живота. После этого митрополиту Исаии и владыкам, устраненным от епархий и епархиальных дел, оставалось одно - жить на покое в каких-либо обителях.

IV

Избрание двух кандидатов на Киевскую православную митрополию совершилось еще на избирательном варшавском сейме 1632 г., вскоре после избрания короля Владислава IV. Участвовавшие в избрании этих кандидатов составили письменный акт, который, как проливающий немало света на обстоятельство дела, приводим вполне. Акт гласит: "Мы, сановники, и рыцарство, и все духовенство, обыватели Короны Польской и вел. княжества Литовского, люди народа русского, религии греческой, находящиеся в послушании св. отца и пастыря нашего патриарха Константинопольского, собравшись сюда для благополучного избрания нового короля нашего из всех земель, воеводств и поветов, где живут люди русского народа, веры греческой (т. е. из воеводств Короны Польской: Киевского, Русского, Волынского, Подольского и Брацлавского, а также из воеводств, земель и поветов в великом княжестве Литовском: Виленского, Троцкого, Новогрудского, Витебского, Полоцкого, Мстиславского, Брестского, Минского, Брацлавского, Оршанского, Пинского и прочих), участвуя все сообща, по древним правам и обычаям, в избрании общего пастыря нашего, митрополита всея Руси, находящейся в послушании патриаршем, согласно, явно, ясно и добровольно объявляем и сознаем следующее: принимая во внимание, что после долгого и скорбного для нас времени нашему русскому народу мерами, обсужденными и поставленными вновь избранным королем, его милостию государем нашим милостивым, с согласия всей Речи Посполитой дано и восстановлено древнее право и свобода, так что мы можем теперь избирать вольною подачею голосов как верховного нашего пастыря митрополита Киевского, так и других отцов епископов согласно с "Статьями", постановленными наияснейшим королем его милостию и депутатами, для сего дела назначенными; принимая также во внимание, что в силу необходимости и обязанности, возложенной на нас теми же "Статьями", мы должны представить во время коронации двух избранных в сан митрополита кандидатов, из которых одного его королевская милость государь наш милостивый благоволит утвердить и уполномочить привилегиями; принимая во внимание, что нам было бы затруднительно собраться вторично в таком составе и числе избирателей, имеющих право на подачу голоса, в каком находимся ныне, и что по самому порядку Церкви Божией следует выбрать митрополита прежде, чем епископов, которые должны быть хиротонисаны митрополитом и находиться в зависимости от него, - мы вследствие вышеизложенных причин на сем месте избираем тех, кого Сам Господь Бог указал сердцам нашим, соединяющих в себе с древним и знатным происхождением, высокими добродетелями, благочестием и мудростию постоянство и ревность к религии нашей и другие требуемые условия. Мы избираем и представляем, во-первых, преподобного отца Петра Могилу, воеводича земли Молдавской, архимандрита печерского, с таким условием, что если он получит привилегию на сан митрополита, то архимандрия будет неразлучно соединена с митрополиею до конца его жизни или до того времени, пока митрополия не получит достаточного обеспечения (бенефиций), так как до сих пор эта высокая степень лишена всяких средств, между тем как митрополиту предстоят необходимые большие расходы, особенно же для обновления кафедральной митрополичьей киевской церкви Пресвятой Премудрости, или Софии, находящейся в разрушении и упадке. Другого же избираем его милость пана Михаила Ласка, подстаростия винницкого, обывателя воеводств Киевского и Брацлавского. Все единодушно подаем голоса наши на их милостей, при сем нашем согласном избрании представляем милостивому благоусмотрению его королевской милости государя нашего милостивого, которому из сих двух избранных нами кандидатов благоволит предоставить сан митрополита". Под этим актом подписались и приложили свои печати сорок девять православных дворян, в том числе Адам из Брусилова Кисель, королевский секретарь, впоследствии воевода брацлавский и потом киевский; Лаврентий Древинский, чашник волынский и королевский секретарь; Богдан Стеткевич, подкоморий мстиславский, основатель нескольких монастырей, Самуил Машкевич, новогрудский писарь, известный своим историческим сочинением, князь Александр Пузина, три князя Огинские и пр. Вскоре за тем избраны были местными православными обитателями или, вероятнее, представителями их, находившимися еще в Варшаве на избирательном сейме, кандидаты и на епископские кафедры: на Луцкую - князь Александр Пузина и на Мстиславскую - старший, или игумен, виленского Свято-Духова монастыря и ректор училища при монастыре Иосиф Бобрикович. Только для занятия Перемышльской кафедры, как сейчас увидим, не успели православные избрать ко времени коронации короля и представить на его утверждение достойного кандидата.

Коронационный сейм собрался в Кракове к концу генваря 1633 г. Коронация Владислава IV назначена была на 30 генваря, но по случаю его болезни совершилась только 6 февраля. Когда открылись занятия сейма, православные послы начали настаивать, чтобы утверждены были "Статьи" примирения унитов и неунитов, данные королем при его избрании, но встретили сильное сопротивление со стороны латинян и униатов. Еще от 1 генваря папа прислал три послания: одно к самому Владиславу и два к своему нунцию в Польше и митрополиту Рутскому. Пред королем выражал свою жалобу по случаю дарованных им при избрании его "Статей" и убеждал его принять униатов под свое особое покровительство, а нунцию и Рутскому приказывал всячески действовать на короля, чтобы он или отменил те "Статьи", или не приводил их в исполнение. И потому латиняне и униаты сделались теперь еще упорнее. Они говорили православным послам: "Статьи" примирения могут быть приняты настолько, насколько будут одобрены св. отцом папою, а одобрение от него еще не пришло". Православные отвечали: "Эти "Статьи" король скрепил своею подписью, занес в городские книги Варшавы, запечатлел своею присягою, как и прочие пакта конвента; след., это закон для нас, и нам остается уже не рассуждать, а только утвердить его сеймовою конституциею". Латиняне и униаты: "Мы протестовали в свое время против этого закона, и мы не можем принять его, пока он не будет одобрен папою". Православные: "Да что же ждать одобрения от папы, когда он уже писал, чтобы стояли за унию?" Латиняне и униаты: "Папа писал не в виде решения, но в виде убеждения (поп per modum decisionis, sed adhortationis), а теперь король отправит к папе послов (в том числе могут быть и из ваших) просить его от имени своего и всей республики, чтобы он дал свое согласие на "Статьи" примирения, и тогда они войдут в силу". Православные: "Мы не хотим слушать никого, кроме Константинопольского патриарха, да и наперед знаем, что папа не одобрит этих "Статей" - чего же еще нам ждать? Мы не приступим ни к чему на сейме, пока эти "Статьи", данные для успокоения нашей религии, не будут утверждены". Споры были жаркие и продолжительные, но не привели ни к чему: утверждения "Статей" на сейме не состоялось. Несмотря на то, король остался верен своему слову и присяге и немедленно приступил к выполнению данных обещаний. Прежде всего из двух представленных ему кандидатов на Киевскую православную митрополию он указал одного - киево-печерского архимандрита Петра Могилу и пожаловал ему 12 марта, когда еще продолжался сейм, свою грамоту. Здесь, упоминая о своем желании примирить русских, разрозненных по вере, и о своих "Статьях", данных с этою целию, а с другой стороны, указывая на то, что Могила избран единогласно от всех неунитов, что предки его и отец его Симеон, молдавский воевода, верно служили Речи Посполитой, да и сам Петр Могила оказал ей услуги, когда, будучи еще светским, участвовал с польским войском в поражении турецкого султана Османа под Хотином, король говорил, что дает Петру Могиле "митрополию Киевскую и Галицкую над всею Русью в Короне и вел. княжестве Литовском, в унии не будучою, при церкви св. Софии, в Киеве лежачой" и предоставляет ему полную власть над всеми неунитами, какую имеет Рутский над унитами, а взамен митрополитских имений позволяет ему, Могиле, держать до конца жизни при митрополии, и печерскую архимандрию со всеми пожитками, и еще Киево-Николаевский Пустынный монастырь. Спустя два дня (14 марта) король пожаловал такую же грамоту и избранному на епископию Мстиславскую, Оршанскую и Могилевскую игумену виленского Свято-Духова монастыря Иосифу Бобриковичу и выражал в ней, что Иосиф, подчиняясь сам Киевскому митрополиту, поставляемому Константинопольским патриархом, должен иметь под своею властию всех неунитов, живущих в епархии Полоцкого униатского архиепископа; что в этой епархии предоставляется всем желающим беспрепятственно переходить из унии в православие, под власть православного епископа, и из православия в унию, под власть униатского архиепископа; что Иосифу позволяется свободно ездить в Полоцк, Витебск, Мстиславль и в другие города и местечки для посещения монастырей и церквей, находящихся не в унии, и вообще по своим делам церковным и что на содержание Иосифу, так как для кафедры его нет церковных имений, будет ежегодно отпускаться из королевской казны по две тысячи золотых польских. Наконец, того же 14 марта, уже при заключении коронационного сейма, король издал и ко всем православным Польши и Литвы следующий диплом: "Когда мы во время избрания нашего, начиная наше благополучное царствование уврачеванием ран Речи Посполитой и умирением государственных сословий, приняли на себя по их согласию и просьбе заботу об успокоении народа русского греческой религии и вместе с депутатами, к нам назначенными, совершили это надежными средствами (как о том достаточно свидетельствуют "Статьи", за подписом руки нашей внесенные в актовые книги Варшавы и потом утвержденные нашею присягою в пактах конвентах), то оставалось, чтобы на настоящем сейме нашей счастливой коронации мы неотложно исполнили все изложенное в тех "Статьях", и в целом, и в частях. Но так как теперь мы всего этого вполне учинить не могли, потому что земские послы многих воеводств и поветов, ссылаясь на данные им братиями, униатами, инструкции, до самого окончания сейма не захотели приступить к принятию изложенного в означенных "Статьях", то мы со всею Речью Посполитою удостоверяем настоящим нашим дипломом и обязуемся данною нами присягою, что на первом следующем сейме мы прежде всего, не приступая ни к чему, непременно и в точности исполним и осуществим все написанное в тех "Статьях". А теперь утверждаем для православных на основании давних прав и конституций свободное отправление богослужения по всем городам, местечкам и монастырям в Короне и вел. княжестве Литовском, также все братства, школы, семинарии, типографии и госпитали, какими они, православные, владеют, и одобряем все привилегии, какие только они имеют от наших предместников и блаженной памяти короля, отца нашего. Что же касается до велебного отца Петра Могилы, архимандрита печерского, избранного неунитами в митрополита Киевского и имеющего принять посвящение от Константинопольского патриарха, равно что касается до благородного Александра Лузины, избранного на владычество Луцкое, отца Иосифа Бобриковича, избранного на владычество Мстиславское, и того, кто будет избран местными неунитами на владычество Перемышльское, то всем этим владыкам мы позволяем пользоваться всеми своими правами и обязанностями над всеми не находящимися в унии и обращаться к этим владыкам дается воля каждому, не хотящему оставаться в унии, без малейшего препятствия со стороны униатов. А так как о. архимандрит печерский не имеет теперь на своей митрополии никакой бенефиции (имения), то он должен владеть до живота своего кроме св. Софии и печерскою архимандриею с Пустынным Николаевским монастырем. Перемышльскому же и Мстиславскому владыкам по силе "Статей" будет ежегодно выдаваемо нами жалованье по две тысячи злотых. Что касается благородного Александра Пузины, номината на владычество Луцкое и Острожское, то он имеет пребывать по особому нашему письменному акту. Наконец, все, что только из варшавских "Статей" не приведено нами теперь в исполнение, мы непременно исполним на следующем сейме, - в этом мы удостоверяем их, неунитов, настоящим нашим дипломом, который есть сеймовое постановление, апробованное авторитетом всего собрания, и для этого мы дали настоящий наш диплом за подписью нашею и депутатов, как от сената, так и от кола посольского, и за печатями коронною и вел. княжества Литовского".

Петр Могила, получив грамоту от короля на митрополию, счел первым делом отправить своего посла в Константинополь, чтобы испросить себе благословение от патриарха, послом был "доктор теологии" Исаия Трофимович Козловский. И патриарх Кирилл Лукарис не замедлил прислать Могиле свое архипастырское благословение на митрополию, из чего можно заключать, что прежний митрополит, Исаия Копинский, едва ли имел утверждение в своем сане от патриарха. В начале апреля (1633) Петр Могила уже рассылал свои грамоты, которыми приглашал православных или лично явиться, или прислать депутатов на его посвящение во Львов к Фоминой неделе. Почему во Львов, а не в Киев, догадаться не трудно. В Киеве жил прежний митрополит Исаия, которого привыкли уже считать за настоящего митрополита, и многие, в том числе сам Исаия, не понимали или не хотели понять истинной причины его устранения от кафедры, напротив, были убеждены, что он устранен только по честолюбию и проискам Могилы, который, воспользовавшись обстоятельствами, исходатайствовал себе грамоту на митрополию при живом митрополите. Потому в Киеве, если бы здесь состоялось посвящение Петра Могилы, могли произойти какие-либо протестации или демонстрации, даже кровавые, со стороны приверженцев Исаии - духовенства, черни, казаков, да и от самого Исаии. А после Киева оставался один Львов, где могло совершиться посвящение нового митрополита с подобающим приличием и благолепием. Во Львове имел пребывание единственный православный епископ, сохранивший свою кафедру, Иеремия Тиссаровский, и этот епископ был старшим по службе из всех православных западнорусских архиереев и, главное, был один из всех их экзархом Константинопольского патриарха, следовательно, всего приличнее мог от имени патриарха посвятить Киевского митрополита. К назначенному времени прибыли во Львов все три православные епископа, хотя и устраненные от епархий: Авраамий, бывший Пинский и Туровский, Исаакий, бывший Луцкий, и Паисий, бывший Холмский, и замечательно, что современный львовский летописец уже не называет их по именам принадлежавших им епархий. Съехались также во Львов великое множество архимандритов, игуменов, священников, шляхты, русской и польской, и людей других сословий. Первое посвящение (т. е. наречение) Могилы, по словам местного летописца, происходило в среду на Святой неделе, второе (вероятно, в сан епископа) в субботу, а третье (в сан митрополита) в неделю проводную, иначе Фомину, которая была тогда 28 апреля. Посвящение Петра Могилы совершил экзарх Константинопольского патриарха Иеремия Тиссаровский с тремя другими, названными нами русскими епископами, и совершил в церкви, находившейся в непосредственном ведении самого же патриарха, именно в главной, недавно оконченной, великолепной церкви Львовского ставропигиального братства, которая притом для Петра Могилы имела еще особое значение, потому что в сооружении ее, продолжавшемся много лет, весьма близкое участие принимали своими пожертвованиями его родной дядя Иеремия и отец Симеон, бывшие господарями Молдавии. Братство Львовское торжествовало и не щадило издержек для угощения как главного виновника торжества, нового митрополита, так и всех прочих своих гостей. Петр Могила прожил во Львове около двух месяцев и в конце июня отправился торжественно, с преднесением ему креста, на свою кафедру в Киев. С дороги, из Радомысля, писал (от 29 июня) к православным панам и приглашал их сопутствовать ему при въезде в Киев и на освящение Киево-Софийского собора.

В Киеве многие встретили первосвятителя с великою радостию, и ему поднесены были два панегирика: один от лавры, другой от киево-братского училища - гимназии. Первый под заглавием "Евфония веселобрмячая на высоце славный трон митрополии Киевской щастливе вступаючему в Бозе его милости господину отцу кир Петру Могиле, воеводичю земель молдавских, православному упревилегованному митрополиту Киевскому, Галицкому и всея России, екзарсе св. трону Константинопольскаго, архимандриту св. чудотворныя лавры Печерской киевской, от киевских типографов, в тойже св. чудотворной лавре Печерской працующих, при унижоном поклоне прудко дедикованная, лета Господня 1633, июля 5". Второй, на польском языке, под заглавием "Мнемозина славы, дел и трудов преосвященного в Бозе его милости отца Петра Могилы, воеводича земель молдавских... у привилегированного православного митрополита Киевского, Галицкого и всей Руси, экзарха св. трона Константинопольского... на вожделенный приезд его в Киев - от студентов основанной им в братстве Киевском гимназии, в свет издана 1633 года". В панегириках восхваляли знатное происхождение Петра Могилы, его отречение от мира, его покровительство наукам и особенно его последние заслуги для Церкви. "Ты, - говорилось в предисловии последнего панегирика, - своим иждивением, своими заботами, своим бодрствованием даровал тишину православному русскому океану, волновавшемуся в продолжение четырехсот лет (т. е. со времен Гедимина, когда Западная Русь вошла в состав Литовского княжества), и доказал яснее полуденного солнца на избирательном и коронационном сеймах желающему мира королю Владиславу и его сенату права православной Церкви, твердые по силе, как алмаз, золотые по своей драгоценности, святые по своей древности. Доказав неправду, которая тяготела над нами столько лет, ты уничтожил ее в прах пред помазанником Божиим... Теперь пожелай только отправиться до Вильны и других городов русского и литовского мира и увидишь, как встретят тебя радостно те, которыми полны были темницы, полны были ратуши, полны были темничные подземелья за пречистую восточную веру, как встретят тебя (в Вильне) и проводят до своего руководителя в теснении, предводителя в благочестии, подобного Златоусту в витийстве, за несколько лет пред сим скончавшегося архимандрита Леонтия Карповича. Увидев нетленные мощи его, увидев ближних, за веру пострадавших, ты почувствуешь, каким великим делом услужил ты несчастному народу нашему. То же самое, верно, подтвердят тебе Перемышль, Луцк, Холм, Белз, Минск, Брест, Витебск, Могилев и множество других городов". Достойно замечания, что в самых заглавиях обоих панегириков Петру Могиле он назывался митрополитом упривилегированным, т. е. получавшим привилегии, законное право на митрополию от короля и патриарха, и экзархом Константинопольского патриарха. Первое название прямо указывало на преимущество нового митрополита пред прежним, Исаиею, не имевшим таких привилегий. А последнее свидетельствовало, что Вселенский патриарх Кирилл Лукарис прислал Могиле вместе с благословением на митрополию и право быть и именоваться его экзархом, и Петр Могила действительно с самого посвящения своего титуловал себя этим именем.

Но не одни восторги и панегирики встретили Могилу в Киеве; здесь ожидали его и тяжкие огорчения. Самым уже появлением своим в Киеве, как митрополит упривилегированный, он, по выражению местного тогдашнего хроникера, "деградовал", т. е. низлагал с митрополитской кафедры прежнего митрополита Исаию и лишал его всякой власти над Церковию. К сожалению, Исаия не захотел покориться своей участи, как покорились три другие архиерея, подобно ему получившие посвящение от Иерусалимского патриарха Феофана, но не получившие привилегий от короля. Исаия вздумал отстаивать свои права и сопротивляться Могиле и тем, естественно, возбуждал сопротивление ему и в своих приверженцах. Могила нашелся вынужденным употребить против них самые крутые меры, испытав, вероятно, бесполезность всех других. Он запретил или низложил попов, посвященных Исаиею и, должно быть, упорствовавших в непокорности новому митрополиту, а самого Исаию велел взять из Михайловской обители, где прежде находилась митрополитская кафедра, и перевезть в лавру, чтобы Исаия не возмущал его своими претензиями и жалобами в судах духовных и светских и не имел к тому средств. Усердные исполнители воли Могилы, может быть, без его ведома будто бы прибыли к Исаии ночью, схватили дряхлого и больного старика в одной власянице и, перебросивши его через коня, как мешок какой-либо, в таком положении отправили его в лавру. Исаия, впрочем, скоро освободился или был освобожден из лавры, дав, вероятно, обещание Могиле жить спокойно, не действовать против него, и в 1634 - 1635 г. несомненно управлял Михайловским монастырем, но, как увидим, вражда и борьба между обоими митрополитами продолжалась и впоследствии. Другое сопротивление встретил Петр Могила в Киево-Николаевском монастыре, на который получил привилегию от короля. Там думали, что Могила получил ее противозаконно, желая только завладеть деньгами, которые скопил в продолжение двадцати лет игумен Серапион Бильский, и не хотели покориться. Понадобилось обратиться к силе. Могила привел к монастырю несколько сот человек с пушками, овладел им и, не нашедши игумена, успевшего бежать, приказал сечь одного за другим иноков, пока они не открыли, где спрятаны были монастырские деньги, более же упорных чернецов совсем выгнал из монастыря с бесчестием, вследствие чего некоторые из них будто бы перешли в унию, а другие предались бродяжничеству. Не обошлась без сопротивления и прискорбных столкновений и передача Киево-Софийского собора Петру Могиле. Наместник униатского митрополита Станислав Корсак, узнав, что хотят отобрать у него этот собор, скрылся. В его отсутствие, как сам он потом рассказывал в своей жалобе, поданной в киевский городской суд, назначенные Петром Могилою принципалы печерской и кафедральной русской капитул отцы Анатолий Мужиловский, Сильвестр Коссов, Софроний Почапский и другие со множеством киевских мещан, бояр, слуг, казаков, всего до пяти - или шестисот человек, прибыли 12 (по старому календарю 2) июля к Софийскому собору и к дому Корсака, где находились тогда несколько родственников его и духовных лиц латинской веры, и начали требовать ключи от собора. И так как жена Корсака не согласилась выдать ключей, то отбили все замки у собора и забрали из него все книги и всю церковную утварь. На другой день снова явились к дому Корсакову, выгнали из него всех жильцов, забрали его в свою власть, равно и всех жителей окрестной слободы, принадлежавшей Софийскому собору. Наконец, 17, т. е. 7, июля прибыл и сам Петр Могила с подчиненными ему принципалами и принял в свое ведение как Софийский собор и принадлежавших ему слобожан окрестного местечка, так и три приписные к собору церкви этого местечка: деревянную святого Николая, называвшуюся десятинною, другую - деревянную святого Симеона, находившуюся подле ворот местечка, и третью - каменную святого Василия, называвшуюся нагорною.

Кроме диплома король Владислав пожаловал православным во время своей коронации и вскоре за тем многие другие грамоты, более частного характера, которыми передавал им некоторые церкви от униатов, утверждал и охранял существовавшие православные братства и монастыри, восстановлял прежние, разрешал учреждение новых. Для передачи церквей православным король назначал особых комиссаров, но униаты везде оказали им сопротивление. В Вильне приказано было (грамотою от 16 марта) возвратить православным две церкви: святого Иоанна Предтечи и Пятницкую или, вернее, пляцы этих церквей с принадлежностями, так как самые церкви уже не существовали. Но когда королевский комиссар виленский же городничий Константин - Евстафий Залесский, пригласив с собою нескольких духовных особ от Свято-Духовского братства, явился (11 июля) на означенные пляцы, то на одном из них встретил отца Николая Рубицкого, пресвитера Пречистенского собора, а на другом отца Сильвестра Котлубая, которые от своего имени и от имени митрополита Рутского протестовали на словах и подали комиссару свою протестацию на бумаге. Залесский не решился делать насилия, а донес о всем королю и предоставил обеим сторонам ведаться пред самим королем. То же повторилось и в Минске. Когда назначенный комиссар Христофор Володкович, земский писарь Минского воеводства, вместе с игуменом минского православного Петропавловского монастыря Феофилактом и другими православными монахами и дворянами пришел (2 июня) к Свято-Троицкой церкви, которую велено было возвратить православным, то увидел вокруг нее множество униатов, и в числе их игумена минских униатских монастырей и наместника митрополичьего Иосафата Бокиа. Выслушав грамоту короля, они не хотели ей покориться и подали комиссару свою протестацию, в которой заявляли: в дипломе, который дал король православным во время своей коронации от лица всей Речи Посполитой, он обязался приступить к исполнению "Статей", утвержденных им при его избрании, не прежде первого имеющего быть сейма; следовательно, тогда может последовать и передача православным назначенных им церквей, а отнюдь не теперь. Комиссар принял протестацию и донес о всем королю. Удачнее, по-видимому, обошлось дело в Пинске. Здесь 14 мая воспротивились передаче православным церкви святого Феодора Тирона униатские священники и вся капитула в присутствии возного и шляхты и говорили королевскому комиссару Феодору Корсаку, что об этой передаче вовсе не упомянуто в дипломе, который дан православным королем и всею Речью Посполитою на коронационном сейме. Комиссар принял протест и удалился, а между тем, когда с 15 на 16 мая священник Федоровской церкви пришел в третьем часу ночи к заутрене, то увидел, что церковные ворота и самая церковь отперты, что в церкви находилось множество православных и совершалось православное богослужение. Тогда Пинский епископ Рафаил Корсак занес об этом протестацию в пинские городские книги. Еще удачнее, казалось, совершилась передача церкви Богоявления в Бельске мещанам, составлявшим при ней некогда, до появления унии, православное братство. Комиссар Семен Гулевич-Воютинский, земский писарь луцкий, в сопровождении возного и многих дворян воеводства Подляшского, пришедши к этой церкви (3 августа), беспрепятственно отомкнул ее и передал православным мещанам со всею утварью, также с школою, госпиталем, поповским домом и церковными грунтами, и православные спокойно начали отправлять в ней свое богослужение. Но как только узнал об этом Владимирский униатский епископ Иосиф Баковецкий, он прислал в Бельск своего наместника Симоновича, который, собравши толпы латинян и униатов, вооруженных разным оружием, напал на Богоявленскую церковь (8 сентября) и отнял ее у православных со всеми ее принадлежностями. Такое же сопротивление оказали униаты в Гродне, Слониме, Новогрудке, Клещелях и других местах. Были, однако ж, города, в которых униаты не могли воспрепятствовать исполнению королевской воли: например, в Могилеве все церкви по грамоте Владислава от 2 июня были распечатаны и отданы православным. Вообще униаты, несмотря на то что новый король во время своей коронации роздал множество грамот и их духовным - митрополиту, епископам, монастырям, мужским и женским, были очень недовольны его благосклонностию к православным; думали, что распоряжения его о передаче им некоторых церквей незаконны, по крайней мере преждевременны, и надеялись, что следующий сейм, может быть, еще не утвердит "Статей" примирения, данных Владиславом при его избрании, или изменит их, в чем отчасти, как увидим, и не ошиблись.

Из православных братств весьма милостивую грамоту пожаловал король (18 марта) виленскому Свято-Духовскому братству, которое - надобно отдать ему честь - более всех и потрудилось для православной Церкви на конвокационном и избирательном сеймах своими благовременными изданиями о правах ее в Литве и Польше. В этой грамоте Владислав не только подтвердил обе грамоты своего отца, данные братству, - грамоту от 21 июля 1589 г., которою утверждалось основание братства при виленском Свято-Троицком монастыре по благословению патриарха Иеремии и предоставлялись братству с его училищем, типографиею и госпиталем разные права и преимущества, и грамоту от 5 июля 1593 г., которою утверждались за братством его домы, грунты и прочие владения и дозволялось ему построить на своих грунтах церковь отдельную от Свято-Троицкого монастыря, но еще прибавил к этим грамотам "пояснения". И а) определил, чтобы братство, хотя оно уже не состоит при Троицком монастыре, а построило себе по прежней королевской грамоте особую деревянную церковь во имя Сошествия Святого Духа и имеет право соорудить новую, каменную, продолжало и впредь навсегда называться Свято-Троицким, как было изначала, и употреблять печать с изображением Святой Троицы; б) утвердил при церкви Святого Духа монастырь общежительный по чину святого Василия Великого, заложенный первым архимандритом монастыря Леонтием Карповичем, и притом не один, а оба монастыря, существовавшие уже при этой церкви, мужеской и женский; в) утвердил за Свято-Духовским монастырем все другие монастыри, находившиеся под его властию: Петропавловский в Минске, Евейский в воеводстве Троцком, Цеперский и Сновский в воеводстве Новогрудском, Новодворский и Купятицкий в повете Пинском, Селецкий в воеводстве Минском, равно как и те монастыри, которые впредь будут основаны и по воле основателей будут отданы под власть виленского Свято-Духовского; г) утвердил, наконец, чтобы этот монастырь и братство при нем имели право впредь навсегда принимать всякие пожертвования и беспрепятственно владеть пожертвованным имуществом, движимым и недвижимым, а по делам судебным подлежали только главному трибунальному суду. Мы поймем важность этой грамоты, если вспомним, что доселе, с первых лет унии, польское правительство не признавало законным самого существования в Вильне православного Свято-Духовского братства; верило по внушению от униатов, что обе грамоты короля Сигизмунда, данные виленскому Свято-Троицкому братству, должны принадлежать униатскому Троицкому братству, а не православному, что тому же униатскому братству должны принадлежать и домы и все прочие имения, которыми будто бы незаконно владело православное, и что последнее будто бы самовольно, без разрешения от короля построило себе церковь во имя Святого Духа. Вследствие этого Свято-Духовское братство принуждено было в течение целых десятков лет выдерживать непрерывную тяжбу и всякого рода притеснения от униатского Троицкого братства, отстаивая свои привилегии, свои владения, самое свое существование, и не находило никакой защиты в правительстве. И вот теперь только в первый раз от начала унии новый король признал и утвердил православное Свято-Духовское братство во всех его правах, с его монастырями и прочими учреждениями и, следовательно, принял под покровительство законов. В тот же самый день (18 марта) Владислав пожаловал свою грамоту и минскому Петропавловскому братству. Здесь он прежде всего утвердил братство и его монастырь, с училищем, типографиею и богадельнею, так как они были основаны уже во дни унии и доселе не были признаваемы правительством - утвердил потом за братством церковь Рождества Пресвятой Богородицы в Минске, находившуюся в его ведении; женский монастырь, существовавший по соседству с мужеским Петропавловским; фольварк Переспу и другие владения обоих монастырей и дозволил братству построить новую церковь во имя Преображения Господня на пляцу, недавно пожертвованном Еввою Корсаковною, княгинею Соломорецкою. Львовское Успенское ставропигиальное братство также получило 5 марта грамоту от короля Владислава, которою он подтвердил все права и привилегии и самого братства, и братского Онуфриевского монастыря, пожалованные им прежними королями и патриархом Иеремиею. Но вскоре принуждено было просить себе новой грамоты. Священник братской Успенской церкви во Львове Боярский почему-то еще в начале 1631 г. оставил свое место, и оно сделалось вакантным. Получив об этом сведение, король Сигизмунд III прислал членам львовской ратуши приказ (от 28 генваря 1631 г.), чтобы они отнюдь не допускали на означенное место никого, кроме униата, и униата ревностного. Братство крайне было огорчено, но должно было смириться и подкупило членов ратуши, чтобы они не препятствовали ему избрать себе православного священника. Те согласились и уступили, но только на этот раз, а не навсегда. И потому, когда новый король прибыл во Львов, на другой год после своей коронации, братство поднесло ему и его канцелярии богатые подарки и успело исходатайствовать себе новую привилегию (от 10 ноября 1634 г.), которою Владислав, подтвердив все права братства, предоставил ему впредь по собственному усмотрению избирать и принимать священников к своей церкви, без всякого вмешательства со стороны ратуши или кого-либо другого. С этого времени братство решило иметь при Успенской церкви вместо священников трех иеромонахов и иеродиакона, которые и жили здесь, в зданиях братства, постоянно, под надзором одного из них, называвшегося старшим.

