МИТРОПОЛИТ Макарий

История Русской церкви

КНИГА 4

ИСТОРИЯ РУССКОЙ ЦЕРКВИ В ПЕРИОД ПОСТЕПЕННОГО ПЕРЕХОДА ЕЕ К САМОСТОЯТЕЛЬНОСТИ (1240-1589)

ТОМ 7

СОСТОЯНИЕ РУССКОЙ ЦЕРКВИ ОТ МИТРОПОЛИТА СВЯТОГО ИОНЫ ДО ПАТРИАРХА ИОВА, ИЛИ ПЕРИОД РАЗДЕЛЕНИЯ ЕЕ НА ДВЕ МИТРОПОЛИИ (1448-1589)

ОГЛАВЛЕНИЕ

ГЛАВА VI 2

ГЛАВА VII 34

ГЛАВА VIII 70

ГЛАВА IX 79

ГЛАВА VI

I

Давно уже Москва как стольный город великого князя и особенно как местопребывание первосвятителя всей России считалась главным в ряду городов русских. Но по своим храмам она все еще уступала некоторым из этих городов, более древним, каковы Новгород и Псков: почти все храмы в Москве были деревянные, за исключением пяти-шести каменных. В настоящий период, когда с окончательным падением у нас системы уделов московские князья сделались государями всей России и, вступив в сношения с более просвещенными странами Европы, начали вызывать оттуда разных художников и украшать свою столицу, она прежде всего украсилась новыми храмами, так что и в этом отношении, если не по числу, то по благолепию их, заняла в нашем отечестве первое место. Великий князь Иоанн III вновь соорудил почти все важнейшие храмы Кремля. Успенский собор, заложенный еще святителем Петром и оконченный Иоанном Даниловичем Калитою (1327), пришел в крайнюю ветхость: своды его треснули и поддерживались деревянными подпорами, а один из приделов после пожара 1471 г. совсем разрушился. Митрополит Филипп I, задумав перестроить этот храм, собрал много серебра с монастырей и церквей, которые обложил для того тяжкою данью, а также от бояр и торговых людей, принесших добровольные пожертвования. Работы поручил (1472) двум русским мастерам, Кривцову и Мышкину, с тем чтобы они построили новый собор по образцу собора владимирского, только шире, и длиннее, и выше на полторы сажени. Но через год сам святитель скончался, а еще через год (21 мая) и храм, складенный уже до сводов, обрушился. Тогда великий князь Иоанн вызвал из Венеции славного зодчего Фиоравенти, которого "хитрости ради Аристотелем зваху". Этот Аристотель Фрязин, разрушив павший храм до основания, заложил новый, и спустя пять лет в Москве явилась церковь соборная, "чудная вельми величеством, и высотою, и светлостию, и пространством", какой "прежде того не бывало в Руси, опричь владимирския церкви". Торжественное освящение нового Успенского собора совершено 12 августа 1479 г. митрополитом Геронтием. Таким же образом, по повелению Иоанна, разобраны и созданы вновь еще три древние обветшавшие храма Кремля: собор Благовещенский на великокняжеском дворе, собор Архангельский и церковь святого Иоанна Лествичника (Иван Великий). Над построением первого трудились теперь (1484-1489) псковские мастера; Архангельский собор по образцу Успенского и в большем против прежнего размере соорудил (1505-1508) миланец Алевиз Новый, а церковь святого Иоанна Лествичника воздвиг (1505-1508) зодчий Фрязин Цебон. Вообще же число церквей в Москве при Иоанне III было уже довольно значительно: так, в 1472 г. сгорело не в самом городе, или Кремле, а только в посаде 25 церквей; в 1475 г. сгорело в самом Кремле 12 деревянных церквей и 11 каменных обгорело; в 1488 г. опять только в посаде сгорели еще 42 церкви. Сын и преемник Иоанна великий князь Василий с усердием украшал прежние церкви в Москве: он велел (1508) расписать по золоту свой придворный Благовещенский собор, обложил в нем все иконы серебром, золотом и жемчугом и позолотил самый верх церкви, отчего она начала именоваться златоверхою, а чрез несколько лет (1515) велел расписать внутри весь Успенский собор, и это расписание было столь "чудно и всякия лепоты исполнено", что все входившие во храм поражались и как бы переносились на небо. С не меньшим усердием великий князь сооружал в Москве новые церкви: в 1514 г. он повелел заложить и воздвигнуть разом десять каменных церквей, в том числе Рождества Пресвятой Богородицы на своем дворе, святого Владимира в Садех, святого Леонтия Ростовского и святого Петра, митрополита Московского, за Неглинною, поручив все эти работы одному и тому же мастеру Алевизу Фрязину, а в 1527 г. поставил разом еще три каменные церкви, в том числе Преображения Господня на своем дворе. Царь Иоанн Васильевич IV не уступал двум своим предшественникам в украшении своей столицы святыми храмами. После страшного пожара 1547 г., истребившего или разрушившего более или менее почти все здания в Москве, Иоанн возобновил, между прочим, три главных кремлевских собора: Успенский, Благовещенский и Архангельский, и при этом верхи двух первых позолотил. Из церквей же, созданных самим Иоанном, наиболее замечательная есть церковь Покрова Пресвятой Богородицы (Василий Блаженный), каменная о девяти верхах, которую в 1555 г. заложил царь в Китай-городе на память взятия Казани.

В других городах и вообще местностях России каких-либо замечательных храмов, вновь сооруженных или только обновленных и богато украшенных, почти не встречаем в продолжение настоящего периода, хотя в некоторых городах, например в Новгороде и Пскове, храмы сооружались тогда довольно часто, иногда по два, по три, даже по четыре разом. Как на более замечательные в этом отношении случаи можно указать на следующие: в Новгороде архиепископ Макарий устроил (1528) в Софийском соборе новые царские врата, чудно изукрашенные, шестьдесят шесть икон для иконостаса, обложенные серебром и золотом, и какой-то особый, позлащенный амвон с тридцатью иконами, который поддерживали на себе двенадцать деревянных одетых фигур в образе человеческом; а со вне, над западными дверями собора, приказал написать настенные изображения Пресвятой Троицы, Софии, Премудрости Божией, и Нерукотворенный Образ Спасителя, остающиеся доселе. В любимом селе своем Коломенском великий князь Василий Иванович соорудил (1532) каменную церковь Вознесения Господня, которая, по словам летописи, была "вельми чудна высотою, и красотою, и светлостию" и какой "не бывало прежде сего в Русии", и снабдил эту церковь драгоценными сосудами и иконами, обложенными золотом, серебром и дорогими камнями. В Хутынском монастыре построена (1535) каменная церковь во имя святого Григория, просветителя Великой Армении, также, по свидетельству летописи, вельми чудная, какой не бывало в Новгородской области: церковь была круглая и весьма высокая, имела восемь углов, пять дверей и один верх, на котором повешены были колокола. В Твери местный епископ Акакий после страшного пожара, истребившего (1537) весь город и соборную церковь, вновь соорудил ее в прежнем виде и украсил ее множеством икон, искусно написанных и обложенных серебром и золотом. В Троицко-Сергиевой лавре царь Иван Васильевич позолотил (1556) верх Троицкого собора, построенного еще в 1477 г. псковскими мастерами теми самыми, которые тогда же соорудили придворный Благовещенский собор в Москве.

О числе церквей в некоторых городах можем заключать на основании летописных заметок при описании происходивших тогда пожаров. Так, во Владимире на Клязьме, который в 1491 г. выгорел весь с посадами, сгорело 9 церквей в городе и 13 в посаде; в Угличе, также выгоревшем в то время, сгорело церквей 15. В Пскове сгорело: в 1466 г. - 12 церквей, в 1539 г. 12, в 1550 г. обгорели или порасседались 36 каменных церквей и сгорели 15 деревянных; в 1562 г. сгорели или обгорели 52 деревянных и каменных церкви и остались неповрежденными от огня только 8; следовательно, всего в Пскове до этого пожара было 60 церквей. В Новгороде в 1476 г. сгорело 15 церквей, а три каменные рассыпались; в 1541 г. обгорели 22 церкви и две рассыпались, а вскоре обгорели еще 6; в 1555 г. обгорело 15 церквей. Впрочем, относительно Новгорода сохранилась особая запись, составленная, как догадываются, к концу XV или в начале XVI в. и свидетельствующая, что всех церквей в Новгороде, за исключением загородных монастырей, было тогда 89 и что в 44 из них совершались ежедневные службы. Вообще, в храмах у нас тогда недостатка не было, напротив, чувствовался даже избыток. Случалось, как свидетельствуют отцы Стоглавого Собора, что миряне, оставляя в пренебрежении свои прежние церкви, строили новые; многие созидали церкви не ради Бога, а по тщеславию и гордости и ради своих жен; некоторые, увлекаясь сновидениями, давали обеты воздвигать церкви и молитвенные домы, но, соорудив церковь, не имели средств снабдить ее иконами, книгами и содержать при ней причт или если вначале кое-как и делали все это, то вскоре, совсем оскудев, оставляли церковь без всякой поддержки и пустою; еще некоторые строили церкви самовольно, без благословения епископа. Потому-то Собор и определил, чтобы впредь епархиальные архиереи отнюдь не допускали без благословения их строить церкви и вообще действовали при этом, как требуют каноны, и чтобы, собрав сведения о всех церквах, какие по городам и селам стояли пусты и без пения, освободили их своими тарханными грамотами от всяких церковных пошлин на пятнадцать лет и предоставили местным прихожанам собирать те пошлины и употреблять на устроение их запустелых церквей (Стоглав. Гл. 70 и 84).

Обычай строить обетные церкви более и более усиливался. Ему следовали сами великие князья: Иоанн III поставил (1468) в Москве обетную церковь святого Симеона Дивногорца, а Василий Иоаннович по случаю рождения от него сына Иоанна IV поставил (1531) такую же церковь на старом Ваганькове во имя святого Иоанна Крестителя с двумя приделами. Церкви обетные всегда строились из дерева и в один день, отчего и назывались обыденными, в тот же день они и освящались и в них совершалось богослужение. Поводом к сооружению их большею частию служили общественные бедствия, особенно моровая язва: церкви строились тогда по обету и при участии всего народа с целию умилостивить Бога и отвратить Его гнев. Иногда созидалась только одна обыденная церковь, а чрез несколько времени, если мор не прекращался, то созидалась и другая; иногда же строились разом две обыденные церкви. Впоследствии случалось, что на местах этих деревянных обыденных церквей воздвигаемы были каменные во имя тех же святых, как бы по завету от предков, и назывались заветными. Так, в 1537 г. сооружена новгородцами в кремле каменная церковь Похвалы Пресвятой Богородицы, "заветная от мору", на месте деревянной обыденной, построенной еще в 1508 г. и сгоревшей, а через три года Новгородский архиепископ Макарий в кремле же поставил каменную церковь святой мученицы Анастасии, "от мору заветную", на месте деревянной обыденной, построенной еще в 1417 г. по случаю так называемого Анастасиинского мора. Не так скоро установился у нас другой обычай, которому начало положил Новгородский архиепископ Евфимий в 1439 г., обычай созидать теплые церкви или, по крайней мере, теплые приделы к ним. В продолжение целого столетия такие церкви устроялись только в наших монастырях, а из приходских церквей в Новгороде первая была церковь Мироносицкая у которой устроен был теплый каменный придел во имя Сретения Господня в 1538 г. Зато в последней половине XVI в. обычай этот был уже довольно распространен по всей Новгородской области и теплые церкви встречаем не только в монастырях, но и во многих небольших селах и погостах.

О церквах соборных мы упоминали еще в предшествовавший период, но не имели возможности объяснить тогда самое значение их. Теперь открывается эта возможность. Соборною церковию называлась та, к которой причислялось несколько других приходских церквей и при которой учреждался Собор из священнослужителей всех этих церквей, представлявший собою особую корпорацию из местного духовенства, особое церковное общество, или братство. Число священнослужителей, составлявших Собор при избранной церкви, по имени которой он и назывался, простиралось иногда до ста и более. Хотя каждая соборная церковь находилась в городе, но в состав Собора, при ней существовавшего, входили не одни городские священники с своими церквами, но и пригородные, и сельские, - так было, по крайней мере, в Псковской области. Все они обязывались собираться в свою соборную церковь для рассуждений и совещаний о делах церковных, для совершения в ней соборных богослужений в определенные дни; все обязывались отправлять в ней ежедневно очередную службу по неделе. Во главе каждого Собора священнослужителей находился один соборский, или поповский, староста, которого избирали они сами из среды своей и который имел наблюдение как над всеми ими, так и над их приходскими церквами и заправлял делами Собора. Таких Соборов и соборных церквей в Новгороде было семь, вероятно по числу седми Вселенских Соборов, еще в прошлый период, и более теперь уже не появлялось. Но в Пскове к трем прежним прибавилось теперь четыре новых Собора, так что общее число их возросло, как и в Новгороде, до семи. В 1453 г., когда владыка Евфимий посетил Псков, попы невкупные, то есть не принадлежавшие к существовавшим Соборам, били челом наместнику великого князя и посадникам, чтоб быть в Пскове четвертому Собору; наместник и посадники били челом владыке, и владыка благословил невкупных попов держать четвертый Собор и вседневную службу у святого Спаса Всемилостивого на Торгу (по имени этой церкви четвертый Собор и назывался) да у святого Христова мученика Димитрия в Домонтовой стене. В 1466 г. другие невкупные попы били челом Пскову, чтобы быть в Пскове пятому Собору, и псковичи повелели быть пятому Собору у Похвалы Святой Богородицы (по имени этой церкви пятый Собор и назывался), да у Покрова Святой Богородицы, да у Святого Духа за Домонтовою стеною. В 1471 г. еще невкупные попы били челом Пскову, чтобы ходатайствовал об открытии шестого Собора. Посадники затем били челом митрополиту Филиппу от всей Псковской земли и представили ему грамоты от всех пяти Соборов псковских с просьбою об учреждении в Пскове шестого Собора при церкви Входа во Иерусалим, объясняя, что для нового Собора у них набралось уже сто два служителя церковных - священников и священноиноков (тут, очевидно, разумеются не монастыри - не те священноиноки, или иеромонахи, которые жили в монастырях, а те, которые по тогдашнему обычаю нередко состояли при приходских церквах, заведовали приходами вместо белых священников и назывались черными попами). И митрополит благословил открыть этот шестой Собор. Наконец, в 1-й половине XVI в. учрежден был в Пскове и седьмой Собор, хотя неизвестно при какой церкви, как можно заключать из того, что в 1544 г., когда Псков посетил владыка Феодосий, сельские попы и пригородские "откололись от всех седми Соборов", в состав которых они входили дотоле, и владыка дал им особого старосту. В Москве по воле царя и определению Стоглавого Собора учреждено разом семь Соборов с расчислением между ними всех церквей собственно столицы: первый Собор Всесвятский в Черторье, второй - Борисоглебский, третий - Никитский на Никитине улице, четвертый - Введенский в Псковичах, пятый - Покровский на Площадке, шестой - Ивановский за Болотом, седьмой - Варваровский в Новом городе и Старом. Кафедральная соборная церковь Успения Пресвятой Богородицы не входила в число седми московских Соборов и считалась над ними большею и высшею.

Церкви, как и прежде, украшались иконописью, а иногда и стенописью. Тем и другим искусством занимались у нас многие, особенно из лиц монашествующего и белого духовенства. Некоторые из них приобретали в свое время известность, даже славу. Во дни Иоанна III более всех славились иконописцы Митрофан инок и Дионисий, расписавшие в 1466 г. главный храм в монастыре преподобного Пафнутия Боровского. Через пятнадцать лет этот самый Дионисий, а с ним поп Тимофей, Ярец и Коня написали "чудно вельми" три яруса в иконостасе (деисус, праздники и пророки) нового московского Успенского собора получив за труды сто рублей от Вассиана, архиепископа Ростовского. Еще через пять лет тот же Дионисий вместе с двумя сынами своими Владимиром и Феодосием, старцем Паисием и двумя племянниками преподобного Иосифа Волоколамского - старцем Досифеем и старцем Вассианом (который впоследствии был епископом Коломенским) расписали новый каменный храм в Иосифо-Волоколамском монастыре. При Василии Иоанновиче известны были своим искусством иконописцы: а) в Москве - сын Дионисия Феодосий и Феодор Едикеев, расписавшие в 1508 г. придворный Благовещенский собор, а также митрополиты Симон и Варлаам: от первого доселе сохранилась икона Божией Матери Владимирской, им писанная, а последний в 1518 г. поновил собственными руками две старые иконы - Спасителя и Богоматери, принесенные из Владимира; б) в Новгороде и его области - Андрей Лаврентьев и Иван Дермоярцев, дописавшие в 1509 г. деисус и праздники в иконостасе Софийского собора; иеромонах Антониева монастыря Анания, писавший "дивныя иконы многих св. чудотворцев" (1521), и преподобный Антоний Сийский, писавший также "многая св. иконы"; в) в Пскове - Алексей Малый, "муж благочестивый житием и богобоязливый", написавший в 1521 г. образ Успения Богородицы для Псково-Печерского монастыря. При царе Грозном в числе иконописцев встречаются два митрополита: Макарий, не раз поновлявший святые иконы, которые приносимы были для того в Москву из других мест, и Афанасий, писавший многие иконы; протоиерей Андрей, сотрудник Макария при поновлении икон; преподобный Адриан, игумен Пошехонский, писавший многие иконы; псковские иконники - Останя, да Яков, да Михайла, да Якушка, да Семен Высокий Глаголь с товарищами, участвовавшие в расписании Благовещенского собора в Москве после пожара 1547 г.; московские иконники - Ларион, да Третьяк, да Федор Никитины, родом ярославцы, расписавшие в 1564 г. Спасский собор в Ярославле; диакон Николай Грабленой в Новгороде, написавший в 1568 г. образ Живоначальной Троицы для Клопского монастыря. Впрочем, хотя и не переводились тогда у нас иконописцы, более или менее искусные, но вообще состояние иконописания было очень неудовлетворительно. На Стоглавом Соборе царь Иван Васильевич выразил желание, чтобы иконы писались "по Божественным правилам, по образу, и по подобию, и по существу", то есть согласно с древними образцами, и соответствовали самим своим первообразам и чтобы иконописцы жили благочестиво и учили учеников своих писать иконы "по существу" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 3). Кроме того, в частности, царь обратил внимание отцов Собора на то, во-первых, что на иконах, изображающих Святую Троицу, иконописцы пишут "перекрестие", одни только у среднего Лица, другие у всех трех, надписывая над средним Иисус Христос, Святая Троица, чего на древних иконах и на греческих не видно (гл. 41, вопрос 1), а во-вторых - на то, что на некоторых иконах, например на Тихвинской иконе Богоматери, иконописцы, кроме святых, изображают в нижнем ряду и других людей молящихся, как живых еще, царей, святителей, вообще народ, так и умерших (гл. 41, вопрос 7). В ответ на эти царские вопросы Собор постановил:

1. иконописцам писать иконы Господа Бога, Богоматери и всех святых по образу, и по подобию, и по существу с древних образцов, а не от своего "самосмышления" и не по своим догадкам.

2. Иконописцам быть смиренными, кроткими, благоговейными, трезвыми, целомудренными, вообще благочестивыми и "с превеликим тщанием" писать святые иконы.

3. Таких иконописцев царю жаловать, святителям беречь и уважать "паче простых человек", а вельможам и простым людям во всем почитать.

4. Таким живописцам принимать к себе учеников, обучать их своему искусству и вместе благочестию и не скрывать от них своего таланта, а по окончании обучения приводить успевших учеников к местному святителю, чтобы он благословил их на дело иконописания; причем мастер-иконник должен делать отзывы о своих учениках со всею справедливостию и беспристрастием, и если он назовет искусным и по всему достойным такого ученика, который начнет писать худо и жить бесчинно, или из зависти похулит ученика действительно искусного и достойного по жизни, то святитель полагает мастера под запрещение.

5. Если кто из мастеров-живописцев или их учеников начнет жить не по правилам, в пьянстве, нечистоте и всяком бесчинстве, то святители полагают таковых под запрещением и отлучают от иконного дела.

6. Тем, которые дотоле писали иконы, "не учася и самовольно", и променивали простым людям-поселянам, запретить это, пока не научатся "от добрых мастеров"; кто научится писать иконы правильно, пусть пишет, а кто не научится, пусть навсегда оставит это занятие, иначе подвергнется царскому гневу и суду.

7. Архиереи, каждый в своем пределе, должны избрать нарочитых мастеров-иконописцев и через них иметь постоянное наблюдение за всеми иконописцами, чтобы между ними не было худых и бесчинных и чтобы они писали с древних образцов (гл. 43).

8. Иконы Пресвятой Троицы (на которых некоторые иконописцы писали "перекрестие" то у одного, то у всех трех Лиц) писать с древних образов, как писали греческие живописцы и как писал Андрей Рублев и другие славные иконописцы, и делать на этих иконах только одну надпись: Святая Троица (гл. 41, вопрос 1).

9. Можно изображать на иконах, кроме святых, и других людей, живых и умерших по примеру древних иконописцев, греческих и русских, которые, например на иконе Воздвижения Честного Креста и на иконе Покрова Пресвятой Богородицы, писали и князей, и святителей, и множество народа, а на иконах Страшного суда изображали даже "различные лики неверных от всех язык" (гл. 41, вопрос 7).

Вскоре после Стоглавого Собора вопрос об иконах, как известно, был обсуждаем на новом Соборе (1553-1554) по поводу недоумения дьяка Висковатова, который, соблазнившись иконами, написанными в придворном Благовещенском соборе после пожара 1547 г. новгородскими и псковскими мастерами, в течение трех лет смущал народ тем, будто иконы эти написаны не по образу и существу, а по мудрованию и умышлению попа Сильвестра. Митрополит Макарий разрешил на Соборе Висковатову все его недоумения, а поп Сильвестр в своей челобитной Собору объяснил, что иконы те писаны все "от древняго предания, со старых образцов" и что он не приложил ни единой черты от своего разума. Тогда же митрополит сказал царю, что в Москве уже поставлены четыре старосты-иконника над всеми иконниками, чтобы наблюдать за ними по уложению Стоглавого Собора.

До какой степени дело иконописания считалось важным, можно заключать из того, что некоторые древние иконы, когда открывалась нужда обновить их, были переносимы из дальних мест в Москву с особенною торжественностию, и здесь над обновлением их иногда трудились сами митрополиты. В 1518 г. по повелению великого князя и митрополита принесены были в Москву две обветшавшие иконы из Владимира - икона Спасителя и икона Божией Матери. Пред Москвою они встречены были Крутицким епископом Досифеем с Собором духовенства и множеством народа, а у Сретенского монастыря - самим митрополитом Варлаамом и бесчисленными толпами жителей столицы. После молебных пений и по совершении литургии в Успенском соборе, где иконы первоначально были поставлены, митрополит велел поновлять их в своих палатах, и "сам многажды своима рукама" касался их и трудился над обновлением их, затем обложил их серебром и золотом. В следующем году, отпуская эти иконы во Владимир, митрополит с архиереями и прочим духовенством и великий князь с князьями, боярами и множеством народа провожали иконы за город и за посады и на месте, до которого провожали, поставили церковь во имя Сретения Пресвятой Богородицы. С такою же торжественностию в 1531 г. по повелению великого князя были принесены в Москву из Ржевы две обветшавшие иконы - преподобной Параскевы и святой великомученицы Параскевы, именуемой Пятницею. Князь приказал эти иконы обновить, обложить серебром и золотом и снять с них верные копии; поставил во имя их новую прекрасную церковь на Новом, близ Покрова Пресвятой Богородицы и по освящении церкви, оставив в ней копии, отпустил самые иконы обратно во Ржеву. Известен и третий подобный случай. В 1555 г. приходили к царю священники и лучшие земские люди с Вятки и били челом, чтобы он велел обновить находящийся в их крае чудотворный образ Николы Великорецкого, крайне обветшавший. Царь приказал священникам привезти этот образ водяным путем в Москву, и здесь встретили его: у Николы на Угреши - брат царя Юрий Васильевич, у Симонова - сам царь, а у Фроловских ворот - митрополит со множеством народа. Над обновлением образа потрудились сам митрополит Макарий и протопоп благовещенский Андрей "со многим желанием и верою, постом и молитвою". Царь приказал соорудить у Покрова Пресвятой Богородицы надо Рвом деревянную церковь во имя святого чудотворца Николы Вятского, и в ней поставить верную копию с чудотворного образа, принесенного с Вятки, самый же образ, украшенный золотом, жемчугом и драгоценными камнями, отпустить обратно.

Особенное уважение, как и всегда, было оказываемо иконам чудотворным и новоявленным. Когда в 1540 г. принесены были из Ржевы в Москву две чудотворные иконы: икона Пречистой Богородицы Одигитрии и другая, изображавшая Честной Крест, они встречены были самим митрополитом Иоасафом и всем освященным Собором, а также самим государем с князьями, боярами и множеством народа, и на месте сретения великий князь повелел поставить церковь во имя Пречистой. Когда в 1551 г. воеводы, ставившие новый город Михайлов на реке Прони, донесли царю, что при расчищении места для соборной церкви они обрели образ архангела Михаила древнего письма, то царь и митрополит Макарий посылали священников для принесения этого явленного образа в Москву, совершали пред ним молебные пения и с торжеством отпустили его на место, где он явился. Когда псковский наместник князь Токмаков донес царю о явлении двух икон Божьей Матери - Умиления и Одигитрии на Синичей горе (в 40 верстах от Опочки) и о совершающихся чудесах от этих икон, царь приказал основать (1569) на месте явления их монастырь и каменный храм во имя Успения Богородицы. С того времени эта гора начала называться Святою, монастырь - Святогорским Успенским, а новоявленные иконы - чудотворными Святогорскими. Через десять лет совершилось в Казани явление иконы Божией Матери, известной под именем Казанской, и царь Иван Васильевич приказал построить на месте явления ее церковь во имя Пресвятой Богородицы и основать женский монастырь, сделав для того значительное пожертвование из собственной казны и назначив отпускать деньги на содержание священннослужителей, игуменьи и сорока сестер. При таком уважении к древним и чудотворным иконам очень естественно то, что великие князья московские, покорив какой-либо город своей власти, иногда брали из него в Москву древние и чудотворные иконы на время или навсегда. Великий князь Василий Иванович, покорив Смоленск (1514), велел перенесть оттуда в Москву чудотворную икону Смоленской Божией Матери, но вскоре по просьбе жителей Смоленска возвратил ее им, оставив в московском Успенском соборе только верный с нее список. Когда царю Иоанну IV было донесено, что войска его взяли (1558) город Нарву, во время случившегося там пожара и по окончании пожара нашли на пожарище четыре совершенно уцелевшие иконы, именно: Божией Матери, Николая Чудотворца, святого Власия и святых Косьмы и Дамиана, царь приказал Новгородскому архиепископу, чтобы эти иконы с подобающею честию были перевезены сперва в Новгород и затем в Москву. В 1561 г. тот же государь взял из Новгорода в Москву три древние корсунские иконы: из Софийского собора - икону Всемилостивого Спаса, писанную, по преданию, греческим императором Мануилом и икону святых апостолов Петра и Павла и из Юрьева монастыря - икону Благовещения Пресвятой Богородицы, но чрез одиннадцать лет две из этих икон возвратил, одну - святых апостолов Петра и Павла - в подлиннике, а другую - Всемилостивого Спаса - только в копии, оставив подлинник в московском Успенском соборе. А в 1570 г., когда Грозный царь совершал свои страшные казни над новгородцами за их мнимую измену, он повелел забрать в Москву все вообще древние и чудотворные иконы не только из Софийского собора, но и из прочих церквей и монастырей, городских и пригородних, вместе с другими церковными драгоценностями. Тогда-то, вероятно, взяты были из Софийского собора в московский Успенский собор и две известные, доныне находящиеся в нем запрестольные иконы Всемилостивого Спаса и Божией Матери, которые, по преданию, принесены из Корсуня еще святым Владимиром.

Относительно резных икон любопытный рассказ встречаем в одной псковской летописи. В 1540 г. какие-то прохожие старцы из чужой земли привезли в Псков ко дню Успения Пресвятой Богородицы резные иконы в небольших храминках, или киотах: две иконы святителя Николая и икону святой Параскевы Пятницы. Псковичи пришли в недоумение, так как подобных икон на рези в Пскове не бывало. Многие стали говорить, что поклонение таким иконам то же, что поклонение идолам, и в народе произошли великая молва и смятение. Обратились к священникам, а священники донесли о народном смятении царским наместникам и дьякам. Старцы с иконами были взяты и самые иконы отправлены в Новгород к архиепископу Макарию. Макарий приложился к этим святым иконам, пел пред ними соборне молебен, воздал им честь и велел псковичам, отпуская иконы обратно, встретить их также соборне и с честию и выменять у старцев. Псковичи, действительно, встретили иконы честно, всем городом, пели пред ними молебен и, выменяв, поставили одну икону святителя Николая у Николы на Гребли, другую - у Николы в Песках, а икону святой Параскевы Пятницы - у святой Пятницы на Бродех. Рассказ этот свидетельствует, что резные иконы у нас не были в употреблении согласно с уставом Церкви. А если владыка Макарий дозволил чествование трех резных икон, принесенных в Псков из чужой земли, то дозволил, может быть, только в виде исключения, желая тем успокоить волнение псковичей и вразумить их, что иконы христианских святых, даже резные, не суть в строгом смысле идолы и поклонение таким иконам - отнюдь не идолопоклонство. Вероятнее же, Макарий поступил так потому, что употребление резных икон, неизвестное в Пскове и других местах России, было допускаемо в Новгороде. Антоний Поссевин собственными глазами видел в одном монастыре неподалеку от Новгорода скульптурное изображение святого Николая Чудотворца, находившееся в величайшем уважении, и доселе еще на левом берегу Волхова, у самого Волховского моста в Новгороде, стоит так называемый Чудный крест в каменной часовне (вышиною 3 аршина и 6 вершков), поставленный, как гласит вырезанная внизу его надпись, в 1547 г. при царе Иване Васильевиче и Новгородском архиепископе Феодосии. Крест этот, особенно чтимый в народе, и сам резной, и имеет резные изображения - распятого Спасителя и по правую сторону Его Богоматери и Марии Магдалины, а по левую - Иоанна Богослова и Логгина сотника. Подобный же деревянный крест (вышиною 2 аршина и 8 вершков), вырезанный, по свидетельству находящейся на нем надписи, еще в 1532 г. при великом князе Василии Ивановиче и митрополите Данииле, можно видеть в новгородской Спасо-Преображенской церкви на Торговой стороне: на кресте вырезаны Распятие и 16 Господских и Богородичных праздников в кружках.

В церквах наших, как и в предшествовавшие периоды, равно употреблялись и чтились кресты всех видов: и четвероконечные, и шестиконечные, и осьмиконечные. Но на Стоглавом Соборе возбужден был вопрос, какого вида кресты ставить на церквах. Царь Иван Васильевич, обновив после пожара 1547 г. Успенскую соборную церковь и позолотив верх ее, водрузил на ней "воздвизальный крест, имже благословляют", то есть крест, по виду сходный с тем, каким в церквах тогда осеняли народ и благословляли. Этот крест, верно, был отличен от тех, какие прежде ставились на церквах и какой прежде был на соборной церкви Успения Пресвятой Богородицы. Потому-то царь, указывая на этот новопоставленный крест, и предложил отцам Собора рассудить и уложить, какого вида кресты впредь должно ставить на церквах. Отцы Собора определили, что кресты, искони водруженные на церквах и на них пребывающие, должны оставаться неприкосновенными, но и крест воздвизальный, поставленный царем на соборной церкви, достойно поставлен во славу Божию, и "таковые св. кресты на церквах и впредь да поставляются". По достоверному свидетельству, новый крест, поставленный царем на соборной церкви, был осмиконечный, а прежде кресты на церквах были четвероконечные. Следовательно, Стоглавый Собор своим решением вопроса безразлично и с одинаким уважением отнесся к крестам того и другого рода, хотя и заповедал впредь ставить на церквах кресты по образцу поставленного царем на соборной Успенской церкви. Излагая свой ответ, отцы обратили внимание и на то обстоятельство, что на многих крестах, стоявших дотоле на церквах, были приделаны кузнецами по всем концам другие, меньшие кресты, по два и по три вместе, которые от бури и сильного ветра часто ломались, а потому определили, чтобы впредь кузнецы устрояли кресты на церквах по древним образцам, а не от своего замышления и по концам этих крестов приделывали для крепости только по одному небольшому кресту и как можно тверже (гл. 41, вопрос 8).

О колоколах, особенно во 2-й половине XV в., сохранилось весьма мало известий. В 1450 г. привезли в Москву великий колокол из Городка с Низу. В 1460 г. псковичи во время набега своего в Немецкую землю разорили там какую-то божницу и сняли с нее четыре колокола, которые и привезли в Псков. В 1478 г. великий князь Иван Васильевич, уничтожая вольность Новгорода, взял оттуда в Москву вечевой колокол и велел повесить на колокольне Успенского собора для церковного звона вместе с другими колоколами, В 1481 г., когда войска московские вместе с новгородцами и псковичами овладели городом Велиядом (Феллином), псковичи привезли великому князю "немецкаго полону восмь колоколов велиядских" Знаменитый Аристотель, соорудивший московский Успенский собор, был также искусен и в литье колоколов, но о вылитых им колоколах не упоминают летописи. В самом почти начале XVI столетия вылит в Москве колокол в 350 пудов, мастером был иностранец Петр Фрязин. В 1510 г. великий князь Василий Иванович велел перевезти из Пскова в Москву вечевой колокол, а с ним и другой, но взамен их чрез восемь лет прислал из Москвы в Псков два других колокола для Троицкого собора. В 1532-1533 гг. слиты в Москве два больших колокола: один в 500 пудов Николаем Фрязиным, а другой, благовестник, - в 1000 пудов Николаем Немчином, хотя оба эти Николая, вероятно, одно лицо. Тогда же лились колокола и в Новгороде. В 1530 г., в ту самую ночь и даже в тот самый час, когда родился царь Иван Васильевич IV, отлит для Софийского собора повелением архиепископа Макария колокол в 250 пудов, удивлявший своим звуком всех, так как подобной величины колокола ни в Новгороде, ни во всей Новгородской области дотоле не бывало. Затем, в 1531-1542 гг. благословением архиепископа Макария вылито еще несколько колоколов для монастырей Хутынского и других, четыре из этих колоколов сохранились доныне, и на одном из них, в 120 пудов, показан мастер Андреев, сын Михайлов, псковитин, а на двух - мастер Иван. Еще пять колоколов новгородского литья, уцелевших доселе, относятся уже ко 2-й половине XVI в., когда вылит был архиепископом Пименом для Софийского собора и самый большой новгородский колокол, благовестник, в 500 пудов. Недолго, однако ж, пришлось новгородцам услаждаться звуком этого благовестника: в 1570 г. по приказанию Грозного царя он был перевезен в слободу Александровскую, а взамен его через два года вылит в слободе для Новгорода другой колокол мастером Иваном Афанасьевым. В том же 1570 г. по воле царя, совершавшего свои страшные казни над новгородцами, взяты были в Москву из новгородских церквей и монастырей и многие другие колокола.

II

Число праздников в Русской Церкви чрезвычайно увеличилось в продолжение настоящего периода: их учреждено теперь в полтораста лет более пятидесяти, тогда как во все предшествовавшие четыре с половиною века от самого основания Русской Церкви мы едва можем насчитать десять русских святых, в честь которых установлены были празднования не местные, а по всей России. И это преимущественно объясняется обстоятельствами. Прежде Церковь наша находилась в зависимости от Цареградского патриарха; почти все ее митрополиты были греки; в Греции она видела главную представительницу православия и во всем старалась ей следовать, а на себя смотрела весьма скромно и лишь изредка позволяла себе некоторую степень самостоятельной деятельности, какая требуется при учреждении новых праздников. Теперь, после Флорентийской унии, когда в России пронеслась весть об измене православию даже на кафедре Цареградских патриархов и на престоле греческих императоров, и после падения Константинополя, когда вся Греция подпала владычеству неверных и православная вера в ней подверглась крайним притеснениям, русские прежде всего увидели необходимость иметь у себя первосвятителя не из Царьграда и действительно стали избирать себе митрополита из среды собственного духовенства, который, оставаясь зависимым от патриарха только номинально, действовал совершенно самостоятельно в управлении отечественною Церковию. А затем начали более и более проникаться мыслию, что Россия есть единственное во всем мире государство, где православная вера сохраняется во всей чистоте и пользуется совершенною свободою исповедания и покровительством православного государя; начали высоко ценить отечественную Церковь как главную представительницу православия и естественно обратились к прославлению отечественных святых и установлению в честь их праздников. Прежде Россия разделена была на несколько княжеств, и это разделение, несмотря на то что вся Церковь Русская находилась под властию одного митрополита, немало отражалось и на делах церковных: почти каждая страна, Москва, Новгород, Псков, Тверь, Ростов, кроме немногих отечественных святых, чтившихся по всей России, имела и чтила еще своих особенных местных святых, и святые, чтившиеся, например, в Новгороде или Пскове, вовсе не чтились и были даже неизвестными в Москве и других местах. Теперь с падением удельных княжеств и соединением их под властию одного князя московского, естественно, должны были сглаживаться и эти церковные особенности, и в Москве, например, начали чтить тех, кого чтили прежде только в Новгороде, а в Новгороде - тех, кого чтили в Москве; в честь многих святых отечественных, которым существовали только местные празднества, установлены теперь праздники, общие для всей Русской Церкви. Наконец, руководясь мыслию, что Русская Церковь сделалась главною представительницею и блюстительницею православия, и во имя сочувствия к православным и других стран и единения с ними по вере наши иерархи не отказывались учреждать празднества и в честь некоторых святых сербских и литовских.

В одном из житий, написанных во дни митрополита Макария, сохранилось сказание, в честь каких святых русских Церковь праздновала еще до Макария и в честь каких установила праздновать при Макарии. О последних праздниках автор сказания мог, без сомнения, знать с точностию как современник, и слова его отчасти подтверждаются, как увидим, даже официальным документом, а о праздниках, существовавших в Церкви от прежнего времени, мог знать из современной практики церковной, и слова его также подтверждаются, хотя и отрывочными, свидетельствами веков предшествовавших. В этом сказании перечисляются следующие русские чудотворцы, в честь которых Церковь праздновала еще до митрополита Макария: равноапостольная княгиня Ольга и князья - Владимир, Борис и Глеб, Михаил Черниговский с боярином Феодором и Феодор Ярославский с чадами Давидом и Константином; святители - Петр и Алексий Московские, Леонтий, Исаия и Игнатий Ростовские; преподобные Антоний и Феодосий Печерские, Никита Переяславский, Варлаам Новгородский, Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Димитрий Прилуцкий и Авраамий Ростовский. Все перечисленные угодники Божии могут быть разделены на три класса.

Одни из них несомненно были чествуемы Русскою Церковию не только до Макария, или до половины XVI в., но еще до начала настоящего периода, именно - Ольга, Владимир, Борис и Глеб, Михаил Черниговский с боярином Феодором, святитель Петр, преподобные Антоний и Феодосий Печерские и Сергий Радонежский; о них, следовательно, здесь не должно быть и речи. Но нельзя не упомянуть, что в честь трех из них - святителя Петра и князя Михаила Черниговского с его боярином Феодором в настоящий период установлены еще новые праздники. В 1472 г. совершилось в Москве перенесение мощей святителя Петра в новую соборную церковь Успения Пресвятой Богородицы, сооружавшуюся попечением митрополита Филиппа и вскоре затем обрушившуюся. Перенесение было весьма торжественное, и тогда же "повеле князь великий по всей земле праздновати пренесение мощем чудотворца месяца июля в 1-й день". А в 1479 г., когда окончен был и освящен новый Успенский собор, воздвигнутый Иоанном III, последовало 24 августа второе и еще более торжественное перенесение тех же мощей в этот собор из церкви святого Иоанна Лествичника, где они временно стояли, и в настоящий раз установлено праздновать навсегда перенесение мощей чудотворца в 24-й день августа, прежний же праздник 1 июля отменить. В 1578 г. по молитвенному желанию царя, митрополита Антония и всего освященного Собора перенесены мощи святых мучеников Черниговских князя Михаила и боярина его Феодора из Чернигова в Москву, и в память этого события установлен праздник 14 февраля и сооружена в Москве под бором за рекою церковь Сретения мощей великого князя черниговского Михаила.

Другие из перечисленных выше русских святых хотя чествовались и до настоящего периода, но чествовались лишь местно, то есть в тех местах, где каждый подвизался и покоился по смерти, а когда началось чествование их всею Русскою Церковию - до настоящего ли периода или уже в настоящий, только прежде половины XVI в., об этом возможны одни догадки. Так, в честь святого Леонтия Ростовского установлен был по случаю открытия мощей его местный праздник еще в 1190 г. Ростовским епископом Иоанном, который написал новоявленному чудотворцу и службу. Но с XIV в., когда в Москву переселился Русский митрополит и Ростов сделался собственностию великого князя московского, чествование Леонтия, вероятно, перешло из Ростова и в Москву, а оттуда распространилось мало-помалу и по другим пределам, по крайней мере, во 2-й половине XIV в. и затем в первой XV имя Леонтия встречается уже между именами святых по церковным книгам, из которых одна несомненно принадлежала Новгородскому владыке. Во 2-й же половине XV в. Леонтий упоминается в числе великих святителей русских и чудотворцев самими митрополитами нашими Ионою и Филиппом и целым Собором русских архипастырей, и в 1493 г., по свидетельству местной летописи, канон святому Леонтию пели в Новгороде. Святого Исаию Ростовского, мощи которого открыты вместе с мощами святого Леонтия, хотя, по всей вероятности, начали местно чтить с того же времени, но об учреждении Исаии тогда церковного праздника не сохранилось никаких известий, и имя Исаии не встречаем между именами святых в книгах церковных не только XIV, но и 1-й половины XV столетий. Да и сам биограф святителя свидетельствует, что хотя "все почитали образ его и поклонялись ему", но гроб его, стоявший в притворе соборной церкви, много лет оставался "в великом небрежении", что "никогда и свечи не горело у гроба святого, и священник не приходил ко гробу с кадилом", пока в 1474 г. местный архиепископ не совершил перенесения святых мощей угодника Божия с великою торжественностию из прежнего в новый гроб, поставленный в той же церкви. С этого-то времени и могло начаться церковное празднование святителю Исаие не только в Ростове, но и в Москве и других местах России, и святой Исаия упоминается между святыми, например, в сборнике Кирилло-Белозерского монастыря 1476-1482 гг., где помещены ему тропарь и порядок всей службы; в сборнике, писанном в Ростове в 1487 г. при архиепископе Иоасафе, и именно в месяцеслове под 15-м числом мая; в Служебнике начала XVI в., употреблявшемся в Троицко-Сергиевом монастыре и потом в Новгороде, а вся служба святому Исаие помещена под 15-м числом мая в Трефологах XV и начала XVI в. того же Троицко-Сергиева монастыря. Местное чествование святого Игнатия Ростовского, начавшееся еще с самой его кончины (28 мая 1288 г.), когда мощи его вследствие множества совершавшихся от них чудес даже не были преданы земле, а открыто поставлены в церкви, вероятно, с XIV в. перешло в Москву и другие места одновременно с чествованием святого Леонтия Ростовского: святой Игнатий уже числится со святыми в церковных книгах XIV, XV и 1-й половины XVI столетий; сказание о нем, или похвала ему, сохранилась в рукописи исхода XIV в., житие его - в рукописи 1497 г., служба ему - в рукописи начала XVI в., а в летописи конца XV в. он называется "великим чудотворцем". Имя преподобного Авраамия Ростовского, которого местно чтить начали, естественно, еще с открытия мощей его, совершившегося при великом князе Всеволоде Георгиевиче (1176-1212), не встречается по церковным книгам между именами святых ни в XIII, ни в XIV в, А службу преподобному находим в Трефологах XV и начала XVI в., принадлежащих Троицко-Сергиевой лавре, откуда можем заключать, что, по крайней мере, не позже XV в. чествование Авраамия проникло и в пределы Московской, то есть митрополичьей, епархии, служившей примером и для других. Не раньше XV столетия составлено и житие Авраамия. Равным образом ни в XIII, ни в XIV в. не встречаем по церковным книгам между именами святых имени преподобного Никиты Переяславского, прославившегося чудесами еще при жизни и местно чтившегося, вероятно, со времени смерти его (? 1193). Но с XV столетия уже встречаем списки жития этого преподобного, следы празднования ему, церковной службы и похвального Слова. Каким образом чествование каждого из этих угодников Божиих, сперва местное, делалось потом общим в Русской Церкви - распространялось ли оно постепенно и незаметно из одной местности в другую, без всякого распоряжения высшей церковной власти или вводимо было разом постановлением какого-либо Собора или митрополита - известий не сохранилось.

К третьему, наконец, классу относятся те из перечисленных выше русских святых, которых Церковь начала повсеместно чтить несомненно только в настоящий период до митрополита Макария. Мощи святителя Московского Алексия (? 1378), по свидетельству современника, открыты в шестьдесятое лето после его кончины, следовательно в 1438 г., но по обстоятельствам времени (то было время митрополита Исидора, изменника православию, и Флорентийской унии) в честь новоявленного угодника Божия тогда не было учреждено никакого праздника. И не прежде как в 1448 г., которым начался настоящий период, и на том самом Соборе, который возвел на митрополию святителя Иону, постановлено было праздновать святому Алексию в день его кончины - 12 февраля и в день открытия мощей его - 20 мая. Следы чествования преподобного Варлаама Хутынского (? 1193) в Новгороде и вообще в Новгородской епархии находим еще к концу XIII и в начале XIV в., а не позже половины XV в. уважение к памяти преподобного проникло и в Москву. Но церковное празднование в честь его (6 ноября) началось в Москве и затем по всей России только с 1461 г., после того как Новгород посетил великий князь Василий Васильевич и над одним из отроков его совершилось великое чудо у мощей преподобного Варлаама; тогда же сам великий князь соорудил в Москве и первую придельную церковь во имя преподобного Варлаама. А в 1471 и 1480 гг. преподобный Варлаам числится в ряду чудотворцев русских в посланиях самого митрополита и Собора русских иерархов. Канон преподобному известен по рукописи 1462-1490 гг. В 1463 г. совершилось открытие мощей князя ярославского и смоленского Феодора Ростиславича Черного (? 1298) и сынов его - Константина и Давида. Все они дотоле покоились вместе поверх земли в склепе под церковию Спасского монастыря в Ярославле. Игумен и священники ярославских церквей по взаимном совещании решили было положить мощи князей с честию в землю на том же месте и дали знать о своем намерении старейшине города князю Александру ярославскому. Князь изъявил свое согласие и хотел устроить каменную гробницу, покрыть ее дорогим покровом и поставить у гробницы свечи. Но когда собрались священники, иноки, миряне и князь и подняли мощи, от них тут же совершилось несколько чудес, которые поразили всех. Велели звонить в колокола, стеклось множество народа, начали поклоняться мощам и лобызать их и уже не опустили их в землю, а оставили в прежнем гробе на поклонение и лобызание всем. Возвестили о случившемся епархиальному владыке Трифону Ростовскому, но он не поверил. А между тем чудеса продолжали совершаться более и более, и, слыша о них, Трифон нашелся наконец вынужденным послать в 1467 г. ростовского протоиерея Константина для обследования дела. Протоиерей также был одержим неверием и с дерзостию приступил к освидетельствованию мощей, но был поражен невидимою силою, повержен на землю и онемел. Архиепископ Трифон, как только получил весть об этом, содрогнулся всем телом и впал в расслабление, оставил свою кафедру и поселился в келье Спасского монастыря в Ярославле, чтобы у мощей святых угодников оплакивать свое неверие в них до конца своей жизни. Такие события, особенно касавшиеся непосредственно Ростовского владыки, не могли остаться неизвестными митрополиту и великому князю и не огласиться далеко. И вот сам великий князь Иван Васильевич и митрополит Филипп (? 1473) поручили написать житие святого князя ярославского Феодора и чад его иеромонаху Спасского ярославского монастыря Антонию, а в сборнике Кирилло-Белозерского монастыря 1476-1482 гг. находим уже тропари и кондаки как на успение князя Феодора, так и на перенесение мощей его и чад сентября 19-го, из чего можем заключать, что в то время по воле великого князя и митрополита установлено и празднование в честь новоявленных чудотворцев не только в Ярославле, но и в Москве и по всей России. По рукописям XV в. и начала XVI в. встречается под 19-м числом сентября и служба этим чудотворцам. Преподобный Кирилл Белозерский скончался в 1427 г., а в 1448 г. митрополит Иона уже упоминает Кирилла в числе чудотворцев русских наравне с преподобным Сергием и другими.

Чрез несколько лет преемник Ионы митрополит Феодосий и великий князь Василий Васильевич (? 1462) посылали известного серба Пахомия в Белозерскую обитель, чтобы он собрал там сведения о преподобном Кирилле и написал житие его. В 1471 г. митрополит Филипп в своем послании к великому князю призывал на него молитвы святых преподобных чудотворцев Сергия, Варлаама и Кирилла, а в 1480 г. митрополит Геронтий и целый Собор русских святителей также призывали на великого князя святые молитвы, между прочим, и преподобного Кирилла. Все это заставляет предположить, что преподобный Кирилл причтен к лику святых и в честь его установлен праздник (9 июня) в начале 2-й половины XV в. и, всего вероятнее, при митрополите Феодосии, когда написано и житие преподобного. Служба преподобному известна под 9-м числом июня по рукописям XV и начала XVI в. Преподобный Димитрий Прилуцкий скончался в 1391 г., но вскоре от мощей его начали совершаться чудеса, и некоторые - во дни общественных бедствий: одно во время моровой язвы (1409), когда многие жители Вологды получали исцеление при гробе преподобного; другое - при нападении вятчан на Вологду и Прилуцкий монастырь (1417), когда один неприятельский воин, дерзнувши обдирать гроб преподобного, внезапно пал мертвым, что и заставило вятских вождей поспешно удалиться от Вологды и отпустить пленных; третье - при нападении князя Димитрия Шемяки на Вологду (1450), когда помощию преподобного Димитрия - о чем было тогда видение жители Вологды отразили своего врага, который был вместе и заклятым врагом великого князя московского Василия Васильевича. Известия о всех этих чудесах, особенно о последнем, не могли не дойти до слуха великого князя и митрополита и не возбудить в них веры в сильное ходатайство преподобного Димитрия пред престолом Божиим о благе России. И очень вероятно, что вскоре после 1450 г., то есть после отражения Шемяки от Вологды, установлено было церковное празднование Димитрию (11 февраля) по всей России, так как в это же время написано и житие Димитрия одним из преемников его по управлению обителию, игуменом Макарием, который при описании чудес его представляется самовидцем некоторых из них, и ряд этих чудес окончил именно чудом, совершившимся при отражении Шемяки от Вологды. По церковным книгам во 2-й половине XV в. и в первой XVI в. преподобный Димитрий Прилуцкий встречается уже в числе святых, и служба ему под 11-м числом февраля известна по рукописям того же времени.

Надобно, однако ж, заметить, что внесение русских святых в церковные книги и месяцесловы не было подчинено какому-либо правилу; что в книгах, писанных в одном и том же веке, например XIV, XV, находим имена не одних и тех же святых, но и различных, и в одних книгах меньше, в других больше; что в этих книгах наряду со святыми, чтившимися во всей Русской Церкви, помещались без всякого различия и святые, чтившиеся только местно, и иногда не помещались некоторые святые первого рода, между тем как помещались святые местные, и что число русских святых в церковных книгах и месяцесловах, особенно со 2-й половины XV в., постепенно возрастало, а в некоторых книгах 1-й половины XVI возросло до того, что упоминаются уже почти все даже из тех святых, которым установлены праздники лишь впоследствии, при митрополите Макарии и позднее. Эта-то беспорядочность и произвол, вероятно, и послужили для Макария одним из главных побуждений созвать Соборы 1547 и 1549 гг., чтобы соборне обсудить и определить, каким святым следует праздновать по всей ли России или только местно.

Автор упомянутого нами выше сказания о русских святых, перечислив тех из них, которым Церковь наша праздновала повсеместно еще до митрополита Макария, представляет перечень и новопрославленных чудотворцев, которым она установила праздновать уже при Макарии на Соборах 1547-1549 гг., составляющих по единству их предмета и по внутренней связи их между собою как бы один Собор, причем подразделяет этих чудотворцев на пять классов. К первому классу отнесены святители: митрополит Иона, архиепископы Новгородские Иоанн, Никита, Нифонт, Евфимий и Иона, епископы - Стефан Пермский, Арсений Тверской, Иаков Ростовский и Сербский архиепископ Арсений. Ко второму - праведные: князь Александр Невский, князь Всеволод Псковский, князь Петр и княгиня Феврония Муромские, князь Константин и чада его Михаил и Феодор Муромские и Михаил Клопский. К третьему - мученики: великий князь Михаил Тверской, Иоанн Сочавский, пострадавший в Белеграде, и Антоний, Иоанн и Евстафий, пострадавшие в Литве. К четвертому преподобные: Пафнутий Боровский, Никон Радонежский, ученик Сергиев, Савва Сторожевский, Макарий Колязинский, Дионисий Глушицкий, Павел Комельский, Савватий и Зосима Соловецкие, Александр Свирский, Евфимий Суздальский, Авраамий Смоленский, Савва Вышерский, Евфросин Псковский, Ефрем Перекомский и Григорий Пельшемский. К пятому - юродивые Христа ради: Максим Московский, Иоанн и Прокопий Устюжские. Каким из этих святых установлено праздновать, в частности, на Соборе 1547 г., мы уже знаем из официального документа окружной грамоты митрополита Макария, равно как знаем и то, что двенадцати из них установлено праздновать повсюду в Русской Церкви, а девяти - только местно. Теперь, имея в виду представленный перечень святых, легко можем указать в нем и тех чудотворцев, в честь которых установил праздники Собор 1549 г.: это святители - Никита, Нифонт, Евфимий и Иона Новгородские, Стефан Пермский, Иаков Ростовский и Арсений Сербский; праведный Всеволод Псковский; мученики - Михаил Тверской, Иоанн Сочавский и Антоний, Иоанн и Евстафий Литовские; преподобные - Савва Сторожевский, Евфимий Суздальский, Авраамий Смоленский, Савва Вышерский, Евфросин Псковский, Ефрем Перекомский и Григорий Пельшемский. Не станем повторять, как собирались по предложению самого государя епархиальными владыками предварительные сведения и документы о всех новопрославленных теперь чудотворцах и в чем состояло соборное их свидетельствование, но заметим, что если некоторым святым на Соборе 1547 г. установлено праздновать только местно (сделано ли то же и на Соборе 1549 г. - не знаем), то это не значит, будто они прежде местно не чествовались, а значит только, что Собор по рассмотрении представленных ему документов утвердил те местные праздники, которые совершались в честь некоторых чудотворцев и прежде, но лишь с разрешения местных архиереев или даже помимо всякого распоряжения епархиальной власти. Следует также заметить, что праздник трем Литовским, или Виленским, мученикам, установленный еще митрополитом Алексием по сношению с самим патриархом, был, верно, только праздником местным, иначе не нужно, да и незаконно, было бы теперь установлять его вновь для всей Церкви.

Многим русским чудотворцам установили праздники Соборы 1547-1549 гг., но далеко еще не всем. Это могло зависеть или от того, что о некоторых святых епархиальные архиереи не успели представить на последний Собор необходимых сведений, как требовалось, или от того, что некоторые представленные сведения и документы признаны были почему-либо неудовлетворительными. Как бы то, впрочем, ни было, но установление новых праздников в честь русских святых продолжалось и в последующее время, хотя уже не в таком размере. Еще вскоре после Собора 1547 г. игумен Ферапонтова Белозерского монастыря представил митрополиту Макарию житие преподобного Ферапонта, основателя этой обители, и Мартиниана, его преемника, и по воле митрополита на новом Соборе были прочитаны "книги тыя, жития святых и чудеса" и положено праздновать Ферапонту и Мартиниану. А как имен их нет в известном перечне святых, канонизованных Собором 1549 г., то, если не предположить случайного пропуска в перечне, здесь придется разуметь какой-либо из последующих Соборов, ближайших по времени. В 1554 г. обретены мощи преподобного Саввы Крыпецкого, "и Собор определил праздновать память его, а по просьбе братии Крыпецкого монастыря написаны житие новопрославленного чудотворца и канон ему. В 1560 г. по поручению митрополита Макария Пермский епископ Иоасаф и махрицкий игумен Варлаам собирали сведения в Авнежском монастыре о чудесах Авнежских подвижников преподобных Григория и Кассиана, и на основании этих сведений Собор определил праздновать Григорию и Кассиану и поручил чрез митрополита Макария составить житие их. Вскоре затем тот же махрицкий игумен Варлаам явился к царю и митрополиту Макарию с сказанием о чудесах основателя обители преподобного Стефана Махрицкого, а царь и митрополит поручили написать житие преподобного, "да на память его прочитается", чем уже предполагается установление и празднования этой памяти. В 1578 г. игумен Сийского монастыря Питирим представил царю житие преподобного Антония Сийского, митрополит Антонии вместе с Собором уложил праздновать этому чудотворцу, а царевич Иван, сын Грозного, с благословения митрополита написал в следующем году новое житие преподобного Антония с похвальным Словом и службою ему. В 1579 г. по повелению царя и благословению митрополита Антония и Собора всех русских иерархов узаконено праздновать и петь "в обители Пречистые Богородицы начальнику св. обители сея" преподобному Иосифу Волоколамскому, "доколе и монастырь Пречистые стоит". Были ли учреждены у нас до конца настоящего периода и другие такие же праздники, прямых свидетельств не знаем, но в церковных книгах наших XVI и даже XV в. встречаем имена, службы, жития еще нескольких русских святых, которых память, как следует заключать, чтилась тогда, по крайней мере, местно если не с утверждения высшей церковной власти, то с разрешения епархиальных владык или даже только в силу укоренившегося обычая. Таковы, например, архиепископ Феодор Ростовский, царевич Ордынский Петр, чудотворец Ростовский, княжна Евфросиния Суздальская, князья Василий и Константин Ярославские, епископ Питирим Пермский, преподобные - Ефрем Новоторжский, Евфросиния Полоцкая, Александр Ошевенский и Александр Куштский, праведные Иаков Боровицкий, Меркурий Смоленский, юродивые Христа ради - Василий Московский, Исидор Ростовский и др. В частности, известно, что мощи святого Иакова Боровицкого были свидетельствованы в 1572 г. по поручению Новгородского архиепископа Леонида особою комиссиею, которая и донесла о множестве совершавшихся от них чудес, что преподобной Евфросинии Суздальской действительно установлено было местное празднование во 2-й половине XVI в., а царевича Петра и Исидора Ростовских упоминает сам царь Иван Васильевич в числе великих чудотворцев русских, приписывая молитвам их совершившееся тогда (1563) покорение Полоцка.

Кроме множества праздников в честь новопрославленных чудотворцев русских, установлено тогда несколько праздников в честь святых икон и в память отечественных событий. По случаю перенесения двух икон Всемилостивого Спаса и Богородицы из Владимира в Москву и из Москвы во Владимир по обновлении этих икон (1518-1519) положено было праздновать в Москве ежегодно 15 сентября и совершать крестный ход в церковь Сретения Богородицы, тогда же построенную, а по случаю перенесения двух икон преподобной Параскевы и великомученицы Параскевы, именуемой Пятницею, из Ржевы в Москву и обратно (1531) положено было ежегодно праздновать в Москве 29 ноября и совершать крестный ход в церковь Пятницкую, тогда же построенную. В память принесения в Москву из Ржевы чудотворных икон Богородицы и Честного Креста (1540) установлен праздник 11 июля с крестным ходом "ко Пречистой, нарицаемой Ржевской", то есть в церковь, поставленную тогда на месте сретения этих икон. Явление новых чудотворных икон Богоматери - Святогорских (1569) на Синичей, или Святой, горе в Псковском крае и Казанской (1579) в городе Казани послужило поводом к установлению местных праздников: Святогорские иконы каждый год торжественно приносятся в Псков в пятницу второй недели Петрова поста, а в память явления Казанской совершается праздник 8 июля. Праздник 27 ноября в воспоминание Знамения от иконы Божией Матери, совершавшийся в Новгороде еще со 2-й половины XII в., принят в 1584 г. и в Москве по воле царя и определению Собора и начал совершаться по всей России. В 1480 г. в благодарность за избавление Москвы и других городов от нашествия царя Большой Орды Ахмата и вместе за окончательное избавление всей России от татарского ига установлено было праздновать в 23-й день июня Сретению Божией Матери и совершать большой ход с крестами и чудотворными иконами в Сретенский монастырь, а в 1521 г. в благодарность за избавление Москвы и России от нашествия крымского хана Магмед-Гирея установлен такой же праздник Сретению Богоматери в 21-й день мая с большим крестным ходом в тот же монастырь.

