Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч;

о, если бы ты был холоден, или горяч!

Но как ты тепл, а не горяч и не холоден,

то извергну тебя из уст Моих.

(Откр. 3, 15-16)

Обычно жизнь человеческая течет тихо и однообразно. Но бывает, что случается взрыв, тихость и однообразность вдруг рассыпаются и перед человеком открывается совершенно неведомая ранее дорога жизни, о которой и не думалось, что она есть, что она вообще возможна. А она – вот она! Все, чем жил раньше, о чем думал, все переиначивается, переворачивается. И это может случиться в течение нескольких дней и даже часов. А то и минут. Это может случиться как со взрослым, так и с ребенком. То, о чем здесь речь, случилось с ребенком, с семилетней девочкой по имени Зоя.

На несколько часов Зоя оказалась у бабушки, с которой до этого не виделась целых два года – мама не возила. Зоя с мамой жили на другом конце Москвы. Зоина мама со своей мамой, Зоиной бабушкой, очень не ладила и почти не общалась, даже по телефону. А если и общалась, то общение было такое:

– Не утомляй и не утомляйся, не привезу я тебе Зайку! – так всегда называла Зою мама.

На том конце провода бабушка тягостно вздыхала:

– Да ну хоть чмокнуть ее в щечку, хоть пирожков моих отведать...

– Знаю я твои пирожки!.. Окрестишь ее втихоря, как меня тогда! Обложилась иконами!.. Мне и к дому твоему подходить тошно. Забыла молодость свою?!

Последняя реплика летела уже навстречу частым гудкам в трубке. После чего мама свирепо бросала свою трубку на рычаги.

Нет, бабушка не забыла свою молодость. Как можно забыть погоню за тобой с топором собственного мужа, когда он от дочери своей (будущей Зоиной мамы) узнает, что ее крестили: "И в водичку окунали, и крестик целовали..."

Своего дедушку Зоя видит два раза в месяц. Дедушка давно уже, еще до рождения Зои, определен в Дом ветеранов, куда и ходят они с мамой навещать его. Когда-то он был страстен и одержим (это слово мама очень любит), жизнь прожил огневую, но огонь весь прогорел и теперь он никого не узнает, даже Зою с мамой. Звали дедушку Долоем. Еще более страстный Зоин прадедушка так его назвал – Долой. Ну, понятное дело: долой чего-то старорежимно-враждебное. В детстве его Долойкой кликали. Дочь свою Долой назвал Поревидема, то есть Победа революции и демократии. Зоя это знала – мама постоянно напоминала, но ни разу Зоя не слышала этого "Поревидема" от тех, кто общался с ее мамой. Все звали ее Сашенькой, ибо Александрой она была наречена при крещении. За это наречение, за перечеркивание славного новоязовского имени и гонялся тогда за супругой дедушка Долой.

Едва не пустили их с мамой к нему при последнем посещении. Но Зоину маму невозможно было куда-то не пустить, если она туда шла. Стоявшую на пути размалеванную развязную девку в белом халате она просто опрокинула своей рукой.

– Да он агрессивен стал! Мне сам главврач запретил пускать! – закричала опрокинутая.

Зоина мама остановилась, обернулась:

– А когда – тебя! к отцу твоему вот так не пустят?

– Да я лучше отравлю его, чем сюда сдам! – закричала та в ответ. – И вообще, нас скоро закроют. Не на что их больше содержать.

– А на что есть – вы разворовываете, – рявкнула мама.

– Да, – уже тихо и спокойно подтвердила опрокинутая. – И твоей дочурке тебя, когда ты будешь вот такая, некуда будет определять!.. – Зоя тогда (она и сама не понимала, почему) вдруг заплакала. Она никуда не собиралась маму определять и вообще не понимала, что это такое " определять".

Дедушка Долой, не мигая, глядел в живот маме, словно в телевизор и время от времени шевелил губами, будто букву "у" произносил. И совсем не реагировал на звук. Зоя даже испугалась его. Зоина же мама, поглядев на него немного, развернулась и в мрачной задумчивости пошла назад, потом побежала. Едва поспевала за ней заплаканная Зоя.

На следующий день на дверях Дома престарелых была пришпилена картина, на большом ватмане писанная: худой, небритый, со впалыми щеками и выпученными глазищами старик в линялой майке и пижамных штанах, жалобно простирал руки к проходящим мимо и взывал отчаянным взглядом: "И ты станешь таким же, не смейся над ветераном, лучше пожертвуй денег для него!" – так было написано внизу плаката. Мама была художником-монументалистом-плакатистом, а также еще и скульптором, владела своим ремеслом великолепно. У пришпиленного плаката сразу собралась толпа и не иссякала до тех пор, пока плакат не сорвала милиция.

Старый мамин приятель, бывший идеологический направитель, а ныне банкир и бизнесмен, смеясь, говорил ей так:

– Сашенька, над той образиной, что ты изобразила, смеяться никто не будет и денег для него никто не даст. Глядя на нее хочется заплакать и убежать.

– Однако, стояли и смотрели!

– Сашенька, она же еще и притягивает. Жуть от нее очаровательная веет... Сашенька, ну тебе столько предложений, чего ты дурака валяешь? Банк "Таллерреал" только твою лепнину на потолке хочет.

– Не дождетесь.

– Да там те же люди, которым ты уже лепила в Госплане, еще тогда, когда он был.

– Это уже не те люди... Ненавижу!..

– Эти люди всегда те, Сашенька, эх...

– И нечего "эхать", – взорвалась тут мама. – Не вы ли... не ты ли причастен к тому, что так переэхалось?! Не ты ли гонял по телевизору на Пасху всякую рок-эстраду?

– Я. И, по-моему, очень неплохое гоняние было.

– По-моему, тоже. Так чего ж ты теперь всю эту ночь Пасхальную службу гоняешь?! Не твоими ли деньгами, вон, храм Христа Спасителя строят?!

– Моими. Потом моими же и ломать будут, ха-ха-ха!

В ответ на это "ха-ха-ха!" Зоина мама крепко выругалась, крепко схватила Зою и почти побежала прочь.

Все, кто знал Зоину маму, говорили про нее, что она сознательная неудачница. Все ее картины-скульптуры нравились всем, но были не нужны никому. Во всех ее творениях присутствовало всегда нечто такое, что было чуждо текущему времени, а все люди, текущие по времени, всегда боятся того, что мешает их текучести.

"А куда течем?» – этот вопрос мама себе никогда не задавала, потому что она была раба своей идеи. Своим ремеслом, всем сердцем своим, всей душой своей она служила своей идее, а куда при этом свернет время, ей было совершенно все равно. Идея же – всеобщее равенство, братство и счастье. Но ее плакаты приводили в ужас тех, для кого они предназначались, и были смешны тем, против кого были направлены.

Однажды, давно уже, когда она еще общалась со своей мамой, Зоиной бабушкой, та, войдя к маме в комнату, сумки выронила и закрестилась в испуге, увидав законченную мамину работу: на громадном, в пол-стены щите яркими красками, смачно, выпукло, броско пялилась на зрителя невозможно гадкая морда – злобная, грязная и испуганная. От тонкой, в три кадыка шеи сразу начинались руки, которые волокли необъятных размеров мешок, переполненный, видимо, фрукто-овощной смесью, потому что именно она вываливалась из мешка. Внизу плаката красовалась кровавая надпись: "У себя воруешь!"

– Сашенька, ну это ж прямо бес, – сказала тогда бабушка.

– Он хуже, он – вор! – отрезала мама.

– Но хоть и вор, однако же – человек, а от него аж – ну точно серой пахнет. И смотреть страшно.

– И хорошо, что страшно. Заткни нос и смотри. Твой Боженька тоже ведь воровать не велит.

– Как "тоже"? – изумилась бабушка. – Все, что есть, – все от Него.

– А что толку-то? Что, крещеные твои не воруют?!

– Воруют, и именно мои. Ты, например.

– Я?! – мама яростно задохнулась. – Я?!!!

– Ты, ты. В школе математику все время списывала? Значит, воровала.

– Да ты в самом деле что ли рехнулась?! – Зоина мама ни с кем не церемонилась, а тем более со своей матерью. – Да это когда было? Да и вообще... – больше всего Зоина мама была поражена тем, что бабушка говорит совершенно серьезно.

– Да хоть когда! – возвысила тут голос бабушка, на хамство дочери она давно не обращала внимания. – Раз не каялась перед Господом, все при тебе и осталось. В столовой спе-ци-яльной обедаешь на халяву?!

– Да и!.. Да я член союза, мне положено.

– А кому-то не положено вообще есть. Вот именно тот кусок, который тебе положен. Ты у него изо рта вынула. А главное – у дочери своей, Заиньки нашей, воруешь, да не что-нибудь, а само Царствие Небесное. Да за нее, некрещеную, даже записочку в храме подать нельзя.

– Ну вот что! – рявкнула мама. – А ну, вон пошла со своим Боженькой!

– Может, за топор возьмешься?

– Топора у меня нет, а хлыст есть. Можешь им меня отхлестать за что угодно, я твоя дочь. Но еще одно слово о Боженьке – получишь им от меня, хоть ты и моя мать!

С тех пор они и не общались.

А с картиной той страшный конфуз получился. Она была заказана председателем районной администрации. Сам он ее не видел, а в секретариате, также не удосужившись посмотреть, распорядились повесить при входе на крупнейшую в Москве плодоовощную базу, что и исполнили работяги (еле вытащили из квартиры). Пока водружали щит, вокруг него сразу начала скапливаться толпа – сбежались, побросав работу, все работники базы, а их оказалось очень много. Ужас наводящий мордоворот с плаката был будто скопирован с директора базы, старого кореша председателя администрации. А когда подъехал сам на умопомрачительной иномарке и увидал плакат, с ним чуть ли не инфаркт сделался, еле откачали. Председатель же на несколько минут просто онемел, до инфаркта у него дело не дошло, отделался полуобморочным состоянием. А мамин старый приятель хохотал до упаду, как и большинство зрителей. Полуобморочный председатель знаками велел (говорить он еще не мог) сорвать картину и вдвоем с корешом своим, трясясь от ярости, они принародно растоптали шедевр. Только благодаря энергичному вмешательству маминого старого приятеля Зоина мама была избавлена как от оргвыводов, так и от бандитских разборок.

И вот недавно ей сделали новый заказ, сверхсрочный. Вечером надо было начать, а утром сдать работу. При работе должны были присутствовать люди, а также собиралось некое совещание единомышленников по важнейшим вопросам и, как не крути, а места до утра для Зои в квартире не было. И деть ее было некуда, кроме как бабушке сдать. Зоя была тщательно проинструктирована, ей было наобещано множество угроз, если она будет слушать "бабкины россказни", а угрозы самой бабушке прозвучали по телефону еще более весомо.

По дороге к бабушке Зое вдруг вспомнился плакат на двери Дома престарелых. Она задумчиво сказала маме:

– Мама, а давай вернем моего папу.

Мама резко остановилась и очень недовольным голосом проговорила:

– У тебя нет папы, у тебя есть только я. Свои решения я не отменяю. И я тебе это много раз говорила. Твой папа – спившийся негодяй.

– Но ведь и ты пьешь.

– Зайка, давай не касаться взрослых тем. Предоставь это взрослым. Я пью, но не спиваюсь. Это невозможно, я всегда помню, что у меня есть ты. А этому... на это было наплевать. Все. Забыли! И чтоб больше не напоминать!

Бабушка встретила Зою около выхода из какого-то метро, от которого жила в нескольких автобусных остановках. Когда тебе всего семь лет, два года в твоей жизни – это очень много. Зоя встретилась с бабушкой... никак, безо всяких чувств, и, только видя, как радуется бабушка, слегка прониклась и заулыбалась.

Домой к бабушке они пошли пешком, и Зоя тут же начала рассказывать ей, как у нее прошел день, и перво-наперво с восторгом сообщила, как лихо отлупила сегодня соседа, ровесника Севку, за что получила похвалу от мамы: "Так и надо, мало ему!" Драться Зоя с маминой подачи умела и любила. Дальнейший рассказ бабушка тут же пресекла:

– А я вот не похвалю. Драться вообще гадко. А уж девочке-то...

Сказанное бабушкой не возымело на Зою никакого действия, ибо было, как сказала бы мама, пустой фразой, простой нудой, на которую все дети мира никак не реагируют. Но прозвучал довесок:

– Господь Бог наш, Иисус Христос, не велит. А ударили тебя – смирись. И пусть лучше тебя еще раз ударят... Я же знаю его. Я их с мамой в нашем храме каждое воскресенье вижу. Вы хоть и Севкой его кличете, а он – Севасьян. А то, вообще-то Сева – это значит Всеволод. Все переиначите...

– Что же, и сдачи сдать нельзя? Вот глупости-то... – это было мамино выражение, которое Зоя часто любила повторять.

– Глупости это ты сейчас говоришь, а то, что говорит Господь Бог, есть самая правда из всех правд.

Зоя остановилась:

– Бабушка, тебя же мама предупреждала.

– Да уж чего там, предупреждала, убить обещалась. Да, небось, при тебе и говорила. Наша мама никого не стесняется.

– А думаешь, и вправду может? – уже испуганно спросила Зоя.

Бабушка очень серьезно глянула Зое в глаза и очень серьезно сказала:

– Думаю, может, – и вдруг широко улыбнулась, – А ты знаешь, ну и пусть. Зато глазенки твои на правду Божью приоткрою. А за это и смерть можно принять, хоть даже и от родной дочери.

– Ой! И не страшно?!

– Как не страшно, еще как страшно. Но, думаю, пытать не будет, не даст Господь, боюсь пыток, да и не в ее это характере. Даст чем-нибудь по голове, вот и все.

Тут Зоя совсем уж испугалась. Особенно поразило ее спокойствие, с которым это было сказано. Да как это "вот и все"?! Да что же это такое – "Господь Бог", что родная дочь из-за Него мать убить готова, а та говорит: "Ну и пусть"? Вопрос этот в короткой Зоиной жизни не вставал вовсе. Мама очень ретиво защищала ее от этого вопроса, и вот сейчас вдруг неожиданно вспомнилась мамина реплика учительнице, реплика тогда сразу же забытая, но вот сейчас вспомнилась, и даже голос мамин слышится:

– Юлия Петровна, я прошу вас защитить Зайку от этого... нового веяния!

Эх, как это было сказано! Сейчас Зоя остановилась даже, точнее ноги сами собой остановились, даже по ногам озноб прошелся, когда вспомнилось-услышалось, сколько ненависти прозвучало, и будто черный ветер из маминых губ, – ве-я-ни-я!..

– Чтобы не слыхали Зайкины уши про Боженьку...

– Не волнуйся, Поревидема Долоевна, – отвечала тогда Юлия Петровна. – Спокойно, товарищ. Защищу!

Только Юлия Петровна называла так Зоину маму. Юлия Петровна была и есть – уникум. Юлия Петровна не бросала слов на ветер, Юлия Петровна имела на своем боевом счету пятьдесят три выпуска начальных классов. "Как у Покрышкина", – с гордостью говорила она (были тут и ускоренные). Уже довольно пожилой, нынешний директор школы, был ее выпускником, и с гордостью рассказывал на Дне учителя, как Юлия Петровна его, второклассника, за чуприну таскала. День учителя был для Юлии Петровны таким праздником, как для Зойкиной бабушки – Пасха. В День учителя к Юлии Петровне собиралась несметная толпа ее выпускников, и сейчас Зое вспомнилось одно из сборищ (мама притаскивала Зою, когда та еще в школу не ходила) и восклик маминого приятеля (тоже выпускника):

– А давайте, Юлия Петровна, крестным ходом пройдем в честь вас вокруг школы. Эх, вот жаль колоколов нет!

Юлия Петровна в ответ очень серьезно погрозила ему пальцем:

– Пройтись, конечно, можно, но не кре-ст-ным ходом! Со знаменем нашим!

– Ур-ра! – загремела тогда собравшаяся толпа. Большая часть толпы проорала это с веселым хохотом, а кое-кто и с издевкой, потому как давно уже плевали на все знамена, кроме доллара на флагштоке (но всех их все равно тянуло к Юлии Петровне в День учителя). И прошлись-таки вокруг школы с громким пением кто во что горазд (и Зоя там шла с мамой), а самый удачливый из "покрышкинской обоймы", разливая всем коньяк (пятнадцать ящиков привез), кричал на весь район:

– Юлечка! – (так все дети за глаза звали Юлию Петровну), – на будущий День обязательно колокол приволоку!..

И ведь приволок, точнее на грузовике привез. Только звонить не получилось, так и стоит он до сих пор, стопудовый, около школьных дверей. И теперь у Юлии Петровны забота как бы убрать его отсюда, чтоб не смущал учащихся буквами на себе "ВО СЛАВУ БОЖИЮ" (колокол-то старый, настоящий). Да вот никак не удается дозвониться до самого удачливого выпускничка, до бандита солнцевского.

– А может, убили его уже? Может, он уже все в жизни совершил, когда колокол привез? – смеясь говорил мамин приятель.

Юлия Петровна резко пресекла его смех. Она вообще редко смеялась, она смеялась только, когда смотрела старое кино "Веселые ребята".

Все это вихрем сейчас промчалось вдруг в Зоиной голове, и недоумением глядело на бабушку из ее глазенок, которые, оказывается, как только что сказала бабушка, надо открывать.

– Бабушка, а от Боженьки можно защититься?

"Боженька" – мамино выражение, только прозвучало это вопросительно, а не злобно-иронично, как у мамы.

– Нельзя, Заинька, – ответила бабушка, улыбаясь, – да и не нужно. Не защита от Бога нужна, а у Него просить защиту, – бабушка присела на корточки, будто шарф ей поправляя. – Вот ты думаешь, почему тебя вдруг мама мне отдала?

– А ей рисовать надо и гости у нее.

– Точно. Только и гостей и рисование ее Господь ей устроил, чтоб ты у меня оказалась.

– А... ты откуда это знаешь?

– А я попросила Его об этом.

– А... разве это можно?

– Можно. Это молитвой называется.

– А... ты не обманываешь?

– Нет, Заинька, – бабушка глядела на Зою, как на взрослую, а все дети это всегда чувствуют. – Когда о Боге говоришь – врать нельзя ни полслова. Да и вообще врать нельзя.

– А ты никогда не врала?

– Да как же, – бабушка тяжко вздохнула, – было, и не раз. Но, чтоб про Бога соврать, это жуткий грех, это никак нельзя.

– А Он правда есть? Правда живой?

– Он всегда живой, Заинька, и знаешь зачем Он мне тебя дал? А чтобы окрестила я тебя.

– Ой, бабушка! – Зоя даже слегка отпрянула, сейчас в ее ушах очень отчетливо прозвучало мамино "убью" в адрес бабушки. И именно за это, за это слово, которое произнесла сейчас бабушка.

– Ну что "ой", – возвысила та голос. – Ну, погоняется за мной с хлыстом, с топором за мной уже гонялись, а большего Господь не допустит. А вот коли не окрещу я тебя сегодня, ты ж мне до утра всего отпущена, вот тут-то уж не отбоярюсь, вот тут-то Господь и взыщет: дочь свою среди нехристей оставила, да еще и внучку, – бабушка не на шутку готова была заплакать. Зоя почувствовала, что у бабушки вообще ничего не бывает, что – "на шутку".

– Уж ты пожалей меня, старую, мне ж и вправду умирать скоро, чего я тогда Господу отвечу? А как не отвечать, милая, только тогда и отвечать. Душенька-то наша бессмертная, с нее и будет спрос, да какой! Это здесь нам милость, а там – ответ! За все ответ. За каждую малую малость, в чем не покаялись, потому как отпущено Им время, а уж, коли внучку окрестить не смогла!.. Вот тут-то и будет "ой".

Зоя совершенно потерялась под тяжелым взглядом бабушки, для взрослого предназначнного.

– Бабушка, а Он что, такой злой?

– Нет, Заинька, Он долготерпелив и многомилостив.

Зое очень понравились два эти слова, которых она раньше никогда не слышала. Две приставки, "долго" и "много", придавали им совершенно необыкновенный оттенок, нечто таинственное и могущественное излучалось от их звучания.

– Но тогда почему же?! – воскликнула Зоя.

– А потому! – перебила бабушка. – Всему предел есть. И Его терпению тоже. И предел этот – наша с тобой жизнь. А жизнь нам, Заинька, не для того дана, чтобы есть мороженое, да малевать бесов, а чтоб через крещение в мир Божий войти, вот в этот, где мы живем, а потом в Царство Его Небесное.

– А... а без крещения никак?

– Никак! – почти закричала бабушка, даже прохожие на них заоборачивались. – Без крещения ты вне Бога. Пока младенчик ты, пока не соображаешь – и спроса с тебя нет. А тебе уже семь лет минуло, взрослая уже! Не отбояришься!

"Да я же ма-а-аленькая", – заныло тут в Зоиной душе.

– И ты уже не маленькая! – продолжала бабушка, будто угадав Зоины мысли. – С тебя уже спрашивать надо, а я спрашивать не буду. Без крещения, без креста на груди – смерть человеку! – лицо бабушки стало совсем уже страшным. – Крест – хранитель всей Вселенной, и кто его не носит, те вне его охранения. И... и как Владимир наш святой, Красное Солнышко, загнал киевлян в Днепр, так и я тебя в купель загоню, силой затолкаю! – и тут бабушка обхватила Зою, прижала ее к себе и расплакалась.

Зоя же совсем потерялась, – она почти ничего не поняла, что ей выкрикнула бабушка, а тем более про киевлян, про Днепр, но ей стало очень страшно от ее слов, особенно про смерть.

– Бабушка, – прошептала ей на ухо Зоя, – успокойся. Окрестимся. Только... давай маме не скажем.

– Давай, – бабушка, вздыхая, поднялась. – А там, как Бог даст, там посмотрим, там и хлыста получить в радость будет, – они снова шли медленным шагом. – И больше ты уж не дерись, Заинька. И Севкой больше того мальчика не называй, он – Севастьян. У тебя ж и именины с ним в один день, и не когда-нибудь, а завтра. Это ж почти самый главный день в году – именины. Вот и окрестишься сейчас, и Зоя-мученица у тебя отныне покровительница твоя небесная, пред Христом-Богом за тебя предстательница. Замечательные это святые – Севастьян и Зоя...

Зоя, раскрыв рот, слушала размеренный рассказ бабушки о совершенно неслыханных ранее вещах. Во-первых, она поразилась, что через два дня не будет того, чего все ждут, а ждут все Нового года.

– Будет же всемирная языческая пьянка, – так и сказала, – ибо Новый год не может быть раньше Рождества Христова, а оно будет через целых девять дней по нашему православному календарю, который только и есть единственно правильный, а нынешние дни, – дни самого строгого поста. Телевизор-то? А вот приду как-нибудь к вам потихоньку и грохну его, потому как придумали его люди, а бесы в оборот взяли... Бесы-то? А ты мамины картины видела? Вот это они и есть... Нет, Заинька, это не придумки, не сказки. Какие там придумки! На маму, вон, свою глянь, дочь мою... Эх, Господи, помилуй! За что она не возьмется, все бесы за нее решают, все ей подсовывают, а она и бегом за ними. Уж как молюсь, да все никак! Знать, плохо да мало молюсь. Вот ты теперь за то же берись, может, вместе отмолим. Важнее этого для нас, Заинька, ничего нет...

– Бабушка, а ты дедушку Долоя видишь?

– Нет, Заинька, незачем. Меня он все одно не узнает, гостинцы ему приносить бестолку – ему ничего не достается... Одна молитва моя ему нужна. А вот теперь и твоя. Молиться же надо о здравии раба Божия Севастьяна. Да-да, он тоже Севастьян, потому как "Долой" – не имя, даже и не кличка, а сплошь – безобразие. А окрестила я его в Севастьяна, споив до полубеспамятства, вот так! А по другому – никак. Развезло уж его, а я ему все подливаю, ну и молюсь как могу. Ну, подобрел он, вроде, на все согласный. На себе его к пруду притащила, в пруду мы его крестили. Батюшка-то уже ждал, вроде как в сговоре мы с ним. Это еще до рождения мамы твоей было... Ох и осерчал он потом, "раскрещусь" орал. Да раскреститься, слава Богу, нельзя, потому как в памяти был. Ну, Господь, понятно дело, волюшку его дурную слегка прихлопнул... Во-от, и записочки за него с тех пор подаю в храм. И коли помрет раньше меня, отпоем его по-православному, тут уж маму твою спрашивать не буду.

– А мой папа? – спросила Зоя, спросила неожиданно для самой себя, обычно мамины запреты сами собой прихлопывали все вопросы.

– Папа твой, Зайка... да и не знаю, что сказать... Нормальный, в общем, мужик, и пил не больше других... Ты все понимаешь, что я говорю?

Зоя все понимала, она была сообразительная и развитая девочка и очень много читала. Правда, читала строго отобранное мамой. И еще замечательно рисовала. Слово "мужик" она от мамы слышала очень часто. Вот только непонятно, если он "нормальный", отчего его надо выгонять и зачем называть негодяем?

– Не сложилось у них, а жаль, – продолжала бабушка. – Да и не представляю я, у кого с ней сложиться может? Я ж вижу его, заходит он ко мне, о тебе спрашивает. А что я ему скажу? За столько лет, вон, первый раз тебя за руку держу. А он же у тебя тоже Севастьян, ты ж Севастьяновна. Ты вся получаешься в Севастьянах. Маме твоей еще и от этого тошно. Не ей, конечно, а этим, – бабушка кивнула головой в сторону левого плеча и перекрестилась. – А у меня дома икона семейная, дивного письма: мученики Севастьян и Зоя рядом выписаны. Как придем, увидишь. Кровью новомученика освящена, который ее написал. А у этой иконы и исцеления были. Ее наш Севастьянушка-богомаз давно написал. Одна раба Божия, ее, как и нас с тобой, Зоей звали, ему эту икону перед смертью своей вернула (это он ей на заказ когда-то писал) и рассказала, как она перед ней трехдневной беспрерывной молитвой больную дочь вымолила. Ну вот, а тут приболела я, ох худо было. Ну, звоню маме твоей, чтобы помогла чуть, лекарство б из аптеки принесла, а она говорит: "Приду, только ты на это время икону выставь куда-нибудь". "Нет уж, – говорю, – уж лучше помру с иконой, чем без нее помощь получить, хоть даже и от тебя". И знаешь, в чем ее чудотворность?

Зоя впервые слышала это слово, но сразу поняла, что оно значит. Это значит – чудо творить, ну, положим, как в сказке вдруг медведь заговорит. И она спросила:

– А может она такое чудо устроить, чтоб медведь заговорил?

Бабушка улыбнулась:

– Заинька, если Господь захочет, то и камни эти заговорят.

Зоя обернулась, вокруг себя оглядывая серые дома.

– Да, да, и дома эти закричат, – что-то такое было в голосе бабушки, что заставило Зою поежиться. – А закричат они: «Эй, люди недобрые, опомнитесь, не переполняйте меру зла, в котором мир лежит, дальше некуда. Скоро мы, камни, лопнем от вашей злобы, которой вы переполнены, лопнем и на вас обрушимся!" – все это бабушка проговорила, глядя перед собой, со странным отстраненным взглядом, и так сжала Зоину руку, что та едва не вскрикнула.

– Ой, прости, Заинька, – бабушка опомнилась от чего-то. – А чудо-то было такое, что когда дочь моя бросила трубку и отказала мне, болящей матери, в помощи, я, вместо всегдашней злобы на нее (а я, ох, злая, половина материной злобы – моя), я вдруг такую жалость к ней почувствовала, такую, будто пеленой какой меня накрыло. И – любовь. Я ж вообще любить не умела и не умею, а тут от иконы этой, от Севастьяна, стрелами пронзенного...

– Как стрелами?!

– А из него мишень живую сделали и стрелами стреляли. И от Зои, за волосы повешенной...

– Как?!

– Ага, вот так ее мучили... Ну, вот, от них ко мне такое исходит!.. А от меня – к дочери моей, маме твоей. Когда мне ее в роддоме принесли, комочек маленький, не испытывала я к ней того, как тогда. А все от того, что мученики наши, Севастьян и Зоя, они ж, вот сила-то, они же любили своих мучителей-то, во как!

– Это как же? – Зоя даже остановилась.

– А как же! Идем, идем, не останавливайся. Батюшка уж заждался, небось. Если бы они, мученики наши, злобой исходили, нешто крестились бы, на них глядя, тысячи людей. А пронзенный стрелами Севастьян молился ко Господу об мучителях, мол, не вмени им, Господи, греха сего. Потому как Сам Господь наш, Иисус Христос, взывал так же на кресте к Отцу Небесному про своих мучителей...

Зоя слушала бабушку с небывалым для себя напряжением, а от того, что она говорила, напряжение росло. Зоиного разума не хватало, чтобы вместить то, что она слышала, но слышанное уходило куда-то туда, где находилась душа, и туда могло вместиться очень много, еще даже больше, чем сейчас туда направлялось. Только надо было еще приоткрыть горловину этого вместилища, на что и требовалось напряжение. Никогда ничего подобного не испытывала Зоя ни от каких слов, ранее ею слышимых, а уж от мамы она слышала ой как много всего-всякого назидательно-повествовательного. И теперь Зоя, хоть и мало запомнила и поняла из того, что бабушка вывалила на ее головенку и почти не открытые ее глазенки, но приняла все. И даже впервые услышанное слово "литургия" уложилось в ней вполне. Правда, не верилось в то, что по словам бабушки, это самое главное из того, что происходит на земле. Ну, собираются под крышей с крестами люди, собираются, чтобы творить то, что бабушка называет молитвой, про которую вот только что из ее уст узнано, а оказывается, что результат этой молитвы – схождение с небес Духа Святого на молящихся. И только это и нужно людям. Когда схождение перестанет быть, перестанет быть и земля, а когда совершится последняя литургия на земле, тут и явится своим вторым пришествием Спаситель. И горе тем, кто в разуме и некрещен!..

Зоя опять остановилась:

– Бабушка, а когда она будет, последняя литургия на земле?

– Этого, Зайк, нам знать не дано.

– А вдруг сейчас?! – Зоя и сама не ожидала, что столько страха прозвучит в ее вопросе.

– Сейчас? – бабушка посмотрела на часы. – А что ж, в городе Владивостоке сейчас утро, литургия там уже началась, колокола народ созывают. А народ не идет. Сходит Дух Святой, величайший дар! Задаром! А принять его некому! Представляешь, какая обида Тому, кто дарует нам такую святыню? Терпит Он, плачет про нас, предел Своему терпению Сам положил, и где он, этот предел, нам неведомо.

Широко раскрытые глаза Зои выражали теперь уже даже больше, чем страх, – она прошептала сдавленным шепотом:

– Так можно опоздать?!

– Можно, – грозно ответила бабушка. – И грядет Он с облаками и узрит Его всякое око и те, которые пронзили Его, и возрыдают перед Ним все племена земные!.. Вот как сказано. И горе опоздавшим. Да не тяни ты так, бегать я не могу, – и тут бабушка улыбнулась. – Не бойся, мы не опоздаем. Я же молюсь Ему о тебе, и ты ведь уже выбрала.

– А Он тебя послушает?

– Конечно. Вот, как ты думаешь, я тебя люблю?

– Думаю, да.

– А Он, Иисус Христос, в Которого ты идешь креститься, Он любит тебя больше. Так, как любит Он нас, мы, люди, любить не умеем. Он же Отец наш Небесный. И коли мы с Ним, коли не распинаем Его грехами своими, ничего нам не страшно: ни ругань, ни хлысты, ни стрелы, ни пули. Пока здесь живем, все что нужно, у нас будет, а чего не будет, того и не надо, а что нам нужно, Он знает лучше нас...

Бабушка все говорила и говорила, а уже успокоенная Зоя слушала так, как не слушала до этого никого. Особенно поразили ее слова: "Неимущему дарует крепость, а надеющиеся на Господа обновятся в силе. Поднимут крылья как орлы, побегут и не устанут, пойдут и не утомятся..."

– Как красиво, как здорово сказано, как... божественно, – нашла Зоя слово.

Ей уже стало казаться, что она видит то, что говорила бабушка: и чудного старца Серафима, кормящего из рук медведя, и юного Севастьяна, пронзенного стрелами, и вид этот совсем не страшен, и вообще, даже самое страшное совсем не страшно, не страшно, когда страшные люди в кожаном расстреливают старичка Севастьяна, деревенского иконописца, а Зоя, тогда совсем молодая, будущая Зайкина бабушка, из-под носа у кожаных выхватывает окровавленную икону и убегает. Догонять ее кожаные не стали. "Да ладно, – сказал один другому, – у нас вон три подводы старых икон. А эта только что писаная, какая ей цена..."

Уже дома у бабушки она долго смотрела на икону. Севастьян и Зоя были изображены рядом. Оказалось, что Севастьян был ни кто-нибудь, а начальник императорской стражи, а Зоя – женой одного из его воинов. Севастьяну вполне возможно было устроить переворот. Ну, хотя бы попытаться. Все равно грозила смерть, ну так хоть не задаром. Вырезать всех сторонников императора, прикончить его самого, и тем облагодетельствовать жителей еще одной революцией. Именно так учила жить всех и вся Зоина мама. И сама жила так.

А лица пронзенного стрелами Севастьяна и повешенной за волосы Зои светились счастьем. Именно так назвала про себя Зоя то, что они выражали. И ей подумалось сейчас, что старичок-иконописец Севастьян смотрел так же, когда его расстреливали. Слово "батюшка" Зоя тоже слышала впервые, оно обрамлялось чем-то таким в устах бабушки, чем-то, ...ну никак не определялось это "чем-то". Скажешь – уважением, но нет, чем-то большим, чем уважением. И вроде подобострастие, приниженность звучали, когда бабушка к нему обращалась, ан нет, чего-то совсем другое. Ох, уж эти "чего-то". Он казался Зое как бы отделенным от всех людей некоей стеной, хоть и прозрачной, но – стеной.

