В аул их привезли на рассвете. Сняли с головы мешки и вытолкали из машины. Гаврилов жадно глотал чистый воздух высокогорья. Пока несколько часов тряслись в машине, он чуть не задохнулся в этом невыносимо пыльном мешке. Оглядевшись, увидел, что стоят они возле небольшого двухэтажного каменного дома, прилепившегося к скале. Скала круто уходила вверх, метра через три-четыре переходя в террасу, на которой тоже располагался дом, вернее, обмазанная глиной небольшая сакля с плоской крышей.

Пленникам приказали сесть на землю. Гаврилов замешкался и тут же получил болезненный удар в плечо прикладом автомата. Он оглядел своих товарищей по несчастью.

Их было трое — один совсем молоденький солдатик и двое парней, с которыми он прибыл в Чечню на восстановление нефтеперерабатывающего завода.

Михаил Патриев и Илья Коваль — слесари наладчики, а он, Анатолий Гаврилов, — инженер фильтрационных систем. С солдатом они даже толком не успели познакомиться, так как того подсадили к ним в машину уже на выезде из Грозного.

Вид у Коваля был плачевный: кровоподтек на всю правую скулу и полностью заплывший глаз. Досталось бедняге, когда уже на выезде из Грозного попробовал сбежать. Чеченец, нагнавший его, сбил с ног и стал яростно пинать, норовя достать своим тяжелым армейским ботинком по голове.

Так бы и забил парня, если бы другие сопровождавшие не оттащили разъяренного соплеменника.

— Держись, Илья, — попытался подбодрить его Гаврилов, пока они тряслись в кузове крытого грузовика.

— Господи, — простонал Коваль, — зачем я только согласился ехать в эту несчастную командировку на Кавказ! Да лучше бы грузчиком на ликеро-водочный. Нет ведь: погнался за длинным рублем!

Гаврилов подумал: «А у меня и выбора не было. Фирма послала как специалиста, попробуй откажись, увольнять не будут, а просто не продлят контракта. Они теперь хитро делают — контракт только на год. И никакие тебе профсоюзы не помогут. Обещали охрану надежную. Какая тут, в Грозном, охрана поможет. Поди разберись, кто бандит, а кто не бандит. Все с оружием ходят. Да и милиция чеченская вся из бывших боевиков».

Нет, конечно, выбор у человека всегда есть, мог бы и не ехать. Жена с дочкой уговаривали. Соглашались даже на его увольнение с престижной и высокооплачиваемой работы, лишь бы муж и отец был жив и здоров. Просто он, как и Коваль, позарился на хороший заработок.

В советское время двести сорок рублей получал, и хватало. На курорт в Крым каждый год ездили по профсоюзным путевкам. А теперь чем больше зарабатываешь, тем больше не хватает. Машину новую надо, компьютер дочери надо, в Испанию на курорт съездить надо. Все надо, надо, а конца и края этому «надо» нет. А вот теперь конец есть. Здесь, в далеком, Богом забытом ауле, здесь и конец. Не будет за них фирма распинаться, выкуп выплачивать.

Гаврилов вдруг вспомнил отрезанные головы пяти британцев, показанные по телевидению, и содрогнулся. Господи, спаси и сохрани! «Вот я уже и молиться начал, — поймал он себя на мысли, — а дома, сколько жена ни просила, так в церковь и не пошел. И венчаться отказался. Теперь-то она, узнав о моем похищении, наверняка сразу в церковь побежала». От мысли, что за него молятся, Гаврилову как-то стало спокойней на душе. «Господи, если Ты есть там, на небесах, взгляни на нас, горемык несчастных, и помоги нам».

Чеченцы стояли в стороне, о чем-то переговариваясь между собой. Во двор вошли еще несколько боевиков, с головы до ног обвешанные оружием. Они громко смеялись, здоровались, обнимая друг друга. Вскоре один из них отделился от компании, не торопясь вразвалочку подошел и стал внимательно разглядывать пленных.

Выглядел он лет на сорок пять — пятьдесят, среднего роста, коренастый, с густой черной бородой. Из-под лохматых бровей недобро поблескивали темные глаза. От такого взгляда пленникам стало не по себе. Оглядев внимательно каждого, он уже было пошел к дому, но вдруг в задумчивости остановился, а затем вернулся и, указав стволом автомата в сторону Гаврилова, прохрипел:

— Толик, значит? — обрадованно воскликнул чеченец, и его глаза потеряли тот холодно-зловещий блеск, что еще недавно вселял в души пленников смятение и страх. Теперь они светились неподдельной радостью и теплом.

— Да, Анатолий, — совсем растерялся Гаврилов.

— Ну, здорово, Толик. Не узнаешь? Джанаралиев я.

— Хамзат! — удивился Гаврилов, резко вскочив с земли.

Чеченцы, до этого с любопытством наблюдавшие сцену, вскинули автоматы. Хамзат что-то крикнул им по-чеченски, и те успокоились.

— Значит, не узнал меня? — прохрипел Хамзат, протягивая Гаврилову руку. — А я тебя узнал, только вначале сомневался.

— Да как же узнаешь в таком аксакале того юного джигита, каким ты был двадцать пять лет назад? — шутил враз повеселевший Гаврилов. — Ты не представляешь, как я рад, Хамзат. Ведь ты нам теперь поможешь, правда?

— Не все так просто, Толик, как ты думаешь. Но что в моих силах, постараюсь для тебя сделать. Я ведь твой должник. Как это у вас, русских, говорят: долг платежом красен?

Джанаралиев подошел к чеченцам и стал что-то им говорить. Разговаривали они на своем языке, но было заметно, что разговор идет на повышенных тонах. Затем Джанаралиев вновь подошел к Гаврилову и, отведя его в сторону, сказал:

— Пока ни до чего толком договориться с ними не сумел. А деньги на вас большие стоят. Я не из их тейпа, здесь на правах гостя. Сумел убедить не сажать тебя в яму. Скажем так: поручился за тебя головой. Со мной поживешь в доме, а дальше видно будет.

— Ты пока о себе думай. Ничего с ними не случится, посидят в яме. Как выкуп пришлют, их отпустят.

— Тогда пришлют их головы, — весело подмигнул Гаврилову Джанаралиев и, видя, как у того вытянулось лицо, тут же добавил: — Да пошутил я, пойдем за мной, хватит бесполезные разговоры вести.

— Ну и шуточки у тебя, Хамзат! — возмутился Гаврилов.

По дороге он размышлял: «Вот ведь как удивительно складывается судьба. Не думал не гадал — встретить армейского друга через четверть века, да еще при таких обстоятельствах».

Уже на втором курсе нефтяного института Гаврилов завалил сессию. После отчисления долго раздумывать не стал, сам пришел в военкомат.

Правда, с армией ему не повезло, угодил в часть, где старший призыв был в основном с Кавказа: чеченцы, дагестанцы, ингуши. Держались эти ребята между собой дружно. Таким их отношениям можно было только позавидовать. Русские, те каждый сам по себе. А эти, хоть и по численности уступали русским, но благодаря круговой поруке их даже «деды» не трогали. А уж как кавказцы сами «дедами» стали, издевательствам и унижениям от них не было конца. Досталось призыву Гаврилова по полной программе. Ненавидели их все, а выступить против — кишка тонка.

Гаврилов парень был крепкий, до армии борьбой занимался, кандидат в мастера спорта. Стал отпор кавказцам давать, за что был не раз жестоко бит. Хоть ты чемпионом будь, а когда на тебя всем скопом навалятся человек десять, никакие приемы не помогут. Как говорят, против лома нет приема. После одной такой разборки две недели в госпитале провалялся. Но вышел и опять за свое. Потом удивлялся: как только жив еще остался? И все же его противление не прошло даром, зауважали его чеченцы и больше не донимали.

Незадолго до демобилизации кавказцев прибыл молодой призыв, который сразу же попал под их жестокий прессинг. Джанаралиев пришел служить к ним в роту именно с этим призывом. Земляки сразу его признали, и тот, пользуясь их покровительством, жил припеваючи.

Ребята про себя злорадствовали: «Ну, погоди, чернозадый, уйдут на дембель твои братья, тогда ты за все их дела ответишь, мало тебе не покажется».

Джанаралиев догадывался о своей участи и с тоской ждал, когда останется один на один с разобиженными на всех его земляков солдатами. Чеченцы, уходя на дембель, всячески угрожали:

— Если кто хоть пальцем тронет Хамзата, ему крышка, прирежем, как паршивую овцу.

Но ребята, слушая эти угрозы, только молча ухмылялись и ждали.

Вот наконец-то дождались. Пришло время, когда призыв Гаврилова по всем армейским неписаным законам стал «дедами». Послали гонцов в соседнюю деревню купить самогонки.

После вечерней поверки и команды отбоя, когда в казарме не осталось офицеров, всем скопом зашли в «ленинскую комнату». Называлась она так, потому что все ее стены были увешаны разными агитационными плакатами, а на тумбочке у передней стены стоял небольшой гипсовый бюст Ленина.

По субботам в этой комнате замполит роты обычно проводил политинформацию. Поскольку здесь стояли столы, то в свободное время солдаты здесь писали домой письма, клеили дембельские альбомы или читали газеты.

Плакаты и бюст Ленина никому не мешали делать свои дела, а дел у солдата в его свободное время всегда найдется немало.

В этой комнате и стали отмечать свое «дедовство». Посидели, пошумели, выпили всю самогонку. С непривычки хмель ударил в голову, и потянуло на «подвиги». Ефрейтор Сечинюк выбежал из «ленинской комнаты» в казарму и завопил истошным голосом:

— А ну, салаги, подъем! Выходи, стройся для принятия присяги!

За ним, гогоча, вывалили другие «деды». Тех из молодых солдат, кто замешкался в постели, пинками подгоняли на построение. Перед строем мало соображавших со сна солдат прохаживался с важным видом ефрейтор и поучал:

— Слушайте меня, своего дедушку, внимательно. Сейчас будете выходить из строя по одному для принятия присяги. Равняйсь! Смирно! Анисимов, два шага вперед. Повторяй за мной: «Я, салага, бритый гусь, обязуюсь и клянусь: сало, масло не рубать, старикам все отдавать».

Каждый из молодых солдат повторял эту шутовскую присягу и под хохот «дедов» становился снова в строй. Дошла очередь до Джанаралиева. Чеченец покраснел от досады и возмущения, но все же вышел вперед.

— Слушай, Сечинюк, для мусульманина твоя присяга не годится, — закричал, давясь от смеха, один из «дедов».

— Соображай головой, это для вас, хохлов, сало — национальный деликатес, а им не положено. Так что он и без твоей присяги тебе сало с радостью отдаст.

Раздался дружный смех. Сечинюк не растерялся:

— Советская армия религиозных предрассудков не признает. А чтобы служба этому абреку не казалась медом, мы его вначале приучим сало есть, а потом уже к присяге приведем.

И он кинулся к своей тумбочке, из которой под общий хохот сослуживцев достал шмат соленого сала.

— Неужели не жалко сало отдавать? — смеялись солдаты. — У тебя же снега зимой не выпросишь.

— Ради укрепления дружбы народов и интернационального единства, — продолжал куражиться Сечинюк, — мне ничего не жалко. На, жри и помни мою доброту.

При этих словах он сунул сало прямо под нос Джанаралиеву. Тот ударил его по руке, так, что сало отлетело под чью-то кровать. Сам же Джанаралиев тут же отскочил от ефрейтора и выхватил из кармана большой кухонный нож. «Деды» шарахнулись от него в разные стороны, но потом поснимали с себя ремни и, размахивая тяжелыми медными пряжками, стали медленно окружать чеченца. Джанаралиев, затравленно озираясь, хрипел:

— Мамой клянусь, зарежу, кто первый подойдет, а затем и себя убью, но сало есть не буду.

Гаврилова в этот день в казарме не было. Он дежурил на КПП. У них со вторым дежурным закончилось курево, и Гаврилов решил, пока ночью никто не видит, сбегать в казарму за сигаретами. Здесь он и застал эту картину.

— Что происходит? — спросил, подходя, Гаврилов.

Гаврилова уважали, считая его самым пострадавшим от кавказцев, потому приходу его обрадовались.

— Да вот, Толян, хотим этого чурку сало приучить есть, а он упрямится. Может, ты его уговоришь?

При этих словах ему подали шмат сала, который перед этим достали из-под кровати.

— Да вы что, ребята, совсем озверели? — закричал возмущенный Гаврилов.

— Ты чего это, братан, против своих идешь? Или забыл, как они над тобой издевались?

— Я ничего не забыл. Сейчас вы тут все дружно собрались, как один. Ремнями машете. А где вы были, когда я с чеченцами махался? Если бы тогда, как сейчас, мы бы все вместе держались, то никто бы над нами не издевался. Что молчите? Ну, тогда запомните хорошенько: кто Хамзата тронет, будет иметь дело со мной лично. Обидел его, считай, что меня обидел.

Благодарный Хамзат после этого случая привязался к Гаврилову, как к родному брату.

Когда Гаврилов по демобилизации уходил домой, расстроенный предстоящим расставанием Джанаралиев уговаривал:

— Дай мне слово, Толик, что приедешь ко мне в Чечню. Самым дорогим гостем будешь. У нас знаешь как красиво в горах! Я тебя обязательно на охоту поведу.

Гаврилов, естественно, клятвенно заверил Хамзата, что приедет, но на гражданке все завертелось, закружилось: институт, женитьба, дети. Когда через несколько лет вспомнил об армейском друге, то обнаружил, что потерял адрес. Так и не удалось побывать в гостях у Джанаралиева.

Все это и припоминал Гаврилов, идя следом за Хамзатом по тропинке, ведущей на верхнюю террасу.

Хамзат привел Гаврилова в саклю. Задняя стена сакли была скалой, на которой висел ковер.

Они сели обедать. Изголодавшийся в пути Гаврилов с жадностью накинулся на вареную баранину и лепешки с овечьим сыром. Потом пили чай и разговаривали.

— Да, воюю. Я, между прочим, заметь, за свою землю воюю, завещанную мне моими предками. А вот за что твои собратья воюют, не знаю. Может, ты мне ответишь?

— Так ведь никто же этой земли у тебя не отнимает, жили бы себе спокойно, как все.

— А может, мы не хотим, как все. Хотим жить по своим вековым законам, вот за это и воюем.

— Брось ты, Хамзат. По каким тогда законам меня, человека сугубо гражданского, захватили в плен? Тем более что я пришел восстанавливать завод для твоего народа.

— Ну, предположим, тем, кто тебя захватил, до этого завода нет никакого дела. Когда завод заработает, они с него ничего иметь не будут. Зато с вас можно иметь реальные деньги. Истинный джигит, как коршун, слетает с гор, чтобы схватить добычу и опять — в свое гнездо.

— А что в них несправедливого? Мы дети гор, дети природы. Разве может кто-нибудь назвать законы природы несправедливыми? Можно ли обвинять волка за то, что он нападает на овцу? Что с ним прикажешь делать? Отпилить ему клыки, вставить в зубном кабинете вместо резцов протезы в виде коренных зубов, чтобы он траву мог жевать? Отвечай: станет волк есть траву? Нет, никогда не станет. Волка только можно уничтожить. Но будет ли лучше без волков? Уже пробовали, стали болеть животные. Волки — санитары леса. Проблема не и нас, чеченцах, а в вас, русских. Болеет не Чечня, больна Россия. Если война в Чечне не станет для вас уроком, то Россия просто исчезнет с лица земли.

— Ну, хорошо, Хамзат, допустим, Россия исчезнет, но кому станет от этого лучше — вам, чеченцам? На смену России явится кто-нибудь другой, например, Америка.

— Будем и с ними воевать. Хотя с вами привычней, вы вроде как свои.

— Люди порою хуже волков бывают. Во всяком случае, все люди делятся на волков и овец.

— Хамзат, а веришь ли ты сам в то, что говоришь?

Хамзат замолчал, в задумчивости пережевывая лепешку.

— Жизнь меня заставляет в это поверить, — устало сказал он и опять замолчал, словно чего-то недоговаривая.

— Хамзат, я же знаю, что ты не тот человек, которого можно заставить. Жизнь заставляет, а сам-то ты что думаешь?

— Ты хочешь, чтобы я думал по-другому? Чтобы у меня вдруг стали другие представления о жизни? Но в моих жилах течет кровь моего народа, который думал так веками. Как я могу думать по-другому? Сам-то ты как думаешь? Во что ты веришь?

— Я, Хамзат, верю в хорошие человеческие отношения, верю в дружбу.

— Ну, ты прямо как истинный горец заговорил. Тогда не будем больше рассуждать, чьи законы самые справедливые. Просто поверь мне, что ради нашей с тобой дружбы я сделаю все, чтобы ты вернулся домой.

— Так получилось, Толик. Я ведь учитель истории, а когда в мой дом угодила бомба, для меня началась другая история. Теперь все русские мне кровники.

— Слава Аллаху, ты не пришел сюда воевать, а то бы тоже стал моим кровником. Ладно, хватит на сегодня философии, надо подумать, как тебя освободить. Как ты считаешь, ваша фирма даст за вас выкуп?

— Дело в том, Толик, что так просто мне тебя не отдадут. Вас, пока везли из Грозного, уже два раза перекупили. Деньги затрачены, и никто их терять не хочет. Они вроде идут мне навстречу, согласились тебя отдать, если я возмещу семье убыток в пятьдесят тысяч долларов. У меня с собой этих денег нет. Завтра я пойду к себе, через три дня принесу деньги и заберу тебя отсюда.

— Без ребят я не пойду, — покачал головой Гаврилов.

— Да ты не строй из себя героя, так я тебе ничем не смогу помочь.

На следующий день с утра Хамзат все же ушел к себе за деньгами, а Гаврилов оставался в его комнате. За ним приглядывали двое парней Хамзата.

На второй день Гаврилова позвали в нижний дом. Чеченцы встретили его приветливо и сказали, что переговоры с фирмой принесли уже кое-какие результаты и скоро он сможет оказаться на свободе, а сейчас с ним будет говорить его шеф. Гаврилов разволновался, услышав в трубке голос управляющего:

— Михаил Самуилович, как я рад, что вы позвонили! Простите, что я сомневался в вашей помощи.

— В нас, Анатолий Сергеевич, никогда не надо сомневаться, мы ценных специалистов в беде не оставим. А теперь слушайте меня и не перебивайте. Переговоры о вашем освобождении оказались трудными и очень затратными. Но теперь, когда у нас срочный крупный заказ в Ираке на установку оборудования для нефтеперерабатывающего завода, нам срочно нужен специалист вашего профиля. Так что считайте, вам повезло. Возвращайтесь быстрее. Я уверен, что своей работой вы покроете расходы фирмы. Патриеву и Ковалю скажите... — наступила пауза, — а вообще-то лучше ничего не говорите.

— Так я не понял вас, Михаил Самуилович: вы только меня одного вызволяете? А как же ребята?

— Не берите в голову ничего лишнего и радуйтесь, что удалось так дешево отделаться.

— Что же, по-вашему, Коваль с Патриевым лишние? Нет, так дело не пойдет, Михаил Самуилович, если я вам нужен, то выкупайте меня вместе с ребятами.

— Да вы что, ненормальный человек? Вас спасают, а вы вместо благодарности еще и начинаете торговаться. Запомните, Анатолий Сергеевич, хорошенько: незаменимых людей нет. Потому последний раз предлагаю помощь.

— Запомните и вы, Михаил Самуилович, я подлецом еще никогда не был и вас прошу меня в них не записывать.

В трубке раздались гудки. Когда Гаврилов повернулся к чеченцам, те смотрели на него, бешено вращая глазами. До их сознания наконец-то дошло, что денежки за пленника, которые они считали уже своими, уплывают.

— Ты что же это, русская свинья, крадешь у нас двести пятьдесят тысяч долларов и думаешь, что это так тебе даром сойдет? — зашипел чеченец, сощурив злые глаза на Гаврилова. Приведите-ка мне одного из его кунаков, — распорядился он, — я покажу, как с нами шутки шутить.

Через несколько минут приволокли Коваля со связанными руками. В нем теперь трудно было признать того веселого и беспечного балагура-весельчака, каким его знали друзья и сослуживцы.

Всегда желанный на любом дружеском застолье, покоритель женских сердец и острослов, Коваль имел вид настолько жалкий и растерянный, что сердце Гаврилова невольно сжалось от боли за своего товарища.

Коваль щурился от яркого света с непривычки после темной ямы. А когда разглядел Гаврилова, то в глазах его засветилась надежда. В это время к нему подошел сзади чеченец, схватил Коваля рукой за волосы и, запрокинув голову, быстро перерезал огромным ножом его горло.

Все произошло так молниеносно, что Гаврилову это показалось неправдоподобным и он словно оцепенел. Но когда боевик, ловко орудуя ножом, отделил голову от тела и швырнул ее к ногам Гаврилова, тот, дико закричав, бросился на чеченца. Его сбили с ног и начали пинать.

Вскоре Гаврилов потерял сознание. Очнулся он уже в вонючей, обмазанной глиной яме. Рядом сидели Патриев и солдат.

— Здо́рово тебя, Сергеевич, отделали, а Илюха где? — спросил Патриев.

— Нет больше Илюхи, Миша! Нет! Это звери, а не люди. Ты понимаешь — звери? — На этих словах Гаврилов разрыдался, уронив голову на плечо товарищу.

К вечеру следующего дня прибыл Хамзат. Гаврилова вытащили из ямы и привели к нему.

Тот, сочувственно посмотрев на Гаврилова, вздохнул:

— Эх, Толик, Толик. На пару дней тебя нельзя оставить. Можешь не рассказывать, все знаю. Плохи наши дела. Теперь у них накрылись верные четверть миллиона баксов, и они подняли цену. В компенсацию за твоего убитого друга они с меня потребовали еще пятьдесят тысяч да за тебя сто. На меньшее никак не идут, — сокрушенно вздохнул Хамзат. — Да и все равно деньги теперь не помогут. Ведь, как я понял, без своего товарища ты не согласишься уйти.

— Да, Хамзат, ты правильно все понял, — мрачно ответил Гаврилов.

Гаврилова снова отвели в яму, где его встретил с расспросами Патриев. Солдат уже спал, болезненно вздрагивая во сне.

«Совсем еще безусый мальчишка. Зачем таких сюда присылают?» — подумал с досадой Гаврилов, вспомнив о своем семнадцатилетнем племяннике.

Гаврилов уже было стал дремать, когда услышал какую-то возню наверху. Открыв глаза, он стал прислушиваться, толкнув при этом Михаила. Люк над их головами сдвинулся в сторону, открыв кусочек звездного неба. Затем небо заслонила тень, и раздался приглушенный голос Хамзата:

— Толик, я спускаю лестницу, давай выбирайся со своим другом, только осторожней, не шумите.

— Давай, служивый, без шума, потихоньку наверх.

— Зачем наверх? — не понял солдат спросонья.

— Ты об этом меньше думай, а исполняй приказ старшего по званию, я, между прочим, сержант запаса.

Твердость в голосе Гаврилова сразу придала солдату решимости.

— Есть, товарищ сержант, — прошептал он повеселевшим голосом и полез наверх.

— Ты что, Толик, совсем охренел, — возмутился Хамзат, — зачем еще этого с собой тащишь?

— Считай, Хамзат, что он мой сын. А сыновей не бросают.

— Может, ты всю Российскую армию усыновишь? — проворчал Хамзат, когда они уже выбрались наверх.

С Хамзатом был один из его боевиков. Все вместе, стараясь не шуметь, двинулись через двор к тропинке, ведущей на верхнюю террасу. Здесь они забрались на плоскую крышу сакли, и Хамзат тихонько свистнул.

Со скалы кто-то спустил им веревочную лестницу, и они стали забираться по ней наверх.

Потом пошли по горным тропинкам все выше и выше.

— За ночь нам надо успеть добраться до моей пещерки, — озабоченно предупредил Хамзат, — там отсидимся, пока нас будут искать.

Шли всю ночь по каким-то узким горным тропинкам, одному Хамзату известным. Изрядно вымотались, но под утро стало легче, так как дорога пошла под уклон.

Вскоре путники подошли к отвесной скале, дальше идти было некуда. Хамзат нырнул в заросли большого куста орешника и вынес оттуда моток веревки. Привязав веревку, Хамзат сказал что-то по-чеченски своим помощникам и стал спускаться вниз. За ним по очереди спустились солдаты, Гаврилов и Патриев. Они оказались на небольшом скалистом выступе. Оставшиеся чеченцы подняли веревку назад. Хамзат осторожно провел беглецов по узкому карнизу в расщелину, образующую небольшую пещерку.

— Здесь пересидим три дня, — сказал он, — потом я вас отведу поближе к одному блокпосту, а там сами знаете, что делать.

— Это мои племянники, надежные люди. Хотя они очень недовольны, что я с вами вожусь, но деваться им некуда. У нас старших в роду почитают. Как погиб их отец, я теперь им вместо него. Они нам сейчас наверху нужны. Здесь, в горах, они как у себя дома. Следы запутают, а через три дня придут, скинут нам веревку.

Хамзат открыл консервы с говяжьей тушенкой. Путники поели и, запив из бурдюка ключевой водой, прилегли на расстеленные в пещерке шкуры. После тревожной ночи и трудного перехода все сразу провалились в глубокий сон.

Хамзат какое-то время лежал с закрытыми глазами, слушая мерное дыхание русских, сам он долго не мог уснуть. Наконец сонная дремота начала убаюкивать его тревожные думы.

Неожиданно в пещерном проеме возникла женская фигура. Сердце Хамзата задрожало в сладостном трепете. Он, еще не разглядев лица женщины, сразу признал в ней свою любимую жену.

— Наташа, — произнес он шепотом, чтобы не разбудить спящих, — ты как здесь оказалась? Я ведь думал, что ты погибла. Какое же это счастье, что ты, любимая моя, жива! Погоди, я сейчас выйду к тебе, пусть люди спят.

Хамзат попытался приподняться от земли, но свинцовая тяжесть словно сковала все его тело. Жена сама подошла к нему и, присев рядом, осторожно провела рукой по его волосам, а затем, нагнувшись, нежно поцеловала в губы.

Хамзат очнулся от сна. Губы, как это ни странно, сохраняли вкус поцелуя жены. Горечь от того, что это было всего лишь сновидением, больно сжала его сердце. Ему стало нестерпимо душно. Он осторожно, чтобы не разбудить спящих, выбрался из пещеры.

Усевшись на краю скалы, он посмотрел на вершину противоположной горы, из-за которой вскоре должна была показаться луна. Хамзата терзали тревожные мысли: «Что я делаю? Видел бы мой отец, он бы уж точно не одобрил».

Хамзат родился в далеком степном Казахстане. Из тех младенческих воспоминаний у него только и осталось, что бескрайняя степь с пожухлой от солнца травой и пыльные дороги.

Когда Хамзат вместе с родителями возвращался на Кавказ, ему было уже одиннадцать лет. Отец прямо на земле перед своим полуразрушенным домом разложил коврик, снял сапоги и встал на колени для молитвы. Хамзат видел, как по суровому лицу отца текут слезы.

Совершив намаз, отец сказал, обращаясь к Хамзату:

— Я плачу от радости. Это земля, где я родился, где родились мои родители и мои деды и прадеды. Эта земля полита их кровью, и потому она для нас священна. Я был не старше твоего возраста, когда неверные изгнали нас с родных мест, но они не смогли изгнать из наших сердец любовь к своей родине. И теперь Аллах вернул нам землю наших предков. Я хочу, чтобы ты вырос достойным сыном своего народа и чтобы ты любил эту землю и свято хранил наши обычаи.

Вернувшись после армии, Хамзат недолго оставался в родительском доме, а поехал поступать в институт, на исторический факультет, в далекий город Куйбышев.

Историю в школе, где учился Хамзат, преподавал родной брат его отца. Он-то и привил мальчику любовь к этому предмету. Когда дядя Расул приходил к ним домой в гости, он рассказывал племяннику о давно прошедших событиях так интересно, что картины истории оживали для Хамзата и он готов был слушать своего дядю с утра до вечера. Отец был недоволен выбором сына своей будущей профессии.

— Разве это мужское дело преподавать в школе? — ворчал он.

Но дядя Расул уговорил отца отпустить Хамзата учиться в Куйбышев, объяснив брату, что главное — это получить высшее образование, а с ним можно в начальство выбиться.

В институт Хамзат не прошел по конкурсу. Но возвращаться домой не стал, а устроился работать слесарем-сборщиком на тольяттинский автомобильный завод.

Ему понравилось жить в этом молодом и красивом городе. Поселили его в благоустроенном заводском общежитии. Да и зарплата позволяла не тянуть деньги с родителей. Вот и решил Хамзат домой не возвращаться, а посвятить этот год подготовке к экзаменам в институт. Но когда наступил следующий год, Хамзат так привык к этим местам, что не захотел расставаться с тольяттинской жизнью, тем более что на автозаводе он повстречал свою любовь. Хамзат решил поступить на заочное отделение, чтобы остаться жить в Тольятти.

Девушку звали Наташа. Работала она в красильном цехе автозавода. Внимание Хамзата Наташа привлекла тем, что резко отличалась от прочих заводских девчонок, которые, по его мнению, были слишком развязны. Наташа же напоминала ему чеченских девушек, всегда скромных и сдержанных.

Дружба, начавшаяся с простых походов в кино, на танцы и гуляния под луной вскоре переросла в искреннюю и глубокую взаимную любовь.

— Смотри, Наталья, веры этим кавказцам нет. Своего добьются, а сами в кусты, и поминай как звали. А то еще и обрюхатят, и будешь тогда никому не нужной матерью-одиночкой. С нашими девками они только гуляют, а женятся на своих.

— Нет, Хамзат у меня не такой, — возражала не без гордости Наташка, — у нас с ним ничего такого нет.

— Да ну, — удивлялись девчонки, — не может быть. Он тебе что, жениться предлагал?

— Нет, жениться пока не предлагал, а то, что любит, говорил.

У Хамзата с Наталией действительно были целомудренные отношения. Но подвернулся момент, и Хамзата подвела его молодая горячая кровь, не сумел воздержаться. Слабое сопротивление Натальи он легко сломил обещанием жениться. Хамзат был по своей натуре человеком слова, да и любил он Наталью по-настоящему. Вскоре он взял отпуск и отправился домой испрашивать разрешение родителей на женитьбу.

Отец, узнав, что сын собирается жениться на русской, заявил жене жестко и категорично, словно отрезал:

— Никогда сын мой не женится на русской. Никогда, так ему и передай. Сам я даже не хочу с ним на эту тему разговаривать.

Когда Хамзат стал пытаться уговорить отца, тот не выдержал и накричал на сына:

— Я тебе не позволю порочить наш славный род Джанаралиевых. Хочешь жениться, хоть завтра сосватаю тебе любую чеченскую девушку, но только не на русской.

— Почему, отец, я не могу жениться по любви? Чем русские хуже чеченок?

— А ты там, в России, разве не видел, чем они хуже?

— Отец, поверь мне, моя Наталия очень хорошая, скромная девушка.

— Скромная, — воскликнул отец, гневно сверкая глазами. — А ну поклянись мне могилами предков, что ты со своей скромной еще не переспал. А я посмотрю тебе прямо в глаза.

— Спал, — признался Хамзат, — но я сам в этом виноват.

— Виноват, говоришь, — еще больше вспылил отец, — мужчина, он и есть на то мужчина, какой с него спрос. Но чеченская девушка ни за что бы не стала этого делать, и ты это хорошо знаешь. Вот что я тебе скажу: назад в Тольятти ты не поедешь. Дашь телеграмму, что заболел, справку я тебе сделаю, а потом по собственному желанию уволишься с завода. Это мое последнее слово.

Хамзат не посмел ослушаться отцовской воли. Он жил в родительском доме, чувствуя, как тоска все больше и больше сжимает его сердце. С отцом они почти не разговаривали.

Мать с жалостью поглядывала на сына, который спал с лица и ходил словно в воду опущенный.

— Сынок, сядь, поешь, — уговаривала она. — Нельзя себя так изводить, смотреть мне на тебя больно.

Отец нарочно не желал замечать состояния сына, а на все опасения жены говорил:

— Ничего с ним не случится, переболеет и все забудет.

Но мать это не могло успокоить. Как-то раз, когда отца не было дома, она подсела к сыну и заговорила с ним:

— Сын мой, послушай свою мать, что я тебе расскажу, и, может быть, ты не будешь обижаться на своего отца. Когда была война с немцами, у нас здесь, в Чечне, разное было. Многие чеченцы тогда ушли в горы бороться с советской властью на стороне немцев, но не все. Некоторые чеченцы воевали на фронтах и стали героями.

Таким был твой дед Мурат Джанаралиев. Он уже в сорок втором вернулся с фронта без ноги. Его поставили председателем колхоза. Когда Ахмед Карзаев пришел с гор с вооруженным отрядом, чтобы увести колхозных коров, твой дед поднял колхозников на защиту их добра. Тогда отбились. Дед твой был ранен, но выжил. Со своими бандитами мы справились, а вот с чужими ничего поделать не смогли. Да и что можно сделать с целой армией. Русские въехали в аул на грузовиках, а солдаты цепью окружили все селение, так что не убежишь. Стали нас сгонять в машины, чтобы навсегда увезти с родины. Выгоняли из дому, кто в чем был. Если успевали взять с собою хоть что-нибудь, это уже было счастье.

Дед твой отказывался сесть в машину и требовал связаться с начальством в Грозном. Он не хотел верить в такую несправедливость. Но его даже не стали слушать, а грубо толкнули к машине. Он, не удержавшись на протезе, упал. Бурка открылась, и все увидели боевые награды на его военной гимнастерке.

Солдаты смутились и больше не трогали деда, но подошел офицер и сказал: «Прости, брат, но у нас приказ, а ты сам человек военный, знаешь, что приказы не обсуждаются, а выполняются». «Не называй меня братом, если пришел в мой дом сотворить зло. Лучше бы я остался там, на поле сражения, — с горечью воскликнул твой дед, — чем видеть сейчас все это».

В Казахстан нас везли в товарных вагонах, как скот, целый месяц. Многие так и не доехали, умерли по дороге. Твой дед скончался на глазах у твоего отца. Теперь подумай, сын, как твой отец должен относиться к русским после того, что он пережил.

— Я могу понять отца, — отвечал потрясенный рассказом Хамзат, — но кто поймет меня? Мое сердце осталось там, в России. Там моя любимая, которую я мечтал назвать своей женой. Какое отношение имеет моя Наташа к тем солдатам, которые выгоняли вас со своей земли?

— Она дочь этих солдат, — ответила мать. — Но даже не это главное. Чеченец не должен брать себе жену другой веры и другого народа. Иначе придет время, и чеченцев не будет на земле.

Подошло время экзаменационной сессии в институте. Отец хотя и с неохотой, но все же, по настоянию брата, отпустил Хамзата сдавать экзамены. В Тольятти Хамзат ехал с противоречивыми чувствами. Ему надо было честно сказать Наташе, что свадьбы их никогда не будет, но это было сверх его сил. В сердце жила надежда, что произойдет чудо и родители согласятся на его брак.

«Но может быть, уже поздно? — с замиранием сердца думал Хамзат. — Может быть, у Наташи уже кто-то другой. Может быть, она не за хочет видеть меня совсем. Ведь прошло много времени».

Дверь открыла Наташина подруга Ирина. Увидев Джанаралиева, она удивленно воскликнула:

— Хамзат? — А потом, сразу посуровев, холодно спросила: — Что вам здесь нужно?

— Нагулялся, голубчик? А теперь снова к Наташке потянуло? Захочет ли она тебя видеть? Вот в чем вопрос. Совести у вас, мужиков, нет. Вот что я тебе, Хамзатик, скажу: иди своей дорогой и не смущай сердце девушки. Мне больно было на нее глядеть все это время.

Хамзат стоял, смиренно потупив взор. Когда он поднял взгляд на Ирину, в его глазах было столько страдания, раскаяния и муки, что она, сразу смягчившись, сказала:

— Обыкновенно, как и все женщины. Не сегодня так завтра родит.

— От кого? — упавшим голосом спросил Хамзат.

— Ну ты, Хамзат, даешь, — возмутилась не на шутку Ирина, — тебя здесь не было почти восемь месяцев. А девять месяцев назад Наташка только с тобой была, так что тебе лучше знать от кого. Да и после твоего отъезда она ни с кем не гуляла. Все тебя, дура, ждала. Уж как я ее уговаривала аборт сделать, а она ни в какую.

Хамзата это известие потрясло до глубины души. Теперь он не сомневался, как поступить.

— Одевайся, Иринка, едем к Наташке. Ребенок должен родиться в нормальной семье, с папой и мамой.

В роддом Хамзат явился с огромным букетом цветов и новым платьем для Наташи. С собой он привел работницу загса. Наташка расплакалась. Но Иринка увела ее в другую комнату, и вскоре они появились вдвоем. Наташа стояла с раскрасневшимися от слез глазами, в новом платье, поддерживая живот руками. Она не знала, куда спрятать от стеснения свой счастливый взгляд.

Наташа простила сразу, не столько поняв, сколько почувствовав, как ее Хамзату было трудно сделать этот шаг. Свидетелями на росписи выступили Ирина и врач-гинеколог, дежуривший в родовом отделении. Наташка так разволновалась, что у нее во время росписи начались схватки и ее тут же увели в родовую палату.

А пока работница загса выписывала свидетельство, Наташа родила Хамзату сына.

— Надо прямо сейчас, не сходя с места, выписать малышу свидетельство о рождении.

Хамзат уже пятый год жил с Наташей в Тольятти и работал на ВАЗе. Наташа ждала уже второго ребенка. От завода им дали квартиру-малосемейку.

Как и ожидал Хамзат, нарушение отцовской воли привело его к полному разрыву со всей семьей и всем родом. Создав одну семью, он потерял другую.

Этот разрыв он переживал очень болезненно. Жена, видя страдания мужа, страдала вместе с ним. Но не знала, как помочь любимому супругу. После рождения второго сына она вдруг собрала детей и объявила мужу, что хочет съездить к своей матери показать внуков.

— Погоди, — уговаривал Хамзат, — вот получу отпуск, и поедем вместе.