Во дни митрополита Макария, в промежутке тех двух Соборов, которые узаконили столько праздников новопрославленным чудотворцам русским, узаконен своего рода праздник и ради всех вообще русских, скончавшихся в вере, но еще не прославленных и имеющих нужду в помощи Церкви. В 1548 г. в 21-й день июня царь Иван Васильевич по благословению митрополита уставил общую память благоверным князьям, боярам, христолюбивому воинству, священническому и иноческому чину и всем православным христианам, в частности, всем убитым на войне и погибшим в огне, воде, также от голода, жажды, мороза и всяких других нужд. В этот день в Москве и во всех городах и посадах, по всем церквам должны были отправляться заупокойные литургии и панихиды, и "сию общую память по всех православных христианех" велел царь совершать и в прочие годы до скончания мира.

Если много явилось у нас церковных праздников в настоящий период, то едва ли еще не более составлено церковных служб или разного рода песнопений. В числе их находятся службы не только новопрославленным теперь в Русской Церкви святым, но и прежде прославленным, и даже еще не прославленным, а только местно чтимым, равно встречаются две-три службы или песнопения и в честь тех, кого издревле чтила и прославляла вся православная Церковь.

Особенно замечательна в этом отношении 2-я половина XV в. Из русских церковных песнописцев мы можем указать тогда только на: а) Пермского епископа Питирима, составившего службу на обретение мощей святителя Московского Алексия (20 мая), рассмотренную Собором 1448 г. и принятую в употребление; б) митрополита Феодосия, написавшего кондаки и икосы на Успение Пресвятой Богородицы; в) инока тверского Желтикова монастыря Феодосия, составившего в 1483 г. по благословению епархиального владыки Вассиана службу святителю Тверскому Арсению, еще только местно чтившемуся, и г) на неизвестных авторов, написавших службы святому Исаие Ростовскому, преподобному Авраамию Ростовскому, преподобному Никите Переяславскому и святому князю Феодору Ярославскому с его чадами, - по крайней мере, все эти службы уже встречаются в рукописях XV в., а прежде не встречаются. Но с самого начала настоящего периода в продолжение целых тридцати лет, если не более, непрерывно трудился у нас известный уже нам по своим житиям серб Пахомий Логофет, и один написал не менее 18 церковных служб и вообще песнопений.

Три церковных песнопения написаны Пахомием в честь издревле чтимых всею православною Церковию, именно: а) канон Пресвятой Деве Богородице, доселе помещаемый в службе на 25-й день сентября преподобному Сергию чудотворцу, б) канон святому Иоанну Крестителю и в) служба преподобному Онуфрию Великому. Два последние песнопения составлены (в 1460-1461 гг.) по просьбе Новгородского архиепископа Ионы: он желал этим выразить особенное свое уважение к святому Иоанну Крестителю как своему ангелу, по имени которого был назван при крещении и которому создал храм в своей любимой Отенской обители, где пострижен и был игуменом, и к Великому Онуфрию, которому также посвящен был храм в названной обители.

Пять церковных песнопений написал Пахомий в честь русских святых, прославленных еще до настоящего периода: а) канон равноапостольной великой княгине Ольге, которой прежде существовали, вероятно, только несколько стихир; б) канон святым Борису и Глебу; в) службу преподобному Антонию Печерскому с двумя канонами; г) службу святым мученикам Черниговским князю Михаилу и боярину его Феодору с двумя канонами и д) службу преподобному Сергию Радонежскому, в которой между прочим помещен и упомянутый нами выше канон Пахомиев Пресвятой Богородице. Канон святой Ольге написан в Новгороде (1460-1461) по просьбе или поручению архиепископа Ионы, а служба преподобному Сергию, сохранившаяся в списке 1459 г., явилась, всего вероятнее, в Троицко-Сергиевом монастыре, где до того времени постоянно проживал автор в числе братства.

Четыре, если даже не пять, песнопений составил Пахомий в честь тех святых русских, которые прославлены в его время, или на те праздники, которые тогда установлены. Сюда относятся: а) служба на преставление святителя Московского Алексия (12 февраля), написанная по благословению митрополита Ионы и Собора (1448) и по воле великого князя Василия Васильевича, б) канон преподобному Варлааму Хутынскому, написанный (1460) по поручению Новгородского владыки Ионы; в) служба преподобному Кириллу Белозерскому, написанная, вероятно, одновременно с житием преподобного (около 1462 г.) по поручению великого князя Василия Васильевича и митрополита Феодосия; г) служба с двумя канонами на перенесение мощей святителя Московского Петра, написанная в 1472 г. по повелению великого князя Иоанна III и по благословению митрополита Филиппа, тогда же установивших и праздник в память этого события; д) наконец, служба преподобному Димитрию Прилуцкому. Последняя, впрочем, нигде не надписывается именем Пахомия и может быть усвояема ему только гадательно: в ней тот же слог, те же любимые выражения, что и в прочих службах Пахомиевых, и встречаются целые стихиры, буквально взятые из служб Пахомия преподобному Сергию и святому митрополиту Ионе. С достоверностию же о ней можно сказать лишь то, что она написана не прежде Пахомия и в XV в., так как сохранилась в списке этого века, но могла быть написана и не самим Пахомием, а кем-либо другим по подражанию Пахомию, например, тем же игуменом Макарием, который составил тогда житие преподобного Димитрия Прилуцкого.

Наконец, не менее шести церковных песнопений сложил Пахомий в честь святых русских, которые в его время чтились только местно или даже еще не чтились, а прославлены уже Соборами 1547-1548 гг., и на один местный праздник, сделавшийся общим только в 1584 г. Так, вероятно, еще в Сергиевом монастыре вслед за службою преподобному Сергию Пахомий написал и службу ученику его, преподобному Никону. По поручению Новгородского владыки написал (1560-1561) каноны митрополиту Московскому Ионе (? 1461), Новгородскому архиепископу Евфимию (? 1458) и преподобному Савве Вышерскому (? 1461) вскоре после их кончины, когда едва ли успело установиться и местное им празднование. Может быть, по поручению того же Новгородского владыки или по просьбе других новгородцев написал Пахомий два канона, помещаемые в службе на праздник Знамения Новгородской иконы Богородицы. По поручению же Пермского епископа Филофея (1472-1501) написан канон просветителю зырян святому Стефану Пермскому.

Пахомия должно назвать плодовитейшим из всех наших церковных песнописцев, когда-либо бывших. Он слагал свои песни по готовым образцам греческим, существовавшим в славянском переводе, но слагал довольно искусно и без рабского подражания. Догматические и вообще отвлеченные истины выражал точно и сжато и, кроме общих мыслей, обыкновенно излагаемых в церковных службах, умел указывать в каждой и те особенности, какие свойственны прославляемому в ней святому. В некоторых своих службах, однородных по предмету, Пахомий как бы повторяется, что могло зависеть и от спешности его работ: например, в службе преподобному Никону Радонежскому немало песней, почти тождественных по мыслям и оборотам речи с песнями службы преподобному Сергию, а в службе святителю Пермскому Стефану встречаются песни, почти целиком взятые из службы Московскому святителю Ионе. В доказательство сравнительного достоинства церковных песнопений Пахомия можно указать на то, что его как песнописца высоко ценили современники, ему старались, как увидим, подражать последующие наши песнописцы, и, наконец, почти все его песни и службы приняты в наши печатные Минеи и доселе употребляются Церковию, одни с некоторыми изменениями (служба святителю Алексию), а другие даже без изменений (службы преподобному Антонию Печерскому, преподобному Сергию, преподобному Варлааму и митрополиту Ионе). Немало написал Пахомий и житий святых, но в составлении церковных служб он показал более таланта.

С начала XVI в. до Соборов 1547-1549 гг. мы встречаем у себя весьма мало церковных песнописцев, известных по имени, и притом весьма небогатых количеством своих произведений. Трое из этих песнописцев составили только по одному канону. Ближайший ученик преподобного Пафнутия Боровского инок Иннокентий написал канон своему учителю и в некоторых песнях, несомненно, воспользовался готовыми выражениями из служб серба Пахомия; канон этот с 1531 г. по благословению митрополита Даниила и всего священного Собора пелся только в обители преподобного Пафнутия на день его кончины, а потом, по прославлении Пафнутия в 1547 г., вошел в общее употребление и без перемены занесен в печатные Минеи. Какой-то монах Пахомий, может быть тот самый, который по благословению Ростовского владыки Кирилла сложил повесть о ярославских князьях Василии и Константине (между 1526 и 1533 гг.), написал канон князю Петру и княгине Февронии Муромским (Муром находился в Ростовской же епархии), занесенный также в печатную Минею. Мних и пресвитер домовой архиерейской церкви в Новгороде Илия по благословению своего архиепископа Макария (следовательно, до 1542 г.) составил канон преподобному Михаилу Клопскому. Еще песнописец, пресвитер Филофей, вероятно известный старец Елеазарова монастыря, писавший послания к псковскому наместнику Мисюру Мунехину (1510 - 1528), составил два канона, впрочем не вошедшие в печатные Минеи: канон на обретение мощей князя Всеволода Псковского, представляющий ясные следы подражания приемам Пахомия Логофета, и канон Пресвятой Богородице по случаю знамения от Чирской Ее иконы в Псковской области. Наконец, еще один песнописец, которого литературную деятельность с наибольшею вероятностию можно относить ко 2-й четверти XVI в., инок суздальского Спасо-Евфимиева монастыря Григорий написал даже четыре службы, но крайне слабые и неискусные: службу преподобному Евфимию Суздальскому, вошедшую в печатные Минеи (апреля 1-го), только со значительными исправлениями и переделками, службу преподобной Евфросинии Суздальской, службу святому Иоанну, епископу Суздальскому, и службу новым русским чудотворцам, вовсе не вошедшие в печатные Минеи. Последняя служба, вероятно, вызвана Собором 1547 г.

Пред Соборами и особенно после Соборов 1547-1549 гг. естественно было появиться у нас множеству церковных служб и канонов. Ибо, с одной стороны, требовалось, чтобы на самые Соборы вместе с сведениями о местных святых были представлены и жития их, и службы им или каноны для соборного рассмотрения и свидетельствования, а с другой - становилось уже необходимостию, когда установлены были Соборами праздники тем или другим святым, составить в честь их или только исправить службы и каноны для церковного прославления новых чудотворцев в эти праздники. И мы действительно видим во 2-й половине XVI в. службы и каноны всем сорока с лишком святым, признанным Соборами 1547-1549 гг. Значительное число этих канонов и служб святым написано еще до названных Соборов известными уже нам лицами. Другие составлены во время или после Соборов и также известными по именам песнописцами. Таковы: а) три канона инока владимирского Рождественского монастыря Михаила - святому князю Александру Невскому, святому князю Петру и княгине Февронии Муромским и святому князю Константину и детям его Михаилу и Феодору Муромским; б) два канона псковского пресвитера Василия, в монашестве Варлаама, пресловутого ревнителя сугубой аллилуйи, - преподобному Евфросину Псковскому и святому великомученику Георгию Болгарскому; в) два канона бывшего игумена Хутынского монастыря Маркелла Безбородого святому Никите, епископу Новгородскому, и г) один канон - "творение Феодора" какого-то святому Максиму, юродивому Московскому. Последний класс служб и канонов святым, прославленным Соборами 1547-1549 гг., составляют те, которые написаны прежде ли, во время или после Соборов только неизвестными лицами и сохранились в рукописях XVI в. Если перечислим еще каноны и службы святым, прославленным последующими Соборами, как-то: Мартиниану Белозерскому какого-то Матфея инока, Савве Крыпецкому - пресвитера псковского Василия, Григорию и Кассиану Авнежским - игумена Данилова монастыря Иоасафа, Стефану Махрицкому - того же игумена, Антонию Сийскому - царевича Ивана и Иосифу Волоколамскому - старца Фотия; если прибавим к этому несколько канонов и служб святым, местно чтившимся, написанных неизвестными лицами и дошедших до нас в списках XVI в, то мы в состоянии будем составить себе довольно приблизительное понятие о количестве служб церковных, появившихся у нас до конца настоящего периода.

Каковы же эти службы? Все вообще очень невысокого достоинства, а некоторые крайне убоги и по содержанию, и по внешней обработке. Видно, что наши церковные песнописцы были только люди грамотные, без всякого научного образования, иногда же и недовольно грамотные. Клали они пред собою существовавшие каноны и службы и пользовались ими не только как образцами, но отчасти и как источниками; заимствовали из них и мысли, и выражения, и целые обороты речи, нередко даже целые песни и целые отделы; составляли кое-как и собственные песни; все это соединяли, как могли, и выходили новые каноны, новые службы новым святым. Есть службы, которые писались, кажется, под влиянием одного какого-либо образца: например, служба святому Иоанну, юродивому Устюжскому, представляет сбор песнопений из разных служб Пахомия Логофета с некоторыми дополнениями от автора; в службах святому Савве Сторожевскому и святому Иакову Боровицкому повторяются то с буквальною точностию, то с небольшими изменениями тропари и другие песни из канонов игумена Маркелла святому Никите Новгородскому и замечается во всем такое сходство с этими канонами, что как будто они вышли из-под пера самого Маркелла. Есть службы, составлявшиеся под влиянием двух и нескольких образцов: так, в службе преподобному Дионисию Глушицкому встречаются заимствования из Пахомиевой службы преподобному Кириллу Белозерскому и из службы преподобному Феодосию Печерскому, а в службе Максиму, юродивому Московскому, - многие заимствования и из Пахомиевых служб преподобному Сергию и преподобному Кириллу, и из службы Иоанну, юродивому Устюжскому, и из служб греческим юродивым. Есть даже службы и каноны, которые следует назвать просто списками и копиями с других служб и канонов: служба преподобному Ефрему Перекомскому - копия с службы пресвитера Василия преподобному Савве Вышерскому почти без перемен; канон святому Прокопию, юродивому Устюжскому, - список с канона князю Всеволоду Псковскому с пропусками только тех тропарей и стихов, которые явно неприложимы к лицу Прокопия, а канон святому Иоанну, юродивому Устюжскому, целиком взят из службы греческим святым - Симеону юродивому и Иоанну, спостнику его, составленной греческим же песнописцем Феофаном Начертанным, и прямо назван творением Феофана.

Из новых обрядов церковных замечателен прежде всего обряд избрания, наречения и поставления наших митрополитов, которые в прежние времена ставились не у нас, а в Царьграде. Это избрание происходило в московском Успенском соборе в приделе Похвалы Богородицы. Епископы под председательством архиепископа Новгородского или - в случае его отсутствия - другого архиепископа избирали трех кандидатов, записывали имена их и, запечатав, передавали председателю, а он, "довольно помолившись", отверзал запечатанное и произносил имя одного из трех записанных, который и признавался избранным. Наречение избранного в митрополита происходило в том же приделе Успенского собора по церковному чину, и потом все святители вели нареченного прямо из собора к государю. Государь иногда сам с своими боярами, с святителями и с нареченным, которого вели пред ним под руки два епископа, отправлялся сперва в Успенский собор, чтобы вместе со всеми знаменоваться у святых икон и у гробов угодников Божиих, а потом в палаты митрополита, где архиепископ и епископы посаждали нареченного на уготованное место, А иногда государь, отпустив от себя нареченного с святителями, которые вели его в собор и затем в митрополичьи палаты и сажали на митрополичьем месте, сам с боярами отправлялся в собор спустя несколько времени и затем в палаты к нареченному, который и встречал его с подобающею честию. В день, назначенный для поставления митрополита, устрояли в Успенском соборе впереди амвона особое возвышение и на нем ставили два седалища: с правой стороны - для государя, с левой - для архиепископа и по обе стороны несколько пониже ставили длинные седалища для епископов, а пред возвышением на полу начертывали большого орла с распростертыми крыльями. Пред литургиею выводили нареченного из алтаря в полном облачении и ставили на орла; здесь читал он свое исповедание веры и совершалось все прочее, что положено. Потом, если он еще не имел епископского сана, то отводим был опять в алтарь; святители начинали литургию и по окончании Трисвятой песни рукополагали его во епископа-митрополита, и он уже сам продолжал и оканчивал литургию. А если он и прежде имел сан епископа, то по прочтении им исповедания веры среди церкви пред Собором святителей архиепископ вставал с своего седалища и велегласно произносил: "Благодать Пресв. Духа нашим смирением имеет тя митрополитом всея Русии". Затем государь и архиепископ оставляли возвышение, и на него возводим был святителями новый митрополит; иподиаконы снимали с первосвятителя епископские одежды - фелонь и омофор и облачали его в митрополичьи - саккос и омофор. И новый митрополит сам и начинал и совершал Божественную литургию. По окончании литургии святители брали нового первосвятителя под руки, вели на возвышение среди церкви и там три раза сажали его на место, произнося: "Ис полла эти, деспота", после чего митрополит разоблачался, и на него возлагали святители панагию, мантию с источниками и белый клобук и отводили его на его митрополичье место каменное. Тогда приближался к митрополиту государь и вручал ему архипастырский посох, произнося краткую речь, на которую митрополит отвечал также речью. По выходе из храма митрополит, облаченный в мантию, принимал от протоиерея воздвизальный крест Животворящего Древа, садился на приготовленное осля и ехал во двор государя великого князя, чтобы преподать ему благословение, а осля под митрополитом вели конюший великого князя и боярин митрополичий, пред ними шли два хора певчих - певчие государевы и митрополичьи и пели стихи, пред певчими же шли четыре свещеносца с пальмами. От государя точно таким же образом ехал митрополит в собственный двор, где благословлял святителей и духовенство, потом ехал вокруг Кремля и благословлял народ и весь город, снова заезжал к государю и возвращался в свои палаты, где и предлагал трапезу всем участникам торжества; иногда же трапеза эта предлагалась самим государем в его собственных палатах. По существу, ни избрание, ни наречение, ни даже поставление нашего митрополита, если он не носил еще епископского сана, ничем не отличались от избрания, наречения и поставления наших епископов, но митрополит имел при этом три важные преимущества, видимо возвышавшие его: после наречения он удостаивался особенного внимания со стороны государя, после поставления принимал пастырский жезл из рук самого государя и, наконец, совершал торжественное шествие на осляти для преподания всем своего архипастырского благословения.

Другой, отчасти подобный, обряд, который становится известным только со времени Иоанна IV, хотя, быть может, был введен у нас гораздо прежде, совершался в неделю ваий. Пред литургиею из Успенского собора в Москве выносили большое дерево (вербу), увешанное плодами, утверждали его на санях или на колеснице и везли медленно. Под деревом стояли пять малых певчих в белой одежде и пели священные песни. За деревом следовали многие юноши с зажженными свечами, потом хоругви и иконы, далее священники, числом более ста, еще далее бояре и сановники, наконец митрополит и государь. Митрополит ехал верхом на осле, а государь шел подле и, держа в одной руке вербу, другою вел за конец повода осла, которого держал под уздцы боярин. Митрополит, сидя на осле, левою рукою поддерживал на своих коленах Евангелие, а в правой имел святой крест, которым осенял на обе стороны. Несметные толпы народа спешили расстилать на пути митрополита свои одежды, сопровождая эту церковную процессию, которая тихо двигалась вокруг всех главных церквей Кремля и наконец возвращалась в Успенский собор. Здесь митрополит совершал литургию, а по окончании ее предлагал в своих палатах для государя и других знатных лиц обильную трапезу и подносил государю дорогой денежный поминок. Такая же церемония в неделю ваий происходила в Новгороде и, вероятно, в других городах, где находились архиерейские кафедры. В Новгороде, например, в 1548 г. осля, на котором сидел архиепископ с крестом и Евангелием, вели новгородские наместники государя князь Иван Михайлович Шуйский да князь Юрий Михайлович Булгаков. Шествие совершалось из Софийского собора до церкви Входа во Иерусалим и обратно. Затем владыка литургисал в соборе, и угощал в своих палатах как обоих наместников государевых, так и прочие власти города и настоятелей монастырей, и одарил обоих наместников богато украшенными иконами и серебряными ковшами.

В то же время, то есть около половины XVI в., уже употреблялся у нас и обряд так называвшегося пещного действия. Совершалось оно пред праздником Рождества Христова в неделю праотец или в неделю святых отец. Для этого в соборном храме снимали некоторые паникадила и архиерейский амвон и на месте последнего ставили большую деревянную круглую печь; избирали трех мальчиков и двух взрослых людей, чтобы первые представляли собою трех святых отроков, Ананию, Азария и Мисаила, а взрослые - двух халдеев; детей облачали в стихари и украшали венцами, взрослых одевали в халдейское платье и всем давали в руки пальмы. Пред вечернею, накануне пещного действия все они являлись к архиерею и сопровождали его в церковь. А на утрени в следующий день, когда начиналось пение стиха 7-й песни: "Тричисленные отроки состави Св. Троица", архипастырь благословлял начинать и самое пещное действие. Халдеи выводили из алтаря трех отроков, связанных по шеям полотенцем, и, поставив среди церкви пред печью, говорили им: "Дети царевы! Видите ли сию пещь, уготованную вам на мучение?" Дети отвечали: "Видим, но не ужасаемся ее, ибо есть на небеси Бог наш, Емуже мы служим; Той силен изъяти нас от пещи сея и от рук ваших избавити нас, и сия пещь будет не нам на мучение, но вам на обличение". С детей снималось связывавшее их полотенце, архиерей давал им благословение и вручал витые свечи, а халдеи вводили отроков одного за другим в печь, запирали в ней и под печью ставили горн с горящими угольями. Тогда протодиакон велегласно запевал: "Благословен еси Боже отец", и отроки в пещи продолжали эту песнь до конца, между тем как халдеи старались усиливать пламень в горне, подбрасывая туда удобосгораемые вещества. В эти минуты в церкви раздавался гром и ангел Господень сверху спускался в пещь к отрокам. Халдеи падали ниц, опаляясь собственным огнем, и чрез несколько времени, встав, снимали свои халдейские шапки, клали их на свои пальмы и с поникшими головами стояли в молчании. А отроки при виде ангела трижды поклонялись ему, знаменуя себя крестным знамением, и вместе с ангелом, придерживаясь его, три раза обходили пещь. По выходе отроков из печи пещное действие оканчивалось, затем возглашалось многолетие государю и его семейству, и прерванная на время утреня продолжалась своим порядком. Отроки и халдеи в своих одеждах сопровождали потом святителя в наступивший день к литургии и к вечерне в собор и обратно.

Упомянем еще о новых крестных ходах в Москве, которые установил Стоглавый Собор. Эти ходы были троякого рода: одни совершались из местных семи московских соборов в главный кафедральный Успенский собор; другие из местных соборов - в приходские церкви, к ним причисленные; третьи - из приходских церквей в другие, причисленные к одному с ними собору. Ходы первого рода совершались только три раза в год: в неделю всех святых, в понедельник Светлой седмицы и в неделю пред Воздвижением. Во все эти три дня священники приходских церквей, причисленных к тому или другому из местных московских соборов, отпев каждый вечерню в своей церкви, шли вместе с прихожанами в свой собор, где также отправляема была вечерня местным священником. По окончании ее поднимали кресты и хоругви и поповский староста, взяв в руки крест, начинал молебен и вместе со всеми собравшимися священниками и их прихожанами совершал крестный ход в Успенский кафедральный собор; во время хода продолжали петь молебен и все православные имели в руках свечи. Дождав окончания вечерни в кафедральной церкви, поповский староста со своим Собором начинал петь посреди церкви стих: "Радуйся, Двере Божия"; диакон говорил ектению: "Помилуй нас, Боже", кадил иконы, священнослужителей и весь народ; староста произносил отпуст и подносил митрополиту или другому присутствовавшему владыке крест. Митрополит, приложившись ко кресту, благословлял старосту и всех пришедших с ним священников и народ и отпускал их. И они тем же крестным ходом с пением молебна возвращались в свою соборную церковь, из которой после отпуста расходились в свои дома. Таким же точно образом поступали один за другим и все прочие поповские старосты семи московских соборов, приходившие с подведомыми им священниками и народом в кафедральную церковь. Из местных соборов в приходские церкви, к ним причисленные, крестные ходы совершались: а) от недели всех святых до праздника Воздвижения каждый воскресный день после вечерни и б) во всю Светлую седмицу каждый день после заутрени: в эти дни приходские священники с своими прихожанами собирались в свой собор и оттуда ходили с крестами по всем церквам, к нему причисленным. Наконец, когда наступал храмовой праздник в какой-либо приходской церкви, то священники всех других церквей одного с нею Собора совершали в нее крестные ходы с своими прихожанами после заутрени, которую отправляли в собственных церквах. Все эти крестные ходы второго и третьего рода совершались по тому же самому чину, как и ходы из местных московских соборов в кафедральный Успенский, и все сопровождались церковным звоном (Стоглав. Гл. 35).

В церковном пении нашем произошла значительная перемена. В первые четыре века нашей Церкви у нас пели "на речь", то есть произносили при пении слова священных песней точно так же, как они произносились в речи, в разговоре и как писались: то был период праворечия, или истинноречия, в нашем церковном пении. С пятнадцатого века и особенно с половины его у нас настал период раздельноречия, или растяжноречия, в церковном пении, начали петь слова не так, как они произносились в речи и писались, а с изменением в них полугласных букв на гласные, иногда с прибавкою гласных, иногда даже с отнятием согласных; например, слова песни: "Съгрешихом, беззаконовахом... пред Тобою... но не предажь нас до конца" - начали петь: "Согрешихомо и беззаконновахомо передо Тобою, но не предамже насо до конеца". Такое растяжноречие в церковном пении входило постепенно, и в нотных книгах 1-й половины XV в. оно встречается еще весьма редко, лишь в немногих словах. Но со 2-й половины этого века оно стало усиливаться и распространяться более и более, и под конец 1476 г. новгородский летописец с изумлением заметил: "Той же зимы некоторые философове начаша пети: "Огосподи, помилуй", а друзеи: "Осподи, помилуй" (Собр. лет. 4. 130). В продолжение же XVI в. достигло высшей степени, так что некоторые слова при пении трудно было и понять; например, пели вместо "Спас" "Сопасо", вместо "изми" - "иземи", вместо "во мне" - "во моне". Нотные знаки и теперь оставались прежние, безлинейные, писались непосредственно над словами и слогами текста и назывались знаменами и крюками, но в начертании их совершилась перемена: их стали писать скорописью. Потом для удобнейшего понимания этих крюковых нот к концу XV в. начали прибавлять иногда пояснительные знаки на полях нотных рукописей, а во 2-й половине XVI в. при каждой крюковой ноте отдельно от нее начали писать киноварные подметные слова, или пометы, обозначавшие какую-либо перемену в степени или исполнении звука. Мало-помалу во всеобщее употребление вошли пометы, изобретенные новгородцем Иваном Акимовичем Шайдуровым. Вместе с тем начали появляться в нотных книгах особою статьею краткие руководства к изучению крюковых знаков и помет к ним, и одно из таких руководств под именем грамматики составлено тем же Шайдуровым. Церковному пению обучались у нас в первоначальных школах вместе с чтением и письмом и у тех же мастеров. А как школы эти к концу XV и в начале XVI в. пришли в крайний упадок, то упало с ними и церковное пение. "Мужики озорные на крылосе поют... мужики-невежи учат робят да речь им портят", - писал владыка Новгородский Геннадий к митрополиту Симону и просил его ходатайства пред государем об открытии училищ (А. и. 1. 147, 148). Стоглавый Собор также сознал этот упадок и недостаток училищ и с сожалением воспоминал, что прежде в Москве и Новгороде и других городах многие училища бывали, и певцы и чтецы славные были по всей земле, а потому определил, чтобы в каждом городе заботливостию местного духовенства открыты были училища в домах тех священников, диаконов и дьяков, которые горазды читать, и петь, и писать (Стоглав. Гл. 25, 26). Из числа вновь заведенных училищ прежде всех принесли добрые плоды для церковного пения новгородские. Из них вышли сделавшиеся вскоре знаменитыми мастерами Иван Шайдуров, Маркелл Безбородый и два брата Василий и Савва Роговы, родом корелы. О трудах Шайдурова мы уже упоминали. Маркелл, сперва инок, потом игумен хутынский, известный автор жития святого Никиты Новгородского и канона ему, "роспел (т. е. положил на ноты) Псалтырь". Василий Рогов, в монашестве Варлаам и с 1586 г. архиепископ Ростовский, "зело был горазд знаменному, и троесрочному, и демественному пению, был роспевщик и творец (т. е. сам сочинял ноты)". А брат его Савва славился преимущественно как искусный учитель церковному пению и приготовил многих не менее прославившихся учеников. Таковы были Иван Нос, Феодор Христианин, московский священник, и Стефан Голыш. Первые два действовали в Москве и иногда по воле царя Ивана Васильевича - в его Александровской слободе, и Иван Нос "роспел и изъяснил Триоди, святым стихиры и славники, также крестобогородичны и богородичны минейныя", а поп Феодор особенно был "горазд знаменному пению, и мнози от него научишася". Стефан же Голыш, новгородец, "ходил по градам и учил Усольскую страну" и, кроме того, "много знаменнаго пения роспел". Из учеников его наиболее известен Иван Лукошков, впоследствии Исаия, архимандрит владимирской Рождественской обители: он "вельми знаменнаго пения распространил и наполнил". Первая заслуга всех этих мастеров состояла в том, что они обучали других искусному пению, и из их-то учеников, конечно, наполнялись существовавшие у нас хоры певчих: государев, митрополичий и прочих архиереев. Но еще важнее была та заслуга, что этими мастерами положены на ноты "и в нашей Рустей земли просиявшим безчисленными чудесы мужем же и женам, иже именуются новые чудотворцы, овым стихеры, иным же славники, а иным с литиями и с хвалитными стихеры и с величании полные празднества, от месяца сентября до конца месяца августа". Учреждено у нас в настоящий период много праздников в честь русских святых, составлено им много новых служб. И вот нашлись мастера, которые положили на ноты, где следует, все эти службы и тем дали своим соотечественникам возможность прославлять новоявленных угодников Божиих приличными песнопениями и светлее праздновать новые церковные праздники.

III

Обратимся теперь вообще к церковным книгам, по которым совершалось у нас тогда богослужение. О существовании в нашей Церкви полного круга богослужебных книг в настоящий период не может быть ни малейшего сомнения, так как от 2-й половины XV и особенно от XVI в. сохранились многие списки всех этих книг и некоторые из них довольно подробно описаны. Что же представляют нам эти списки? При сличении списков каждой книги прежде всего поражаемся их разнообразием. Списки, например, Служебника, важнейшей из богослужебных книг, можно, по-видимому, разделить на два класса. Большая часть из них списывалась с Служебника Киприанова, представляющего чин литургии в том виде, какой дал ей в XIV в. известный патриарх Цареградский Филофей. При всем том списки эти разнятся и от Служебника Киприанова и между собою то сокращениями, то дополнениями, то изменениями, даже те списки, на которых прямо замечено, что они писаны "с митрополича с Киприанова переводу слово в слово", оказываются довольно с ним несходными. Списки второго класса списывались частию с Киприанова, частию же с разных других Служебников, употреблявшихся у нас до Киприана, и еще более разнятся как между собою, так и от списков Киприановской редакции. Считая излишним перечислять все разности, встречающиеся в тех и других списках, укажем только на две из них как относящиеся к решению вопросов, получивших у нас особую важность в XVII в.: вопроса о числе просфор на проскомидии и вопроса о молитвенном призывании пред освящением Даров: Господи, Иже Пресвятаго Твоего Духа и пр. Число просфор в некоторых списках не определено и ясно говорится только или о двух первых просфорах, или о трех; в других списках, как и в Киприановом, можно различать пять просфор; еще в некоторых - шесть, а в одном, конца XVI в., даже семь. Молитвенное призывание пред освящением Даров в большей части списков Киприановской редакции находится, но в некоторых, как и в самом Киприановом и многих, употреблявшихся у нас до Киприана, не находится. Списки другой богослужебной книги - Требника разнятся между собою и по составу - так, некоторые заключают в себе и Служебник, - и по числу чинов, или статей, составляющих собственно Требник (в одних списках только 80 статей, в других 152, или 154, или 159), и по распорядку их, и иногда даже по содержанию: например, в чине крещения по двум спискам ясно разрешается крестить младенцев чрез обливание. Что касается до церковного Устава, то, не говоря уже о различии между списками устава Студийского, который все еще употреблялся у нас, по крайней мере, в XV в., и списками устава Иерусалимского, более и более распространявшегося в нашей Церкви, мы должны сказать, что даже списки одного последнего Устава представляют немало разностей. В одних списках менее глав, особенно в первой части (44), в других гораздо более (67); в одних некоторые главы, особенно заимствованные из Тактикона Никона Черногорца, изложены короче, в других - несравненно обширнее; в одних при изложении служб по месяцеслову показано меньше русских святых, в других - гораздо больше, и в каждом списке есть свои дополнительные статьи, которых нет в других. Кроме этого общего Устава, употреблявшегося в церквах и монастырях, некоторые наши монастыри - Троицко-Сергиев, Кириллов, Иосифо-Волоколамский имели еще свои частные церковные Уставы с новыми дополнениями и особенностями.

Но мало того что списки наших богослужебных книг были столько несходны между собою и что богослужение по ним совершалось в наших церквах неодинаково и разнообразно, списки эти еще наполнены были погрешностями и ошибками, которые при постоянном списывании новых и новых экземпляров с прежних, уже поврежденных, более и более умножались частию от небрежности, а частию от невежества и произвола писцов. До какой степени доходили эти погрешности, ясно засвидетельствовал Максим Грек в известных своих апологиях, обращенных к духовенству и боярам: "Я учу всякого человека право мудрствовать о воплощшемся Боге Слове, т. е. не глаголати Его единого точит Человека, по вашим Часословцам, но Бога совершенна и Человека совершенна во единой Ипостаси, единого Богочеловека. Также исповедую всею душою Того же Богочеловека воскресшим из мертвых в третий день, а не бесконечною смертию умерша, как проповедуют Его везде ваши толковые Евангелия. Я учу веровать и проповедовать, что Он по Божеству не создан, а не то, что создан и сотворен, как богохульствовал Арий и как проповедуют Его везде ваши Триоди. Я мудрствую и исповедую, что Он один рожден от Отца без матери прежде всех век; Отец же безматерним нигде в Писании не называется, Он безначален и нерожден... а ваши Часословцы проповедуют Его собезматерня Сыну... Взяв в руки священную книгу Триодь, я нашел в 9-й песни канона Великого Четвертка, что несозданного естеством Сына и Слово пребезначального Отца воспевают не суща естеством несозданна, и не стерпел такой хулы, и исправил... Также в 3-й песни канона на неделю Фомину: "В гробе затворен быв описуемою плотию Своею неописанный Божеством" и пр. - некоторые из нынешних суемудров вместо описуемою плотию Своею пишут дерзостно - неописуемою..." (Макс. Соч. 1. 28-30; 3. 62, 63, 67). Если и можно усомниться, чтобы наши Триоди и толковые Евангелия везде проповедовали о Христе, будто Он по Божеству создан и сотворен или умер бесконечною смертию; если можно предположить, что Максим, желая более защитить себя, преувеличивал число замеченных им ошибок в наших церковных книгах, все же нельзя отрицать ни действительности, ни важности этих ошибок. Царь Иван Васильевич на Стоглавом Соборе также свидетельствовал: "Божественные книги писцы пишут с неправленых переводов (списков), а написав, не правят же; опись к описи прибывает и недописи... и по тем книгам в церквах Божиих чтут и поют, и по ним ученики учатся, и пишут с них" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 5). И когда вскоре после того царь повелел для многих новых церквей покупать на торжищах священные книги, то между купленными "мали обретошася потребни, прочии же вси растлени от преписующих, ненаученых сущих и неискусных в разуме, ово же и неисправлением пишущих". Какие же меры принимаемы были у нас против этого растления, или повреждения, богослужебных книг?

Первая мера во дни великого князя Василия Ивановича и митрополита Варлаама состояла в том, что поручили пересмотреть и исправить церковные книги Максиму Греку. К сожалению, Максим, знаток греческого и латинского языков, мало еще знал тогда по-русски и нуждался в пособии русских переводчиков, знавших только по-латыни. Неизбежны были взаимные недоразумения, неточности в переводе, даже ошибки, так что исправления Максима показались некоторым не исправлениями, а новою порчею церковных книг. И Максим, вследствие также других неблагоприятных для него обстоятельств, вскоре подвергся церковной опале, работа его по исправлению книг прекратилась, и для потомства не сохранилось даже следов ее.

Стоглавый Собор в ответ на заявление государя о неисправности церковных книг указал другую меру к исправлению их. Он постановил: а) протоиереям и старшим священникам вместе со всеми священниками в каждом городе осматривать по всем церквам священные и церковные книги и если где найдут книги неисправные и с описками, то исправлять такие книги соборне с добрых переводов, т. е. с хороших списков; б) приказывать писцам, которые по городам книги пишут, чтобы они писали с добрых переводов, и по написании непременно исправляли вновь написанные экземпляры, и тогда-то уже продавали, а неисправленных списков отнюдь не продавать и никому не покупать; в) если же, несмотря на запрещение, неисправленные книги будут кем-либо проданы и куплены, то книги эти отбирать даром и по исправлении отдавать в церкви, которые скудны книгами (Стоглав. Гл. 27 и 28). Но и эта мера не могла привести к добрым последствиям. Собор приказал исправлять церковные книги с добрых переводов, т. е. по хорошим спискам, но этих хороших списков не указал и не разослал хотя бы по одному экземпляру в каждый город для руководства. Следовательно, самим протоиереям и священникам в каждом городе оставалось избирать для себя образцовый список и по нем поверять прочие списки, и неизбежно, сколько было городов, столько же должно было явиться и образцовых списков для поверки наших богослужебных книг. Да и чем могли руководиться при выборе этих образцовых списков? Всего скорее и надежнее их относительною древностию. Но известно, что и древние списки наших церковных книг несходны между собою и не чужды ошибок. А с другой стороны, все ли тогдашние протоиереи и священники при общей малограмотности в нашем духовенстве в состоянии были избрать для себя такой список и по нем соборне исправлять другие списки? Не говорим уже о жалких писцах, которым также вменяемо было в обязанность иметь у себя хорошие списки и с них писать и поверять новые списки.

Надобно присовокупить, что Стоглавый Собор, преподав общее правило, как исправлять богослужебные книги, попытался и сам сделать в них некоторые исправления как бы для примера другим, но сам же первый и нарушил данное им правило и вообще показал свою неспособность к этому делу. Так, в своем "указе Божественныя службы", т. е. литургии, он прежде всего поместил входные тропари, или молитвы, но в числе их находятся и такие, которых мы напрасно стали бы искать в прежних "добрых переводах", да и вообще в прежних списках литургии, следовательно, поместил и прибавил самовольно (Стоглав. Гл. 9). Излагая чин проскомидии, повелел вынимать из третьей просфоры часть Предтечи "такову же, якоже Пречистыя" (гл. 9), а в другом месте постановил, что эта Предтечева часть должна быть "мало поменьши" Богородичной (гл. 41, вопрос 11). Пересматривая чин самой литургии, остановился на некоторых ектениях и заметил, что "негораздо" говорят: "О архиепископе нашем (имя) и о честном его пресвитерстве", а надобно говорить: "О архиепископе нашем честнаго его пресвитерства, и еже о Христе диаконства, и всего причта"; также надобно говорить: "День весь совершен, свят, мирен, безгрешен испросивши себе и друг другу и весь живот наш Христу Богу предадим", и еще: "Единение веры и причастие Св. Духа испросивше себе и друг другу и весь живот наш Христу Богу предадим" (гл. 9). Между тем как по переводу с подлинного текста следует именно произносить: "О архиепископе нашем, честном пресвитерстве, о Христе диаконстве" и пр., равно как "Сами себя и друг друга и весь живот наш Христу Богу предадим". Отцы Собора, очевидно, не знали греческого текста или не обращались к нему. В Символе веры Собор обратил внимание на осмой член и постановил: "Глаголется: "И в Духа Святаго, истинного и Животворящаго" - ино то гораздо; неции же глаголют: "И в Духа Святаго, Господа истинного" - ино то негораздо; едино глаголати: или Господа, или истинного" (гл. 9). Справедливо Собор осудил чтение: Господа истинного, доселе содержимое нашими раскольниками, потому что чрез это чтение прибавляется лишнее слово к Символу веры, и этого чтения не встречаем в наших рукописях до XVI в. Но не совсем справедливо признал безразличным, читать ли Господа, или читать истинного. Если бы Собор обратился к древним добрым переводам, то увидел бы, что в списках Символа XI-XIV вв. читалось: "И в Духа Святаго, Господа Животворящаго" или: "И в Святый Дух Господень и в Животворящий" и что это чтение сохранялось и в некоторых списках XV и даже XVI в., а чтение: "и в Духа Святаго, истинного", сколько доселе известно, началось лишь с конца XIV или начала XV в. и, постепенно распространяясь, сделалось господствующим только в XVI столетии. А потому, конечно, отдал бы предпочтение первому чтению пред последним.

Нет сомнения, что недостаточность меры, указанной Стоглавым Собором для исправления богослужебных книг, сознавали уже и в то время. Вследствие этого, лишь только царю Ивану Васильевичу было донесено, что почти все купленные на торжищах по его приказанию книги для церквей оказались "растленными" от переписчиков, царь начал помышлять, как бы завести на Руси вместо рукописных печатные книги по примеру греков и других народов. Он открыл свою мысль митрополиту Макарию. Святитель весьма обрадовался и, воздав благодарение Богу, сказал царю, что Сам Бог внушил ему эту мысль и она есть дар, ниспосланный свыше. Вслед за тем по повелению царя и благословению митрополита и открылась в Москве первая типография. Новая мера, бесспорно, была несравненно лучше прежних. Чрез печатание можно было достигнуть разом двух целей: во-первых, уничтожить разнообразие богослужебных книг и ввести во все церкви книги одинаковые, а во-вторых, предотвратить дальнейшую порчу книг, дальнейшие ошибки со стороны писцов. Но уничтожить прежние ошибки, уже существовавшие в книгах, печатание не могло само собою. Для этого требовались люди, которые сумели бы еще до печатания сличить славянские книги с греческими и исправить со всею точностию испорченный перевод по тексту подлинному. А таких-то людей у нас тогда и не было. И вот все три книги, какие только успели у нас выйти из типографии в настоящий период, Апостол, Часослов и Псалтирь, были напечатаны без всякого сличения с греческим текстом, прямо со списков славянских, которые, быть может, показались печатавшим сравнительно лучшими, но не были свободными от погрешностей и ошибок, в чем при чтении этих книг и сличении с подлинником легко убедиться. В таком же виде перешло дело печатания богослужебных книг и в последующий период.

Много было погрешностей и разностей в наших богослужебных книгах, но допускались еще у нас погрешности при самом совершении богослужения и в том, что относится к богослужению, существовали разности в самих священнодействиях и обрядах, зависевшие не от книг, а от людей. Невеселую картину этого рода погрешностей и неисправностей представил царь отцам Стоглавого Собора. "Ныне видим и слышим, - говорил царь, - что многие церковные чины совершаются не сполна, не по священным правилам и не по уставу, и вы бы о всех тех церковных чинах рассудив, указ учинили" (гл. 5, вопрос 1). И как бы для примера указал, в частности, на то, а) что над просфорами о здравии или за упокой, за которые боголюбцы давали деньги просфорницам, сами просфорницы "приговаривали" имена поминаемых, а священники уже не проскомисали тех просфор на жертвеннике о здравии или за упокой православных, и Жертва к Богу от них не приносилась, но только брали те просфоры от просфорниц и относили к себе (гл. 5, вопрос 11); б) что в московских церквах совсем не пели литий и псалмов Хвалите имя Господне, Исповедайтеся Господеви, На реках вавилонских, когда то положено по уставу (гл. 41, вопрос 9, 10); в) что освящение воды совершали некоторые по неведению или неразумию не одним крестом, через троекратное его погружение, а совокупляли для того многие кресты и иконы с мощами и погружали (гл. 41, вопрос 6). Обращая внимание на самих священнослужителей и причетников, царь свидетельствовал: "Попы по своим церквам и церковные причетники поют бесчинно, вдвое и втрое (гл. 5, вопрос 22); совершают утреню и вечерню в церкви у престола без риз, в одной епитрахили и так в царские врата входят, без риз, в одной епитрахили крестят детей, отпевают младенцев, венчают свадьбы, поют молебны и панихиды" (гл. 5, 23) и пр.

В ответ на замечания царя относительно чинов церковных Собор 1) постановил общее правило: "Отныне в царствующем граде Москве, и по всем городам, и по всей земле Русской во всех церквах совершать литургию и все прочие церковные службы сполна, по уставу и по священным правилам, ничего не претворяя" (гл. 6). 2) В частности, запретил все уклонения от устава, указанные царем, и подтвердил, чтобы впредь над просфорами ничего не приговаривали просфорницы, но только отсылали просфоры в алтарь, а священники вынимали из тех просфор частицы о здравии и за упокой (гл. 8); чтобы в московских церквах "неотложно" пели те песни, литии и псалмы, которые дотоле не пелись вопреки уставу (гл. 41, ответ 9, 10), и чтобы освящение воды совершаемо было одним крестом чрез троекратное его погружение, а прочие кресты и иконы с мощами тут же держались на руках священнослужителей (гл. 41, ответ 6). 3) Изложил или только подтвердил некоторые правила, касавшиеся и других чинов и священнодействий церковных, которые также, верно, нарушались, например, правила: а) о звоне к литургии: в субботу звонить в начале четвертого часа (разумеется, от восхода солнечного), в день воскресный и в великие праздники - в начале третьего, в средние и малые праздники и во все прочие дни - в начале пятого (гл. 7); б) о чтениях для поучения народа на заутрени: читать Евангелие толковое, Златоуста, жития святых, Пролог и прочие святые и душеполезные книги (гл. 6); в) о крещении: крестить детей чрез троекратное погружение, а не чрез обливание, причем должен быть только один кум, либо мужеского, либо женского пола (гл. 17); г) о браке: совершать бракосочетание после литургии, а не ночью, жениху должно быть не менее 15 лет, невесте - не менее 12 (гл. 18); д) о царских дверях и завесе: когда отверзать или открывать их и пр. (гл. 10, 11).

Против бесчиния, неисправностей и нерадения, какие допускали, по свидетельству царя, относительно священнослужений сами священнои церковнослужители. Собор определил: а) чтобы чтение и пение в церквах совершалось неспешно и со всяким вниманием, чтобы вдруг двое не читали псалмов, не канонархали и чтобы церковные песни в пении не смешивались (гл. 16); б) протоиереям и старшим священникам строго наблюдать за поведением приходского духовенства и самим приходским священникам и диаконам строго заповедать, чтобы они всякий день ходили в церковь, стояли в ней со страхом Божиим и благоговением, совершали все службы чинно и по уставу, виновных же и неисправных подвергать запрещению, а потом и низвержению из сана (гл. 29); в) крестить детей, венчать свадьбы, святить воду в навечерие Богоявления, в день самого Богоявления на иордани и в 1-й день августа священники должны в полном облачении, а вечерни, панихиды, повечерия и полунощницы, утрени и молебны должны петь в епитрахили и фелони (гл. 14).

Немало также известно и разностей, которые допускаемы были у нас при отправлении богослужений и зависели от произвола людей или от местных обычаев. В Новгороде, например, как свидетельствовал царь на Стоглавом Соборе, по всем церквам городским, посадским и монастырским по окончании проскомидии и часов священник велегласно говорил в царских дверях отпуст, а в московских церквах нигде этого не говорили, и Собор определил: говорить везде по всем церквам (Стоглав. Гл. 41, вопрос 12). В Москве и во всех московских пределах по всем церквам, кроме монастырей, даже в воскресные и праздничные дни не пели, а только "речью говорили", т. е. читали, на вечерне: "Свете тихий" и на заутрени великое славословие, между тем в Новгороде, и Пскове, и в Троицко-Сергиевой лавре обе эти священные песни пелись во все воскресные и праздничные дни и только в будни читались (Стоглав. Гл. 5, вопрос 33, 34). Равным образом и на литургии песнь: "Отца и Сына и Святаго Духа, Троицу Единосущную и нераздельную" в Москве и московских пределах всегда "речью говорили", а в Новгороде, Пскове и Сергиевой лавре всегда пели (см. там же). В Пскове на литургии "Отче наш" и "Верую во Единаго Бога" пели, а в Новгороде читали; в некоторых местах "Отче наш" возглашал диакон. В Символе веры одни пели и говорили: "Воплощшася от Духа Свята и Мария Девы" - и далее: "Чаю воскресения мертвых", а другие: "От Духа Свята из Мария Девы" и "жду воскресения мертвых". По всей России на литургии пели: "Поем Тя, благословим Тя, благодарим Тя, Господи, и молим Ти ся, Боже наш", а в Москве с некоторого времени вздумали петь: "Поем Ти, благословим Тя" и пр. Точно так же издревле все пели у нас на литургии: "Свят, свят, свят Господь Саваоф, исполнь небо и земля слава Твоея", а какой-то Варлаам Лопотухин с своими клевретами в Троицко-Сергиевом монастыре начал первый петь: "Исполнь небо и земля славы Его", и вслед за Лопотухиным едва не повсюду стали петь: "Славы Его". Все эти и другие подобные, касавшиеся богослужения разности естественно, обращали на себя внимание, особенно людей книжных, считались более или менее важными, а некоторые даже весьма важными и служили предметами состязаний и споров, в которых приходилось принимать участие и таким лицам, каковы были Максим Грек и отенский инок Зиновий. Но самыми важными в ряду этих разностей, приобретшими наибольшую историческую известность, должно признать две: разность в сложении перстов для крестного знамения и разность в пении аллилуйи.

IV

Царь Иван Васильевич, между прочим, заявил на Стоглавом Соборе: "Христиане крестятся не по существу и крестное знамение не по существу кладут на себе, а отцы духовные о том нерадят и не поучают" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 6). В ответ на это заявление царя Собор постановил: "Протоиереи, священники и диаконы воображали бы на себе крестное знамение крестообразно и по чину, а протоиереи и священники и благословляли бы православных крестообразно же; также и учили бы своих духовных детей и всех православных христиан, чтобы они ограждали себя крестным знамением по чину и знаменовались крестообразно, чтобы уставливали правую руку для крестного знамения, совокупив большой палец да два нижних перста воедино, а верхний перст со средним совокупив, простерши и мало нагнув. Так святителям и иереям благословлять и возлагать на себе рукою крестное знамение двумя перстами: сначала возлагать на чело, потом на перси, т. е. сердце, затем на правое плечо, наконец на левое плечо... Также подобает и всем православным христианам уставлять руку и воображать на лице своем крестное знамение двумя перстами. Если же кто двумя перстами не благословляет, как и Христос, или не воображает крестного знамения, да будет проклят, изрекли святые отцы... Три персты совокупити низу, а два верхние купно - теми благословити и креститися в Божество и в человечество". Затем Собор привел в подтверждение своих слов сказание о святом Мелетии Антиохийском, будто бы благословившем людей на Соборе таким именно сочетанием перстов, и учение Феодорита о сложении для благословения и крестного знамения трех перстов во образ Пресвятой Троицы и двух перстов во образ двух естеств в Иисусе Христе (гл. 31) и осудил неразумных, которые, "махающе рукою по лицу своему", творят крестное знамение, а не полагают руки сперва на челе своем, потом на персях, далее на правом плече, наконец на левом (гл. 32). Это правило Стоглавого Собора, излагающее учение о благословении и крестном знамении то самое, какого доныне держится русский раскол, а не то, какое содержит православная Церковь, издавна служило предметом самых жарких пререканий между обличителями раскола и его защитниками. И мы, не входя в подробности всех этих пререканий, считаем, однако ж, себя обязанными рассмотреть здесь спорное правило собственно с исторической точки зрения.

Действительно ли 31-я глава Стоглава, содержащая в себе учение о благословении и крестном знамении, принадлежит Стоглавому Собору? Было время, когда сомневались в подлинности самой книги Стоглав и думали видеть в ней не соборное уложение, а только черновые записки Стоглавого Собора, кем-то измененные впоследствии и дополненные. Но ныне, когда сделались известными две наказные грамоты митрополита Макария, писанные им от лица Стоглавого Собора одна к белому, а другая к монашествующему духовенству России и заключающие в себе целиком или только в сокращении многие главы из Стоглава как соборного уложения, сомневаться в подлинности этой книги было бы уже неразумно. А если так, то надобно признать подлинною и 31-ю главу Стоглава не только потому, что она находится во всех списках его, даже самых древних, но и потому, что она изложена также в обеих наказных грамотах Макария, писанных от лица Собора. Напрасно говорили, будто отцы Стоглавого Собора, отвечая прямо на предложение царя о крестном знамении, могли постановить или подтвердить христианам только правило о благочинном ограждении себя крестным знамением и будто статья о двуперстии и вообще о сложении перстов вовсе не соответствует запросу царя и, следовательно, внесена в 31-ю главу Стоглава не отцами Собора, а кем-либо другим. Напротив, статья эта вполне соответствует вопросу царя. "Христиане, сказал царь, - рукою крестятся не по существу и крестное знамение не по существу кладут на себе". Тут, очевидно, два частных указания, и Собору следовало дать на них два ответа: первый - как рукою креститься по существу, т. е. как устанавливать руку для крестного знамения, как слагать ее персты, и второй - как крестное знамение по существу класть на себе. К существу крестного знамения Собор по всей справедливости мог относить не только правильное начертание крестного знамения, но и правильное сложение перстов руки для крестного знамения. Напрасно также старались доказывать, будто митрополит Макарий не мог подписать Стоглава и в нем главы о двуперстии, будто сам этот митрополит держался троеперстия, потому что поместил в своих Чети-Минеях известное Слово Феодоритово в том виде, в каком оно, по-видимому, благоприятствует троеперстию, и прение Панагиота с Азимитом, укоряющее латинян за употребление ими при крестном знамении двух перстов, а не трех. К сожалению, необходимо согласиться, что Макарий подписал Стоглав с статьею о двуперстии, если только Стоглав был подписан присутствовавшими на Соборе отцами, и сам держался двуперстия, потому что, повторяем, разослал после Собора две наказные грамоты, составленные по Стоглаву и заключающие в себе и учение о двуперстии. Если же Макарий поместил в своих Чети-Минеях Феодоритово Слово в таком изложении, которое, по-видимому, благоприятствует троеперстию, то а) в таком же почти самом изложении Слово это помещено и в 31-й главе Стоглава отцами Собора, а известно, как оно ими там истолковано; б) и при таком изложении Слово это предписывает одно и то же перстосложение как для крестного знамения, так и для благословения, что противно православному обычаю. Если Макарий поместил также в двух книгах своих Чети-Миней, декабрьской и июньской, писанных до Стоглавого Собора, статью о прении Панагиота с Азимитом, в которой первый укоряет последнего: "Почто не слагаеши три персты... но твориши крест с обоими персты...", то в августовской книжке тех же Чети-Миней Макария, писанной после Стоглавого Собора, это место статьи читается уже так: "И чему не якоже мы крестимся, проображаще истиннаго креста двема персты... вы же, окаяннии еретицы, не якоже повелеша св. отцы... крест воображаете вне себе...". Самый верный взгляд на Стоглавый Собор имели отцы Большого Московского Собора, бывшего в 1667 г. Они не отвергали и не заподозривали ни подлинности Стоглава, ни участия в нем митрополита Макария, а прямо выразили мысль, что Собор и Макарий в учении о двуперстии и некоторых других предметах, изложенных в книге Стоглав, погрешили, и погрешили "простотою и невежеством". Не надобно забывать, что Стоглавый Собор был только Собор частный, или Поместный, а частные Соборы, как и частные Церкви, не изъяты от возможности погрешать; тем более не изъяты от нее частные лица и иерархи, даже самые просвещенные. И как погрешности, допущенные Стоглавым Собором и его председателем по простоте и неведению, касаются вовсе не догматов веры, а лишь обрядовой ее стороны, то они и не могут служить для нас препятствием признавать как Собор, так и знаменитого святителя Макария православными.

Но если учение о перстосложении, содержащееся в 31-й главе Стоглава, несомненно принадлежит Стоглавому Собору, то как же объяснить происхождение этого учения, откуда и когда оно появилось у нас? Чтобы поставить этот вопрос раздельнее и отвечать на него с возможною отчетливостию, считаем необходимым предварительно сделать два следующие замечания.

Первое замечание: главная, коренная особенность учения, изложенного в 31-й главе Стоглава, состоит в том, что оно заповедует только одно перстосложение и для крестного знамения и для благословения, между тем как православная Церковь строго различает и по внутреннему смыслу, и по внешнему виду два перстосложения: перстосложение, которое употребляют все верующие для крестного знамения, и перстосложение, которое употребляют пастыри Церкви для благословения верующих. Все православно верующие осеняют себя крестным знамением во имя Пресвятой Троицы и для этого слагают вместе и равно три первые перста правой руки, пригнув два последние, перстосложение это называется троеперстным. Пастыри же православной Церкви преподают верующим благословение во имя Господа Иисуса Христа и для этого слагают персты правой руки так, чтобы они изображали собою первые и последние буквы благословенного имени ICXC, т.е. Iисус Христос, в частности, совокупляют персты второй и третий, иначе указательный и средний, так, чтобы второй, простертый, представлял собою букву I, а третий, простертый и несколько наклоненный, букву С, первый же, или большой, палец совокупляют с двумя последними так, чтобы он, пересекая четвертый палец, представлял вместе с ним букву - X, а пятый перст, или мизинец, простертый и несколько наклоненный, представлял при них букву С, это перстосложение называется именословным. Если сравним с двумя этими православными перстосложениями так называемое двуперстное перстосложение, которое утверждено Стоглавым Собором и доселе содержится нашими раскольниками, то увидим, во-первых, что по внешнему виду оно, различаясь вполне от троеперстного, имеет большое сходство с именословным, ибо учит слагать два перста, указательный и средний, совершенно так, как они слагаются в именословном, а три остальные перста совокуплять довольно близко к тому, как они совокупляются в именословном, и это сходство, очевидно, простирается до того, что именословное перстосложение не без основания можно назвать двуперстным, двуперстное же признавать за именословное, только не совсем точное или испорченное. А во-вторых, увидим, что по внутреннему смыслу двуперстное перстосложение старается совместить в себе оба православные перстосложения, ибо учит слагать и три перста во имя Пресвятой Троицы, согласно с троеперстным, и два перста во имя Иисуса Христа или двух естеств в Нем, согласно с именословным. Но не это, собственно, важно для нас в настоящем случае; важно то, что, как мы уже сказали. Стоглавый Собор и для крестного знамения и для благословения заповедует одно перстосложение, а Церковь православная - два различных, и, следовательно, вопрос о времени происхождения этого перстосложения, заповедуемого Стоглавом, может быть прежде всего выражен так: одно ли или два различных перстосложения употреблялись в православной Церкви для крестного знамения и благословения во времена, предшествовавшие Стоглавому Собору?

Второе замечание. Перстосложение, заповедуемое 31-ю главою Стоглава, несправедливо или, по крайней мере, неточно называется двуперстным: оно есть вместе и троеперстное. Стоглав учит слагать для крестного знамения и благословения не только два перста, но и три и даже о сложении трех перстов во имя Пресвятой Троицы говорит прежде, а уже потом о сложении двух перстов для означения двух естеств во Христе. Правда, самое крестное знамение должно быть начертываемо, по Стоглаву, двумя перстами правой руки, но при этом непременно должны быть совокуплены воедино и три остальные перста правой руки, так что если бы кто стал креститься или благословлять только двумя перстами своей десницы, а трех остальных перстов ее не совокуплял воедино, или слагал как-нибудь иначе, или совсем не слагал, такое благословение и такое крестное знамение были бы, по Стоглаву, неправославными, недозволительными. Следовательно, вопрос наш не в том, с какого времени начали в Церкви креститься или благословлять двумя перстами, а в том, с какого времени начали для крестного знамения употреблять двуперстное и вместе троеперстное перстосложение, проповедуемое Стоглавом, с какого времени это двуперстно-троеперстное перстосложение начали употреблять не для одного только крестного знамения или не для одного благословения, а равно и для того и для другого.

Сохранилось непререкаемое свидетельство, что в 1-й половине XV в. у нас, как и в Греции, употреблялись два различных перстосложения: одно для благословения, а другое для крестного знамения, - свидетельство, которое должно иметь полную силу и для последователей Стоглава. В Степенной книге, пересмотренной и дополненной под непосредственным руководством самого митрополита Макария, и даже по списку ее, писанному еще при его жизни, два раза изложен следующий рассказ. Однажды митрополит Фотий (1410-1431) посетил Симоновскую обитель и, обходя монастырские службы, зашел в пекарню и здесь увидел инока Иону, который незадолго пред тем от многого труда, воздержания и непрестанной молитвы уснул и "десную свою руку на главе своей держаше согбену, яко благословяше ею. Святитель со удивлением зряше на нь, и не повеле никому же разбудити его, и, пророчествуя о нем, глаголаше: "Разумейте, о чада, яко инок сей Иона будет велик святитель во странах Русския земли" и пр., что впоследствии и исполнилось. Почему это митрополит Фотий удивился при виде спавшего Ионы? Почему изрек пророчество, что он будет великим святителем? Потому единственно, что Иона, простой инок, не имевший права благословлять, держал десную руку свою "согбену, яко благословляше ею". Да как же Фотий мог бы узнать по согбению руки Ионы, что он "яко благословляше ею", если бы перстосложение святительское и иерейское для благословения не отличалось тогда от перстосложения всех верующих для крестного знамения, а было одно и то же? В таком случае Фотию при виде спавшего Ионы всего естественнее могло бы прийти на мысль, что, верно, инок как молился пред сном, так и заснул усталый, с тем же молитвенным перстосложением, и не было бы повода ни удивляться, ни предсказывать о будущем святительстве Ионы. Необходимо согласиться, что во дни митрополита Фотия (? 1431), который, как известно, пришел к нам из Греции и хорошо знал обычаи православной Церкви, в ней действительно употреблялись два различных перстосложения: одно для благословения, другое для крестного знамения. А вслед за тем необходимо допустить, что одно и то же перстосложение для крестного знамения и благословения, проповедуемое Стоглавом, могло получить свое начало отнюдь не прежде как во 2-й половине XV в., следовательно, уже в обозреваемый нами период нашей церковной жизни. Впрочем, это только общее и далеко не достаточное решение вопроса. Обратимся к подробностям.