– "Царство Мое не от мира сего", – это было последнее, что произнесла бабушка за время дороги, когда они стояли уже у дверей ее квартиры. Так Христос говорил о Своем Царстве. И возникший в открывшейся двери батюшка в необыкновенной одежде и с большим медным крестом на груди, показался Зое как раз из того Царства. И еще прозвучало таинственное слово "рукоположение". Это бабушка нашептала ей, отвечая на вопросы, пока готовились ко крещению и наливали детский надувной полиэтиленовый бассейн. Что такое рукоположение, Зоя не знала, но отчего-то почувствовала, что прозрачность стены, отделявшей ее от батюшки лишь в том, что прикасаться к нему нельзя, если он того не позволит, но из-за слова этого, "рукоположение", он есть ей и всем остальным самый необходимый человек на земле, ибо без него нет литургии, нет схождения Духа Святого, и возможно, именно ему служить последнюю литургию на земле и крестить последнего человека, не желающего опоздать.

После таинства крещения батюшка присел, отдыхая, на край диванчика и, обращаясь к Зое, сказал такое слово:

– Принять тяжкие муки во имя Господа нашего Иисуса Христа есть самая высшая заслуга, за которую дарует Он и самую высшую награду – Царство Небесное. Мы, грешные, боимся и страданий и смерти. Оно и понятно, ведь мы созданы для вечности и думы о смерти, а тем более страшной, пыточной, нам не выносимы. Но Христос воскресением Своим отверз нам Царство Небесное, и если ты по-настоящему веруешь, бойся не самой смерти, ибо ее нет, а бойся умереть с грехами, ибо это смерть вечная. Тот, кто принял муки за Христа, тот совлек с себя все грехи, и обелен и вознесен, если даже до мученичества вся жизнь его была сплошной грех. Жил в Риме пьяница и блудник Вонифатий, но принял добровольно муки во имя Иисуса Христа и теперь он главный проситель перед Ним за пьяниц всей земли. И не только проситель, но и помощник. Вот сегодня, Зоинька, новокрещенная Зоя, у тебя самый великий День твоей жизни. С тебя совлечены все грехи твои, все до единого, из воды окрещенная ты вышла, свята, как Ангел небесный. Это после с каждым шагом мы снова ступаем на тропу греха, но все, что было до крещения, все стерто, все прощено. А способность пойти на муки, есть особый дар Божий, бесценный! Он дан, Заинька, очень немногим, мы ж боли очень боимся. И не взваливает Господь на наши плечи больше, чем они выдержать смогут. А влезая в драку, думаешь, вот, одолею врага, ему больно сделаю, он, правда, тебе тоже может больно сделать. И все тут на одно заострено: опередить, чтоб не мне, а ему, и ярость клокочет... А врагов, Заинька, любить надо. Так нам сам Господь повелевает. Это, ох, тяжко, это почти невозможно для нас, грешных, но – почти. Взмолись – и все возможно. Глянь на икону, глянь на наших Севастьяна и Зою, глянь на их лики. И только им даровано перенести пытки, которые невозможно перенести никому!.. – очень разволновался вдруг батюшка.

Зоя даже удивилась, ибо только что свершенное над ней крещение он совершил спокойно, медленно и величаво. И Зоя в самом деле чувствовала, что с ней происходит нечто небывалое. Когда нужно было просто сказать, что отрекаешься от сатаны, она закричала во весь голос:

– Отрекаюсь!

Бабушка даже ойкнула испуганно, а батюшка сказал тихо:

– Кричать не надо, Заинька, криком его не возьмешь, его через таинство наше православное, молитовкой да постом – это для него страшнее плетки...

И когда, согласно обряду таинства, надо было изобразить символический плевок в знак окончательного отречения от князя тьмы, она вдруг увидела слева от себя, чуть выше уровня своей головы, черный круг, и в нем черную же, но лакированную голову, безлобую, безбровую, с остатками ухмылки на тонких губах и светящихся зубах. Будто вот только что дали чем-то тяжелым по черной голове, а она по инерции продолжает ухмыляться перед тем, как завыть от боли. И Зоя по-настоящему, всей слюной, что была у нее во рту, плюнула в черноголова, прямо в его ухмылку, и тот-таки взвыл перед тем, как пропасть вместе с черным кругом.

Когда надо было залезть в батюшкин походный бассейн, Зоя почувствовала, что она будто оплетена какой-то сетью, некоей паутиной, тонкой, но необыкновенно прочной. Она опутывала ее всю прошлую, короткую жизнь, но замечена, почувствована ею была вот только сейчас. Самой никогда не вылезти из сети, и ничьими сторонними силами человеческими ее не совлечь. И страшная суть этой сети, вот только сейчас осозналась она в словах дивного старца Серафима, о котором, пока к дому шли, бабушка рассказывала, что любое дело не ради Христа сделанное – пустое дело, не впрок идет. А какое может быть дело во Имя Его, если ты вообще некрещеная, если даже первого шага к нему не сделала? Но зато всю жизнь бегом бежала к черноголову, и вот они, его путы. И только вода в бассейне, в которую войдешь сейчас, которую батюшка купелью называет, смоет эти путы. И Зоя рыбкой сиганула в купель. И вылезать не хотела. Силой вынимать пришлось. Вынимали ее уже без паутины, вся она в воде растворилась. Потом сидели за столом при свечах, бабушка читала вслух принесенное батюшкой детское Евангелие с картинками, рассказывала, сколько помнила жития святых, и спать легли глубокой ночью.

– А лампадку не надо гасить?

– Нет, Заинька, она ж и зовется так – неугасимая.

Зоя улыбнулась, уже в полусне: все, к чему она сейчас прикоснулась, несло на себе печать вечности, даже вещи, руками сделанные, лампадка стеклянная, и то – неугасимая.

А лампадкин неугасимый свет стал ярчеть и раздвигаться, и вот совсем уже ослепительные лучи его устремились на Зою, она даже зажмурилась, а когда открыла глаза, увидела, что никаких лучей уже не видно, но они очень чувствовались, она лежала на них и качалась, как в гамаке. Они проходили, невидимые, сквозь нее, давая ощущение совсем уже необычайное, которое никакими словами человеческими не объяснить, "неизреченный" – вспомнилось батюшкино слово. Чего изрекать? Если он невидимый, то, если не видишь, что можно о нем сказать? Но, невидимый, он был видим. Как об этом сказать? Он был видим открытыми Зоиными глазами, он был везде и во всем, казалось, что вне его жизни нет. Но она была. Слева, где-то далеко, Зоя увидела кусок тьмы, который стремительно приближался и затем резко остановился. Перед Зоей стоял черный круг, а в нем своей черно-полированной жутью хохотал черноголов. Черный круг был вне света, вне неба, где царил свет, где на невидимых волнах плавала Зоя, он был под небом, в поднебесье.

В хохочущей пасти черноголова царило какое-то человеческое мельтешение. И первый, кого она там разглядела, был дедушка Долой. Все сжалось в Зоиной душе, из открытых глаз упала слезинка и со звоном ударилась о невидимую световую нить. "Господи", – прошептала Зоя. Световой луч, на который упала слезинка, задрожал, зазвенел, и слезинка со скоростью света, самой большой скоростью в мире, устремилась по нему, как по рельсам, куда-то в неведомую и невероятную даль, которая тоже была неизреченна. И Зоя увидела предел этой неизреченности. Этим пределом была бабушкина неугасимая лампада, от которой источался свет. Слезинка на луче влетела в маленькую красную точечку-огонек на фитильке, опущенном в лампадное масло, распалась на множество совсем мелких капелек, и они окропили собой икону, с которой взыскующе и милующе взирал Сам Спаситель.

И Зоя увидела, что взгляд у дедушки Долоя в пасти черноголова осмыслился: он со страхом озирался и видимо пытался понять, где он находится.

"...Мое, Заинька, главное дело в жизни, вымолить несчастного моего заблудшего Севастьяна, чтоб он Долоем быть перестал, чтоб в себя пришел перед смертью, чтоб поисповедовать бы его..." И не одна слезинка, а целые потоки их текли по бабушкиным щекам, когда она это говорила...

И Юлия Петровна, и орущая толпа учеников ее вокруг, тоже были там, в пасти черноголова, и еще великое множество всяких: и вонючих оборвышей, и надушенных толстяков в малиновых пиджаках, и Зоиных прыгающих сверстников, и бессильных стариков на постелях с желто-серыми лицами и пустыми глазами. И у всех у них что-то переменилось в лицах от упавшей на луч слезинки. Глаза черноголова зло зыркнули на Зою, и черный круг стал отлетать.

– Стой! – закричала Зоя, – стой, гадина! Отдай их!

Черноголов в черном круге с хохотом удалялся.

– Криком и руганью его не возьмешь, – услышала Зоя рядом с собой незнакомый Голос. Голос тоже был неизреченным. И будто по голове гладил. Зоя хотела попросить, чтоб Голос еще что-нибудь сказал, чтоб просто услышать его, но услышала дребезжащее треньканье телефонного звонка. Телефон звонил так, что ясно было – звонит мама. Телефоны тоже чувствовали мощь и требовательность мамы. Оказалось, что Зою вести надо прямо в школу, не заходя домой.

При расставании у дверей школы бабушка заплакала. И у Зои глаза были мокрые:

– Ничего, бабушка, мы теперь часто видеться будем, ты звони, когда мамы дома не будет.

– Да, конечно... И на праздник твой великий, на крестины-именины и подарить-то не знаю что: от мороженого на морозе как бы горло не застудить, а святыньки дарить, мать твоя учует и выбросит, негоже. А икона, где мученики Севастьян и Зоя с кровью Севастьяшеньки-иконописца нашего – твоя. Да и весь Красный угол, как помру – твой. Может, обломается у мамки дурь-то ее... А?

Учебы уже никакой не было, оценки за полугодие были выставлены. Сегодня Юлия Петровна устраивала утренник-опрос на тему "Кем быть?" и чувствовала, что ничего хорошего для ее душевной устойчивости это не принесет. Да какая уж тут устойчивость по нынешним временам. Учебная программа у Юлии Петровны была очень насыщенная. Методичек нынче никаких не спускалось: незачем, некому и не на что их было спускать. Да Юлия Петровна ни в каких методичках и не нуждалась. Из-за насыщенности она и не смогла толком узнать поближе своих первоклашек. А также и из-за того, что пришлось разрываться на две смены, тянуть на себе третий выпускной класс. В полвосьмого утра она в школу приходила и в полвосьмого вечера уходила. Даже на экскурсию к мавзолею только один раз первоклашек водила, рассказывала, какие очереди тут стояли, как караул шагал. Абсолютное равнодушие детишек вызвало в ней бурю негодования, едва сдержалась. Все ее рассказы о Ленине были киданием гороха в стену. Рассказы о Николае Втором у первоклашек вызывали ту же реакцию. В своем классе она таких рассказов не допускала, а в соседнем присутствовала, когда его классная, личный враг Юлии Петровны, приглашала какого-то профессора семинарии (во дожили!), и тот негромко, но страстно рассказывал, какой замечательный был Николай Второй и как злодеи убивали его и его семью. Юлия Петровна внутренне стонала, но и злорадствовала – тот же горох и в ту же сторону: ну убили, и убили, по телевизору вон сколько убивают, убитого французского десантника, которого Бельмондо играет, жальче... Ну, взрывали храмы, и ладно, теперь вон чинят и открывают. По телевизору целые планеты взрывают...

С удивлением обнаружила, что ее личный враг совершенна равнодушна к реакции подопечных. Имела с ней разговор после:

– Так ты монархистка?

– Что вы, Юлия Петровна, избави, как говориться, Бог. Следующая беседа будет о том, что самое светлое пятно в истории России – это Февральская революция, которая смела монархию. Понимаете, дети должны впитать всю, так сказать, гамму исторического и культурного пласта. А вот убивать нехорошо, так что большевиков, увы, не люблю.

– Так ты демократка?

– Эх, да что ж вы все ярлычки навешиваете? Я за общецивилизованные ценности.

– А зачем тебе "Закон Божий"? Лучше пусть в футбол играют.

– И в футбол будут играть.

– Так ты что, в церковь ходишь?

– Захаживаю.

– Зачем?

– Свечку поставить и вообще. Красиво там.

– Так есть Бог?

– А это не имеет значения, Юлия Петровна. Он – часть общечеловеческих культурных ценностей.

Почему-то после этого разговора Юлия Петровна еще более невзлюбила соседнюю классную. А по поводу хождения к мавзолею, ее даже в бывшее РОНО приглашали (как оно теперь называется, Юлия Петровна не знала и знать не хотела). Бывшее РОНО в огромном здании, в котором Юлия Петровна бывала тысячу раз, занимало теперь всего три комнаты полуподвала, все остальное было сдано банку и под офисы. Но штат был больше, чем раньше, и они процветали в отличие от школ, которые курировали. И начальник был тот же, что и раньше, бывший ученик Юлии Петровны.

– Юлечка, ну зачем тебе этот мавзолей? Давай побольше бабочек-розочек, поменьше идеологии, – и сразу начальственно поморщился, опережая ее реакцию. – Только не надо о том, что я тогда заставлял вас очереди в него выстаивать. Скучно. Учти, в твоем классе некоторые родители, того, могут твои экскурсии оч-чень негативно воспринять.

– В моем классе всем родителям до лампочки, куда я их детей водить буду: в мавзолей, в мечеть, синагогу, православный храм или в публичный дом! Их воспитывать, все равно, что воспитывать тебя, – и все-таки добавила то, что вертелось на языке, – пуля вас воспитает. Да отвечай потом за вас!

– Отвечать точно придется, – раздался голос сзади.

Юлия Петровна резко обернулась. Перед ней стоял священник, молодой, худой, короткобородый, в рясе и с крестом.

– За каждую отравленную душеньку отвечать придется. Всем нам придется. А нам, священникам, больше всех.

Юлия Петровна подошла вплотную к священнику и забуравила его своим убойным взглядом. Она его знала, хотя он не был ее учеником, а учился в соседней школе. Но она вместе вот с этим вот начальником очень энергично воевала тогда за то, чтоб выгнать этого ныне свя-щен-ника, ух!.. из школы, и вообще к учебе не допускать, а то и посадить за то, что засекли его несколько раз в церкви, а он всенародно в своем классе о своей вере заявил.

– Рано хорохоришься, господин служитель культа, думаешь, ваша взяла? Как бы не так! Хоть церквей и понаоткрывали, а вас сколько было, столько и осталось. Публики прибавилось, а публика первая и разбежится, когда мы снова вас... Только, небось, и думаешь о мести мне?

Священник сокрушенно покачал головой:

– Избави Бог, Юлия Петровна, нам и гневаться-то грех. Но гнев – это душевное, этого трудно избежать, гневался на вас, уж простите. А месть – это уже действие, этого никогда не будет. Не надейтесь. Впрочем, это я не вам.

– Чего? – не поняла Юлия Петровна.

– А это я вот ему, кто сейчас на вашем левом плече сидит, сам смеется, а вашими словами вас же в истерику вводит.

Это было уже слишком! Она обернулась к начальнику:

– А ты запомни, ба-бочка-ро-зочка!.. В моем классе закона Божия не будет! И я, между прочим, ворошиловский стрелок! Сам Клим, первый маршал, мне диплом вручал. И винтовка моя цела. Я сначала вас тут всех как собак перестреляю, вместе с банкирами, перед тем как вот его, – она ткнула кулаком в иерейский крест, – его на штык подниму!..

Очень разволновалась тогда Юлия Петровна, однако же вскоре и оттаяла. Если на учительской работе не оттаивать, то через год в сумасшедшем доме будешь. Последствий для нее разговор не имел, и главным образом потому, что начальник знал: уж коли она в самом деле винтовку возьмет – хана, надо будет или за границу убегать, или ее саму убивать...

...Дети шумно рассаживались. Юлия Петровна сидела и, уперев кулаки в подбородок, ждала. Очень плохо спала она эту ночь, а где-то часа в три аж вскочила, от чего ее прямо подбросило, хотя спала без снов, и пугаться вроде нечего было. И когда открыла глаза в темноту комнаты, и тут, точно в телевизоре, из тьмы возникшем, наблюдала в течение нескольких мгновений картинку, будто из другого мира, из невозможно далекого времени, когда мир действительно был другим, картину, которую она не могла помнить, слишком мала еще была: ее мать стоит, плача на коленях, перед иконой, на которой очень отчетливо различались пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка. Мать взывала о выздоровлении тяжко болящего младенца Юлии, которая лежала в горячке распластанная рядом на постельке. "Ты у меня отмоленная", – часто повторяла мать. Вот только сейчас вспомнилось. Аж пот прошиб Юлию Петровну, до конца ночи так и не заснула, думая, что бы это значило...

Зоя в класс вошла последней, поздоровалась. Юлия Петровна кивнула, и утренний опрос начался. Юлия Петровна очень увлекательно рассказывала о всяких разных профессиях, а личный, так сказать, душевный порыв к профессии, к "кем быть", узнавала, наклонившись ухом к каждому в отдельности, чтоб не стеснялись – дети ведь много чего стесняются, чего взрослым смешным кажется. Но дети не стеснялись. Из пятнадцати мальчиков семеро хотели быть банкирами, пятеро – охранниками, двое – ворами в законе, один – киллером. Юлия Петровна долго не могла прийти в себя, растерянно осмысливая статистику. Последнего она спросила, знает ли он, что такое киллер. Оказалось, не знает (слегка отлегло на сердце у Юлии Петровны), но по телевизору видел, как при слове "киллер" люди ежились и опускали голову в плечи со страхом. И юный телезритель очень желал, чтоб перед ним тоже ежились и втягивали голову в плечи. Еще ему нравилось, что за киллером гоняется полиция, а пострелять в полицию он тоже был бы не прочь.

– Ну, а вы, – обратилась она к "ворам в законе", – разве вы не знаете, что воровать плохо?

Ответ читался в их глазах: "А почему, собственно?" Но вслух они ответили почти одновременно:

– А воры в законе не воруют.

– Как?! – поразилась Юлия Петровна. – Они же воры.

– Воры в законе "бабки" собирают, – последовал снисходительно-назидательный ответ.

– А космонавтом или летчиком никто не хочет быть? – робко спросила Юлия Петровна.

Густое мрачное молчание первоклашек было явно наполнено тезисом: "Совсем рехнулась бабка. Может, еще пограничником?!"

Дальнейший короткий опрос мальчиков показал, что курс доллара на текущий день знают все, а "киллер" знал наименований иномарок больше, чем Покрышкин сбил самолетов, а Юлия Петровна сделала выпусков.

– А защитниками Родины никто не хочет быть? – спросила Юлия Петровна, грозный ворошиловский стрелок.

Не напугаешь, нет, никто не хочет, но все хотят иметь последний "Мерседес". Девочек Юлия Петровна решила спрашивать, поднимая их с парты, и чтоб они отвечали вслух. Зоя должна была отвечать последней – опрос шел по алфавиту, и из двенадцати девочек до Зои, Юлия Петровна услышала вот что: шестеро хотят быть рок-певицами, четверо – топ-моделями, одна – банкиром (видела женщину-банкира по телевизору), а одна – в казино у папы обслуживать иностранных гостей.

– Как обслуживать? – насторожилась Юлия Петровна.

– Любовью и ласками.

Юлия Петровна сглотнула слюну и часто задышала:

– А мама о твоем таком решении знает?

– Знает, – певуче ответила девчушка. – Она до пенсии у папы так и работала, а потом они поженились.

– Сколько же маме лет?

– Тридцать лет. Мама говорит, что с такой работы раньше уходят.

Уши горели у Юлии Петровны, глаза ее были закрыты ладонями рук, локтями опиравшимися на стол.

– А какая у тебя любимая песня? – неожиданно для самой себя спросила Юлия Петровна, и девчушка спела, покачивая личиком и играя глазами:

– Путана, путана, путана, ночная бабочка...

– Хватит, – прихлопнула пение Юлия Петровна.

– Ее мама все время поет, она всем нравится, – обиделась девочка.

Юлии Петровне стало представляться вдруг, что весь мир вокруг – это вот ее класс, и это – казино, где девчухин папа главшпаном, а ее мама – главшпаншей, за столом играют-гуляют банкиры и одна банкирша, на сцене дергаются рок-певицы и дифилируют, демонстрируя купальники топ-модели, мрачными тенями прохаживаются охранники, за отдельным столиком сидят воры в законе, ждут, когда им подвезут "бабки", а рядом скучающий киллер "пасет" очередную жертву. Вот только работать некому и защищать некому.

"А может, и защищать это не нужно, а разом их всех..." – такая вот даже мысль пробежалась в голове Юлии Петровны... – Ну, а ты что скажешь, Зоя? – совсем уже равнодушно спросила уставшая Юлия Петровна.

Зоя поднялась, поправила платье и громко сказала:

– Я хочу быть молитвенницей.

Враз равнодушие и усталость испарились из Юлии Петровны.

– Повтори, не поняла, кем?

– Молитвенницей. Это самая нужная профессия – молиться Христу Богу за себя и за всех.

– А это че такое? – спросил "киллер".

– А за это платят? – спросили разом оба "вора в законе".

– Нет. За это не платят.

– А как же жить тогда? – спросила "банкирша".

– С Богом жить. А если с Богом жить – все будет. Так в святых книгах написано, мне бабушка говорила. А все, что в них написано, есть вся правда мира. А молитва – это то единственное, что нужно человеку, потому что молитва – это общение с Богом, а больше ничего в жизни не нужно.

Все первоклашки недоуменно и напряженно смотрели на Зою. И при этом все заметили, как стало меняться лицо Юлии Петровны.

"Ай да излагает первоклашечка, ай подарочек Поревидеме", – Юлия Петровна забыла уже о казино, о киллерах с путанами, она видела только Зою.

– И где и когда ты этого всего набралась? – шипением кобры прозвучал вопрос, хотя и ясно уже было Юлии Петровне откуда, вслух произнесено про бабушку, знает она о ней от Поревидемы.

– Я вчера крестилась, Юлия Петровна. А сегодня самый главный мой праздник в году, сегодня мои именины, сегодня день мученицы Зои – ее мучители за волосы подвесили. И еще день Севастьяна, он тоже мученик – из него мишень сделали, в него стрелами стреляли, вот.

– Крутые разборки, – сказал один из "банкиров".

– За что ж их так? – спросила одна из "топ-моделей".

– За Иисуса Христа, – громко ответила Зоя.

Только хотела Юлия Петровна ладонью об стол шлепнуть и закричать, чтоб имя это не произносить в классе, как ее опередил звонкий крик:

– А так им тогда и надо!

Кричала юная "путана". Кричала громче, чем хотела выкрикнуть Юлия Петровна. Она знала это Имя. Знала и ненавидела Его, потому что Он мешал сейчас папиному бизнесу. Все разговоры обо всем родители вели при ней, и она знала уже, что есть противные попы, есть здания, которые называются с одной стороны строением №153-Б, сданным в очень долгосрочную аренду (считай, продано) ее папе, а с другой – храмом Христовым – именно так называет его тот противный поп и требует его возврата у папы в "лоно Церкви", именно вот так выражается поп. Очень хорошо помнит юная "путана" папин разговор с попом.

– Да твоя церковь уже отказалась от этого здания, понял? – четко и жестко внушал попу папа. – И бумага у меня от Патриархии есть об этом, понял? Сколько понаоткрывали, мало? А я, знаешь, сколько бабок отвалил на храм Христа Спасителя? У меня бумага есть с благодарностью, понял? И от Мэрии, от комитета недвижимости договор есть, понял? Тебе что, служить негде, чего ты к моему казино прилип?!

– Это не казино...

– Это казино!!! И будет казино!..

Зоя повернулась к "путане" и сделала к ней шаг. "Путана" даже отпрянула слегка от такого ее шага. Все знали, что дерется Зоя не хуже мальчишки. А у Зои и в самом деле взыграло ретивое, она собиралась продолжить свой путь к ней, но почувствовала, что будто бы мешать сразу что-то стало. Не понятно что, но мешало явно, и будто где-то голос там, внутри: "Не бузи". Так бабушка несколько раз говорила за время их общения. Зоя остановилась и сказала "путане":

– Мне батюшка Севастьян вчера про Ивана Златоуста рассказывал, это святой такой, а тот велел богохульнику сокрушать уста. И если не заткнешься, я тебе их сокрушу.

"Ох, поревидемкина кровь", – подумалось Юлии Петровне, а вслух она сказала громко, обращаясь только к Зое:

– А ну, прекратить!

Только диспута на эту страшную тему, да еще с мордобоем не хватало на утреннике "Кем быть?" Вначале она, было, обрадовалась внезапной союзнице в лице юной "путаны" – ну как же, эдакий выкрик! Ну прямо, как во времена ее юности. Но тут же и тоска взяла, "тоже мне, союзничек". Она знала смутно, что папа юной "путаны" ведет победоносную войну за строение №153-Б с тем самым попом, которого она на штыки поднять собиралась, и который собирается у соседних первоклашек "Закон Божий" вести.

Этот папа был ее ученичком-выпускничком. Выпустила... И все время оправдывала себя тем, что потом его старшие классы испортили. Когда она узнала, что он на волне нового демо-времени стал сутенером при какой-то большой столичной гостинице, она едва не умерла. Ее ученички, конечно, в дальнейшей своей жизни совершали всякие выверты ("И зачем я их учила?" – такая даже мысль проскальзывала), но чтоб такой! Теперь вот в хозяина казино выдвинули. Маму "путаны" она не знала, родом она была вообще не из Москвы.

Юлия Петровна смотрела на Зою и думала, что сказать, с чего начать. И Зоя смотрела на Юлию Петровну. Глаза в глаза. Все ее ученики из пятидесяти трех выпусков помнили взгляд своей учительницы и когда взрослыми становились. Без слов, одним сверканием сразу по всем направлениям, ее взгляд пришибал любую бузу в классе. А уж когда он был направлен на отдельного первоклашку-индивидуума!.. Сейчас же будто два потока встретились-сшиблись, один из глаз Юлии Петровны, другой – из Зоиных. И Зоин поток задавил и задвинул соперника назад. Оторопь взяла Юлию Петровну. Она глядела на Зою и видела – перерождение. Неслыханное, небывалое, невозможное. Но невозможность перечеркивалась фигуркой Зои, стоящей напротив нее. То, что определялось этим словом "перерождение", ни разу не встречалось ей за всю ее необъятную педагогическую практику. Насколько это было возможно, она все время пыталась узнавать дальнейшую судьбу своих учеников. И не знала ни одного случая, чтобы кто-нибудь из них сделал то, что называется "сломать себя". Невозможность этого слова она всегда подсознательно чувствовала и всегда протестовала против сей невозможности. Но протестуй – не протестуй, против рожна не попрешь. И, конечно же, себя сломать за сутки эта девчуха не могла, да и с чего бы и зачем это перерождение? И явно извне, вроде некоей пропитки, когда окунули тебя в нее, и пропиталась каждая клетка всего существа и уже ничем этой пропитки не изгнать, носитель ее умрет вместе с ней.

И тут Юлия Петровна увидала, что по щеке Зои ползет капелька-слезинка. Вот она доползла до подбородка и упала вниз. И будто звон послышался. И перед глазами встала та икона, что ночью из темноты возникла. И мать на коленях перед ней. "От-мо-лен-ная, отмоленная..." – будто хор запел вдруг в голове. Юлия Петровна даже головой отмахнулась от пения и рукой отбрасывающее движение сделала. А Зоя увидела, как слева от головы Юлии Петровны возник черный круг и в нем черноголов.

– Юлия Петровна, – тихо сказала Зоя, – можно вам записочку передать?

– Что? Какую записочку? – опомнилась Юлия Петровна.

– От батюшки Севастьяна, который меня крестил. Он старенький, старше вас, он вас знает... Он сказал, будет возможность, передай. Вот возможность.

– А ну-ка, ну-ка, ну, давай! – очень грозно произнесла Юлия Петровна.

Это была первая записочка в ее жизни от попа. Раскрыла:

"Уважаемая Юлия Петровна, мир вам и здравствуйте. С этой минуты я начинаю непрерывную, сугубую молитву за вас и рабу Божию Александру. Ваша помощь нужна. Во всех храмах и монастырях возносится за вас взывание ко Христу Богу: помоги, Господи, заблудшим рабам Твоим, Юлии и Александре. Никогда не воевали они против Тебя Живого, ибо не может разумный человек поднять руку на Творца Вселенной. Они считают Тебя несуществующим и воюют с людьми, в Тебя верующими, потому что Ты мешаешь их одержимым лжеидеям. Безумен человек, говорящий, что Бога нет. Совлеки, Господи, с них безумство и одержимость, открой Себя, как открыл Ты Себя Савлу и стал он рабом Твоим, Павлом. Прогреми им громом с небес, как прогремел Ты Савлу, ослепи их для тьмы и пусть прозреют они для света. И да будет на вас воля Божья и да хранит Он вас, аминь. Недостойный иерей Севастьян".

Юлии Петровне показалось, что слева от ее головы произошло некое движение воздуха и будто хриплый голос произнес:

– Во влипли.

Юлия Петровна удивленно глянула за плечо, потом скомкала записку и молча продолжала сидеть, глядя перед собой. Перевела взгляд на Зою:

– Я не нуждаюсь!..

– Нуждаетесь! – перебила вдруг Зоя и сама испугалась своего выкрика. Но испуг мгновенно прошел. – Давайте, Юлия Петровна, я вам расскажу про вашу святую, мне вчера читали про Юлию-мученицу.

– Что?! – Юлия Петровна сама себя не узнавала. Чтобы ею командовали?! Да кто?! Но будто поволока странная облекла вдруг все ее тело и сознание.

А Зоя тут возьми, да и растеряйся. Уж больно много всего свалилось на нее за вечер и ночь, от некоторого из услышанного одни урывки остались, в том числе и о страданиях Юлии-мученицы. В общем-то помнила, но чтобы складно рассказать... Да и оробела вдруг чего-то.

"Да ведь Дух Святой, бабушка ж говорила, всегда с нами, если призвать... И молитву говорила, да забылась..." И тут Зоя подняла голову, и зазвенел ее голос на весь класс:

– Дух Святой, сойди на нас, очисти нас от всякой скверны, пусть услышат все о святой Юлии! – она так смотрела куда-то ввысь, что все "банкиры", "воры в законе" и прочие "топ-модели" глянули туда же. И Юлия Петровна тоже. – От нее требовали одного: принести жертву идолам, а значит, предать Христа. Предать она не могла, она желала быть распятой за Него... – Зоя сама не узнавала своего голоса. Остальные, естественно, тоже, они были просто поражены, будто и в самом деле гром небесный ударил. И этот гром, те звуковые волны, что выходили из Зоиных уст, обращал в световые, и место истязаний юной красавицы Юлии было не на острове Корсика, а здесь, перед ошарашенными первоклассниками. Она стояла обнаженная, израненная, окровавленная, груди ее были отрезаны, отовсюду из ее тела вылезало живое кровоточащее мясо, следы полосований; недавно роскошные длинные волосы были наполовину выдернуты, скомканы и тоже были все в крови. Но она смотрела ввысь так, как недавно смотрела Зоя... Нет, совсем не так, таких глаз те, кто присутствовал при истязании, не видели никогда. Эти глаза явно видели Того, ради Которого сейчас ее мучили, ради Которого она идет на крест и благодарит Его за это. Крест, меж тем, уже соорудили. И те, кто его сооружал, мучители Юлии, были совсем уже не те, когда они начинали над ней издеваться, когда за волосы ее проволокли первый раз по камням. "Да как же можно вынести такое?" – этот вопрос сидел на каждом лице всех мучителей. А когда она уже висела, и прибитая, и привязанная на кресте, все они просто в ужасе разбежались, ибо каждый из них увидел, как перед ней, изнемогающей на кресте, оказались вдруг светоносные, крылатые... никто не знал, как их назвать.

– Ангелы! – завопил вдруг главарь казни и первый бросился бежать. Осталось только двое, которые были так заворожены, что не могли сдвинуться с места.

– Умирает, – сказал один из них, глядя, как склоняется ее голова к кровавой ране вместо груди. Изуродованные губы ее улыбались.

– Нет, – раздался тут голос, – возносится к Тому, ради Которого пошла на крест.

Двое завертели в испуге головами – откуда голос? И потом подняли их кверху – голос был оттуда. И тут они увидели, как из уст распятой, будто из самой улыбки ее, вылетела голубка и устремилась вверх, к небу, навстречу голосу.

– Ой, – закричал второй мучитель, – что ж теперь с нами будет ?..

И тут глаза Юлии открылись, она подняла голову и проговорила:

– Господи, Твои слова повторяю: не вмени им греха сего! – и при этих словах голова ее окончательно поникла, а глаза закрылись.

– Сказочка, – сказал "киллер", когда все очнулись.

– Нет, не сказочка, – сказала Зоя, как обрубила. – Потом, по приказу ангела монахи сняли ее с креста и похоронили на острове Горгона, рядом с Корсикой, а на том месте, где крест ее стоял, там храм стоит. А там, где лежали груди ее отрезанные, там теперь родник-источник, и кто той водичкой омоется, если болен – выздоравливает. А камень тот, откуда водичка святая та идет, тот каждый год, в день памяти ее, 29 июля, будто росой покрывается, чудо-жидкость проступает, на молоко похожая. И тоже – исцеляет.

– Это на Корсике? – спросил один из "банкиров". Он уже думал начать уговаривать родителей свозить его туда, на камень посмотреть – на пляже на Ривьере он уже был, надо теперь на Корсику смотать.

– М-да-а... – именно этим словом подвела черту Юлия Петровна. – Ну что ж, молитвенница, мо-лит-вен-ница, – мрачно продолжила она, покачав головой. – Вот так раз, вот так два, не знаешь, где найдешь, где потеряешь, – а затем сказала вслух ту мысль, которая впервые сейчас за всю ее жизнь тюкнула ей в голову, мысль "соглашательскую" и ранее невозможную, – Это все-таки лучше банкира и топ-модели.