Не замедлили воспользоваться благосклонностию нового короля и прежние православные братства, которые вследствие гонений от унии или совсем прекратили было, или едва продолжали свое существование, каковы: Бельское и Могилевское. Бельское братство образовалось еще до унии, в 1593 г., по грамоте своего епархиального владыки Ипатия Потея, тогда еще православного, который, предоставив братству соборную Богоявленскую церковь, благословил его учредить при ней школу, больницу и приют для бедных. Но потом, когда сам сделался отступником от веры отцов, разогнал православное братство, отнял у него церковь со всеми при ней учреждениями и передал униатам. Православные, однако ж, сумели уберечь в продолжение многих лет благословенную грамоту, данную им некогда на основание братства в Бельске, и теперь, представив ее королю Владиславу при его коронации, просили его восстановить их права. Король признал православное Бельское братство и приказал возвратить ему Богоявленскую церковь со всем, что ей принадлежало. И хотя униаты, как мы упоминали, снова отняли ее, но братство не унывало, полагаясь на пожалованную ему королевскую грамоту, и еще испросило себе благословение от митрополита Петра Могилы. Митрополит, благословляя братство, писал ему (от 24 мая 1634 г.), чтобы оно, если не успеет отстоять Богоявленской церкви, построило себе другую церковь или даже отправляло свое богослужение в каком-либо доме, но усердно стремилось к своей цели, держась уставов старейших братств, Львовского и Виленского, а так как во Владимирской епархии нет православного епископа, то во всех духовных делах подчинялось непосредственно ему как митрополиту и патриаршему экзарху и возносило имя его в церковных молитвах. Могилевское православное братство первоначально устроилось при Спасском могилевском монастыре в конце XVI в., но скоро монастырь этот был отнят у православных и отдан униатам. Тогда братство хотело было создать себе новую церковь и монастырь на месте, купленном (в 1619 г.) князем Иваном Огинским, но среди гонений, которым подвергались православные в Могилеве, особенно после известного столкновения с фанатиком Кунцевичем, не могло осуществить своего желания и оставалось без церкви и монастыря до самой смерти короля Сигизмунда. Когда по избрании нового короля сделалось известным, что он подписал "Статьи", обеспечивавшие православным свободу вероисповедания, могилевские мещане поспешили испросить у Константинопольского патриарха Кирилла Лукариса благословенную грамоту на учреждение в своем городе братства, по чину братств Львовского и Виленского, и представили ее Владиславу во время его коронации, ходатайствуя, чтобы и он утвердил это братство особливою своею привилегиею и дозволил ему построить церковь и монастырь во имя Богоявления на шляхетском грунте, купленном Яном Огинским. Владислав грамотою от 3 марта дозволил могилевцам образовать братство, построить церковь и монастырь общежительный по правилам святого Василия Великого с школою свободных наук и разных языков и с госпиталем и принял тот монастырь под свою государскую оборону. Приступая к основанию монастыря, члены братства предварительно избрали для него архимандрита Варлаама Половка из иноков виленского Свято-Духовского монастыря и обратились с просьбою к митрополиту Петру Могиле утвердить избранного в сане. Могила хотя и утвердил, но на будущее время приказал братчикам "своею митрополитанскою и экзаршею властию" (от 4 ноября 1634 г.), чтобы они не дерзали в случае отсутствия епархиального их владыки, епископа Мстиславского, Оршанского и Могилевского (как это, видно, случилось тогда), избирать сами для своего монастыря архимандрита без ведома митрополита-экзарха.

Одновременно с тем, как восстановлялись некоторые прежние братства и монастыри, основывались и новые. Еще при коронации короля Владислава православные дворяне и мещане пинские просили его утвердить их образовавшееся братство и дозволить им построить церковь и монастырь во имя Богоявления в городе Пинске на шляхетской земле, на что они уже имели благословенный лист от Цареградского патриарха. И Владислав грамотою от 3 марта утвердил их новое братство и дозволил им соорудить церковь и монастырь и держать в нем монахов ученых по чину святого Василия Великого, а при монастыре иметь школу наук греческого, латинского, русского и польского языков и госпиталь, самому же этому братству руководствоваться правилами, данными Цареградским патриархом братствам Львовскому и Виленскому. Известный ревнитель православия чашник волынский и королевский секретарь Лаврентий Древинский и с ним хорунжий Даниил Ела-Малинский выпросили себе грамоту у короля Владислава (от 18 мая 1633 г.), которою он дозволял им соорудить на купленных ими грунтах в городе Кременце церковь и монастырь во имя Богоявления по чину святого Василия Великого, учредить при монастыре братство по правилам старших братств - Львовского, Виленского и других, завести школу, типографию и госпиталь, с тем чтобы и братство и монастырь находились под властию православного Киевского митрополита и его преемников. Когда братство и монастырь были основаны, митрополит Петр Могила дал им по просьбе основателей благословенную грамоту (13 сентября 1636 г.) и в ней властию экзаршею определил, чтобы это братство и монастырь находились всегда в послушании непосредственно самого Вселенского патриарха или его экзарха в России - митрополита и никакой епископ Волынской или другой епархии не простирал на них своей власти; чтобы в Кременецком братстве и монастыре приняты были те же порядки, какие существовали в братствах Киевском, Львовском и Виленском, и, в частности, чтобы старший, или игумен, монастыря избирался братством чрез каждые два года; чтобы в школе нового братства, когда она будет устроена, преподавались науки по примеру школы братской киевской и чтобы члены братства в важнейших делах и в случаях апелляций обращались к нему, митрополиту, как к патриаршему экзарху. Подкоморий мстиславский Богдан Вильгельмович Стеткевич и жена его Елена Богдановна, княжна Соломорецкая, основавшие уже Кутеинский монастырь (около 1630 г.), получив в наследство имения князя Богдана Богдановича Соломорецкого, в том числе Борколабово, где покойный князь хотел, но не успел учредить Свято-Духовский монастырь, постановили записью от 1 августа 1633 г. взамен Борколабовского монастыря основать общежительный монастырь, также во имя Сошествия Святого Духа, в другом своем имении - Буйничах, в повете Оршанском, щедро наделили этот монастырь землями и селами и подчинили его на первых порах кутеинскому игумену Иоилю Труцевичу, с тем чтобы, когда Буйницкий монастырь будет устроен, игумен его сделался равноправным игумену кутеинскому, чтобы оба монастыря, имеющие одних и тех же фундаторов, помогали друг другу во всем и оба неизменно оставались в послушании Константинопольскому патриарху.

Не одни униаты не скрывали и не сдерживали своей враждебности к православным, несмотря ни на какие грамоты, данные для ограждения их новым королем, так же поступали и латиняне. В Луцке 24 мая 1634 г. совершалась по городу латинская процессия с Святыми Дарами по случаю праздника Тела Господня. Процессия миновала уже Кресто-Воздвиженский монастырь Луцкого православного братства, как вдруг до двенадцати отцов иезуитов луцкой иезуитской коллегии, а с ними множество коллегиумских слуг и разных городских ремесленников, всего около ста человек, с саблями, кортиками, ружьями, иные же с кольями и камнями, ворвались во двор православного монастыря под тем предлогом, будто бы в монастыре не производилось тогда колокольного звона. Одни бросились на колокольню и начали звонить и кричать неистово, чем привлекли новые толпы народа. Другие вторглись в церковь, опрокинули в ней подсвечники, посрывали завесы, ковры и пр. Еще иные устремились на училище, на богадельню, на братские кельи и били, рубили, увечили бедных мальчиков-учеников, богадельных старцев и старух, монахов и всех, кто попадался; самому игумену Исаакию нанесли удары камнями и кирпичами по руке, спине и шее; учителю Босынскому отрубили палец на правой руке; многим побили головы, выбили зубы и глаза и пр. Потом разбили два сундука с деньгами, один богадельный, другой церковный, и похитили деньги; повыбили окна в церкви, училище, богадельне, повыломали двери и сломали гонтовую крышу на ограде. Спустя четыре дня, 28 мая, они снова собрались, вооруженные, и сперва напали на дом одного православного, Николая Лихловича, ни в чем не повинного, и заставили его спасаться бегством; потом, расхаживая по улицам, хватали всякого попадавшегося русского, били его и секли, а в сумерки схватили дворянина Ивана Ломинского, служившего при Луцком православном епископе Афанасии Лузине, и пред квартирою ксендза Ласского с его благословения и пред глазами его и многих других людей несколько раз принимались бить палками и мучить этого дворянина, пока не убили совершенно. Православный епископ немедленно внес протест в луцкие городские книги, а вслед за епископом такой же протест внесли князь Георгий Пузина, подкоморий владимирский, и Михаил Пузина от лица всех местных православных дворян. Луцкий уряд тотчас же назначил двух возных для осмотра бесчинств, произведенных 24 мая в православном монастыре иезуитами, и возные, производившие освидетельствование в присутствии многих дворян, назначенных урядом и приглашенных монастырем, вполне подтвердили справедливость изложенного в протестах. Чем кончился суд над виновными, неизвестно.

Под конец 1634 г. православные начали уже приготовляться к сейму, на котором должен был окончательно решиться вопрос о "Статьях" примирения, данных королем Владиславом при его избрании. Митрополит Петр Могила писал (4 ноября) к Могилевскому, а вероятно, и к другим братствам: "Не тайны для вас, думаем, наши труды и издержки, которые мы охотно понесли не без пособия от всего благочестивого народа для блага Церкви Божией и успокоения всего православия на двух прошлых сеймах во время междуцарствия и на третьем во время счастливой коронации нашего милостивого короля. Вы теперь утешаетесь, что имеете в нас своего пастыря упривилегированного, равно и других боголюбивых епископов, которые внимательно, ревностно, деятельно заботятся о душах ваших. Дай Бог, чтобы и на приближающемся сейме мы сумели отстоять наши права, и тогда настанут для нашего народа российского давние утехи. Но, истощив до великого убожества в три первые наши экспедиции на сеймы и наши собственные, отцовские, достатки, и средства нашего монастыря, тем более что на эти средства реставрируем и церковь св. Софии, нашу митрополитанскую, которая вся было опала, мы усердно просим вас не только о том, чтобы вы явились на сейм, но и о том, чтобы вы оказали нам вспомоществование как для нашего путешествия на сейм, так и для обновления нашей кафедральной митрополитанской церкви". Нет сомнения, что и униаты с своей стороны принимали все меры, чтобы одержать на сейме какой-либо успех над православными, и надобно сказать, что те и другие в некоторой степени достигли своей цели. Король не мог не сдержать своего слова, так решительно высказанного в дипломе православным, и сдержал. Сейм, открывшийся в феврале 1635 г., принял "Статьи" примирения и утвердил своею конституциею в следующих выражениях от лица короля: "Согласно пактам конвентам и данному во время коронации удостоверению относительно успокоения подданных наших греческой веры мы исполняем предположенное примирение между ними по силе "Статей", при избрании нашем состоявшихся, и настоящим уложением обещаем за себя и за наших преемников навсегда охранять как униатов, так и неунитов. Для осуществления этого примирения мы повелели выдать на нынешнем сейме привилегию за подписанием нашей руки и нашими печатями. А все тяжбы и споры, начатые с обеих сторон по случаю вышеупомянутых "Статей", предаем вечному забвению и уничтожаем, принимая на себя обещание, изложенное в конституции 1609 г." Но когда вслед за тем пришлось действительно выдавать привилегию, или грамоту, то вместо одной король выдал две, одну униатам, другую православным, и здесь уже допустил немалые отступления от "Статей" примирения в пользу униатов. В грамоте, данной униатам 14 марта, король говорил: "Объявляем всем, кому о том знать следует, что, радея о благе общественном, мы приняли на себя водворить мир между людьми греческой веры и меры для этого примирения приостановили было до деклярации св. отца. Но так как св. отец суждения своего не высказывает и положительной деклярации доселе не учинил, а между тем на сейме невозможно было приступить ни к каким делам Речи Посполитой без принятия тех мер, то и пришлось нам уступить людям, не находящимся в унии. Впрочем, мы поступили так не с целию утвердить права схизмы, а ради общественного блага и даем настоящее наше свидетельство в том, что по благосклонности нашей к людям, находящимся в унии с Римским Костелом, мы сохраняем за ними митрополию и принадлежащие ей имения на вечные времена; что за униатами должны оставаться навсегда: архиепископство Полоцкое, епископства Владимирское, Пинское, Холмское, Смоленское с монастырями, церквами и имениями, им принадлежащими; за униатами также должны оставаться навсегда: виленский монастырь Св. Троицы с братством и церковию св. Пятницы с принадлежащими ей фундушами, монастыри Гродненский (а прежде по "Статьям" примирения он назначен был православному митрополиту), Жидичинский, Могилевский, Минский, Новогрудский, Онуфриевский, Мстиславский, Плытинский, Полоцкий, Брацлавский и другие, которые теперь находятся в их владении. А в Витебске, Полоцке, Новогрудке неуниты не должны иметь никогда ни одной церкви (между тем в "Статьях" примирения король обещал распределить чрез своих комиссаров церкви между унитами и неунитами пропорционально их числу по всем городам и местечкам). Удостоверяем также за себя и наших преемников, что епископства те, архимандритства, игуменства не будем отдавать никому, как только заслуженным базилианским монахам, которых будут предлагать нам и нашим преемникам нынешний униатский митрополит и его преемники униаты".

Спустя четыре дня, 18 марта, король пожаловал привилегию и православным в следующих пунктах.

"Объявляем всем, кому следует, что мы, пребывая верными "Статьям" примирения между унитами и неунитами греческого обряда, которые составили во время счастливого нашего избрания, постановляем еще, сверх того нашего распоряжения, следующее:

Луцкое епископство должно оставаться за нынешним униатским епископом до его смерти, а после его смерти оно будет передано со всеми издревле принадлежащими к нему имениями епископу неунитскому, избранному волынскими обывателями и уже посвященному. Если же этот неунитский епископ умрет прежде, то мы отдадим Луцкое епископство тому, кого предлагают уже нам волынские обыватели. А когда Луцкое епископство будет передано неуниту, тотчас жидичинская архимандрия должна быть передана униту со всеми своими имениями, с церковию Пресв. Троицы и с домом, принадлежащим архимандрии в городе Луцке". Этот пункт привилегии несогласен с "Статьями" примирения, где было сказано, что униатский Луцкий епископ немедленно передаст свое епископство и все его имения епископу неунитскому, а сам переселится в Жидичинский монастырь, и, вероятно, составлен по тому особому письменному акту, который король обещал в своем известном дипломе православным дать избранному ими на епископство Луцкое Александру Пузине.

"Равным образом по смерти нынешнего Перемышльского епископа-унита мы передадим это епископство тому, кого изберут перемышльские обитатели неуниты и кого уже нам предлагают. Для пребывания же неунитского Перемышльского епископа мы назначаем и утверждаем монастыри: Спасский, св. Онуфия и так называемый Смольнинский со всеми принадлежащими тем монастырям имениями. А когда по смерти нынешнего унитского епископа примут в свою власть Перемышльское епископство неуниты, с того времени унитскому епископу будут переданы церкви - Спасская и Николаевская, находящиеся в предместии Перемышля, вместе с униатами, там живущими, и останутся во владении того епископа и его преемников". И в этом пункте сделано отступление от "Статей" примирения или, точнее, прибавление к ним. Там сказано, что Перемышльская епископия, подобно Львовской, должна принадлежать православным и самые имения ее будут переданы православному епископу, как только скончается или будет перемещен куда-либо тогдашний униатский епископ Крупецкий, а здесь прибавлено, что и по смерти Крупецкого будут оставаться в Перемышльской епархии униатские епископы, хотя и не при прежних владениях.

"Гродненский монастырь с его имениями (прежде назначенный православному митрополиту) будет принадлежать униатам, но взамен того мы отдаем неунитам киевскую выдубицкую архимандрию со всеми имениями, издревле ей принадлежащими".

"Равно и Спасский монастырь в Могилеве (прежде назначенный для пребывания Мстиславского православного епископа) останется во владении униатов; а церковь могилевская во имя Воздвижения Св. Креста с тремя печерскими селами, которые ныне держат униаты, также церковь, называемая Блаженная (Beata), в Минске должны принадлежать неунитам".

"Как нынешний неунитский митрополит владеет печерскою архимандриею и Николаевским монастырем с киевскою кафедральною церковию св. Софии, так и пусть владеет ими до конца своей жизни, а по смерти его эти бенефиции будут раздаваться согласно с "Статьями" примирения, утвержденными при нашем избрании".

"В школах киевских и виленских дозволяем учить неунитов по-гречески и по-латыни, так, впрочем, чтобы свободным наукам обучали не далее диалектики и логики".

"Какие церкви где бы то ни было назначат унитам и неунитам наши комиссары, для того собственно посланные, обе стороны должны им покориться".

"Все юридические процессы, как они ни были возбуждены между унитами и неунитами, кассуем и уничтожаем, за исключением убытков и личных обид, о которых, если кто желает, судиться не запрещаем".

"Все это мы утверждаем именем нашим и наших преемников, и по этим пунктам настоящей нашей привилегии должны пользоваться навсегда своими правами как униты, так и неуниты".

В тот же самый день, т. е. 18 марта, латиняне и униаты подали на сейме свой протест чрез Гнезненского архиепископа и Киевского униатского митрополита Рутского и просили занесть в варшавские городские акты. В протесте говорилось: мы еще при избрании и потом при коронации всемилостивейшего нашего короля заявляли, что примем "Статьи" примирения лишь в том случае, если они будут одобрены святым апостольским престолом. Но как апостольский престол известил нас, что нельзя нам принять их без оскорбления наших совестей и без опасности для нашего спасения, то мы теперь объявляем, что никаким образом не можем согласиться на те "Статьи" и на конституцию настоящего сейма о греческой религии и что униатские прелаты станут защищать свои права и владения и не добровольно, а только по принуждению уступят те церкви, какие не в силах будут отнять у неунитов. Таким образом, хотя и сейм утвердил "Статьи" примирения своею конституциею, но на том же сейме король должен был сознать и убедиться, что они не приведут к действительному примирению униатов с православными, напротив, могут повести их только к новым столкновениям и раздорам и что для цели нужны другие меры, более надежные. И едва прошел год, как это сознание и убеждение открыто выразил сам король пред униатами и православными, разослав (5 сентября 1636 г.) к главным духовным лицам тех и других, а равно и к некоторым светским свои листы. В послании к православным иерархам он писал: "Рознь между Русью, находящеюся в унии и не находящеюся, немало производит несообразностей в Речи Посполитой и много отнимает времени на сеймах, почему мы еще при счастливом нашем избрании указали меры для примирения Руси. Но на прошлом сейме мы дознали, сколько приведение этих мер в действие затруднило Речь Посполитую и наверно не престанет затруднять и впоследствии. Посему, рассылая наши листы к старшим духовным обоих сторон и к некоторым светским - так как у вас и братства имеют немалую силу в делах веры, - мы желаем, чтобы вы пред наступлением следующего сейма снеслись со всеми ими (т. е. братствами) и поискали способов, которыми могли бы совершиться между вами и униатами соединение и прочное согласие, ибо, пока вы не согласитесь между собою верными средствами, одна сторона не перестанет беспокоить другую, преследовать судом и утеснять. Знаем, что главнейшим вопросом между вами и теми (униатами) будет вопрос о послушании вашем Константинопольскому патриарху, но, если рассудите, что сталось с тою кафедрою и деется теперь, вы легко поймете, что, не нарушая прав патриаршества, вы можете по примеру Москвы и других государств иметь у себя дома то, за чем относитесь на сторону. Совершите же дело, угодное Богу, полезное Речи Посполитой, потребное русскому народу, особенно находящемуся в унии, и незабвенное для нас". Мысль об учреждении патриаршества в Западнорусской Церкви для примирения униатов и православных, - мысль не новая: ее уже пытались предложить православным святителям еще в 1624 г. униатские. Но православным нетрудно было уразуметь намерение униатов. Последние могли примириться с ними и соединиться под властию будущего Русского патриарха, без сомнения, только с условием, если он сам подчинится папе, т. е. примет унию. Следовательно, если бы православные согласились учредить у себя самостоятельное патриаршество, в таком случае униатам вместе с латинянами или польскому правительству оставалось бы только позаботиться, чтобы на кафедру патриаршую возведен был человек, тайно расположенный к унии. И неудивительно, если пред тем временем, как король вздумал разослать свои листы с предложением православным избрать себе своего патриарха вместо Константинопольского, папа прислал воеводе волынскому свою грамоту (от 10 июля 1636 г.), в которой восхвалял его старание привести к унии Киевского митрополита Петра Могилу и Луцкого епископа Афанасия Пузину и еще обещал прислать воеводе чрез своего нунция в Польше надежного человека для более верного успеха. Может быть, Петру Могиле предлагали тогда и патриаршество. Но все старания папистов оказались напрасными. Могила исполнил волю короля: разослал листы его православным братствам, в том числе и Львовскому (от 26 октября 1636 г.), пред наступлением приближавшегося сейма и советовал внимательно обсудить дело для блага Церкви и бедствующего народа. Но в то же время наказывал братствам, чтобы послами на этот сейм, на котором православным предлежало совещаться с униатами по вопросу о патриаршестве, избраны были люди, наиболее известные своею ревностию к православию, - знак, что Могила понимал затеи униатов и вовсе не думал им подчиниться. Проект о патриаршестве окончился ничем.

Впрочем, хотя не удалась эта последняя мера, которою король рассчитывал совершенно примирить униатов с православными, а прежние свои "Статьи" примирения он признал недостаточными для цели, но эти "статьи", утвержденные королевскою властию и сеймовою конституциею, имели весьма важное значение для православных. Этими "Статьями" признана законность существования православной Церкви в государстве со всеми ее учреждениями, возвращены православным их древние права, дарованы четыре, а с митрополитскою - пять епархий; в этих "статьях" православные находили новую, твердую опору для своей защиты. И если иногда король издавал указы в пользу униатов, то такие же указы он издавал по временам и для православных. Если по местам униаты продолжали нападать на православных, то в других местах сами подвергались их нападениям, а в некоторых местах православие пользовалось своими правами совершенно свободно и почти беспрепятственно. Вообще положение православной Церкви при короле Владиславе IV и митрополите Петре Могиле, несмотря на непрекращавшиеся, иногда даже весьма тяжкие, притеснения от униатов и латинян, значительно изменилось к лучшему во всех ее пяти епархиях.

В Киеве, главном городе митрополитской епархии, эта перемена была всего замечательнее. Здесь православие, можно сказать, торжествовало. Все, что находилось здесь во власти унии, кафедральный Софийский собор с приписными к нему церквами и Выдубицкий монастырь, перешло в руки православного митрополита. И этот митрополит употреблял все усилия, чтобы восстановить, обновить и украсить не только возвращенные ему собор и монастырь, но и другие монастыри и церкви, на радость православным. Обновление Софийского собора началось с 1634 г. Церковь была доведена униатами если не до разорения, то до совершенного опустошения. В ней было кроме главного алтаря восемь нижних приделов и два верхних, на хорах, но не оставалось ни икон, ни сосудов, ни священных одежд. Совне церковь оставалась без кровли, некоторые части здания не имели верхов, некоторые стены пообсыпались и пообвалились. Возобновление собора продолжалось около десяти лет, по крайней мере иконописание в нем окончилось только в 1644 г. Выдубицкий монастырь перешел от униатов в руки митрополита Петра Могилы в 1635 г. также разоренным и опустошенным, а в следующем году сам Могила называл уже себя "ктитором и обновителем того св. монастыря Выдубицкого, по конечном запустении и разрушении его от отступник унитов", как гласит собственноручная запись Могилы на Служебнике, подаренном им этому монастырю 23 ноября 1636 г. и доселе сохранившемся. Могила созвал иноков, дал им игумена, обвел монастырь каменною оградою, соорудил пол в монастырской церкви и верх каменный, прежде обрушившийся. В то же время митрополит обновил и в своей лавре главный храм во имя Успения Пресвятой Богородицы" вновь покрыл его, а внутри украсил стенною иконописью; произвел необходимые сооружения, каменные и деревянные, при входе в пещеры и в самих пещерах и воздвиг из развалин находившуюся близ лавры церковь Святого Спаса на Берестове, построенную, по преданию, еще святым князем Владимиром. Другую, более знаменитую церковь Владимирову, Десятинную, несколько веков лежавшую в развалинах, от которой едва выдавалась на поверхность только часть одной стены и вблизи которой существовала тогда лишь небольшая деревянная церковь святого Николая, велел в 1635 г. раскопать, открыл под обломками ее гроб равноапостольного князя и в нем мощи его (собственно главу) и начал было также возобновлять, но, не успев окончить сам, завещал окончить по смерти его, для чего и назначил тысячу злотых. А третью церковь, весьма древнюю, во имя святого Василия или трех святителей вблизи Михайловского монастыря, которою пред тем владели униаты, поручил обновить и устроить Киево-братскому училищному монастырю, за которым эта церковь, равно как и другая, Крестовоздвиженская, со всеми их маетностями утверждены и грамотою короля Владислава (7 июня 1640 г.). На все такие постройки, особенно на возобновление Софийского собора, требовались огромные издержки, и Могила для этого употреблял частию свои собственные средства и средства лавры, частию пожертвования других и, наконец, обращался с просьбою о помощи к московскому государю. Царь Михаил Федорович еще в 1628 г., когда Могила был только архимандритом лавры, пожаловал ему грамоту, которою дозволялось инокам лавры чрез пять или шесть лет приходить в Москву для собирания милостыни. На основании этой грамоты Петр Могила решился в 1640 г. отправить в Москву депутатов не от лавры только, но и от монастырей Николаевского Пустынного, киево-братского Богоявленского, Выдубицкого и от Софийского собора. В послании своем к царю митрополит прежде всего благодарил его "за царское щедрейшее древнее пожалование" с грамотою, а потом просил новой царской милостыни на создание и украшение Киево-Софийского собора и всех означенных монастырей, перечисляя их нужды, и новых царских грамот на свободный проезд в Москву за милостынею для неимущих монастырей киевских. Вместе с тем, уведомляя об открытии мощей святого князя Владимира в Десятинной церкви и посылая царю часть от этих мощей и два резных креста собственного рукоделия, усердно молил его устроить раку для новооткрытых мощей, которые предполагал перенести после Пасхи из Десятинной церкви в Софийский собор, и покрывало на гроб преподобного Феодосия Печерского. Присланные Могилою депутаты подробнее излагали пред государем нужды своих обителей и просили, между прочим, и священных одежд, и икон, и церковных книг, которые еще тогда не были изданы в Киеве. Царь приказал отпустить его государева жалованья Киевскому митрополиту Петру Могиле на 150 рублей и в киевские монастыри, братский, Выдубицкий и Николаевский, по сту рублей "на всякое церковное и монастырское строенье". Кроме того, пожаловал самим депутатам: митрополичью наместнику 40 соболей и 20 рублей, печерскому уставщику и архидиакону по 40 соболей и по 17 рублей, игуменам братскому и выдубицкому по 40 соболей и по 15 рублей, келарю николаевскому 40 куниц и 10 рублей; велел отпустить безмездно в Печерский, братский и другие монастыри печатные месячные Минеи, какие были, а Петру Могиле посылал впоследствии и иконописца-сусальника для украшения лавры. Подобную же депутацию с своим посланием и богатыми дарами отправлял Петр Могила в начале 1646 г. и к царю Алексею Михайловичу, который также обделил всех присланных депутатов своим царским жалованьем.

В то время, когда благодаря заботливости митрополита обновлялись некоторые мужеские монастыри в Киеве, получила обновление и одна из обителей его женских. Женских монастырей было тогда в Киеве три: Вознесенский близ лавры, в котором считалось до ста монахинь; Богословский близ Михайловского монастыря, где недавно игуменствовала, как мы упоминали, жена покойного митрополита Иова Борецкого, и Флоровский, существовавший на Подоле. Этот последний монастырь в 1566 г. грамотою короля Сигизмунда Августа отдан был в потомственное владение киевскому протопопу Иакову Гулькевичу и с теченим времени, конечно, от небрежности владельцев пришел в жалкое состояние: церковь и все прочие здания в монастыре обнищали и обветшали. Сделавшись в нем игуменьею, урожденная панна Агафия Гуменицкая возобновила и разукрасила церковь, построила новые кельи, собрала инокинь, обвела монастырь приличною оградою, выпросила для содержания его у благочестивых людей, а частию и купила за готовые деньги несколько пляцев в городе и все в монастыре привела в добрый порядок. Ввиду всего этого внук протопопа Гулькевича, инок Киево-Печерской лавры Иван Богуш Гулькевич решился с благословения митрополита Петра Могилы отказаться от всех своих наследственных прав на Флоровский монастырь и передал их самой игуменье Гуменицкой и ее будущим преемницам законною записью, засвидетельствованною и Петром Могилою. А король Владислав IV по просьбе игуменьи Агафьи Гуменицкой утвердил своею грамотою (27 декабря 1636 г.) как существование, так и все права Флоровского монастыря, с тем чтобы он навсегда оставался "под протекциею и урядом духовным" киево-печерского архимандрита.

