Григорий Богослов [Святитель]
Книга 2. Стихотворения. Письма. Завещание
Библиотека Золотой Корабль.RU 2015
По благословению Святейшего Патриарха Московского и всея Руси
АЛЕКСИЯ II
Под общей редакцией Митрополита Ташкентского и Среднеазиатского ВЛАДИМИРА
© Составление, оформление, «Сибирская Благозвонница», 2007
Второй том «Полного собрания творений святых отцов Церкви и
церковных писателей» составили стихотворения и письма свт.
Григория Богослова. Тематика 408 представленных здесь
стихотворений святого отца касается как богословской догматики,
христианской нравственности и истории бурных событий церковной
жизни IV века, так иногда и непростых личных и церковных
взаимоотношений Назианзского богослова со своими современниками.
Что особенно ценно, в своих стихах свт. Григорий предстает перед
нами и как страдающий человек и раскрывает нам в своих строфах
мир собственных переживаний. Ряд стихотворений переводится на
русский язык впервые. Эпистолярное наследие, состоящее из 244
писем, которые Святитель писал разным лицам, повторяет
тематическое многообразие его стихотворного наследия. Особенно
важны 101 и 102 письма к Кледонию, заложившие фундамент для
православной христологии эпохи Вселенских Соборов. Впервые на
русском языке приводится перевод Завещания свт. Григория
Богослова. В Приложении к данному тому представлена блестящая
дореволюционная монография А. В. Говорова «Св. Григорий Богослов
как христианский поэт». Кроме того, читатель найдет здесь
указатель цитат из Священного Писания, комментированный
предметный указатель, словарь имен и понятий античной культуры.
Значительным преимуществом этого издания, по сравнению с
переиздававшимися дореволюционными переводами творений этого
Святителя, является впервые в России исполненная работа по
приведению в традиционный порядок нумерации стихов и писем в
соответствии с изданием Миня, а также общепринятая нумерация
строф в стихах.
Предисловие ко 2 тому Творений святых отцов Церкви и церковных писателей
Книга I. Стихотворения богословские Liber I. Poemata theologica
Книга II. Стихотворения исторические Liber II. Poemata historica
Письма иже во святых отца нашего Григория Богослова
Предлагаемое вниманию читателей издание 2 тома «Полного собрания творений святых отцов Церкви и церковных писателей» — творений свт. Григория Богослова имеет в своей основе дореволюционный перевод Московской Духовной Академии 1843–1848 гг., за последние годы уже не раз переиздававшийся. Однако новое издание отличает обстоятельная редакторская работа по упорядочению русского перевода творений свт. Григория в соответствии с зарубежными патрологическими изданиями, и прежде всего «Патрологией» Миня (Patrologiae Cursus Completus Graeca = PG). В этом французском издании все многочисленные (408) и разнообразные по содержанию стихотворения свт. Григория были разделены по тематическому принципу на два крупных собрания (книги = liber), каждое из которых в свою очередь делится на два раздела (= sectio). Так, «Стихотворения богословские» заключают в себе «Стихотворения догматические» и «Стихотворения нравственные», а «Стихотворения исторические» — «Стихотворения о самом себе» и «Стихотворения обращенные к другим». В «Патрологии» Миня эти произведения свт. Григория содержатся в 37 томе PG. Продолжают порядок стихов свт. Григория два отдельно стоящих раздела: его Эпитафии (Надгробия) и Эпиграммы (Надписания) (PG. T. 38). Стихотворения, входящие в каждый из разделов, пронумерованы. В свою очередь каждое из стихотворений в издании «Патрологии» Миня расположено привычной для стихотворного текста колонкой по строфам с нумерацией строф через каждые пять. И хотя в нашем издании мы оставляем дореволюционный текст не разделенный колонкой на строфы, тем не менее воспроизведены (впервые на русском языке) обе нумерации, которые зарубежные патрологи и другие исследователи и авторы имеют в виду и упоминают в своих работах в качестве универсальной системы ссылок на данные тексты свт. Григория. Все стихотворения получили те же названия, что и в «Патрологии» Миня, в то время как в дореволюционном переводе МДА многие из них не были поименованы вообще или иногда имели другие названия. Впрочем, если старое название изменено, мы приводим его для удобства читателя в постраничных ссылках. В результате упорядочения сочинений свт. Григория и их нумерации были выявлены непереведенные или неизданные на русском языке стихотворения и письма Богослова (в основном небольшого объема). В данном издании приводится их перевод. Кроме того, во 2 томе помещен перевод большого стихотворения критического содержания «О себе и о епископах», выполненный свящ. Алексием Ястребовым, впервые изданный в журнале «Церковь и время» (2003, № 1 (22)) и любезно предоставленный нам переводчиком.
Письма свт. Григория упорядочены в соответствии с нумерацией издания Миня, непереведенные — переведены. В скобках помещены номера писем в переводе МДА. Пять писем, помещенные в переводе МДА под титулом «Послания», в нынешнем издании не выделены отдельно, но носят те номера, которые они имеют в «Патрологии» Миня.
Издатели позволили себе незначительную литературную обработку перевода ТСО. В частности, упрощены наиболее архаичные обороты речи.
В книге впервые приведен русский перевод знаменитого Завещания святителя Григория.
В Приложении к данному тому представлена блестящая дореволюционная монография А. В. Говорова «Св. Григорий Богослов как христианский поэт». Эта работа вышла в свет в 1886 году и после этого не издавалась. В нашем издании она приводится в новом наборе с переработанными сносками, отсылающими читателя не к прежним изданиям, а к настоящим двум томам свт. Григория Богослова. Мы надеемся, что это исследование сослужит большую пользу читателю для более глубокого ознакомления с такой внешне не совсем «магистральной» (по сравнению со Словами) частью творений свт. Григория, как его стихотворения.
Кроме того, в Приложении приведены указатель цитат из Священного Писания, комментированный алфавитный указатель (предметноименной) и краткий словарь античной мифологии и культуры.
Все это, безусловно, облегчит компетентную работу с текстами святителя Григория Богослова. Данная книга серии будет не только профессионально нужна специалистам и преподавателям богословско-патрологических, церковно-исторических и религиоведческих дисциплин, но и особенно интересна вдумчивому православному читателю, стремящемуся прикоснуться к лежащим «не на поверхности» пластам святоотеческого богословия, мудрости и личного духовного опыта, составляющим, без сомнения, сокровищницу Священного Предания Церкви.
П. К. Доброцветов
Знаю, что на непрочной ладье пускаюсь в дальнее плавание или на малых крыльях уношусь к звездному небу — я, в котором родилась мысль открыть Божество, 5. или определения великого Бога, и ключ для всего, тогда как и небесным умам недостает сил возблагоговеть пред Богом, сколько должно. Впрочем, поскольку Божеству часто бывает приятен дар не столько полной, сколько угодной Ему, хотя и скудной, руки, то смело изреку слово.
Но кто злочестив, беги прочь! Мое слово простирается или к очищенным, или к трудящимся над очищением себя. 10. Оскверненные же? Как звери, прикасавшиеся к горе, когда с вершины ее воссиял Христос и писал на скрижалях Моисею закон (Исх. 19:13), немедленно были побиваемы отторгавшимися камнями, так будет и с ними. Так слово от нашего лика гонит злых, 15. которые имеют богоборное сердце.
А я положу на страницы предисловием как бы то же, что древле богомудрые мужи — Моисей и Исаия (говорю это знающим), 20. когда один давал новописаный закон, а другой напоминал о законе нарушенном, чтобы привести в трепет жестокосердый народ, — представили во свидетельство слова. Вонми, небо, и да слышит земля глаголы мои (Втор. 32:1; Ис. 1:2)! Дух Божий! Ты возбуди во мне ум и язык, соделай их громозвучной трубой истины, чтобы усладились все, прилепившиеся сердцем ко всецелому Божеству!
25. Един есть Бог безначальный, безвиновный, неограниченный ничем, или прежде бывшим, или после имеющим быть, и в прошедшем и в будущем объемлющий вечность, беспредельный, благого, великого, Единородного Сына великий Отец, Который в рождении Сына не потерпел ничего свойственного телу, потому что Он — Ум.
Един есть Бог иной, 30. но не иной по Божеству — сие Слово оного Бога, живая печать Отчая, единый Сын Безначального и Единственный Единственного, во всем равный Отцу (кроме того, что один всецело пребывает Родителем, а другой — Сыном), Мироположник и Правитель, сила и мысль Отца.
35. Един Дух — Бог от благого Бога. Да погибнет всякий, кого не отпечатлел так Дух, чтобы являл Его Божество, у кого или в глубине сердца есть зло, или язык нечист, — эти люди полусветлые, завистливые, эти самоученые мудрецы — этот источник загражденный (Притч. 25:27), светильник, сокрытый в темной пазухе (Лк. 11:33)!
Прежде всего прославим Сына, чтя кровь — очищение наших немощей. Ибо по причине восставшего на Бога, зломудренного, самоубийственного языка нужно, чтобы и смертный помог небесным.
5. Ничего не было прежде великого Отца, потому что Он все имеет в Себе. И Его знает неотлучный от Отца — Отцом рожденный, безлетный Сын, великого Бога Слово, Образ Первообраза, Естество, равное Родителю. Ибо слава Отца — великий Сын. 10. А как явился Он от Отца, знает единый Отец и Явившийся от Отца, потому что никто не был близ Божества.
Впрочем, то несомненно известно и всякому человеку и мне, что Божеству нельзя приписывать моего рождения, то есть течения, бесславного сечения. Если я делаюсь родителем не без страдания, потому что составлен из частей, 15. то не следует из сего, чтобы подлежал страданию Тот, Кто вовсе несложен и бестелесен. Ибо что удивительного, если у тех, которые далеки между собой ho естеству, и рождения инаковы? Хотя время и старше меня, но оно все же не прежде Слова, у Которого Родитель безлетен.
20. Как Отец ничего не оставляет для умопредставления выше безначального Божества, так и Сын Отчий имеет началом безлетного Отца, подобно тому как начало света есть великий и прекраснейший круг солнечный. Впрочем, всякое подобие ниже великого Бога, и опасно, чтобы, 25. поставив нечто между присносущным
Отцом и присносущным Сыном, не отторгнуть нам Царя-Сына от Царя-Отца. Ибо предполагать, что время или хотение прежде Бога, по моему мнению, значит рассекать Божество. Родитель велик как Бог, как Родитель. Но если для Отца выше всего не иметь никакой причины досточтимого Божества, 30. то и достопоклоняемому Рождению великого Отца не менее высоко иметь такое начало. Не отсекай Бога от Бога, потому что не знаешь такого сына, который бы далеко отстоял от отца.