И будто искорки колющие пошли по руке, пальцы которой сдавливали скомканное письмо иерея Севастьяна.

Необычно тихо и организованно расходились "банкиры" и прочие "рок-певицы" с "топ-моделями". Зою при выходе никто не встречал, да это и не нужно было, ей дороги не переходить. Пробегающий мимо "киллер" спросил весело:

– Зойк, а там, где в молитвенники принимают, диплом дают?

Вопрос был задан уже на улице, где толпились первоклашки вместе с родителями. Все родители были уже осведомлены, ибо им сразу выложили их чада-"банкиры" о чудном желании их одноклассницы.

– Дают, – громко ответила Зоя на вопрос "киллера".

Все стоящие вокруг смотрели только на Зою.

– И диплом с отличием – тоже? – с иронией спросил один из пап.

– Конечно.

– И какой же он, красный? – задающий вопрос широко улыбнулся.

– Красный. От крови. Крест, на котором Юлию распяли – вот наш диплом с отличием!

Сзади подошла Юлия Петровна:

– Сегодня как раз можешь его получить. Посмотрим. Я твоей маме позвонила. Она в ярости, – очень ярко это прозвучало, "в ярости", обычно с детьми так не говорят, но необычное было сейчас состояние у Юлии Петровны. – А вообще-то, с именинами тебя. Ну и маму мою, она у меня тоже Зоя.

– Вашу маму не с именинами надо поздравлять, про нее за упокой надо молиться.

– Вот и молись... – после того, как Юлия Петровна так сказала, она больше всего удивилась тому, как спокойно она это произнесла.

– А я еще не умею, – очень расстроено произнесла Зоя.

– На попятную?

– Нет, – Зоя улыбнулась. – Мне вчера батюшка Севастьян сказал, что "когда ты пришел на первое занятие в школу плотников, ты еще не плотник".

– Да и то, чего за мертвых молиться.

– Юлия Петровна, мертвых нет, все мертвые – живые. Это так батюшка Севастьян сказал, а он никогда не обманывает.

Зоя помнила его взгляд, с каким он глядел на нее, когда говорил об этом. Этому взгляду Зоя поверила сразу и без оглядки и попыталась сейчас так же посмотреть на Юлию Петровну. Если бы Зоя могла мыслить по-взрослому, то ее мысль, если ее озвучить, слышалась бы так:

– Ну, почему эти взрослые, глядя на очевидные факты, разумея очевидные понятия, почему они щарахаются от них, почему их мозг все время или занят какой-то ерундой, или все время хочет пощупать то, что пощупать нельзя, хотя оно реально существует. Если сказано человеком, который сам слышал голос Христа, который был водим Им всю жизнь, что никто не умрет, но все изменятся, то почему этому просто не поверить?! Не можешь? Так направь только на это все свои умственные и душевные силы. А ты что делаешь? Подлезет к тебе какой-нибудь хлюст с бойким "помелом", скажет тебе, скорчив умную морду: вон, инопланетяне прилетели, так тут же бросишь все и побежишь, потому что – поверишь хлюсту! А апостолу Павлу – нет! Ты считаешь, что сторонней злой силы, которая диктует тебе всю твою жизнь твои поступки, в природе нет, что ты все сам. Тем хуже для тебя. Раб из рабов страстей своих, себя считает властелином их. Вот дан тебе разум и разум немалый, плывешь ты на лодке своей по житейскому морю, дары моря собираешь, в мешок запихиваешь, вон уж берег другой скоро, где другая жизнь. Но лодка обветшала и стала погружаться. Выбросить надо мешок за борт, освободиться от балласта, а ты? Ты начинаешь жадно поедать из мешка, мол, до берега не дотяну, так хоть объемся. Ну не идиот? Или та же лодка течь дала, и затычка вот она, перед тобой, и молоток рядом, а ты сосредоточенно (и талантливо!) размышляешь на тему "Есть ли жизнь на Марсе?" И ведь видишь течь и средства к ее ликвидации, так нет же, все у тебя затмило. И участь твоя – на дно, вместе с твоим талантом.

Ничего этого не могла Зоя ни подумать, ни сказать, одного желала, чтобы взгляд ее на Юлию Петровну направленный, был хоть чуть-чуть таким, как у иерея Севастьяна.

– И что, эта девочка, Юлия на кресте, тоже жива по-твоему?

– Конечно! – воскликнула Зоя, – И она обязательно молится за вас. Ведь у нее диплом с отличием.

– Эх, меня там не было, я бы этих козлов-мучителей своей винтовкой!..

Да, не мог слышать этих слов учитель Юлии Петровны, которого она всегда называла великим и произносила так, что написать хотелось большими буквами! В гробу б перевернулся учитель от таких слов, да вот не осталось ничего ни от гроба, ни от того, что внутри, все сгнило. Всю свою жизнь ведь положил великий на то, чтоб девочка Юлечка всегда б была на месте тех, кого она сейчас назвала козлами.

Вздохнула Юлия Петровна и подвела итог:

– Ну, что ж, удачной тебе защиты диплома. Поглядим, – и увидела, как опять по щеке Зои из правого глаза ползет капелька. И будто звон-перезвон от ее падения. – Что слезу пускаешь, страшно?

– Нет, не страшно. Жалко.

– Меня?!

– Вас. Вдруг вы опоздаете?

– Куда это? – опешила Юлия Петровна

– Туда, где вас ждет мученица Юлия.

"Нет, как говорит, а? Как излагает, малявка..."

Вздохнула Юлия Петровна, развернулась и пошла прочь, чуть задержавшись взглядом на надписи на колоколе "ВО СЛАВУ БОЖИЮ". Всю дорогу она размышляла о Зое, о той Зое, которая предстала перед ней сегодня. Точнее, не размышляла, размышлять она сейчас не могла, она просто созерцала направленные на нее недетские глаза (да невозможно ж научить малолетку такому взгляду!), и слушала то, о чем она говорит (а это вообще ни в какие ворота!..). Ехала же Юлия Петровна к Зоиной бабушке, и, спроси ее сейчас, когда две трети дороги уже проехала – зачем, она бы вряд ли ответила. Сейчас она ехала, как бы по инерции, под впечатлением от того взрыва в ее возмутившейся душе, когда произнесено было слово "молитвенница". Услышав слово, она была готова тут же, хоть на чем, хоть на загривке беса, как Вакула, перенестись к Зоиной бабушке и – расправиться! Сейчас этого желания не было. Ну так зачем ехать-то, выйди, и – назад. Но не могла она этого сделать, мешало что-то, а что, она и сама не знала.

"Во денек! То сикилявка командует, то вообще, не пойми чего, всякое "чего-то". Стареем..."

"А за старостью – смерть, – вдруг услышала она голос внутри себя. – И быть может, сейчас, в этом вагоне, хватит инфаркт и – все".

Она закрыла глаза и тут увидела улыбку распятой Юлии. Улыбку крупным планом, губы распятой были прямо напротив глаз Юлии Петровны. На губах возникла вдруг голубица и, обхватив крыльями голову Юлии Петровны, устремилась вверх. "Куда ты, не хочу!.." Но через мгновенье уже совсем другое испытывало все ее существо: да как же можно не хотеть туда, откуда идет такой свет?! Но тут голубица отделилась от Юлии Петровны, точнее некая сила оторвала ее от голубицы, и дальше ввысь голубка полетела одна. "А я? А меня?!"

– Эй, бабуля, ау! Задремала? Все, приехали, конечная...

...Едва Юлия Петровна вошла в открытую дверь, она застыла у порога. Прямо на нее смотрели с иконы пронзенный стрелами юноша и подвешенная за волосы девушка, и черные пятна на них от запекшейся крови Севастьянушки-богомаза. И нимбы сияющие от голов юноши и девушки были тем светом, куда улетела голубица, и куда не пустили Юлию Петровну. И будто мать ее на коленях рыдает перед иконой о тяжко болящей Юлии..

– Здравствуйте, Юлия Петровна, мы ждем вас.

Очнулась. Перед ней стоял иерей Севастьян.

Зоина мама была не просто в ярости, но в бешенстве. Эти два состояния души отличаются друг от друга тем, что ярость хоть как-то контролируема. Во-первых, полный провал получился с плакатом, который надо было сделать за одну ночь. Она сделала. Она всегда делала все, что обещала. Идея плаката состояла в том, чтобы прижучить власть имущих казнокрадов, из-за которых не платят пенсий и зарплат. Заказывали плакат, как они сами себя называли, красные патриоты. Они обещали не воровать, платить все вовремя, снизить цены и не трогать Церковь. Последнего Зоина мама не поняла: что за перевертничество такое? Ей объяснили, что это – не перевертничество, а тонкая политика – до власти дорвемся, а там поглядим. Плакат сначала понесут с демонстрацией к мэрии, а затем растиражируют для всех городов и весей.

И мама прижучила. Плакат она сделала размером восемь на десять метров, сделала составным из восьми кусков, каждый длиной в четыре метра и высотой в два с половиной метра – как раз размер стены ее комнаты-мастерской. Куски выносили на улицу и там скрепляли между собой. А утром водрузили над толпой, то бишь над демонстрацией к мэрии.

Плакат получился многоплановым, в карикатурном стиле, как и положено, когда нужно прижучить. В центре плаката находилась многоголовая гидра, полупрозрачное, страшно-чешуйчато-перепончатое тулово которой представляло из себя явно здание налоговой полиции, недавно выстроенное, вычурное, огромное, со всякими наворотами и в общем-то нелепое, но стоившее жуткие миллионы долларов, что и обозначено было на тулове соответствующей цифрой, составленной из долларовых бумажек, которые горели, принося гидре очень сильную боль. Тулово было переполнено проглоченными трудящимися, которые тянули руки и орали своими несусветно тошнотворными злобными мордами (довели трудящихся – главная суть плаката), требуя свое. И при этом дрались друг с другом, а наиболее сообразительные рвались к выходу, а выход был не где-нибудь, а в заднем проходе у гидры. И перед выходом тоже дрались, еще более беспощадно.

Но венцом сего творчества Зоиной мамы явно оказались шеи и головы гидры. Всю ненависть, что жила в маме, а жило ее там предостаточно, вложила она в изображение шей и голов гидры. Сто шей гидры выходило из тулова, и о! каких шей! Шеи гидры – это всего лишь гнущиеся трубы. Можно ли их изобразить так, чтобы они вызывали не просто отвращение и гадливость, а оба эти ощущения, возведенные в куб? Можно, если за дело берется Зоина мама и окормляет это дело своей ненавистью. То, что на шеях красовались кровоточащие отвратительные язвы, отталкивающие бугры, источающие гной, всякие складки из рваной кожи и все такое прочее, все это ерунда, если в совокупности сие создание не пропитано небывалой силы ненавистью, которая тут же начинает дышать на зрителя, дышать чем-то совершенно уж ненадобным. Даже если бы на плакате вообще голов не было, все равно ничто, ранее сотворенное кистью, и близко стоять не могло с маминым плакатом по силе впечатления. Но головы-то были! И каждая шея завершалась двумя головами. На головах имелись все гадости, что несли на себе шеи. Ну и еще непередаваемая бесформенность, но главное – глаза и пасти.

Ничего нет страшнее человеческих глаз. А если в них еще вложена страшнота нечеловеческая, да с сохранением индивидуальности того, кого хотели нарисовать... А пасти хватали и жрали доллары, падающие сверху. А глаза, которых и зенками-то не назовешь, зыркали по трем направлениям: с жадным вожделением – на доллары, с остервенением – на головы, соседки по шеям, и с воющей тоской – назад, на тулово свое, на котором горели доллары, а это, чувствовалось, было довольно больно. А тоска, источавшаяся из кошмарных глаз, была в самом деле воющая. Всем, взирающим на плакат, казалось, что они ее слышат. Главное же, что несмотря на предельную обезображенность и карикатурность, все двести харь гидры, устремленных к долларам, были узнаваемы с первого взгляда. И еще: Зоина мама ухитрилась сделать так, что все узнаваемые были окарикатурены в сторону смеха, причем из возможностей и средств смехокарикатуры она выжала все, до последнего предела. Узнаваемые вызывали не просто смех, но истерику смеха. Вкупе с ощущением ужаса, воющей тоской и дыханием ненависти. А двести харь узнаваемых были вот кто: все президенты распавшегося Союза, кроме России (о нем позже), все российские министры, председатели комитетов и аппарат президента, а также все, ими недавно бывшие. Особенно досталось генералам. Их раззявленные пасти держали в зубах (из-за жадности) еще и генеральские фуражки, чтоб и туда сыпались доллары. Мама подрабатывала мытьем полов в Министерстве обороны и то, что видела и слышала там, приводило ее просто в неистовство. Кроме упомянутых, в число узнаваемых вошли: главари всех политических партий и общественных движений, избранные персоны из Государственной думы, все обозреватели и ведущие (без исключения) с телевидения, особенно впечатляющ был один с грузинской фамилией, но явно не грузин, самые известные трясуны-гитаристы, рок-вокалисты, народные артисты, писатели-поэты, банкиры центровых банков, губернаторы, прокуроры и, напоследок, верхний сосед Зоиной мамы, однажды спьяну заливший ее квартиру.

Перед гидрой стоял сам российский президент. В одной руке он держал громадную кошелку, а второй швырял в нее доллары, на которые и лезла многоглавая гидра, проглотившая в налоговое свое брюхо страждущих трудящихся. Но до проглоченных доллары не доходили, где-то по дороге пропадали. Из кошелки в нижний левый угол плаката тянулись трубочки, к которым присосались закордонные воротилы и высасывали все, что могли. Сразу узнавались Сорос, Бжезинский, все последние президенты США и др. Ключевой же фигурой плаката смотрелся богатырь в красной рубахе до колен и без пояса, в сапожищах необъятного размера, которыми он попирал отчего-то гаишные жигуленки, из которых уползали и разбегались жалкие гаишники, а из их карманов вываливались те же доллары. Суть же плаката состояла в том, что богатырь в левой руке держал кувалду, размером в полтулова гидры, а в правой – факел. Композиционное сочетание богатырской ручищи и неподъемной кувалды в ее руках потрясало своею мощью. Каким взглядом богатырь терзал гидру нельзя и представить. Через несколько мгновений с гидрой будет покончено: кувалда в могучей мускулистой руке уже подлетала во всей своей могучей неотвратимости к тулову. Аж зажмуриться хотелось, чтоб не видеть, что сейчас случится с туловом, а случиться может лишь одно: сейчас от него останутся одни ошметки. Сразу, правда, вставал вопрос: а что же будет со съеденными, но живыми трудящимися, которые хотят жрать и денег просят? Но сразу же вопрос и отпадал, ибо ничего, кроме тех же ошметок остаться от них не может. Факел же, видимо, для того, чтобы ошметки вместе с останками трудящихся сжечь. А также ясно было, что если кто останется, то ни пенсии, ни жратвы им от богатыря не дождаться, ибо кроме как крушить и жечь, он вряд ли что умеет.

Творческая тайна сюжета навсегда останется тайной мамы и той силы, которая водила ее рукой. Суть же скандала для мамы такова: она потребовала фотокарточки тех, кого надо прижучить, что немедленно исполнили. Она вынимала из колоды фото, мгновенным броском-взглядом запечатляла в себе персонаж, в течение минуты переводила запечатленное на картон и подписывала. Но беда в том, что в этой колоде затесалось и фото шефа красных патриотов и оно оказалось последним (может, враги подкинули?). Механически, уставшая Зоина мама вставила в плакат и его, во всем мерзостно-карикатурном блеске. Мало того, он оказался в центре, без подписи (белая краска кончилась), самым большим и присутствовал на шее один, без соседа. Рисуя, мама экономила, и под конец-то и наэкономила в два раза больше места, чем для остальных харь-персонажей. Как и повелось со всеми мамиными работами, из-за спешки и размеров плакат целиком никто не оценивал. Утром плакат водрузили над лидером и его приближенными и они, естественно, видеть его не могли, ибо шли к мэрии как раз под ним. Шедшая сзади остальная группа соратников и рядовые члены в лице бывших трудящихся, съеденных гидрой, видели только пустую тыльную сторону плаката. Но зато сторонняя проходящая публика видела все! И из окон тоже. Вскоре пол-Москвы устремилось поглазеть на диво-дивное. К мэрии подходила несметная толпа, и первым, кто должен был сразу броситься в глаза зрителю, это, увы – лидер красных патриотов.

Старый мамин приятель-бизнесмен и одновременно ответственейшее лицо мэрии (у нас это запросто), с рюмкой коньяка в руке подошел к окну и увидел плакат. Остолбенело замер. Рюмка полетела на ковер, глаза приятеля полетели из орбит, челюсть отпала. Он зажмурил глаза и боднул головой туда-сюда. Открыл веки, приник лбом к окну и только тут расхохотался. Через несколько секунд он, держась за подоконник и, не отрывая глаз от плаката, конвульсивно дергался, исторгая изо рта больше плачущие звуки, чем хохот. Вошедший мэр изумленно уставился на маминого приятеля, затем подошел к окну и прошел те же стадии реакции, что и его подчиненный, только коньяку при нем не было. Наконец, оба рухнули на ковер и, захлебываясь, долго катались по персидскому ковру, даже успокоительным их отпаивать пришлось.

На улице же лидер красных патриотов, недоумевая, почему кругом стоит стон, плач и смех, который вполне можно было назвать ржаньем, вышел, наконец, из-под плаката к трибуне, но, увидев направление взглядов ржущих, обернулся к нему. И увидел себя. Сердцем он не страдал, нервы имел крепкие, мышцами лица управлял вполне, он только застыл привороженно, правда, комок слюны все-таки сглотнул. На плакате рядом с ним соседствовали хари его врагов: демокосмополитов, либерало-кадетов и прочих и даже некая неприятная символика в этом виделась. Главное, обидно было, что из-за размеров из его пасти торчало гораздо больше сожранных долларов, чем у соседей, что было исторической неправдой. Живые вражьи лидеры были здесь и тоже рядом, как на плакате, и тоже находились в истерике. Наконец, заржал и красный патриот. Те же, кому на плакате было не до смеха, проглоченные трудящиеся, смеялись пуще всех, может от того, что теперь им явно не дождаться ни пенсии, ни зарплаты. Так хоть посмеяться вдоволь.

А над истеричным хохотом стоял гул колоколов с соседних храмов, шла самая торжественная, самая сокровенная часть литургии: сходил Дух Святой на предложенные Честные Дары, которые воплощались в Тело и Кровь Христовы.

В ответ на ругань по телефону со стороны заказчиков, Зоина мама ответила руганью еще большей и, наконец, рявкнула, что все они, кто на плакате, одним миром мазаны и всех же их и послала куда подальше. Она была уже больше чем расстроена звонком Юлии Петровны, да еще дед Долой учудил! Самый первый звонок ей, после того, как она отправила шествие, был из дома престарелых. Звонил сам главврач, что являлось событием чрезвычайным. А оно и было чрезвычайным, она едва трубку не выронила: оказывается, дед Долой в себя пришел, стал различать предметы и окружающих, а также кое-что соображать. И первое, что он сообразил – вызвал бабку и результатом этого вызова явилось его решение (Решение, а? Каково!..) у попа исповедоваться. "Да ну и ладно, – сказала она себе после того, как отлегло от сообщения. – В конце концов, мне-то что? Ихней воли я не командир". Звонок же Юлии Петровны поверг ее в ужас. Да еще тут телефонные разборки с заказчиками. Появись Зоя перед ней в тот момент, ох, не известно, чем бы все это могло кончиться. Но Зоя появилась много позже. Она думала, что мамы еще нет дома и вдоволь накаталась на горке, всем при этом делая сообщение, что у нее сегодня именины. Подходя к дому, она почувствовала тревогу и беспокойство. Остановилась. Достала из кармана шубы бумажечку с молитвами, которые написала ей бабушка. Прочла вслух первую:

– "Святые мученики Севастьян и Зоя, молите Бога о мне".

Затем вторую:

– "Огради меня, Господи, силою Честнаго и Животворящего Твоего Креста и сохрани мя от всякаго зла".

Животворящего... Еще одно слово, вчера услышанное.

– Да, Заинька, – говорила тогда бабушка, – когда такими словами огородишь себя, то ничего не страшно. Эти ж слова не людьми придуманы, они нам с неба спущены. Божиим словом огородишься – в Руке Божией находишься, а если черным словом, то в лапе бесовской, – бабушка медленными плавными движениями перекрестилась.

Перекрестилась сейчас и Зоя, вздохнула и твердым шагом пошла домой, говоря про себя еще одну молитву из бумажечки:

– "Боже, милостив буди мне, грешной".

– Ну, здравствуй, мо-лит-вен-ница, – сама мама предполагала, что в ее голосе будет гораздо больше силы.

Возможно, большая часть ее, предназначавшаяся для дочери, в картину ушла.

– Здравствуй, – тихо сказала Зоя.

– Предательница.

– Я не предательница, мама, я была бы предательницей, если бы не крестилась.

– Это как же? – очень удивленно смотрели мамины глаза на дочь.

– Тогда бы я предала Христа.

Дернулась было мамина рука, однако дальнейшего движения пока не последовало.

– Ну-ка, покажи-ка его, хранителя вселенной. Я уж тут с бабкой твоей поговорила.

– Ты не будешь ее убивать, мама?

– Подумаю. Сначала с тобой разберусь. Ну!

Зоя вытащила нательный крестик на веревочке. Мама взяла его в руки и уперлась в него тяжким взглядом. Будто гвозди вбивала в руки и ноги Распятого, изображенного на кресте. Или так показалось уставшей уже Зое. Мама с силой дернула за крест, но веревочка не оборвалась

– Мама, если ты сорвешь его с меня, я другой одену.

Мама прикрыла глаза, часто задышав, постояла так немного и, подняв веки, спросила:

– Не отдашь?

– Нет.

– Это окончательно?

– Да.

– А чего слезу пускаешь?

– Я молюсь, мама.

И будто звон послышался в ушах мамы. Она секунду постояла, прислушиваясь, и тут ее прорвало. В доме мамы имелось много чего специфического для ее многочисленных хобби: например, охотничий нож фирмы "Золинген", а также кожа гренландского моржа, в виде плетеного упругого хлыста. После охоты вторая ее страсть была верховая езда. Она ходила в платный манеж и хлыст предназначался для понукания лошадей. Ни разу им не воспользовалась, ибо лошади безропотно слушали Зоину маму. И вот взлетел хлыст в маминых руках над обнаженным задом Зои, и сидела она на ней, как на лошади. Боль от первого удара была почти невыносимой. И после этого удара Зоя поняла и поверила, что теперь она вынесет все. Потому что – "почти". Полосующая сила моржового хлыста была едва ли слабее золингеновской стали, хотя, конечно, гвоздей кнут не рубил. Но и малой доли той жуткой силы, что обрушилась при первых ударах на Зоину обнаженность, хватило бы, чтобы превратить ее в кровавое месиво, а боль сделать непереносимой. Непереносимой – значит, нельзя перенести, значит, обязательно сделаешь то, что от тебя требуют, раз не перенес. И когда свистящая, полосующая сила касалась уже обнаженности, вырвалось из всего ее существа:

– Севастьян, Зоя, мученики родные, защитите!

Вырвалось не изо рта, а именно из всего существа: и сознания, и тела. Она и сама не понимала, как у нее это получилось, но даже страха она не чувствовала, уверенность была, что здесь они, Зоя и Севастьян, позови только – и веревочку ничем не оторвут и себя подставят на пути хлыста. Вот и получится "почти". Боль должна быть, это она точно знала, и боль очень сильная, но переносимая. Если нет боли, это не страдание за свой нательный крест, это комедия. И сам крест ее лежал сейчас на полу, а губы Зоины упирались в Распятого на нем, и через губы она чувствовала, как идет туда, где полосуется ее тело, заживляющая сила. Полосы кровавые оставались, но кровавого неизбежного месива не было. И вдруг удары прекратились и она услышала мужской голос:

– Э, э, Сашка, ты что, с ума сошла?!

И сразу голос ее мамы, сидевшей на Зоиной шее:

– Отстань!.. Отпусти!.. Ты как вошел?!

– Дверь открыта, вот как.

Зоя узнала голос. Это был голос старого маминого приятеля, идеологического направителя, ныне банкира и бизнесмена. Он все-таки стащил маму с Зоиной шеи, отнял хлыст и поднял Зою.

– Стоять можешь?

– Могу, – тихо ответила Зоя.

– А ты чего улыбаешься? Ты месяц сидеть не сможешь... Чем ты так мать довела?

– Она объявила себя христианкой! – яростно выкрикнула мама. – А христиан в моем доме не будет!

Старый приятель внимательно вгляделся в Зою, потом оглянулся на маму.

– М-да, – изрек он, жуя губами, – Зоя, подвешенная за волосы против Диоклетиана... – помолчал и спросил затем Зою: – Это серьезно?

– Да.

Ухмыльнулся.

– А, говорят, молодежь только рок пляшет, а тут вон младенцы...

– Я не младенец.

– Я вижу. Ладно, иди ложись, на пузо ложись и штаны не одевай... Тихо, Сашенька, уймись, сказал!

Когда Зоя ушла, встал перед мамой и сказал:

– Ну что, воительница с Богом, вырастила мученицу? Сиди, сиди, не рвись, я сказал! Не пущу. Лучше водки налей. И мне. Я еще принес... Не пороть надо, Сашенька, а на тормозах спускать.

– Скоро доспускаете, все пропускаете!..

– Эт-точно, уже вон как потекло. Одно сегодняшнее представление чего стоит. Ты теперь герой дня. Сам Сорос, между прочим, тебя по Москве ищет, хочет плакат купить за любые деньги. Я не дал его уничтожать, спрятал разобранный. Слушай, ну неужто я в самом деле такой, каким ты меня изобразила?

– Ты хуже.

– Гм, а, впрочем, вполне может быть. Все, кто в пирамиде власти, они, наверное, все такие. А чего ж ты себя намалевать забыла?

– А я вне пирамиды.

– Это точно. Ну так и не трожь пирамиду! А впрочем, ты не причем... Наша пирамида, Сашенька, она несокрушима была ни снизу, ни извне, ни диссидентами-подкопщиками, ни натовскими авианосцами. Ее можно расшатать только сверху, что и сделано. Однако пирамида все равно цела. Так, слушай, что, у твоей Зои так далеко зашло?

– Дальше некуда.

– Твоя маман обработала?

– Да.

– Слушай, а может, ну и пусть?

– Нет! Будет упорствовать – выгоню из дому. А еще одно "ну и пусть" – выгоню тебя.

– Тогда пока умолкаю. Выгонишь, когда допьем. А все-таки, Сашенька... Ну сама ж говорила, что от этой темы в этой стране никуда не скроешься. Нет, Зайки касаться не будем, не волнуйся... Ну чего ты вот эдак взъедаешься, тигрой вскидываешься, мустангом взбрыкиваешь? Да ты наливай, не перебивай... Шеф-то мой, ныне сверхпочетный пенсионер, прав ведь он, когда говорил, что тему эту вообще поднимать не надо, а коли будет надо, добавлял он, Мы эту тему сами поднимем Сверху. Все сверху, Сашенька. Возьмут и напишут в один прекрасный момент в центральной газете: "Ошибочка, мол, была, Он есть, оказывается". Ну а если Его нет, зачем же заострять, что Его нет, тем более хлыстом? Отвлечь надо, хоть на что – на игры, на лошадей, да хоть на тряпки, танцульки, мальчиков, раз тебе так непереносим Бог. Отвлечь, а не пороть. А мне, знаешь... наливай. Мне вот все равно, есть Он или нет. Устойчивости того, чему я служу, Он не нужен, но Он и не мешает устойчивости!.. И ты знаешь, – направитель почесал нос и вышло довольно смешно, – я, если хочешь, даже не совсем понимаю, зачем была тогда, в двадцатых, ну и позже, такая оголтелая борьба против Него, несуществующего. Столько народу вырезали... Они же, церковники, объявили лояльность власти, зачем их резать дальше? Не понимаю. Впрочем, на моем посту таких вопросов лучше не задавать... Слушай, Сашенька... наливай... а если все-таки вдруг выяснится, что Он вдруг есть, а?

– Объявят в центральной газете?

– Нет, ну, научно там выяснится, ну, какая разница... Не директивно, а реально – есть!

– Тогда я выражу Ему протест, – спокойно ответила Зоина мама, затягиваясь американской сигарой, принесенной гостем. – Протест в том, почему Он так прячется, почему вообще... мир во зле лежит, если Он – начальник мира? Почему, если Он – всесилен, то у Него заповеди такие?!

– Вообще-то, Сашенька, – задумчиво перебил приятель, – если бы я был всесилен, то я заповеди дал бы именно такие, только при таких заповедях возможен тот баланс в мире, который во зле лежит, как ты говоришь...

– Это не я, это Он говорит.

– Ну да... тот баланс, при котором мы еще не сожрали друг друга окончательно... Ну ладно, Сашенька, хватит воду в ступе толочь, остальное сама допьешь. Я ж к тебе по делу, картину я тебе пришел официально заказывать. Пользуйся, пока меня не турнули. Твоя тема, и резвиться можешь, как хочешь, никакой цензуры. Из жизни безработных в Греции и вообще, как там тошно жить. Сами греки и заказали, после сегодняшнего действа.

– Сами?

– Ну да. Социалисты ихние. Им ведь надо на свою страну побольше грязи, чтобы вылезти в князи. Во власти, то бишь, а уж потом... Только сделать надо быстренько. И чтоб, глядя на твою картину, выть хотелось, как тошно живется в Греции, как сегодня все выли от созерцания твоего плаката. И деньги огромные, Сашенька, и поездка в Грецию, во как. Воочию убедишься, как им плохо живется, гы...

– Слушай, – перебила его Зоина мама и как-то очень серьезно на него посмотрела, – а ты... а вот у тебя есть хоть что-нибудь, за что ты, ну не на смерть, а хотя бы...

– Да что ты, Сашенька, – в свою очередь перебил ее гость, – конечно же нет. Ничего такого не осело в мою душу. Как говорится, ничего такого за душой. И я очень доволен. Избави, как говорится, Бог, от такой реакции, как у тебя... Да хоть на что!.. – прикрикнул он на Зоину маму, заметив, что она порывается что-то сказать. – Мне интересен и важен только текущий момент и мои жизненные удобства в нем или неудобства. И за свои удобства я никому глотку перегрызть не собираюсь. И, потеряв их, не очень огорчусь, восприму, как должное. Я профессионально служу устойчивости Пирамиды, она мне предоставляет в ответ те самые удобства, но класть за нее свой живот, как говорится, избави Бог... Я профессионал администратор, Сашенька, слуга текущему моменту. И когда я ору на тебя за твои гениальные картины, это значит, что именно ты мешаешь, по глупости своей, устойчивости Пирамиды, которой я служу. Да-да, глупости. Все бабы – дуры, Сашенька. Тихо, тихо! Это не я сказал! Но целиком присоединяюсь, а гениальные художницы глупы вдесятерне и очень опасны для устойчивости Пирамиды. А если окажется, что на вершине Пирамиды должен быть не генсек, не президент, а Государь-император с Господом Богом во главе, то я буду служить им и заставлять писать тебя картины на евангельские темы в нужном русле.

– Не дождешься.

– Не сомневаюсь. Глупость спорол. Я тебе назначу пенсию и паек из водки и икры, чтоб ты вообще кисть в руки не брала.

– Не дождешься.

– Тогда просто посажу... впрочем, нет. Я тебя на север отправлю, север Франции, на роскошную виллу и охрану приставлю. Рисуй там, чего хочешь. Эх, ну наливай тогда, что ли...

–...А жалко с шефом расставаться было! Знаешь, будто кусок чего-то живого от меня отвалился. Что-то есть в этих мастодонтах, Сашенька, о чем потом пожалеем...

А лежавшей на животе Зое было страшно, когда слышала она насмешливый рассказ маминого приятеля. Очень живописно рассказывал. Зоя воочию видела этого старика. Очень страшненьким виделся он ей, этот худой трясущийся дед с остановившимися глазами. И вовсе непонятно было, о чем тут можно жалеть, когда уходит такой вот, наоборот, хочется, чтобы сгинул поскорее с глаз долой и больше никогда его не видеть...

...Он въехал в те же ворота, что и всегда, и всегда улыбчивый охранник, как всегда, улыбчиво отдал ему честь, и он, весь погруженный в пустое уже нутро своего сознания, кивнул автоматически в ответ. Да, всегда в этом месте отдавали ему честь и он в ответ милостиво кивал. ...Да, да, поддержать надо, вот так, за локти, да, да, и в зад притолкнуть слегка, и по ступенькам, теперь только с приталкиванием. Молодцы, охранники, знают дело... Да, да, вот тут, помнится, южный друг все донимал, чтоб его у себя там в президенты посадили, чтоб по всей Африке новую жизнь строить по образцу нашей. Черный, помнится, друг, чернее угля, пил вот только много и все целоваться лез. Ну пить его здесь научили, недаром эту... Лумумбу тут закончил. Между питьем и целованьем все про какого-то Гегеля болтал. Безо всякого Гегеля на нашем чудо-танке Т-65 ввезли его в ихнюю столицу и сделали ихним президентом. Название столицы, да и самой страны вот забылось. И то! Сколько их было-то, разве всех упомнишь... И имя этого тоже, вот... то ли Нгбдобо-Нгубе, то ли наоборот. Ну в общем, будто там-там бдубает. Помнится, на празднике в честь переворота Интернационал заиграли, так всем Госсоветом во главе с президентом в пляс пустились. Это-то ладно, пусть бы себе плясали, так императором себя объявил, отчубучил! Долго по телефону отговаривал черного друга: да ты хоть разымператорствуй там, полная твоя власть с нашей помощью, ты только слово это с вывески сними! Уперся друг и ни в какую. А в довесок людоедом оказался. Тоже по телефону увещевал: да ты хоть всех своих подданных переешь, мы тебе новых подгоним, но чтоб о твоих пирушках мировая общественность не звонила!.. Убили другана. Свои же присные. Очень тогда осерчал, помнится, на всех и на вся... Вот, вот, здесь кабинетик заветный, кнопочка там была красненькая... и сейчас, небось, есть кнопочка. Трое только имели вхождение в кабинетик. Он имел. А сейчас, вот, не пускают, вежливенько так вперед, мимо пропихивают. Нажмешь если ту кнопочку, а из бетонной шахты на Чукотке, на пламень изрыгающий опираясь, сначала выползет, а потом летит, не остановишь, красавица стратегическая, ракета убойная и 32 разделяющиеся боеголовки при ней. Куда летит? А не все ли равно куда, коли друга черного целовального, симпатягу-людоедика, будто курицу прирезали... Очень осерчал тогда, едва-едва кнопочку не нажал... А вот и его кабинетик. Кабинетище – в футбол играть можно. Прямо над креслом место пустое, а прежде, помнится, все время туда оборачивался, вдохновенья набирался... Да тут же портрет коня его висел! Эскиза, друга родного, брата верного. Домой портрет забрал... Да, да, домой пора... А шашка где? Ах, я без шашки... А жаль, порубать чего-то захотелось...