Другим предметом ревностных забот Петра Могилы было киево-братское училище. Не довольствуясь тем, что король Владислав своим дипломом во время коронации утвердил православным все их братства, училища и типографии, а следовательно, и училище киево-братское, Могила тогда же исходатайствовал было у короля еще особую грамоту на преобразование своего училища в академию. К сожалению, коронный канцлер Задзик, епископ Хелмский, и подканцлер Фома Замойский не согласились приложить к грамоте печати - так была нежелательна латинянам и униатам православная академия. И без сомнения, только из угождения им король хотя потом и дозволил православным в данной им привилегии 1635 г. учить в киевской и виленской школах языкам и наукам, но не далее диалектики и логики, т. е. дозволил, чтобы школы эти существовали в качестве лишь средних, а не высших учебных заведений. К изумлению, и среди православных нашлись люди, которые на первых порах отнеслись враждебно к киевскому училищу Петра Могилы, равно как и к другому, основанному им в Виннице, в тамошнем Вознесенском монастыре, который подчинен был Киево-братскому и также назывался братским. "В то время, - свидетельствует один из воспитанников киевского же училища, хотя учившийся в нем несколько позже, - от неученых попов и от казаков велие было негодование: на што латинское и польское училище заводите, чего у нас дотуду не бывало, и спаслись? Было хотели самого Петра Могилу и учителей до смерти побити, едва их уговорили" А более подробные сведения об этом сохранились в брошюре, изданной в 1635 г. одним из тогдашних профессоров киевского училища, Сильвестром Коссовым, под заглавием "Сказание, или Отчет о школах киевских и винницких, в которых обучают иноки греческой веры". В самом начале брошюры автор говорит: "Вот уже четвертый год проходит, благосклонный читатель, как мы, изучив науки Паллады в католических академиях, стали насаждать в русские умы латинский язык лучше бывших до нас наставников, и это не по другим побуждениям, как только потому, чтобы заслужить нам у Предвечного воздаяние такими добрыми делами, каково в особенности просвещение незнающих, а также потому, что, вышедши сами из среды православного народа нашего, желаем распространить среди его свет Аполлона. Но такие намерения неблагоприятно встретило легкомыслие, которое царствует в обществе. Лишь только мы с его милостью о. Петром Могилою, Киевским митрополитом (тогда еще архимандритом), достигли до тебя, приснопамятный Киев, и охраняемые св. стражами, твоею оградою непобедимою (т. е. Печерскими угодниками), приложили primas Minervae manus [первые труды во славу Минервы (лат).], как о нас начали внушать народу, будто мы униаты, будто мы неправославные. Какие перуны, какие громы и молнии посыпались на нас тогда, невозможно описать чернилами. Было такое время, что мы, исповедавшись, только и ждали, что вот начнут нами начинять желудки днепровских осетров или одного огнем, другого мечом отправлять на тот свет. Тогда-то Он, неисповедимый Сердцеведец, видя невинность нашу и великую нужду русского народа в ученых мужах, разогнал тучи ложных мнений, остановил действие грозных молний и просветил сердца всех, так что нас признали истинными сынами Восточной Церкви, подвластными св. отцу Константинопольскому патриарху. Потом по особливой милости и благословению Всевидца их милости паны обыватели Киева и других мест начали охотнее, нежели при наших предшественниках (которые и до нас преподавали латынь), наполнять своими детьми, как муравьями, наши horrea Apollinea [Аполлоновы житницы (лат.)], называть их Геликоном, Парнасом и хвалиться ими. Но кто же был выдумщиком-клеветником (udawcz), спросишь ты, благосклонный читатель. Не кто другой, как тот, кто выдает нас за ариан, кальвинистов и лютеран, кто думает о нас, будто мы, как бы министры и суперинтенденты тех премерзких сект, заражаем их ересями людские умы как в Киеве, так и в Виннице. Это нас сильно огорчает: мы беремся за перо, чтоб показать нашу невинность и опровергнуть такое о нас мнение и вместе объяснить, почему народу нашему необходимы латинские школы..." Вслед за тем автор действительно сначала объясняет различие православия от лютеранства, кальвинства и арианства и уверяет, что хотя он и его сотрудники обучались в иностранных академиях, но все родились в старожитной греческой вере и непоколебимо утверждены в ней, а потом доказывает, что язык латинский нужен русским особенно в польских трибуналах и судах, на сеймах и сеймиках, что православные потому и прежде учились латинскому языку в своих школах, в Вильне и Львове, не считая этого предосудительным, а другие получали образование в Ингольштадте и Ольмуце... и пр. В заключение же своей брошюры автор обращается к русскому народу с такими словами: "Ты, исполненный святыни народ русский при иных издавна принадлежащих тебе правах, прежде помазанниками Божиими преемственно тебе дарованных, и ныне всепокорнейше проси, чтобы тебе не возбраняли этой манны свободных наук, напротив, чтобы, удовлетворяя твоей настоятельной потребности, позволяли источнику общеполезных муз разливаться у тебя океаном, при содействии твоей же братии, утвержденной в древней твоей вере. Ибо тогда только твои церкви наполнятся просвещенными и богобоязненными священниками; кафедры твои процветут красноречивыми проповедниками; потомки твои, утвержденные в отеческой вере и украшенные ораториею, философиею, юриспруденцяею, прославятся своими мнениями, рассуждениями и речами на общих сеймах, в трибуналах, в судах и земских расправах; твои ходатаи по делам не преминут домогаться справедливости в судах всякого рода и каждый день оберегать исправно твои права. Мы же ради их, ради тебя и ради клеветника, из зависти расточающего клеветы на нас, почитаем себя обязанными молить Всевышнего, да благоволит даровать нашей Сусанне своих Даниилов". Коссов не назвал клеветника по имени, но это, вероятно, был известный тогда всем своею ненавистию к православию отступник Кассиан Сакович, так как и спустя семь лет в своем сочинении против православной Церкви он повторял те же самые клеветы, утверждая, будто в школах Петра Могилы учители-еретики и учат ереси, и Могила, опровергая Саковича, напоминал ему именно о брошюре Коссова, в которой еще прежде опровергнуты эти клеветы. Впрочем, кто бы ни был клеветник, возбудивший было народное движение против киево-братского училища, важно то, что волнение скоро улеглось и православные еще усерднее начали отдавать туда своих детей.

Для содержания своего киевского училища, которое называл то школами, то гимназиею, то коллегиумом или коллегиею, Могила назначил два лаврских имения - Вишеньки и Гныдин и свой собственный фольварк - Позняковщизну, который купил за четыре тысячи злотых. Построил для училища в братском монастыре особую деревянную церковь во имя святых мучеников Бориса и Глеба, которая называлась конгрегационною, так как в ней собиралась на молитву "конгрегация" воспитанников. Для помещения классов соорудил большое двухэтажное здание; завел при училище библиотеку, а для бедных учеников учредил бурсу. О внутреннем устройстве киевского училища и преподавании в нем наук при Петре Могиле подробных сведений не сохранилось; известно только, что здесь преподавались и "высшие науки", что преподаватели назывались "профессорами", а ученики, конечно высших классов, "спудеями студентами". Заботясь не об умственном только, но и о нравственном воспитании в своей коллегии. Могила сам составил и напечатал для руководства своим питомцам книгу "Анфологион, сиречь молитвы и поучения душеполезные, в душевную пользу спудеов и всех благочестивых любомолитвенник" (24 мая 1636 г.). В предисловии к книге он говорил к этим спудеям: "Постаравшись с Божиею помощию при моих слабых силах на мои собственные средства обновить гимназию, т. е. школы в Киеве, отчасти бывшие уже в упадке и опустелые, я снабжал вас, снабжаю и до конца моей жизни не престану снабжать книгами, учителями, содержанием в них бедных сотоварищей-студентов и прочими надобностями. Но мне желательно также, чтобы в тех школах не только преподавались высшие науки, а еще более и выше всего посеевалось и вкоренялось в сердцах ваших благочестие, без которого всякая мудрость есть глупость пред Богом и справедливо так именутся. Поручал я и приказывал трудящимся, как при мне, так и в тех школах, чтоб каким-либо методом, кратким и вам, юношам, совершенно приличным, собрали, расположили и издали в свет аскетические упражнения. Ни одному, однако ж, из них при всей охоте и усердии не представлялось, как вам известно, к тому досуга, частию по случаю беспрестанных бедствий и хлопот, частию же по причине занятий и других трудов церковных и школьных. Тогда, подумав, что кто ищет времени, тот уже тратит время, я сам решился как бы для отдохновения от других ежедневных трудов и забот взять на себя обязанность, чтобы в весеннее цветущее время вашему цветущему, детскому и юношескому, возрасту собрать на лугах богодухновенных церковных наук и св. писаний издающие достойное признательности благовоние цветы благочестивых размышлений и умиленных молитв и вам, всему содружеству, т. е. конгрегации киевских школ, в знак отеческой любви в дар принести, - что теперь и исполняю". В самой книге "Анфологионе" действительно изложены благочестивые размышления или только наставления о них и умиленные молитвы: сначала размышления и молитвы вечерние, которыми должны были юноши оканчивать каждый день своей жизни, отходя ко сну; потом - утренние, которыми они должны были начинать каждый день своей жизни, восстав от сна. Первым ректором киево-могилянской коллегии был Исаия Трофимович Козловский, "доктор богословия" и "премудрый богословия учитель", как называли его современники. Он был духовником Петра Могилы и пользовался особым его доверием: по его поручению ездил в Царьград за патриаршею грамотою на посвящение Могилы в митрополита; потом вместе с другими членами комиссии принимал от униатов Киево-Софийский собор и, как увидим, исполнял и иные весьма важные дела. Могила отдал ему в управление свой собственный монастырь, Пустынно-Николаевский, который получил от короля для усиления средств своего содержания по сану митрополита, и Исаия оставался игуменом этого монастыря до самой своей кончины (15 марта 1651 г.). Ректорствование Исаии в коллегии продолжалось около шести лет (1632 - 1638). В последующее время упоминаются как ректоры ее: в 1640 г. Иосиф Кононович Горбацкий, в 1641 г. Игнатий Оксенович Старушич и в 1646 г. Иннокентий Гизель. Кононович и Старушич были вместе и игуменами Киево-братского монастыря. Трофимович и Гизель хотя числились настоятелями иных монастырей, но, вероятно, имели пребывание в самой коллегии, которою управляли, а все профессоры ее и учители состояли иноками братского монастыря и назывались "отцами коллегиатами киевского Богоявленского братства".

Другая школа, основанная Петром Могилою в Виннице, продолжала также существовать, но скоро начала называться не винницкою, а гойскою, потому что перенесена была в местечко Гойсчы Луцкого повета. Владелица местечка Раина Соломерецкая, кастелянша смоленская, основала здесь, при каменной церкви святого архистратига Михаила мужеский монастырь и подчинила его навсегда велебным отцам Киево-братского училищного монастыря, с тем чтобы ими заведена была в новом монастыре школа, по подобию других академий и коллегиумов, для преподавания свободных наук детям шляхты и простого народа. На содержание этого монастыря и школы Соломерецкая подарила (2 генваря 1639 г.) фольварк и село Курозвон с крестьянами, с полями, лесами, реками, озерами, мельницами, пасеками и разными другими угодиями; немедленно передала все это во владение назначенному уже митрополитом Петром Могилою и киевскими отцами коллегиатами игумену и ректору Гойского монастыря и училища Игнатию Оксеновичу Старушичу и определила, чтобы и впредь чрез каждые три года назначался игумен и ректор в Гойский монастырь и училище митрополитом Петром Могилою как их патроном и фундатором и отцами Киево-братского монастыря, а по смерти Могилы - только названными отцами. Старушич недолго оставался ректором гойского училища: в следующем году он занимал уже должность наместника Киевской лавры, а игуменом и ректором училища в Гойском монастыре был Иннокентий Гизель. Петр Могила имел утешение скоро увидеть плоды забот своих об устроенных им училищах. Едва прошло восемь лет со времени их основания, как он просил, "паче всех прошений своих", царя Михаила Федоровича соорудить в Москве особый монастырь, в котором могли бы жить "старцы и братия общежительного Киевского братского монастыря" и обучать детей боярских и простого народа грамоте греческой и славянской, и уведомлял, что по неоднократной просьбе валашского воеводы Василия уже послал к нему "благообразных иноков и добре ученых учителей" для заведения школы. Даже отступник от православия Сакович говорил (в 1642 г.) униатам: "Что ваши училища? Они ничего не значат не только пред латинскими (иезуитскими), но и пред училищами отца Могилы, киевским и гойским". И Могила отвечал Саковичу: "Ты вспоминаешь о школах киевских и гойских и признаешь, что в них учат хорошо, - это ты говоришь правду, ибо поистине в них учат хорошо".

Не обошлось, конечно, и в Киеве без столкновений с униатами и латинянами и вообще без огорчений, особенно для самого Петра Могилы. В феврале 1637 г. скончался униатский митрополит Иосиф Велямин Рутский в Дерманском монастыре, где скончался и Смотрицкий. На место Рутского назначен был его коадъютор Рафаил Корсак, епископ Пинский и Туровский, который вскоре по просьбе униатских епископов (от 1 марта) и утвержден папою. Новый митрополит прибыл было в Киев, предъявляя свои права на владения и доходы Киево-Софийского собора. Но принужден был Могилою удалиться, так как по известным "Статьям" примирения эти имения оставлены были за униатскою митрополиею только до смерти Рутского. Воеводою в Киеве был Ян Тышкевич, ярый католик, старавшийся всячески вредить православным. "Я терплю великое преследование от пана воеводы киевского, - писал Могила в 1640 г. Минскому братству, - тут, в Киеве, вновь начали чинить над нами тиранство и проливать кровь. Досадуя, что в моем коллегиуме обучается великое множество (громада) молодежи русской, и опасаясь, что юноши эти, изучив науки, могут показать правду всему свету и могущественно оборонять св. Церковь, воевода приказал своему замковому наместнику взвести клевету на какого-либо студента в важном преступлении, чтобы студенты, устрашившись, все разбежались по другим училищам, в которых прежде учились. И вот в первый понедельник Великого поста, когда студент Федор Гоголевский шел через площадь, его схватили и повлекли в замок. Там слуга наместника Сепач удостоверял, будто ночью, когда он с другими находился в корчме, студенты сделали нападение на дом и кого-то ранили. Наместник, вместо того чтобы произвесть расследование, приказал тотчас студента обезглавить, - и это случилось в мое отсутствие из Киева". Может быть, студент действительно был виноват, но как дело не было расследовано законным порядком, то Могила и мог подозревать здесь одну злонамеренность. Латиняне имели уже в Киеве два монастыря на Подоле: доминиканский и бернардинский. Но монашествующие этих орденов не в состоянии были бороться с православными. Потому воевода Тышкевич с общего совета своих единоверцев решился водворить в Киеве иезуитов с их школою и назначил для будущей иезуитской коллегии фундуш. С этою целию в 1645 г. вызваны были из Кракова в Киев предварительно только два иезуита, Станислав Сметка и Николай Циховский. Они начали совершать исповедь в храмах доминиканском и бернардинском и будто бы совратили в латинство четырех православных. Затем Циховский открыл в бернардинском храме ряд проповедей об исхождении Святого Духа и возбудил ими общее внимание, так что славившийся между своими единоверцами "ректор могилянской коллегии и профессор философии" Иннокентий Гизель пригласил проповедника иезуита к себе в коллегию и предложил ему иметь с ним публичный диспут. С обоюдного согласия диспут об исхождении Святого Духа состоялся 8 июня 1646 г. и продолжался три дня. Обе стороны по обычаю остались при своем, и каждая усвояла себе победу. Вскоре иезуитская коллегия при покровительстве воеводы Тышкевича, к великому негодованию православных, действительно основалась в Киеве.

Кроме столкновений с униатами и латинянами имел еще митрополит Петр Могила в Киеве столкновения, может быть самые тяжелые и прискорбные, с своим предместником Исаиею Копинским. Мы уже упоминали, как отнесся Исаия с своими попами к новому митрополиту, прибывшему на свою кафедру, и как поступил последний с теми попами и с самим Исаиею. Отпущенный из лавры в Михайловский монастырь, Исаия продолжал управлять им до 10 августа 1635 г., когда выехал из монастыря и уже навсегда. Об этом выезде сохранились два почти противоположные известия. Спустя восемь дней иноки Киево-Михайловского монастыря Дометиан и Геронтий будто бы от лица своей братии внесли в овручские городские книги протест, в котором заявляли, что Исаия Копинский по смерти митрополита Иова сам устроил себе "елекцию" на игуменство Киево-Михайловского монастыря, на которое еще прежде избран был всею братнею наместник лавры Филофей Кизаревич, и, насильно выгнав последнего из обители, занял его место, что потом, живя в монастыре, заботился только о своих пожитках, а о братии не радел и утеснял ее тирански и что, наконец, 10 августа своевольно, без всякого повода и причины от кого-либо, выехал из монастыря неизвестно куда и забрал с собою разные монастырские документы и многие наиболее ценные церковные вещи, как-то: омофор, три фелони, два стихаря, четыре чаши, два креста, два Евангелия, две кадильницы, разные книги и пр. Другое известие сохранилось в "Протестации" самого Исаии Копинского, которую он спустя уже два года, т. е. в 1637 г., занес во владимирские градские книги. Здесь, именуя себя "архиепископом Сиверским" (известно, что пред избранием на митрополию он назывался архиепископом Смоленским, Черниговским и всего Севера, т. е. всего Северского княжества, или края, где находился Новгород Северский), Исаия говорил, что Петр Могила, не довольствуясь "першими великими кривдами и опрессиями", как ему самому, так и монахам и челяди Михайловского монастыря, продолжал делать нападения на маетности этой обители и довел ее до совершенного обнищания; что, опасаясь за свою жизнь, он, Исаия, "оставивши монастырь свой во всем целый и наместника от себе и инших законников угрунтовавши", отправился к королю, "о привилей и кглет стараючисе", и что во время отсутствия его, Исаии, из монастыря Петр Могила "неслушне и неповажне, чрез упор и потугу" взял этот монастырь с его маетностями и неизвестно по какому праву отдал в управление отцу Филофею Кизаревичу, назвав его игуменом. В обоих этих известиях, без сомнения, есть преувеличения, как обыкновенно бывало в протестах, но есть и доля правды. Петру Могиле естественно было желать, чтобы Исаия не оставался в Киево-Михайловском монастыре, где была прежде кафедра митрополита, так как, живя в Киеве, Исаия служил как бы постоянным укором для нового митрополита, а в православных, особенно из простого народа, мог возбуждать недоумение, кому же из двух наличных митрополитов должно повиноваться. Потому неудивительно, если Могила старался всячески выжить Исаию из Михайловского монастыря и с этою целию позволял разные нападения на монастырь и его имения. Всего вероятнее, нападения делал не сам Могила, а его наместник по лавре Кизаревич, который мог оправдывать себя тем, что он домогается возвратить себе законные права на Михайловский монастырь, отнятые у него насильно Исаиею. С другой стороны, естественно и то, что Исаия нашелся, наконец, вынужденным этими нападениями своего совместника удалиться из Киево-Михайловского монастыря, но, удаляясь, взял с собою из монастыря некоторые церковные вещи, которые, может быть, сам же и устроил во время своего здесь игуменства. Как бы ни было, впрочем, только, оставляя монастырь, Исаия вовсе не думал отказываться от него; напротив, затем и отправился теперь к королю с жалобою на Петра Могилу, чтобы отстоять монастырь за собою. В это-то время, если верить униатскому писателю, Исаия прибег за помощию к врагу Петра Могилы, униатскому митрополиту Рутскому, и Рутский будто бы принял Исаию с участием и, может быть, походатайствовал за него пред королем или королевскою канцеляриею. По крайней мере жалоба Исаии имела успех, и Петру Могиле последовала от короля напоминальная грамота, чтобы "отец митрополит опрессий больше чинити занехал", монастырь Михайловский с маетностями возвратил Исаии Копинскому и "шкоды починенные нагородил (вознаградил)", под опасением пени в шестнадцать тысяч коп грошей литовских. Тогда Могила начал искать случая войти в соглашение с Исаиею, и случай скоро представился. Приехав 1 февраля 1637 г. в Луцк, Петр Могила узнал, что там же находится и архиепископ Сиверский Исаия, и пригласил его к себе в дом Луцкого епископа Афанасия Лузины. Здесь в присутствии многих духовных лиц оба соперника вели между собою прения и переговоры, и кончилось тем, что Исаия "квитовал" (освободил) Могилу "изо всех на него починенных протестаций" и отказался от всех против него процессов. Но лишь только соперники расстались, как Исаия поспешил отправить чрез волынского возного Станислава Кчумовского для внесения в градские владимирские книги ту самую протестацию 1637 г., о которой мы упоминали выше, и в ней, изложив подробно весь ход своих препирательств с Могилою, нами только что описанных, заявлял, что Могила насильно принудил его во время луцкого свидания отказаться от всех прежних процессов (трудно представить, как это могло случиться в присутствии многих духовных лиц) и что, только "охраняючи здоровье свое", он, Исаия, согласился на уничтожение тех процессов. Не довольствуясь этим, Исаия отправился еще к королю жаловаться на Петра Могилу. Король грамотою от 27 мая 1637 г. назначил комиссию, в состав которой вошли волынский воевода Адам Сангушко, киевский архидиакон Николай Ланцкоронский, киевский судья Стефан Аксак, киевский подсудок Лукаш Витовский и несколько других лиц, и приказал, чтобы члены комиссии немедленно съехались в Киев и, расследовав дело с подробностию, возвратили Михайловский монастырь Исаии, а самый акт следствия представили ему, королю. Неизвестно, как происходило следствие, но несомненно, что оно окончилось не в пользу Исаии, потому что Михайловский монастырь не был ему возвращен. Да иначе и не могло случиться, так как при подробном расследовании дела должно было выясниться, что Филофей Кизаревич избран был в игумены Михайловского монастыря местною братиею прежде Исаии и, значит, имел на монастырь более права, почему и все нападения на монастырь со стороны Петра Могилы и Кизаревича, все покушения их отнять монастырь у Исаии являлись некоторым образом законными. Исаия после этого поселился где-то в Полесье, не прерывая, однако ж, сношений с своими прежними монастырями, лубенским Мгарским и двумя прилуцкими - Густынским и Ладинским, где монашествующие признавали его своим общим отцом и пастырем и называли "епископом Лубенским". Не к чести Исаии надобно сказать, что он начал теперь вредить своему противнику ложными о нем известиями и в Великом посту 1638 г. писал из Полесья в Лубенский и прилуцкие монастыри к игуменам и всей братии следующее: "Одноконечно, король польский, и паны радные, и ляцкие арцибискупы приговорили на сейме, что в их Польской и в Литовской земле православной хрестьянской вере не быть, и хрестьянские церкви поломать, и книги русския вывесть. А Киевской-де митрополит Петр Могила веры хрестьянской ныне отпал, и благословен-де митрополит Петр Могила от папы Римскаго ныне в Великой пост в патриархи, будто быть патриархом хрестьянския веры. А присегал-де он, Петр Могила, королю, и всем панам радным, и арцибискупам ляцким, что ему хрестьянскую веру ученьем своим попрать и уставить всее службу церковную по повеленью папы Римского, римскую веру, и церкви хрестьянския во всех польских и литовских городах превратить на костелы ляцкие, и книги русские все вывесть. А в митрополиты-де в Киев, в Печерский монастырь, на Петрово место Могилы благословлен ныне Карсак, бывший владыко Пинский. А быть-де в киевском Печерском монастыри ляцким чернцом борнадином, а в Никольском киевском монастыри быть приговорено ляцким восаком, а в Михайловском монастыри быть домниканом". Правда, Исаия прибавлял, что о всем этом писал ему из Луцка князь Коширский, воевода волынский, но если бы и действительно воевода писал, все-таки Исаии не следовало разглашать такие важные известия, прежде нежели достоверность их не подтвердится. Между тем известия оказались совершенно ложными. В старом помяннике Антониевой пещеры, при которой некогда Исаия был настоятелем, сохранилась заметка, что он "року 1640, окт. 5 преставися". Но где преставился и где погребен, остается неизвестным. Вообще вся эта печальная история столкновений между двумя митрополитами, Исаиею Копинским и Петром Могилою, нам кажется, более бросает тени на первого, чем на последнего.

Письмо Исаии в Лубенский и прилуцкие монастыри о переходе митрополита Киевского Петра Могилы в латинство и решении правительства уничтожить в Литве и Польше православие имело роковые последствия, а надобно заметить, что монастыри эти принадлежали тогда к епархии митрополита и находились под его властию. Игумены и все монашествующие безусловно поверили словам своего Лубенского епископа, как они называли Исаию, и, может быть, по его же совету уговорились между собою немедленно бросить свои монастыри и всею массою, со всем имуществом переселиться в Московское государство для спасения своей веры. С этою целию они еще в начале апреля 1638 г. послали несколько братий в порубежный русский город Путивль, чтобы чрез тамошнего воеводу узнать в Москве, примут ли их в случае их прихода. Когда в мае последовало из Москвы согласие, то в следующем месяце (14-го числа) действительно прибыли в Путивль игумен Густынского монастыря Василий с братнею в числе 66 человек и при них 11 человек крестьян с женами и детьми; игумен-духовник Ладинского женского монастыря Мефодий с настоятельницею монастыря Елисаветою Летинскою и 50 сестрами, а при них 16 человек служек и из третьего, лубенского Мгарского монастыря, - до четырнадцати человек братии, так как сам игумен Каллистрат с остальными братиями одумался и, несмотря на уговор, не захотел покидать своей обители. Прибывшие в Путивль говорили воеводе для передачи царю Михаилу Федоровичу, что они ушли из своих монастырей "от гоненья ляхов на православную веру", и в доказательство сослались прямо на то письмо, которое будто бы писал из Луцка князь Коширский Лубенскому епископу Исаии, а последний писал к ним и которое тут же изложили. Затем рассказывали, что когда густынские монахи стали собираться в путь, то к ним приходили из Прилук священники, сам войт и многие мещане и с мольбою упрашивали их не уезжать из монастыря и жить в нем по-прежнему; что потом владелец края князь Вишневецкий присылал своего урядника и слуг взять игумена монастыря и старцев в Прилуки со всем имуществом, но они убежали, а их церковное и монастырское имущество, уже уложенное на возах и частию отправленное вперед, все попало в руки княжеских слуг и разграблено и что точно так же конотопский урядник Сосновский ограбил на пути всех сестер Ладинского монастыря и отнял у них двадцать возов "со всяким церковным строеньем, и с рухлядью, и с запасы, и с животиною". Бегство этих монахов и монахинь возбудило большую скорбь и сожаление во всех окрестных православных христианах и особенно в митрополите Петре Могиле; все изумлялись их легковерию и легкомыслию, все осуждали их неразумие и упорство. Оставшийся в своем монастыре лубенский игумен Каллистрат с братиею писал в Путивль к игуменам густынскому и ладинскому, чтобы они возвратились на свою сторону и ни в чем не сомневались, а если не хотят возвратиться, то не разглашали бы на него и на его братию клеветы, не называли бы ложно их и митрополита Киевского униатами, ибо они по-старому живут в православной вере и король с своими панами на нынешнем сейме ни в чем им нарушения в вере не учинил. И Каллистрат действительно говорил правду: Петр Могила вовсе не изменял православию; на сейме тогда ничего против православных постановлено не было; никаких особых гонений и преследований за православную веру тогда не воздвигалось, а если и были гонения и преследования, даже весьма сильные и беспощадные, то собственно против казаков, которые в 1637 - 1638 г. не раз восставали против поляков и сами производили разные неистовства. Писал также Каллистрат к своим лубенским старцам, находившимся в Путивле, и убеждал их воротиться в Лубенский монастырь, а в случае их неповиновения угрожал проклятием. Но из Путивля отвечали Каллистрату только упреками за его измену уговору и общение с латинянами и, между прочим, выражались: "Червь ты, а не человек: како ты отца своего и всех нас общаго пастыря Исаия Копинскаго отрекся еси, благословение и клятву поплевал еси, и его самаго мало на смерть не предал еси, и иному пастырю, мамона ради, последовал еси?" Царь Михаил Федорович поверил монахам и монахиням, бежавшим из Литовского края будто бы от гонений за веру, и приказал поместить первых в белевском Преображенском монастыре, а последних в брянском Вознесенском, но потом велел перевесть первых в Дудин Амвросиев монастырь (Нижегородской губернии), а последних в алатырский Никольский, пока не выстроен был (1640) для них в том же городе новый монастырь, который и начали называть в отличие от прежнего киевским Никольским Новодевичьим. Между тем Густынский монастырь, покинутый прежними жильцами, более года оставался совершенно необитаемым. Окрестные жители, посещая его, брали из него все, что могли и хотели, а латинские монахи бернардины приехали было из Лубен со множеством народа, чтобы совершенно разобрать здания монастыря и перевезти к себе в Лубны. Но православный игумен лубенский Каллистрат возбранил им это и, посоветовавшись с братиею, послал в запустелый Густынский монастырь несколько своих иноков для постоянного жительства. Митрополит Петр Могила по просьбе их дал им игумена из Киево-Печерской лавры Илию Торского, весьма строгого в иноческой жизни и ревностного. Немедленно начались возобновление монастырских зданий и постройка новых. Могила через несколько времени сам приехал в монастырь, утешил братию пастырским словом, порадовался на благолепные сооружения и водрузил крест для созидания большой церкви. Приступив к этому, братия обратились с просьбою к молдовлахийскому воеводе Василию, который и оказал им немалое пособие; потом, начиная с 1641 г., несколько раз обращались в Москву к царю Михаилу Федоровичу и преемнику его Алексею Михайловичу и получали от них, особенно от первого, значительные пожертвования и деньгами, и церковными книгами, и сосудами, и другою церковною утварью. И церковь в Густынском монастыре была сооружена, и монастырь пришел в благоустроенное состояние. Равным образом и лубенский Мгарский монастырь благодаря пожертвованиям от московских государей по ходатайству Петра Могилы более и более устроялся и укреплялся.

Из других мест епархии митрополита важнейшим по-прежнему считалась Вильна. Еще на сейме 1635 г. для исполнения сеймовой конституции король Владислав назначил комиссию и поручил ей объехать все города, где живут униаты и православные, и разделить между ними церкви, а униатскому митрополиту Рутскому дал увещательную грамоту не делать этой комиссии препятствий. Но на первых порах комиссия по каким-то причинам ничего не достигла. В следующем году по просьбе обитателей великого княжества Литовского король вновь приказал (18 июля) тем же комиссарам, чтобы они исполнили возложенное на них поручение, начиная с Вильны как столичного города, и передали здесь взамен Троицкого монастыря, перешедшего к униатам, православному Свято-Духовскому братству церкви, назначенные ему в "Статьях" примирения (т. е. Воскресенскую, Иоанно-Предтеченскую и Юрьевскую в предместье). И чрез несколько времени послал (в марте 1637 г.) грамоту новому униатскому митрополиту Корсаку, убеждая его и прочих униатских епископов нисколько не препятствовать тем комиссарам. Но не видно, чтобы и теперь отданы были в Вильне три названные церкви православным. У них по-прежнему оставалась здесь лишь одна церковь в Свято-Духовском монастыре; только этой церкви и этого монастыря уже не оспаривали у православных, посещать ее и совершать в ней богослужение им не возбраняли и у Свято-Духовского братства и монастыря ни прав, ни владений не отнимали, все это было теперь признано правительством и ограждено законом. Старшим, или игуменом, монастыря по избрании Иосифа Бобриковича на кафедру Мстиславскую был отец Митрофан Дементиев или Дементьянович (упоминается в 1635 г.), а за ним отец Самуил Шитик-Залесский (упоминается в 1637 г.), принадлежавший по происхождению к местной городской знати и, как увидим, считавшийся одним из самых ученых мужей между православными. С этого времени в Свято-Духовском монастыре установилось правило, по которому старший монастыря избирался только на три года, и чрез каждые три года происходили новые выборы старшего. Самуил Шитик вместе с званием настоятеля монастыря носил также звание "наместника митрополии в великом княжестве Литовском" и, следовательно, был главным духовным лицом в Литве, которому подчинено было митрополитом все православное духовенство митрополичьей епархии. В ноябре 1637 г. два старца виленского Свято-Духова монастыря, наместник монастыря Леонтий Шитик-Залесский и дидаскал училища Вениамин Савастьянович, ходили в Москву за милостынею и получили от царя Михаила Федоровича двести рублей на строение каменного своего храма, который еще не совсем был окончен. При Свято-Духовском монастыре продолжало существовать училище, в котором король Владислав дозволил преподавать не только языки, но и науки, хотя не далее логики и диалектики. И памятником существования этого училища доселе остается небольшая книга, изданная его питомцами в 1635 г. на польском языке в Вильне, под заглавием "Эхо жалости на голос рыдающего по неоплаканной смерти патрона своего, отзывающееся в конгрегации студентов св. Константина и Елены при церкви Св. Духа". Кто это оплакивал смерть своего патрона, кто был самый патрон и почему в скорби о нем принимали участие и питомцы училища, с точностию неизвестно. Но не разумелся ли здесь плач Свято-Духова монастыря по скончавшемся в том году епископе Мстиславском Иосифе Бобриковиче, который столько лет был настоятелем этого монастыря и вместе ректором его училища? Название же конгрегации студентов по имени святых Константина и Елены объясняется тем, что в церкви Свято-Духова монастыря устроен был особый придел во имя святого царя Константина и матери его Елены и отдан навсегда для конгрегации студентов и учеников монастырского училища.