А слова «не рожденный» и «рождение от Отца» не равнозначительны слову «Божество». 35. Иначе кто произвел сии два рода Божества? В отношении к Богу оба они не входят в понятие сущности; естество же, по моему разумению, нерассекаемо. Если Слову принадлежит рождение, то Отец, будучи бесплотен, не приемлет ничего свойственного плоти (человеческий ум никогда не дойдет до такого нечестия, чтобы помыслить сие); и ты имеешь Сына-Бога, достойную славу Родителя.
40. Если же ты, суемудрый, желая возвеличить Божество великого Отца и напрасно вселяя в сердце пустой страх, отринул рождение и Христа низводишь в разряд тварей, то оскорбил ты Божество Обоих. Отец лишен у тебя Сына и Христос не Бог, если только Он сотворен. 45. Ибо все, чего когда-либо не было, принадлежит к тварям; а Рожденное по важным причинам пребывает и всегда будет, равным Богу. Какое же основание тому, что ты, наилучший, чрез Христовы страдания впоследствии, когда преселишься отселе, станешь богом, а Христос — подобным тебе рабом, 50. вместо Божеской чести припишется Ему только превосходство между рабами?
Если, как ковач, намереваясь сделать колесницу, готовит молот, так и великий Бог в последствии времени создал полезное орудие, чтобы первородной рукой приобрести меня, — то тварь во многих отношениях будет превосходнее небесного Христа, 55. если только Слово для твари, а не тварь для Христа. Но кто же бы стал утверждать сие? Если же Он принял плоть, чтобы помочь твоим немощам, а ты за сие приводишь в меру преславное Божество, то погрешил Милосердствовавший о тебе. А для меня тем более Он чуден, 60. что и Божества не умалил, и меня спас, как врач, приникнув на мои зловонные струпы.
Он был смертен, но Бог; род Давидов, но Адамов Создатель; плотоносец, но бестелесен; по Матери-Деве описан, но неизмерим. 65. Ясли вместили Его, но звезда вела к Нему волхвов, и принесшие дары пришли и преклонили пред Ним колена. Как человек, был Он в борении, но, как неодолимый, в троекратной борьбе препобедил искусителя. Вкушал Он пищу, но напитал тысячи и воду претворил в вино. 70. Крестился; но очистил грехи; но Дух громогласно провозгласил Его Сыном Безначального. Как смертный, погружался Он в сон и, как Бог, укрощал море. Утомлялся Он в пути, но у изнемогших укреплял силы и колена. Молился, но Кто же внял умиленным мольбам погибающих? 75. Он был Жертва, но и Архиерей; Жрец, но и Бог; принес в дар Богу кровь, но очистил весь мир; вознесен на крест, но ко кресту пригвоздил грех. К чему же перечислять все подробно? Он к мертвецам приложился, но из мертвых восстал, а прежде Сам воскрешал мертвецов. 80. Если одно показывало нищету смертного, то другое — богатство Бесплотного. По крайней мере ты, видя в Нем свойственное смертным, не бесчести Божества. Оно соделало славным и перстный образ, который из любви к тебе образовал нетленный Сын.
Что медлишь, душа моя? Воспой и славу Духа; не отделяй в слове Того, Кто не исключен по естеству. С трепетом чтим великого Духа: Он мой Бог, Им познал я Бога, Он Сам есть Бог и меня в той жизни творит богом. 5. Он всемогущ; Он раздаятель даров, предмет песнопений чистого лика небесных и земных; Он Жизнеподатель, сидит на превознесенном престоле, исходит от Отца. Он Божия сила, Самовластитель. Он не Сын (потому что един есть благой Сын единого Всеблагого), но Он и не вне невидимого Божества, а равночестен.
10. Кто же хочет Божество небесного Духа найти на страницах богодухновенного закона, тот увидит многие частые и вместе сходящиеся стези, если только пожелает видеть, если сколько-нибудь сердцем привлек чистого Духа и ум у него острозрителен. 15. А если кто потребует открытых слов вселюбезного Божества, то пусть знает, что неблагоразумно его требование. Ибо доколе большей части смертных не было явлено Божество Христово, не надлежало возлагать невероятного бремени на сердца до крайности немощные. Не для начинающих благовременно совершеннейшее слово. 20. Кто станет слабым еще глазам показывать полный блеск огня или насыщать их непомерным светом? Лучше постепенно приучать их к яркому блеску, чтобы не повредить и самых источников сладостного света. Так и слово, открыв прежде всецелое Божество Царя Отца, 25. стало озарять светом великую славу Христову, являемую немногим разумным из людей, а потом, яснее открыв Божество Сына, осияло нам и Божество светозарного Духа. И для тех проливало оно малый свет, большую же часть предоставило нам, которым потом обильно 30. и в огненных языках разделен Дух, показавший явные признаки Своего Божества, когда Спаситель вознесся от земли. Знаю же, что Бог есть огнь для злых и свет для добрых.
Так доказал я тебе Божество Духа. Если же ты приходишь в удивление, частью слыша о Сыне и не-Сыне единого Божества, 35. а частью убежденный противоположными, удобоизвращаемыми местами Писания, то и здесь Сам Бог снизойдет и подаст мне слово.
От одного первозданного[2] произошли жена и Сиф, и половина и порождение четы по законам брака, и нерожденная и рожденный, хотя тот и другая в равной мере были людьми. 40. Помня сие, и ты не уничижай Божества, не предпочитай Одного, унижая Другого. Одно есть естество неизмеримое, несозданное, безлетное, благое, свободное и равночестное. Един есть Бог в трех Озарениях, управляющий миром. Ими и я возбуждаюсь к новой жизни, когда, 45. погребая смерть в купели, возвращаюсь к свету. Ибо Троичное Божество даровало мне силу воссиять светоносным. Нет, не обману тебя, любитель очищения. Если бы я, омытый Божеством, стал рассекать светлое Божество, то лучше бы… но боюсь докончить недоброе слово. 50. Я входил в купель в надежде сподобиться Божия дара. Если всего меня очистил Бог, то весь Он для меня досточтим. Но неравный Божий дар да получит тот злочестивый смертный, который сам рассекает свое Божество!
55. Если в Божием слове и у богоносных мужей слышишь или о Сыне, или о благом Духе, будто бы Они имеют второе место но Боге Отце, то советую тебе здесь, в словах глубокой мудрости, находить тот смысл, что она не Божество рассекает, но восходит к единому безначальному корню, дабы ты видел единство державы, а не разность досточтимости.
60. Из Единицы Троица, и из Троицы опять Единица. Здесь не то же, что ключевая жила, ключ и большая река, и между тем единый поток, в трех видах стремящийся по земле; не то же, что свеча из пылающего костра, опять в него влагаемая; не то же, что слово, исходящее из ума и в нем пребывающее; 65. не то же, что отблеск колеблющихся и освещенных солнцем вод, мелькающий на стене, ни на одно мгновение не останавливающийся, но прежде приближения удаляющийся и прежде удаления приближающийся; не то же — потому что естество Божие не есть что-либо непостоянное, или текучее, или опять сливающееся; напротив того, Богу свойственна неизменность.
70. А ты, мудрствуя так, приноси в сердце чистую жертву. В трех Светах одно естество неподвижно. Единица не бесчисленна, потому что покоится в трех Добротах. Троица не в разной мере досточтима, потому что естество не рассекаемо. В Божестве Единица, но тричисленны Те, Которым принадлежит Божество. 75. Каждый есть единый Бог, если именуешь одного. И опять, един Бог безначальный, из Которого богатство Божества, когда слово упоминает о Трех. В первом случае проповедуется смертным досточтимость Трех Светов, во втором мы славим пресветлое единодержавие 80. и не восхищаемся многоначальным собором богов. Ибо, по моему рассуждению, многоначалие есть то же, что и совершенное безначалие, находящееся во взаимной борьбе. А борьба предполагает раздор, а раздор быстро ведет к разрушению. Посему многоначалие да будет у меня как можно дальше от Божества!
85. Тремя богами можно было бы назвать тех, которых разделяли бы между собой время, или мысль, или держава, или произволение, — так что каждый никогда бы не был тождествен с прочими, но всегда находился с ними в борьбе. Но у моей Троицы одна сила, одна мысль, одна слава, одна держава; а чрез сие не нарушается и единичность, которой великая слава в единой гармонии Божества.
90. Сие только свету, который во мне, открыло Троичное сияние из-за воскрилий завесы внутрь Божия храма, за которыми сокрыто царственное естество Божие. А если нечто большее открыто ангельским ликам, то еще гораздо более ведомо Самой Троице.
Воспоем и творение великого Бога, опровергнув ложные мнения.
Един Бог; а что представляли эллинские мудрецы о материи и форме, будто они собезначальны, то это ни на чем не основанная басня. 5. Как все сии почтенные формы, сделанные у них богами, не существовали от начала, но получили бытие по воле великого Бога, так видел ли кто когда-нибудь материю без формы? Или кто нашел форму без материи, хотя и очень много трудился в сокровенных изгибах ума? А я не находил ни тела бесцветного, ни бестелесного 10. цвета. Кто отделял друг от друга то, чего не отделила природа, но свела воедино? Но отделим форму от материи. Рассуди же: если бы они были вовсе несоединимы, то как бы сошлись вместе, или как бы образовался мир, когда они совершенно отдельны? А если соединяемы, то как соединились? Кто, кроме Бога, слил их между собой? 15. Но если Бог — соединитель, то Его же признай и Творцом всего. И горшечник на своем колесе дает форму глине, и плавильщик золота — золоту, и каменотесец — камням. Уступи же, любитель безначалия, уступи Богу нечто большее нашего смысла; и это большее пусть будет материя с движущимися формами. 20. Помыслил многохудожный родитель всяческих — Божий Ум, и произошла материя, облеченная в формы; потому что Он не походит на живописца, в котором видимый перед очами образ возбудил нечто подобное сему образу, чего не мог бы начертать один ум.
И ты, злая тьма манихейская[3] 25. не была от начала равнопрестольной высочайшему Свету! Если был Бог, то не было тьмы; потому что зло не могло спорить о равенстве с Богом. Если была тьма, то ты не даешь места Богу: Ему неприлично быть в согласии с тьмой. Если же представишь их в борьбе, преодолеет сильнейшее. А если скажешь, что они равносильны, кто третий приводит их в единство своей мудростью и прекращает борьбу? 30. И то весьма удивительно, что, возбудив ужасную вражду, тотчас забываешь об этой борьбе и представляешь враждующих согласными [между собой]. Я состою из души и тела. И душа есть струя бесконечного света — Божества, а тело производишь ты от темного начала. И столь далеких между собой ты сводишь воедино. 35. Если я составляю одну общую нрироду, то вражда мною прекращена. А если жестокая вражда во мне непримирима, то я не составляю одной природы, сопряженной из души и тела. Ибо не враждебные, но дружественные начала дают общее произведение. Такой мрак облежит твое сердце!