Прощался мамин приятель, посмеиваясь, уходить собирался, и из сознания Зои уходил страшный старик с остановившимися глазами, а она снова пребывала в том вчерашнем вечере при свечах, когда сидели они с бабушкой друг напротив друга.

– ...А самое, мой дружок, любимое место у меня из жития святых, это про патриарха Александра... Жил такой в древности... да и сейчас живет, вместе с нашими покровителями Севастьяном и Зоей в Царствии Небесном. Это про то, Заинька, чего мы можем, ежели захотим, ежели помолимся, как положено. Короче, о самом главном в жизни...

– Мама говорит, что самое главное – получить образование и профессию.

– Во-во!.. Они много чего говорят... А ты-то тоже... Вы-у-чи-лись вон они, да и профессию заимели. Глядеть на них тошно. Зачуханные, задерганные, злые, для чего живут – не знают, завистью переполнены, соседа своего ненавидят, злословят, тоска все время щемит... На мать-то, вон, свою, глянь... Крутится, крутится, покоя нету, маята одна. Вот те и образование. А коли в Господе человек живет, так ему и образование ихнее без надобности... Вот я про патриарха Александра тебе начала, тогда еще Христово слово токо-токо летать стало, крылышками крепло, хотя нет, не так сказала. Крылья те всегда сильно-могучие. Люди вот не всегда вмещают слово Его, от крыльев шарахаются. Во-от, собрались в одном городе ученые мудрецы языческие христиан наших своею мудростию уязвить. А уж та-акие ученые-разученые, такие цицероны, мудряны-гегельяны собрались, что – у-у! А батюшка-то наш, Патриарх христианский, вообще неграмотный. Во как, и христиан-то вокруг него всего ничего. Ну, понятное дело, закручинились они, а патриарх Александр им и говорит:

– Чего это вы закручинились-то? Аль забыли, что Имя Божие поругаемо не бывает?

Ну а те в ответ: да так-то, мол, так, а кто ж попрет из наших против ихнего мудрования? Вон один из этих цицеронов устроил уже тут говорильню, сколько народу смутил, над Господом насмехался и никто ему возразить не мог. Особенно над Воскресеньем Его изголялся, мол, не было его, воскресенья, потому что быть не может, а значит и вся вера ваша ерунда есть, все слова Христовы – сказочка красивая и не больше. А патриарх Александр и отвечает пастве своей:

– Так значит, приуныло, малое стадо. Забыли, что хуже уныния нет греха? Забыли, что "если двое или трое собрались во имя Мое, то Я посреди их"? Так ведь нам сказано. А нас-то и поболе будет. А цицероны эти... что ж, они правильно действуют, умно... Ежели бой-драка не на жизнь, а на смерть, куда бьешь? В самое туда, где жизни исток, в сердце бьешь, чтоб наповал... А сердце веры нашей есть Воскресенье Господа нашего. Если не было его, значит и в самом деле все ерунда... А сами-то вы верите в Воскресение Христово?.. – и оглядывает всю паству свою, эх... как вот нас тогда, на том собрании батюшка наш... эх, прости, Господи! Ну, а те-то вроде нас, тогдашних, глазки в землю...

– Ну так вот, – возвысил голос патриарх Александр. – Было Воскресение Христово, а значит не страшно нам никакое ристалище словесное, пойдем!.. А и нужно-то от нас – молитва к Нему истовая, вот это и делайте, кто как может. Ну и я, многогрешный, помолюсь...

А святые, Зоинька, они себя грешнее всех считали, хотя были лучше всех, кто вокруг них жил. А все потому, что видели, чувствовали перед собой высоту Христовой святости. А по сравнению с ней на свою маленькую святость глядели с печалью, сравнивали с Христовой, недосягаемой, вот и плакали о себе, сколько, мол, еще до высоты небесной, недосягаемой, как ничтожна мера того, что достиг, сколько ж грехов еще истребить в себе надобно! Во-от, как они думали, святые-то... Не то, что мы. Чуть что сделаем, да не доброго даже, а так... оплеуху дать сдержимся, а уж распирает нас, грудь колесом, ай, какие мы хорошие! Действительно, тьфу на нас... Ну так это ладно... А батюшка патриарх Александр имел ведь образование. Всю жизнь образовывался молитвой "Господи, помилуй мя, грешного". И профессию имел, да какую! Самую редкую профессию, Зоинька, самую нужную – молитвенник, вот как называется профессия. Великим молитвенником был, как и Севастьян наш, мученик. Во-от, ну и предстает, значит, патриарх наш, Александр, перед этими цицеронами, а они уже загодя смеются, на него глядючи, явился, мол, вахлак необразованный, осрамим сейчас на всю вселенную... Ну а "вахлак" этот, прости, Господи, и говорит: "А ну давайте сюда самого ретивого, самого мудрованного, потому как нельзя ж со всеми сразу толковать". Ну вот и вышел такой-разэдакий, рот уж было открыл, чтоб обличать-насмешничать, а Александр и говорит:

– Именем Господа моего, Иисуса Христа, распятого и воскресшего, да отнимется у тебя язык, да и у всех твоих подручных тоже.

И этот мудрователь тут же онемел. И остальные тоже. Даже мычать не могут. Открывает главный мудрователь рот, точно рыба на песке Руками машет, глазищи того и гляди сами из себя вылезут. Таращится на Александра, ничего понять не может. А чего ж тут не понять, коли именем Господа нашего, Иисуса Христа! Чего невозможно от этого имени, коли молитвенником к Нему избрал ты свою профессию. Понял мудрователь, глазами и руками замолил Александра – верни, мол, мне речь мою, плохо ведь быть как бессловесные, не буду больше против Христа мудровать. Ну, перекрестил его батюшка патриарх Александр, обрел мудрователь дар речи, но уж, ни слова не говоря, прямичком в купель, креститься. Ну и сотоварищи его за ним, ну и тьма народу, что поглазеть пришли, как над христианами насмешничать будут. Прямо тут, в море, и окрестил всех патриарх Александр, потому как никаких купелей не хватит на столько народу, во-от...

Дрогнули кисточки пламени на свечах, когда бабушка сказала "во-от" и почему-то пальцы рук сцепила крепко между собой. Хотя по столу кулаком не ударила, да вроде бы и не с чего, но что-то, видно, другое под рассказ вспомнилось.

– Ты чего, бабушка? – слегка даже испуганно спросила Зоя.

– Да это я так, – бабушка разжала пальцы. – Все-то мы чужие грехи вспоминаем, вместо своих... Сказала вот я тебе, что воин без молитвы – это бандит, и сразу папку своего, прадеда твоего, вспомнила... Эх... "За отличную рубку" – знак такой был нагрудный от Троцкого, вроде ордена... Наша ему теперь нужна молитва за упокой души его... – слезы вдруг полились из бабушкиных глаз и она их не вытирала...

– Бабушка, а Бог слышит наши молитвы?

– Конечно, слышит, даже то он слышит, о чем мы только подумать собрались. Только слышать от нас нечего, бормотанье одно дурное, воздуха сотрясенье... Только и вспоминаем о молитве, когда петух жареный клюнет, и то, только и прет из нас: дай, дай, дай!.. – и тут бабушка все-таки хлопнула кулаком по столу.

– Бабушка, – робко сказала Зоя, – но ведь молитва – это просьба, значит, "дай" можно говорить?

– Да можно-то можно, да ведь просим все невесть о чем, себе на погибель.

– Но ты же говорила, что Он Сам сказал, что о чем бы мы ни попросили, все даст.

– Нет, Зоинька, не все, а только то, что нам на спасение, а не на погибель. И слова Его "о чем бы ни попросили" относятся к разумным людям. А мы? Об чем бы ты попросила, когда давеча Севастьяна маленького мордовала? "Дай еще в кулачки силенок, чтоб побольней ударить!" И о том, что ты – девочка, забыла. И все мы в своих просьбах такие.

Утром, когда Зоя проснулась, мамы уже не было. Обычно она всегда уходила, проводив ее в школу, ей в общем-то некуда было спешить в такую рань. Сидеть на мягкой кровати оказалось вполне терпимо, а вот на стуле все-таки больно. Еще болело в спине и бедрах, а при ходьбе как-то неуютно отдавалось во всем теле. Но раны в том месте, которое полосовалось, затянулись все. Зоя поцеловала свой крестик и перекрестилась. И вдруг ее начал разбирать все возрастающий страх. И тут же подумалось, что еще одной полосующей атаки гренландского моржа она не выдержит. Ей даже сам живой морж привиделся со всей своей могучей многотонностью и сокрушающими бивнями. Прет он на нее торпедой, сейчас удар – и на дно камнем то, что остается от удара. Нет защиты... Как нет? Легким укольчиком напомнил о себе крестик. И ведь не умела она так молить-просить Защищающую силу, как бабушка учила, выкликнула только истерично в последний момент, а Сила – защитила!

Тут Зоя увидала пришпиленную к двери записку:

"Пока крест не будет лежать на моей тумбочке, ты мне не дочь. Кров твой, живи, ибо по закону ты здесь прописана, но кормить тебя я не собираюсь. Питайся, где хочешь, деньги бери, где сможешь. Или – я, или – крест. Все".

"А ведь я же еще ма-а-аленькая!" – готово было опять заныть в ее голове.

Колоссальная грандиозность понятия "мама" глыбой встала в ее сознании, целиком заполнило его. Не было даже близко приближающегося к тому, что с самого рождения в сердце живет и именуется "мама". Тот человек, который дал тебе жизнь, который ощущается сердцем твоим как самый родной, телом и душой с тобой сращенный, не может ни при каких обстоятельствах, ни при каких жизненных вывертах от тебя, своей кровиночки, от ношенного в себе и в муках в мир явленного, отказаться. И если такой отказ происходит, то причина отказа более грандиозна, чем кровно-душевная связь, идущая в твое сердце от человека, по имени "мама". Во вчерашнем полосовании моржовым хлыстом не слышалось и не виделось – "ты мне не дочь!" Так лупцуют только дочь, и мера переживания за дочь под стать той грандиозности, из-за которой лупцуют. Никогда до этого Зоя даже легкого шлепка не удостоилась от мамы, хотя та грозила неоднократно. А сейчас, войди она в дверь, даже не заметит ее, как мимо столба пройдет. Вычеркнула она ее из жизни своей, отторгла от себя, и, умирай она сейчас с голоду, куска хлеба не подаст. В этом Зоя была абсолютно уверена. Решения, которые мама принимала, она всегда доводила до конца. В данном случае это – нательный Зоин крестик на ее тумбочке. И тогда решение будет обратное и такой же силы: как вышвырнула она ее без остатка из своего сердца, так же вместит ее обратно, и Зоя снова станет ее дочерью, а в памяти даже и следа не останется от прошедшего эпизода.

"Ма-ама!" – пропищало в ней то, что до этого заныло: "Я еще маленькая!" И тут почувствовала она, как от пришпиленого листка дохнуло на нее той жутью, какую она ощущала тогда, когда мама глядела на нее, требуя крест. Написанные ее рукой чернильные буквы излучали то же самое. И сейчас она уверена была, стоя перед пришпиленным листком, что только эта излучаемая жуть, реальная, живая, давала маме такую силу, чтоб вот так принимать такое страшное решение. И цель этой силы – сокрушить то единственное во вселенной, чего эта жуткая сила боялась – Крест, чтобы перестал быть он хранителем этой вселенной, чтобы не было его на теле и в душе, и чтоб полностью беззащитными остались душа и тело против ее жуткой мощи. И вдруг само собой, в голос, выскочило из ее рта:

– Ну и ты мне тогда не мать!..

И сама тут же испугалась таких слов своих. Но через мгновение успокоилась. Будто снова мученик Севастьян встал рядом. Да разве он уходил?..

Да, только так, нет у меня больше мамы... Как недоумевала она тогда, как протестовала, когда рядом сопоставлялись два эти разные места из Писания, которое при свечах читала бабушка: "почитай отца и мать" и "оставь ради Меня отца и мать своих"! На прямой сердитый вопрос ее бабушка мямлила, вздыхала и толком ничего не могла ответить. Зоина линия жизни не пересекалась с этой темой из Писания, хотя теперь, стоя перед пришпиленной бумажкой, она не понимала, как это могло быть, неужто бабушкин отец, ее прадедушка, этот вопрос о Боге, о кресте не поднимал перед своей дочерью, ее бабушкой. В Зою же сейчас вошло окончательое понимание того, что, казалось, понять невозможно: совмещение двух вроде бы несовместимых противоречий. Да, почитай отца и мать, ибо они, рождая тебя, дают тебе тело. Но тело твое без души есть всего лишь ходячая кукла. И если Вселяющий в твое тело душу говорит: "Оставь ради Меня все, в том числе и родителей своих..." – то приказ этот надо выполнять беспрекословно и всецело довериться Ему. Если Он сотворил небо и землю, если Он каждому рожденному дарит душу, то слова Его есть истина, не подлежащая обсуждению. И родителям твоим будет благо, если послушаешь Его. Как и когда Он это устроит – не твоего ума дело. Не об этом думай, а о том, как выполнить Его приказ.

– Да! Нет у меня больше матери! Моя мать связана с той силой, что жутью дует с этого страшного пришпиленного места. А я – с другой Силой...

Зоя сорвала листок с двери, скомкала его, сунула в карман юбки и вышла из квартиры. О портфеле она забыла, школа никак не вмещалась в предстоящий день. Впервые в жизни она не представляла, как сложится ее день. Да и вообще, а дальше-то что делать? Было темно и вьюжно. Она долго шла, ни о чем не думая, и когда почувствовала нудную боль в ногах, увидела справа резной черный железный забор, а за ним – небольшой храм, обшарпанный, но, похоже, действующий: из него выходили. На заборе висела огромная доска с золотой надписью "Церковь Владимирской иконы на Прудах. Памятник XVII в. Охраняется государством". Значит, в Москве есть церкви – не только декоративные придатки к мавзолею.

– Охраняют они, живоглоты... – зло проворчала какая-то бабушка, выходя из ворот. Она говорила это идущей рядом с ней другой бабушке.

– Да уж, – отвечала та. – Па-мят-ник!.. Гвоздя без ихнего разрешения не вобьешь. Сколько порогов батюшка обил, чтоб только осмотреть сваи-то, а то ведь совсем плохи, до беды недалеко. Ар-хи-текро-ры... раз-так их... – похоже было, что они каждый раз вот так переговариваются, когда мимо доски идут.

– Бабушки, а почему – "на Прудах"? – спросила их Зоя, когда они оказались рядом. – Где пруды?

– А? – бабуськи остановились. – Пруды-то? Да их уже до войны не было. Здесь еще и сады были, теперь вот коробки дурные.

– Да в коробках-то люди живут.

– Дак что ж, коробки ставить – сады изводить? Больше нет места на Руси? А... ты это... чего-то я не припомню тебя. Ты со службы? С мамой? А мама где?

– Нет, я не со службы, я еще ни разу на службе не была. А мамы у меня больше нет.

– Умерла?.. – тихо спросили обе бабуськи разом.

– Нет, она от меня отказалась

– Это как же?!

– Я отказалась снять нательный крест, бабушкин подарок. И она сказала, что я ей не дочь, пока не сниму.

Бабуськи (так же, обе разом) переменились лицом, застыли и (одновременно же) ойкнули.

– Ой, бедненькая, – сказала та, которая живоглотами кого-то назвала. – И как же ты теперь? – и она перекрестилась.

Перекрестилась и вторая. Видно было, что в их жизни и жизни тех, кого они знали, такого не было, хотя могло бы быть, так как выглядели они не намного моложе ее бабушки.

– Что же она, мама-то твоя, так вот прямо и уперлась? – спросила первая.

– Это я уперлась.

– А может, это... может как-нибудь того? Может, этот крестик маме отдашь, а другой зашьешь в воротничок потихоньку, а? А то как же без мамки-то?

– Нет, лучше без мамы, чем без этого креста.

Что-то такое, видно, сквозануло в Зоином взгляде, что обе бабуськи даже приотшатнулись слегка.

– Ну, ты это... – растеряно и сердито произнесла вторая. – Ты уж тоже! Уж больно горяча!.. Мать-то почитать надо. У меня внучок носит зашитый крестик и – ничего. Зачем так мать нервировать, до такой злобы доводить?! И батюшка наш тебе то же самое скажет.

"Батюшка не может так сказать", – буркнула про себя Зоя, а вслух спросила :

– А "служба" это – литургия?

– Да, – ответили обе старушки разом.

– А... а я уже опоздала?

– Да нет, идет еще, "Отче наш..." только пропели, свеча стоит, скоро причащать будут.

– А вы уходите?

Старушки замялись, а одна сказала:

– Да дела срочные.

– А разве можно уходить с литургии?

– Да ты еще!.. – рассердилась вторая. – Сама чего по улице шастаешь, чего не в школе?

– Мы уже не учимся – каникулы.

– Ну так ты, это... Иди с матерью помирись.

– Я с ней не ссорилась.

Первая старушка дернула вторую за рукав:

– Пойдем, пойдем. Опоздаем ведь. Ну ее. А ты глянь, как смотрит! Может, ненормальная?

– А куда опаздываете?

Можно было вполне не отвечать. Что это, собственно, за допрос со стороны малолетки! Но вторая почему-то ответила и даже как бы извиняющимся голосом:

– Да, понимаешь, тут в собесе старикам выдают кое-что к Новому году. Очередь надо занять, а то уж закроют скоро.

– Так ведь же нет еще никакого Нового года, – очень теперь удивилась Зоя. Ну ладно: мама, Юлия Петровна – они ж не знают ничего, но кто в храм ходит – должны знать.

– Это как это нету Нового года? – в свою очередь удивились старушки. – А чего же есть?

– Для нас – строгий пост, для остальных – всемирная языческая пьянка. Так мне бабушка говорила и батюшка Севастьян.

– Ну уж! – воскликнула вторая, не зная, что говорить дальше.

– Да пойдем же, говорю, – окончательно рассердилась первая. – Ну ее.

И они пошли, часто оборачиваясь. А Зоя, не оборачиваясь, пошла в храм.

"Да, да, причаститься надо обязательно, – говорил при расставании отец Севастьян. – У меня-то нет при себе Святых Даров... А от Чаши, Заинька, отходят тоже святыми, как при крещении. Какой дар нам дан великий на литургии, дар о-чи-ще-ния, – батюшка при этом поднял вверх указательный палец, – но... мы очень быстро пачкаемся опять". Зоя в который уже раз отметила про себя замечательность и таинственность звучания новых для нее слов – "дар очищения"! Все бы время слушать эти слова.

Она вошла в храм и перед ней предстал Иконостас. Даже не представляла она, что подобное вообще существует. Как же можно жить без этого, если однажды это просто увидел?! А если кто не видел? А если кто не хочет видеть?.. Поползла по правой щеке капелька-слезинка, легким чудным звоном отозвалось в ушах ее падение со щеки, сами собой зашептали губы: "Пресвятая Богородица, мученики Севастьян и Зоя, царица мученица Александра, помогите мамочке и Юлии Петровне" И тут она увидела священника в блистающих одеждах и Чашу в его руках и услышала из его уст зов-призыв, который сразу захотелось назвать вечным:

– Со страхом Божиим и верою приступите...

Руки Зои сами собой скрестились на груди и она медленно двинулась к Чаше. И опять вспомнилась мама. Вот бы и ее сейчас сюда! "Царица Александра, и ты помогай!.." У бабушки она впервые увидала ее портрет, услышала про ее жизнь и про то, как ее убивали с ее мужем-Царем, дочерьми и наследником. "А мама твоя родилась в один день с их расстрелом, 17 июля. Давно уж молюсь я Царице-мученице о маме твоей, заблудшей Александре".

– Так почему же, бабушка, – воскликнула тогда Зоя, – все вы молитесь, святые вон... а все никак?!

– Ишь! – возвысила голос бабушка. – Смотри-ка! Полчаса как крест одела, а уже роптать?! Вопросы задавать! Я те дам, "почему"! На все воля Божья и свое время. Может, тебя дожидались, вот почему!

"Тебя дожидались", – очень отчетливо сейчас слышались эти слова.

"Ой, да я же еще маленькая..."

Зоя была уже у Чаши. И тут она увидела белую голубицу. Ту самую, что слетала с губ Юлии мученицы. Глаза Зоины расширились, рот открылся...

– Девочка, девочка, – услышала Зоя голос священника.

Зоя перевела на него глаза:

– А?

– Тебе семь лет есть?

Зоя кивнула.

– А ты исповедовалась?

– Я вчера крестилась. Я – Зоя.

Священник внимательно всмотрелся в Зою.

– Ты что, видишь что-нибудь?

Зоя кивнула:

– Голубку. На Чаше сидит, – шепотом сказала Зоя.

Лицо священника сделалось испуганным, он даже сказал "ой", правда, про себя и протянул ко рту Зои ложечку с Кровью и Телом Христовым. Голубица накрыла собой Зоину голову и она увидела тот свет, на котором плавала недавно...

Она громко чмокнула Чашу и пошла запивать...

Потом она стояла перед иконой Владимирской Божией Матери, главной иконой храма и слушала благодарственные молитвы. И себе на удивление, понимала все. И вдруг почувствовала в себе неуемное желание поцеловать икону, но когда начала приближать к ней губы, была остановлена чьей-то рукой. Обернулась. Перед ней стояла высокая худая... нет, не поворачивается язык назвать ее ни старушкой, ни бабуськой, ни бабулькой (бабушку ее все называли бабулей). Тут что-то другое. "Пожилая женщина" – тоже, почему-то, не подходило. И не в том дело, что несмотря на возраст, спина ее была прямая, без сутулости, а лицо почти без морщин. Главное в человеке – глаза. Да, нет ничего страшнее человеческих глаз, но нет ничего и прекраснее их. Они, конечно, "зеркало души", но только для хозяина глаз, потому как в зеркале видишь только себя. И если смотришь в себя, целиком в себя погружен, то не можешь видеть ничего вокруг. Что можно увидеть в себе? "Да ничего там нет, кроме грехов!" – говорил батюшка Севастьян. И это замечательная и редкая способность – видеть в себе свои грехи. Но как показалось сейчас Зое, та, кто ее остановил, будучи целиком погружена в себя, видит и все вокруг. Она видит и грехи свои и тот Лик на иконе, к которому обращена ее молитва. Это уже "диплом с отличием". Зоя глядела в безстрастные, спокойные глаза и видела перед собой – молитвенницу.

– Не надо целовать иконы после причастия, – услышала она тихий выразительный голос.

Захотелось, чтобы она еще что-нибудь сказала. И она сказала:

– Первый раз причащалась?

Зоя кивнула. Молитвенница погладила Зою по голове и вновь отстранилась от всего. Зоя подняла голову к безстрастным глазам:

– Заблудших Александру и Юлию помяните. А меня зовут Зоя.

Не отрываясь от иконы и оставаясь погруженной в себя, та полунаклонилась к Зое, кивнула головой и вновь выпрямилась.

При выходе Зоя увидала молодого мужчину и молодую женщину. Почему-то остановилась. Шуба на женщине была расстегнута, а платье распирал большой живот. Зоя знала уже, как дети рождаются. Недавно мамина подруга умерла от родов и мама целый месяц только об этом и говорила, и по телефону, и с приходящими знакомыми, и Зоя слышала все.

Молодая женщина протягивала руку со свечой, чтобы поставить ее на большой подсвечник, и тут Зоя спросила ее:

– Тетя, а вы крещеная?

– Нет, а что?

– Тогда можете не ставить свечку, не поможет.

– А ты кто такая? – недовольно спросил тетин муж.

Зоя не отвечала и молча смотрела на тетю.

– А я вообще, я просто так ставлю, мало ли? – и после паузы добавила:

– Успею еще, подумать надо.

– Думать не надо, креститься надо.

– А иди-ка ты, проповедница! – уже с угрозой сказал тетин муж, беря ее за рукав. – Говорил тебе, нечего! Пойдем отсюда.

И уже в спину уходящим Зоя крикнула:

– А если вы от родов умрете?

Уходящие остановились. Обернулись.

– Ты чего мелешь?! – проскрежетал тетин муж. – Я тебе щас...

– У моей мамы подруга от родов умерла, – Зоя не видела дядю и обращалась только к тете. – Все умершие взрослые, которые некрещенные, все в ад идут. Вовремя думать надо. Для того взрослому и разум дан. За умершего некрещенного нельзя молиться в церкви.

Пока Зоя говорила это, она чувствовала крылья голубицы на своей голове. Она молча прошла мимо растерянных супругов и вышла из храма. Шел тихий мягкий снег. Подтаивало.

"Как же узнать к бабушке дорогу?" – думала Зоя. И почти столкнулась с учительницей соседнего класса.

– Ой, ты откуда это, Зоя?

– Я из храма. Я причащалась первый раз, а вчера крестилась и именины у меня были вчера.

– Поздравляю, – широко улыбнулась учительница. – А я тоже тут была, свечку ставила.

– А вы верующая? – радостно удивилась Зоя.

– Ну, как сказать? – еще шире улыбнулась учительница. – Вообще, конечно, есть некая сила.

– Какая сила? – теперь Зоя удивилась без радости. – Бог есть.

– Ну, Зоенька, ты уж слишком категорична. Ну прямо Юлия Петровна, только наоборот.

Вообще-то Юлия Петровна и мама были Зое понятны. Мамино "убью" звучало очень убедительно. Но тут Зоя не понимала... Зачем тогда в храм Божий ходить и свечку ставить? Кому? "Некоей силе"?

– Да! – спохватилась учительница. – А ты разве в казино не идешь?

– Куда?!

– Да ведь там сегодня викторина предновогодняя для всех первоклашек. И ваши все будут, только без Юлии Петровны. Она отказалась. Я там буду со всеми вами, ну и из родительских комитетов. О, поторапливаться надо! Кстати, вчерашний опрос для тебя прошел без последствий? Твоя мама – очень решительный человек. А ты почему без нее?

– Мама в храм не ходит.

– Да я знаю.

– Не хочу я в казино.

– Ну что ты, Зоенька, – учительница решительно взяла Зою за руку. – Там же приз будет для победителя: статуэтка-сюрприз, а в сюрпризе – целая тысяча долларов! Жаль, что нет взрослой викторины. Все это дирекция казино устраивает. Подарочек вам. Доллары, конечно, родителям вручат.

Зоя уныло шла, ведомая учительницей, и почему-то в ней нарастали тревога и беспокойство.

Перед казино бурлила веселая детская толпа. При появлении Зои бурление притихло. Ее появление заметили все. Все уже знали про вчерашний утренник-опрос "Кем быть?" А дочка хозяина казино, юная путанка пожаловалась папе, что, мол, чуть не побила ее молитвенница. Папа благодушествовал, дела у него шли блестяще и на жалобу он не среагировал.

– Папка, скажи мне ответы, я хочу выиграть штуку баксов!

– Да не, нельзя, не поймут. А баксы я тебе и так подарю, если вести себя хорошо будешь.

Когда рассаживались в темном полумраке за столики, беспокойство Зои отчего-то усилилось. Она огляделась. "Да ведь это же храм!" – только сейчас сообразила она. Снаружи это был просто большой дом с куполом и без крестов. 70 лет там был склад и вот теперь – казино. А внутри наверху кое-где проступали полузамазанные лики. Под куполом же хорошо была видна роспись, причем, явно подновленная: в центре сидел старец, символ Бога-Отца, справа – Спаситель, а над Ними – Голубь, Троица Святая взирала с небес на рассаживающихся.

"Как можно под таким взором тут пить да играть?" – подумалось Зое. От мамы она знала, чем занимаются в казино. Вдруг она увидела, что голубь на росписи зашевелил крыльями. Зоя застыла неотрывно глядя на Голубя. И тут Над ним стали выступать светящиеся слова...

"Царю Небесный..." – прочла она про себя. – "Да это же ко мне Голубь, Дух Святой обращается!!! Чтобы я обратилась к Нему. Но зачем мне призывать Духа Свтого сейчас? Не для дурацкой же викторины! Я причащалась сегодня..."

Тем не менее, вся молитва была ею прочтена и буквы на стене растаяли, а вместе с ними и беспокойство.

На центральном столе стоял красивый многогранный футляр с пол-метра. В нем пребывала статуэтка-сюрприз, а в сюрпризе – доллары. Эх, и как же всем хотелось выиграть! Вопросы задавал благодушествующий хозяин. Он же был и главным арбитром, который должен был решать, кто первым поднял руку, когда пойдут вопросы. И они пошли.

– Серьезный разговор, где каждый считает себя правым?

– Спор!

"Ой, не я ли это выкрикнула?" – Зоя даже испугалась. Вообще-то она была сообразительная, но чтобы так быстро? Будто кто-то подстегивал ее мозг и язык.

Очаровательно улыбаясь, хозяин погрозил Зое пальчиком:

– Принято, правильно. Но предупреждение: я же говорил, не выкрикивать, а руку поднимать.

Хозяин был ошеломлен быстротой реакции. Из прочих первоклашек никто еще и вопроса-то не воспринял.

– Напоминаю, кто отвечает на один вопрос неправильно – выбывает из игры! Подумайте перед тем, как поднять руку! Итак: противный черный дым с тяжелым запахом?

В момент взлетела Зоина рука:

– Чад!

– Б-раво.

Со всеми последующими вопросами Зоя расправилась за пятнадцать секунд. Хозяин даже зауважал ее, ай да молитвенница! "А лет через шесть-семь для казино вполне созреет, девка ядреная! А доллары, они, хе, они любую молитвенницу перекуют". А еще он решил задать такой вопрос для проверочки, что и взрослым не всем и не сразу по зубам будет.

– Вот лист бумаги, на нем поставлены точки. Надо провести на нем диагональ, не касаясь точек!

Это невозможно, точки покрывали собой весь лист.

– Есть желающие?

Зоя торжественно направилась к столу с листом. Весь родительский комитет ломал головы: и что ж тут можно сделать?

Зоя перевернула лист на обратную чистую сторону и провела диагональ.

– Бр-раво, – хозяин покачивал головой, удивляясь. Родительский комитет делал то же самое.

Теперь Зоя осознавала, что такое "вселися в ны". Нет, никто не командовал ее разумом и языком, это делала она сама. Сейчас она знала все, могла все. По приказу свыше, она прочитала молитву и Он по Своему разумению и Своей милости вошел в нее и она стала знать и уметь все, что знает и умеет Он, то есть – все. Но, неужели все это только для того, чтобы выиграть викторину? И она своим незнаньем понимала теперь, что конечно же нет, и да будет на все воля Его.

Естественно, она победила. Зависть, невидимым, но черным облаком летавшая в начале викторины, уже испарилась – гениям не завидуют. А Зоя явно выглядела гением.

Когда она подходила к столу с сюрпризом, подходила почему-то не радостно-смущенная, а сосредоточенно-напряженная, все аплодировали. Хозяин, все также очаровательно улыбалась, поднял футляр и громко проорал:

– И мы дарим победительнице вот этого веселого чертика, набитого долларами!!!

И перед Зоей предстал мраморный смеющийся черноголлов с цилиндром на башке. Он состоял из двух половинок, как матрешка: одну от другой отдели, вот и доллары твои.

Зоя замерла, Она в упор глядела в смеющиеся зенки черноголова и чувствовала, что мученики Севастьян и Зоя рядом.

– Мне не надо в подарок беса, – громка сказала она и начала медленно поднимать правую руку с выставленным вперед указательным пальцем.

Апплодисменты в момент смолкли. Все изумленно уставились на Зою. Хозяин растерянно замигал глазами: как это можно отказываться от долларов! Учительница соседнего класса вскочила на ноги: что за бестактность, от подарков не отказываются, да еще вот эдак! – это было написано на ее возмущенном лице.

Но Зоя никого не видела, кроме черноголова.

– Ты, бесовское отродье! – вскричала она. – Именем Христа Бога нашего, низринься!

И черноголов перестал смеяться. Юный "киллер", который смотрел не на Зою, а на черноголова, в страхе отпрянул и вскрикнул: он увидел, как корежится, трескается мраморная морда, превращаясь из смеющейся в хныкающую.

А в следующее мгновенье он отделился от стола, будто его подняла невидимая рука, повалился на бок, покатился по столу и грохнулся на пол, разлетевшись на осколки. А вывалившиеся доллары охватил невесть откуда взявшийся огонь. И это было самым страшным для откужающих. Но никто не сдвинулся с места, все зачарованно наблюдали костер. Через несколько секунд только кучка черной чешуи и мраморные осколки остались от подарка.

– Спичку бросила, падла! – первым ожил хозяин.

И все загомонили, заорали, кулаками замахали. Хозяин подскочил к Зое. Тут же оказалась и учительница.

– Ты... – прохрипел хозяин, – ты мне за все ответишь, ты мне все вернешь! Чем ты в него кинула?