На Свято-Духовский монастырь делались новые пожертвования и вклады. Один из старейших и знатнейших членов братства, Лаврентий Древинский, чашник земли Волынсной и королевский секретарь, подарил монастырю на вечные времена свой фольварк под Вильною на Заречье, Кенишковский, со всеми землями, с крестьянами, на них жившими, и с кирпичным заводом, а в самой Вильне дом на Антоколе (6 декабря 1635 г.). Это было уже, сколько известно, последнее дело Древинского для Церкви православной, которой служил он со всею преданностию и любовию около сорока лет. Он находился еще в 1596 г. на Брестском православном Соборе, отвергшем унию, и, как один из способнейших и образованнейших, послан был к королю Сигизмунду - другим послом был Матвей Малинский, секретарь, - с протестом от лица всех православных против унии и против митрополита и владык, принявших унию. Избран был потом в 1599 г. на виленском съезде православных и протестантов в число провизоров для охранения православных от униатов и латинян. Много раз избираем и посылаем был волынским дворянством в качестве посла на сеймы, где всегда ревностно отстаивал родное православие и в 1620 г. произнес известную трогательную речь. Состоял членом братств Львовского, Луцкого и Виленского, неоднократно бывал старостою последнего и мужественно защищал его права. Являлся обыкновенно в числе депутатов от православных, когда предполагались или происходили какие-либо переговоры с униатами о делах веры, например во Львове и на конвокационном сейме по смерти короля Сигизмунда. На собственные средства вместе с хорунжием Даниилом Малинским основал в Кременце Богоявленский монастырь и при нем братство, школу, типографию и госпиталь. И вот теперь из собственных же имений сделал значительное пожертвование на виленский Свято-Духовский монастырь. Имя Лаврентия Древинского не без основания может быть поставлено наряду с именами князя Константина Острожского и князя Богдана Огинского в истории Западнорусской Церкви. Другой член Свято-Духовского братства, новогрудский и вместе виленский мещанин Семен Иванович Азарич, завещал (8 декабря 1636 г.) на братский монастырь, в котором желал быть погребенным, двести коп литовских и драгоценную церковную утварь, сребропозлащенные крест с дорогими камнями и панагию, оправленное серебром Евангелие, серебряные чашу, дискос, кадило и другие церковные сосуды; пожертвование приходилось очень кстати, так как за два года пред тем (16 апреля 1634 г.) Свято-Духовская церковь была обокрадена и из нее были похищены многие самые дорогие вещи, золотые, серебряные и украшенные каменьями, всего на шестьсот коп грошей литовских. В 1639 г. виленский купец Павел Коссобуцкий, завещавший похоронить его в Свято-Духовском монастыре, отказал свято-духовским монахам пятьсот злотых польских, Свято-Духовскому братству светскому тысячу злотых собственно на поддержание Свято-Духовской церкви, свято-духовским инокиням двести злотых; для студенческого придела во имя святых Константина и Елены, в той же церкви находящегося, двести злотых; для придела торговцев в той же церкви во имя святого Иоанна евангелиста двести злотых; на братский госпиталь сто злотых. Свято-Духовское братство заботливо относилось и к монастырям, подчиненным виленскому Свято-Духовскому. Так, когда в одном из таких монастырей, Евьевском, обветшала церковь, братия и сестры этого братства, духовные и светские, положили (15 мая 1634 г.) построить в означенном монастыре новую большую церковь во имя Вознесения Господня с двумя приделами и немедленно сделали для того каждый добровольные приношения, между тем как основательница этого монастыря Раина Воловичовна Огинская записью еще от 16 июня 1633 г. разрешила инокам монастыря свободно пользоваться всякого рода деревьями из ее рощи не только для церкви, но и для других монастырских построек, дала тысячу золотых польских на школу, существовавшую в монастыре, и обещала дать еще пять тысяч золотых на покупку фольварка для монастыря. Уважение к Свято-Духовскому монастырю не уменьшалось между православными, вследствие чего под его опеку и надзор отдавались и другие церкви и монастыри кроме прежних. Лидский подкоморий Александр Тризна оставил (около 1633 г.) завещание, чтобы жена его Христина после его смерти основала в имении его Ольдове при церкви, где он желал быть погребенным, небольшой монастырь и поручила ту церковь с монастырем в дозор и опеку виленским свято-духовским монахам; чтобы отвела им для поселения монастыря при той церкви три морга земли и отдала пляц и дом, находившиеся в Новогрудке на Ковенской улице, и чтобы потом, пользуясь сама до самой своей смерти оставшимися от мужа имениями, ежегодно вносила по двести злотых польских тем же монахам на ольдовскую церковь, а пред своею кончиною заплатила им две тысячи злотых и отдала в вечное владение фольварк или внесла за него три тысячи злотых. Часть этого завещания Христина исполнила: отвела три морга для монастыря и передала свято-духовским инокам пляц и дом в Новогрудке. Но, вступивши скоро во второй брак, двести рублей за 1634 г. им не заплатила и оставшиеся после покойного мужа имения продала. Это вынудило виленских свято-духовских иноков начать с нею тяжебное дело. В местечке Сурдегах, ныне Ковенской губернии, еще с половины XVI в. существовал мужеский монастырь. Ныне владелица местечка Анна Ставецкая-Городенская, соорудив в монастыре новую каменную церковь во имя Сошествия Святого Духа и наделив монастырь землями, лесами, крестьянами, отдала его (2 февраля 1636 г.) под власть и дозор виленскому Свято-Духовскому монастырю и братству, с тем чтобы Сурдегский монастырь навсегда оставался в послушании Константинопольскому патриарху и Киевским православным митрополитам. В 1639 г. помещик Новогрудского воеводства Григорий Мартинович Володкович, построив в имении своем, местечке Грозове, где существовала уже каменная церковь Иоанна Богослова, и другую церковь во имя Успения Пресвятой Богородицы, основал при них небольшой мужеский монастырь, подарил ему слободку Терпиловку с крестьянами, фольварк Каскоровщизну с полями, лесами, ставом, мельницею и разные другие угодья и отдал этот Грозовский монастырь в вечное держанье виленскому Свято-Духову монастырю и братству. Впрочем, хотя и лучше жилось теперь православным в Вильне и враги не теснили их по-прежнему, но без столкновений не обходилось. В 1637 г., 8 марта, вечером, какой-то Стефан Томашевский с толпою товарищей и слуг, подъехавши по Большой улице на санях к Свято-Духову монастырю, вторгнулся на монастырское кладбище и начал стрелять в Свято-Духовскую церковь. И когда на шум и звон у монастырской калитки вышло несколько монахов, стал поносить их и хотел застрелить одного из них, но не успел только вследствие осечки ружья. Затем с криком: "Шпага моя будет купаться в вашей крови" - удалился. На другой день, когда монахи принесли жалобу, приходил в монастырь возный для освидетельствования и действительно нашел следы ружейных выстрелов на дверях церкви. Другой случай был важнее. В том же году, 5 апреля, в день воскресный, православные совершали погребальную процессию по Большой улице на Свято-Духовское кладбище. Когда процессия двигалась мимо Троицкого униатского монастыря, вдруг из ворот его выскочили несколько монахов и других лиц, схватили одного из участвовавших в процессии, скорняка Павла Семеновича, поволокли его в свой монастырь, били и заковали в кандалы у колокольни. Тотчас по требованию свято-духовского настоятеля митрополичьего наместника Самуила Шитика-Залесского явился в Троицкий монастырь возный, нашел там скорняка закованным в кандалы у колокольни и слышал от него, что его схватили во время погребального шествия и били, не знает за что, и еще угрожают бить постромками, запрещая ему ходить в Свято-Духовскую церковь и требуя, чтобы он признал себя виновным в происшедшем смятении. А униатские монахи с яростию при этом говорили: "Пусть знают схизматические попы, что им самим скоро то же будет; мы ударим в колокол и разом вывернем их с корнем". Чрез несколько часов скорняк был выпущен из Троицкого монастыря и явился показать себя сперва в Свято-Духов монастырь, потом к возному, который и засвидетельствовал, что все тело несчастного было избито постромками и окровавлено. Узнав, что Самуил Шитик, митрополичий наместник, принес по этому случаю жалобу от лица всего Свято-Духовского братства, троицкий настоятель Алексей Дубович подал с своей стороны жалобу на свято-духовских монахов, будто они именно 5 апреля, когда схвачен был скорняк Павел Семенович, сами скопом вторглись в Троицкий монастырь и, схвативши здесь мальчика-певчего Мартиновича, увлекли его в свой монастырь, а потом, пришедши еще, гонялись за другим таким же певчим Дылеевским, стараясь его поймать и увлечь к себе. Такой поступок, если он действительно был, объяснить легко. Свято-духовские монахи, очевидно, считали этих мальчиков-певчих своими и потому желали отнять их у троицких монахов, которые, вероятно, чем-либо их к себе переманили.

В Минске православные чувствовали себя более сильными, нежели в Вильне, - и эту силу свою проявляли в самой городской ратуше. Еще прежде (в 1631 г.) униаты жаловались королю, что их в Минске не допускают на службу в ратуше, и король Сигизмунд требовал за это к своему суду православных минских бурмистров, райцев и лавников. В половине 1635 г. новый король по жалобе латинян также дал приказ, чтобы в число членов минской ратуши избирались и последователи римского исповедания. Между тем к концу года королю сделалось известным, что в ратушу эту не был избран никто ни из латинян, ни из униатов, а все должности в ней заняты православными. Тогда король вновь приказал (14 декабря), чтобы на будущий год непременно были избраны в число минских бурмистров, райцев и лавников и люди римской и униатской веры и даже заняли в ратуше первые места. В том же 1635 г. митрополит Петр Могила, объезжая свою обширную епархию и посетив многие места ее в великом княжестве Литовском, прибыл в Минск и, как сам засвидетельствовал, нашел здесь между духовными и светскими людьми, а особенно между иноками и инокинями, великую ревность и приверженность к старожитному святому восточному благочестию и немало утешился. Игуменья Минского женского монастыря Евгения Шембелевна, воспользовавшись личным присутствием в Минске своего архипастыря, просила его подтвердить грамоту, данную ей прежде митрополитом Иовом Борецким на благословение обители. Петр Могила охотно выдал почтенной старице новую благословенную грамоту (от 13 июня 1635 г.), в которой, подтвердив прежнюю во всех частях, прибавил еще, чтобы игуменья для удобнейшего надзора за сестрами имела у себя наместницу, а для суда над ними избирала себе трех помощниц из разумнейших сестер и в случаях нужды спрашивала совета у игумена минского Петропавловского монастыря, с апелляциями же назначил обращаться к настоятелю виленского Свято-Духовского монастыря, которому Петропавловский минский был подчинен. Первосвятитель оставался в Минске несколько дней, и при нем приехал туда же и униатский митрополит Велямин Рутский. Случилось так, что в самый день его приезда, 17 (27) июня, когда все униатское духовенство вышло для встречи его за город, петропавловский инок Елисей Илковский, бывший прежде в унии, напал с несколькими своими помощниками на дом униатского священника Григория Герасимовича, находившийся в Вознесенском монастыре, и в отсутствие хозяина будто бы перебил в доме окна, разломал замки и двери, отыскивая какого-то бежавшего "хлопца". А чрез несколько часов вновь явился, уже с возным и с слугами самого митрополита Петра Могилы, и опять сделал нападение на тот же дом священника и искал своего хлопца и в избе, и в коморах. Услышав об этом, Рутский присылал просить Могилу, чтобы он оказал обиженному священнику справедливость. Могила обещал разобрать дело и для того назначил 19 (29) число июня. Но когда священник явился для разбирательства дела пред лицо Петра Могилы, окруженного духовными и светскими особами, то будто бы услышал от них только укоры и хулы и с бесчестием должен был удалиться: верно, он был найден действительно виновным в укрывательстве бежавшего хлопца. На минский Петропавловский монастырь по временам делались пожертвования и вклады: в 1634 г. какой-то пан Николай Григорьевич Деревоед завещал на этот монастырь тридцать коп грошей и на госпиталь при нем тридцать коп грошей; в 1635 г. минский войский Адам Стефанович Ванкович - на монастырь сто коп грошей, да на госпиталь десять коп грошей. А в 1643 г. витебский воевода Христофор Кишка и жена его Екатерина Жилинская выдали настоятелю минского Петропавловского монастыря удостоверение, что недавно скончавшийся князь Иван Огинский, кастелян мстиславский, за которым прежде эта Екатерина Жилинская состояла в замужестве, завещал тому монастырю два пляца в Минске и что оба пляца непременно перейдут во владение монастыря по смерти ее, Екатерины, и ее теперешнего мужа. Женский же монастырь в Минске содержался преимущественно на те вклады, какие приносили сами сестры при вступлении своем в монастырь, как видно из завещания основательницы и первой игуменьи его Евгении Шембелевны (1637). Сама она кроме тех денег, на которые куплены были для монастыря домы и пляцы в Минске, внесла при поступлении своем четыреста коп грошей литовских, две племянницы ее - по триста коп грошей, панна Захаревская - четыреста коп грошей, дочь минского земского судьи Мартина Володковича - сто коп грошей и дом, купленный ее отцом для монастыря, и пр., так что всей вкладной суммы составилось 3490 коп грошей. Из этих денег монастырь употребил пять с половиною тысяч злотых польских на покупку одного фольварка и шесть тысяч на покупку другого... Замечательно, что, несмотря на довольно благоприятные тогда для православия обстоятельства в крае, игуменья Евгения не была уверена в безопасности и долговечности своей обители и завещала, что если на обитель сделано будет от кого-либо великое гонение и оставаться в ней окажется невозможным, то сестры разделили бы между собою всю вкладную монастырскую сумму поровну и разошлись. В Минском повете, в имении своем Прилуках, при церкви Святой Троицы, где погребены были весьма многие из князей Заславских, Вишневецких, Горских и других дворян, жена брацлавского подкомория Вильгельма Стеткевича Анна Огинская основала (28 декабря 1635 г.) небольшой монастырь, всего на пять человек, подарила ему сельцо Слухочичи с крестьянами, землями и разными угодиями и отдала этот монастырь под власть минского Петропавловского настоятеля, так чтобы он с благословения митрополита Петра Могилы и назначал игумена в Прилуцкий монастырек, и имел право суда над всею прилуцкою братиею и ее игуменом. Первым игуменом в этом монастыре был отец Иосиф Грукович, который и введен был (26 января 1636 г.) во владение сельцом, подаренным монастырю его основательницею.

В Слуцке православные находились, как и прежде, под покровительством местных владельцев, князей Радзивиллов. В 1641 г. князь Богуслав Радзивилл дал приказ, чтобы из слуцкого скарбу ежегодно отпускаемо было слуцкому Свято-Троицкому монастырю по сорока коп грошей или по сту золотых польских, а на все православные церкви в Слуцке - по шестнадцати камней воску. Митрополит Петр Могила заботился о слуцком Троицком монастыре и иногда перемещал туда иноков из своей Печерской лавры, "абы ся на том месцу хвала Божия ширила и множила", а к концу 1637 г. переместил из виленского Свято-Духовского монастыря и своего наместника по митрополии в великом княжестве Литовском Самуила Шитика-Залесского, возведши его в сан слуцкого архимандрита. Из других монастырей митрополичьей епархии, находившихся собственно в Литве, имеем возможность упомянуть еще о монастыре Кронском, который по воле основателя Богдана Огинского состоял во власти и в подаванье непосредственно самого митрополита. В 1637 г. наместник митрополита в Литве Самуил Шитик-Залесский преследовал судом игумена этого монастыря Митрофана Зеневича за то, что он самовольно продал монастырское имение Стравеники. В 1639 г. виленский купец Павел Коссобуцкий завещал на этот монастырь двести злотых, да на госпиталь его двадцать злотых, а в 1646 г., января 8-го, пожертвовал на этот монастырь полторы тысячи злотых и разные угодья сын основателя монастыря Самуил Огинский, тиун троцкий.

Если бы оставалась в силе та грамота, какую пожаловал король Владислав 14 марта 1633 г., Иосифу Бобриковичу, избранному и утвержденному на епископию Могилевскую, Мстиславскую и Оршанскую, в таком случае православие скоро восторжествовало бы в Белорусском крае и подавило бы унию. Этою грамотою Иосифу подчинялись все православные, жившие в пределах обширной Полоцкой епархии, и ему предоставлялось свободно посещать в ней все города и местечки, в том числе Полоцк и Витебск, для обозрения православных церквей и монастырей, а всем желающим разрешалось беспрепятственно переходить из православия в унию и из унии в православие. Между тем православие существовало здесь целые столетия, а уния начала утверждаться, и то насильственно, в какие-нибудь десять лет со времени смерти Иоасафа Кунцевича. Последствия этой грамоты не замедлили обнаружиться. В том же 1633 г. прибыли в Полоцк из Вильны несколько лиц православных и во главе их какой-то Стефан Афанасович. Они в короткое время успели отвлечь жителей Полоцка от подчинения униатскому архиепископу Антонию Селяве и до того возбудили их, что полочане покушались даже на его жизнь. В октябре, 12-го числа, как рассказывает сам Селява, он поехал из своего дома рекою Двиною в лодке к Борисоглебскому монастырю. На берегу реки в посаде Кривцове стояла целая громада полоцких мещан, и из этой громады в его лодку открыто сделаны были один за другим два выстрела; пули пролетели мимо его головы. По приезде в монастырь архиепископ чрез несколько времени услышал крик и выстрелы у монастырских ворот и приказал схватить стрелявших. Схваченными оказались три полоцких мещанина, которые, будучи приведены к нему, резко поносили его в глаза. Когда Селява отправил их при трех слугах, в сопровождении возного и двух шляхтичей-свидетелей, в полоцкий замок на суд, в Полоцке мещане напали на этих слуг архиерейских, отняли у них своих арестованных товарищей, а самих слуг едва не убили, произнося страшные хулы на архиепископа. Занося об этом жалобу в городские книги, Селява присовокуплял, что его жизни каждый час и в каждом месте угрожает опасность. Отсюда можем заключать, как нетрудно было бы тогда возвратить униатов Полоцкой епархии в недра православной Церкви и до какой степени они ненавидели унию. К сожалению, на сейме 1635 г. Владислав как бы отступился уже до некоторой степени от своей грамоты, данной первому православному епископу Могилевскому, потому что пожаловал грамоту униатам, в которой удостоверял, что в Полоцке и Витебске неуниты никогда не будут иметь ни одной церкви, чем явно полагалась преграда свободному переходу униатов в православие. В то же время православных Могилевской епархии постигло и другое горе: Иосиф Бобрикович, их первый епископ, умный, образованный, ревностный, столько потрудившийся для православия и столь обещавший, скончался. Он мог быть произведен во епископа митрополитом Петром Могилою не раньше последней четверти 1633 г. и правил своею епархиею не более полутора года. Единственным памятником от Бобриковича сохранилось письмо его из местечка Головчина к могилевским гражданам, членам тамошнего православного братства. Здесь архипастырь просил своих духовных чад не думать, будто он по какому-нибудь гневу или в укоризну им не захотел дольше оставаться в их богоспасаемом городе, и уверял совестию, что уехал от них только по крайней нужде. Виленское крестоносное братство, с которым он так связан духовно, неоднократно звало его к себе по делам великой важности для Церкви, по случаю приближавшегося сейма. А его слабые силы, изнуренные постоянными хлопотами и трудами, требовали, чтобы он для поправления своего здоровья имел пребывание в городе, более богатом врачебными пособиями, чем Могилев. Затем епископ говорил, что, если Господь продолжит его жизнь, он неленостно будет стараться о своем пастырском долге по отношению к пастве, и просил по случаю своей болезни, задержавшей его в дороге, выслать ему денежную помощь, какую могилевцы обещали ему пред его выездом из Могилева. Письмо это писано 14 марта 1635 г., а 9 апреля Бобрикович скончался в Вильне. Петр Могила, когда услышал о его смерти, то воскликнул: "Ах, правая рука у меня отсечена" - и сам приехал в Вильну, чтобы предать земле тело своего достойного сотрудника. Он погребен в Свято-Духовской обители, и на его-то, вероятно, кончину, как мы уже заметили, студенты Свято-Духовского коллегиума издали свою брошюру "Эхо жалости". Имя Иосифа Бобриковича как истинного ревнителя православия долго поминалось наравне с именами Леонтия Карповича, Лаврентия Древинского и других. Вскоре за тем Могила посетил осиротелую Могилевскую епархию. В двадцатых числах июня мы видели его в Минске, а к концу июня он находился уже в Кутеинском монастыре Оршанского уезда и 29-го числа совершил здесь освящение главной монастырской церкви во имя Богоявления в присутствии самой основательницы монастыря Стецкевичевой и ее сына Феодора, подкомория мстиславского, в следующий же день послал известие могилевцам, что прибудет в их город. Встреченный и принятый в Могилеве с великою любовию и усердием всеми сословиями, митрополит пересмотрел по просьбе членов Могилевского братства все грамоты, пожалованные ему патриархами Иеремиею, Феофаном, Кириллом Лукарисом и королем Владиславом IV, признал братство ставропигиальным, благословил его и объявил, что оно во всех духовных делах должно подчиняться непосредственно ему, митрополиту, как экзарху патриарха, а не Могилевскому епископу, для чего и выдал братству (15 июля) свою грамоту.

В том же году на кафедру Могилевскую, Мстиславскую и Оршанскую избран и посвящен был новый епископ - Сильвестр Коссов, бывший профессором в киево-братской коллегии. На него пал выбор избирателей, белорусских дворян, или шляхты, может быть, потому особенно, что он сам был шляхтич из среды их, родившись в Витебском воеводстве. С естественным усердием принялся новый владыка за пастырские труды для своего родного края и вскоре по приезде в Могилев совершил обозрение своей епархии, стараясь везде возбуждать и поддерживать любовь к православию своими убеждениями. И 8 марта 1636 г. уже писал к мстиславскому городскому писарю: "Приехали ко мне в Могилев родомские священники, и, признавши меня пастырем, воздали мне поклонение и повиновение как пастырю законному, и учинили, согласно с канонами св. отцов, отречение от унии. Прошу принять их, именно о. Тимофея Борзиловского и о. Никифора Свиту, под свое покровительство и опеку и защищать их от всяких обид как людей благочестивых". Но униатский архиепископ Полоцкий Антоний Селява тотчас же принес жалобу королю, что Коссов, не довольствуясь правами, предоставленными неунитам на шестинедельном сейме 1635 г., и нарушая права, тогда же предоставленные униатам, самоправно приезжал в Полоцк и Витебск, старался привлекать к себе знатных людей и полоцких обывателей и возбуждал смятение против унии. И король, соглашаясь с Селявою, будто Коссов своим посещением названных городов действительно нарушил права униатов, прислал ему из Вильны приказание (от 1 мая 1636 г.), чтобы он впредь никогда не осмеливался ездить в Полоцк и Витебск, между тем как в королевской грамоте Бобриковичу, предместнику Коссова, прямо было сказано, что он беспрепятственно может посещать и Полоцк и Витебск. Несмотря, впрочем, на это и на другие препятствия, какие противопоставлялись православным в крае, положение их с учреждением Могилевской епархии сделалось гораздо лучше, чем было прежде. В самом Могилеве, где находилась кафедра православного епископа, они не терпели никаких стеснений. За униатами оставался здесь только Спасский монастырь; все прочие церкви принадлежали православным. Епископу взамен Спасского монастыря, который первоначально ему назначался, отдана была церковь Крестовоздвиженская с тремя селами Киево-Печерского монастыря в Оршанском уезде (Печерск, Борсуки, Тарасовичи), которыми доселе владели униаты. В 1636 г., октября 18-го, Коссов созывал в Могилеве Поместный Собор из подведомого ему духовенства и кратко преподал на этом Соборе своим священникам учение о седми таинствах, которое потом (17 генваря 1637 г.) и напечатал под названием "Дидаскалия" в типографии Кутеинского монастыря. Члены Могилевского братства ревностно заботились об устроении своего монастыря. В 1635 г., мая 2-го виленское Свято-Духовское братство передало им законным порядком пляц, который куплен был ими в Могилеве на Шкловской улице еще в 1619 г., но по обстоятельствам записан был тогда князем Иваном Огинским на имя Виленского братства. В 1636 г., августа 1-го они заложили на этом пляце каменную церковь во имя Богоявления, а в следующем, декабря 3-го, когда постройка церкви еще продолжалась, Богдан Стеткевич Заверский, подкоморий мстиславский, подарил им другой, соседний пляц на той же Шкловской улице, чтобы на нем устроены были школа, или монастырские кельи, или кладбище. Между тем и сами члены братства, светские и духовные, один за другим приносили на монастырь свои пожертвования, так что в течение семи лет (1634 - 1641) ему подарено было в городе девять домов с пляцами, четыре пляца без построек и частию в городе, частию вне города до 22 уволок земли: из них шесть уволок с поселенными на них крестьянами и более шести уволок лесу. В 1639 г., когда первый архимандрит братского Могилевского монастыря Варлаам Половка по тяжкой болезни удалился на покой в Бринцкий монастырь, члены Могилевского братства послали просить Петра Могилу как патриаршего экзарха, чтобы он дозволил им вместо архимандрита избирать для своего монастыря только старшего на три года по примеру виленского Свято-Духова монастыря и потом чрез каждые три года делать новые выборы старшего; чтобы как патрон Могилевского братства Могила сам назначил в их монастырь старшего на три года, мужа искусного в общежитии, так как они не имеют в виду, кого бы избрать; чтобы дозволил монаху Кутеинского монастыря отцу Павлу Пароховскому, еще не имеющему иерейского сана, быть "казнодеем" (проповедником) в их монастыре и чтобы, наконец, приказал старшему, какой будет дан Могилевскому монастырю, завести здесь все порядки монастырского общежития. Одновременно с братским Богоявленским созидался в Могилеве и другой монастырь. По ходатайству митрополита Петра Могилы король дал ему грамоту (18 апреля 1636 г.), которою дозволялось построить в Могилеве церковь святого Николая на пляцах, пожертвованных мещанами Гривлянскими, поселить при ней для совершения богослужения чернецов и священников и беспрепятственно заводить монастырь, с тем чтобы монастырь этот находился под властию Могилевского епископа Сильвестра Коссова. Монастырь действительно мало-помалу образовался и устроился, но только не мужеский, а женский и приобрел себе некоторые новые земельные владения. И потому в 1646 г. Коссов просил короля утвердить своею грамотою новоустроившийся женский монастырь, а вместе и все его владения. Король 6 сентября исполнил просьбу епископа. Вероятно, в 1644 г., если не прежде, Коссову дан был коадъютор номинальный епископ Иосиф Горбацкий, игумен киево-михайловский, который и назывался "епископом Белорусским", хотя и не имел еще епископского посвящения и продолжал быть только игуменом, подобно тому как был коадъютор и у Луцкого епископа Афанасия Лузины.

Даже в Полоцке и Витебске, где обещал король униатам не допускать православных церквей и куда запретил он въезд православному епископу, православные находили возможность бороться против унии и отстаивать свои права. Все паны обыватели (т. е. дворяне) воеводства Полоцкого единодушно упрашивали короля, чтобы он дозволил соорудить в Полоцке братскую православную церковь с монастырем во имя Богоявления, и король дозволил грамотою от 17 июля 1633 г. Церковь и монастырь были в Полоцке построены на шляхетской земле, пожертвованной для того паном Севастианом Мирским, брацлавским земским судьею. В 1639 г. на эту братскую полоцкую церковь виленский купец Павел Коссобуцкий пожертвовал восемьсот злотых и потом завещал еще двести злотых, да на госпиталь при ней сто злотых. Существование этой церкви и монастыря не давало покоя униатскому Полоцкому архиепископу Селяве. Он всячески старался вредить им и то чрез своих слуг и певчих, то чрез наемных людей постоянно причинял большие неприятности православному монастырю и живущим в нем, вследствие чего игумен монастыря с благословения Могилевского епископа Коссова то и дело подавал жалобы в разные управы. Но когда в 1642 г. Селява после Рафаила Корсака, удалившегося в Рим и там скончавшегося, сделался униатским митрополитом, удержав за собою и Полоцкую епархию, и возвратился в Полоцк в новом сане, то еще более начал притеснять православную обитель и открыто похвалялся: "Теперь, оставаясь и митрополитом на Полоцкой епархии, я уже не стану терпеть этой мечети - схизматической церкви; возьму разрушу, выворочу с корнем, а монахов, там живущих, перевяжу, позаберу и посмотрю, кто будет защищать их". Вследствие этого игумен полоцкого Богоявленского монастыря Петроний Тобияшевич подал (16 июля 1642 г.) на Селяву, митрополита и архиепископа Полоцкого, жалобу в земский трибунал великого княжества Литовского не только от имени своего монастыря, но и от имени своего епископа Сильвестра Коссова, от имени всех дворян воеводства Полоцкого и всего Белорусского и Литовского края. Выведенные из терпения непрестанными обидами со стороны своих врагов, православные в Полоцке отплачивали иногда и им тем же: например, в 1643 г. сорвали повешенные на городских воротах католические иконы святых Казимира и Иоасафа Кунцевича, исцарапали их и втоптали в грязь; а кроме того, открыто поносили унию, грозили униатам и возбудили против них народное волнение, как можно заключать из приказа, данного тогда (14 сентября) полоцким воеводою Янушем Кишкою, польным гетманом великого княжества Литовского. Ссылаясь на королевскую привилегию 1635 г. униатам, не допускавшую существования православных церквей в Полоцке, а также на королевское письмо к нему, воеводе (от 28 мая 1638 г.), которым король поручал ему оказывать особое покровительство всем духовным особам униатским и защищать их от всяких могущих случиться обид со стороны неунитов. Кишка именем короля объявлял православным жителям Полоцка, духовным и светским, чтобы они не дерзали строить в Полоцке свои церкви, отправлять в них богослужение, иметь свое училище, не дерзали поднимать возмущения, делать угрозы, произносить хулы против униатской веры, "как это теперь недавно случилось", а в противном случае угрожал пенею в 50 тысяч на короля и 10 тысяч на него, воеводу. Впрочем, и после этого приказа, порицания против унии в Полоцке не прекращались: в 1646 г., августа 26-го один скорняк, по имени Федор Алексеевич, находясь в доме бурмистра, в присутствии полоцкого ляндвойта Есмана и других резко нападал на унию и, несмотря на запрещения от ляндвойта, десятки раз повторял: "Это вера дьявольская, шатанская, и не от Бога та вера, но от дьявола". И если в том же году был случай, что один полоцкий мещанин изменил православию и принял латинство, зато в 1645 г. семь лиц из полоцкого мещанства отпали от латинства и приняли православие.