А по моему учению, един есть Бог безначальный, ни с кем не борющийся, един благой Свет, 40. сила высокошественных умов, простых и сопряженных, небесных и земных; а тьма привзошла впоследствии и есть не какая-либо удобоописуемая самостоятельная природа, но наш, собственно, грех. Грех же есть нарушение заповеди, подобно как ночь есть захождение солнца, 45. немощная старость — минование юности и ужасная зима — следствие удаления солнца вверх.
Первейший из небесных светов, по гордости своей утратив свет и славу, преследует всегдашней ненавистью человеческий род. От него и первый человек вкусил убийственного греха 50. и смерти, которая по его ухищрению возгнела[4] во мне пламень. Такова природа высоко родившегося зла, которому он отцом! Ржа — пагуба твердому железу; а я, самоубийца, насадил в себе пагубу — грех, по своему умышлению последовав коварным внушениям завистника.
55. Если же и тогда был ты, мир, близок к славе безначальной Троицы, то почему поставили тебя в такой дали христоносные Светы, сведущие в Божественном, и почему весьма немногое число лет считается после того, как водрузило тебя великое Божие Слово? Но если водружен ты впоследствии, 60. то спрашиваю: поелику Богу нельзя приписать недеятельности и несовершенства, то чем занята была Божия мысль прежде, нежели Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами? Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты, равную и равно совершенную светозарность 65. трисиянного Божества, как известно сие единому Божеству и кому открыл то Бог. Мирородный Ум рассматривал также в великих Своих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который произведен впоследствии, но для Бога и тогда был настоящим. 70. У Бога все пред очами: и что будет, и что было, и что есть теперь. Для меня такой раздел положен временем, что одно впереди, другое позади, а для Бога все сливается в одно и все держится в мышцах великого Божества. Посему внемлите, что изобрел мой ум.
75. Все породил в себе Ум, а рождение вовне совершилось впоследствии благовременно, когда открыло великое Божие Слово. Он восхотел создать умные природы, небесную и земную — сии проницаемые светом зерцала первого Света, чтобы одна, сияя горе', 80. пребывала великой светоносной служительницей Царя, другая же имела славу здесь. Он источает им Божество, чтобы царствовать в большем числе небесных умов и для большего числа быть блаженнотворным светом. Ибо таково свойство Царя моего — сообщать блаженство. Но чтобы тварь, приближаясь к Богу, не пожелала равной с Богом славы 85. и не погналась за светом и славой, тогда как всего лучше соблюдать меру, а чрезмерность всего хуже, — высокое Слово, благопромышляя о будущих тварях, отдалило как от Троицы все окружающее престол Света, так и от ангельских ликов смертную природу. 90. Впрочем, не очень много отдалило Оно служебную ангельскую природу, а гораздо более нашу природу, потому что мы произошли из персти, соединенной с Божеством, природа же простая[5] совершеннее.
Из миров один сотворен прежде. Это иное небо, обитель богоносцев, созерцаемая единым умом, 95. пресветлая; в нее вступит впоследствии человек Божий, когда, очистив ум и плоть, станет богом. А другой, тленный мир создан для смертных, когда надлежало устроиться и лепоте светил, проповедующих о Боге красотой и величием, и царственному чертогу для образа Божия. 100. Но первый и последний мир созданы Словом великого Бога.
Так водружен широко основанный мир великим бесконечным Умом, Который все носит в Себе и Сам превыше всего. Но что за помысл объять необъятное? Бог, как скоро устроил мир, с первого же мгновения, по великим и непреложным законам, движет и водит его, 5. как кубарь[6] ходящий от удара кругами. Ибо не самослучайно естество сего обширного и прекрасного мира, которому нельзя и вообразить чего-либо подобного, и в продолжение толикого времени предоставлен он не самослучайным законам. 10. Видал ли кто дом, или корабль, или быструю колесницу, или щит и шлем, которые бы не были сделаны руками? Мир не простоял бы столько времени, если бы в нем было безначалие. И лик певцов расстроится, если никто им не правит. Вселенной же не свойственно иметь иного правителя, кроме Того, Кто устроил ее.
15. Ты, который представляешь звезды вождями нашего рождения, нашей жизни и целого мира, скажи: какое еще иное небо прострешь над самыми звездами и над ним поставишь ли еще новое и новое, чтобы было кому водить водящих? Под одной звездой родится один царь и много других людей, из которых иной добр, 20. а другой худ, один вития, другой купец, третий бродяга, иного же высокий престол делает надменным. Для многих, родившихся под разными звездами, равная участь и на море, и на войне. Кого связывали звезды, тех не связал между собой одинаковый конец. А других, хотя разделили звезды, одинаковая соединила кончина. 25. Если для каждого есть своя какая-то первая необходимость, то сие чистая басня. А если и над ней господствует еще общая сильнейшая и есть звезды, противные звездам, то кто же смешал их? Ибо кто сочетал, тот, если захочет, и расторгнет союз. А если совершил сие Бог, то как же стало первым то, что заменило у тебя моего Бога, 30. если и Самого Бога не подчинишь своим звездам? Если же нет господствующего, то как будет стоять мир? Я не вижу этой возможности, хотя бы кто и желал такими рассуждениями изгнать Бога. Ибо необходимо надобно кому-нибудь управлять — или Богу, или звездам.
А я знаю следующее: Бог управляет вселенной. 35. Божие Слово и здесь и там распределяет все, чему положено в Его совете быть на небесах и на земле; и одним тварям даны навсегда непреложно постоянная стройность и течение, а другим уделена жизнь, изменяющаяся и принимающая многие виды. О них иное явил нам Бог, а иное блюдет в тайниках 40. Своей премудрости, чем хочет обличить пустое тщеславие смертного; одно поставил Он здесь, а другое явится в последние дни. И земледелец пожинает все зрелое; так и Христос, наилучший судия моей жизни.
Таково мое слово; оно не зависимо от звезд и идет своим путем. 45. Говори ты мне о своих гороскопах, о мелких частях зодиакального круга и о мерах пути; разоряй у меня законы жизни — страх злочестивых и надежду добрых, борющуюся до конца! Если все дает звездный круг, то и я влекусь его же вращением. 50. И самое хотение производится во мне тем же кругом; нет у меня никакой силы воли или ума, которые бы вели меня к добру; но и к этому влечет меня небо.
Не упоминай мне о великой славе Христовой, звезде благовестнице, которая с востока путеводила волхвов в тот город, 55. где воссиял Христос — безлетный Сын смертного рода! Она не из числа тех, истолкователями которых [являются] астрологи, но не обыкновенная и не являвшаяся прежде сего, а замеченная в еврейских книгах. Из них предузнав о звезде, посвятившие жизнь звездословию халдеи, 60. когда с удивлением отличили ее от множества наблюдаемых ими звезд и приметили, что с новым сиянием несется она с востока по воздуху в еврейскую землю, заключили о рождении Царя. И именно в то время, как, вместе с небожителями, поклонились Царю астрологи, отпало у них попечение о своем искусстве.
65. Но пусть текут своим путем, какой указал им Царь-Христос, сии огнистые, вечнодвижущиеся, несовратимые со своих путей звезды, как неподвижные, так и блуждающие, описывающие, как говорят, одни и те же круги; 70. и мы оставим без исследования, возможна ли природа огня, поддерживаемая без питания, или есть некоторое, так называемое, пятое тело. Что же касается до нас, пойдем своим путем. Ибо мы, хотя узники земные, однако же поспешаем к разумному и небесному естеству.
Прочь от меня те, которые отрицают Божество, которые этого невыразимого благоустройства во вселенной не приписывают никакой всезиждущей и всесодержащей Сущности! 5. Прочь от меня и те, которые признают целый рой богов или владычество добрых и злых духов! Прочь от меня и те, которые отрицают Промысл, как будто боясь получить спасение от Бога, а, напротив того, все в мире или приписывают непостоянному стремлению или подчиняют движению звезд. 10. Но как и кем приводятся в движение звезды? Если Бог их движет, то почему первоначально то, что вращает Бог? Кто связал что-нибудь, тот может и развязать. А если не Бог движет, как им установиться при безначалии 15. или при борьбе с Совершеннейшим? И как же не быть здесь борьбе? Ибо отрицание Промысла есть мятеж против Бога. Разве скажешь, что и Бог подчинен судьбе и невольно несет на Себе насильственные узы! Так эти умствователи запутываются в собственных своих учениях.
20. Ho y нас единый Бог правит этой вселенной, как Ему угодно; Сам по собственным Своим мановениям и законам премудро приводит все в движение и взаимное сопряжение, хотя по видимому и не все идет благопоспешно. Ибо и в древности и ныне многим из самых мудрых 25. затруднительными казались примечаемые в здешней жизни несообразности. И нужно ли перечислять всех? Смотри, что испытывает в себе Давид (Пс. 72:2-14)! Видя, что злые действуют, по их мнению, благоуспешно, приходит он в сильное колебание и боится, чтобы иной самого естества вещей не предоставил слепому стремлению и не подумал, что нет над нами начальствующего. 30. Впрочем, Давиду известно и решение затруднения. Он говорит: посмотри на конец всякого человека, как он соответствен жизни. Ты посеял; увидишь и колос своего посева. А если ты не знаешь законов, это не значит, чтобы не знало их и Слово. 35. Ибо, если ты не знаешь живописи, не следует, чтобы не знал ее и живописец. Или, если тебе неизвестны свойства линий, не следует, чтобы они были так же неизвестны геометру, как и тебе. Иное сам ты постиг, а с иным согласись благоразумно. И то уже признак разума, чтобы покоряться разуму. Ежели все ясно, то скажи: где место вере? 40. Ибо вера есть непытливое согласие.
А я (и, может быть, разумно) рассуждаю так: тебе при вступлении твоем обещал я не это, не богатство, не беззаботность, не телесное здоровье или благочадие, но блаженную жизнь и ожидаемые блага, 45. чтобы ты взамен настоящего ожидал себе большего. Справедливо ли же будет, например, при покупке чего-нибудь требовать купленную вещь и удерживать у себя ее цену? Разве тебе одному нужно такое предпочтение перед всеми? Но это означало бы чрезмерную ненасытность и необыкновенную притязательность. 50. Или отдай назад купленное, любезнейший, или заплати цену, если должно тебе устоять в своем слове и ты не отступаешься от прекрасных условий.
Скажешь: почему же у древних были эти блага? Тогда не укоренилась еще вера, 55. настоящее служило удостоверением в умопредставляемом: так и младенцев, пока не возрастут, питают молоком. А доказательством сему служит то, что тогда весьма важные преступления были некоторым образом извиняемы и не очень высокие доблести[8] уважались, 60. так что достоинство с обеих сторон уравновешивалось, наказания же, налагаемые мудрыми, превосходили меру. В этом убедят тебя Давид, Моисей и Елисей, которого имя произношу с трепетом. Один легко был наказан за свои грехопадения; другой за небольшие заслуги удостоен Божия лицезрения, принял от Бога закон и спас великое воинство; 65. третий же за малое оскорбление, и притом детям, сверх ожидания воздал тяжким наказанием. Так прикровен был тогда закон! 70. Так очищение совершалось кровью жертв и очищение оскверненной плоти — не важным кроплепием! Так почиталось совершенством избегать худого, хотя бы не присовокуплялось ничего больше! И все это потому, что благочестие для живших тогда заключено было в тесные пределы.