Какое перстосложение употреблялось в Церкви православной собственно для крестного знамения до времен Стоглавого Собора?

В первые века христианства не видим между христианами одного определенного перстосложения для крестного знамения. Святой Иоанн Златоуст (IV в.) учил креститься перстом, и об этом обычае креститься одним перстом упоминают святой Епифаний, современник Златоуста, и потом блаженный Иероним, блаженный Феодорит Кирский, Созомен (V в.), святой Григорий Двоеслов и Иоанн Мосх (VII в.), повествуя о разных православных христианах, подвижниках и святых, творивших крест таким образом. А святой Кирилл Иерусалимский, также отец четвертого века, учил совершать крестное знамение перстами, всего вероятнее тремя - так, как оно совершалось тогда, по ясному современному свидетельству святого Ефрема Сирина, во имя Пресвятой Троицы. Других сведений относительно перстов для крестного знамения не встречается у писателей первых осьми веков христианской Церкви потому, без сомнения, что тогда этим вопросом намеренно не занимались. Из тех же немногих свидетельств, высказанных мимоходом и как бы случайно, на которые мы указали, можем вывести следующие заключения: а) хотя обычай знаменаться образом Креста, по словам святого Василия Великого, отца IV в., христиане прияли, несомненно, от предания апостольского, но апостолы, верно, не заповедали христианам одного определенного перстосложения для крестного знамения, иначе это перстосложение сохранялось бы неизменно в первенствующей Церкви и в IV в. не могли бы креститься безразлично и одним перстом, и перстами; б) если бы учение о перстосложении, проповедуемое Стоглавом, существовало в первые века христианства с грозными словами: "Аще кто не знаменуется двема персты, да будет проклят", то этому проклятию подлежал бы и святой Иоанн Златоуст, подлежали бы и другие православные христиане, подвижники и святые, крестившиеся одним перстом; в) если во дни блаженного Феодорита, святительствовавшего в городе Кире, существовал обычай креститься одним перстом и если сам Феодорит говорит о святых, крестившихся только перстом, и между ними о преподобном Маркиане, происходившем из того же города Кира, то уже по одному этому блаженному Феодориту Кирскому не может принадлежать известное Слово о сложении трех и двух перстов, приводимое Стоглавом и оканчивающееся словами: "Тако достоит креститися и благословити, тако святыми отцы указано и узаконено".

Не прежде как к концу IX или в начале Х столетия встречаем еще свидетельство о перстах для крестного знамения, относящееся, впрочем, не ко всей христианской Церкви, а только к одной стране - Сирии. Илия Гевери, несторианский митрополит Дамаска (с 893 г.) и пред тем бывший несторианским же епископом в Иерусалиме, доказывая в своем сочинении, что все три существующие в Сирии отдела, или общины, христиан - яковиты, несториане и мелхиты - в сущности веры будто бы согласны между собою и разнятся только в образе выражения своей веры, между прочим говорит: "А что в изображении знамения Креста они между собой весьма мало согласуются... это нимало не вредит согласию и единомыслию. Так, яковиты (монофизиты) единым перстом знаменуют себя крестом, переходя от левой руки к правой, чем исповедуют свою веру в единого Христа, Который, умерши на Кресте, исхищенных от шуией части, т. е. от греха, перенес к десной, т. е. к благодати. Равным образом несториане и мелхиты, когда двумя перстами начертывают образ Креста от правой руки к левой, то исповедуют свою веру, что на Кресте Божество и человечество были соединены вместе, что Крест был виною нашего спасения и от него вера от десной части произошла и неверие или заблуждение от шуией отгнано". Не станем сомневаться, что под мелхитами Илия разумеет православных христиан-сирийцев, усвояя им совершенно православные верования и о лице Спасителя и о Богоматери, хотя есть основание сомневаться, так как современный Илие православный митрополит Кизический Димитрий, писавший к императору Константину Порфирородному (911-919) о тех же яковитах и мелхитах, называет последних прямо еретиками. Согласимся даже, что двуперстие для крестного знамения не вымирало между православными в Сирии еще и в XII столетии, как можно заключать из известных слов монаха Петра Дамаскина (т. е. из Дамаска), писавшего около 1157 г., столько излюбленных нашими раскольниками: "Начертанием Честнаго и Животворящаго Креста отгоними суть беси и различнии недузи... яко два перста убо и едина рука являют распятаго Господа нашего Иисуса Христа, во двою естеству и едином составе познаваема". Но утверждаем решительно, что это двуперстие сирийских христиан совсем не то перстосложение, какое заповедует Стоглав, и раскольники наши напрасно ссылаются на Петра Дамаскина: а) сирийцы крестились двумя перстами, но не слагали при этом и трех перстов, и Петр Дамаскин говорит только о двух перстах и единой руке в знамение двух естеств во едином Лице нашего Спасителя, вовсе не упоминая о сложении трех перстов во имя Пресвятой Троицы, а Стоглав учит слагать для крестного знамения и три перста во имя Пресвятой Троицы и вместе два перста в знамение двух естеств во Христе; б) сирийцы слагали два перста только для крестного знамения, а Стоглав заповедует свое троеперстное и вместе двуперстное перстосложение не только для крестного знамения, но и для благословения; в) сложение только двух перстов для крестного знамения без сложения в то же время и трех перстов пред судом Стоглава, как мы уже заметили, должно считаться неправославным, недозволительным; г) если допустить, что двуперстие заимствовал Стоглав от сирийских христиан, то от кого же заимствовал он свое троеперстие?

Остальные достоверные свидетельства о сложении перстов для крестного знамения, употреблявшемся в православной Церкви в Греции и России с Х до половины XVI столетия, все говорят о православном троеперстии. Разумеем а) святые мощи подвижников XI-XII вв., нетленно почивающих в киевских пещерах, и именно преподобного Илии Муромца и Иосифа многоболезненного, у которых три первые перста правой руки соединены, хотя неравно, но вместе, а два последние, безымянный и мизинец, пригнуты к ладони, и преподобного Спиридона, у которого три первые перста соединены даже совершенно равно, а два последние пригнуты; б) известные уже нам слова греческого философа Панагиота, который во дни греческого императора Михаила Палеолога имел в Константинополе торжественное прение с двенадцатью латинскими философами, присланными папою Григорием Х (1271-1276), и, между прочим, укорял их за то, что они не кладут на себе истинного креста тремя перстами, как кладут православные, а двумя; в) наконец, свидетельство солунского иподиакона Дамаскина Студита, бывшего впоследствии митрополитом Навпакты и Арты, который в одном из поучений своих, изданных им самим еще в 1528 г. в Венеции, говорит следующее: "Каждый благочестивый христианин для крестного знамения сперва да совокупляет три перста в означение Святой Троицы, великий палец и два другие, которые близ него, потом да полагает их, первое, на челе своем, второе, на чреве своем, третье, на правом плече и, четвертое, на левом". Не излишним считаем присовокупить, что эти поучения после первого издания были издаваемы много раз (в последний - в 1844 г.) и всегда пользовались между православными греками великим уважением.

Таким образом, из всех достоверных свидетельств (о недостоверных не говорим, каковы свидетельства от икон, писанных красками, будто бы весьма древних, но не раз поновлявшихся или представляющих перстосложения изображенных на них лиц крайне неотчетливо и неясно, возбуждающие только нескончаемые споры) оказывается, что в Церкви православной до времен Стоглавого Собора никогда не употреблялось собственно для крестного знамения то двуперстное и вместе троеперстное перстосложение, какое под клятвою заповедал этот Собор.

Какое перстосложение употреблялось в Церкви православной собственно для благословения до времен Стоглавого Собора? Ограничимся и здесь указанием на свидетельства только достоверные, не подлежащие сомнению.

На мозаических иконах знаменитого Собора цареградского, которые недавно сделались известными по самому верному и беспристрастному описанию одного ученого иностранца и по самым точным копиям, им же снятым, мы находим до одиннадцати благословляющих рук - Самого Спасителя и некоторых пророков, апостолов и святителей, и все эти руки имеют перстосложение именословное, одни - строго и явственно именословное, другие - менее строго и явственно, но нет ни одной руки, у которой было бы перстосложение двуперстное - старообрядческое, т. е. у которой бы "три персты, больший, безымянный и мизинец, были равны вкупе". Вот пред нами свидетельство о перстосложении для благословения в Греческой Церкви от VI до половины XV в., потому что хотя большая часть мозаических икон Софийского цареградского собора принадлежит несомненно времени самого храмоздателя, императора Юстиниана, но некоторые следует относить уже ко времени императора Василия Македонянина (IX в.), наложившего на них новую мозаику, а немногие даже ко времени последнего греческого императора Иоанна Палеолога (XV в.), старавшегося также о возобновлении мозаик в храме. Словесных свидетельств о перстосложении для благословения, употреблявшихся в Греции, известно два: одно принадлежит патриарху Константинопольскому Герману - VIII в., другое неизвестному греку XII в. Святой Герман в своем истолковании церковных служб, имея в виду господствовавшее тогда мнение, что Второе пришествие Спасителя последует по истечении 1000 лет от Рождества Его, или 6500 лет от сотворения мира, говорит, что это мнение выражает архиерей самим сложением перстов своей руки, когда благословляет народ во время литургии по прочтении Евангелия, потому что сложение перстов благословляющей архиерейской руки, если персты переложить на числа, означает 6500, Но для того чтобы сложение перстов руки могло означать 6500, оно должно быть непременно именословное. Неизвестный грек XII в. в своей статье против латинян, содержащей перечень их заблуждений, между прочим, написал в обличение их архипастырей следующее: "Некоторые из них пятью перстами как-то благословляют и пальцем лицо знаменают подобно монофелитам, между тем как персты в знаменованиях должны быть располагаемы так, чтобы чрез них означались два естества и три Лица, как показал Христос, когда, возносясь на небеса, воздвиг руки Свои и благословил учеников". Тут уже ясно указывается для благословения сложение и двух и вместе трех перстов, которое, если не по внешнему виду, вовсе здесь не обозначенному, то по внутреннему смыслу совершенно похоже на утвержденное Стоглавым Собором. Правда, последняя половина приведенного нами свидетельства из статьи неизвестного грека находится только в латинском ее переводе, хотя и очень древнем, но не находится в славянском переводе этой самой статьи, которая еще с XIII в. и до XIX постоянно помещалась в наших Кормчих, рукописных и печатных, под заглавием: "О фрязех и о прочих латинах". Здесь рассматриваемое свидетельство грека против латинян читается так: "Тии же святители их... пятью перст страною некако благословляют и последи палцем лице прекрещают" - и только, а всех последующих слов о сложении перстов для означения ими двух естеств и трех Лиц, вовсе нет. Дело несбыточное, чтобы славянский переводчик позволил себе намеренно исключить эти слова, если бы они находились в греческом подлиннике и особенно если бы они выражали собою общее верование и общий обычай православной Церкви касательно сложения перстов для святительского благословения, да и в списках греческого текста, какие ныне сделались известными, этих слов действительно нет. Гораздо сбыточнее, что они прибавлены к статье, в том или другом списке ее, каким-либо греком, державшимся выраженного в них мнения как мнения частного, и что с такого-то списка с прибавлением статья и переведена на латинский язык к концу XII в., может быть, даже тем же греком, судя по крайнему неискусству перевода. Но во всяком случае, надобно допустить, что, по крайней мере, в виде частного или местного обычая такое двуперстное и вместе троеперстное перстосложение для благословения где-либо существовало в Греции в XII в.

В России есть свой знаменитый Софийский собор - киевский, в котором сохранились и мозаические иконы и фрески XI в. На этих иконах и фресках, по самым беспристрастным свидетельствам, можно различать троякое перстосложение благословляющих рук: а) строго именословное, б) весьма и даже совершенно близкое к двуперстному старообрядческому (которое, впрочем, как мы заметили выше, можно вообще считать и за неточное именословное и могло зависеть просто от неискусства иконописцев) и в) какое-то неизвестное, в котором указательный палец и мизинец простерты, средний и безымянный вогнуты внутрь ладони, а большой палец или не виден за ладонью, или простерт. На некоторых саккосах наших святителей Петра, Алексия, Киприана, Фотия, на некоторых древних священных сосудах. Евангелиях и греческих гривнах встречаются, кроме именословного, более или менее строгого, и другие очень различные перстосложения для благословения, совсем не похожие ни на именословное, ни на двуперстное раскольническое, которые также, вероятно, иногда употреблялись или допускались в Церкви, если не предположить, что все это разнообразие в изображениях благословляющих рук зависело от неискусства мастеров и художников. В ризнице Троицко-Сергиевой лавры доселе хранится пелена, пожертвованная современным митрополиту Фотию великим князем московским Василием Дмитриевичем (1389-1425) на гроб преподобного Сергия, с изображением на ней самого преподобного: здесь благословляющая рука чудотворца Сергия изображена с явственным и точным перстосложением именословным, и это изображение, шитое, остается доселе неизменным. Вот какое, значит, перстосложение употреблялось у нас для благословения при митрополите Фотии!

Общий вывод представляется сам собою: в числе перстосложений, употреблявшихся в православной Церкви в течение первых XV веков собственно для благословения, находилось и то или весьма близкое к тому, которое утверждено Стоглавым Собором. Но повторяем: собственно для благословения... А как же могло случиться, что это самое перстосложение стали употреблять вместе и для крестного знамения, и когда это случилось? Каким образом вместо двух различных перстосложений, употреблявшихся у нас еще в 1-й половине XV в. при митрополите Фотии для благословения и для крестного знамения, могло возникнуть, и потом распространиться, и приобресть силу только одно перстосложение для той и другой цели, так называемое двуперстное, утвержденное Стоглавым Собором? Припомним сказанное нами прежде, что это двуперстное перстосложение по внешнему виду имеет сходство с именословным и в сложении собственно двух перстов, указательного и среднего, даже совершенное сходство, а по внутреннему смыслу старается совместить в себе оба перстосложения - и именословное и троеперстное; итак, не из них ли непосредственно и возникло оно самым естественным и неприметным образом? Какому-нибудь грамотею, любившему поумствовать, легко могло прийти на мысль, зачем это в Церкви употребляются два разных перстосложения для благословения и крестного знамения, когда совершенно удобно совместить их в одно, без всякого нарушения их внутреннего смысла? Для благословения слагаются все пять пальцев правой руки во имя Iисуса Христа и выражают собою - IС ХС, а совершенно достаточно слагать только два перста, указательный и средний, выражающие собой IС во имя Iисуса, в двух Его естествах. Для крестного знамения слагаются три первые перста правой руки во имя Пресвятой Троицы, а можно слагать во имя Пресвятой Троицы и те самые три перста правой руки, которые при благословении слагаются для означения имени Христа - ХС, т. е. большой палец с безымянным и мизинцем. И выйдет из двух перстосложений одно с сохранением их знаменований. Родившись в голове какого-либо грамотея, такая мысль, как согласная с духом православия, могла найти сочувствие и между другими подобными же грамотеями и чрез них мало-помалу распространяться. Или дело совершилось еще проще: какой-либо благочестивый христианин, рассуждая о различии между тем перстосложением, которое употребляют пастыри Церкви для благословения верующих, и тем, которое употребляют все верующие для крестного знамения, мог остановиться на соображении, что первое перстосложение, как употребляемое пастырями Церкви, должно быть более священным и более сильным пред Богом, а вслед за тем перейти к выводу, что гораздо лучше и целесообразнее это же самое пастырское перстосложение употреблять и всем верующим для крестного знамения. И эта мысль, подобно изложенной нами выше, как непротивная вере и благочестию, могла также найти себе последователей между верующими и послужить началом для постепенного распространения двуперстно-троеперстного перстосложения и для крестного знамения, по крайней мере, в виде частного обычая.

Как бы то ни было, впрочем, верны или неверны высказанные нами предположения, но необходимо допустить, что если не раньше, то и не позже 2-й половины XV в. у нас появились уже ревнители учения, что для благословения и крестного знамения должно употреблять одно и то же сложение перстов, двух и трех, - появились именно у нас, а не в Греции, где, как мы видели, даже в начале XVI в. еще продолжали учить верующих креститься только тремя перстами. Эти ревнители для распространения своего излюбленного учения старались приискивать разные книжные доказательства, и один из них не смутился даже составить сам подложное Слово (дело тогда у нас довольно обыкновенное!) под именем св. Феодорита "Како благословити и креститися", в котором, изложив учение о сложении трех перстов в образ Пресвятой Троицы и о сложении двух перстов для означения двух естеств во Христе, без объяснения, впрочем, каких именно перстов, в заключение прибавил: "Тако святыми отцы указано и узаконено". Слово, несомненно, подложное и вовсе не принадлежит блаженному Феодориту, епископу Кирскому, но тогда у нас не знали по-гречески, не умели отличить подлинных сочинений отеческих от подложных, а с благоговением принимали все, что выдавалось от имени святых отцов, - и вот к концу XV в. мнимое Слово Феодорита "Како благословити и креститися", переписывалось уже и в Кормчие книги и в другие сборники. Не довольствуясь одним Словом Феодоритовым, в то же время стали ссылаться в подтверждение своего учения еще на искаженную повесть о святом Мелетии Антиохийском. По греческим историкам, в ней рассказывалось, что Мелетии, когда православные просили его на Антиохийском Соборе выразить кратко учение о Единосущной Троице, показал сначала три перста, а потом, два из них пригнув, простер один и изрек: "Трех разумеем, а говорим как об одном". В наших древних Прологах под 12-м числом февраля повесть эта излагалась не одинаково, например, в Прологе XIV в. так: "(Мелетий) три показа им персты и не бысть им знамения, потом совокупль я и един пригнув, благослови люди, и изыде от него огнь, яко молньи, и достохвальный он испусти глас: "Трие убо разумеем, о едином же беседуем" (имп. Публ. библ. Древлехран. Погодин. № 59, пергам.); в Прологе начала XVI в. - так: "Три показа имь персты и... потом два совокупль, а един протягнув, благослови..." и пр. (той же библ. и Древлехран. № 618). В обоих этих Прологах сказание передается еще довольно близко к греческим подлинникам. Но в Прологе, писанном в 1432 г. в Новгороде, читаем: "Три показа... потом два совокупль, а един пригнув, благослови..." (той же библ., в лист. Отд. 1. № 48, пергамен.); то же самое и в Прологе 1481 г. (той же библ., в лист. Отд. 1. № 311). Наконец, в одном сборнике к концу XV в. на эту повесть ссылаются уже в подтверждение учения о двуперстии, и в ней излагается, будто святой Мелетий сначала "показа персты три... и не бысть знамения; посем же два совокупль, а трети пригну и благослови люди, и изыде от него яко огнь молнии, достохвальный он испусти глас: "Трие убо разумеем, о едином же беседуем". Искажение очевидное! Но и этим не ограничились, а тогда же изобрели еще третье основание для учения о двуперстии, сделав новую порчу. В наших рукописных Кормчих и других рукописях, не раньше, впрочем, XV в., встречается чин принятия хвалисян (армян) и других еретиков, обращающихся к православию; в этом чине, между прочим, находится такая статья: "Иже не крестит (т. е. не благословляет) двема перстома, якоже и Христос, да будет проклят". Речь тут, без сомнения, только о благословении, а вовсе не о крестном знамении, ибо Христос только благословлял, но Сам не крестился, и статья имела целию оградить против еретиков православное, т. е. именословное, перстосложение, которое по двум наиболее выдающимся в нем перстам может называться и двуперстным. Но к концу XV в. в некоторых наших сборниках статья эта излагалась уже в следующем виде: "Иже не крестится или не знаменуется двумя персты, якоже и Христос (Христос крестился!), да есть проклят". Таким образом, к концу XV в. уже придуманы были все три доказательства, на которых потом Стоглавый Cобор утвердил свое постановление о сложении трех и двух перстов для благословения и крестного знамения, хотя нельзя не заметить, что как второе доказательство (сказание о Мелетии), так и третье, даже в своем искаженном виде, вполне не соответствуют цели: они вовсе не говорят о сложении трех перстов, чего требует Стоглав, а говорят только о двух перстах, второе же вовсе не говорит и о крестном знамении, упоминая лишь о благословении.

Достойно замечания, что ни в одной из этих трех статей не определено еще, какие три перста совокуплять во образ Пресвятой Троицы и какие два - в образ двух естеств во Христе, но к концу того же XV в. сделана была и попытка определить эти персты, которая гласила, что надобно слагать персты - верхний с двумя дольними во образ Троицы, а два верхнейших - в Божество и человечество. Такая неумелость и неискусство в наименовании самих перстов, двух и трех, для крестного знамения и вообще в изложении учения об этом предмете, какие мы видим здесь у неизвестного автора и сейчас увидим у других писателей, из которых каждый называл персты по-своему и неудачно, всего яснее свидетельствуют, что тогда это учение было еще очень ново и что для точного выражения его еще не уяснились понятия, не выработался язык, не установилась терминология. Да и на что потребовались все эти доказательства в пользу двуперстия и вместе троеперстия, если бы такое перстосложение не было в то время у нас "новшеством" и всеми употреблялось? Очень естественно, что находились тогда и между грамотеями люди, которые старались отстаивать два прежних, издревле существовавших в нашей Церкви перстосложения - одно для крестного знамения, а другое для благословения и говорили: "Яко подобает креститися треми персты, а благословити двема", для чего указывали даже на то, что в самом Слове Феодоритовом сперва говорится о трех перстах, а потом о двух, но ревнители двуперстия оставались непреклонными в своем мнении и отвечали им уклончивыми и невразумительными толкованиями.

В таком виде учение о двуперстии перешло в XVI столетие, и в самом начале этого столетия Феодоритово Слово находим в одном Хронографе, а все три статьи - и Феодоритово Слово, и сказание о Мелетии, и проклятие на не крестящихся двумя перстами - в одной следованной Псалтири. В первой четверти столетия, если не прежде, автор Домостроя внес Феодоритово Слово в свое сочинение без всяких перемен, но от себя пояснил, что три перста во образ Троицы суть крайний да два нижних, а два перста во образ двух естеств во Христе - средний и другой при нем. Затем Слово Феодоритово поместил в "Соборнике" своих сочинений и сам митрополит Даниил (1522-1539), и уже в таком виде: "Сице благословити рукою и креститися: три персты равно имети вкупе, большой да два последних, по образу Троическому... а два перста имети наклонена, а не простерта... вышний перст образует Божество, а нижний перст образует человечество..." и пр., т. е. поместил со внесением пояснения о перстах в самый текст Слова, вопрос о крестном знамении считался тогда делом величайшей важности, и известный старец псковского Елеазарова монастыря Филофей в своем послании к великому князю Василию Ивановичу (1505 - 1533) указывал ему как на первую задачу его царствования, чтобы он научил своих подданных правильно полагать на себе крестное знамение, чего многие из них не делали, хотя о перстосложении здесь прямо не говорится и не видно, какого перстосложения держался сам Филофей. Обращались с этим вопросом и к Максиму Греку, и он будто бы, подобно митрополиту Даниилу, стоял за двуперстие и отвечал согласно с Словом Феодоритовым, наименовав по-своему самые персты ("совокуплением триех перстов, сиречь пальца и еже от средняго и малаго, тайну исповедуем богоначальных триех Ипостасей... протяжением же долгого и средняго сошедшаяся два естества во Христе"), если только не предположить, что сказание Максима о крестном знамении испорчено еще первым собирателем его сочинений вскоре после его смерти.

Таким-то образом еще до Стоглавого Собора в продолжение, может быть, целого столетия мало-помалу подготовлялось и распространяемо было у нас учение о двуперстии нашими книжниками и грамотеями; не удивительно, если и успело оно приобрести себе жарких последователей и приверженцев, преимущественно между книжными же людьми. Но в массы народа оно не проникало или проникало весьма мало: там продолжали креститься по-старому, тремя перстами, как научились от предков. Это засвидетельствовал сам царь на Стоглавом Соборе, когда сказал: "Христиане рукою крестятся не по существу", что означало: христиане рукою крестятся не двумя перстами, как и поняли царя отцы Собора и потому постановили известное правило о двуперстии для пастырей и мирян. И замечательно, царь не сказал: "Некоторые христиане", а сказал вообще: "Христиане рукою крестятся не по существу". Это показывает, как велико еще было тогда число державшихся троеперстия. Происходили ли на Стоглавом Соборе разногласия и споры по вопросу о перстосложении для благословения и крестного знамения? Сведений об этом не сохранилось никаких, но сомнительно, чтобы происходили, так как на Соборе присутствовали все лица более или менее книжные, которые знали, что написано об этом предмете в употреблявшихся тогда свидетельствах, и притом написано от имени святых отцов, и привыкли верить всему написанному. Гораздо вероятнее, что члены Собора без долгих колебаний постановили свое знаменитое правило о двуперстии и в основание своего определения "по простоте и невежеству" привели и Слово Феодоритово, нимало не подозревая его подложности, и повесть о святом Мелетии, не замечая в ней очевидного искажения, и столько же искаженную статью с проклятием на не крестящихся двумя перстами, которую изложили в своем определении даже два раза, сперва так: "Аще кто двема персты не благословляет, якоже и Христос, или не воображает крестнаго знамения, да будет проклят", а чрез несколько строк так: "Иже кто не знаменуется двема персты, якоже и Христос, да есть проклят". Вот как наконец учение о двуперстии, столько времени проводившееся у нас только путем книжным, достигло своей высшей силы утверждено целым Собором и даже возведено на степень догмата, ограждено проклятием! Это проклятие в деле совершенно обрядовом, узаконившее для всех и навсегда одно только двуперстие для благословения и крестного знамения и поразившее анафемою всех православных - греков, русских и прочих, которые употребляли другое перстосложение, было величайшею ошибкою Стоглавого Собора. Рано или поздно оно неизбежно должно было вызвать и действительно вызвало, через столетие с небольшим, новое проклятие, но только павшее уже на крестящихся двумя перстами по Стоглаву, и послужило хотя отдаленною, но самою коренною и главнейшею причиною русского раскола.

Теперь, казалось, уже не нужно было для распространения учения, утвержденного Собором, употреблять порчи прежних сочинений, хотя и от этого не отказывались; теперь за распространение двуперстия принялись сами духовные власти. Митрополит Макарий рассылал свои наказные грамоты по всей России, к духовенству белому и монашествующему с наставлениями о двуперстии; все епархиальные архиереи обязаны были иметь у себя книгу Стоглав и ею руководствоваться; к тому же обязывались и все поповские старосты (благочинные) и местные Соборы. Есть, однако ж, свидетельства, что и теперь, несмотря на все влияние духовенства, учение о двуперстии, особенно вначале, имело мало успеха; что троеперстия продолжали держаться по местам в некоторых наших обителях; что и под конец XVI столетия троеперстие для крестного знамения употреблялось еще, хотя уже вместе с двуперстием. Есть прямые и неоспоримые свидетельства, что даже в начале XVII в. троеперстие для крестного знамения не только не было вытеснено у нас, но оставалось еще господствующим в России, как и в Греции. Иностранец Петрей, родом швед, который, по его собственным словам, несколько раз бывал в России еще при Борисе Годунове (1598-1604) и последующих царях до Михаила Феодоровича послом от своего государя, несколько лет жил между русскими, тщательно наблюдал их веру и обряды и вносил в свою летопись лишь то, что видел своими глазами, вот как описывает крестное знамение у русских: "В домах у москвитян как бедных, так и богатых есть живописные образа... при всяком входе и выходе они кланяются и крестятся пред образами... особливо когда идут спать, встают с постели, выходят из-за стола или из дому и опять входят в него, они наклоняют голову и крестятся три раза тремя согнутыми перстами, большим, указательным и самым длинным...". А о греках вот что говорит ученый грек Христофор Ангел, уроженец пелопонесский, который вследствие гонений за веру принужден был в 1608 г. удалиться в Англию и там издал впоследствии небольшое сочинение о своих соотечественниках: "Когда входят они в церковь, каждый идет на свое место и, ставши, снимает шапку или головной убор и соединяет три перста правой руки, т. е. первый перст, и второй, и третий, вместе, знаменуя, что Бог есть Святая Троица, и полагает три соединенные перста сперва на челе в знак того, что Святая Троица находится на небе, а потом полагает на чреве в означение того, что Сын Божий и Слово сошел на землю, и воплотился, и распят был, и умер за наши грехи; далее полагает на правом плече, показывая, что Он восшел из ада и воссел одесную Отца; наконец полагает на левом плече, выражая (мольбу), чтобы Он не оставил нас ошуюю (на Страшном суде), но избавил нас от левой страны". Спросим теперь последователей Стоглава: каким же это образом могло случиться, что в начале XVII столетия троеперстие для крестного знамения было господствующим и в Греции, и даже в России, если справедливо, как вы утверждаете, что не только со времени Стоглавого Собора, но и прежде его и вообще изначала в Церкви православной употреблялось только одно истинное перстосложение - двуперстное?

Перейдем к вопросу об аллилуйе. Ныне сделалось известным, что в некоторых наших богослужебных книгах еще XIV в., правда немногих, двух-трех, из которых одна принадлежала митрополиту Киприану, а другая, кажется, московскому Чудову монастырю, встречаются выражения: "Аллилуиа, аллилуйа, слава Тебе, Боже". Есть основание думать, что эта сугубая аллилуйя занесена к нам в книгах из Сербии, и к концу XIV или в начале XV столетия имела у нас уже немало последователей, но тогда же встретила и жарких обличителей. В "Уставе о петьи мефимона", по рукописи того времени, между прочим говорилось: "Иже мнози поют по двойцю алелугиа, а не в трегубна, на грех себе поют. Пети: алелугиа, алелугиа, алелугиа, слава Тобе, Боже. Алелугиа речется: пойте Богу - то Отцу; второе: пойте Богу - а то Сыну; а се третьее: пойте Богу - а то Св. Духу. Таже: слава Тобе, Боже. Первое, пой алелугиа трижды Пресвятей Троици - Отцю и Сыну и Святому Духу, а се единому Богу, в Троице сущю: слава Тобе. Пой же вся со крестьяны, но по трижда, а не по дважда; аще ли по двоижды, то разлучаешь Отца и Сына и Св. Духа". В каких местах появились было у нас эти первые последователи сугубой аллилуйи и кто написал против них приведенное обличение и наставление, неизвестно. Но в 1419 г. недоумение относительно аллилуйи обнаружилось именно в Пскове, и по поводу этого неудомения вызван был псковичами подать свой голос сам митрополит Фотий, который тогда же отвечал им: "Что ми пишете о аллилуйи... сице глаголи: аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа, слава Тобе, Боже; аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа, слава Тобе, Боже; аллилуйа, аллилуйа, аллилуйа, слава Тобе, Боже".

Несмотря, однако ж, на такое ясное и решительное наставление первосвятителя Русской Церкви, данное псковичам, Пскову суждено было вскоре сделаться местом самых горячих споров о сугубой аллилуйе. В 1-й четверти XV в. в псковском Снетогородском монастыре принял пострижение вместе с именем Евфросина один из местных поселян, некто Елеазар, который потом, в 1425 г., удалился из монастыря в пустыню в 25 стадиях от Пскова, где и основал впоследствии на реке Толве свой монастырь, известный под именем Елеазарова. Этот-то инок Евфросин, как свидетельствует списатель его жития, еще до принятия монашества и по принятии скорбел и "сетовал безмерною печалию пред Богом о пресвятыя аллилуйа", потому что видел будто бы "велик раскол посреди Христовой Церкви и разногласие, овем бо двоящим, овем троящим пресв. аллилуйа". Многих он спрашивал из "старейших от церковныя чади о великой той вещи", и никто не мог ему "протолковати тайны о Божественней аллилуйа". Тогда он отправился в Царьград, беседовал там с самим патриархом Иосифом и получил от него повеление двоить аллилуйю; посетил Софийский собор и слышал в нем сугубую аллилуйю; обошел все окрестные монастыри и святые места, везде спрашивал о тайне аллилуйи и от всех слышал наказ сугубить ее. Возвратившись на родину и передав братии вместе с иконою от патриарха писание его об аллилуйе, Евфросин уставил в своей обители "чин дважды глаголати св. аллилуйа". Но лишь только узнали об этом в Пскове, как на Евфросина восстало все псковское духовенство, и во главе всех священник Иов, пользовавшийся за свою ученость величайшим уважением и прозванный "столпом церковным", - восстало потому, что "утвердися обычай един всем псковичем по мирским церквам и монастырским пресвятая троити аллилуйа". Немедленно отправлены были из Пскова к Евфросину диакон Филипп и какой-то священник, "оба мудра зело философа", с посланием от лица Троицкого Собора, которое написано было Иовом. Они убеждали преподобного отказаться от сугубой аллилуйи и, между прочим, говорили: "Вся Церковь Божия по всей стране нашей троит аллилуйю... все мы издревле навыкли, смотря друг на друга, троить аллилуйю... мы Троицу славим троением аллилуйи: ибо аллилуйя Отцу, аллилуйя Сыну, аллилуйя Святому Духу, и потом единого Бога изображаем, когда после каждой тройной аллилуйи поем: слава Тебе, Боже". Евфросин отвечал, что он не от своего самочиния ввел у себя обычай двоить аллилуйю, а принял его от Вселенской Церкви, от самого патриарха Цареградского Иосифа, давшего ему на то и свое писание; прочел затем послание Иова и сказал своим собеседникам, что труд этот послужит только в погибель учителю их Иову Столпу, что отныне Иов не столп благочестия, а столп, исполненный смрада, что он отторгнулся от Церкви Христовой и возлюбил тьму, так как взял уже за себя третью жену, и что не им, невегласам, с их жалким учителем рассуждать о тайне и сокровенной силе Божественной аллилуйи, и, отпустив их, написал Троицкому псковскому Собору послание, в котором повторил те же мысли в свою защиту и те же укоры своему главному противнику Иову. После этого руководимые Иовом псковичи уже все вооружились против Евфросина, открыто называли его еретиком, а его монахов вероотступниками, так что преподобный принужден был обратиться с жалобою на Иова к Новгородскому владыке Евфимию и просил его разрешить их прю. Но владыка, вместо того чтобы разрешить эту прю и наложить епитимию на Иова, будто бы только ссылаясь на свою немощь рассуждать о такой высокой тайне, сокровенной в Боге, отвечал Евфросину: "Если ты сам своими очами и ушами видел и слышал от самого Цареградского патриарха Иосифа, а также от всего клироса Вселенской Церкви и от всех живущих там, что должно двоить святую аллилуйю, то и твори так, как приял от Вселенской Церкви по благословению Вселенского патриарха и не зазирай моей грубости". Тогда Евфросин понял, что никто из высших властей не хочет ополчиться за него против его гонителей, и, возложив всю надежду на Бога, только в молитве искал и находил для себя утешение до самой своей кончины (? 1481). Нет ни основания, ни нужды отвергать достоверность жития

Евфросинова в тех главных чертах, которые мы изложили, хотя в подробностях оно действительно представляет немало странностей, даже нелепостей. Не станем, в частности, отвергать, что Евфросин ходил в Царьград и научился там от всех сугубить аллилуйю, по крайней мере, он сам утверждал это, и ему верили его современники. Но в нас невольно рождается сомнение: правду ли он говорил? Не было ли тут какого-либо недоразумения и самообольщения, особенно если Евфросин был точно таким странным фанатиком сугубой аллилуйи еще от юности своей, каким изображается в житии? Известно, что только в 1410 г. прибыл к нам из Царяграда митрополит Фотий, родом грек и знаток церковных правил и установлений, и что в 1419 г. он в своем послании, подлинность которого не может подлежать ни малейшему сомнению, прямо и решительно учил псковичей троить аллилуйю, а преподобный Евфросин мог быть в Царьграде и у патриарха Иосифа отнюдь не позже 1437 г., когда Иосиф отправился на Флорентийский Собор, где и скончался. Как же могло случиться в такой короткий промежуток времени, что в Царьграде и его окрестностях в 1437 г. уже все двоили, а не троили аллилуйю? Все ли понял и уразумел Евфросин, что слышал в Царьграде относительно аллилуйи, а не то ли одно ему и слышалось и грезилось, что хотелось слышать, как иногда бывает с фанатиками?

Впрочем, повторяем: современники верили Евфросину, что греки в Константинополе двоят аллилуйю. Сохранилось послание какого-то сторонника Иова Столпа "господину Афонасию, честнейшему в иноцех, общеобительныя великыя лавры св. Николы ктитору", который был жарким сторонником Евфросина. В этом обширном послании неизвестный автор, сначала напомнив Афанасию о его писании, которое он прислал пред тем в псковские Соборы священникам об аллилуйе с порицаниями на Иова, говорит, между прочим, что напрасно он, Афанасий, в защиту сугубой аллилуйи ссылается на греков, потому что греки "на сих летех к своей погибели от истины свернулися" и "развращенным грековом" верить не следует; напрасно ссылается на самого патриарха Иосифа и Константинопольскую Церковь, потому что патриарх Иосиф вместе с митрополитом Исидором на Флорентийском Соборе не устоял в правде, за что и подвергся праведному суду Божию и не возвратился на свой престол, а "на месте святем, сиречь в соборней и апостольстей церкви Константина града, теперь уже мерзость и запустение". С другой стороны, автор старается отстаивать трегубую аллилуйю и для этого, кроме разных соображений и богословствований, большею частию мало толковых, а) указывает на службу великомученику Георгию (23 апреля), в которой три первые стихиры на стиховне, написанные Феофаном Исповедником, оканчиваются каждая троекратным возглашением: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя; б) напоминает Афанасию, только что сказав об измене патриарха Иосифа на Флорентийском Соборе: "Подобаше ти, отче, паче патриарха и Афона послушати, аки Самаго Христа, кир митрополита Киевскаго и Московскаго и всея Русии Фотия", который прислал к нам в Псков за своею печатью "грамоту, яже и доныне лежит во Святей Троици, в нейже написано сице: аллилуйя, аллилуйя, аллилуйя, слава Тебе, Боже..." и пр.; в) наконец приводит известный уже нам "Устав о петьи мефимона", оглавляя его: "Слово Лаодикийскаго Собора", научающий не двоить, а троить аллилуйю. Послание это написано, очевидно, вскоре после Флорентийского Собора, может быть, еще при жизни преподобного Евфросина каким-то ближайшим единомышленником Иова Столпа (не диаконом ли Филиппом?), потому что автор, напомнив вначале Афанасию, что он писал в Псков об Иове, присовокупляет: "Вем, отче, вем, и ко мне, сиречь и на нас, писал еси". А кто был этот Афанасий, такой жаркий последователь Евфросина и ревнитель сугубой аллилуйи, с точностию сказать нельзя. Видно только, что его лавра святого Николая принадлежала к числу монастырей Псковской области, а сам он был лицо достопочтенное: к нему с уважением и с глубоким смирением относится автор и не раз просит у него извинения за свое писание и просит его молитв о себе, грешном (снес. нашей "Истор." 4. 202). Достойно замечания, что ни Афанасий, ни сам Евфросин во все продолжение спора об аллилуйе ни разу не сослались ни на Москву, ни на другие русские города, а указывали только на Царьград, - не свидетельствует ли это, что тогда еще ни в Москве, ни в других местах России не двоили аллилуйю?

К концу XV в. вопрос об аллилуйе обратил на себя внимание, как и следовало. Новгородского, а вместе и Псковского, владыки Геннадия, и известно небольшое послание к нему (от 1491 г.) Димитрия толмача, находившегося тогда, по его поручению, в Риме: "Ты велел мне, господине, отписать тебе о трегубном аллилуйе. Высмотрел я в книгах, ино, господине, того и здесь в книгах не показано, как говорить - трегубно или сугубно... Но помнится мне, что и у нас о том бывал спор между великими людьми, и они судили, что то и другое одинаково, ибо трегубное аллилуйя, а четвертое: слава Тебе, Боже, являют Триипостасное Единосущное Божество, а сугубая аллилуйя являет в двух естествах единое Божеское Лицо Христа. Потому, как ни молвит человек той мыслию, так и добро". Из этих слов Димитрия к Геннадию открывается, что и прежде у нас, т. е., вероятно, в Москве или в Новгороде, так как оба они, и Димитрий и Геннадий, жили в Москве и потом в Новгороде, бывал спор об аллилуйе и что тогда какие-то великие люди порешили было его весьма разумно (речь, очевидно, не о псковских спорах). К сожалению, это разумное решение не нашло себе последователей, особенно в Пскове. В самом начале XVI в. какой-то инок обители преподобного Евфросина Псковского, приступая к начертанию повести о нем, с скорбию говорил, что в Церкви Божией произошел раскол, что одни двоят, а другие троят пресвятую аллилуйю и как двоящие укоряют троящих, так и троящие - двоящих. Вследствие этого-то он, безвестный инок, воодушевляемый фанатическою приверженностию к сугубой аллилуйе, считая ее делом чрезвычайно важным для угождения Богу, предполагая в ней какую-то высшую, сокровенную премудрость и желая "открыть свет ведения Церкви Божией, великую тайну пресвятой аллилуии", и написал известную уже нам в главных чертах повесть о преподобном Евфросине и, кроме того, изложил в ней рассказ о том, будто ему, автору повести, две ночи во время тонкого сна являлся преподобный Евфросин с своим сподвижником Серапионом и говорил: "Опиши тайну святыя аллилуии", а на третью ночь явилась даже Сама Пресвятая Богородица с архангелом и теми же двумя преподобными и Сама весьма подробно объяснила ему тайну сугубой аллилуйи и сказала: "Воспиши тайну сию, еяже Аз, Богородица, тебе повелеваю". Не можем не остановить, в частности, внимания на последующих словах рассказчика: "Когда Богородица, - говорит он, - удалилась, приступил ко мне ангел и строго повелел мне написать все, что я от Нее слышал. Я убоялся, и затрепетал, и со слезами сказал ему во умилении: "Господи, Ты веси, яко многи, в чудесех просиявше и в великих знамениях, троящии Божественная аллилуия". Он же, отвещав, рече ми: "Не ведый тайны сея не судится ему, ныне же ведый уже осужден будет от Бога". Не ясно ли свидетельствует здесь сам составитель первого жития Евфросинова, что прежде в православной Церкви троили аллилуйю?

Надобно допустить, что в 1-й половине XVI в. сугубая аллилуйя проникла и в Москву. Сам Максим Грек был защитником ее и называл ее древним преданием со времен Игнатия Богоносца, будто бы наученного ей ангелами, если только не подложно приписываемое Максиму "Словцо к смеющим трижды глаголати аллилуия чрез предания церковнаго, а четвертое - слава Тебе, Боже". Сам великий князь Василий Иванович не раз повторял пред кончиною своею: аллилуия, аллилуия, слава Тебе, Боже, по свидетельству описателя этой кончины, по-видимому очевидца, если только последний говорит правду. В 1547 г. псковский пресвитер Василий вновь написал житие преподобного Евфросина, повторив дословно, хотя и в другом порядке, все сказания прежнего жизнеописателя Евфросинова вместе с рассказом о явлении ему Богородицы и Ее подробными объяснениями сугубой аллилуйи. И на основании этого жития Собор 1549 г. под председательством митрополита Макария причислил Евфросина к лику святых. А вслед за тем преподобному Евфросину составлена особая служба с восхвалением в ней сугубой аллилуйи, и самое житие его, написанное Василием, внесено митрополитом в его знаменитые Чети-Минеи. Наконец, Стоглавый Собор (1551) дал об аллилуйе следующий ответ, хотя царь о ней вовсе не спрашивал: "В Пскове и в Псковской земле по многим монастырям и церквам да и в Новгородской земле по многим местам доныне говорили трегубую аллилуйю вопреки апостольским и отеческим преданиям. Но мы узнали достоверно от писателя жития преподобного отца нашего Евфросина Псковского, нового чудотворца, как ради его святых молитв Пречистая Богородица известила и запретила о трегубой аллилуйе и повелела православным христианам говорить сугубую аллилуйю, а третье - слава Тебе, Боже. И потому отныне всем православным христианам говорить сугубую аллилуйю, а третье - слава Тебе, Боже, как и предала святая соборная и апостольская Церковь, а не трегубить аллилуйи, как прежде сего говорили во Пскове и по многим местам, а четвертое приговаривали - слава Тебе, Боже. Это не есть предание православных, но ересь латинян: они не славят Троицу, но четверят, и признают Святого Духа исходящим от Отца и Сына, и тем творят Святого Духа раболепным. И потому не подобает трегубить аллилуйю, но дважды говорить - аллилуйя, а в третий раз - слава Тебе, Боже, ибо по-еврейски аллилуйя, а по-нашему, по-русски - слава Тебе, Боже" (Стоглав. Гл. 42). При чтении этого решения соборного не знаешь, чему более удивляться, "простоте" ли или "невежеству". На чем основали отцы Собора свое решение? Преимущественно на частном рассказе безвестного инока, будто ему являлась во сне Пресвятая Богородица, подробно объяснила ему тайну аллилуйи и повелела двоить, а не троить ее в церкви! И притом тогда, когда самые эти объяснения, приписываемые рассказом Богородице, заключают в себе смесь самых странных, нелепых, даже еретических мыслей, какие могли прийти в голову лишь грубому невежде, и когда сам рассказчик открыто сознался, что он "от великих глагол" Богородицы только "мало нечто в растленней своей памяти удержал и грубым разумом написал". Поистине, простота изумительная! Затем отцы Собора говорят, будто сугубую аллилуйю предала святая соборная и апостольская Церковь, - это неправда историческая; будто трегубая аллилуйя есть ересь латинян, когда они употребляют аллилуйю в своем богослужении и однажды, и дважды, и трижды, и пять раз, и гораздо более и никакая аллилуйя, ни трегубая, ни сугубая, ни другая, ни в каком случае не может быть названа ересью; будто латиняне четверят Троицу и делают работным Святого Духа, тогда как они вовсе не четверят Троицы и не делают работным Святого Духа, хотя и неверно учат о Его исхождении и от Сына; будто аллилуйя значит: слава Тебе, Боже, между тем как она значит: хвалите Бога. Тут целый ряд примеров невежества. Напрасно думают, будто сам председатель Стоглавого Собора Макарий держался не сугубой, а трегубой аллилуйи, и в доказательство указывают на то, что он поместил в свои Чети-Минеи и послание митрополита Фотия в Псков о трегубой аллилуйе и такого же рода послание неизвестного к ктитору лавры святого Николая Афанасию; в той же своей Чети-Минее Макарий поместил и житие преподобного Евфросина Псковского с прославлением сугубой аллилуйи и на основании этого жития признал даже вместе с Собором преподобного Евфросина в лике святых.

ГЛАВА VII

I

Кормчая книга, судя по сохранившимся спискам ее XV и XVI в., употреблялась тогда у нас в разных видах. Списывалась еще, а следовательно и употреблялась, она и в том виде, в каком известна была в России до митрополита Кирилла II, когда содержала в себе одни каноны без толкований. Два списка ее XVXVI в. представляют Номоканон Схоластиков (VI в.), в котором помещены только правила святых апостолов, четырех Вселенских и шести Поместных Соборов, и святого Василия Великого, и притом правила изложены не отдельно: сперва апостольские, потом каждого Собора порознь и Василия Великого, а все сведены в один состав, распределены по предметам и расположены в некоторой системе - в 50 титлах, или гранях-отделениях. Впрочем, наши Кормчие, по Номоканону Иоанна Схоластика, содержали в себе, кроме этого Номоканона в его древнейшем, болгарском, переводе, и некоторые правила двух остальных Вселенских Соборов, Шестого и Седьмого, вместе с сведениями о них, равно как немало и других дополнительных статей позднейшего происхождения, греческого и болгарского. Другие два списка Кормчей XV-XVI в. представляют сборник церковных правил, известный под именем патриарха Фотия, только еще неполный: тут прежде всего находится после пролога, или предисловия, Номоканон, в котором так же, как и в Номоканоне Схоластика, все каноны расположены по предметам в некоторой системе, но не в 50, а в 14 титлах-гранях, и самые правила не приведены в тексте, а только сделаны указания на них; затем следует изложение ???????? самого текста правил: святых апостолов, святых Соборов - сперва Вселенских, всех семи, потом Поместных, кроме двух последних по времени (бывших в Константинополе по делу Фотия и находящихся уже собственно в Фотиевом сборнике канонов), и святых отцов; наконец помещены разные дополнительные статьи не только греческого происхождения, между ними и известные 87 глав, извлеченных Иоанном Схоластиком из новелл Юстиниана, но, по крайней мере в одном списке, и русского, каковы - правило церковное митрополита Иоанна II и ответы Новгородского владыки Нифонта на вопросы Кирика. Правила в этой Кормчей все не сокращенные, а полные, как и в помянутых выше Кормчих по Номоканону Схоластикову, но перевод правил здесь совершенно другой, хотя также весьма древний. Очень естественно, если Кормчие с одними канонами без толкований списывались у нас в XV и XVI столетиях весьма редко и сохранились в небольшом числе экземпляров, потому что хотя и такими Кормчими, по Номоканону ли Схоластикову или Фотиеву, неполному, еще можно было пользоваться, но они не представляли уже тех удобств, какие можно было находить в Кормчих не с одними канонами, а с толкованиями на каноны, появившихся у нас со времени митрополита Кирилла II.

С этого времени, как известно, Кормчие с толкованиями начали распространяться у нас в двояком виде, в двух редакциях. Прототипом для Кормчих одной редакции и фамилии был список Рязанский (1284), вернее, Кирилловский - тот самый, который митрополит Кирилл получил из Болгарии и с которого Рязанский список был только точною копиею. Здесь уже полный Фотиев Номоканон и полное изложение правил, т. е. со включением и правил двух Соборов Константинопольских - Фотиевых; правила большею частию в сокращенном тексте, но немало и полных; толкования Аристина, который, впрочем, более ясные правила оставил без толкований, и лишь изредка Зонаровы; в числе дополнительных статей одни греческие и нет русских; перевод всей этой Кормчей - сербский, совершенный "потщанием, и любовию многою, и желанием" первого архиепископа Сербского Саввы (1219 - 1234). Прототипом для Кормчих другой редакции и фамилии служил список Новгородский - Софийский (писан около 1282 г.) с полным также Фотиевым Номоканоном и изложением правил: здесь правила большею частию полные и в том самом переводе, в каком они употреблялись у нас еще до митрополита Кирилла по Фотиеву же сборнику, не совсем полному, но есть правила хотя в этом самом переводе, однако ж, не цельные, а усеченные то в начале, то в конце, то с пропусками в средине; есть правила, хотя полные, однако ж, в другом переводе, и именно в том, в каком они изложены в Рязанской - Кирилловской Кормчей, из которой, следовательно, и заимствованы; много правил сокращенных, заимствованных прямо из Рязанской Кормчей в том же переводе; все толкования - буквально те же, что и в Кирилловской Кормчей и из нее заимствованы; между дополнительными статьями находятся и русские, но некоторые из греческих также заимствованы из Кирилловской Кормчей в том же переводе. Кормчие обеих этих фамилий, Рязанской и Софийской, дошли до нас от XV и XVI в. в большом числе, а это свидетельствует, что как теми, так и другими Кормчими тогда у нас пользовались. Но, кажется, Софийской редакции оказываемо было предпочтение: по крайней мере, у тогдашних наших писателей и Соборов мы встречаем большею частию правила полные. Что же касается толкований, которые в Кормчих обеих фамилий одни и те же, то наши писатели и Соборы не только приводили их вслед за правилами почти всегда, но нередко приводили эти толкования вместо самих правил и под именем правил, показывая, таким образом, как бы одинаковое уважение и толкованиям и правилам. Наконец, следует заметить, что сохранившиеся Кормчие той и другой фамилии оказываются верными своим прототипам и сходными между собою только по изложению и переводу правил и толкований, а по дополнительным статьям, их числу и размещению немало разнятся и от своих образцов и между собою и что русские статьи встречаются в Кормчих не одной Софийской, но и Рязанской фамилии, хотя не во всех.

С начала XVI в., если не раньше, у нас появляется особый разряд Кормчих, в которых Номоканон Фотиев, доселе содержавший одни указания на правила Церкви, излагавшиеся отдельно от него, соединяется с ними по образцу Номоканона Схоластикова, и все апостольские, соборные и отеческие правила вместе с толкованиями на них излагаются по граням и главам Номоканона. Кормчие этого рода при всем сходстве между собою имеют и свои отличия. В одной из них (XVI в.), которая, судя по признакам правописания, принесена к нам из югославянских стран или снята со списка, прежде принесенного оттуда, изложены по граням Номоканона те самые правила и толкования, которые содержатся в Кормчих Рязанской фамилии, т. е. правила сокращенные и толкования Аристиновы. В другой, появившейся несомненно в России, кроме того что по граням Номоканона расположены эти самые правила и толкования, к каждой грани прибавлены еще соответствующие статьи из разных греческих духовных писателей: над этим потрудился игумен Иосифо-Волоколамского монастыря Нифонт (1523 - 1544) по благословению митрополитов Даниила и Макария. Наконец, третья Кормчая, также русского происхождения, отличается от двух упомянутых прежде всего тем, что в ней по граням Номоканона расположены правила с толкованиями, полные, как они содержатся в Кормчих Софийской редакции. Но, кроме того, Кормчая эта имеет и другие отличия.

Она изложена князем-иноком Вассианом Косым, известным врагом монастырских вотчин. Списывал он ее, как сам говорит, с симоновских правил, т. е. с Кормчей Симонова монастыря, которая, судя по этой снятой с нее копии, принадлежала к Софийской фамилии, а сличал с другим списком Кормчей, вывезенным из святой горы Афонской. Но, будучи проникнут подозрением, что "русские наши правила", т. е. употреблявшиеся в России Кормчие, повреждены, особенно в тех статьях, на которые ссылались защитники монастырских вотчин, и суть "не правила, а кривила", и вообще не разделяя того высокого понятия о Кормчей, какое имели его современники, считавшие Кормчую за книгу богодухновенную и приравнивавшие даже градские законы, в ней помещенные, правилам святых апостолов и святых отцов. Вассиан отнесся к этой книге в своем изложении ее довольно смело и небрежно: иное в ней перемешал, другое изложил короче или двукратно, вместо правил и наравне с правилами поместил кое-где статьи совсем другого достоинства, а главное, многие статьи исключил из Кормчей, которые прежде в ней помещались, а несколько других статей внес в Кормчую, от себя прибавил. Исключил, например, дорогие для защитников церковных имений статьи: а) Слово (подложное) 165 святых отцов Пятого Вселенского Собора на обидящих святые Божии церкви ; б) все вообще так называемые градские законы греческих царей на пользу Церкви; в) церковные уставы русских князей святого Владимира и Ярослава, издавна помещавшиеся в Кормчих Софийской редакции, хотя некоторых других русских статей тех же Кормчих не исключил. Прибавил, во-первых, новые, впрочем весьма немногие, толкования на правила, именно толкования Вальсамоновы, прежде у нас неизвестные, которые перевел для него с греческого Максим Грек, а во-вторых, прибавил некоторые новые статьи, видимо направленные против русских монастырей и их вотчин. Таковы: а) "Сказание старца Максима Св. горы к старцу Васиану о Св. горе жительства"; б) заметка самого Вассиана относительно монастырских сел, которую он поместил по окончании оглавления всех 14 граней, и в) особенно статья самого же Вассиана, довольно обширная, под заглавием: "Събрание некоего старца на въспоминание своего обещания от Св. Писаниа о отвержении мира". Здесь сначала Вассиан выражает мысль, что иноки не должны иметь сел и владеть ими, но должны жить в безмолвии и питаться своими руками и милостынею от христолюбцев, а если не хранят своего обещания, то Священное Писание именует их отступниками, предает проклятию, осуждает на вечные муки. Потом утверждает (не совсем справедливо), что как древние начальники монастырей - Пахомий Великий, Иларион, Евфимий, Савва Освященный и другие, так (будто бы) и русские Антоний и Феодосий Печерские, Сергий Радонежский, Кирилл Белозерский, Варлаам Новгородский, Дионисий Глушицкий, Димитрий Прилуцкий и Павел Комельский сел при своих монастырях не имели и учили своих учеников жить по Евангелию и своему обещанию. Наконец, останавливается на трех соборных правилах и толкованиях на них (IV Вселенского Собора правило 24 и VII Вселенского Собора правила 12 и 18), в которых по прежнему употреблявшемуся у нас переводу упоминалось о монастырских селах, и, высказав недоверие к этому переводу, представляет новый перевод означенных правил вместе с новыми толкованиями Феодора Вальсамона, сделанный Максимом Греком с греческого Номоканона, что был вывезен еще митрополитом Фотием из Царяграда и хранился в московском Успенском соборе. При этом, однако ж, Вассиан позволил себе кое-что, не совсем похвальное. Вальсамон в своем толковании на 24 правило IV Вселенского Собора для более подробного ознакомления с делом указал на узаконения Иустиниана царя, в которых ясно упоминается и о монастырских селах; Вассиан не захотел привести этих узаконений, несогласных с его любимою мыслию, но ограничился также лишь указанием на них. А в толковании того же Вальсамона на 12 правило VII Вселенского Собора, запрещающее отдавать и продавать кому-либо епископские и монастырские угодия или имения, к числу которых Вальсамон относит и загородные угодья ?????????, хотя и не опустил следующих слов: "приградие селнов (так перевел Максим Грек ??????????), аще насельникы обитаемо внове доброприходно будет, сие убо ради доброприходиа да не продастся", но внизу страницы прибавил к этому месту от себя такое толкование: "Летопровожение сие тлъкуется проастион, сиречь пашни и винограды, а не села с житейскыми христианы" (л. 339), между тем как у Вальсамона говорится здесь о приградии селном, или проастионе, именно обитаемом насельникы. Нельзя оставить без внимания еще одной прибавки, которую сделал Вассиан в своей Кормчей на самой последней ее странице и в которой он ясно выразил свое очень невысокое понятие об этой книге, говоря: "Есть в св. правилех супротывно св. Евангелию, и Апостолу, и всех св. отец жительству. Но не смех на своей души сего положити, и о сем возвестих господину отцу моему митрополиту Варлааму и всему священному Собору. И они ми не велели ничего выставливати, глаголя: "Кто целомудр разум имеет, тъй лучшаго дьржится, еже есть по Возе, такожде и мы хотим и благословляем" (л. 406).

Пусть будет справедливо, что митрополит Варлаам вместе с священным Собором благословил Вассиана, как он свидетельствует, заняться Кормчею, списать ее с симоновских правил и сличить с другим списком, принесенным с Афона, хотя и в этом есть основание сомневаться, но чтобы Варлаам и весь священный Собор поручили Вассиану изложить Кормчую в том направлении, в каком он ее изложил, и иное исключить из нее, а другое к ней прибавить, чтобы Варлаам сочувствовал идеям Вассиана и даже одобрил его Кормчую для назидательного чтения, - на это нет никаких указаний. Напротив, из последнего замечания самого же Вассиана очевидно, что митрополит Варлаам и священный Собор не велели ему ничего "выставливати", т. е. выкидывать, из Кормчей, ничего не опускать в ней, а он между тем, несмотря на такое запрещение, немало выставил из Кормчей, что прежде в ней помещалось, следовательно, действовал самовольно. С другой стороны, сам же Вассиан говорит в послесловии к своей Кормчей, что по благословению митрополита Варлаама списал и сличил ее в 1517 г., а в то время она еще не могла иметь своих главнейших особенностей и дополнений, т. е. ни нового перевода некоторых правил и толкований на них Вальсамона, ни самой дополнительной статьи, направленной против монастырских вотчин и содержащей в себе тот же новый перевод правил и толкований. Эти прибавления к своей Кормчей Вассиан мог сделать только при пособии Максима Грека, который прибыл к нам уже в 1518 г. и, действительно сочувствуя идеям Вассиана о нестяжательности монастырей, мог сообщить ему понятия о греческом тексте некоторых правил, будто бы несходном с существовавшим в России переводом, о греческих толкователях правил, также прежде у нас неизвестных, и сам перевел вновь для Вассиана несколько правил и толкований Вальсамона.