Но Наташа все же упросила отпустить ее пока одну на несколько дней, но поехала не к матери, а в Чечню, к родителям Хамзата.

Подойдя к добротно сложенному кирпичному дому, Наташа робко постучала в дверь. Дверь открылась, перед ней стояла пожилая, небольшого роста чеченка. Она вопросительно поглядела на Наташу, держащую на руках спеленатого младенца, а затем перевела взгляд на старшего сына, озорно выглядывавшего из-за материной юбки. Взгляд ее сразу стал испуганным.

— Что с моим сыном? — спросила чеченка, хватаясь за сердце.

— Успокойтесь, с вашим сыном все нормально, так же как и с вашими внуками, — отвечала, улыбнувшись как можно приветливее, Наташа.

— Как его зовут? — кивнула головой чеченка в сторону старшего сына.

— Как и его деда — Мурат. А младший в честь отца — Хамзат, — поправляя заботливо конверт на малыше, ответила Наташа.

— Что же мы стоим на пороге дома, — вдруг спохватилась чеченка, — проходите, проходите, пожалуйста. Пойдем, Мурат, — обратилась она уже к мальчику.

— Это, Муратик, твоя родная бабушка, иди к ней.

Мурат доверчиво протянул ручонку к чеченке, а та вдруг упала перед ним на колени, заплакала и стала целовать внука. Мурат в смущении пробовал увернуться от неожиданных ласк.

Мать Хамзата провела гостей в комнату и накормила обедом. Потом долго обо всем выспрашивала. Наташа все рассказала без утайки — и о том, как страдает Хамзат от разрыва с семьей, и как она решилась поехать сюда.

— Ты правильно сделала, дочка. Мой муж тоже очень страдает о потере сына, но он никогда бы по своей гордости не пошел первым на примирение. Теперь он лежит в районной больнице, ему сделали операцию на почках. Врачи говорят, что осталось ему немного. Сейчас мы поедем к нему с внуками. На все воля Аллаха, я уверена, он будет рад.

Мурат лежал после операции полностью обессиленный и какой-то опустошенный изнутри. Утешительные речи врачей о том, что он поправится, не могли его обмануть. Он понимал — пришло его время последовать за своим отцом и дедом туда, откуда никто не возвращается.

Он поглядывал на дверь в ожидании, что вот-вот придет его жена. Вскоре дверь открылась и на пороге появился мальчик. «Да это же мой Хамзат, — с удивлением подумал Мурат, — как же он вновь превратился в пятилетнего ребенка»?

— Это твой внук, а зовут его, как и тебя — Мурат, — сказала, улыбаясь, жена, входя следом и подталкивая мальчика к постели больного.

Мальчик посмотрел в глаза своего деда и уловил в них что-то очень родное. Потому он смело подошел и, взяв Мурата за руку, сказал, как его подучила бабушка:

Сказал он это по-чеченски, так как с младенчества был обучен отцом родному языку. Из старческих глаз Мурата ручьем потекли слезы.

— Здравствуй, мой внук Мурат, я теперь чувствую себя очень хорошо.

— Выздоравливай, дедушка, быстрей, — снова сказал по-чеченски мальчик, — и мы с тобой будем играть.

— Где твой отец? — спросил Мурат, поглаживая внука по голове.

— Я с мамой и младшим братиком Хамзатом, а папа скоро приедет, так сказала мама.

— Она там, за дверью, — ответил внук, — просто она боится тебя и не входит.

— Нет, — ответил гордо Мурат, — папа мне сказал, что настоящий мужчина ничего не должен бояться.

— О! Да ты, я гляжу, настоящим джигитом растешь, иди, зови маму.

— Мама, мама, идем скорее, дедушка совсем не страшный!

Когда Хамзат получил телеграмму от жены из Чечни, то был удивлен и взволнован. Телеграмма гласила:

«Приезжай скорей домой, папа болеет, тебя все ждут с нетерпением. Целую и крепко обнимаю, твоя Наташа и дети».

Хамзат прилетел как на крыльях. Вопреки прогнозам врачей, отец Хамзата прожил еще целых три года, проведя их в счастливом общении с внуками и сыном. Сноху он полюбил, как родную дочь, и очень гордился ею перед всей родней за ее ум и скромность.

Гаврилов проснулся, когда вечерние сумерки уже накрыли ущелье. Патриев и Серега, так звали солдата, еще спали. Хамзата рядом не было.

Гаврилов осторожно, чтобы не потревожить спящих, выполз из пещеры. На краю скалы, свесив ноги в ущелье, сидел Хамзат и смотрел в небо. Гаврилов, подобравшись поближе, молча сел рядом. Хамзат даже не повернул в его сторону головы. На небе уже появлялись первые, пока еще скромно светившие звезды. Но чем темнее становилась ночь, тем ярче разгорались звезды, а к ним добавлялись другие. Небо напомнило Гаврилову огромную сцену, на которую постепенно выходят все новые и новые танцовщицы-звезды и сразу же подключаются к общему хороводу.

Но вот вдруг все расступаются, и на сцену выплывает главная исполнительница. Гаврилов с восхищением наблюдал, как из-за склона горы медленно выплывала огромная луна. Друзья сидели рядом, зачарованные луной, и молчали. Восторг переполнял Гаврилова. У него вдруг возникли в памяти давно забытые строки стихов, которые он тут же начал вполголоса декламировать:

— Хорошие стихи, — сказал после минутного молчания Хамзат. — Кто написал? Лермонтов?

— Тоже хороший писатель, про хазар писал. Здесь они недалеко жили, вначале в районе Терека, а затем в низовьях Волги. Тоже все с Россией воевали, а потом куда-то исчезли.

— Нечего было с Россией воевать, — буркнул Гаврилов, — но про хазар писал сын этого поэта — Лев Гумилев. А его отца, поэта Николая Гумилева, расстреляли большевики.

— Вот так и все у вас, русских: если хороший человек, или расстреляете, или повесите, а потом жалуетесь на дураков и дороги. Может, вам пора начать дураков расстреливать, а дороги строить?

— Дураков учить надо, а вот некоторых умников, вроде нашего управляющего Михаила Самуиловича, уж если не расстреливать, то в тюрьму я бы с удовольствием отправил.

— Удивляюсь я на вас, какой вы недружный народ. Потому-то и всякие «Самуиловичи» с вами что хотят, то и делают. А главная ваша беда, по моему твердому убеждению, что вы веру своих отцов потеряли. Я тебе как учитель истории скажу: народ без веры обречен на вымирание. Как вы любите говорить: свято место пусто не бывает. Это правда. Население в стране всегда будет, а народ вымрет. Вот ты, к примеру, в какой семье рос? Сколько вас, детей, у матери было?

— Тебе сорок семь, как и мне. Больше детей у тебя уже наверняка не будет. А нас в семье шестеро братьев и четыре сестры. Да у меня самого семеро детей. Жена вот только с двумя младшими в бомбежке погибли, — тяжко вздохнул Хамзат, — а пятеро в России живут. У двоих старших уже по трое. Младшие женятся, уверен, детей будет тоже много. Теперь сам подсчитай: кто будет населять Россию через два-три поколения? Была бы у вас вера, вы бы тогда исполняли заповедь: плодитесь и размножайтесь. Поэтому-то я и убежден, что народ без веры обречен на вымирание.

Гаврйлов задумчиво смотрел на звезды и в душе соглашался с Хамзатом, хотя вслух ничего не говорил.

На третий день раздался условный свист, и через некоторое время спустилась веревка. Беглецы выбрались на скалу. Хамзат коротко переговорил с племянниками. При этом от Гаврилова не ускользнула озабоченная тревога на лицах чеченцев. Подойдя к Гаврилову, Хамзат пояснил, что по Панкийскому ущелью со стороны Грузии идет большой отряд Аббаса и встреча с ним может обернуться новым пленением.

— Аббас, как сейчас выражаются, полный беспредельщик, — объяснял Хамзат, — он араб и мало считается с местными обычаями. Его идея — великий халифат от Казани до Египта и Алжира. Мы для него просто дикари, живущие в горах, которых можно использовать в своих целях. Если он узнает, что я помог вам бежать, особенно вот с этим, — кивнул он в сторону солдата, — тогда и мне хана. Куда мы с вами направляемся, теперь путь закрыт, назад тоже, можем наткнуться на тех, от кого сбежали. Делать ничего не остается, нам самим нужно пробираться по Панкийскому. Там есть пограничный гарнизон федералов, к нему мы должны выйти. Главное — не наткнуться на Аббаса. Слава Аллаху, эту местность я хорошо знаю. В молодости здесь на горного барана охотился. Очень этот зверь осторожен. Чтобы к нему подобраться на выстрел, нужно идти так, чтобы ни один камешек не шелохнулся. Вот так и нам с вами сейчас надо идти.

Племянники Хамзата ушли вперед разведывать местность. После полудня беглецы остановились на отдых. Вскоре вернулись встревоженные чеченцы и рассказали, что видели отряд Аббаса, который направляется в их сторону.

Хамзат, получив это известие, сразу же поднял всех с привала и повел глубже в горы, чтобы избежать встречи с арабом. А племянников выслал вперед на разведку. Но Аббас в это время, сам потревоженный прохождением моторизованных подразделений Российской армии, направился в горы, в ту же сторону, что и беглецы.

Встреча произошла совсем неожиданно. Гаврилов вдруг с удивлением увидел, как к ним направляется негр с ручным пулеметом на плече. Негр, завидев Хамзата, улыбнулся своей белозубой улыбкой и прокричал:

Хамзат не растерялся, а тоже, приветливо улыбаясь, пошел навстречу негру. Проходя мимо Гаврилова, он успел шепнуть:

— Из какого ты, брат, отряда? — спросил негр по-русски. Видимо, этот язык ему легче было выучить, чем чеченский.

— Это твоя добыча? — указал негр рукою на Гаврилова и его спутников.

— Сейчас, Хамзат, нельзя самому по себе, — сказал, выходя из-за деревьев, низкорослый и совсем лысый чеченец. — Наша священная борьба требует объединения всех мусульманских сил.

— А, это ты, Аслан, жив еще? А по телеящику говорили, что тебя под Аргуном убили.

— Разве ты не знаешь, Хамзат, что эти лживые собаки никогда правды не скажут.

В это время со стороны леса вышли еще несколько боевиков.

Аслан, кивнув в сторону русских, поинтересовался:

— Какой тебе выкуп, дорогой Хамзат, они же твою жену и двух дочерей убили, а ты с ними нянькаешься. Резать надо этих вонючих гяуров, вот что должен делать истинный воин Аллаха.

— Резать большого ума не надо, — возразил Хамзат, — а вот получить деньги и на них закупить оружие для борьбы за свободу Чечни — более достойное занятие для воина ислама.

— Эх, Хамзат, хоть ты и учителем был, а все равно отсталый человек. Оружия у нас достаточно. Слава Аллаху, наши братья по вере снабжают нас всем необходимым для священной войны с неверными.

Боевики все прибывали и прибывали, заполняя поляну. Кто-то вскрывал консервы и тут же поедал их. Кто-то чистил и смазывал свое оружие. Кто-то дремал, привалившись к дереву. По всему было видно, что отряд Аббаса собирается расположиться здесь на привал.

— Ну ладно, Аслан, — сказал Хамзат, — будет воля Аллаха, увидимся, а сейчас мне пора идти.

— Постой, Хамзат. Куда ты спешишь? В ущелье целый батальон гяуров. Пусть пройдут, тогда будем думать, как дальше действовать. Да, еще я не представил тебя нашему командиру, уверен, что Аббас захочет с тобою поговорить.

Делать ничего не оставалось. Потому Хамзат вместе со своими путниками расположился возле небольшой сосенки под бдительным надзором подручных Аслана. Вскоре из леса в окружении вооруженных до зубов арабов вышел сам Аббас. Две черные маслины его глаз уставились на Хамзата, да так и буравили горца, пока ему что-то на ухо нашептывал Аслан. Наконец Аббас, широко улыбаясь, шагнул навстречу Хамзату:

— Аллах акбар! Приветствую своего брата по оружию, — сказал он по-арабски, и его тут же перевел другой молодой араб. — Я уже слыхал о тебе, Хамзат. В одиночку мало что можно сделать, так что присоединяйся ко мне, не пожалеешь. Мы сейчас готовим большой рейд по соседней республике, чтобы напомнить Москве: борьба еще не закончена, она только в самом разгаре.

Вдруг, отстранив переводчика, Аббас заговорил хотя с акцентом, но на чисто русском языке.

— Надо, чтобы эти неверные ощутили на себе гнев Аллаха. Помнишь, Хамзат, что говорится в пятнадцатой суре?

В свои студенческие годы, обучаясь в Москве в университете имени Патриса Лумумбы, Аббас охотно играл в любительском студенческом театре. Мечтал даже стать артистом кино, но потом понял, что на войне можно зарабатывать деньги не меньше, чем в киностудии. Честолюбивая привычка покрасоваться перед публикой в театральной позе в нем осталась на всю жизнь. Вот и теперь, грозно вращая глазами в сторону Гаврилова и его товарищей, он начал с чувством декламировать:

— И на восходе солнца охватил их гул, и мы вверх дном перевернули их селенья и пролили на них дождь камней из обожженной глины. И пролили на них смертельный дождь, и был ужасен этот дождь для тех, кто был увещаем и не внял. Вот что мы скоро сделаем с неверными.

— Благодарю тебя, Аббас, за честь, оказанную мне, — хмуро сказал Хамзат, выслушав араба, — я тоже много слышал о тебе. Но сейчас я должен довершить начатое дело: доставить этих пленников и получить за них выкуп. Потом уже у меня будет время подумать над твоим предложением.

— У тебя не будет времени, Хамзат, — улыбнулся Аббас, зловеще скаля белые ровные зубы. — Зачем истинному последователю пророка Мухаммеда много думать. Сейчас не думать надо, а сражаться за наше священное дело. А пленников твоих я сам у тебя выкуплю. Сколько ты хочешь за них, говори?

Аббас достал из кармана толстую пачку стодолларовых купюр и стал ими поигрывать в руке. При этом он сощурил один глаз, продолжая посмеиваться:

— Нет, Аббас, я не работорговец, обещал вернуть за выкуп, значит, сдержу слово.

— Кому ты обещал? Ты же не правоверному мусульманину обещал. Гяурам обещать можно что хочешь, а выполнять обещание совсем не обязательно, в этом никакого греха нет.

Аббас бросил короткую команду по-арабски своим телохранителям, и двое из них подошли к Хамзату.

— Ты у меня гость, тебя никто не тронет, но тебе придется побыть с нами, чтобы у тебя было время подумать. Отдай, Хамзат, пока свое оружие моим людям, я никому не доверяю, кроме самого Аллаха и его пророка Мухаммеда.

При этих словах Аббаса все арабы дружно рассмеялись.

Аббас сел на траву, сложив ноги на восточный манер, и велел подвести к нему солдата.

— Тебя как звать? — приветливо обратился к нему Аббас.

— Сергей, — дрожащим от волнения голосом ответил солдат.

— Конечно хочу, — ответил Сергей, пытаясь изобразить на своем лице что-то наподобие улыбки.

— Аллах может подарить тебе жизнь, если ты примешь истинную веру.

— А разве есть другая истинная вера? — поднял в деланом удивлении брови Аббас.

— Но я же христианин, мне нельзя принимать другую веру.

— Тебе надо знать, что твой Христос всего лишь пророк, а не Бог. Потому что нет Бога кроме Аллаха и Магомет пророк Его. Если ты примешь нашу веру и обрежешься, будешь нам как брат и сможешь воевать с неверными.

— Когда ты станешь правоверным мусульманином, они тебе уже не будут своими.

Аббас перестал улыбаться, встал и, подойдя к Сергею, потянул ворот его гимнастерки. Верхняя пуговица отлетела, и на груди солдата засверкал серебряный крестик. Лицо араба передернулось и сморщилось, как от зубной боли.

— Если тебе действительно хочется жить, подумай над моим предложением. Срок даю до завтрашнего утра. А потом... — И он при этом выразительно чиркнул по своему горлу ладонью.

Сергей сел на землю рядом с Гавриловым и Патриевым. Бледный и взволнованный, он все же, выдавив из себя что-то наподобие улыбки, спросил:

— Да, по-моему, нам всем здесь крышка, — сказал Патриев, оглядываясь на сидевшего в стороне Хамзата, — кстати, куда подевались его племянники?

Хамзат сидел, хмуро глядя в одну точку, казалось, сосредоточенно что-то обдумывая.

— Может, тебе, Сергей, действительно сделать вид, что ты веру их принимаешь. Чтобы время потянуть. А там видно будет, — предложил Гаврилов.

— Что нельзя? — не понял тот. — Я же тебе не предлагаю по-настоящему мусульманином заделаться. А так, только для вида.

— И для вида нельзя, — упрямо замотал головой Сергей, — даже для вида нельзя от Христа отказываться.

Сергей нащупал рукой свой нательный крестик и с тоской подумал: «Не помогли, отец Валерий, твои молитвы. Ох, не помогли. Что же мне делать?»

Он огляделся кругом, будто ища ответа и поддержки. Затем взял в руки свой крестик и начал его разглядывать.

Христос, изображенный на кресте, раскинул руки так, как будто не Его распяли враги, а Он Сам, раскинув руки, приглашал к Себе в объятия всех желающих следовать за Ним в Царство Небесное.

Сергей задумчиво повернул крестик обратной стороной и прочел выгравированную на серебре надпись: «Спаси и сохрани». Его губы едва слышно произнесли эти слова, и он вдруг осознал до глубины души, что сейчас ему нужно молиться самому.

Его молитва — то единственное, что станет ему и помощью, и поддержкой в эти страшные минуты.

В детстве, проведенном в небольшом тихом поселке городского типа со странным названием Вязники, Сергей ни о Боге, ни о Церкви ничего толком не знал. Знал, конечно, что где-то есть храмы и есть верующие люди, но все это, казалось ему, не имеет к реальной жизни никакого отношения. Когда уже учился в десятом классе, вдруг выяснилось, что к ним в поселок прибыл священник открывать православный приход.

Это событие было сенсацией для жителей Вязников. В первое время об этом судачили на разные лады. Когда же Марья Гавриловна Семихина, одна из организаторов прихода, пошла по народу с кружкой, то все давали на храм охотно, кто десяточку, а кто и пятьдесят рублей.

После сборов выяснилось, что добровольных пожертвований все равно на строительство храма не хватит, и все как-то поостыли. Больше никто не жертвовал.

Любопытство поселковых жителей продолжал вызывать приехавший к ним молодой священник. Сергею тоже было интересно увидеть настоящего священника. Когда увидел, то его ждало разочарование. Это был молодой парень лет двадцати пяти, ходил он в джинсовой куртке и кроссовках. На священника он никак не походил, даже несмотря на небольшую бороду, растущую почему-то только под подбородком. В лучшем случае его можно было принять за музыканта из какой-нибудь рок-группы.

Власти района передали священнику под устройство храма бывший поселковский кинотеатр — фильмы давно не крутили, он который год пустовал. Кинофильмы, в основном американские, демонстрировали в районном ДК.

Кинотеатр, между прочим, как выяснилось потом, располагался в здании бывшей церкви, которую закрыли еще в двадцатые годы. Кресты и купола снесли. Алтарную часть переоборудовали под кинобудку. Крышу тоже перестроили.

То, что осталось после перестройки, так мало напоминало собою православный храм, что через два-три поколения память о храме у жителей Вязников совсем выветрилась. Многие думали, что это просто какое-то старинное здание, где после революции разместили кинотеатр.

Сергей с ребятами издалека наблюдали, как священник походил вокруг здания кинотеатра, а потом вошел внутрь. Когда вечером возвращались с танцев из ДК, то заметили, что в кинотеатре горит свет.

— Что же там поп делает? — поинтересовался Генка Самойлов.

— Наверное, молится, — предположил Санька Насонов.

— А чего гадать, пойдем посмотрим, — предложил Рафик Абдулов.

— Иди, если тебе надо, а мы здесь подождем, — предложили ему ребята.

— Ну, чего там увидел? — стали расспрашивать ребята.

— Да ничего особого, — пожал плечами Рафик, — захожу я в кинозал, а этот священник сцену ломает.

— Как ломает? Зачем ломает? — заинтересовались ребята.

— Вот и я его спрашиваю: «А зачем вы сцену ломаете?» Он говорит: «Разберу сцену и из этих досок что-то сделаю...» А что он сделает, я так и не понял. Слова какие-то мудреные, то ли кастас какой-то, то ли еще чего. Словом, что-то для службы Богу. Я ему говорю: «А почему вам никто не помогает?» А он мне отвечает: «Вот ты мне и помоги. Тогда если кто еще придет, то уже таких вопросов задавать не будет, а сам станет помогать». Я ему говорю: «Мне нельзя, я мусульманин, а храм у вас христианский». Он меня спрашивает: «А ты намаз пять раз в сутки совершаешь?» Я удивился: «Какой такой намаз?» А он опять смеется: «Какой же ты мусульманин, если не знаешь, что такое намаз. Ты еще пока ни то ни се. Так что можешь смело за работу приниматься». Я говорю: «Да мне некогда». А потом вижу, у него гвоздодер маленький, таким разве поработаешь. Там гвоздищи на сто пятьдесят, не меньше. Я ему и предложил принести из дому большой, удобный гвоздодер. Он обрадовался. «Вот спасибо тебе, — говорит, — неси быстрей, а я за тебя пока помолюсь. Как тебя зовут?» Я говорю: «Зовут меня Рафик, но как же вы за меня молиться будете, если я ни то ни се». «А это уже мое дело, — говорит он, — как я буду за тебя молиться». «Помолитесь лучше, — говорю я ему, — чтобы у меня отец не пил». Сказал и пошел к вам. Теперь надо идти за гвоздодером, раз обещал.

— Пойдем все вместе, — сказали ребята, — поможем попу, все равно делать-то нечего.

Так и стал Сергей со своими друзьями ходить к отцу Валерию, так звали батюшку, и помогать ему восстанавливать храм. Сделали вместе из досок сцены иконостас, престол и жертвенник. Затем отец Валерий привез иконы и начал совершать службы. На первую службу ребят пригласил. Те постояли немного, переминаясь с ноги на ногу, да так и ушли, не дождавшись конца службы. Больно утомительно и неинтересно им показалось на службе стоять.

Сергей вышел из храма вместе с друзьями, но на следующий день пришел утром в храм и отстоял всю службу. Почему он так сделал, сам себе объяснить не мог, потянуло просто, и всё.

После окончания службы все молящиеся стали подходить к отцу Валерию и целовать крест, который он держал в руке.

Сергей постеснялся подходить вместе со всеми ко кресту и уже собирался уходить из храма, но тут отец Валерий сам подошел к нему прямо в облачении:

— Привет, Сергей, рад тебя видеть. А ребята где?

— Да кто где. Сегодня же воскресенье. Наверное, на школьный стадион пошли мячик погонять.

— А чего же ты с ними не пошел? — спросил отец Валерий, испытующе посмотрев на Сергея.

— Да чего там интересного. Каждый день одно и то же. А тут у вас все необычно. Служба идет вроде на русском языке и в то же время не очень понятно, но красиво.

— Ну что же, Сергей, — вдруг широко улыбнулся отец Валерий, — еще раз убеждаюсь в истине слов Господних: «Много званых, да мало избранных». Хочешь, я тебя научу читать на церковно-славянском?

— Меня-то навряд ли, — замялся Серей, — я в школе по немецкому больше тройки никогда не имел.

— Немецкий не наш язык, а славянский, он родной, на котором наши с тобой предки говорили.

Так и стал Сергей к отцу Валерию ходить. Вначале на дому у священника он учился читать по-славянски. Ему это очень понравилось.

Вскоре стал ходить помогать батюшке за службой. Кадило разжигал, со свечой выходил. А как научился хорошо по-славянски читать, то его отец Валерий поставил в хор, на клирос чтецом.

После окончания школы Сергей учиться никуда не поступил. Троек было много в аттестате.

— Раз не учишься, то иди куда-нибудь работать, а то на свою зарплату я тебя, такого бугая, не собираюсь тянуть. И от армии мне тебя нечем отмазать.

— Да я и не собирался от армии косить. Вон Колька Парфенов отслужил в Морфлоте и вернулся, жив-здоров. Не всех же в Чечню направляют.

— А если в Чечню попадешь? — вдруг всполошилась мать. — Что тогда?

— Господи! — всплеснула руками мать, — тоже мне вояка выискался. А если убьют?

— Не всех же убивают. Кто-то и возвращается, — сказал Серега, но уже не совсем уверенно.

Работать его взял к себе при храме отец Валерий. Здесь Сергей и за сторожа ночного, и за чтеца. Да и вообще правой рукой отца Валерия стал.

Когда подошло время Сергею идти в армию, отец Валерий отслужил молебен и сказал ему напутственное слово:

— Иди, Сергей, и служи Родине честно. Помни, наша православная вера налагает на нас особую ответственность быть преданным своему отечеству даже до смерти. Но помни еще и о том, что мы будем за тебя молиться, чтобы Господь сохранил тебя от всякой напасти и вернул домой в здравии.

При этих словах отец Валерий расстегнул ворот рясы и снял свой нательный серебряный крестик.

— Давай, Сергей, снимай свой, мы с тобой поменяемся. Я с этим крестиком сам в армии служил. Теперь я твой крестик буду носить, а ты мой, чтобы все время помнил, что тут за тебя молятся.

На лесной лагерь ваххабитов спустилась ночная мгла. То тут, то там слышались приглушенные голоса. Костров боевики не жгли, соблюдая маскировку лагеря. Ужин готовили на портативных газовых плитках. Запахло жареным мясом.

Патриев, с наслаждением втянув в себя соблазнительные запахи, сказал, обращаясь к Хамзату:

— Пожрать-то хотя бы нам дадут? Или это только у христианских народов такой обычай — кормить перед казнью?

Хамзат поднял свой тяжелый взгляд на Патриева и долго пристально смотрел на него. Потом спросил приглушенным голосом:

Патриев, обидевшись почему-то на этот вопрос, ответил с издевкой:

— А ты мне дай «калаш», тогда увидишь. Покрошу здесь всех в капусту. Хоть перед смертью душу отведу.

— Получишь «калаш», но всех подряд не надо. Надо с умом.

Гаврилов вопросительно посмотрел на Хамзата.

— Племянники сигнал подали, — ответил тот на вопросительный взгляд друга, — надо быть готовыми. Ты бери вон того, справа от тебя, я на себя возьму вон того араба. А ты, — обратился он к Патриеву, — постарайся подвинуться поближе к тому, что анашу потягивает. Начинаем сразу по моему сигналу.

Он посмотрел в сторону Сергея; тот, не слыша никого, полностью ушел в молитву. Хамзат сразу это понял и не стал прерывать Сергея. Но Гаврилов, перехватив взгляд Хамзата, тронул Сергея за плечо:

— Сергей, ты чего в нирвану ушел. Давай возвращайся на грешную землю.

Пленники сидели в напряжении, наблюдая за Хамзатом, когда тот подаст знак.

Хамзат внешне был спокоен. Наконец чуткое ухо чеченца среди птичьих криков леса уловило условный сигнал. Хамзат достал сигарету и знаком показал арабу, что хочет прикурить. Тот, подойдя к нему, чиркнул зажигалкой, но уже в следующее мгновение рухнул на землю с перерезанным горлом.

Патриев с Гавриловым тут же кинулись в сторону боевиков. Неожиданность нападения всегда дает некоторое преимущество. Им удалось сбить боевиков с ног. Но те сдаваться не собирались.

Сбитый Патриевым боевик упал рядом с горячим чайником и, облитый кипятком, отчаянно завопил, переполошив весь лагерь. Из кустов раздались выстрелы по бегущим к ним боевикам.

Гаврилов продолжал бороться со своим противником, который, обхватив одной рукой за шею Гаврилова, другой пытался дотянуться до пистолета. Гаврилов, изловчившись, вцепился в руку зубами и сумел освободиться от смертельных объятий. Он отпрянул от боевика, чтобы бежать, но тот успел выстрелить из пистолета, и левую руку Гаврилова обожгла острая боль. Продолжая бежать, он схватился за руку и почувствовал мокрый рукав куртки. Зажимая рану рукой, он бежал в сторону, указанную Хамзатом.

Его догнал Патриев, у которого в руках был автомат, отнятый у чеченца.

— Держись, Толик, — крикнул он и, развернувшись, выпустил из автомата длинную очередь в преследователей.

Сергей вначале растерялся, но потом тоже кинулся вслед за всеми. Дорогу ему перегородил Аслан и нанес оглушающий удар прикладом автомата по голове. Сергей на некоторое время потерял сознание. Аслан, довольный своим удачным нападением, хищно оглянулся по сторонам, ища следующую жертву.

В это время автомат у него был выбит из рук большой сучковатой палкой почти в толщину руки. Следующий удар пришелся бы ему по голове, если бы он вовремя не увернулся. И удар палки угодил ему в плечо, переломав ключицу. Но вместе с ключицей переломалась и палка.

— Предатель! — взвыл диким голосом Аслан, с ненавистью глядя на Хамзата, стоящего с обломком палки в руке.

Левая рука Аслана висела плетью, но правой он молниеносно выхватил из напоясного чехла нож и метнул его в Хамзата. Нож угодил в низ живота и вошел почти по рукоятку. Хамзат застонал от боли, схватившись обеими руками за рукоятку ножа. Но когда Аслан с победным рыком кинулся на него, Хамзат, скрипя зубами, выдернул из своего тела нож. Аслан упал к ногам Хамзата, пронзенный собственным ножом прямо в сердце.

Он подобрал валявшийся автомат и, прихрамывая, устремился вслед за своими. Сергей последовал за ним. Их отход прикрывали короткими очередями из автоматов двое племянников Хамзата и Патриев. Гаврилов отстреливался из пистолета.

Все вместе они стали отступать в заросли. Но в это время был ранен один из племянников Хамзата. Передвигаться он не мог, и его тащил Сергей с другим чеченцем.

— Дела наши, как говорят русские, кранты, — сказал с иронией в голосе Хамзат. — Здесь узкое место. Удобно их задержать, пока другие будут отходить. Надо кому-то остаться для прикрытия остальных.

— Вы хоть сержант, но все-таки в запасе, а мое дело воинское.

— Хватит тут благородных играть, — оборвал их Патриев, — Толика жена с детьми дома ждет, тебя, служивый, мать, а у меня никого, детдомовский, я и останусь. — И он тут же решительно залег и стал стрелять в подползавших преследователей.

— Давай, Толик, чеши быстрей да свечку за меня поставь, как вернешься...

Они уже успели отойти довольно-таки далеко, а звуки перестрелки все продолжались.

— Давай, держись, Мишка, держись, брат. Задай им, гадам, перца.

Раздались два гранатных взрыва, и выстрелы смолкли.

— Вот и всё, — задумчиво сказал Гаврилов, — теперь наша очередь.

— Не хорони себя раньше времени. Пещерка моя уже рядом.

Показался знакомый склон. Сперва спустили Сергея, чтобы он принял раненого чеченца, которого спустили привязанного на веревках. Затем Гаврилова и Джанаралиева.

Хамзат, прежде чем спуститься, сказал что-то племяннику. Тот поднял веревки и спрятал их. Замел за собой следы и, юркнув в кусты, скрылся ему одному ведомыми тропами. Притаившиеся в пещере беглецы вскоре услышали шум погони.

Над их пещерою о чем-то кричали боевики на арабском и чеченском языках. Хамзат улыбался, превозмогая боль в паху.

— Не поймут, — шепнул он Гаврилову, — куда мы подевались. Тут им нас не найти. Главное, чтобы Хусейн привел вовремя помощь.

Когда голоса смолкли, беглецы стали промывать раны и разрывать рубахи для бинтов.

Вечером, когда Сергей уже спал сном беззаботной юности, друзья сидели на краю ущелья и тихо переговаривались, освещаемые спокойным светом луны.

— Тебе повезло, Толик, у тебя рана навылет и кость не задета.

— А у тебя? — с беспокойством посматривая на бледного Хамзата, спросил Гаврилов.

— А мне, по всей видимости, каюк, — как-то спокойно ответил Хамзат, — видишь, кровь уже не идет, скоро начнется воспаление. Нам с Муратом не дождаться помощи, — посмотрел он с сожалением на племянника.

— Ну что ты, Хамзат, говоришь? Как ты можешь не надеяться? Ведь надежда умирает последней.

— Надеюсь, конечно, как и всякий живой человек. Просто я знаю эти раны. Да честно тебе признаюсь, мне как-то скучно на земле без моей Наташи. Отняла у меня эта проклятая война самое дорогое. Порой мне кажется, что люди воюют потому, что не могут по-настоящему любить. Тот, кто любит по-настоящему, уже не может ненавидеть других людей.

Ты думаешь, я пошел воевать, чтобы за жену и детей мстить? Кому мстить? Всему русскому народу мстить? Но ведь моя жена тоже русская. Значит, ей мстить, той, которую любишь больше жизни.

Я, наверное, неправильный чеченец. Отец мой, наверное, понимал, что жениться на русской — значит самому в себе что-то чеченское утратить. Да разве я виноват, что меня сразила любовь! Разве мой отец виноват, что полюбил своих внуков, родившихся от русской снохи!

Никто пред силою любви не виноват. На войну я пошел просто потому, что жить уже не хотел...

Весь следующий день Хамзат лежал в пещере. Он скрипел зубами, старался превозмочь боль, но по его перекошенному бледному лицу было видно, что это дается ему с большим трудом.

К вечеру у Хамзата поднялась высокая температура, он часто впадал в забытье. Гаврилов всю ночь неотступно сидел рядом, меняя компрессы с водой, пытаясь хоть этим как-то облегчить страдания друга. Среди ночи Хамзат вдруг очнулся и обвел блуждающим взглядом пещеру.

— Толик, — прошептал он, — ты не видел Наташу, она сейчас сюда заходила?

— Нет, Хамзат, мой друг, это тебе показалось.

Хамзат внимательно посмотрел на своего друга и слабо улыбнулся.

— Ну да, конечно, показалось. Спасибо, Толик. В молодости я здесь на горного барана охотился. Я очень любил это место. Отсюда луна кажется ближе.

Хамзат снова впал в забытье. Очнулся уже к следующему вечеру.

— Теперь я себя хорошо чувствую, — сказал он каким-то неестественно бодрым голосом.

— Вот видишь, на поправку пошел, а собирался умирать, — обрадовался Гаврилов.

— Это всегда так. Видно, перед смертью Аллах силы посылает. Помоги мне выбраться наружу.

Когда они сели на своем привычном месте, свесив ноги в пропасть, Хамзат отклонился назад, упершись спиною на скалу, и устало прикрыл глаза. Так долго сидели в полном молчании. Гаврилов уже стал беспокоиться, не впал ли его друг в забытье.

Но тот словно отгадал его мысль, пошевелился и заговорил:

— Ты знаешь, Толик, когда стоишь на самом пороге смерти, начинаешь по-другому смотреть на многие вещи. Я вот о чем думаю: неужели люди никогда не устанут от войны и крови? Ведь человеку на самом деле так мало нужно для счастья. Дом, семья, небольшая отара овец, а чего еще надо. Все остальное от жадности. И у нас в Чечне жадность, и вас в России жадность всех обуяла. Это с Запада пришла к нам такая неуемная жадность к обогащению.

— Ты знаешь, Толик, если мне суждено попасть в рай, то от одного «блаженства» я уж точно откажусь.

— От какого же? — полюбопытствовал Гаврилов.

— От ласк этих вечно ненасытных девственниц — гурий, положенных каждому правоверному в раю.

— Это почему же? — еще больше удивился Гаврилов.

— Я жену свою сильно любил. Да и сейчас, хотя нет ее со мною рядом, все равно люблю. Что же я, в раю ей изменять буду? Может быть, я ее вновь встречу. Как ты думаешь?

— И я не знаю, я просто надеюсь. Пусть Аллах простит мне не совсем правоверные мысли, но там, на небе, наверное, нет перегородок, разделяющих любимых людей.

— Я не знаю, есть ли там что-нибудь вообще, — признался Гаврилов.

— Есть, — с убеждением в голосе сказал Хамзат, — неужели ты думаешь, что мы с тобой умнее всех наших предков, которые верили, что есть.

Взошла луна, и друзья, замолчав, вновь зачарованно смотрели на небесное светило.

— Помнишь, ты мне читал красивое стихотворение про луну?

— А я, когда был молодой, тоже сочинил стишок, — признался Хамзат, — вот в этих местах, когда на охоту ходил.

— Никогда бы не подумал, что ты еще и поэт, — удивился Гаврилов.

— Да какой я поэт, так, один только стишок сочинил, и всё. Я его даже никому, кроме жены, не читал, стеснялся. Думал, смеяться будут. А теперь вижу, что я его про себя, оказывается, сочинил. Хочешь, прочту?

— О чем ты спрашиваешь, Хамзат, конечно хочу.

Хамзат пошевелился, чтобы сесть поудобнее, и поморщился от боли. Он потупил взор, как бы припоминая, а потом, подняв голову, посмотрел на Гаврилова и как-то виновато, по-детски улыбнувшись в бороду, сказал:

— Только ты не смейся надо мной, я же не поэт.

— Да я, Хамзат, и строчки не смогу сочинить, так что давай, мне хочется услышать твое стихотворение.

— Ну ладно, раз хочется, тогда можно, — сказал как-то неуверенно Хамзат и тихим голосом начал декламировать:

Вновь надолго воцарилось молчание между друзьями.

— А ты знаешь, Хамзат, очень даже неплохо. Мне понравилось.

— Наташе тоже понравилось, я ей в день свадьбы его прочитал.

Хамзат почувствовал, что все внутри у него горит, а нарастающая боль стала пульсировать в висках. Вдруг он с удивлением заметил, что луна стала приближаться к нему. Когда она подошла совсем близко, Хамзат разглядел, что это вовсе не луна, а его любимая жена. Наташа смотрела на него, и лицо ее озаряла радостная улыбка.

«Чему она радуется?» — подумал в недоумении Хамзат. Но тут он почувствовал, как боль стала уходить, и его тоже охватила радость. Боль ушла совсем. Больше не было боли и было очень легко на душе, потому что Наташа была рядом.