Над жителями Витебска сильнее тяготела рука униатского архиепископа Селявы. Известно, что они за убиение Иоасафа Кунцевича лишены были магдебургского права. По ходатайству Селявы Владислав возвратил им это право, но с условием, чтобы они все с своими семействами неизменно пребывали в унии под властию униатского владыки. Потому вначале они не осмеливались иметь у себя в городе православной церкви. И только два брата шляхтичи Семен и Иван Пышницкие, жившие вне Витебска в своих имениях, решились построить под Витебском какой-то шалаш, куда и собирались православные из Витебска для своего богослужения. Но Селява жаловался королю, и оба брата, строители шалаша, потребованы были (28 мая 1636 г.) на задворный королевский суд, а шалаш, по всей вероятности, был разрушен. В следующем году некоторые из витебских мещан показали более смелости и внесли (18 октября) в оршанский гродский суд протестацию против архиепископа Селявы, язвительную и весьма оскорбительную для его чести, а к 1639 г. построили даже в самом городе, или "на городской земле", под распорядительством шляхетного Юрия Пылки здание наподобие церкви и отняли для нее у униатов какие-то давние церковные земли. Селява снова пожаловался, и король потребовал (23 ноября 1639 г.) тех мещан на задворный суд, а церковь велел разрушить и отнятые церковные земли возвратить униатам. Когда убедились, что ни в городе, ни под городом нельзя было православным Витебска иметь своей церкви, вельможный пан Лев Богданович Огинский, тиун троцкий, сын основателя монастырей Евейского и Кронского, основал в имении своем Маркове, находившемся неподалеку от Витебска, вниз по течению реки Немана, на возвышенном берегу ее, православный монастырь и 27 августа 1642 г. пожаловал на этот монастырь все село Марково, с тем чтобы монастырь вечно оставался в послушании святейшему Константинопольскому патриарху. Сюда-то и притекали православные из Витебска для общественного богослужения и вообще для удовлетворения своих нужд духовных. Селява ничего не мог сделать против этого монастыря, потому что он построен был не в городе Витебске, и построен шляхтичем и на шляхетской земле. Наконец в 1646 г., 21 мая митрополит Селява лично явился в полоцкий гродский суд с жалобою на весь магистрат, на всех бурмистров, радцев и лавников города Витебска и говорил: они забыли, что по ходатайству моему и некоторых сенаторов король возвратил Витебску магдебургское право только под условием, чтобы все его мещане с своими женами и детьми и со всеми потомками неотступно пребывали в унии с Римским Костелом. Они обязаны были как члены магистрата наблюдать, чтобы в Витебске и около него не строилось никакой схизматической церкви и ни один схизматик не заседал в магистрате. И вместо того чтобы искоренять схизму в Витебске и отводить от нее простой народ, они сами остаются тайными схизматиками и 11 марта, когда умерла мать у бурмистра Матвея Лытки, дозволили пригласить в город дезунитских чернецов и сами вместе с этими чернецами и народом, которого собралось до трех тысяч, в день воскресный торжественно провожали тело покойницы по улицам города мимо униатской церкви на загородное кладбище. Таких-то последователей имела у себя уния в Витебске, по свидетельству самого униатского митрополита.

Если в Витебске Селява теснил православных, опираясь, так сказать, на королевскую волю, то в Дисне он делал то же самое совершенно вопреки этой воли. Еще в "Статьях" примирения между униатами и православными было определено, чтобы в Дисне отдана была последним Воскресенская церковь. И после сейма 1635 г. по повелению короля она действительно была им отдана королевским комиссаром. Но Селява употреблял все усилия к отнятию этой церкви у православных и не допускал их совершать в ней богослужения. Православные вынуждены были жаловаться, и король грамотою от 11 сентября 1642 г. убеждал Селяву, чтобы ни он сам, ни его помощники не делали притеснении православным дисненским мещанам и оставили их в покойном обладании Воскресенскою церковию. Селява, однако ж, не послушался, и в следующем году (27 апреля) король вновь подтвердил ему свою волю.

Зато в других местах своей епархии, особенно в имениях дворян, Селява не в состоянии был препятствовать православным строить свои церкви и монастыри и молиться в них. Мстиславский подкоморий Богдан Вильгельмович Стеткевич, уже основавший два мужеских монастыря, Кутеинский и Буйницкий, основал в 1641 г. еще женский общежительный монастырь в имении своем Борколабове на острове Борок, отдал новому монастырю во владение тот остров с приписными к нему землею и угодиями и подчинил монастырь игумену Кутеинского монастыря Иоилю Труцевичу, поручив ему устроить Борколабовский монастырь как следует, позаимствовать для него устав из женского Кутеинского монастыря, основанного материю его, Стеткевича, и установить между этими двумя монастырями такое общение, чтобы они во всем помогали один другому. Дворяне воеводства Мстиславского, три брата Филон, Самуил и Мартиниан Москевичи, исполняя волю своего покойного родителя, пожертвовали (24 июня 1641 г.) в имении своем Тупичевщине две волоки земли и разные угодья на имя того же кутеинского игумена Иоиля Труцевича с братиею и предоставили ему устроить при церкви, существовавшей в том имении, мужеский монастырь с школою и держать его всегда в своем ведении: этот Тупичевский монастырь действительно был устроен. Брацлавский земский судья Севастиан Мирский, иждивением которого построен был Богоявленский монастырь в Полоцке, основал еще небольшой мужеский монастырь в имении своем Мирах Брацлавского повета и записал (25 мая 1644 г.) на содержание этого монастыря другое свое имение - Лещиловичи, находившееся в Полоцком воеводстве, с землями, крестьянами и разными угодиями. Все основатели названных нами монастырей повторяли в своих фундушевых записях одно неизменное условие, чтобы монастыри их оставались всегда в православии, или послушании Константинопольскому патриарху, и никогда не переходили в руки униатов. В 1642 г., 14 января православный игумен борисовского Воскресенского монастыря, находившегося на предместье города Борисова, Феодосий Комаренский вместе с большою громадою мещан борисовских предъявили возному Стефану Ратомскому королевскую грамоту и открытый лист от борисовского старосты Адама Козановского и просили, чтобы по этим документам возный ввел отца Феодосия с его иноками во владение тем монастырем и принадлежащими ему восемью пляцами. И возный в тот же день исполнил волю короля и передал монастырь игумену Комаренскому как "наместнику, от велебнаго в Бозе отца Сильвестра Коссова, владыки Могилевскаго, до того монастыря зосланному". Кем был основан этот монастырь, самими ли мещанами Борисова или кем другим, и когда основан, теперь ли или прежде, и не находился ли доселе во владении униатов, из документа не видно.

В Львовской епархии, которою все еще управлял престарелый епископ Иеремия Тиссаровский, хотя и не прекращалась закоренелая ненависть поляков-латинников, а с ними и униатов к православным русским, заметна была также перемена к лучшему. Львовское ставропигиальное братство, стоявшее во главе всех прочих братств епархии, с 1636 г. назначало каждый год двух членов своих заседать в городском магистрате для охранения прав своего народа. В следующем году король Владислав пожаловал братству три грамоты. Одною, от 20 февраля, дозволял православным во Львове совершать свои погребальные процессии открыто, со всеми церковными обрядами и запрещал магистрату навязывать священников в братскую городскую церковь; другою, от 11 марта, освобождал братский госпиталь при Онуфриевском монастыре от всех налогов и повинностей; третьею, от того же числа, освобождал от постоя и других повинностей дом при городской братской церкви, в котором жили инокини и полагалось начало женского монастыря. А в 1639 г., когда братство принесло жалобу королю на притеснения от латинян, он дал львовскому магистрату новый приказ (30 апреля), чтобы никто не дерзал обижать во Львове православных, когда он, король, принял их под свое особое покровительство. Митрополит Петр Могила своею грамотою от 19 февраля 1637 г. благословил Львовское братство, одобрил и утвердил как ставропигиальное со всеми его правами, означенными в патриарших ему грамотах, и в том же году писал прочим братствам края, чтобы они оказывали ставропигиальному подчиненность и уважение. А в 1645 г. благословил своею грамотою (от 3 февраля) и младшее братство, которое образовалось еще в 1633 г. при братском Онуфриевском монастыре, и утвердил, чтобы оно пребывало всегда в подчинении братству старшему, ставропигиальному, и отдавало ему ежегодный отчет. В 1641 г., 1 марта, скончался епископ Иеремия Тиссаровский в селе Злочове Бережанского округа, где и погребен в приходской церкви. Собравшиеся на погребение его духовенство, дворянство, члены братств решились там же сделать выбор нового кандидата на Львовскую кафедру. Избран был шляхтич Андрей Желиборский, человек очень ученый, но имевший от роду только 23 года. Митрополит не признал избрания законным, потому что оно совершилось без его ведома и не на месте епископской кафедры. Новые выборы состоялись 5 апреля в городе Львове, в кафедральной Георгиевской церкви, в присутствии самого митрополита Петра Могилы. Избраны были единогласно два кандидата, шляхтичи - тот же Андрей Желиборский и Даниил Балабан, и положено было представить акт избрания королю и просить его, чтобы он пожаловал свою привилегию одному из избранных и чтобы утвержденный королем принял посвящение во епископа от православного Киевского митрополита. Акт подписали сам митрополит Петр Могила и митрополичий наместник в Короне луцкий братский игумен Леонтий Шитик-Залесский (вероятно, брат Самуила Шитика-Залесского, митрополичьего наместника в великом княжестве Литовском); три настоятеля монастырей - Униевского, Онуфриевского и Троицкого в Рудниках; львовский наместник епископа со всеми клирошанами львовской капитулы; представитель Львовского ставропигиального братства от имени всего братства; множество дворян земли Львовской, Галицкой и Каменца Подольского, числом до 112; несколько наместников Львовского епископа в других городах и местечках: Галиче, Каменце Подольском, Бережане, Рогатине и пр. - каждый с подведомым ему духовенством и всеми церковными братствами и несколько священников также с своими церковными братствами, - наместников подписалось четырнадцать, а братств церковных, очевидно, было множество в епархии. Король пожаловал привилегию шляхтичу Андрею Желиборскому, и он, приняв монашество с именем Арсения, был посвящен во епископа в городе Луцке митрополитом Петром Могилою со епископами: Луцким Афанасием Пузиною, Перемышльским Сильвестром Гулевичем-Воютинским и Мстиславским Сильвестром Коссовым, как свидетельствует выданная ему там (от 17 ноября 1641 г.) ставленая святительская грамота. Новый епископ еще в Луцке дал (16 ноября) Львовскому ставропигиальному братству письменное обязательство, что оставит ставропигию при всех правах и привилегиях, пожалованных ей патриархами и королями. В следующем году, в день святого великомученика Георгия (23 апреля), на храмовой праздник львовской кафедральной церкви, епископ Арсений созывал по обычаю, которого, как видно, держались тогда и в прочих епархиях края, свое епархиальное духовенство на годовой Собор, и по случаю этого Собора какой-то Григорий Бутович, студент Замойской академии, напечатал и поднес епископу приветственное стихотворение под заглавием "Еводия" ("Благовоние"), в котором восхвалял и самого епископа, и его родичей и делал обращение к собравшемуся на Собор духовенству. Между тем притеснения православным во Львовской епархии увеличивались: униатские священники силою нападали на православные церкви, отнимали церкви у православных священников и церковных братств, вовлекали их в обременительные судебные процессы и доводили до крайнего разорения. Ввиду этого епископ Арсений решился лично отправиться в Варшаву, чтобы ходатайствовать пред королем и прочими властями о защите православных, и для успеха дела выпросил себе в ссуду у ставропигиального братства две тысячи злотых.

Луцкая епархия возвращена была от униатов православным, и для нее вскоре после коронации Владислава поставлен был во епископа князь Александр Пузина, принявший в монашестве имя Афанасия. Униатский епископ Почаповский, которому дозволено было занимать Луцкую кафедру и пользоваться ее имениями до его смерти, скончался 5 октября 1636 г. После этого униатская кафедра здесь закрылась, имения ее перешли к православному епископу и униатами в епархии заведовал жидичинский униатский архимандрит, бывший обыкновенно епископом-номинатом. Униаты едва успели удержать за собою до ста церквей с семью монастырями, находившихся в имениях латинских и униатских панов; а все прочие церкви и монастыри обширной Луцкой епархии перешли во власть православных. Православный епископ беспрепятственно каждый год созывал в Луцке свое епархиальное духовенство на Соборы, или Синоды, которые происходили обыкновенно в день святого Иоанна Богослова, 26 сентября, на храмовой праздник луцкой кафедральной церкви, и деяние одного из таких Синодов тогда же было напечатано под заглавием "Синод, ведле звычаю дорочнаго, от его милости в Бозе превелебнаго господина отца Афанасия Пузыны з Козельска, епископа Луцкого и Острозкого, благочестивого, сентеврия 26, року 1638, в церкви кафедралной луцкой, храме св. апостола и евангелиста Иоанна Богослова, с мнозством духовенства православнаго Восточной св. Церкви послушных, хотливе собраннаго, спокойне и набожне отправованный и в том же року в Кремянци выдрукованыи". Братский Крестовоздвиженский монастырь в Луцке не подвергался более нападениям от врагов, и король дозволил в 1655 г. своему дворянину Александру Мозелю построить новую богадельню в Луцке, с тем чтобы она была отдана в ведомство Крестовоздвиженского братства. Да и вообще о каких-либо притеснениях православным по Луцкой епархии в то время известий не сохранилось. В Кременце, другом из главных городов Луцкой епархии, как мы видели, еще в 1633 г. получил начало с дозволения короля православный Богоявленский монастырь, который митрополит Петр Могила благословил и утвердил своею грамотою в 1636 г. и принял в свое непосредственное ведение. Вслед за тем неподалеку от Кременца возник и другой православный мужеский общежительный монастырь. Монастырь этот основала вдова дворянка Ирина Ярмолинская, урожденная Боговитина, в имении своем Загойцах Кременецкого повета при церкви святого Иоанна Милостивого. Она наделила свой монастырь полями, лугами, лесами и разными угодиями и на первый раз сама избрала ему игумена, какого-то отца Антония Руднецкого по указанию митрополита Петра Могилы, на последующее же время предоставила назначать сюда настоятелей Киевскому православному митрополиту. О всем этом она сказала в своей фундушевой записи, данной монастырю 28 августа 1637 г. По множеству ли епархиальных дел или по слабости своего здоровья Луцкий владыка Афанасий Пузина еще в 1639 г. высказал волынскому дворянству, что он желал бы иметь себе коадъютора, и именно в лице отца Иосифа Чаплица, архимандрита милецкого. И дворяне в том же году поручали своим послам исходатайствовать на это дозволение у сейма и короля. Спустя пять лет по настоянию Пузины волынские дворяне вновь наказывали своим послам, отправлявшимся на сейм, всеми мерами стараться, чтобы отцу Иосифу Чаплицу, избранному в коадъютора Луцкого епископа с правом быть его преемником, король пожаловал свою привилегию, и на этот раз, кажется, достигли успеха, потому что Чаплиц действительно сделался преемником Афанасия Лузины после его смерти.

Перемышльская епархия, так же как и Луцкая, возвращена была православным, но под условием, чтобы униатский епископ Афанасий Крупецкий оставался на Перемышльской кафедре и пользовался ее владениями до своей смерти, а православному епископу до того времени назначены были для местопребывания и в управление монастыри Спасский, Онуфриевский и Смольницкий с их имениями. Но здесь, к сожалению, с самого начала дела православных пошли неудачно. Первым кандидатом на эту епископию они избрали еще в 1633 г. какого-то Хлопецкого, и он получил уже привилегию от короля, но скоро скончался. В том же году местная шляхта избрала было другого кандидата, Ивана Романовича Попеля, но и этот скоро скончался. И только в 1636 г. православным удалось избрать такого кандидата, который и получил привилегию от короля и действительно был произведен во епископа Перемышльской епархии. То был один из волынских дворян, Симеон Гулевич-Воютинский, земский писарь луцкий, принявший в монашестве имя Сильвестра. Новый епископ отправился в свою епархию, сопровождаемый королевскими комиссарами, которые должны были передать ему назначенные ему монастыри, и желал поселиться именно в Спасском. Но, узнав, что там находится сам униатский епископ Крупецкий с целию не уступать монастыря схизматику, решился, как это обыкновенно водилось тогда в польских владениях, отнять владение у своего противника силою. И вот 10 июня огромная толпа православных дворян, мещан и поселян числом, если верить униатскому сказанию, до 20000 внезапно напала на Спасский монастырь, разрушила ограду и завладела кельями, житницами и всем хозяйством монастыря. Слуги и знакомые Крупецкого спаслись на укрепленную башню и оттуда защищались около десяти дней, а сам Крупецкий, совершавший тогда литургию, услышав необычайный шум, велел заключить церковные двери и поспешил окончить службу. Но двери были выбиты, и вторгнувшиеся в церковь вместе с Гулевичем бросились на Крупецкого и хотели его застрелить или убить. Гулевич, однако ж, своим криком остановил их; прикрыл Крупецкого архиерейскою мантиею, отвел его в ризницу и запер в ней, а в полночь тайно вывел его оттуда и дал ему возможность безопасно скрыться из монастыря. Несмотря на это, Крупецкий тотчас принес жалобу на Гулевича, обвиняя его в том, что он с своими сообщниками сделал разбойническое нападение на Спасский монастырь, бил его самого, Крупецкого, заушал и заключил в темницу, ранил брата его Януша, иных даже убил, попирал ногами Святые Дары, похитил привилегии монастыря и причинил ему убытков на 700 тысяч. И пиотрковский трибунал, решавший это дело заочно, на основании пристрастного расследования осудил (в 1637 г.) Гулевича и многих его сообщников, в том числе до двухсот дворян, на инфамию - бесчестие. Наказание весьма тяжкое, приравнивавшееся баниции, или изгнанию из края, с лишением всех гражданских прав. И потому волынское дворянство, считавшее Гулевича одним из самых заслуженных своих собратий, скорбя о постигшей его участи, поручало своим послам ходатайствовать на сеймах 1638 и 1639 г. об отмене этого несправедливого судебного приговора и о выдаче Гулевичу из королевской канцелярии "сублевации", т. е. свидетельства об уничтожении этого приговора. О том же ходатайствовал в Варшаве и сам Гулевич. Сначала ходатайство оставалось безуспешным, судя по тому, что после сейма 1640 г. у Гулевича совсем было отобрали монастыри и церковные имения, ему назначенные. Но на следующем сейме, вероятно, он был освобожден от инфамии, так как постановлено было ввести его во владение теми самыми монастырями и имениями. Впрочем, и теперь Крупецкий не хотел уступить, и когда для ввода Гулевича во владение отправились по его поручению наместник его и еще один монах, то Крупецкий приказал схватить их и заключить в темницу. Гулевич снова принужден был (в 1644 г.) овладеть Спасским монастырем силою. Во всей этой прискорбной борьбе двух епископов наиболее виноватым был, очевидно, епископ униатский. Гулевич домогался только того, что ему было определено волею короля и сейма; Крупецкий открыто сопротивлялся этой воле и не хотел отдать Гулевичу того, на что он имел полное право. И если последний употребил насилие, то потому единственно, что другого средства для достижения цели не оставалось и оно постоянно практиковалось тогда в подобных случаях. Упорство и намерение Крупецкого, чтобы в Перемышльской епархии не мог утвердиться православный епископ, тем более были преступны, что преобладающее большинство в этой епархии составляли еще православные, по свидетельству даже униатского тогдашнего писателя. По его словам, Перемышльская епархия была обширнейшею из всех западнорусских епархий; приходских церквей считалось в ней до трех тысяч. И Крупецкий, вступивший на Перемышльскую кафедру тотчас после православного епископа Михаила Копыстенского, хотя епископствовал здесь сряду 43 года, едва успел приобресть для унии до 600 церквей, т. е. одну пятую часть всех церквей епархии, а четыре пятых - 2400 церквей, значит, принадлежали еще православным. Вследствие такого преобладания православных не они терпели притеснения от униатов, а будто бы униаты от них, и более всех сам униатский епископ Афанасий Крупецкий. Несколько раз он был прогоняем с своей кафедры и опять возвращался на оную. Еще чаще, когда он путешествовал по епархии, православные и встречали и провожали его бранью, насмешками, камнями и грязью. Не раз он подвергался тяжким побоям, почти до смерти. Даже в 1640 г. жители Самбора и других мест покушались умертвить его, и он едва спасся от смерти.

Православные, жившие в тех епархиях, которые остались под властию униатских епископов, именно в Пинской, Владимирской и Холмской, были причислены, сколько можно догадываться, к соседней епархии, Луцкой, и отданы в ведение православного епископа Афанасия Пузины, хотя иногда действовал по отношению к ним и сам непосредственно митрополит Петр Могила как экзарх патриарший. Положение этих христиан в разных местах было неодинаковое, но большею частию плачевное. В Пинске они имели две церкви: святого Феодора Тирона, переданную им в 1633 г., и Богоявления, которую соорудили вновь и при ней основали свой монастырь и братство по королевской грамоте 1634 г. Наблюдение за этими церквами и монастырем Петр Могила поручил настоятелю Купятицкого монастыря, находившегося в одной миле от Пинска, Илариону Денисовичу, который потому и назывался игуменом купятицким и пинским. Жители Каменца Литовского, состоявшего во Владимирской епархии, воздвигли в своем городе церковь Воскресения Христова, снабдили ее всеми церковными принадлежностями, наделили грунтами, пляцами, огородами и просили митрополита Петра Могилу, чтобы благословил устроить при той церкви монастырь. Могила грамотою от 8 августа 1637 г. благословил и утвердил устроение этого монастыря, подчинил его Купятицкому монастырю и, ссылаясь на права свои как патриаршего экзарха, имеющего власть над церквами и во всех других епархиях своего округа, а особенно где недостает православного епископа, принял новосоздаваемый Каменецкий монастырь в свое непосредственное ведение. Назначать туда игумена предоставил на будущее время настоятелям Купятицкого монастыря, но на первый раз назначил сам из монашествующих того же монастыря, именно отца Макария Топаревского, мощи которого почивают ныне в переяславском Вознесенском монастыре. Эта грамота митрополита утверждена была и грамотою короля Владислава от 10 ноября 1639 г. В городе Бресте той же Владимирской епархии православным передана была в 1633 г. королевским комиссаром церковь Рождества Пресвятой Богородицы. Чрез несколько времени они пожелали устроить при своей церкви монастырь и восстановить то православное братство, которое существовало некогда в Бресте при соборной Николаевской церкви по грамотам (1591) епископа Мелетия Хрептовича и короля Сигизмунда III. С этою целию они обратились к купятицкому настоятелю Илариону Денисовичу и просили его прислать на игуменство берестейское одного из двух: или отца Макария Топаревского, или отца Афанасия Филиповича. Брошен был жребий, и жребий пал на Филиповича. Это был человек замечательный, особенно по своей пламенной любви к православию и ненависти к унии. По окончании "наук церковнорусских", как сам выражается в своих записках, он служил в разных местах и, между прочим, у гетмана Сапеги, где семь лет был в качестве инспектора какому-то Дмитровичу (известному Лубе), которого поляки выдавали за московского царевича, сына Маринки, потом принял монашеское пострижение (1627) в виленском Свято-Духовском монастыре от Иосифа Бобриковича; проходил послушания в Кутеинском и Межигорском монастырях и состоял наместником Дубойского монастыря Пинской епархии, пока последний не был отобран (1636) у православных литовским канцлером Радзивиллом на иезуитов. Поступив затем наместником же в соседний монастырь Купятицкий, ходил по поручению братии в Москву за милостынею к царю Михаилу Федоровичу и едва возвратился оттуда, как получил новое назначение. В 1640 г. прибыв в Брест, Афанасий прежде всего старался познакомиться с теми документами - привилегиями, по которым существовало некогда там православное Николаевское братство, и в следующем году отправился на сейм, чтобы исходатайствовать привилегию на основание православного братства и монастыря при церкви Рождества Пресвятой Богородицы. Король действительно пожаловал грамоту (13 октября 1641 г.) и утвердил ею за православными и названную церковь, и братство, и монастырь, уже основанные ими, и школу русского и польского языка, и госпиталь. Но канцлер и подканцлер не захотели приложить печать к королевской грамоте, несмотря ни на какие просьбы. Это крайне огорчило Афанасия, и он вновь поехал в Варшаву на сейм 1643 г., чтобы хлопотать о приложении печати. Но, не видя никакого успеха и выведенный из терпения неправдами униатов и латинян против православных, смело в присутствии всего сейма выступил пред лицо короля и, подавая ему копию с чудотворной Купятицкой иконы Богоматери, сказал: "Представляю вашему величеству чудотворный образ для того, чтобы "унея проклятая была сгублена навеки", и если проклятую унию искорените и православную восточную веру успокоите, то поживешь счастливые лета, а если не успокоите православной веры и не уничтожите унии проклятой, тебя постигнет гнев Божий. Выбирай себе что хочешь, пока есть время". Все были поражены такою смелостию, и сами православные духовные власти обвинили Афанасия, объявив, что он действовал только от себя. Он был взят и до окончания сейма содержался в заключении, а по окончании препровожден в Киев на усмотрение митрополита. Митрополит довольно его испытывал, подверг духовной епитимии и потом по ходатайству Брестского православного братства вновь послал на брестское игуменство в надежде, что он впредь будет осторожнее. Но теперь пробудившаяся против Афанасия ненависть врагов не давала ему покоя. Несколько раз иезуитские питомцы и униатские попы делали нападение на его монастырь, преследовали его на улицах и били, запрещая ходить со святынею. А когда однажды он отправил с какими-то вещами своих иноков в Купятицкий монастырь, то в Кобрине униатский архимандрит Облочинский велел схватить их, отнял у них коней и все имущество, отрезал бороду священнику, а диакона совершенно обнажил и прогнал в таком виде. Афанасий в 1644 г. ездил с жалобою в Краков, но едва возвратился оттуда, как взят был в Варшаву и снова заключен в темницу по обвинению в том, что когда-то участвовал в воспитании самозванца - царевича Дмитровича (Лубы). Из темницы, в которой содержался более года, хотя тотчас же показал свою невинность, не раз посылал докладные записки к королю, подробно излагая и повторяя одну и ту же просьбу, чтобы он искоренил проклятую унию и успокоил православие. Король наконец приказал выпустить Афанасия из темницы и отправить в Киев к митрополиту. По смерти Петра Могилы Луцкий епископ Пузина взял Афанасия, как принадлежащего к его епархии, из Киева и снова послал в Брест на игуменство по просьбе тамошнего братства. Но в 1648 г., когда началась казацкая война против Польши, Афанасия внезапно схватили и заключили в брестскую темницу, подозревая, что он посылает казакам порох и воззвания. А так как не нашли возможности обличить его в этом, то вздумали обвинять его за то, что он порицал и проклинал унию. Афанасий не только не согласился взять назад, как требовали, этих порицаний и проклятий, но повторял их с новою силою пред самими своими судиями. Никакие убеждения иезуитов, которые являлись к нему ночью в темницу, никакие пытки, которым они подвергали его, не могли заставить страдальца отречься от православия. В ту же ночь он взят был в воинский обоз, вытерпел новые, огненные пытки от своих врагов, силившихся вырвать у него отречение от православной веры, и вкусил мученическую смерть (5 сентября 1648 г.).

В городе Дрогичине Владимирской епархии православным предоставлены были три церкви: Спасская, Троицкая и Николаевская. Но местный староста Мартин Лешневольский отнял у них эти церкви, выгнал всех трех православных священников из города, лишив их имущества, а мещан православных преследовал разными притеснениями, побоями, тюремным заключением. Король, получив об этом жалобу, не похвалил Лешневольского, заметил ему, что для прекращения разномыслия в вере можно употреблять иные меры, а не такие жестокие, и приказал, чтобы он возвратил православным священникам их церкви и домы, а мещанам все отнятое у них и впредь не только сам не делал им никаких притеснений, но как староста города удерживал от того и всех других (грамота от 15 сентября 1636 г.). В городе Бельске той же епархии, как мы видели, еще в 1633 г. возвращена была православным Богоявленская церковь, при которой восстановили они и свое братство, но скоро за тем она была насильно отнята у них униатами. В марте 1636 г., когда сюда прибыли вновь королевские комиссары, чтобы распределить городские церкви между униатами и неунитами, то нашли здесь только "несколько" униатов, а неунитов "великое множество". Причем священники церквей Воскресенской и Николаевской с своими прихожанами заявили, что они не хотят быть в унии, да и прежде не покорялись униатскому владыке, а прихожане Богоявленской церкви представили грамоты епископа Ипатия Потея, еще православного, патриарха Иеремии и самого короля Владислава IV, утверждавшие за ними эту церковь и при ней братство. Комиссары признали справедливым возвратить православным все три названные церкви и передали их под юрисдикцию Луцкого православного епископа, а униатам, хотя по числу их достаточно было бы и одной, оставили две церкви: Пречистенскую и Троицкую. Луцкий владыка Афанасий Пузина немедленно прислал сюда для заведования церквами своего наместника иеромонаха Паисия Мостицкого. Но едва прошло два месяца, как наместник этот принужден был подать в суд жалобу от лица всех православных в Бельске на городского подстаросту, обоих униатских священников и нескольких мещан за то, что они, пригласив ротмистра Яна Сокола, имевшего у себя от ста до двухсот человек пехоты, напали вооруженною силою сперва на Богоявленскую церковь, потом на Николаевскую и Воскресенскую, овладели ими, отняли их у православных и запечатали своими печатями и при этом бесчестили православных, иных избили, других ранили оружием, а самого отца Паисия взяли под стражу, дергали за бороду, заключили в оковы. Все это подтвердил на суде коронный возный, бывший очевидцем случившегося, вместе с двумя дворянами. Церкви православным были возвращены в Бельске, но притеснения от униатов не прекращались. В 1644 г., 9 января священник Николаевской церкви иеромонах Никодим Федорович принес жалобу на униатского троицкого священника Ивана Малишевского, что он издавна преследует православных, отнимает у них скот, подвергает аресту тела их умерших, нападает на их священников среди улицы и недавно отнял у одного серебряный крест и что на днях, когда приносящий жалобу возвращался от больного со Святыми Дарами домой, Малишевский вместе с другими своевольными людьми заступил ему дорогу на улице, поносил его всякими бесчестными словами, бил, таскал по земле за волосы, давил его коленами, стащил с него епитрахиль и иноческое одеяние, отнял у него потир с лжицею и воздухами, во время побоев пролил на землю из потира непотребленные больным частицы Тела и Крови Христовой и все отнятое взял себе. Справедливость и этой жалобы подтвердил возный с двумя дворянами-свидетелями. Наконец, сам епископ Луцкий Афанасий Пузина принес в мельницкий гродский суд жалобу на Владимирского униатского епископа Иосифа Баковецкого и его сообщников - бельского протопопа Лукиана Боговольского, священника Ивана Малишевского и других. В жалобе говорилось: униаты по наущению Владимирского владыки заключили какой-то тайный договор с некоторыми православными мещанами бельскими, по которому последние, сколько можно догадываться, дали согласие уступить первым свои церкви. И хотя договор заключен был без ведома всех прочих православных жителей бельских и духовенства, равно без согласия православного Луцкого епископа, и как незаконный был уничтожен королевскими комиссарами при передаче ими в 1636 г. православным трех церквей в Бельске, но униаты, ссылаясь на этот договор, тогда же насильственно отняли у православных отданные им церкви и потом в 1644 г. подвергли поруганию православного священника Николаевской церкви отца Никодима вместе с святынею. А недавно, именно 13 марта 1645 г., протопоп Лукиан Боговольский и униатские священники, основываясь на том же договоре, напали с своими сообщниками на церковь святого Николая, отбили у нее замки, изранили ее настоятеля иеромонаха Гедеона и принуждали православных бельских мещан к унии побоями, мучениями, тюремным заключением, отнимали у них имущество, изгоняли их из города с женами и детьми, не исключая даже больных. Спустя месяц бельский староста маршалок Адам Казановский по приказанию короля писал (13 апреля) своему подстаросте, чтобы он немедленно возвратил православным отнятую у них Николаевскую церковь, хотя бы то пришлось сделать в самый день Пасхи, и чтобы православные возвратились все в свои домы и не терпели никаких насилий ни от Владимирского епископа, ни от бельского протопопа и ни от кого-либо другого.