75. А сказать ли тебе нечто поважнее доселе сказанного? И это скажу. У них не было такого дара, какой имеем мы в страданиях Бога, в Агнце, закланном за мои грехи. 80. Поэтому труд их был больше; а если больше, то согласись, что им следовало и большее воздаяние за труды; а нам следует меньшее, потому что имеем больше средств.
Но вместо всего и прежде всего надобно еще сказать: не очень хвали благополучие здешней жизни, как наученный помышлять о том, что важнее видимого. 85. Смотри: не ведет ли меня трудный путь на высоту, а тебя удобство пути — к стремнине? По мне лучше изможденная плоть, нежели твоя утучненная. Видал ли ты иногда в загоне волов? Один великоросл, свиреп, лоснится от жира, 90. высоко держит голову; другой поник головой к земле, морщиноват, некрасив, носит на себе знаки земледелия: и первый сберегается на заколение, а второй кормит и себя и господина. Который же из них, по твоему мнению, имеет лучший жребий: 95. не изможденный ли, не сокрушенный ли? Это само собой явно. Но ты любишь уширенное, хотя бы это и само по себе было худо и вело к худому. Неужели же станешь хвалить толщину страждущего водяной болезнью? Неужели помешанный в уме покажется тебе человеком крепким? 100. Неужели сладкое непременно должно быть спасительным врачевством? Многих нередко спасало горькое, а от сладкого всего чаще бывает хуже. Для умного сына не достоин ли уважения родительский жезл? А снисходительность для него не зло ли? 105. Кто не сын, тот не знает и ударов жезла. А что, если ты, как Иов, подвизаешься ради венцов? Повторяй это чаще сам себе, и тебе не трудно будет найти для себя утешение в трудах, а благодарностью своей приобрести надежду. 110. Худому только рабу свойственно оказывать уважение господину, когда он улыбается, и почитать его злым, когда наносит удары. Надобно без ропота принимать, куда ни будет повернуто кормило, которым Бог изводит меня из борьбы и жизни, пока не взойду в тихую пристань, 115. если только не напрасно построил Он этот корабль, но для доброго и благоуспешного конца.
Как солнечный луч из безоблачного неба, встретившись с видимыми еще отражающими его облаками, из которых идет дождь, распростирает многоцветную радугу и весь окружающий эфир блещет 5. непрерывными и постепенно слабеющими кругами, так и природа светов поддерживается в бытии тем, что высочайший Свет лучами Своими непрестанно осиявает умы низшие. И источник светов — Свет неименуем, непостижим, убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, 10. всегда упреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте. А светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу, суть светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, 15. пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. Они просты, духовны, проникнуты светом, не от плотей ведут начало (потому что всякая плоть едва огустеет, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. 20. Желал бы я сказать, что они вовсе неодолимы злом, но удержу слишком борзо несущегося коня, стянув браздами ума. Из них одни предстоят великому Богу, другие своим содействием поддерживают целый мир; и каждому дано особое начальство от Царя 25. иметь нод надзором людей, города и целые народы и даже распоряжать словесными жертвами земнородных.
Но на что решишься, дух мой? В трепет приходит ум, приступая к небесным красотам; стало передо мной темное облако, и недоумеваю, простирать ли вперед или остановить мне слово. 30. Вот путник пришел к крутоберегой реке и хочет ее перейти; но вдруг поколебалась мысль; он медлит своей переправой, долго борется в сердце, стоя на берегу; то необходимостью вложена в него смелость, то страх связал решимость; не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад; 35. однако же после всей борьбы нужда победила страх. Так и я, приближаясь к невидимому Божеству, с одной стороны, о тех, которые предстоят чистому Всецарю и преисполнены светом, боюсь сказать, что и они доступны греху, дабы чрез сие и многим не проложить пути к пороку; 40. а с другой стороны, опасаюсь изобразить в песни моей неизменяемую доброту, так как вижу и совратившегося князя злобы. Ибо Благому несвойственно было насаждать в нас злое свойство и в тех, кого любит, возбуждать мятеж и ненависть. Нельзя также предположить, чтобы зло равномощно было добру и имело особенную природу, 45. или впоследствии происшедшую, или безначальную, как Сам Царь. Но когда недоумевал я о сем, вложил мне Бог следующую мысль.
Первое чистое естество Божества всегда неизменно и никогда не бывает вместо единого многим. Ибо есть ли что-нибудь совершеннее Божества, во что могло бы Оно уклониться? А множественность есть уклонение существа от себя самого. 50. Второе место занимают великие служители высочайшего Света, столько же близкие к первообразной Доброте, сколько эфир к солнцу. А в-третьих, следуем мы — воздух. И одно Божие естество совершенно неизменно; ангельское же естество неудобопреклонно ко греху; а мы, третий род, удобопреклонны 55. и чем дальше от Бога, тем ближе ко греху.
Посему-то самый первый светоносец, превознесшись высоко, когда, отличенный преимущественной славой, возмечтал о царственной чести великого Бога, — погубил свою светозарность, с бесчестием ниспал сюда и, захотев быть богом, весь стал тьмой. 60. Хотя и легок он по природе, однако же низринулся до низкой земли. С тех пор преследует он ненавистью тех, которые водятся благоразумием, и, раздраженный своей утратой, преграждает всем небесный путь, не хочет, чтобы Божия тварь приближалась к Божеству, от Которого он отпал, но пожелал, чтобы и люди участвовали с ним в грехе 65. и омрачении. И сей завистник изринул из рая вожделевших иметь равную Божией славу.
Так он за превозношение низринут со своего небесного круга; но ниспал не один. И поелику погубила его дерзость, то увлек в падение многих, именно всех, кого научил греху, 70. как злоумышленник, склонивший к измене царское воинство, увлек — из зависти к богомудрому сонму Царствующего в горних и из желания царствовать над многими злыми. С тех пор явились во множестве надземные [духи] злобы, демоны, последователи злого царя — 75. человекоубийцы, немощные, темные, зловещие призраки ночи, лжецы, дерзкие, наставники в грехах, бродяги, винопийцы, смехолюбцы, смехотворцы, прорицатели, двуречивые, любители ссор, кровопийцы, преисподние, скрывающиеся, бесстыдные, учители волшебства. 80. Они, приходя, манят к себе и ненавидят тех, кто им отдается. Они вместе и ночь и свет, чтобы уловлять то явно, то обманом. Таково это воинство, таков и вождь!
Но Христос не истребил его единым движением воли, которым создал целый мир и которым мог бы погубить и его, 85. если бы захотел, потому что трудно укрыться от разгневанного Бога. Однако же не оставил Он свободным врага моего, но попустил ему быть в одно время среди добрых и злых и воздвиг между ними жестокую взаимную брань, чтобы как враг подвергался и здесь ужасному позору, 90. сражаясь с теми, которые немощнее его, так нодвизающиеся в добродетели всегда имели славу свою, очищаясь в жизни, как золото в горниле. Впоследствии же, может быть и скоро, когда вещество сгорит и наступит огненное воздаяние, понесет наказание сей неукротимый, много наперед смирённый в мучимых служителях своих. 95. Ибо такова казнь породившему зло!
Сему научил меня Дух о светозарности ангельской, как первой, так и последней. Но и здесь она нашла меру. И эта мера — Бог. Поскольку приближается кто к Царю, постольку делается он светом, а с просветлением приобретает и славу.
Душа есть Божие дыхание, и, будучи небесной, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако же божественный и неугасимый. Ибо образу великого Бога неприлично разрушиться бесславно, 5. как разрушаются пресмыкающиеся и неразумные животные, хотя грех и усиливался соделать его смертным.
Душа не естество истребительного огня, потому что пожирающему не свойственно одушевлять пожираемое. Она не естество воздуха, то выдыхаемого, то вдыхаемого и никогда не остающегося в покое. 10. Она не кровавый ток, пробегающий в теле, даже не гармония составных частей тела, приводимых в единство, потому что не одно и то же естество плоти и бессмертной формы. Да и какое преимущество имели бы добродетельные перед самыми порочными, если растворение стихий сделало их или добрыми, или худыми? 15. Почему и у бессловесных нет разумной природы (так как и у бессловесных есть гармония формы и смертной плоти)? По сему учению тот и лучший, в ком есть благоустройство стихий. Но так рассуждали в том предположении, что одушевляющим должно признать то, 20. с удалением чего и душа оставляет тело. Почему же не назовешь одушевляющим и пищу, без которой вовсе невозможно жить смертному, так как одно питание укрепляет?
Знаю и другое учение, которого никак не приму, потому что у меня не какая-нибудь общая, всем разделенная и но воздуху блуждающая душа. В противном случае 25. все бы и вдыхали, и выдыхали одинаковую душу; и все те, которые живут на свете, испустив дух, пребывали бы в других живущих, потому что и естество воздуха в разные времена бывает разлито в разных вещах. А если душа есть нечто пребывающее, что она имела сама в себе и что составляло мой зародыш — также живое существо в утробе рождающей, если меня[10] привлекла она извне? 30. И если предположишь, что рождающая есть мать многих детей, то должен вменить ей в честь то, что она издержала большее число душ.
И то не умных людей учение, а пустая книжная забава, будто бы душа постоянно меняет разные тела, каждое сообразно прежней жизни, доброй или худой, 35. в награждение за добродетели или в некоторое наказание за грехи. Они то облачают, то разоблачают неприлично душу, как человека в одежды; напрасно утруждая себя, вертя колесо злочестивого Иксиона[11], заставляют ее быть то зверем, то растением, то человеком, то птицей, то змеей, то псом, то рыбой, 40. а иногда тем и другим по два раза, если так оборотится колесо. Где ж этому конец? А я никогда не видывал мудрого зверя, имеющего дар слова, или говорящего терна. Ворона всегда болтлива, безгласная рыба всегда плавает в соленой воде. 45. Если же, как говорят и сами изобретатели сего пустого учения, будет душе еще последнее воздаяние, то она потерпит наказание или без плоти (и сие весьма удивительно), или с плотью (тогда которую из многих предашь огню?). Всего же непонятнее, каким образом после того, как ты соединял меня со многими телами и эта связь сделала меня знающим многое, одно только избегло от моего ума, 50. а именно: какую кожу носил я сначала, какую потом и во скольких умирал, потому что мой налагатель уз не столько богат был душами, сколько мешками. Или и это было следствием долговременного скитания, что я впал в забвение прежней жизни?