Хамзат молчал, он боялся, что если заговорит, то Наташа может исчезнуть. Жена протянула ему руку. Он взял ее, и Наташа потянула его к себе. На удивление, Хамзат вдруг без всяких усилий встал. Не выпуская руку жены, он спросил:

Она молча кивнула ему, и они оба вдруг, легко отделившись от земли, устремились ввысь...

— Тебе надо было не на исторический, а на литературный факультет поступать, — прерывая затянувшееся молчание, сказал Гаврилов.

Ему никто не ответил. Он повернулся к другу. Мягкий свет луны освещал улыбку на застывшем лице Хамзата и отражался нежно-золотистым блеском в его широко открытых глазах.

ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ

повесть

Пролог

Выстрелы ещё слышались, но уже в отдалении. Анна огляделась. Поле, слегка припорошенное снегом, казалось серым, мертвенным. Таким же мертвенным, как и лицо майора Коновалова. Эту мертвенность подчеркивали багровые пятна, проступившие сквозь бинты, и безучастный взгляд раненого. Анна уже пыталась тащить раненого, но эти бесплодные попытки пришлось оставить. Слишком грузен был майор, ее хрупких сил не хватало. Подумывала ползти за подмогой, но именно этот взгляд, безразличный к собственной судьбе и вообще ко всему вокруг, удерживал медсестру. Ей казалось, что жизнь в Коновалове теплится лишь благодаря ее присутствию, а отползи она на несколько шагов, и уже не понадобится никакая подмога.

— Потерпите, товарищ майор, — сказала Анна и увидела, как на мгновение ожил взгляд майора, а его лицо дернулось, словно от ухмылки. Затем взгляд вновь потух.

Женщина в отчаянии еще раз огляделась — сквозь дымку, застилающую искореженное взрывами поле, ей почудилось движение. Мелькнули силуэты в серых шинелях.

— Боже милостивый! Да это же свои. — Анна вскочила и замахала руками: — Эй, сюда! Сюда! — И тут же почувствовала острый толчок в спину.

Она с удивлением поглядела назад. Никого, только вдруг небо дрогнуло, а затем, словно гигантская карусель, провернулось на невидимой оси раз, потом другой.

— Господи помилуй! — прошептала Анна, и земля вздыбилась и ударила женщину своей мерзлой твердью в лицо. Обжигающая боль заполнила все ее существо, а затем и небо, и боль, и страх, и отчаяние погрузились в непроглядную тьму.

Впереди что-то светлело. Анна шагнула к свету и оказалась в храме. Храм сиял белизной, словно умытый солнечным светом. Мимо нее прошли три юные гимназистки с нотами в руках. Анна чуть не вскрикнула, признав в одной из девушек свою сестру Олю, но та обернулась и прижала палец к губам. Анна сдержалась и последовала за сестрой, одновременно вдруг осознав, что она сама и есть одна из этих девушек-гимназисток. «Это же сон», — догадалась Анна и тут же испугалась, что может проснуться. Возле амвона они опустились на колени и запели. Хрустальная чистота трехголосного созвучия вознесла под своды купола Божественные слова псалмопевца: «Да исправится молитва моя, яко кадило пред Тобою, воздеяние руку моею...»

В священнике, стоящем у престола, Анна узнала протоиерея Владимира Каноникова, расстрелянного красными в восемнадцатом. От его кадильницы струился розовый дымок, маленькими облачками медленно выплывая из раскрытых Царских врат, наполняя храм душистой легкостью аромата. Свет стал меркнуть. Анна оглянулась и увидела, что стоит уже одна, и не в храме, а посреди лагерного барака. Барак был пустым и потому казался особенно мрачным. Она осмотрелась в надежде увидеть хоть кого-нибудь. Ни единой души, только голые нары. Сердце сжалось. Все тело налилось тяжестью, так что захотелось лечь на нары. Но при этом Анна понимала, что если она сейчас ляжет, то уже никогда не встанет. Она опустилась на колени и запела:

— Господи! Воззвах к Тебе, услыши мя, вонми гласу моления моего, внегда воззвати ми к Тебе!

И с первыми словами молитвы барак просветлел. Стены его раздвинулись и стали прозрачными. Она вновь была посреди храма, но уже в окружении монахинь и послушниц монастыря. Они пели тот же прокимен. Анна оглянулась. На игуменском месте стояла матушка настоятельница. Она вначале приветливо улыбнулась Анне, а затем слегка погрозила ей пальцем: мол, не смей отвлекаться на службе.

Сознание возвращалось постепенно. Сначала мир ожил в звуках чьих-то голосов, шепота, скрипа и шуршания. Потом пришла память. Память о жгучей боли. Веки ее дрогнули, но открывать глаза было страшно. Казалось, если их открыть, вернется боль. В ее сознании продолжал звучать великопостный прокимен: «Положи, Господи, хранение устом моим, и дверь ограждения о устнах моих».

Пожилая санитарка, сидевшая возле ее кровати, отложила спицы с вязаньем и прислушалась. Не разобрав, что шепчет раненая, она встала и торопливо вышла из палаты.

Анна вновь услышала голоса и наконец решилась открыть глаза. Прямо над собою увидела склоненное лицо подполковника медицинской службы Смышлянского.

«Не уклони сердце мое в словеса лукавствия, непщевати вины о гресех», — мысленно произнесла Анна окончание прокимна, но губы при этом у нее дрогнули. Смышлянский подумал, что она собирается заговорить, и испуганно замахал рукой:

— Не разговаривайте, Анна Александровна, не надо! Лежите спокойно.

По щекам Анны потекли слезы, исчезая в бинтах, тугой повязкой обрамлявших лицо.

— Ну что вы, голубушка? Теперь-то чего? — пробормотал в растерянности доктор и обернулся к санитарке: — Надежда Ивановна, два кубика, пожалуйста, и можно дать теплой водички.

После укола и нескольких глотков воды Анна заснула. Когда проснулась, было уже утро. На побеленном потолке палаты играли солнечные блики. Она вспомнила, как ее старенькая няня, Анисия Егоровна, уверяла их с сестрой Олей, что это не солнечные зайчики, как их обычно называли, а свет, исходящий от Ангелов, когда они прилетают в чей-нибудь дом.

Глава 1. Няня

Снег лежал везде. На тротуаре, на крышах соседних домов, на деревьях. На попоне, прикрывавшей спину понурой кобылки, запряженной в сани. На картузе и сутулых плечах кучера, что ожидал седока напротив их дома. Даже пышные усы и борода извозчика были покрыты инеем.

Сестренки Берестовы, Оля шести и Аня пяти лет, уткнулись разгоряченными лбами в холодное оконное стекло. Ямщик дремал. Смешной кучер, как можно дремать на морозе? А может, он не кучер, а Дед Мороз? Оля и Аня прыснули смехом от такого нелепого предположения. Этого ямщика они видели много раз и раньше. Но где же тогда Дед Мороз? До того как прилипнуть к окну, они с визгом и хохотом носились по залу. Их мама, Анастасия Аркадьевна, вместе с горничной Полиной наряжала елку. Вначале девочки тоже помогали взрослым, пока можно было вешать игрушки на нижние ветки. Потом начали шалить. Анастасия Аркадьевна прикрикнула на них, а когда сестры присмирели, предложила им подойти к окну и попросить у Деда Мороза подарков на Рождество.

В доме Александра Всеволодовича Берестова, директора мужской классической гимназии, как и во всех прочих домах уездного города Кузьминска, готовились к встрече Рождества и нового, 1906 года. Менялись ковры и портьеры во всем доме. Этот ритуал неизменно совершался к Рождеству и Пасхе, чтобы подчеркнуть особую торжественность события. Дом действительно словно преображался, но Александр Всеволодович каждый раз подтрунивал над этим обычаем, называя его купеческим. Его супруга, Анастасия Аркадьевна, уязвленная иронией мужа, в долгу не оставалась:

— Милый мой, у тебя кругозор уездного дворянина. А между прочим, в Петербурге, в домах аристократов, к Рождеству и Пасхе тоже настилают праздничные ковры и меняют портьеры.

Анастасия Аркадьевна, дочь отставного полковника от инфантерии, получила образование в Петербургском пансионе благородных девиц. Она так никогда и не смирилась с пребыванием в глухой провинции и считала свою жизнь загубленной. Если она о чем-то беседовала с приходившими к ним гостями, то всякий раз поворачивала разговор к воспоминаниям о Петербурге. Александр Всеволодович и в этом случае не отказывал себе в удовольствии беззлобно подшучивать над столичной ностальгией супруги. К разладу в семье эти взаимные колкости не приводили, а лишь повышали тонус общего настроения.

Оля обернулась от окна:

— Мама, там нет Деда Мороза, только кучер один.

— А вы крикните, Дед Мороз вас и услышит, — заверила девочек Анастасия Аркадьевна.

— Дедушка Мороз, мне куклу!

— И мне куклу!

— Хитренькая, я первая крикнула!

— Ну и что? Зато я громче.

Все закончилось очередной ссорой, и сестренки с плачем разошлись по разным комнатам.

Но, как гласит русская поговорка, «вместе тошно, а врозь скучно», и вскоре девочки, позабыв обо всех огорчениях, побежали на кухню посмотреть, что там готовит к празднику Агафья Федоровна.

Кухарка, вручив им по пирожку, тут же выпроводила, чтоб не мешали. Ох и вкусные пирожки у Агафьи — ароматная сладкая начинка и хрустящая корочка!

Сестры побежали к своей няне, Анисии Егоровне. Ее небольшая комната находилась как раз между кухней и лестницей, ведущей на второй этаж. У одной стены располагалась деревянная кровать, у другой — огромный сундук. Между кроватью и сундуком — маленькое оконце, выходившее на глухой двор, и потому в комнате всегда стоял полумрак. Но девочкам убогая каморка их доброй няни, где было много икон и разноцветных лампад, очень нравилась. Лики святых в мерцающем свете лампад казались живыми. Когда няня по-крестьянски молилась: «Святые угоднички Божии, молитесь о нас, грешных», сестры становились рядом на колени и тоже усердно отбивали поклоны.

Теперь же, влетев в комнату няни, Аня сразу подбежала к Анисии Егоровне, протягивая ей пирожок:

— Няня, откуси, очень вкусно.

Анисия Егоровна улыбнулась:

— Знаю, деточка, что вкусно, но сегодня сочельник и до первой звезды кушать нельзя.

— Ах, — огорчилась Аня, — а мы уже поели.

— Вы еще ангелочки, вам можно, а мне, грешнице, надо ждать.

— А почему надо ждать звезду? — допытывалась Ольга.

— Почему? Толком-то не знаю, а что сама слышала от людей, могу рассказать.

Девочки тут же уселись на сундук и замерли в ожидании.

— Так вот, — начала Анисия Егоровна, — было это очень давно. На небе вдруг появилась звезда. Да такая яркая, такая красивая, что глаз не отвесть. И стала та звезда по небу ходить, да людям рассказывать, что скоро, мол, родится на земле Христос — избавитель мира. Вот, мои касаточки, как все было-то. С тех пор весь христианский люд перед Рождеством на себя пост накладывает, а особливо накануне, в сочельник. Тут до первой звезды ни-ни.

— А разве звезды могут разговаривать? — с сомнением спросила Оля. — Мама нам говорила, что звездочки — это свечи, которые зажигают Ангелы, когда маленьким детям пора идти спать, а свечи разговаривать не могут.

Анисия Егоровна на мгновение смутилась, но сразу нашла что ответить.

— Мама вам правду сказывала, Ангелы их и зажигают, а то кто же еще? Только та звезда уж совсем необыкновенная. Она была Самим Господом зажжена, чтобы поведать о Рождестве, да заодно и научать народ, как правильно Богу кланяться. В те времена всяких нехристей много было. Так и в молитве поется: «Звездою учахуся Тебе кланятися солнцу правды».

— Няня, расскажи еще, — просят девочки.

— Ну что же, слушайте, коли не надоело.

Девочки не сводили с няни восторженных глаз. Слушали затаив дыхание о злом и коварном царе Ироде и добрых пастухах, об Ангелах, прославляющих рождение Спасителя. Когда няня рассказывала об избиении царем Иродом младенцев в Вифлееме, девочки даже заплакали. Анисия Егоровна, спохватившись, что слишком увлеклась рассказом, стала утешать сестренок:

— Ну что вы, родненькие, те младенчики святые — мученики за Христа. Они тяпереча ангелочками стали. Живут у Бога, на небушке, да и звездочки зажигают. Лучше я вам расскажу, как мы на сочельник ходили по дворам колядовать.

Анисия Егоровна стала рассказывать, как, будучи еще девчонкой, они с подружками и парнями наряжались, кто во что горазд, и ходили по дворам поздравлять односельчан с Рождеством. Потом она прокашлялась и вдруг с характерным народным подголоском запела:

Зазвонили звоны

Да по всей Вселенной,

Радуйся!

Ой, радуйся, Земля,

Сын Божий народился!

Сестры развеселились и стали уговаривать няню, чтобы она их обучила хоть одной колядке. Когда девочки пришли в зал, они бросились к матери, перекрикивая друг друга:

— Мама, мамочка, Ирод плохой, он хотел Христа убить! А Ангелы спасли! Они сказали Иосифу и Матери Божией: бегите, пока не поздно. Вот они и убежали. — При этих словах девочки звонко засмеялись, радуясь, как ловко Ангелы провели злого царя Ирода.

Прошла зима. Весной девочки прощались со своей няней навсегда. Анисия Егоровна возвращалась в деревню, а к сестрам была приставлена гувернантка-немка, чтобы обучать их грамоте. Сестры плакали, няня успокаивала их тем, что обещала иногда навещать.

Вместе с няней дом покидала теплая искренняя молитва к Богу. Чету Берестовых нельзя было назвать безбожниками. Они ходили по праздничным дням в храм и брали с собою детей. А один раз в год, на Страстной неделе, Александр Всеволодович даже говел и в Великий четверг причащался. Анастасия Аркадьевна причащалась, кроме Великого четверга, еще и на свой день Ангела. Иконы в доме тоже имелись, и лампадки перед ними горничная зажигала регулярно по праздникам и воскресным дням. Но перед этими иконами никто не молился. Как и вся либеральная интеллигенция того времени, они были совершенно равнодушны к вопросам веры. А вот у Анисии Егоровны, пока она жила в доме Берестовых, лампадка горела постоянно. Когда Анисия Егоровна становилась на молитву, девочки вставали с ней рядом и молились. Они любили слушать рассказы няни о чудесах Божиих, которые Анисия Егоровна с наивным простодушием перемежала с народными поверьями и сказаниями.

Элиза Арнольдовна, их гувернантка, может, и читала в своей комнате лютеранские молитвы, но девочки от нее имя Божие слышали лишь в постоянных восклицаниях к месту и не к месту «Mein Gott!» (Мой Бог — нем.) Педантичная и аккуратная немка была честной и доброй женщиной, но любовь своих подопечных даже после нескольких лет жизни в доме Берестовых так и не стяжала, а вот неграмотная и простая крестьянка Анисия Егоровна оставила глубокий след в сердцах девочек на всю жизнь.

Зато в семье Берестовых уделяли большое внимание усвоению правил хорошего тона. Приобретение внешних «приличных манер» ставилось в основу домашнего воспитания. «Манеры не пустяки, — не раз повторяла Анастасия Аркадьевна, — они плод благородной души и честного ума». Александр Всеволодович любил цитировать Наполеона Бонапарта: «Будущие хорошие и худые поступки ребенка зависят всецело от матери» — и от себя добавлял: «Домашний круг служит лучшею школою вежливости, и женщина в этом благом деле незаменимый наставник». Анастасия Аркадьевна вполне оправдывала эту веру мужа и с педантичной настойчивостью внушала дочерям:

«Хорошие манеры — это прежде всего изящество в обхождении, которое является не менее важным условием для приобретения успеха в жизни, чем таланты».

Оля и Аня успешно с покорностью усваивали эти уроки, не нарушая общей гармонии семейного благополучия.

Глава 2. Оля

Оля и Аня совершенно не походили на родных сестер, ни внешностью, ни характером. Оля была девушкой сдержанной, рассудительной и даже несколько педантичной, поэтому считала своим долгом делать сестре замечания за ее, как Оля выражалась, «необдуманные поступки». Аня относилась к этому очень болезненно и не признавала старшинства сестры. Наоборот, будучи девушкой бойкой и самоуверенной, она ощущала в себе даже некое превосходство над сестрой, которое и старалась постоянно выказывать. Это соперничество приводило к частым ссорам по мелочам.

Соперничала в большей степени, конечно, Аня, стараясь во всем превзойти старшую сестру. Оля же почти никогда не была зачинщицей, зато всегда приходила мириться первой. Только один раз она не пришла мириться — после гимназического бала, устроенного в честь дня рождения императрицы Марии Федоровны. В женскую гимназию пригласили для танцев учеников мужской классической гимназии. Аня давно замечала, что сестре нравится гимназист старших классов Константин Тураньев, сын богатого уездного помещика. Ане тоже нравился Тураньев, но в этом она не призналась бы даже самой себе. В этот же раз, не столько из чувства соперничества, сколько из желания доказать свое женское превосходство над сестрой, она решила подразнить Олю. Как только Тураньев показался в зале, Аня, проходя мимо него, как бы невзначай обронила платок. Юноша, естественно, тут же подскочив, галантно подал ей его. Завязалась непринужденная беседа, и Тураньев пригласил Аню на первый танец. Но и весь остальной вечер он от нее не отходил. Ольга танцевала с другими кавалерами, но Аня, зорко наблюдавшая за ней, видела, как сестра бросает в их сторону взгляды, в которых отражалась мука ревности и отчаяния. Что-то наподобие упрека совести кольнуло Аню в сердце.

— Вам нравится моя сестра? — спросила она у Тураньева во время танца.

— Ваша сестра, — Тураньев покраснел, — она прекрасная девушка, — и взгляд его стал почему-то серьезным.

— Мне очень приятно это слышать, — холодно сказала Аня, — но вы не ответили на мой вопрос.

Тураньев заколебался. Танец в это время закончился. Аня, не дожидаясь ответа, присела в реверансе и уже собиралась уйти, как Тураньев удержал ее за руку. Аня посмотрела на него вопросительно и в то же время с вызовом. Юноша, покраснев еще больше, наклонил голову. Анну позабавило его смущение.

— Ну, что вы хотите еще сказать о моей сестре?

Тураньев, запинаясь, проговорил:

— Нет, не о вашей сестре.

— О ком же?

— Я хотел сказать, что вы... — он опять запнулся, — вы мне очень нравитесь, — наконец договорил Тураньев.

Теперь пришла очередь вспыхнуть Ане, но не от стыда перед Тураньевым. Она вдруг поняла, что поступила по отношению к своей сестре подло. Негодуя на свой поступок, Аня отчего-то почти возненавидела Тураньева. Резко выдернув руку, она почти бегом устремилась из зала.

Вернувшись домой с чувством вины, Аня все не решалась подойти к сестре. Оля тоже ее избегала. Уже на следующий день, проходя мимо Олиной комнаты, Аня услышала, что сестра плачет. Какое-то время она прислушивалась, а затем неуверенно постучала. Не услышав ответа, вошла. Оля уже не плакала, а в упор смотрела на Аню мокрыми от слез глазами. В ее взгляде Аня уловила что-то доселе ей неизвестное, какую-то твердость, непримиримость. Она сама собиралась сразу же, как войдет к сестре, молить ее о прощении, теперь же, наткнувшись на взгляд сестры, в нерешительности остановилась.

— Почему ты такая злая? — Голос сестры дрожал. Это был не вопрос, а приговор.

— Да как ты можешь? Ведь я первая пришла! — Дальше Аня говорить не могла и выбежала из комнаты.

После этого случая сестры не разговаривали между собой почти два месяца. Неизвестно, сколько бы продолжалась эта размолвка, но Оля неожиданно заболела скоротечной чахоткой. Потрясенная болезнью сестры, Аня почему-то ощутила себя виновницей ее тяжелого недуга. Это чувство доводило ее до отчаяния. Уже несколько раз, обливаясь слезами, она просила у Оли прощения за все нанесенные обиды. Оля кротко прощала, но в душе Ани не наступало успокоения. Болела Оля недолго, всего шесть недель, и все это время Аня не отходила от нее.

За день до смерти сестры Аня сидела возле ее постели. Оле только что вкололи морфий. Аня с состраданием вглядывалась в изможденное болезнью лицо сестры. Светло-карие глаза Ольги от необычно расширенных зрачков казались черными. Они неотрывно смотрели па большую старинную икону Нерукотворного Спаса. Вдруг она ясным голосом произнесла:

— Аня, мне страшно умирать, но сейчас я молю Бога, чтобы смерть наступила скорей. Мне хочется успокоения.

— Зачем ты так? — с мукой в голосе проговорила Аня, взяв сестру за руку.

— Тебе это трудно понять. Я знаю, что умру, но мне хочется верить, понимаешь? Верить, что моя жизнь не закончится после смерти. Очень хочется.

— А разве ты не веришь? — спросила с замиранием сердца Аня.

Оля прикрыла глаза и долго молчала. Аня тоже молчала, боясь повторить вопрос. Наконец Оля заговорила:

— Мне хочется верить так, как верила наша няня. Ты помнишь Анисию? Помнишь, как мы с ней молились? Я хочу теперь иметь такую же детскую веру.

При этих словах она тихо заплакала.

— Сестренка, а ты верь, верь! — вскричала Аня с отчаянием, и у самой полились слезы. — Мы теперь вместе будем верить. Правда?

Едва заметная улыбка скользнула на лице Ольги.

— Правда, — тихо сказала она. — Я еще хотела просить тебя, когда я... ну словом, когда меня не станет, ты обещаешь молиться за меня?

— Оля, зачем ты так говоришь? — в испуге воскликнула Аня.

— Ты обещаешь? — снова повторила свой вопрос Оля.

— Да, я обещаю, но...

Ольга приложила палец к своим губам:

— Все, Аня, больше ни слова.

На следующий день она умерла.

Во время отпевания в храме Аня стояла, никого не видя, кроме лежащей в гробу сестры. Родные черты лица, застывшие навсегда, отзывались в душе Ани неподвижностью чувств и мыслей. Она была в полуобмороке. В чувство ее привел горячий воск, капнувший на руку. Она вздрогнула и, поправив свечу, невольно прислушалась к пению.

Зряще мя безгласна и бездыханна предлежаща,

Восплачите о мне, братие и друзи, сродницы и знаемии:

Вчерашний бо день беседовах с вами,

И внезапу найде на мя страшный час смертный.

Сердце Ани затрепетало. Ей показалась, что сама Оля устами певчих обращается к ней.

— Все верно, верно, — прошептала Аня, — мы еще совсем недавно беседовали с тобой, а сейчас ты лежишь безмолвная. Нет, я тебя слышу. Говори, что я могу для тебя сделать, сестренка?

И снова в ее душу ворвались слова песнопения:

Но прошу всех и молю,

Непрестанно о мне молитеся Христу Богу,

Да не низведен буду по грехом моим,

На место мучения:

Но да вчинит мя, идеже свет животный.

С этой минуты для Ани все вокруг словно преобразилось. Из сердца исчезла тоска, осталась лишь тихая печаль. Она стала горячо молиться о упокоении души Ольги.

На следующий день, едва дождавшись утра, Аня поспешила в храм к ранней обедне. После службы, съев просфору, она пошла на кладбище. Там, на Олиной могиле, читала Псалтирь, а потом просто сидела и вспоминала детские годы, проведенные с сестрой.

Глава 3. Решение

Болезнь и смерть сестры очень изменили Аню. Она стала задумчива и полюбила уединение. Теперь девушка ходила в храм на службы почти каждый день, чем очень обеспокоила своих родителей.

Наступила Великая пятница Страстной недели. Аня стояла возле вынесенной плащаницы и слушала проповедь настоятеля собора протоиерея Владимира Каноникова.

— ...Мы искуплены дорогою ценою, говорит святой апостол Павел. Вот эта цена, — отец Владимир указал рукой на плащаницу. — Перед нами лежит Господь мертвым во Гробе. Страшно подумать: чтобы жил человек, умирает Бог. Да, дорогие мои, такова цена Божественной любви. И нет больше той любви, как положить душу свою за други своя. Подумайте об этом, подходя прикладываться к святой плащанице, и задайте себе вопрос: можем ли мы иметь такую любовь, чтобы по ней узнали, что мы ученики Христа? и какую жертву мы с вами можем принести Христу? Я говорю не о пожертвовании на храм, а именно жертву Богу нашему. Богу, который не имеет нужды ни в чем, кроме нашей ответной жертвенной любви...

Аня шла к плащанице, мучительно размышляя, что же она может принести в жертву Христу. Уже подойдя к плащанице и поцеловав ноги Христа, она вдруг подумала, что могла бы принести Христу в жертву свою жизнь. Всю жизнь без остатка. И ей стало хорошо и легко на душе от этой мысли.

Целуя Евангелие, лежащее на плащанице, Аня прошептала: «Господи! Прими мою жизнь Тебе на служение и не разлучай меня с Собою никогда».

Прошло сорок дней со смерти Ольги, и Аня заговорила о монастыре. Родители испугались не на шутку и стали убеждать Аню не губить свою жизнь.

«Надо жить как все. Всему должна быть мера, — говорили они. — Одно дело безграмотная старуха, которой, кроме как в религии, не в чем больше проявить свои духовные запросы, другое дело ты — образованная и начитанная девушка. Ты собираешься похоронить себя заживо в монастыре, а о нас ты подумала? Мы только что потеряли Олю, есть ли у тебя хоть какое-то чувство к нам, твоим родителям?»

Аня все равно продолжала настаивать на своем.

— Я этого допустить не могу, — негодовал Александр Всеволодович, — это просто блажь и более ничего. Как это, позволь тебя спросить, согласуется с заповедью почитания родителей и, наконец, с заповедью любви? Это же просто фанатизм какой-то. Средневековье, вот что это.

— Папа, — почти плача, проговорила Аня, — вспомни слова Христа: «Кто возлюбит отца или матерь более Меня, недостоин Меня».

— Не могу понять этой заповеди, — продолжал кипятиться отец, — просто не понимаю, и всё. Это выше моих человеческих сил.

С началом июня семья Берестовых начала готовиться к выезду за город на дачу, где обычно проводила каждое лето. К этому времени Аня уже стала посещать Введенский женский монастырь, стоявший на окраине города. Она вновь напомнила о своей просьбе и умоляла родителей оставить ее на жительство в монастыре хотя бы на одно лето. Супруги не желали слушать дочь, и все закончилось слезами. Когда Аня, рыдая, убежала в свою спальню, Анастасия Аркадьевна обратилась к мужу:

— Милый, я больше этого не выдержу, надо что-то предпринимать.

Александр Всеволодович, нахмурившись, молчал.

— Послушай, не разумнее ли отпустить Аню на время в монастырь? Она же не представляет себе, что это такое. Жизнь в монастыре приведет ее в чувство скорее, чем все наши доводы.

— Хорошо, — сказал решительно Александр Всеволодович, — только прежде я бы хотел, чтобы ты, вместе с Аней, поговорила с настоятелем собора протоиереем Владимиром Канониковым. Он грамотный и передовой священник, и я думаю, сможет убедить Аню оставить мысли о монастыре.

На том и порешили.

Глава 4. Отец Владимир

Анастасия Аркадьевна и Аня сидели с отцом Владимиром в гостиной и пили чай. Хозяйка успевала угощать батюшку и одновременно рассказывать о возникших в семье разногласиях между родителями и дочерью. Отец Владимир солидно, по-купечески, пил чай из блюдца, изредка посматривая в сторону Ани, а ей в его взглядах чудилась усмешка. Анастасии Аркадьевне очень хотелось, чтобы батюшка проникся пониманием их родительской обеспокоенности судьбой дочери. Поэтому она очень волновалась и уже несколько раз повторяла одно и то же, не замечая этого. Отец Владимир спокойно слушал и, не прерывая чаепития, кивал в такт ее речам головой. Анастасия Аркадьевна, обнадеженная таким вниманием известного протоиерея, неожиданно с темы разговора о монастыре перешла на свою любимую тему о жизни в Петербурге. Отец Владимир и на это продолжал кивать головой. Докончив третью чашку чая, он перевернул ее вверх дном и поставил на блюдце. Затем глубокомысленно возвел свой взгляд к потолку и поднял руку с указательным пальцем вверх. Анастасия Аркадьевна остановилась в своем словоизлиянии и с недоумением посмотрела вначале на потолок, затем на батюшку.

— Да-с... — произнес отец Владимир, — чаек у вас превосходный. — И тут он всем корпусом повернулся к Ане и задал неожиданный вопрос: — А не жалко вам, сударыня, оставлять таких прекрасных родителей?

Аня в растерянности молчала, не зная, что на это ответить. Анастасия Аркадьевна тут же заулыбалась, видя в этом вопросе поддержку ее мнения.

— Что же вы, сударыня, молчите? — продолжал допытываться протоиерей.

— Жалко, — ответила Аня с замиранием сердца, опустив голову.

— Жалко, и все-таки хотите уйти в монастырь?

— Да, хочу, — почти пролепетала она.

— Превосходно! — воскликнул протоиерей, вставая со своего стула.

Мать и дочь встали вслед за ним. У Анастасии Аркадьевны вытянулось и побледнело лицо. Отец Владимир повернулся к ней и, словно не замечая перемены, продолжал:

— Любезная Анастасия Аркадьевна! Верите ли вы, что, когда я в храме читаю евангельское зачало — то самое, где Христос призывает первых учеников, а они, оставив отца и лодки, полные рыб, заметьте, не пустые, а полные, идут за Христом, — душа у меня замирает от восторга. Сколько же надо было иметь веры! Какую надо было иметь любовь к Спасителю, чтобы совершить этот поступок в обществе, где почитание родителей было священным долгом, заповеданным Самим Богом через пророка Моисея.

— Так то же были апостолы, — как-то неуверенно произнесла Анастасия Аркадьевна.

— Да какие там апостолы, — махнул рукой протоиерей, при этом широко улыбаясь, — простые рыбаки, вот кто они были такие. Это Христос из них апостолов сделал, а так рыбаками бы и остались.

Брови у Анастасии Аркадьевны поползли вверх, что было выражением ее крайнего удивления. А протоиерей опять повернулся к Ане:

— Смотрите, Анна Александровна, в Писании сказано: «Взявшийся за плуг и назад оборачивающийся, Царства Божия недостоин».

Потом он вновь обратился к Анастасии Аркадьевне, которая и не пыталась скрыть своего разочарования:

— Анастасия Аркадиевна, голубушка, не скорбите заранее. Пусть ваша дочь побудет в монастыре какое-то время. Там ведь не мед. Если это несерьезно, она сама к вам скоро вернется, а уж если это дело Божие, — при этих словах протоиерей развел руками, смешно выгнув губы уголками вниз, — тогда, простите великодушно, мы с вами не имеем права идти против Христа, Господа нашего. Вот так-с... а чаек у вас просто чудесный. Александру Всеволодовичу кланяйтесь от меня низко. Умнейший человек. Заверяю вас, Анастасия Аркадиевна, таких, как ваш муж, в нашем городе еще только два человека.

Отец Владимир еще раз поклонился и пошел к выходу, оставив Анастасию Аркадьевну в полном недоумении. Постояв немного, она кинулась вслед уходящему протоиерею.

— Отец Владимир, одну минутку!

Батюшка остановился, вопросительно глядя на нее.

— Отец Владимир, так удовлетворите же мое женское любопытство, кто же еще эти два человека?

— А, значит, вы согласны с тем, что Александр Всеволодович умнейший человек? Прекрасно.

Анастасия Аркадьевна засмеялась и кокетливо погрозила пальцем отцу Владимиру.

— Зачем вы так? Я же спросила о тех двоих.

— Хм... я думаю, вы сами догадались, что эти двое мы с вами. — И отец Владимир уже откровенно засмеялся.

Проводив отца Владимира до дверей, Анастасия Аркадьевна вернулась уже в хорошем расположении духа.

— Ладно, собирайся. Поживешь немного, а там будет видно.

Нужно ли говорить, какая радость охватила Аню при этих словах! Ведь если бы родители не отпустили ее в монастырь, ей пришлось бы ослушаться их воли. Да, было достаточно примеров святых угодников Божиих, уходивших из дома вопреки родительской воле. Но, что и говорить, это было нежелательной крайностью, и, когда нужда в ней отпала, сердце девушки возликовало. Ане казалось, что она преодолела единственное препятствие, мешающее ей жить во Христе и со Христом.

Глава 5. Монастырь

Еще будучи простой прихожанкой, Анна очень полюбила монастырь, этот уголок казался ей раем на земле. Ей нравились монастырские неторопливые службы, тихое, задушевное пение монахинь. Чистый дворик, вымощенный камнем, цветочные клумбы вдоль дорожек. «Что может быть лучше мирного и безмятежного жития в этом благодатном месте молитвы», — думала она, глядя на молодых послушниц с некоторой долей зависти. А сама игуменья, матушка Варвара, представлялась Ане мудрой и доброй мамой всех сестер. Она была каждый раз неизменно приветлива и ласкова, когда Аня приходила в монастырь на службу, и никогда не отпускала домой без гостинца. «Ах, как хорошо жить под водительством такой матери игуменьи», — думала Аня, с обожанием глядя на настоятельницу, и вот теперь ее мечта должна была исполниться!

Уход в монастырь казался Ане не бегством от мира, а просто обретением того состояния, что жаждала ее душа. Ведь жаждала она посвятить всю свою жизнь Богу. Монастырский образ жизни представлялся ей единственно возможным для нее существованием на земле. В ее сознании монашество не противопоставлялось миру, но было уделом немногих избранных, и Аня вполне ощущала себя этой «избранной».

Картина недавней беседы с отцом Владимиром словно повторилась. Но теперь уже мать и дочь сидели в покоях игуменьи Варвары, и Анастасия Аркадьевна рассказывала матушке настоятельнице о своих семейных горестях и о благословении отца Владимира. Игуменья слушала ее, опустив голову, и молча перебирала четки.

— Пожалуйста, — говорила Анастасия Аркадьевна игуменье, — не делайте моей дочери снисхождения. Посылайте ее на самые тяжелые послушания, заставляйте делать все, что делают другие, тогда она узнает, что такое монастырь.

При этих словах игуменья подняла голову:

— Не беспокойтесь, Анастасия Аркадьевна, мы ни для кого не делаем снисхождения. Обещаю вам, что в течение долгого времени я буду испытывать вашу дочь. Если она не выдержит нашей строгости, то вернется домой. Все в воле Божией.

После ухода Анастасии Аркадьевны настоятельница посмотрела на Аню долгим задумчивым взглядом. От этого взгляда Аня вся смешалась и покраснела.

— Вы еще молоды, — наконец вымолвила игуменья, — да и к труду едва ли приучены. Вам будет трудно у нас. Но ничего не поделаешь, все поступающие проходят эти испытания, и я не лукавила перед вашей матерью, предположив, что вскоре вы и сами захотите уйти от нас.

— Все, что только будет приказано вами, я постараюсь выполнить, хотя бы мне пришлось умереть за святое послушание, — пылко воскликнула Аня.

— Ну, милая моя, — улыбнулась игуменья, — умереть мы вам не дадим. Пока будете жить в монастырской гостинице для трудниц, ходить в храм и на послушания. Присмотритесь к иноческой жизни, и тогда, если будет Богу угодно, назову вас своим чадом и вы будете облачены в одежды послушницы. Теперь помолимся! — Она открыла Псалтирь и начала читать: «Господь пасет мя и ничтоже мя лишит...»

Прочтя псалом и благословляя Аню, игуменья на прощанье наставляла:

— В обители с сестрами не разговаривайте. Никому не говорите, кто вы и зачем сюда пришли. Два слова должны быть у вас на устах: благословите и простите. Старшая по гостинице монахиня Силуана, ее слушайтесь во всем.

Матушка Варвара взяла со стола маленький серебряный колокольчик и позвонила. Вошла молоденькая келейница игуменьи Таня. Она поклонилась матушке Варваре и молча ждала ее распоряжений.

— Вот что, Танюша, отведи эту девушку к матери Силуане, чтобы она поселила ее и дала послушание.

Аня поклонилась матушке игуменье до земли и последовала за Таней. Пока они шли, Таня не проронила ни слова. «Куда же мы идем?» — думала Аня, пока они, миновав сестринский корпус и выйдя за ограду, не оказались в монастырском хозяйственном дворе. Сбоку от хозяйственных построек стоял старый, покосившийся деревянный двухэтажный дом. К нему-то и направилась Таня.

Они вошли в небольшую прихожую, вправо и влево от которой расходились два коридора с дверями. Прямо из прихожей на второй этаж вела узкая деревянная лестница. Под лестницей напротив окна за столом сидела пожилая монахиня и читала вполголоса Псалтирь. Когда девушки зашли, она отложила книгу и, сняв очки, подслеповато посмотрела на них. Таня, не дожидаясь, когда монахиня разглядит их, сказала:

— Мать Силуана, я, по благословению матушки игуменьи, новенькую привела.

— А, новенькую, а то я гляжу, вроде не наша. Ну и слава Богу! Работы всем хватит. — И монахиня Силуана пошла к лестнице, поманив за собой Аню.

Аня последовала за ней по скрипучим ступенькам. Наверху так же, в разные стороны, расходился коридор, в каждом крыле было не менее четырех дверей. Матушка Силуана свернула направо и толкнула первую дверь. Там оказалась комната с двумя деревянными кроватями и небольшим столом, в углу напротив икон стоял аналой, покрытый домотканым покрывалом и расшитым красными нитками полотенцем.

— Здесь, милая, будешь жить. Да каким же именем ты крещена?

— Анной, в честь пророчицы Анны.

— Пророчицы, значит, — улыбнулась монахиня, — ну, располагайся и спускайся ко мне. Да, вот еще: с тобой в келье живет Акулина, сейчас она на послушании.

Аня разложила свои вещи и спустилась к матушке Силуане на первый этаж. Монахиня уже ждала ее.

— Вот тебе, Аня, ведро и тряпки. Сходи за водой к колодцу и вымой полы во всей гостинице.

— Благословите. — Аня низко поклонилась и, взяв тряпки с ведром, пошла за водой в указанное матушкой место.