Еще несноснее было положение православных в Холмской епархии. Там униатским епископом был с 1630 г. Мефодий Терлецкий, человек ученый, получивший образование в Венском университете, но злой фанатик вроде Иоасафа Кунцевича. Когда королевские комиссары прибыли в Холм и объявили собравшимся жителям города в присутствии самого епископа, чтобы униаты отделились от неунитов и стали особо, то православные оказались в большинстве. Несмотря на это, Мефодий не соглашался уступить им ни одной церкви в Холме, и когда комиссары заняли силою церковь Успенскую в предместии города и передали ее православным, то епископ поспешил туда с толпою своих священников, шляхты и народа и отнял церковь у неунитов, резко порицая комиссаров. Православные решились соорудить себе новую церковь на купленной ими площади, свезли строительные материалы и приступили к работе: епископ велел забрать весь этот материал к своей соборной церкви, а площадь отдал на странноприимный дом. Православные, естественно, оказали сопротивление, добивались воротить себе отнятое: Мефодий обвинил их как бунтовщиков и своими судебными преследованиями довел до того, что несчастные принуждены были покориться ему и клятвенно отречься от схизмы за себя и за своих потомков. То же повторилось и в других городах и местечках: Красноставе, Парчове, Острове, Тышове, Грубешове, Сокале, Люблине, Буске. Везде комиссары только силою могли отбирать от униатов некоторые церкви и передавали неунитам, и везде епископ также силою отнимал эти церкви у православных. И как только последние, выведенные из терпения, восставали, чтобы возвратить себе отнятое, он преследовал их судом как возмутителей, а суды подвергали их самым тяжким приговорам: одних присуждали к обезглавлению, других - к сечению розгами у позорного столба, третьих - к отсечению рук, к конфискации имуществ и подобное. Несчастные ввиду таких приговоров невольно смирялись, просили прощения у епископа, а он требовал от них отречения от православия и клятвенного обязательства быть униатами и прощал. В Белзе комиссары нашли в 1636 г. только пятнадцать униатов, тогда как православных увидели необозримое множество, и потому присудили последним три церкви: Пятницкую, Николаевскую и Свято-Духовскую, которые и передали под юрисдикцию Луцкого православного епископа Афанасия Пузины; униатам же оставили две церкви: Троицкую и святого Климента. Король, утверждая это решение, прибавил униатам еще третью церковь - Спасскую. Но епископ Терлецкий был недоволен этим и до самой своей смерти вел тяжбу с православными Белза, стараясь отнять у них данные им церкви.

Здесь же скажем еще об одной епархии, находившейся во власти униатов временно, именно о Смоленской и Черниговской. Известно, что по договору 1618 г., заключенному в деревне Деулине близ Троицко-Сергиевой лавры, русские принуждены были уступить Польше Смоленск, Дорогобуж, Рославль, Чернигов, Стародуб, Новгород Северский, Трубчевск и другие города с посадскими людьми и с уездными пашенными крестьянами, кроме гостей и торговых людей, которым отдавалось на волю, кто в которую сторону захочет, а духовенство, воевод, приказных и служилых людей Польша обязывалась выпустить из тех городов в Московское государство со всем их имением. Наместо православного духовенства, которое должно было удалиться, польское правительство прислало сюда духовенство униатское; православные монастыри отданы были настоятелям-униатам; в некоторых городах появились даже латинские монахи - доминикане и иезуиты. Около 1625 г. учреждена здесь униатская архиепископия под названием Смоленской и Черниговской и первым архиепископом в нее назначен архимандрит виленского Троицкого монастыря Лев Кревза, известный своею ученостию и ярою приверженностию к унии. При нем положение православных в епархии было невыносимое, потому что он не позволял им иметь нигде ни одной церкви. Для противодействия ему, разумеется тайного, и для подавания этим православным духовной помощи митрополит Иов Борецкий и переименовал, как мы видели, Перемышльского епископа Исаию Копинского в архиепископа Смоленского и Черниговского. И он, проживая обыкновенно в своих заднепровских монастырях, удобно мог ставить священников и совершать другие святительские действия для православных, живших от него неподалеку, в Северском и Смоленском крае. Вторым униатским архиепископом Смоленским и Черниговским был Андрей Квашнин-Золотой, заслуживший имя "гонителя" православных. До взятия Смоленска поляками в 1613 г. он сам был православным, считался учеником тамошнего православного святителя Сергия и пользовался его особенною любовию. Но когда Смоленск перешел под власть Польши и Сергия не стало, Квашнин-Золотой принял унию и в 1640 г., получая королевскую привилегию на архиепископию, "дал присягу, что ему учинить в Смоленску, и в Дорогобуже, и в Чернигове, и в Стародубе всех людей благочестивыя христианския веры в унии, а старую веру греческаго благочестия искоренить без остатку". Он, так же как и его предместник, не позволял православным иметь ни одной церкви, и, когда некоторые православные дворяне решились построить себе церковь на собственном грунте, архиепископ сжег ее, а самих строителей преследовал судебным порядком. И подобное продолжалось до тех пор, пока Смоленск и прочие города уже во 2-й половине XVII в. не присоединились снова к Московской державе.

Таким образом, униатское духовенство оставалось вполне верным той протестации, какую заявило на сейме 1635 г. Оно добровольно не уступало и не дозволяло православным ни одной церкви; оно силою отстаивало за собою те церкви, которые отдавали им королевские комиссары; оно не отнимало этих церквей назад только там, где не в силах было отнять. Частные жалобы на все такие нарушения сеймовой конституции, раздававшиеся повсюду, мало приносили пользы: местные суды большею частию поддерживали сторону униатов. Оставалось ходатайствовать на сеймах и пред королем: православные так и поступали. Волынское дворянство в каждой своей инструкции послам, отправлявшимся на сеймы (1638 - 1646), повторяло наказ стараться прежде всего о том, чтобы сеймовая конституция 1635 г., утвердившая права православных, дарованная королем Владиславом при его избрании и коронации, была выполняема с точностию; чтобы протестация униатов, заявленная на том же сейме, была уничтожена; чтобы притеснения православным со стороны униатского духовенства, особенно в епархиях Владимирской, Перемышльской, Холмской, были прекращены и православным отданы были церкви в Люблине, Красноставе, Сокале, Бельске и других местах, назначенные комиссарами. С такими же ходатайствами ездило на сеймы и православное духовенство, начиная с самого митрополита. Чего стоили эти поездки и эти ходатайства, можно видеть из письма Могилы к членам Минского братства в 1640 г. Здесь он говорил, между прочим: "Ввиду новых гонений на православную Церковь я приготовился ехать на сейм и готов отдать последнее мое здоровье на услугу вам, если вы меня поддержите. Не безызвестно вам, сколько потрудился я на прежних сеймах для нужд Церкви и как издержался: все сокровища моих предков, господарей, на то пошли и у меня не осталось ничего из золота, и серебра, и драгоценностей отцовских, а монастырские имения все истощены и опустошены во время недавних войн и набегов татарских. Прошу вас сделать складчину и прислать мне помощь в Варшаву; без поддержки от вас я, показавшись в Варшаве, тотчас должен был бы воротиться назад, ничего не достигнув. Обещаю вам приложить всякое старание и докучать послам, чтобы они исходатайствовали всем нам успокоение". И если не теперь, то на сейме 1641 г. усилия православных действительно увенчались немаловажным успехом. Приняв во внимание, с одной стороны, что для не состоящих в унии свобода богослужения утверждена "Статьями", данными королем при его избрании, и теми же "Статьями" и королевскими комиссарами назначены и указаны как униатам, так и неунитам епископства, братства, церкви, а с другой стороны, что эта свобода богослужения нарушена отнятием церквей у православных униатами и спокойствие между ними вновь нарушено начавшимися тяжбами, сейм 1641 г. постановил: во-первых, все судные дела, вновь начавшиеся между униатами и неунитами, духовными и светскими, равно и состоявшиеся уже судебные определения по тем делам, штрафы и секвестры имеют быть рассмотрены на следующем сейме и по расследовании подвергнуться новому решению; во-вторых, на будущее время по всем делам уголовным между униатами и неунитами те и другие должны относиться прямо на сейм, где он будет назначен, а по делам духовным, каковы об отнятии церквей, расследования должны производить местные суды и, не постановляя своего решения, отсылать эти дела в реляционный королевский суд, который и будет решать их окончательно на основании сеймовой конституции 1635 г. Униаты тотчас поняли, что новое постановление сейма направлено против них, что они могут лишиться всего, что доселе отняли у православных при покровительстве местных судов, и что впредь уже нельзя будет так дерзко обижать православных и отнимать у них церкви и монастыри, назначенные им самим правительством. И потому униатский митрополит Антоний Селява, а с ним и несколько латинских бискупов и светских сенаторов внесли в сенате свой протест против этого постановления сейма.

Много потрудился Петр Могила, чтобы улучшить внешнее положение Западнорусской Церкви посреди латинян и униатов, и оно действительно улучшилось по крайней мере в тех епархиях, где православные имели своих архипастырей. Вместе с тем ревностный митрополит старался всеми мерами улучшить и внутреннее состояние вверенной ему Церкви.

Мы видели, что еще прежде в некоторых православных братствах и монастырях Западной России существовала особая должность казнодеев, т. е. проповедников, которые и возвещали слово Божие с церковной кафедры. Такие проповедники были в братствах Виленском, Львовском и явились в новых братствах - Луцком, Кременецком и других, судя по их уставам. При Петре Могиле находим проповедников и в Киеве, в Киево-Печерской лавре и в Киево-братском училищном монастыре. Из печерских проповедников известен Тарасий Земка, хотя от него не сохранилось ни одной проповеди; из братских - ректор училища и настоятель братского монастыря Игнатий Оксенович Старушич. От последнего дошло до нас "Казанье погребовое" (Киев, 1641) на смерть князя Ильи Четвертинского, которое можно назвать и похвальным Словом, так как оратор восхваляет здесь сначала древность рода умершего князя, потом его воинские подвиги, наконец, его христианские добродетели. Кроме того, дошел до нас целый рукописный сборник поучений, произнесенных в Киеве около 1641 г., вероятно кем-либо из братских училищных проповедников, может быть, тем же самым Игнатием Старушичем, так как составитель поучений ссылается не только на славянские и польские, но и на латинские и греческие книги, приводит свидетельства из Скарги, из Барония, из древних церковных писателей Прокопия и Созомена, даже из языческих - Сенеки и Плутарха и показывает свое знакомство не с греческим только, но и с еврейским языком. В сборнике этом содержатся поучения почти на все воскресные и праздничные дни года, а на некоторые дни даже по два и по три поучения. Автор берет темы из дневных чтений, евангельских и апостольских, и раскрывает истины большею частию только с положительной стороны, но по местам касается латинян и униатов. Так, в одном поучении он доказывает, что должно поститься в установленные посты, в среды и пятки, а не в субботы и воскресенья; в другом (на день Пятидесятницы) говорит об исхождении Святого Духа от единого Отца; в третьем припоминает о двух владыках, которые, стараясь сделаться угодными королю и добыть себе места в его сенате, самовольно отправились в Рим к папе, никем не уполномоченные, и от лица всей России в царстве Польском приняли унию, тогда как русским о том и во сне не снилось, и укоряет униатов за то, что они ограбили православные церкви и монастыри и довели их до запустения. Очень естественно, если проповеди православных казнодеев были на первых порах невысокого достоинства - вследствие чего, вероятно, и не издавались в печати - и если эти казнодеи подражали латино-польским казнодеям и пользовались их печатными проповедями, в чем и упрекал православных Мелетий Смотрицкий по отпадении своем в унию. Подражательность была неизбежна: православные училища были заведены по образцу латино-польских и при недавности своего учреждения еще не успели принести вполне зрелых плодов и приготовить самостоятельных ученых и ораторов. При всем том православные были довольны своими казнодеями, хвалились ими, и их проповеди могли приносить свою долю пользы по крайней мере в тех местах, где произносились.

Но таких мест было немного: только в некоторых братствах и монастырях. Во всех приходских церквах, за исключением разве немногих городских, священствовали люди малообразованные, которые не могли составлять собственных поучений к народу, да и сами нуждались в постоянном научении и руководстве. И вот в 1637 г. благословением и повелением митрополита Петра Могилы в Киевской лавре напечатано было "Евангелие учительное", или собрание поучений на все недели и праздники года, святейшего патриарха Константинопольского Каллиста. Это Евангелие, употреблявшееся у нас в славянском переводе издавна, переложено было с греческого и славянского языков на народный западнорусский язык иноками виленского Свято-Духовского братства и напечатано ими в 1616 г. Теперь Петр Могила издал это Евангелие на общепонятном для народа языке вновь и приложил от себя к новому изданию предисловие, в котором, обращаясь к священникам, убеждал их, чтобы они как можно чаще читали это "Учительное Евангелие", и сами поучались из него, и поучали народ истинам веры и спасения.

Позаботился также Петр Могила дать назидательное чтение и для всех вообще православных. По его воле и приказанию составлены и напечатаны были в Киеве две книги о святых угодниках Киево-Печерских. Оба сочинения написаны на польском языке, вероятно, потому, что при составлении их имелись в виду не одни православные края, для которых, впрочем, польский язык был совершенно понятен, но и латиняне и униаты, которые любили хвалиться, что только в их Церкви есть святые и совершаются чудеса, а у православных нет ни того ни другого, и отвергали нетление мощей, покоящихся в Киевских пещерах. Первую книгу под заглавием "Патерик Печерский, или Жития св. отцов Печерских" составил и напечатал в 1635 г. Сильвестр Коссов, бывший до того времени профессором в киево-могилянском училище. При начертании этих житий он пользовался сведениями из славянского Печерского Патерика, существовавшего в рукописях, из древней русской летописи и некоторых других источников и старался, хотя кратко, указать как подвиги, так и чудеса каждого угодника Божия, а по местам присовокуплял к житиям от себя исторические примечания, заимствованные из Барония, Длугоша, Стрыйковского и иных иноземных писателей. Кроме того, Коссов поместил в начале своего Патерика статью о пяти Крещениях Руси, а в конце хронологию православных митрополитов Русских от принятия Русью Крещения до Петра Могилы. Обе статьи помещены с целию показать как православным, так и униатам с латинянами, что вопреки мнению последних русские приняли святую веру с православного Востока, а не от папы и Русские митрополиты всегда находились в подчинении Константинопольскому патриарху. Другая книга по благословению Могилы составлена монахом Киево-Печерского монастыря Афанасием Кальнофойским под заглавием "Тератургима, или Чудеса, совершившиеся как в самом Печерском монастыре, так и в обеих его пещерах" и напечатана в 1638 г. Достойно замечания, что книга эта, как выражается сам автор в посвящении ее князю Илье Святополку-Четвертинскому, "поступила в станок типографского художества после доброго полирования в могилянском атенее", т. е. после того уже, как была процензирована и тщательно исправлена в могилянском коллегиуме. В ней изложено много любопытных исторических и топографических сведений о лавре и ее пещерах и описано до 64 чудес за последние 44 года (1594 - 1638) с подробным указанием обстоятельств каждого чуда. Таким образом "Тератургима" Кальнофойского была как бы продолжением и дополнением Патерика Сильвестра Коссова. Можно упомянуть здесь еще о двух книгах такого же рода, изданных тогда для назидательного чтения. Разумеем а) Описание чудес от Купятицкой иконы Божией Матери, составленное на польском языке игуменом Купятицкого монастыря Иларионом Денисовичем и первоначально напечатанное Афанасием Кальнофойским в его "Тератургиме", и вслед за тем умноженное и вновь отдельно напечатанное в том же 1638 г. самим автором в той же типографии, и б) Сказание о житии преподобных Варлаама и Иоасафа, употреблявшееся у нас прежде в славянском переводе, а теперь переложенное с греческого и славянского языков на народное литовско-русское наречие иноками Кутеинского монастыря и напечатанное (1637) в их типографии.

Печатание церковных книг продолжалось при Петре Могиле во всех западнорусских типографиях. Во Львове действовали три типографии: типография ставропигиального братства, типография Михаила Слезки, который сначала работал в братской типографии, а потом по королевской грамоте (от 30 декабря 1638 г.) и по грамоте митрополита Петра Могилы (от 19 июля 1639 г.) завел свою типографию и с которым братство вело из-за этого весьма жаркую тяжбу, окончившуюся, впрочем, примирением, и третья типография нового Львовского епископа Арсения Желиборского, который вскоре после своего посвящения (1641) открыл ее при своей кафедральной церкви святого Георгия. Во всех этих львовских типографиях напечатано тогда до 25 церковных книг. Иноки виленского Свято-Духова монастыря трудились разом в двух своих типографиях - в Вильне и Евье - и напечатали до 15 книг. В Киеве была теперь только одна - Киево-Печерская типография, и в ней напечатано до 12 книг. В Кутеинском монастыре, где с 1630 г. действовала типография Спиридона Соболя, перенесенная сюда из Киева, а потом основана собственная типография, напечатано шесть книг. В Буйничах, имении основателя Кутеинского монастыря пана Богдана Стеткевича, подкомория Мстиславского, куда около 1635 г. перенесена была типография Соболя, напечатана одна книга. В Могилеве, куда из Буйнич перенесена была в 1637 г. та же типография Соболя, напечатаны две книги. В Луцке, в типографии Луцкого братского монастыря, напечатана одна книга. Петр Могила обращал строгое внимание на печатание церковных книг. В лаврской типографии все книги печатались только его "благословением и повелением"; при некоторых он помещал от своего лица предисловие к читателям или посвящение книги кому-либо из знатных особ, а две книги. Триодь цветная и Служебник, изданы даже его "благословением и исправлением", или "тщанием", т. е. были предварительно им самим исправлены. Триодь цветная была им "от греческаго изследована" и издана еще в 1631 г., когда он был киево-печерским архимандритом, а впоследствии (1642) "за его благословением и повелением" была напечатана вновь в этом исправленном виде Михаилом Слезкою. Служебник был дважды издан самим Могилою в 1629 г., когда по исправлении книги Могила представлял ее, как мы видели, на рассмотрение Собора архипастырей, и в 1639 г., когда вновь пересмотрел ее и сличил "с текстом правдиваго грецкаго и старожитных (западно-) русских и московских Служебников". В этом издании своего Служебника Могила сделал дополнения: поместил в конце вновь составленные ектении и молитвы на 27 различных случаев применительно к обстоятельствам своей Церкви (как-то: об обращении заблудших от истины, об искоренении ересей и схизм, о разграбляющих церковные имения и озлобляющих служителей церковных и подобное), с тем чтобы, когда понадобится, эти ектени и молитвы присовокуплялись к ектениям, начальной и сугубой, и молитвам во время совершения литургии. Требовал также Могила, чтобы и в других типографиях церковные книги печатались только с его дозволения и благословения, для чего учредил в Киеве что-то вроде цензурного комитета из пресвитеров. И это исполнялось, например, в львовских типографиях, но не всегда. Потому он счел нужным в 1637 г. напомнить Львовскому братству: "Мы требуем, чтобы братия без нашего архиерейского благословения не осмеливались печатать никаких книг в Львовской братской типографии под опасением нашего неблагословения". Когда же и после этого нашлись во Львове люди, которые дерзнули издавать без ведома, дозволения и благословения митрополита церковные книги, наполненные погрешностями, и издали таким образом именно Служебник, то Могила, как сам свидетельствует в предисловии к своему Служебнику 1639 г., разослал грамоты к своей пастве, в которых изрекал "неблагословение" на всех, кто осмелился бы покупать Служебники львовского издания и совершать по ним литургию. Подчинялись ли требованиям Могилы о цензуре издатели книг в прочих типографиях - Виленской, Евейской, Кутеинской и др., неизвестно; но на книгах, вышедших тогда из этих типографий, ни на одной не помечено в заглавии, что она напечатана за благословением митрополита Петра Могилы. Должно, впрочем, сказать, что не в киевской только, а и в других типографиях книги издавались иногда после сличения их с греческим текстом и исправления. Так изданы были Октоих (1639) и Анфологион (1643) братнею Львовского братства. Полуустав (1637) и Диоптра (1642) иноками виленского Свято-Духова монастыря.

Прилагая свои усилия к тому, чтобы церковно-богослужебные книги издавались для православных без погрешностей и в возможно исправленном виде, Петр Могила пожелал дать православным и такую книгу, из которой они могли бы узнать подробно, как учит их Церковь об истинах веры и нравственности и чем отличается ее учение от учения других христианских Церквей и обществ. Доселе православные на Востоке и в России пользовались для этого древними исповеданиями и изложениями веры, направленными против древних ересей, а вместе и теми вероизложениями, которые написаны были по отпадении Римской Церкви от православной кафолической и направлены против латинских заблуждений. Но с XVI в., когда на Западе появилась Реформация, вскоре разделившаяся на секты, когда последователи ее, или протестанты, начали жаркие споры и с латинянами, и между собою, и с православными, проникая в разные страны мира, когда возникли новые догматические вопросы и заблуждения и как протестанты, так и латиняне признали нужным составить подробные изложения своего учения с его отличительными чертами, т. е. Катехизисы, прежние изложения веры православных оказывались уже недостаточными: в них нельзя было находить прямых ответов на новые вопросы и против новых заблуждений. И неудивительно, если, как мы видели в своем месте, Стефан Зизаний и другие западнорусские писатели по некоторым вопросам, не имея положительного руководства своей Церкви, ошибались и разногласили между собою, а латиняне и униаты укоряли православных, что они не в состоянии дать отчета в своих верованиях и уклоняются в разные протестантские заблуждения и ереси. Все это заставляло православных чувствовать нужду в таком же подробном изложении своей веры, какое имели уже у себя их противники - латиняне и протестанты. Смотрицкий вызвался было удовлетворить этой нужде, но вместо православного составил Катехизис латинский, рассчитывая через него увлекать неопытных из православия в унию, которою сам увлекся, а кроме того, старался распространить молву, что на Востоке, куда он путешествовал, православие совсем искажено, что сам патриарх Цареградский Кирилл Лукарис впал в ересь кальвинскую, позволяет проповедовать ее в своих церквах и даже написал совершенно кальвинский Катехизис. К сожалению, в 1629 г., как бы в подтверждение слов Смотрицкого, издано было в Женеве врагами Кирилла Лукариса под его именем "Восточное исповедание православной веры" на латинском языке, содержащее в себе 18 глав и, кроме того, четыре вопроса с четырьмя на них ответами, действительно не православное, а кальвинское. Православные смутились. Предстоятели Западнорусской Церкви отправляли в следующем году своих послов к Иерусалимскому патриарху Феофану, находившемуся тогда в Яссах, спросить его, точно ли изданное под именем Лукариса "Исповедание" принадлежит ему, и хотя Феофан успокоил их своим отрицательным ответом, назвав "Исповедание" то подложным, но успокоил ненадолго. В начале 1632 г. оно явилось под именем Кирилла Лукариса в самом Константинополе, а в 1633 г. вторично издано в Женеве и уже на греческом языке. Православные не переставали смущаться и волноваться, слыша от врагов постоянные укоры в кальвинизме. Новый Цареградский патриарх Кирилл Веррийский, преемник и враг Лукариса, хотя осудил соборне (в 1638 г.) изданное под именем Лукариса "Исповедание веры", но осудил вместе и самого Лукариса как еретика, что еще более смутило и огорчило православных. Наконец, преемник Кирилла Веррийского патриарх Парфений в мае 1640 г. вновь рассмотрел на Соборе то же самое "Исповедание", и отцы Собора нашли, что все 18 глав "Исповедания", кроме седьмой, равно и приложенные к ним четыре вопроса с ответами, исполнены кальвинского еретичества, указали кратко ересь в каждой главе и определением своим отвергли все эти главы и вопросы с ответами как не православные, а кальвинские, объявили составителя их, не называя его по имени, чуждым православной веры и обольстителем, а всех, кто стал бы держаться учения, изложенного в этих главах, и называть его православным, отлучили от Церкви. Все это изложено в соборной грамоте, под которою подписались не только патриарх с присутствовавшими на Соборе греческими иерархами и другими лицами, но и митрополит Молдо-Влахийский Варлаам с своими епископами и митрополит Киевский Петр Могила с своими и которая в декабре 1641 г. на греческом языке издана была молдавским господарем в Яссах и вскоре за тем переведена по приказанию Петра Могилы на польский язык и издана в Киеве и на двух языках, греческом и латинском, напечатана в Париже. Но недостаточно было только осудить пред лицом всего христианского мира и отвергнуть ложное "Исповедание веры", выдававшееся за исповедание Восточной православной Церкви, а необходимо было еще дать православным и указать самим иноверцам истинное ее исповедание, подробно изложенное, из которого как те, так и другие могли бы с точностию знать, чему же и как она учит. Такое-то православное исповедание веры святой кафолической Восточной Церкви и решился начертать Киевский архипастырь Петр Могила. Когда он приступил к этому делу и сколько времени продолжалось оно, неизвестно, но только к 1640 г. Катехизис был уже готов и Петр Могила счел необходимым подвергнуть его рассмотрению Собора.

Соборы епархиальные были обыкновенны в Киевской митрополии. Каждый епископ однажды в год созывал духовенство своей епархии для рассуждений об ее нуждах. Мы видели такие Соборы в епархиях Могилевской, Луцкой и Львовской. Созывал у себя в Киеве епархиальные Соборы и Петр Могила. Но теперь он пожелал созвать в Киеве Собор из представителей всей своей митрополии. В своей пригласительной грамоте (от 24 июня 1640 г.), которую разослал Могила ко всему духовенству и братствам, он довольно подробно объяснил, почему и для чего созывался этот Собор. "Немало прошло времени, писал архипастырь, - как вся православная Церковь Русская, будучи подвержена сильному гонению от отступников, поставлена в невозможность отдалить от себя хищных волков, чтобы православные и послушные сыны Восточной Церкви не имели никакого с ними обращения по делам веры. Оттого многие православные, одни по неведению, другие от частого присутствия при их поучениях и богослужении, чрезвычайно исказили себя, так что трудно распознать, подлинно ли они православные или только по имени, а иные, не только светские, но и духовные, совсем отставши от православия (о, сжалься над сим, Боже!), пристали к разным богомерзким сектам. Оттого сан духовный и монашеский пришел в нестроение и настоятели, предавшись нерадению, не только не заботятся нимало о порядке, но и во всем далеко отдалились от древних отцов. Таким же образом и в братствах, отвергши ревность своих предков и поправши нравы, каждый хочет своего и делает по-своему. Словом, вся наша Церковь Русская - не в догматах веры (которые содержатся нерушимо), но в обычаях, относящихся к молитве и благочестивой жизни, весьма повреждена. Взирая на это смущенным оком и с скорбным сердцем, мы всегда заботились, как бы то могло быть исправлено и доведено до обычаев древних предков наших, при которых благочестие воссияло. Особенно же со времени архиерейства нашего, чрез которое всемогущий Бог поставил нас первенствующим пастырем в Церкви Русской, нет для нас ничего милее, как видеть в наших духовных овцах при вере православной и пламенное усердие к молитве, и жизнь христианскую. А этого, по нашему разумению, не иначе достигнуть можно как только чрез Собор, на который прибывши, как наши сослужители архиереи, так и другие честные духовные отцы, достаточно просвещенные в догматах веры и испытанные в благочестивой жизни, усердно, с призванием Духа Святого, совещались бы и приложили труд и старание о том, чтобы вся Церковь наша Русская во всем вышесказанном могла быть достойно исправлена и доведена до своего древнего благолепия. Об этом многократно и сам я, и многие из светских и духовных с нами имели рассуждение и искренно желали, чтобы мы, когда-нибудь взаимно снесшись между собою, посовещались и изыскали удобнейший способ к сохранению благочестия и исправлению поврежденных обычаев, к просвещению духовному и ко всякому церковному благоустройству. Но душевный враг, завистник добра, во все время полагал тому препятствия, о чем хорошо известно всем вашим милостям. Теперь же, когда наступило великое гонение, по желанию многих, как духовных, так и светских, лиц, а более побуждаясь нашею совестию, которая такого беспорядка долее терпеть нам не позволяет, также и для потребности весьма важной мы, следуя давнему обычаю Церкви Российской, назначили Собор в богоспасаемом городе Киеве, при нашей кафедральной церкви св. Софии, на день Рождества Пресв. Богородицы в нынешнем 1640 г. На этот Собор мы зовем именем Господним и просим как вашу честь духовных, преимущество имеющих и к совещанию духовному способных, так и их милостей светских братий, ревнующих о благочестии и сведущих в правилах церковных. А непослушным напоминаем: пусть бы они, вняв нашему пастырскому голосу и в назначенное место своевременно прибывши, порадели прежде всего о том, чтобы согласие веры православной все одинаково разумели и сохраняли; потом, чтобы сан духовный оставался в своем порядке, а братства светские, пребывая неколебимо при своих правах и вольностях и во святом благочестии и ведая одни о нуждах и преследовании других, служили взаимно друг другу советом и помощию.