– Я кинула в него молитвой.

– Ты... Я эти ваши молитвы вместе с вашим Христом...

– Безобразие! – шумела учительница. – Эти пещерные православные...

– Вы! – вскричала снова Зоя и почувствовала, что сзади стоит патриарх Александр и поддерживает ее правую руку, направленную на хозяина и на учительницу. – За богохульство ваше, да будте вы немы, пока не выйдите отсюда!

И все увидели, что у хозяина вдруг вылупились глаза, он открывал и закрывал рот, потом закрыл его совсем, схватился за горло, опять сделал булькающие движения губами и, наконец, замер с открытым ртом, уставившись на учительницу. А та, после тех же движений и в той же позе, уставилась на него. Тишина в казино царила такая... Ну, вобщем, не бывает такой тишины, и уж точно, что она была не мертвая.

– А ведь онемели! – раздался в тишине голос юного "киллера".

Все продолжали окаменело молчать. Зоя развернулась и пошла вон. Когда она вышла, хозяин вновь ожил, вновь булькнул губами, как бы проверяя и, остервенело хрипнув, устремился за Зоей. Его удар ногой ей в спину был страшен. Метра два летела Зоя, раскинув руки вперед, и плашмя, лицом и животом рухнула на асфальт. Мгновенно сообразив, что коли сюда прибегут, (а уже бежали), то расправе помешают, а охрана тут ни к чему, хозяин метнулся к входной двери и в одну секунду запер ее на два оборота. Только учительница успела проскочить на улицу. Дальнейшие удары ногами Зоя не чувствовала.

– Я те, падла, дам "низринься!"

Теперь учительница бегала вокруг хозяина и причитала:

– Нет, ну так же нельзя, нельзя...

– Ты! – ревел хозяин, – и тебе сейчас!

Он занес ногу для еще одного замаха и тут увидел бегущую на него женскую фигуру в джинсах, она была уже совсем рядом. Чуть придержал замах и это "чуть" оказалось роковым. В следующее "чуть" чудо-хлыст из гренландского моржа всей своей полосующей силой обрушился на его лицо и он завалился в сугроб.

Зоина мама чувствовала себя с утра совершенно опустошенной и старалась совсем не думать о плакате, о разрыве со всеми, о вчерашнем поединке, о сегодняшней записке, оставленной дочери, о том, что едет смотреть очнувшегося деда Долоя и вообще ни о чем, тем более, что думать совершенно не могла. Казалось, что какая-то сторонняя сила постепенно отнимает сейчас способность думать и даже вспоминать о чем-то. Да и о чем вспоминать?

Вдруг услышала короткий звон в ушах, точно два хрусталика друг о друга. И ведь уже неоднократно это. Раздался еще один звон. Уже не короткий, он не прекращался, но усиливался. Зоина мама даже остановилась в испуге. Уж не с ума ли сошла? Звуковые галлюцинации? А звон заполнял пустую голову, неспособную думать и сопротивляться заполнению. Тут уж мама не на шутку испугалась. А из звона стали оформляться членораздельные звуки, они расходились уже не только по голове, но по всему телу.

– Ты не того боишься, – это не чей-то голос говорил, это говорило все ее существо, которое было уже не ее, а все во власти растекшегося звона. – Тебе всего лишь возвращено то твое, от чего ты отказалась, отдав это вот кому... – и перед Зоиной мамой возник черный круг с черноголовом в центре. Зоина мама вскрикнула и отшатнулась. Круг пропал.

– Вот видишь, – продолжал голос растекшегося звона. – А недавно ты радовалась, когда видела это и рука твоя выводила это. Этому и отдала свое "я", которое сейчас отнято у него и тебе возвращено. И этим своим "я" ты и будешь смотреть на чудо, к которому идешь. А дальше решай сама, отдашь себя снова назад тому, кого сейчас испугалась – твоя воля, но больше обратного хода не будет. Пасть того, кто в черном круге, окончательно сомкнется над тобой.

"...Рабу Божию Александру, рабов Божиих Юлию и Зою..." – тихий бесстрастный голос повторял и повторял эти имена, спокойные бесстрастные глаза устремленные теперь только на лик Владимирской, напряглись до предела, умоляя сжалиться над заблудшими. Из глаз молитвенницы катилась по правой щеке капелька-слезинка, никогда еще не было так тяжело молиться, никогда она не чувствовала такого сопротивления, ее прямая спина была вся в поту, а лик Владимирской требовал: есть у тебя еще силы, всю себя отдай... Много лет уже они стоят так, друг против друга, кажется, вся душа давно уже выплеснута навстречу Чудотворному лику. Не вся, оказывается. Она опустилась на колени перед образом и уже не одна капелька, а целая россыпь их покатилась по ее безморщинистым щекам...

Зоина мама смотрела на деда Долоя и не россыпи катились по ее щекам, но потоки. Она плакала первый раз в жизни. Ожившие глаза деда... Да с чем же сравнить-то впечатление от их вида? Она помнит покойную подругу, умершую от родов, которой сама закрывала глаза. Помнит она их до закрытия, они были пустыми. И если б они в тот момент наполнились вдруг жизнью, она бы просто умерла от разрыва сердца, ибо воскресенья не существует. У живого деда Долоя тоже глаза были мертвые. Точнее, почти. Глаза, которые не узнают, все же отличаются от тех, в которых нет жизни вообще. Но невозможность возврата была у деда Долоя абсолютная. Недаром, когда увидели медсестры его, вернувшегося, поднялась такая паника, точно при внезапном пожаре. Примерно так же смотрела сейчас на него Зоина мама. Дед сосредоточился, увидав ее, подумал. «Ой, Господи" – именно так воскликнулось, когда поняла, что он – подумал, и сказал нормальным давнишним своим голосом:

– Здорово, Порька!

Как его в детстве звали Долойкой, так и он звал ее уменьшительно Порькой.

– Александра она, – сказала бабушка. Она тоже была вся в слезах. – А ты чего это с хлыстом?

– В манеж иду. Здравствуй, папа, – ответила Александра и заплакала уже в голос.

– Ну, хватит реветь, – сказал сурово дед. – Где поп? – обратился он к бабушке. Мне ж немного осталось.

– А вы не уходите, – сказал он женщинам, когда перед ним оказался отец Севастьян. – Чего ж теперь стесняться. Мне тут сегодня сон привиделся: крест мой. Которым ты меня пьяного окрестила, а я выкинул.

– Ты был в разуме и согласился.

– Да я не о том, чего мне теперь делать-то. Как тебя, батюшка?

– Отец Севастьян.

– А ведь никакого раскаяния нет у меня.

– Дед, – перебила его Зоина мама. – Ты скажи, как это происходит, как ты в себя приходил? – Зоина мама снова увидела того, еще вчерашнего, как он смотрит ей в живот, как в телевизор и губы его делают движение, будто "у" говорят. И слово "смотрит" не подходит, когда пустые глаза его направлены в сторону живота.

Дед почесал затылок, сморщился, напрягаясь, чего ж тут сказать:

– Да как, – снова пожал плечами. – Ну, это, проснулся, глаза открыл. Смотрю – сестричка в халате, ну, я говорю, – здорово, сестричка! А она пристыла, смотрит на меня, будто, ну, села у пруда белье полоскать, а на нее из воды крокодил выплыл. Как заорет! А когда я сел на кровать-то, то как ломанется, ну и орать при этом не забывает, Да, бедняжка, дверь все не в ту сторону толкает. Ну, сбежались, таращатся... Этот... теперь знаю, как его... ну, Соломоныч, прибежал, тоже таращится. Однако, все-таки мужик, и мужик серьезный. Ну, я говорю ему, гутарни-ка ты мне, землячок, где это я нахожусь? Ну, он мне: ложитесь, садитесь, по пузу – хлоп, по коленкам, рожу, говорит, скорчь, "а" скажи, за веку тащит, через стекляшку все глаза мои обшаривал. Ну, говорит, читать умеешь? Да, умел, говорю, когда-то. По Псалтырю, говорит, что ли? А я тут и вспомнил, что Псалтырь для меня был, что для этой девчухи – крокодил, так же орал. Ну, он мне папку эту подсовывает. Ну, прочел, что после белой горячки сюда вот попал, да на столько лет, потому как я, оказывается, ветеран. Ну, ушли все, охая. Академик какой-то тут же прилетел. А я все на жизнь свою ту смотрю, догорячечную, будто телевизор вот тут. Все просмотрел, все вспомнилось. Ты, Зойк, это, топор-то мне не поминай.

Бабушка, уткнувшись в платок, только рукой махнула, и вдруг обхватила его, прижала к себе и зарыдала в голос. Дед, уткнутый ей в грудь, чего-то бурчал неразборчивое и сопел.

Когда они разъединились, Зоина мама спросила, напряженно думая:

– А то, что было здесь, не помнишь?

Дед задумался, будто вспоминая что-то.

– Нет, – сказал он, покачав головой. – Чего ж помнить, когда не было меня.

– А сны видел?

– Да чего ж видеть, коли нечем видеть?! А еще эта, кто ты там, забыл?

– Я мойщица полов. Да и оттуда выгнали.

– Так валяй сюда, в санитарки ко мне... А вообще нет, я теперь уйду отсюда. Возьмешь, Зойк?

Бабушка, отирая щеку, как следует долбанула его в лоб, однако улыбнулась.

– А сон я сегодня видел. Крест тот, нательный мой, всю ночь перед глазами стоял.

– Это он охранял тебя, – сказал отец Севастьян.

– От кого?

– Есть от кого.

– И будто звон такой, хрусталик о хрусталик...

Вздрогнула мама:

– Чего?!

– Ага, а потом уж он сплошняком гудел, чуть кишки мои не вывалились, ажно испугался.

Доселе Зоина мама стояла напротив деда, а теперь села. Оперлась локтями на колени и молча стала созерцать пол. Глядя же в пол спросила:

– Голос какой слышен был? Ну, будто и кишки твои говорят?

– Да, голос не голос, а... не помню уже, но уж так навалилось!

Возвращенное мамино "я", которое скоро может отняться назад ("Как отняться?! Не-ет, не отдам!"), сейчас трепетало: вернувшийся дед должен быть только таким, каким он был до того, как сгореть горячкой. По-другому быть не могло. Очнувшись, он должен был потребовать водки, а услышав про Псалтырь – схватиться за топор. Но вернулся он... в то же время, что вернули сейчас мне, в мое родное "я"...

Вернули? Родное? Кто вернул?! Кто дал, что сделалось родным, а потом... а потом сама и выкинула, а взамен...

Встал перед глазами черный круг с черноголовом в середине. Вскочила Зоина мама и так глянула в направлении круга, что он сгореть бы должен, но пасть черноголова тихо хихикнула:

– Ты чего это?

– Все!!

раняешь?

– Я жду, – отчеканил человек в дубленке и горько усмехнулся. – А девочка – плоха. На постель ее надо.

– В больницу надо, – сказала мама, она плакала, глядя на лицо дочери и как-то очень странно смотрела на свой хлыст.

– Не надо в больницу, – сказал человек в дубленке. – Перед Новым годом никто ею заниматься не будет, а после – тем более. Домой надо, а я травматолог сносный... И вообще.

– Поможешь?

– Уже помогаю.

– Да что ж там в казино было-то?! Сейчас пойду всех перещелкаю!

И тут как раз подбежал запыхавшийся "киллер". Увидев лежащую на снегу Зою, испуганно замигал, затем зло сморщился и сказал:

– Вот гад.

– Да что там было-то?!

И "киллер", запинаясь и перескакивая с темы на тему, начал рассказывать...

–... Что, правда, онемел?!

– Онемел, Юль Петровна, онемел! И статуэтка эта! Ничего Зойка не кидала и доллары сами загорелись! А Зойка, оказывается, столько знает!

– Это не я, – все обернулись на голос. – Это не я, – Зоя улыбалась, – это Дух Святой.

– Бредит, – сказал человек в дубленке.

– Нет, не бредит, – сзади него стоял Сева-Севастьян.

Человек в дубленке потер переносицу и сказал :

– М-да...

Сева подошел как раз тогда, когда "киллер" начал рассказывать. Он поверил каждому его слову. И ему страшно стало.

– Кстати, рекомендую, – сказала Юлия Петровна, обращаясь к человеку в дубленке, – киллер.

У человека в дубленке слегка поднялись брови и он вопросительно взглянул на мальчика.

– Да ладно вам, Юль Петровна, – он опустил голову. – Илья я. Я больше не буду.

– И я Илья, – сказал человек в дубленке, подавая бывшему "киллеру" руку.

– А когда у вас день рождения? – спросила тихо Зоя.

– Да неделю назад был.

– Тогда у вас завтра именины. Завтра день Ильи Муромца.

– О! – сказал весело человек в дубленке. – А я и не знал.

– Теперь знайте. Я тоже не знала, что у меня сегодня именины.

– Поздравляю.

– Отпраздновали... – проскрежетала Юлия Петровна.

– А вы крещеный? – Зоя опять обратилась к Илье из Альфы.

– Крещеный.

– Завтра в храм обязательно приходите и на литургии постойте.

Илья из Альфы потер переносицу и сказал: "М-да".

– Сев, а я тебя видела на последней литургии на земле.

– Чего?! – теперь Сева по-настоящему испугался.

– Служил ее отец Севастьян. А я и не знала, что вы с мамой к нему ходите. А потом мы встречали Спасителя. Он был на белом коне. Он всех нас знает.

– Вот именно, – сказала Юлия Петровна с печальным оттенком в голосе.

С тем же оттенком и еще более значительно мама быстро глянула на Юлию Петровну и тут же отвела глаза.

– Все-таки бредит, – проговорил Илья из Альфы.

– Я не брежу, Илья Муромец.

– Я не Илья Муромец и взять его теперь негде, – мрачно произнес Илья из Альфы.

– Сев, а хозяин один ее бил? – спросила Юлия Петровна.

– Бил один, а там еще учительница рядом бегала, ей тоже чуть не досталось.

– А-а-а, ей бы не мешало...

– Свидетелей вполне достаточно, чтоб засудить его, – сказал Илья из Альфы. – Ну а все их бандитские нажимы, шантаж и угрозы я беру на себя. Команда Альфа еще жива.

Тут Зоя оттолкнулась рукой и села.

– А и действительно, я-то тоже! Давай-ка я тебя на руки возьму.

– Нет, Илья Муромец, меня на руки не надо. Мне лучше, я сама... – и тут видно ей стрельнуло в позвоночник и она со стоном упала опять на снег, откуда и подхватил ее на руки Илья из Альфы.

– Нет, я засуживать его не буду, – сказала мама, всхлипывая. – Я его пристрелю как бешеную собаку.

– Сашенька, уступи его мне. Я его по-снайперски, с чердака. Причем, я убивать его не буду, я его пулей в позвонок, как он ногой Зайку. Пусть пока не сдохнет, лежмя лежит и думает.

Тут Зоя едва не вырвалась из рук Ильи из Альфы:

– Юль Петровна, мама, Илья Муромец! Если вы что-нибудь ему сделаете, я... Я из дому уйду. Мамочка, если мы здесь не будем прощать, то Он нас там не простит, – она так выговорила "там", что даже Илья из Альфы поежился. – Я видела Его... И отец Севастьян крикнул Ему: «Вот я, Господи, а вот дети мои". Ничего больше не нужно. А я хотела крикнуть: «Вот я, Господи, а вот мама моя!" Мамочка, – Зоя заплакала, – тебя там не было... И вас, Юль Петровна, не было.

– А меня? – совершенно серьезно спрашивал Илья из Альфы.

– Тебя тоже. Да ты ж даже не знаешь, когда у тебя именины!!

– Зайк, ты прости меня за вчерашнее, – заплаканные мамины глаза совсем по-особому смотрели на дочь.

– Бог просит, а ты меня прости, – тихо ответила Зоя. Так отвечать ее научила бабушка.

А Юлия Петровна чего-то вдруг по-особому задумалась. И это все заметили.

– Слушай, Илья из Альфы, а у тебя сотового телефона нет?

– Есть. В боковом кармане.

Юлия Петровна набрала номер. Звонила она домой начальнику бывшего РОНО (ныне название не известно):

– Это Юлия Петровна, привет. Да не молчи... Что? Валидол? Ну, по телефону я стрелять не умею.

Волнение начальника можно вполне понять: Юлия Петровна никогда ему домой не звонила, а, учитывая, что последние годы они ненавидели друг друга всеми своими сильными чувствами, а их у Юлии Петровны было больше, чем у всего РОНО вместе взятого, то как при таких условиях реагировать на такой звонок?

– Мне телефон и адрес нужен этого попа... ну да... он и с казино воюет... да-да! – тут Юлия Петровна прикрыла трубку и сказала в сторону: – Эх, ну какой все-таки идиот! – а в трубку грозно крикнула:

– Да не буду я его на штык поднимать! Я ж сказала, что сначала вас там перестреляю!..

Затем набрала второй номер:

– Отец Илья? День добрый. С наступающими именинами тебя. А? Ах, летний... Жди меня, я через десять минут буду. Мы, оказывается, соседи... Может и на штык поднимать, но пока не тебя. Ты это, форму свою одень. Ах, ты и не снимаешь, ну и здорово... Потом скажу. Все... Так, вы двигайте домой, Зайку отхаживайте. А у меня дельце небольшое.

– Ты чего задумала, Юль Петровна? – мама пристально разглядывала вдруг опять возбудившегося ворошиловского стрелка.

– Чего надо. У тебя винчестер в порядке? В случае чего, через дверь стреляй. Ну, а ты-то ей поможешь, Илья из Альфы?

– Вдвоем отстреляемся, – усмехнулся тот. – Может, тебе помощь нужна? Что вдруг за дельце, если не секрет? Если что-нибудь с казино, то точно: без меня лучше не надо. А если надо, через полчаса команда Альфа будет здесь, а еще через три минуты казино здесь не будет.

– А что же ты тогда раньше своей Альфе не свистнул? Давно бы сам и прихлопнул это казино. Да и остальные.

– Команда Альфа действует только по приказу.

– А если этот из казино прикажет?

Илья из Альфы молчал и бесстрастно смотрел на Юлию Петровну.

– Спасибо за молчание.

– Ну так приказывай!

– Нет, – прямо-таки яростно выдохнула Юлия Петровна, – я одна!

Отец Илья открыл дверь на звонок и... В общем, реакция его была нормальная, естественная, как и у каждого нормального человека, предстань перед ним внезапно вот эдак Юлия Петровна, ворошиловский стрелок с винтовкой в руках. Правда, в отличие от обычного нормального, батюшка перекрестился.

– Юлия Петровна, это вы так по городу?

– Нет, это я у тебя перед дверью переоделась. Давай, излагай просто, быстро и по существу, что у тебя с казино. Казино будем закрывать, храм тебе открывать.

– Эх, – угрюмо вздохнул батюшка, – видно, это дело безнадежное. Там столько интриг, и в мэрии, и у наших, и всякие банковские дела, деньги там завязаны... Я уж руки опустил.

– Погоди, – Юлия Петровна недоуменно уставилась на отца Илью. – Как это безнадежно, руки опустил? А?! А ты зачем тогда крест вот этот одел? Закона Божьего пре-по-да-ва-тель? Да я тебя такого точно пристрелю, коли ты на пороге школы появишься! А ну-ка, отвечай: есть Бог?

– Ох, Юлия Петровна, никогда не думал, что буду с вами об этом говорить и вы мне будете такой вопрос задавать. Спасибо вам за душевный порыв, Юлия Петровна...

– А ты на мой душевный порыв не переводи, про мое левое плечо ты как-то оч-чень живописно отметил, ты мне тут не юли...

– Я никогда не юлю, Юлия Петровна! – батюшка поднялся. – Есть Бог, естественно.

– Ну а раз естественно, то какое же право ты имеешь произносить слово "безнадежно"? Какое право имеешь руки опускать, чего-то про каких-то чиновников лопотать?! Молись лучше! – тут Юлия Петровна поперхнулась, потому что язык ее собирался такое добавить, что не поперхнуться никак нельзя. – Так что, руки не опуская, давай излагай.

Пятнадцати минут изложения Юлии Петровне хватило, чтобы понять все и узнать все нужды и трудности.

– Тэ-эк, ну, а насчет Распятия кое-какие соображения есть. Ну-ка, дай телефон.

Она набрала по межгороду разные номера и, наконец, обрадованно воскликнула:

– Ну, наконец-то! Здравствуй, Эрастыч! Это Юлия Петровна. Какая?? А у тебя их что, много? Да-да, это я. Чего звоню? А я тут храм открываю. Вместо казино. Да, ты знаешь, у нашей школы.

В трубке надолго замолчали, Юлия Петровна даже в трубку дула. Видимо, Эрастыч в себя приходил, ну и, естественно, решил, что или его дурят зачем-то или издеваются.

– Да не издеваюсь я! Слушай по делу, у вас там случайно машина в Москву не идет? Прямо сейчас?! Отлично. Прямо сейчас и грузи в нее Распятие твое и сам с ним приезжай. Как зачем? Совсем ты на старость лет из ума выжил! В храм наш Распятие нужно! В общем так, через три часа чтоб машина с Распятием и с тобой была у казино. Тьфу, у храма. Если не будет, через шесть часов я – в Серебрянке. Тебя пристрелю, а Распятие сама привезу. Ты меня знаешь. Сейчас я батюшке трубку дам, он тут рядом, он настоятелем этого храма будет.

– Мир вам и Божие благословение, – сказал в трубку батюшка. – Да-да, именно Юлия Петровна, да-да, учительница начальных классов 300-ой школы, да-да, вот передо мной сидит... Ну вам повезло, меня она на штык хотела поднять всего лишь неделю назад... Нет-нет, вы не спите, это не галлюцинация и я не телефонный аферист. Мой телефон запишите, – батюшка продиктовал. – Да-да...

– Да скажи ему, что Распятие он прячет в двойной стене за сейфом в своей столярке, кон-спи-ра-тор...

Отец Илья повторил в трубку, где спрятано Распятие.

– Да-да, вполне понимаю. Ну, если приедете, то и увидите...

– Что значит "если"?! Через три часа у казино! Тьфу, у храма!

– Слышали? ... Да в общем-то, наши такие удивления от неверия. Вы знаете... да вот она сидит, слушает... Я? Я не просто удивился. К тому же... у Юлии Петровны сейчас в руках винтовка... нет, под дулом она меня не держит... она меня сейчас от уныния лечила. Да, невозможное людям возможно Богу... Да-да, все при ней говорю. До встречи... коли живы будем, – батюшка метнул взгляд на винтовку. – Распятие особое? Замечательно. Ну что ж, грузите, и Ангела-хранителя в дорогу вам.

Батюшка положил трубку и застыл, в раздумьи глядя вниз перед собой.

"Да, дивны дела Твои, Господи. Вижу чудо предо мной, Тобой явленное. Вижу и страшусь... Укрепи на дела, Господи, и изыми страх".

– Ты чего там все шепчешь?

Поднял глаза отец Илья:

– Юлечка Петровночка, ну неужто это и впрямь вы?

– Сама не знаю. Главное, начать. И мы уже начали – так говорил мой великий учитель. Правда, говорил по другому поводу.

Последнюю фразу Юлия Петровна произнесла тихим бурканьем. Повод того говорения был, действительно, другой: великий учитель собрал тогда вокруг себя ядро малолеток, самых рьяных из всех рьяных, для наставления вхождения в линию жизни. Именно так и говорил. Для них он был выше родителей – родители их считали почему-то детьми и по-наглому, не сообразуясь со временем, вели с ними, как с детьми: нудили, учили и даже пороли. Великий учитель внушал, что они – взрослые. Говорил с ними по-взрослому и ставил взрослые задачи. "Вы, вставшие на новую линию жизни, умнее своих родителей". Он не нудил, не учил, он предлагал – соучастие в великом деле перетормашивания Святой Руси. Последнее словосочетание на их памяти он произнес всего один раз и после этого произнесения неделю занятий не было – великий учитель болел, пил, переживал. О, как за это возненавидели юные соучастники столь страшное для их учителя словосочетание!

– Идет война!

Самые рьяные соучастники млели и внимали.

– За ваши души! Главное начать. И мы уже начали.

За окном серебрилась чистая еще Серебрянка, еще сопротивлялся Нарышкинский сад, замолкший колокол еще не получил прощального пинка от рьяной Юлечки и выбитыми на себе словами "ВО СЛАВУ БОЖИЮ" жить не давал великому учителю. И он предлагал соучастникам все это добить как гидру, вставшую на пути генеральной линии жизни. Великий учитель говорил, что самое главное его деяние на этой линии это то, что он десять лет назад отрубил голову попу-монаху Ивану Серебрянскому. И предлагал соучастникам дорубить оставшиеся.

– Главное начать. И мы уже начали!

Соучастники млели и внимали и готовы были хоть сейчас хвататься за топоры – где там еще не отрубленные головы?!

– А почему? – взывал великий учитель. – Вот, представьте, село. Хоть та же Серебрянка. Молодой поп крестит ребенка, ребенок растет, поп его исповедует, причащает (ох, как тяжело великому учителю произносить эти слова), знает все его сокровенные замыслы, пресекает любой бунт, потом венчает, потом крестит его сына, и все вот эдак в течение 50 лет – и с ним, и с сыном его, и с внуком, и со всеми остальными сельчанами. Все про всех он знает, все его спрашивают, как жить, что делать. Он ср-а-щен с народом!.. – ох, как это прозвучало – сращен! – Это же кошмар! Он для села больше, чем Царь. Царь не властвует душами, а поп – властвует!..

– Долой самодержавие! – вскричала тут рьяная Юлечка...

– Юлия Петровна, ау, что с вами?

– Что? – тряхнула головой Юлия Петровна. – Время, говорю, теряем. Встали, пошли.

– Одну минуточку, Юлия Петровна. Уж коли такое дело начинаем, э-э...

– Да что ты экаешь, ты говори.

– Вот уж ни в каком сне не мог предполагать, что буду вам предлагать...

– Да что?!

– Крест одеть, Юлия Петровна. Ведь нет же его на вас. Вот, предлагаю, уж коли в самом деле передо мной – вы, а не мое мечтательное воображение.

– Валяй, – вздохнула Юлия Петровна, – давай.

И будто движение воздуха у левого уха: «Опомнись, товарищ!"

– А это что, обязательно? – спросила Юлия Петровна.

– Да, – жестко ответил отец Илья и перекрестился. И вдруг взял и перекрестил Юлию Петровну и проговорил торжественно:

– Да воскреснет Бог и расточатся врази Его!

– Это ты чего вдруг?

Улыбнулся батюшка:

– Для облегчения одевания. Сейчас принесу.

Крест оказался в пол-ладони.

– А поменьше нет?

– Чем больше сила, тем больше крест. Этот как раз по вас. Для меня этот крест особый. Я его мальчишкой его из храма украл.

– Как?!

– Да вот так. С десяти лет я в карты начал играть, жутким картежником был. Ну и проигрался. Мне говорят: давай велосипед, мы тебе сдачу дадим. А велосипеда мне ух как было жаль. Кроме как украсть и кроме как из храма, оказалось, ничего не оставалось. Во-от. Ну, а через неделю обокрали нашу квартиру. Дочиста. И, самое интересное, велосипед оставили. А у меня на душе такой камень вырос – хоть вешайся. В общем, обменял велосипед на крест безо всякой сдачи. Хотел потихоньку его как-нибудь назад в храм подкинуть, да вот, нашло вдруг, уже в храме. Эх, думаю, взял тайно – отдай явно. Прямо священнику отдал, ну, и все выложил, как есть. На всю жизнь тот его взгляд на меня запомнил. Тут и исповедь моя первая была. А крест мне батюшка, Царство ему Небесное, Василием звали, назад отдал. Твой, говорит, теперь. А вот теперь – ваш.

– Ну, а квартирных воров нашли?

– Да нет, конечно. Бог дал, Бог взял, а назад мы не просим.

– Ладно. Давай, одену и пошли.

– А мы куда?

– В казино.

– А вы... так и пойдете?

– Так и пойду. Некогда переоблачаться. Это я Зойку, ученицу свою, выручать так сорвалась. Что в казино было, слышал?

– Нет.

– Сидишь тут... – и Юлия Петровна, уже идя по улице, вкратце обрисовала случившееся.

– Да неужто? – изумился отец Илья. – Эх, Господи, помилуй! – он перекрестился. – Во истину дивны дела Твои. И онемел?

– Сама не видела, но... – Юлия Петровна сделала секундную паузу, – верю. Ну-ка, постой, я сейчас.

Метрах в двадцати от них брел ротвейлер, а на длинном поводке за ротвейлером брел, шатаясь, некто избитый, измазанный и изможденный. К ним и заспешила отчего-то Юлия Петровна. Увидев Юлию Петровну, перегородившую ей дорогу, Месть села и заскулила. Больше всего сейчас Юлия Петровна боялась, что Месть опять дернет и удерет. Хозяин этого тоже боялся. Он затравлено, с ненавистью, исподлобья смотрел на Юлию Петровну.

– Ну теперь-то чего тебе надо?

– Далеко унесла?

– Далеко, – безучастно ответил хозяин. Все силы и эмоции через спину ушли в асфальт, в лед, в снег – во все, по чему проехалась спина. И под лавочкой пролетал-проползал (следы на лице остались), и через открытые колодцы пришлось перебираться (что-то еще там с копчиком – не ясно).

– Слушай, давай на мировую. Ну, прости меня, Христа ради.

Судя по тому, как выпучились глаза хозяина Мести, эмоции возвращались к нему.

– Ну чего нам делить-то? – продолжала Юлия Петровна. – А уж если что, не дай Бог, как говориться, так нас с тобой вместе на одном фонаре повесят. Я к тебе вот с чем: одолжи собачку. Часа через два верну. Я думаю, мы с ней поладим.

Месть очень внимательно слушала, а к ее хозяину, видимо, эмоции вернулись окончательно.

– Да ты что?! Да она удерет от тебя или покусает. А зачем она тебе?

– На вопросы отвечаю согласно их нумерации.

– Чего? – эмоции-то вернулись, но в мозгах еще гудело.

– Первое – того. Второе – не удерет и не покусает. Третье – затем.

Юлия Петровна, опершись на винтовку, села рядом с Местью и погладила ее:

– Хорошая собачка.

Когда Юлия Петровна надвигала на нее руку, Месть зажмурилась (это ротвейлер-то), думала, ее бить будут. Но после поглаживания перестала скулить и облизала Юлии Петровне руку.

– Дай лапку.

Дала немедленно.

Юлия Петровна отошла на два шага и тихо сказала:

– К ноге.

Хозяин Мести едва опять не завалился, теперь уже на живот, от рывка Мести. А Месть неподвижно сидела у правой ноги Юлии Петровны и преданно-вопросительно смотрела на нее: "Все правильно сделала?"

– Молодец, – сказала Юлия Петровна.

Месть блаженно зарычала. Хозяин Мести окончательно пришел в себя:

– Юлечка, я балдею! Да она вообще никаких команд не знает, кроме "фас", да и то только от меня.

Месть мутными глазами оглядела бывшего хозяина – кто это тут смеет произносить заветное слово, чудное звукосочетание, и вопросительно уставилась на Юлию Петровну: "Чего с ним делать-то будем?"

– Спокойно, – Юлия Петровна села перед Местью. Глаза в глаза. – Я твоя хозяйка, ясно?

"Да зачем лишние слова говорить?" – рыкнула Месть, а глаза языком бывшего хозяина добавили: "Да какой базар!"

– Ну? – обратилась Юлия Петровна к бывшему хозяину.

– Юлечка, слов нет, душат слезы. Она – твоя, можно и не на два часа.

Тут он заметил отца Илью, который давно уже стоял рядом и все видел и слышал.

– Он со мной, – ответила Юлия Петровна на его немой вопрос, уж больно он разволновался, увидев священника рядом с ней.

– А ты его кончать ведешь? – совершенно серьезно спросил бывший хозяин Мести.

– Там как получится, – сказала Юлия Петровна, мрачно усмехнувшись.

– Это свой, – кивнула она на отца Илью, обращаясь к Мести.

"Р-р-ясно."

– Его тоже защищать надо.

"Со-обррав-жаю!"

– Юлия Петровна, слушай, – переходил на "ты" отец Илья, – а может в зоопарк сходим? Ты еще вот так пару тигров и носорога охмури. С ними солидней.

– Далеко до зоопарка, времени нет.

– А можно я тебя Юлечкой буду звать?

– Давно пора.

– Ну, пошли... – никакого энтузиазма не слышалось в словах отца Ильи.

И они пошли.

Не было на их пути ни одного человека, который бы не остановился ошарашенно и не спровадил бы их растерянным и очень удивленным взглядом. Распахнутая шинель, галифе и сапоги, винтовка за спиной, развевающиеся волосы, будто бурка на голове одета – Юлия Петровна, естественно, была центром внимания обалдевших прохожих. Идущих мимо священников давно уже не замечают московские прохожие. Но сочетание это, что рядом они идут, нога в ногу, и явно не просто по пути им до точки "Б", а там – в разные стороны. Нет, они идут вместе – цель похода у них одна. А узнай прохожие, что цель эта – открытие храма православного... Тут только и остается сказать: во времена!.. Мимо банков и макдональдсов, мимо красных флагов и сумасшедших старух, орущих: "Ленин, Ленин!..", мимо очкасто-демокрастых митингов, где уверены, что если двести идиотов голосуют за призыв жулика, то призыв – истина, мимо пьяных маргиналов, мимо трезвых негодяев, идут храм открывать православный батюшка и ворошиловский стрелок, который еще недавно на штык хотел поднять своего нынешнего попутчика.

Шествующая впереди Месть была на вершине блаженства, ее могучую грудь распирала столь же могучая собачья гордость: вот какая у меня хозяйка. С некоторым беспокойством она поглядывала то налево, то направо на обалдело стоящих зевак. Понятное дело, любуются хозяйкой. А вот у этого, что шляпу надел, какой-то не такой взглядик, а, хозяйка? Месть с надеждой оглянулась, надеясь услышать заветное слово, чудное звукосочетание: "А, хозяйка? Ну хотя бы шляпу его раздербанить, а?"