Ане было стыдно и страшно. Ведь она ни разу в жизни не мыла полов. «Как мне исполнить мое первое послушание и не посрамиться?» — с горечью думала девушка, неся от колодца ведро воды. Когда Аня начала мыть полы, Силуана какое-то время понаблюдала за ней. Видя, как девушка неумело возит тряпкой по полу, монахиня не выдержала, подошла, взяла из ее рук тряпку и стала учить. Когда Аня с горем пополам домыла полы, матушка Силуана велела ей умыться и привести себя в порядок, чтобы идти в трапезную, а затем в храм.

Глава 6. Акулина

Впервые Аня увидела Акулину, вернувшись после службы из храма в свою келью. За столом сидела рябая светловолосая деревенская девушка в сером платке, повязанном сзади на шее узлом, в платье из грубой домотканой холстины с надетым поверх него фартуком. На ногах ее были холщовые онучи, заправленные в лапти. Она с какой-то торопливой жадностью ела краюху ржаного хлеба, запивая его из кружки водой. Когда Аня неожиданно вошла в келью, крестьянка поперхнулась и закашлялась, отчего все ее лицо побагровело и рябые пятна выступили еще отчетливее. Аня, тоже растерявшись, осталась стоять в дверях кельи. Кое-как проглотив хлеб, крестьянка проговорила:

— В поле работала, к трапезе опоздала. А чего вы стоите? Проходьте, барышня, милости просим. Мать Силуана про вас мне уже говорила. Вместе тутача жить нам. Начальству-то виднее, только вам бы, барышня, не с такой, как я, обитаться.

— Вы Акулина? — только и спросила Аня.

— Ох, уж вы скажете — Акулина! Акулькой меня все кличут.

— Я вас буду Акулиной звать, а меня зовут Аня.

— Мне вас так неудобно, отчество бы ваше знать, было бы куда легче.

— Александровна. Только зачем же по отчеству, коли мы с вами обе на послушании.

— Так поспособней, а без отчества у меня и язык не повернется.

Такое соседство Аню покоробило. Акулина ей вначале очень не понравилась. Аню оскорбляло близкое присутствие человека, которого она считала намного ниже себя по достоинству. Все в Акулине вызывало протест: ее грязные ногти, неопрятная одежда, то, что она чавкала во время еды, и, главное, запах, исходивший от нее. Но вскоре, начав работать на земле, Аня заметила, что чернозем забивается и под ее ногти и въедается в руки. Не было ни сил, ни времени, чтобы следить за собой — после полевых работ наваливалась страшная усталость. Едва хватало сил, чтобы, отстояв вечернее правило, кое-как умыть лицо и руки, а затем сразу провалиться в сон! Баня же была только по субботам, и вскоре Аня уже не замечала запаха Акулины, так как и сама, пропитанная потом и пылью, благоухала не лучше. Пахнущая духами барышня-чистюлька словно испарилась. Теперь была трудница Анна, мало чем отличающаяся от других трудниц. Она с большим трудом привыкала к физическим работам, и как не убежала из монастыря в первые дни, один Бог ведает. Ее учили запрягать лошадь, ездить в телеге. Лошадь не слушалась, и вместо того, чтобы идти в поле, шла к своему стойлу в конюшню.

Аню, как и ее соседку Акулину, определили к послушанию на огород. Все казалось Ане невыносимо трудным, и не раз приходила мысль все оставить и возвратиться домой, к родителям.

Уже на второй день ей пришлось пропалывать гряды с только что взошедшей свеклой. Каждой послушнице был задан свой урок. Гряды свеклы уходили, как показалось Ане, чуть ли не за горизонт. Монахине, дававшей послушницам уроки, пришлось долго объяснять Ане, как отличать сорную траву от всходов свеклы и как надо пропалывать. Уже через два часа работы у Ани кружилась голова и не разгибалась спина. Казалось, еще немного — и она упадет и больше уже не встанет никогда. Другие послушницы ушли от нее далеко вперед. «Когда же будет колокол к обеду, — чуть не стонала про себя Аня, — Господи, помоги мне. Поддержи меня, Господи. Матерь Божия, не оставь меня», — шептала она молитвы и рвала, рвала опротивевшие ей сорняки. Незадолго перед обедом пришла монахиня Корнилия посмотреть выполненные уроки и, увидев, что Аня не сделала и половины, стала строго ее отчитывать. Ане показалось, что мать Корнилия невзлюбила ее с первого раза. Пока Корнилия выговаривала Ане, что та ленива, ничего не умеет и зачем только она вообще пришла в монастырь, девушка стояла, опустив голову. В ее душе стыд сменялся горечью, а уже после возникала глубокая неприязнь к монахине.

— Ну вот что, милая, — сказала монахиня Корнилия, — после обеда вместо отдыха придешь сюда и будешь доканчивать свой урок.

В обители был устав общежительных монастырей Федора Студита. Ежедневно совершалось правило в половине четвертого утра. После полунощницы начиналась обедня, а после обедни завтрак, и все шли на послушание. И двенадцать часов обед и час отдыха. Затем снова послушание до вечера. И вот, когда после обеда все разошлись по кельям для отдыха, Аня, глотая горькие слезы, пошла в монастырский огород. Подойдя к своей гряде, она перекрестилась и прошептала: «Господи, благослови. Матерь Божия, помоги мне, грешной».

Спину ломило с непривычки, но Аня заставила себя наклониться к земле и начать прополку. Вдруг неожиданно послышалось негромкое пение:

Не одна то ли, да не одна, э, во поле дорожка,

Во поле дороженька она про... пролегала, пролегла.

Аня подняла голову и, к своему удивлению, увидела невдалеке от себя склоненную над ее грядой Акулину, которая, быстро, привычными движениями пропалывая свеклу, вполголоса напевала:

Заросла то ли, да заросла, э, во поле дорожка,

Во поле дороженька она за... заросла, заросла.

Как по той, то ли да, как по той, э, по дорожке;

По той по дороженьке нельзя ни... ни проехать, ни пройти.

Первым порывом Ани было сказать Акулине, чтобы уходила, но она не посмела. Вдвоем они быстро завершили урок и еще полчаса отдыхали до следующего послушания. Аня только и сказала ей:

— Спаси тебя Христос, Акулина.

— Да чаво там, — смутилась Акулина, — разве это работа, вот дома в деревне, там тяжельше, а тут чаво не работать, одно удовольствие.

Этот случай послужил началу сближения обеих послушниц. Со временем Аня немного узнала о судьбе своей соседки. Акулина была из бедной крестьянской семьи. Четырнадцать детей, и из них двенадцать девчонок. Двое мальчишек подросли — работники, а от девок на крестьянском дворе много ли проку? Потому, когда отцу Акулины представился случай отдать ее в монастырь, он был очень рад — и дочь пристроена, и на один рот меньше. «В замуж-то кто возьмет такую рябую, да еще без приданого? — сетовал отец. — А вековухой быть, так лучше монастырь». Акулина на родительское решение не роптала. «Значит, так Богу угодно», — говорила она Ане. В монастыре ее как хорошую работницу ценили, только вот уже три года она на послушании, а в разряд послушниц не зачислена.

— А как же другие? — интересовалась Аня.

— Со мной вроде вас жила, так только год — и одели в подрясник. Мне-то чего, в мирском сподручнее работать. Вы тоже, Анна Александровна, недолго здеся пробудете.

Постепенно Аня втягивалась в монастырскую жизнь. В кельях стряпня строго-настрого запрещалась. Ходить по кельям без благословения не разрешалось, а мирским вообще запрещался вход в кельи, даже родным. Свободные от послушаний часы, в воскресенье после службы, они с Акулиной проводили в келье. Узнав, что Акулина неграмотна, Аня стала обучать ее чтению, предварительно испросив на то благословение матушки игуменьи. Мать Варвара после ее просьбы надолго задумалась, а потом спросила:

— Ты думаешь, ей нужна грамота?

— Она бы могла сама читать Псалтирь, — робко сказала Аня, с надеждой поглядев на мать игуменью.

— Блажь это все, ну да ладно, — смягчилась матушка настоятельница, — коли сможешь, научи.

Глава 7. Искушения

В храме сестры стояли рядами, за каждой сестрой закреплялось место. Место игуменьи было сзади, и она всех сестер видела. Опаздывающих в храм ожидал выговор, а иногда и наказание. Долгие службы, в отличие от физических работ, Анне давались не тяжело. Но ей очень хотелось петь на клиросе. У нее было хорошее сопрано, и она это знала. Аня замечала, как умилялись гости, когда она исполняла дома под фортепьяно романсы. В гимназии ее тоже выделяли. Когда отбирали девочек для пения в городском соборе прокимна «Да исправится молитва моя» на Преждеосвященной литургии, ее неизменно ставили первым сопрано. Теперь она надеялась проявить свои способности на клиросе в монастыре, однако на клирос ее не благословляли. Аня очень огорчалась и досадовала на эту, как ей казалось, несправедливость.

Другой, даже еще большей, неприятностью была монахиня Корнилия. Порою Анне казалось, что Корнилия придирается к ней по всяким пустякам. Аня была уверена, что Корнилия специально преследует ее, чтобы выжить из монастыря. Узнав, что Акулина в тот день помогла Анне довершить свой урок в поле, она сделала Акулине строгий выговор и запретила впредь без благословения чем-либо помогать Анне в поле. Однажды Корнилия послала Аню с ведром на источник за водой. Идти по лесу для Ани было одно удовольствие. Набрав воды, она шла обратно. Размечтавшись о чем-то, Аня споткнулась о корень дерева и упала, пролив всю воду. Пришлось идти обратно. Когда она пришла с водой, мать Корнилия стала ее строго отчитывать за промедление, а в конце добавила:

— Тебе никогда не быть ни послушницей, ни монахиней в этом монастыре.

Анне стало страшно обидно от угроз матери Корнилии. Обида не проходила долго. В это время шел покос, жали серпами озимый хлеб на монастырских делянках. Работали от зари до зари. Некогда было ходить даже на службы.

— Здесь, на поле ваша служба, — говорила им монахиня Корнилия.

Как-то, вернувшись поздно с работы, Аня с Акулиной не успели к вечерней трапезе и получили на кухне лишь краюху хлеба и несколько холодных картофелин. Очень хотелось горячего, вот Аня и надумала принести в келью самовар и приготовить чаю. Самовар стоял в кладовке на первом этаже, и она об этом знала. В келье готовить ничего не благословлялось, и поэтому Аня решилась взять самовар тайком от матушки Силуаны. В келье она поставила самовар на подоконник, чтобы труба от него выходила в окно. Уже когда самовар вскипел, Аня, к своему ужасу, увидела идущую к гостинице мать Корнилию. Монахиня явно видела дым из окна и спешила к гостинице. Аня решила быстро вынести самовар из кельи, но в спешке получилось неловко, и она больно обожглась. Вскрикнув, Аня уронила самовар, и тот выпал из окна кельи, рассыпав веером горячие угли по земле чуть ли не у ног матушки Корнилии. Монахиня отпрыгнула в сторону, потом стала затаптывать угли в землю. Вслед за этим Корнилия поднялась в келью, и на Аню обрушилась буря гнева. В конце обличительной речи Корнилия пригрозила, что, как только мать настоятельница вернется из поездки в губернский город, она все узнает. Аня представила себе, как будет выглядеть перед родителями, с позором выгнанная из монастыря, и всю ночь проплакала. Не зная, как ее утешить, Акулина неловко топталась перед кроватью Ани, повторяя одно и то же:

— Ну, будя вам убиваться так.

В душе у Ани было опустошительно тоскливо. «Вот и все, — думала она, — но почему все так быстро закончилось, ведь я только начала свой путь! Если бы не мать Корнилия, если бы это был другой монастырь, все было бы иначе».

Она встала с постели. Акулина уже лежала на своей койке, отвернувшись к стене.

— Акулина! — позвала Аня.

Акулина обернулась, и Аня увидела в ее глазах слезы.

— Ты тоже плачешь? — удивилась Аня.

— Да раз вы плачете, мне-то чего остается? — как бы даже обиженно сказала Акулина.

— Добрая моя Акулина, — кинулась к ней в объятия Аня, — как же я без тебя буду!

— Почему без меня? — удивилась Акулина.

— Ты знаешь, я решила, что не буду ждать суда игуменьи, а убегу в какой-нибудь другой монастырь, где нет такой зловредной монахини Корнилии.

— Ба! — Акулина от удивления разинула рот. — Это вы шуткуете, как это можно взять да сбежать?

— А мне больше ничего не остается.

Аня стала решительно собирать в узелок свои вещи. Акулина некоторое время наблюдала, а потом сама стала собираться.

— Ты-то куда, Акулина?

— Мне везде одинаково, а без меня вы, барыня, пропадете. Пойду с вами, а там как Бог даст.

Прихватив свои вещи, они вышли из монастыря и направились к лесной дороге. Но только подошли к лесу, как остановились в испуге. Навстречу им шла схимонахиня Антония. На своих сгорбленных плечах схимница несла вязанку хвороста. Хотя в монастыре было всегда достаточно дров, но схимонахиня, жившая в отдельном домике среди монастырского сада, топила его только хворостом, который сама приносила из леса. Матушка Антония пристально посмотрела на беглянок, сняла с плеч вязанку с хворостом и молча поклонилась им в ноги. Аня с Акулиной упали на колени.

— Я не встану, — сказала схимница, — пока ты, сестра, не дашь мне слово вернуться в келью.

При этом схимница обращалась только к Ане, будто Акулины и вовсе здесь не было. Аня заплакала и, поклонившись схимнице до земли, сказала:

— Помолитесь за меня, матушка Антония, я иду в келью.

Все трое встали и молча вернулись в обитель.

Монахиня Корнилия не осуществила своих угроз и ничего не доложила о самоваре игуменье, и это очень обрадовало Аню и вселило в нее новые надежды. Еще одна радость пришла, когда Акулина начала самостоятельно читать Псалтирь. Аня сказала об этом матушке игуменье, и та захотела убедиться лично. Девушки очень волновались перед таким экзаменом. Акулина прочла, хоть и по слогам, указанный матушкой Варварой псалом, и та похвалила их. К себе обе девушки возвращались вприпрыжку от радости.

Глава 8. Послушница

Вот и прошло лето. Родители, вернувшись с дачи, пришли в монастырь навестить дочь. Анастасия Аркадьевна, увидев Аню, всплеснула в огорчении руками:

— На кого ты похожа, дочка? Ты только посмотри на себя. Как ты огрубела, Боже мой!

В этот день Аня как раз была на риге, где молотила рожь. Когда ее позвали, поспешила как есть, не успев переодеться. На ней были большие сапоги, все в пыли, голова замотана ситцевым платком, а поверх платья фартук из грубой мешковины.

Отец, глянув на Аню, горько ухмыльнулся и покачал головой, но промолчал. Кое-как успокоившись, Анастасия Аркадьевна поведала Анне, что Александра Всеволодовича переводят в Петербург, в Министерство просвещения Временного правительства, на важную должность. Анастасия Аркадьевна выдержала паузу, ожидая реакции дочери на эту новость. Аня, потупившись, стояла молча, выдавая свое волнение лишь тем, что теребила руками фартук.

— Доченька, ты слышишь, мы переезжаем в Петербург, тебе надо собраться и попрощаться с матушкой игуменьей.

Аня упала перед родителями на колени:

— Папа, мама, умоляю вас, не губите меня! Оставьте здесь, в монастыре. Я не могу больше в миру, я там помру.

Анастасия Аркадьевна заплакала.

— Ладно, ничего, видать, не поделаешь, — как-то отчаянно махнул рукой Александр Всеволодович. — Если ты действительно нашла свое счастье в монастыре, живи. Но если в конце концов поймешь, какую ошибку совершила, приезжай. Мы дочь свою всегда примем.

В это время подали коляску, и Аня кинулась на шею сначала матери, а потом отцу.

Слез у нее не было, просто все сжалось внутри и похолодело. Хотела попросить благословения у родителей, но так и не решилась.

Когда коляска подымалась в гору, Аня увидела спины родителей. Мамина голова склонилась на плечо отца. «Бедные мои, милые и одинокие», — пронеслось у нее в сознании, и вдруг пришло чувство, что видит она их в последний раз. Хотела бежать вслед, но подкосились ноги. Она села прямо на землю и горько зарыдала.

Вечером схимонахиня Антония, которая после случая с самоваром стала Аниной духовной наставницей, позвала ее к себе в домик.

— Как ты себя чувствуешь? — спросила она и тут же, не дожидаясь ответа, продолжила: — Знаю, тебе трудно, особенно сегодня. Мир оставлять нелегко. Вспомни святых, какую борьбу выносили они, порывая с миром, с язычеством.

Мать Антония долго утешала Аню и молилась вместе с ней. К себе Аня вернулась обновленная и окрепшая духом.

В Петербурге случился переворот, к власти пришли большевики. Может быть, все эти события сократили срок Аниного испытания. В конце ноября, когда выпал первый снег, матушка игуменья позвала Аню вместе с Акулиной и объявила им об окончании испытания. Одевали новых послушниц у матушки в гостиной. Вот уже пропеты трипеснцы и принесли сшитые апостольники, рясы и скуфьи. Собрались сестры посмотреть на чин облачения. Аня с Акулиной стояли перед игуменьей на коленях и их облачали при пении псалма: «Господь просвещение мое и Спаситель мой, кого убоюся». Но вот они одеты и игуменья произносит краткое наставление. Теперь Аня и Акулина, радостные и взволнованные, спешат в храм. По благословению игуменьи Аня становится на клирос. Пела она с таким чувством, словно все песнопения приобрели для нее какое-то новое, доселе неведомое значение. Каждое слово падало в ее душу и зажигало огнем пламенной веры и любви к Господу.

Мало что изменилось в быту Ани. Те же послушания и те же труды. Только перешли из гостиницы в сестринский корпус и обедали вместе с сестрами обители на втором этаже трапезной.

Трапезная в обители была двухэтажная, каменная, светлая, с иконостасом, расписанная картинами библейского содержания. Как-то раз Ане довелось впервые читать в трапезной за обедом. Пропели молитву, а читать никто не шел. Благочинная, мать Павла, подошла к Анне, слегка подтолкнув ее к аналою:

— Иди, сестра, читай.

Аня робко пошла. По мере чтения ее голос окреп, и читала она ясно и выразительно. По окончании трапезы сестры окружили Аню и благодарили, говоря:

— Как хорошо ты читаешь, похоже на то, как покойная наша матушка Елиферия читала.

Анне было приятно слушать эти похвалы, и улыбка не сходила с ее лица.

После вечерней службы матушка игуменья повелела Анне зайти к ней в келью. Шла Аня с неспокойным сердцем. Подойдя к келье матушки игуменьи, дрожащим голом произнесла:

— Господи, Иисусе Христе Боже наш, помилуй нас!

Услышав ответное «аминь», она вошла в игуменские покои и подошла к настоятельнице под благословение.

— Больше на трапезе не читай, — сказала игуменья, благословляя ее.

— Почему? — вырвался у Ани невольный вопрос, когда она поцеловала руку игуменьи.

— У послушницы нет слов «почему». Твое одно слово должно быть — «благословите». Ты читала хорошо, получила похвалу от сестер, но я издали наблюдала за тобой и видела, как наслаждалась ты похвалой, а похвала — ржавчина для души и особо опасна для монаха. Все в тебе не твое: голос, ум, здоровье — все это дал тебе Господь. Он привел тебя в эту святую обитель, а люди монастырские у Бога наперечет, немного их. Монах тот, кто совершенствуется внутренне. Как заметишь помысел, так и гони его. Поползнуться в грех дело человеческой немощи, попускается для смирения и уязвления совести, а пребывать без внимания к своим помыслам, без желания искоренить худые мысли — дело постыдное и гибельное. Написано: «Елико падеши, толико восстани и спасешися».

Аня земно поклонилась матери настоятельнице и просила у нее прощения.

Глава 9. Тураньев

Начавшаяся Гражданская война до поры до времени обходила уездный городок Кузьминск стороной. Революционные события в России насельницам монастыря казались не только далекими, но и малоправдоподобными. И только когда пришла весть о расстреле царской семьи, смятение, граничащее с ужасом, охватило весь монастырь. «Почему же небо не упало, когда подняли руку на помазанника Божия? — в страхе шептали сестры. — Никак последние времена наступают?» Действительно, наступали последние времена, но не мира, а обители, за стенами которой сестры думали в безопасности пережить смутное время.

Власть большевиков в Кузьминске была установлена без особых осложнений. Просто из губернского центра прибыли уполномоченные представители новой власти и взяли всё в свои руки. Право властвовать они подтвердили не только мандатами, но и отрядом вооруженных матросов. С приходом новой власти в городке стало твориться что-то невообразимое для его жителей, привыкших к спокойному и размеренному укладу провинциального быта. Арестовывали и препровождали в тюрьму каждого, кто вызывал хоть малейшее подозрение, а под подозрение мог попасть любой гражданин непролетарского происхождения. Монастырь пока не трогали, но сердца монахинь уже предчувствовали плохое. Вскоре были арестованы настоятель собора отец Владимир и еще несколько священников и монахов. Поговаривали, что арестовали их за служение панихиды по убиенному императору и его царственному семейству. Толком никто ничего не знал. Игуменья вместе с матерью благочинной уехала в губернский город к архиерею и долго не возвращалась. Еще раньше ее возвращения пришел слух, что арестован архиерей, якобы за участие в контрреволюционном заговоре. Верилось с трудом, что престарелый архиепископ участвовал в каких-нибудь заговорах. Приехавшая игуменья подтвердила арест архипастыря.

Меж надеждой и отчаянием прошло лето 1918 года, наступила осень. В монастыре готовились к престольному празднику Введения во храм Пресвятой Богородицы. Обычно в этот день к монастырю сходились многие крестьяне из окрестных сел и деревень. Шли по сельским дорогам крестными ходами с хоругвями и крестами. Но в этот раз служба уже началась, а еще ни одного крестного хода в монастырь не прибыло. Игуменья очень беспокоилась. Вскоре прибежал один крестьянин и сказал, что все дороги к городу перекрыты красными, ждут наступления Добровольческой белой армии и крестные ходы остановили, а мужиков, годных по возрасту к службе, тут же рекрутировали в красные части. После службы, уже к вечеру, в верстах пяти от монастыря послышались канонады орудий и выстрелы. К ночи все смолкло. Утром принесли радостную весть — город освобожден от большевиков. Из тюрьмы выпустили всех арестованных по обвинению в контрреволюции. Вновь налаживалась привычная жизнь. Открывались лавки и рестораны, в городском саду зазвучал оркестр, как в старые добрые времена. Мать игуменья, узнав обо всем, сказала с горечью:

— Не пьянствовать и веселиться надо, а молиться Богу о спасении земли Русской.

На следующий день Анне передали о желании какого-то офицера видеть ее. Матушка игуменья благословила послушницу выйти к посетителю, но только в сопровождении монахини Корнилии. В церковном дворе перед монастырским собором поджидал молоденький прапорщик. Анна хоть и с трудом, но узнала в нем Тураньева. Первым ее желанием было развернуться и уйти. Тураньев, словно почувствовав настроение Анны, поспешно шагнул ей навстречу:

— Анна Александровна, у меня к вам вести о родителях ваших.

— Что с ними? — в волнении воскликнула Анна и шагнула так близко к Тураньеву, что Корнилия громко хмыкнула, напоминая о приличии для послушницы монастыря.

— Успокойтесь, они живы и сумели выехать в Финляндию. Очень скорбели о вас.

— Слава Богу! — Анна облегченно вздохнула и перекрестилась.

Тураньев бросил взгляд на стоящую невдалеке монахиню Корнилию, и наступило неловкое молчание. Анна чувствовала, что Тураньев хочет что-то сказать, но не решается. Исполненная благодарности за известие о родителях, она не могла уйти сразу, не поговорив с ним хотя бы из вежливости.

— А как ваши родители? — спросила она, не поднимая головы.

— Их сожгли в нашей усадьбе.

— Как сожгли?! — вскрикнула Анна, подняв испуганный взгляд на Тураньева.

— Заперли в собственном доме и подожгли. — При этих словах Тураньев потупился.

— Кто?

— Разве вы не знаете? — Тураньев уже в упор смотрел на Анну.

Она молчала, понимая, что это не вопрос.

— Я буду их уничтожать, всех, — сказал вдруг Тураньев с таким ожесточением, что Анна отшатнулась от него.

Словно опомнившись, Тураньев вновь поник головой.

— Простите, ради Бога, Анна Александровна, и помолитесь за моих родителей. Честь имею.

Он козырнул и, четко, по-военному развернувшись, решительно зашагал к воротам монастыря. Анна стояла и смотрела ему вслед, пока он не скрылся за монастырской калиткой. Корнилия слегка коснулась ее плеча:

— Пойдем, сестра.

Анна, не поворачиваясь к Корнилии, закрыла лицо руками и заплакала. Монахиня не стала ее успокаивать, а просто сказала:

— Ну что же, плачь. Ничто не омывает наши души от скверны мира сего, как слезы.

Эти слова Анну почему-то сразу успокоили. Она повернулась и с благодарностью посмотрела на монахиню.

— Что, сестра Анна, небось думала, что я мучительница и души у меня нет? Душа есть, да грехов много. Пошли, у них своя война, а у нас своя.

Через неделю подошли крупные силы красных, снова загрохотала канонада. В обитель стали свозить раненых белогвардейцев, и весь монастырь превратился в госпиталь. На второй день привезли Тураньева, раненного в живот. Умирал он мучительно, на глазах у Анны, морфия для обезболивания не хватало. Когда Анна с Акулиной перевязывали Тураньева, он очнулся и, узнав девушку, лихорадочно зашептал:

— Анна Александровна, как хорошо!

— Что же тут хорошего, барин, вон какая у вас рана. Это нехорошо, — сердито проворчала Акулина.

— О, сестра! Ты не понимаешь меня. Когда любишь, то и рана хороша...

— Прекратите, — умоляюще воскликнула Анна, — как вы можете? Я уйду сейчас.

— Не надо. Не уходите, я буду молчать, — как-то укоризненно сказал Тураньев и действительно замолчал.

К вечеру Анна сама пришла к постели Тураньева и присела рядом.

— Как вы себя чувствуете?

Он смотрел на нее долгим взглядом, словно не слыша вопрос.

— Вам больно? — снова спросила она.

На этот вопрос Тураньев попробовал улыбнуться, но от внезапного приступа боли у него получилась только гримаса.

Анна из сострадания взяла его за руку. Тураньев перестал корчиться и с благодарностью посмотрел на девушку.

— Вы думаете о Боге? — спросила Анна.

Тураньев отрицательно покачал головой.

— Но как же? — со страданием в голосе произнесла девушка.

— Я в Него не верил, — почти шепотом произнес Тураньев, — а как вы ушли в монастырь, совсем обиделся на Него. Хотя как можно обижаться на того, в кого не веришь? — Он криво усмехнулся.

— Может быть, теперь у вас есть причина поверить в Него? — с волнением произнесла Анна. Ей вдруг до боли в сердце захотелось, чтобы Тураньев поверил и умер в примирении с Богом.

— Есть причина, это вы.

— Я? — смутилась Анна

— Да, вы. Когда кругом такая несправедливость и жестокость, трудно верить в Бога справедливого и милосердного. Но теперь, когда вы держите меня за руку, я готов в Него поверить.

— Вам позвать священника?

Тураньев отрицательно покачал головой.

— Мне достаточно вашего присутствия, чтобы быть с Богом.

Анна потупилась и даже хотела оставить руку Тураньева, но он слабым пожатием задержал ее.

— Я, наверное, вас огорчил? Но я не хочу быть неискренним в свои последние минуты жизни. Будете ли вы меня помнить, Анна Александровна?

— Я буду вспоминать вас молитвенно все то время, которое мне отпущено Господом для жизни на земле, — искренне ответила Анна.

— Тогда я спокоен, — сказал Тураньев, устало прикрывая глаза.

Он больше не произнес ни одного слова до самой своей смерти. Умер он ночью.

Глава 10. Беснование безбожников

После шести дней боев белые отступили. Город вновь был занят красными. В монастырь пришли чекисты вместе с несколькими красноармейцами. Они устроили обыск, а затем долго допрашивали игуменью в ее покоях. К ночи стали поступать раненые красноармейцы, и сестры стали ухаживать за ними.

Всех тяжелораненых белогвардейцев, которых не сумели взять с собой отступающие белые части, велели снести в одну палату. К этой палате поставили часового с винтовкой. Лекарств не хватало, и раненые в основном умирали. Но как только один подпоручик пошел на поправку, пришли чекисты и увезли его в городскую тюрьму.

Войска красных недолго простояли в городе и вскоре ушли. Оставшихся раненых отправили в губернский город, и монастырь вновь стал возвращаться к обычной своей жизни. Правда, долго это не продлилось. Накануне Михайлова дня монахини заметили двигающийся к монастырю крестный ход. Не зная, по какому случаю совершается этот крестный ход, они вышли навстречу ему из ворот монастыря. Но чем ближе подходил этот крестный ход, тем страннее он казался насельницам монастыря. Вначале им показалось, что впереди крестного хода несут большую икону Божией Матери. Но, приглядевшись, они увидели, что это лишь один оклад от иконы. В отверстии оклада, где должен был находиться лик Пресвятой Богородицы, ко всеобщему ужасу монахинь, торчала чья-то физиономия, измазанная сажей. Она беспрестанно кривлялась, а грязные руки, просунутые в отверстия оклада, шевелились и показывали кукиши. Откуда-то выбежали двое молодых людей, наряженных в священнические ризы, и стали дико приплясывать гопака под гармошку перед кощунственным образом.

Инокиня Марфа, вскрикнув, упала в обморок. Это вывело остальных из шокового состояния, и все кинулись за ограду монастыря, заперев за собою ворота.

В ворота стали колотить палками, а затем раздалось пение: «Вставай, проклятьем заклейменный...»

— Сатану призывают, — в страхе прошептала монахиня Фотиния и перекрестилась: — «Да воскреснет Бог и расточатся врази Его...»

Пение закончилось, и за оградой монастыря начался митинг. Ораторы ругали священников и монахов, называя их тунеядцами и кровопийцами.

Кричали, что религия — опиум для народа и ее надо уничтожить. Затем в ворота стали бить чем-то тяжелым, вскоре они упали. Безбожники ворвались в монастырь. Многие из них были пьяны и, схватив одну из монахинь, стали требовать показать, где хранится вино. Остальные сестры обители в страхе разбежались кто куда. Одни вбежали в собор и, упав на колени, стали молиться, другие попрятались в свои кельи и там, запершись, тоже истово молились. Анна почему-то побежала в монастырский сад к домику схимонахини Антонии. Кто-то грубо схватил ее за руку, и она отчаянно закричала.

— Пришибу, дура, не ори, — услышала она над собой грубый голос и в страхе обернулась.

Перед ней стоял парень в кепке, которые обычно носили рабочие с полотняного завода, и улыбался.

— Что вам от меня надо? — пролепетала она в страхе.

Парень засмеялся:

— Вот так-то лучше. А ты ничего, смазливая бабенка. Небось мужика еще не пробовала, а?

Анна вновь закричала и попыталась вырваться от парня. Тот сразу ударил ее так, что у нее помутилось в глазах. Вскоре она очнулась и почувствовала, что ее несут. Парень занес ее через широкие двери сарая и бросил на сено. Глупо ухмыляясь, он стал расстегивать брючный ремень. Анну охватили неимоверный ужас и омерзение, она не могла отвести взгляд от ремня и только повторяла: «Господи помилуй!» Вдруг ухмылка в мгновение ока сошла с лица парня, а глазные яблоки закатились под веки. Он беззвучно свалился на солому, и Анна увидела Акулину с огромной оглоблей в руках. Глаза подруги были вытаращены в диком испуге. Простояв так минуту, Акулина бросила оглоблю и заголосила во всю мочь:

— Мамочка родная, я убила человека! Люди добрые, что я натворила? Убила!

Парень в это время зашевелился и сделал попытку приподняться, но тут же со стоном повалился опять.

— Живой, живой, гад! — радостно воскликнула Акулина, вновь подбирая оглоблю, и замахнулась.

Вскочив на ноги, Анна бросилась к Акулине:

— Миленькая, ну что ты? Брось это! Бежим скорее!

Акулина посмотрела, словно не понимая, чего от нее хотят, на ворочавшегося в сене мужика и, наконец отбросив оглоблю, кинулась к воротам сарая. Анна побежала следом. Девушки неслись во весь дух по лесной дороге в сторону деревни Залесской.

Они прибежали в избу знакомой прихожанки монастыря Зои Филипповны. Хозяйка долго не могла добиться от них вразумительного объяснения. Наконец, отдышавшись и немного придя в себя, они сумели поведать Зое Филипповне о нападении безбожников на монастырь.

Попив чаю и окончательно успокоившись, стали думать, что делать дальше.

Было решено, что Зоя Филипповна сходит в монастырь и разузнает обо всем. Всю ночь они простояли на молитве, благодаря Господа и Пречистую Деву Марию за избавление от поругания.

На следующий день вернулась Зоя Филипповна, удрученная увиденным и услышанным, и рассказала, что «крестный ход» был организован губернским «Союзом безбожников» для борьбы с религией и «предрассудками».

Теперь в монастыре ЧК ведет следствие о покушении на рабочего полотняного завода Михайлова Протасия, которому одна из монахинь раскроила череп.

Он рассказал, что напавшая на него монахиня была красавицей неописанной, не иначе как она ведьма, а действовала заодно с чертом. Его товарищи по «Союзу безбожников» устыдили Михайлова за то, что он верит в ведьм и чертей, но монахиню стали разыскивать.

Михайлову показали всех монахинь монастыря, ни в одной из них он нападавшей не признал.

Чекисты выяснили, что из монастыря куда-то подевались две послушницы Анна и Акулина, их-то теперь и обвиняли в нападении на коммунара.

В город просочились слухи, что новые власти собираются закрыть монастырь, а все его хозяйство передать образовавшейся недавно сельхозкоммуне.

Из рассказа Филипповны стало ясно, что в городе послушниц будут искать, но и в деревне у всех на виду оставаться было опасно. Вот и решили они пробираться в губернский город.

Глава 11. Монахиня Корнилия

Анну с Акулиной арестовали прямо на пристани, где они собирались сесть на теплоход. Так что до губернского города послушницы добрались, но уже под конвоем солдат. Тюрьма — страшное место, а тюрьма тех времен страшна своей неизвестностью. Когда Анна с Акулиной бежали из монастыря, их гнал страх, а после ареста на какое-то время наступило успокоение. Будь что будет.

Две недели Анна с Акулиной просидели в переполненной камере, но никто с ними разбираться не торопился. Камеру постоянно пополняли новыми арестантами, а других, наоборот, уводили.

Ближе к вечеру из двора тюрьмы разносились ружейные залпы. Анна с Акулиной уже знали, что это идут расстрелы заключенных. Вновь стало страшно. Молились, но страх не проходил. Каким-то образом слухи о том, что творится в тюрьме, проникали и в их камеру.

Они узнали, что где-то рядом сидит отец Владимир Каноников. А вскоре пришло ужасное известие — отца Владимира расстреляли. Узнали и подробности расстрела.

Когда отца Владимира вместе с другими узниками вывели во двор тюрьмы на расстрел, батюшка так сердечно молился, что солдаты смутились и отказались расстреливать священника. Их командир подскочил к отцу Владимиру и, угрожая пистолетом, стал требовать, чтобы тот замолчал. Отец Владимир осенил его крестным знамением и сказал:

— Стреляйте, я готов.

Тогда революционер пришел в такую ярость, что вместо того, чтобы стрелять, стал бить рукояткой пистолета по благословляющей его деснице. Рассказ о казни отца Владимира придал девушкам мужества, и они сами начали готовиться к смерти.

Наконец-то Анну вызвали к следователю. Следователь — маленький, щупленький человечек — часто сморкался в платок и задавал вопросы, которые Анне казались совсем не относящимися к делу. Не получала ли она писем от родителей? Поддерживает ли связь с кем-нибудь из знакомых и друзей своих родителей? При этом следователь не задал ни одного вопроса об обстоятельствах дела с рабочим, напавшим на Анну в монастыре. Напоследок он ей сказал:

— Учтите, гражданка Берестова, советская власть — это серьезно и надолго, и мы никому не позволим подрывать ее основы.

Анну увели вновь в камеру и вызвали Акулину. В камеру Акулина больше не вернулась. Ее после допроса сразу же отпустили на свободу, хотя она тут же призналась следователю, что сама ударила по голове Михайлова.

— Подумаешь, мужика по голове треснула, — пожал следователь плечами, — ты представитель бедноты и ради таких, как ты, мы революцию свершили. Иди и больше с гражданкой Берестовой не общайся. Она из класса эксплуататоров и тебе не пара. Не позволяй этим развращенным дворянским девицам морочить тебе голову.

Когда же Акулина пожелала вернуться в камеру, чтобы быть рядом с Анною, следователь велел солдатам прогнать ее из тюрьмы.

Вскоре Анне объявили, что она приговорена к расстрелу за контрреволюционную деятельность. Как она мысленно ни готовилась к этому, но, услышав приговор, пала духом. Всю ночь проплакала, вспоминая свою короткую жизнь и сетуя, что не удалось ей свершить в этой жизни что-нибудь значительное.

«Да, я собиралась посвятить свою жизнь Богу, но к смерти оказалась не готова. Поднимется ли у меня рука благословить палачей, как это сделал отец Владимир? — мучительно размышляла Анна. — Нет, на такое я не способна. Я хотела жить. Когда уходила в монастырь, то представляла свою жизнь долгой, и даже видела себя почти столетней схимницей, молящейся за весь мир. Эти мечты согревали мою душу тщеславием. Вот, мол, я какая. Смотрите на меня, чего я достигла. Как же глубоко въелась гордыня в душу! Как мы порой не замечаем ее, и оправдываем, и превозносим себя, и любуемся собою! Вот если бы умереть геройски, а так, в безвестности, по ложному обвинению в какой-то контрреволюции. Нет, с этим тяжело смириться...»

Каждый раз, как открывалась дверь камеры, Анна со страхом ждала, что ее поведут во двор тюрьмы на расстрел.