Потому-то современники называли Максима "пособником" Вассиану в деле составления им своей Кормчей, и эту Кормчую усвояли не одному Вассиану, но вместе и Максиму, и замеченные в ней погрешности вменяли как тому, так и другому. Предание о переводе Максимом некоторых правил и толкований перешло и в потомство, и к концу XVII в. Максиму приписывали уже перевод всей Кормчей и говорили, что он перевел ее именно в 1521 г. и что Книга правил его перевода еще сохранялась тогда в Патриаршей библиотеке, хотя ни прежде, ни в последующее время следов этой книги, будто бы переведенной самим Максимом в 1521 г., и даже упоминания о ней, нигде не встречается. Известно, что Вассиановская Кормчая подверглась осуждению на Соборе 1531 г., но еще до осуждения она могла распространиться в нескольких списках, да и после осуждения могла оставаться в употреблении у всех разделявших убеждения Вассиана и Максима относительно монастырских вотчин. А как в этой Кормчей, кроме известных изменений, которые, собственно, и осуждены на Соборе, изложены те же самые священные правила с толкованиями на них, какие употреблялись у нас и прежде, и притом изложены по граням Номоканона, что на практике представляло большие удобства, да еще прибавлены по местам, хотя немногие, толкования Вальсамоновы, прежде у нас неизвестные, то не удивительно, если Кормчею Вассиана пользовались и люди, не разделявшие его убеждений; сам митрополит Даниил во время своих прений на Соборе с князем-старцем Вассианом привел против него толкование патриарха Вальсамона в том самом переводе, в каком оно изложено в Вассиановской Кормчей, и один из членов Стоглавого Собора, как можно догадываться Кассиан Рязанский, имел при себе на Соборе сборник, в котором, между прочим, помещено было "Събрание некоего старца", заимствованное из Вассиановой Кормчей.

Наконец, в первой же половине XVI в. появилась у нас так называемая сводная Кормчая. В этой Кормчей после Фотиева Номоканона с некоторыми, впрочем, пропусками помещены правила святых апостолов, потом Вселенских Соборов по их порядку и за ними только двух Поместных, бывших при Фотии. Правила изложены весьма многие в одном лишь переводе, многие - в двух переводах, некоторые - в трех, а весьма немногие - даже в четырех. Два перевода этих правил, тогда у нас общеупотребительные, заимствованы из Кормчих Рязанской и Софийской фамилии; в третьем переводе правила выбраны из сочинений Никона Черногорца; немногие же правила в четвертом переводе могли быть заимствованы также из каких-либо книг, если не из Кормчих по Номоканону Иоанна Схоластика, так как даже два правила из трех, которые вновь перевел Максим Грек для князя-старца Вассиана, взяты из известной статьи последнего, направленной против монастырских вотчин, и внесены в сводную Кормчую. К правилам присоединены толкования на них, за исключением, впрочем, немногих правил, которые оставлены без всяких толкований и придаточных статей. При большей части правил толкования только Аристиновы, при некоторых - еще какого-то неизвестного автора, при восьми правилах встречаются и толкования Зонаровы, при четырех - Вальсамоновы, при двух Матфея Властаря. Первые толкования, т. е. Аристиновы, целиком взяты из прежних наших Кормчих; все прочие могли быть выбраны из разных книг, где они в славянском переводе были приведены. Кроме толкований, присоединены еще то к тем, то к другим правилам: а) правила других Соборов с толкованиями и правила некоторых святых отцов, помещавшиеся в прежних наших Кормчих; б) узаконения греческих царей, особенно Иустиниана, равно как и немногие другие статьи, помещавшиеся в качестве дополнительных в тех же Кормчих; в) отрывки из толкового Евангелия и толкового Апостола, из толкований на Евангелия святого Златоуста и Феофилакта Болгарского; г) статьи из разных писаний святых отцов: Дионисия Ареопагита, Василия и Афанасия Великих, Иоанна Златоустого, Ефрема Сирина, Иоанна Лествичника, Иоанна Дамаскина и других; д) статьи из писаний более поздних греческих писателей - Феодора Студита, Анастасия Синайского, Диодоха, Никифора, Цареградского патриарха, Варсонофия, Петра Дамаскина, Григория Синаита и более всех из Тактикона и Пандекты Никона Черногорца; е) отрывки из Лимонаря, Лавсаика, Синаксарей, Патериков, Пролога и вообще из житий святых; ж) наконец, русские статьи: отрывки, по одному, из ответов Нифонта Новгородского Кирику, из правила митрополита Кирилла II, из похвального Слова Григория Самвлака преподобным отцам, из житий - Феодосия Печерского, Алексия митрополита и Ионы митрополита; из повестей - о Ефреме митрополите и о поставлении Русских митрополитов; послание митрополита Фотия "О проторех", краткие повести, или сказания, о Пафнутии Боровском и Иосифе Волоколамском и до пяти отрывков из разных писаний этого самого Иосифа.

Сводная Кормчая составлялась исподволь, и добавочные статьи в ней, подходящие то к одним, то к другим правилам, приписывались разновременно: на это указывают многие пробелы, оставленные в ее первоначальном списке, и то, что многие статьи написаны в нем разными почерками. А как первоначальный список этот принадлежал митрополиту и считался его "казенным", то сводная Кормчая, вероятно, и составлена по поручению какого-либо нашего митрополита, если даже не под его непосредственным руководством. Какого же именно? Сводная Кормчая не могла явиться прежде 1518 г., потому что содержит в себе, между прочим, несколько статей из сочинений преподобного Иосифа Волоцкого (f 9 сентября 1515 г.) и даже повесть о нем и о его кончине, а главное - содержит взятые из Вассиановой Кормчей правила и толкования в переводе Максика Грека, который прибыл к нам только в 1518 г. С другой стороны, несомненно, что в 1531 г. сводная Кормчая уже существовала и употреблялась, потому что когда на бывшем в том году Соборе против князя-старца Вассиана митрополит Даниил велел прочитать в обличение старца свидетельства от Божественных писаний относительно монастырских сел, то прочитаны были те именно свидетельства, хотя не все, какие собраны в сводной Кормчей при 24 правиле Четвертого Вселенского Собора и между ними толкование Вальсамоново на это правило, заимствованное в нее из Кормчей Вассиановой. Предположить, не составлена ли сводная Кормчая по поручению митрополита Варлаама, еще святительствовавшего около трех лет по прибытии к нам Максима Грека, нет оснований, тем более что, как известно, по поручению этого митрополита составлялась тогда князем-старцем Вассианом совсем другая Кормчая. Остается допустить, что сводная Кормчая появилась при преемнике Варлаама (с 1522 г.) митрополите Данииле. И едва ли ошибочно будет сказать, что она составлялась при его ближайшем, непосредственном участии, на это указывают: а) самый метод в составлении ее - тот самый, каким составлены все 16 Слов в известном "Соборнике" митрополита Даниила, из которых каждое во второй своей части представляет точно такой же свод, или подбор, чужих свидетельств, относящихся к какому-либо предмету и изложенных без всякой между собою связи, и б) то особенное внимание или уважение, какое оказано в сводной Кормчей сочинениям преподобного Иосифа в ряду всех других русских сочинений, несмотря на его еще недавнюю кончину, - уважение, которое так естественно было в иноке Иосифовой обители и бывшем преемнике преподобного Иосифа по игуменству. Но, относя появление сводной Кормчей ко времени митрополита Даниила, мы должны согласиться, что она дополнялась и при митрополите Макарии некоторыми статьями: такова, по крайней мере, повесть о поставлении Русских митрополитов, которая доводит ряд их до Макария и точно определяет время его поставления. Надобно также признать и то, что Кормчая эта употреблялась во дни митрополита Макария: на Стоглавом Соборе приводились толкования на некоторые правила святых апостолов и Соборов не Аристиновы, а неизвестного толковника, которые находятся в сводной Кормчей; в главах же Стоглава (87 89) "о проторех" читаем те самые статьи, хотя не все, которые собраны в этой Кормчей, и даже повторена ошибка ее в имени патриарха Нила, которого послание усвоено ею Филофею.

Кроме Кормчей книги в ее различных видах, у нас употреблялись и другие канонические сборники более частного содержания, пришедшие к нам из Греции. Таковы: 1) Покаянный Номоканон Иоанна Постника, Константинопольского патриарха VI в., содержащий в себе правила для духовников, как исповедовать кающихся и, главное, какие налагать на них епитимии за те или другие грехи, известный у нас еще в XII и XIII в., разумеется, в славянском переводе, и 2) подобный же Номоканон безымянного автора, появившийся в Греции не прежде XI - XII в. и излагающий, кроме покаянных, или епитимийных, правил, еще некоторые другие правила - о правах и обязанностях лиц духовного сана, о созидании церквей, о семейных отношениях мирян, о степенях родства, о незаконных браках и т. п. Оба эти Номоканона встречаются в наших рукописях XV - XVI в., первый иногда отдельно от последнего, впрочем с прибавлением разных других статей, а последний всегда в соединении с первым, и из первого находим заимствования в наших Кормчих того времени, а из последнего заимствована Стоглавым Собором целая 53 глава его соборного уложения. Не говорим уже о двух не раз упомянутых нами обширных сборниках Никона Черногорца - Пандектах и Тактиконе, в которых сведено бесчисленное множество свидетельств из правил апостольских и соборных, из писаний святых отцов, из древних уставов, из житий святых и других книг о самых разнообразных и часто самых мелких предметах церковного права и церковной жизни, - из этого богатого источника, как мы замечали в своем месте, много черпали наши писатели - Иосиф Волоколамский, князь-инок Вассиан, митрополит Даниил и составители наших Кормчих, особенно сводной.

Составлялись также и у нас разные канонические сборники, иногда даже под именем Кормчих, в которых, однако ж, недоставало самого существенного содержания настоящих Кормчих - полного изложения правил святых апостолов, святых Соборов и святых отцов, а помещались только там и сям некоторые из этих правил и сведения о Соборах, преимущественно же излагались без всякого порядка так называемые дополнительные статьи Кормчих, принадлежащие более поздним Соборам и духовным писателям, греческим и русским, выписки из градских законов греческих императоров, церковные уставы русских князей, отрывки из церковного и монастырских уставов и вообще самая разнородная и беспорядочная смесь.

Уже то одно, что в наших Кормчих XV - XVI в. помещались и некоторые русские статьи канонического содержания, каковы: правило церковное митрополита Иоанна к Иакову черноризцу, правило митрополита Кирилла, или Владимирского Собора 1274 г., правило митрополита Максима о посте, церковные уставы Владимира и Ярослава и пр., дает повод заключить, что эти статьи имели у нас тогда практическое употребление. И действительно, из истории самих Соборов наших начала и половины XVI столетия мы видим, что они руководствовались, кроме древних церковных правил и вообще узаконений, перешедших к нам в Кормчей книге из Греции, постановлениями и русских Соборов, русских иерархов и князей как теми, которые помещались иногда в Кормчей, так и другими. В свою очередь, постановления новых наших Соборов служили дальнейшим раскрытием нашего церковного законодательства и давали новые руководства для пастырей и всех верующих. В этом отношении наиболее важно обширное уложение Собора 1551 г., изложенное в книге Стоглав, которое с самого появления своего сделалось как бы второю Кормчею собственно Русской Церкви и долго оставалось ее главнейшим руководством наравне с древнею Кормчею. Наши князья настоящего периода, особенно великие, подтверждали прежние жалованные грамоты нашим святителям, монастырям и вообще духовенству и издали множество новых подобных грамот, в которых касались преимущественно церковных владений, а отчасти и других прав Церкви и ее иерархии. Судебник великого князя Иоанна III и особенно Судебник царя Иоанна IV, кроме того что ограждали неприкосновенность церковного суда, служили для него постоянным руководством при обсуждении дел более гражданского характера и при наложении взысканий за преступления (Стоглав. Гл. 68).

II

Управление и суд Русской Церкви, совершавшиеся в течение настоящего периода на основании исчисленных нами узаконений, духовных и гражданских, оставались в своем устройстве и главных чертах теми же самыми, какими были и прежде, но в некоторых частностях определились теперь и уяснились с большею точностию и подробностию.

Ведомству церковного управления и суда подлежали: 1) все вообще члены Церкви, т. е. как духовные лица, так и миряне, а) по делам, относящимся к вере и Церкви, б) брачным, семейным и касающимся чистоты нравов, 2) в частности, все лица собственно духовные, белого и монашествующего духовенства, не только по духовным своим должностям и обязанностям, но и по делам гражданским, за исключением немногих; к этим лицам причислялись еще люди богадельные, жившие в содержимых Церковию богадельнях, больницах, странноприимницах, и домовные: дворовые люди у архиереев и других духовных лиц и все светские служебные чины, состоявшие при архиереях и у некоторых монастырей, наконец, все вообще церковные имущества и в особенности земельные владения, равно как и все миряне, жившие на церковных землях. Самостоятельность этого своего ведомства во всех его частях, независимость своего управления и суда от князей, бояр и вообще от властей светских, неотъемлемость церковных имуществ и владений предстоятели Церкви отстаивали всякий раз, когда вызываемы были обстоятельствами, и с этою целию, например, на Стогларом Соборе указывали на правила или на толкования правил святых апостолов (2-е), святых Соборов - Халкидонского (8-е и 9-е), Карфагенского (15-е) и даже на правило Пятого Вселенского Собора, несомненно подложное, не сознавая, впрочем, его подложности ; на постановления греческих императоров Константина Великого, Юстиниана и Мануила Комнина; на церковный устав святого великого князя Владимира и на две грамоты митрополита Киевского Киприана в Новгород и Псков (Стоглав. Гл. 53 - 66). Некоторые из этих правил и постановлений за нарушение прав Церкви угрожали разными наказаниями, анафемою и вечным проклятием. Защищая, однако ж, с ревностию неприкосновенность своего ведомства от всяких посягательств на него со стороны князей, бояр и других мирских людей, Церковь Русская тем не менее всегда признавала над собою власть главы государства - великого князя московского - как своего покровителя и защитника, и государь великий князь имел самое обширное влияние на дела Церкви по всем отраслям ее жизни.

Высшая правительственная и судебная власть в Русской Церкви, с тех пор как она фактически перестала зависеть от Цареградского патриарха, сосредоточивалась исключительно в ее собственных Соборах.

Соборы в настоящий период бывали у нас весьма часто: принято было за правило, чтобы епархиальные архиереи для соборных совещаний собирались в Москву к митрополиту каждый год, по крайней мере, однажды, но иногда по требованию обстоятельств они собирались и чаще или, собравшись раз, проживали в Москве очень долго и составляли с небольшими промежутками целый ряд Соборов; с этою целию некоторые, если не все, архиереи имели для себя в Москве постоянные подворья. Созывал Соборы обыкновенно митрополит с соизволения или даже по приказанию великого князя, но нередко созывал и сам непосредственно великий князь своими грамотами к епископам, особенно в тех случаях, когда дело касалось митрополита, его избрания или суда над ним. Заседания Соборов происходили иногда в церкви: в Архангельском соборе, в Успенском или его приделе, но большею частию в палатах государевых или митрополичьих. Соборы составлялись иногда из одних только архиереев, которые, если не могли явиться на Собор, присылали свои повольные грамоты, например при избрании митрополита или епископа. Но большею частию на Соборах присутствовали, кроме архиереев, и настоятели монастырей архимандриты, игумены, строители, также протоиереи, священники, монахи и вообще низшее духовенство; часто присутствовал и сам государь, иногда с своими детьми, братьями и со всеми боярами. Председательствовал на Соборе всегда митрополит, и только если его не было или дело касалось его лично, старейший из присутствовавших архиепископов. Право голоса на Соборах принадлежало, разумеется, прежде всего митрополиту и прочим архиереям, и случалось, что, например, при рассмотрении недоумений дьяка Висковатова, все объяснения в продолжение двух заседаний давал подсудимому исключительно сам митрополит, а при суде над Максимом Греком и князем-старцем Вассианом делал вопросы и обличения то сам митрополит, то по его поручению один из архиереев, Но предоставлялось и другим духовным лицам, присутствовавшим на Соборах, выражать свои мнения, и иногда, если эти лица отличались высоким умом и образованием, их голос имел даже преобладающее значение на Соборе, как, например, голос преподобного Иосифа Волоколамского на Соборах 1503 1504 г. Государь, присутствуя на Соборах, иногда, как на Соборе Стоглавом, обращался к отцам Собора с речью, устною и письменною, и предлагал им целый ряд вопросов, на которые они должны были дать ответы; иногда принимал участие в допрашивании еретиков, как Башкина и его товарищей; иногда, указывая на нужды отечества, прямо требовал от духовенства жертв, как по вопросу о церковных владениях, и вообще высказывал, не стесняясь, свои мысли пред отцами Собора, пока происходили их рассуждения о том или другом предмете, но затем постановлять самые определения и решения предоставлял уже отцам Собора. А бояре, находившиеся на Соборах, не вмешивались даже и в рассуждения Соборов, и когда однажды дьяк Висковатов, слушая на Соборе разговор государя с митрополитом об иконах, позволил себе высказать свое мнение, то митрополит Макарий, назвав это мнение "негораздым", заметил дьяку: "Знал бы ты свои дела, которые на тебе положены". Решения или вообще деяния наших Соборов в настоящий период касались всех отраслей и предметов церковного управления и суда. К деяниям первого рода, касавшимся управления, относятся: рассмотрение и одобрение толковой Псалтири, переведенной Максимом Греком; установление новых праздников в честь русских святых, рассмотрение житий их и церковных служб им; распоряжение о продолжении пасхалии на восьмую тысячу лет; избрания и поставления митрополитов и епископов; постановления о невзимании пошлин с поставляемых на священные степени и о летах этих лиц, о вдовых священниках, о мужеско-женских монастырях и перечислении Иосифо-Волоколамского монастыря в ведение великого князя московского; постановления о белом клобуке и красной печати для митрополита, о четвертом браке для царя Ивана Васильевича; рассуждения и приговоры о церковных вотчинах и почти все многосложное "соборное уложение о многоразличных чинех церковных" Стоглавого Собора. К решениям и вообще деяниям наших Соборов, касавшимся церковного суда, относятся: все статьи Стоглава "о святительском суде", в которых кратко обозначены не только предметы и лица, подсудные церковной власти, но и устройство церковных судов и порядок судопроизводства в них; решения о ереси жидовствующих и самих еретиках, о ересях Башкина и Феодосия Косого, о недоразумениях дьяка Висковатого и виновности его; судебные приговоры о митрополите Филиппе II, архиепископах - Ростовском Феодосии и Новгородском Серапионе, о старце Максиме Греке и князе-старце Вассиане. Соборные решения и постановления одни подписывались только архиереями, другие - и низшими духовными лицами: архимандритами, игуменами и утверждались согласием государя, который привешивал к ним свою печать, а обнародовались то от лица Собора, то от лица митрополита, то от лица самого государя. Не излишне присовокупить, что, принимая такое участие в деяниях Соборов, государь охотно допускал и участие Соборов в делах его государственных. Так, когда Иоанн III, отправившись с войском против татарского хана Ахмата, колебался вступить с ним в борьбу, Собор русских иерархов послал своему великому князю послание и убеждал его постоять мужественно за веру и отечество. Иоанн IV сам предложил свой Судебник на рассмотрение и утверждение Стоглавого Собора. Тот же государь пригласил всех святителей со множеством духовенства участвовать в Земской думе, собиравшейся в Москве, чтобы решить вопрос, продолжать ли или прекратить борьбу с Польшею. Не говорим уже о том, что в случаях важнейших, например предпринимая войну против врагов, государь обыкновенно испрашивал благословения митрополита, епископов и всего освященного Собора.

Митрополиту как главе Русской митрополии и первоиерарху Русской Церкви принадлежала также власть, простиравшаяся на всю отечественную Церковь, но гораздо меньшая сравнительно с властию Соборов. Избираемый и поставляемый Собором русских святителей, впрочем не иначе как по воле великого князя, который притом сам вручал ему торжественно в церкви архипастырский жезл, митрополит имел особенно высокое значение в глазах верующих: все они, без всякого различия званий и состояний, видели в нем своего общего отца духовного, верховного учителя и руководителя к вечной жизни. Сам великий князь всегда называл митрополита своим отцом, даже в официальных бумагах, и просил себе его благословения, а митрополит всегда называл великого князя своим духовным сыном и преподавал ему благословение. Все архиепископы и епископы именовали митрополита также своим отцом, а иногда и своим господином, даже государем, как именовали его и князья, и бояре, и другие верующие, а он и всех архиереев, как и всех верующих, называл своими сынами, своими детьми и всем архиереям, как и мирянам, преподавал и посылал свое благословение. Изредка только удостаивал в своих посланиях называть какого-либо архиепископа или епископа своим сыном и вместе братом, но отнюдь не допускал, чтобы и его самого осмелился подчиненный архиерей назвать также своим братом. И хотя обыкновенно титуловали митрополита преосвященным, как и других епархиальных архипастырей, но для отличия от них ему усвояли также титул святейшего. Призванный иметь архипастырское попечение о всей отечественной Церкви, митрополит иногда рассылал свои окружные послания по всей России, в которых то извещал о своем вступлении на кафедру и преподавал всем свое первое святительское благословение, то учил своих духовных чад вере и благочестию, то призывал их к делам милосердия и благотворительности к бедствующим христианам Востока, а иногда обращался с своим словом только в некоторые страны, в некоторые города по указанию обстоятельств: несколько раз писал в Западный край России и к епископам, и к князьям, и ко всем верующим и всех убеждал и умолял пребывать твердыми в православии, не отделяться от Русской митрополии, не принимать себе особого митрополита, поставленного в Риме, ученика изменника Исидора; писал не раз в Вятку и Пермь и обличал тамошних христиан за их приверженность к языческим суевериям, за их беззаконные браки и несоблюдение церковных уставов, строго укорял самое духовенство за его крайнее нерадение о своем долге и нечестии и угрожал нераскаянным отлучением от Церкви; писал не раз к жителям Новгорода и Пскова, порицал их своеволие и самоуправство в делах церковных, учил их повиноваться своему владыке, не отнимать церковных имуществ, не вмешиваться в церковные суды, жить в мире, и любви, и благочестии. Тою же самою своею духовною властию митрополит старался действовать и ко благу отечества: обращался с речью, писал послания к самому государю и наставлял его не только в христианских, но и в его царских обязанностях; слал послания и к князьям удельным и убеждал их покоряться великому князю, не нарушать данной клятвы и заключенных с ним договоров, не проливать напрасно христианской крови, угрожал за вероломство судом Божиим и отлучением от общества верующих; писал в Новгород, Псков, Вятку и также убеждал не изменять великому князю, не предаваться на сторону его врагов, просить у него помилования и прощения за допущенную измену; обращался с речами и посланиями к государевым воинам и одушевлял их именем веры стоять мужественно против врагов за царя и отечество. Как общий отец всех верующих митрополит часто являлся пред великим князем, своим духовным сыном, в качестве печальника и ходатая за провинившихся пред ним и опальных и испрашивал им помилование; своими кроткими увещаниями часто примирял вельмож, бояр и других граждан, примирял супругов, родителей и детей и таким образом вносил согласие и любовь в быт общественный и семейный. Но все такие действия и непосредственные отношения митрополита ко всем сынам Русской Церкви совершались только по временам, когда открывался случай или требовала нужда, а главные, постоянные, непрерывавшиеся отношения первосвятитель наш имел к подведомым ему епархиальным архиереям и чрез них-то действовал и на все духовенство и на всех верующих. Еще пред рукоположением своим все архиереи давали в своем исповедании обет повиноваться во всем своему господину и отцу митрополиту, а митрополит, отпуская каждого из них по рукоположении на епархию, давал ему настольную грамоту, которою уполномочивал его творить все святительское во вверенной ему епархии и призывал всех верующих епархии покоряться своему новому архипастырю. После того митрополит большею частию слал архиереям грамоты с своими распоряжениями относительно тех или других предметов церковной жизни, а нередко вызывал архиереев к себе, то одного, то нескольких, то всех, и давал им наставления лично или имел с ними соборные рассуждения и совещания. Случалось, что иным архиереям поручал какое-либо особое дело на пользу Церкви, а другим вменял в обязанность влиять пастырски на удельных князей или на народ в пользу великого князя, ко благу общего отечества - России. И, имея постоянный надзор за служением и самою жизнию епархиальных владык, одних одобрял и благодарил за ревность по вере и заботливость о пастве, другим угрожал за неповиновение и небрежность к своему долгу, третьих обличал за какие-либо пороки и убеждал исправиться и жить, как подобает архипастырю. Епархиальные архиереи обращались к митрополиту с своими недоумениями, на которые и получали от него разрешения; доносили ему о появившихся ересях и расколах; высылали ему ежегодно каждый от своей епархии определенные пошлины; просили иногда его ходатайства за себя пред великим князем и подобное. Для правильного понимания деятельности митрополита как главы Русской митрополии необходимо сделать два замечания. Деятельность эта, во-первых, не была вполне самостоятельною: почти все свои распоряжения более важные митрополит предпринимал не иначе как с ведома, или соизволения, или даже по приказанию великого князя. Потому-то и епархиальные владыки, донося, например, о появлении ересей митрополиту, доносили вместе о том же и великому князю и, получая от митрополита какие-либо решения, те же самые решения получали и от великого князя. А во-вторых, деятельность эта была только духовно-административная: судебной власти митрополит лично не имел ни над архиереями, ни над другими членами Церкви вне своей епархии, и хотя к нему восходили донесения и жалобы на архиепископов и епископов, хотя иногда он поручал с соизволения великого князя производить предварительные расследования о проступках какого-либо архиерея, но потом ограничивался одними административными распоряжениями: делал виновному внушение, замечание и подобное или даже предлагал отказаться от кафедры, а действительно судить архиепископа или епископа мог только с Собором епископов.

Епархиальным архиереям, в том числе и митрополиту, который имел свою особую епархию, принадлежала не одна административная, но равно и судебная власть, каждому лишь в пределах его собственной епархии. Самые верные и довольно подробные сведения об епархиальном управлении настоящего периода и о епархиальном суде находим в книге Стоглав, так как Стоглавый Собор изложил о том и другом предмете большею частию не новые постановления и правила, а те самые, какие существовали в его время и до него, но только часто были нарушаемы или вовсе оставались в пренебрежении, и если сделал какие-либо пояснения и изменения, то немногие. Этими сведениями мы и воспользуемся, дополняя их по возможности сведениями из других источников.

Духовное управление каждого архипастыря, без сомнения, простирается на всю его духовную паству, но он не столько сам непосредственно может действовать на всех верующих своей епархии, особенно при обширности ее, сколько действует чрез подведомое ему низшее духовенство. Потому-то главная забота наших архипастырей в деле епархиального управления сосредоточивалась, как и всегда, на епархиальном духовенстве и заключалась в том, во-первых, чтобы давать всем приходам и церквам епархии достойных пастырей, которые были бы способны и учить своих прихожан вере, и совершать для них церковное богослужение, и вообще руководить их на пути к вечной жизни, во-вторых, чтобы употреблять надлежащие меры против уклонений этих пастырей от своего призвания и долга и, в-третьих, чтобы внимательно и постоянно наблюдать за их пастырским служением и жизнию и руководить ими.

Поставление священников и других членов причта для церквей епархии соединено было у нас с крайними затруднениями. При архиерейских кафедрах не существовало училищ, и архиереи не имели возможности сами назначать достойных людей на все открывавшиеся в приходах священно - и церковнослужительские места. Забота об этом предоставлена была местным прихожанам, а прихожане по той же самой причине, т. е. по неимению училищ и образованных людей, часто выбирали себе в попы малограмотных или почти безграмотных и приводили их к своему архипастырю для поставления. Архиереи сознавали, что ставить таких людей священниками и диаконами противно священным правилам, а не ставить - церкви будут без пения и православные станут умирать без покаяния. К этому присоединялись еще злоупотребления. В Новгороде, например, прихожане открыто торговали церковными местами и со всякого, кто желал поступить на место священника, диакона, дьячка, пономаря, даже просвирни, требовали денег; за священнические места брали до пятнадцати, двадцати и тридцати рублей и избирали тех, кто давал больше, а не тех, кто был грамотнее и достойнее по жизни. Присылал ли сам владыка к какой-либо церкви священника, гораздого грамоте и благочестивого, прихожане не принимали его, если он не давал им больших денег. Равно и к церквам ружным, существовавшим в разных городах, княжеские дворецкие и дьяки, а в Пскове наместник владыки избирали в члены причта только тех, кто давал больше денег, не обращая внимание, насколько они грамотны и достойны священного сана. Для устранения этих недостатков, о которых засвидетельствовал на Стоглавом Соборе сам государь, Собор постановил: а) чтобы в Москве и во всех городах открыты были училища, в которых дети обучались бы "грамате, книжному письму, церковному пению и налойному чтению" и таким образом приготовлялись на служение Церкви, и б) чтобы по всем епархиям прихожане к своим приходским церквам, а дворецкие, дьяки или владычные наместники к церквам ружным избирали священников, диаконов и прочих членов причта "искусных, и грамате гораздых, и житием непорочных", а денег от них и мзды себе не требовали и не принимали (Стоглав. Гл. 25, 26 и 41, вопросы 14, 15). Вместе с тем Собором изложены и в руководство епископам по этому предмету следующие правила: 1) епископы должны с великим испытанием избирать в священный сан (разумеется, из числа представляемых прихожанами) достойных, Священное Писание в конец ведающих и могущих строить все пастырское, исполнять церковный чин по Божественному уставу, а особенно упасти врученное им стадо словесных овец; 2) должны испытывать от отца духовного и от седмя свидетелей (как было положено еще на Владимирском Соборе 1274 г.) о чистоте жизни избранного и о летах его возраста: если будет достоин и тридцати лет, такого ставить в попы, а 25 лет - ставить в диаконы согласно с древними канонами Церкви; если же будут и весьма достойны, но по летам несовершенны, таких не ставить до урочных лет. 3) Когда диаконского или священнического сана будут искать причетники, хотя и совершенные по летам, но еще несовершенно умеющие грамоте, то таких предварительно посылать по соборным церквам, чтобы там они под руководством протоиерея и священников обучались и навыкли всему церковному чину, и тогда-то уже, если окажутся достойными, да будут поставлены. 4) А если эти причетники, ищущие священного сана, грамоте мало умеют и по летам несовершенны или даже и совершенны, то святителям отсылать таких к мастерам в училище, пока не научатся совершенно грамоте и всему церковному чину, и затем достойных поставлять в священный сан. 5) Поставленным святители повелевают служить седмицу у соборных церквей, и, когда новопосвященный отслужит свою урочную седмицу, епископ, отпуская его к порученной ему церкви, даст ему от правил святых апостолов хиротонию (ставленую грамоту) и прочтет ему свиток, содержащий в себе подробнейшее поучение святителя к священнослужителям, как им проходить свое пастырское служение, положит этот свиток на престоле и велит новопоставленному взять свиток с престола себе на память и в руководство (снес.: А. и. 1. № 109). 6) В особенности же поучают в это время святители новорукоположенных священников, чтобы они сами жили в чистоте, страхе Божием и в прочих добродетелях, блюли себя от невоздержания, пьянства и прочих злых дел и служили примером для своих детей духовных; равно поучают и диаконов, чтобы хранили свое диаконство чисто и непорочно, жили без всякого зазору, были прилежны к Церкви Божией, в покорности священнику, а ко всем христианам в любви и смирении и всем показывали образ добрых дел во славу Божию (Стоглав. Гл. 89).

Несмотря, однако ж, на все попечение церковного правительства поставлять на приходы достойных пастырей, многие из них делались виною разных беспорядков и нестроений в Церкви, и первое место между такими священнослужителями занимали так называемые безместные, или бесприходные. Прихожане, избирая себе духовных пастырей по своему усмотрению, принимая их к себе по договору, как бы по найму, считали себя вправе и удалять их от своей церкви по своему усмотрению и часто, не стесняясь договором, действительно удаляли без ведома епархиального владыки, а себе нанимали других священников или священноиноков; иногда же и сами священники, недовольные почему-либо прихожанами, также нарушали договор и оставляли свои места. Оттого класс безместных священников был у нас весьма многолюден, и все они, не имея чем содержаться, начинали бродить и отыскивать себе приходов и средств для жизни. С этою целию многие выпрашивали себе у своего епархиального начальства отпускные грамоты, в которых сами архиереи разрешали им отправляться во все епархии, в какие пожелают, и священнодействовать повсюду, где им позволят местные церковные власти, а другие пускались странствовать по епархиям и без отпускных и даже без ставленых грамот и нередко находили прихожан, нанимавших их для служения в своей приходской церкви, или нанимались совершать службы в монастырях, нуждавшихся в священнослужителях. В Псков, например, приходили такие священнослужители, принадлежавшие как к белому, так и черному духовенству, не только из пределов новгородских, московских, тверских, но и из Литвы, т. е. совсем из другой митрополии - Западнорусской, и, не предъявляя никаких грамот местным духовным властям, обращались прямо к прихожанам разных церквей, старались так или иначе приобресть их расположенность, предлагали им свои услуги, и прихожане часто принимали этих пришлецов и удаляли своих прежних пастырей - игуменов, священноиноков, священников и диаконов, заставляя их, в свою очередь, поневоле "волочиться без мест". Для устранения такого рода беспорядков наши архипастыри настойчиво подтверждали своим наместникам и другим подчиненным властям, чтобы они убеждали прихожан не прогонять от себя самовольно своих пастырей и не принимать новых без воли и распоряжения владыки, а с другой стороны, чтобы внимательно следили за приходящими в епархию безместными священниками и диаконами, имеют ли они ставленые и отпускные грамоты, и если не имеют, то отнюдь не дозволяли бы им священнодействовать и занимать места в приходах. Настоятелям же монастырей Стоглавый Собор угрожал даже отлучением, если они будут дозволять в своих монастырях священнослужение таким священникам и диаконам, у которых не окажется ставленых и отпускных грамот.

Кроме безместных священников, в городах, где находились кафедры архиереев, немало нестроений производили и другие пришлые священнослужители. В каждый из этих городов стекалось духовенство из всех мест епархии, а в Москву - и со всех концов России. Тут бывали архимандриты, игумены и священноиноки, протоиереи, священники, диаконы, имевшие право священнослужения и запрещенные. Одни из них приходили в столицу или в свой епархиальный город по своей воле, по делам своих монастырей или церквей или по делам домашним, а другие по требованиям суда - "за поруками, за приставами, по кабалам, по срочным, в боях, грабежах и в прочих различных делах". Многие, проживая в этих городах иногда довольно долго, старались отыскивать случаи наниматься иногда в помощь приходским священнослужителям, а иногда для отправления служб в домовых церквах, которых особенно в Москве было очень много и которые большею частию не имели у себя причтов. Для того чтобы иметь право наниматься, все пришлые священнослужители белого и монашествующего духовенства по исстари заведенному обычаю должны были являться к тиуну местного первосвятителя и получать от тиуна за определенную плату знамя, или свидетельство, на месяц, на два и более и потом сходились на известные городские перекрестки, или крестцы (в Москве - на Ильинской улице в Торгу), и предлагали свои услуги желающим. Но некоторые священнослужители не обращались к тиуну за знаменем и совершали службы по найму без знамени. Да и сами тиуны часто злоупотребляли: они охотно выдавали знамя за плату, а не разыскивали, имеют ли право получавшие знамя священнодействовать, есть ли у них ставленые, благословенные и отпускные грамоты, а также по доброй ли воле они пришли в город или по делам судебным. Стоглавый Собор не оставил без внимания и этих злоупотреблений и, имея в виду преимущественно Москву, где они случались чаще, постановил: а) впредь все приезжие архимандриты, игумены, священноиноки, протоиереи, священники и диаконы, которые пожелают наниматься в Москве для отправления церковных служб, должны являться к митрополичьему тиуну; б) тиун прежде всего должен рассматривать, имеют ли они грамоты ставленые, благословенные и отпускные и по каким делам приехали в столицу: по своим ли, чтобы бить челом царю или митрополиту и пр., или приехали за поруками, за приставом и в какой-либо пене; в) тем, которые приехали по своим делам и имеют все надлежащие грамоты, тиуну выдавать знамена, а тем, у кого грамот не будет, хотя бы и по своим делам они приехали, знамен не выдавать; г) всем же, приехавшим за поруками в каких-либо делах, духовных или иных, хотя бы у них и были надлежащие грамоты, знамен не выдавать, д) а если эти приехавшие за поруками начнут служить без знамен и потом будут обличены, то приводить их к митрополиту и быть им под запрещением по правилам; е) наконец, если тиун станет выдавать знамена тем, которые приехали за поруками и за приставом или у которых не будет ставленых, благословенных и отпускных грамот, тогда тиуну быть от митрополита в великой опале и из тиунства быть извержену (Стоглав. Гл. 69. С. 325 - 328). Само собою разумеется, что этими правилами по примеру Москвы должны были руководиться и в других епархиальных городах.

Еще более забот причиняли у нас церковному правительству своим поведением вдовые священники и диаконы. Мы уже знаем, как в Москве боролся с ними сам митрополит Феодосий и не мог искоренить зла; как в Пскове сами священнослужители всех пяти Соборов торжественно пред лицом веча положили отлучить от службы всех вдовых попов и диаконов Псковской области за их позорную жизнь и как, наконец, Московский Собор 1503 г. постановил: всех вдовых священников и диаконов, имеющих наложниц, разлучить с ними, лишить сана и исключить из клира, а прочим, которые по смерти своих жен хотя живут честно и незазорно, но не хотят постричься в монашество, запретить священнослужение, с тем чтобы они стояли в церкви на клиросе вместе с чтецами и певцами, пользуясь за это от своих преемников четвертою частию доходов, и только могли причащаться в алтаре: священники, надев епитрахиль, а диаконы - стихарь с орарем (нашей "Истор." 6. 55, 57, 122). Но это соборное постановление с течением времени почти потеряло силу, и вот уже на Стоглавом Соборе царь Иван Васильевич говорил: "Ныне вдовых попов два жеребья: одни обедни не служат, но церковью, и приходом владеют, и детьми духовными, дают молитвы родильницам и имена детям, крестят, венчают, исповедуют, провожают умерших и совершают все священнодействия, кроме Божественной литургии, а другие сами всегда во всяком бесчинии и пьянстве, и их нестроение - миру на соблазн" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 18). Отцы Стоглавого Собора, ссылаясь на все прежде бывшие в России по этому предмету распоряжения митрополитов Петра, Фотия, Собора 1503 г. и соображения преподобного Иосифа Волоколамского, вновь подтвердили те же самые распоряжения и только изложили их несколько подробнее в следующих статьях: а) вдовым попам и диаконам не служить, т. е. не священнодействовать; б) которые из них обещаются пребывать в чистоте, тем стоять на клиросе и от служащих священников и диаконов, поступивших на их места, получать во всех церковных доходах четвертую часть ; в) этим же вдовым попам разрешается держать у себя в доме епитрахили и причащаться в алтаре в епитрахили, только не служить, а диаконам причащаться в алтаре в стихаре с орарем, только не служить, г) а если те вдовые попы и диаконы не захотят стоять на клиросе и начнут заниматься мирскими делами, то им в мире и пребывать и подлежать царской дани, а на клиросе уже не становиться и четвертой части от служащих попов и диаконов не получать; д) если вдовые попы и диаконы, стоящие на клиросе, пожелают постричься в монашеский чин и захотят священнодействовать, то с благословения святительского, если будут достойны, да совершают Божественную литургию и все другие священнодействия, но только в монастырях, а не в мирских местах, в мирских местах им не жить и не действовать; е) впредь вдовым попам и диаконам святыми церквами не владеть, духовных детей не держать и не вступаться ни во что церковное, а только пребывать в чистоте и стоять на клиросе; ж) тем из них, которые обещаются хранить чистоту и стоять на клиросе, получать от святителей благословленные епитрахильные и орарные грамоты, не платя за них пошлин, а в грамотах тех писать, что таким-то вдовым священникам и диаконам, обещавшимся пребывать в чистоте, по 5 правилу VI Вселенского Собора в дому у себя женского пола не держать из лиц зазорных, а только мать, или сестру, или тетку по отцу или матери, или дочь (Стоглав. Гл. 77 - 81). Нельзя, однако ж, при этом не заметить, что хотя Стоглавый Собор запретил вдовым священникам даже после пострижения их в монашество занимать священнические места на приходах и вообще священнодействовать вне монастырей, но у нас и до Стоглавого Собора и после существовал обычай, по которому очень нередко при церквах приходских вместо белых священников состояли иеромонахи или игумены и носили название черных попов.

Что касается до причетников, т. е. дьячков и пономарей, а равно и просвирен, которые также причислялись у нас к церковному причту, то здесь встречались беспорядки другого рода. Дьячки и пономари, по свидетельству царя Ивана Васильевича на Стоглавом Соборе, часто были двоеженцами и троеженцами и, несмотря на то, входили в алтарь и касались священных предметов, а просвирнями бывали черницы, которые и жили при мирских церквах. Собор подтвердил, чтобы дьячки и пономари по всем церквам были единобрачные, а отнюдь не второбрачные, чтобы в просвирни избирались не черницы, которые обязаны жить в монастырях, а честные единобрачные вдовы не моложе сорока или пятидесяти лет (Стоглав. Гл. 5, вопрос 24; гл. 8, 12).

Для постоянного и ближайшего надзора за всеми лицами епархиального духовенства, за их служением Церкви и образом жизни и вообще для того, чтобы дело епархиального управления могло совершаться удобнее и успешнее, наши архипастыри имели у себя разных помощников. Эти помощники, или служебные лица, были и духовного звания и светского и носили те самые имена, какие носили подобные же чины у наших князей по управлению княжествами: одни назывались наместниками, старостами (поповскими), десятскими (священниками); другие - боярами, десятинниками, тиунами, недельщиками и пр. Надобно, однако ж, помнить, что тогда в России административная власть не отделялась от судебной и что дело администрации и суда как в гражданском ведомстве, так и в духовном неразрывно соединено было с собиранием разных пошлин с подлежащих лиц на содержание самой административной и судебной власти. А потому очень естественно, что те же служебные лица, которые у наших архиереев участвовали в епархиальном управлении, участвовали более или менее и в епархиальном суде, и в собирании церковных пошлин, и лишь некоторые, не участвуя в первом, участвовали только во втором и третьем или только во втором.

Как у наших князей по городам высшие чины были наместники, так и у наших архиереев были свои наместники. Митрополит имел наместников в Москве, Владимире, Киеве, пока последний не отошел к Западной митрополии, и иногда даже в некоторых незначительных городах, например в Кричеве, городке Белорусии. У владыки Новгородского были наместники в Новгороде, Пскове и также иногда в незначительных городах, каков Волоколамск, где несколько времени состоял наместником владыки Геннадия преподобный Иосиф Волоколамский. Были наместники и у Казанского владыки (в 1556 г.), и у прочих наших архиепископов и епископов даже под конец настоящего периода. В должность наместников избираемы были, судя по некоторым ясным и прямым свидетельствам, лица духовного звания, преимущественно монашествующие, отчего и назывались иногда наместниками черными, хотя из других сохранившихся свидетельств об этих наместниках никак нельзя видеть, какого звания они были, а есть свидетельства и о наместниках светских. Власть наместников была весьма обширна: они как бы заменяли собою своих епархиальных владык в тех округах, которые владыки им поручали. Здесь ведению наместников подлежали все церкви и монастыри, все духовенство, белое и монашествующее, и по управлению, и по суду, и по собиранию пошлин. Но при такой многосложности своих обязанностей и при обширности округов эти главные помощники епархиальных архиереев не могли непосредственно уследить за всеми членами вверенного им духовенства и сами нуждались в помощниках.

Были в епархиальном ведомстве и другие служебные лица, которым поручались меньшие округи и в них одни только приходские церкви и одно белое духовенство: то были старосты поповские, или священнические. О поповских старостах в епархии митрополита не раз упоминается почти с самого начала настоящего периода. В Новгородской епархии они существовали под названием соборских старост, в Новгороде и Пскове по семи в каждом, сколько было местных Соборов, а Соборами в том и другом городе, как мы знаем, назывались те церкви, к которым причислялось по нескольку других приходских церквей вместе с их священнослужителями. Эти-то священнослужители, и составлявшие собственно Собор при избранной церкви, - так как они обязывались собираться в ней по временам для соборных богослужений и для совещаний о делах церковных - избирали из среды себя одного старосту и подчинялись ему. Избранный таким образом соборский староста заведовал как приходскими церквами избравших его священнослужителей, так и церковными причтами и заправлял делами своего Собора. Но, верно, старосты поповские существовали не везде в Русской Церкви; верно, не без основания ростовский поп Скрипица укорял в начале XVI в. наших архиереев, что они ни сами, ни чрез избранных священников не надзирали за священниками по городам и селам, а надзирали по царскому чину чрез бояр, недельщиков, дворецких, тиунов, доводчиков ради своих прибытков (нашей "Истор." 6. 124), потому что царь Иван Васильевич, указывая на беспорядки в духовенстве, предложил отцам Стоглавого Собора, чтобы они "уставили" старост поповских "надо всеми священники", а также уставили "и прочия чины", и именно "церковных чиновников" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 1). Стоглавый Собор довольно подробно обсудил этот предмет и сделал следующие постановления:

1. В Москве и по всем городам России и Русской митрополии избирать протопопов в каждом городе по царскому повелению и святительскому благословению, священников искусных, добрых и житием непорочных (Стоглав. Гл. 6).

2. Этим протопопам по всем городам иметь в своем ведении священнослужителей церквей соборных, придельных и ружных и заботиться, чтобы означенные священнослужители всякий день совершали в своих церквах Божественные службы сполна по уставу, с благоговением и страхом Божиим и чтобы вели жизнь трезвую и благочестивую и повиновались во всем своим протопопам без всякого прекословия. Если же какие-либо соборные, ружные и придельные священники и диаконы начнут не слушаться протопопов, предаваться пьянству и нерадеть о богослужении, таких протопопам соборне наказывать, т. е. вразумлять, наставлять, чтобы они исправились и были усердны к своему долгу. А если по первом и по втором наказании не исправятся, то о таких бесчинниках протопопам возвещать святителям, а от святителей таким священникам и диаконам быть в духовном запрещении и отлучении от Церкви по священным правилам. Но, с другой стороны, если и протопопы соборных церквей сами начнут упиваться или бесчинствовать и пренебрегать своим долгом, тогда соборным священникам возвещать о том святителям, а от святителей тем протопопам также быть в великом запрещении и в конечном отлучении (гл. 29).

3. В Москве быть седми Соборам и седми старостам поповским по уложению царскому, да к ним избирать десятских священников (гл. 6). Между седмью Соборами расчислить все приходские церкви Москвы с их священнослужителями. При каждом Соборе священнослужители причисленных к нему церквей избирают себе из своей среды поповского старосту - священника, исполненного разума духовного, рачителя Божественному Писанию и украшенного всякими добродетелями, а он сам изберет себе десятских священников, достойных и искусных. Избранных старост приводить пред митрополита, и митрополит, испытав их и довольно наставив, "придаст им закон Божественных писаний соборнаго уложения - о церковном благочинии и о священническом духовном попечении". Старостам и всем священникам, причисленным к тому или другому Собору, собираться в свой собор для торжественных богослужений и крестных ходов, а также и для духовных совещаний о делах церковных и для того иметь в своем соборе "Божественныя правила полныя" и обращаться к ним (А. э. 1. № 232; снес.: Стоглав. Гл. 35).

4. Равным образом и по всем городам уставить поповских старост и десятских священников, где сколько придется, а по селам, и погостам, и волостям по всей Русской земле уставить над попами десятских священников (Стоглав. Гл. 6). Списки избранных старост и десятских священников представляются владыкам, которые и посылают им "наказ по соборному уложению" (А. э. 1. № 231. С. 227).

5. Поповским старостам и десятским священникам как в Москве, так и по всем городам и селам, каждому в своем пределе накрепко ведать и назирать священников и диаконов, чтобы они совершали все церковные службы сполна по уставу, чинно и немятежно, сами жили по священству, в чистоте и в прочих добродетелях, и воздерживались от пьянства, да и детей своих духовных всех учили страху Божию и благочестию. А если некоторые священники и диаконы начнут жить в слабости, и пьянстве, и других недостойных делах или начнут нерадеть о Церкви Божией и о своих детях духовных, то старостам и десятским накрепко уговаривать таких священников и диаконов, чтобы они покаялись и исправились, да не будет соблазна мирским людям; если же не послушают и не исправятся, то писать об них святителям, и от святителей быть им в великом запрещении и конечном извержении по правилам. Да тем же старостам и десятским у всех попов и диаконов дозирать ставленых, благословенных и отпускных грамот, и у кого не будет этих грамот, таким священникам и диаконам не дозволять служить, а посылать их за поруками к святителям для получения грамот. Но если каких-либо бесчинных священников и диаконов начнут покрывать старосты и десятские или протопопы, то им самим быть от святителей в наказании и отлучении по правилам (Стоглав. Гл. 34, 69).

6. Для большего утверждения церковного благочиния святители посылают каждый в своем пределе по всем городам и селам соборных священников, добрых и искусных, могущих и других духовно пользовать. Эти священники должны обращаться ко всем священникам и диаконам и ко всем православным христианам с духовным поучением и вместе дозирать, чтобы церковные чины и Божественные службы совершались во всех церквах по уставу и священным правилам (гл. 69).

7. Наконец, святителям каждому в своем пределе посылать по всем городам и селам, где будут архимандриты, игумены и протопопы, свои грамоты, чтобы те архимандриты, игумены и протопопы надзирали и досматривали за самими старостами поповскими и десятскими и за всеми священниками и диаконами. И если какие-либо старосты, десятские и прочие священники сделаются небрежными к своему долгу и не станут слушаться архимандритов, игуменов и протопопов, то последние должны писать о всем этом святителям, и тем поповским старостам и десятским священникам быть от святителей в великом запрещении по священным правилам (гл. 69).

Таким образом, для надзора за белым духовенством и для управления им у нас установился целый ряд духовных властей, находившихся в распоряжении епархиальных архиереев. Что же касается монашествующего духовенства и монастырей, то в управлении ими архиереи действовали исключительно чрез подчиненных им настоятелей и настоятельниц монастырей - архимандритов, игуменов, строителей и игумений. Руководством при управлении монастырями, мужескими и женскими, общежительными и особными, служили уставы, в них существовавшие, а равно и те правила, которые по поводу беспорядков и нестроений, оказавшихся в иноческом мире, даны были нашими Соборами, и преимущественно Стоглавым. Уставы эти и правила нами уже рассмотрены в другом месте (7. 61 - 83, 90 - 103).

Была еще мера, к которой обращались иногда наши архиереи в управлении своими епархиями, - это созывание Соборов из местного духовенства. Так, Ростовский архиепископ Феодосий в 1458 г., путешествуя по епархии, созвал в Белозерск на Собор всех игуменов, священников и диаконов Белозерского края. Судя по грамоте, которою они созывались, можно догадываться, что архипастырь имел целию преподать наставления и сделать распоряжения к искоренению недостатков, замеченных в этом духовенстве. В Казани при архиепископе Германе был Собор местного духовенства в 1565 г. для рассуждений и совещаний о том, как отправлять службу на праздник Благовещения Пресвятой Богородицы, случившийся в неделю крестопоклонную. Были Соборы и в других епархиях.

С особенною подробностию Стоглавый Собор изложил статьи "о святительском суде" (гл. 53 - 69). И надобно сознаться, что хотя мы знали еще из уставов святого Владимира и Ярослава, а затем и из грамот последующих князей, какие лица и предметы подлежали у нас ведомству церковного суда, хотя не раз видели в продолжение веков, что наши архиереи действительно пользовались своею судебною властию и отстаивали неприкосновенность своего судебного ведомства, но доселе мы не имели возможности составить себе понятия ни об устройстве наших епархиальных судов, ни о судопроизводстве в них. В статьях Стоглава о святительском суде в первый раз находим эту возможность, правда не совсем удовлетворительную, потому что статьи не отличаются определенностию и точностию выражений. В каждой епархии у нас существовали один суд по делам духовным или почти исключительно духовным и несколько судов по делам не духовным, светским.

Суд по делам духовным находился при кафедре епархиального архиерея и состоял из лиц только духовных. Здесь судил сам архиерей "соборне" с архимандритами, игуменами и вообще избранными священнослужителями или судил тот, кому он "повелевал судить", т. е. его наместник. В Москве таким наместником митрополита, по крайней мере со времени Стоглавого Собора, всегда был епископ Сарский и Подонский, может быть, потому, что он постоянно жил в Москве и имел у себя небольшую епархию; у прочих архиереев должность наместников исполняли, вероятно, архимандриты или другие подобные лица духовного сана. А бояре митрополита и вообще святителей в духовном суде не заседали, кроме писарей, которые записывали дела. Суду этому подлежали: а) все миряне епархии по делам духовным, т. е. по преступлениям против веры и Церкви, каковы ересь, раскол, отправление языческих обрядов и подобные; б) все лица духовенства, белого и монашествующего, и причислявшиеся к ним - просвирня и другие также по делам духовным - по преступлениям против веры и Церкви, а лица собственно духовные и по преступлениям против обязанностей своего духовного звания и служения; в) настоятели и настоятельницы монастырей: архимандриты, игумены, строители и игуменьи - не только по делам духовным, но и по всем "прочим" (Стоглав. Гл. 66 - 68). Таким образом, эти лица, конечно по вниманию к их сану, вовсе были изъяты от подсудности другим судам епархиальным.

Суды по делам не духовным в каждой епархии существовали - один в том самом городе, где находилась кафедра архиерея, а прочие в тех городах и местах, где имели пребывание десятинники, заведовавшие десятинами, на которые разделены были наши епархии. По устройству своему все эти суды были одинаковы, а различались только тем, что в первом суде - при кафедре епархиального владыки - судили или председательствовали по его назначению его бояре, в том числе его дворецкий, а в прочих судах судили десятинники, тоже лица светские, назначавшиеся владыкою. Кроме председателей, или главных судей, в каждом из этих судов заседали: поповские старосты и десятские священники - по два или по три, каждый по одной неделе; градские старосты, и целовальники, и земский дьяк, которых назначал сам государь. Значит, суды эти по составу были почти исключительно светские и действовали под контролем государственной власти; духовные члены заседали в них только как бы депутатами и переменялись каждую неделю. Прибавим, что сами бояре и дворецкие, председательствовавшие на суде при кафедре владыки, не находились в полной его воле: он не мог, по крайней мере со времен Стоглавого Собора, ни отослать их от себя, ни вместо их поставлять новых без ведома и соизволения государева, как не мог держать у себя и дьяков без того же ведома. Судам епархиальным, в которых главными судьями были бояре и десятинники, подлежали: а) все миряне епархии по делам не духовным - из числа тех, которые перечислены еще в церковном уставе святого Владимира как подведомые Церкви, каковы: похищение женщин, подкинутие незаконнорожденных детей, прелюбодеяние, блуд, драка между мужем и женою об имении, нанесение побоев снохою свекрови, тяжбы о наследстве и пр.; б) все лица белого духовенства - протоиереи, священники, диаконы и причетники, равно как и причислявшиеся к ним, также по делам не духовным, именно: по рядным грамотам, по завещаниям, по кабалам, в поклажах, в боях, грабежах и во всяких тому подобных преступлениях, кроме душегубства и разбоя с поличным, по которым все вообще духовенство, белое и черное, подлежало судам мирским. Что же касается, в частности, монашествующего духовенства, то хотя до Стоглавого Собора оно судимо было по делам не духовным десятинниками наравне с белым духовенством, но Стоглавым Собором оно все освобождено от подсудности боярам и десятинникам: Собор определил, чтобы настоятелей и настоятельниц и по этим делам, как мы уже прежде сказали, судили сами архиереи, а прочих иноков и инокинь по всем делам, кроме духовных, судили в своих обителях сами настоятели с соборными старцами и настоятельницы, и сами же по суду чинили управу (Стоглав. Гл. 67 - 69).

Порядок судопроизводства во всех судах епархии был почти одинаков. Составные части его были следующие:

1. Предварительное следствие, или обыск. Когда к архиерею по каким-либо делам духовным или иным, например по обидам, по рядным и духовным грамотам, по кабалам, займам и пр., кроме душегубства и разбоя с поличным, приходили жалобщики, архиерей приказывал своим боярам или десятинникам давать жалобщикам приставов, которые и отправлялись за ответчиками с приставными грамотами. В то же время по приказанию владыки посылались его недельщики или недельщики десятинников производить по жалобам "правду и обыск" на месте. При этом обыскные списки писали земские дьяки пред земскими старостами и десятскими или дьяки церковные. По окончании обыска недельщики отдавали попов, диаконов и причетников на поруки, но не иначе как пред десятскими священниками, а мирян - не иначе как пред земскими старостами или пред земскими десятскими и назначали обвиняемым сроки явиться в подлежащий суд (Стоглав. Гл. 69. С. 318-320; снес.: А. э. 1. № 231). Впрочем, для настоятелей и настоятельниц монастырей сделано было исключение. К ним владыка не посылал в случае жалоб на них своих недельщиков для обыска, а посылал только свои грамоты за печатьми чрез самих же жалобщиков, чтобы настоятели или настоятельницы управились с ними сами на Соборе пред братиею или сестрами; если же не управятся, то присылали бы вместо себя к ответу своих слуг или, когда пожелают, приезжали бы сами. Только по делам духовным они должны были непременно приезжать сами ко владыке. А если они и слуг вместо себя не присылали к ответу и сами не являлись, в таком случае владыка посылал за ними приставов - представить их на суд (Стоглав. Гл. 68. С. 300 - 302). Вести обыск, или следствие, недельщики должны были со всею справедливостию и "поклонного" ни от кого не принимать; если же они обличались во взяточничестве, то с них взыскивалось втрое по цареву Судебнику (гл. 69. С. 320, 321).

2. Производство дел на суде. На суде снова производился обыск: допрашивались истцы и ответчики, выслушивались свидетели, делались очные ставки, но ни "крестного целования" (присяги), ни "поля" (судебного поединка) для лиц священнического и иноческого чина, как и на предварительном следствии, не допускалось. Если же свидетелей вовсе не было, а между тем по сану тяжущихся нельзя было прибегнуть ни к присяге, ни к поединку, в таком случае, предоставляя дело воле Божией, кидали жребий, и чей прежде вынимался, того и оправдывали. Судные списки на суде духовном писались в одном экземпляре, а на суде у бояр и у десятинников в двух: один список писался для бояр или десятинников, а другой слово в слово списывали себе заседавшие в суде градские старосты, и целовальники. и земский дьяк. Оба эти списка подписывались всеми членами суда и хранились дьяками в ларце за печатями бояр и десятинников. Если бояре и десятинники начинали судить неправедно, брали "посулы" и волочили дела, то прочие члены суда должны были говорить им, чтобы судили в правду и посулов не брали, а если бояре и десятинники не слушались, то старосты, целовальники и земский дьяк должны были писать к святителям и к самому царю. Тогда виновные подвергались великой опале, взятое ими взыскивалось втрое по цареву Судебнику, и сами они иногда лишались своего места (Стоглав. Гл. 66, 68; снес.: А. э. 1. № 231).

3. Решение дел. Когда на суде духовном разбирал дело сам владыка соборне с архимандритами и игуменами, тогда он по окончании обыска тут же и постановлял решение и приказывал "чинить управу". А когда вместо владыки на суде присутствовал его наместник, тогда по окончании суда наместник представлял судный список и обоих истцов ко владыке; владыка выслушивал судный список на Соборе, спрашивал истцов, так ли их судили, и затем утверждал судебный приговор и приказывал чинить управу. Равным образом и бояре по окончании всякого дела в их суде, находившемся при кафедре епархиального архиерея, представляли ему судные списки и обоих истцов; владыка также выслушивал судный список, спрашивал истцов, таков ли им был суд, и, если они говорили, что таков, утверждал решение суда, а если говорили, что не таков, то поручал членам того же суда переисследовать дело и доложить вновь и затем давал приказ чинить управу. Но десятинникам, суды которых находились более или менее вдали от местопребывания владыки, предоставлено было самим по обыску и суду чинить на месте управу во всяких делах, и только в которых делах невозможно было им учинить там управу, они представляли судные списки и обоих истцов ко владыке, который по выслушании списков и приказывал чинить управу (гл. 68).

4. Судные пошлины. Бояре, дворецкие, десятинники и дьяки с каждого судного дела, как только оно оканчивалось, брали гривенную пошлину по цареву Судебнику, а лишнего не должны были брать. Если же кто-либо из них вопреки Судебнику брал лишнее и посулы, то с виновного по обыске без суда взыскивалось втрое и отдавалось истцу. А если боярин, или дворецкий, или десятинник, или дьяк во второй и в третий раз были обличаемы в том же, тогда боярин лишался боярства, дворецкий - дворечества, десятинник десятины и дьяк - дьячества, кроме того что с виновного взыскивалось втрое и отдавалось истцам (гл. 69). Надобно заметить, что если против архиерейских бояр, десятинников и прочих судебных чинов за их неправосудие и взяточничество принимались такие строгие меры, то виною тому были сами же эти чиновники и их крайние злоупотребления, которые и вынудили царя сказать отцам Стоглавого Собора: "У вас, святителей, бояре, и дьяки, и тиуны, и десятинники, и недельщики судят и управу чинят неправо, и волочат, и продают с ябедники содного (заодно), а десятинники попов по селам продают без милости и дела оставляют с ябедники содного, и церкви от десятинников и от их великих продаж стоят многия пусты, без пения и попов нет; достоит вам, святителем, вельми о сем порадети и запретити" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 7).