– Спокойно, – сказала Юлия Петровна.

Уже видно было казино. Сколько уж раз ходил туда отец Илья. Одни соблазны да искушения получались от таких хождений. И даже было, что и возроптал: "Да как же, Господи, ну да не за ради же себя, ведь о храме Твоем хлопочем!" Совсем не иерейские мысли. О главном забыл от соблазнов и искушений: "Да будет воля Твоя... Неисповедимы пути Твои..." Может, от того и не выходило, что ожидал Он вот этого ворошиловского стрелка. А то: идешь, суешь хозяину казино в нос бумагу из Комитета по недвижимости, час назад полученную, а у него – контрбумага и ухмыляется: везде у него свои, и в архитектурном надзоре, и в милиции, и даже в епархиальном родном управлении. Очень не лежала душа у иерея Ильи идти в это казино.

А Юлия Петровна ни о чем не думала, она молча шла, глядя вниз, и видела сверкающие рельсы, а свет тот шел из далекого светлого круга. И звон вокруг непрерывный, переливчатый, будто хрусталик о хрусталик...

Илья из Альфы чего-то нажал на спине у Зои и быстро-быстро прошелся руками по ее позвоночнику, потом натер чем-то сильно пахнущим и Зоя через полчаса свободно сидела и боли почти не чувствовала. Оказалось, он всегда носит с собой плоскую кожаную коробочку, в которой всякие оживляющие препараты в пластмассовых флакончиках. Уврачевав Зою, сказал:

– Может, сходить на подмогу нашему ворошиловскому стрелку?

Зоина мама была того же мнения, только говорила, что уж больно много там этой шпаны, надо бы еще кого-нибудь.

– Один обойдусь, – и Илья из Альфы поднялся.

– Не ходи, Илья, – попросила Зоя тихо. – Юлия Петровна там справится. И народ там. А мы с мамой тут одни.

– Гм. А и верно, – и Илья из Альфы сел на стул напротив Зои.

– Зойка, а как ты это сделала? – спрашивал бывший "киллер", первоклассник Илюшка, он тоже пришел со всеми. – Здорово! Сказала, р-раз – и онемел. – "Эх, научиться бы вот так, чуть что и..." – Слушай, а еще что-нибудь сделать можно? Чтоб сказал и – с ног свалить, или еще чего, а?

– Нельзя, – хмуро ответила Зоя. – Молитвой нельзя с ног валить. Молитвой только Божье дело можно делать. А этот хозяин богохульничал, а богохульничать Бог не велит. И не я это сделала, сзади меня патриарх Александр стоял. Это он.

– Кто? – разом воскликнули мама и Илюша.

– Патриарх Александр. Он давно жил, а сейчас в Царствии Небесном живет. Я была там. Я видела его там.

Илья из Альфы покачал головой и сказал:

– М-да, такого бы патриарха за спиной, и никакого бронежилета не надо. Дело за малым: как бы заполучить его себе за спину.

– Илья из Альфы, что ты говоришь?! Как это "заполучить"?

– Ну, прости, ну... чтобы, в общем, встал он за спиной.

– Молиться надо. Ты когда-нибудь молился?

– Гм, было однажды.

– Не представляю тебя молящимся, – сказала, улыбаясь, Зоина мама.

– Это почему же? – почти даже обиделся Илья из Альфы. – "Кто в море не плавал, тот Богу не маливался" – не зря говорят.

– А ты плавал? А вообще, что такое "Альфа"?

– Альфа, Заинька, это в общем, когда у казино этот урод заносит над тобой ногу, а я здесь сижу и мне сигнал поступает, что над тобой нога занесена, и вот, до того, как его нога тебя коснется, я должен быть около вас. Ну и в общем, чтобы она не тебя коснулась, а другого берега Москвы-реки, а вторая б его нога валялась на крыше его казино, а сам бы этот урод без обеих ног был на ее дне, вот... Ну, в общем, датское судно торговое пираты захватили...

– А разве сейчас пираты бывают? – удивился бывший "киллер" Илюша.

– Сейчас их в сто раз больше, чем во времена адмирала Нельсона. Был такой англичанин. А мы во Вьетнам шли... есть страна такая далеко, там где жарко. До того как их захватили, датчане успели просигналить... Ну, мы с другом моим на спецкатере – туда.

– Вдвоем? – спросила мама.

– А больше не надо. Ну, катер хоть и спец, но – торпедировали они нас. Друга ранило. Ну, в общем, плывем мы, я на воде, а он на мне...

Зоина мама не отрываясь смотрела на Илью из Альфы: он явно видел сейчас все, что с ним тогда случилось, и, видимо, каждый раз, когда рассказывает об этом, видит. Видит, как вытаскивают их пираты из воды, смеются, злорадствуют, обломки спецкатера себе на борт перетаскивают, узнают, что русских взяли, не представляя, кого они взяли, и начинают представлять, когда через некоторое время от их пиратской команды треть останется... Ствол гранатомета был направлен ему в живот, а палец пирата лежал на спусковом крючке. До пирата метров восемь. Не успеть и не увернуться. Остается только: попробовать успеть. И вылетает изо рта вместе с боевым кличем:

– Господи, помоги!

Осечка у гранатомета. Второй раз нажать на крючок пират не успел... Потом из этого гранатомета сам стрелял. Естественно, что никаких осечек. Не бывает у гранатомета "Снарк" осечек.

– Это Илья Муромец перед гранатометом щит поставил, – сказала Зоя.

Илья из Альфы потер переносицу и сказал: "М-да."

...Потом был прием в датском посольстве, сама принцесса присутствовала. На том судне жених ее был. Аж прыгала принцесса от радости и сказала, целуя Илью из Альфы:

– Это вас Бог послал.

И последовал ответ Ильи из Альфы:

– Не Бог, а командование. Богу нынче не до нас.

– Зачем же ты так сказал? – спросила Зоя, не с укоризной спросила, а с жалостью. И такая била жалость из ее глаз, что никак от нее не увернуться, хотя умел Илья из Альфы сразу от десяти ног атакующих уворачиваться.

– Сказать, что спьяну – вроде правда, да не вся, сказать, что сдуру – совсем неправда, вроде, не дурак.

– Дурак получаешься.

– Зоя, что за разговор! – вскинулась мама.

– Оставь, – сказал Илья из Альфы, – она права. Да хуже! Не дурак, а сволочь! Он меня от смерти спас, а я на Него поклеп, вместо благодарности.

– Вот теперь – не дурак, – Зоя улыбнулась.

– Зоя!

– Ну что, мама?

– Перестань, Саш. Мне б такую дочь.

– А у тебя есть дети?

– Нет.

– Ты сказал "спьяну", ты что ж, пьешь? Разве на твоей работе можно пить?

– Иногда – нужно. У нас даже курс питья проходят. Сейчас от меня половина осталась.

– А когда целым был? – усмехаясь спросила мама.

– Ну, после четырех литров вполне приемлемо.

– Чего четырех литров?

– Водки, чего ж еще? Следующие два литра маложелательны, вялым становлюсь, ну а следующие два – опасны, буянить могу начать. В эту норму и влез я на том приеме. Расшалились тогда. Друг мой на спор с каким-то атташе железную миску из-под жюльена разорвал. Ну, принцесса в обморок. Только в себя пришла, а я уже раззадоренный был, в общем, сковородку разорвал. Она опять в обморок.

– Как сковородку разорвал? – в глазах мамы стоял ужас.

– Руками, – вздохнул Илья из Альфы.

Он сходил на кухню и пришел обратно в комнату со сковородкой:

– Я тебе завтра две принесу.

Илья из Альфы напрягся и разорвал сковородку, как картонный лист.

Зоина мама и Илюша вскрикнули в один голос. Зоя не издала ни звука, а когда мама и Илюша пришли в себя, сказала:

– Илья из Альфы, не рви больше сковородки.

– Да это так, баловство. Сам не знаю, чего это вдруг...

– Это баловство с бесом. Я видела твое лицо. Это было не твое лицо.

– Так всегда, когда напрягаешься, лицо меняется.

– Не Божья сила дает тебе возможность рвать сковородки.

Илья из Альфы почесал нос и сказал:

– М-да... А как узнать, когда в тебе Божья сила?

– Когда ты на пирата с гранатометом прыгал, Бог тебе силы на прыжок дал, ты людей спасал. И этому... "Снарку" осечку устроил. А спьяну на потеху себе сковородку разорвать – это от беса подарок. А если б принцесса в обмороке умерла?

– Не-ет, – Илья из Альфы неожиданно улыбнулся, – от такого обморока не умирают. Когда очнулась, уж так веселилась, смеялась, все просила еще что-нибудь разорвать. Вот с матушкой ее хуже было. Она все наблюдала, как мы пьем, ну и когда я седьмой литр докончил и к восьмому перешел, ей плохо стало по-настоящему. Да я еще, вот уж, действительно, дурак, рюмки под рукой не было – я весь датский "Абсолют", что в ней был, через горлышко и опрокинул. В пять секунд ушла. Да и друг мой (рядом с ней стоял) "Памир" достал, закурил, затянулся.

– Я знаю "Памир", – сказала Зоина мама.

– А матушка принцессина не знала. Дым от "Памира" противопоказан королевским домам Европы. Ну и вижу, друг мой в самом деле думает, оглядывается, чего бы еще учудить. А там командир наш инкогнито присутствовал. Ну, он нам всякие рожи корчит, кулаком потихоньку грозит, мол, кончайте хулиганить. А друг мой тут и выдает: "А тигра, – спрашивает, – у вас живого нет?" И при этом очередная бутыль шведского "Абсолюта" через горлышко в него за пять секунд выливается. А матушка принцессы как раз в себя пришла, и, это увидав и услыхав, обратно туда же. Ну а командир наш едва дышит от ярости. А посол и говорит: "Найдем тигра!" Он думал, что сейчас представление, поединок будет, как на гладиаторском ристалище. Ну, им-то невдомек, что зрелища никакого никто б не успел заметить. Тигра бы дружок мой в те же пять секунд прикончил бы, как бутылку "Абсолюта". Насчет тигров в Альфе подготовишки упражняются. Я-то уже знаю, к чему идет дело, ну и командир наш тоже. Тут друг мой выдает окончательное – пусть тигра раздразнят до последней степени и, когда он такой на него прыгнет, то он, друг мой, пока тигр в полете будет, с него шкуру снимет с живого, и приземлится после полета обесшкуреное мясо, а в руках у друга моего шкура останется, которую он принцессе поднесет. И просит для сего действа ножичек. Маленький, но острый. Для первоначального надреза – так и сказал. Чувствую, что командир наш сейчас в нас ампулой пульнет усыпляющей, по каждому, имелись у нас такие. Ну, я ему тоже глазами сигналю, куда ж, мол, теперь на попятную, слово сказано, а иначе – позор команде нашей, на всех нас несмываемое пятно. Ну, тот рукой махнул, плюнул. Только, сигналит, ты делай, а то друг твой перекосоватил, как бы осечки не случилось. Ну, тут я выступаю и спрашиваю: а второго тигра у вас нет? Оказалось, нет, один только. Тогда я и говорю, что как старший по званию, вот этого тигра, который в наличии, я хочу оприходовать. Ну и оприходовал.

– Так что?.. – Зоина мама все-таки как шутку воспринимала слышиное. – Правда, что ль, в полете с живого тигра шкуру снял?

– Ну да.

– И принцессе поднес?

– Поднес. Только она опять уже в обмороке была. Вообще-то зрелище не для слабонервных.

– Представляю, – тихо сказала мама, совсем по-особому глядя на Илью из Альфы.

Но пока не увидишь, представить этого нельзя, а смотреть на это не стоит. Человеку, который заснял на видеопленку пятисекундное освежевание тигра в полете, руководство "Ниньзя" миллион долларов закатило за кассету. И дольше всего командир "Ниньзи" смотрел последний, остановленный кадр: 16 пустых бутылок водки "Абсолют", около которых стоит трезвый Илья из Альфы со шкурой тигра в руках. И ясно по снимку, что ему жалко тигра, да вот уж получилось так.

Нагоняй они с другом получили очень серьезный, к тому же чуть международный скандал не случился: принцесса, в сущности еще девчонка, едва жениха приготовленного своей руки и сердца не лишила. Закапризничала: давайте мне, говорит, этого Илью из Альфы, ни за кого больше замуж не пойду! Еле обломали принцессу.

– Илья из Альфы, а ты много убивал? – спросила среди возникшей тишины Зоя.

– Приходилось.

– А всех помнишь, кого убивал?

Илья из Альфы напрягся и на лице его выразилось крайнее удивление.

– А ведь знаешь, Зайка, вот только сейчас впервые подумал об этом. И, оказывается, помню! Ну тех, естественно, кто вблизи. А что это у тебя вроде слезинка ползет. Ты чего? Опять больно?

– Нет, – Зоя улыбнулась. – А имена?

– Имена? Да... Ну, некоторых, на которых, так сказать, персонально выходил.

– А у тигра имя было?

– Было. Дрейк.

– А тех, кто вдали?

– Чего вдали? – не понял Илья из Альфы.

– Которых ты убивал, когда они вдали.

– А когда я с этими разбирался, не до лиц их было. Их двести человек через перевал прет, через нашу границу отраву и оружие тащат, а я один. Правда, при мне и "Стингер" трофейный, и автомат, и патронов в достатке... Так вот, Зайк, мне не лица их надо было запоминать, а в пропасть сбросить.

– А ты и из "Стингера" стрелял?! – восхищенно воскликнул Илюша, бывший "киллер". Он много раз видел по видаку, как американские супермены "Стингером" наши вертолеты сбивают.

– Стрелял, как видишь. Только наша "Стрела" лучше. "Стрелой" в меня те бандиты стреляли.

– Как? – воскликнули все, кроме Зои.

– Да так. Родное наше командование им за доллары продало. Да и не только "Стрелу". Эх... тоже, помню, было дело, в других горах, в другом месте. Летит, вижу, "Камушка" наша, не сбиваемая, чудо-вертушка, и вдруг с нее огонь по мне открывают! Ну, я маневрами ушел. Хорошо, что в ней эти дубари бандиты сидели, которых почему-то боевиками зовут, а не наши профессионалы. Пушки-пулеметы и ракеты "Камушки" не промахиваются. Ну, на этой "Камушке" я назад на нашу базу прилетел.

– Это как же?! – воскликнул Илюша.

– Да вычислил и нашел ихнюю точку базирования. Ну, прилетаю... Эх, видеть надо было морду этого генерала нашего, который с подручными своими этот аппарат месяц назад, как только прибыл он на вооружение, так сразу и продал и переправил туда. Улик нет, но больше некому. И вот мы вдвоем. Он поначалу думал, что я его убивать пришел, потому как уличать-обличать не умею и не собираюсь уметь. В угол забился, глазки затравленные бешеные кричат прямо: все отдам, не убивай только, жить хочу. С кем и сравнить-то не знаю. Крыса в углу защищаться насмерть готова, а этот... Ну, в общем, так мне тошно стало, ну как никогда ни до, ни после не было. Чуть не заревел, ей Богу. Ну как же, думаю, да что ж это, вроде русский человек передо мной, а... И злость во мне вся прошла (а он это тут же заметил и сразу приосанился слегка). Да что ж, говорю, ты делаешь, что ж вы, гады все, делаете! Да не продай ты этот вертолет, мы б им уже всю ихнюю базу прихлопнули со складами и со всей заразой, которой эти склады набиты были. Я месяц по горам, по лесам лазал-ползал, искал ее. В дупле прикорнешь, так то роскошь, двух леопардов ни за что ни про что придушить пришлось. Так мало, что чудо-вертоет продали, еще и сообщили наркобандитам, что я выследил их склад. Так те его сразу и перебазировали. Снова ищи. Ну я-то нашел, но сообщать и сигналить начальству больше не стал, сам с ним разобрался... Ору я ему: да этой заразой твоих же детей травить будут, все ж, говорю, на тебя вернется. Да и есть же, ору, все у тебя, что только желать можно, денег у тебя и без этих вертолетных долларов без меры, да ну где же твоя честь-совесть офицерская, да уж чего там офицерская, да просто... Да про порядочность и говорить нечего, ну, а просто... и не знаю, чего сказать... И вижу – и не надо говорить. Вот тут-то по-настоящему страшно мне стало. Вижу, без дна, без предела чернота в нем, без просвета. А он, вдруг, осмелел и будто в истерику впал. Сам орать на меня начал, точнее, шипеть. И, в общем, прошипел он, что – да, нужно ему, чтоб икра и шампанское на его столе не кончались, да голые бабы на том же столе... Прости, Зайк... А чтоб все это было, ему власть и деньги нужны и вертолетных денег на это даже мало, и от ощущения власти он балдеет, и что этого балдежа мне никогда не понять... А и действительно, не понять! И еще: шумит, что будешь ты (я, значит), сапог вонючий (это про меня), меня защищать, а много знать будешь – уберем тебя со всей твоей сноровкой. А я стою перед ним и думаю, что ведь прав он, и буду ведь защищать, работа такая, потому как за моей спиной не только он, но еще и Зайка с мамой, и бывший "киллер" вон, и ворошиловский стрелок... Но в морду я все-таки ему плюнул, не удержался.

Илья из Альфы сидел, опершись локтями о колени и угрюмо глядел в пол.

– Вот скажи, Зайка, ну откуда... вот не выходит этот генерал из головы... ну откуда и почему вот эдакая образина берется, для которого честь и совесть – что музыка для глухого. Знаешь?

– Знаю, – сказала Зоя.

– Не сомневаюсь, – Илья из Альфы очень внимательно глядел в Зоины глаза и сам не понимал, почему он это вообще сейчас спрашивает и почему спрашивает у малышки Зои то, что она со своим жизненным опытом знать не может, но он не сомневается, что она знает.

– А откуда ты все знаешь, Зайка? – спросил он, уже улыбаясь и думая о том, какая странная улыбка у Зои. Хотелось сказать – лучезарная, но он терпеть не мог вычурной мажорности, которая услышалась бы в этом слове, но что она была недетская – это было совершенно точно.

А Зоя всерьез думала, как бы это сказать по-понятнее – откуда. Уже тогда, когда она первый раз плавала-качалась на лучах-нитях, она чувствовала небывалый прилив, нет, не сил даже, а чего-то огромного, всепроникающего в тебя, которое тебе дарится, и Тот, Кто дарит это тебе, уверен, что распорядишься ты дареным только во славу Ему. И то всезнание, что явилось ей и вошло в нее, когда читала она молитву на куполе, осталось сейчас в ней, и Евангелие всей книгой стояло перед ее глазами, только страницы перелистывай.

– Я не все знаю, Илья из Альфы, я ничего не знаю. Мне все подсказывает патриарх Александр.

И это действительно было правдой. Сейчас она смотрела на Илью из Альфы почти сердито. Скорее, это была досада: ну как же, ну почему же, такой большой, а таких простых вещей не понимает?

– Ты ведь не договорил, Илья из Альфы. Ты хотел еще добавить: куда же смотрит Господь Бог, в Которого ты не веришь, Которому ты молился один раз, когда на тебя гранатомет направили и о Котором ты забыл сразу же, как только опасность прошла. Ты говорил о Нем не как о Живом, а так... А про гранатомет думал, что да ведь это я сам по себе молодец, вон как прыгнул! И никакой Бог тут не причем. И осечка сама по себе вышла, случай, не больше. А образина та – это всего лишь выбор свободы воли. Обезображенная душа так выбрала. И никаким укором чести ты ее не проймешь. Честь – это человеческая придумка, а все человеческие придумки ей смешны и не нужны, она сама любую придумку придумает. Совесть же – это не человеческая придумка, это Божий дар, голос Божий. Но обезображенная душа отворачивается от этого голоса, затыкает уши. А раб чести – не раб Божий, у него честь впереди, а Бог – сзади, а когда честь впереди – ей обязательно черноголов капкан подставит и она в него попадется. На дуэль вызвать за оскорбление и пристрелить как зайца на охоте – ничего не стоит. Это вместо безусловного прощения, которое требует Спаситель наш, Иисус Христос. Честь – подкрашенная гордыня. Все, что придумал – окунай в молитву и поднеси Христу, проси оценить. Как скажет – так и делай, а не сделаешь – прямиком в капкан. Честь без Христа – что горячая лошадь в упряжке без вожжей: хлестани ее, и – пропал ездок. А хлыст в руках у черноголова. И взмолиться бы тут к Небу – останови коня бешеного, да давно ты про Небо забыл. Ту образину, как ты ее назвал, одним только можно было пронять. Не к чести и совести взывать: честь ему смешна, к совести глух, а Словом Божиим, о Боге – по голове. Да-да, если такую образину и можно чем-то пронять, то только этим. По-пы-тать-ся. Попытка не вышла – уходи. Сам Господь Иисус Христос говорил только тому, кто Его слушал. Просили Его: уходи, Господи, не можем слушать тебя – поворачивался и уходил. "Не мечите бисер перед свиньями" – так он нам сказал. Но чтобы определить, что свинья перед тобой – скажи сначала слово. А что мог сказать ты, отказавшийся от Него на следующий же день после явленного тебе чуда! А перед тем, как слово говорить, помолиться надо Духу Святому, чтобы помог тебе, – тут Зоя с неописуемой улыбкой на устах перекрестилась. – А ты об этом вообще подумал? А этой образине плевать на то, что дети его отравлены будут той отравой, которую он за доллары перегоняет сюда. На все ему плевать, кроме того, что сдохнет он скоро и не возьмет с собой на тот свет ничего: ни власть, ни столы с икрой и шампанским. Нагим явился сюда, нагим и уйдешь отсюда. Голеньким явишься перед Ликом Спасителя. Только на землю пришел ты чистым и безгрешным, а уходишь весь грехом испрокаженный. Ну и на тебе серу горящую на твои прокаженные язвы. У всех сидит жажда вечности, никому не хочется умирать. Но! Никто и не умирает! – вот о чем надо было образине говорить, а не плевать в него. И он мог бы измениться, перестал бы быть образиной, а стал бы сосудом Божиим, как и задуман был Творцом своим, пока не осквернил себя многими грехами. Ну хорошо, что хоть не убил. Когда ты границу защищал от бандитов и в пропасть их скидывал – ты воин. И благословение на тебе есть, хотя ты о нем и не просил. У нас в Церкви православной воинов святых не одна дивизия. А преподобный Илья Муромец, твой покровитель? Воин из воинов! А когда ты спьяну с несчастного тигра шкуру сдираешь, ты – бандит, не лучше тех, кто отраву через границу везет. Всех тобой убитых, кого помнишь, в поминальник запиши.

– Тигра тоже?

– Нет. И тех двух леопардов – тоже не надо. И, ради Христа, Илья из Альфы, пойдем завтра вместе в храм. Давай, ты исповедуешься и причастишься, а? К отцу Севастьяну поедем, а, мам?

Мама подавленно молчала и с нескрываемым страхом смотрела на дочь. Илья из Альфы, который уворачивался от десяти атакующих ног, только и смог выговорить:

– М-да... твои глаза, Зайк, как наведенный "Снарк", а уж слова хлестче "Стрелы". С тобой пойду, а без тебя нет, страшно. Ты уж это, – Илья из Альфы умоляюще смотрел в ствол наведенного на него "Снарка", – ты попроси за меня.

– И ты за меня, раб Божий Илья.

И тут они услышали удар колокола. Переглянулись. После второго удара вскочили.

– У казино звонят, – воскликнул первоклашка Илюша.

– Тэ-эк, – Илья из Альфы поднял на руки Зою. – Полный сбор и маршбросок с полной выкладкой. Нас зовут.

– Илья, я сама пойду.

– Э, нет, находишься еще. Тут я командир. До вешалки – на руках, а на улице – на загривке. Вперед.

Когда Севина мама открыла ему дверь, она даже на шаг отступила, увидав сына.

– Сева, что с тобой?

Сева-Севастьян и вправду был очень возбужден. Но возбужден радостью, хотя и переполненность радостью тоже пугает близких. Когда же Сева все рассказал маме о том, что случилось в казино, мама в испуге перекрестилась. Вообще все эти прошедшие сутки года стоят – так она сама себе сказала как раз перед появлением Севы в дверях. Она сама не понимала, почему она так сказала, может, в предчувствии того, что сейчас услышала. Сразу в ней уложилось, когда пошел рассказ сына: все, что говорит – правда. От того и перекрестилась первый раз в жизни на услышанное слово.

– А эту сволочь посадить надо! – мама имела в виду хозяина казино.

– Нет, мама. Зойка не велела его трогать.

– Не понимаю

– Как? – удивился Сева. – Да правильно: "Мне отмщение и Я воздам". Куда он убежит от Божьей кары? Мамочка, – Сева подсел вплотную к маме. – А, знаешь, что я теперь решил?

– Ой, Севка, не знаю, ой, не пугай меня!

– Я не пугаю, мамочка, ты поймешь. Давай не будем больше просить Спасителя, чтобы все мои болячки прошли! В самой главной молитве как сказано, о чем просить надо? О хлебе насущном, о том, чтоб грехи простил, и – да будет воля Твоя. Мамочка, а может Его воля в том, чтоб я болел, а?

Мама молча смотрела на сына, не зная, что сказать.

– Может, это для меня хорошо? И... для тебя? Ведь не может быть Его воли, чтоб нам было плохо. Он же знает, что я больной и не зря же не лечит.

– А может Он как раз и хочет, чтобы мы усилили молитвы о твоем выздоровлении?

– Нет, мама. Я теперь знаю, что святые не молились о своем здоровье.

– Ишь, куда тебя потянуло!

– Нет, мама, никуда меня не потянуло... Попробовать хочу. Вот... болею и молюсь не о выздоровлении, а... да будет воля Твоя. Он же знает мою боль... а я Ему: да будет воля Твоя. Исцелит, если нам с тобой на пользу. А не на пользу исцеление, значит, буду болеть и не спрашивать, почему это не на пользу. Он лучше знает.

Мама утерла мокрые глаза и сказала:

– Ну, ладно, посмотрим.

И тут они услышали звон колокола. Подойдя к окну, мама воскликнула:

– Ой, гляди, колокол на кране к казино подъехал, и народ там. А ну, бежим!

Хозяин казино уже успокоился.

"Так, девчонка жива. Если последствия будут, в ближайших травмопунктах справок не дадут, в ментовке все в порядке, училка эта свидетельствовать не будет, девчонку я не трогал, и вообще, в туалет выбегал, гы. Так, девка в статуэтку гирькой бросила (и гирька есть), и спичкой доллары подожгла – ущерб с матери взыщем. Не, это ж надо – "ни-зринь-ся!"

Хозяин казино призакрыл глаза, а когда приоткрыл, увидел... Долго соображать ему не дали, что за ужас он увидел, ибо он почувствовал колющий нажим на сердце – штык трехгранный упирался в пиджак от Славы Зайцева и даже проткнул его и тела касался.

– Договор на стол! – услышал он голос Юлии Петровны.

Те, кто преследовали мать этой девки ("Эх, хлыста не прощу, рассчитаемся!") уже доложили о столкновении с ворошиловским стрелком ("Доложили!" – в истерике метались, будто язык парализовало, каждое слово вытягивать пришлось) и очень живописно обрисовали его, но лучше один раз увидеть... Нет, такое лучше не видеть! Мгновенно понял и простил он своим подручным их истерику. Да еще и поп этот обрыдлый. Давно б ему надо было автокатастрофу устроить. Как же они вошли? Ну да – сам дурак! Всех ведь отправил куда надо, возможные проколы предупредить – в ментовку, в местный округ, в мэрию. А при входе молодой этот... таких эта тигрица одной левой, да от одного вида умереть можно и винтовки не понадобится...

Справа что-то гавкнуло. Хозяин скосил глаза и обмер: оскаленная пасть ротвейлера в тридцати сантиметрах от уха – не самое лучшее лекарство от шока.

– Принимаю во внимание, как смягчающее обстоятельство, твой испуг, сутенер, и только поэтому после невыполнения приказа с первого раза не стреляю, как это делаю всегда. Третьего раза не будет. А вообще-то, пули на тебя жалко, я тебя просто приколю. А может, Мести тебя отдать? Как думаешь, собачка? – Юлия Петровна улыбкой гидры глянула на ротвейлера. Месть поняла только, что ей собираются оказать особое доверие, но где же заветное звукосочетание? "Я ж и разделаюсь с ним по-особому!.. " Все это очень ясно отпечаталось на морде Мести и пасть ее приблизилась к уху хозяина казино, и ухо сразу стало влажным от ее дыхания. Особое разделывание виделось гораздо нежелательнее пули и штыка.

– Договор!

– В столе.

– Не двигаться. Сама достану. Месть, стеречь! Шевельнется, – Юлия Петровна вновь озарила чудо-улыбкой "убей гидру" кабинет хозяина казино, – вот тогда и получишь команду. Руки на стол, пальцы в стороны!

Ах, как смотрела Месть на эти пальцы, ах, как жаждала, чтоб они шевельнулись! И поскуливала от досады, что не шевелятся.

Сутенер понял уже, что шуткам места нет (какие шутки с ворошиловским стрелком, а тем более с этой оскаленной мордой) и сидел камнем и даже думать боялся, одно только "Ну, падла!.." застряло где-то в дальних извилинах, но дальше не шло.

– Месть, спокойно, разрядись, – Юлия Петровна держала в руках договор. – Все копии давай. Ну!!

– Они на дискетке.

– Где? Слушай, а их тут много, которая? Ладно, все возьму.

Только подумал рвануться хозяин, "да ведь же на этих дискетках – все!", но рвануться не успел.

– Месть, стеречь!

"Ну, хозяюшка, ну скажи же заветное слово..."

Юлия Петровна отдала сверток отцу Илье.

– Все?

– В памяти копия наверняка есть, – отец Илья кивнул на компьютер.

– И что?

– Стереть надо.

– Умеешь?

– Умею.

– А может, грохнуть его? – Юлия Петровна имела в виду компьютер.

– Лишний шум и лишние следы.

Когда батюшка увидел, как трехгранный штык упирается в грудь хозяина казино, все похолодело в нем, но по мере развития событий холод прошел, даже улыбаться стал, особенно на Месть глядя и даже не по-иерейски позлорадствовал мысленно, видя вот таким сутенера, которого обычно видел другим: или вальяжно-снисходительным, или злобно-агрессивным.

– Тэ-эк, а ведь нельзя его так здесь оставлять, – подвела Юлия Петровна итог визиту. – Тэ-эк, с собой берем телефон его мобильный и все ключи. Да вернем, батюшка, все вернем. Тэк, а его в сейф, вместо дискеток, до нашего возвращения. Не поместится? Поместится. Сложим и затолкаем. Месть, поможешь?

– "Ох-х, как помогу-р-р-р!.."

– Сам пойдешь, или Месть попросить помочь? – очень проникновенно спросила Юлия Петровна и кивком головы указала на распахнутую дверь сейфа.

Очень надо было извернуться, чтобы уместиться, и кроме как калачиком, чтобы коленками ко лбу, никак не получалось. Хозяин казино подзадержался перед распахнутой дверью и с ненавистью зыркнул на Юлию Петровну.

– Месть!

Чуяла Месть, что вот сейчас точно последует заветная команда, но прыжок ее великолепный завершился ударом в железную дверь. И нырнуть успел, и дверь сам за собой захлопнуть, причем из позы калачика, потому что по-другому – никак!

Заперев на два оборота входную дверь, Юлия Петровна скомандовала:

– А теперь – в мэрию.

– Юлечка, а ты и вправду пристрелила бы его, или пугала только? – как бы даже вкрадчивым голосом прозвучал батюшкин вопрос.

Юлия Петровна остановилась и недоуменно уставилась на отца Илью.

– Запомни, батюшка: когда пугаешь, тебя не боятся. Когда собираешься стрелять по-настоящему, сделают все, что тебе нужно. И чему вас там в семинариях учат?

"Господи, не допусти пролиться крови!" – взмолился отец Илья, когда садился в остановленную Юлией Петровной машину.

– Кино снимаете? – спросил шофер, когда слегка опомнился.

– Храм открываем.

– А деньги?

– Деньги отдашь батюшке на восстановление храма.

Шофер вылупил глаза, вглядываясь в Юлию Петровну. Та расхохоталась:

– Едем!

Уже подъезжая к мэрии, шофер отметил про себя, что вот, думаешь, что вроде все в жизни повидал, а, оказывается, нет. Ой, сколько всякого еще есть, о котором не слыхивал и не догадывался!

– Подождешь нас? – спросила Юлия Петровна, вылезая из машины. – Мы через десять минут.

Шофер, смеясь, закуривал и, затянувшись, сказал:

– Да хоть через полчаса. Жду, ха-ха-ха...

...Шофер оказался прав, получилось как раз полчаса. Получилось так по непредвиденным обстоятельствам. Само дело, как Юлия Петровна и говорила, было сделано за десять минут. И вошли сквозь оторопевшую охрану беспрепятственно, никто и не шелохнулся, и в кабинете у приятеля Зоиной мамы все было нормально: и штык приставлен к его пиджаку от Диора, и курок был взведен, и договор с казино был возвращен и тут же сожжен Юлией Петровной прямо на столе у совсем потерявшегося приятеля, и факс из епархии получен, что – да, нужен этот храм, и новый договор составлен, правда, для этого пришлось второй раз палец к курку подносить:

– Только для тебя исключение, твои дела-взятки с сутенером – твои дела. На слово "три" стреляю. Раз, два...

Слово "три" не пришлось произносить. Месть вот была расстроена, уж так скулила, умоляла: ну скажи, ох уж как хочется именно вот этого...

А "вот этот" вдруг успокоился и даже коньяк достал, когда шел ответный факс в епархию, что договор подписан, и, наливая, спросил тихо, совсем необычным для себя голосом, в котором не слышалось привычной иронии и привычной издевки:

– Юлечка, это ты, или не ты?