Но дни шли за днями, а на расстрел ее не вели. Анна вконец извелась, ожидая смертного часа. Извелась так, что больше ждать было невыносимо, и она стала молить Бога приблизить свою кончину. Странное дело: она боялась смерти и в то же время начала страстно желать ее — как избавления от страхов. Неизвестно, сколько бы продолжались мучения девушки, если бы в камеру не привели монахиню Корнилию.

О, как обрадовалась ей Анна! Она бросилась к ней в объятия и плакала. Корнилия поглаживала голову Анны, приговаривая:

— Ну вот, девочка, и сподобил нас Господь пострадать за Него.

— Как, матушка Корнилия, разве мы страдаем за Христа? — воскликнула Анна с недоуменной горечью.

— А как же, за Него, родимого, за Него и страдаем. Сказано в Писании: «Блаженни вы, егда поносят вас, и ижденут, и рекут всяк зол глагол на вы лжуще Мене ради».

— Но ведь не за веру во Христа нас обвиняют, а за дела против новой власти, которых мы и не совершали.

— А Христа в чем обвиняли? Будто Он хотел стать царем иудейским. Да разве Он хотел? Царство Его не от мира сего. Вот и наше с тобой царство не от мира сего, потому и ненавидит нас мир.

— Матушка, — вдруг улыбнулась Анна, — как вы хорошо знаете Евангелие, а я, грешница, думала, что вы только в сельском хозяйстве разбираетесь.

— Разбираюсь, я из крестьянок, но для кого же в храме Евангелие читают? Его надо слушать.

Анна еще крепче обняла матушку Корнилию и почувствовала, как отчаяние уступает место успокоению в Боге.

Вскоре Анну вызвали уже к другому следователю и сообщили о пересмотре дела и отмене приговора. Этого известия она не выдержала, ноги подкосились, и Анна рухнула на пол прямо в кабинете следователя. Очнулась она от воды, которой ее поливал следователь прямо из графина.

Выйдя из ворот тюрьмы, Анна в беспомощности оглянулась. Ноги все еще плохо слушались девушку. Она огляделась. Куда идти и что делать? Взгляд остановился на куполах храма. Анна тут же, на припорошенной снегом брусчатке, опустилась на колени и разрыдалась. К ней подошли две женщины и помогли подняться.

— Что с вами, гражданка? — с участием спрашивали они рыдающую девушку.

Анна не сразу поняла вопрос, а когда до нее дошло, она с улыбкой сквозь слезы ответила:

— Я сегодня воскресла из мертвых.

Женщины невольно отшатнулись от нее и сказали негромко:

— С ума спятила, девонька.

Анна побрела в сторону храма. Уже проходя площадь, заметила бегущую навстречу ей женщину, укутанную в серый платок. Сердце Анны радостно всколыхнулось, она узнала свою верную подругу Акулину. Они обнялись и заплакали уже вместе, но им было так хорошо!

Акулина рассказала, что рабочий Михайлов, напавший на Анну, сам угодил в тюрьму. Он и еще несколько его товарищей, напившись до пьяного угара, остановили на улице мужчину в пенсне и с криками «бей буржуев» стали его жестоко избивать. Это оказался следователь ЧК Бачинский, ведший дело Анны и Акулины. Теперь Бачинский лежит в госпитале, а Михайлов с дружками дожидаются приговора в той же тюрьме, в которой еще совсем недавно сидели сами подруги. Услышав эту новость, Анна перекрестилась:

— Дивны дела твои, Господи!

Затем она рассказала Акулине, что встретилась в камере с Корнилией, и подруги договорились завтра пойти в тюрьму, чтобы разузнать о судьбе монахини и передать для нее какие-нибудь продукты.

На следующий день они напрасно прождали возле тюрьмы до самого вечера. Передачу от них не приняли и сказали, что никакой монахини в тюрьме нет. Они приходили к тюрьме еще несколько раз. От одной вышедшей из тюрьмы мещанки узнали, что Корнилию вызвали на допрос и больше ее в камере не видели. Что с ней случилось? Может быть, выпустили из тюрьмы, как и Анну, а может, расстреляли? Судьба монахини так и осталась неизвестна. Анна как-то сказала Акулине:

— Я теперь думаю, что на таких, как мать Корнилия, держались наши святые обители.

— Да-а, — задумчиво протянула Акулина и, немного подумав, добавила: — Строга была, а это и спасительно для нас, грешных.

Глава 12. Яшка-галифе

Анна устроилась работать в городскую больницу, а Акулину взяли на работу в пекарню. Снимали комнату на двоих в небольшом домике у одной пожилой мещанки, вдовы письмоводителя бывшей городской управы. Дом находился недалеко от собора, и обе девушки все свободное от работы время проводили в храме за службами. Так они прожили почти три года, когда в город вернулся сын вдовы, от которого та не имела долгое время никаких известий. Сын ее воевал вначале у белых, потом, взятый в плен, перешел к красным, и вот теперь вернулся, демобилизованный, из армии без одной руки, потерянной в боях с колчаковцами. Чувствовал он себя героем. Ходил на собрания в местный исполком трудящихся и как-то, напившись, пытался вломиться к девушкам в комнату. На следующий день Акулина с Анной съехали с квартиры.

Они решили навестить Кузьминск. Монастырь застали в самом плачевном состоянии. Коммуна в монастыре просуществовала недолго. Почувствовав вкус экспроприации чужих плодов труда как узаконенного грабежа, коммунары не очень-то сами хотели трудиться. Они пили, дебоширили, устраивали митинги но любому поводу, и вскоре все хозяйство пришло в такой упадок, что коммуну пришлось распустить, а часть монастырских корпусов отдать под столярную артель. В некоторых корпусах остались жить коммунары, продолжая пьянствовать и бездельничать. Они попробовали сунуться к артельщикам, но те им задали такую трепку, что всякая охота распространять свои прогрессивные методы коммунистического хозяйствования на трудолюбивых столяров отпала. Монастырский сад уже не плодоносил. Он зарос крапивой, и в нем паслись коровы живших на окраине города мещан. Побыв какое-то время в Кузьминске, Анна с Акулиной опять вернулись в губернский центр и устроились работать в городскую больницу, Акулина прачкой, а Анна сиделкой. По воскресным и праздничным дням они продолжали ходить в кафедральный собор на службы и петь на клиросе. Но вскоре власти передали кафедральный собор обновленцам, и девушки перешли в Преображенский храм, находящийся в двух кварталах от кафедрального. С ними перешли и многие прихожане, так что обновленцы служили в полупустом храме, куда лишь изредка, и то по незнанию, заходили приезжавшие в город за покупками или торговать на базаре крестьяне. Преображенский храм, напротив, был всегда полон народа. Это бесило обновленцев, и они жаловались городским властям, наговаривая, что Преображенский собор является гнездом контрреволюции и рассадником черносотенного ретроградства. Правящий архиерей, посаженный в тюрьму еще в восемнадцатом году, умер в пересыльной тюрьме. Святейший патриарх назначил другого епископа, но его арестовали еще в Москве, сразу после хиротонии. Епархия, не дождавшись архипастыря, остро ощущала свое сиротство перед происками обновленцев. Вскоре пришли вести из Москвы об аресте патриарха Тихона и о том, что его собираются судить за контрреволюцию. В тревожном ожидании еще худших событий пронеслись слухи, что в город прибыл архиерей. Православные воспрянули было духом, но, как потом оказалось, это был обновленческий епископ Иаков, бывший священник уездного города Сорокинска. Незадолго перед революцией этот Иаков за какие-то провинности был запрещен в служении. Потом архиерей помиловал его и назначил вторым священником в Сорокинск. Здесь помилованный батюшка, вместо того чтобы с благодарностью Богу совершать свое послушание, стал плести интриги против настоятеля. За такую неблаговидную деятельность архиерей вновь хотел отправить отца Иакова под запрет, но произошла революция, и архиепископ сам угодил в тюрьму. Узнав об этом, отец Иаков тут же прибыл в губернский центр и стал без всякого указа служить в кафедральном соборе, воспользовавшись тем, что почти все духовенство было под арестом. Когда в город входили войска Красной армии, отец Иаков, взойдя на ступени соборной паперти, кричал проезжавшим мимо собора эскадронам красной кавалерии:

— Братья и сестры! Зрите! Вот архангелы революции на конях во имя Господа сокрушают колесницы гонителя фараона-царя. Да будут благословенны эти красные орлы, воспарившие над мраком царизма. Ура!

Вскоре Иаков уехал в Москву делегатом на съезд обновленцев и вернулся оттуда уже епископом. Он гордо разъезжал по городу в открытой коляске вместе с женой-епископшей, вызывая гнев народа. Люди плевали ему вслед.

Как-то секретарь обновленческой консистории сказал Иакову:

— А вы, владыко, знаете, что народ вам вслед плюет?

На это Иаков, рассмеявшись, ответил:

— Христос тоже терпел оплевание и заушение.

В народе обновленческого епископа прозвали Яшка-галифе — за то, что тот любил прогуливаться по городу, одетый в начищенные до блеска хромовые сапоги и офицерские брюки галифе.

Вызывающее поведение Яшки-галифе оттолкнуло остатки его и так немногочисленной паствы, и он вознамерился прибрать к своим рукам Преображенский храм.

Анна с Акулиной стояли на клиросе храма. Шло чтение часов перед началом литургии, и тут и храм вбежал церковный сторож Иван Матвеевич и закричал, перебивая чтение псалмов:

— Православные! Яшка-галифе, антихристов слуга, идет в храм!

Из алтаря выглянул старенький отец Иаков и, боязливо перекрестившись, вновь скрылся в алтаре. День был будничный, народу в храме стояло немного, в основном женщины. Анна с Акулиной переглянулись и, не сговариваясь, пошли торопливым шагом к выходу из храма. За ними потянулись и другие прихожанки. Когда они вышли на церковную паперть, по ее ступенькам уже поднимался Яшка-галифе в муаровой рясе, с большой серебряной панагией на груди.

Он шел нарочито медленной, важной поступью. Позади него вышагивали две девицы, а за ними обновленческий протодиакон и секретарь консистории. Яков поднялся на амвон и, указывая на толпу прихожанок, сказал своим спутникам:

— А вы говорили мне, что встречи архиерея не будет. О! Несмысленные и косные сердцем! Вы лгали на наш благочестивый православный народ. Вот он, встречает своего архипастыря. Зрите, маловеры!

При этих словах Яшка, широко улыбаясь, шагнул навстречу женщинам, сгрудившимся у входа. Те, однако, сомкнулись еще тесней, решительно не собираясь пропускать лжеепископа в храм. Яков приостановился, а затем поднял сразу обе руки, осенил толпу архиерейским благословением.

— Пойдемте, православные, в храм и помолимся Богу о умирении многострадальной земли Русской.

Из толпы выделилась Анна.

— Извольте немедленно покинуть приделы нашего прихода! — сказала она, обращаясь к Иакову.

Лицо у епископа покрылось багровыми пятнами:

— Противящийся архиерею противится Церкви и Богу. Покайся, женщина, дабы не подвергнуться тебе церковному прещению.

— Вы для нас не архипастырь, а самозванец, — сама удивляясь собственной смелости, выпалила Анна.

— Ах ты, сука! — вскричал Иаков и толкнул Анну в грудь.

Девушка упала бы, если бы не стоящая позади нее толпа. К Якову с криком кинулась Акулина:

— Ирод проклятый, да ты еще драться!

Ей попытались перегородить дорогу две женщины, сопровождавшие Якова. Завязалась потасовка. Акулина ухитрилась схватить Якова за руку и потянула его со ступенек паперти. Яков выдернул руку и откинул полу рясы, из-под которой сверкнули начищенные хромовые сапоги. Лжеепископ запустил руку в карман галифе, выудил револьвер и два раза пальнул в воздух. Женщины в страхе рассыпались по сторонам. Около Иакова образовалось пустое пространство. К собору уже бежали двое военных. Они расстегивали на ходу кобуры с пистолетами. Как только они подбежали к Иакову, он указал на Анну:

— Вот она, контрреволюционная зараза. Богомерзкая тварь...

Глава 13. Боль памяти

Вагон скрипел, раскачивался и бойко отстукивал километры по безлюдным казахским степям. Пассажиры в большинстве своем или спали, или пребывали в блаженной дремотной задумчивости. Анна отвела взгляд от скучного пейзажа и прикрыла глаза. Она уже дремала, убаюканная колыбельной песней крестьянки, что сидела напротив нее и качала на коленях трехлетнего мальчика, как вдруг сонная пелена разорвалась криком ребенка: «Мама! Мама!» Анна открыла глаза. Мать ребенка куда-то отлучилась, и малыш, не обнаружив ее рядом, испугался. Анна вновь прикрыла глаза, надеясь заснуть, но в сознание настойчиво пробивался другой голос, тоже зовущий свою мать. Голос безнадежной тоски.

Это было в самом начале этапа на Соловки. После ареста они с Акулиной почти две недели дожидались решения коллегии ОГПУ в тюремной камере, где вповалку на бетонном полу, тесно прижавшись друг к другу, лежали не менее двухсот женщин, а помещение было рассчитано лишь на пятьдесят. Ни лавок, ни столов, никакой другой мебели не было, если не считать большой деревянной лохани, служившей арестанткам отхожим местом. Воняло в камере невыносимо. И когда их наконец вывели из тюрьмы, Анна испытывала поистине блаженное чувство, жадно вдыхая ночную прохладу спящего города.

Арестантов построили в колонну по четыре человека в ряд и под усиленной охраной повели полутемными глухими улицами. Отдельно от женщин вели мужчин, их было больше. Анна заметила каких-то людей, тенью следовавших за колонной. Они пугливо жались к домам и прятались в переулках, но от колонны не отставали. Послышались гудки паровозов, колонна выходила на железнодорожные пути. Видимо, ее старались провести таким образом, чтобы миновать здание вокзала. По путям вышли к платформе, где конвоиры выстраивали всех арестантов вдоль железнодорожных путей. Тени, преследовавшие арестантов, стали хоть и робко, но постепенно приближаться к платформе. Несколько чекистов отделились от конвоиров, устремились к ним. Раздались грубые окрики вперемежку с самой отборной матерной руганью:

— Не положено.

— А ну отойди, а то стрельну.

— Куда прешь? Запрещено здесь ходить.

— Я тебе сейчас.

Тени шарахались в испуге от конвоиров, но далеко не уходили. До слуха Анны долетело жалобное причитание какой-то женщины:

— Родименькие, Христа ради, там у меня доченька, дайте попрощаться.

— Позвольте передать мужу моему, Петру Родионову. Я носочки ему связала, — вторил ей другой голос.

На соседнем пути стоял товарный состав. Под его вагонами незаметно прошмыгнула какая-то женщина и умудрилась, обойдя конвоиров, подойти совсем близко к платформе с арестантами.

— Сыночек, сыночек, — стала она жалобно кого-то звать.

Заметивший ее конвоир угрожающе шагнул к женщине и ткнул ее стволом винтовки:

— А ну, пошла отсель.

Женщина не уходила. Тогда к нему подоспел другой конвоир, и они вдвоем стали оттаскивать несчастную. Она закричала уже в голос:

— Сынок, родимый, где ты?

— Мама, мама! — раздался из колонны отчаянный крик.

На голос ринулись конвоиры и послышались удары.

Пять лет, проведенные в Соловецком лагере особого назначения, Анне представлялись страшным и неправдоподобным сном. Сном, который надо постараться забыть, как только проснулся. Исторгнуть из души, как будто и не было его вовсе. Время, несомненно, лечит, но его прошло еще слишком мало. Раны свежи. Боль памяти живет в душе, то утихая, то вдруг начиная терзать и мучить.

Пришла мать кричащего малыша и успокоила его.

Анна молилась: «Господи! Не дай всему этому повториться. Не дай!» Она желала только одного: скорее прибыть к месту своей ссылки, забиться в уголок и не высовываться. Пусть все забудут о ее существовании. «Господи! Мой Господи! Я всего лишь слабая женщина, и мне ничего не надо, кроме тихого и безмятежного жития».

Анна проснулась глубокой ночью от того, что состав резко дернулся, трогаясь с места. Миновали станцию, и поезд быстро набирал ход. Мертвенный лик луны подрагивал в такт колесного перестука на стыках рельсов. Эти звуки невольно напоминали Анне про другой поезд, тот, что увозил их с Акулиной на Соловки. Все арестантки лежали по трое в продолговатых деревянных клетях, составленных друг на друга в три яруса вдоль вагона. Поезд то шел, то вдруг останавливался, и тогда были слышны неспешные шаги конвоира. Толстые металлические прутья решеток тускло поблескивали в свете матовых фонарей. Анна располагалась между Акулиной и женщиной, прикрытой потертой кожаной курткой. Акулина спала беспокойно, постоянно вздрагивая во сне и что-то бормоча. Женщина лежала тихо, было не понять, спит она или нет. На вид ей лет тридцать — тридцать пять. «Она явно не из уголовной среды, — решила про себя Анна, — скорее всего каэрка». В клетях было невозможно сидеть, только лежать. Когда закончилась погрузка в вагоны и все трое оказались на одной полке, Анна приветливо назвала свое имя и представила Акулину. Женщина посмотрела на них с неприязнью. Так ничего и не ответив, она заняла место у решетки, подложила под голову свой вещмешок и прикрылась кожаной курткой. Поезд тронулся, и Акулина вскоре уснула. Анна лежала и читала про себя каноны, молитвы и псалмы — те, что помнила наизусть.

Женщина зашевелилась и повернулась на спину. Теперь Анна увидела, что ее соседка не спит.

— Простите, вы не знаете, куда нас везут? — робко спросила Анна.

— Знаю, — безразличным тоном ответила женщина, не поворачивая головы.

Вновь наступило молчание. Анна, не желая быть навязчивой, тоже молчала. Женщина приподнялась и стала шарить в вещмешке. Достав портсигар и вынув папиросу, прикурила, ловко чиркнув спичкой о потолок клети. Выпустив в решетку дым, спросила:

— Из церковников?

— Да, — живо ответила Анна, — мы были послушницами.

— Ну, теперь монастырь вам обеспечен. Сколько впаяли?

— Пять исправительных и пять ссылки.

— Это по-божески, — усмехнулась женщина, — мне вначале три, а потом еще семь добавили.

— За что?! — удивилась Анна.

— Было бы за что, расстреляли.

Женщина затушила папиросу о решетку и спрятала окурок в портсигар.

— Я Самойлова Вера. Вам фамилия ни о чем не говорит?

— Простите, нет, — с искренним сожалением призналась Анна.

— Ну да, я и забыла, вас мирские дела не интересуют. Самойлов — член ЦИК партии эсеров, мой муж. Его к стенке, а меня на три года в СЛОН. Потом решили, что этого мало, вот и прокатили в Москву для пересмотра дела.

— Простите, Вера, а что такое слон?

— Соловецкий лагерь особого назначения, вот что такое СЛОН.

— Так нас на Соловки везут? — как-то обрадованно прошептала Анна. — Там же святые мощи преподобных Зосимы и Савватия.

— Из нас там будут мощи делать, — зло усмехнулась Самойлова.

— А вы там были?

Женщина отвернулась, давая понять, что не желает более разговаривать.

Утром Анна поведала подруге про Соловки. Акулина не придала значения тому, что их везут в знаменитый монастырь:

— Пусть везут куда хотят.

В Кемском пересыльном пункте на Поповом острове полупьяные конвоиры долго развлекались муштрой с вновь прибывшими арестантами.

— Разберись по четыре, — истошно вопил старший надзиратель, с глумливой ухмылочкой обходя колонну женщин. — Партия, слушай мою команду: «Напрааа-во!.. Налее-во! Круу-угом!» Ты что это... старая кошелка, на танцы сюда приехала? Поворачиваться не умеешь.

— У меня, гражданин начальник, нога распухла.

— Ты сейчас у меня вся распухнешь. Дрыну тебе в рот, чтоб голова не качалась. Напраа-аво! Запомните, здесь вам не Бутырская тюрьма, это не Таганка, это Со-ло-вец-кие ла-ге-ря о-со-бо-го на-зна-че-ния О...Г...П...У. Партия, слушай мою команду: «В пути следования сохранять гробовую тишину, по сторонам не оглядываться, друг друга не толкать, идти стройными рядами». Конвой, зарядить оружие!

Послышалось лязганье затворов винтовок. Снова закричал старший конвоир:

— Партия, предупреждаю: шаг вправо, шаг влево — применяем оружие без предупреждения. На месте шагом... марш!

Сотни пар ног стали отбивать шаг на мерзлой земле. Конвойный прислушивался, проходя вдоль рядов, потом скомандовал:

— Партия, вперед за конвоиром шагом... марш!

Прошли с километр или более, а затем последовала другая команда:

— Партия, бегом марш.

Обессиленные женщины с трудом побежали. Ряды расстроились. Последовала команда:

— Партия, стой! Выровняться в рядах. Я вас научу советскую власть уважать.

Конвоиры ходили вдоль рядов и били прикладами женщин, не успевших выровняться. Самойловой достался болезненный удар прикладом в бок от старшего конвоира. Она скрючилась от боли и зло выкрикнула:

— Звери! Палачи проклятые!

— Ах ты, контра недобитая. Ты на кого свое хайло раззявила?

К нему подскочили другие охранники, выволокли Самойлову из строя и стали избивать.

— Дайте я ее пристрелю за попытку к бегству, — суетился вокруг них один из конвоиров, передергивая затвор винтовки.

— Не надо, — урезонил его старший конвоир, — у меня эта сука на карантине сама повесится.

Когда партия прибыла в карантинные бараки и, пройдя еще многие унижения и издевательства, осталась на ночь в бараке, Самойлова сказала Анне:

— Мне теперь кирдык. Сама виновата, уж мне ли не знать, что эти цепные псы так болезненно самолюбивы. Печень у меня больная, а эта гадина прямо по ней прикладом. Ну да ладно, что ни получилось, а скулить поздно. Вы мне сейчас, девчонки, отходную отпойте. Жила не по-христиански, хотя бы помереть по-божески.

— Как это живьем хоронить, — укоризненно покачала головой Акулина, — вон чего придумали.

— Считайте, что я покойница, — усмехнулась недобро Самойлова, — просто захотелось молитву послушать. И чтобы непременно пропеть. Как вы, сможете?

— Мы вам что-нибудь другое споем, — предложила Анна, — сейчас пост Великий идет, мы из постовой службы.

Анна запела партию сопрано, а Акулина стала вторить ей альтом:

— «Да исправится молитва моя, яко кадило пред тобою, воздеяние руку моею, жертва вечерняя».

Пока они пели, прекратились ругань и свары уголовниц. Барак притих.

Самойлова сидела со странной улыбкой на лице, и слезы непрерывно струились из глаз бывшего члена террористической организации эсеров. Она не плакала на допросах в лубянских подвалах. Не плакала, когда ей сообщили о расстреле мужа. А сейчас она плакала и не замечала этого. Когда девушки закончили петь прокимен, она обняла их и поцеловала каждую.

— Мне понравились слова о том, что молитва должна исправиться. Мы молились не тем богам, вот наступила расплата.

Анна не стала поправлять Самойлову, которая неправильно поняла славянский глагол «да исправится». На самом деле он означал не исправление, а то, что молитва должна направиться к Богу. «Может быть, понятие бывшей эсерки намного глубже самого правильного перевода», — подумала Анна. На следующий день Самойлову куда-то увели, и больше ее девушки не видели.

Воспоминания Анны прервал военный патруль, проверяющий проездные документы. Пожилой хмурый военный долго рассматривал справки и направления НКВД в ссылку, а возвращая, вдруг глубоко вздохнул. Даже что-то наподобие дружеской улыбки промелькнуло на его лице.

— Ты, девонька, как прибудешь в Ташкент, не забудь отметиться в УНКВД, чтоб неприятностей у тебе не было. Ну, бывай, сердешная.

От этих добрых слов Анне стало тепло на душе, и мрачные воспоминания надолго оставили ее.

Глава 14. Почему так, Господи?

Прибыв в Ташкент, Анна сходила в управление НКВД и зарегистрировалась. Затем отправилась на поиски православного храма. Расспросы привели на русское кладбище, где находилась старинная часовня «Всех скорбящих радость». Анна долго молилась перед образом Божией Матери. Вечером, на богослужение, в часовню набилось много народа. Вокруг часовни тоже стояло много людей и молилось. Как узнала потом Анна, часовня была единственным действующим православным храмом, а в Ташкенте было много ссыльных и особенно духовенства. «Ну вот, — подумала с облегчением Анна, — здесь можно жить и молиться. Если б была рядом Акулина... Господи, Ты забрал у меня родную сестру, чтобы спасти мою душу, но для чего Ты, Господи, отнял у меня сестру духовную?»

Анна не помнила прибытия на Соловки. С парохода ее сняли в бредовом состоянии, с высокой температурой и отправили умирать в барак больничного лазарета. Фельдшер равнодушно глянул на женщину и хмыкнул:

— До утра не дотянет.

Но Анна дотянула. А через два дня жар стал униматься, но она все еще была слаба. На ее возвращение с того света пришла подивиться и начальница санитарной службы Соловецкого лагеря Фельдман, она поговорила с Анной и, узнав, что та работала не один год медсестрой, предложила ей остаться при лазарете. Это равнялось чуду. Если б Анна не заболела, а потом не была оставлена работать при лазарете, вряд ли бы выжила на каторжной работе кирпичного завода. На «кирпичики», как ласково называли глиняный ад, посылали почти всех вновь прибывших. Акулину уже через два месяца ежедневной двенадцатичасовой работы на кирпичном заводе трудно было узнать. Она осунулась и сгорбилась, как старуха. На впалых щеках уже были неразличимы ее оспенные рябины. Голос потух, и в редкие часы, когда они были с Анной вместе, Акулина молчала, перебирая дрожащими руками свои полуистлевшие вязаные четки. Анна плакала, прижимая к подруге свое мокрое лицо.

— Акулинушка, милая, что с тобой сделали?

Акулина пробовала улыбнуться на причитания подруги, но улыбка скорее походила на гримасу. Словно она морщилась от чего-то неприятного. На острове началась эпидемия сыпного тифа. Акулина угодила в тифозный барак одна из первых. Они встретились днем возле лазарета. Анна обрадовалась:

— Акулинушка, милая, тебя освободили от «кирпичиков»?

— Бог меня освободил от них, — на этот раз улыбка у Акулины получилась.

Она молча задрала рукава, показывая сыпь на руках. Анна заметила тифозную сыпь и на шее подруги и зарыдала в голос. Она отвела Акулину в тифозный барак, и сама осталась там ухаживать за умирающими. Каждый день из барака выносили к общей могиле по десять-пятнадцать трупов, но их места тут же занимали вновь прибывшие. Удивительно, но саму Анну тиф так и не коснулся, словно она была заговорена. Работы у санитарок было много, но каждую улученную минуту Анна старалась проводить возле Акулины. Та лежала все время молча, а перед тем, как впасть в окончательное беспамятство, заговорила:

— Аня, давай с тобой прощаться.

Акулина впервые назвала Анну на «ты». Раньше, сколько Анна ни уговаривала обращаться к ней на «ты» как к близкой подруге, Акулина не соглашалась. Теперь это обращение на «ты» скорее ужаснуло, чем обрадовало. Анна вдруг отчетливо осознала, что говорит с Акулиной в последний раз и чуда, на которое она продолжала надеяться, не произойдет. Все внутри нее протестовало против такого исхода.

— Ты поправишься, Акулина, ты обязательно поправишься. Ты должна верить в это.

— Погодь, Аня. Не иди супротив воли Божией. Коли время пришло умирать... Мне же легче. Я тебе вот чего хотела сказать. Грешница я. Великая грешница. Монахиней не хотела быть никогда. Да и сейчас не хочу. Я хотела детишек иметь. Все думала, нашелся бы хоть какой муженек. Пусть что ни на есть неприглядненький. Это ничто... нарожала бы я много детишек, и все они возле меня. Мал-мала меньше. Такие хорошенькие. Такие слав...

Последние слова Акулина произносила, прикрыв глаза, словно в бреду, и замолчала на полуслове. Анна потрясла безжизненное тело подруги, а затем, приподняв ее за плечи, крепко обхватила руками, прижала к себе и стала раскачиваться из стороны в сторону, порывисто восклицая в такт своему раскачиванию:

— Почему так, Господи?.. Ну почему так?..

Глава 15. Война

Про такие раны на фронте говорят «несерьезная», неделька в госпитале и на передовую. Так майор Степан Афанасьевич Коновалов и думал. Пуля прошла предплечье, даже не задев кости. Уже через три дня на перевязке он весело сказал медсестре:

— Ты вот что, сестричка, доложи доктору по всей форме, пусть документы на выписку оформляет. Мне здесь валяться недосуг. Дела на фронте интересные начинаются. Я с сорок первого на самой передовой, а если без меня фрица обломают, обидно будет. — И он подмигнул уже немолодой, но очень миловидной медсестре.

Медсестра ему сразу приглянулась. Не в том смысле, чтобы роман завести, как раз наоборот, Анна Александровна поводов к этому не давала. Всегда скромная, очень серьезная и в то же время радушная, она скорее подходила на роль родной сестры или даже матери. От нее веяло спокойной мудростью и внутренней красотой. Когда она была рядом, на душе Коновалова был праздник.

— А я ведь родился тоже в Кузьминском уезде, — сказал он радостно, когда на его расспросы она поведала, что родом из Кузьминска.

— Правда, — обрадовалась Анна, прижимая кулачки рук к груди, — и в каком же селе вы жили?

— Тураньево, — с улыбкой ответил майор, видя, как по-детски радуется медсестра.

— Ой, как это хорошо, мы Тураньевых знали, это были очень хорошие люди.

Улыбка при этих словах сползла с лица Коновалова. Он пробормотал что-то неясное и ушел, чем очень озадачил Анну. После этого разговора майор старался избегать медсестру и пришел прощаться лишь в день выписки.

— Спасибо вам за все, Анна Александровна, и до свидания.

— А, Степан Афанасьевич, желаю больше к нам не попадать. Потому говорю прощайте, товарищ майор. — И Анна улыбнулась Коновалову по-детски открытой улыбкой.

Майор хотел было развернуться и уйти, но в нерешительности остановился.

— Так вы говорите, знали Тураньевых?

— Да, знала, — немного удивившись, ответила Анна, — они у нас в доме бывали. Очень милые люди. Вы тоже их знали?

— Знал, — коротко ответил майор и вновь собрался уходить, но потом в какой-то отчаянной решимости опустил свой вещмешок на пол.

— Знаете, Анна Александровна, как у меня тут... — Он кругом провел сжатой в кулак рукой по груди.

Анна с беспокойным недоумением продолжала взирать на майора.

— У меня... словом, я должен кому-то рассказать. А лучше вам, коли вы знали Тураньевых.

Анна с беспокойством ждала продолжения.

— Так знайте же, Анна Александровна, это мы вместе с деревенскими парнями сожгли Тураньевых. В их же собственном доме и сожгли.

— Зачем вы это сделали? — Анна уже в испуге глядела на майора.

— Да сами не понимали, что творили. Словно нашло какое-то безумие. Один крикнул: «Давай спалим помещиков», и все пошли, и я тоже. Вроде как игра такая.

— Какой ужас, — прошептала Анна.

— Да, вы правы, это ужас. А я ведь благодаря Тураньевым грамотой овладел. Меня сам Петр Константинович читать учил, а потом и в школу определил. Когда наши-то ворвались в дом, пьяные и злые, Петр Константинович с супругой своей сильно перепугались. А как меня Тураньев увидел, сразу упокоился, даже обрадовался. Кинулся ко мне: «Степа, как хорошо, что ты здесь. Ты урезонь, пожалуйста, своих товарищей. Это же некрасиво так вести себя». Мне и стыдно, и в то же время от этого стыда такая злость взяла, что я ударил Петра Константиновича. Он упал, а я выбежал из дома. Потом, уж когда запалили, кинулся открыть дом, да не успел, обгорел малость, но не успел. Вот так, Анна Александровна, теперь вы меня презирать будете. Оно и поделом. Вам рассказал и вроде как исповедовался, — махнув рукой, Коновалов встал, взял вещмешок и пошел к выходу.

Анна растерянно смотрела ему вслед. Только майор взялся за ручку двери, как рядом с госпиталем раздался взрыв. Майор упал на пол и увлек Анну, прикрывая ее собою от осколков. На них посыпалась штукатурка.

— Что за черт? — воскликнул майор, вскакивая и озираясь.

Мимо бежал молоденький лейтенант. Майор окликнул его.

— Товарищ майор, там немцы прорвались в направлении нашего городка. Меня послал командир роты собрать в госпитале всех, ну, словом, кто может с оружием...

— Понятно. Я с тобой.

Майор быстро зашагал за спешащим лейтенантом.

— Вчера только и успели окопаться. Ждем подкрепления. Уже идет, — объяснял майору на ходу лейтенант.

Анна пошла к главному врачу Семену Марковичу Смышлянскому. Прифронтовой госпиталь, где трудилась Анна, должен был уже завтра передислоцироваться из-за угрозы прорыва немцев на этом направлении. Семена Марковича Анна застала за хлопотами по подготовке к эвакуации госпиталя.

— Антон Захарович, — обращался главврач к своему заместителю, капитану медицинской службы Могилевскому, — надо бы на позицию отрядить пару санитаров, для первой медицинской помощи, у них там никого.

— Товарищ подполковник, — тут же встряла в разговор Анна, — пошлите меня.

Смышлянский крякнул и скептически посмотрел на худенькую фигурку Анны.

— Семен Маркович, — Анна посмотрела на главврача с извиняющейся улыбкой, — вам же все равно некого посылать, Шакиров и Самсонов здесь нужны, а я возьму Джанибекова.

— Хорошо, — махнул рукой подполковник, — возьмите все необходимое в перевязочной, и товарищ Могилевский вас подбросит на передовую.

Глава 16. Наследие схимонахини Антонии

В ворота, а вернее, в проем, который был раньше воротами женского Введенского монастыря, лихо вкатили два представительного класса автомобиля. Они остановились у бывшего монастырского корпуса.

Из одного автомобиля выбрался полный мужчина во внушительном костюме с галстуком. Это был глава Кузьминского района. Его сопровождало два человека: замглавы и главный архитектор города. Из второго автомобиля вышел архиерей в сопровождении тоже двух человек: секретаря епархиального управления и завхоза епархии.

— Вот, владыка, — хозяин района широким жестом обвел полуразрушенные строения, — забирайте все в свое хозяйство. Здесь было ПТУ, мы его отселили. Устраивайте монастырь или что там еще хотите. Времена теперь другие. Вы сегодня правильно сказали: настало время собирать камни. — И глава района засмеялся.

Владыка оглядел заросший жирной крапивой двор бывшего монастыря и полуразрушенный собор.

— Да, дорогой Сергей Павлович, здесь, пожалуй, только камни и собирать. Ну а насчет кирпича, у вас же в районе заводик кирпичный?

— Много, владыка, не обещаю, — развел руками глава администрации, — но тысяч двадцать — двадцать пять дадим. Кстати, здесь в бывшем монастырском саду монахиня живет. Ей уже за девяносто. Почитай ровесница века.

— Это интересно, — живо откликнулся архиерей.

— А давайте пройдем, владыка. Там у нее домик небольшой. Я еще пацаном был, — продолжал рассказывать уже на ходу глава района, — когда к ней генерал приезжал и помогал этот домик восстанавливать. Говорят, она того генерала с поля боя вытащила, раненого. Я этому верю, у ней награды за Великую Отечественную есть, это уж точно знаю.

По тропинке, мимо одичавших яблонь, прошли к небольшому домику. Но сколько ни стучались в дверь, никто не открывал. Постучались громче. Вскоре скрипнула дверь и вышла немного сгорбленная старая монахиня в подрясничке и сером апостольнике. Она оглядела всех внимательным взглядом. Ее почти бесцветные глаза, подернутые влагой постоянной старческой слезливости, словно излучали свет. Свет теплый и ласковый. Архиерей был без панагии, в подряснике и скуфейке, а секретарь так и не расстался с широкополой греческой рясой и большим крестом с каменьями. Что и говорить, протоиерей Владимир Куницын выглядел куда солидней, а небольшого роста худенький архиерей смотрелся скорее секретарем этого солидного батюшки. Но монахиня, обойдя стороной отца Владимира, прошла прямо к владыке и, смиренно сложив руки, попросила:

— Благословите, владыка.

Архиерей, благословив, спросил:

— Как ваше имя, матушка?

— Инокиня Анна.

— Инокиня, — как-то в раздумье повторил владыка, — а почему не монахиня?

— Меня владыка Арсений постриг в инокини и наказывал, чтобы в монахини не постригалась. Вот и исполняю его святую волю.

— Это какой владыка Арсений? — удивился архиерей.

— Митрополит Ташкентский и Туркестанский, — ответила с улыбкой старушка.

— Вы знали митрополита Арсения, — охнул в удивлении архиерей, — так это я должен у вас благословения просить!

— Зачем вы, владыка, такое говорите? Вы Богом в архиереи избраны. Это я, грешница, дерзаю вас просить о милости. Благословите, владыка, остаться здесь, при вновь открытом женском монастыре.

— Матушка, — с упреком покачал головой секретарь, — не знаете, о чем просите. Здесь мужской монастырь будет.

— Погоди ты, отец Владимир, — отмахнулся от секретаря архиерей и обратился опять к Анне, — с чего вы решили, что здесь женский монастырь будет? Мы-то действительно обсуждали возможность открытия здесь мужского монастыря.

Секретарь епархии солидно закивал в знак подтверждения.

— Это не я решила, это вы, владыка, решили, — ответила инокиня, смиренно потупив голову.

Все с недоумением смотрели то на инокиню, то на владыку.

— Да, — сказал владыка, — а вы, матушка, правы... Когда мне этот домик показали, я про женский монастырь подумал, а уж как вас увидел, то решил, что здесь непременно будет женская обитель. Ну, что же, матушка Анна, это не вы должны у меня проситься остаться в монастыре, а я буду просить вас стать для сестер обители духовной наставницей. На неделе сюда прибудет игуменья с монахинями, и я их предупрежу о вас.

Анна преклонилась перед архиереем до земли.