Кроме постоянных епархиальных судов, в каждой епархии открывался по временам так называемый суд сместный, или общий, узаконенный еще уставом святого Владимира, - это случалось тогда, когда лица духовного ведомства имели дела и тяжбы с лицами мирского ведомства и наоборот. Суд составлялся тогда из судей мирских и святительских, обыкновенно заседавших в суде у святительских бояр и десятинников, и главным судьею бывал тот, к ведомству которого принадлежал ответчик. Судные пошлины делились между судьями обоих ведомств пополам (Стоглав. Гл. 67. С. 296; Судебник Иоанна IV. Ст. 30, в А. и. 1. № 153).

Если сравнить наши епархиальные суды по изображению их в Стоглаве с судами нашими светскими по Судебникам Иоанна III и особенно Иоанна IV, то нельзя не заметить, что первые во многих чертах как бы скопированы с последних и построены на одних с ними началах. Иначе и не могло быть по той живой связи, какая всегда существовала у нас между Церковию и государством, и при том неизбежном влиянии, какое они взаимно оказывали друг на друга.

Вследствие этого-то неотразимого влияния государственной жизни на жизнь нашей Церкви мы видим у себя также, что наше церковное управление и суд, подобно гражданским, неразрывно были соединены с собиранием пошлин с тех самых лиц, которые подлежали управлению и суду. Как наши князья на содержание себя и своих чиновников собирали дани со всех своих подданных, которыми правили и которых судили, так и наши архиереи на содержание себя и служивших при них лиц собирали пошлины со всех подведомых их управлению и суду. К этому ведомству в каждой епархии прежде всего принадлежали духовенство белое и духовенство монашествующее: с них-то преимущественно и собирались пошлины. Одни из этих пошлин собирались с отдельных лиц того и другого духовенства, другие с целых причтов приходских церквей и с целых монастырей.

Ставился ли кто в сан священника, диакона, причетника или иеродиакона и иеромонаха, он платил пошлину, получая ставленую грамоту, а именно: поставляемый в диакона и затем во священника платил рубль московский да благословенную гривну; поставляемый только в диакона - полтину да благословенную гривну; поставляемый только во священника из диаконов платил также полтину да благословенную гривну; рубли и полтины шли "на весь Собор", т. е. на весь соборный клир, служивший при архиерее, а благословенные гривны взимались в казну архиерея, вероятно, за ставленые грамоты. Отправлялся ли новопоставленный священник или диакон к своей приходской церкви - он являлся к архиерею за благословением, получал от него кроме ставленой еще благословенную грамоту, чтобы священнодействовать именно в назначенной ему церкви известного прихода, и платил за эту грамоту полтину. Отлучался ли священник или диакон в другую епархию - он предварительно испрашивал у своего владыки отпускную грамоту и платил за нее полтину. Ставился ли кто из монашествующих в сан игумена, архимандрита - он получал от архиерея настольную грамоту и платил за нее рубль. Так определил размер всех этих пошлин Стоглавый Собор в руководство для всех архиереев, а прежде они в разных епархиях были различны и зависели от произвола, хотя брать пошлины собственно за поставление на церковные степени Московским Собором 1503 г. было запрещено совершенно. Если священник и диакон перемещались в другой приход, они получали перехожие грамоты и платили "перехожие гривны", а если они прежде не имели никакого прихода и были только что рукоположены и в первый раз отправлялись на приход, они получали новичные памяти и платили "новичные гривны". Когда священники и диаконы, равно священноиноки и настоятели монастырей, приходя в Москву и другие епархиальные города, желали там священнодействовать в церквах по найму, для чего в Москве выходили на известный крестец, или перекресток, они должны были наперед брать у тиуна местного архиерея грамоту, или запись, называвшуюся "знамя", и платили за нее по старине крестцовую пошлину - за каждый месяц по десяти денег, а иные по два алтына, с тех же, которые решались священнодействовать без знамени, взыскивался штраф по два рубля. Вдовые священники и диаконы, хотя не платили ничего собственно за епитрахильные и орарные грамоты, о которых мы выше упоминали, зато платили "писчий алтын" дьякам за написание грамоты и "печатный алтын" печатнику за приложение к ней печати. И надобно прибавить, что некоторые из перечисленных грамот, именно: ставленые, настольные и благословенные оплачивались не только при первоначальном получении их, но и впоследствии. Они заявляемы были каждому новому архиерею епархии для утверждения его подписью, причем за каждую грамоту взималась пошлина; заявляемы были каждому вновь назначенному в тот или другой город десятиннику всем духовенством города, причем также платилась пошлина; заявляемы были ежегодно десятинникам или поповским старостам и десятским священникам при собирании ими церковных даней со всего епархиального духовенства, причем также платилась особая пошлина. Пошлина эта называлась "явленная куница с грамотою". Впрочем, Стоглавый Собор запретил новодесятинникам, а вероятно и поповским старостам и десятским священникам, брать пошлины с заявляемых им грамот, потому что после этого Собора явленная куница с грамотою уже не упоминается в числе собираемых с духовенства ежегодных пошлин, а упоминается только благословенная куница, как и прежде.

Кроме пошлин с отдельных лиц белого и черного духовенства за разные грамоты, собирались еще пошлины с целых церковных причтов епархии, или от всех церковей, а также от всех монастырей. К числу этих пошлин принадлежали: а) "святительская дань", или "сборное", - самая главная (по крайней мере, в некоторых епархиях) пошлина в ряду прочих; б) "архиерейский подъезд" - назначалась на разъезды архиерея для обозрения епархии; в) "десятинничи, доводчичи, заездщичи, зазывщичи, или зазывные пошлины, соборная куница, людское" и пр., т. е. пошлины архиерейским десятинникам, доводчикам, заездщикам, зазывщикам, на соборный архиерейский клир, на архиерейских людей и подобное; г) "даньнские пошлины", "с оброком куница", взимавшаяся за самое собирание дани и оброчных денег, и др. Вообще же пошлины эти разделялись на два рода: одни шли на самого архиерея, а другие на его десятинников и прочих подчиненных ему служебных чинов и людей. Число тех и других пошлин не было определено каким-либо уставом для всей Русской Церкви, а в разных епархиях было различно и зависело от местных архиереев, которые иногда вводили у себя и новые пошлины. Собирались церковные пошлины иногда дважды в год - около Рождества Христова и Петрова дня, а иногда только однажды в год - около Рождества Христова, и собирались одни пошлины деньгами, другие натурою, т. е. хлебом и подобным; впрочем, и эти последние мало-помалу с течением времени перелагались на денежные. Самый размер пошлин в разных епархиях и в разные времена был различен, да и в каждой епархии в одно и то же время неодинаков для всех церквей и монастырей, это зависело везде от местного архиерея, который при назначении пошлин с каждой церкви и монастыря своей епархии принимал во внимание количество их материальных средств и доходов, и потому с одних требовал больше, с других меньше, и, судя по обстоятельствам, то увеличивал, то уменьшал оброки с одной и той же церкви или монастыря, и по временам, отменяя старый, назначал "новый оклад". Случалось, впрочем, что в некоторых местностях, например в Пскове, по уставной грамоте архиепископа Геннадия пошлины собирались со всех церквей и монастырей без всякого различия между ними в одном и том же размере. В платеже пошлин от церквей участвовали все члены церковных причтов пропорционально доходам, ими получаемым, а от монастырей особных, или необщежительных, - настоятели, монастырские священники и диаконы (ибо известно, что во многих наших тогдашних монастырях никто из иноков и сами даже настоятели не имели священнического сана, т. е. вовсе не было иеромонахов и иеродиаконов, а существовали, как и при церквах приходских, свои белые священники и диаконы, которые и совершали в монастырях все церковные службы и были духовниками братии) и все иноки также пропорционально получаемым ими доходам; от общежительных же монастырей все пошлины вносились настоятелями из общей монастырской казны. Собиранием пошлины в некоторых местах, например в киевском наместничестве при митрополите Ионе и в области Псковской, заведовали архиерейские наместники, которые действовали при этом, конечно, не сами только непосредственно, а с помощию подчиненных им чинов. Обыкновенно же, как свидетельствует Стоглавый Собор, "в митрополии, и в архиепископиях, и епископиях по городам и десятинам ездили десятинники и заездщики и собирали на святителей дань по книгам и свои пошлины по грамотам и по книгам по старине". Но как от этих десятинников и заездщиков священникам, и диаконам, и всему священническому и иноческому чину была нужда и продажа великая и налоги тяжкие, то Собор и определил, чтобы впредь по цареву совету и соборному уложению десятинникам и заездщикам по городам и десятинам за собиранием пошлин не ездить, а чтобы собирали святительскую дань и десятинничи и заездщичи пошлины по книгам и грамотам поповские старосты и десятские священники вместе с земскими старостами и целовальниками, заседающими у святительских бояр и десятинников в суде, да с году на год отдавали святителям сполна на Рождество Христово или на эбор (в сборное воскресенье - неделю православия); если же чего сполна не привезут по книгам, то недостающее предоставлялось святителям взыскивать с самих сборщиков по государеву указу. Впрочем, и после Стоглавого Собора, например в Новгородской епархии, собирать церковные пошлины по-прежнему продолжали десятинники, дьяки, подьячие и вообще светские чиновники, а иногда эти пошлины доставляли сами приходские священники и настоятели монастырей прямо в архиерейскую казну. В каком размере собиралась та или другая церковная пошлина и до чего восходила общая сумма архиерейского дохода от пошлин, об этом мы имеем только немногие и очень неполные сведения. По Новгородской епархии в 1577 г. с каждой приходской церкви, или с каждого попа с причтом, собиралось на владыку: за подъезд - от одной до 12 гривен да за куницу - от пяти до 25 денег и от одной до трех гривен, т. е. обе эти пошлины с церквей были далеко неравномерны, а на десятинника за десятинничий корм собиралась со всех церквей без различия совершенно одинаковая пошлина, именно "полчетвернадцать (35) алтын и восмь московок". В Псковской области, по уставной грамоте архиепископа Геннадия за архиерейский подъезд назначена была двоякая пошлина: поплешная и кормовая. Первая взималась с каждой плеши, или головы, с каждого игумена, попа, диакона в одном и том же размере - по полтине и 15 денег московского счета, а кормовая, обнимавшая все разнообразие житейских потребностей для владыки и его свиты и переложенная в каждой отдельной статье на денежный счет, составляла в целом 488 рублей московских. Всего же та и другая пошлины вместе доставляли владыке за его подъезд 1103 рубля московских с двумя деньгами. Так продолжалось до 1551 г., когда царь Иван Васильевич по просьбе псковичей понизил размер поплешной пошлины с полтины и 15 денег по московскому счету на полтину новгородскую, а размер кормовой ограничил 200 рублями московским. Но через четыре года по ходатайству Новгородского владыки Пимена царь снова возвысил эту пошлину: велел псковскому духовенству платить владыке кормовую пошлину вообще по 400 рублей московских, а поплешную с каждого отдельного лица, как было прежде, по полтине и 15 денег только не по московскому, а по новгородскому счету, который был выше московского. Кроме пошлин со всего духовенства епархии, белого и монашествующего, были еще пошлины, поступавшие только от некоторых церквей и монастырей: такова, кажется, была пошлина "за великоденское яйцо", взимавшаяся для Новгородского владыки с духовенства одного Новгорода и его соборских старост и монастырей, а равно с духовенства и монастырей псковских.

Не одни духовные подлежали управлению и суду епархиального архиерея, но, хотя не в такой степени, подлежали и миряне, потому участвовали и они в платеже пошлин в архиерейскую кассу. Мы не говорим уже о пошлинах судных, которые, по Судебнику, должны были платить все, как духовные, так и мирские люди всякого сословия, судившиеся в епархиальных судах и оказавшиеся виновными, так как об этих пошлинах нами сказано прежде. Мы имеем в виду собственно "пошлину венечную", или "венечные знамена". Наши приходские священники того времени по крайней своей необразованности сами большею частию не в состоянии были решать вопросов о степенях родства, в каких разрешается брак и не разрешается, и вообще мало были знакомы с церковными правилами относительно браков. Потому в разных городах и участках каждой епархии избирались особые священники, искусные в этом деле, и называвшиеся "знаменщиками". К ним-то и должны были в той местности обращаться все, желавшие вступить в брак, и, если брак оказывался возможным, не противным канонам, получали от них "знамя", или разрешительную грамоту на вступление в брак. Знамя предъявлялось затем приходскому священнику, который и совершал брак, а за знамя взыскивал со брачущихся венечную пошлину; впрочем, иногда она взыскивалась самими знаменщиками еще при выдаче знамени. До Стоглавого Собора венечная пошлина бралась в большом размере и была обременительна для христиан, на что царь и обратил внимание Собора. Отцы Собора отвечали, что хотя пошлина эта не имеет основания в канонах Церкви, но "искони ведется", и, ссылаясь на указы великих князей Ивана Васильевича III и Василия Ивановича, постановили с соизволения самого царя брать с первого брака алтын, со второго два алтына, а с троеженцев по четыре алтына. Собирать венечную пошлину по всем городам и селам епархии от всех приходских священников должны были, по соборному уложению, поповские старосты и десятские священники вместе с земскими старостами и целовальниками каждый год одновременно с собиранием прочих пошлин на архиерея и передавали по книгам в архиерейскую казну казначею. Со священников, утаивших что-либо из венечной пошлины и обличенных в том, взыскивалось, по цареву Судебнику, пеня - по два рубля и по четыре алтына и по полуторы деньги, которая также поступала к тому же архиерейскому казначею. Но по местам и венечную пошлину вместе со всеми прочими продолжали собирать, как мы заметили уже, десятинники и вообще светские чиновники.

Хотя по общему правилу все духовенство епархии, белое и монашествующее, подлежало суду своего архиерея и обязано было вносить ему пошлины, но из этого правила нередко делались исключения, одни - по воле великих князей, а другие - по воле самих архипастырей. Князья иногда давали монастырям и причтам приходских церквей так называемые несудимые грамоты. В одних из этих грамот они освобождали монастыри и причты от всякой подсудности епархиальному архиерею, даже и по делам духовным; в других - от всякой подсудности, кроме дел духовных; в третьих - от подсудности, по крайней мере, архиерейским десятинникам и другим чиновникам, которые особенно бывали тяжки духовенству во время своих "наездов", когда требовали себе и кормов, и подвод, и проводников, и, разумеется, разных подарков. Теми же своими грамотами князья иногда освобождали монастыри и причты и от всяких архиерейских пошлин или определяли, чтобы взамен разных пошлин вносима была только одна определенная небольшая сумма или чтобы, по крайней мере, пошлины эти собирались с монастырей и причтов не архиерейскими десятинниками, а особым царским чиновником и передавались по назначению. Грамоты такого рода, отнимавшие у архиереев право судить подчиненных им архимандритов, игуменов, строителей, попов и целые церковные причты, не могли не смущать некоторых и в то время, и сам царь Иван Васильевич, указывая на несудимые грамоты, спросил отцов Стоглавого Собора: "Коея ради вины сие тако бысть, и тако ли сему достоит быта?" (Стоглав. 5, вопрос 14). Отцы отвечали, что "те граматы даваны кроме (против) священных правил", и постановили: "Впредь таковым граматам не быта" (гл. 67). Но это постановление Собора вскоре было забыто, и тот же Иван Васильевич продолжал давать церквам и монастырям несудимые грамоты, как давал прежде. Архипастыри, с своей стороны, жаловали подобного же рода грамоты некоторым церквам и монастырям своих епархий и этими грамотами иногда освобождали церковные причты и монастыри и от подсудности своим наместникам или десятинникам, оставляя весь суд лично за собою или за настоятелем монастыря, и от всех пошлин, а большею частию освобождали только от всех пошлин или указывали, чтобы причты и монастыри вместо всех пошлин платили ежегодно лишь небольшую сумму денег или чтобы они платили сполна одни пошлины архиерейские, а десятильничьи - в уменьшенном размере, какой означался в жалованной грамоте.

Были еще люди, составлявшие особый класс, которые хотя подлежали церковному ведомству, управлению и суду, но оставлялись свободными от всяких пошлин, шедших на епархиального архиерея и его чинов. Это люди богадельные: нищие, престарелые, увечные, больные. Из писцовых книг XV XVI в. очевидно, что вблизи многих наших сельских церквей вместе с домами священно - и церковнослужителей, равно и вблизи монастырей, на церковной и монастырской земле существовали и богадельные избы или кельи, числом иногда до двадцати, в которых жили всякого рода нищие, старцы и старицы, и "питались о церкви Божии", изредка и "о приходе". Царь Иван Васильевич засвидетельствовал на Стоглавом Соборе, что и по всем нашим городам существовали богадельные избы, в которые ежегодно отпускалась из царской казны милостыня - хлеб, соль, деньги и одежда и также поступала милостыня от христолюбцев. Но только в этих избах, заметил царь, по злоупотреблению заведовавших ими приказчиков, живут "мужики с женами и мало больных", а нищие, престарелые, страдальцы, не имеющие где главу подклонить, скитаются по миру и умирают с голоду без напутствия, почему и потребовал соборного решения об этом предмете (Стоглав. Гл. 5, вопрос 12). Собор дал ответ: да повелит царь по всем городам переписать всех прокаженных и престаревшихся, устроить в каждом городе богадельни мужеские и женские, помещать в них только этих несчастных, не имеющих где главу подклонить, снабжать их пищею и одеждою и также принимать на содержание их милостыню от боголюбцев, да приставить для служения им здоровых строев - мужчин и женщин сколько потребуется, а надзор за богадельнями поручить добрым священникам и целовальникам или градским добрым людям; священникам же, кроме того, вменить в обязанность, чтобы они, посещая богадельни, поучали живущих там страху Божию и чистоте, исповедовали и приобщали больных, погребали умерших и поминали их на церковных службах, а здоровые строи с женами по богадельням не жили бы, но питались бы от боголюбцев, ходя по дворам, как было доселе, и трудились бы, если еще в силах работать (гл. 73). Не видно, чтобы на самом деле исполнилось это постановление Стоглавого Собора; вероятнее, что оно подобно многим другим его постановлениям осталось без последствий.

III

Ведомству церковного управления и суда подлежали, наконец, недвижимые имущества нашего духовенства, и в частности, земельные владения, а вместе и люди, жившие на церковных землях. Эти же имущества составляли главнейший источник для содержания духовенства.

В настоящий период, как и прежде, недвижимые имущества принадлежали у нас архиерейским кафедрам, монастырям и церквам и были весьма разнообразны. Сюда относились: а) дома, дворы, подворья, огороды; б) разные хозяйственные и промышленные строения и заведения, каковы: мельницы, лавки, соляные варницы и пр.; в) земли не населенные с их принадлежностями: пашни, леса, луга, реки и озера с рыбною ловлею, бобровые и бортные угодья и пр.; г) населенные земли: починки, деревни, села, слободы и целые волости. Последнего рода имущества, в ряду прочих, имели самое важное значение. Способы приобретения духовенством недвижимых имуществ были различны. Одни земли, села, угодия поступали во владение духовенства чрез пожалования от князей, удельных и великих, и укреплялись за ним жалованными княжескими грамотами; другие - чрез пожертвования от прочих лиц всякого звания, в том числе и от поступавших в монашество, и укреплялись данными и вкладными грамотами этих лиц; третьи - чрез духовные завещания как князей, так и других лиц всякого звания и укреплялись этими самими духовными грамотами. Иногда архиерейские дома, монастыри, даже церкви приобретали себе земли покупкою и укрепляли за собою купчими записями; иногда променивали свои земли и вотчины на другие, более почему-либо выгодные, которые и укрепляли за собою меновыми записями. Случалось, что во владение того или другого монастыря переходили земли или угодия по закладным, - это именно тогда, когда лица, занимавшие деньги у монастыря и обеспечивавшие свой долг залогом своего недвижимого имущества, не успевали выплатить долга к назначенному сроку. Для большего укрепления и ограждения своих владельческих прав лица духовного звания, не довольствуясь всеми исчисленными грамотами и записями, считали необходимым и имели обычай испрашивать у князей подтвердительные грамоты на свои владения, приобретенные тем или другим образом, и особенно испрашивали такие грамоты у каждого нового великого князя.

Земельные и вотчинные владения нашего духовенства увеличивались весьма быстро в течение настоящего периода, так что к концу его они обнимали, по свидетельству иностранцев, посещавших тогда Россию, целую треть всего государства (разумеется, в его тогдашнем объеме). Если и принять это свидетельство, которое иностранцы, всего вероятнее, слышали от самих же русских, а один прямо усвояет даже самому царю, не за точное, а хоть за несколько приблизительное указание на размер тогдашних владений нашей Церкви, и в таком случае нельзя не сознаться, что они были уже огромны. Заметим, однако ж, что дошло до нас и домашнее свидетельство подобного рода, хотя касающееся не всей России, а только одной местности ее вблизи столицы: разумеем описание поземельных владений в Горетовом стане Московского уезда, сделанное в 1586 г. Оно наглядно показывает, что в этом стане одна, и самая меньшая, часть владений принадлежала помещикам и вотчинникам, именно 5780 четвертей пахотной земли в одном поле и по стольку же в каждом из двух остальных полей; 656 десятин разного лесу и на 7079 копен сенокосной земли; другая, и сравнительно большая, часть принадлежала государю, или правительству, и именно 8639 четвертей пахотной земли в поле и по стольку же в двух остальных полях, 12 десятин лесу и на 2545 копен сенокосной земли, а третья, и самая большая, часть принадлежала духовенству (митрополиту, девяти монастырям и двум московским Соборам), именно 9422 четверти пахотной земли в поле и по стольку же в двух остальных полях, 169 десятин лесу и на 5710 копен сенокосной земли. Конечно, это - частный пример, и в других станах и местностях России могло быть совсем другое, но мы и не делаем общего заключения.

Кафедра Русского митрополита если и потеряла недвижимые имущества в Западной России с отделением Киевской митрополии от Московской, зато более и более приобретала их в Руси Восточной при каждом новом митрополите, начиная с Ионы, и особенно при митрополитах Филиппе I, Геронтии и Симоне. К концу XV и в начале XVI столетия владения митрополита находились в пятнадцати уездах: Московском, Владимирском, Ростовском, Суздальском, Переяславском, Муромском, Костромском, Вологодском, Нижегородском, Белозерском, Коломенском, Дмитровском, Звенигородском, Галичском и Юрьевопольском. О вотчинах митрополичьих в семи из названных уездов (именно: Переяславском, Юрьевском, Владимирском, Ростовском, Костромском, Вологодском и отчасти Московском) сохранились извлечения из писцовых книг 1492 - 1508 гг., дающие возможность заключать, что в этих семи уездах числилось за митрополитом: сел и деревень 531, дворов в них 1825, людей 1818, земли 57 1/2 сох, т. е. гадательно около 17250 десятин, а в трех полях - втрое более. Числа эти должны удвоиться, если мы предположим, что, по крайней мере, столько же числилось владений за митрополитом и в остальных восьми уездах, о которых свидетельства писцовых книг не сохранились до нас или доселе не обнародованы. Между тем владения Московской кафедры продолжали увеличиваться и при следующих митрополитах Варлааме, Данииле, Макарии и других, так что в последние годы XVI в. Русский первосвятитель получал с поместий своих одними только деньгами до 22000 талеров, составлявших около 13000 золотых, или, по другому свидетельству, до 3000 рублей, а чрез полстолетие имел в своих вотчинах от шести до семи тысяч дворов. Едва ли еще не богаче митрополита имениями был Новгородский архиепископ. Когда в 1478 г. великий князь Иван Васильевич, осадив Новгород, потребовал себе от новгородцев волостей и новгородцы уже согласились уступить ему половину волостей владыки и шести богатых монастырей, то великий князь, говорит летопись, пожаловал владыку, половины волостей его не взял, а взял только у него десять волостей, преимущественно в пятинах Обонежской и Бежецкой, всего до 320 сох, т.е. от 11520 до 14400 десятин земли в трех полях, - сколько ж было тогда десятин в половине волостей владыки и сколько во всех его волостях! А чрез несколько лет великий князь взял у владыки еще более 400 деревень в одной Деревской пятине, как видно из писцовой книги ее 1495 г., и более 230 деревень в Вотской пятине, оставив за владыкою в этой последней всего двенадцать деревень, как показывает писцовая книга ее 1499 - 1500 гг. Несмотря, однако ж, на все эти лишения, владыку Новгородского продолжали считать самым крупным вотчинником между нашими архиереями, и в последние годы настоящего периода ходила молва, будто он получал с своих имений от десяти до двенадцати тысяч рублей, тогда как митрополит (вскоре сделавшийся патриархом) получал только три. Другие архиереи были далеко не так богаты. Например, за Суздальским епископом числилось две слободки в самом Суздале на посаде, тринадцать сел с деревнями и пустошами в Суздальском уезде, два села с деревнями и пустошами в Московском уезде и одно село с деревнями и пустошами во Владимирском уезде. Казанскому архиепископу, кроме того что с самого начала положена была десятина из всех доходов Казанской земли и определено было пособие деньгами и хлебом от всех владык и монастырей, продолжавшееся несколько лет, царь при самом учреждении епархии пожаловал: а) в уезде Казанском - пахотной земли на 2000 четвертей, т. е. 1000 десятин; пожни на сено между реками Волгою и Тереузиком; три села со всеми угодьями, с лесами, лугами и пр.; озера - Три Кабана, Царево и другие вокруг него; воды и рыбные ловли по обе стороны реки Волги от устья Казанки до реки Камы и далее по Каме; б) в самой Казани - слободу за рекою Булаком, огород, место на посаде для дворовых людей владыки, место в городе для расширения двора владыки и два места для двух мельниц на устье Булака. Самою бедною кафедрою считалась Смоленская, и хотя великий князь Василий Иванович по взятии Смоленска утвердил за местным владыкою его прежние вотчины, но этого оказалось недостаточным, и в пособие ему со всех прочих владык русских - с митрополита, архиепископов и епископов - взимаема была пошлина из их казны во все княжение Василия Ивановича.

В ряду монастырей по количеству недвижимых имуществ всякого рода первое место занимал знаменитый монастырь Троице-Сергиев. В Кормовой книге его исхода XVI в., упоминающей только о тех его владениях, которые пожалованы были этому монастырю князьями и другими лицами на помин душ, мы насчитали: волость - 1, по имени Вохну на Клязьме в девять сох; сел - 88 в Радонежском, Московском, Переяславском, Суздальском, Дмитровском, Стародубском, Звенигородском, Ростовском, Углицком, Галичском, Тверском и других уездах; при этих селах малых сел и деревень - 1080 и земли - 122 сохи разной величины, а вытей - 3768, и, следовательно, от 18840 до 37680 десятин в одном поле, в трех же - от 56520 до 113040 десятин, между тем как при некоторых еще селах не показано ни количества сох и вытей, ни числа деревень, а сказано только: село такое-то с деревнями. Но, кроме сел и деревень, пожалованных Троице-Сергиеву монастырю на помин душ, были у него и другие села и деревни, которые он приобрел сам покупкою, и если нам неизвестно, сколько их было, то известно, что на приобретение их употреблено монастырем из собственной казны в разные времена 16934 рубля сумма по тогдашнему времени громадная. Неудивительно, если Троицкая лавра слыла к концу настоящего периода чрезвычайно богатою и если Флетчеру передавали, будто она получала с своих поместий до ста тысяч рублей дохода, следовательно, несравненно более, нежели сколько получали все наши архиереи вместе с своих владений. Села и деревни и разные угодия Кирилло-Белозерского, также весьма богатого монастыря, какими владел он к концу XV в. в Белозерском княжестве и около половины XVI в. в уездах Белозерском и Вологодском, подробно перечислены в двух княжеских подтвердительных грамотах. Всей вотчины у этого монастыря, как показано в итоге "Вытной книги" его, писанной во 2-й половине XVI в., и именно в уездах Белозерском, Вологодском и еще Романовском, было: "15 сел больших, да 8 меньших, да 3 приселка, а деревень к тем селам тяглых, которых христьяне платили оброк (монастырю) хлебной и денежной, 892 деревни, а вытей тяглых 1460 (с дробями), а сошного письма во всей отчине 29 сох и пол-пол чети (1/16) сохи" (т. е. на каждую соху по 50 вытей), и, следовательно, всего земли - от 7300 до 14600 десятин, а если взять в трех полях, то от 21900 до 43800 десятин. Кроме того, во владениях этого монастыря находилось 94 деревни и 83 выти нетяглых, что были "за попы, и за слугами, и за кузнецы, и за плотники, и за извощики", приблизительно - от 415 до 830 или в трех полях - от 1245 до 2490 десятин. У Савво-Сторожевского монастыря, судя по уцелевшим актам, находилось в владении 10 сел, 70 деревень, 40 селищ и несколько пустошей. У Николаевского Угрешского монастыря также было во владении 10 сел с множеством деревень в уездах Московском, Коломенском, Переяславском и Костромском. У рязанского Богословского - три села, 23 деревни, два починка да пустошь; у переяславского Данилова - пять сел, два сельца, две слободки и десять деревень. Из женских монастырей, которые вообще были беднее мужеских, самыми богатыми считались два московских: Воскресенский и Новодевичий. У первого в одном Горетовом стану находилось: два села, два сельца, 20 деревень населенных и одна пустая, 32 пустоши да три селища, а в них пахотной земли в трех полях 7209 четвертей, лесу 131 десятина и сенокосу на 1220 копен; у Новодевичьего же монастыря в том же стану было: село, две деревни, починок и 22 пустоши, а в них 2060 четвертей пахотной земли в трех полях, 11 десятин леса и на 350 копен сенокосу, да в Бежецком верху село Михайлова Гора с деревнями и починками.

Между новгородскими монастырями более других богатыми признавались шесть: Юрьевский, Аркадиевский, Благовещенский, Никольский у Неревского конца, Антониев и Михайловский на Сковородке. У каждого из них в 1478 г. великий князь Иван Васильевич взял себе половину земельных имений, и именно: у Юрьевского - 720 обеж, т.е. от 8640 до 10800 десятин; у Аркадиевского - 333 обжи, т. е, от 3996 до 4995 десятин; у Благовещенского - 253 обжи, т. е. от 3036 до 3795 десятин; у Никольского в Неревском конце - 251 обжу, т. е. от 3012 до 3765 десятин; у Антониева - 50 сох, т. е. 150 обжей или от 1800 до 1950 десятин; у Михайловского на Сковородке - 97 обжей, т. е. от 1064 до 1455 десятин. По этому можем судить, до чего простиралась тогда и полная пропорция земли у названных монастырей. Но если существовали у нас монастыри, богатые своими вотчинами, то еще несравненно более существовало монастырей бедных, или, по тогдашнему названию, убогих, малоземельных, каковы, например, были почти все (за исключением шести) монастыри в области Новгородской, по свидетельству самих новгородцев в 1478 г. пред великим князем Иоанном. Многие монастыри совсем не имели у себя крестьян и сами обрабатывали небольшие принадлежавшие им пустоши или не имели и пустошей а содержались только ругою, приношениями окрестных жителей и собиранием пожертвований в разных местах России.

Обращаясь, наконец, к церквам и белому духовенству, мы находим, что и им предоставлена была доля в земельных владениях церковных, но доля самая скромная и незначительная. "Им даются, - писал о наших священниках один иностранец в 1-й четверти XVI в., - маленькие домики с полями и лугами, от которых они снискивают пропитание, как и их соседи, своими собственными руками или руками слуг... Приходов, одаренных поместьями и владениями, немного". И действительно, из писцовых книг новгородских открывается, что причты наших сельских церквей, состоявшие большею частию из священника и дьячка, имели, кроме дворовых мест, то по одной десятине в поле, и следовательно всего три десятины, то по две десятины в поле, то по три, по четыре и так далее до десяти десятин в поле, и следовательно до 30 в трех полях, никак не более, а некоторые даже вовсе не имели пашни. Немногие имели еще и луговые участки, с которых снимали от 6 до 60 копен сена, и весьма немногие имели и небольшие деревни, одну, две, три, которые отдавали на оброк, или по нескольку торговых лавок, которые отдавали внаймы. Некоторые городские церкви владели также небольшими деревнями, пустошами и другими участками земли: например, у Спасской церкви города Орешка было пять маленьких деревень с несколькими десятинами земли, у Иоанно-Предтеченской церкви того же города - три подобные деревни, а из новгородских церквей - у церкви святого Иоанна в Плотницком конце было 11 пустошей в 65 десятин земли, у церкви святого Николая на Запольской улице 33 пустоши, заключавших в себе до 576 десятин, у других церквей - по одной, по две и по пяти пустошей. Из московских соборов Успенский имел в одном только Горетовом стану Московского уезда 498 четвертей, или 245 десятин, пахотной земли в трех полях, а собор Архангельский имел в том же одном стану до 2592 четвертей, или 1296 десятин, пахотной земли в трех полях да еще несколько луговых участков, с которых собиралось до 540 копен сена. Не знаем, владели ли московские соборы и населенными землями, но Дмитриевский собор во Владимире и церковь святого Леонтия в Ярославле или близ Ярославля несомненно имели земли, деревни и крестьян.

Между тем как более и более увеличивались земельные владения нашего духовенства, усиливались и попытки к отобранию или, по крайней мере, к ограничению их. В начале периода попытки эти имели еще прежний характер: касались только отдельных духовных землевладельцев, совершались только по местам и совершались по одним личным побуждениям, а не в силу и не по сознанию каких-либо высших начал и целей. Так поступили псковичи в 1463 г., когда, прогневавшись на новгородцев и на владыку, отняли у последнего земли и угодия, принадлежавшие ему в Псковской области, и сами пользовались ими в течение двух лет, а потом, с переменою обстоятельств, возвратили ему все отнятое, покорившись увещаниям митрополита. Так же не раз поступали (1463 1467) и многие из новгородцев, иногда даже посадники и тысяцкие, захватывая насильно те или другие земли и угодия какого-либо местного монастыря и церкви для собственной корысти, чем и вызывали справедливые обличения и вразумления со стороны тогдашних митрополитов.

В последней четверти XV в. в первый раз у нас высказана мысль об отобрании церковных имений во имя государственных нужд и интересов, и высказана самим великим князем московским. Когда Иоанн III осадил Новгород в 1478 г. и смирившиеся новгородцы выслали к нему своих послов с готовностию признать над собою его верховную власть, тогда Иоанн, между прочим, потребовал, чтобы на него, князя, отписаны были в области Новгородской волости и села, как это существовало во всей Низовой земле, т. е. во всех московских владениях, "ибо без того, - прибавил Иоанн, - нам, великим князьям, государство свое на своей отчине в Новгороде держать нельзя". Особые дворцовые волости и земли великому князю были необходимы не столько для содержания его самого и его двора, сколько для содержания и кормления разных служилых людей, которые теперь во множестве должны были прийти на службу в новопокоренный край от имени великого князя. Выслушав требование Иоанна, новгородские послы прежде всего просили его, чтобы он не вступался в вотчины и волости бояр новгородских, и Иоанн согласился; потом предложили ему две государственные волости - Великие Луки да Ржеву Пустую Иоанн не принял; наконец, предложили десять волостей церковных: четыре владычных и шесть монастырских, Иоанну показалось этого мало, и он потребовал половины волостей владычних и монастырских и приказал представить ему верный их список, без всякой утайки. Когда список был представлен, тогда великий князь только по снисхождению взял у владыки не половину, а десять волостей и только по просьбе новгородцев взял половину волостей у шести монастырей, а не у всех. Вскоре, однако ж, Иоанн в силу того же сознанного им принципа отобрал у владыки и монастырей новгородских, не шести только, а и прочих, гораздо большее количество земельных владений, и - что особенно замечательно - отобрал по благословению Симона митрополита и раздал в поместья служилым людям - детям боярским. В то же время явилась и другая мысль в среде самого духовенства - мысль об отобрании церковных владений во имя высших нравственных интересов. Строгие белозерские пустынники, Нил Сорский и другие, которых всегда с уважением принимал у себя великий князь, начали говорить ему, что владеть вотчинами монастырям неприлично, что вотчины отвлекают иноков от их обетов, обременяют мирскими попечениями, ведут к духовному расслаблению и беспечности, что вотчины надобно взять у монастырей для их же собственной нравственной пользы и преуспеяния. Все, казалось, благоприятствовало намерениям Иоанна, недоставало только одного - решения по этому важному вопросу высшей церковной власти - Собора, и Иоанн велел быть Собору. Но Собор (1503), как мы знаем, выслушав мнения Нила Сорского, а с другой стороны - Иосифа Волоколамского, представил государю отрицательный ответ, и в этом ответе, ссылаясь на закон Моисеев, на правила Соборов, на постановления греческих императоров и русских князей, на практику Церкви Восточной и отечественной, под конец выразился: "Святители и монастыри земли держали и держат, а отдавати их не смеют и не благоволят, понеже вся таковая стяжания церковная Божия суть стяжания, нареченна и данна Богу, и непродаема, ни отдаема, ни емлема никим никогда ж в веки века". Собор остановил дело, но не мог подавить и искоренить самих идей, которые легли в его основу. Открылась прежде всего литературная борьба, доходившая до ожесточения. С одной стороны ратовал князь-старец Вассиан, ученик преподобного Нила Сорского, отстаивавший идеи своего учителя, с другой - преподобный Иосиф Волоколамский, защищавший решения Собора и свои собственные убеждения, а кроме того, по поручению какого-то архиепископа в 1505 г. написано неизвестным особое, довольно солидное сочинение о неприкосновенности церковных имуществ. По смерти Иосифа Вассиан нашел себе сильного помощника в Максиме Греке, но оба они на бывших против них Соборах, между прочим, осуждены были и за то, что укоряли святые церкви и монастыри в незаконном будто бы обладании вотчинами. Сами великие князья Иван III и Василий Иванович, по-видимому, покорились решению Собора, и Иван III дал, например, в 1504 г. две несудимые грамоты митрополиту на его вотчины в Московском и Владимирском уездах, а Василий Иванович и подтверждал монастырям прежние грамоты на вотчины, и жаловал духовенству новые вотчины. Но между тем оба эти государя уложили, чтобы жители вновь присоединенных к Москве городов Твери, Микулина, Оболенска, Торжка, Белоозера, Рязани, а равно и потомки прежних удельных князей суздальских, ярославских и стародубских, составлявшие тогда до 30 служебных родов разных названий, отнюдь не отдавали своих вотчин в монастыри на помин души без доклада и соизволения государя - мера весьма важная. При Василии Ивановиче, если не при отце его, установлен некоторый государственный контроль над монастырскими имуществами, и как прием, так и сдача этих имуществ производились по описям великокняжескими чиновниками. При супруге Василия Ивановича Елене, в малолетство Ивана IV, состоялось еще более важное постановление, чтобы монастыри ни от кого вообще не принимали ни в заклад, ни по душе и не покупали вотчин без доклада государю под опасением в противном случае отобрания этих вотчин на государя, хотя в то же время своевольные бояре раздали множество вотчин и всякого рода угодий монастырям и архиереям.

Когда Иван Васильевич IV начал сам царствовать, он думал повторить попытку своего деда об отобрании церковных имуществ и обратился с запросом к митрополиту Макарию. Макарий отвечал обширным посланием, в котором, несомненно, воспользовался ответом Собора 1503 г. на такой же запрос Ивана III, но изложил мысли гораздо подробнее и последовательнее. Он в первой части послания раскрывал ту мысль, что все цари греческие, от первого христианского царя Константина и до последнего, никогда не дерзали отнимать церковные вотчины, страшась грозных за то прощений святых Соборов и святых отцов, напротив, сами давали церквам и монастырям села и разные угодья, следуя примеру равноапостольного Константина и его завещанию; что равно и все великие князья русские, начиная со святого Владимира, никогда не дерзали отнимать церковные имущества, страшась тех же соборных прещений, напротив, сами давали церквам и монастырям села и угодья, следуя примеру равноапостольного Владимира и его завещанию, или церковному уставу; что даже нечестивые ханы татарские никогда не отнимали имений у русского духовенства, напротив, давали в ограждение их ярлыки Русским митрополитам и что, следовательно, тем более не подобает благочестивому и боговенчанному царю отбирать у Божиих церквей и монастырей недвижимые имущества, а подобает самому по примеру своих царских прародителей и родителей подавать Богу в наследие благ вечных. Затем во второй части послания Макарий раскрывал другую мысль, именно ту, что как в Церкви Вселенской все святейшие папы, патриархи, митрополиты и прочие святители никогда не попускали продавать или отдавать церковные имущества, напротив, оградили их на Соборах страшными клятвами, так и в Церкви Русской все митрополиты, начиная от первого, и все архиепископы, епископы и настоятели монастырей никогда не попускали того же, потому и он, митрополит Макарий, давший при самом рукоположении своем торжественную клятву пред всею Церковию хранить неизменно ее законы и правила, хотя бы за то угрожали ему смертию, не может не только дерзнуть, но и помыслить, чтобы отдать или продать недвижимые имущества "из дому Пречистыя Богородицы и великих чудотворцев". В заключение митрополит писал: "И того ради молим твое царское величество и много со слезами челом бьем, чтобы еси царь и государь великий князь Иван Васильевич, всея Руси самодержец, по тем Божественным правилом у Пречистые Богородицы и у великих чудотворцев из дому тех недвижимых вещей, вданных Богови в наследие благ вечных, не велел взяти" Если, отстаивая в послании неприкосновенность и неотъемлемость церковных владений вообще, Макарий выражался, однако ж, что не дерзает ни отдать, ни продать собственно имений своей митрополичьей кафедры, если умолял царя не брать недвижимых вещей именно из дому Пречистой Богородицы и великих чудотворцев, то или потому, что писал ответ государю только от своего лица, а не от лица Собора, или потому, что на эти-то имения митрополичьи, может быть, государь прежде всего и предъявил свое притязание митрополиту, с них-то и намеревался начать отобрание архиерейских и монастырских вотчин. Послание Макария писано, несомненно, прежде Стоглавого Собора и вполне подействовало на Ивана Васильевича, потому что в 1551 г. он дал митрополиту льготную грамоту на все его вотчины и на Стоглавом Соборе уже не возбуждал вопроса об отобрании церковных имуществ, а между тем отцы Собора, несмотря на это, сочли нужным изложить в своем соборном уложении все доказательства неприкосновенности и неотъемлемости означенных имуществ, и некоторые даже дословно, в том самом виде, как они изложены в послании Макария (Стоглав. Гл. 60 - 63, 75). Стоглавому Собору царь только указал в своих вопросах на нравственные и экономические беспорядки в монастырях, происходившие преимущественно от обладания ими вотчинами и богатствами. И Собор, решая эти вопросы и принимая меры против указанных беспорядков относительно самих имуществ монастырских, постановил лишь три следующие правила: а) монастырских и вообще церковных имений не отдавать, не продавать, кроме тех случаев, когда сами вкладчики напишут в своем завещании, что пожертвованные ими вотчины могут или должны быть возвращены их потомкам за известный выкуп; б) монастыри, имеющие у себя довольно земель и сел для своего содержания, не должны просить у царя ни новых угодий, ни льготных грамот, разве только в случае крайней нужды (Стоглав. Гл. 75); в) монастыри и монастырские казны ведают великокняжеские дворецкие и дьяки, и приказывают по книгам новым архимандритам, игуменам и строителям с соборными старцами, и считают или поверяют их во всяком приходе и расходе (гл. 49, 68. С. 235, 298). Царю, однако ж, этого показалось недостаточно, и он после того уже, как окончено было соборное уложение, в особом приговоре вместе с отцами Стоглавого Собора постановил еще следующее: 1) отобрать у архиереев и монастырей все те владения, которые приобретены ими незаконно, в частности: а) отобрать те поместные и черные земли, которые владыки и монастыри насильно поотнимали за долги у детей боярских и у крестьян или которые неправильно записали за владыками и монастырями писцы, и возвратить старинным владельцам; б) отобрать села, волости и всякие угодья, которые розданы владыкам и монастырям боярами в малолетство государя, и возвратить тем, кому принадлежали при Василии Ивановиче; в) отобрать и те вотчины, которые вопреки узаконению Ивана III и Василия Ивановича жители городов Твери, Микулинска, Торжка и других, также потомки князей суздальских, ярославских и стародубских подавали монастырям на помин душ без ведома государева; впрочем, эти последние вотчины отобрать у монастырей за определенную денежную им плату из казны и раздать в поместья боярским детям. 2) Впредь архиереи и монастыри не должны ни у кого покупать и никто не должен продавать им вотчин без доклада государю; равно архиереи и монастыри ни от кого не должны принимать и никто не должен им давать вотчин по душах без доклада же государю, иначе все эти вотчины, купленные, проданные, подаренные, будут

безденежно отбираемы на государя. 3) Вотчин, которые как прежде даны были, так и впредь будут даваемы монастырям на помин душ, никому у монастырей не выкупать, но если сами вкладчики в своей данной или духовной грамоте написали или напишут, кто из их родственников имеет право выкупить эти вотчины и за какую цену, в таком случае названные родственники могут воспользоваться своим правом, как было при великом князе Иване III и Василии Ивановиче (Стоглав. Гл. 101. С. 430-434).

Государь и на этом не остановился. Он ясно видел тот нравственный вред, какой причиняло монастырям обладание селами и разными угодьями и при случае высказывал свои мысли и архиереям и монашествующей братии. Об этом же нравственном вреде для иноков и о неприличии им владеть вотчинами говорили тогда и другие, как духовные лица, так и мирские. То же самое и еще с большею резкостию проповедовали тогда известный еретик Феодосий Косой и его последователи, ссылаясь на князя-старца Вассиана и на Максима Грека, так что монах Зиновий, опровергая лжеучение этого еретика, вынужден был защищать против него и вотчинные права наших монастырей и святителей. А между тем более и более чувствовалась потребность в свободных землях для наделения ими служилых людей и для других целей государственных. И вот в 1573 г. по приказу государеву митрополит, и весь освященный Собор, и все бояре приговорили: "В большие монастыри, где земель много, впредь вотчин не отказывать; если же кто завещает вотчину, то ее не записывать за монастырем в Поместной избе, а отдавать роду и племени - служилым людям, чтобы в службе убытка не было и земля из службы не выходила, но кто даст вотчину малым монастырям, у которых земель мало, те вотчины с доклада государю записывать, а без доклада и без боярского приговора не записывать (А. и. 1. С. 270). Наконец, в 1580 г. по воле государя состоялся Собор всех русских архиереев со множеством настоятелей монастырей и других старцев, который ввиду бедственных обстоятельств отечества, истощенного продолжительными войнами с соседями, и, сознавая, что у правительства оскудели средства для служилых людей воинского чина, между тем как у владык и монастырей много вотчин, даже излишних, и много богатства, нередко употребляемого на позорную жизнь, уложил вместе с царским синклитом следующее: 1) всякие земли и угодья, которые доселе принадлежали митрополиту, владыкам и монастырям, должны оставаться за ними неприкосновенно, и никто никаким судом и тяжбою не должен отнимать у них этих вотчин и выкупать, хотя бы какое место и не было утверждено за ними крепостями, и впредь с монастырями о вотчинах не тягаться. 2) Но те земли, которые ныне состоят в закладе за митрополитом, владыками и монастырями, отобрать на государя, а в деньгах ведает Бог да государь, как своих богомольцев пожалует. Также и в вотчинах княженецких, т. е. служилых князей, которые прежде сего пожертвованы были владыкам и монастырям, волен Бог да государь, как своих богомольцев пожалует, а которые вотчины княженецкие доселе купили себе владыки и монастыри, те отобрать на государя, в деньгах же волен Бог да государь, как своих богомольцев пожалует. 3) Впредь вотчинникам своих вотчин по душам в монастыри не отдавать, а давать за вотчины монастырям деньги, сколько какое село стоит; самые же села передавать наследникам, хотя бы и дальним. Равно впредь митрополиту, владыкам и монастырям земель себе не покупать и не принимать под залог, а если кто и после сего купит себе землю или начнет держать под залогом, те земли отбирать на государя безденежно. Вообще, впредь митрополиту, владыкам и монастырям не прибавлять себе земель никаким образом и жить только на тех землях, что ныне за ними. А если какой монастырь убог и у него земли мало или вовсе нет, пусть бьет челом государю, и государь, приговоря с митрополитом соборне и с боярами, устроит тот монастырь землею, чтобы ему можно было жить. Таким образом, если, с одной стороны, Собор утвердил за владыками и монастырями все прежние их владения и торжественно признал неотъемлемость и неотчуждаемость этих владений, то с другой - сам же исключил некоторые из них и передал на государя и на его волю, а главное - безусловно запретил владыкам и монастырям на будущее время увеличивать свои владения каким бы то ни было образом, кроме одного пожалования, обещанного, впрочем, лишь монастырям убогим. Это было последнее и самое важное решение вопроса о церковных имуществах в царствование Ивана IV, перешедшее и к его преемникам. Надобно, однако ж, сознаться, что как, по-видимому, ни старался царь Грозный ограничивать вотчинные права духовенства, какие ни утверждал против них узаконения, он сам же первый и нарушал эти узаконения. Несмотря, например, на приговор 1573 г., чтобы в большие монастыри, где земель много, впредь не давать вотчин, он дал в 1575 г. одному из богатейших монастырей Кирилло-Белозерскому два села по боярине своем Иване Бельском, одно в Ростовском, другое в Московском уезде, со многими деревнями и пустошами. Несмотря на соборное постановление 1580 г., запрещавшее впредь всякое увеличение монастырских владений, пожаловал в 1583 г. тому же Кирилло-Белозерскому монастырю еще три села с деревнями и починками, одно в Бежецком верху да два в Костромском уезде.

Как же владела и управляла Русская Церковь своими недвижимыми имуществами и каков был характер ее владения и управления? Так называемые церковные имения в России не были общим достоянием всей Церкви или всего духовенства и не находились под ведением и распоряжением высшей церковной власти, хотя последняя с половины XVI в. и делала не раз по воле государя некоторые общие постановления относительно этих имений. Нет, церковные имения у нас были лишь частною собственностию отдельных церковных учреждений и принадлежали то архиерейским домам, или кафедрам, то монастырям, то церквам. Каждый архиерей распоряжался имениями своей кафедры совершенно самостоятельно и независимо от митрополита и от Собора отечественных иерархов; каждый настоятель монастыря с своею братиею и каждый настоятель церкви с причтом точно так же совершенно самостоятельно распоряжались имениями своего монастыря или своей церкви и совершенно независимо от своего епархиального архиерея. Все эти духовные землевладельцы и вотчинники по одному собственному усмотрению и принимали в дар жертвуемые им земли и вотчины, и сами покупали себе села и разные угодья, и меняли их, и продавали, по крайней мере до издания известных соборных определений, и вообще пользовались всеми правами, какими пользовались тогда у нас и прочие частные землевладельцы и вотчинники. Но, с другой стороны, наши духовные вотчинники имели и важные преимущества пред прочими частными вотчинниками по отношению к населенным своим землям, преимущества, состоявшие в таких льготах, какие предоставляемы были духовенству жалованными грамотами наших князей. Сначала льготы эти давались только на отдельные вотчины, и на некоторые в большем размере, на другие в меньшем, так что один и тот же духовный владелец в разных своих вотчинах пользовался неодинаковыми правами, но потом, с конца XV столетия, более и более обобщались и распространялись на все церковные владения, по мере того как великие князья выдавали архиереям, монастырям и церквам одни и те же свои жалованные грамоты разом на все их вотчины. По силе этих льгот управление наших духовных владельцев их недвижимыми населенными имениями отличалось особенным характером: оно походило не столько на управление частных собственников принадлежавшими им вотчинами, сколько на управление самого государя его дворцовыми вотчинами и областями всего государства.

Главная льгота, которою пользовались владельцы духовного звания, состояла в том, что их земли и вотчины, подобно вотчинам самого государя, были освобождены из-под зависимости от местных государственных властей или чиновников и в административном, и в судебном, и в финансовом отношениях, тогда как владения прочих частных вотчинников не были свободны от этой зависимости, по крайней мере, в двух последних отношениях. Другая льгота, восполнявшая первую, была та, что духовные владельцы сами ведали свои вотчины с полною самостоятельностию и имели в них, по примеру государя - в его вотчинах и во всем государстве, своих особых чиновников, свои собственные органы власти. Для управления государством государь поставлял над городами и уездами своих наместников, а над волостями и станами волостелей с подведомыми им низшими чинами: тиунами, недельщиками, праведчиками, доводчиками, приставами, становщиками и другими. От этих-то властей, которым подчинены были в их округах по управлению, суду и отбыванию податей и повинностей все лица и земли, освобождены были церковные имения, как и дворцовые; этим-то чинам, состоявшим на государственной службе, строго было заповедано, чтобы они в церковных вотчинах, как и дворцовых, не вмешивались ни во что, не вступались ни в земли, ни в поселян, не судили их ни в чем, кроме душегубства, разбоя и татьбы с поличным, и даже не въезжали к ним ни за чем и не брали с них ни кормов, ни подвод и ничего другого. Для управления своими дворцовыми вотчинами государь имел особых чиновников: во главе всех - дворецкого, который жил при дворце, заведовал всею хозяйственною в нем частию, всеми должностными лицами по этой части и домовою прислугою, всеми имениями великого князя и доходами с них и облечен был высшею судебною властию в пределах своего ведомства, а затем в дворцовых волостях - волостелей, в отдельных вотчинах - приказчиков, в селах - посольских, равно как и низших чиновников - тиунов, недельщиков, приставов и других, которые употреблялись по делам управления, суда и собирания доходов в дворцовых вотчинах. По примеру государя и наши архиереи имели каждый при своем архиерейском дворе дворецкого, сосредоточивавшего в себе главное заведование как имуществом и прислугою архиерейского дома, так и всеми архиерейскими вотчинами и служившими в них лицами; иногда наместников - в тех городах и уездах, где находились архиерейские имения, каков был, например, в городе Владимире наместник митрополита из светских людей, служивший именно по делам вотчинным, волостелей, приказчиков, посольских - в архиерейских волостях, отдельных вотчинах и селах, а равно и прочих служилых людей - тиунов, доводчиков, недельщиков, приставов и др. У монастырей если и не было дворецких для главного заведования вотчинами, потому что оно сосредоточивалось обыкновенно в лице самого настоятеля и монастырского Собора, не было также наместников и волостелей, то были свои приказчики, посольские, тиуны, недельщики, доводчики и другие. Даже церкви и церковные причты, владевшие обыкновенно немногими землями и вотчинами, хотя большею частию сами непосредственно заведовали ими, иногда имели для того и своих приказчиков. Из всех перечисленных чинов дворецкие, наместники, волостели, приказчики, иногда и посольские совмещали в себе, каждый в круге своего ведомства, троякую власть: по управлению, по суду и по собиранию доходов и оброков. Но одни из этих чинов (дворецкие) были не у всех духовных владельцев; другие (наместники, волостели, посельские) не у всех и не всегда, а самыми постоянными и у всех духовных владельцев управителями имений являются приказчики. Права и обязанности чиновных лиц, непосредственно заведовавших населенными вотчинами, определялись в особых наказах или уставных грамотах, какие выдавали им, равно как самим поселянам, духовные владельцы.

По управлению имениями, архиерейскими и монастырскими, главная обязанность приказчика или вообще управителя, как бы он ни назывался приказчиком, волостелем или посольским, - состояла в том, чтобы всячески радеть об этих имениях и получаемых с них доходах. Он охранял архиерейские или монастырские земли от стороннего завладения; менял их, продавал, прикупал к ним новые, разумеется по воле владельцев; призывал на эти земли поселенцев, заключал с ними условия, наделял их участками, взыскивал с них оброки, принимал и хранил хозяйственные запасы, расходовал их и во всем отдавал отчет владельцам. Некоторые из этих действий, каковы: мена, продажа, покупка земель, приглашение новых поселенцев - в монастырях часто производились непосредственно настоятелями, а в архиерейских домах дворецкими. Затем на приказчике или управителе лежала обязанность иметь попечение и о самих поселенцах. Без его ведома и разрешения крестьяне подведомой ему вотчины не могли ни менять, ни продавать свои недвижимые и некоторые даже движимые имущества; без его дозволения не могли вступать в брак ни между собою, ни с лицами сторонними; не могли принимать в свои домы людей прохожих. Приказчик следил, чтобы крестьяне не играли зернью, не держали в своем селе или деревне скоморохов, волхвов, баб-ворожей, татей, разбойников и других лихих людей. Вообще, крестьяне каждой вотчины подчинены были своему приказчику во всех отношениях и должны были слушаться его во всем, хотя, с другой стороны, в случае неудовольствий на него, имели право приносить жалобы самим владельцам. В помощь приказчику обыкновенно назначался владельцами доводчик, который был главным исполнителем его распоряжений, а самими крестьянами избирались из среды их старосты и целовальники, также десятские, пятидесятские, сотские, заказчики, служившие орудиями приказчика для ближайшего полицейского надзора за крестьянами и отвечавшие за сохранение порядка и благочиния между ними. Следует присовокупить, что, заботясь о житейском быте и поведении своих поселян, архиереи и монастыри не оставляли без попечения и их духовных нужд, строили и содержали в своих имениях церкви и помещения для духовенства, давали церковным причтам, хотя и небольшие, наделы из собственной земли: например, Кирилло-Белозерский монастырь к концу XVI в. имел в своих вотчинах (51 село и сельцо, 1 слободу и 3 волости) 80 церквей, в некоторых больших вотчинах по две, даже по три церкви, в том числе и теплые, а церковной пашни при всех этих церквах числилось 36 вытей, т. е. от 180 до 360 десятин в одном поле.

Суд над церковными крестьянами существовал троякого рода. В важнейших делах уголовных - душегубстве, разбое и татьбе с поличным они судились, как и все подданные государства, местными государственными чинами наместниками, волостелями и другими по общим государственным законам. В прочих уголовных делах и в тяжбах между собою судились своими духовными владельцами. А в спорах и тяжбах с лицами посторонними подлежали так называвшемуся суду сместному. Только немногие духовные владельцы производили суд над своими крестьянами сами непосредственно: это преимущественно настоятели церквей и тех монастырей, у которых крестьян было немного. Все прочие обыкновенно предоставляли производство суда в своих вотчинах местным своим управителям, т. е. приказчикам, волостелям, посольским. Есть основание думать, что каждый из этих управителей не иначе мог судить подведомых ему крестьян как в присутствии трех, четырех или пяти и шести избранных из среды их "добрых" мужей, хотя, быть может, такое правило и не было общим во всех церковных имениях. Есть также основание думать, что, по крайней мере, в вотчинах некоторых монастырей, например Иосифо-Волоколамского, управитель окончательно решал на месте своею властию только менее важные судные дела, а по делам более важным приказывал крестьянам "ставиться" к определенному сроку в монастырь. Здесь на особом дворе вне монастыря их выслушивали назначенные для того старцы, которые дела "обычные" решали сами и тотчас же отпускали подсудимых, а о делах "необычных" докладывали игумену или келарю. Игумен обсуждал эти дела с келарем и с соборною братиею и чрез тех же старцев объявлял свои решения ждавшим на дворе крестьянам и отпускал их. В иных монастырях и на суде игумена с соборными старцами сидели при этом по два или по три "лучших" людей, избранных самими крестьянами из их среды. Равным образом и в имениях архиерейских были судные дела, которые архиереи решали не чрез своих волостелей, приказчиков, посельских, а сами непосредственно или чрез своих наместников и дворецких. На несправедливые решения своих местных судей приказчиков, посельских и других, на их пристрастие, притеснения, поборы церковные крестьяне могли жаловаться самим своим владельцам, и судьи подлежали строгой ответственности. А в случаях недовольства церковных крестьян решениями своих владельцев, также в случаях исков, направленных этими крестьянами, равно как и всякими другими людьми, лично на управителей церковных имений и на самих владельцев - настоятелей монастырей и церквей и на архиереев, все такого рода иски поступали непосредственно к великому князю, который или решал их сам, или поручал решать своему боярину "введеному", а иногда дворецкому. В сместном суде над церковными крестьянами по спорам их с людьми сторонними участвовали вместе с княжескими или царскими чиновниками иногда сами настоятели монастырей, а от архиереев - их дворецкие и наместники, но гораздо чаще только низшие управители церковных имений - волостели, приказчики, посольские. Если судьи обеих тяжущихся сторон решали дело согласно, то решение это приводилось в исполнение судьями той стороны, ведомству которой подлежал подсудимый. Если же судьи вдавались в пререкания и не постановляли согласного решения, то обязаны были докладывать дело и ставить тяжущихся пред князя, который и решал дело окончательно. Были еще судебные дела особого рода, касавшиеся церковных вотчин, дела не по спорам и тяжбам крестьян церковных со сторонними людьми, а по спорам и тяжбам самих духовных владельцев между собою и с посторонними лицами о земельных участках и других недвижимых имуществах, которые владельцы эти считали своими, - такого рода дела разбирались и решались не сместным судом, а одними судьями гражданскими и в высшей инстанции самим государем с его боярам.

Доходы и вообще выгоды, какие получали наши духовные владельцы с своих недвижимых имуществ, были различны, судя по тому, как пользовались владельцы этими имуществами.