Притом настоятельно от вас, духовных и светских, требуем, чтобы, если окажется что нужным какому братству, вы благоволили бы изъяснить то в инструкции своим уполномоченным послам для постановления и определения соборного. И если милости ваши, все это от нас, пастыря своего, признательно принявши, охотно пришлете с теми пунктами к назначенному времени, то мы по милости Божией имеем неколебимую надежду, что православная Церковь Русская чрез сей Собор достигнет прежнего своего благолепия и желанного устройства, а благочестие среди страданий получит тогда облегчение и помощь. Пространнее об этом будет изложено нами прибывшим на Собор, а ныне вашим милостям - наши молитвы и архиерейское благословение". Собор, на который приглашал Киевский архипастырь, действительно состоялся. О составе этого Собора находим следующее краткое известие у одного почти современного писателя, бывшего воспитанником, а потом наставником киево-могилянского коллегиума: "В 1640 г. преосвященный митрополит Киевский, Галицкий и всея России святой памяти Петр Могила собрал в Киеве Синод, на котором находились послы от всех православных епископов русских: от Афанасия Пузины Луцкого, от Сильвестра Гулевича Перемышльского, от Арсения Желиборского Львовского, от Сильвестра Коссова Мстиславского, также из разных монастырей и городов, русских и литовских, мудрые посланцы, а в числе их и мудрые отцы киевские. На том Синоде маршалком (распорядителем) был Самуил Шицик, ученый архимандрит слуцкий. Делопроизводителями же (в подлиннике: писарями) были отцы великой учености: Иосиф Кононович, ректор киевский, впоследствии епископ Мстиславский, и Иннокентий Гизель, ректор гойский, ныне архимандрит киево-печерский". А кроме того, сохранилось современное описание самых заседаний Собора, хотя не в подлинном тексте, но в польском переводе Кассиана Саковича и с его злобными примечаниями, предисловием и заключением. Воспользуемся этим в высшей степени любопытным описанием.

Собор начался, как было назначено, 8 сентября в Киево-Софийской церкви и продолжался десять дней. В первый день, по окончании литургии среди церкви поставлены были седалища. Митрополит занял место с правой стороны. За ним сели то на левой, то на правой стороне послы от всех русских епископов (которые почему-то сами лично не прибыли), и именно: Исаакий Борискович, бывший епископ Луцкий, сел на месте Афанасия Пузины, епископа Луцкого; Авраамий, бывший епископ Пинский, - на месте Арсения Желиборского, епископа Львовского; отец Панкратий Гридич - на месте Сильвестра Гулевича, епископа Перемышльского; отец Софроний Чижевский - на месте Сильвестра Коссова, епископа Мстиславского. Подле послов сели у правого клироса отец Исаия Трофимович Козловский, игумен киево-николаевский, а у левого слуцкий архимандрит Самуил Шицик, а за ними обычным порядком расположились игумены, протопопы и попы. Митрополит произнес длинную речь о надлежащем приготовлении себя к Собору, а владыки выразили митрополиту благодарность за его пастырскую заботливость. Затем избрали маршалком Собора архимандрита Самуила Шицика, который, заняв свое место, предложил всему собранию держать себя трезвенно и помнить часы, назначенные для соборных заседаний.

На второй день, 9 сентября, после ранней литургии отец Оксенович, ректор киевских школ, говорил проповедь, в которой обозрел все Соборы разных веков, при ком и для чего они созывались и что на них было постановлено, и указал на настоятельную потребность Собора, состоявшегося теперь. Потом маршалок объявил, что обстоятельнее о причине этого Собора имеет сказать отец Исаия, игумен никольский, и пригласил внимательно его послушать. Речь Исаии была следующая: "Святой, избранный, богоносный Собор! В Церкви нашей Русской употребляются славянские книги, которые не многие русские священники понимают, что видя, противники и еретики понапечатали книг на польском языке, легком для понимания, и ложно выдали их за православные церковные, между тем как в них много еретических заблуждений. Кто доставал такие книги и читал их, тот и сам по ним верил, и других научал верить, вследствие чего многие христиане отпали от нашей веры в различные ереси и ныне утесняют, насилуют и смущают Церковь. Ввиду этого о. митрополит, желая успокоить ее и привести к первоначальной правоте, написал Катехизис с великою осторожностию и тщательным исследованием церковных писаний и статьи этого Катехизиса вносит и полагает пред вами, преосвященный Собор! Первая статья о Символе веры, чтобы все православные одинаково верили и исповедовали". Тотчас за речью началось на Соборе чтение Катехизиса, а потом слушали объяснения послов, прибывших на Собор, до самого вечера.

На третий день, 10 сентября, собирались дважды: рано утром и после обеда. В раннем заседании сначала слушали каноны, как крестить, как совершать Святейшую Жертву, какие употреблять сосуды - серебряные, оловянные, а не иные, и о том, чтобы при венчании быть осторожнее. Потом обратились к чтению Катехизиса: о душах праведных, что они хотя находятся на небе, в руце Божией и в блаженстве, но еще неполном, и о частном суде для каждого тотчас по смерти. Тогда же запрещено нюхание табаку. В послеобеденном заседании читались правила: неученого в попы не посвящать; попу, не знающему правил, не исповедовать, а двоеженца-попа не допускать к совершению церковных служб под страхом вечного осуждения. Затем митрополит внес жалобу на львовское Успенское братство, печатавшее, несмотря на его запрещение, книги: Евангелия, Служебники и пр., и заказал под клятвою, чтобы никто не смел покупать тех книг.

На четвертый день, 11 сентября, в утреннее заседание был разговор с отцом Исаакием касательно душ праведных, где они находятся. Отец Исаакий доказывал, что они в раю земном, а митрополит - что на небе. После долгого спора решили послать апелляцию о том Константинопольскому патриарху. Потом была речь о душе человеческой, откуда она дается - от родителей ли, или творится Богом. Решили: человек зачинается от матернего плода без души, как и Адам создан был Богом без души, и потом уже Бог вложил в него бессмертный дух, а после того, как даст Бог человеку душу, она живет в сердце и голове. Затем рассуждали о душах грешных, где они находятся по смерти, и решили: души грешных задерживаются до последнего суда на воздухе в чистилище, ибо, говорят, душа грешила вместе с телом, с ним должна терпеть и муку. Наконец, постановили, чтобы жидовка у христианки и христианка у жидовки детей при рождении не принимали. В послеобеденном заседании избрали четырех депутатов в консисторию для слушания дел о неурядицах и ссорах между попами, причем суд и вызовы на суд должны происходить бесплатно и только после суда виновный обязан платить пошлину. Потом читались правила о крещении и доложено, что в крайней нужде может крестить и баба, а как крестить, бабы должны поучиться у попов. Говорили еще об елее, которым помазуют на всенощной, что остаток его должен быть съеден, а не сохраняем, как случалось прежде, для других всенощных; об елее, употребляемом при елеосвящении, что остаток его должен быть сожжен, и о том, сколько должно быть попов для совершения этого таинства; об исповеди и разрешении больных и преступников, как разрешать их; как по правилам проводить нарочитые и обыкновенные праздники. Постановили: крестный ход кругом церкви должен совершаться навспять, т. е. против солнца, как и в алтаре; в процессиях на похоронах попы должны идти пред телом, а не за телом.

На пятый день, 12 сентября, в утреннем собрании читали Катехизис, начиная от слов: во "едину, святую, соборную и апостольскую Церковь", и что значит: "в Церковь", и далее о седми церковных таинствах, причем была речь о форме таинств, особенно же о форме Евхаристии - вследствие вопроса отца Панкратия: в какое время и чрез какие слова совершается таинство Евхаристии. После долгого спора решили обратиться к патриарху. После обеда читали правила, чтобы русские кухарки жидам не служили и чтобы Русь не покупала мяса у жидов, которые, обрезав и осквернив его, продают христианам.

На шестой день, 14 сентября (13-го числа, которое случилось в воскресенье, соборных заседаний не было), митрополит совершил со всем духовенством заупокойную литургию о валашских господарях и о своих родственниках. А после обеда читали Катехизис, начавши от слов: "чаю воскресения мертвых", и, окончив первую часть, прочли и всю следующую часть об "Отче наш" и о девяти блаженствах. Затем читаны были права Киевского братства и митрополит обратился к Собору с просьбою, чтобы он позаботился на вечные времена о киевских школах, так как все это, говорил он, устроено с великими издержками и тяжкими трудами, причем митрополит напомнил, чтобы ректор киевских школ служил с палицею.

На седьмой день, 15 сентября, утром окончено было чтение Катехизиса: в частности, читали о вере, любви и надежде, потом об установленных и частных постах, о воскресных днях и праздниках, в которые если кто не будет своих слуг или крестьян освобождать от работ, то за это мирян отлучать от Церкви, а священников лишать священства и даже проклинать. После обеда допрашивали, все ли согласны, особенно из знатных послов-игуменов, на следующие три вещи: 1) на определение 24 пресвитеров в священнический суд, чтобы они судили, как капитула; 2) чтобы отца Исаию, игумена никольского, признать доктором богословия и 3) чтобы ректор киевских школ служил с палицею.

На осмый день, 16 сентября, утром окончено чтение правил, в которых нашли, чтобы на литургии Златоуста и святого Василия не падали ниц во время переноса Святых Даров, как пред святейшим таинством, а только на "Вонмем, Святая Святым" и на "Со страхом Божиим", т. е. при возношении Святых Даров. Снова подтверждено было: монахам и монахиням в кумовство между собою не вступать; иноверца нельзя приглашать в восприемники, а только русский у русского должен быть кумом при крещении. Рассуждали о елеосвящении и постановили: для одного дважды или трижды в день не освящать елея и не один поп должен освящать тот елей, а должны семь попов, если же семи не найдется, то по крайней мере три; одного и того же дважды не святить, а для каждого раза другой. Касательно браков и свадьб положили: непременно расспрашивать, нет ли у жениха жены или у невесты мужа, хотя бы в чужой стране; в таком случае другой не брать и за другого не выходить. После обеда читано постановление, которым отцу игумену никольскому предоставлялось быть пресвитером и ревизором над протопопами. Протопопы же обязывались понедельно служить у святой Софии, а чтобы более привлечь их к тому, им назначили за то по 15 грошей. Была речь и о том, что назначить послам, отправляемым в Царьград и что патриарху, чтобы он просмотрел те артикулы и подтвердил, что признает нужным.

На девятый день, 17 сентября, Собор рассуждал и постановил: чернецы, по уставу святого Василия, должны иметь в монастырях общежитие, а если того нельзя вполне достигнуть, то по крайности трапеза у них должна быть общая. Если чернец простой не будет оказывать послушания старшему, то не давать ему пищи и исключить из монастыря. Венчать, крестить, кумиться чернецам не дозволяется. Старшие в монастыре носят одежду из иноземного сукна не дороже четырех злотых, а другие - кожух и сермягу. Шелкового пояса никому не носить, а если у кого найдется такой, то отобрать в пользу монастыря. Братства для сохранения благочестия имеют быть независимыми от епископов. На будущее время в монахи не постригать не бывших на послушании в Никольском монастыре.

На десятый день, 18 сентября, дочитаны каноны и постановлено: монастырей, ни больших, ни малых, не основывать без благословения епископов и без привилегий. В котором монастыре не будет восьми человек братии, а по крайности - шести с послушниками, там игумена не звать игуменом, а только старцем, и то под началом другого, большего, монастыря. К черницам, кроме духовника, никто не должен ходить. Чернецы и черницы да не дерзают проживать по селениям и городам, но только в монастырях, и черницы под началом какой-либо известной старицы. Когда умрет брат в каком-либо монастыре, тогда братия обязаны по христианскому долгу отслужить по душе умершего три литургии под страхом проклятия. В заключение рассуждали, с чем отправить послов в Царьград к патриарху и что послать патриарху за труд, дабы по крайности не с пустыми руками к нему явиться.

Нельзя не пожалеть, что не дошли до нас самые акты Киевского Собора с подробным изложением происходивших на нем рассуждений и постановленных им решений. Но и краткое описание Собора, нами представленное и содержащее лишь перечень его занятий, достаточно показывает, как важны были эти занятия. Собор, очевидно, стремился к тому, чтобы исправить по возможности все беспорядки, вкравшиеся в Западнорусскую Церковь, и довести ее до прежнего благолепия - для чего и был созван Могилою, - и потому коснулся всех сторон ее жизни: и учения веры, и богослужения, и управления, в частности дал правила относительно таинств и обрядов, относительно белого духовенства, монастырей, братств и пр. Но самым первым и главнейшим предметом соборных занятий было рассмотрение Катехизиса: на этот предмет, как бы на единственный, указал в своей вступительной речи отец Исаия Козловский; этому предмету Собор преимущественно посвятил шесть дней из десяти, в которые происходили его заседания. Материалы для соборных рассуждений и решений большею частию были подготовлены заблаговременно, почему в описании Собора и повторяется так часто: "Читали, слушали, продолжали чтение..." Кем подготовлены? Вероятно, не самим Могилою, а кем-либо из киевской ученой братии по его поручению: так, по свидетельству современника Федора Скуминовича, бывшего прежде православным игуменом, ректором училищ и членом митрополитанской консистории и уклонившегося тогда в унию, монастырский устав, или правила для монахов, читанные на Киевском Соборе 1640 г., написаны были по поручению Могилы отцом Исаиею Козловским. Что же касается, в частности, вопроса об авторе Катехизиса, читанного на Соборе, то для решения этого вопроса есть в описании Собора два указания. На второй день соборных заседаний, прежде нежели началось чтение Катехизиса, отец Исаия выразился в своей речи, что митрополит Петр Могила, желая успокоить Церковь и привести ее к первоначальной правоте, написал Катехизис, который и полагает пред Собором, хотя выражение "написал (spisawszy)" и не определяет с точностию, сам ли написал или поручал написать. А на седьмой день соборных заседаний, когда чтение Катехизиса совершенно окончилось, предложен был Собору вопрос: все ли согласны признать отца Исаию доктором богословия? За что ж это и почему именно теперь, по рассмотрении Катехизиса, вздумали почтить отца Исаию таким высоким достоинством? Не потому ли, что он-то и был настоящим составителем Катехизиса, о чем могли знать все присутствовавшие на Соборе? По крайней мере странным было бы спрашивать Собор о признании отца Исаии доктором богословия, если бы при этом не имелось в виду и не указывалось какое-либо богословское его сочинение. А такого сочинения у Исаии, если не ему принадлежит Катехизис, вовсе не было. Исаию уважали за его богословские познания, и Сильвестр Коссов еще в 1635 г. называл его в предисловии к своему Патерику доктором богословия, но потому-то, что Исаия считался между своими лучшим знатоком богословия. Могила и мог поручить ему составление Катехизиса. А так как Катехизис под заглавием "Православное исповедание кафолической и апостольской Церкви Восточной" составлен по поручению Могилы и, может быть, даже при его руководственном участии, так как Катехизис внесен был на Киевский Собор от имени митрополита Петра Могилы и потом послан был, как сейчас увидим, в Царьград, на Ясский Собор и на рассмотрение всех Восточных патриархов от имени того же митрополита Петра Могилы, то неудивительно, что под его именем Катехизис этот и сделался известным, и издавался впоследствии как на Востоке, так и в России.

Константинопольский патриарх Парфений, к которому прислан был от Киевского митрополита вновь составленный Катехизис, понимая особенное значение его не для Киевской только, но и для всей Восточной Церкви, рассудил, чтобы он был рассмотрен еще на другом Соборе, составлявшемся тогда в Яссах. Собор этот составлялся по желанию молдавского господаря Василия Лупулы, который, ревнуя о православии, писал и в Царьград, и в Киев и просил прислать в столицу Молдавии достойных представителей Церкви Греческой и Русской, чтобы они вновь рассмотрели и опровергли кальвинское "Исповедание веры", приписываемое Кириллу Лукарису, не престававшее смущать православных. Тогда от лица Константинопольского патриарха и Синода присланы были в Яссы с званием патриарших экзархов Порфирий - бывший митрополит Никейский и Мелетий Сириг, иеромонах и великий проповедник, славившийся на Востоке своею ученостию и твердостию в православии, а от лица Киевской Церкви - три более других известные по своему просвещению лица: Исаия Трофимович, игумен никольский, Иосиф Кононович, ректор киево-могилянского коллегиума, игумен богоявленский, и Игнатий Оксенович, проповедник. Прибывшие на Собор занялись подробным опровержением кальвинских заблуждений названного выше "Исповедания", может быть, тем самым, которое написано было Мелетием Сиригом по желанию молдавского господаря Василия Лупулы с благословения Цареградского патриарха Парфения и издано уже впоследствии. Тогда же Лупула напечатал в своей господарской типографии соборную грамоту 1640 г. - о чем мы уже упоминали, направленную против того же "Исповедания" и подписанную не только греческими, но и молдавскими и малорусскими иерархами, за что и получил от послов, присутствовавших на Соборе, хвалебную и благодарственную грамоту. После того послы эти внимательно пересмотрели всю книгу Катехизиса, присланного от Киевского митрополита Петра Могилы и, как говорит Иерусалимский патриарх Нектарий, "по многих востязаниих и толкованиих Писаний Священных к концу благому приведоша, восчистивше тую от чуждыя мысли всякия и новшеств", причем исправителем книги по указанию Собора был Мелетий Сириг. Исправленная книга Катехизиса представлена была Константинопольскому патриарху Парфению, а также и прочим патриархам Александрийскому Иоанникию, Антиохийскому Макарию и Иерусалимскому Паисию, и все они с Собором епископов и константинопольского клира нашли ее содержащею истинные и правые догматы кафолической веры, признали православным исповеданием не одних россов, но и всех греков и утвердили своими подписями 11 мая 1643 г. Желание Петра Могилы исполнилось. Церковь православная имела наконец книгу, на которую могла указывать всем, как на свою символическую книгу. Оставалось только издать ее в свет. К сожалению, на патриаршем престоле в Константинополе последовала перемена. Спустя около трех с половиною месяцев патриарх Парфений Старый был низвержен (31 августа) и потом сослан в заточение. Новый патриарх Парфений Второй, содействовавший низвержению прежнего, возгласил на него анафему во время самого своего поставления на патриаршество (8 сентября) и затем враждебно относился ко всем, кто был близок к его предместнику, и ко всему, что было им сделано и утверждено. Мелетий Сириг, главный исправитель киевского Катехизиса, возвратившийся было в Царьград, увидев эту враждебность нового патриарха, счел за лучшее снова отправиться в Яссы; оттуда совершил он в 1643 г. путешествие в Киев и вообще в Россию и, написав там канон молебный Киево-Печерским угодникам и службу на Положение ризы Господней, перенесенной в Москву, возвратился в Яссы. Об издании Катехизиса, соборне исправленного и одобренного при Парфении Старом, в Греции никто и не думал, хотя самая книга находилась в полном уважении: по крайней мере в начале 1655 г. Цареградский патриарх Паисий в своей соборной грамоте к нашему патриарху Никону, между прочим, писал: "Для того, чтобы знали, какие необходимые и существенные истины нашей веры, у нас на Соборе составлена (т. е. рассмотрена) одна книга для всех - "Православное исповедание веры соборной и апостольской Церкви Восточной", в которой заключены все члены нашей древней веры. И книгу ту утвердили и подписали все архиереи и клирики нашей страны вместе с тогдашним предстоятелем Собора блаженной памяти кир Парфением Старым, равно и прочие три патриарха подписали и утвердили. И если вы пожелаете иметь ее - а вам нужно иметь ее, да будем все пять патриаршеств в одном и том же единомыслии, - то мы пришлем вам список этой книги". И только в 1662 г., т. е. спустя почти двадцать лет, книга эта в первый раз была напечатана на греческом языке в Амстердаме бывшим переводчиком при дворе султана греком Панагиотом. Всего прискорбнее было то, что рукопись "Православного исповедания" в том его виде, как оно было исправлено в Яссах и утверждено в Константинополе, не была выслана в Киев, где все более и более делалось настоятельным издание такого исповедания. В 1643 г. Федор Скуминович, уклонившийся из православия в унию, издал книгу, в которой говорил, будто всего более понудило его оставить прежних своих единоверцев - русских то, что они на самые простые вопросы о догматах веры не могут дать определенного ответа, не имея у себя положительного учения Церкви, и с насмешкою писал: "Ездили с Катехизисом в Валахию и, не докончив дела, вернулись домой еще прошлой осенью (т. е. 1642 г.). Из Константинополя доселе нет никакого решения, и еще неизвестно, что-то породится от таких продолжительных рассуждений. Слышно только, что греки говорят: "Не Руси учить нас вере".

Петр Могила не мог более терпеть и, не теряя надежды издать свое "Православное исповедание" в полном виде, когда оно получится из Константинополя, решился немедленно напечатать его в сокращении под заглавием "Собрание короткой науки о артикулах веры православно-кафолической христианской, ведлуг вызнаня и науки Церкве св. Восточной, соборной и апостольской". Книга издана была в Киево-Печерской типографии сперва на польском языке, доступном и иноверцам, для того, как сказано в предисловии, "чтоб зажать рот бесстыдным неприятелям восточного православия, которые осмеливаются взводить на него разные ереси", а потом в 1645 г. и на русском, чтобы служить руководством для православных, и особенно для детей их, обучающихся в школах, для чего даже библейские тексты в ней приведены не на славянском языке, а на местном народном наречии. Изданный теперь краткий Катехизис отнюдь не есть самое "Православное исповедание" в том виде, в каком оно составлено в Киеве и рассматривалось на Киевском Соборе, а есть только сокращение этого "Исповедания", потому что некоторые вопросы и ответы в том и другом, несомненно, были изложены различно, а многие другие совсем опущены в кратком Катехизисе, между тем как в киевской редакции "Православного исповедания", несомненно, находились и обсуждались на Киевском Соборе. Да и Могила не решился бы напечатать целиком "Православное исповедание" в его киевской редакции, зная, что она подверглась в Яссах значительным переменам, и в предисловии к краткому Катехизису прямо обещался вскоре издать и обширный Катехизис с доказательствами из Священного Писания, Соборов и отцов, разумея, конечно, "Православное исповедание", хотя не в киевской, а в исправленной редакции. Как велика была нужда даже в таком кратком Катехизисе, видно из того, что в следующем (1646) году он дважды перепечатан во Львове епископом Львовским Арсением Желиборским и типографщиком Слезкою, а в 1649 г. с некоторыми изменениями напечатан и в Москве по благословению патриарха. Полного "Православного исповедания" для напечатания его Могила из Константинополя не дождался.

Не успел Могила окончить вполне одного дела, как принужден был приниматься за другое. Известный Кассиан Сакович, изменивший прежде православию, а теперь изменивший и унии и сделавшийся из дубенского униатского архимандрита латинским ксендзом в Кракове, издал там в 1642 г. на польском языке книгу под заглавием: "Перспектива, или Изображение заблуждений, ересей и суеверий Греко-Русской дезунитской Церкви, находящихся как в догматах веры, так в совершении таинств и в других обрядах и церемониях". Целию издания этой книги, как говорит автор далее в самом ее заглавии, было будто бы только то, чтобы "римско-католики почувствовали жалость к народу русскому и захотели отводить русских от их заблуждений и приводить к совершенному соединению с святым Римским Костелом". Автор имел в виду преимущественно дезунитскую, т. е. православную, Западнорусскую Церковь, но касается и униатов, как державшихся того же самого богослужения и обрядности, и особенно не пощадил их в предисловии к своей книге. После предисловия в книге можно различать восемь главных отделов. В первых седми Сакович рассматривает по порядку седмь таинств, каждое порознь, начиная с крещения, и старается указать заблуждения или суеверия не столько в учении о том или другом таинстве, не столько даже в чинопоследованиях таинств, сколько в церковной практике или в том, как, с какими обычаями, при какой обстановке совершалось тогда каждое таинство в Западнорусской Церкви. В осьмом отделе, самом обширном, занимается церковным уставом, критически перебирает разные церковные службы и частные священнодействия и высказывает язвительные замечания относительно праздников Малорусской Церкви, ее постов, храмов, оказывания в ней проповедей, ее училищ и пр. В заключении, упрекнув русских в лютеранстве и кальвинизме, убеждает их соединиться с Римскою Церковию, с которою их Церковь будто бы согласна во всем, кроме учения об исхождении Святого Духа и о папе. Книга Саковича, проникнутая явною неприязнию к той Церкви, к которой он некогда принадлежал, наполненная ложью, клеветами и насмешками против нее и представлявшая состояние ее в самом мрачном, безотрадном виде, не могла не произвести тягостного впечатления на православных, тем более на их архипастыря Петра Могилу, и он не остался безмолвным. В 1644 г., т. е. спустя какие-нибудь полтора года, он выпустил из Киево-Печерской типографии довольно объемистую книгу на польском языке под заглавием "Лифос, или Камень, брошенный с пращи истины св. православной Русской Церкви смиренным отцом Евсевием Пименом (по-русски: православным пастырем) на сокрушение лживо-темной Перспективы... Кассиана Саковича". Здесь автор преследует своего противника шаг за шагом и отражает каждое его нападение. И потому книга "Лифос" расположена в том же самом порядке, как и "Перспектива", и разделена на те же самые главные части. В предисловии к "Лифосу" автор опровергает предисловие "Перспективы". Затем в отделе о крещении перебирает по порядку одно за другим все возражения Саковича относительно этого таинства, приводит каждое из них порознь и на каждое дает особый ответ; в отделе о миропомазании перебирает все возражения относительно миропомазания и на каждое порознь дает особый ответ и таким образом проходит все отделы "Перспективы", перебирая изложенные в них возражения и давая на каждое особый ответ. Некоторые ответы весьма обширны. В заключении, опровергнув первую мысль, выраженную в заключении "Перспективы", будто русские следуют некоторым заблуждениям лютеранизма и кальвинизма, соглашается со второю мыслию, что русские действительно несогласны с латинянами в учении о происхождении Святого Духа и о главенстве папы. Но чтобы показать, как учит об этом православная Церковь и почему не соглашается с Римскою, автор "Лифоса", тотчас после заключения прибавил к своей книге два небольшие трактата: об исхождении Святого Духа и о первенстве в Церкви, где, изложив основания православного учения об этих предметах, разобрал возражения латинян и на каждое дал особый ответ. Невозможно рассмотреть и оценить здесь все ответы "Лифоса" - иначе пришлось бы переписать всю книгу, - но можно подвести их под некоторые роды. В одних ответах составитель "Лифоса" прямо говорит Саковичу, что обвинения его против Церкви Малорусской неправда, ложь, клевета. В других - что его обвинения падают собственно на действия частных лиц, духовных и мирян, на их произвольные отступления от правил и постановлений Церкви и несправедливо вменяются самой Церкви; что такие отступления и злоупотребления в церковной практике бывали во всякое время и в Римской, и в других Церквах; что если в Малорусской Церкви отступления эти умножились, то виною тому уния, из-за которой православное духовенство и народ пятьдесят уже лет терпят всякого рода притеснения и гонения, и что против этих отступлений теперь принимаются уже меры православными архипастырями. В ответах третьего рода, именно на те обвинения, которые падали действительно на самые чинопоследования Церкви Малорусской, автор "Лифоса" иногда только объясняет своему противнику неправильность его понимания и толкования этих чинопоследований и раскрывает истинный смысл разных церковных служб, обрядов, церемоний, ссылаясь, между прочим, на греческие и на славянские Требники и Служебники, рукописные и печатные стрятинского и киевского издания. А иногда доказывает противнику, что его обвинения и порицания неосновательны, и в защиту осуждаемых им чинопоследований или учения Малорусской Церкви приводит правила древних Соборов, свидетельства древних церковных историков, изречения святых отцов - Дионисия Ареопагита, Иустина, Григория Богослова, Августина и других, даже свидетельства позднейших латинских писателей Фомы Аквината, Барония, Беллярмина. Характер полемики в "Лифосе", как и в "Перспективе", по обычаю того времени желчный и бранчивый: "Лифос" резко выставляет и порицает не только нравственные, но и физические недостатки Саковича. Автором "Лифоса" обыкновенно называют самого Петра Могилу как русские писатели, начиная с Галятовского, так и польские - Циховский, Кулеш, Стебельский и другие. Но один из последних, иезуит Рутка, в своем полемическом сочинении против Галятовского говорил ему: "Лифос, или Камень" писал Петр Могила? Не верим: он чужд был еретического духа. Мы имеем известие, что сочинителями "Камня" были Коссовы, Калиментовы и другие из вашей дружины". И это мнение едва ли не следует признать более вероятным. Сочинить такую объемистую книгу, как "Лифос", и такого разнообразного содержания, требовавшую множества мелких справок, соображений и продолжительного труда, сочинить в какие-нибудь пятнадцать или осьмнадцать месяцев Петр Могила один, нам кажется, не имел даже физической возможности при других неотложных архипастырских его занятиях. Всего скорее он, как только получил и прочел книгу Саковича, мог разбить ее на несколько частей и поручить своей ученой братии или сотрудникам, чтобы каждый из них подробно разобрал и опроверг порученную ему часть, а сам потом держал только главную редакцию всего сочинения. При таком предположении очень естественно, что "Лифос" издан был не под именем какого-либо частного лица, а под общим именем православного пастыря (Евсевия Пимена) и что в "Лифосе" постоянно говорится о Петре Могиле в третьем лице и с подобающим уважением, хотя, разумеется, Могила мог и сам так писать о себе, скрываясь под псевдонимом. Кто бы, впрочем, ни был истинным сочинителем "Лифоса", появление этой книги имело весьма важное значение. Это была, можно сказать, полная Апологетика православной Западнорусской Церкви против тогдашних нападений на нее от униатов и латинян, а отчасти и ее Литургика с объяснением ее богослужения, таинств и обрядов, ее постов, праздников, устройства храмов и пр. И надобно прибавить, что книга написана по тому времени очень основательно и могла быть истинно полезною для православных. Вскоре она вызвала собственно своими двумя последними трактатами возражения со стороны латинян, а православными переведена на русский язык и проникла даже в Московское государство.