Теперь выслушай наше превосходнейшее учение о душе. А мы постараемся усладить несколько песнь, начав ее так:
55. Было время, когда высокое Слово Ума, следуя великому Уму Отца, водрузило несуществовавший дотоле мир. Оно рекло, и совершилось все, что было Ему угодно. Но когда все это — земля, небо и море — составило мир, нужен стал зритель 60. Премудрости — матери всего, и благоговейный царь земной. Тогда Слово рекло: «Пространное небо населяют уже чистые и присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, песнословцы, неумолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. 65. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы заключалось то и другое, род тварей средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увеселялся Моими делами, был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти, песнопевцем
Моего могущества и Моего ума». 70. Так рекло Слово и, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составило мой образ и уделило ему Своей жизни, потому что послало в него дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания создан человек — 75. образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Посему, как земля, привязан я к здешней жизни и, как частица Божественного, ношу в груди любовь к жизни будущей.
Так составлен был первородный человек; а впоследствии тело берется от плоти, душа же примешивается недоведомым образом, 80. привходя извне в перстный состав, как знает сие Соединивший, Который и в начале вдохнул ее и сопряг образ Свой с землей. А иной, пришедши на помощь моей песни, смело и следуя многим, присовокупит и следующее рассуждение. Как тело, первоначально растворенное в нас из персти, 85. соделалось впоследствии потоком человеческих тел и от первозданного корня не прекращается, в одном человеке заключая других, так и душа, вдохнутая Богом, с сего времени сопривходит в образуемый состав человека, рождаясь вновь, из первоначального семени уделяемая многим 90. и в смертных членах всегда сохраняя постоянный образ. Посему-то душа получает в удел умное господство. Но как в тонких трубах и сильное дыхание даже весьма искусного человека производит звуки слабые и нестройные, и когда даны ему в руки трубы широкого размера, тогда изливают они совершеннейший звук, 95. так и душа, оказывающаяся бессильной в немощном составе, проявляется в составе укрепившемся и обнаруживает тогда весь ум.
Но поелику нетленный Сын создал Своего человека с тем, чтобы он приобрел новую славу и, изменив в себе земное в последние дни, как бог, шествовал отсюда к Богу, 100. то и не предоставил его собственной свободе и не связал его совершенно, но, вложив закон в его природу и напечатлев в сердце добрые склонности, поставил среди вечноцветущего рая, хотя в таком равновесии между добром и злом, что он мог по собственному выбору склониться к тому или другому, однако же чистым от греха и чуждым всякой двуличности. 105. А рай, но моему рассуждению, есть небесная жизнь. В нем-то поставил Бог человека, чтобы он был неослабным делателем Божиих словес. Запретил же ему употребление одного растения, которое было совершеннее других, заключая в себе силу к полному различению добра и зла. Ибо совершенное хорошо для преуспевших, 110. а не для начинающих. Последним оно столько же обременительно, сколько совершенная пища младенцу. Но когда, по ухищрению завистливого человекоубийцы, вняв убедительности женского слова, человек вкусил преждевременно сладкого плода, 115. и облекся в кожаные ризы — тяжелую плоть, и стал трупоносцем, потому что смертью Христос положил пределы греху, тогда исшел он из рая на землю, из которой был взят, и получил в удел многотрудную жизнь; а к драгоценному растению приставил Бог хранителем Свою пламенеющую ревность, 120. чтобы какой Адам, подобно прежнему, не взошел внутрь преждевременно и прежде, нежели бежал от пожирающей снеди сладкого древа, находясь еще во зле, не приблизился к древу жизни. 125. Как увлеченный бурными волнами мореходец отнесен назад и потом или отдав парус на волю легчайшему веянию, или с трудом на веслах пускается снова в плавание, так и мы, далеко отплывшие от великого Бога, опять не без труда совершаем вожделенное плавание. И этот новонасажденный грех к злосчастным людям перешел от прародителя; отсюда прозяб колос.
Теперь вникни в значение двоякого закона, обнародованного под именем Ветхого и под именем Нового и данного сперва евреям, потому что они первые познали царствующего в горних Бога, а потом и всем концам земли. 5. Ибо Бог Всеведец управляет человеком, изрекая ему повеления не противоречащие, как делает какой-нибудь несведущий ум, и не изменяющиеся, что ставится в вину даже смертным. Таково мое понятие о помощи возлюбившего нас Бога.
Злобный враг после того, как изверг из рая первого Адама, 10. обольстив его вредоносным плодом человекоубийственного древа, подобно тому как поражают оружием воинство, в котором убит предводитель, старался и в детях Адамовых насадить зло и смерть. Он с злохитренным замыслом, отвлекши человека от небесного Бога, обратил его взоры на звездное небо, 15. сияющее светозарными красотами, и на изображения людей умерших, какие соорудила любовь, и ввела в славу басня, сперва принятая с верой незложелательными друзьями, потом никем не уличенная во лжи, с течением же лет непрестанно приобретавшая новую силу. И священный еврейский род погубил ум, не покорялся пророкам, 20. которые жаловались, умоляли и непрестанно угрожали гневом Царя, а в прежние времена даже убивал их. Самые цари не имели страха Божия, но большей частью оказались злонравными; и при них не совсем были оставлены рощи, высоты гор и кровавые жертвы демонам. 25. За сие евреи навлекли на себя ревнивый гнев великого Бога и погибли; а вместо них вступил на путь я, чтобы, возбудив в них соревнование, заставить и их возвратиться к благочестивой вере во Христа, после позднего раскаяния, когда насытятся скорбью 30. о предпочтении им нововведенного народа, заступившего их место.
Но сие будет впоследствии. Поелику же евреи презрели закон, то род человеческий удостоен, наконец, следующей чести, но мановению бессмертного Отца и действием Сына. Христос, когда увидел, что 35. душепагубный грех истребил в человеческом теле все, что было вложено небесного и хитрый змий царствует над людьми, тогда для возвращения Себе Своего достояния не других помощников послал против болезни (потому что в великих страданиях слабое врачевство недостаточно), но Сам, истощив славу, 40. какую имел, как безматерний Сын бессмертного Бога Отца, явился без отца необычайным для меня сыном, даже не необычайным, потому что произошел от меня, и Бессмертный, став смертным, пришел чрез Матерь-Деву, чтобы Целому снасти целого человека. 45. И поелику чрез преступное вкушение пал целый Адам, то, по человеческим и вместе не человеческим законам, воплотившись в честной утробе жены, не познавшей брака (о, чудо невероятное для немощнейших!), пришел Бог и вместе смертный, сочетавший воедино два естества — одно сокровенное и другое видимое для людей, из которых 50. одно было Бог, а другое родилось для нас в последние дни. В двух естествах единый есть Бог — мой Царь и Христос, потому что соединен с Божеством и из Божества стал человек, чтобы, явившись среди земнородных другим, новым Адамом, уврачевать прежнего Адама. Но Он явился, закрывшись отовсюду завесой, 55. потому что иначе невозможно было бы приблизиться к моим немощам, и притом нужно было, чтобы змий, почитающий себя мудрым, приступив к Адаму, сверх чаяния встретил Бога и о крепость Его сокрушил свою злобу, как шумное море сокрушается о твердый утес. 60. Когда же явился Христос, при Его рождении поколебались земля и небо. Небесный лик возгласил песнопения, а звезда с востока указывала путь волхвам — служителям новорожденного Царя, приносящим Ему дары.
Таково мое слово о новом рождении Христовом! 65. Здесь нет ничего позорного, потому что позорен один грех. А во Христе не имеет места позорное, потому что его[12] создало Слово, а не от человеческого семени стал Он человеком. Но из плоти пречистой неневестной Матери, которую предварительно очистил Дух, исшел самосозданный человек, принял же очищение ради меня. 70. Ибо и все законное исполнил, как думаю, для того, чтобы воздать закону награду, как воспитателю, и погребальную честь, как отменяемому.
Но когда явился Предреченный пресветлым светильником великого Света, Предтечей в рождении, Предтечей и в слове, вопиющим среди пустыни (Мк. 1:3), 75. что Христос мой есть Бог, тогда стал Он посредником двух народов, одного дальнего, другого ближнего (потому что был общим для них краеугольным камнем), и даровал смертным двоякое очищение: одно — вечного Духа, и им очистил во мне прежнее повреждение, рождаемое от плоти; другое — нашей крови 80. (ибо своей называю ту кровь, которую истощил Христос Бог мой), искупление первородных немощей и избавление мира.
Если бы я был не человек изменяемый, а непреодолимый, то была бы нужна мне только заповедь великого Бога, и она бы меня украшала, спасала и вела к высокой славе. 85. Но теперь не богом создал меня Бог, а поставил в равновесии удобопреклонным туда и сюда; потому и поддерживает меня многими опорами, из которых одной служит для людей благодать омовения[13]. Как некогда еврейские дети спасались от погубления помазанием кровью и очищали праги[14] дверей, 90. между тем как в одну ночь погибли все первородные Египта, — так и это для меня есть печать избавляющего нас от зол Бога, и для младенцев только печать, а для возрастных — врачевство и совершеннейшая божественная печать Христа Светодавца, чтобы, спасшись из глубины скорбей и облегчив несколько выю от бремени, 95. обратил я стопы свои к жизни. Ибо и путник, отдохнув от утомления, воздвигает укрепленные в силах колена. Как общее всех достояние воздух, земля, широкое небо и все, что влечет за собой круг годовых времен, — так общим достоянием человеков соделалась и спасительная купель.
Знаем, что высочайший Ум все человеческое естество сложил из трех составных частей: из души, ума и дебелого тела. И сперва создал Он целого Адама, кроме греха. 5. А когда человек не стал богом, сам Бог, в честь мою, соделался совершенным человеком, чтобы, посредством воспринятого воссоздав дарованное, уничтожить осуждение всецелого греха и чрез Умершего умертвить умертвившего. 10. Бог от начала прост, потом сопряжен с человечеством, а потом пригвожден богоубийственными руками, — таково тебе учение о Боге, вступившем в единение с нами! Божие Слово, равно как и Отец, от начала было Бог, Творец всяческих, 15. превысший времени, и страданий, и тела. Когда же человек оказался поражен древом познания, и зависть напала на все наше естество, как удобоуловимое и подвергшееся осуждению, тогда, чтобы низложить превозношение зависти и 20. воссоздать поврежденный образ, Божие Слово рождается для нас, ибо зачинается в чистой Деве и происходит на свет Бог, всецелый Бог и человек, спасающий всецелого меня, Сын, и умосозерцаемый и видимый.
25. По твоему мнению, я человекопоклонник, потому что чту всецелое, таинственно соединившееся со мною Слово, единого Богочеловека Спасителя. А ты (кстати, обращу против тебя твое же острословие), ты — поклонник плоти, потому что вводишь человека, не имеющего ума. 30. Или согласись в этом, любезный, или снизойди ко мне, если только желаешь быть справедливым судией в слове!