– Не я, – подумав, ответила Юлия Петровна.

– Прошу прощения, – перебил батюшка. – Это она. Это раньше она была не она.

– Это ты ее так?

Едва не рассмеялся батюшка:

– Да я тебя не мог даже на то наставить, чтоб хоть на чуть-чуть взяточный пыл умерил. Тебя – не мог, а с ней! – батюшка почти кричал ему в лицо. – Кто мог справиться?!

Да, знал, видел отец Илья, что изначальный порыв Юлии Петровны был – лучше храм, чем казино. Она не любила Живого Бога, она ненавидела казино. Но главное, что противовесом ненависти к казино стал не Дом пионеров, а храм Божий.

"Так сделай и ты свой первый шаг!" – кричали глаза отца Ильи приятелю Зоиной мамы. Когда-то давно они между собой тоже приятельствовали.

– Сашка с вами? – спросил он сразу обоих, наливая вторую.

Отец Илья не знал, кто такой Сашка, но ответил за обоих:

– Да.

Приятель Зоиной мамы выпил и налил третью:

– Я позвоню на вахту и скажу, чтобы вы прошли без потерь.

– Мы и так пройдем, – сказала Юлия Петровна.

На этом визит кончился и занял он как раз десять минут.

...Кота звали Мэр. Это был суперэлитный перс с родословной, которой позавидовали бы князья Голицыны. Был он собственностью мэра и всей мэрии и стоил как двое "Жигулей". Все это он прекрасно знал и посему был нагл, ленив, злопамятен и агрессивен. Позволял себя погладить только два раза (сам мэр не в счет) и только тем, кто когда-нибудь подносил ему подношение в виде отварной севрюги (ничего другого не ел). Все приходящие и местные работники называли это подношение "взяткой Мэру". Сам мэр, человек с юмором, только посмеивался. На тех, кто взятки еще не дал, шипел и даже кидался, о поглаживании и речь не шла. Очень затруднительны были прохождения дел в мэрии для тех, на кого шипел суперперс.

Кот Мэр лежал на своем обычном месте на мраморной тумбе с мраморным шаром и отдыхал на мохеровой подстилке после ночного сна. На идущую мимо Месть глянул как на того, кто еще не давал подношения и зашипел. Причем зашипел не как кот на собаку, собак он в глаза не видел, как и мышей, а природная наследственность давно выродилась в шерсть и тупую морду с томными глазами, за которые и платят, как за двое "Жигулей". Месть остановилась и завороженно села, не веря своим глазам. Ее природная наследственность была вся при ней и места живым котам там не было. Вид живого кота для Мести значил больше, чем команда "фас", которую теперь уже не надо было произносить хозяйке, не было больше и самой хозяйки. Все перемкнуло в ротвейлерском сознании, кроме живого кота перед глазами. Цель жизни одна: догнать, растерзать и растоптать растерзанное! Юлия Петровна благодушествовала после удачно оформленного дела, чуть расслабилась, и именно в этот самый момент! А опомнилась, когда Месть, сметая все на своем пути, сквозь визги и грохот падения всякого чего-то, на что натыкалась, гналась на Мэром, в котором враз проснулись все инстинкты диких предков, удиравших от шакалов.

– Стой, зараза! – с запозданием крикнула Юлия Петровна и с винтовкой наперевес понеслась вслед за ними.

Батюшка ойкнул и, делать нечего, побежал на Юлией Петровной.

Первой существенной потерей мэрии от погони стал уникальный компьютер, который стоил даже дороже элитного перса. Компьютер вместе с монитором выносил из двери человек в пиджаке, держа его перед собой и прижимая к животу, а дверь была распахнута в сторону коридора. Этой дверью и шибанула Месть в компьютер и того, кто его нес. Дверь, естественно, захлопнулась, монитор взорвался, в компьютере что-то необратимо хрюкнуло и он вместе с носильщиком отлетел к окну и по пути полета они сгребли к окну же еще два стола, на которых тоже было много всякого. С них тоже все попадало, взрываясь и хрюкая необратимо.

Зрелище погони было очень яркое, главное из-за Юлии Петровны, с ее необыкновенными летящими назад седыми волосами и винтовкой наперевес. И на всю мэрию разлетался ее крик-приказ:

– Стой, гадина! Стой, застрелю, сволочь!!

Все, на которых неслась так Юлия Петровна, тут же забывали о только что промелькнувшем ротвейлере. Когда тут же за Юлией Петровной появлялся бегущий батюшка с крестом на цепочке, то уж вообще переставали что-либо понимать.

Второй существенный материальный и моральный удар был нанесен трем мраморным лестницам мэрии, что соединяли два этажа, и всему, что на них стояло и двигалось, а двигалось и стояло достаточно много. Четыре открытых сорокалитровых канистры с изумительной итальянской краской, что стояли на втором этаже на краю лестницы, были опрокинуты на нее двумя работягами, рванувшимися в панике не разбирая дороги прямо на канистры, спасаясь от оскаленной пасти Мести и орущей Юлии Петровны, которые работяг даже не заметили и промчались мимо. И вся изумительная итальянская краска, которую ни огонь, ни вода, ни зубило не берут, вылилась на мрамор и на то, что на нем стояло, двигалось и лежало. А две канистры ухнулись в пролет. Визг и матершина с лестниц очень колоритно дополняли крики Юлии Петровны. Даже если ты джентльмен, но если на твой костюм от Версаче, который стоит, как полкота Мэра, выливается вдруг сверху полведра белой краски, пусть даже изумительной итальянской, тут даже лорд Дерби бы выматерился.

Но самое обидное для избранных сотрудников и избранных гостей было дальше: ополоумевший и почти уже без сил Мэр нырнул под скатерть длинного, метров двадцать, стола, на котором стояло всяких разных явств больше, чем на пиру Ивана Грозного, и хрусталь и фарфор из Оружейной палаты. Одной икры лежало в китайских супницах пуда три. Вслед за Мэром под скатерть, естественно, ринулась Месть и, пробежав под столом все двадцать метров, вынырнула из-под скатерти и почувствовала, что сзади что-то не пускает Она, страшно напрягаясь, бежала дальше, но это был уже не бег, темп был безвозвратно утерян: на шипах, что торчали из ее ошейника, прочно сидела зацепленная скатерть, которую всю и стащила она со стола на мраморную лестницу (много их в мэрии) со всем, что на ней было.

Как будет отчитываться мэрия за разбитые хрусталь и фарфор и испоганенную скатерть, Месть не задумывалась. Она искала кота и ворвалась в первую же дверь, откуда, как ей показалось, дунуло его запахом. И следом за ней в дверь влетела Юлия Петровна. А там заканчивалось высокое утреннее совещание избранных, для которых и была накрыта скатерть, развевающаяся теперь на шипах ошейника ворвавшейся Мести. Увы, ошиблась, нет запаха, нет тут элитного перса. Ну, раз нет, так и нет. Тут же и успокоилась. И прямо перед собой увидела старого человека в кресле. Человек почему-то не понравился Мести, хотя это был очень хороший человек, как считали все здесь собравшиеся. Перед Местью сидел сам президент Международного валютного фонда. Он с остальными собравшимися решал важнейший вопрос о том, какую б еще удавку за обещанные доллары набросить на обширные пространства и их обитателей, которые вне этого зала с собравшимися. Естественно, что от явления Мести со скатертью на шипах и Юлии Петровны с винтовкой, все пребывали в шоке. Увидав Месть, плотоядно разглядывающую какого-то старика, Юлия Петровна во всю мощь своих еще очень сильных легких заревела:

– Стоять, зараза, застрелю!!! – и с винтовкой наперевес кинулась на помощь старику.

Хозяин всех долларов мира знал русский язык. Ну, а кто бы на его месте не подумал, что это на тебя с рвущим барабанные перепонки ревом несется в штыковой атаке это... Хоть и знал денежный мешок русский язык, но он не мог сказать, что же на него несется. Английский язык тоже оказался бессилен, чтобы хоть каким-то термином обозначить ворошиловского стрелка.

– Ну что с тобой делать, зараза? – Юлия Петровна рывком сорвала скатерть с шипов ошейника.

И только тут старик осознал, что он не умер и убивать его не будут.

– От имени вот этой сволочи, – Юлия Петровна кивнула на Месть, – я приношу вам свои извинения.

Трехгранный русский штык, покачиваясь, слегка касался хозяина всех долларов мира. Потерпевший глядел на него очень значительно и очень задумчиво. Уж очень неприятная символика виделась в этом покачивании острия его мощному аналитическому уму, который начал приходить в себя от потрясения: закончишь высокое совещание за высокими дверями, а вместо банкета с икрой ворвется вот ЭТО... – хозяин всех долларов зыркнул на Юлию Петровну, которая никак не могла отдышаться – и никакие доллары всего мира не спасут от русского штыка.

Обратной дорогой отец Илья по трофейному мобильному телефону обзванивал всех своих духовных чад и знакомых, которых еще не обзвонил, пока ехали в мэрию. Месть угрюмо сопела, а Юлия Петровна гладила ее:

– Ладно, ладно, хорошая собачка. Слушай, отец Илья. Я вот все думаю, что с Зойкой моей случилось.

"Да ты на себя глянь!" – весело отвечали глаза батюшки.

– А что такое? – спросил он вслух.

– Да вот когда рассказывала она про Юлию, мою святую, иногда казалось, будто кто за нее говорит, будто кукла она говорящая.

– Она не кукла, – сказал отец Илья. – Она избранница.

– А как это решается, кого избрать.

– Это решает Бог, Юлечка. Зовет всех, а избираются немногие.

– У школы останови, – сказала она шоферу.

У школы высадились.

– Колокол сейчас возьмем. Что за храм без колокола!

– А как же мы его?.. – озадаченно спросил было батюшка и в который уже раз за сегодня вздрогнул и ойкнул от выкрика Юлии Петровны, бегущей все так же с винтовкой к проезжей части, по которой, неторопясь, ехал подъемный кран.

"И откуда прыть такая в такие-то годы?" – батюшка изумленно смотрел на бег Юлии Петровны, будто вот только что заметил, будто не за ней он только что бежал, едва поспевая, по коврам коридоров мэрии.

– Стой! – кричала она, потрясая винтовкой.

Кричать "Застрелю!" не потребовалось, кран остановился. Через три минуты он ехал к колоколу. Впереди шла Юлия Петровна.

– И язык есть! – воскликнул отец Илья, когда колокол начал подниматься.

Юлия Петровна молча смотрела на его подъем. Он поднимался, раскачиваясь, и, когда был на уровне голов, раздался его первый за 60 лет удар-звон.

– Что с тобой, Юлечка? – батюшка озабоченно смотрел на переменившееся лицо Юлии Петровны.

– Он из Серебрянки. Это я его спихивала с колокольни. И потом – кувалдой, – голоса ее батюшка тоже не узнавал.

Он взял ее за локоть:

– Ты слушай, как звонит. Он все простил.

К казино подъезжали под непрерывный перезвон качающегося на конце стрелы колокола. Народу было уже полно. У дверей, ничего не понимая и затравленно озираясь, возились подручные сутенера. От стоящей недалеко "Газели" отделилась фигура и двинулась неуверенным шагом к Юлии Петровне. Это был Максим Эрастыч.

– Ну, здорово, старая перечница, – Юлия Петровна весело кивнула на звонящий колокол. – Узнаешь?

Максим Эрастыч не мог оторвать глаз от Юлии Петровны. Всплеск чувств от ее внешнего вида уже прошел, теперь он неотрывно смотрел на ее лицо и (ничего не мог с собой поделать!) видел ее ту, орущую: "Здесь была царская каторга!.."

– Там не было царской каторги, Эрастыч, успокойся! Слушай лучше наш колокол.

И тут он бросился к ней, обнял ее и зарыдал на ее плече.

– Ну-ну, э, задушишь...

– Всю дорогу... думал: или спятил я, глюки по телефону чудиться стали, или ловушка какая... Ты ли это, Юлька, стерва старая?!

– Я! Сам ты, старая перечница.

– Эх, Господи! – Максим Эрастыч истово перекрестился.

– Хватит, хватит обниматься, – командовала Юлия Петровна. – Отойди, Севка, он теперь долго не уедет.

– Да нет, Юльк. Распятие сгрузим и домой я.

– Уж не Новый ли год справлять?

– Ждут уж меня, обещал...

– Валяй, поучаствуй во всемирной языческой пьянке. Так, Зойк?

– Так, Юль Петровна. Чужих грехов не трогай, когда своих без меры.

– А? Это ты к чему?

– Это мне так бабушка говорила.

– Да? Ладно... Давай, Эрастыч, сгружай.

Долго смотрела в Лик Распятого, потом потрогала дерево. И все стояли и молча смотрели.

– Все, – скомандовала Юлия Петровна. – Ужмем время, – и чуть было не добавила: как говорил мой великий учитель. А это говорил действительно он. – Пошли в храм. Илья из Альфы!

Тот вмиг вырос перед ворошиловским стрелком и без всякой улыбки, стоя навытяжку отрапортовал:

– Команда "Альфа" ждет Ваших приказаний.

– Давай, иди с батюшкой в казино, тьфу, в храм. Там хозяин в сейфе сидит... Чего глаза таращишь? Некуда его больше деть было. Ну, в общем, суй ему в нос бумаги и вытряхивай. Я к крановщику, а потом к вам. Сужай время, Альфа!

– Есть сужать время.

А Юлия Петровна прощалась с Местью:

– Иди, лапонька, домой иди, не скули. Мы еще свидимся с тобой. И хоть – хмырь твой хозяин, но ты уж поживи с ним, только не хулигань больше. Ну, беги.

Месть лизнула хозяйку и побежала домой.

– Слушай, – Юлия Петровна обращалась к крановщику. – Оставь кран тут на пару дней, а дверь закрой, никто в него не влезет. Днем тут народу полно, ночью я буду дежурить.

– Ну раз ты – оставлю. Ну, бабка, первый тост в Новом году – за тебя!

– Ты стрелу подвинь, чтоб колокол над крышей был, чтоб можно было стоять и звонить.

И Юлия Петровна побежала в храм, где Илья из Альфы сужал время. Хозяина казино из сейфа уже вынули, документы за высокой подписью под нос уже сунули: согласно высочайшему распоряжению все их имущество должно покинуть строение №253-Б в течение часа...

– Но это невозможно, невозможно! – визгливо упирался хозяин казино, но был быстро убежден Ильей из Альфы, что невозможного ничего нет и что транспорт на чем увозить – это трудности "твои и твоей банды".

Проходя мимо Юлии Петровны, сутенер процедил:

– Ладно, один ноль, но матч еще не окончен.

Через 15 минут подъехал роскошный белый "Мерседес" с мигалками и надписью "Милиция". Оттуда вышел толстый полковник, а за ним бывший хозяин бывшего казино. Лицо полковника было таковым, что его не надо было окарикатуривать, чтобы поместить на плакат Зоиной мамы. Видимо, столько он наворовал, наотнимал, столько наворотил всякого, что это всякое накрепко въелось ему в физиономию. Ну, вроде ходячего агитплаката: не проходите мимо!

– Так! – полковник, подходя, поднял руку. – Немедленно прекратить беззаконие, прекратить вынос мебели.

– Но у нас решение... – начал было отец Илья.

– Так, все бумаги немедленно сюда, разберемся.

Батюшка начал доставать документы, но Илья из Альфы мягко остановил его. А штык винтовки упирался уже в живот полковнику.

– Стоять! – крикнула Юлия Петровна в сторону его сопровождавших. – Шевельнетесь – точно его пристрелю. А ты слушай!

Но слушать он ничего не мог, он уже падал. Никогда в жизни ему никто не угрожал.

– У нас все законно, – продолжала Юлия Петровна. – Начнешь свои бандитские подкопы делать, на дне моря найду и припорю. Меня убьешь, вон видишь, за мной стоят, они – сила, хотя не такие, как я, они добрые, но от их доброты тебе хуже будет, чем от моего штыка. Запомни, здесь храм. Казино не будет. Полк таких же как ты пришлешь, а нас дивизия встанет. Ясно?

Полковник уже успокоился.

– Ясно, – спокойно сказал он.

И тут он увидел Зою, которая подошла и встала с Юлией Петровной. Долго смотрел на нее. Обернулся к сутенеру:

– Она?

Тот кивнул:

– Она.

– Ну что же, – сказал полковник, поворачивая назад, – будем посмотреть.

Еще через пятнадцать минут нагрянула орава подростков, обкуренных и пьяных, с дубинками, цепями и прочим таким.

– Ну, что, в натуре. Ну-ка, быстро отсюда, кто смеет соваться в наше казино? – вот что звучало от оравы, если отфильтровать матершину.

Тут все испугались не на шутку. Илья из Альфы остановил Юлию Петровну, которая рванулась было к подросткам.

– Отдохни, Юлечка, моя очередь.

Он вышел к ораве и громко крикнул:

– Всем смотреть на меня!

Тут он схватил в охапку самого ближнего (он же самый здоровый) и через полсекунды тот полетел по высокой дуге в сугроб, который находился метрах в пяти от точки бросания. Выл он еще когда летел, а когда плюхнулся, взвыл совсем по-страшному. Все было цело, только очень больно. Орава стихла. И среди тишины Илья из Альфы тихо сказал:

– Убивать не буду никого, но всем будет очень больно.

Он схватил еще одного, высоко подкинул, поймал двумя руками две ноги подкинутого и крутанул им над своей головой два раза, как Илья Муромец крутил палицей над своим шлемом перед Соловьем-разбойником:

– Все, кто хочет остаться в храме, могут остаться, а кто пришел в казино – чтоб через минуту вас не было. Время пошло.

Через минуту никого не было. Через два часа все из казино вынесли, кроме стола массивного старого и тумбы...

– Зойк, где здесь эта статуэтка стояла, которую ты низринула?

– Здесь, Юль Петровна.

– Давай, батюшка, на это место пока Распятие поставим.

– Ладно, Юлечка, давай.

Потом был молебен. Юлия Петровна впервые слышала, как поют молитвы: пели какие-то два бородача. Юлия Петровна глядела теперь на потолок, откуда смотрело Всевидящее Око и, как ей показалось, Голубь, находящийся между Богом-Отцом и Богом-Сыном, шевельнул крыльями, у Него ожили глаза и Он пристально смотрит на Юлию Петровну.

После молебна отец Илья с помощью Ильи из Альфы встал на большую тумбу рядом с Распятием. Всем было видно, что он волнуется так, как не волновался ни разу в жизни. А так и было. Лицо его покрывали капли пота, глаза были влажны.

– Братья и сестры! Сегодня знаменательнейший для нас день, которым одарил нас Господь! Сегодня нам явлено чудо! Из мерзости запустения, на месте блудилища встал храм Божий. И для нас, как для Савла, убийцы и гонителя христиан, прогремел гром небесный, и Савл поверил голосу из грома и из гонителя превратился в Его верного слугу и стал Апостолом Павлом. В жизни каждого из нас гремит такой гром, но мы – не слышим. В жизни каждого из нас встает на нашем пути Сам Спаситель, Иисус Христос.

Он взывает к нам: "Придите ко Мне, все труждающиеся и обрмененные, Я упокою вас". А мы, суетно труждающиеся и грехами обремененные, мы – мимо идем. Идем к вечной смерти. Убийца Савл был мертв для Царства небесного. Но вот – гром с небес – и воскрес Савл Павлом. Ах, как ждали иудеи в городе Дамаске подкрепления в лице убийцы Савла, руки потирали, вот ужо придет... Пришел – и стал проповедовать воскресшего Христа. Отчаяние и злоба иудеев не имели границ. Но вся злоба мира бессильна против слова Божия, которое во все концы вселенной разнес Апостол Павел. "Не молчите, проповедуйте!", "Кто Меня постесняется, того Я постесняюсь во Царствии Своем!" – нам все это сказано. Нам не надо нести слово Божие во все уголки вселенной. Тем, кто рядом с нами нужна проповедь, им нужно нести слово Божие. Если ты вчера был лютый безбожник, а сегодня услышал и внял голосу с Небес, то с высоты перерождения своего не кичись, помни себя недавнего, помни все, что натворил ты, пока безбожничал!.. Помни, Кому обязан ты, Кто прогремел тебе громом прозрения, не забывай, сколько раз гремел Он тебе до этого, а ты мимо шел. Не последовало тебе заслуженного наказания, когда после первого грома ты не услышал Его, когда после первого явления Спасителя ты мимо прошел. Милость продолжала изливаться на тебя, ждал Господь терпеливо... Видели вы сейчас ужас тьмы в глазах обступивших храм, которые целиком в руках князя тьмы. А ведь это наши дети! Так вырвем же их из когтистых лап молитвой и словом обращенным. Нашими руками действует в мире Господь Бог. Так приложим их туда, куда Он направляет. Не задавать Ему вопросов, почему все происходит так, а не эдак, дескать, "Куда же Ты, Господи, смотришь?", "Да вот так надо бы..." Вот как мы обращаемся к Богу! В советчики лезем, окаянные!.. Ропщем, чуть что не по-нашему... Дорогие братья и сестры, простите меня за сбивчивое слово. Волнуюсь я, себя вижу во всем своем окаянстве... Не прикасайтесь мыслью даже к тому, что будто что-то не так в мирозданьи Божием. Если не раскаемся в таких мыслях – не простится нам, ибо это уже хула на Духа Святого Животворящего. Как роптал я, что никак не получалось изжить из этого храма подручных лукавого! Столько порогов обивал, молился вроде... то-то и оно, что вроде! Не молитва это была, а бормотливый ропот: ну как же, Господи, ну когда же?.. А Господь уже в руках держал этот день – когда. Сегодня! В один день, в один час, руками человеческими, под покровом Его – встал Божий храм, и коли угодно будет Ему, простоит до скончания веков. Аминь...

Никому не хотелось расходиться. Юлия Петровна подошла к отцу Илье:

– Слушай, а бойко ты, оказывается, говоришь, все-таки чему-то вас в семинарии учат! – она вдруг улыбнулась и приникла к его уху, – А это ты про чьи руки говорил?

– Да про твои, про чьи ж! Вслух при всех не стал, чтоб крылышки не выросли, чтоб не подрезать потом. А вообще-то, – батюшка в ответ улыбнулся, – я тут еще доску мемориальную прибью, мол, рачением рабы Божией Иулии.

– Я тебе прибью! – вскинулся ворошиловский стрелок. – Я тебя самого тогда к ней прибью!

И через паузу вместе засмеялись.

– Слушай, а я, пожалуй, пойду сейчас, переоденусь, да и назад сюда, посторожу. Ночью, все одно спать не буду, уж больно много всего на один день.

– Это точно, много. А может, наоборот, поспишь, действительно ведь день за год получился.

– Нет, знаю, что не засну. Уж больно такое навалилось, не заснешь. У Распятия нашего Серебрянского посижу. А вообще... возьмешь сторожем? Самое мое место.

– Э, нет, не пойдет. Дезертировать с трудового фронта не позволю. Мы с тобой Закон Божий будем проповедовать.

– Да иди ты!..

– Слушай, Юлечка, я тебе на будущее скажу, если когда захочешь меня как-нибудь обозвать, ты говори: окромя сана. Потому как меня обижать можно и нужно, а сан мой – нет, никак мое рукоположение от самих апостолов идет.

– Ну прости.

И тут рядом возникли Зоя и Сева, оба с мамами.

– Юль Петровна, – сказала Зоя, – а можно и мы с вами тут ночью посидим? Именины наши отметим, помолимся как следует, вы нам порассказываете чего-нибудь.

– Это вы не ко мне, это вы к мамам своим.

– Да вообще-то, как-то... – пробормотала Севина мама, – ночью в церкви...

– Так здорово – ночью в церкви! – Зоя почти пропела. – А, мамочка, отпустишь?

Защемило вдруг у Зоиной мамы, как прозвучало для нее это "отпустишь", она вздохнула и отпустила. Отпустили и Севу-Севастьяна.

Если б еще вчера кто сказал Юлии Петровне, что новогоднюю ночь она будет проводить в открытом ЕЮ храме, напротив Распятия из Серебрянки, она б... ну если б не пристрелила сразу предсказателя, то рассмеялась бы ему в лицо. Рассмеялась она и сейчас, только другим смехом, тряхнула головой и сказала:

– М-да, во дела!

"Что с вами, Юлия Петровна?" – глазами вопрошали Сева-Севастьян и Зоя.

– Да ничего, это я так. Да уж, действительно, не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Так значит, говорите, Нового года нет еще? Строгий пост? Тогда вот картошечка в мундире, а для баловства – помидорчики. Ну, а мне еще крепенького из фляжечки моей фронтовой, уж извините. За именины ваши выпью.

– Юлия Петровна, помолиться положено, – сказала Зоя, а Сева подтвердил сказанное солидным кивком головы.

Они вышли из-за складного столика и встали напротив Распятия. Отчего-то взгляд Юлии Петровны задержался на левой ладони Спасителя, на крови, выписанной красной краской, что источалась из-под шляпки гвоздя. "А ведь это же как больно!.." И вспомнились батюшкины слова про наши гвозди, что мы всю жизнь в Него вбиваем. "А может, вот этот в ладони – мой?" "Твой, – почудился ей вдруг голос. – И остальные еще не вынуты..."

Сзади раздались детские крики. Она резко обернулась, но разглядеть ничего не успела, что-то тяжелое ахнуло ее по голове и настала тьма...

...Сквозь рассеивающуюся тьму начали просачиваться голоса:

– Давай, давай, откачивай ее, понюхать дай... И шпильки выдерни, распусти-ка волосики ее, пусть потом понюхает, как от них паленым пахнет, гы...

– А с мальцами-то что делать? Свидетели!

– А х... их знает, кто ж думал, что они тоже тут...

– Мы не свидетели! – услышала Юлия Петровна выкрик Зои. – Мы Юлию Петровну в обиду не дадим!

– Ай, как страшно... А ну-ка?

– Э, да это ж та самая коза, из-за которой весь сыр-бор, "низринься". Щас мы тебя низринем. Мало тебя, значит, шеф "приласкал". Ну мы "доласкаем". Не, в натуре, а как смотрит! А голосок какой! Как ты говорила-то? "Будьте немы"? Ну, вот и онемеешь.

Зоя, не мигая, вглядывалась в лицо главаря. Лицо как лицо, никаких злодейских черт, и глаза не злые, и рот обычный губастый.

И тут обычный губастый рот изрек:

– Ну так чо, вырвать тебе язычок-то? Авось, немая, не онемишь никого.

"А ведь больно! А что еще ждет? – сразу вспомнился испуг от одной мысли о втором налете гренландского хлыста. Будто хрусталик о хрусталик звенькнул в ушах и тонкий звук полетел-зазвучал, заполняя собой все тело и одновременно душу необыкновенным спокойствием. – Ведь сама же просила маму отпустить. И если путь на Небо лежит через вот это, чтобы язык вырвали, значит этого желает Сам Владыка Неба".

Зоя перевела взгляд на Распятие. Резной Лик Христа загораживала окровавленная голова Юлии Петровны.

– Помогай, Господи, – прошептала она совсем тихо.

Но главарь услыхал:

– Что, сдрейфила?

– Нет, вырви. Быстрая боль быстро проходит. Зато, потом, если и заставите богохульство сказать – нечем будет.

Теперь все ее "я" было переполнено тем ощущением, когда, распластанная на животе, она упиралась губами в Распятого на своем нательном крестике и шла от Него оживляющая сила туда, где полосовал ее хлыст из гренландского моржа. Вырывать язык вряд ли намного больней...

– А если мы тебе не быстро, а медленно его вырывать будем? Если мы тебе его вытягивать будем?

– Господь поможет, вынесу.

– Не, ништяк базарит. А если мы тебе шнифты твои выдавим? – и губастый главарь поднес к ее глазам два растопыренных пальца.

– Выдави. Вас зато видеть не буду.

– А ведь это бо-ольно, а то еще лучше вытянуть и их – это больнее!

Теперь видела Зоя, что все-таки в глазах прячется зло. Его незлые глаза прямо светились удовольствием от того, что говорил губастый рот.

– Бог даст, не намного больнее.

– Это ты все про какого Бога, про Этого, что ль? – губастый главарь кивнул на Распятие.

– Про Этого. Про Единственного.

И только было открылся губастый рот, да и замер тут же, полуоткрытый, ибо незлые глаза, радостные от чужой боли, учуяли, как напряглась вдруг эта малолетка, которая ни в какую масть не вписывалась. Как тогда, выброси сейчас руку и... а ну и вправду онемеешь!

– Ну, посмотрим, как Он тебе поможет... – прошипело из толстых губ.

– А я тебя узнала.

– Еще бы, я ж у стола с подарком стоял.

– Еще я видела, как ты на последней литургии иконы с иконостаса отдирал.

Полезли из орбит незлые глаза, а брови в момент смяли и без того почти несуществующий лоб.

– Ч-чиво?! Ты мне тут пургу не гони! Я те дам иконостас! Не, глядите, хлестче опера дело шьет. Чего слезу пускаешь! Слезу пускать будешь, когда вас кончать будем, потому как деваться теперь некуда. Эх, ну вы-то, недомерки, чего приперлись, в Новый-то год?

– Никакого Нового года нет и мы не приперлись. Мы с Севой-Севастьяном пришли к Юлии Петровне наши именины справить.

– Так у вас еще и именины. А справить картошкой в мундире?

– Молитвой при Распятии. А... когда нас кончать будете, нам не плакать, а радоваться надо будет, потому что вы нас прямиком в Царство Небесное пошлете. Я была там, знаю.

К главарю подошел тот, кто бил по голове Юлию Петровну:

– Слышь, кентуха, гляжу я на нее и у меня крыша едет.

– У меня тоже. В натуре, фрук-то-за...

– А может, она заколдованная, может, она боли не чувствует? Я слыхал про таких, может на ней вроде как броня эта, как ее, экстра...

– Боль я чувствую, а от колдовства избави Господи, – Зоя решительными движениями перекрестилась. – А броня моя – это молитва за меня всей Церкви Православной!

– Так значит, когда копыта отбросишь, в рай, значит, сразу? Ну так – на перо, ткни в себя – и ништяк, и нас от греха избавишь.

– Копыта у беса, – грустно отвечала Зоя. – А убивать никого нельзя, а себя вообще... Себя убьешь – не простит Господь. И я вас от греха никак не избавлю. Вот Он только может избавить, – она кивком головы указала на Распятие.

– Не, слушай, я тут про эту, Жанну д'Арк, по видаку смотрел. Эта не жиже, а язык как подвешен! Не, точно вырвать надо.

– Смотри лучше порнуху. А язык... Не-е, сначала она языком своим прощения попросит. Вот у него, – и главарь вынул из-за пазухи золотую цепочку, а на цепочке Зоя увидела... черноголова! Аж вскрикнула и перекрестилась:

– Ты – бесопоклонник?!

– Да никакой я не поклонник. Так ношу – красиво. Вроде талисмана. Мордашку с него мастер из мрамора точил. Не, столько баксов за работу отвалили, баксами набили, а она – "низ-ринь-ся"! И прощения попросишь, и чертиком назовешь. И поцелуешь!

И тут смачный плевок полетел с Зоиных губ в черноголова. У него даже морда изменилась, из дерева точеная. Оплеванный и обиженный, он как бы хныкал к хозяину: да что ж это такое?

– Ничего, спокойно, – зловеще отвечал тот, пряча талисман назад. – И это учтем, име-нин-ница. Как тебя зовут-то?

– Зоя. А моя небесная покровительница мне сейчас помогает, ее тоже заставляли у бесов-идолов прощения просить.

– И что же?

– Не дождались. И от меня не дождетесь.

– Плохо заставляли, наверное.

– Хорошо заставляли: били, пытали, за волосы подвесили...

– О, а это мысль! – толстые губы растащились в радостной ухмылке и Зоя увидела как слева от головы главаря возник черный круг с черноголовом внутри. – На именины ведь подарки дарят. От новогоднего отказалась, "низ-ринь-ся", от именинного не откажешься. Поглядим, какая ты Жанна д'Арк. А у этого хлюпика кто там на Небесах?

– Севастьян мученик, – Зоя улыбнулась отрешенной улыбкой. – Из него мишень сделали, стрелами пронзили, а он воскрес потом силой Христовой и, воскресший, ко Христу призывал. А потом его палками добили. И сейчас он смотрит на нас из Царства Небесного и нам помогает.

– И не отрекся Севастьян небесный?

С той же улыбкой Зоя отрицательно покачала головой и сказала:

– А если б отрекся, разве б был он небесный?

– Ну этот-то, – главарь с презрительной иронией оглядел Севу, – быстренько...

– Держись, Севка! – крикнула тут Зоя Севе-Севастьяну. По правой щеке ее скатывалась огромная, сверкающая на свету, слеза. И тоскливо-унылое болезненное лицо Севы-Севастьяна просветлело, его наполнял звон-перезвон от удара капельки о световую нить.

– Палками – это не интересно, – все так же ухмыляясь, сказал главарь, – а стрелы... А что, ребята, в дарц поиграем? Ну-ка, Свистун, глянь-ка, вон в столе, что от нас остался, там коробка, помню, с дротиками была... Есть? Ха! По-иг-ра-ем...

Зоя видела, что настроение главаря меняется с каждым мгновением, он теперь не забоится онеметь, ему теперь нужен только ее поцелуй в морду черноголова. Губастый главарь безумел на глазах и становился на тропу войны с Живым Богом.

– А как тебя зовут? – тихо спросила она главаря.

– Хрюн – вот как меня зовут, – отчеканил тот.

– Это не имя.

– Ну, в детстве Ильей кликали.

– Кличут тебя сейчас, а Ильей – называли.

"Не, семилетка-малолетка, так раз-так!.. Ее б к нам в бригаду, паханшей той бы еще бы была! Эта главшпанка, что ростовских держит, куда ей до этой малолетки!"

– И у тебя через час именины.

– Что?!