Спустя два года, и именно к концу 1646 г. (16 декабря), Петр Могила издал в Киево-Печерской типографии еще книгу, над которою, несомненно, трудился сам и которая имела великую важность для Церкви. Разумеем его "Евхологион, альбо Молитвослов, или Требник". Что подвигло Могилу заняться составлением этой книги, объясняет он в своем предисловии к ней. "Удостоенный, - говорит он, - изволением Божиим архиерейского сана в Церкви Русской православно-кафолической и звания архиепископа в митрополии Киевской, Галицкой и всея России, я во все дни жизни моей соболезновал сердцем о скудости моих познаний. Но твердо помня, что Спаситель наш Иисус Христос взыщет от меня словесных овец Своих, вверенных мне в паству, и ведая несомненно, что противники наши и лжебратия св. православия тяжко и с насилием оскорбляют православных разными досаждениями и обидами, бесстыдно называют наших духовных неучами и невеждами в совершении Божественных таинств и других богослужений, утверждают, что Русь православная уклонилась в ересь, не знает ни числа, ни формы, ни материи, ни намерения (интенции), ни обрядов Божественных таинств, не умеет дать о них отчета и в совершении их держится различного способа, я, потрудившись по силам моим о укрепляющем меня Иисусе, предпринял отнять такое тяжкое поношение противников от православного причта св. Российской Церкви. И по благодати Божией не вотще потрудился, как может видеть каждый просвещенный и благочестивый читатель этой книги, названной Требником". Обращаясь затем к прежним Требникам львовского, стрятинского, острожского и виленского издания. Могила хотя утверждает, что между ними есть согласие в рассуждении совершения седми церковных таинств, но сознается, что есть между ними и несогласие в отправлении некоторых церемоний, есть в них погрешности и обмолвки, происшедшие частию от простоты и нерассудительности исправителей, частию от невнимательности переписчиков и особенно от недостатка познаний в лицах, трудившихся над цензированием и изданием тех книг, что эти лица "много нужных вещей опустили, а ненужных прибавили", и указывает даже несколько примеров таких опущений и прибавлений. Таким образом, побуждениями для составления нового Требника Петру Могиле послужили, с одной стороны, укоризны врагов православным священникам, что они не умеют совершать таинств и обрядов, вовсе не понимают их смысла и совершают их различно, а с другой - то, что в прежних Требниках действительно находились несогласия, погрешности, и многое нужное было опущено, а ненужное прибавлено. И Могила имел целию дать православным священникам такой Требник, из которого они научились бы понимать самый смысл таинств и обрядов и совершать их правильно, одинаково и согласно и в котором не было бы ни погрешностей, ни опущений, ни прибавлений прежних Требников. Как же выполнил Могила свою задачу? Он не вновь сочинил свою книгу, а собрал и почерпнул ее, как сам выражается в предисловии, из греческих Евхологиев и стародавних рукописных славянских Требников и, прибавим, отчасти даже из Требника римского и расположил все собранное в трех частях. В первой поместил чинопоследования всех седми таинств с присоединением некоторых соприкосновенных чинов: так, к чинопоследованиям крещения и миропомазания присоединил чины о принятии в Церковь иудеев, язычников, еретиков, отступников и раскольников, к чинопоследованию елеосвящения - чины молебствия за болящих, на исход души, чины погребения мирян и священников и подобное. Во второй части поместил чины различных освящений, как-то: освящения воды, церквей и церковных вещей - икон, сосудов, облачений, также монастырей, домов, кладезей, кораблей, овощей и пр. и пр. В третьей - чины различных молебнов и молитв по разным случаям: в день Пятидесятницы, в день новолетия, во время брани, во время бездождия, голода, моровой язвы и пр. Но Петр Могила не ограничился в своем Требнике изложением одних чинопоследований. Вместе с чинопоследованиями таинств и важнейших обрядов он поместил особые статьи, в которых изъясняет их смысл и значение, их существенные условия и принадлежность, равно как и поведение священника при совершении их; перечисляет различные случаи, какие могут встретиться при совершении того или другого таинства или обряда, и дает наставления, как поступать в таких случаях; наконец, учит священника, какие мысли и чувства он должен внушать своим прихожанам при совершении того или другого таинства или обряда. С этою целию в конце первой части Требника Могила приложил для руководства шесть поучений, вероятно им самим составленных. По крайней мере одно из них несомненно ему принадлежит: это поучение на случай совершения брака, произнесенное им в 1645 г. на польском языке в Яссах при венчании литовского гетмана Януша Радзивилла на дочери молдавского господаря Василия Лупулы. "Ты имеешь теперь, благочестивый читатель, - говорит Могила в своем предисловии к Требнику, - весьма потребную для тебя книгу, собранную убогим тщанием и трудом моего смирения. Найдешь в ней чинное отправление св. седми таинств церковных, извлеченное мною из греческих Евхологиев и древних рукописных славянских Требников. Имеешь в ней и достаточную науку о том, что такое таинство, в чем сила и действенность каждого таинства, с каким приготовлением должно приступать к совершению таинств, с какою тщательностию и благоговением совершать их и преподавать верным, как поучать народ Божий, чтобы он приступал к принятию таинств и надлежащим образом вел себя при разных случаях, какие могут ему встретиться при этом. Имеешь в этой книге живой чин и порядок как различных освящений, так и разных молитв и молебнов... имеешь о всем церковном порядке достаточную "науку". Справедливость требует заметить, что некоторые из своих объяснительных статей Могила почти целиком заимствовал из Требника римского, переведши только их на славянский язык, а некоторые составил под влиянием однородных статей того же Требника, воспользовавшись их главными мыслями. Известно также, что в объяснительных статьях Могилы встречаются мнения, не принятые православною Церковию, каковы: о времени пресуществления Святых Даров, о пресуществлении вместе с Агнцем самих частиц, полагаемых на дискосе, о значении епитимии как наказания и удовлетворения за грехи, хотя эти мнения существовали в Малорусской Церкви еще до Могилы в качестве православных, излагались даже в печати, и не Могила заимствовал их у латинян. Поместив в своем Требнике целый ряд пояснительных статей - чего в прежних Требниках вовсе не было, - Петр Могила сделал в нем и другие существенные перемены сравнительно с прежними Требниками. Некоторые чины и частные обряды и молитвы, встречавшиеся в прежних Требниках, исключил из своего Требника или, точнее, не принял в него; другие сократил; третьи расширил и дополнил и все внимательно вновь пересмотрел и исправил в самом слоге. А кроме того, внес в свой Требник много (до 37) новых чинов, не находившихся в прежних Требниках. Есть между этими новыми чинами такие, которые представляются составленными по образцу однородных чинов римского Требника, именно: об освящении разных церковных одежд, сосудов, икон, креста, колоколов, но и затем остается до 20 чинов, которых не встречаем не только в славянских и греческих печатных Требниках, но и в римском и которые Могила мог частию заимствовать из древних славянских рукописей, а частию составить вновь на основании церковной практики. С какого времени Петр Могила принялся за составление своего громадного Требника (в нем 1529 страниц в лист и содержится до 126 чинов и статей), неизвестно. Но в 1640 г. Требник уже был готов, хотя не вполне, и, если верить Иоанникию Галятовскому, "опробован от Синоду Киевского". По крайней мере некоторые вопросы касательно таинств и обрядов, несомненно, обсуждались на том Киевском Соборе и решения Собора по этим вопросам находим в Требнике Могилы. Дополнение этого Требника продолжалось и после 1640 г., например, чины для освящения разных церковных сосудов и одежд составлены Могилою, по всей вероятности, уже после 1642 г., когда Сакович укорял православных в своей "Перспективе" за неимение таких чинов, и Могила, как мы упоминали, внес в свой Требник даже поучение, сказанное им в 1645 г. Издавая свой Требник, Петр Могила имел в виду ввести его во всеобщее употребление по своей митрополии и заменить им прежние Требники. Почему в предисловии к своему Требнику, указывая на его преимущества, убеждал священников приобретать его и пользоваться им, а прежние неисправные Требники оставить и не противиться своему архипастырю, подобно прекословникам, которые, несмотря на его приглашение не печатать без исправления и благословения его церковных книг, особенно Служебников и Требников, затыкают ради скверного своего прибытка свои уши и изощряют свой язык на злословие. И нет сомнения, что Петр Могила достиг бы своей цели, если бы жизнь его еще продолжалась. К сожалению, спустя полмесяца после издания своего Требника он скончался и распространение Требника приостановилось. Тем не менее достоинства этого Требника признавались всеми, и он имел сильное влияние на все последующие Требники, изданные в Западнорусской Церкви (а их явилось во 2-й половине XVII в. до десяти). Некоторые из них только позаимствовали те или другие статьи и исправления текста из Требника Могилина, а большая часть были прямым его сокращением. Да и ныне еще мы обращаемся иногда к Требнику Петра Могилы в тех случаях, на которые в наших великорусских Требниках нет чинопоследований, например на основание и освящение нового монастыря.

Были у Могилы и другие весьма важные предприятия на пользу Церкви. Он трудился над исправлением текста славянской Библии и уже собирал деньги для нового издания ее в более исправном виде, чем было издание острожское. Он желал вновь перевести на славянский язык жития святых, составленные Метафрастом, и уже достал греческий список их с Афона. Но не успел окончить этих своих предприятий за преждевременною своею кончиною.

Петр Могила скончался 50 лет от роду в четвертом часу ночи под 1 генваря 1647 г. За девять дней до своей кончины, чувствуя себя больным, он написал свое духовное завещание. Здесь он словами выразил то же самое, о чем делами свидетельствовал в продолжение всей своей жизни. Выразил прежде всего свою любовь и непоколебимую приверженность к святой православной вере, в которой родился, был воспитан и провел всю жизнь и в которой теперь желал предстать пред престолом Божиим. Выразил свою любовь к просвещению, к своей коллегии и к святым храмам. "Лишь только, - писал он, - Господь Бог сподобил меня сделаться архипастырем Киевской митрополии и еще прежде архимандритом Печерской лавры, я, видя, что упадок веры и благочестия в русском народе происходит не от чего иного, как от совершенного недостатка у него просвещения и школ, дал обет Богу моему - все мое имущество, доставшееся от родителей, и все, что будет оставаться от доходов с имений, принадлежащих вверенным мне по моему служению св. местам, обращать частию на восстановление разрушенных храмов Божиих, от которых остались жалкие развалины, частию на основание школ в Киеве и утверждение прав и вольностей народу русского... И этот недостойный обет мой и намерение Господь Бог по своей благости благословил, так что при жизни моей я видел великую пользу для Церкви Божией от тех наук и много появилось людей ученых и благочестивых на служение ей. Почему, желая оставить коллегию как единственный залог мой, обеспеченною на будущее время, я подарил ей и настоящим завещанием моим даю и дарю навеки..." Затем Могила перечисляет самые дары, какие завещал на коллегию, на церкви и монастыри, на основанную им богадельню и своему единственному брату Моисею, господарю Молдавии. На коллегию он завещал пятьдесят пять тысяч злотых, бывших в долгу на киевском кастеляне Адаме Киселе; двадцать тысяч злотых, которые должен был внести отцам коллегиатам наследник Могилы за два купленные им имения, находившиеся в их заведовании; шесть тысяч злотых наличными деньгами; всю свою библиотеку на разных языках; серебряную позолоченную митру, украшенную драгоценными камнями; серебряный митрополичий крест - "в вечный знак своей любви" и саккос белого глазета, унизанный жемчугом; четвертую часть своего столового серебра; хутор Позняковщину, купленный за четыре тысячи злотых; все домы, приобретенные им, Могилою (вероятно, в Киеве), и обои из разноцветной камки - собственно студентам коллегии на их конгрегацию. Вместе с тем завещал в Софийский собор митру бархатную и три саккоса; в Печерский монастырь митру жемчужную и все остальные свои саккосы; лампаду, купленную за 72 гривны серебра; четвертую часть своего столового серебра и половину хозяйственного своего заведения в хуторе Напологах; в Спасскую церковь подле лавры, им. Могилою, возобновленную, четвертую часть того же серебра; в Богоявленскую церковь Киевского братства и коллегии святые мощи в киоте, часть Животворящего Древа в золоченом крестике и половину своего хозяйственного заведения в хуторе Напологах; на окончание и совершенное возобновление Десятинной церкви тысячу злотых наличными деньгами; на монастырь Выдубицкий пятьсот злотых наличными деньгами. Из остальных денег, какие окажутся и какие получатся от продажи домашних запасов, половину завещал раздать в разные общежительные монастыри, не имевшие никаких доходов, как-то: в Скит, в Межигорье, в Тригорье, в Крехов, в Угорник, в Мгар, в Густынь, также в девичьи монастыри и богадельни. На свою богадельню, основанную им в местечке Печерском возле святого Феодосия, завещал тысячу пятьсот злотых. Брату своему Моисею завещал благоприобретенные свои имения в воеводствах Белзском и Киевском, комнатные уборы и прочие домашние вещи, экипажи и лошадей. Под конец своего завещания Могила снова вспоминает о своей коллегии и говорит: "Что касается до моей киевской коллегии, то я отдаю ее под покровительство ясновельможным господам: Александру Огинскому, воеводе минскому, Адаму Киселю, кастеляну киевскому, Богдану Стеткевичу, кастеляну новогродскому... князю Николаю Четвертинскому и иным православным господам, которых именем милосердия Божия умоляю, чтобы этот единственный залог православной Русской Церкви при старании, попечении и покровительстве их милостей вечно пребывал для умножения славы Божией и образования православно-русских детей". На отцов же коллегиатов за все свои пожертвования Могила возлагал только ту обязанность, чтобы они как при жизни его, так и впредь обучали в киевских школах по королевской привилегии, сами жили в общине по данным им. Могилою, правилам и киевскую коллегию сохранили в целости согласно с фундациею, а по душе его совершали богослужение каждую неделю в четверг и ежегодно в день его кончины. Погребсти свое тело завещал в Печерском монастыре, в большой церкви, при левом крылосе между столбами.

Имя Петра Могилы - одно из лучших украшений нашей церковной истории. Он, несомненно, превосходил всех современных ему иерархов не только Малорусской, но и Великорусской Церкви и даже всей Церкви Восточной, превосходил своим просвещением, еще более своею любовию к просвещению и своими подвигами на пользу просвещения и Церкви. Для своей Малорусской Церкви он оказал величайшую услугу тем, что отстоял пред королем Владиславом IV главнейшие ее права, поруганные латинянами и униатами, и мужественно защищал ее в продолжение всего архипастырского служения; восстановил в ней многое, прежде ниспровергнутое или разрушенное врагами и положил в ней начало для лучшего порядка вещей. Всей Русской Церкви оказал великую услугу основанием и обеспечением своей коллегии, послужившей первым рассадником и образцом для духовно-учебных заведений в России. Всей православной Восточной Церкви - тем, что заботился составить "Православное исповедание", принятое и одобренное всеми ее первосвятителями и доселе остающееся ее символическою книгою. Современники высоко ценили достоинства Могилы. Сам папа Урбан VIII писал к нему от 3 ноября 1643 г. послание (к предместникам Могилы этого не бывало), в котором величал его своим "почтенным братом" и старался привлечь его на свою сторону, т. е. к принятию унии, присовокупляя, что подробнее будет писать к нему о деле конгрегация кардиналов, и что если он пожелает прислать в Рим по этому делу двух своих искусных иноков, то они будут приняты благосклонно. И даже такой враг православия и православных, как Сакович, вынужден был сказать о Могиле: "Взял отец Могила церковь св. Софии в Киеве, от колико сот лет пусту сущу, а ныне так ее украсил, что от всех имеет похвалу; такожде и монастыри строит, и школы заводит, и много доброво в стране народу своему делает. И естли бы только схизму хотел оставить, а в соединении с Костелом Римским быти, без всякого размышления не токмо митрополья, но и патриаршескаго сану достоил бы быти". Не упоминаем о панегириках, какие писали Могиле православные при его жизни, а представим только некоторые их отзывы об нем уже после его кончины. Киевский шляхтич Иоаким Иерлич, видимо принадлежавший к числу лиц, не расположенных к Могиле при его жизни, и передавший в своей летописи без поверки ходившие в толпе слухи о его будто бы жестокостях по отношению к прежнему митрополиту Исаии Копинскому и некоторым монашествующим, засвидетельствовал, однако ж, в той же летописи, что он "жил на этом свете богобоязненно, хорошо и трезво, и подвизался в делах благочестивых, всегда заботясь о целости Церкви Божией и оберегая свое стадо, хотя и не чуждался мирской славы". Один из бывших при Могиле питомцев и потом наставников его коллегии, ас 1650 г. сделавшийся и ректором ее, следовательно, из числа преданных ему лиц, Лазарь Баранович, так писал о нем впоследствии в своем стихотворении: "Могила скрыла от нас нашего Могилу. При этом пастыре принялась у нас добрая нива. Не можем достаточно оплакать Могилу: был он нам отец и пастырь любезный. Любезного любезно приняли на небе, а нам бы надобен был второй Могила... Мы плачем, ты же утешен при Господе - пекись же о нас, пастырь. Пусть, сея слезами, пожнем радостью, но без твоих молитв мы этого не достигнем".

V

Окончилось второе двадцатипятилетие церковной унии и борьбы с нею православия в Западнорусском крае. Это двадцатипятилетие было для православных благоприятнее предшествовавшего. Теперь они имели у себя полную высшую иерархию - митрополита и несколько епископов, тогда как прежде у них было только два епископа, а под конец оставался один. Правда, в первые двенадцать лет перемены к лучшему почти не замечалось. Польское правительство не хотело признать ни митрополита, ни епископов православных, напротив, считало их самозванцами и вначале даже изменниками и воздвигло на них сильное гонение, так что епископы не могли пребывать в своих епархиях, а должны были скрываться. Гонения, простиравшиеся не на одних иерархов, но и на всех православных, отличались прежнею несправедливостию и жестокостию, потому что в Польше все еще царствовал прежний король - иезуит Сигизмунд III и во главе унии стоял прежний митрополит - фанатик Велямин Рутский. При всем том перемена к лучшему в положении православных, несомненно, уже существовала: на защиту православия в крае выступили казаки. Если в Вильне, Полоцке и других местах правительство по-прежнему угнетало православных, то в Киеве, вокруг Киева и вообще в Малороссии, где находились казаки, этого уже не могло быть. В Киеве митрополит Иов Борецкий спокойно занимал свою кафедру и совершал свое архипастырское служение. Он созывал Соборы, рассылал свои послания ко всей своей пастве, имел свои капитулы в Киеве и даже в Слуцке, поставлял своих наместников - протопопов для наблюдения за приходскими церквами и своих уполномоченных - протов для надзора за монастырями. Православные дворяне беспрепятственно основывали и поддерживали монастыри в своих имениях. Не раз и сеймы делали православным уступки, хотя незначительные. Сам даже Сигизмунд III нашелся почему-то вынужденным утвердить своею грамотою Киевское православное братство, хотя не вдруг, а спустя почти пятнадцать лет со времени его основания.

С кончиною Сигизмунда судьба православных осязательно улучшилась. Новый король, Владислав, при самой коронации своей хотел совершенно уравнять православных с униатами, предоставив одинаковую свободу тому и другому исповеданию, дал православным митрополита и четырех епископов, назначил им епархии, указал содержание, признал и подтвердил права православных братств и монастырей, дозволил православным основывать новые братства, церкви, монастыри, заводить училища и типографии, определил, какие из прежних церквей и монастырей должны быть возвращены православным и какие остаться за униатами, и назначил для того особых комиссаров. И хотя вскоре за тем под давлением от латинян несколько отступил от своих первоначальных решений и склонился на сторону униатов, хотя униаты, где только находили возможным, сопротивлялись королевской воле при отобрании у них церквей и монастырей для православных и всячески притесняли последних, особенно в тех епархиях, где у православных не было своих епископов, но права, данные православным, уже не отменялись ни королем, ни сеймами, права эти православные смело отстаивали против своих врагов и употребляли в свою пользу, особенно в тех епархиях, где имели своих иерархов.

Нельзя отрицать, что уния продолжала распространяться и в настоящее двадцатипятилетие своего существования в Западнорусском крае. Распространению ее, как и прежде, преимущественно содействовали гонения, которым подвергались православные священники и миряне за свою веру, отнятие у них церквей и запрещение строить новые церкви, отнятие гражданских прав, а с другой стороны - измена православию дворян-помещиков, которые, переходя один за другим в унию, а чаще прямо в латинство, запрещали и своим крестьянам оставаться в православии и приказывали им переходить в унию, обращали в своих имениях все православные Церкви в униатские и прогоняли православных священников. Один Рутский, если верить униатскому свидетельству, обратил к унии до трех миллионов православных. Но обращения эти, как вынужденные, были большею частию притворные. И вот едва только Владислав, объявив православным свободу исповедания, послал своих комиссаров в разные города и местечки для возвращения некоторых церквей, отнятых униатами, православным, последних везде обнаруживалось множество, а в некоторых местах даже несравненно более, чем униатов, хотя до того времени все церкви в этих местах считались униатскими, как будто там жили одни униаты. С воцарением Владислава, когда православные ограждены были в своих правах, распространение унии должно было уменьшиться, если не совершенно прекратилось, и для православных дворян снова открылся теперь доступ к самым высшим местам на государственной службе. В 1624 г. митрополит Велямин Рутский в своем донесении в Рим хвалился тем, что из числа униатов есть уже три сенатора, именно один воевода и два кастеляна, из схизматиков же (православных) нет более ни одного сенатора. А к концу 1646 г., как видно из духовного завещания Петра Могилы, православные имели из среды своей по крайней мере трех сенаторов, или сановников, которые по самой должности своей могли быть сенаторами: воеводу минского - князя Александра Огинского, кастеляна киевского - Адама Киселя и кастеляна новогродского - Богдана Стеткевича, не упоминаем о других православных дворянах, занимавших также высокие должности на службе и поименованных в том же завещании.

Неблагоприятные отзывы находим у известного Кассиана Саковича о православных церквах и духовенстве, особенно сельских. Церквей у православных было много, но все эти церкви были до крайности бедны и запущены. А духовенство сельское находилось в совершенном невежестве и полной зависимости от местных владельцев. Попы дорого платили за места панам, вносили им ежегодные оброки, отбывают на них и другие повинности. "Кого послать, - писал Сакович, - в далекий путь с подводою? Попа. С кого сорвать большую взятку за самую малую вину? С попа, и пр. А попы до того уже привыкли к своему тяжкому положению, что оно и не кажется им тяжелым. Иной священник и не весть какие притеснения переносит от пана, только бы быть свободным от унии, а за все прочее не стоит". Но Петр Могила или автор "Лифоса", опровергавший книгу Саковича, отвечал ему, что не одни православные церкви и духовенство находятся в таком горестном положении, но и униатские, что те же самые притеснения терпят от панов и униатские попы и что за это укорять православных несправедливо. На такое тяжкое положение униатского духовенства жаловался в 1624 г. и сам Рутский с своими епископами.

Что же касается до монастырей, то состояние их у православных было гораздо лучше, чем у униатов. Автор "Лифоса", продолжая свои опровержения против Саковича относительно православных церквей, говорил ему: "Вместо того чтобы порицать православных, посмотри лучше на свою братию, униатов, что они делают с монастырями и церквами, которые наделены были имениями. Мало ли было фундушей у славного монастыря в Литве Супрасльского А теперь до чего он доведен униатами? Там было, когда он находился во владении православных, до ста или по меньшей мере до осьмидесяти человек братии при архимандрите кроме певчих, а ныне живет едва несколько монахов. И что еще хуже, там светский господин владеет церковным имуществом и селами, которыми прежде управлял архимандрит, и чрез своего слугу выдает монахам какое хочет жалованье, а все доходы с нескольких десятков сел обращает на свой пожиток, и униаты нимало о том не заботятся. Спроси только в том монастыре: где те древние иконы, которые со всех сторон обиты были серебряными позлащенными досками? И узнаешь, что униаты употребили их на свои прихоти, а в церкви, вместо серебряных поставили иконы полотняные итальянские. Хорошо меняются с Богом: за позлащенное серебро дают Ему полотно малеванное. Посмотри на монастырь Лавришевский, который с давних времен богато наделен был имениями и где под нашим управлением жило несколько десятков иноков и каждый день славилось имя Божие. Ныне он стоит пустой: в нем не живет ни одного человека. Посмотри на монастырь Новогродский, к которому отчислили села и имения лавришевские, - несомненно, там не найдешь больше четырех или пяти иноков, а в церкви этого монастыря, которая есть кафедральная митрополичья, увидишь бумажные иконы. Посмотри на монастырь Черейский, где под нашим управлением обитало несколько десятков иноков, а теперь едва ли найдешь там десяток. Посмотри на монастырь, названный Лещ (Лещинский) - там увидишь едва одного монаха, а иногда и одного не бывает. Посмотри на монастыри Онуфриевский и Пустынский - увидишь, что, где прежде жило несколько десятков православных иноков, там живет ныне особняком один Корсак. А сколько у тех двух монастырей крестьян? Опускаю иные, меньшие монастыри в Литве, которые вашею униею до основания ниспровергнуты. Пойди еще на Волынь и спроси, что деется в старожитном Жидичинском монастыре, много ли живет там иноков, что там за чин. Посмотри на старожитный монастырь Дорогобужский - не одного ли только архимандрита с послушником увидишь ты там? И скажи, что за богослужение отправляется теперь там, где прежде, при нашем управлении, бывало по крайней мере до двадцати иноков с архимандритом. Посмотри и на мирские церкви, из которых иные наделены были богатым имуществом, а иные скудным - до чего доведены они под управлением ваших униатов? Пойди только в Вильну и спроси: кто теперь живет на том месте, где построена была церковь св. Параскевы мученицы? Тебе укажут, что там стоит теперь корчма и дом позорный. Пойди в Минск и спроси: на каком месте стоит мечеть татарская? Ты узнаешь, что на том месте, где прежде была церковь во имя Рождества Господа нашего Иисуса Христа... Так-то униатская ревность о благочестии умножает славу Божию на Руси! Взгляни ж теперь здравыми, беспристрастными очами на наши убогие православные монастыри, не имеющие фундушей, утесняемые различными бедствиями и нуждою. Посмотри в земле Киевской (не упоминаю о монастырях, имеющих фундуши) на монастырь Межигорский - там более полутораста иноков живет в общине, питаясь трудами рук своих, по примеру великого Антония пустынножителя. Посмотри за Днепр, и там увидишь монастыри Мгарский и Густынский (о меньших монастырях не упоминаю), в которых братия благочестно проводят жизнь свою в общине и в тесноте. Посмотри на монастырь Тригорский, также общежительный, и там найдешь до семидесяти иноков, пребывающих в великом смирении и тесноте. Иди на Покутье, в Скит (т. е. Скитский монастырь): там найдешь до двухсот ангелов во плоти, живущих вместе и подражающих житию древних пустынников. Посмотри на монастырь Креховский под Львовом, и там увидишь, как и в Скиту, несколько десятков иноков, благочестиво живущих без всяких фундушей. Посмотри еще на Белую Русь: там, под Оршею, в Кутеинском монастыре, найдешь до двухсот братий, точно так же подражающих в теле житию ангельскому. То же увидишь и в монастыре Бойницком, не упоминаю о многих других. Посмотри еще и на православные братства: Виленское, Киевское, Луцкое и многие другие в Короне и в Литве - как они по благодати Божией процветают в строгом благочестии! И согласись волею или неволею, что, как было во времена апостольские, среди бедствий и всяких притеснений, и во времена гонения, так деется ныне и у нас, православных русских: сила Божия в немощах совершается". Надобно заметить, что почти все униатские монастыри перешли уже один за другим из-под власти своих епархиальных архиереев под власть базилиан - монашеского ордена, учрежденного Рутским в 1617 г., и управлялись своим особым начальником - протоархимандритом, который вместе с его советниками избираем был на съездах, или конгрегациях, настоятелями и другими представителями монастырей. Рутский настойчиво преследовал свою цель - превратить все униатские монастыри в базилианские. При нем кроме первой конгрегации, бывшей в 1617 г., происходили еще шесть базилианских конгрегаций в разных местах как для избрания протоархимандритов, так и для решения других дел ордена. А под конец жизни Рутского числилось уже до тридцати базилианских монастырей. Но и базилиане, захватывая в свои руки монастыри, вовсе не заботились о поддержании их, а старались только извлекать из них собственные выгоды, потому что монастыри - Супрасльский, Лавришевский, Новогродский, Черейский, Лещинский, Пустынский, Жидичинский, Дорогобужский, которые, по свидетельству "Лифоса", доведены были до такого разорения, находились все под властию базилиан.

Базилианскому ордену предоставлено было заводить униатские школы, иметь попечение об них и вообще вести дело церковного и мирского образования среди униатов. И базилиане, руководимые Рутским, старались исполнить этот долг свой, но не довольно усердно и малоуспешно. Желая основать униатскую семинарию, Рутский просил в 1620 г. римскую Конгрегацию распространения веры отпустить чрез папского нунция в Польше назначенные для того конгрегациею 1000 талеров и присовокуплял, что для заведения семинарии имеется уже несколько тысяч. Но этих денег было, вероятно, еще недостаточно, и на Кобринском Соборе, созванном Рутским в 1626 г., положено было сделать для устройства семинарии сбор как с базилианских монастырей, так и от мирского клира. Сбор, однако ж, мало удался. Чрез два года базилианский протоархимандрит Рафаил Корсак писал от 13 февраля Рутскому: "Собор в Минске я открыл. Священники внесли на семинарию контрибуции 200 злотых, а контрибуция с монастырей наших на семинарию может считаться плохою: здесь только спорят и контрибуции от них можно получить не более 200 злотых да из Вильны 1000. Все остальные монастыри не хотят давать: Бытен 200 злотых, Жировицы 200, Новогрудок 250, Могилев 20, Черея 100, Полоцк 250". И хотя Рутский мало-помалу собрал сумму до 50 тысяч злотых благодаря пожертвованиям от короля Сигизмунда III, от латинских бискупов и униатских владык; хотя устроил было семинарию в Минске и назначил жалованье для двадцати четырех русских учителей в ней, но учить в семинарии было некому. Учители не хотели трудиться, а всяк спешил найти себе другое место, более выгодное и почетное. Может быть, или учительское жалованье было мало, или справедливо известие львовской летописи, что сумма, собранная Рутским на семинарию, была перехвачена в 1630 г. казаками во время войны их с Польшею. Семинария, вероятно, скоро закрылась, ибо в 1641 г. при утверждении папою Антония Селявы в должности униатского митрополита ему вменено было в обязанность вновь завести семинарию в Минске и построить для нее здание. Не успев в столь долгое время основать для себя семинарии, униаты довольствовались только несколькими школами, которые притом были в незавидном положении. "Если скажете, - писал Кассиан Сакович, обращаясь к униатским владыкам, - что вы имеете училища при своих соборных церквах, как-то: в Володимире, Новогродке, Минске и новое в Холме, то я отвечаю на ваши речи, что те училища маленькие, а не большие. В володимирском несколько более десяти учеников; в Новогродке и Минске также не загустело учеников, а холмское училище, как недавно зачалось, так и недолго будет стоять... Что ваши училища? Они ничего не значат не только пред латинскими (иезуитскими), но и пред училищами отца Могилы - киевским и гойским. И если бы только в этих последних не учили еретическим учениям, тогда поистине русские имели бы со временем чем утешиться". Таким образом, по свидетельству даже отъявленного врага православия и православных, училища их были гораздо выше и лучше училищ униатских.

Вскоре после кончины Киевского митрополита Петра Могилы началась значительная перемена в судьбе Киевской митрополии. Открылась ожесточенная борьба гетмана Богдана Хмельницкого с поляками. Совершилось присоединение Малороссии к Великой России. А затем последовало постепенное соединение и Западнорусской православной митрополии с Восточнорусским или Московским, патриархатом.

Больше книг на Golden-Ship.ru