Некоторые из имуществ они оставляли в своем непосредственном владении и пользовании. У архиереев бывала обыкновенно своя так называвшаяся домовая архиерейская пашня, у монастырей - монастырская пашня, которые засевались разными семенами и обрабатывались для самих владельцев; бывали также свои определенные участки луговой земли, с которых собиралось для них сено; свои огороды, с которых собирались разные овощи. Все это шло на содержание как самих архиереев или монастырской братии, так и их слуг и домашнего скота. Для домовой архиерейской и монастырской пашни обыкновенно уделялась владельцами лишь незначительная часть их земельных владений. Некоторые монастыри и архиерейские дома сами пользовались своими реками, озерами, имели своих "ловцов", которые ловили рыбу в большом количестве; рыбу эту солили и сушили - для чего назначались "сушильные старцы" - и в таком виде иногда продавали. Еще некоторые монастыри, особенно Соловецкий, Кирилло-Белозерский, Троицко-Сергиев, сами пользовались своими соляными варницами, держали своих "соловаров", имели в разных городах амбары для складов соли и производили ею иногда весьма обширную и выгодную торговлю.

Другие свои имения: земли, воды, дворы, огороды, соляные варницы и пр. - владельцы духовного звания отдавали во временное пользование сторонним лицам. Большею частию эти земли и угодья отдавались внаем или в оброчное содержание на год, на два или на несколько лет. Оброчники, в числе которых бывали и поселяне, и князья, и сельские общины, и монастыри, обязывались платить владельцам по договору определенный ежегодный оброк и платили то деньгами, то натуральными продуктами, смотря по роду оброчной статьи: хлебом, солью, рыбою и подобным. Иногда же наши архиереи и монастыри отдавали свои земли (обыкновенно ненаселенные или пустоши) и угодья не на несколько лишь лет частным лицам, а в пожизненное или даже в потомственное родовое их владение и пользование. Лица эти обязывались не продавать полученных земель и угодий, не дарить кому-либо, не променивать, не отдавать в залог и подобное, но сами имели право пользоваться ими как своею собственностию: обрабатывать земли как хотели, строить на них разные хозяйственные заведения, приглашать на земли населенцев, образовать из населенцев крестьянские общины, села, деревни и управлять ими точно так же, как управляли бы сами духовные владельцы. За такое пользование архиерейскими или монастырскими землями и угодьями пользовавшиеся ежегодно платили условленный оброк деньгами и естественными произведениями. А когда лица эти умирали или когда род их "изводился" (прекращался), тогда земли и угодья, находившиеся в их пожизненном или родовом владении, возвращались духовным владельцам, но уже со всем тем, что на землях было "промышлено серебра, и хлеба, и животины", со всеми хозяйственными постройками и со всеми населенцами. К числу имений церковных, раздававшихся духовенством во временное владение другим лицам, следует отнести и те, которые наши архиереи и монастыри по примеру князей иногда жаловали в поместья своим служилым людям. Земли эти, иногда и населенные, давались в поместье тому или другому служилому человеку, разумеется, только на то время, доколе он находился на службе и в своей должности; следовательно, иногда и в пожизненное владение, если он оставался на службе до конца своей жизни, а иногда и в потомственное родовое владение, если по смерти этого лица служебная должность его переходила, как нередко случалось, преемственно к его детям и их детям. Своими поместьями служилые люди архиереев и монастырей имели право пользоваться точно так же и на тех самых условиях, как пользовались церковными землями и все вообще лица, получавшие их в пожизненное или родовое владение, но только за свое пользование поместьями служилые люди не платили духовным владельцам никаких оброков, потому что платили самою своею службою. Поместья раздавались им, по тогдашнему выражению, "в кормление" за службу, а архиереям и монастырям приносили ту выгоду, что заменяли собою денежное жалованье или вознаграждение с их стороны служившим при них людям.

Наибольшую часть своих земель вотчинники духовного звания отдавали не во временное только, а в постоянное и бессрочное владение и пользование тем людям, которые жили на этих землях или вновь селились на них по приглашениям, составляли села, деревни, слободы, починки и назывались крестьянами того или другого архиерея, монастыря, церкви. Все эти крестьяне за то, что пользовались землею духовных владельцев и вместе подлежали их управлению и суду, отбывали в пользу владельцев личные повинности, вносили ежегодные оброки и по временам платили разные пошлины, которые определялись то обычаями, то договорами, словесными или письменными, и иногда выражались в уставных грамотах.

Личные повинности крестьяне отбывали своими трудами. Мы уже упоминали, что наши архиереи имели свои домовые пашни, а монастыри - монастырские пашни, эти пашни обрабатывались крестьянами, которые удобряли их, пахали, засеивали семенами, а потом собирали поспевший хлеб, свозили, молотили. Крестьяне также косили архиерейские и монастырские луга и собирали сено для своих владельцев, рубили и возили для них лес, огораживали их дворы, сады, огороды, ставили или чинили им хоромы, чистили пруды, ловили рыбу и пр. Мера участия каждого крестьянина в отбывании означенных работ соразмерялась с количеством земли, которою он пользовался и точно обозначалась в уставных грамотах. Работы производились под наблюдением архиерейских или монастырских приказчиков при содействии им старост, целовальников и десятских со стороны самих крестьян. Впрочем, не все крестьяне несли личные повинности по отношению к своим духовным владельцам, а только те, которые жили вблизи архиерейских домов и монастырей или вблизи архиерейских домовых и монастырских пашен и потому удобно могли работать на архиерейские дома и монастыри. Из числа этих последних крестьян некоторые, равно как и все так называвшиеся архиерейские и монастырские слуги, только личными повинностями и работами и отбывали весь свой долг духовным землевладельцам и никакого оброка им не платили; другие же, менее участвовавшие в личных повинностях и работах, платили и оброки, хотя не в большом размере. А те крестьяне, которые по своему местожительству не участвовали и не могли участвовать в отбывании личных повинностей, платили только оброки.

Оброки за свои земли и пашни, которыми пользовались, многие крестьяне вносили только естественными произведениями, какие получали с своих пашен, т. е. рожью, пшеницею, овсом, ячменем и прочими семенами - оброк хлебный. Другие же вносили частию естественными произведениями с своих пашен, частию деньгами - оброк денежный. А кроме того, крестьяне платили оброк яйцами, маслом, сыром, овчинами, льном, холстом и вообще домашними запасами, который, впрочем, могли заменять и деньгами. Для точного распределения оброка между крестьянами вся пропорция земли, им предоставленной, разбивалась на выти, и с каждой выти назначалось известное количество оброка во всех его видах, так что кто владел вытью, или двумя, или тремя и более, или полвытью и менее соответственно тому и вносил оброк. Количество оброка с вытей в разных архиерейских и монастырских вотчинах было различно и обуславливалось существовавшими обычаями или договорами. В некоторых местах крестьяне отдавали владельцам целую половину всякого хлеба, какой собирали с своих пашен; в других только третью, четвертую или даже пятую и шестую часть. Столько же неравномерны были и денежные и прочие оброки. Крестьяне-бобыли, занимавшие в селах и деревнях только дворовые места, но не имевшие пашни, вносили лишь денежный оброк с двора; крестьяне-ремесленники, промышленники и другие, жившие в посадах и слободах на церковной земле и не занимавшиеся земледелием, также платили только денежные оброки с дворов, а иногда отбывали и личные повинности. Собиранием оброков заведовали приказчики при участии сельских старост и целовальников, и для этого назначался иногда один срок в году, иногда два, три, даже четыре, обыкновенно пред большими праздниками. Не должно преувеличивать значения оброков, собиравшихся нашими духовными землевладельцами. Для примера, мы имеем возможность обозначить в полном размере тот оброк, какой получал со всех своих имений один из богатейших наших монастырей Кирилло-Белозерский. Во 2-й половине XVI в. он имел в своем владении 15 сел больших и 8 меньших, 3 приселка и 892 деревни, тяглых к тем селам. Из этого числа шесть сел больших, четыре меньших, два приселка и 640 деревень платили только оброк хлебный, прочие - хлебный и денежный. В пользование крестьянам всех этих сел, приселков и деревень монастырь отдавал собственной земли 1460 вытей, приблизительно от 21900 до 43800 десятин в трех полях. Сколько же получал ежегодного оброка? Ржи - 3725 четвертей с пол-осминою и третником, пшеницы - 300 четвертей с пол-осминою, ячменя 539 четвертей с двумя с половиною осминами и третником, овса - 5884 четверти с пол-осминою; всего же хлебного оброка - 10449 четвертей с пол-осминою и двумя третниками. А денежного? Только - 157 рублей 25 алтын и 3 деньги. К концу XVI в. во владении того же монастыря числилось 51 село и сельцо, да слободки, да 3 волости, да тяглых к ним 880 деревень; а в пользование крестьянам монастырь отдавал земли 1096 вытей без четверти (от 16440 до 32880 десятин в трех полях), три мельницы и несколько пустошей для собирания сена. И за все это крестьяне ежегодно платили в монастырь: а) деньгами - за пашенные земли 299 рублей 11 алтын с полденьгою; за мельницы - 68 рублей; оброку с слободки, находившейся в Вологде на посаде, - 1 рубль 13 алтын и 2 деньги; за пустоши сенокосные - 17 рублей и 23 алтына с деньгою; всего же - 386 рублей, 14 алтын и 6 с половиною денег; б) хлебом: ржи - 2154 четверти с пол-осминою, овса - 3076 четвертей, пшеницы - 271 четверть, ячменя - 525 четвертей, овсяного ядра - 208 четвертей, всего 6234 четверти; в) разными другими произведениями: 894 овчины, 865 поярков, 584 сыра и 18449 яиц. А как бедны и даже ничтожны были доходы наших небольших монастырей и церквей с их оброчных земель, ясно показывают окладные и писцовые книги.

Вместе с отбыванием повинностей и оброков в пользу духовных владельцев крестьяне несли еще некоторую долю таких же повинностей и оброков в пользу лиц, которым поручалось дело непосредственного управления и суда над ними, т. е. в пользу приказчиков или, как в иных местах, наместников, посольских, ключников, доводчиков и тиунов. Крестьяне обрабатывали их пашню, молотили их хлеб, не везде, впрочем; доставляли им ежегодно от волости или села известное количество разных хлебных запасов и платили им деньгами - однажды в год - выезжее и три-четыре раза в год, обыкновенно на большие праздники, - поминки и праздничные кормы. Но кроме этого, собственно по управлению и суду крестьяне платили разные пошлины, иные в пользу самих владельцев, другие в пользу приказчиков и доводчиков. Таковые были: а) повоженные алтыны, платившиеся крестьянами при вступлении их в брак между собою, и выводная куница, платившаяся при вступлении их в брак с посторонними лицами; б) пошлины, под разными названиями, с продажи движимых и недвижимых имуществ - сена, ржи, домашнего скота, дворовых мест и пр., в) явочные пошлины брались с крестьян, нанимавших себе работников в своей же волости и принимавших к себе прохожих людей из других волостей; г) штрафы и пени - за неисправное отбывание личных повинностей и работы на монастырь или архиерейский дом, за игру в зернь, за покупку и продажу вина, за порубку леса и вообще за нарушение полицейских постановлений; д) хоженое и ставленое - за призыв и поставку к суду как ответчика, так и свидетелей; е) судебные пошлины, бравшиеся с виновного за производство суда соразмерно цене иска; ж) полевые пошлины - с крестьян, прибегавших для решения тяжбы к судебному поединку; з) мировые пошлины - с тех, которые оканчивали спор и тяжбу мировою сделкою, и пр.

Таким-то образом, благодаря жалованным грамотам князей, наши архиереи, монастыри и церкви пользовались самостоятельностию и независимостию от гражданских властей в отношении к своим недвижимым имуществам и крестьянам. Но надобно заметить, что некоторым монастырям, хотя и немногим, самостоятельность эта принадлежала не в полной мере. Разумеем, во-первых, домовые архиерейские монастыри, которые назывались так потому, что существовали на землях того или другого архиерейского дома, и, во-вторых, монастыри, приписные к большим монастырям, например Свято-Троицкому Сергиеву, Кирилло-Белозерскому, Пафнутиево-Боровскому, Иосифо-Волоколамскому, Ферапонтову. Те и другие имели иногда и свои земли и угодья, своих крестьян, но как во всем, так и в распоряжениях своих по имуществам, зависели от своих главных начальников: домовые монастыри - от своих архиереев, а приписные - от настоятелей и прочих властей больших монастырей, которым были подчинены. Не иначе как только с ведома, согласия и разрешения этих начальников могли они приобретать, продавать, менять, даже отдавать в аренду свои земли и угодья; не иначе как по грамотам и инструкциям, данным этими начальниками, должны были действовать в управлении своими крестьянами, в суде над ними, в собирании с них оброков и пошлин, в самом употреблении собранных оброков; им же, своим начальникам, должны были, наконец, отдавать и отчет по имениям, а иногда доставлять и известную долю доходов. Равным образом и независимость от гражданских властей, какая дарована была всем вообще духовным землевладельцам и вотчинникам, не была полная, как отчасти мы уже видели: над имуществами монастырей контроль предоставлен был служилым людям великого князя, которые и передавали по описям эти имущества новым настоятелям и требовали от них отчета. Самые главные чиновники архиерейские по управлению вотчинами дворецкие не иначе могли быть увольняемы и вновь назначаемы, по крайней мере со времен Стоглавого Собора, как с ведома и соизволения или даже по указанию великого князя; по трем важнейшим уголовным преступлениям все церковные крестьяне, как и само духовенство, подлежали судам светским; тяжебные дела духовных вотчинников со сторонними лицами о земельных имуществах разбирались гражданскими чинами и иногда восходили на решение самого государя; к нему же непосредственно восходили и все иски, направленные лично на духовных владельцев и их приказчиков. Теперь прибавим, что земли духовных владельцев, наравне с землями всех вообще русских подданных, положены были по царевым писцовым книгам в сохи и частнее - в выти или обжи и что потому церковные крестьяне, кроме оброков и повинностей своим владельцам, должны были отбывать и государственные повинности. Исключение составляли, кажется, только те земли, которые духовные владельцы обрабатывали на самих себя, по крайней мере, о пашнях приходских церквей обыкновенно, а иногда и о пашнях монастырских говорится в писцовых книгах: "В обжы (или сохи) не положены". Правда, нередко и некоторые земли крестьян духовных владельцев освобождались княжескими грамотами от даней и пошлин князьям; но освобождались только на срок, а не навсегда - обыкновенно на два, на три года или на десять, даже на пятнадцать лет; всего чаще льгота эта давалась для привлечения новых поселенцев на церковные земли. Да и на урочные годы церковные крестьяне освобождались редко от всех податей и повинностей, а большею частию только от некоторых, и преимущественно от тех, которые должны были бы нести в пользу местных княжеских чинов, так как крестьяне церковные отбывали этого рода повинности таким же чинам, только поставленным над ними духовными землевладельцами. Главная льгота в отбывании государственных податей и повинностей для церковных крестьян состояла в том, что они были освобождены от многочисленных гражданских сборщиков, от их наездов, поборов и притеснений, лежавших всею тяжестию на прочих земледельцах, и что эти подати с церковных крестьян были собираемы самими их духовными владельцами чрез приказчиков и доставляемы в казну государеву. Таким образом, хотя жалованными грамотами князей земли и вотчины нашего духовенства были поставлены в независимость от местных государственных властей и в административном, и в судебном, и в финансовом отношениях и находились только в зависимости от своих духовных владельцев и поставляемых ими управителей, тем не менее земли эти и вотчины не были вовсе выделены из общего строя государства, не составляли как бы государства в государстве, а подлежали наравне со всеми другими землями и вотчинами и некоторым общим государственным законам.

IV

Если к тому, что сказано нами доселе о пошлинах, собиравшихся по церковному управлению и суду, и о церковных недвижимых имуществах, мы присоединим сохранившиеся сведения и о некоторых других источниках содержания нашего духовенства, то получим довольно полное и подробное понятие об этом предмете.

Постоянными и главными источниками для содержания наших архиереев служили уже известные нам разнообразные и многочисленные пошлины и вообще доходы, какие каждый из них собирал и получал: а) с подведомого ему духовенства и епархии по делам епархиального управления и суда и б) с недвижимых имуществ своей кафедры. К случайным и незначительным источникам архиерейского содержания принадлежали: а) доходы от продажи некоторых движимых вещей архиерейской экономии, например, из экономии новгородского архиерейского дома продавались: лен, иногда в немалом количестве, мед десятками и даже сотнями пудов, дрожжи, высевки, овчины, смушки, опойки и пр.; б) вознаграждения, какие получали архиереи за совершенные ими по приглашению церковные службы, особенно в дни праздников: так, Новгородскому владыке за священнослужение на храмовой праздник в придворной или княжеской церкви святого Иоанна Предтечи на Опоках ежегодно отпускалось казенной руги 2 рубля 5 алтын и 2 деньги. Сам митрополит, нередко совершавший по желанию великого князя праздничные службы в придворных и других кремлевских церквах, получал от него каждый раз довольно ценные подарки. Для содержания монастырей источниками были:

1. Доходы с их недвижимых имуществ - источник главный и нам уже известный.

2. Денежные вклады и пожертвования за поминовение живых и умерших. Этого рода вклады в монастыри хотя не были так обыкновенны и многочисленны, как вклады землями, селами и вообще недвижимыми имуществами, но в некоторых монастырях достигали значительной величины. Самые большие денежные вклады поступали в монастыри от великих князей или, точнее, от великого князя Ивана Васильевича IV в продолжительный период его царствования. Например, в Троице-Сергиев монастырь от Ивана Васильевича III вовсе не было денежных вкладов, как и земельных; сын его Василий Иванович в 1506 г. пожаловал вкладу по отце своем 60 рублей и в 1519 г. по брате своем Семене Ивановиче 30 рублей; а великий князь Иван IV пожаловал в 1534 г. по отце своем 500 рублей, в 1548 г. чрез Алексея Адашева - 7000 рублей, в 1562 г. по царице своей Анастасии 1000 рублей, в 1564 г. по брате своем Юрии Васильевиче 1000 рублей, в 1570 г. по царице своей Марии 1800 рублей, в 1572 г. по царице своей Марфе 700 рублей, в 1582 г. по сыне своем Иване 5000 рублей, в 1584 г. по самом себе 5000 рублей и в разные годы по разных лицах: родственниках, князьях, боярах, дьяках то по 100, то по 200, то по 300, по 400 и по 500 рублей, так что всех денежных вкладов этого государя в Сергиев монастырь насчитывается до 25157 рублей. В Кирилло-Белозерский монастырь от великого князя Ивана III вкладов также вовсе не было, а великий князь Василий Иванович пожаловал 1000 рублей на покупку села, и затем Иван Васильевич IV пожаловал по двум своим дочерям Анне и Марии 300 рублей, в 1562 г. по царице своей Анастасии 500 рублей, в 1564 г. по брате своем Юрии 300 рублей, в 1570 г. по царице своей Марии 500 рублей и за здравие сына своего царевича Ивана 1000 рублей, в 1572 г. по царице своей Марфе 200 рублей и за здравие свое и детей своих 2000 рублей, в 1582 г. по сыне своем Иване 2000 рублей, в разные годы по разным своим родственникам, также по многих князьях, боярах и других по 100, по 200, по 300 рублей и более (между прочими и по Сильвестре попе да по сыне его Анфиме 25 рублей и 25 алтын), по опальных людях 900 рублей, а всего до 18493 рублей; наконец, великий князь Федор Иванович пожаловал по отце своем 1333 рубля. Царь Иван Васильевич щедро жертвовал и на другие обители, например в Соловецкую пожаловал в 1551 г. тысячу рублей, а в Отнюю пустынь в 1572 г. - 2644 рубля. Вслед за государями великими князьями делали в монастыри денежные вклады и государыни великие княгини (например, Елена дала в Сергиев монастырь по муже своем Василии Ивановиче 500 рублей) и их дети (царевич Федор Иванович в 1570 г. дал в Кирилло-Белозерский монастырь 600 рублей), равно и другие князья и княгини, бояре и служилые люди (например, боярин конюший Борис Федорович Годунов дал в Сергиев монастырь по своим родителям 500 рублей и за здравие свое и своего семейства 500 рублей), архиереи (например, митрополит Даниил дал вкладу в Иосифо-Волоколамский монастырь за преподобного Иосифа и за себя 590 рублей), настоятели монастырей, и простые монахи, и вообще люди всех званий и состояний.

3. Пожертвования хлебом и разными другими вещами. Так, в Кирилло-Белозерский монастырь еще великий князь Иван III велел ежегодно отпускать рожь из княжеских запасов, хотя неизвестно, в каком количестве, и в то же время белозерские князья ежегодно отпускали для храмовых праздников сыр, масло, рыбу; князь Владимир Андреевич с своею матерью в пять лет, начиная с 1553 г., пожаловали: 3900 четвертей ржи, 3250 четвертей овса, 178 четвертей пшеницы, 30 четвертей ячменя, 20 - конопляного семени и 16 гречневых круп; царь Иван Васильевич в 1571 г. прислал 100 пудов меду, а в 1582 г. подарил 10 коней. Здесь же можно упомянуть и о тех драгоценностях, которые жертвовали князья, княгини и другие лица если не на содержание самих монастырей, то на содержание и украшение их храмов и богослужения, каковы: иконы в серебряных и золотых ризах, украшенных жемчугом и другими драгоценными камнями; золотые сосуды церковные с такими же украшениями, золотые блюда, кубки, чары; богато украшенные плащаницы, воздухи, пелены к иконам, покровы на мощи святых; церковные облачения, колокола. Например, царь Иван Васильевич однажды пожаловал в Кирилло-Белозерский монастырь полное облачение на игумена и полное облачение на диакона, украшенные жемчугом, яхонтами и другими камнями, и эти два облачения стоили 6000 рублей, а один старец, постриженник Сергиева монастыря Варсонофий Якимов, пожертвовал в этот монастырь колокол в 200 пудов ценою в 520 рублей. Новгородским архиепископом Феодосием пожертвованы в Иосифо-Волоколамский монастырь, по современному сказанию, "образы Божественные, окладные златом и сребром, и святыя книги, числом 21, и блюда сребреные 2, да панагея сребряна и золочена, да три колокола, да паникадило большое, да четыре паникадильца малы, да 75 рублев денег".

4. Торговля, таможенные и пятенные пошлины. Экономии некоторых наших монастырей несомненно вели торговлю, иногда весьма значительную, разными хозяйственными произведениями и припасами, особенно же солью и рыбою, во многих городах России, как мы уже и замечали, а кроме того, жалованными грамотами князей монастыри наши нередко освобождались даже от платежа пошлин правительству с провоза и продажи своих товаров, равно как с провоза и всякого своего имущества. Но, не ограничиваясь этим, иногда князья предоставляли еще самим монастырям собирать в свою пользу некоторые пошлины, шедшие обыкновенно в пользу казны, и во-первых, взимать пошлины таможенные, возничные, померные со всех лиц, торговавших в известных местах, а во-вторых, взимать пошлины пятенные с людей, продававших, покупавших и менявших лошадей на известных торговых местах (для чего монастыри обязывались держать на торгу свое пятно, чтобы пятнать им тех лошадей). Например, Череповский Воскресенский монастырь издавна пользовался правом собирать возничную и померную пошлины со всех возов и лодок, приходивших торговать на Белоозеро, пока великий князь Василий Иванович не повелел (1512) взамен этого права выдавать монастырю ежегодно по 50 рублей из таможенных белозерских доходов. А Троице-Сергиеву монастырю еще великий князь Дмитрий Иванович Донской пожаловал "пятно ногайское и пятно московское", т. е. право пятнать своим монастырским пятном лошадей ногайских и русских, продававшихся в Москве на площадке, и за первых брать пошлины по восьми денег, за последних по две деньги с лошади. Царь же Иван Васильевич предоставил в 1575 г. Сергиеву монастырю собирать еще в Казани и Свияжске с продажи ногайских и русских лошадей точно такие же пошлины, какие собирал монастырь в Москве.

5. Руга. На Стоглавом Соборе царь Иван Васильевич заявил, что отец его Василий Иванович, путешествуя для богомолья, давал монастырям, богатым и убогим, милостыню "в приказ" (единовременную) - хлеб, соль, деньги, воск на свечи, мед на кутью, пшеницу на просфоры; так же поступала потом и мать его Елена, но что по смерти ее до возраста его, царя, многие монастыри побрали себе грамоты получать ту милостыню "впрок" (постоянно), в ругу, а иные монастыри и приходские церкви вновь достали себе грамоты получать ругу из казны, хотя у монастырей есть села и другие доходы, да и у церквей, - это обстоятельство царь предложил на обсуждение Собора (Стоглав. Гл. 5, вопрос 31). Собор решил, чтобы царь велел тщательно расследовать дело и тем монастырям, большим и малым, которым Василий Иванович давал милостыню впрок, давать и впредь ту же милостыню впрок, в ругу, а которым монастырям давал милостыню только в приказ, то, если эти монастыри имеют села и иные доходы и могут прожить без руги, в воле царя давать ли им или отнять у них ругу; если же монастыри и церкви, доставшие себе в малолетство царя грамоты на получение казенной руги, бедны и прожить без нее не могут, то благочестивому царю "достойно и праведно" жаловать их ругою, равно как и прочие убогие монастыри и церкви, не имеющие ниоткуда помощи (гл. 97). Не знаем, приказывал ли царь делать такое расследование и лишил ли какие-либо монастыри своей руги, но знаем, что в царствование его, как и прежде, ружных монастырей у нас было немало. В одном Новгороде и его пятинах насчитывалось (около 1577 г.) таких монастырей более тридцати. Всем им выдавалась ежегодная руга деньгами, и в одни монастыри она отпускалась только на игумена и братию или на игуменью и сестер, в другие - еще и на весь церковный причт, в третьи - еще и на расходы по церкви - на вино, на просфоры, на воск для свечей, на мед для кутьи, на темьян и ладан, а в некоторые - только на расходы по церкви. Вследствие этого руга отпускалась не в одинаковом размере, хотя и вообще была небольшая. Во многие монастыри отпускалось по рублю, по два, по три, по четыре, в немногие - от пяти до десяти рублей, и только в три монастыря - больше десяти рублей (в один 11, в другой 19 и в третий 25 рублей). Некоторые монастыри получали ругу не одними деньгами, но и хлебом, а некоторые, каковы переяславские Даниилов и Рождественский, - только хлебом и вообще натурою.

6. Приношения христиан, приходивших в монастыри для богомолья. Эти приношения, хотя обыкновенно незначительные, нередко составляли в совокупности значительный доход особенно в тех монастырях, которые имели мощи святых или чудотворные иконы, и потому наиболее привлекали к себе богомольцев. Так, царь Иван Васильевич каждый раз, когда посещал Кирилло-Белозерский монастырь для богомолья, жаловал монастырю иногда 100 рублей, иногда 200, или 300, или 400, а иногда и 600 рублей.

Для содержания белого духовенства источниками служили:

1. Небольшие участки церковной земли, которые существовали почти при каждой приходской церкви и разделены были между членами причта. Часть земли находилась под их усадьбами и жилищами, а вся остальная - под их пашнею, иногда и сенокосом. Этими небольшими земляными участками члены причта обыкновенно пользовались сами. Только немногие и преимущественно городские церкви владели значительными пространствами земли - пустошами, деревнями, селами и разными угодьями, которые и отдавали на оброк. О всем этом мы уже сказали прежде.

2. Добровольные приношения прихожан за церковные службы и требоисправления. Такие приношения принимались за совершение некоторых таинств: крещение, исповедь, браки, за отправление молебнов, за отпевание усопших, панихиды, сорокоусты и пр. Кроме того, священники, по крайней мере, четыре раза в год под великие праздники или на праздники обходили домы своих прихожан с крестом, святою водою и молитвословиями и в каждом доме получали за то большую или меньшую плату, смотря по достатку хозяина. Наиболее дохода членам церковного причта приходилось в дни храмовых праздников приходской церкви, когда в ней собирались кроме собственных прихожан многие христиане и из окрестных мест и совершалось иногда такое множество молебнов, что местные священники принуждены, бывали приглашать себе на помощь соседних священников. Правительство, церковное и гражданское, наблюдало, чтобы плата прихожан духовенству за требы была именно добровольная, а не вынужденная, и иногда находило нужным прямо обозначать эту плату. Приходы церковные, как и всегда, были неодинаковой величины, а потому и доходы приходского духовенства были различны. Но приблизительно священники получали с своих прихожан в год, как слышал Флетчер, около 30 или 40 рублей, из которых будто бы десятую часть платили своему епархиальному архиерею.

3. Руга из казны и от прихожан. Руга из казны назначалась преимущественно на городские церкви. Во всей Новгородской области церквей, пользовавшихся казенною ругою, известно по селам только семь, а в одном Новгороде их считалось до 40, иногда и до 50, и в Старой Руссе до 5. В иные из этих церквей руга отпускалась только на церковный причт; в другие - и на церковный обиход, т. е. на вино, на свечи, на ладан, а в некоторые - лишь на церковный обиход. В первом случае руга простиралась от 18 алтын до 13 рублей на причт; во втором от 3 до 19 рублей; исключение составляли две церкви в Новгороде - святого Иоанна Предтечи на Опоках, на которую выдавалось 60 рублей, и Благовещенская на Городище, получавшая 97 рублей. А в тех, впрочем весьма немногих, случаях, когда руга отпускалась только на церковный обиход, она восходила от четырех алтын до рубля. Некоторые церкви получали казенную ругу не только деньгами, но и хлебом, каковы: церковь Крестовоздвиженская в Устюжне Железноборской, Успенский собор во Владимире и Софийский собор в Новгороде. На первую церковь ежегодно отпускалось: попу два рубля денег, 15 четвертей ржи и 15 четвертей овса; на просфоры две четверти пшеницы; просвирне две четверти ржи; пономарю четыре четверти ржи и столько же овса. В Успенском владимирском соборе получали: протопоп десять рублей, протодиакон, большой поп и ключарь по восьми рублей, пять священников по шести рублей каждый; четыре диакона каждый по четыре с половиною рубля; пономарь и просвирня по рублю да по десяти четвертей ржи и овса, а последняя еще по 15 четвертей пшеницы на просфоры. В Новгороде на причт Софийского собора по жалованной грамоте 1504 г. отпускалось: протопопу - 25 коробей ржи и столько же овса; протодиакону и восмнадцати священникам - по 15 коробей ржи каждому и по стольку же овса; четырем диаконам - по десяти коробей ржи и овса на человека, двум псаломщикам и семнадцати дьячкам - по пяти коробей ржи и овса на человека. А царь Иван Васильевич грамотою 1556 г. велел еще отпускать ежегодно на весь причт по 100 рублей и, кроме того, по 10 рублей и 30 алтын за десять в продолжение года панихидных служб по государевым родственникам да по 7 рублей и 5 алтын "за ужины" накануне тех дней, когда совершались эти службы. Причты многих московских церквей получали "годовое государево жалованье" сукном ценою от нескольких алтын до двух рублей (Доп. А. и. 1. № 131. С. 203-208). Но бывали приходы, как городские, так и сельские, в которых сами прихожане назначали от себя определенную ежегодную ругу, хлебом или деньгами, своим церковным причтам и с этою целию заключали с ними "порядные записи", которые обязывались исполнять.

4. Торговля. Этим средством приобретения пользовались, подобно некоторым монастырям, по всей вероятности, только весьма немногие церкви, владевшие значительным количеством земли, каков был Дмитриевский собор во Владимире. В грамоте 1515 г., данной духовенству этого собора и не раз подтверждавшейся впоследствии, между прочим, сказано: "А коли те попы и диаконы поедут к Москве или в иные мои городы, о церковных делех и с торгом, и мытчики и все пошлинники мыта, ни иных ни которых пошлин на них не емлют" (А. э. 1. № 159).

5. Пошлины. Источник - еще более частный, который был доступен лишь причтам кафедральных соборов. Мы уже упоминали, что в числе пошлин, собиравшихся в каждой епархии, не все шли на одного архиерея, а некоторые назначались и на его свиту, в частности, на его соборян. К пошлинам последнего рода принадлежали: а) пошлины ставленые, о них, равно как и о назначении их на соборян, нами сказано прежде; б) соборная куница, т. е. куница на соборный клир, о ней упоминается, по крайней мере, по Ростовской епархии (А. э. 1. № 176, 202, 293); в) пошлины за освящение церквей и антиминсы. До Стоглавого Собора размер этих пошлин не было определен и "о антиминсех продажу чинили великую" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 2). В Новгороде, например, причт Софийского собора по грамоте 1504 г. брал с сельских церквей, в приходе которых числилось 500 - 600 обеж, за каждый антиминс по рублю и по полтора рубля новгородских, а при освящении церквей брал и все те приношения, какие делали христолюбцы по случаю этого освящения. Но Стоглавый Собор определил, чтобы за антиминсы и освящение церквей по всем епархиям соборные протопопы с причтами взимали от большой церкви по полуполтине, а от церквей теплых и придельных по пяти алтын, а из приношений, делаемых христианами по случаю освящения церквей, брали только третью часть (Стоглав. Гл. 47). г) Венечная пошлина. Эта пошлина относилась к архиерейским пошлинам в каждой епархии, но не вся: с некоторых церквей, или приходов, она поступала на причт кафедрального собора. Так, во Владимире со всех приходов на посаде венечная пошлина собиралась на причт городского Успенского собора, а в Новгороде она собиралась на софийских соборян не только на посадах, но и в 110 погостах Новгородских пятин, т. е. едва не с половины церквей собственно Новгородского края. Венечную пошлину на архиереев, по Стоглаву, собирали поповские старосты и десятские священники, а на соборы "свою венечную пошлину" взимали сами соборные протопопы и священники (гл. 69). д) Проскурная пошлина. Новгородский софийский причт брал проскурную пошлину с посадских церквей и с 90 монастырей: "с иного монастыря до гривны новгородской, с иного больше того, а с иного меньше". Существовала ли эта пошлина в других епархиях неизвестно. е) Праздничные гривны. Когда в монастырях и посадских церквах Новгорода случался храмовой праздник, то софийский протопоп посылал туда для участия в богослужении соборного диакона и уличане или прихожане, кроме благодарности лично этому диакону, чтили еще софийского протопопа с братиею праздничными гривнами, взимание которых подтверждено было и Стоглавым Собором. О существовании в других епархиях и этой пошлины также ничего не знаем.

Был и еще один источник доходов, которым по временам пользовались у нас и архиерейские дома, и монастыри, и приходские церкви - это отдача денег и хлеба в рост и прибыль. По словам Герберштейна, прихожане наших церквей "иногда отдавали церковные деньги в рост, по десяти со ста и проценты предоставляли священнику, чтобы не быть вынужденным питать его на свой счет". Царь Иван Васильевич спрашивал на Стоглавом Соборе: "Угодно ли Богу и согласно ли с Божественным Писанием, что из церковной и монастырской казны дают деньги в рост?" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 16). Собор отвечал: "Что святительские казенные деньги, равно и монастырские казенные деньги, дают в рост и хлеб "в наспы" - в прибыль, это Божественное Писание и священные правила возбраняют не только епископам, и пресвитерам, и всему священническому и иноческому чину, но и простым людям. Посему отныне святителям и монастырям давать деньги своим крестьянам по своим селам без росту и хлеб без прибыли, чтобы за ними крестьяне жили и села их не оставались пусты, и записывать только в книги, сколько кому дано денег и хлеба взаймы, и книги "для крепости" держать в казне; можно также давать взаймы и другим нуждающимся людям деньги и хлеб без росту, но "с поруками и с крепостьми" и записывать в казенные книги; а в рост денег не давать по священным правилам" (Стоглав. Гл. 76). Из документов последующего времени видно, что действительно хлеб взаймы отпускался монастырями крестьянам без наспу и деньги из монастырской и архиерейской казны выдавались взаймы разным лицам, в том числе и крестьянам, и возвращались без росту.

Если значительными представляются доходы некоторых наших архиереев и монастырей, то не незначительны были и их расходы. Каждый архиерей должен был содержать не одного себя, но и всю свою свиту, состоявшую из лиц духовных и светских, и всех своих служителей и дворовых людей, которых, например, у Новгородского владыки было до 126, и если не все, то многие из этих лиц, например священники и причетники домовых архиерейских церквей, пономари и звонари кафедрального собора, певчие дьяки и подьяки и все дворовые люди, проходившие определенные службы при архиерейском доме, получали из архиерейской казны ежегодное жалованье. А наши монастыри, богатые средствами, почти всегда были богаты и монахами, и Троице-Сергиеву, например, монастырю недешево, конечно, обходилось, чтобы только одевать и кормить своих 700 братий и целую стаю монастырских прислужников. Не менее, если даже не более, требовалось издержек от архиереев и монастырей на построение и содержание архиерейских домов и монастырских келий, на устройство и поддержку разных других экономических зданий и заведений, на поддержание и улучшение всего архиерейского и монастырского хозяйства и особенно на созидание и содержание храмов Божиих не только при самих архиерейских кафедрах и в самих монастырях, но и в принадлежавших им вотчинах, а таких храмов в вотчинах, например, Кирилло-Белозерского монастыря, как мы видели, было до 80. На построение и украшение своих церквей некоторые наши архиереи и настоятели монастырей жертвовали с большим усердием и любовию и не щадили никаких издержек.

Но "церковное богатство - нищих богатство" - эту мысль сознавали сами наши духовные землевладельцы и повторяли, когда отстаивали свои недвижимые имущества. Она же выражалась и в монастырских уставах и ясно выражена в самом Судебнике царя Ивана Васильевича IV. И при многих наших церквах и монастырях, по нелживому свидетельству писцовых книг, несомненно существовали богадельни и странноприимницы, в которых нищие, бесприютные и пришельцы находили для себя приют и прокормление. А в Троице-Сергиевом монастыре существовал обычай пропитывать на свой счет весь народ, какой стекался в монастырь ежегодно в известные дни для богомолья. С некоторых имений, завещанных в монастыри, весь доход даже не записывался в монастырские книги, а прямо употреблялся на раздачу нищим и на поминовение жертвователей согласно с их волею. Особенно обнаруживалась благотворительность некоторых наших обителей в дни народных бедствий. Преподобный Пафнутий Боровский с своею обителию прокормил однажды во время голода всех окрестных жителей, стекавшихся в нее ежедневно по тысяче человек и более, и истощил на них все свои хлебные запасы. Преподобный Иосиф Волоколамский отворил для прокормления голодавших поселян все житницы своего монастыря и, когда они опустели, делал даже займы, а для постоянного призрения странников и нищих построил особое пристанище под именем "Богорадного монастыря", в котором обитель ежедневно кормила по шестисот и семисот человек. Преподобный Даниил Переяславский пропитал однажды во время голода средствами своей обители всех приходивших в нее в продолжение восьми месяцев, пока не настала новая жатва. О Кирилло-Белозерском монастыре сам Грозный царь засвидетельствовал: "Кириллов доселе многия страны пропитывал в гладныя времена". Наши архиереи имели обычай посылать милостыни узникам в темницы.

Несвободно было наше духовенство и от государственных податей и повинностей. Мы уже говорили, что все земли как митрополита и прочих архиереев, так и монастырей и церквей положены были правительством в сохи или в пожни, за исключением только небольших собственно церковных и иногда монастырских пашней. Поэтому и все духовные землевладельцы наравне с прочими обязаны были платить в казну разные ежегодные дани и пошлины соответственно количеству своих сох или пожней. Равно и все священно - и церковнослужители, которые хотя не имели у себя другой земли, кроме церковной пашни, но имели свои домы не на церковной, а на "черной" земле, должны были тянуть всякое тягло вместе с черными людьми. К числу государственных повинностей - и самых важных - принадлежали "ратная" и так называвшееся городское дело, состоявшее в том, чтобы делать в местных городах валы, ограды, кремли, возить для того камни, песок, известь, и не подлежит сомнению, что если не всегда, то по временам наше духовенство участвовало в обеих этих повинностях. Владельцы духовного звания должны были в случае войны выставлять из своих сел и деревень "даточных людей" наравне со всеми другими вотчинниками и содержать на собственный счет, а архиереи обязывались посылать тогда на царскую службу и своих боярских детей, и, например, владыка Новгородский выставлял иногда из своих вотчин особенный полк, называвшийся "владычным стягом" и находившийся под начальством владычного воеводы. В 1495 г. псковичи хотели взять конных людей для рати с самих своих попов и вообще с церковных причтов, и вече готово было сделать даже насилие над некоторыми священниками; к счастию, последние успели убедить вече, что требуемая от них повинность несогласна с правилами святых отцов в Номоканоне. Но в 1518 г. по приказанию великого князя духовенство псковское уже привлечено было к этой повинности и должно было во время похода на Полоцк поставить коней и телеги, чтобы вести "весь наряд пушечный". Таким же образом в 1545 г. и духовенство всего Новгородского края: попы, диаконы, причетники, просвирни, вместе со всеми прочими жителями, должны были по воле великого князя дать с своих дворов известное число ратных людей, пеших и конных, и известное количество пороха для предпринимавшегося похода на Казань. Государь пожаловал только архиепископа: не велел брать ратных людей с дворов - софийского кафедрального духовенства, боярских детей владыки и всех его служилых людей, живших на Чудинцевой улице, за исключением, однако ж, дворов, принадлежавших крестьянам владыки, которые, следовательно, не освобождались от этой повинности. "Городское дело" до 1534 г. не было обязательным для духовенства, по крайней мере, в Новгороде, по свидетельству местного летописца, хотя известно, что владыка Геннадий еще в 1490 г. поставил в Новгороде целую треть каменного кремля своею казною, между тем как две остальные части поставлены были казною великого князя. Но в 1534 г., когда из Москвы прислан был приказ поставить деревянный город на Софийской стороне, государевы дьяки именем малолетнего великого князя и матери его Елены привлекли к этому делу и новгородское духовенство и "на самаго архиепископа Макария урок учиниша, такожде и на весь священный лик, на церковные соборы урок учиниша". То же самое случилось тогда и в Москве, где строилась большая деревянная и земляная стена вокруг Китай-города по воле малолетнего князя и его матери, которые, сделав на эту постройку пожертвование из собственной казны, "повелеша и отцу своему митрополиту вдати, елико достоит, такожде и всему священническому чину урок учиниша". А псковские священники еще в 1517 г., когда пало сорок сажен местного кремля, должны были по воле великого князя принять участие в поправке этой стены наравне с прочими жителями и возили требовавшийся для того камень.

Не отказывалось наше духовенство жертвовать и на нужды Церкви и государства, открывавшиеся по временам. Когда вслед за покорением Смоленска в 1514 г. воссоединилась с Московскою митрополиею Смоленская епархия и оказалось, что средства содержания Смоленского владыки скудны, тогда митрополит, архиепископы и епископы охотно согласились давать ему из собственной казны ежегодную пошлину, которая и доставлялась во все княжение Василия Ивановича. Когда в 1555 г. открыта была епархия в Казани, то определением Собора по воле государя положено было, между прочим, собирать для нового архиепископа на первых порах пособие деньгами и хлебом от всех архиереев и монастырей, и этот сбор продолжался несколько лет. В 1535 г. крымские татары привели в Москву множество русских пленников и требовали за них выкупа. Великий князь с своею матерью, приказав выдать часть сребра из собственной казны, послал к Новгородскому архиепископу Макарию, чтобы и он пожертвовал от себя и собрал со всех монастырей своей епархии, в Новгороде и Пскове, семьсот рублей. Макарий немедленно собрал и доставил эти деньги. А на Стоглавом Соборе вопрос о выкупе пленных царь предложил на обсуждение владык, говоря: "Пленных привозят из орд на выкуп, в том числе бояр и боярынь, и никто их не выкупает, и тех пленников, мужей и жен, опять везут назад в бусурманство, а здесь над ними всячески издеваются; надобно о сем рассудить соборне". Отцы Собора отвечали, что выкуп пленных соотечественников должен быть делом всей Русской земли и "общею милостынею". И потому выкупать пленных где бы то ни было - в Царьграде, в Крыму, Казани, Астрахани, Кафе и тех, которые привозятся в Москву греками, турками, армянами и другими купцами, следует из царевой казны, а затем, сколько издержится в год на выкуп из царевой казны, раскидывать то на сохи по всей Русской земле ровно и собирать пошлину (Стоглав. Гл. 5, вопрос 10 и гл. 72). В этой пошлине, известной под именем "полоняничных денег", участвовали и все духовные землевладельцы: архиереи, монастыри и церкви, и она собиралась с них ежегодно до самого конца периода . По взятии Казани множество пленных татар было приведено в Россию, и они розданы были на жительство по монастырям, особенно новгородским, для приготовления к принятию христианства, а когда крестились, то оставались в тех же монастырях, которые обязаны были "устроивать их и кормом, и одежею, и обувью из монастырские казны".

Дорого обходился нашим архиереям существовавший тогда обычай делать подарки, или "поминки", государю, митрополиту и другим высокопоставленным лицам и вообще знакомым, насколько можно судить по тем сведениям, какие сохранились о Новгородском владыке. В 1476 г. едва только великий князь Иван Васильевич, пожелавший пойти в Новгород "миром" вступил в пределы новгородские, как его встретил посланный от владыки Новгородского Феофила "с поминки". За девяносто верст до Новгорода встретил князя и сам владыка с прочими властями новгородскими, светскими и духовными, и поднес ему от себя две бочки вина, одну красного, другую белого, тогда как все прочие поднесли только по меху вина. Когда князь прибыл в Новгород с Своею многочисленною свитою, владыка поспешил прислать ему от себя "кормы". Три раза пировал государь у владыки, пока находился в Новгороде, и каждый раз владыка подносил ему дары. В первый раз, 23 ноября, владыка поднес три постава ипского сукна по 30 новгородских рублей за постав, сто золотых коробленых, зуб рыбей, а проводного - бочку вина белого и бочку красного. Во второй раз, 14 декабря, подарил 150 коробленников, пять поставов ипского сукна да жеребца, а проводного - бочку вина и две бочки меду. В третий раз, 19 генваря, 300 коробленников, золотой ковш с жемчугом, две гривенки, два рога, окованные серебром, серебряную мису, двенадцать гривенок, пять сороков соболей и десять поставов ипского сукна. Дары других знатных лиц, у которых также пировал великий князь в Новгороде, были вообще ниже даров владыки. В 1478 г., когда Иван Васильевич вошел в Новгород как покоритель, тот же владыка два раза подносил ему от себя дары: 29 генваря, перед обедом, на который был приглашен князем, поднес панагию, обложенную золотом с жемчугами; страусово яйцо, окованное серебром, в виде кубка; чарку сердоликовую, окованную серебром; серебряную мису и 200 коробленников; в другой раз, 12 февраля, пред литургиею, поднес цепь, две чаши и ковш золотые, весом около девяти фунтов кружку, два кубка, мису и пояс серебряные, вызолоченные, весом в 31 фунт с половиною, и 200 корабельников. В 1535 г. Новгородский архиепископ Макарий, приехав в Москву, сотворил великому князю и его матери Елене "поклонение по государскому обычаю и дары многи принесе". В 1570 г. женился царь Иван Васильевич на царевне Марии и владыка Новгородский Пимен послал к нему два креста в 370 рублей, два образа, обложенные серебром, в 170 рублей, да двум царевичам по образу в 80 рублей, да еще 40 золотых. Но всего подробнее говорят о занимающем нас предмете уцелевшие отрывки из расходных книг новгородского софийского дома за 1547 - 1548 гг., хотя они обнимают не целый год, а только десять месяцев (с 1 ноября по 30 августа), и с большими пропусками. В этот период владыка Феодосий успел несколько раз отправить свои поминки в Москву. Ноября 13-го послал он к брату великого князя Юрию Васильевичу по случаю его свадьбы (3 ноября 1547 г.) с благословением и дарами своих боярских детей, князя Оболенского и Бартенева, а с ними послал самому князю Юрию образ Спасов, обложенный серебром, да золотой атлас, да пять портищ камок на 45 рублей московских, а молодой княгине - такой же образ Спасов да князю Димитрию Палецкому и его жене - по образу в серебряных же окладах. Декабря 18-го, посылая к государю испросить себе разрешение на поездку в Псков, владыка послал четыре иконы, обложенные серебром, брату государеву Юрию Васильевичу и его жене - по иконе и Ивану Дмитриевичу Володимирову и его жене - по иконе да 17 золотых боярам. Пред праздником Пасхи, 26 марта, послал к государю царю "с великоденским мехом" своего боярского сына, князя Василия Шаховского, а с ним послал: самому царю мех вина бастру да 20 золотых угорских, его царице Анастасии и его брату Юрию - по 10 золотых угорских, его теще - 6 золотых угорских; митрополиту Макарию - мех вина бастру да 10 золотых угорских, владыке Тверскому - золотой корабельник, Крутицкому золотой угорский; двенадцати боярам великого князя и духовнику - по золотому корабленнику; восьмнадцати другим знатным лицам, князьям, постельничим великого князя - по золотому угорскому; восьми женам знатных бояр и князей - по золотому угорскому, четырнадцати дьякам - по золотому угорскому; архимандриту симоновскому и митрополичьим старцам - казначею, келейному, архидиакону - по золотому угорскому, а всего 103 золотых угорских и 14 золотых корабельников. Месяца через два или три с половиною, 10 июня или июля, владыка послал к государю царю своего дворецкого Волуева, а с ним самому царю икону, обложенную серебром, да бурого жеребца, царице такую же икону, брату государя - такую же икону да серого мерина, митрополиту - гнедого мерина, а боярам великого князя и дьякам - 23 золотых угорских да 9 золотых корабленников. В самом Новгороде владыка дарил знатных особ при всяком открывавшемся случае то иконами, обложенными серебром, то серебряными ковшами, которые нарочно для этого покупались и заготовлялись в большом количестве. Приглашал ли кто из знати на пир к себе владыку - он непременно вез с собою несколько икон и крестов, обложенных серебром, которыми и благословлял хозяина, хозяйку и их детей; впрочем, в этом случае владыку щедро отдаривали. Угощал ли сам владыка у себя новгородского наместника и других сановников или приезжих из Москвы от великого князя и митрополита - владыка одаривал и их богатыми иконами и серебряными ковшами. Отъезжал ли новгородский наместник по воле государя на другое место службы - владыка благословлял его на путь драгоценною иконою. Проезжала ли через Новгород из Пскова в Москву знатная боярыня - и ей владыка посылал серебром обложенный образ. Когда владыка отправлялся в Псков, то брал с собою запас богато украшенных икон и серебряных ковшей и там оделял ими, как в Новгороде, кого хотел и во время пиров и при других случаях. Самых больших издержек стоили для владыки приезды в Новгород государя: тогда у владыки недоставало собственной казны и он входил в долги, занимая то у настоятелей монастырей, то у своего псковского наместника, то у других, которым впоследствии и выплачивал долги.

ГЛАВА VIII

I

Русские XV - XVI в. были необычайно привержены к своей вере, по свидетельству иностранцев, и считали ее только одну истинно христианскою и лучшею из всех вер. Но русские тогда почти не знали своей веры, по крайней мере отчетливо и основательно. Невежество не только не уменьшалось в России, а еще увеличивалось: школы если и существовали кое-где, то самые жалкие, и не было между ними даже таких, какие бывали прежде в Москве и других городах. Сами пастыри Церкви в большинстве едва умели читать и писать, и в кругу архипастырей встречались лица, которые не в состоянии были отвечать, сколько было евангелистов, и подобное. Такие пастыри не могли сами проповедовать веры и действительно не проповедовали ее, справедливо опасаясь, чтобы при своем невежестве не впасть в какую-либо ересь, а обязывались только читать в церквах на поучение православным христианам готовые книги: толковое Евангелие - в древнем славянском переводе, едва понятном для народа; Златоуст - сборник из сочинений Златоуста и других святых отцов, в том числе и из подложных; Пролог и вообще жития святых - без всякой проверки и разбора. Для людей грамотных и со здравым природным смыслом существовала, конечно, и тогда полная возможность изучать и знать истины православия: были у нас на родном языке и слово Божие, и книга Кормчая, и разные творения вселенских учителей: Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоустого, и Богословие Иоанна Дамаскина, и сочинения многих других отцов и учителей Церкви. И мы видели в истории нашей духовной литературы за настоящий период несколько таких лиц, обладавших обширною богословскою начитанностию, которые правильно понимали и раскрывали православные догматы - о Пресвятой Троице, о таинстве Воплощения и искупления, о священном предании, о почитании святых, о поклонении иконам и пр. Видели, однако ж, вместе с тем, что и эти люди, более других образованные, но лишенные всяких пособий науки, не были чужды важных недостатков в области веры и богословия, не умели различать существенного в делах веры от несущественного, более важного от менее важного и совсем неважного, догматических преданий от обрядовых; с одинаковым уважением относились и к Священному Писанию, и к писаниям святых отцов, и к житиям святых, и к сказаниям разных Патериков, и вообще к сочинениям всякого рода, более или менее касавшимся веры и благочестия, и все называли "Божественным писанием", из всего старались черпать для себя мысли и доказательства для своего учения; наравне ставили и правила святых апостолов, святых Соборов и святых отцов, и толкования на эти правила, явившиеся впоследствии, и даже градские законы греческих императоров, вошедшие вместе с другими дополнительными статьями в состав Кормчей, и все считали неизменяемым, неприкосновенным, и, наконец, что всего важнее, не имели средств распознавать подложные сочинения от подлинных, и с одинаковым доверием пользовались теми и другими. А подложных сочинений под именами то пророков, то апостолов, то святых отцов, особенно Златоуста, Григория Богослова, Ефрема Сирина, Феодорита, вращалось у нас немало, и умножению их, несомненно, способствовали тогда, по свидетельству современника, наши домашние "лжесловесники", которые, составляя разные сказания по своему суемудрию, намеренно прикрывали их именами отцов, чтобы удобнее распространять в народе.

Но если вредными могли быть подложные сочинения, которым нередко следовали по незнанию даже образованные наши пастыри, то несравненно вреднее были сочинения заведомо ложные, отреченные, апокрифические, против которых всегда вооружались наши духовные власти и образованные писатели. Эти лживые книги или, вернее, тетрадки, обыкновенно небольшие по объему, но наполненные всякого рода баснями и бреднями, историческими, мифологическими, астрологическими, и самыми детскими, нередко крайне дикими понятиями о разных предметах веры, приходились как раз по вкусу нашему невежественному духовенству и народу и служили для них любимым чтением. Напрасно наши архипастыри повторяли в своем святительском поучении священникам вдруг по рукоположении их: "Лживых книг не почитайте" - и в руководство издавали индекс, или перечень, их, равно как и "книг истинных", которые рекомендовали для чтения; напрасно так много и сильно громил апокрифические писания Максим Грек - число их не только не уменьшалось, но еще увеличилось в настоящий период, и влияние их более и более распространялось и усиливалось. Царь Иван Васильевич жаловался на Стоглавом Соборе: "Злыя ереси - "Рафли", "Шестокрил", "Воронограй", "Остромий", "3одий","3вездочетьи", "Аристотелевы врата" и иные составы и мудрости еретическия, и коби бесовския многих людей прельщают, и от Бога отлучают, и погубляют". И хотя Собор, выслушав это, просил царя издать в Москве и по всем городам грозную царскую заповедь, а всем святителям повелел заповедать и запретить каждому в своем пределе с великим духовным запрещением, чтобы православные христиане таких богоотреченных и еретических книг не держали у себя и не читали и других не учили и не прельщали, а которые и впредь начнут держать у себя такие книги, и читать, и других прельщать, тем быть в великой опале от царя и в конечном отлучении от святителей (Стоглав. Гл. 41, вопрос и ответ 22); но, без сомнения, и эта мера не в состоянии была поправить дело, искоренить зло. И суеверие, самое грубое суеверие во всех возможных видах господствовало в массах русского духовенства и народа и потемняло, подавляло в сознании как пастырей, так и пасомых те немногие истинные и здравые понятия, какие могли они иметь о догматах своей православной веры. "Волхвы и чародейники, - говорил царь на Стоглавом Соборе, - кудесы бьют, и в "Аристотелевы врата" и в "Рафли" смотрят, и по звездам и по планитам глядают, и смотрят дней и часов, и теми дьявольскими действы мир прельщают и от Бога отлучают" (Стоглав. Гл. 41, вопрос 17). Весьма многие еще верили в волхвов, знахарей, чародеев и думали, что они имеют сношения с злыми духами, знают таинственные силы природы, настоящее и будущее, что они могут портить людей и исцелять их, наводить на людей и на скотов всякие болезни и врачевать их, насылать народные бедствия и удалять их, могут предсказывать судьбу человека, удачу или неудачу его предприятий, могут заговаривать его от огня, меча, потопления. И не только простой народ - сами князья, в том числе, как известно, и великие - Василий Иванович и Иван IV, обращались к этим ведунам и волшебникам, просили их совета и помощи, пользовались их нашептываниями, заговорами, чарованиями, заклинаниями, брали от них врачебные зелия, коренья, камни и пр. "Да по погостам, и по селам, и по волостем, - говорил также царь на Стоглавом Соборе, - ходят лживые пророки, мужики, и женки, и девки, и старыя бабы, наги и босы, и, волосы отрастив и распустя, трясутся и убиваются и сказывают, что им являются св. Пятница и св. Анастасия и велят им заповедати христианом каноны завечивати; они же заповедают крестьяном в среду и пятницу ручнаго дела не делати, и женам не прясти, и платья не мыти, и каменья не разжигати, и иныя заповедают богомерзкия дела творити кроме Божественных писаний" (Стоглав. Гл. 41, вопрос 21). Были и "невегласы попы", которые по суеверию клали в Великий Четверг соль под престол и держали ее там до седьмого четверга по Пасхе, а потом давали на врачевание людям и скотам (гл. 41, вопрос 26); принимали от мирян сорочки, в которых дети родятся, и те сорочки клали на престол на шесть недель (гл. 41, вопрос 2); принимали также по желанию прихожан мыло, которое они приносили на освящение церкви, и держали на престоле до шести недель (гл. 41, вопрос 3).

Только при таком состоянии религиозных верований, при таком глубоком невежестве и преобладании суеверий в среде духовенства и мирян могло случиться у нас то странное, доселе небывалое явление, какое представила собою ересь жидовствующих. Некто жидовин, наученный "всякому чародейству и чернокнижию, звездозаконию и астрологии", составлявшим тогда наиболее господствовавший вид суеверия, случайно прибыл в Новгород и начал дерзко говорить против христианства, отвергал троичность Лиц в Боге, Божество Христа, таинство искупления и вообще все собственно христианские догматы и установления, а взамен христианства предлагал свою жидовскую веру. И что же? Тотчас нашел себе последователей... В ком? В новгородских попах. Они не сумели ничего сказать в защиту самых основных истин своего православного исповедания, "прельстились" чарованиями и темными знаниями жидовина, отверглись от Христа и приняли иудейство с своими семействами. А потом? Они же, эти жалкие попы, сделались фанатическими проповедниками новой ереси, т. е. совершенного отречения от христианства, и среди народа. Двое из них, самые главные, научившиеся от жидовина чернокнижию и чародейству, вскоре переселились в Москву и там успели тайно распространить ересь и в белом духовенстве, и между иноками, и в высших слоях, и даже в семействе великого князя. Наконец, ересь явилась было на самой кафедре первосвятительской в лице несчастного Зосимы... Страшные казни, постигшие еретиков к концу XV и в начале XVI в., по-видимому, прекратили ересь, но не могли уничтожить ее последствий. Возбужденное ею вольнодумство о предметах христианской веры продолжало скрытно действовать и в кругу бояр, и среди иноков некоторых заволжских монастырей и через полстолетие под влиянием протестантских идей, проникших к нам через Литву, вновь проявилось с силою в ересях Башкина и особенно Феодосия Косого. Но "нет худа без добра". Эта так называемая ересь жидовствующих с ее позднейшими проявлениями, увлекшая некоторых и, может быть, даже многих во всех слоях нашего общества, пробудила и ревнителей православия и вызвала их на труды, каких именно недоставало для Русской Церкви: у нас явилась в одном составе полная славянская Библия; явились одно за другим два обширных сочинения, написанных русскими людьми с возможною для того времени ученостию и основательностию в защиту истин православия от еретиков и сделавшихся для соотечественников надолго надежным руководством и пособием в области веры.