Если худшее в человеке (потому что плоть гораздо хуже созданного по образу Божию[16]) для тебя есть от Бога бог, то я признаю этим же лучшее, потому что ум ближе к Богу. 35. Сверх того, у тебя подвергается опасности одна половина человека, потому что не воспринятое Словом и не спасается. Что ты говоришь, премудрый защитник Слова, вооружающийся на рассекающих Божество? И ты сам не рассекаешь ли сложенное Богом? 40. Одну из составных частей моих даешь Ему, а другую нет; сводишь в единение с Ним плоть, а отсекаешь ум, как будто боишься того, чтобы не составился целый человек. Рассуждаешь: как одному вместить в себе двух совершенных? Неужели же есть опасность, что прорвется мех (Мф. 9:17)? 45. Какое неразумие! Одна душа вмещает в себе и ум и слово.
Опять спрашиваешь: почему так необходим и важен для тебя ум там, где Сам Бог? — Но если в Нем плоть без ума, то я обманут. Кожа моя, но чья же душа? Что значит рождение Бога от Девы? 50. Как сошлись воедино естества между собою далекие? — Это тайна; но как представляется мне, малым умом измеряющему превысшее ума, очистительный Дух снисшел на Деву, а Слово Само Себе создало в Ней человека, 55. всецелая замена целого умершего[17] человека. Поскольку же Бог несоединим с плотью, а душа и ум суть нечто посредствующее, потому что сожительствуют с плотью и потому что — образ Божий; то Божие естество, соединяясь со сродным Себе, 60. чрез это сродное вступило в общение и с дебелостью[18] плоти. Таким образом, и Обожившее и Обоженное — единый Бог. Посему что же претерпело то и другое? Как я рассуждаю, Одно вступило в общение с дебелым, а другое, как дебелое, приобщилось моих немощей, кроме немощи греха.
65. Спрашиваю: кому пролита кровь Божия? Если лукавому, то увы! Христова кровь отдана виновнику зол. А если Богу, то для чего сие было нужно, когда овладел нами другой, выкуп же всегда дается владеющему? Конечно, несомненно то, что Христос Сам Себя приносит Богу, 70. чтобы Ему Самому похитить нас у обладавшего нами и чтобы взамен падшего принят был Помазанный, потому что Помазующий неуловим. Так рассуждаем о сем. Но уважаем и образы. Я сказал свою мысль. — Покланяйся Троице!
Неразумен тот, кто Царю — присносущему Божию Слову не воздает равно Божеской чести с пренебесным Отцом; неразумен и тот, кто Царю-Слову, на земле явившемуся в образе человеческом, не воздает равно Божеской чести с небесным Словом, 5. но отделяет или Слово от великого Отца, или от Слова человеческий образ и нашу дебелость. Отчее Слово было Бог, но стало нашим человеком, чтобы, соединившись с земными, соединить с нами Бога. Оно обоюду единый Бог; постольку человек, 10. поскольку меня делает из человека богом. Будь милостив ко мне, язвленный за меня Всевышний!
Только об этом могу сказать тебе. Спросишь еще у меня об уме, о неизреченном единении? Но, рассуждая о Боге, смертные, любите меру в слове! Если убедил я тебя — хорошо! А если продолжаешь чернить бумагу многими тысячами стихов, 15. то вот в немногих стихах начертаю сии письмена, на твоих скрижалях, моим писалом, на котором нет ничего черного.
И язык и ум непрестанно упражняй в Божиих словесах! А Бог в награду за труды дает или видеть сколько-нибудь сокровенный в них смысл, или, что еще лучше, приходить в сокрушение при чтении великих заповедей чистого Бога, 5. или, в-третьих, таковыми занятиями отводит Он мысль твою от земного.
Но чтобы ум твой не был обольщен чуждыми книгами (потому что много книг подложных, причисленных к Писанию несправедливо), прими от меня, любезный, следующее верное перечисление!
Всех исторических книг 10. древнейшей еврейской мудрости — двенадцать: самая первая книга — Бытия, потом Исход и Левит, потом Числа, потом Второзаконие, потом Иисус [Навин] и Судии.
Восьмая книга — Руфь, а девятая и десятая книги — Деяния Царей, 15. Паралипоменон, а последняя книга будет у тебя Ездра.
Книг, писанных стихами, пять; из них первая Иов, потом Давид, потом три Соломоновы книги: Екклесиаст, Песнь и Притчи.
20. Подобным образом пять книг и пророческого Духа. В одном составе заключается двенадцать пророков: Осия, Амос и третий Михей, потом Иоиль, потом Иона, Авдий, Наум, Аввакум, Софония, Аггей, потом Захария и Малахия, — 25. и это одна книга; а вторая — Исаия, потом с младенчества призванный Иеремия, потом Иезекииль и благодать Даниилова.
Предложил я тебе двадцать две ветхозаветные книги, они равночисленны еврейским буквам. 30. А теперь перечислю книги и нового таинства.
Матфей описывал чудеса Христовы для евреев, Марк — для Италии, Лука — для Ахаии, а великий и небошественный проповедник Иоанн — для всех. Потом следуют Деяния мудрых апостолов, 35. четырнадцать посланий Павловых и семь Соборных, в числе которых одно Иаковлево, два Петровы, три опять Иоанновы, а седьмое Иудино.
Теперь все имеешь книги; а какие есть кроме них, те не в числе подлинных.
От великого отца Иакова произошло двенадцать патриархов: Рувим, Симеон, Левий и с ними Иуда; потом рожденные от наложниц: Дан, Неффалим, Гад и Асир; а потом опять благородно рожденные от супруг: Иссахар, Завулон, Иосиф и последний Вениамин.
Всегда перечисляй в уме казни зломудренного Египта и трепещи великой Божией силы. Воды этой земли сперва побагровели в кровь (Исх. 7:19), а потом воскипели губительными жабами (Исх. 8:5–6). 5. В-третьих, воздух и земля покрылись скнипами (Исх. 8:17). В-четвертых, явились внезапно песии мухи (Исх. 8:24). В-пятых, истребительная смерть постигла четвероногих животных (Исх. 9:6). Шестая скорбь — гнойные струпы на телах человеческих (Исх. 9:10). В-седьмых, шел град вместе с огнем — этот дождь из несоединимых стихий (Исх. 9:23–24). 10. В-восьмых, саранчой истреблено все растущее из земли (Исх. 10:14–15). В-девятых, ночь покрыла египетскую землю (Исх. 10:22). Десятая казнь — смерть первородных (Исх. 12:29).
Сии десять законов Бог некогда начертал на каменных скрижалях (Исх. 20:11–17; 31:18), а ты напиши у себя на сердце.
Не знай иного Бога, потому что чествование возможно только одно — единого Бога.
Не ставь ничтожного кумира и бездушного подобия.
5. Никогда не упоминай напрасно имени великого Бога.
Храни всякую субботу, и явную и прикровенную.
Блажен, если родителям приносишь благодарность, если, где нужно, бегаешь осквернения рук человекоубийством, чужого брачного ложа, злонамеренного воровства, 10. ложного свидетельства и желания чужой собственности — этой искры, воспламеняющей смерть.
Многочисленны чудеса Илии Фесвитянина (см.: 3 Цар. 17–21, 4 Цар. 1). Сперва его питали вороны, потом сам он не многими остатками елея и муки богато напитал сарептскую вдовицу, 5. у которой и сына воскресил из мертвых своим дыханием. Он удержал и потом ниспослал дождь от Бога, попалив жертву необычайным огнем при необычайных священнодействиях. Потом без пищи провел многие дни, 10. обратил в пепел двоих пятидесятников, перешел Иордан, рассекши его милотью, на огненной колеснице взошел на небо, а Елисею ниспослал вместе и дар и благодать.
Рассмотри и Елисеевы чудеса (см.: 3 Цар. 19; 4 Цар. 2–9, 13). 15. Он перешел Иордан, рассекши его милотью, посредством всыпанной соли соделал источники дающими плодородие, а детей-ругателей истребил зверями, жаждущему воинству извел токи вод из Едома; 20. потоками елея освободил от долгов вдовицу; а соманитянке сперва даровал, а потом воскресил сына; у диких зелий отнял смертоносную силу и скудной пищей спас многих от голода; очистил от проказы Неемана сириянина, 25. а Гиезию послал ту же болезнь; потом сделал, что секира всплыла из глубин Иордана на его поверхность; омрачив взоры сирийцев, предал их врагам; предсказал обилие пищи войску; 30. и мертвый воскресил мертвого близ лежащими своими костями.
Вот, странник, Сидонская Сарепта; вот башня той вдовицы, которая страннолюбиво приняла к себе пророка Божия, Илию Фесвитянина, когда голод опустошал города, 5. и у нее было немного елея в сосуде, и только горсть муки скрывалась в водоносе! Но все это без бережливости отдав пришельцу, открыла она в даре своем какой-то источник, из которого напитался ее дом. Илия не только напитал ее сына, пока он был жив, 10. но и умершего воздвиг от мрака смерти. И матерь, которая оплакивала свое бесчадие, снова стала матерью без новых болезней рождения (см.: 3 Цар. 17).
Писал о Христе великий Матфей, писал и превосходнейший Лука, и один внес в книги одно, а другой — другое родословие. Оба сии родословия низводят Христа до крови первозданного. Но почему же один евангелист ограничился большим, а другой меньшим числом праотцев? 5. Река родов до царя Давида у обоих евангелистов нераздельна, а потом течет двумя потоками, которые напоследок сливаются, идя, как к безбрежному морю, ко Христу. А чтобы увидеть тебе это, выслушай мое слово.
Давидовы сыновья были Соломон и Нафан. 10. Один из них, как ток великой реки, струил царственную кровь, а другой — кровь святых и светоносных иереев. Христос же стал тем и другим, и великим Царем и Архиереем. Посему Матфей написал Духом Божиим потомков Соломоновых, а Лука обратился к Нафану. 15. Но из двух этих родов в одном поток вышел длиннее, а в другом короче, что и не удивительно, ибо не в собственном смысле один другого короче, а только число родов в них неравно. А таким образом разделившееся вначале потом слилось в одно.
Но реши мне этот вопрос: каким образом Иосиф произошел от двух отцов? 20. Узаконено было Моисеем: ежели еврей умирал, не оставив после себя семени, то, чтобы память его не истребилась между людьми, один из братьев или ближних родственников умершего обязан был, взяв любезную его супругу и имение, восстановить семя и дом умершему. 25. А потому и о Богочеловеке открыл я следующую сокровенность. Матфан, который вел род от Соломона, был женат на Есфане, но по смерти его Есфану имел женой Нафанов потомок по имени Мелхий. И она родила сынов — одному Иакова, а другому Илию. По смерти же Илии, поелику у него не осталось рода, 30. и дом и супругу его немедленно взял себе рожденный не по одному с ним отцу Иаков и родил брату доблестного сына Иосифа. Так Иосиф был сын Иакова, а закон приписывал его Илии. И один из евангелистов, Матфей, указал на естественное происхождение, а другой, Лука, — на законное. 35. Посему и ты перестань возмущать прекрасное согласие евангелистов.