– Именины. Первого числа – Илья Муромец. Мне бабушка читала. Монах, богатырь, защитник... – на щеке Зои остановилась новая маленькая слезинка. А перед глазами ее расстилалась и уходила за горизонт трясина мучительного бесконечного времени, из которой торчали бесчисленные свеклы-головы. И свеклы-головы этих четверых тоже там, больше им негде быть. И они громче всех орут смеющемуся черноголову: «Да когда же за вторым наперстком прилетят?!" И невозможно без содрогания и жалости смотреть на их несчастные орущие лица, которые и лицами-то быть перестали.

– Господи, – зашептала Зоя, обращаясь к Распятию, – за своих врагов ты велел молиться, а за Твоих можно? Да и не враги они... Я же в Царство Твое иду, а они...

"Можно", – услышала в себе Зоя голос звона-перезвона.

Главарь Хрюн в упор смотрел на остановившуюся слезинку.

"Нет, так о себе не плачут, такими слезами плачут по покойнику, когда над гробом его стоят..."

– Слышь, Свистун, что-то у меня в ушах звенит. Ну-ка, налей!

– И у меня звенит. Кончать надо и сматываться. И давай без дарца, без дротиков.

– Не-е-е, без дарца теперь никак, – вел сюда Хрюн бригаду, чтобы показать начало демонстрации силы, чтоб все задумались, что такое война с казино. Но теперь другое надвинулось: "Поглядим, какая ты Жанна д'Арк!"

...Тьма рассеялась, Юлия Петровна разглядывала происходящее: она была прижата спиной к распятию, ее руки перекручены на запястьях веревкой. Бандитов четверо, двое держат детей, один стоит рядом, а четвертый, явно главный, сидит за их столиком и ест их помидор.

"Чтоб ты подавился", – была первая мысль.

"Без масок, значит, пришли убивать", – такой была вторая.

– Детей отпусти, – сказала она, обращаясь к главному.

– А тебя не спрашивают, – почти пропел высоким тенором тот, кто стоял рядом, и одновременно с пением со всего размаха, боковым, ударил ее в рот.

Про себя Юлия Петровна говорила всегда так: "У меня на мне две гордости: первая – мои волосы, вторая – мои зубы".

И вот, второй гордости больше нет.

"Скоро, наверное, и первой не будет", – подумалось сразу, как очнулась от удара.

Подошел главный:

– Да, все-таки ты роскошная баба, даже с расквашенной пастью.

– А может, мы ее того, по очереди, – предложил тот, кто держал Зою.

– Да ну тебя, она ж древнее пирамид.

– Да не для удовольствия, а чтоб послушать, как она воет.

– Она и так завоет, – главарь выплюнул ей в лицо остатки помидора и намотал на руку три оборота ее волос.

– Где ж винтовка твоя?

– Здесь нельзя с оружием.

– Как нельзя? Мы ж с оружием, – и все четверо засмеялись.

Намотанные на кулак волосы главарь натянул на себя. Юлия Петровна изо всех сил сопротивлялась склонению головы и это приносило очень сильную боль. Но все-таки сила главаря пересилила. Будто натянутая белая вожжа выходила из головы Юлии Петровны к его кулаку.

Главарь усмехнулся:

– Ну что, ворошиловский стрелок, у меня к тебе один вопрос: договор!

– Да ты спятил, – сказала Юлия Петровна в пол, перетянуть вожжу никак не получалось. – Кто б его здесь держать стал, он в надежном месте.

– Где?

– Да знала б, не сказала, – и после этих слов она потеряла сознание: когда вырывают волосы, это больнее, чем когда выбивают зубы.

– ... Давай-давай, оживляй быстрей.

– Слышь, Хрюн, да кончать надо, бабы ждут, шампанское стынет. Новый год не за столом – хреновая примета.

– Ша!.. Оказывается, я именинник. Мне особый подарочек положен. И я его получу.

Судя по тому, как подручные глянули на главаря, они были очень удивлены. Они просто не узнавали его. Он никогда не волновался. Уж сколько "мокрухи" на нем, в стольких разборках участвовал. И никогда не изгалялся над жертвами. Если пытал, то не за тем, чтоб насладиться, а чтоб узнать то, чего нужно было. Причем тут договор? Ясно, что его здесь нет. Зачем дротики, чего волосы рвать?..

Хрюн тоже был себе не очень понятен. Всю свою жизнь он только и делал, что кому-то противостоял. Но зато кому служил, служил как надо, никогда не предавал. Если Хрюн получал приказ, то не выполнить его он мог только в одном случае – если его убили. Все силы, которые перли на него, были понятны. Но тут, в этой старухе, в этих малявках, жила какая-то непонятная, неведомая ранее сила. И ведь сила, сила в этой малявке, которую щелкни – и дух из нее вон. Главная же непонятка в том, что эта отчетливо чувствуемая реальная сила, это не их сила, она в них привнесена... Да неужто и впрямь Оттуда, неужто и впрямь Этот, Кто на кресте – Живой... Да не может же малолетка так смотреть, так говорить!! И он, Хрюн, враг этой Силе, потому что она запрещает его ремесло – убивать. Ну, так и посмотрим, насколько эта Сила – сила...

– Слышь, Юлечка, да очухивайся ты. То ли еще будет. У тебя еще много волос, а то место, откуда клок вырвал, щас солью посыпем... Ой, сейчас ототрем глазки-то, эва как хлещет! Откуда в тебе, в старухе, столько крови? Ты вот чего скажи, хрен с ним, с договором, все равно назад его вернем, а не вернем, так подожжем.

– Не вернешь и не подожжешь

– Что?! – новый пучок волос размером с конский хвост держал в своем кулаке Хрюн.

На этот раз Юлия Петровна сознания не теряла. Юлия Петровна не боялась смерти, на фронте от пуль не пряталась, она не боялась боли, она боялась сильной боли. А кто ее не боится? От второй раны крови было больше, но боли почему-то меньше.

– Чего тебе надо? Договора у меня нет, где он не знаю, ничего ты не вернешь, ничего не подожжешь. Ну?

– Надо мне тебя убить, Юлечка. Затем и послан.

– Ну так убивай. Детей отпусти.

– Разве таких свидетелей отпускают, Юлечка? А потом-таки и подожжем. Кроме казино здесь ничего не будет, в натуре.

– Не подожжешь, не загорится, – и при этих словах на ее изуродованных разбитых губах возникла улыбка.

Ни разу в жизни еще не улыбалась Юлия Петровна такой улыбкой. Само по себе сказалось "не загорится" и тут же уверенностью как бы обволоклось сказанное – не загорится! Когда такой улыбкой улыбается изуродованный рот, и из головы в него по глазам течет кровь, и все это сквозь седые окровавленные волосы... Даже Хрюн очень для себя необычным взглядом разглядывал Юлию Петровну.

– Ты чего скалишься, сейчас плакать будешь.

– О тебе б кто заплакал.

"Вот ты и заплачь!" – будто Зоин голос прошелестел в ушах.

– Не могу, – ответила она голосу.

– Ты под дурочку не канай, сама с собой не болтай. Ты мне вот что скажи, ты ж ворошиловский стрелок, ну ради каких хренов ты все это наворотила?! Чо те казино сделало?! Зачем тебе вместо него церковь? Ну причем здесь ты и Он? – главарь махнул рукой за голову Юлии Петровны на Лик Распятого Христа.

– Он при всем. Я столько в жизни натворила...

– Ну так натвори еще больше. Больше ж ничего не остается.

– Остается.

– Да ладно, ты-то не будешь буровить всякие сказочки про Небеса, ты ж ворошиловский стрелок, ты ж по ним всю жизнь стреляла.

– Отстрелялась...

– На принцип поперла на старости лет?

– Дурак ты... На принцип я перла, когда стреляла. Сгорели принципы.

– Что ж ты так запросто принципы свои поджигаешь?

– Это не я, – улыбка Юлии Петровны стала еще ярче, – это вон у нас мастер-поджигатель, Зойка-молитвенница. Может, и твои сгорят. А, Зойк?

– Сгорят, – громко и твердо сказала Зоя.

– Смотри-ка, они у меня не деревянные...

– А у меня они из броневой стали были, – перебила Юлия Петровна. – Все одно сгорели. Тот, к Кому ты меня привязал...

– А хочешь, отвяжу?! – главарь подскочил почти вплотную к привязанной Юлии Петровне. – Возродим принципы из пепла! Как говорил мой кум в зоне.

Если б можно было отшатнуться, Юлия Петровна обязательно отшатнулась бы, настолько страшен был подскочивший главарь. Но отшатываться было некуда, только спина и голова еще крепче прижались к Спасителю.

– Щас посмотрим, насколько люб тебе Тот, к Которому я тебя привязал.

– Эх, кабы так было! Не было времени у меня полюбить Его... – выдохнуло едва слышно из изуродованного рта.

– Ну а любовь к свободе-то есть? А у кого ее нет? И я тебе обещаю свободу. В натуре. А что я говорю, я делаю. И тебе свободу и именинникам вот этим.

– Э, ты чо, Хрюн...

– Ша, Свистун, не свистеть. Мое дело – мой ответ. От своих под молотки пойду, но сделаю, как сказал. Из принципа! Ха-ха-ха... Но для этого в дарц поиграем. Вот этими дротиками с опереньем ты в глаза должна попасть Тому, к Кому я тебя привязал. И отвяжу для игры.

– Не дождешься! – крикнула Зоя.

– Это мы посмотрим!

– А зачем тебе это? – тихо спросила Юлия Петровна. – Чего Он тебе сделал?

– А вот толком сам не знаю, вот хочется! – стоял над левым плечом черный круг и трясся от хохота черноголова... – Может, я успокоиться хочу.

– А и действительно, чего это ты разволновался?

– Я непонятку не люблю! Никогда не бывал в непонятке. И не буду. Гляжу я на эту име-нин-ни-цу и вижу непонятку. На тебя с винтовочкой твоей насмотрелся. На кодлу вашу насмотрелся, на шнифты ваши, где сплошь – непонятка. И выходит, что непонятка эта от Него, от пахана вашего, к Которому я тебя привязал.

– И от дротиков в Его глазах ты успокоишься?

– Да! Только ты должна эти дротики бросить! – резким выкриком выделил главарь слово "ты". – Вот и конец будет непонятке. Какая ж непонятка, если в простое размалеванное дерево дротик бросаешь, а не в глаз отцу. А в глаз отцу я и не потребовал бы! А так, Тот, к Которому я тебя привязал – простая деревяшка есть. Так что развязываю и – бросай!

– Не дождешься! – опять крикнула Зоя.

"Дротики в глазах Спасителя – и от этого успокоение, и ради этого от своих под молотки? Вот ужас-то!" – с содроганием думала Зоя, когда выкрикивала.

– А ты – под молотки?

– Да!

Аж присвистнул Свистун, на главаря глядя. Ай да непонятка! Или в самом деле крыша у него поехала, или... – непонятка! Так ее раз-так, в натуре...

– Нет, – сказала Юлия Петровна.

– Уж не жалко ли тебе меня стало?

– Не тебя, себя. Уж столько в Него покидала, столько гвоздей понабивала... у тебя долларов меньше, чем в Его глазах моих дротиков. А ведь заколебалась... стерва старая!.. Моя-то свобода – ладно, свобода перед могилою у входа. Их, вон, свобода – вот что затормозило. Тебя мне надо было вот такого сейчас увидеть и такого вот услышать. Непонятку в шниф-тах твоих полицезреть, чтоб сгорело колебание как принцип. Ты мне шниф-та-ми своими доказал, что есть Он и что нельзя бросать дротики в глаза Отцу своему небесному. Спасибо тебе. И да не будет тебе успокоения от непонятки!

– А ведь я не все сказал! Я ведь именинникам этим на твоих глазах подарки выдавать буду. Эту вот фрук-то-зу за волосы подвешу, а из этого, вон вишь, он дрожит, мишень для дротиков сделаю! И эт-то не все. А если они вместо этого попросят тебя метнуть дротик? Да и как же не попросить, ведь детям боль страшнее, чем старикам!

– Что скажешь, Зойк? – вновь тоскливая нотка зазвучала в хрустальном перезвоне, переполнявшем Юлию Петровну.

– Нет! – последовал немедленный ответ. – И... если попрошу – не бросай!

– А ты?

Дротиком в сердце вонзилось это "А ты?" в душу Севы-Севастьяна. Он часто задышал, несколько раз сглотнул слюну...

– Держись, Севка! – Зойкин дротик летел теперь в довесок к "А ты?" Промчавшись через все душевные клетки, уже не дротиками, а сверкающими хрустальными многогранниками они со все заглушающим звоном соединились друг с другом и Сева увидел перед глазами светлый круг, откуда сиял необыкновенный Свет. Такой же круг видела перед собой сейчас Юлия Петровна и уже сходила на свои рельсы, на которых больше не было ржавчины. Невозможно страшно в семь лет принимать последнее решение в своей жизни, самое грандиозное решение, обрывающее эту жизнь настоящими дротиками, которые вот сейчас полетят в твое тело.

"Не бойтесь убивающих тело, бойтесь убивающих душу..." – еще совсем недавно с мамой читали, совсем недавно он шепотом говорил маме о другом, тогда самом важном решении – не молиться о прекращении его болезней: "Пусть будет воля Его..." А сейчас какая Его воля? "Я же еще ма-аленький..." Дротики, вонзающиеся в тело, они же души не касаются? Тогда они не страшны... Боль страшна. Боль может и душу заставить на все пойти. И привиделось: удав с жуткой пастью с ядовитыми колючками вместо чешуи сдавливает и душит трепетную лань, обвив ее всю беспощадными кольцами, из которых не вырваться. Еще чуть удушающего усилия и лань выкрикнет все, что хочет пасть. Она вся состоит из боли, она не владеет уже своим разумом, ее язык – полный раб сдавливающих колец. Через то самое "чуть" боль станет непереносимой, а если выкрикнет требуемое – ослабнут кольца и боль уйдет. До следующей прихоти ненасытного удава. Что-то тут не так... Да почему же моя душа – трепетная лань?! Где ее броня против колючих колец?! Как лихо выкрикнула Зойка этому верзиле: «Молитва Церкви Православной – вот моя броня!" Как бы пощупать эту броню? "Взявший плуг и оглядывающийся назад – неблагонадежен для Царства небесного" – вчера вечером с мамой читали. В белом круге перед глазами встали эти строки и луч небесного Света из круга, пройдя сквозь них, отслоил от них то главное, что в них заключалось, вобрал это в себя и новым дротиком вонзился в трепетную лань. И это был удар! Встрепенулась лань и вскочила на ноги, тряхнула уже нетрепетным телом и разлетелись на несколько кусков удавовы кольца. Вот только сейчас, когда для твоего тела приготовлены дротики железные, осозналась ударом вся великость, единственность и абсолютная правда стоящих перед глазами слов. И всех остальных слов из этой Книги. И вот уже и уши слышат то, что видят глаза, и слышат они Голос Самого Автора, и Голос этот говорит: "Делай, как Я говорю, исполняй, как Я предлагаю, кричи Мне, если слаб: помоги моему неверию – и Я помогу. Если Я велю тебе: иди по морю – ты иди, только веруй, а удел сомневающихся – морская пучина, ибо нет места сомневающимся в Моем Царстве. Если сказано Мной, что претерпевший до конца – спасется, то так и есть, если веришь Моим словам – считай Книгу Мою руководством к действию, а слова Мои – приказом, а приказы не обсуждаются"...

В белом круге возник пень березовый, на котором несмываемая кровь отца Ивана, а рядом – Распятие с запекшейся и уже почерневшей кровью Юлии Петровны, а сама она идет по морю как по сухой гладкой дороге, идет к светлому кругу, откуда льется неизреченный Свет. Она не видит бушующих вокруг волн, она не чувствует валящего с ног ветра, она только слышит призыв: иди! И идет. И она кричит ему, Севе-Севастьяну:

– А ты?

– И я, Юлечка! И я! Не бросай дротика в глаза Спасителю!

– Ну так их сейчас бросят в тебя! – Хрюн схватил Севу за горло. Тот захрипел. – Не-е, думаешь, сразу задушу? Не-е... Ну-ка, сдирай с него барахло, а на пузе круги рисуй, да смотри, чтоб десятка не на сердце была, я метко стреляю! А начнем с тебя, именинница. Ну-ка, Свистун... а ты, эй, да не стой ты у нее... веревку вон через балку перекидывай, да на конце расплети... Ну вышиби ей шнифты для удовольствия, они ей все одно никчему. А вообще, погоди, может именинница все-таки попросит!

– Не дождешься! – воскликнула Зоя. – Не трожь, – она остановила руку Свистуна. – Сама пойду.

Впервые в своей бандитской жизни Свистун чувствовал себя не в своей тарелке, хотя, когда вскрыли дверь и ворвались сюда, настрой был обычно-привычный, суть которого всегда сводилась к одному: бей того, на кого указывает главарь.

"А ведь и правда, не дождемся..."

– Деточки мои, простите меня, – раздался вдруг рыдающий крик Юлии Петровны. – Зоинька, Севонька, простите, ради Христа!.. – дальше она не могла говорить, да тут же и новый удар в рот последовал, сильнее прежнего.

– Ты слышишь меня, Юлечка? – зазвенел Зоин голос.

– Да, – едва прохрипело из бесформенной окровавленности.

– И ты меня прости, – капельки-слезинки будто белые барашки с горы, катились по ее щекам, хотя она радостно улыбалась. – Мы сейчас вместе полетим. Я была там, нас ждут.

– Подождут! – рявкнул Хрюн. – Бегом пошла! Я тебе еще надрезик не лбу сделаю, чтоб на скальпе повисела.

Зоя поглядела на Хрюна, и передернуло его от спокойной решимости на ее лице.

– Да, там долго ждут, и я очень хочу дождаться там тебя, – и, отвернувшись от него, она медленно пошла к перекинутой через балку веревке. Остановилась у Распятия, перекрестила Юлию Петровну и пошла прямо на Свистуна, который держал веревку.

– Слышь, Хрюн, а давай я ей просто перо в бочину, ну чо выкрутасить! Да и вообще, кончать давай, меня колотун бьет, в ушах звенит.

– Ша, делай, что говорят.

Зоя подняла голову вверх, туда, где высветилась ей на куполе молитва к Духу Святому. Белый Голубь отделился от купола и через мгновенье был перед Зоиными глазами.

– ...прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны и спаси, Блаже, души наша, – прошептала Зоя...

– Что?! Говорил же, – скрежетал зубами и матерился Хрюн, – ниже надо было круги рисовать!..

Он приподнял за волосы голову Севы – открытые пустые глаза были мертвы. И пульса не было.

– Как говорил мой кум, глазное яблоко наполнено смертью.

– Однако, непонятка, Хрюн. Три дротика только воткнул и все не туда, чтоб крякнуть! В плечах сидят, тут бегать можно, а он...

...Подросшая путанка, та самая, что хохоча материлась у колокола, зырилась на Юлию Петровну наглым, бесцеремонным своим прищуром и будто ждала чего-то от нее. Она перегораживала путь к светлому кругу и нельзя было теперь пройти к нему: и через нее не пройдешь, и не обойдешь. И вот, Распятие, возникшее справа от путанки, то самое Серебрянское Распятие, к Которому привязана была сейчас Юлия Петровна, стало надвигаться на нее. Она поворотилась к Распятию, начала вглядываться. Лицо ее переменилось, наглости и бесцеремонности резко убавилось. И вдруг Юлия Петровна увидела – себя между Распятием и меняющейся на глазах путанкой. Юлия Петровна схватилась за боковины Креста и что было силы начала толкать его от девицы, ухитряясь поворачиваться назад к путанке и что-то кричать ей. Крест сдвинуть сил не было, зато путанка отвернулась от Него и пошла прочь, но не к светлому кругу, а в сторону, во тьму...

Юлия Петровна повернула голову, сколько могла, влево и назад и уткнулась всей ее кровавой мешаниной в Лик Спасителя и прошептала:

– Прости.

И затем, прижавшись еще сильнее, заплакала. Это были те самые слезы, которых ждут небесные лучи-нити, молитвенный звон от которых летит ко всемирной Неугасимой Лампаде, горящей перед Престолом Царя Царей.

Глаз у нее не было, но она вдруг все стала видеть. И первое, что увидела – россыпь гвоздей на полу.

– Прощена!..

– Не, слышь ты, еще орать может... Э, гвозди на полу, а все думали, чем прибить ее... Слышь, да ведь не было их... Давай-давай, распинай руки... веревками сначала. Э, да ты чего орешь? Чего?

– К гвоздям не притронуться, горячие, того и гляди, плавиться начнут...

– Не прикасайся к чужим грехам, когда своих без меры.

– Не, гляди, стихами шпарит. Слышь, я ж ей пасть в куски разнес, чем она вякает? Это из тебя, что ли, гвозди сыпятся, твои?

– Мои.

– Из-под юбки, что ль?

– Из Тела Того, с Кем я сораспята. Спасибо вам за это. Я б и за ваши попросила, да нельзя. Свои гвозди каждый вынимает сам. А опоздаете, вашими же гвоздями вас и прибьют бесы к позорному столбу.

– Не, сначала мы тебя приколотим, остынут вот.

– Они не остынут, они сгорят. А вы падайте на колени, пока не поздно, и целуйте Ноги Его. А ты, Илья, пример покажи, с именинами тебя.

Но Хрюн пока не хотел быть Ильей... Она уже не чувствовала, как он, в исступлении, срывал с нее одежду, полосовал ножом ее грудь и не видела, как вдруг выдохся он и застыл, пораженный, глядя на то, что было совсем недавно ее лицом. И в эти его очеловечившиеся глаза она выдохнула последними силами последние свои земные слова:

– Твои слова повторяю, Господи: не вмени им греха их, меня ради, грешной...

Не слышала она уже, как завизжал истошно Свистун и все остальные и как обрывом пропал их крик. Застывшие, они стояли около привязанного к тумбе Севастьяна и глядели завороженно, как медленно поднимается его голова. И вот, пустые мертвые глаза направлены на них. И через мгновенье в них вошла жизнь. Снова все взвизгнули. И та жизнь, что смотрела сейчас на них, заставила их замереть. И оживший Севастьян заговорил:

– "Род лукавый и прелюбодейный знамения ищет..." Делающему зло обычно оставляется одно: оставшись наедине с соделанным, осознать, что сделал зло, что вбивал гвозди своего греха в Тело Спасителя. Вам даны знамения в избытке. С тем и живите. Дни ваши укорочены. И, если вы не употребите остаток дней на раскаяние, горе вам, и Кровь Его из Его ран будет на вас и на детях ваших.

И тут жизнь вышла из глаз Севастьяна и он уронил голову на плечи.

Едва только бандиты пришли в себя, как раздался над их головами колокольный звон.

Бывший "киллер", ныне первоклассник Илюшка, выскочил из дома, будто кататься на горке, а сам побежал к храму. Уже первое число, уже его именины. Он и Зойке с Севкой подарки нес с праздничного стола всемирной языческой пьянки, и себя не забыл: целую сумку фруктов (фактически, украл) нес через плечо.

То, что он увидел в храмовом окне, сначала даже не поразило его, не ударило. Он просто не понял. То, что он видел, было дико, невозможно, такое могло быть только в страшном сне, в каком-нибудь сверхсвирепом ужастике для крепконервных. Но не наяву. Просто не осознавалось видимое как реальность: в центре, на Распятии висела в остатках одежды до невозможности обезображенная, искровавленная Юлия Петровна. Узнать ее было нельзя, но просто больше некому. Справа, подвешенная за волосы веревкой, мертвая Зоя медленно крутилась вокруг веревочной оси. А слева – Севка, с упавшей на грудь головой, с дарцевскими дротиками в плечах. И только когда увидел еще четверых, вокруг стоящих, понял, что это не сон, не ужастик, а немыслимая, ни во что не укладывающаяся правда. Все обмерло в нем, в глазах стало темно. Он, шатаясь, отошел от окна. Что делать?.. Сердце бешено колотилось. Голова ничего не соображала, только одно в ней вертелось: надо куда-то бежать и куда-то звонить. Куда?

"Да ведь же Илья Муромец – мой святой. Так Зойка говорила. А Илья Муромец никуда не бегал, да и без телефонов обходился... Созывать людей – колокол! Да как же туда попасть? Изнутри нельзя... По стреле крана!"

И он полез по стреле крана. Он всегда боялся высоты, но сейчас страха не было. Он видел перед собой только колокол и полз к нему. И вот он стоит под ним, держась за веревку языка. А если эти выскочат, а они обязательно выскочат, и пристрелят? Он отшвырнул качком головы этот испуг и начал раскачивать язык.

Всполошенные звоном люди оставляли языческую всемирную пьянку и поначалу просто прислушивались: с чего это вдруг? Уж не в честь ли Нового года? А если нет, то чего тогда? После сегодняшнего дневного звона это был второй звон в этих местах за последние семь десятков лет. Нет русского человека, равнодушного к колокольному звону. И сами колокола это знают, и знают они также, когда чего надо добавить в свой звон, чтоб до души доходило, чтоб за душу брало. В звуках, разносившихся в морозном воздухе, сейчас явно слышалась печаль, и в то же время торжество. И призыв.

Зоина мама не участвовала во всемирной языческой пьянке. Для этого не нужно было Зайкиных увещеваний, что Нового года еще нет. Она была равнодушна к застольям. Если пила, то только водку и только одна или со своим старым приятелем.

Она выпила стакан и села рисовать. Ничего, все ушло. И краем подсознания чувствовала, что и не вернется. Блокирован талант броней Зайкиной молитвы. Только полы мыть. Может, в Альфу возьмет Илья, если осталось у них какое помещение. Не выходил Илья из головы: «Где ж ты раньше был?" А, может, иконы писать, как Зайка советовала? Правда, так просто тут не перескочишь с крушителя гидры на лик Севастьяна. "Икона пишется не рукой, а молитвой", – так ведь батюшка сказал. А какая тут молитва! На хлысте, небось, хоть одно пятнышко Зайкиной крови, да осталось... Зазвонил телефон.

– Ау, слушай, что-то тревожно мне, – говорил в трубке голос Севиной мамы. – Пойдем, сходим в храм, посмотрим, как они там?

Бам-м-м!.. Стекла зазвенели от внезапного сильного звука.

– Слышала? – тревожный голос Севиной мамы перешел в испуганный. – Чего это они?

– Слышала...

И пошли, один за одним, печальные и торжественные, ни с чем не сравнимые звуки колокольного звона.

– Бежим! – крикнула Севина мама.

...Они не могли представить, что они увидят, они не могли еще вместить, что такое – быть матерями мучеников. Никто из них не был святой Софией, с радостью посылавшей своих детей на мучения и смерть Христа ради. Тяжко и не сразу осознается, что такое теперь их дети для всей вселенной и для них самих. Да и никому и никогда не осознать грандиозности стояния перед Престолом Божиим и величия и могущества тех, кто этого удостоен.

Детская молитва о матери имеет особую печать благодати, а молитва ребенка мученика во имя Того, с Кем рядом ребенок стоит... ее сила и воздействие – безмерны.

Обе мамы бежали к храму, к страшному зрелищу, а сверху лилась уже на них безмерной силы благодать Того, во имя Которого пошли на муки их дети.

Батюшка Илья, как только услышал торжественный призыв колокола, мгновенно оделся и побежал к своему храму. Еще одно чудо предстояло ему вместить, и еще более страшное и великое, чем прозрение безбожника. Безбожник, одевший нательный крест и ставший креститься – умиляет, а, если он через час после одевания нательного креста идет на Голгофский Крест, чтобы быть распятым, это – потрясает. И потрясенному ему предстоит сказать слово еще более потрясенной громадной толпе сбежавшихся людей. Слово о том, что перед ними – новая святыня Церкви для укрепления верующих и новая, кровью окропленная купель для некрещеных. И предстоит сказать слово и каждому в отдельности, особо Илье из Альфы, чтобы не делал он сейчас Альфе полный сбор, как он рвался это сделать. Не громить надо в эту ночь обретения новой святыни, а молится перед ней. И будет призывать его идти первым и всех за собой вести прикладываться к теплым еще телам новомучеников.

Учительница соседнего класса, услышав звон, поморщилась: ух, уж эти пещерные православные! И в Новогоднюю ночь им неймется. Она очень не одобряла столь быстрое преображение казино в церковь. "А как казино школе помогало! Это ж прям подарок, что хозяин казино – папа одной из учениц школы. Никогда не отказывал, если чего попросишь. Концерт рок-группы "Козлятушки-ребятушки" на школьной сцене – это вам не что-нибудь. Горяч, правда. Да откровенно говоря, девчонка эта такими выходками кого хочешь выведет из себя. Мера во всем нужна, ме-ра." И, чтоб не слышать звон, учительница сделала громче телевизор.

Папа одной из учениц звонил по сотовому и выяснял, почему звонят в колокол:

– Точно, что ушли незамеченными? А этот пацан-звонарь мог вас в окна видеть? А почему вы решили, что не мог? А почему наружного поста не было? Все хотели поучаствовать? Ладно. Сегодня допивайте, а завтра ко мне на Рублевку. И чтоб по пути нигде не светиться. Слышь, Хрюн, звякни щас Кнышу, пусть завтра из казино стол мой заберет. Да он там один остался, из него вы дарц вынимали. Как это зачем? Да он мне как талисман, я за ним уроки делал, когда у Юльки учился. Как она на кресте смотрится? Ты чего, охрип, что ли, или окосел уже? Ладно, все.

Да, резонанс, конечно, будет! Он немного не того хотел. Хрюна и его бригаду, конечно, жаль, но гарантий, что в окно их пацан не засек – нет. Долго с ним работал. Но что ж, чем тяжелее расставанье, тем легче жить дальше. И пацана этого придется тоже... Пока еще он не выяснен, ну да завтра его каждая собака знать будет. С ним поторопиться придется, чтоб упразднить опасность до того, как к нему за показаниями придут. Ладно, завтра обо всем об этом решать будем. Подышать сходить надо...

Хрюн отключил телефон и выпил очередной стакан.

– Волнуется шеф? – спросил Свистун.

Хрюн не отвечал. Он спросил другое:

– Что видишь?

– Их вижу. Восьмой стакан – и никак не залью.

Не скоро, но придется им догадаться, что никогда им этого не залить и никуда теперь не спрятаться от молитв тех, кого они распяли, закидали дротиками и подвесили за волосы. И время их укорочено, как сказал им воскресший Сева-Севастьян.

Раньше же всех была у храма ротвейлер Месть. Еще задолго до того, как ее хозяин и его гости начали греметь бокалами, она почуяла недоброе и начала сначала выть, потом метаться по квартире, а потом царапаться в дверь и громогласно лаять на нее. Наконец, уже изрядно захмелевший хозяин выпустил ее – пусть прошвырнется, без присутствия хозяина и его команд она не очень агрессивна.

Месть мчалась к храму и скулила. Она ворвалась в открытую дверь и застыла. То, что осталось от хозяйки, ошеломило даже ее, ротвейлера. Она сидела и смотрела на Крест. И тут ей почудилась в ушах любимая команда. Но кого "фас"? Здесь нет врагов. Значит того, кто здесь еще недавно был, это он или они сделали с хозяйкой вот такое. Четыре посторонних запаха было натоптано, а пятым несло от стола. Вобрав их в себя все и запомнив, Месть ринулась наружу. В бегущих следах заключалось четыре запаха. Она мчалась, почти касаясь носом снега и ярость ее возрастала с каждым шагом. Из-за носителей этих запахов у нее теперь не будет любимой хозяйки. И вдруг запахи оборвались. Месть стала метаться, обнюхивая все вокруг. Наконец, остановилась у заснеженного дерева, чувствуя безнадежность поиска, но все-таки втянула по собачьей привычке воздух и... вот он, запах от стола! Она побежала рысцой, привычно и профессионально ища носом и – вот он, след! Быстрей, а то вдруг оборвется!

Расслабленный и довольный хозяин казино, в районе которого все живут, пока он того хочет, сидел на скамеечке и мечтательно покуривал, призакрыв глаза. Приоткрыв их после очередной затяжки, он увидел в полуметре от себя летящую на него оскаленную пасть ротвейлера. Никаких эмоций он выплеснуть не успел...

...Месть стояла на трупе и тоскливо выла окровавленной пастью черному небу и ярким звездам. Отвыв положенное, она обмакнула морду в снег и побежала прочь.

А звонарь-первоклашка Илюшка отмечал первые именины в своей жизни громким плачем и звоном в колокол, который столько лет молчал и вот теперь снова разносит набатный звон по всей вселенной. И будто в звук его вкраплена израненная кувалдами надпись "ВО СЛАВУ БОЖИЮ".

Перед тем, как закрылись глаза новомученицы Юлии, она увидела прямо перед собой Голубя, обнимающего ее голову. Он подхватил на крылья последнее ее дыхание и устремился вверх, к светлому кругу, куда ее когда-то не пустили. Свет становился все ярче. Юлия летела ему навстречу, с замиранием сердца ожидая, что ей сейчас предстоит. И вот ожили в ее обновленной душе слова Книги, которой она не читала, и она видела перед собой то, о чем говорили ожившие слова. Она увидела вдалеке белоснежный Престол и Сидящего на Нем, от Лица Которого бежали небо и земля. И увидела новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали. И город великий у подножия Ног Его, который сошел от Него с неба. Не было храма в городе, ибо Господь Бог Вседержитель – храм его и нет нужды больше в солнце, ибо Слава Божия освещает его. Все спасенные ходят во Свете Его. И нету ночи, и не входит туда ничего нечистое. И чистая река струится водой жизни, как сверкающий кристалл, и древо жизни, приносящее плоды – Родина, Отечество на Небесах!.. Вот оно, ожидаемое. И вот Престол Его. И понесся к Нему радостный крик Юлии, которая держала за руки Зою и Севастьяна:

– Вот она я, Господи, а вот дети мои!

Больше книг на Golden-Ship.ru