II

Малознакомые по своей необразованности и неразвитости с возвышенными догматами своей православной веры, русские знали ее преимущественно в ее обрядах и во всем том, что составляет ее внешнюю, видимую сторону, как бы осязательную для каждого, и на этой-то стороне веры сосредоточивали ту горячую к ней привязанность, которой не раз изумлялись иностранцы. По словам этих последних, русские глубоко чтили свои храмы. Никто не проходил мимо церкви или монастыря, чтобы не остановиться, не обнажить главы своей и не помолиться, а если в церкви совершалась служба, то заходили и в церковь, становились на колена и клали земные поклоны. Лица, считавшие себя нечистыми и недостойными, не дерзали входить в самую церковь, а становились вне ее у дверей и оттуда слушали богослужение. Люди простые, бедные, постоянно занятые работами, редко посещали церкви, но люди достаточные, горожане и вообще свободно располагавшие своим временем, никогда не опускали церковных служб, когда они совершались. В дни же воскресные, как только около четырех часов утра раздавался благовест, матери и мужья, мальчики и девочки оставляли свои постели, одевались и спешили в церковь. Сам великий князь, а по примеру его и многие другие, ежедневно бывали в церкви на всех службах и не принимали пищи, не выслушав Божественной литургии. В церквах во время богослужений обыкновенно стояли с величайшим благоговением и усердием, несмотря на то что русская литургия, казалось, вдвое, даже втрое продолжительнее латинской, хотя бывали и исключения. Некоторые позволяли себе разговаривать и глумиться в церкви, по крайней мере во время чтений, когда они происходили невнятно и бестолково. Сам царь Иван Васильевич разговаривал за литургией с своими боярами и военачальниками, выслушивал их доклады и отдавал им свои приказания. И во дни этого царя, по его собственным словам на Стоглавом Соборе, бесстрашие до того вошло было в людей, что некоторые стояли в церкви в тафьях, в шапках и с посохами и здесь, как на торжище или на пиру, вели между собою громкие беседы и споры и произносили всякие праздные и срамные слова, заглушая богослужение (Стоглав, Гл. 5, вопросы 21, 22), что тогда же и запретил Собор князьям, и боярам, и прочим вельможам, и всем православным христианам, подтвердив приходским священникам поучать своих духовных чад, чтобы они к церквам Божиим приходили с женами и детьми и стояли при богослужениях со страхом и трепетом, с великим вниманием и сокрушенным сердцем, а шептания, и празднословия, и повестей, и иных неподобных дел отнюдь себе не позволяли (Стоглав. Гл. 38 и 39).

С почтением к храмам Божиим русские соединяли глубочайшее почтение к святым иконам и другим священным предметам. Иконами украшали не только свои храмы, но и свои жилища: в каждом доме, в каждой комнате дома непременно находились одна или несколько святых икон, и на самом почетном месте, а у царя и у многих других были еще особые комнаты - молельни, в которых все стены увешаны были иконами и крестами. Ставили также иконы и кресты на площадях, на больших дорогах, над вратами городских стен и на других открытых местах. С усердием украшали иконы и кресты серебром, золотом и разными драгоценными камнями; ставили и возжигали пред иконами во время домашней молитвы, а особенно во время богослужения в церквах, восковые свечи, иногда в огромном количестве и толщиною в человеческую руку. Если кто приходил в дом другого, то прежде всего устремлял взор на иконы в доме и молился пред ними, а потом уже виделся с хозяином; пред выходом из этого дома также сначала обращался с молитвою к иконам и затем прощался с хозяином. Проходя мимо икон и крестов, стоящих на открытых местах, или встречая проносимые иконы, всегда останавливались, обнажали голову и творили крестное знамение и поклоны. Особенно чествовали иконы чудотворные, какова была, например, икона Николая Чудотворца в Можайске, к которой стекались богомольцы со всех сторон и куда сам царь ежегодно присылал богатые приношения. И мы видели, до какой степени простиралось это чествование чудотворных икон: когда из Владимира, Вятки и других мест нужно было перенести некоторые из таких икон в Москву для поновления, их встречала и потом провожала вся Москва со всеми духовными и светскими властями, и на месте встречи устрояемы были храмы. Книгу Евангелия полагали на самом почетном месте как святыню, не прикасались к ней, не осенясь прежде крестом и не воздав ей чести наклонением главы, и брали в руки с величайшим благоговением. Глубоко чтили мощи святых, предпринимали путешествия для поклонения им, особенно к мощам преподобного Сергия чудотворца в Троице-Сергиев монастырь, и на нетление их указывали иноверцам как на живое свидетельство истинности и спасительности своей веры.

Немало поражала иностранцев любовь русских к молитве и употреблению крестного знамения. Русские молились так часто, что нелегко было найти подобных, а крестным знамением осенялись почти непрестанно. Каждый, пробудившись от сна нощного, первым долгом считал помолиться пред домашними иконами, и никто не выходил из дома, не помолившись, а проведшие ночь вне дома обращались к какому-либо храму и, взирая на возвышавшийся над ним крест, осеняли себя крестным знамением и совершали свою утреннюю молитву. Всякое дело и работу, важные и неважные, начинали молитвою, осеняли себя крестом и призывали имя Пресвятой Троицы. Садясь за стол для вкушения пищи, крестились и молились, вставая из-за стола, повторяли то же, в продолжение стола осеняли крестом каждое новое кушанье и питье, осеняя в то же время и себя, как поступал и сам царь. Молитвою же всегда и оканчивали день, отходя ко сну. Собираясь путешествовать, плыть морем, пахать землю, и в других подобных случаях призывали священников и просили их служить молебствия. Люди грамотные и достаточные приобретали себе книги, в которых переписаны были молитвы, одобренные Церковию, и по ним молились; не имевшие таких молитвенников и неграмотные читали только молитву Господню и немногие другие, которые знали наизусть; а весьма многие, не знавшие никаких молитв, молились безмолвно, повторяя одно: "Господи, помилуй". Во время своих молитв русские постоянно осеняли себя крестом, преклоняли голову, били себя в грудь, падали на колена, повергались на землю и все это совершали с таким жаром, усердием, благоговением, что, казалось, невозможно было религиознее чтить Бога. При молитве обыкновенно держали в руках своих четки, которые всегда носили с собою как царь, так и дворяне и простой народ не только в церкви, но и в других общественных местах, при торжественных собраниях, судах, совещаниях и пр..

Пост, как и вообще подвиги, направленные к умерщвлению плоти и страстей, находились у русских в величайшем уважении. Кроме поста в среду и пяток каждой недели, они имели еще ежегодно четыре продолжительные поста, доселе содержимые православною Церковию. С особенною строгостию проводили пост Великий, который обыкновенно посвящали на покаяние и исповедование своих грехов. В продолжение этого поста не вкушали не только ничего мясного и молочного, но даже рыбного и никакого вина. Некоторые принимали пищу только в два дня каждой недели - субботу и воскресенье, а в остальные дни воздерживались от всякой пищи; другие принимали пищу в воскресенье, вторник, четверг и субботу, а в прочие три дня не ели ничего; весьма многие если и не воздерживались совершенно в понедельник, среду и пяток от пищи, то довольствовались куском хлеба с водою. Были и такие, которые в продолжение Великого поста не вкушали ничего горячего, приготовленного на кухне, и такие, которые принимали пищу только по закате солнца. Прочие посты проводили не с такою суровостию, но и тогда до крайности строго воздерживались от всякой мясной и молочной пищи, считая ее для себя осквернением, так что скорее согласились бы умереть, нежели съесть кусок мяса или яйцо даже в тяжкой болезни для подкрепления своих сил. Не довольствуясь соблюдением постов, обязательных для каждого сына Церкви, некоторые налагали на себя еще посты добровольные. Постились, например, три дня в неделю вместо двух, прибавляя к среде и пятнице понедельник. А иные отказывались от скоромной пищи на значительные периоды или навсегда: так, князь Семен Феодорович Курбский с юности вел жизнь необыкновенно воздержную и суровую и в течение многих лет не употреблял в пищу мяса, даже рыбою питался только по воскресеньям, вторникам и субботам. При таком взгляде на значение постов, особенно поста Великого, соединенного с покаянием и продолжительными молитвами, легко понять, как должны были русские смотреть на монашество и монахов, дававших обеты постничества, сокрушения о грехах и молитвенного служения Богу не на несколько только дней или месяцев, а на всю жизнь. И русские действительно думали, что ничем нельзя более угодить Богу, как если кто, отказавшись от всех дел мирских, примет вместе с именем монаха строгие правила и святейшие обязанности монашеской жизни. Видели, конечно, примеры худой жизни и между иноками, соблазнялись ими, иногда обличали их, но тем не менее не переставали глубоко чтить самое монашество, стремились к нему, готовы были оставить своих жен, семейства, чтобы сделаться иноками, и нужно было объяснять и доказывать, что черные одежды сами по себе не спасут человека, что можно угодить Богу и в мире, в быту семейном, живою верою и добрыми делами. Многие даже из людей образованных и знатных, сами великие князья Василий Иванович и Иван IV принимали монашество, по крайней мере пред своею кончиною, - обычай древний, сохранявшийся во всей силе. Особый вид монашества или подвижничества представляли собою юродивые, которые и пользовались особым уважением в народе, называвшем их блаженными. Они поражали народ не столько внутренним значением своего высокого подвига - отречения от собственного разума Христа ради, сколько внешним образом своей жизни. Ходили обыкновенно нагие и босые летом и зимою, в самые жестокие морозы с длинными, распущенными по плечам волосами, едва прикрытые спереди какими-нибудь лохмотьями, часто носили на шее или на средине тела вериги, проводили время большею частию во храмах и на папертях церковных и под прикрытием юродства смело говорили правду даже сильным мира. Если обличал кого юродивый, ему не возражали, а со смирением принимали обличение, если, проходя мимо лавки купца, брал из нее что-нибудь, купец радовался и считал себя угодным Богу и Его святому. Во дни царя Грозного наиболее славились два юродивых: в Москве - Василий Блаженный и в Пскове - Никола Салос. Когда скончался первый в 1552 г., его отпевал сам митрополит с Собором, а нес на плечах к могиле сам государь, несмотря на то что при жизни своей этот юродивый часто вопил на стогнах о его жестокости и притеснениях. А Никола Салос предложил царю, прибывшему на второй неделе святой Четыредесятницы казнить псковитян и посетившему его келью, кусок сырого мяса и, когда Иоанн заметил, что не может есть мяса в пост, сказал ему: "Да разве Ивашка думает, что съесть постом кусок мяса какого-либо животного грешно, а нет греха есть столько людского мяса, сколько он уже съел?" И этим смелым обличением заставил царя одуматься и пощадить город.

Дивились иноземцы и тому, как чтили русские благословенный хлеб и святую воду. С глубочайшим благоговением принимали они в церкви из рук священника кусочки просфоры или благословенного хлеба и несли домой, чтобы разделить с теми, кто не был в церкви. Герберштейн рассказывает, что однажды, когда великий князь после охоты пригласил его к себе вместе с другими на обед в раскинутую палатку и все сели уже за стол, от внезапного потрясения палатки упал на землю Богородичный хлеб (панагия), который русские почитали и вкушали как священный и хранили в своих жилищах на высоком месте. Князь и все присутствовавшие с трепетом встали, сильно пораженные этим случаем. Немедленно позван был священник, который и подобрал упавший хлеб с травы с величайшим вниманием и благоговением. Освящение воды совершалось у русских не только в сосудах, но и в реках, и последнее освящение - в день Крещения Господня и 1 августа - происходило с особенною торжественностию и при чрезвычайном стечении народа. Как только оканчивалось это освящение, тотчас множество мужчин, несмотря ни на какой холод и мороз и на присутствие сторонних, совершенно нагие бросались в реку и трижды погружались в ней, чтобы освятиться, а женщины точно так же погружали своих детей или и сами погружались в одеждах. В то же время все спешили с ведрами и другими сосудами, чтобы зачерпнуть освященной воды, которую тут же пили и уносили в свои жилища. Святую воду русские хранили как святыню, по временам вкушали ее, окроплялись ею, окропляли свои иконы и свои домы, давали ее больным как спасительное лекарство. К царю каждое утро, как только он оканчивал свою утреннюю молитву, являлся его духовник с чашею святой воды и окроплял ею сперва образа царской молельни, потом самого царя. Эта вода каждый день приносилась новая, или свежая: ее присылали царю как священный подарок вместе с просфорою из разных сел и городов, даже весьма отдаленных, например из Новгорода, Пскова, от церквей, соборов, монастырей, где она освящаема была по случаю храмовых праздников, почему и называлась праздничною святою водою. Наиболее уважалась святая вода, освященная не чрез погружение только в нее святого креста, но вместе и чрез омовение в ней святых мощей. Когда в 1552 г. пришла в Москву весть, что в Свияжске свирепствует цинга, похищающая множество жертв, и что некоторые там предаются содомскому греху, митрополит Макарий торжественно освятил воду погружением Животворящего креста и омовением в ней святых мощей, находившихся в Благовещенском соборе, и послал ее в Свияжск, чтобы ею окропили весь город и всех его жителей. Равно и в 1557 г. тот же митрополит, посылая в Новгород богомольную грамоту об отправлении молебствия по случаю голода, послал вместе и святую воду, освященную в Москве точно таким же образом, и велел архиепископу соединить ее с тою, которую он освятит сам в Софийском соборе, и разослать по всей епархии для окропления этою водою всех православных от мала до велика.

Правда, сообщая нам все такого рода сведения о привязанности наших предков к обрядовой стороне их веры, иностранцы говорят об этом не только без сочувствия, но часто с пренебрежением, с насмешкою, даже с прямым осуждением. Да иначе и не могло быть: они были иноверцы, и преимущественно протестанты, и, естественно, смотрели на всю нашу обрядность с своей точки зрения. Но нельзя не согласиться с теми из них, которые замечали, что приверженность русских к обрядности доходила до крайности, что они приписывали обрядам слишком большую важность и что в обрядах как бы полагали самую сущность своей веры. К сожалению, изучая историю настоящего периода, мы не раз встречались с разительными фактами, подтверждающими это. Ростовский архиепископ Феодосий в навечерие Крещения Господня, случившееся в воскресенье, разрешил пост ради воскресного дня и дозволил мирянам вкушать мясо, а монахам - рыбу, и митрополит Иона с Собором архиереев присудил было лишить архиепископа за такой поступок священного сана. Чудовский архимандрит Геннадий в такой же точно день дозволил своей монастырской братии вкушать святую воду после принятия пищи, и митрополит Геронтий назвал это осквернением святой воды и велел заковать архимандрита и бросить на ледник под палаты. Сам Геронтий при освящении Успенского собора в Москве совершил крестный ход вокруг церкви не по солнцу, а против солнца, и это подняло целую бурю. Великому князю внушили, что митрополит нарушил обряд; князь прогневался и сказал, что за такие дела постигает гнев Божий; начались жаркие споры о том, посолонь или против солнца следует ходить вокруг церкви, не приведшие ни к какому решению; князь продолжал обвинять митрополита и гневался на него несколько лет; митрополит не хотел уступить и собирался уже отказаться от своей кафедры, пока князь не смирился пред ним и не испросил у него прощения. А исправление богослужебных книг Максимом Греком? Едва только он приступил к делу, как послышались голоса: "Ты, человече, своими исправлениями досаждаешь воссиявшим в нашей земле чудотворцам, они сицевыми книгами благоугодили Богу и по ним спаслись". Но такой безрассудной привязанности к самой букве богослужебных книг, по крайней мере, не разделяли тогда высшие власти, духовная и светская, по поручению которых Максим и принялся было за это дело. А пресловутый вопрос об аллилуйе, из-за которого предпринималось путешествие в Царьград, происходили такие ожесточенные споры в Пскове, являлась будто бы какому-то безымянному иноку во сне Сама Пресвятая Богородица и который порешил наконец Стоглавый Собор, заповедав всем двоить аллилуйю и назвав трегубую аллилуйю латинскою ересию? А еще более пресловутое постановление Стоглавого Собора: "Аще кто не крестится двумя персты, да будет проклят"? Прибавим к этому и учение о бороде, которому сумели у нас придать религиозный характер. Еще к концу XV и в начале XVI в. иноверцы укоряли русских за то, что они бритье бороды и усов признавали смертным грехом и ересью. На Стоглавом Соборе государь говорил: "По грехам нашим слабость и нерадение вошли в мир в нынешнее время; нарицаются христианами, а в тридцать лет и старее бреют головы, и браду, и усы, и платы и одежды иноверных земель носят - по чему познати христианина?" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 25). И Собор, назвав брадобритие латинскою ересию и ссылаясь на подложное правило святых апостолов и одиннадцатое правило Трульского Собора, которое гласит совсем о другом предмете, объявил, будто бы святые апостолы и святые отцы строго запретили брить бороду и усы и тех, которые бреют, прокляли и отлучили от Церкви (гл. 40). А вскоре после Стоглавого Собора бывший председатель его, митрополит Макарий, как бы в пояснение, почему так строго запрещено брадобритие, писал в своем известном послании в Свияжск: "О злое произволение! Сотворил нас Бог по Своему образу и подобию, и явились неблагодарные, стали ходить по плоти... накладают бритву на брады свои... Не подобает так поступать находящимся в православной вере, ибо это дело латинской ереси и творящий это делает поругание образу Бога, создавшего его по Своему образу..." Такими-то предметами занималась богословствующая мысль русских людей и самих иерархов в настоящем периоде, таким-то мнениям и учениям усвояли величайшую важность! Эта неумеренная и неразумная привязанность к обрядам и вообще к внешней стороне религии, столь свойственная людям простым и необразованным во все времена, существовала у нас и прежде, но никогда не достигла она такой степени, какой достигла теперь, по крайней мере, никогда не проявлялась так, как проявилась на Стоглавом Соборе, который не затруднился возвесть на степень догматов мнения о двуперстии для крестного знамения, о сугубой аллилуйе, о небритии брады и усов. Поистине, это догматы новые и русского изобретения, которых никогда не знала Церковь Греческая, а с нею и Русская, скорбные памятники религиозного невежества, господствовавшего у нас в XVI столетии, остающиеся и доселе излюбленными догматами русского раскола!

III

Принесши столько вреда в области веры, слепая привязанность к обряду сопровождалась едва ли еще не более гибельными последствиями в области нравственности. Были, без сомнения, и тогда русские, которые хорошо понимали, в чем должна состоять нравственность христианина, которые, исполняя как должно и церковную обрядность, заботились вместе об очищении своей души от греха, об исправлении своего сердца, об искоренении в нем худых влечений и привычек, об утверждении себя в христианском самоотвержении и любви. Нельзя, например, без сочувствия читать той исповеди, какую изложил в известном уже нам послании к сыну поп Сильвестр, призывая самого же сына во свидетеля правдивости своих слов; тут виден человек, который мало того что никогда от юности не пропускал церковных служб, но никогда никого не осуждал, не осмеивал, не укорял и ни с кем не бранился; все обиды переносил с христианским терпением и смирением Господа ради и никому не мстил, а если в чем согрешал, тотчас каялся и со слезами исповедовал свой грех пред духовником; никогда не презрел ни нищего, ни странного, ни печального, посещал больных и заключенных в темницах, выкупал пленников и должников, кормил голодных; освободил всех своих рабов и наделил их, выкупал и чужих рабов и отпускал на свободу; многих сирот, рабов и убогих вскормил и вспоил до совершенного возраста и научил, кто к чему был способен, а потом и попристроил; многих девиц бедных при содействии своей жены воспитал в страхе Божием, научил рукоделию и всякому домашнему обиходу и, наделив, повыдавал замуж; никому ни в чем не лгал, никого не обманывал, всегда был верен данному слову и во всех сношениях с людьми водился одною правдою, ласкою и любовию. На святительских кафедрах того времени встречаем мужей высокой нравственности и истинно святой жизни: в Москве - Иону и Филиппа, в Новгороде - Евфимия, Иону и Серапиона, в Казани - Гурия и Германа, в Твери - Варсонофия, в Перми - Питирима и Иону. При жизни они были истинными светильниками для своих паств и по смерти достойно чтутся в лике святых. Но большинство русских смотрели тогда на нравственность односторонне и как веру свою полагали почти исключительно в обрядах, так и благочестие - в исполнении обрядов. Усердно соблюдали посты, праздники и другие постановления Церкви, много молились и в домах своих, и в храмах Божиих, служили акафисты, молебны, участвовали в крестных ходах, ходили по богомольям, подавали милостыню, делали пожертвования на церкви и монастыри, старались вообще располагать жизнь свою по церковному уставу и думали, что уже исполнили свой христианский долг, угодили Богу, а о внутреннем благочестии, обуздании страстей, обновлении сердца, усвоении духа христианской любви вовсе не заботились. Это было благочестие по преимуществу внешнее, обрядовое, фарисейское, против которого с такою силою вооружался Максим Грек. Оно было распространено и глубоко чтилось во всех слоях нашего общества, между тем как там же господствовали самые тяжкие пороки и почти совершенная безнравственность.

Образец такого благочестия и вместе порочности представлял собою царь Иван Васильевич. Он был величайшим ревнителем церковных уставов, каждый день посещал все церковные службы и окроплялся святою водою, каждое дело начинал крестным знамением, а в слободе Александровской вместе с своими опричниками старался выполнять даже монашеский устав: носил иноческую одежду, выстаивал продолжительные богослужения, сам звонил и читал жития святых за братскою трапезою и молился так часто и так усердно, что на лбу его от земных поклонов были шишки. Но в душе, казалось, у него не было ничего не только христианского, даже человеческого, ни искры христианской любви, чистоты, справедливости. Как лютый зверь, жаждал он крови человеческой, услаждался пытками и страданиями своих несчастных жертв, измучил и истерзал тысячи невинных; вместе с тем предавался самому грубому невоздержанию, самому безобразному распутству, семь раз был женат; пожираемый ненасытным сребролюбием, грабил всех и все, и церкви, и монастыри. Многочисленные опричники царя выбивались из сил, чтобы подражать во всем своему высокому образцу, и действительно являлись достойными его последователями и по бесчеловечию, и по распутству, и по грабительству, оставаясь совершенно безнаказанными. Надобно, однако ж, сознаться, что не только при царе Иване Васильевиче, но и прежде его, при его отце и деде, тот же дух жестокосердия и бесчеловечия, своекорыстия и всякого рода насилий был господствующим духом и во всем нашем высшем классе: этому немало благоприятствовали как пример самих великих князей, так и устройство тогдашней администрации и суда. Князья, бояре и другие лица, которых посылал великий князь своими наместниками в разные города и области, получали их не для управления только, но и для собственного "кормления". Потому не столько заботились о том, чтобы творить суд и правду людям, сколько о том, чтобы от них нажиться, и не было пощады ни горожанам, ни поселянам. Дьяки, тиуны и многие другие мелкие чины, окружавшие наместников и бывшие исполнителями их распоряжений, в свою очередь, преследовали преимущественно ту же цель собственного кормления; каждый заботился, как бы побольше себе приобресть, и горе было поселянам, когда в их села и деревни наезжали с своими требованиями эти представители власти! Суд был грозен и страшен: при производстве его допущены были законом правеж и пытки, а по окончании - разные виды смертной казни, особенно для поселян. И эта грозность суда еще более способствовала взяточничеству, которое и без того не знало меры. Князья и бояре, владевшие вотчинами от своих предков, дети боярские и служилые люди, получавшие поместья от государя себе в кормление, также большею частию угнетали бедный народ - своих крестьян и позволяли себе всякие насилия и грабежи. Как ни страшно казнил иногда государь своих наместников и других чиновников за взятки, притеснения народа, грабительство, но эти казни мало производили влияния на людей, которые, хотя называли себя православными христианами и свято выполняли уставы Церкви, были, однако ж, чужды духа Христова и не знали в сердце, что такое правда и братская христианская любовь ко всем людям, без всякого различия.

Об иерархах наших передают иностранцы, что все они избирались из монашествующих за святость жизни, все воздерживались постоянно от мясной пищи и, нося на себе образ благочестия, пользовались общим уважением, а многие до того воспламенялись любовию к Богу и ревностию в служении Ему, что еще при жизни, потом и по смерти творили чудеса, за что и причтены к лику святых. И мы уже перечислили имена этих достойнейших святителей, служивших украшением нашей Церкви в настоящий период. Но и между иерархами бывали лица, далеко не соответствовавшие своему высокому призванию, вроде, например, митрополита Зосимы, открытого еретика и предававшегося чревоугодию и пьянству, или вроде того епископа, которого обличал своими посланиями митрополит Даниил за его сребролюбие, невоздержание и нерадение к пастырскому долгу, или вроде тех архиереев, которые, по словам князя-старца Вассиана и князя Курбского, любили окружать себя множеством прислуги, отличались бесчисленными одеждами и пиршествами и угнетали своих крестьян. Главный же недостаток у наших владык был тот, что они, как прямо сказал им в глаза ростовский поп Скрипица, назирали за священниками "по царскому чину", чрез бояр, дворецких, недельщиков, тиунов, доводчиков, которые иногда до того притесняли духовенство своим неправым судом, своим вымогательством, взяточничеством, грабительством, что "от их великих продаж", как сознались на Стоглавом Соборе вместе с царем сами архиереи, многие церкви стояли пусты и без попов (Стоглав. Гл. 5, вопрос 7; гл. 68, 69). Условия быта нашего белого духовенства (о нравственном состоянии нашего монашества сказано нами в другом месте) были таковы, что нечего удивляться, если о нем сохранились одни лишь недобрые отзывы. Все наши пастыри, не только сельские, но и городские, были едва грамотные, малообразованные или вовсе необразованные и круглые невежды; они не понимали как следует ни той веры, которой должны были учить народ, ни священнодействий, которые должны были совершать, ни уставов и узаконений Церкви, ни самой важности своего пастырского служения. А с другой стороны, это были люди большею частию бедные, удрученные нуждою, всегда зависимые от своих прихожан, люди тяглые на своих архиереев, находившиеся под гнетом архиерейских чиновников. Чего же можно было ожидать от таких пастырей? И вот мы видим между ними целый ряд преступлений против обязанностей пастырских. Некоторые до того были ленивы и небрежны, что совершали Божественную литургию только через пять-шесть недель, даже через полгода (Стоглав. Гл. 41, вопрос 31) или, получая из казны исправно свою годовую ругу, также деньги молебные, панихидные, праздничные, пшеницу на просфоры, воск на свечи, отправляли литургию только однажды в год на свой храмовый праздник, а ни молебнов, ни панихид и никаких других церковных служб никогда не служили (гл. 5, вопрос 30). Другие если и не ленились совершать богослужения, то совершали их несполна и не по уставу (гл. 5, вопрос 1), иное опускали (гл. 41, вопросы 9, 10, 12), иное низвращали (гл. 9), пели в церквах бесчинно вдвое и втрое (гл. 5, вопрос 22), позволяли вносить в святой алтарь вместе с ладаном, свечами, просфорами "кутью и канун за здравие и за упокой, и на Велик день пасху, сыр, яйца и ряби печены, и во иные дни колачи, пироги, блины, короваи и всякие овощи" и пр. (гл. 5, вопрос 35). Еще некоторые по невежеству, а может быть и по корысти, разрешали и благословляли, например в Белозерске и Устюжне, четвертые и пятые браки, а на Вятке венчали даже до шести, седьми и десяти раз, также в роду, в племени, в сватовстве и кумовстве; дозволяли мужьям без вины отпускать своих жен и жениться вновь, а отпущенных жен венчали с другими мужьями. Еще важнее и непригляднее были нравственные преступления духовенства и пороки. Главнейшим из них следует назвать пьянство и "упивание безмерное", которому предавались как причетники, так диаконы и священники. В пьяном виде они являлись повсюду: на приходе и даже в церкви. Здесь они бесчинствовали, говорили всякие неподобные речи, бранились, бились и дрались между собою (гл. 5, вопросы 15, 22). К этому пороку, бывшему источником и многих других, вдовые священники и диаконы присоединяли еще распутство. Многие из них открыто держали у себя наложниц и вообще вели такую бесчинную и зазорную жизнь на соблазн миру (гл. 5, вопрос 18), что в Пскове, например, сами священники сочли нужным удалить их от совершения церковных служб, не говорим уже об известных распоряжениях Соборов. "Священники Мои, наставники нового Израиля (так представляет Максим Грек Самого Бога, говорящим к пастырям Русской Церкви)! Вы должны быть светом миру, солию земли, образцами целомудренного жития, а ныне вы сделались наставниками всякого бесчиния и соблазном для верных и неверных: объедаетесь, упиваетесь, досаждаете друг другу и от многого винопития возбуждаете суетные споры; во дни Божественных праздников Моих, когда вам надлежало бы вести себя трезво и благочинно и показывать другим пример, вы предаетесь пьянству, бесчинству... Моя вера и Божественная слава делается предметом смеха у язычников, видящих ваши нравы и ваше нечестивое житие..." (Соч. 2. 269, 271).

Каково было высшее сословие в государстве, таковы и прочие; каковы духовные пастыри, такова и паства. Отсутствие христианской любви, жестокость, насилия и грабительства, замеченные нами в высшем классе, резко отражались и проявлялись и во всем русском народе, среди горожан и поселян. "Видя грубые и жестокие поступки с ними, - пишет один свидетель-очевидец, всех главных должностных лиц и других начальников, они так же бесчеловечно поступают друг. с другом, особенно с своими подчиненными и низшими; самый убогий крестьянин, унижающийся и ползающий перед дворянином, делается несносным тираном, как скоро получает над кем-либо власть. От этого бывает здесь множество грабежей и убийств, жизнь человека считается нипочем. Часто грабят в самых городах на улицах, когда кто запоздает вечером, но на крик ни один человек не выйдет из дому подать помощь, хотя бы и слышал вопли. Я не хочу говорить о страшных убийствах, какие здесь случаются: едва ли кто поверит, чтобы подобные злодейства могли происходить между людьми, особенно такими, которые называют себя христианами". А в глуши, вдали от городов, свидетельствует Стоглав, "по дальним странам ходили скоморохи большими ватагами, до шестидесяти, семидесяти и до ста человек, и по деревням у крестьян ели и пили насильно, и из клетей животы грабили, и по дорогам разбивали" (гл. 41, вопрос 19). Чувственные пороки - блуд, прелюбодейство, даже содомский грех весьма распространены были в народе, да и во всех сословиях. Сам царь и отцы Стоглавого Собора открыто исповедали, что эти-то "скверные, зазорные и скаредные" дела, особенно содомство, кроме того что служили "на смятение, и на соблазн, и на погибель многим людям", наиболее привлекали гнев Божий и казни на отечество и давали повод иноверцам изрекать "поношение и укоризну нашей православной вере христианской" (Стоглав. Гл. 5, вопрос 29 и гл. 33). Чувства целомудренности и стыда до того были заглушены, что, например, в Пскове мылись в банях мужи и жены, чернецы и черницы в одном месте, без всякого зазору (гл. 41, вопрос 18). В частности, против содомского греха еще прежде вооружался старец псковского Елеазарова монастыря Филофей, который умолял великого князя Василия Ивановича искоренить в православном царстве Русском этот грех, умножившийся не только в простом народе, но и в прочих классах (нашей "Истор." 7. 401). Через год после Стоглавого Собора митрополит Макарий в своем послании к воинам и жителям города Свияжска также укорял их за содомский грех и другие блудные дела и угрожал нечестивцам гневом Божиим, попалившим Содом и Гоморру, и затем гневом царским и отлучением от Церкви (там же. 414). С злыми и безнравственными делами соединялись такие же и слова: ложь, брань, призывание имени Божия всуе. "Клянутся, - читаем в Стоглаве, - именем Божиим во лжу всякими клятвами и лаются без зазору всегда всякими укоризнами, неподобными и богомерзкими речами, иже не подобает христианом, и во иноверцех такое безчиние не творится" (гл. 5, вопросы 27, 28), а "всего злее" было то, что многие "преступали крестное целование и накриве целовали святой крест и святые иконы" (гл. 38). "Что касается до верности слову, - замечает Флетчер, - то русские большею частию считают его нипочем, как скоро могут что-нибудь выиграть обманом и нарушить данное обещание. Поистине можно сказать (как вполне известно тем, которые имели с ними более дела по торговле), что от большого до малого, за исключением весьма немногих, всякий русский не верит ничему, что говорит другой, но зато и сам не скажет ничего такого, на что бы можно было положиться". Некоторые народные обычаи, частию остатки еще языческой старины, хотя и потерявшие свой прежний смысл и приуроченные к христианским дням и праздникам, а частию сложившиеся вновь под влиянием грубого невежества толпы, были или только непристойны для христиан, суеверны и бесчинны, или вместе и безнравственны. Вот как изображает эти обычаи Стоглав: "На мирских свадьбах играют органники, гусельники и смехотворцы, и поют бесовские песни, и, как поедут в церковь венчаться, священник едет с крестом, а пред ним со всеми теми бесовскими играми рыщут" (гл. 41, вопрос 16). "В Великий Четверток рано утром палят солому и кличут мертвых" (вопрос 26). "В Троицкую субботу по селам и по погостам сходятся мужи и жены на жальниках (кладбищах) и плачут на гробах с громким воплем, а когда начнут играть скоморохи, гудники и перегудники, то, перестав плакать, начинают скакать, и плясать, и бить в ладони, и петь сатанинские песни на тех же кладбищах" (вопрос 23). "В ночь под праздник Рождества святого Иоанна Предтечи и на самый праздник во весь день и ночь, равно и в навечерия Рождества Христова и Богоявления, в городах и селах мужи и жены, отроки и девицы собираются вместе и со всякими скоморошествами, с гуслями и сатанинскими песнями, с плясками и скаканием ходят по улицам и по водам, предаются различным играм и пьянству, и бывает отрокам осквернение и девам растление, а под конец ночи спешат к реке с великим криком, как бесные, и умываются водою, и, когда начнут звонить к заутрени, отходят в домы свои и падают, как мертвые, от великого клокотания" (вопрос 24 и гл. 92). "В Пасхальную неделю совершают радуницы (происходили на могилах и соединялись сначала с плачем по умершим, а потом с пиршеством при бубнах, песнях, плясках) и всякое на них беснование" (гл. 41, вопрос 25). "В первый понедельник Петрова поста ходят по селам, по погостам, по рекам и по рощам на игрища и творят бесовские потехи" (вопрос 27 и гл. 92).

Излишне было бы присовокуплять, что против всех этих многообразных недостатков и пороков как в духовенстве, так и в народе, заявленных самим царем на Стоглавом Соборе, Собор изложил в своих постановлениях и поучения, и убеждения, и соответствующие правила из Кормчей, и, где находил нужным, даже угрозы наказаниями не только церковными, но и царскими.

ГЛАВА IX

I

Восточнорусской Церкви, или Московской митрополии, с самого начала настоящего периода суждено было занять особенное положение в кругу других православных Церквей, и это не потому, что она сделалась фактически независимою и одною из автокефальных, даже первою после Иерусалимского патриархата, а вследствие внешних обстоятельств. С падением Константинополя Греческая империя пала окончательно, пали за нею и югославянские царства. И все православные Церкви, восточные и югославянские, подверглись владычеству злейших врагов христианства - магометан и всякого рода притеснениям, лишениям и бедствиям. Одна Церковь Русская оставалась сравнительно благоденствующею. Россия не только успела свергнуть с себя монгольское иго и искоренить внутреннюю свою язву - удельную систему, но с каждым новым царствованием более и более укреплялась, расширялась и возвышалась. А государь русский был единственный вполне самостоятельный православный государь во всем мире. Очень естественно, если на Россию, на Церковь Русскую, на русского государя устремлялись теперь взоры всех православных, бедствовавших под иноверным игом, с мольбою и надеждою на помощь и если, с другой стороны, сыны Русской Церкви считали себя как бы обязанными по чувству христианской любви, а также по чувству уважения и благодарности к старейшим Церквам Востока делать для страждущих своих по вере братьев все, что было возможно. Правда, в начале периода в России усомнились было в самом православии греков и даже открыто высказывалась мысль, как известно из псковских споров об аллилуйе, что греки на Флорентийском Соборе "к своей погибели от истины свернулися", что "развращенным грековом" верить не должно, что и в первосвятительской Церкви Цареградской "мерзость и запустение", а в начале XVI в. была в ходу и другая мысль, против которой счел нужным писать Максим Грек, будто самые святые места Востока осквернились от долговременного пребывания под властию неверных и будто потому не должно принимать поставления ни на митрополию, ни вообще на владычество от Цареградского патриарха как живущего "во области безбожных турков поганаго царя" (Максим. Соч. 3. 153, 156). Но обе эти мысли как неосновательные скоро были забыты и не препятствовали русским относиться к грекам как к своим единоверцам. Случалось и теперь, как прежде, что русские предпринимали путешествия в Царьград, Иерусалим и другие святые места собственно для поклонения святыне или на Афон для изучения монашеской жизни. Случалось, что и к нам приходили оттуда такие лица, как серб Пахомий Логофет и Максим Грек, которые много потрудились для нашей Церкви. Случалось, что какой-либо первосвятитель Востока присылал нашему первосвятителю в духе братской любви приветствие, благожелания и благословение всей его пастве (А. и. № 89). Но подобные сношения между русскими и между греками и южными славянами были теперь крайне редки. А главные и постоянные сношения их состояли именно в том, что страдавшие под иноверным игом православные обращались к России с своими просьбами, а сыны Русской Церкви простирали братьям-страдальцам руку помощи.

Мы уже знаем, что еще при великом князе Василии Васильевиче первый по падении Царяграда тамошний патриарх Геннадий присылал к нашему митрополиту Ионе свою грамоту и что Иона посылал ему материальное пособие, какое мог, и обещал посылать и впредь, а великий князь отправил к патриарху и своего посла Ивана Владимировича и затем еще два раза посылал кирилло-белозерского игумена Кассиана. И как целию этих посольств было исходатайствовать у Цареградского и прочих патриархов грамоту на независимое поставление нашего митрополита в России и самостоятельное управление им своею митрополиею, то очень естественно предположить, что и самые дары нашего князя патриархам были очень нескудны. Тогда же, по всей вероятности, получил свое начало и тот обычай, по которому русские государи в продолжение настоящего периода высылали Цареградскому патриарху ежегодную дань, или жалованье, простиравшееся к концу XVI в. до пятисот золотых. Кроме этого, через год по падении Царяграда мы видим у себя какого-то цареградского, т. е. прибывшего из Царяграда (не от самого ли патриарха?), митрополита Игнатия, который целый месяц собирал пожертвования в Пскове и затем переехал в Новгород, и еще какого-то грека Димитрия, о котором сам митрополит Иона сделал следующее воззвание ко всем князьям, архиепископам и епископам, боярам и воеводам и всем вообще православным: "Дети мои, этот человек, христианин православный, по имени Димитрий, грек, пришел к нам от великого православия, из царствующего Константинаграда и поведал нам, что попущением Божиим грех ради наших тот великий Константиноград взяли безбожные турки, святые Божии церкви и монастыри разорили, святые мощи сожгли, старцев и стариц, иноков и инокинь и всех греков многолетних предали мечу и огню, а юных и молодых отвели в плен. Тогда же и он, грек Димитрий, с женою и чадами немилостиво отведен был и имение его, говорит, все взято, так что ему нечем себя, жены и детей выкупить из горького пленения. Положа упование на великое Божие человеколюбие и слыша о великой вашей вере к Богу, он пришел просить милостыни, чтобы выкупить себя и семью из плена. И я благословляю вас, своих детей, что кому Бог положит на сердце, ради спасения ваших душ подайте ему милостыню, помня слово Самого Христа: Блажении милостивии, яко тии помилована будут..." и пр. Если выражение митрополита Ионы понимать так, что грек Димитрий поведал ему первый о взятии Царяграда турками, то надобно допустить, что этот грек пришел к нам несколько прежде и цареградского митрополита Игнатия и грамоты Цареградского патриарха Геннадия. Можно думать, что отправлял наш великий князь Василий Васильевич свою милостыню и в Иерусалим: иначе трудно понять, по какому поводу Иерусалимский патриарх Иоаким прислал ему "прощеную" грамоту, в которой, похваляя его православие, благочестие и покорность Церкви, преподал ему разрешение от всех его грехов, вольных и невольных.

В княжение Ивана Васильевича III этот Иерусалимский патриарх Иоаким сам уже обращался к России за помощию. В Иерусалиме случилось страшное землетрясение, от которого многие мечети сарацинские совершенно рассыпались, а славный христианский храм Воскресения Христова расселся сверху донизу, и купол его упал. Тогда сарацины хотели отнять у христиан этот храм и обратить в мечеть, и патриарх едва мог умолить египетского султана, чтобы не отнимал церкви и не обращал ее в мечеть. Султан потребовал за то десять тысяч венецианских золотых, но наконец согласился уступить, когда патриарх обязался выплатить ему шесть тысяч золотых, отдал под залог все церковные сосуды и представил восемнадцать надежных поручителей из христиан. Приняв на себя такое тяжкое обязательство, глубокий старец-патриарх решился сам отправиться в дальнюю Россию для сбора пожертвований. Но на пути, в Кафе, скончался, успев, однако ж, пред кончиною написать в Россию три грамоты: к великому князю, к митрополиту и ко всем русским. В этих грамотах, сказав о высоком значении святого града Иерусалима для всего христианского мира, о бедствии, постигшем храм Гроба Господня, и о том, что прежде, пока еще поддерживалось христианство в Царьграде, "святому Гробу помогали и Болгарская, и Сербская земля, и Трапезунтская, и иные земли, а ныне все они оскудели от поганых", патриарх продолжает, что вследствие всего этого он и предпринял путешествие в Россию, но что на пути опасно заболел и, не надеясь остаться в живых, посылает вместо себя в Россию своего великого протосинкелла Иосифа, уже нареченного на митрополию Кесарии Филипповой, и в заключение просит русских, чтобы они принимали Иосифа, как бы самого патриарха и подавали ему милостыню на Гроб Господень. Митрополиту Феодосию кроме грамоты патриарх прислал еще письменную доверенность, которою просил и уполномочивал его рукоположить Иосифа во епископа-митрополита Кесарии Филипповой. И наш первосвятитель по благословению и уполномоченности от патриарха действительно рукоположил этого Иосифа в сан епископа-митрополита (4 марта 1464 г.), а вслед за тем написал окружное послание, в котором, повторив все изложенное в грамотах патриарха, убеждал и умолял своих духовных чад, чтобы они "безбоязненно, с верою и любовию подавали милостыню Иосифу, митрополиту Кесарийскому, каждый сколько хочет, по силе своей на искупление Христова Гроба и на созидание святой матери Церквей - Сиона, отколе воссияла Радость и Свет - Христос". Послание имело успех, и Иосиф "пойде назад, много собрав милостын", но только будто бы "не дойде своея земли", так что неизвестно, достигла ли собранная им милостыня своей цели.

В 1497 г. к великому князю Ивану Васильевичу приходили милостыни ради с святой горы Афонской игумен Паисий и три старца Пантелеимонова монастыря, и князь пожаловал им довольно милостыни и с ними послал милостыню и в иные афонские монастыри, ибо "тот монастырь св. Пантелеимона, - прибавляет летопись, - из старины бяше строение прежних великих князей русских от великаго Владимера". Иван III согласился даже принять на себя имя ктитора этой обители, вследствие чего в ней устроена была ктиторская чаша его имени, из которой, по существовавшему обычаю, пила за трапезой вся братия за его здоровье, пока он был жив, а потом на память ему, когда он скончался. Около того же времени приходил в Россию и из другого афонского монастыря по имени Ксиропотамона от лица игумена и всей братии старец Герасим просить милостыни "на прокормление и на подможение" той честной обители, ограбленной турками. Великий князь наделил и этого старца и отпустил в Святую гору, но на пути он был ограблен и взят в плен татарами, потом продан в Астрахань, из Астрахани - в Казань, откуда выкупили его русские и привезли в Москву. Здесь митрополит Симон (1495-1505) принял в нем живое участие и написал окружное послание, в котором, изложив все случившееся с этим старцем, призывал сынов России подавать старцу милостыню как на содержание его обители, так и на уплату тем, которые выкупили его из плена. Присылал, хотя неизвестно в каком году, и Белградский митрополит из Сербии двух старцев, Анастасия и Иоанникия, с просьбою о милостыни, и Иван Васильевич не только принял их милостиво и одарил, но еще пожаловал им от себя грамоту, чтобы и впредь, когда захочет, Сербский митрополит мог присылать с нею в Россию за сбором милостыни.

В княжение Василия Ивановича эти же самые старцы действительно еще два раза приходили в Россию, сперва от митрополита Григория, потом (в 1509 г.) от преемника его Феофана. Рассказав новому государю, что сделал для них его отец, они просили Василия Ивановича, чтобы и он оказал милость белградской митрополичьей обители, принял на себя звание ее ктитора и выдал им новую грамоту на проезд в Россию, о чем говорилось также и в грамотах Сербского митрополита и сербского деспота Иоанна, которые они представили нашему великому князю. С этими старцами в 1509 г. прибыли из Сербии еще два старца: Евгений - от вдовы сербского деспота Стефана инокини Ангелины, просившей пособия на построение новой церкви и Иоанникий - от Преображенского Сысоева монастыря в Кучайне. Великий князь благосклонно принял все просьбы и послал Белградскому митрополиту Феофану, извещая его и о прежней своей милостыне его предместнику Григорию, три сорока соболей, три тысячи белок, новую грамоту на проезд его иноков в Россию и серебряный ктиторский ковш, или чашу, для известного употребления в обители; вдове бывшего деспота Ангелине - четыре сорока соболей и четыре тысячи белок; Преображенскому Сысоеву монастырю на горе Кучайне - сорок соболей и триста белок. Гораздо чаще обращались к нам за помощию афонские иноки. В 1507 г. приходили от всей горы Афонской из Пантелеимонова монастыря архидиакон Пахомий и монах Иаков и государь послал с ними своему Пантелеимонову монастырю пять сороков соболей, пять тысяч белок и серебряную чару, а на прочие монастыри Афона - сто шестьдесят золотых. Через два года прот Паисий со всеми иноками Афона и игумен пантелеимоновский Савва прислали к Василию Ивановичу благодарственные грамоты за эту милостыню и новые просьбы о вспоможении. Государь и в этот раз отправил Пантелеимонову монастырю пять сороков соболей и пять тысяч белок и проту Паисию такое же количество соболей и белок на все восемнадцать монастырей Афона. В 1515 г. Василий Иванович послал на Афон чрез боярина своего Василия Копыля по завещанию своего отца и матери большую милостыню на тысячу рублей и столько же от себя для раздачи по всем монастырям, да, кроме того, в лавру святого Афанасия и в монастырь Ватопедский - по серебряной чаре, камчатые ризы и пелены к иконам святого Афанасия и Благовещения, и Собору всех монастырей Святой горы - жалованную грамоту на приезд их иноков в Россию для сбора подаяний. Через три года пришли в Москву из Ватопедского монастыря старцы Максим Грек, Неофит грек да Лаврентий болгарин с грамотами, в которых игумен и братия извещали нашего князя и митрополита о получении милостыни, посланной чрез Копыля, рекомендовали ученого Максима Грека и просили, когда он окончит свое дело, отпустить всех трех старцев назад с милостынею. Вместе с ними пришли и из Пантелеимонова монастыря, который при этом прямо называется в летописях русским, проигумен Савва и еще два брата также с грамотами к государю и митрополиту: здесь игумен и братия просили великого князя, чтобы обновил святой Пантелеимонов монастырь, "свою отчину и дедину", так как алтарь великой церкви расселся и падает и нужно перекрыть всю церковную крышу, а митрополита просили жаловать и миловать монастырь, напоминая, что прежний, почивший митрополит Русский миловал его. Всех этих афонских старцев, равно как и прибывшего за год прежде них из Ксиропотамского монастыря священноинока Исаию Сербина, государь отпустил (1520), кроме Максима Грека, с богатыми дарами и пожаловал не только деньгами, но и иконами, и одеждами, и другими потребными вещами. Вообще же, пожертвования из России на Афон во дни великого князя Василия Ивановича были так часты и значительны, что в 1525 г. иноки всех обителей Святой горы, скитяне и киновляне, благодарили чад Русской Церкви "за подаяние им, нищим, в откуп бусурманскому царю во вся лета тысящу тысящ, и за сосуды златы и серебрени, и воздуси, украшени драгим камыщем и бисером, и ризное церковное служение, и оклади образом" и говорили: "Аще бы не великий государь в подмогу давал нам, своим богомольцам, и в потребу своего благочестия и только бы не его государское жалованье было великое к нам во св. обители, то во Святей бы горе во обителех мало иноков жития их бывало, понеже вси бы изгнани были от нечестивых турок по повелению нечестиваго бусурманскаго царя".

Бывали при великом князе Василии Ивановиче пожертвования из России и патриаршему престолу в Царьграде. По смерти бывшего патриарха Симеона (в 1490 г.) турки не только взяли имущество его в казну султана, но и похитили множество богато украшенных церковных книг, икон, кандильниц и прочей утвари, всего на 180000 астров. Вследствие этого один из преемников Симеона, патриарх Пахомий, обратился в Россию за доброхотными подаяниями и получил щедрую милостыню, особенно от Тверского епископа Нила (1509-1521), который выслал ему, кроме ценных икон, риз, стихарей и других вещей церковных, шитых золотом и жемчугом, 45 соболей, 740 горностаев, соболью шубу под бархатом, 19 шуб беличьих, 2000 белок деланных, 440 хомяков, немецкие часы с звоном, ковш и две чары серебряные, множество гребней, ножей, рыбьего зуба, шапок лисьих, серебряных пуговиц и пр. Преемник Пахомия Феолипт присылал в 1518 г. от себя в Россию митрополита Григория, который пробыл у нас полтора года и повез патриарху от государя "милостыню довольну", а также и от митрополита Варлаама, к которому привез грамоту от патриарха, святого мира и частицы мощей. В том же году приезжал к Василию Ивановичу старец и с отдаленного Синая по имени Климент и привез грамоту от своего игумена Даниила, в которой изображались крайние притеснения Синайской обители от безбожных агарян, и великий князь послал этой обители милостыню на шестьсот золотых соболями, белками, лисицами, рыбьим зубом и другими вещами. В 1533 г. обратился к нашему государю с просительною грамотою и Александрийский патриарх Иоаким, изображая в ней бедствия своей Церкви под владычеством неверных, и прислал в Россию трех старцев за милостынею, но не знаем, застали ли они в живых Василия Ивановича, скончавшегося в конце этого года.

В царствование Ивана Васильевича IV пособия восточным христианам из России еще умножились и увеличились. Он помогал всем четырем патриархам. "Мы много раз, - писал к нему в 1556 г. Цареградский патриарх Дионисий, обращались к твоему царству о благодатной милостыни, и ты не только тогда, но и всегда присылаешь к нам свою милостыню и помощь. Ныне же мы находимся в тесноте: монастырь наш вместе с великою церковию огражден только досками и в разорении: не имеем ни келий, ни даже масла деревянного для лампад". И царь с честью принимал патриаршего посла митрополита Кизического и Евгрипского Иоасафа и послал чрез него (в январе 1557 г.) преемнику Дионисия, вскоре за тем скончавшегося, Иоасафу II на сооружение ограды и на церковные потребы соболями на 2000 золотых, а брат царя Юрий от себя - на 200 рублей, митрополит Макарий - 100 рублей, и князь Владимир Андреевич 100 рублей. Да тут же послал царь и помянник всех своих предков, князей и княгинь русских, для вписания их в синодик великой цареградской церкви и отправил суздальского архимандрита Феодорита, чтобы испросить себе у патриарха благословенную грамоту на царство. В следующем году патриарх уведомил государя своею грамотою, что получил его щедрую милостыню, записал имена всех русских князей в синодик великой церкви для поминовения, его же царское имя велел поминать не только в великой церкви, но и во всех епархиях патриархата, как прежде поминались имена греческих царей, и обещал прислать ему чрез своего поверенного благословенную грамоту на царство. А в сентябре 1562 г. известил царя, что на присланные им деньги не только соорудил у себя каменную ограду и новые каменные кельи, но и завел училище, в котором обучаются иноки и миряне всякого возраста грамматике, риторике, пиитике и другим наукам, и действительно прислал обещанную грамоту, подписанную как им самим, патриархом, так и всеми подведомыми ему святителями, которою благословлял нашего государя быть и именоваться царем законным, благочестивейшим и правовенчанным. Иван Васильевич на этот раз (1565) отправил 1300 рублей не одному патриарху, но и для раздачи всем подписавшим благословенную грамоту святителям. К сожалению, милостыня эта не достигла своего назначения, так как приходивший к нам митрополит Кизический и Евгрипский, с которым она была послана, скончался на пути в Грузию и был ограблен. Наконец, преемнику патриарха Иоасафа Митрофану, просившему и царя и митрополита нашего Кирилла о вспомоществовании, первый послал (1571) двести рублей на помин своей царицы Анастасии, и сто рублей на помин своего брата Юрия, да пятьсот рублей на мироварение, которое уже около 50 лет за скудостию не совершалось в Константинополе, а митрополит Кирилл приложил от себя сто рублей также на мироварение. Что касается до прочих патриархов, то, кроме небольшой милостыни в 1550 г. Иерусалимскому (30 рублей самому патриарху и 50 рублей ко Гробу Господню на свечи и ладан), Иван Васильевич отправил ко всем им значительные пожертвования в 1559 г. чрез новгородского софийского архидиакона Геннадия и купца Василия Позднякова. Иерусалимскому Герману послал на четыреста золотых венгерских рухляди и бархатную соболью шубу, да еще на четыреста золотых рухляди в дар Гробу Господню, и на двести золотых для церкви Голгофской; Антиохийскому Иоакиму - на двести золотых рухляди и бархатную соболью шубу; Александрийскому Иоакиму - на тысячу золотых рухляди и бархатную соболью шубу (такая же шуба послана была тогда и Константинопольскому Иоасафу). Вместе с тем послал государь и Синайскому архиепископу Макарию на тысячу золотых рухляди для обновления Синайского монастыря и бархатную шубу и в лавру святого Саввы Освященного игумену Иоасафу - двести рублей денег на монастырское строение. В другой раз послал (1571) чрез купца Семена Барзунова Александрийскому патриарху Сильвестру и Синайскому архиепископу Евгению по полутораста рублей на поминовение своей царицы Анастасии и брата Юрия. А Вифлеемскому митрополиту Иоакиму пожаловал (1582-1584) для обновления храма сперва пятьдесят, потом, когда митрополит сам прибыл в Москву, сто восемь рублей и сорок куниц.

Из афонских монастырей Иван IV наиболее благодетельствовал Пантелеимонову, называвшемуся русским и ктиторией русского государя, и сербской Хиландарской лавре. В 1543 г. он пожаловал первому монастырю грамоту, в которой приказывал не только давать его старцам свободный проезд по России и не брать с них на пути никаких пошлин, но и доставлять им корм и подводы. По этой-то, конечно, грамоте приходили к нам в 1547 г. из Пантелеимонова монастыря строитель Савва и три другие брата просить милостыню "на прокормление, вспоможение и искупление" своей обители, и, после того как государь "почтил их и удовлетворил" из собственной казны, митрополит Макарий написал еще окружное воззвание ко всем сынам Русской Церкви, приглашая их жертвовать по мере сил на ту же обитель. В 1550 г., извещая государя о полученной от него милостыне, братия обители извещали также, что на деньги, присланные его покойным отцом, они построили лишь половину монастырской ограды, а другая половина рассыпалась, что монастырь задолжал 600 рублей и терпит насилия не только от турок, но и от греков, отнявших у него многие его земли, и умоляли вновь пособить им и написать о них турецкому султану. Иван Васильевич не отказал в пособии и действительно написал турецкому султану, прося Пантелеимонову монастырю "защищения и облегчения дани". В 1554 г. царь приказал выдать старцу этого монастыря Евфимию грамоту на беспрепятственное путешествие по России для сбора пожертвований, а в 1571 г. чрез купца Барзунова послал в этот монастырь двести рублей по царице своей Анастасии, сто пятьдесят по брате Юрии и серебряную чашу по царице Марии.

Не менее, если даже не более, участия принимал царь в судьбе сербской Хиландарской лавры. В 1550 г. прибыл из нее в Москву игумен Паисий с грамотою к царю ото всех своих братий, в которой они горько жаловались на бедственное положение своей обители и притеснения не только от турок, но и от греческих монастырей. "Ныне, - писали старцы, - монастырь наш обветшал и кельи все порушились; церковные сосуды, златые и серебряные, честные кресты, святые Евангелия, кадильницы, рипиды и иная церковная утварь заложены у турок и жидов за полторы тысячи рублей, а помощи монастырю ниоткуда нет... Плачемся тебе, царю и государю, умилосердись, пошли до турецкого султана свое царское слово, чтобы не брал с нас дани и пошлин и велел возвратить нам пашни, которые отняли у нас греки; они богаты и дают туркам великие посулы, отнимая у наших монастырей пашни, а нам нечего давать туркам... Ныне наши монастыри словенского языка в Греческой земле пребывают в чуждостранствии, и мы алчем, и жаждем, и наготуем без своих царей и ктиторов у безбожных агарян. Сотвори милость с нами". Государь немедленно послал (1551) свое ходатайство турецкому султану и о Хиландарском монастыре. Затем (1554-1556) выдал монастырю жалованную грамоту на свободный приезд его старцев в Россию за милостынею; принял монастырь и всех его иноков под свое особое покровительство, выражаясь в своей грамоте: "Хотя они и не под нашим обретаются начальством, но, видя их скорбь, и утеснение, и смиренное припадание к нашему царству, мы приняли их во имя государства нашего для вспоможения и пропитания их во всяких бедах", - пожаловал монастырю в Москве подворье со всеми потребными хоромами, в новом городе Китае, по правую сторону Богоявленского монастыря, и позволил трем его старцам собирать милостыню в Новгороде и по всем новгородским монастырям. В 1557 г. послал в монастырь чрез этих старцев триста рублей и богатую завесу к царским вратам, шитую золотом и унизанную жемчугом, причем также послали от себя: царевич Иван - серебряную позолоченную панагию и князь Юрий Васильевич - пятьдесят рублей деньгами. В 1559 г. послал архимандриту монастыря Прохору чрез новгородского софийского архидиакона Геннадия еще триста рублей. В 1571 г. пожаловал этому же архимандриту Прохору, находившемуся в Москве, пятьсот рублей на помин царицы Анастасии и послал в монастырь чрез купца Барзунова еще сто пять рублей на поминовение брата Юрия. А около 1580 г. послал архимандриту монастыря Феодосию сто двадцать рублей. Надобно заметить, что в 1571 г., кроме монастырей Хиландарского и Пантелеимонова, государь послал чрез купца Барзунова и к проту и всему Собору Святой горы семьсот рублей по царице и четыреста рублей по брате для раздачи всем прочим монастырям Афона.

Последняя и самая значительная милостыня на Восток от царя Ивана Васильевича была милостыня по убитом им сыне царевиче Иване. С нею он отправил в 1582 г. разом два посольства: Трифона Коробейникова с товарищами в Царьград, Антиохию, Александрию, Иерусалим, на Синайскую гору и в Египет и Ивана Мешенина с товарищами в Царьград и во Святую гору. Сколько послано было с Коробейниковым - неизвестно, замечено только, что к одной великомученице Екатерине на Синайской горе назначено было пятьсот рублей. А от Ивана Мешенина сохранился подробный отчет о розданной им милостыне, из которого видно, что Цареградскому патриарху Иеремии доставлено шестьсот рублей и сорок соболей; по монастырям в Царьграде и в окрестностях его и нищим роздано тысячу рублей; на Афоне Ватопедскому монастырю дано 820 рублей, Хиландарскому - 700 рублей, Пантелеимонову, находившемуся тогда в запустении, - 500 рублей, а прочим монастырям роздано через прота Святой горы 2870 рублей; следовательно, всего 6490 рублей. В сентябре 1583 г. царь послал еще в Царьград и на Афон торгового человека Марка Сампсонова с милостынею по царевиче, хотя и незначительною, и именно: патриарху послал сорок соболей, в Пантелеимонов монастырь - ризу и стихарь, в Хиландарский полное облачение и в то же время велел отпустить милостыню по душе царевича в два монастыря Сербской земли - Троицкий и Вознесенский чрез находившихся в Москве старцев их по двадцати рублей. Всего послано было царем на Восток милостыни по царевиче Иване, как слышали современники-иностранцы, до 10000 рублей и даже гораздо более.