«Каким же образом Бог, явившийся на земле, ведет род Свой от Давида царя? Как от смертной матери произошел бессмертный Бог?
Но как же от Иосифа? Он был сын Девы и по Марии потомок Левиин, потому что Мариам была от Аароновой крови, 40. о чем свидетельствует нам Ангел. Возвещая богоподобной Марии о рождении Предтечи великого Света, обеих матерей возвел он к великому Аарону. Колена же царское и священническое между собой не смешивались».
Неправда! Колена были разделены, 45. но и смешивались многократно. Еще в древности дочь великого Аарона ввел в знаменитый свой дом Наассон, а он был шестой от Иуды. После же, когда ассирийским оружием истреблен был город и все потрясено владычеством вавилонян, нестрого уже соблюдалась несмешиваемость колен. 50. Так Христос возводится к царям и по матери, и, как просил я заметить, по мнимому отцу. При Августе кесаре, когда облагали всех податями и каждый в отечественном своем городе записывался в перепись, в Давидово отечество — 55. Вифлеем, который принял в недра свои великого Христа, вскоре приходят записаться и обрученная жена, и целомудренный Иосиф, потому что оба одного были племени. И здесь при яслях Матерь Дева родила Царя всего мира. Таким образом, и по отцу возводится Он к царям.
60. Великий Лука вел родословие в обратном порядке — от Христа к Адаму, Адам же ко мне пришел для Христа. Божией рукой приведен в бытие первый человек Адам; от Адама же произошел Сиф, от Сифа Енос, от него четвертый Каинан, от Каинана Малелеил, от Малелеила Иаред, 65. родивший сына Еноха, который живым взят был на небо. От Еноха же был Мафусал, который родил сына Ламеха, и это отец Ноев. Сим был сыном сего Ноя; от Сима произошли Арфаксад, Каинан, Сала; а сына Салы именуют Евером, а сын Евера — Фалек; 70. от Фалека произошел Рагав, а этот родил Серуха, которой родил Нахора. За сими следовал Авраам, сын Фарры, сына Нахорова. Авраамов же сын Исаак родил Иакова, а Иаков Иуду. А Иуда от Фамари родил Фареса, Фарес Есрома, Есром Арама[20], и этот Аминадава, и Аминадав Наассона, 75. Наассон же Салмона, Салмон Вооза; от Вооза произошел Овид, Овид родил Иессея, а от сего произошел великий Давид. Сыном Давидовым был Нафан, который родил сына Матфана[21], и сей Маинана, Маинан Мелеая, а сей Елиакима, Елиаким Иоаннана[22], Иоаннан Иосифа, 80. Иосиф Иуду, от него родился Симеон, от Симеона Левий, от Левия Матфан[23], от Матфана Иорим, от Иорима Елиезер, от Елиезера Иосаф[24], от Иосафа Ир, от Ира Елмод[25], а у сего был сын Косам, у Косама Аддий, у Аддия Мелхий; от Мелхия произошел Нирий, от Нирия Салафиил, Зоровавель, Рисай, Ионан, 85. Иуда, Осок[26], Семей, Матфий[27], Мааф, Наггей и Елим[28]. От Елима произошел Наум, Амос, Маттафий, Иосиф, Ианнай, Мелхий, Левий, Матфан[29], Илий, Иосиф.
Так Лука, а как же великий Матфей? 90. От Авраама до Давида согласно со сказанным выше. А там, где Лука перешел к священническому поколению, Матфей ставит род царей. Теперь скажем, сколько их было и как именовались сыны Давидовы: Соломон, Ровоам, Авия, Аса; от Асы 95. произошел Иосафат, а седьмой был Иорам; потом Озия, Иофам, Ахаз, Езекия, Манассия, Амон, Иосия; а после сего Иехония, которого отвели пленником в Вавилон, Салафиил, Зоровавель, Авиуд, Елиаким, 100. Азор; от Азора Садок, от Садока Ахин[30], от Ахина Елиуд, от Елиуда Елиезер[31], от Елиезера Матфан, от Матфана Иаков, самый же последний, мнимый отец Христов, Иосиф.
У Христа великого Бога двенадцать учеников: Петр, Андрей, Иоанн, Иаков, пятый Филипп, шестой Варфоломей, потом Матфей, Фома и Иаков Алфеев, 5. Иуда, Симон и другой Иуда, о котором лучше бы не упоминать.
По Матфеевой книге таковы чудеса, которые совершил Царь Христос, вступивший в единение с человеческой плотью.
Во-первых, избавил от лютой болезни — проказы (8:1–4). Вовторых, укрепил члены сотникова раба (8:5-13). 5. В-третьих, рукой Своей угасил жар в теще Петровой (8:14–15). В-четвертых, утишил великое волнение и ветры (8:23–27). В-пятых, послал бесов в свиней в Гергесинах (8:28–32). В-шестых, [сделал так, что] расслабленный членами взял одр свой (9:2–7). В-седьмых, Христос остановил источник кровей в прикоснувшейся к Нему кровоточивой (9:20–22). В-восьмых, 10. дщерь князя возвратилась на свет (9:23–25). В-девятых, Он даровал свет слепцам (9:27–29). В-десятых, немой по изгнании беса стал говорить (9:32–33). В-одиннадцатых, Христос разрешил от уз сухую руку в субботу (12:10–13). В-двенадцатых, освободил от беса глаза и слух (12:22). 15. В-тринадцатых, наполнил двенадцать коробов, насытив пятью укрухами пять тысяч мужей (14:16–21). В-четырнадцатых, взошел по водам на корабль, и волнующееся великое море покорилось Его стопам (14:24–33). В-пятнадцатых, изгнал он духа из хананеянки, 20. склонясь на усильные мольбы ее матери (15:22–28). В-шестнадцатых, исполнил семь коробов от семи хлебов, между тем как число насыщенных было четыре тысячи (15:32–36). В-семнадцатых, преобразился в Божественный образ и просиял пред учениками паче солнца (17:1–8). 25. В-восемнадцатых, по просьбе отца освободил от болезни его любезного сына, который страдал в новомесячии (17:14–18). В-девятнадцатых, на пути даровал свет очам иерихонских слепцов, сидевших при дороге (20:29–34). В-двадцатых, возвратил зрение очам 30. и утвердил расслабевшие колена (21:14), изринув из храма всякую скверну (21:12–13); на пути же из Вифании совершил величайшее чудо — немедленно иссушил смоковницу, которую нашел бесплодной (21:18–19). Потом излилась глубокая тьма со креста, когда отходил Свет (27:45), раздралась широкая завеса храма (27:51), 35. поколебалась земля, расселись в земле камни и пробужденные мертвецы оставили гробы (27:52–53). Наконец, и Сам, в третий день отверзши гроб (28:1–7), явился вскоре возлюбленным Своим (28:16–17) в Галилее.
Марк, поверив слову великого служителя — Петра, написал для авзонян следующие чудеса Божии. Бес (1:23–26), горячка (1:30–31), проказа (1:40–45) и расслабление членов (2:3-12) уступили слову Христову; 5. потом сухая рука распростерлась (3:1–5). Еще Христос укротил силу ветров или моря (4:36–41); Ему покорился легион (5:1-20); Он остановил кровавый ток (5:25–34); напитал многих пятью хлебами (6:35–44). Потом усмирил море и ходил по водам (6:47–51), изгнал беса 10. из финикиянки (7:25–30) — в знамение тирянам и сидонянам; исцелил глухонемого (7:31–37); еще напитал тысячи семью хлебами (8:1–9); и слепой увидел свет (8:22–26). Потом просияло лицо Его (9:2–8); изгнав беса, освободил язык от уз [немоты] (9:17–27); и Вартимей, 15. слепец из Иерихона, увидел свет (10:46–52). А когда Христос, взалкав, нашел смоковницу бесплодной, одним только словом предал ее смерти (11:12–21); еще исцелил слепых и хромых возле храма.
Лука, поверив слову великого служителя Христова Павла, описал следующие четырнадцать Божиих чудес: бес (4:33–35), горячка (4:38–39), проказа (5:12–14) и расслабление членов (5:17–25) уступили Слову, и сухая рука распростерлась (6:6-10). 5. Потом соделал здоровым сотникова раба (7:2-10); вдове в Наине дал сына, воскрешенного из мертвых (7:11–15); словом Своим очистил от грехов женщину, которая помазала миром чистые ноги Его (7:37–50); усмирил ветры (8:22–25) и великий легион (8:27–39); остановил течение крови (8:43–48); 10. возвратил к жизни дочь Иаирову (8:49–56); пятью хлебами и двумя рыбами напитал в пустыне пять тысяч мужей (9:12–17); явил блистание Своего лица (9:28–36); изгнал злого беса из юного отрока (9:38–42) и другого беса, связывавшего язык (11:14); а также 15. исцелил еврейскую женщину, скорченную лютым недугом (13:11–13); освободил от водного бремени (14:2–4); очистил десять прокаженных, из которых один был самарянин (17:12–19); даровал свет сидящему при дороге слепцу из Иерихона (18:35–43). А также Лука описал и те знамения, какие видели во время смерти Христовой 20. и когда Христос из мертвых явился Своим возлюбленным.
В священной Иоанновой книге найдешь немногие чудеса, но многие речи Христа Царя. Был брак, и виночерпцы растворяли вино из воды (2:1-10). Христос сказал, и страждущий сын царедворца исцелел (4:46–53). 5. Сказал, и взял одр свой не получивший избавления в купели (5:1–9). Потом совершил чудо пяти хлебов (6:1-13); потом ходил по кипящему морю и спас учеников (6:17–27). Исцелил слепого от рождения, помазав ему брением очи (9:1-41). Четвертый был уже день, и Лазарь возбужден из гроба (11:1-44). 10. Напоследок и Сам Христос Царь, Который умер за мертвецов и восстал, чтобы оживить их, открыто беседовал со Своими друзьями (20:21).
Вникни и в загадочный смысл прикровенных Христовых слов, что значат: дом, построенный на сыпучем песке (7:26–27); одинаковое семя, но не одинаково падшее на землю (13:3–8); и доброе семя, к которому примешались семена вражеские (13:24–30); 5. дерево из малого горчичного семени (13:31–32); а также закваска, сокрытая в муке (13:33); поле, покупаемое ради сокровищ (13:44); драгоценная жемчужина, которую купец приобрел за все, что имел (13:45–46); невод, извлекший из моря всякого рода рыб (13:47–48); 10. подъятая на рамена заблудшая овца (18:12–13); царь немилосердый к служителю, который был немилосерд к своим должникам (18:2334); последние, получившие плату, равную с первыми (20:1-15); два сына, посланные в виноградник, ни в чем между собой не сходные (21:28–30); виноградари, предавшие смерти наследника (21:33–40); 15. гости, собранные с распутий на пир в брачном чертоге (22:1-13); неусыпные девы со светильниками (25:1-12); господин, разделивший рабам по неравному числу талантов (25:14–30); козлища, поставленные напротив овец (25:32–33).