— Благодарю вас, владыка, значит, сбылись предсказания схимонахини Антонии.

— Кто такая? — полюбопытствовал архиерей.

— В этом домике, при монастыре, жила, — указала Анна на свою хибарку, — мне тогда восемнадцать лет было, и матушка Антония была моей духовной руководительницей. А как монастырь закрыли, она мне предсказала, что я доживу до времени открытия святой обители, если буду в ее келейке молиться за всех сестер. А потом, когда обитель откроется, я передам синодик новым сестрам, чтоб поминали. И вот тогда Господь призовет меня в свои обители. Вот после войны, чтобы исполнить матушки Антонии благословение, я этот домик выкупила. А помог мне один добрый человек. Царство ему Небесное.

Эпилог

Бывшая студентка филологического факультета Екатерина Капустина собрала свои вещички в сумку и в последний раз оглядела большую комнату с несколькими двухъярусными солдатскими кроватями. В углу на табуретке стоял тазик с отбитой эмалью, а над ним — рукомойник. С потолка свисали оборванные шнуры электропроводки. Стены с ободранными обоями. Словом, все говорило о неустроенности помещения и неудобстве его для жизни. Монастырь только начал восстанавливаться, и кругом такая же неустроенность. Но разве только в этом дело? Нет, больше она сюда не вернется, хватит, поиздевались над ней, теперь она свободна. Катя еще не решила, куда пойдет, но главное — подальше от монастыря.

А как она сюда стремилась, как мечтала о благодатной жизни с сестрами по духу и вере! Как это все красиво в книгах и как некрасиво в действительности! Что работа тяжелая — еще полбеды, но эти постоянные придирки монахини Наталии... И куда мать игуменья смотрит, коли у нее монахиня Наталия сущий деспот в рясе. А если у Кати обостренное чувство справедливости, разве это плохо? Но именно это и ставится ей в главную вину. Нет смирения. А перед кем смиряться? Если тебя и за человека не считают. Нет, всё.

Катя подхватила сумку, перекинула лямку через плечо и решительно вышла из монастырского корпуса. Решила пройти лесом к платформе на электричку. Навстречу ей из леса шла инокиня Анна с вязанкой хвороста. «И чего это она за хворостом ходит, — подумала Катя, — ведь у нее дров полно. Может, на старости лет умом тронулась? А тут ее все за прозорливую считают». Катя решила просто поздороваться и пройти мимо. Но инокиня сняла с себя вязанку, посмотрела на девушку и рассмеялась. «Господи, да она и впрямь ненормальная», — решила Катя.

— Катенька, деточка, я знаю, тяжело тебе, — неожиданно сказала старушка, и Катя, пораженная этими словами, вдруг зарыдала в голос.

Она сидела на земле и горько всхлипывала. А старушка гладила ее по волосам и приговаривала:

— Ну, вот и хорошо. Поплачешь, погорюешь, а Господь-то милостив, Он твои слезки в радость превратит. Только так. Только многими скорбями нам надлежит войти в Царство Небесное. А как же по-другому, по-другому не получится.

Катя окончательно успокоилась и вопросительно посмотрела на инокиню.

— Ну, вот и хорошо, — обрадовалась старушка, — теперь бери мою вязаночку и неси, я утомилась. Меня ведь скоро Господь призовет, еще немного — и в путь.

— А почему вы засмеялись? — робко спросила девушка, беря вязанку с хворостом.

— Это я над собой рассмеялась. Молодая, глупая была. Все-то мне казалось, недопонимают меня. Недооценивают. А я такая хорошая, и этого никто не видит. Вот что, идем ко мне, я тебе все расскажу, вместе посмеемся.

Уже за полночь Катя заснула в келье инокини Анны. А старая инокиня поправила фитилек лампады, раскрыла Псалтирь и начала читать. Катя спала под мерное молитвословие и улыбалась — она видела хорошие, добрые сны. А инокиня Анна шептала молитвы об упокоении. Перед ее мысленным взором проходили родители и сестренка Оля, старенькая няня Анисия и отец Владимир Каноников, игуменья Варвара и строгая монахиня Корнилия, прапорщик Константин Тураньев и генерал-майор Коновалов Степан Афанасьевич, эсерка Самойлова и главврач госпиталя Смышлянский. А рядом с ней на молитве всегда стояла Акулина. Как-то, еще до войны, ей приснилась Акулина в окружении многих детишек. Она выглядела довольной и радостной, так что прямо вся светилась.

— Акулина, кто эти дети? — спросила Анна.

— Это невинно убиенные младенчики. Мне поручили заботу о них, и я так счастлива.

Анна проснулась и долго лежала с бьющимся от волнения сердцем. Сон был до того ясный, что она не сомневалась в небесном счастье Акулины.

Когда Катя проснулась, то увидела инокиню за молитвой.

— Вы совсем не спали? — удивилась она.

— Нет, я спала, только мне для сна немного надо. Ты иди, Катя, к себе, а ко мне приходи вечерком. Расскажешь, как над тобой там поиздевались. — При этих словах старушка рассмеялась, а с ней и Катя.

«Скорей бы вечер, — подумала Катя, возвращаясь в монастырь, — пойти к матушке Анне в келью и помолиться с ней. Так хорошо. Почему люди не понимают, что с Тобою, Господи, все наши скорби рано или поздно обращаются в радости. Надо только уметь верить, надеяться и любить. Главное — любить...»

2009—2010

Самара

КРАСНОЕ КРЕЩЕНИЕ

киноповесть

С высоты птичьего полёта открываются живописные окрестности небольшого мужского монастыря. Беленые стены монастырской ограды среди зелени полей и перелесков не портят картины природы, а лишь подчеркивают, как гармонично вписано создание рук человеческих в мироздание Божие. Лучи раннего утреннего солнца уже поблескивают на золоченых куполах величественного собора. Небольшой, чистый, вымощенный камнем дворик между собором и братским корпусом пуст. Лишь возле монастырской калитки, на лавочке, сидит привратник — монах Тихон. Кажется, дремлет, но это обманчивое впечатление. Если присмотреться внимательно, можно заметить, как его старческая костлявая рука медленно перебирает четки, а губы под пышными седыми усами едва шевелятся, беззвучно произнося слова молитвы. Неожиданно тишину утра нарушает грохот артиллерийского орудия. Старец вздрагивает и, открыв глаза, с недоумением смотрит в небо. По бескрайней лазури безмятежно плывут редкие пушистые облака. Все спокойно, и Тихон вновь прикрывает глаза, и рука, было застывшая, вновь привычным движением пальцев начинает неспешно перебирать четки.

В березовом перелеске на краю поля красные кавалеристы держат под уздцы запряженных лошадей. Лица их встревожены. Они напряженно всматриваются сквозь редкие стволы деревьев, потом поглядывают на своего командира, Артема Крутова, который спокойно покуривает, беспечно поглядывая на птаху, примостившуюся на ветке березы.

Раздается громкое «ура». Птица вспорхнула с ветки и улетела. Крутов проводил ее взглядом и чему-то улыбнулся. Справа от перелеска поднимаются цепи красноармейцев и устремляются вперед с винтовками наперевес.

Кавалеристы нервно переминаются с ноги на ногу и кидают вопросительные взгляды на Крутова: мол, не пора ли нам? Но тот продолжает спокойно покуривать папиросу.

На другом конце поля перед орудийным расчетом полевой пушки стоит прапорщик и кричит:

— Осколочным заряжай!

Выстрел из пушки изрядно проредил ряды красных, но не остановил. Застрочил пулемет. Красные залегли. Тут в атаку поднялись белые.

Крутов, отбросив папиросу, поднес к глазам бинокль и усмехнулся. Отложив бинокль, он повернулся к своим красноармейцам и весело подмигнул. Лицо его словно преобразилось, в нем уже нет былой безмятежности, а в глазах заискрился бесенок азарта.

— Ну что, хлопцы, застоялись? По коням! Зададим перцу белой сволочи!

Ловко вставив ногу в стремя, он легко вскакивает в седло. Красноармейцы проделывают то же самое почти одновременно с командиром. Рука Крутова ложится на эфес сабли, и в тишине леса раздается зловещий звук вытягиваемого из ножен клинка.

«Ввжжик», — пропела сабля Крутова, и эту песню металла подхватывает более сотни сабель.

— За мной! — дико орет Крутов и, вонзив шпоры в коня, выскакивает из леса, увлекая за собой бойцов.

Красная кавалерия, аллюром рассыпаясь по полю, устремилась на белую пехоту. Но тут Крутов краем глаза заметил выскочившую из-за оврага кавалерию белых. Не сбавляя бег коня, он повел поводья влево, и красноармейцы устремились за ним. Конница красных, выгибаясь в громадную дугу, проводит сложный маневр и на полном скаку врезается в кавалерийский эскадрон белых. Началась кровавая сеча.

Взрывы, выстрелы, ругань и стоны раненых уносятся в бездонное, казалось, невозмутимо-равнодушное небо...

Негромкое, но торжественное пение мужского монашеского хора наполняло душу спокойствием и умиротворением. Степан, семнадцатилетний юноша в подряснике послушника, стоял на клиросе среди монахов, поглядывая то в ноты, то на регента, и старательно тянул свою теноровую партию.

На амвон вышел настоятель монастыря архимандрит Таврион. Опираясь на посох, он внимательным глубоким взглядом с грустью обвел притихшую братию. Теперь, при полной тишине, в храм глухо, но все же доносятся раскаты выстрелов. Выдержав паузу, он начал свою проповедь:

— Братья мои, здесь, в храме, приносится мирная, бескровная жертва Христова, а за стенами обители льется кровь человеческая в братоубийственной войне.

Глаза настоятеля, посуровев, сверкнули гневом, и он продолжил:

— Ныне сбываются слова Писания: «Предаст же брат брата на смерть и отец сына; восстанут дети на родителей и умертвят их».

Степан с умилением смотрел на отца Тавриона и вспоминал тот день, когда он впервые прибыл в монастырь с родителями.

Вот они все сидят за полукруглым столом в покоях настоятеля. Отец Таврион в простом подряснике и черной скуфейке. Он сам почти ничего не ест, а старается потчевать гостей, мягко подтрунивая над ними. По правую руку от него сидит отец Степана — поручик Николай Трофимович Корнеев. Он в полевой офицерской форме и тоже старается шутить, поддерживая отца Тавриона.

Мама Степана — Анна Семеновна — вынужденно улыбается шуткам отца Тавриона какой-то вымученной улыбкой. Иногда ее большие карие глаза, полные любви и нежности, останавливаются на сыне, и тогда их заполняет печаль. Степан в гимназическом кителе сидит напротив отца Тавриона и беспечно кушает жареного судака, прислушиваясь к разговору старших.

— Так что же это получается, Николай Трофимович, с одной войны пришли и на другую идете? Не устали воевать-то? — с ноткой иронии спрашивает Корнеева отец Таврион.

— Устал, отец Таврион, конечно устал, — тяжело вздохнув, отвечает Корнеев. — Да и в стороне оставаться, когда отечество супостатами терзается, не могу.

— Правильно изволили выразиться, Николай Трофимович. Супостаты они, коли руку на святое подняли, — кивает головой отец Таврион, а затем поворачивается к Анне Семеновне: — Ну а ты, сестренка, почему на войну собралась? Женское ли это дело? На кого Степку оставишь? Ему родительский присмотр нужен.

Анна Семеновна ласково треплет сына по голове:

— Он у нас уже самостоятельный, — и переводит взгляд на отца Тавриона. — Не обессудь, отче, хотим тебя просить приютить племянника. Нам с Николаем будет спокойно, да и он о монастыре всегда мечтал. А что до меня, так я прошла курсы сестер милосердия...

Таврион внимательно посмотрел на Степана. Тот, засмущавшись, опустил взор.

— Вижу, что отрок сей нашего рода, иноческого, — сказал задумчиво отец Таврион и тут же добавил, обращаясь к Анне Семеновне: — Ты, сестра, за сына не беспокойся, при деле будет и под моим личным присмотром.

Очнувшись от воспоминаний, Степан прошептал:

— Господи, спаси моих родителей, воина Николая и Анну.

Отец Таврион меж тем продолжал:

— За грехи и отступления от веры Господь попустил диаволу увлечь народ ложными обещаниями райской жизни на земле. Но там, где царствует грех, не может быть райского блаженства. Человек, отказавшийся от Бога, лишь умножит свои скорби. Молитесь, братия, ибо близок час испытания нашего. И помните, что только претерпевший до конца будет спасен. Аминь.

Раздался стук в монастырские ворота, и привратник Тихон не торопясь заковылял к калитке. Приоткрыв небольшое окошечко, он выглянул, чтобы посмотреть, кто стучится. Но тут же, охнув, с поспешностью стал открывать калитку. В монастырь буквально ввалились два раненых офицера. Совсем юный корнет был ранен в руку, но другой, здоровой, рукой поддерживал поручика с перевязанной головой, который еле держался на ногах.

— Помогите ради Христа, нас преследуют красные, — умоляющим голосом обратился к привратнику корнет.

В это время из храма вышел отец Таврион с братией монастыря. Тихон торопливо заковылял к настоятелю и, подойдя, зашептал ему что-то на ухо. Голова раненого поручика безвольно свисала вниз, так что лица его не видно. Степан присматривался к офицеру, и волнение его возрастало. В какой-то момент ему показалось, что это его отец. Не выдержав, он с криком побежал навстречу раненому поручику:

— Отец!

Поручик поднял голову и с недоумением посмотрел на подбегающего к нему Степана.

Увидев лицо офицера, юноша в растерянности остановился. Поручик, поняв, что мальчик просто обознался, ободряюще улыбнулся Степану.

Слушая привратника, отец Таврион с тревогой и состраданием глядел на офицеров. В это время в ворота монастыря громко забарабанили.

— Отворяй ворота, живо! А не то разнесем все к чертовой матери.

— Отец келарь, — обратился настоятель к одному из монахов, — быстро уведите и спрячьте раненых. — Затем, повернувшись к привратнику, распорядился: — Иди, Тихон, отворяй, да не спеши.

В распахнутых воротах обители показались красные кавалеристы во главе с Крутовым. За ними строем шагал отряд латышских стрелков. Отец Таврион молча взирал на них. Крутов направил коня прямо на настоятеля, видимо решив устрашить монаха. Но тот даже не шелохнулся. Крутов осадил коня прямо перед отцом Таврионом и с интересом разглядывал монаха. Потом молча объехал его кругом и весело прокричал, не обращаясь ни к кому конкретно:

— Ну, святые угоднички Божьи, признавайтесь, куда золотопогонников подевали? А? Что молчите?

В это время в монастырь вкатилась бричка, запряженная в пару лошадок. На бричке в небрежной позе развалился комиссар полка Коган Илья Соломонович. Бричка остановилась, комиссар не торопясь вынул носовой платок и так же не торопясь протер пенсне, а затем уж сошел с брички и направился в сторону Крутова и монахов.

— Ну ты, с палкой, — обратился Крутов уже конкретно к отцу Тавриону, опирающемуся на свой посох и в упор смотрящему на него. — Чего насупился, как мышь на крупу? Прошло ваше время народ пугать карой небесной. Теперь мы вас пугать станем карой земной, а это куда уж поконкретнее будет. — И рассмеялся, довольный собой, поглядел на Когана: мол, вот я какой, полюбуйся, товарищ комиссар.

Глаза отца Тавриона засверкали гневом, но он, опустив взгляд, едва сдерживая себя, с достоинством, четко разделяя слова, произнес:

— Что вам от нас угодно? Потрудитесь объяснить, по какому праву вы врываетесь в обитель Божью?

Крутов в деланом изумлении поднял брови, повернулся к своим бойцам и подмигнул. Те засмеялись, один лишь Коган сохранял молчаливую брезгливость:

— Запомни, монах, — смеясь, сказал Крутов, — права мы ни у кого не спрашивали и не будем спрашивать: ни у Бога, ни у черта. — Потом, сразу посерьезнев, добавил: — А вот с тебя, черноризец, я спрошу: где ты офицериков укрыл? Да не вздумай отпираться, я сам видел, как они в сторону вашего монастыря шли.

Отец Таврион поднял строгий взгляд на Крутова и спокойно ответил:

— А я никого не видел. Извольте сейчас же покинуть нашу обитель.

Крутов уже собирался ответить на эти дерзновенные слова настоятеля, но тут неожиданно вмешался комиссар:

— Мне кажется, товарищ Крутов, у его высокопреподобия что-то со зрением случилось. Но мы это зрение ему поправим.

— А ведь ты прав, товарищ Коган, если человек не видит врагов революции, то он либо слеп, либо сам такой же враг. Я, вашу мать ети, — вдруг заорал Крутов, — весь монастырь наизнанку выверну, а золотопогонников найду.

При этих словах он соскочил с лошади и выхватил из кобуры маузер.

— Петров, Афанасьев, Собакин, обыщите храм. А вы трое со мной. Монахов охранять, чтоб ни один с места не тронулся. Если найдем офицеров, всю монашескую контру к стенке поставим.

И Крутов быстрым шагом направился к братскому корпусу. Комиссар продолжал брезгливо разглядывать настоятеля.

— Значит, не видели? Зубов! — позвал он своего возницу, вихлястого, развязного парня, явно уголовной наружности.

Когда Зубов приблизился, Коган склонился к его уху и что-то шепнул. Тот, глумливо ухмыльнувшись, кивнул Когану:

— Сейчас, товарищ комиссар, я ему мигом зенки вправлю.

Он вытащил из кармана складной нож и, поигрывая им, подошел к отцу Тавриону. Настоятель, не дрогнув, смотрел прямо в лицо Зубову. Того несколько смутил прямолинейный взгляд монаха.

— Чего, контра, зенки вылупил, — прошипел он и, обойдя архимандрита, стал позади него.

Зубов моргнул двум латышам, и те подошли к нему.

— Держите этого гада за руки, да покрепче.

Настоятель пытался отдернуть руки, но стрелки́, вырвав у него посох и отбросив его в сторону, крепко взяли отца Тавриона с двух сторон за руки выше локтей. Зубов подсечкой уронил настоятеля на колени и схватился одной рукой за подбородок. При этом клобук архимандрита съехал набок, а затем и совсем упал на землю. Зубов, запрокинув голову монаха лицом кверху, быстрым движением проткнул ему один глаз ножом. Отец Таврион, дико вскрикнув, вырвал руку у латыша, схватившись за глаз.

— А-а-а... — застонал отец Таврион, мотая головой из стороны в сторону, — что же вы творите, ироды окаянные?

Монахи охнули при виде такой жестокости и подались вперед. Но латышские стрелки с винтовками наперевес оттеснили их к стене корпуса и взяли в плотное оцепление. Степан закричал, но стоящий с ним рядом монах Гавриил обхватил его рот рукой и прижал к себе. Из широко открытых глаз Степана полились слезы на руку Гавриила.

— Тише, Степка, тише, — зашептал монах. — Сейчас и до нас, парень, очередь дойдет. Молись.

Но молиться Степан не мог, в глазах его застыл безмолвный ужас.

— Ну, вот теперь, монах, отвечай: видел офицеров? — задал свой вопрос Коган.

— Нет, изверги, нет, я никого не видел. Не видел, супостаты.

— А ты, Зубов, не долечил человека, — ухмыльнулся Коган, — видишь, он говорит, что не видел.

— Да как же так не видел? Ведь врет, сволочь, и не краснеет, — ухмыльнулся Зубов и снова достал нож. — Сейчас, товарищ Коган, мы это подправим.

При этих словах красноармейцы снова крепко схватили настоятеля за руки.

Келарь монастыря отец Пахомий закричал:

— Что же вы творите, проклятые! Креста на вас нет!

Он попытался прорвать оцепление солдат, но его тут же сбили с ног прикладом винтовки и, несколько раз ударив, снова водворили в толпу монахов. Зубов между тем подошел к отцу Тавриону и проколол ему второй глаз. Красноармейцы отпустили руки ослепленного отца Тавриона. Из пустых глазниц настоятеля текли кровавые слезы. Он воздел руки к небу и возопил:

— Вижу, теперь вижу, — крикнул он.

Все, в том числе и монахи, в ужасе и удивлении переглянулись между собой.

— Наконец-то прозрел, — довольно ухмыльнулся Коган, — я же говорил, что зрение можно подправить. Так что вы там видите? Поделитесь с нами, святой отец.

— О! Чудо! — не обращая внимания на сарказм комиссара, воскликнул отец Таврион. — Вижу небо отверстое и Господа со Ангелы и всеми святыми! Благодарю Тебя, Господи, за то, что, лишив земного зрения, открыл духовные очи видеть славу...

Договорить отец Таврион не успел. Лицо комиссара перекосилось, и он, выхватив из кобуры револьвер, выстрелил в настоятеля. Архимандрит, вздрогнув всем телом, упал лицом на мощенную камнем монастырскую площадь. В это время вернулся Крутов. Взглянув на убитого архимандрита, покачал головой. Неожиданно раздался звон колокола. Монахи истово закрестились. Степан видел, как возле убитого отца Тавриона по белым камням растекается алая кровь. Его начал бить озноб.

— Прекратить звон сейчас же, — буквально завопил Коган.

Двое бойцов метнулись в сторону раскрытых церковных дверей. Вскоре звон прекратился так же внезапно, как и начался. Послышался удар упавшего тела. Монахи обернулись и увидели сброшенного с колокольни звонаря Иеронима. Кровь, вытекающая из его разбитой головы, струйкой потекла по ложбинкам каменных плит и, встретившись с ручейком крови, текущей от убитого настоятеля, соединилась, и образовалась лужица, которая на глазах Степана ширилась и росла. Все перед его глазами стало красным. Степан стал заваливаться на бок. Монах Гавриил бил его слегка по щекам и шептал:

— Степка, очнись. Очнись, ради Христа.

Степан открыл глаза и бессмысленно посмотрел на Гавриила. В это время из-за угла собора вышли, прихрамывая и поддерживая друг друга, раненые офицеры. Они остановились и обессиленно прислонились к стене собора. Поручик, с усилием подняв голову, тяжелым взглядом обвел красноармейцев и, остановившись на Крутове, хриплым голосом проговорил:

— Хватит издеваться над безоружными монахами, мы вам нужны, вот нас и берите.

Пока все смотрели на выходивших офицеров, монах Гавриил быстро нагнулся к Степану и прошептал:

— Вот тебе ключ от подвала, беги из монастыря, спасайся.

Он указал ему на маленькое окошко — отдушину, ведущую в полуподвал братского корпуса, возле которого они стояли. Степан в нерешительности тряс отрицательно головой.

— Да лезь ты, кому говорят, пока не поздно, — с раздражением шептал монах.

Степан испуганно глянул на окошко, затем на отца Гавриила.

— Беги, Степка, — умоляюще зашептал Гавриил, подталкивая Степана к окошку.

Нагнувшись, Степан просунул голову в окно и полез. Монахи столпились поплотней у окошка, чтобы прикрыть бегство Степана от красноармейцев. Едва Степан успел протиснуться в окошко и свалиться на пол подвала, как красноармейцы повели монахов в глубь монастырского двора.

Степан некоторое время лежал на полу, прислушиваясь. Из монастырского двора прозвучал одиночный выстрел, и Степан подскочил с пола и стал быстро пробираться между бочками и ящиками к двери. Трясущимися руками он долго не мог попасть ключом в скважину замка.

Наконец дверь удалось открыть. Но едва он выбрался по лестнице из подвала в коридор, как услышал голоса красноармейцев, входящих в братский корпус. Степан скинул ботинки и, взяв их в руки, на цыпочках быстро побежал по коридору к своей келье. Его продолжало трясти, словно в лихорадке. В келье он снял подрясник и переоделся в гимназический китель. Затем стал складывать вещи в мешок и тут услышал громкий смех и звук шагов в коридоре. Он быстро снял висящий на гвозде у кровати бинокль, сунул его в мешок и, нырнув под свою кровать, притаился. От удара ногой дверь в его келью распахнулась, и вошли двое красноармейцев. Прямо перед собой Степан увидел ноги в армейских обмотках, и на его лице выступил пот. В его голове звучала только одна фраза: «Господи, помоги!»

— Тут нечем поживиться, — сказал один красноармеец, и ноги в обмотках направились к выходу.

Степан вылез из-под кровати. Перекрестившись на иконы, подошел к двери, прислушался, а затем, приоткрыв ее, выглянул в коридор. Убедившись, что поблизости никого нет, он вышел.

Из монастыря Степан вышел через небольшую потайную калитку в стене. Здесь начинался монастырский огород, а за ним лес. Пригнувшись, Степан побежал между огородных грядок к лесу. На краю леса он с размаху упал на траву и дал волю слезам. Некоторое время его плечи содрогались в беззвучном плаче, затем он встал, вытер тыльной стороной ладони слезы, в последний раз оглянулся на монастырь и побежал в глубь леса.

Степан бежал по лесу, а в его сознании звучало печальное монашеское песнопение. Оно становилось все торжественнее и торжественнее. Степан шел по лесной дороге, лес закончился, и перед ним был крутой пригорок, он вскарабкался по нему и увидел перед собой поле, а вдали реку. Он перешел поле и долго сидел на берегу реки, а песнопение монастырского хора все продолжало звучать в его душе.

Он не видел, как расстреливали офицеров прямо у стены собора. Не видел, как гнали монахов в поле и заставляли копать для себя братскую могилу.

Степан ничего этого не видел, но догадывался об ужасах, творимых в монастыре, и ему казалось, что над полем и лесом звучат торжественные погребальные стихиры:

Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть,

И вижу во гробех лежащую, по образу Божию

Созданную нашу красоту.

Безславну и безобразну, не имущую вида.

О! Чудесе, что сие еже о нас бысть таинство.

Како предахомся тлению?

Како сопрягохомся смерти?..

Степан пробирался вдоль рядов шумной и людной городской рыночной площади. Вид его был довольно жалок. Ноги босы. Гимназический китель, на котором остались всего две медные пуговицы, надет прямо на голое тело. Одна брючина порвана внизу почти до колена. Взгляд его голодных глаз невольно останавливается на продуктах, разложенных на прилавках. Степан сглатывает слюну и, прижимая к груди вещевой мешок, продолжает пробираться среди людской толчеи.

Один из торговцев, остановив Степана и ощупав его вещмешок, спросил:

— Что там у тебя, вроде бинокль? Давай менять на картошку.

Степан резко дернулся, отстраняясь от навязчивого торговца:

— Это я не могу менять, об отце память.

— Вижу, что жрать хочешь, — ухмыльнулся торгаш, — какая тут память, голод не тетка.

Степан, покачав отрицательно головой, прошел быстро вдоль рядов к деревянному забору и устало присел возле него, облокотившись спиною о штакетник. Он раскрыл свой вещевой мешок, достал бинокль, посмотрел на него. Затем прикрыл глаза, вспоминая отца с матерью.

В гостиной накрыт праздничный стол с именинным пирогом. Вся семья Корнеевых в сборе. Папа с мамой радостно улыбаются, глядя на сына, и поднимают бокалы с шампанским. Какие они красивые, его родители! Мама в светло-розовом платье, а папа в офицерском мундире с погонами поручика.

— Поздравляем тебя, сынок, с днем твоего Ангела. Вот тебе мой подарок, — при этих словах отец достает бинокль и подает его Степану, — я его с фронта привез, трофейный немецкий, четырнадцатикратного приближения. Будет тебе памятью об отце.

Степан с восхищением глядит на бинокль, а родители поют ему «Многая лета...».

— Это чего у тебя? — услышал вдруг Степан вопрос над самым ухом.

Он быстро открыл глаза и с тревогой оглянулся.

Рядом с ним у забора сидел белобрысый парень в рваной тельняшке, в белых, замызганных грязью брюках, так что их белый цвет лишь угадывался. На Степана смотрели с наглой усмешкой светлые, почти белесые глаза. Парень был примерно одного возраста со Степаном, только чуть ниже ростом и коренастей.

— Чего это у тебя? — повторил он свой вопрос и, вынув из кармана штанин краюху хлеба, стал есть.

Степан сглотнул слюну и, отвернувшись, ответил:

— Это бинокль, от отца.

— Понятно, — равнодушно произнес парень, отламывая от своей краюхи кусок и толкая в плечо Степана: — На, ешь.

— Спасибо, я не голоден, — ответил Степан, не поворачиваясь к парню и снова сглатывая слюну.

— Да ты че, — удивился тот, — из интеллигентных, что ли? Ешь, пока дают.

Степан как бы нехотя взял хлеб и тут же, откусив большой кусок, стал быстро жевать. Поперхнувшись, он закашлялся.

— Ешь, не бойся, не отниму.

— Я и не боюсь, — обиженно и с вызовом сказал Степан, проглотив почти не жуя последний кусок.

Парень уже тоже доел свой кусок и протянул руку к биноклю:

— Дай посмотреть, да ты не бойся, не возьму.

— А я и не боюсь, — опять с вызовом ответил Степан и подал бинокль.

Парень взял бинокль, повертел его в руках. Потом посмотрел в него на базарные прилавки и засмеялся, пытаясь рукой дотянуться до продуктов, которые теперь, ему казалось, лежат прямо перед ним.

— Полезная штука, — сказал он, а потом вдруг неожиданно вскочил на ноги и припустился бежать что есть мочи от Степана с его биноклем.

Степан тут же подскочил, как ужаленный, и, позабыв свой вещмешок, бросился вдогонку.

Парень ловко перескочил через забор и, добежав до переулка, свернул в него. Степан не отставал. Наконец он сообразил, что парень бежит прямо к складам на пристани, и побежал за ним по параллельному переулку, стараясь сократить дорогу. К складам они подбежали почти одновременно. Но тут парень кинулся к высокой деревянной ограде и, отодвинув доску, юркнул в щель. Степан нырнул за ним следом и очутился в замкнутом дворе между сараями. Он оторопел от увиденного. Воришка уже никуда не бежал, а стоял с наглой ухмылкой посреди такой же шпаны, как и он сам. Ребят было человек десять. Всем лет по восемь, двенадцать. Парень, укравший бинокль, был старше их всех, если не считать еще одного, здорового парня лет восемнадцати. Он сидел на большой бочке, как на троне, и тоже с интересом рассматривал Степана. В отличие от других беспризорников, одетых в рваные лохмотья, этот парень одет получше и почище. Беспризорники тут же обступили Степана кольцом. Он от растерянности остановился и молчал. Все тоже стояли молча и смотрели на него. Степан понял, что он попался и так просто ему отсюда не уйти. Но все же, глянув исподлобья на укравшего у него бинокль парня, твердо сказал:

— Отдай, это не твой.

— Что с воза упало, то пропало, — смеясь в лицо Степану, ответил тот.

И все беспризорники захохотали.

Не смеялся только парень, восседавший на бочке. Он продолжал с интересом разглядывать Степана.

— Сивый, — обратился он к белобрысому парню, — чего этот чужак от тебя хочет?

Сивый еще по дороге успел куда-то сунуть бинокль и теперь, невинно расставив руки, с той же наглостью, как и прежде, сказал:

— Не знаю, Брынза, чего он пристал к честному человеку.

— Не к честному, а к вору, — в запальчивости выкрикнул Степан.

Его слова снова вызвали у беспризорной братии гомерический хохот.

— Ты кто? — обратился Брынза к Степану.

— Он у меня бинокль украл, — не отвечая на вопрос главаря, упрямо мотнув головой, сказал Степан.

— Да мы тут все крадем, — ухмыльнувшись, развел руками Брынза, и беспризорники опять загоготали.

— Это бинокль, память об отце. Он на войне, — потупив голову, но твердым голосом произнес Степан.

— Ах, гнида, — закричал белобрысый, — я тебя сразу раскусил. С красными твой отец воюет. Офицер небось. У тебя же это на лбу написано, ты же контра.

— Ша, Сивый, — властно выставил вперед руку Брынза, — у нас здесь нет ни белых, ни красных, иди, тащи бинокль. Решать будем.

Степан облегченно вздохнул, считая, что дело его уже решено. Но он ошибся. Когда Сивый, быстро сбегав, принес бинокль и передал Брынзе, тот, повертев его в руках, спросил Степана:

— Об отце, говоришь, память? Хочешь вернуть свою вещичку?

— Да, — с готовностью ответил тот.

— Тогда дай Сивому за нее выкуп и забирай.

— Какой выкуп? — растерялся Степан. — Это и так моя вещь.

— Была ваша, стала наша, — ехидно сказал Сивый и, подразнивая Степана, стал ходить вокруг него, кривляясь и напевая:

Цыпленок жареный,

Цыпленок пареный

Пошел на речку погулять.

Его поймали, арестовали,

Велели паспорт показать.

Паспорта нету,

Гони монету,

Монеты нет,

Садись в тюрьму.

Тюрьма закрыта,

Доской забита...

— У меня нет выкупа, — сказал, нахмурившись, Степан.

— Тогда просто отыми у него, — спокойно предложил Брынза, глядя в бинокль и направляя его на Степана.

— Как это? — не понял Степан.

Но Сивый при словах Брынзы тут же подскочил к Степану и ударом кулака сбил его с ног.

— А вот так, аристократ вонючий.

Степан, быстро вскочив на ноги, принял боксерскую стойку: выставив перед лицом кулаки тыльными сторонами к противнику, стал пружинисто подпрыгивать на ногах, вспомнив, как его учили английскому боксу.

Это так рассмешило Сивого, что он перестал драться, а, схватившись за живот, истерично захохотал.

— Вы гляньте, братцы, только гляньте, что аристократик вонючий вытворяет. Он со страху в штаны наложил и трясется.

Беспризорники тоже хохотали.

— Хвать ржать, придурки, — рявкнул Брынза, — это англицкий способ драться, бокс называется, я в цирке видел. А вы, балбесы, хоть раз в цирке бывали?

Все примолкли. Сивый, глумливо кривляясь, подошел ближе к Степану и, замахнувшись, ударил, но Степан, легко отскочив, уклонился от удара, быстро перешел в контрнаступление и ударил Сивого кулаком в нос. Тот схватился рукой за нос, а когда отнял руку и увидел, что она в крови, прошипел:

— Ну, белая кость, держись, я тебе твою голубую кровь пущу. Будешь знать, как нашу, пролетарскую, проливать.

При этих словах Сивый, резко упав на спину, молниеносно двумя ногами подсек ноги Степана. Тот упал.

Сивый кинулся к забору и, выдрав штакетник, подбежал к поднимающемуся Степану и ударил его палкой по рукам, которыми тот опирался о землю, пытаясь подняться. Руки Степана подкосились, он снова упал. Тогда Сивый ударил его палкой по спине. От этого удара штакетина переломилась пополам. Ногой Сивый успел еще пнуть Степана в лицо. Степан поднялся с трудом, его шатало из стороны в сторону, но он вновь принял боксерскую стойку.

Сивый, поигрывая обломком штакетины, со злорадной ухмылкой смотрел на подходившего к нему Степана, у которого из разбитой губы струилась кровь.

— Гляньте-ка, у этого аристократика кровь все же красная.

— Это нечестно, — еле ворочая разбитыми губами, сказал Степан.

— Это тебе не дуэль, тут правил нет.

— Отдай бинокль, — снова проговорил Степан, исподлобья глядя на Сивого.

— Держи карман шире, ты заставь меня отдать.

Тут Степан неожиданно с диким криком кинулся головой в грудь противника. Сивый упал. Степан прыгнул на него, но тот успел выставить вперед ступню ноги, и Степан, налетев на ногу животом, перелетел через Сивого. Сивый ловко на спине развернулся к Степану, поднял ноги и ударил пятками в живот Степана. Степан согнулся от боли, но успел перехватить одну ногу Сивого и яростно вцепился в нее зубами.

— Ай, ай, яй-яй, — завопил Сивый, — отпусти! Больно, больно, гад.

Но Степан и не думал отпускать, а еще сильнее сомкнул зубы.

— Ненормальный, — заорал что было сил Сивый, — забирай свой бинокль.

Степан отпустил ногу Сивого, встал и, отплевывая кровь, подошел к Брынзе. Сивый, сидя на земле и схватившись за окровавленную ногу, причитал:

— Ой, мамочки, ой, родненькие, вот подлюга, как кусается.

— Ну ты, Аристократ, даешь, — сказал Брынза, не то одобрительно, не то осуждающе покачивая головой и отдавая бинокль Степану.

Степан взял бинокль и подойдя к Сивому, примирительно сказал:

— Вы уж простите меня, как-то так получилось, я не хотел.

Сивый уже успел обмотать рану какой-то тряпкой. Он вдруг улыбнулся и, поморщившись, встал, протягивая Степану руку:

— Да чего там. Я сам не ожидал. Молодец, Аристократ, не хлюпик. Уважаю. А кто старое помянет, тому глаз вон.

— Я сам от себя этого не ожидал, — сказал Степан, в смущении пожимая руку Сивому.

Беспризорники спали в большом сарае, кто где устроился. Кто в большой бочке, кто на соломе, кто на каком-нибудь рванье. Брынза спал в самодельном гамаке из рыбацких сетей. Степан — в углу сарая прямо на досках, подложив под голову узелок и накрывшись дырявым мешком. Лучи раннего утреннего солнца начали проникать в щели сарая и небольшие оконца. Беспризорники стали вставать, позевывая и почесываясь, беззлобно переругиваясь между собой. Степана разбудил Сивый.

— Ну ты, Аристократ, и спать горазд. Кто же за тебя работать будет?

— Что, где? — спросил Степан, спросонья протирая глаза и недоуменно оглядываясь кругом.

— Работать, говорю, пора, — ухмыльнулся Сивый.

— Работать? Я готов. Что делать? — спросил Степан, окончательно приходя в себя.

— Воровать пойдем, что еще делать, — хохотнул Сивый.

— Как воровать? — не понял Степан.

— Как все воруют, — похлопал его по плечу Сивый.

— Нет, воровать я не буду.

— Как это не будешь? — возмутился Сивый. — Жрать ворованное всегда готов, а воровать не будешь?!

— Да я не умею, — оправдывался Степан.

— Это не беда, научим. Пойдем на рынок, с утра, в суматохе всегда сподручней.

— А нельзя ли какую другую работу?

— Слушай, Аристократ, у нас тут закон суровый. Даром тебя кормить никто не будет.

Над городским женским монастырем в честь Иверской иконы Божией Матери разносится колокольный звон, призывая к утренней службе.