Царь Федор Иванович успел показать еще в первые пять лет своего царствования, до учреждения патриаршества в России, свою щедрость восточным христианам. Немедленно по вступлении на престол (1584) он послал в Царьград с милостынею по скончавшемся отце своем Бориса Благова, который доставил самому патриарху Феоклиту сорок соболей и шестьсот рублей деньгами да раздал по монастырям цареградским двести девяносто рублей и нищим шестьдесят рублей. Когда Благой возвратился и привез государю грамоты патриархов Цареградского Феоклита, Александрийского Сильвестра и Иерусалимского Софрония, а от Цареградского вместе с царским послом пришли в Москву еще два иерерха - архиепископ Елассонский Арсений и епископ Дирахийский Паисий, тогда Федор Иванович пожаловал этим иерархам 475 рублей и послал (к концу 1585 г.) патриарху Цареградскому двести рублей; архиепископу Синайскому в патриархате Александрийском - 850 рублей и еще пятьдесят четыре рубля на два неугасаемые кандила: одно - у Неопалимой Купины, другое - над мощами великомученицы Екатерины и патриарху Иерусалимскому - 900 рублей, с тем чтобы он раздал милостынные деньги на все церкви и монастыри своей патриархии да восемьдесят два рубля на два неугасаемые кандила у Гроба Господня и одно на Голгофе. Патриарх Антиохийский Иоаким, не получивший милостыни, прибыл (1586) сам в Москву, и здесь принят был с великою честию, и получил от государя после первой у него трапезы двести рублей и разные другие подарки, а пред отъездом своим два портища бархата и венецианского атласа, камку, сорок соболей, серебряную чару в двадцать пять рублей и деньгами сорок рублей да от Троице-Сергиева монастыря - три образа в окладе, сорок соболей, камку бобровую, серебряную чару и сорок рублей деньгами. С патриархом отпустил государь подьячего Михаила Огаркова: он повез вместе с царскими грамотами Цареградскому патриарху 375 рублей дополнительной милостыни по царе Иване Васильевиче для раздачи тем монастырям, к которым прежняя не дошла, да 160 рублей на выкуп одной церкви в Царьграде, которою владели турки, и Александрийскому патриарху триста рублей, соболью шубу под камкою и большую серебряную чару, да на монастыри александрийские сто рублей. На Афон посылал Федор Иванович милостыню по отце своем еще в 1584 г. чрез возвращавшихся тогда из Москвы святогорских старцев и, между прочим, Ватопедскому монастырю послал шестьсот рублей... Затем приходили с Афона из Пантократорова монастыря игумен Роман и из монастырей Иверского, Ксенофского и Никольского старцы (1586), из Зографского - игумен Паисий (1587), из Хиландарского - архимандрит Арсений и из Ватопедского экклезиарх Григорий (1588), и все возвращались с полученною от царя милостынею. Заметнее стало при Федоре Ивановиче посещение России духовными лицами из Сербской и Болгарской земли. В 1585 г. были в Москве старцы из сербского Вознесенского Милешева монастыря, в котором почивает святой Савва Сербский, и из сербского Благовещенского монастыря на реке Папароте, и в первый монастырь царь пожаловал 275 рублей и полное облачение, а в последний - сто двадцать рублей. Не успели еще выехать из Москвы эти старцы, как прибыл в нее сам верховный их архипастырь, титуловавший себя архиепископом Охриды и всея Болгарския и Сербския земли, по имени Гавриил вместе с митрополитом Гревенским Софронием и многочисленною свитою и, получив от государя щедрые дары, возвратился в свою землю. После него к нам приходили в 1586 г. из Болгарской земли от Благовещенского монастыря митрополит Виссарион Колоссейский, от великой горы Соговицы - игумен Гервасий да от монастыря Архангельского - священник Стефан, а в 1587 г. митрополит Авлонский Феофан с грамотами от болгарского Охридского архиепископа Феодула, сербский епископ Григорий из города Софии и старцы из двух сербских монастырей, Аккольского и Милешева Вознесенского, и из Селуни от монастыря святого Николая, и все, наделенные милостями государя, отпущены были в свои страны.

Вообще число лиц, стремившихся в Россию с Востока и из югославянских земель с просьбами о помощи постепенно увеличивалось, и при Федоре Ивановиче дошло до того, что некоторых по воле правительства даже не пропускали в Россию, а на границе, наделив от имени царя милостынею, отправляли назад. Все приходившие обыкновенно представляли грамоты то от святителей, то от своих монастырей. Но случались и обманщики с подложными грамотами, как обнаруживалось впоследствии, впрочем, известен лишь один такого рода случай. Многие просители довольствовались теми милостями, какие получали из рук великого князя, но другие предпринимали еще странствования по России для сбора доброхотных подаяний. Обращаясь к нашему государю за помощию и дарами, некоторые святители и монастыри присылали или подносили и ему от себя поминки: то иконы, то мощи святых. Так, царю Ивану Васильевичу Кизический митрополит Иоасаф привез от Константинопольского патриарха Дионисия мощи святого апостола Варнавы и святых мучеников Георгия и Пантелеимона; Вифлеемский митрополит Иоаким представил от себя руку святого мученика Елевферия, а старцы Хиландарского монастыря поднесли в первый раз обложенные серебром иконы святого Саввы и Симеона Сербских, крест с Животворящим Древом внутри, который носил на себе святой царь-инок Савва, и мощи великомученика Стефана, в другой раз - мозаический на серебре образ архангела Михаила и мощи святого исповедника Анфима. Царю Федору Ивановичу прислали патриархи: Цареградский Феолипт - часть от главы святого Лазаря и мощи святых мучениц Соломонии, Параскевы и Евдокии; Александрийский Сильвестр - икону Пресвятой Троицы, обложенную золотом, на золотой цепи для ношения на груди; Иерусалимский Софроний - чудную панагию с изображением Успения Пресвятой Богородицы, также для ношения на груди; патриарх Антиохийский принес в дар мощи святого апостола Анании и Игнатия Богоносца, мучеников Георгия, Киприана и Иустинии; сербский епископ Григорий также принес руку от мощей святого Григория Декаполита, и присланы были от монастырей Пантократорова афонского мощи святого великомученика Феодора Стратилата, обложенные серебром; Зографского афонского - мощи преподобного Михаила Синадского и мученика Пигасия да две иконы Богоматери и великомученика Георгия с мощами; Аккольского сербского - образ великомученика Георгия и часть мощей мученика Георгия Нового и пр. Достойно замечания, что, пользуясь своими сношениями с Цареградским патриархом, наши государи посылали к нему по временам молодых людей для изучения греческого языка. Например, в 1551 г. Иван Васильевич отправил к патриарху Дионисию "паробка" Обрюту Михайлова Грекова и просил патриарха держать его при себе, доколе не научится греческой грамоте и языку, а в 1557 г. просил преемника Дионисиева Иоасафа отпустить этого Обрюту, уже научившегося греческому языку, в Россию. В 1583 г. тот же государь послал в Царьград тридцать рублей на двух "ребят", обучавшихся там греческой грамоте при патриархе, а последнего просил пристальнее смотреть за ними, так как патриарх, находя их слишком взрослыми для изучения грамоты, выразил опасение, чтобы они не убежали к туркам. В 1585 г. находился в Царьграде еще один ученик из России - Грязнуша Ушаков, о котором в следующем году Федор Иванович писал к патриарху, чтобы отпустил его в отечество, если он уже достаточно научен греческой грамоте, а если еще нет, то велел бы ему пристальнее доучиться и тем показать любовь к своему царю-государю.

II

Отношения наши к Римской Церкви сохраняли свой прежний характер. На латинян у нас смотрели как на отступников от истинной веры, раскольников и еретиков не только простой народ, но и люди ученые, каков был Максим Грек и сами святители. Латинянам приписывали множество ересей, даже и таких, в которых они вовсе неповинны и которые не заслуживают имени ереси: припомним хоть слова Стоглавого Собора, будто латиняне четверят Святую Троицу и будто брадобритие, трегубая аллилуйя, троеперстие для крестного знамения суть латинские ереси. Кроме того что переписывались еще и употреблялись у нас все сочинения против латинян, появившиеся у нас в прежние времена, теперь появлялись у нас в переводах с греческого и вновь составлялись и некоторые другие сочинения такого же рода, в которых не было латинянам никакой пощады. Самое крещение их чрез обливание считалось недействительным, и потому латинян, если они принимали православие, крестили вновь, хотя случаи такого обращения их к православию были весьма редки. Храмы латинян не хотели у нас даже называть храмами или церквами, а называли божницами в отличие от своих, православных, церквей и храмов. Все обряды Римской Церкви порицали и осмеивали, а от икон, в ней употреблявшихся, отвращались, так что русские послы, ездившие к иностранным дворам, всегда возили с собою свои иконы, и однажды, когда в Ариниме префект города предложил нашим послам помещение в своем доме, они выбросили иконы хозяина из комнаты, которую занимали, и на место их поставили свои образа. Исповедников римской веры, приходивших к нам, - художников, ремесленников и других охотно принимали у нас на жительство и предоставляли им держаться своей веры без всякого стеснения, но не дозволяли им иметь свои храмы, не дозволяли входить и в русские храмы. В торжественных случаях государь приглашал иногда иностранных послов-латинян присутствовать при нашем богослужении, но в другое время сам же советовал послам не входить в русскую церковь, чтобы не подвергнуться нареканию от православных. Наши архиереи продолжали повторять пред рукоположением своим и тот обет, что они не позволят никогда в своих епархиях никому из православных ни брачного сочетания, ни кумовства, ни братства как с армянами, так и с латинами (А. 9. 1. С. 471). Эта отчужденность от латинян, эта неприязнь к ним, переданная нам греками и воспитанная историческими обстоятельствами, простиралась до того, что самое имя католика было ненавистно русским, и если кто из них желал другому зла, то говорил: "Чтоб тебе сделаться латинянином!", а в летописях наших и других сочинениях встречаются даже выражения "поганая латына", "безбожная латына", "проклятая латына" и подобные. При таком отношении русских к римскому католичеству легко понять, чем должны были оканчиваться все попытки пап и папистов привлечь русских к своему исповеданию. А эти попытки продолжались, хотя и не непрерывно, во весь настоящий период.

Известно, как поступил папа, когда ему не удалось ввести в Россию Флорентийскую унию чрез митрополита Исидора. Папа решил с своими клевретами, по крайней мере, отторгнуть от Русской Церкви те девять епархий, которые находились во владениях литовско-польского короля-латинянина, и подчинить их особому митрополиту, поставленному в Риме, Григорию, ученику Исидорову. Этим дело не кончилось. Король польский несколько раз писал к нашим великим князьям Василию Васильевичу и потом Ивану Васильевичу, чтобы они приняли Григория и в Москву и признали его власть над всею Русскою Церковию. Когда и тут последовала неудача, сам Григорий отправил своего посла в Царьград к патриарху Симону (Симеону Трапезунтскому) с богатыми дарами и с просьбою, чтобы патриарх благословил и утвердил его в звании митрополита и над Московскою митрополиею и послал о том своего посла к русскому государю. Но патриарх, несмотря на свою крайнюю бедность, богатых даров не принял и благословения не дал. Получив об этом известие из Царьграда от Иосифа, митрополита Кесарии Филипповой, поставленного у нас в Москве, и опасаясь, как бы патриарх не поколебался, Иван Васильевич вместе с своим митрополитом Филиппом (1465-1473) и со всем освященным Собором решил патриаршего посла, если он будет послан к нам с благословением Григорию, не впускать в свою землю и самого патриарха того иметь "чужа и отречена" и написал Новгородскому архиепископу Ионе (? 1470), чтобы и он не принимал ни патриаршего, ни Григориева послов, если они придут в Новгород, не верил патриаршей грамоте и не брал никаких поминков от посла Григориева, а оставался бы верен Московскому митрополиту.

Между тем как все это происходило, в Риме созревали новые замыслы против Русской Церкви. Туда по падении Греческого царства удалился (1460) один из братьев последнего греческого императора Фома Палеолог, деспот морейский, вместе с семейством своим, состоявшим из двух сыновей и дочери по имени Софии. Папа принял царственного пришельца и назначил ему на содержание от себя жалованье, которое по смерти его (? 1465) продолжал и его малолетним детям, но зато старался воспитать их в духе своей Церкви. Делом заведовал пользовавшийся особым доверием папы Павла II кардинал Виссарион, некогда православный Никейский митрополит, но изменивший отеческой вере во Флоренции, по его-то инструкции дети обязаны были иметь при себе латинских священников, ходить в латинские церкви и вообще навыкать латинским обычаям. Когда София пришла в возраст, папа и Виссарион решились предложить руку ее русскому великому князю Ивану Васильевичу, надеясь достигнуть чрез то разом двух целей: обратить князя и за ним всю Россию к римской вере и привлечь его к участию вместе с другими государями Европы в том крестовом походе, который подготовлял тогда папа, особенно по настояниям Виссариона, чтобы сокрушить могущество турок и восстановить Греческую империю. Виссарион отправил (1469) от себя посла грека Юрия Траханиота с письмом к нашему великому князю и, предлагая ему руку Софии, скрыл от него, как она воспитывалась в Риме, напротив, утверждал, что она православная христианка и уже отказала двум женихам-государям латинской веры. Такое предложение породниться с императорским домом, царствовавшим в Греции, не могло не понравиться нашему государю, и он по совещании с митрополитом, с своею матерью, братьями и боярами послал в Рим принявшего у нас православие монетчика Ивана Фрязина, родом венецианца, сначала чтобы только дать ответ Виссариону и папе, видеть невесту и достать ее портрет, а потом чрез несколько времени (16 генваря 1472 г.) уже за тем, чтобы привезть ее в Россию. Грамота великого князя, которую в последний раз Фрязин представил папе Сиксту IV, была очень коротка: в ней князь только кланялся папе и просил верить его послам. А посол, признавший за лучшее скрывать в Риме свое православие и выдававший себя за латинянина, решился говорить от имени князя, с его ли согласия или самовольно, одну лишь ложь, угодную папе, чтобы достигнуть своей цели, конечно понимая, что если будет говорить правду, то Софию и не отпустят в Россию. Посол уверял, что русский государь не отвергает Флорентийского Собора, ревнует о воссоединении Церквей, питает приверженность к папе как главе Церкви, готов принять от него легата, который исследовал бы на месте обряды русской веры и наставил бы заблуждающихся на путь истины, и также готов принять участие в походе против турок. Папа поверил послу и успокоил кардиналов, сомневавшихся в правоверии нашего государя и народа, дал Софии богатое вено и отпустил ее в Россию со множеством греков, а с нею послал и своего легата Антония со множеством латинян. Но скоро для папы должны были начаться разочарования. Первая изменила ему София. Еще на пути, в Пскове, встреченная торжественно духовенством, она приняла благословение от православных священников, вошла в Троицкий собор, выслушала молебствие, приложилась ко кресту и к чудотворной иконе Богородицы и, заметив, что сопутствовавший ей легат, пред которым несли литое изображение креста, в своей пурпуровой одежде и шапке гордо вступил в церковь, не поклонился пред иконами, даже не перекрестился, велела ему приложиться также к иконе Богородицы. А когда поезд уже приближался к Москве, великий князь, до которого дошли вести, что Антоний для большей важности во всю дорогу ехал с латинским крыжем впереди, начал советоваться, можно ли допустить это и при вступлении легата в Москву. Одни, особенно Иван Фрязин, говорили, что можно и должно из уважения к папе, а другие - что такой чести римской вере никогда не делали в России, сделал было Исидор и сам погиб. Князь обратился к митрополиту, и митрополит дал ответ: "Невозможно так легату не только войти в город Москву, но и приблизиться к ней; если же ты дозволишь это, желая почтить его, то он войдет в одни ворота города, а я, богомолец твой, выйду в другие; любить и честить чужую веру значило бы поругаться своей". Князь немедленно послал к легату, чтобы спрятал свой крыж, и легат принужден был уступить. Вскоре последовала свадьба великого князя (12 ноября 1472 г.). Легат представил ему письмо и дары от папы. Князь принимал легата и прибывших с ним римлян, равно как и греков, с великими почестями. Но когда Антоний заговорил о Флорентийской унии, князь предложил ему побеседовать о том с митрополитом Филиппом. А митрополит нарочно приготовился к этой беседе, "много изучил, от книг словеса емлючи", и призвал еще в помощь себе книжника Никиту Поповича. В продолжение прений с легатом митрополит то говорил сам, то приказывал говорить Никите. Легат, разумеется, делал возражения, защищал свои мысли, но как у нас тогда господствовал обычай в подобных случаях на все требовать "свидетельства от книг", без чего не хотели верить никаким доказательствам, обычай, доселе остающийся в силе у наших раскольников, то и от легата, верно, потребовали таких же свидетельств в подтверждение его слов. Легат отвечал: "Книг со мною нет", и прения окончились ничем. Легата отпустили (26 генваря 1473 г.) из Москвы с богатыми дарами папе, но это едва ли могло утешить последнего, тем более что не состоялся и предполагавшийся поход против турок с участием в нем нашего государя.

Около того же времени, когда в Москве происходили эти мирные прения о вере между представителем папства и православным святителем, в небольшом городке Ливонии, находившейся некогда под властию русских князей, в нашем древнем Юрьеве (Дерпте), совершено ревнителями латинства страшное насилие над православными. Там был Русский конец, т. е. населенный русскими, и в нем издавна существовали две русские церкви: одна - во имя святителя Николая, другая - во имя великомученика Георгия. Не далее как в 1463 г. Юрьевский бискуп, посадники и ратманы вновь заключили в Пскове с великим князем московским договор, которым обязывались давать русскому государю пошлину "по старине" и также "Русский конец и св. церкви держать по старине и по старым граматам, а не обидеть". Между тем в это самое время и начали наиболее обнаруживаться обиды русским в Юрьеве, так что один из русских священников - Иоанн, служивший при церкви святого Николая, нашелся вынужденным удалиться со всем своим семейством в Псков, где, по смерти жены своей приняв монашество с именем Ионы, положил основание Псково-Печерскому монастырю (около 1470 г.). А другой священник, Исидор, решившийся не оставлять своей паствы до конца, вскоре должен был вкусить мученическую смерть. В начале 1472 г., на праздник Богоявления, когда Исидор с своими прихожанами вышел на реку Амовжу (ныне Эмбах) и совершал водосвятие, на них внезапно устремились по приказанию своего бискупа толпы ливонских немцев, схватили священника и до 72 его прихожан, мужей и жен, и повлекли их сначала пред лицо бискупа, а потом в темницу. Очень вероятно, что власти и жители Дерпта если и терпели в своем городе православную церковь, то только под условием, как это делалось иногда и в других городах латинской веры, чтобы православные отправляли свои церковные службы скромно и скрытно, а отнюдь не публично и не торжественно, и что потому-то крестный торжественный ход русских на реку и возбудил в немцах религиозный фанатизм. Кроме того, против Исидора еще прежде сильно вооружен был бискуп, так как ему было донесено, что Исидор при своих религиозных собеседованиях с немцами, с жаром защищая свое исповедание, смело порицал веру латинскую. По заключении Исидора в темницу бискуп послал приглашение к старейшинам города, чтобы они собрались в ратушу. Потребовали в ратушу и Исидора с его прихожанами: здесь их судили и убеждали не упорствовать более в своем православии, сделаться католиками и сознаться, что они несправедливо хулили латинскую веру. Но Исидор и его духовные дети остались непреклонными и все по приговору своих жестоких судей 8 генваря потоплены были в реке Амовже на том самом месте, где ими устроен был иордан для водосвятия. Весною по вскрытии Амовжи, когда спали ее разлившиеся воды, тела страдальцев найдены на берегу ее в трех верстах от Дерпта, все в одном месте, ничем не поврежденные. Проезжие православные купцы некоторых похоронили тут же, а других перевезли в Дерпт и погребли у церкви святого Николая. Через два года (в 1474 г.) юрьевцы снова заключили с великим князем московским договор, в котором статья первая гласила: "Што св. Божии церкви у Юрьеве, у Руском концы, и Руский конец, и то честному бискупу, и посадником юрьевским, и всем юрьевцом держати честно, по старыне и по крестному целованью и не обидети" (А. Запад. Рос. 1. № 69 ). А в 1481 г. при возобновлении этого договора сказано было: "Бискупу Юрьевскому, и посадником, и ратманом юрьевским церкви Божии св. Николы и св. Георгия очистити и Руский конец и села тых церквей очистити по крестному целованью, по старыне" (там же. № 75. С. 97 ).

Не довольствуясь тем, чтобы навязывать свою веру своим малочисленным православным согражданам, юрьевцы желали распространять ее и вне пределов своего города и всей Ливонии. Около 1491 г. серые чернецы (названные серыми по цвету одежды) прислали из Юрьева в Псков Филиппу Петрову, вероятно наместнику Новгородского владыки, грамоту о Флорентийском Соборе, которую Петров заявил наместнику государеву - князю и посадникам. Затем "пришли в Псков из немец, - так доносил владыке Геннадию сам Филипп Петров, - серые чернецы да начали говорить о вере, были у священников, и я был тут же, а к тебе, государь, итти не захотели. И священники много с ними состязались и переспорили их от Божественных Писаний. Чернецы говорили: "Соединил веру наш папа с вашими на Осмом Соборе, да и мы и вы христиане и веруем в Сына Божия". Священники отвечали: "Не у всех вера правая, если вы веруете в Сына Божия, то зачем последуете жидам-богоубийцам, субботствуете, постясь, и приносите в жертву опресноки? Этим вы богопротивно жидовствуете. Еще вы исповедуете: "И в Духа Святаго... от Отца и от Сына исходящаго", и тем вводите два начала в Боге и впадаете в ересь Македония духоборца. И много другого у вас совершается вопреки Божественных правил и Соборов. А что вы говорите об Осмом Соборе, который созывал папа Евгений... знаем мы хорошо то окаянное сборище, о нем мы и слышать не хотим, оно отвержено Богом и четырьмя патриархами. Мы содержим только седмь Вселенских Соборов, о которых сказано: Премудрость созда себе дом и утверди столпов седмь..." Все это, - заключает Филипп Петров, - твоим благословением, государь, и многое иное отмолвили студным латынам Господни священники от Божественных Писаний" (А. и. 1. № 286).

У великого князя Василия Ивановича был любимый врач Николай Булев, долго живший в России и считавшийся человеком ученым, умным и искусным в слове. Пользуясь своим положением и репутациею, он распространял в нашем высшем обществе астрологические идеи и вместе учение папизма и даже написал сочинение о соединении русских и латинян. Максим Грек, как только прибыл к нам (1518), поспешил опровергнуть это сочинение и вступил в переписку с самим его автором. Из переписки видно, что Николай Немчин, как называл его Максим Грек, был недовольно знаком с тем делом, о котором писал, потому что просил Максима объяснить ему, когда и как отлучились латиняне от греков, не был фанатиком-латинянином, потому что просил Максима молиться о нем и принимал от Максима советы и убеждения отложить всякое латинское словопрение и с детскою покорностию принять православную веру. Попытка Булева, очевидно, была его частным делом. Но в том же 1518 г. прислан был в Москву от самого папы Льва Х легат Николай Шомберг, доминиканский монах. Этому послу, равно как магистру Ливонского ордена Альбрехту, поручено было папою склонить нашего князя, чтобы он, во-первых, примирился с литовским королем и соединился с другими государями Европы во всенародном ополчении для изгнания турок из Греции, а во-вторых, принял единение с Римскою Церковию. Для того чтобы подействовать на Василия Ивановича, ему представляли, что он вправе отнять у турок Царьград как свое законное наследие, будучи сыном греческой царевны, и что если он соединится с Римскою Церковию, то папа увенчает его царскою короною и титулом, а Русского митрополита возведет в сан патриарха и не только не отменит, но еще утвердит своею грамотою все добрые церковные обычаи в России. Шомберг, верно, сообщил папе приятные вести, потому что к концу того же года папа выражал ему грамотою свое удовольствие за присланное им донесение, хвалил его ревность, благоразумие и труды, подающие надежду на счастливое окончание дела, и вновь давал обещание возвеличить русского великого князя, если он примет Флорентийскую унию, королевским титулом и всеми царскими украшениями, а в следующем году отправил в Москву еще другого своего легата с грамотою к самому великому князю. Папа уведомлял Василия Ивановича, что, получив с живейшею радостию достоверное известие о его желании покориться Римской Церкви, отправляет к нему своего тайного референдария, достопочтенного брата епископа Гардиенского Захарию, чтобы чрез него яснее и полнее узнать намерения нашего князя и сообщить ему свои, а в заключение повторяет обещание почтить его, когда он присоединится к Римской Церкви, высокими прерогативами как самого возлюбленного своего сына. Но литовская Рада вместе с своим королем Сигизмундом, опасаясь, чтобы наш великий князь в самом деле не получил от папы королевского достоинства, как можно догадываться, не пропустили папского легата Захарию в Россию. Не знаем, отвечал ли Василий Иванович самому папе и что отвечал, а магистру Ливонскому Альбрехту, чрез которого также действовал тогда Лев Х на нашего князя, последний поручил своему послу передать следующее: "Государь наш с папою хочет в дружбе и согласьи быти о делах, а как наперед того государь наш, с Божьею волею, от прародителей своих закон греческий держал крепко, так и ныне, с Божьею волею, закон свой крепко держати хочет".

Несмотря, однако ж, на это, государя нашего не хотели оставить в покое. Положение католицизма в то время было самое критическое: тогда совершалась страшная Лютерова реформа и от Церкви Римской отпадали целые государства. Ревнители папства пламенно желали вознаградить ее новыми приобретениями. Один из таких ревнителей, некто Кампензе, никогда не бывший в России, но на основании рассказов своего отца и брата, долго живших в ней, написал письмо к папе Клименту VII о делах Московии. Кампензе говорил, что Московия - страна многолюдная и помощь ее была бы весьма важна в борьбе против турок; что русские набожны, благочестивы, отличаются от латинян в самых маловажных предметах веры и питают сочувствие к папе; что обратить их в католичество было бы очень легко, тем более что вся власть над ними сосредоточена в руках одного великого князя, который уже не раз заявлял свои желания быть в единении с Римом, и что если папа Климент VII обратит эти отдаленные народы Скифии, то заслужит бессмертие в потомстве, а лютеране, дерзнувшие восстать против Римского престола, застонут и покроются вечным стыдом. И Климент действительно сделал новую попытку к обращению России: в 1525 г. он прислал к нашему государю обширную грамоту, в которой напоминал о прежних сношениях с ним Римского престола, выражал сожаление, что доселе не утвердился церковный союз Московии с Римом, и просил, умолял великого князя не отвергать более этого союза и также оказать содействие вместе с другими государями для изгнания турок. Василий Иванович с большою честию принимал папского посла капитана Павла, генуэзца, и отправил с ним в Рим своего гонца - известного Димитрия Герасимова с грамотою, которою отвечал папе, что желает быть с ним в дружбе, поддерживать ее взаимными посольствами и готов ратовать против неверных во славу христианства. И нашего посла много честили в Риме, подробно расспрашивали его о Московии и ожидали, не объявит ли он на словах какого-либо тайного поручения своего государя, но Димитрий сказал, что таких поручений от государя для переговоров о делах церковных или государственных не имеет. После этого папа хотя и отпустил в Москву вместе с Димитрием своего легата Иоанна Франциска, епископа Скаренского, но уже не для переговоров о вере, а только для примирения нашего великого князя с Польшею.

Прошла почти четверть века, и из Рима не было никаких попыток к обращению России в католичество. Но вот новый русский государь Иван Васильевич отправил в Германию саксонца Шлитта в качестве своего посла, чтобы пригласить оттуда в Москву ремесленников, художников, врачей и вообще людей ученых, и дал ему письмо к императору Карлу V. Предприятие это, как известно, не увенчалось успехом, но Шлитт, который сам был католик, представляясь Карлу, удостоверил его и других, будто московский князь желает соединения с Римскою Церковию. Император и другие поспешили уведомить о том папу Юлия III, причем напоминали, будто и отец князя Василий Иванович обращался в 1527 г. с таким же желанием к папе Клименту VII чрез своих послов, но тогда не сумели удовлетворить этому желанию. Юлий III в 1550 г. назначил в Россию двух своих нунциев: графа Герберштейна и Иоанна Штемберга, дал им инструкцию, как вести переговоры с Иваном Васильевичем о присоединении его к Римской Церкви, и написал к нему письмо. Папа выражал свою величайшую радость, узнав, что наш князь по примеру своего родителя ищет соединения с Римскою Церковию, и свою готовность принять его с отверстыми объятиями, провозгласить его во всем христианском мире царем, прислать ему все царские регалии, короновать его в Москве чрез примаса России Московского архиепископа, если только князь даст клятву сохранять верность и покорность Римской Церкви со всем своим народом и примириться с Польшею и Ливониею, чтобы вместе с прочими христианскими государями направить свое оружие против врагов веры - татар и турок. Но это посольство в Россию от папы Юлия по настояниям польского короля Сигизмунда Августа не состоялось. Подобное случилось впоследствии при папе Григории XIII. В 1575 г. был в Москве послом от императора Максимилиана II Кобенцель и по возвращении описал свое посольство в послании к Колоцкому архиепископу Дражковичу. Кобенцель свидетельствовал, что русские чрезвычайно религиозны и если прежде враждебно относились к латинянам, то теперь высказывают желание видеть Рим и поклониться его святыне, что их легко привлечь к Римской Церкви, от которой они различаются по вере только весьма немногим и несущественным, и что тогда католицизм приобретет себе втрое, даже вчетверо более последователей, нежели сколько недавно потерял в Германии и Франции. Об этом, вероятно, доведено было до сведения папского двора, и там решили (генваря 1576 г.) отправить в Москву священника Рудольфа Кленхена, который и прежде бывал в России и знал ее язык и обычаи, с письмом от папы к нашему государю. Посол, по данной ему кардиналом Мороном инструкции, должен был говорить Ивану Васильевичу, что папа услышал о добром расположении его к Римской Церкви, о его победах, доблестях, ревности по вере; что ему весьма было бы полезно соединиться с папою, который многих уже властителей удостоил сана и титула королевского; что когда признает папу главою Церкви, тогда может требовать себе от него иереев и богословов, и пр. В настоящий раз отправлению папского посольства в Москву воспрепятствовал император Максимилиан, опасаясь чрезмерного усиления папской власти.

Настала наконец пора, что царь Иван Васильевич сам обратился к папе и отправил (1580) в Рим своего гонца Шевригина, хотя более уже пятидесяти лет туда не приходили послы из России. Царя вынудила к тому несчастная война с польским королем Стефаном Баторием. В письме своем, которое представил папе Григорию XIII Шевригин, царь уверял, что желает иметь союз и постоянные сношения с Римским владыкою, как и со всеми христианскими государями, просил примирить его с Баторием и для этого прислать в Россию своего посла, давая обещание, что по заключении мира с Польшею обратит свои силы вместе с другими государями против турок, а о вере, о соединении с Римскою Церковию, вопреки ожиданиям папы, не сказал ни слова. Но Григорий XIII не захотел упустить такого благоприятного случая для распространения католицизма и послал в Москву не обыкновенного посла, какого просил царь, а ученейшего богослова иезуита Антония Поссевина, саном пресвитера, чтобы он прежде всего повел дело с царем о вере и о соединении его с Римскою Церковию, а потом уже постарался примирить его с королем польским. Антоний, посетив сначала Батория в Вильне и благословив его на бранные подвиги, приехал к Ивану Васильевичу, находившемуся тогда с войском в Старице, 18 августа 1581 г., был принят с чрезвычайными почестями и представил письмо папы и дары: крест с распятием, четки с алмазами и в богатом переплете книгу о Флорентийском Соборе. Папа писал, что весьма рад иметь союз с нашим государем и содействовать примирению и союзу его с королем польским, чтобы потом направить соединенные дружины христианских властителей против неверных, но что есть еще другой союз, важнейший, союз религиозный, о котором он, папа, как глава Церкви и наместник Христов преимущественно должен заботиться и который всего более он желал бы иметь и с государем России, для чего и посылает ему книгу о Флорентийском Соборе, которую просит прочесть с особенным вниманием, и отличного богослова Антония Поссевина, которому просит верить во всем. Царь Иван был очень доволен прибытием папского посла, дозволил по просьбе его италианским купцам торговать в России, иметь при себе своих священников и совершать обряды своей веры, хотя и примолвил: "А церквей римских в России не будет, как и прежде не бывало", обещал объявить послу свое мнение и относительно соединения вер, но прежде желал, чтобы Антоний отправился к Баторию и расположил его прекратить войну и заключить мир с Россиею. Когда мир действительно был заключен, благодаря, впрочем, не столько стараниям Антония, сколько храбрости царских воевод и войска, защищавших Псков и почти истребивших полчища Баториевы, Антоний прибыл в Москву с полною надеждою повести теперь дело и о соединении Церквей. Сначала он домогался, чтобы царь хотя однажды выслушал его наедине, но бояре объявили (18 февраля 1582 г.), что это невозможно, что о таких важных делах царь никогда не рассуждает без своих ближних людей, что всяк ревнует о своей вере, хвалит ее и при разговорах о ней могут произойти противоречия, брань и затем вражда. Антоний отвечал, что надеется не подать повода к ссоре, разговаривая с таким государем, и согласен вести с ним беседу и при его сенаторах, если он того желает. Тогда назначен был день (21 февраля), в который Антоний с тремя иезуитами явился в тронную государеву палату, где сидел уже царь, окруженный множеством своих бояр.

Царь сначала повторил Антонию то же, что говорили ему прежде бояре, и советовал лучше не начинать речи о вере, опасаясь, чтобы в жару прений не произнесть чего-нибудь неприятного и тем не повредить дружбе, какая теперь у него, великого государя, с папою, и с цесарем, и с королем польским. Затем прибавил: "Видишь, мне уже 51 год, недолго остается жить, и не годится переменять ту веру, в которой я воспитан. Настанет день Суда, когда Бог рассудит, наша ли вера истинная или латинская. Впрочем, я не запрещаю тебе, как посланному папою Григорием XIII для защиты римской веры, исполнять твой долг: можешь говорить, что считаешь нужным". Тогда Антоний сказал: "Светлейший государь! Из всех великих милостей, тобою мне оказанных, самая главная та, что ты позволяешь мне говорить ныне с тобою о важнейшем предмете. Знай же, что верховный первосвященник вовсе не нудит тебя переменять древнейшую веру греческую, которую проповедовали святые отцы и законные Соборы, напротив, убеждает тебя, чтобы ты узнал и понял ее, какою она была, и удержал лишь то, что осталось от нее целым в твоих владениях. Когда ты сделаешь это, то уже не будет Церкви Западной и Восточной, а все мы будем едино во Христе и не станем уклоняться от ваших храмов, богослужений, священников, которые будут тогда правильно совершать таинства Божии. Не удивляйся, что святой отец предлагает тебе это: его побуждает к тому пастырский долг заботиться о Церкви Христовой. Да ты и сам писал к нему, чтобы утвердил союз твой и дружбу с прочими государями христианскими для одоления неверных, а ничем так прочно не можешь соединиться с христианскими государями, как единством веры. Ты сам писал к королю Стефану Баторию, что это единство веры признали на Флорентийском Соборе греческий император со всем Востоком и Русским митрополитом Исидором. Ты сам сказал, что католики и люди римской веры свободно живут в Московском государстве по своей вере... Если сомневаешься в деяниях Флорентийского Собора, потребуй подлинные писания греческих отцов из Царьграда или от наших греков, и я покажу тебе из них истинную веру, или позволь мне извлечь для тебя главнейшие свидетельства греческих отцов из той книги о Флорентийском Соборе, которую я принес тебе. Если ты соединишься верою с папою и всеми государями, то при содействии их не только будешь на своей прародительской отчине - в Киеве, но и сделаешься императором Царьграда и всего Востока". Государь отвечал: "О вере я к папе не писал да и с тобою не думал говорить о ней, чтобы не причинить тебе чего неприятного, и потому, что мой долг - заправлять мирскими делами, а не духовными. Если ты говоришь о вере, ты прислан на то от папы и сам поп, а нам без благословения митрополита и всего освященного Собора говорить о вере непригоже. Впрочем, знай, что мы веруем не в греков, а во Христа. Что же до Восточной империи, то Господня есть земля: кому захочет Бог, тому и отдаст ее. С меня довольно и своего государства, других и больших государств во всем свете не желаю". О Флорентийском Соборе и о соединении с другими христианскими государями для прогнания турок царь ничего не сказал, но вновь обещал, что дозволит латинским купцам в России иметь своих священников и исполнять свои обряды, только не дозволит строить латинских церквей.

Несмотря, однако ж, на отказ царя беседовать о вере, Антоний начал умолять его, чтобы он высказал свои мысли по этому делу. Царь: "Мы приняли христианскую веру с самого начала христианства, когда апостол Андрей приходил в наши страны и отсюда отправился в Рим, потом при Владимире она еще более у нас распространилась. Таким образом, в одно и то же время, когда вы в Италии приняли христианскую веру, приняли ее и мы, но у нас она сохранилась неповрежденною доселе, а в римской вере ныне семьдесять вер, как ты сам говорил мне в Старице". Антоний: "В Риме всегда пребывала та вера, которую проповедали вначале Петр и Павел, за нее потом почти триста лет проливали кровь свою преемники Петра, а последующие, хотя и жили в более покойные времена, сохранили ее неповрежденною среди всех треволнений. В Риме не семьдесять вер, а одна, семьдесять же и еще более ересей пошли от Лютера, и все они прокляты". Царь: "То хорошо, что папы проливали кровь свою за веру Христову. Ибо Христос сказал: Не убойтеся от убивающих тело, душу же не могущих убити". Антоний: "Вот и я пришел в Московию смело во имя Божие, а других посылает папа в Индию и в другие страны света, и они переносят все за имя Христово". Царь: "Написано: Шедше, научите вся языки, проповедите Евангелие всей твари. Когда совершали это все апостолы, ни один из них не был больше другого, а от них пошли епископы, архиепископы, митрополиты, в том числе и наши". Антоний: "Прочих апостолов Христос послал на проповедь с одинаковою властию, но одному Петру дал то, чего не дал им, - ключи Царства Небесного и поручил утверждать братию и пасти своих овец. Если и происшедшие от других апостолов епископы сохраняют свою власть, не тем ли более должно сохранять ее седалище Петра, которое и врата адова не одолеют и которое пребудет до скончания века по обетованию Христову?" Царь: "Мы признаем Петра и многих святых пап - Климента, Сильвестра, Агафона, Льва, Григория и других. А последующие затем папы - какие они преемники Петра? Живя нечестиво, с такою же ли властию они седят на седалище Петра?" Антоний: "Без сомнения, с такою же, потому что они постоянно следовали Писанию, канонам и учению тех древних пап, которых и вы признаете. А что до нравственности, то сила таинства и управление Церковию, предоставленное папам, зависят не от жизни людей, но от непреложного установления Христова. Да и не все то правда, что говорят про пап отделившиеся от Тела Христова... Ты, конечно, законный наследник князя Владимира святого и его преемник что ж, если бы кто вздумал отвергать твою наследственную власть или твоих предков ради того, что они совершили что-либо по немощи человеческой? Разве не следовало бы такого обличить, не говорю - подвергнуть наказанию?" Эти слова взволновали царя, и он, почти поднявшись, сказал: "Знай, что папа не пастырь". "А если не пастырь, - отвечал Антоний, - то зачем же ты посылал к нему о твоих делах, и разве ты и твои предместники не всегда называли его пастырем Церкви?" Тогда царь вышел из себя, вскочил с места, и все думали, что он поразит Антония своим жезлом, но царь только сказал: "Тебя, верно, мужики на площади научили говорить со мною, как с мужиком".

Антоний старался успокоить царя льстивыми словами и, к изумлению всех, действительно успокоил, так что он снова сел на свое место и сказал: "Не хотим говорить с тобою о больших делах по вере, чтоб тебе не в досаду было, а вот малое дело: у тебя борода подсечена, а подсекать и подбривать ее не велено ни попу, ни мирским людям". Антоний отвечал, что он бороды не сечет себе и не бреет, а если бы и брил, то ничего бы худого не было, потому что это делали и святые, и прежние папы, как свидетельствуют их сохранившиеся изображения. Царь продолжал: "Сказывал нам наш паробок Истома Шевригин, что папа Григорий сидит на престоле и носят его на престоле и целуют его в ногу, а на сапоге у него крест, на кресте Распятие Господа. Пригожее ли то дело? У папы Григория ведется то вопреки уставу святых апостолов и святых отцов, и от гордыни такой чин уставлен". Антоний объяснял, что папа садится на престоле не по гордости, а чтобы удобнее благословлять народ в торжественных случаях, что кланяются папе в ноги по примеру того, как кланялись христиане апостолам, а на ноге у папы крест для того, чтобы лобызающие его понимали, что честь, воздаваемая ими папе, относится к Самому Христу. Затем говорил: "Папе воздается честь по его достоинству и величеству: он всем государям отец, и учитель, и глава; он сопрестольник Петру и Павлу, а Петр сопрестольник Христу; папа царствует в Риме, где лежат мощи апостолов Петра и Павла, Андрея и других, мощи вселенских учителей и многих мучеников. Такого ли великого государя папу Григория, сопрестольника Петра и Павла, всем нам не величать и не славить?.. Вот и ты - государь великий в своем государстве, и вас, государей, как нам не величать, не славить и не повергаться пред вами?" При этом Антоний действительно поклонился Ивану Васильевичу в ноги. Но царь отвечал: "Твои хвалебные слова о папе Григории ты говоришь от своего мудрования, а не по преданию апостольскому. Святителям не подобает так гордиться, а подобает ему смиренномудрствовать и подражать Петру во всем по заповеди Христовой... Нас, государей, пригоже почитать по царскому величеству, а святителям, ученикам апостолов, должно показывать смирение, а не возноситься выше царей гордостию; царям - царская честь, а святителям - святительская... Мы чтим своего митрополита и требуем его благословения, но он ходит по земле, и мы не поклоняемся ему, как Богу... Папа велит носить себя на престоле и величается сопрестольником Петру, а по Петре - и Самому Христу. Но папа не Христос, и престол, на котором носят папу, не облако, и носящие его не ангелы; не следует папе Григорию уподоблять себя Христу, да и Петра, верховного ученика Христова, хотя он творил все дела по заповедям Христовым, не подобает равнять Христу... Который папа живет по Христову учению и по апостольскому преданию, тот - сопрестольник великим папам и апостолам, а который папа начнет жить не по Христову учению и не по апостольскому преданию, тот папа - волк, а не пастырь". Тут Антоний прекратил свою беседу, сказав: "Коли уж папа волк, то мне что и говорить?" А государь на это: "Я ж предупреждал тебя, Антоний, что если нам говорить о вере, то без раздорных слов не обойдется, да и волком я назвал не настоящего вашего папу, а того, который не захотел бы жить по учению Христову и апостольскому преданию. Но пора кончить". И положил государь руку на Антония, и, дважды обняв его, отпустил.

Чрез два дня (23 февраля) собралось во дворец еще гораздо больше народа, чем прежде, и Антония вновь позвали к государю. Антоний был в большом страхе и на всякой случай приобщил даже своих спутников Святых Тайн. Но Иван Васильевич, как только увидел его, пригласил его сесть и громким голосом вслух всех произнес: "Антоний! Если я сказал тебе прошлый раз что-либо неприятное о Римском первосвященнике, то прошу меня извинить, и не пиши о том к папе. Мы хотим иметь с ним, несмотря на разности по вере, как и с прочими христианскими государями, дружбу, братство и единение, для чего и пошлем с тобою в Рим нашего посла. А о всем прочем дадут тебе от нашего имени ответ наши бояре". Бояре рассуждали с Антонием о разных политических делах, относительно же веры только просили его именем государя изложить на бумаге, чем разнятся вера русская и латинская, так как в России никто не умеет перевесть с греческого присланную папою книгу о Флорентийском Соборе. Антоний обещал исполнить просьбу.

В последний раз Иван Васильевич имел с Антонием речь о вере 4 марта. То было первое воскресенье Великого поста. Позвав к себе Антония, в присутствии многочисленных сановников и царедворцев государь сказал ему: "Ныне мы идем в соборную церковь, пойди и ты - мне сказали, что ты этого желаешь, - и посмотри, как мы поклоняемся Пресвятой Троице, и Богородице, и всем святым, как чтим нашего отца и богомольца митрополита, но не обожаем его, не носим на престоле, как вы носите своего папу и целуете его в ногу, - то гордость, а не святительское дело. Ты называешь папу наместником апостола Петра, но Петр так не делал, его не носили на престоле, а ходил пеш и бос". Антоний, озадаченный новыми нападками на папу, хотя царь в них уже извинялся, отвечал, что делание идти в русскую церковь никому не выражал, что знает чин ее службы и не может присутствовать при служении митрополита, пока он не утвержден папою, а в защиту папы повторял прежние свои слова и под конец сказал: "Как нам всем не чтить и не величать папы? Он всем отцам отец. А вот и у тебя, государя, митрополит, и ты какую ему честь воздаешь? Умоет он в службе руки свои, и тою водою ты мажешь свои очи". Государь: "Называешься учителем и сказываешь, что пришел нас учить, а и того не знаешь, что говоришь; читал ли ты толковую обеденную службу (толкование на литургию)?" Антоний ответа не дал, и государь продолжал: "Коли не знаешь, я тебе скажу: тою водою, которою митрополит на обедне умывает руки, как он сам, так и мы все просвещаем очи свои: она знаменует Страсти Господни". После того Антоний сказал: "Чтобы не утруждать тебя более, государь, прошу принять вот эту рукопись, которую я написал по твоему приказанию, о различии между католическою Церковию и Греческою. Тут ты найдешь, когда пожелаешь, ответы на все такого рода вопросы о вере". Приняв рукопись, царь велел боярам идти в церковь вместе с Антонием, но Антоний, когда бояре остановились пред церковию в ожидании государя, успел незаметно уйти. Пред отъездом своим из России Антоний снова просил, чтобы позволено было приезжим латинянам иметь в ней свои церкви, и в третий раз получил отказ. Бояре именем государя отвечали: "Приезжие люди римской веры могут невозбранно иметь у нас своих попов, но только б они своего учения русским людям не плодили, а костелов им в нашем государстве не ставить. В нашем государстве много разных вер, и мы у них воли не отнимаем: живут все по своей воле, как кто хочет, а церквей еще по сие время ни которой веры в нашем государстве не ставливали". Отпуская Антония, царь Иван послал с ним в Рим своего гонца и грамоту к папе, в которой извещал, что принял его посла с благодарностию и любовию, выражал свою готовность быть в союзе с христианскими государями против турок, касательно же веры писал: "А что еси прислал к нам с Антонием книгу Собора Флорентийскаго, печатную греческим письмом, и мы тое книгу у посла твоего велели взяти, а что еси писал к нам и речью нам посол твой говорил о вере, и мы о том с Антоньем говорили".

С горькими чувствами должен был Антоний выехать из России. Мало того что он не достиг главнейшей цели своего посольства - не обратил русского государя и его подданных к своей вере, он понял, что эта цель едва ли когда может быть достигнута, что достижение ее, по крайней мере, соединено с величайшими трудностями, которые он и изложил в своем "Комментарии" к папе, указывая вместе и средства к устранению их. Антоний увидел, до какой степени русские убеждены в превосходстве своей веры, считая себя только одних истинными христианами, а всех прочих, в том числе и католиков, заблуждшими, еретиками, нечистыми. Увидел и убедился, в частности, до какой степени русские не любят латинской веры и настроены против папства. Кроме этих резких отзывов о папе, не раз произнесенных публично самим царем, которые пришлось выслушать Антонию, он узнал нечто, едва ли еще не более прискорбное. В то самое время, когда он исполнял свое посольство в России, английские купцы доставили царю книгу, в которой доказывалось, что папа есть антихрист, и царь тотчас же велел перевесть ее на русский язык, так что Антоний счел нужным подать царю в опровержение ее свою записку. Такую враждебность русских ко всему латинскому и усиление ее Антоний приписывал преимущественно влиянию на них лютеран и кальвинистов, которые, проникая в Москву из Германии и Англии по делам торговли и другим, распространяли здесь самые нелепые слухи о папе и латинянах, и утверждал даже, что во время самых разговоров его, Антония, с царем о вере какие-то английские еретики и голландский медик-анабаптист возбуждали царя против папы.

III

Идеи лютеранства, явившегося в 1-й четверти XVI в. и быстро распространившегося в разных странах Западной Европы и в соседних нам Польше, Литве и Ливонии, начали проникать к нам очень рано и на первый раз могли встретить у нас сочувствие со стороны тех, которые еще продолжали тайно держаться некоторых начал ереси жидовствующих. Еретик Башкин, осужденный Собором в 1553 г. и сознавшийся, что свое злое учение он принял от аптекаря Матфея, родом литвина, да от Андрея Хотеева, которых Курбский справедливо признает лютеранами, сознался вместе, что "утверждали его в том" лжеучении заволжские старцы, издавна известные своею расположенностию к жидовствующим. Максим Грек (? 1556) увидел нужду написать сочинение и "на люторы", хотя ограничился в нем только защитою православного иконопочитания. Последователи лютеранства и вообще протестантских сект нередко приходили в Россию из Литвы, Ливонии, Германии, Дании, Голландии, Англии в качестве посланников от своих государей, а еще чаще по делам торговли и проживали в Москве, Новгороде, Пскове и других городах; иные вызываемы были из-за границы нашим правительством как искусные мастера и художники; еще иные переселялись к нам сами и занимались разными ремеслами или поступали на государеву службу. Всего же более рассеялось по России немцев (как называли у нас тогда преимущественно лютеран и прочих протестантов) из Ливонии в продолжение счастливой Ливонской войны: их выводили в качестве пленных целыми тысячами и продавали или раздавали даром в Новгороде, Твери, Москве и где приходилось, а в 1565 г. царь вывел из Дерпта даже всех немцев и сослал во Владимир, Углич, Кострому, Нижний Новгород с женами и детьми. В Москве немцы селились в новой немецкой слободе на берегу Яузы. Сначала приняли у нас протестантов довольно благосклонно: в них видели прежде всего рьяных врагов папства и, следовательно, как бы своих союзников против ненавистных латинян. Лютеранам и кальвинистам царь позволил иметь в Москве две церкви; с уважением относился к дерптскому пастору Веттерману, переселившемуся с своими прихожанами в Россию, приказав открыть для него царскую библиотеку; любил слушать проповеди голштинского пастора Христиана Бокгорна и открыто высказывал, что лютеранское учение, по-видимому, близко к истине и что его можно было бы терпеть, если бы Лютер, нападая с неудержимою силою красноречия на папское иго, не ниспровергал древнего церковного чина и не помрачил своих познаний в Священном Писании постыдным отступничеством, свергнув с себя монашеские одежды и клобук и женившись на монахине. Некоторые лютеране и кальвинисты, приходившие из Германии и Англии или находившиеся при государе на службе, пользовались особенным его благоволением и доверием. Он часто беседовал с ними о верованиях и обрядах у иностранных народов и с большим вниманием выслушивал то, что сообщали ему о новых христианских сектах, их учении и различии их между собою. Один из этих любимцев царя (Эберфельд) будто бы пытался даже склонить его к принятию Аугсбурского исповедания. Но когда царь близко узнал дух и характер протестантских исповеданий, когда русские увидели и услышали, что протестанты отвергают посты, почитание икон, призывание святых, монашество и пр., тогда взгляд на протестантов у нас совершенно изменился: их начали считать еретиками, злыми еретиками, и царь, опасаясь ли того, чтобы они не заразили своим учением русских и не ввели в России разных сект, или недовольный тщеславием и наглостию протестантов, приказал (в 1579 г.) сжечь обе их церкви в Москве, хотя через пять лет по ходатайству английского посла Горсея, если верить ему, вновь разрешил им построить церковь за городом.

В начале 1570 г. Иван Васильевич имел торжественную беседу о вере с одним из членов общины чешских и моравских братьев - Иваном Рокитою, приходившим к нам при послах польского короля Казимира в качестве их пастора, и в этой беседе царя со всею ясностию обнаружилось, как понимали тогда в России лютеранство и однородные с ним религиозные секты. Беседа происходила в палатах государевых на особо устроенном и богато украшенном возвышении, в присутствии не только польских послов и множества русских бояр, но и в присутствии русского духовенства. Первое слово принадлежало царю, и он, обращаясь к Роките, сказал: "Вы привыкли хвалиться своею евангелическою верою, но на деле между вами постоянно происходят шумные разделения, и вы своими новыми догматами перевернули почти всю Европу, так что нельзя было бы тому и верить, если бы до нас не доходили, к великому изумлению, почти ежедневные о том вести. Мы знаем, что мнения вашей секты заключались в лжеучениях еще древних еретиков и давно уже рассмотрены и строго осуждены многими Соборами и христианскими учеными. Но как не подивиться, что вы проповедуете и неизвестные прежде ереси, приписывая оправдание человека одной вере, когда сказано, что придет Господь судить живых и мертвых и воздаст каждому награду по делам его? Если одна вера доставляет вечное блаженство, то для чего нужен Суд и зачем так часто в Новом Завете усвояется достоинство нашим делам? Гус и Лютер, эти опустошители древней Церкви, ни от кого не получили законной власти учить и не совершали чудес, какие по обетованию Спасителя творили истинные Его ученики, так и ты не имеешь законного права учить, не можешь совершать чудес, не должен считаться проповедником Евангелия. Помним слова треблаженного Павла: Како проповедят, аще не послани будут? (Рим. 10. 15) Подумай же теперь, Рокита, своим умом, кто вас, бедных, послал на проповедь; подумай, наконец, что вы проповедуете; подумай, какими недостойными способами вы разрушаете драгоценный союз Христова стада? Живете вы невоздержно, уподобляясь свиньям; осуждаете и отвергаете по ненависти к Церкви посты, которые служат к здоровью тела и души, тогда как Господь заповедал нам бдеть и воздерживаться... Ненавидите вы и святых на небе, порицаете их, разрушаете их храмы и алтари, а они между тем, обитая в небесном свете, могли бы много приносить вам пользы своим ходатайством пред Богом, Который еще во дни земной их жизни изгонял по молитвам их демонов, воскрешал мертвых. Святым иконам вы не только не воздаете никакой чести, но выбрасываете их из ваших храмов и жилищ, тогда как ими следовало бы украшать все стены всяких зданий. Такое злодейство тем более должно считаться важным, что вы тут неистовствуете и против Самого Бога..." Это и многое другое говорил Иоанн и затем приказал Роките отвечать смело и свободно, без всяких опасений, обещаясь слушать его с полным вниманием и снисхождением. Тогда Рокита, который знал славянский язык, произнес весьма обширную и красноречивую речь, давая в ней по порядку отзывы на все те мысли, какие высказаны были царем против протестантов; раскрывал учение их об оправдании верою и значении добрых дел; доказывал, что Лютер имел право учить, как имеют то же право и прочие протестантские учители, хотя и не совершают чудес; объяснял, как понимают протестанты пост, почему не признают ходатайства святых, почему отвергают почитание икон и монашество. Оратор говорил с большою энергиею и по местам не только смело, но слишком дерзко, стараясь, впрочем, направлять свои слова против Римской Церкви и умалчивая о Греческой или даже выражая к ней удивление. Грозный царь сдержал свое обещание: он слушал речь внимательно, терпеливо и ни разу ее не остановил, хотя в ней было немало такого, что могло возмутить его душу. Он даже объявил, что речь Рокиты ему понравилась, но приказал изложить ее на бумаге и прибавил, что напишет на нее опровержение.

В мае того же 1570 г. царь действительно доставил Роките обещанное опровержение на его речь. Это любопытное опровержение, сохранившееся, к сожалению, только в латинском переводе, как и все предшествовавшее собеседование царя с Рокитою, состоит из 14 глав, которые, впрочем, большею частию очень кратки и по содержанию своему могут быть подведены под два отдела. В одних главах царь высказывает свои мысли о Лютере и о последующих проповедниках лютеранства. Лютер, говорит царь, как по своей жизни, так и по своему имени на нашем языке был человек лютый, свирепый. Устремившись на Христа, он ниспроверг Его установления, низвратил учение апостолов и святых отцов и дал Священным Писаниям не тот смысл, какой они заключают в себе, а какой внушил ему его испорченный разум (гл. 1). Как сатана с своими демонами повсюду обольщает людей, так и вы являетесь споспобниками ему в этом коварстве. Лютер не имел законного права учить, не был ни апостолом, ни епископом и ни от кого не был послан на учительство (гл. 9). Подобно Лютеру, и прочие проповедники лютеранства не суть законные учители: они не имеют посланничества от Христа, низвращают слово Божие, отвергают все преданное святыми отцами. К ним прилагает царь разные места Священного Писания, в которых говорится о лжепророках и лжеучителях, о волках, татях и разбойниках, и восклицает: "О вы, погибшие, которые по своей прихоти низвращаете Писание!.. Оставив законных пастырей, учителей и самих апостолов, вы ниспровергаете заповедь Христа и вновь распинаете Его в вас самих... И мы по всей справедливости поражаем вас, врагов истины, громом проклятия. Вы антихристы, потому что антихрист тот, кто восстает против Христа" (гл. 2, 4, 8). В частности, Рокиту, а в лице его и вообще лютеран, царь не соглашается называть даже христианами, потому что они следуют учению не Христа, а Лютера, и называет их врагами Креста Христова и собаками (гл. 3, 7). В других главах Иван Васильевич разбирает учение лютеран и их отступления от истины; опровергает их учение об оправдании учением апостола Иакова о делах и примерами добродетелей ветхозаветных праведников (гл. 6); обличает лютеран за то, что они не почитают Божией Матери и других святых, в частности апостолов и отцов Церкви, не призывают угодников Божиих в молитвах и редко совершают у себя литургию и таинство Евхаристии (гл. 6, II, 12); отстаивает церковные посты (гл. 10) и иконопочитание и при этом объясняет, что известные изречения о кумирах, приводимые из десятословия и вообще из Ветхого Завета, относятся к идолам, а не к священным изображениям, и указывает на древнейшие иконы от времен апостольских и на чудеса, совершающиеся от святых икон (гл. 5, 13); наконец, с жаром защищает монашество и, между прочим, говорит: "Ни Христос, ни апостолы не имели жен. Если у Петра были теща и жена, то это было прежде, нежели он последовал за Христом; равно и все апостолы, как только сделались последователями Христа, жили в чистоте, и тещи стали для них матерями, а жены сестрами... Для сохранения чистоты лучше воздерживаться от супружества и употребления мяса, но те, которые не дали такого обета, могут жить в супружестве и есть мясо, лишь бы исполняли заповеди Христовы, которые даны равно и для монахов и для мирян" (гл. 14). Нельзя сказать, чтобы сочинение нашего государя, так любившего заниматься религиозными вопросами и прениями, отличалось раздельностию понятий, последовательностию и основательностию, но оно проникнуто самою живою ревностию о православии и нескрываемою неприязнию к лютеранизму и переполнено множеством текстов из Священного Писания, которое царь знал очень подробно. Под конец последней главы своего сочинения он обратился к Роките с следующими словами: "Ты в моих глазах еретик, потому что все твое учение превратно и совершенно противно христианскому и церковному учению, и не только ты еретик, но и слуга антихристов, воздвигнутый дьяволом. Не один ты лютеранин, есть и другие, еще худшие тебя. Потому мы запрещаем тебе распространять свое учение в наших владениях".

Несправедлива мысль, встречающаяся у протестантских писателей, будто Иван Васильевич предпочитал протестантство католицизму, хотя и правда, что некоторых протестантов он особенно приближал к себе и нередко увлекался их советами. Если он резко отзывался о папе, то еще более резко - о Лютере и других проповедниках лютеранства. Если латинян называл еретиками, то лютеран не хотел называть даже христианами. Если латинянам не дозволил иметь свою церковь в России, а протестантам дозволил построить новую, после того как велел сжечь две прежние их церкви, то дозволил из внимания к ходатайству английского посла, а отнюдь не из какого-либо расположения к самому протестантскому исповеданию. Зато, с другой стороны, дозволял иногда латинянам входить в русскую церковь, а протестантам не дозволял, водясь, конечно, тою мыслию, что первые, подобно православным, признают и призывание святых в молитвах, и поклонение иконам, а последние не признают; сам пригласил, например, Антония Поссевина в Успенский собор и тут же присовокупил: "Только смотри, Антоний, не введи с собою в церковь кого-либо из лютеран". Если при завоевании Ливонии разрушал все латинские церкви и выгонял всех латинских священников, то точно так же поступал и с лютеранскими церквами и священниками. Сами латиняне и протестанты несомненно старались действовать на Иоанна во вред друг другу и в пользу своих исповеданий. Любимцы царя из протестантов сильно настраивали его против папы и папского посла Антония, и под их-то, может быть, влиянием царь и не согласился дозволить латинских церквей в России, несмотря на все просьбы Антония. А последний именем папы просил, чтобы царь не держал у себя "магистров люторских, немецких, которые не знают Пречистыи Богородицы и святых Божиих, а чтобы держал правдивых священников веры римския". Но Антонию на это сказано было то же самое, что не раз говорили ему: в Русском государстве живут многие люди всяких вер, и живут все своим обычаем, их не стесняют, не преследуют, но только никому из них не позволяют совращать русских в свою веру. Русские - повторим вслед за самими иностранцами, посещавшими тогда наше отечество, - только одних себя признавали истинными христианами, а всех прочих христиан, в том числе и протестантов, и латинян, считали еретиками, даже не лучшими турок, и всех не только католиков, но равно и протестантов и других перекрещивали в случае принятия ими православия.

Говорили мы об отношениях нашей Восточнорусской Церкви и к православным Церквам Востока и Юга, и к Церкви Римской, и к исповеданиям протестантским, но доселе еще не сказали об отношениях ее к самой близкой и родственной ей Церкви, составлявшей с нею некогда одно, - к православной Церкви Западнорусской, Литовской. Это потому, что и сказать-то об них, об этих последних отношениях, почти нечего. Русские Московского государства, естественно, питали живое сочувствие к своим братьям по крови и по вере, жившим во владениях иноземного, иноверного и почти всегда враждебного нам государя, и когда опустошали литовские страны, то старались, по крайней мере, иногда щадить православные храмы и отпускать на свободу попадавшихся в плен единоверцев, а когда слышали о притеснениях, каким подвергалось в Литве православие, то в защиту его смело возвышали свой голос и Иоанн III объявлял даже войну польскому королю Александру. Русские Литовского государства точно так же сочувственно относились к русским, жившим в Московии, даже молились об успехах их оружия против литовско-польского короля, иногда просили себе из Москвы священных книг (князь Константин Острожский) и т. п. Но сношений собственно между самими митрополиями Московскою и Литовскою после окончательного разделения их, когда в Москве отвергнуты были все притязания первого Литовского митрополита Григория, не происходило никаких в продолжение всего настоящего периода. Западнорусская Церковь жила совершенно отдельною жизнию, имела свою особую судьбу и имеет свою особую историю.

Больше книг на Golden-Ship.ru