По базарной площади спешат две женщины, они несут тяжелую корзину, взявшись вдвоем за ее ручки.

Сзади идут Степан и Сивый. Сивый подмигивает Степану и, обогнав женщин, поворачивается к ним:

— Здравствуйте, гражданки, давайте я вам помогу ради праздника.

Женщины останавливаются и окидывают Сивого недоверчивым взглядом:

— Спасибо, — говорит одна из них, — но мы уж сами как-нибудь. А ты ступай своей дорогой.

— Да нет, давайте все же помогу, — говорит настойчиво Сивый и берется за ручку корзины.

Женщина испуганно дергает корзину к себе, а Сивый тянет к себе. В это время к ним подбегает Степан. Он теперь уже не тот растерянный и наивный юноша. Взгляд его нагло-уверенный и насмешливый.

— Ты чего к дамам пристаешь, а ну иди отсюда, вор, я тебя знаю.

Женщины теперь уже растерянно смотрят на Степана, но они рады такой заступе.

— Иди, откуда пришел, — продолжает грозным голосом Степан, обращаясь к Сивому, — как тебе только не совестно к святым людям приставать.

Сивый, как будто испугавшись, отпускает ручку корзины и отступает на шаг.

— Иди, иди и не останавливайся, — продолжает грозную речь Степан и берет сам корзину.

— Спасибо, молодой человек, — лепечут женщины, безропотно передавая корзину Степану.

— Мерси, мадам, — говорит Степан, раскланивается и вдруг, сорвавшись с места, пускается наутек.

Женщины охают в растерянности, но тут же, опомнившись, кричат:

— Держи, держи вора!

У одного из прилавков стоят две монахини — молодая и пожилая. Пожилая рассматривает предлагаемый продавцом товар, а молодая оглядывается по сторонам. Незаметно выпростав из-под рясы баранку, откусывает и жует, одновременно наблюдая за убегающими Степаном и Сивым. Когда Степан пробегает мимо нее, она ловко из-под рясы выставляет свою ножку в черном высоком ботинке, и Степан, споткнувшись о ногу монахини, летит вперед носом. Он падает, из корзины высыпаются яблоки. Монахиня, подставившая ногу, испуганно крестится, но в то же время, заметив подкатившееся к ней яблоко, носком ботинка подвигает его к себе, а затем, оглянувшись, нагибается и, подняв, прячет в складках рясы. На Степана накидываются торговцы и начинают его избивать. Монахиня смотрит уже с сочувствием и сожалением на Степана, что не мешает ей, отерев яблоко о рукав рясы, с хрустом откусив, есть. Вторая, пожилая монахиня Феодора, казначея монастыря, кидается защищать Степана от разъяренных торговцев.

Настоятельница женского монастыря игуменья Евфросиния сидела за письменным столом в своих приемных покоях и перебирала бумаги, делая на них пометки. За дверью раздался осторожный стук, и женский голос робко произнес:

— Господи Иисусе Христе, помилуй нас.

— Аминь, — не отрываясь от бумаг, ответила игуменья.

Дверь приоткрылась, и в нее проскользнула монахиня Феодора. Подойдя к столу настоятельницы, она остановилась в ожидании. Матушка игуменья, так и не подняв головы на вошедшую, продолжая читать бумаги, спросила:

— Ну что, сестра Феодора, подрядчикам деньги передала?

— Ох, матушка Евфросиния, да какие сейчас деньги, они уже ничего не стоят нынче. Бригадир просит хлебом расплачиваться.

Игуменья отложила в сторону бумаги и подняла усталый взгляд на Феодору.

— Где же нам его взять? Полмешка осталось, да я его на просфоры берегу. Отдадим, а на чем тогда службу совершать?

— Да я, матушка, к вам с радостной вестью! Господь призрел на наше сиротство. Отец Петр из Покровки после жатвы озимых, как и обещал, прислал тридцать мешков, у них нынче урожай хороший.

— Ну порадовала ты меня, мать моя, договаривайся, пусть подрядчики продолжают крышу перекрывать. Иди, Бог тебя благословит.

Сказав это, матушка игуменья подошла к Феодоре и перекрестила ее. Та поцеловала ей руку, но не уходила. Евфросиния снова было углубилась в бумаги, давая этим понять, что разговор окончен, но, увидев, что та не уходит, подняла на нее вопросительный взгляд:

— Ну, что еще у тебя?

— Племянник отца Тавриона, настоятеля Новоспасского монастыря, где безбожники всех поубивали. Здесь он, у нас. Скитался мальчишка долго, натерпелся, так что и к ворам попал. Приютить бы его надо.

— Царство Небесное мученикам Христовым, — вставая и крестясь на образа, сказала матушка игуменья, — приведи его сюда.

Феодора ввела в кабинет настоятельницы Степана с подтеками и синяками на лице. Степан троекратно перекрестился на образа и подошел к игуменье под благословение. Игуменья осенила Степана крестным знамением и, когда он наклонился к ее руке, поцеловала его в голову.

— Бедный ты мой мальчик, как же ты все это перенес там, в монастыре.

Степан, потупив голову, тихо сказал:

— Я очень испугался вначале. Убежал, а потом жалел, что не остался с ними.

— Эх, горемычный ты мой, все смерти боятся.

— Мне уже семнадцать.

— Ну и что? Да какая разница, милый, все под Богом ходим. Феодора, — обратилась она к казначее, — пристрой паренька к бригаде плотников, пусть трудится во славу Божью, да кормите его. Вон какой, в чем душа только держится.

Владимир Ильич Ленин из окна своего рабочего кабинета задумчиво смотрел на шагающих строем по кремлевской площади красноармейцев. Потом энергично повернулся к ожидавшей его машинистке.

— Ну-с, сударыня, на чем мы с вами остановились?

Сухощавая мадам лет тридцати пяти, в черной кожаной куртке и темной косынке, повязанной узлом назад, до этого вопросительно смотревшая на Ильича, глянула на бумагу, вставленную в пишущую машинку, и прочитала:

— ...разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий.

— Вот именно, на много, — встрепенулся Ленин.

Он стал шагать взад и вперед по красной ковровой дорожке и диктовать дальше:

— ...Именно теперь и только теперь, когда в голодных местностях едят людей и на дорогах валяются сотни, если не тысячи трупов, мы должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешеной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления...

После этой фразы Ленин остановился возле стола, взял стакан с чаем в серебряном подстаканнике, отхлебнул, зажмурился от удовольствия и вновь продолжил свое хождение по дорожке.

— ...Если необходимо для осуществления известной политической цели пойти на ряд жестокостей, то надо осуществить их самым решительным образом и в самый короткий срок...

Ленин снова остановился, задумался и, энергично взмахнув рукой, продолжил:

— ...И чем большее число представителей реакционного духовенства и реакционной буржуазии удастся нам по этому поводу расстрелять, тем лучше...

Он снова подошел к окну и, глядя на марширующих красноармейцев, в задумчивости негромко проговорил:

— Да-с, судари мои, чем больше, тем лучше...

Бригада плотников перелицовывает деревянную крышу монастырского корпуса.

Степан привязывает несколько досок к веревке, спускающейся с лебедки, укрепленной на крыше, и кричит:

— Поднимай.

Доски медленно ползут вверх. Подвязанные посередине, они начинают вращаться, а Степан отворачивается и смотрит на проходящих мимо молодых послушниц, которые, скромно потупив глаза, все же изредка бросают взгляды в сторону Степана. Степан приветливо слегка кланяется им, и, пока он распрямляется, крутящаяся связка досок слегка ударяет его по затылку.

Монахини прыскают и, зажав рты руками, ускоряют шаг.

Вся бригада кровельщиков обедает. Их обслуживают монахини. Пожилая монахиня подходит с кувшином молока и наливает Степану в кружку.

Степка с благодарностью смотрит на монахиню.

— Спаси Господи, матушка...

— Кушай, Степушка, сестра Корнелия специально для тебя ходила в Самойловку. У них молоко особенное.

Хлынул дождь. Настоящий летний ливень. Бригада, в которой работает Степан, прячется под навесом. Степка видит, как монахини пытаются спасти из-под дождя одежду, развешанную на заднем дворе монастыря, он бежит к ним на помощь. Тащит тяжелую корзину с бельем, но поскальзывается и падает в грязь. Молодые монахини смеются, помогают ему подняться и вместе тащат дальше корзину.

Степка идет утром на работу вместе с бригадой, его окликает послушница и, подбежав, вручает постиранную рубашку.

В губкоме идет экстренное заседание. Обсуждается директива ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Выступает Иван Исаевич Садовский, первый секретарь губкома. Слушают его внимательно, понимая всю значимость данного вопроса для укрепления власти большевиков в молодой советской республике. Иван Исаевич — старый большевик-ленинец. Годы подполья, ссылки и тюрем закалили характер этого несгибаемого революционера. Говорит он жестко, короткими фразами, словно гвозди заколачивает:

— Товарищи! Мы собрались, чтобы обсудить директиву ВЦИК об изъятии церковных ценностей. Партия требует от нас решительных действий. В идеологии Церковь — наш главный враг. Сейчас, когда в стране разруха, а в Поволжье голод, мы должны воспользоваться этой благоприятной для нас ситуацией в борьбе с попами и монахами. Их надо уничтожать под корень. Раз и навсегда. Беспощадно истребить всех во имя мировой революции. Изъятие ценностей непременно вызовет сопротивление церковников. Этим обстоятельством и требует незамедлительно воспользоваться Владимир Ильич. Другой возможности у нас с вами, товарищи, может и не быть. Какие будут предложения? — Он сурово обвел глазами всех присутствующих и добавил: — Товарищи, прошу говорить коротко и только по существу вопроса.

Слово взял член губкома Петр Евдокимович Свирников:

— Товарищи, хочу проинформировать вас, что настоятельница женского монастыря игуменья Евфросиния уже приходила к нам с предложением помочь. В воскресенье в монастыре при всем народе отслужат молебен и она сама снимет драгоценный оклад с Иверской иконы Божьей Матери и передаст голодающим, а народу объяснит, что икона и без оклада остается такой же чудотворной.

После этого выступления поднялся невообразимый шум, многие повскакали с мест. Раздались крики:

— Вот ведь, стерва, что удумала: поднять авторитет Церкви за счет помощи голодающим!

— Товарищи, да это же идеологический террор со стороны церковников!

— Прекратить шум, — рявкает Садовский, — заседание губкома продолжается. Слово имеет член Губчека товарищ Коган.

Коган встал, расправил портупею и, оглядев все собрание взглядом, полным превосходства, начал свою речь:

— Товарищи! Никакого идеологического террора церковников мы не потерпим. На любой террор мы ответим беспощадным красным террором. В данной ситуации, я считаю, нам нужно нанести упреждающий удар. В воскресенье мы войдем в монастырский собор прямо во время службы и начнем изъятие церковных ценностей. Если будет оказано сопротивление, тем лучше. За саботаж советской власти мы арестуем игуменью как организатора контрреволюционного мятежа, а затем проведем изъятие.

Над монастырем протяжно и гулко разносится звон главного соборного колокола, призывая православных на воскресную литургию. По монастырскому двору, тяжко ступая и морщась при каждом шаге, идет игуменья Евфросиния, опираясь на свой настоятельский посох. Рядом с ней, но из уважения на полшага позади, вышагивает монахиня Феодора.

— Я сегодня, сестра Феодора, уснуть никак не могла всю ночь, — жалуется духовной сестре настоятельница.

— Что же, матушка, опять небось суставы ломило? — участливо вопрошает та.

— Да Бог с ними, с суставами, — со вздохом машет рукой мать Евфросиния, — о другом душа болит. Сама же знаешь, что сейчас творится. Монастыри закрывают, монахов разгоняют, а то еще хуже — убивают или в тюрьмы отправляют. Вот и думаю: нас-то что ждет?

— Да Бог с тобой, матушка, — всплеснула в страхе руками Феодора.

— То-то и оно, какой уж тут сон. Ворочалась, ворочалась, а потом решила: уж коли сна нет, так хоть помолюсь. Читаю молитвы и надеждой себя утешаю: Бог милостив, может, и минует сия чаша нашу обитель.

Матушка игуменья приостановилась и перекрестилась на купола собора, Феодора перекрестилась следом за настоятельницей. Игуменья повернулась к ней и почти шепотом проговорила:

— А под утро задремала да вижу сон, будто Ангелы Божьи с небес спускаются, а в руках венцы держат. Стала я Ангелов считать. Подходит ко мне убиенный отец Таврион и говорит: «Не трудись, матушка, напрасно, все уже давно подсчитано. Здесь ровно сорок четыре венца». Проснулась и поняла, не минует сия чаша нашу обитель, ждет мученический венец всех.

— Свят, свят, свят, — закрестилась Феодора, в страхе глядя на игуменью, — так почему же сорок четыре, у нас же в монастыре вместе с вами сорок пять? Может, вам отец Таврион про сорок пять говорил?

— Нет, сестра Феодора, именно сорок четыре.

— Значит, кто-то из сестер избежит венца мученического, — тут же вставила слово казначея.

В это время начался праздничный трезвон всех колоколов, и игуменья заспешила к собору.

На великом входе во время пения Херувимской матушка игуменья заплакала. Хор пел особенно умилительно. Звонкие девичьи голоса уносились под своды огромного собора и ниспадали оттуда на стоящих в храме людей благотворными искрами, зажигающими сердца молитвой и покаянием. Когда хор запел: «Яко да Царя всех подымем», у входа в собор послышался какой-то неясный шум. Матушка игуменья прислушалась, потом обратилась к рядом стоящей монахине Феодоре:

— Узнай, сестра, что там происходит.

Феодора ушла, но вскоре вернулась бледная и дрожащим голосом поведала:

— Матушка настоятельница, там какие-то люди с оружием пытаются войти в собор, говорят, что будут изымать церковные ценности, а наши прихожане-мужики их не пускают, вот и шумят. Что благословите, матушка, делать?

— Ты слышала, мать Феодора, что провозглашал архидиакон перед Херувимскою песнью? Неверные должны покинуть храм.

— Но они, матушка, по-моему, настроены решительно и не захотят выходить, — испуганно возразила Феодора.

— Я тоже настроена решительно: не захотят добром, благословляю вышибить вон, а двери — на запор до конца литургии.

Матушка игуменья распрямилась, глаза ее гневно блеснули.

В притворе собора происходила давка. Со стороны входа в храм, через толпу прихожан, пытались пробраться представители комиссии по изъятию церковных ценностей. Мужики-прихожане напирали на них, пытаясь вытеснить незваных гостей. Впереди членов комиссии толкался подвыпивший матрос в бескозырке набекрень. Он больше всех кричал и суетился. Видя, что его усилия не приносят результата, он вынул из кармана револьвер и начал размахивать им над головой.

Феодора, заметив пистолет, активно заработала локтями, предпринимая отчаянную попытку пробраться к матросу. Наконец ей это удалось.

— Ты что это, ирод окаянный, с оружием в храм Божий лезешь?

— Именем революции, разойдись! — кричал матрос, не обращая внимания на Феодору, и, видя, что его угрозы мало чему помогают, выстрелил из револьвера в потолок храма.

Прихожане и члены комиссии шарахнулись в стороны от матроса, а монахиня, наоборот, с отчаянной решимостью кинулась к нему и вцепилась в его руку. Матрос, не ожидавший от монахини такой прыти, выронил револьвер.

Но другой рукой он сшиб с головы Феодоры монашеский клобук.

Феодора, отпустив матроса, нагнулась, чтобы поднять клобук. Матрос, вдохновленный этой маленькой победой, стянул с головы монахини еще и апостольник.

Феодора растерянно схватилась за голову руками. Ее растрепанные волосы рассыпались по плечам. Матрос, довольный, громко засмеялся. Монахиня, держась руками за простоволосую голову, вначале охала от стыда. Услышав смех матроса, повернулась к нему с гневным выражением лица. Тот продолжал смеяться.

Феодора запустила руку под полу своей рясы, достала большую медную монастырскую печать и что есть силы ударила ею матроса по лицу.

Матрос упал. Толпа мужиков, вдохновленная этим подвигом матушки казначеи, дружно навалилась на членов комиссии и выдавила их из собора. Створки тяжелых дверей медленно, но уверенно стали сближаться между собой.

Наконец они закрылись, и тут же задвинулся тяжелый железный засов. В храме сразу водворилась тишина, нарушаемая лишь благостным пением хора.

На паперти собора члены комиссии губкома ожидают окончания службы. Кто-то сидит со скучающим видом. Кто-то разговаривает между собой. Два красноармейца, опершись на свои винтовки, курят в стороне самокрутки.

Суетится один только матрос, под глазом у него красуется синяк. Он подходит то к одному, то к другому члену комиссии:

— Чего мы тут ждем, принести динамиту и взорвать дверь.

— Зачем это? — лениво отвечает ему член комиссии. — Служба закончится, все сами выйдут.

— Чего нам ждать конца службы, — остервенело кидается матрос к другому члену комиссии.

— Чего ты нас напрягаешь, — зло отвечает тот, — вот подъедет ВЧК и пусть разбирается.

Но матрос не унимается:

— Какого хрена мы тогда здесь? Эй, солдатики, а ну подойди сюда. Давай, стучите в дверь прикладами, чтоб этим святошам тошно стало.

Красноармейцы стали нехотя стучать прикладами в двери собора. В это время на открытом легковом автомобиле подъехал Коган. Не выходя из автомобиля, он мрачно посмотрел на солдат, отвернулся и подозвал к себе одного из членов комиссии.

В это время заскрипел засов и двери собора стали открываться. В дверном проеме стояли монахини, а впереди сама игуменья. Постукивая посохом, она вышла на паперть собора и властно посмотрела на членов комиссии. Те, невольно заробев, расступились. Евфросиния стала спускаться по ступеням паперти. Внизу ее с наглой ухмылкой поджидал Коган. Игуменья, спустившись, остановилась перед Коганом, который перегородил ей дорогу.

— Решением губкома, — громко, так, чтоб все слышали, произнес Коган, — за саботаж декретам советской власти и открытое вооруженное сопротивление ваш монастырь закрывается. Все его имущество передается в руки законной власти рабочих и крестьян. Зачинщиков сопротивления приказано арестовать.

Настоятельница спокойно выслушала Когана и сказала:

— Наше оружие — молитва и крест. А зачинщица этого, как вы изволили выразиться, «вооруженного сопротивления», я одна, а больше никто не виноват.

— Мы сами разберемся, кто виноват, — криво улыбнулся Коган и, повернувшись к солдатам, приказал: — Арестовать ее и в машину.

Матушка игуменья повернулась к сестрам и поклонилась им в пояс:

— Простите меня, сестры, за то, что была строга с вами. Бдите и молитесь, Бог даст, скоро увидимся.

Послышались всхлипы и причитания монахинь. Монахиня Феодора решительно вышла из толпы и тоже поклонилась сестрам:

— Простите и меня, я с матушкой игуменьей пойду.

Красноармейцы вопросительно глядят на Когана.

— Ее, ее непременно надо арестовать, товарищ Коган, — закричал, подскакивая к Феодоре, матросик, — эта стерва всеми руководила, когда нас выталкивали из собора. Между прочим, мне самолично чем-то тяжелым двинула, чуть не убила. — При этих словах он указал на свой синяк.

Коган ухмыльнулся, глядя на подбитый глаз матроса, и распорядился:

— Эту тоже под арест.

Красноармейцы повели монахинь к машине. Игуменья повернулась к Феодоре и вполголоса спросила:

— Чем это ты, мать Феодора, бедолагу двинула?

— Да так, что под рукой было, — смущаясь, ответила Феодора.

— Что же у тебя под рукой было? — продолжала интересоваться игуменья.

— Наша монастырская печать, матушка, — ответила Феодора, — она же ох какая здоровая да тяжелая.

Настоятельница засмеялась:

— Значит, припечатала антихристу?

— Сподобилась, мать игуменья, — улыбнулась ей в ответ Феодора.

Конвоиры с недоумением переглянулись, видя, что монахини улыбаются.

Коган, постучавшись, вошел в кабинет секретаря губкома. Садовский, выйдя из-за стола, крепко пожал ему руку.

— Проходи, товарищ Коган, садись, есть к тебе вопросы. Я доложил в ЦИК, что работа по изъятию церковных ценностей прошла гладко. Но Владимир Ильич недоволен результатами. В ЦИКе считают, что мало ликвидировано контрреволюционного церковного элемента. Монастырь закрыли, а где монахини?

Коган устало присел к столу и, сняв кожаную фуражку, пригладил волосы рукой.

— В монастыре, товарищ Садовский, было сорок пять монахинь. Настоятельница и казначея арестованы, сидят у нас в подвале ЧК, мы их допрашиваем. Все остальные монахини разошлись на жительство в город по квартирам.

— По квартирам, говоришь? А вот теперь подумай, товарищ Коган, что эти оставшиеся сорок три монахини делают в миру? Я, например, ни на минуту не сомневаюсь, что они ведут контрреволюционную пропаганду среди несознательного населения.

— Думаю, ты прав, товарищ Садовский, — опустив голову, сказал Коган. — Хотя мы пытаемся держать этот вопрос под контролем, но разве за всеми уследишь?

— Это верно, не уследишь. А ты еще подумай о том, товарищ Коган, чтобы их вообще в городе не было.

— Есть у меня мыслишка, как без особых хлопот уладить все это дело, — оживился Коган, ближе придвигаясь к столу, — могу поделиться.

— Нет, нет, товарищ Коган, не надо, — брезгливо поморщившись, замахал руками Садовский, — партия и так тебе доверяет. Действуй самостоятельно, а потом расскажешь. Считай это заданием партии, а уж каким методом ты его выполнишь — это не имеет значения.

Две монахини шли с базарной площади вдоль монастырской стены. Позади них понурив голову плелся Степан с большой корзиной в руках. Поравнявшись с монастырскими воротами, монахини повернулись к ним и осенили себя крестным знамением с поклоном. Когда они разогнулись от поклона, то с удивлением воззрились на нишу, где раньше висела икона Иверской Божьей Матери. Там теперь красовался красный плакат.

— «КТО НЕ РАБОТАЕТ – ТОТ НЕ ЕСТ!» – прочитала надпись на плакате монахиня, что была помоложе.

— Охальники, — проворчала пожилая монахиня, — это же слова святого апостола Павла.

— Может, они и Бога признают? — робко сказала молодая монахиня.

— Признают, жди, — сердито сказала пожилая и повернулась, чтобы идти.

Степан, взявшись было за корзину, как бы нехотя заметил монахиням:

— Там, на воротах, вроде какой-то листок.

— А ну-ка, Степка, побеги посмотри, чего там, — попросила одна из сестер.

Степан подбежал к воротам, прочитал листок и, обернувшись к монахиням, радостно замахал им рукой, приглашая подойти. Сестры заспешили к Степану.

— Матушки, тут объявление, о том, что монастырь вновь открывают.

— Матерь Божия, — запричитали сестры, — читай, Степушка, читай вслух.

— «Сегодня в девятнадцать часов в трапезной монастыря состоится собрание всех монахинь, желающих открыть монастырь».

— Ой, батюшки, счастье-то какое, — всплеснула руками молодая монахиня, — прямо не верится.

— Никак Царица Небесная чудеса творит, — благоговейно перекрестилась пожилая монахиня, — раз уж здесь написано, так оно и есть. Пойдем предупредим остальных. Ты беги, Степка, к матери Иоанне и Сусанне, а затем обойди Пелагию, Зою и Игнатию, ты знаешь, где они живут. А уж там тебе и другие адреса дадут. Надо всех успеть предупредить.

И монахини, еще раз перекрестившись и обнявшись на радостях, разошлись.

В трапезной монастыря на составленных рядами скамьях сидели радостные и взволнованные монахини. Коган вошел бодрой походкой.

— Здравствуйте, гражданки монахини.

— Здравствуйте, — вразнобой отвечали сестры, вставая для приветствия навстречу Когану.

— Садитесь, садитесь, гражданки монахини. Все ли вы здесь собрались?

— Все, кроме матушки настоятельницы и сестры Феодоры, да еще послушница Валентина уехала к своим, в деревню, — ответила за всех регент хора монахиня Иоанна.

— Думаю, что с вашей настоятельницей и гражданкой Феодорой вы вскоре встретитесь, — обнадежил монахинь Коган.

Сестры обрадовано загомонили. А Коган подождал, когда наступит тишина, и продолжил:

— Советская власть решила вернуть вам монастырь, но вы также должны нам помочь.

— Чем помочь? Чем? — забеспокоились сестры.

— Успокойтесь, гражданки, это в ваших силах. Нужно выехать в одно село и поработать в поле на уборке урожая. Сами понимаете: Гражданская война, работников на полях не хватает. Ну, словом, все ли вы согласны?

— Согласны. Конечно согласны, — наперебой, радостно восклицали монахини. — А как же не согласиться. Нам лишь бы монастырь вернуть да снова Богу служить.

— Ну, вот и хорошо, — сказал, довольно потирая руки, Коган, — скоро прибудут подводы, и мы с вами поедем на пристань, а там — на барже по реке к селу. Прошу не расходиться. Можете здесь сидеть и молиться себе на здоровье.

Коган вышел из трапезной, за которой стояло двое красноармейцев с винтовками.

— Никого не выпускать до моего прихода, — приказал он и быстро зашагал к выходу.

Из-за дверей трапезной было слышно дружное и слаженное пение монахинь: «Царица моя Преблагая, надежда моя Богородице...»

Подводы с монахинями подъехали прямо на пристань, когда город погрузился в сумерки. Возле причала стояла старая деревянная баржа и буксирный катер. Монахини по трапу стали переходить на баржу.

Двое красноармейцев, Зубов с Брюхановым, направляли сестер к откинутому на палубе большому люку.

Монахини спускались по широкой и пологой лестнице прямо в трюм баржи. Брюханов освещал им путь фонариком.

В то время как монахини погружались в баржу, к пристани подбежал Степан. Красноармеец с винтовкой наперевес перегородил ему дорогу:

— Стой! Куда идешь? Не положено.

Степан отошел в сторонку и спрятался за ящики. Он достал бинокль и навел его на баржу. Увидев Когана и Зубова, вздрогнул и чуть не уронил бинокль.

Когда все сестры спустились в трюм, Зубов подвесил фонарик на крюк к потолку трюма и быстро вылез наверх.

Как только он оказался на палубе, крышку люка сразу же опустили. Зубов сверху навесил на люк большой амбарный замок и, закрыв его, отдал ключ Когану.

— Герметичность баржи проверили? — спросил Коган у Зубова.

— Какую еще герметичность? — удивленно переспросил тот.

Тут же он хлопнул себя по лбу.

— А, понятно. Все в полном ажуре.

Коган махнул рулевому-мотористу. Тот завел мотор катера и, стронув баржу с места, потащил ее вниз по течению.

Как только катер начал буксировать баржу от причала, Степан побежал к берегу, где стояла лодка.

Он вытащил из-под пирса спрятанные весла, отвязал лодку, оттолкнул от берега, запрыгивая в нее на ходу. Быстро вставив в уключины весла, Степан направил лодку в сторону удалявшегося катера.

В трюме баржи царил полумрак, так как фонарик был не в силах осветить все огромное пространство баржи. Сестры, сбившись в кучку, испуганно оглядывались кругом. В носовой части баржи на соломе они заметили двух женщин. Одна из них сидела, прижавшись к борту баржи, а другая лежала возле нее, постанывая.

— Кто вы? — в страхе полушепотом спросила одна из монахинь.

— Я ваша игуменья, сестры мои, — ответила сидевшая женщина.

Монахини с радостными криками кинулись к матушке настоятельнице.

— Тише, тише, сестры, мать Феодора умирает.

Услышав такое прискорбное известие, монахини заплакали.

— Сестры мои, не время сейчас плакать, а время молиться.

Повинуясь властному голосу игуменьи, сестры умолкли.

Вдруг одна из монахинь вскрикнула, а за ней еще несколько сестер.

— Вода, здесь проходит вода.

— И здесь, и здесь вода, мы все потонем!

— Матушка игуменья, что делать? Нам страшно.

— Молитва прогонит страх, не бойтесь, с нами Христос, — как можно ласковей произнесла игуменья, — сестра Иоанна, задавай тон, пропоем псалом «На реках Вавилонских».

Под сводами темного трюма раздалось благостное и жалостливое песнопение: «На реках Вавилонских, тамо седохом и плакахом...»

Песнопение преобразило сестер. И хотя по их лицам продолжали струиться слезы, это уже были слезы молитвенного умиления, а не страха.

Буксир, ритмично чавкая мотором, проследовал вдоль товарной пристани, и вскоре огни города скрылись за поворотом русла реки.

Коган курил на палубе папиросу, вглядываясь в темноту заросшего кустарником берега.

За штурвалом стоял тот самый матрос, что особо отличился при изъятии церковных ценностей. Синяк у него уже прошел, и он был исполнен гордости за оказанное ему доверие. Покосившись на Когана, матрос обратился к нему:

— А угостите-ка, товарищ комиссар, папиросочкой.

Не глядя на матроса, Коган достал портсигар и, щелкнув крышкой, протянул его. Матрос ловко подцепил папироску, на мгновение замешкался и подхватил вторую.

— Благодарствую за табачок.

Комиссар, ничего не отвечая, молча захлопнул крышку портсигара, сунул его в карман, продолжая в задумчивости смотреть на берег.

Матрос, попыхивая папироской, самодовольно поглядывал на Когана, как бы говоря: «Что бы вы без меня все делали?»

На палубе самой баржи сидели двое красноармейцев: Брюханов и Зубов, прислушиваясь к песнопению, доносящемуся из трюма.

— Чего они распелись? — недовольно проворчал Зубов.

— Пусть попоют напоследок, — сказал, зевая во весь рот, Брюханов.

Матрос убавил обороты двигателя и, повернувшись к Когану, почему-то шепотом, как будто их мог кто-нибудь услышать, сказал:

— Здесь, товарищ Коган, место хорошее, и глубокое и тихое.

— Здесь так здесь, — тоже почему-то шепотом ответил Коган, напряженно вглядываясь в темноту берега.

— Эй, на барже, — крикнул матрос красноармейцам, — бросай якоря и отдай концы буксира, сейчас возьмем вас на борт.

Красноармейцы скинули два якоря с палубы и отцепили буксирный трос.

Катер, освободившись от груза, легко и свободно развернулся и подошел к борту баржи.

Красноармейцы перебрались с баржи на буксир, и катер направился вверх по течению обратно в город.

Вода в трюме баржи поднималась все выше и выше. Монахини стояли уже по колено в воде.

— Давайте, сестры, пропоем панихиду, — произнесла каким-то отрешенным от всего земного голосом игуменья Евфросиния.

— По ком, матушка, будем петь панихиду? — спросила дрожащим голосом сестра Иоанна.

— По нам, дорогие мои сестры, по нам, — как будто в спокойной задумчивости произнесла настоятельница. И уже ласково, повернувшись к сестрам, сказала: — Не бойтесь, сестры мои, не бойтесь, мои дорогие невесты Христовы. Мы с вами идем к нашему Жениху, а Он идет к нам в полуночи, чтоб увести нас туда, где нет ни болезни, ни печали, ни воздыхания, но жизнь бесконечная.

Водную гладь реки прочертила яркая лунная дорожка, проходя недалеко от одиноко стоящей посреди русла баржи. Степан что было сил греб веслами, направляя к ней лодку. А над водной гладью звучали печальные стихиры панихиды: «Плачу и рыдаю, егда помышляю смерть...»

Все выше и выше поднималась вода в трюме баржи. Все отчаяннее и отчаяннее греб веслами Степан. Все звонче и звонче звучали голоса монахинь: «...восплачите о мне братие и друзи, сродницы и знаемии: вчерашний бо день беседовах с вами, и внезапу найде на мя страшный час смертный, но придите вси любящие мя, и целуйте мя последним целованием...»

Брезжил ранний рассвет. Степан видел, как баржа, затопленная уже наполовину, вдруг начала медленно крениться на один бок. Ясно, что ему не успеть, но Степан из последних отчаянных сил продолжает грести. С баржи до него доносятся слова песнопения: «Со святыми упокой, Господи, души усопших раб твоих...» Степан поднимает молитвенный взор к небу. «Боже Всемилостивый! Помоги, дай мне их спасти. Ну что Тебе стоит, Господи».

На небе собираются тучи, и начинает накрапывать дождик. Баржа все быстрее уходит под воду. Над водою разносится пение: «Вечная память, вечная память, вечная память...» Степан отчаянно бьет веслами по воде. Пения уже не слышно, баржа ушла под воду.

Степан подплывает к тому месту, где еще недавно стояла баржа, и некоторое время тупо смотрит на воду, которая вздымается большими пузырями. Затем скидывает с себя куртку, берет со дна лодки железный штырь и ныряет в воду. Он плывет под водой к затонувшей барже и пытается руками сорвать замок. Затем поддевает его железным штырем. Замок не поддается, и Степан в отчаянии бьет по замку и плывет назад. Вынырнув из воды, жадно вдыхает воздух и вновь с отчаянной решимостью ныряет.

Снова безрезультатная попытка. Он выныривает, и в это время русло реки на мгновение освещается молнией и раскат грома сотрясает небо и землю. И наступает великая тишина, через минуту сменяющаяся равномерным шумом дождя.

Природа плачет, плачет и Степан, направляя свою лодку к берегу. Выбравшись на сушу, он карабкается на крутой берег. Скользит по мокрой глине.

Так и не осилив подъема, в отчаянии бросается ничком на глинистый берег. Ему вспоминаются добрые лица монахинь и послушниц, и его пальцы судорожно сжимаются в кулаки, загребая в ладони размываемую ливнем илистую грязь. Он подтягивает ноги к животу, становится на колени и воздевает кулаки с жидкой грязью к небу. Затем размазывает глину по лицу.

Он поднимает глаза к небу, и струи дождя, смешиваясь со слезами, омывают перекошенное страданием лицо юноши.

Утренний лес, умытый грозой, был наполнен веселым щебетом птиц. Степан сидел на берегу, уронив голову на руки. Казалось, что он дремлет. Но вот он поднял голову и увидел радугу, перекинутую через реку, словно огромный разноцветный мост. Степан стал на колени и прошептал: «Прости меня, Господи, дай же быть с Тобою до конца и не поколебаться в тот час, когда Ты мне пошлешь испытание моей веры». Он встал, осмотрелся кругом, увидев лесные цветы, сорвал их и пошел к своей лодке.

Подплыв к тому месту, где была затоплена баржа, Степан положил на воду цветы, перекрестился и, взяв в руки весла, в глубокой задумчивости стал равномерно и ритмично грести, направляя лодку против течения. В душе его зазвучало торжественное покаянное песнопение. А на воде сиротливо покачивались лесные цветы.

Во двор Иверского монастыря въехал автомобиль. Из него вышел Коган и бодрой походкой направился к одному из зданий.

В бывшем кабинете игуменьи сидел Крутов. На столе стояла бутылка с водкой и соленые огурцы и помидоры в глиняной миске. Он играл на гармони и пел унылую песню:

Ах, барин, барин, скоро святки,

А ей не быть уже моей.

Богатый выбрал, да постылый,

Ей не видать отрадных дней...

Зашел Коган, увидев эту картину, укоризненно покачал головой:

— Что же ты, товарищ Крутов, какой пример своим бойцам показываешь?

— Я в бою пример показываю, — и он потянулся к бутылке, — врагов революции били и будем бить, а выпить русскому человеку иногда очень нужно. — Он плеснул себе в стакан, выпил и безнадежно махнул рукой. — Впрочем, тебе, Илья Соломонович, этого не понять.

— Некоторые вещи, товарищ Крутов, мне действительно трудно понять, но давай перейдем к делу. Завтра рано утром выступаем, так что готовь отряд.

— Ну наконец-то, — обрадованно воскликнул Крутов, — а то я уж начал опасаться, что гражданскую войну без нас закончат.

— На наш век, товарищ Крутов, буржуев хватит, — усмехнулся Коган, — в России с ними покончим, за мировую революцию пойдем воевать. А пока нам необходимо выполнить директиву губкома и провести продразверстку в селе Покровка. Сам понимаешь, что на голодный желудок не повоюешь.

— Скажи ты мне по старой дружбе, дорогой Илья Соломонович, — с видимым недовольством и иронией обратился Крутов к комиссару, — какой же такой умник догадался на боевом скакуне землю пахать? У нас на Дону для пахоты быков запрягали, а резвых скакунов для ратного дела берегли. Что, кроме меня, некого посылать?

— Ну чего ты опять в трубу лезешь. Решение принималось коллегией губкома, а не единолично. Думаешь, мне охота с мужичьем возиться. Между прочим, в Тамбовской губернии крестьяне весь отряд продразверстки перебили. Да уже не один такой случай. Так что сам думай, не на прогулку идем, считай, что это тоже война.

В храме села Покровка заканчивалось крещенское богослужение, когда в городе начал свои сборы отряд продразверстки.

Коган вынул револьвер и, провернув барабан и убедившись, что все патроны на месте, снова сунул его в кобуру.

В это время Степан, облаченный в стихарь, вынес из алтаря запрестольный крест и подал его одному из прихожан.

Крутов, полюбовавшись своей саблей и попробовав большим пальцем ее остроту, самодовольно вложил опять в ножны.

Степан вынес из алтаря запрестольный образ Божией Матери и передал его другому мужику.

Брюханов примкнул штык-нож к винтовке и повесил ее за плечо.

Один из мужиков в храме подошел, вынул из гнезда древко хоругви и с благоговением встал с нею перед солеей, ожидая начала крестного хода.

В это же время Зубов, поиграв в руке ножом, сложил его и сунул в карман шинели.

Второй прихожанин прошел и, взяв другую хоругвь, встал в паре рядом с первым.

— По коням! — скомандовал Крутов и, вставив ногу в стремя, вскочил на своего коня.

Отец Петр вышел на амвон и осенил прихожан крестом.

— Ну, с Богом, православные, на Иордань. — И сразу же затянул: — «Глас Господень на водах вопиет...»

Хор подхватил песнопение, и вся процессия двинулась из храма к выходу.

Из распахнутых ворот разоренного женского монастыря выехал отряд продразверстки во главе с Крутовым. Он восседал на высоком кавалерийском коне. На голове его красовалась перевязанная красной лентой каракулевая шапка, лихо заломленная на затылок. Щегольской овчинный полушубок был препоясан кожаной портупеей. На правом боку болталась увесистая деревянная кобура с маузером, на левом — сабля.

Красноармейцы в буденновках и шинелях, с винтовками за плечами, хмуро ехали на санях, ежась от мороза. На передних санях развалился сам Коган. Из-под пенсне, посаженного на крупный с горбинкой нос, поблескивал настороженный взгляд темно-серых, слегка выпуклых глаз. Закутанный в долгополый тулуп, комиссар напоминал нахохлившуюся хищную птицу.

Двери Покровского храма распахнулись, и из них вышел крестный ход. Мужики несли запрестольные образа и хоругви. За хором шел отец Петр, широко улыбаясь. На нем сверкала нарядная белая риза. В руках он держал напрестольный крест и Евангелие. Рядом с ним шел Степан, одетый в белый стихарь, нес кадило и требник. За батюшкой шел весь народ, бабы — с ведрами и бидонами.

Отец Петр встал коленями на половичок, постланный у самого края проруби, вырубленной во льду в виде креста. Вода уже успела затянуться тонкой корочкой льда. Священник погрузил в прорубь большой медный напрестольный крест, проломив им корочку льда, и запел тропарь Крещения. Хор сразу подхватил пение тропаря. Один из мужиков бережно вынул из-за пазухи белого голубя и подбросил его вверх. Голубь закружился над речкой. Народ, задрав головы, с восторгом наблюдал за полетом птицы.

Степан зачерпнул из проруби крещенскую воду небольшой медной водосвятной чашей. Взял кропило отец Петр, щедро окропил народ крещенской водой, и крестный ход направился в село. Бабы, весело поругиваясь и толкая друг друга, начали черпать ведрами и бидонами воду из проруби. Невдалеке, ниже по течению, еще одна прорубь, для купания. Около этой проруби толпился и стар и мал. Смех, шутки, радостные крики. Люди по очереди окунались в прорубь. Перед тем как окунуться — крестились. Выходя из воды, накидывали полушубки и выпивали по чарке. Степан тоже был среди купающихся.

В просторной горнице в доме отца Петра его жена, матушка Авдотья, вместе с солдатской вдовой Нюркой Востроглазовой делали последние приготовления к праздничной трапезе. Нюрка хлопотала у печи, вытаскивая оттуда пироги, ставила их на стол. Матушка Авдотья накрывала стол разносолами, когда в сенях послышался шум и схлопывание полушубков от снега. Дверь в избу распахнулась, и появился отец Петр с мужиками: Никифором, Кондратом и Савватием, все запорошенные снегом. Отец Петр скинул на лавку полушубок и тут же, запев тропарь Крещению, пошел кропить всю избу крещенской водой. Затем благословил трапезу, и все, рассевшись возле стола, принялись за еду. В это время пришел Степан, перекрестился на образа и присел на скамью у края стола.

— Никак вижу, Степка, ты тоже в прорубь окунался? А ведь хвораешь, и туда же, в холодную воду лезешь, — сердито покосился на него отец Петр.

— Так потому и лезу, батюшка, что хвораю, — улыбнулся Степан, — в Иордане-то святом и надеюсь вылечиться.

— Блажен ты, коли так веруешь, — уже примирительно сказал отец Петр.

Вначале все молча вкушали пищу, но после двух-трех здравиц завели оживленную беседу. Никифор мрачно молвил:

— Слышал я, у красных их главный, Лениным вроде кличут, объявил продразверстку, так она у них называется.

— Что это такое? — заинтересовались мужики.

— «Прод» — означает продукты, ну, знамо дело, что самый главный продукт — это хлеб, вот они его и будут «разверстывать», в городах-то жрать нечего.

— Что значит «разверстывать»? — взволновались мужики, нутром чувствуя в этом слове уже что-то угрожающее.

— Означает это, что весь хлебушек у мужиков отнимать будут.

— А если я, к примеру, не захочу отдавать? — горячился Савватий. — У самого семеро по лавкам — чем кормить буду? Семенным хлебом, что ли? А чем тогда весной сеять?

— Да тебя и не спросят, хочешь или не хочешь, семенной заберут, все подчистую, — тяжко вздохнул Никифор. — Против рожна не попрешь, они с оружием.

— Спрятать хлеб, — понизив голос, предложил Кондрат.

— Потому и «разверстка», что развернут твои половицы, залезут в погреба, вскопают амбары, а найдут припрятанное — и расстреляют, у них за этим дело не станет.

— Сегодня-то вряд ли они приедут — праздник, а завтра надо все же спрятать хлеб, — убежденно возразил Савватий.

— Это для нас праздник, а для них, супостатов, праздник — это когда можно пограбить да поозоровать над православным людом. Но сегодня, думаю, вряд ли, вон метель какая играет, — подытожил встревоживший мужиков разговор Никифор.

Тихо сидевшая до этого матушка Авдотья всхлипнула и жалобно проговорила:

— От них, иродов безбожных, всего можно ожидать, говорят, что в первую очередь монахов да священников убивают, а куда я с девятью детишками мал мала меньше? — Матушка снова всхлипнула.

— Да вы посмотрите только на нее, уже живьем хоронит, — осерчал отец Петр. — Ну что ты выдумываешь, я в их революцию, что ли, лезу? Службу правлю по уставу — вот и всех делов. Они же тоже, чай, люди неглупые.

— Ой, батюшка, не скажи, — вступила в разговор просфорница, солдатская вдова Нюрка Востроглазова. — Давеча странница одна у меня ночевала да такую страсть рассказала, что не приведи Господи.

Все сидевшие за столом повернулись к ней послушать, что за страсть такая. Ободренная таким вниманием, Нюрка продолжала:

— В соседней губернии, в Царицынском уезде, есть село названием Цаца. Конница красных туда скачет, батюшке и говорят: «Беги, отче, не ровен час до беды». А он отвечает: «Стар я от врагов Божьих бегать, да и власы главы моей седой все изочтены Господом. Если будет Его святая воля, пострадаю».

— И что? — чуть не шепотом спросил Савватий.

— Да что еще, — как бы удивилась вопросу Нюрка, — зарубили батюшку, ироды окаянные, сабелькой зарубили, вот.

— Страшная кончина, — сокрушенно вздохнул отец Петр и перекрестился. — Не приведи Господи.

Степка, тоже перекрестившись, прошептал:

— Блаженная кончина, — и, задумавшись, загрустил, вспоминая свое детство.

Шестилетний Степа сидит рядом с мамой на диване в просторной и уютной гостиной. Мама читает Степке жития святых мучеников. Невдалеке от них в большом глубоком кресле отец просматривает газету.

— ...И тогда привели их и поставили перед царем... — читает мама, а Степка с замиранием сердца слушает ее, боясь пропустить хоть одно слово, — и царь, — продолжает мама, — спросил их: «Неужели вы даже перед страхом смерти не хотите принести жертвы нашим богам?» Отвечали святые мученики царю: «Те, которых ты называешь богами, вовсе не боги; мы же верим только Господу нашему Иисусу Христу и Ему Единому поклоняемся». Рассердился нечестивый царь и велел предать их лютой смерти.

— Мама, — шепчет ей Степа, — а давай тоже пойдем к царю и скажем ему, что мы «христиане», пусть мучает.

— Глупенький ты мой, — смеётся мама, — наш император сам христианин и царствует на страх врагам Божьим. Мученики были давно, сейчас их нет.

— Вот как, — разочарованно протягивает Степка, — это не очень интересно, так жить.

— Ну что ты, Степа, — говорит ласково мама, — и сейчас можно совершать подвиги во имя Христа. Например, как преподобные отцы. Давай я тебе почитаю про старца Серафима, как к нему приходил медведь, а он его кормил.

Очнувшись от своих воспоминаний, Степан встал из-за стола, помолился на образа и подошел к отцу Петру под благословение.

— Благослови, батюшка, пойти в алтарь прибраться.

— Иди, Степка, да к службе все подготовь. Завтра Собор Иоанна Предтечи. — Когда Степан вышел, отец Петр, вздохнув, сказал: — Понятливый юноша, на святках девятнадцать исполнилось, а уж натерпелся всего, не дай Бог никому.

Мохнатые высокие ели нависали над зимней дорогой тяжелыми от снега лапами. По этой лесной просеке довольно скоро двигался санный поезд продотряда.

Крутов поравнялся с санями комиссара и весело крикнул:

— Ну, Илья Соломонович, терпи, уже недалеко осталось. Вон за тем холмом село. Как прибудем, надо праздничек отметить: здесь хорошую бражку гонят, а с утречка соберем хлебушек — и домой.

— Пока ты, товарищ Крутов, праздники поповские будешь отмечать, эти скоты до утра весь хлеб попрячут, ищи потом, — сердито сказал Коган и, помолчав, добавил: — Надо проявить революционную бдительность, контра не дремлет.

— Да какие они контра? — засмеялся Крутов. — Мужики простые, пару раз с маузера пальну — весь хлеб соберу.

— В этом видна, товарищ Крутов, твоя политическая близорукость, — брезгливо сказал Коган, исподлобья глядя на Крутова, — эти, как ты изволил выразиться, простые мужики — прежде всего собственники, с ними коммунизма не построишь.

— А без них в построенном коммунизме с голоду сдохнешь, — громко загоготал Крутов.

— Думай, что говоришь, товарищ Крутов, — обиделся Коган, — с такими разговорами тебе с партией не по пути.

— Да я так, Илья Соломонович, холодно, вот и выпить хочется, а с контрой разберемся, у нас не забалуешь. Ты мне задачу означь, и будет все как надо, комар носу не подточит, — уже примирительно сказал Крутов.

— Я тебе говорил, товарищ Крутов, наш главный козырь — внезапность, — все еще раздраженный на Крутова за его смех, поучал Коган, не замечая ироничного взгляда Крутова, — разбейте бойцов на группы по три человека к каждым саням, как въезжаем в село, сразу по амбарам — забирайте все подряд, пока они не успели опомниться.

— А по сколько им на рот оставлять? — поинтересовался Крутов.

— Ничего не оставлять, — сердито буркнул Коган, — у них все равно где-нибудь запас припрятан, не такие они простые, как вы думаете. А пролетариат, между прочим — движущая сила революции, — голодает, вот о чем надо думать.

Степан поднялся на колокольню, с которой открывалась прекрасная сельская панорама. Он взял в руки бинокль, погладил ладонью его черный корпус, поднес к глазам и стал наводить резкость. Рука его дрогнула, когда в окуляре бинокля замаячили остроконечные буденновки всадников.

— Продразверстка! — прошептал в волнении Степан и заметался по колокольне, не зная, что предпринять.

Вначале он ринулся было бежать вниз предупредить, но потом остановился, задумавшись. Поднял глаза к колоколам. Поколебавшись немного, Степан взялся за веревку языка самого большого колокола и перекрестился.

Отряд продразверстки уже выезжал из леса, когда вдали послышались удары колокола.

— Набатом бьет, — заметил, прислушиваясь, Крутов, — это не к службе, что-то у них стряслось, пожар, может?

— Да нет, думаю, это ваши «простые мужики» о нашем приближении предупреждают, контра, — зло сказал Коган, — только как они нас издали увидели? Распорядитесь, товарищ Крутов, ускорить продвижение.

Степан, увидев с колокольни, как народ сбегается к церкви, перестал звонить и сам устремился вниз. Выбежав из дверей храма, он нос к носу столкнулся с отцом Петром, бежавшим с мужиками к церкви.

— Ты что, Степка, — кричит задыхающийся от быстрого бега отец Петр, — белены объелся?

— Там красные едут, на конях с повозками. Продразверстка. Я сам в бинокль видел.

Сельчане, окружив отца Петра и Степана, выслушали и стали галдеть.

— Тише вы, — прикрикнул на них Никифор, затем, потеребив бороду, как бы что-то обдумывая, решительно сказал: — Значит, так, мужики, хлеб — в сани, сколько успеете, — и дуйте за кривую балку к лесу, там схороним до времени.

Стон и плач стояли над селом. Красноармейцы врывались на крестьянские дворы. И вскоре выводили оттуда мужиков, под страхом оружия несущих мешки с хлебом. Бабы с истошными воплями выбегали следом с детишками: «Да что же вы творите. Мы же с голоду подохнем. Ироды окаянные».

В сторонке стоял Коган, в мрачном расположении духа наблюдая эту картину.

— Звонаря посадили под замок? — обратился он к одному из солдат.

— Так точно, — живо отвечал тот, — сидит и поп вместе с ним.

В это время к Когану подлетел на взмыленном коне Крутов и весело крикнул:

— Ну, Илья Соломонович, вот теперь гуляем и отдыхаем.

— Да ты что, товарищ Крутов, издеваешься, под ревтрибунал захотел?! Сорвано задание партии: хлеба наскребли только на одни сани.

— А ты не горячись, товарищ Коган, раньше времени. Договорить не дал. Нашел я весь хлеб, за оврагом он. Надо звонарю спасибо сказать, своим звоном он помог хлеб в одном месте собрать, — задорно захохотал Крутов.

— Кому спасибо сказать — разберемся, а сейчас вели хлеб привезти, и под охрану. Как это тебе так быстро удалось? — уже примирительным тоном закончил Коган.

— Товарищ маузер помог, — с самодовольством похлопал Крутов по своей кобуре, — кое- кому сунул его под нос, и дело в шляпе.

В просторной крестьянской горнице за столом, уставленным закусками, сидят Крутов и Коган. Комиссар молча ест курицу. Крутов полупрезрительно поглядывает на него и наливает себе из четверти полстакана самогона. Опрокинув в рот стопку, похрустев огурчиком, он равнодушно спрашивает:

— Попа с монашенком отпустим или в расход?

Коган тщательно обсосал куриную косточку и, отбросив ее в глиняную миску, не спеша вытер руки полотенцем.

— Этот случай нам на руку, — задумчиво, как бы не обращаясь ни к кому, произнес он вполголоса, — надо темные крестьянские массы от религиозного дурмана освобождать. Прикажи-ка привести попа, будем разъяснительную работу проводить, — сказал он, обращаясь уже конкретно к Крутову.

— Кравчук, — крикнул тот, не сходя с места, — веди сюда попа.

Дверь в избу приоткрылась, и заглянула вихрастая голова красноармейца:

— Щас, товарищ командир, тилько хвалыночку погодьте, приведу гада.

В избу вталкивают отца Петра. Тот крестится на угол с образами и вопросительно глядит на Крутова. Коган, прищурив глаза, презрительно разглядывает священника. Петр снова крестится и переводит взгляд на Когана.

— Мы вас не молиться сюда позвали, — с ехидством замечает Коган, — а сообщить вам, что саботажников декрета советской власти о продразверстке мы расстреливаем на месте без суда и следствия.

— Господи, — испуганно сказал Петр, — да разве я саботажник? Степка — он по молодости, по глупости, а так никто и не помышлял против. Мы только Божью службу правим, ни во что не вмешиваемся.

— Оправдания нам ни к чему, — отваливаясь к стене, небрежно произнес Коган, — вы можете спасти себя только конкретным делом.

— Готов, готов искупить вину, — действительно с большой готовностью воскликнул Петр и растерянно улыбнулся.

— Вот-вот, искупите. Мы соберем сход, и вы и ваш молодой помощник пред всем народом откажетесь от веры в Бога и признаетесь людям в преднамеренном обмане, который вы совершали под нажимом царизма. Ну а теперь, мол, когда советская власть дала всем свободу, вы не намерены дальше обманывать народ. Словом, что-то в этом роде.

— Да как же так? Это невозможно, это немыслимо. — Отец Петр повернулся к Крутову, как бы ища у него поддержки и осуждения немыслимой просьбы.

— Вот вы идите и помыслите, через полчаса дадите ответ, — спокойно сказал комиссар Коган.

А Крутов пьяно расхохотался:

— Иди, поп, да думай быстрей! А то тебя комиссар шлепнет, и твою попадью, и вообще всех в расход.

При этих словах Коган неодобрительно посмотрел на Крутова и поморщился.

— Помилуйте, а их-то за что? — испуганно воскликнул отец Петр.

— Как это за что? А как ваших пособников, — наклоняясь вперед над столом, негромко, но отчетливо произнес Коган, глядя прямо в глаза Петру.

Тот с ужасом поглядел в колючие глаза комиссара и упавшим голосом произнес:

— Я согласен.

— А ваш юный помощник? — не унимался Коган.

— А, Степка. Он послушный, как я благословлю, так и будет.

В просторном дровянике сарая у поленницы дров стоял Степан и молился. Вскоре открылась дверь, и в нее втолкнули отца Петра. Степан оглянулся на него с вопросительным взглядом. Но отец Петр, ошарашенный и подавленный случившимся, даже не посмотрел на Степана, молча прошел, сел на большой чурбан и обхватил голову руками. Степан какое-то время смотрел на отца Петра, а потом отвернулся и вновь начал молиться.

«Господи, — думал отец Петр, — что же мне делать? Ведь Ты же сам говорил: кто отречется от Меня перед людьми, от того и Я отрекусь перед Отцом Моим Небесным. Но как же тогда апостол Петр? Ведь он тоже трижды отрекся от Тебя, а затем раскаялся. А если я, как уедут эти супостаты, покаюсь перед Тобою и народом? Что тогда? Ведь Ты милостивый, Ты простишь меня? А то как же я матушку одну с детишками оставлю? А ведь могут и их тоже... того. Нет, нет, я не имею права распоряжаться их жизнями. Да, вот именно не имею. Ты слышишь, Господи, вопль моей души? Нет, Ты не слышишь. Или я не слышу Тебя?»

В это время дверь в сарай открылась и, заглянув в нее, красноармеец Кравчук крикнул:

— А ну, контра, выходи оба.

Возле большой избы с высоким крыльцом толпился народ.

— Товарищи крестьяне! — громко вещал с крыльца избы Коган. — Сегодня вы протянули руку помощи голодающему пролетариату, а завтра пролетариат протянет руку трудовому крестьянству. Этот союз рабочих и крестьян не разрушить никаким проискам империализма, который опирается в своей борьбе со светлым будущим на невежество и религиозные предрассудки народных масс. Но советская власть намерена решительно покончить с религиозным дурманом, этим родом сивухи, отравляющим сознание трудящихся и закрывающим им дорогу к светлому царству коммунизма.

В это время Кравчук подвел к крыльцу отца Петра и Степана. Их тоже поставили на крыльцо позади комиссара. Коган, указывая на отца Петра, продолжал:

— Вот и ваш священник Петр Трегубов — человек свободомыслящий и потому более не желающий жить в разладе со своим разумом и совестью. А совесть и разум подсказывают ему, что Бога нет, а есть лишь эксплуататоры епископы во главе с главным контрреволюционером — патриархом Тихоном. Об этом он сейчас вам и сам скажет.

Мужики слушали оратора понурив головы, но услышав фразу, что «Бога нет», встрепенулись и с недоумением воззрились на оратора, а затем с интересом перевели взгляд на священника. Петр, подталкиваемый Коганом, выступил вперед и, не поднимая глаз, негромко проговорил:

— Простите меня, братья и сестры, Бога нет, и я больше не могу вас обманывать. — Потом он вдруг, подняв глаза, надрывно прокричал: — Не могу, вы понимаете, не могу!

Ропот возмущения прокатился по толпе. Вперед, отстраняя Петра, снова вышел Коган.

— Вы должны понять, товарищи, как трудно это признание досталось Петру Аркадьевичу, бывшему вашему священнику. Он мне сам признавался, что думал об этом уже давно, но не знал, как вы к этому отнесетесь.

— А чего там не знать, — крикнул кто-то из толпы, — так же, как и к Иуде!

Коган сделал вид, что не расслышал выкрика, и продолжил:

— Вот и молодой церковнослужитель Степан думает так же. И это закономерно, товарищи: им, молодым, жить при коммунизме, где нет места церковному ханжеству и религиозному невежеству.

При этих словах он подтолкнул побледневшего Степана вперед.

— Ну, молодой человек, скажите народу слово.

Отец Петр, как бы очнувшись, понял, что он не подготовил Степана, потому, подойдя к нему сбоку, шепнул:

— Степка, отрекайся, а то расстреляют. Ты еще молодой, потом на исповеди покаешься, я дам разрешительную.

Степан повернулся к нему. На Петра смотрели ясные и удивленные глаза. Но тут же удивление сменилось скорбью и немым укором.

— Вы уже, Петр Аркадьевич, ничего не сможете мне дать, а вот Господь может дать венец нетленный, разве я могу отказаться от такого бесценного дара?

Повернувшись к народу, Степан посмотрел на притихшую толпу крестьян. А затем твердым и спокойным голосом сказал, осеняя себя крестным знамением:

— Верую, Господи, и исповедую, яко Ты еси воистину Христос, Сын Бога Живаго, пришедый в мир грешныя спасти, от них же первый есмь аз...

Лицо Когана при этих словах болезненно перекосилось, точно так же, как тогда, в монастыре, после слов исповедания отца Тавриона, и он, переходя на визг, закричал:

— Саботаж. Митинг закончен, расходитесь! — И для убедительности, выхватив из кармана револьвер, выстрелил два раза в воздух.

Взбешенный Коган вошел в горницу и, подойдя к столу, налил полстакана самогонки. Тяжело вздохнув и злобно посмотрев на иконы, висевшие в углу избы, залпом выпил и, поморщившись, обессиленно сел к столу.

— Ого! — удивленно воскликнул Крутов. — Ты, Илья Соломонович, так и пить научишься по-нашему.

— Молчать! — вскричал в бешенстве Коган.

— Но-но, — с угрозой в голосе проговорил Крутов, — мы не в царской армии, а ты не унтер-офицер. Хочешь, я шлепну этого сопляка, чтоб другим неповадно было? А оскорблять себя не позволю.

— Прости, погорячился, — примирительно сказал Коган. — А шлепать пока никого не надо. Теперь как раз нельзя из него мученика за веру делать. Надо бы сломить его упрямство, заставить, гаденыша, отречься. Это главная идеологическая задача на данный момент.

— А чего тут голову ломать?! В прорубь этого кутенка пару раз обмакнуть, поостынет кровь молодая, горячая — и залопочет. Не то что от Бога — от всех святых откажется.

— Хорошая мысль, товарищ Крутов, — обрадовался Коган. — Так говоришь, сегодня у них праздник Крещения? Хм, хорошая мысль, — повторил он как бы для себя. — У них свое Крещение, а мы устроим наше, красное крещение. Возьми, Крутов, двух красноармейцев понадежней, забирайте щенка — и на реку.

— Ну уж нет, в бою никому не уступлю, — усмехнулся Крутов, — а с юнцами да попами воевать — это не для меня.

— Да ты, товарищ Крутов, не понимаешь всей важности идеологической борьбы.

— Не понимаю, — признался он с ухмылкой, — потому комиссар не я, а ты, товарищ Коган.

Петр зашел в избу с видом побитой собаки и, пройдя по горнице, сел у стола на свое место в красном углу. Он ощущал странную опустошенность, как будто в душе его образовалась холодная темная пропасть. Матушка подошла и молча поставила перед ним хлеб и миску со щами. Он как-то жалостливо, словно ища поддержки, глянул на нее, но супруга сразу отвернулась и, подойдя к печи, стала сердито греметь котелками. Дети тоже не поднимали на него глаз. Младшие забрались на полати, старшие сидели на лавке, уткнувшись в книгу. Четырехлетний Ванятка ринулся было к отцу, но тринадцатилетняя Анютка перехватила его за руку и, испуганно оглянувшись на отца, увела малыша в другую комнату.

Отцу Петру до отчаяния стало тоскливо и неуютно в доме. Захотелось разорвать это молчание, пусть через скандал. Он вдруг осознал, что затаенно ждал от матушки упреков и укоров — тогда бы он смог оправдаться и все бы разъяснилось, его бы поняли, пожалели и простили, если не сейчас, то немного погодя. Но матушка молчала, а сам отец Петр не находил сил, чтобы заговорить первым, он словно онемел в своем отчаянии и горе. Наконец молчание стало невыносимо громким, оно стучало, словно огромный молот по сознанию и сердцу.

Отец Петр поерзал на лавке, словно ему было неудобно сидеть, а затем встал, вышел из-за стола и бухнулся на колени перед женой: — Простите меня, Христа ради...

Матушка обернулась к нему, ее взгляд, затуманенный слезами, выражал не гнев, не упрек, а лишь немой вопрос: «Как нам жить дальше?»

Увидев эти глаза, отец Петр почувствовал, что не может находиться в бездействии, надо куда-то бежать, что-то делать. И еще не зная, куда бежать и что делать, он решительно накинул полушубок и выбежал из дома.

Ноги понесли Петра прямо через огороды к реке, туда, где сегодня до ранней зорьки он совершал Великое освящение воды. Дойдя до камышовых зарослей, Петр не стал их обходить, а пошел напрямую, ломая сухой камыш и утопая в глубоком снегу. Но, не дойдя до речки, вдруг сел прямо на снег и затосковал, причитая:

— Господи, почто Ты меня оставил? Ты ведь вся веси, Ты веси, яко люблю Тя? — Славянский язык Евангелия ему представлялся единственно возможным для выражения своих поверженных чувств.

Крупные слезы текли из глаз Петра и терялись бесследно в густой, темной с проседью бороде. Наконец он встал и стал пробираться к реке. Выйдя из камыша, он остановился, стал присматриваться и прислушиваться. Яркий месяц и крупные январские звезды освещали мягким голубым светом серебристую гладь замерзшей реки. Вырубленный крест уже успел затянуться тонким ледком, припорошенным снегом, только в его основании зияла темная прорубь около метра в диаметре. Около проруби копошились люди. Петр пригляделся и увидел двух красноармейцев в длинных шинелях, держащих голого человека со связанными руками, а рядом на принесенной коряге сидел еще один, в овчинном тулупе, и попыхивал папироской. Человек в тулупе махнул рукой, и двое красноармейцев стали за веревки опускать голого человека, в котором Петр узнал Степку.

— Ах ты! — вырвался у Петра возглас удивления и ужаса.

Около проруби на принесенной с берега коряге сидел Коган. Он зябко кутался в тулуп. Перед ним стоял раздетый Степан со связанными руками. С головы юноши стекала вода. По бокам, поддерживая его, стояли Брюханов и Зубов. Коган махнул рукой, и красноармейцы вновь стали медленно на веревках опускать Степана в прорубь. Подержав немного в воде, они, снова вытащив, поставили Степана перед Коганом.

— Ну, будешь отрекаться сейчас или тебе еще не хватает аргументов? Так вот они. — И Коган указал рукой на прорубь.

Степана трясла мелкая дрожь. Но он, кое-как совладав с собой, отрицательно замотал головой.

— Да что мы с ним возимся? Товарищ комиссар, — нудно-просительным голосом заскулил Зубов. — Под лед его на корм рыбам, и всех делов.

— Нельзя под лед, Зубов, нельзя, — Коган поднял указательный палец вверх, — людей надо перевоспитывать, иногда и такими методами.

— Да хрен перевоспитаешь этих фанатиков, только мерзнем тут из-за них, — зло проговорил Брюханов и заорал на Степана: — Ты че, гад ползучий, контра, издеваешься над нами?! — При этих словах он с размаху ударил Степана в лицо кулаком, у того пошла кровь из носа.

— Господи, — негромко сказал Степан, — прости им, не ведают, что творят.

— Чего? Чего он там лопочет? Не слышу, — наклонил к Степану ухо Зубов.

— Это он у тебя прощения просит, — засмеялся Коган, — за то, что издевается над тобой. Так что ты уж, Зубов, прости его, пожалуйста.

Холодная пропасть в душе отца Петра при виде Степана стала заполняться горячей жалостью к страдальцу.

Хотелось бежать к нему, что-то делать, как-то помочь. Но что он может против троих вооруженных людей? Безысходное отчаянье заполнило сердце отца Петра.

Петр обхватил голову руками и тихо заскулил, словно пес бездомный, а потом нечеловеческий крик, скорее похожий на вой, вырвался у него из груди, унося к небу великую скорбь за Степана, за матушку и детей, за себя и за всех гонимых страдальцев земли Русской. Этот вой был настолько ужасен, что вряд ли какой дикий зверь мог бы выразить голосом столько печали и отчаянья.

Мучители вздрогнули и в замешательстве повернулись к берегу, Коган выхватил револьвер, Брюханов передернул затвор винтовки. Вслед за воем раздался вопль:

— Ироды проклятые, отпустите его, отпустите безвинную душу.

Тут красноармейцы разглядели возле камышей отца Петра.

— Фу, гадина, как напугал, — облегченно вздохнул Зубов и тут же зло заорал: — Ну погоди, поповская рожа! — и устремился к Петру.

Брюханов, схватив винтовку, побежал в обход, стараясь отрезать Петру путь к отступлению. Отец Петр побежал на лед, но, поскользнувшись, упал, тут же вскочил и кинулся сначала вправо и чуть не наткнулся на Зубова, развернулся влево — а там Брюханов. Тогда отец Петр заметался, как затравленный зверь, это рассмешило преследователей. Зубов весело закричал:

— Ату его!

И, покатываясь со смеху, они остановились. Зубов, выхватил нож и поигрывая им, стал медленно надвигаться на отца Петра. Тот стоял в оцепенении.

— Сейчас мы тебя, товарищ попик, покромсаем на мелкие кусочки и пошлем их твоей попадье на поминки.

Отцу Петру вдруг пришла неожиданно отчаянная мысль. Он резко развернулся и что есть силы рванул ко второй проруби, о которой преследователи ничего не подозревали, она уже затянулась корочкой льда и была присыпана снежком. Не ожидая такой прыти от батюшки, Зубов с Брюхановым недоуменно переглянулись и бросились следом. Тонкий лед с хрустом проломился под отцом Петром, и уже в следующее мгновение Зубов оказался рядом с ним в темной холодной воде. Брюханов сумел погасить скорость движения, воткнув штык в лед, но, упав на лед, его тело по инерции продолжало скользить до самого края проруби.

Зубов, вынырнув из воды с выпученными от страха глазами, схватился за край проруби и заверещал что было сил:

— Тону, тону, спасите! Брюханов, руку, дай руку, Бога ради!

Брюханов протянул руку, Зубов судорожно схватился за нее сначала одной рукой, а потом другой, выше запястья. Тот, поднатужившись, стал уже было вытягивать Зубова, но подплывший сзади Петр ухватился за него. Такого груза Брюханов вытянуть не мог, но и освободиться от намертво вцепившегося в его руку Зубова тоже не мог и, отчаянно ругаясь, стал сползать в прорубь, в следующую минуту оказавшись в ледяной воде. Неизвестно, чем бы это все закончилось, не подоспей вовремя пришедший на реку Крутов. Он подобрал валявшуюся винтовку и, взявшись рукой за ствол, ударил прикладом в лицо отца Петра. Тот, отцепившись от Зубова, ушел под воду. В следующую минуту Крутов вытянул красноармейцев на лед. Из-под воды снова показался отец Петр.

— Господи, Ты веси, Ты вся веси, яко люблю Тя, — с придыханием выкрикнул он.

— Вот ведь какая гадина живучая, — озлился Зубов и, схватив винтовку, попытался ударить отца Петра, целясь прикладом в голову, но попал вскользь, по плечу.

Отец Петр подплыл к противоположному краю проруби; ухватившись за лед, поднапрягся, пытаясь вскарабкаться, непрестанно повторяя:

— Ты веси, яко люблю Тя...

В это время подошедший к проруби комиссар выстрелил в спину уже почти выбравшемуся отцу Петру из револьвера.

Петр, вздрогнув, стал медленно сползать в воду, поворачиваясь лицом к мучителям. Глаза его выражали какое-то детское удивление. Он вдруг широко улыбнулся и проговорил:

— Но яко разбойника помяни мя...

Дальше он уже сказать ничего не мог, так с широко открытыми глазами и стал погружаться медленно в воду. Коган как-то лихорадочно сделал три выстрела вслед уходящему под воду отцу Петру, вгоняя в прорубь пулю за пулей. Вода в проруби стала еще темнее от крови.

— И впрямь красное крещение, — пробормотал Крутов. Сплюнув на снег, он скомандовал красноармейцам: — Чего стоите, вон отсюда.

Красноармейцы сразу же, подхватив винтовки, побежали к селу.

Крутов подошел к лежащему на снегу Степану. Вынул нож и перерезал веревки, стягивающие руки юноши. Потом поднял его, снял с себя полушубок и накинул на плечи Степана.

— Давай, парнишка, обопрись на меня, пойдем домой.

Поддерживая Степана, Крутов побрел с ним в сторону села.

— Это что такое, — с возмущением воскликнул Коган, — ты, товарищ Крутов, ответишь перед ревтрибуналом за пособничество контре.

— Сам ты контра поганая, да и гусь свинье не товарищ, — не оборачиваясь, бросил презрительно Крутов.

— Что, что ты сказал? — завопил Коган, выхватывая револьвер.

Крутов, не обращая внимания на его крики, шел дальше, поддерживая валившегося с ног Степана.

Коган побледнел от злости и навел револьвер на удаляющегося Крутова. Рука его дрожала.

— Именем революции, — прошептал он и спустил курок.

Раздался выстрел. Крутов, вздрогнув, стал медленно оседать на снег. Выпущенный им Степка обессиленно упал рядом. Падая на снег, Крутов прошептал:

— Вот гнида, в спину.

Он перевернулся на бок, дотянулся до кобуры и с усилием вытащил маузер. Комиссар, увидев, как Крутов вытаскивает маузер, попытался снова в него выстрелить. Но патронов в барабане уже не было, и револьвер лишь бесполезно щелкал. Крутов криво улыбнулся и навел маузер на комиссара. Тот, в страхе оглядываясь на Крутова, побежал.

— От пули не убежишь, — прошептал Крутов.

Но в его глазах стал появляться туман, и он уже плохо видел комиссара. Крутов загреб в свободную руку снег и протер им глаза. Открыв глаза, он поймал Когана на мушку и выстрелил. Комиссар по инерции сделал еще несколько шагов в сторону проруби, но уже на подкосившихся ногах, и упал на самом ее краю. Струйка крови потекла по льду от головы Когана и стала стекать в холодную темную воду. Крутов, увидев, как упал комиссар, ухмыльнулся и прошептал:

— Значит, Бог есть! — Голова его безжизненно упала на снег.

В доме отца Петра на кровати лежал Степан. Все тело его горело от жара. Матушка Авдотья то и дело меняла на его лбу холодные компрессы.

Степан открыл глаза и, присмотревшись, увидел, что у дверей стоят его родители: мать в белой одежде сестры милосердия, отец в белом парадном мундире поручика с Георгиевскими крестами. Рядом с ними отец Таврион во всем монашеском, но клобук и ряса белые, игуменья Евфросиния и монахиня Феодора, тоже в белом. Все они молча улыбаются ему. Степан радостно улыбнулся им в ответ и протянул руку.

— Что ты хочешь, Степа, — спросила матушка, видя протянутую руку больного.

Степан шепотом пытался что-то сказать матушке. Она склонила к нему ухо и расслышала:

— Что же, матушка, вы их в дом не приглашаете?

— Кого тут приглашать, Степа? — спросила матушка так же шепотом, озираясь кругом и никого не видя.

— Так вот же они, стоят у дверей: мои папа и мама, отец Таврион, матушка Евфросинья.

Авдотья в недоумении вновь оглянулась на двери, но никого там не увидела.

— Бедный мальчик, — со вздохом всхлипывает матушка, — он бредит.

— Я не брежу, матушка, я просто их вижу. Как же вы их не видите?

Степан вновь глядит на своих родных и замечает вместе с ними отца Петра, тоже в белой рясе, который приветливо машет ему рукой.

— Вот и отец Петр с ними, — радостно шепчет Степан, — значит, Господь его простил.

Степан видит, как из-за отца Петра протискивается Крутов в белой каракулевой шапке и белой бурке. Он озорно подмигивает Степану. Степан подмигивает ему в ответ и шепчет:

— Милостив Господь, не то что мы, грешники. — И поворачивается к Авдотье: — Они зовут меня, матушка. Помогите мне подняться, я пойду с ними. — Он еще раз улыбнулся и, облегченно вздохнув, прошептал: — Я пошел, матушка, до свидания.

— Прощай, Степушка, — тихо сказала матушка, закрывая большие, навеки застывшие голубые глаза Степана.

Николай Викторович Агафонов (протоиерей)

Свет золотой луны

СВЕТ ЗОЛОТОЙ ЛУНЫ

повесть

ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ

повесть

Пролог

Глава 1. Няня

Глава 2. Оля

Глава 3. Решение

Глава 4. Отец Владимир

Глава 5. Монастырь

Глава 6. Акулина

Глава 7. Искушения

Глава 8. Послушница

Глава 9. Тураньев

Глава 10. Беснование безбожников

Глава 11. Монахиня Корнилия

Глава 12. Яшка-галифе

Глава 13. Боль памяти

Глава 14. Почему так, Господи?

Глава 15. Война

Глава 16. Наследие схимонахини Антонии

Эпилог

КРАСНОЕ КРЕЩЕНИЕ

киноповесть

Николай Викторович Агафонов (протоиерей) Свет золотой луны

СВЕТ ЗОЛОТОЙ ЛУНЫ повесть

ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ повесть

Пролог

Глава 1. Няня

Глава 2. Оля

Глава 3. Решение

Глава 4. Отец Владимир

Глава 5. Монастырь

Глава 6. Акулина

Глава 7. Искушения

Глава 8. Послушница

Глава 9. Тураньев

Глава 10. Беснование безбожников

Глава 11. Монахиня Корнилия

Глава 12. Яшка-галифе

Глава 13. Боль памяти

Глава 14. Почему так, Господи?

Глава 15. Война

Глава 16. Наследие схимонахини Антонии

Эпилог

КРАСНОЕ КРЕЩЕНИЕ киноповесть

Николай Викторович Агафонов (протоиерей)

Свет золотой луны

СВЕТ ЗОЛОТОЙ ЛУНЫ

повесть

ДА ИСПРАВИТСЯ МОЛИТВА МОЯ

повесть

КРАСНОЕ КРЕЩЕНИЕ

киноповесть