Столько совершил Великий Христос: истинно в притчах изрек Он слова; про то, что на земле семя одно не подобно и не сродно семенам терний (4:7), и про горчичное семя (4:31), про наследника умертвленного руками беззаконных (12:7). 5. Марк, чье это все, — Петра воспитанник. В просторной Элладе же [воспитанник] Павла Лука так написал: про демона (Лк. 4:33–35), горячку (4:38–39), рыбную ловлю (5:4–9), проказу (5:12–13) и паралич (5:18–26).
Лука упомянул о следующих притчах: о положившем надежное основание на камне (6:47–49); о том, кто больше получает благодеяний и больше любит (7:41–43); о семени, которое пало на четыре 5. рода земли (8:5-15); о путнике, который попался в руки разбойников (10:30–37). Потом некто, безвременно пришедши к дверям, просит и получает не худое (11:5–8); нечистый дух вселяется с другими семью духами (11:24–26); 10. богатый, обрадовавшись множеству плодов, предается напрасным надеждам, не зная, где будет (12:16–21). После сего и то, что, ожидая возвращающегося с брака Христа, должно бодрствовать и как можно лучше совершать служение Ему (12:36–40); и то, что бесплодная смоковница облагается навозом (13:6–9); закваска (13:20–21); нищие на браке (14:16–24); 15. радость о найденной драхме (15:8-10) и о найденной овце (15:3–7); отец, сжалившийся над падшим сыном (15:11–32); домостроитель, который, благоразумно окрадывая господина, каждому из должников его прощает некоторую часть долга (16:1–9); Лазарь и богач (16:19–31); докучливая просьба вдовицы (18:2–5); 20. мытарь и кичливость фарисея (18:10–14); равный раздел десяти мин (19:12–27); злонравные земледелатели, убийцы своего господина (20:9-17).
Боюсь, чтобы, основание жизни положив на песке (Мф. 7:26), не разрушиться мне от рек и ветров.
Боюсь, чтобы, подобно семени, которое пало на сухую и бесплодную землю, и мне, прозябнув скоро, еще скорее не засохнуть, 5. когда ударят в меня солнечные лучи и легкие напасти, или не быть съедену птицами и подавлену терниями (Мк. 4:3–8).
Боюсь, чтобы сеятель негодных плевел и завистливый враг во время моего сна не подмешал худого семени и чтобы мне, когда на прозябшие вместе 10. и добрые и худые растения наложу руку прежде, нежели они выколосятся, не погубить с плевелами и доброго растения, потому что немногие имеют опытную руку и умеют истреблять одни плевелы там, где добродетель и порок, обитая попеременно, стали между собой близкими и где худое вырастает вместе с добрым (Мф. 13:24–30).
15. Хвалю малое горчичное семя, которое при всей своей малости весьма скоро разрастается в дерево и достигает такой высоты, что делается приютом для птиц небесных (Мф. 13:31–32).
О, если бы и мне, возлюбив красоту Твою, драгоценная и знаменитая Жемчужина (Мф. 13:45–46), стать великим купцом и, 20. продав все, что у меня есть, до последнего хитона, получить взамен дорогое стяжание и сделаться богаче всех, когда приобрету единственную из всех драгоценность или сокровище, сокрытое на поле в земных глубинах!
Знаю и то, что целый мир вовлечен в мрежу, когда ловцы человеков, 25. исполняя веления Христа Царя, обложили его своей сетью, чтобы плавающих в горьких волнах сей жизни исторгнуть из глубин моря и представить Христу. Но когда будешь произносить суд о сей ловле и пойманное делить на части, 30. меня не отбрасывай вдаль, как одну из негодных рыб, но вложи в сосуды на сбережение для Царя (Мф. 13:47–50).
О, если бы мне в великий, прекрасный и цветущий Божий виноградник взойти с раннего утра и понести больший перед другими труд (Мф. 20:1-16), а награду и славу получить наравне хотя бы с последними! 35. Чему завидовать, если Бог наравне с трудами вменяет и одно желание трудиться?
Отец посылал в виноградник сыновей, чтобы позаботились о нем, и сначала послал старшего. Он охотно принял приказание, но не исполнил отцова желания, как обещал, а младший сын отказался исполнить приказание, однако же исполнил (Мф. 21:28–32). По моему мнению, [впрочем] 40. лучше, да и родителю был бы приятнее обоих такой сын, который бы и принял приказание, и исполнил надежду.
Но те, которые уготованы огню, убьют наследника вне виноградника (Мф. 21:33–41).
Вот и брачный пир, который учреждает добрый отец (Мф. 22), веселясь о наилучшем сыне. О, если бы на сей вечери было место и мне, и всякому, кто со мной единомыслен! 45. Но вне пира останется тот, кто брачному веселью предпочитает или село, или пару новокупленных волов, или жену. Боюсь и того, чтобы из среди пирующих, которые одеты по-брачному, одного меня, у которого осквернены одежды, не связали по рукам и по ногам 50. и не изринули из брачного чертога далеко и от друзей, и от брачного пира.
Когда же десять чистых дев (Мф. 25:1-13), бодрствуя, с возженными светильниками и с недремленными очами ожидают вожделенного Жениха — Царя Бога, чтобы им светлыми выйти во сретение Приходящему с веселием, 55. тогда не поставь меня в числе бедных умом и юродивых дев, чтобы мне, уже в самое пришествие Христово отягченными от сна очами заметив едва мерцающий блеск светильников, слишком поздно не пожелать для себя капель елея светлой жизни, и запертые двери не преградили мне входа на брак, 60. где Слово, великими узами любви сопрягаясь с чистыми душами, дарует им дерзновение и славу.
Когда же, Царь мой, возвращаясь с брака, придешь внезапно и к ожидающим, и к не ожидающим, о, если бы мне тогда оказаться в числе ожидающих и заслужить похвалу, 65. как доброму служителю (Мф. 25:21, 23), имевшему страх, снисходительному к подначальным и правдивому раздаятелю жит — твердого слова!
И на грозный день, при разлучении овец и козлищ (Мф. 25:3233) — людей благочестивых и непреподобных, не поставь меня на стране козлищ, 70. но вели стать мне с овцами по правую руку, по левую же руку да останутся одни худшие!
Ежели есть во мне какой светоносный светильник (Мф. 5:15), да светит он вне, поверх свещника! Но хорошо и то, чтобы иное видел во мне один Бог, Который оком Своим всех назирает.
О, если бы мне всегда и больше всего любить Бога, посылает ли Он что-нибудь горькое 75. или доброе, потому что все для меня прекрасно!
Ho если на меня го выходе из великого Христова града нападут разбойники, то не попусти мне погибнуть от убийственных рук.
И если извлечешь из меня дух жизни, то враг да не нападет на меня со своим множеством, как на человека ни к чему не годного!
80. Не губи, о Царь, бесполезной смоковницы, но подожди еще плода (Мф. 21:19; Лк. 13:7); не посекай меня, но приложи попечение обновить мои силы!
Обретя драхму, овцу и совершенно погибшего сына (Лк. 15:8–9; Мф. 18:12–14; Лк. 15:11–32), одну на земле, другую в горах, а третьего у ног, в жалком состоянии возвратившегося в отеческий дом, 85. причти меня опять, о Царь, к числу Твоих сынов, овец и драхм!
Поелику Царь добр к моим немощам, то да не буду и я немилосердным истязателем (Мф. 18:23–35) подобных мне рабов! И хорошо, если бы у меня достало благоразумия тайно убавить нечто из их долгов, чтобы впоследствии иметь себе помощь при нужде!
90. Желал бы я быть Лазарем и здесь, и в будущей жизни; потому что другой был высокомерен здесь, а там стал бесчестен и за пресыщение мучится в пламени (Лк. 16:19–31).
Не буду высоковыйным; ибо я — негодный мытарь и слезами привлеку к себе милосердие (Лк. 18:10–14); а фарисеи пусть будут унижены!
Если же изнуренную вдовицу отошлю когда-нибудь от дверей своих (Лк. 18:1–8) ни с чем или из собственных рук 95. вместо желанного хлеба или вкусной рыбы подам кому-нибудь камень или страшную змею (Мф. 7:9-10), прикрывая приветливостью вражду, то и сам да получу такое же воздаяние от Бога!
Если у меня к одним кладовым приложена уже печать, а другие наполняет быстролетная надежда (Лк. 12:16–21), 100. то ночь да истребит меня и мои пустые грезы!
Нет, нет, не желаю того, чтобы талант, какой вверил мне Бог (Мф. 25:15–30), уделивший другим большую благодать, и поровну всем разделенная мина, то есть дар естественного слова, остались в руках моих не употребленными в дело; напротив того, 105. пущу их в обращение, и лучше получить мне за сие славу, чем подвергаться строгому наказанию и позору.
Некогда Христос на корабле покоился естественным сном, а море колебалось от бурных ветров, и пловцы в ужасе вопияли: «Пробудись, Спаситель, и помоги гибнущим!» Царь, восстав, повелел 5. утихнуть ветрам и волнам (Лк. 8:24). Тогда бывшие на корабле уразумели в сем чуде чудодействующего Бога.
О Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе? Как воспеснословит Тебя слово? Ибо Ты неизрекаем никаким словом. Как воззрит на Тебя ум? Ибо Ты непостижим никаким умом. Ты один неизглаголан, потому что произвел все изрекаемое словом! 5. Ты один недоведом, потому что произвел все объемлемое мыслью. Тебя воспевает громко все словесное и безсловесное[34]. Тебе воздает честь все и одаренное, и не одаренное разумом! К Тебе устремлены общие всех желания; о Тебе болезнуют все сердца; Тебе все воссылает моления; 10. Тебе все, уразумевающее Твои мановения, изрекает безмолвное песнословие. Тобой единым все пребывает. К Тебе все в совокупности стремится. Ты конец всего; Ты един и все; Ты ни един, ни единое, ни все. О Всеименуемый! Как наименую Тебя, единого неименуемого? 15. Да и какой небесный ум проникнет сквозь заоблачные покровы? Будь милосерд, о Ты, Который превыше всего! Ибо что иное позволено мне изречь о Тебе?
Дай воспеснословить, дай прославить Тебя, нетленного Единодержца, Царя, Владыку! Тобою песнь и хвала, 5. и ангельские лики, и нескончаемые веки; Тобою сияет солнце, Тобою путь луны и вся красота звезд; 10. Тобою человек, отличенный честью, как животное разумное, получил в удел мысль о Божестве. Ты создал все, каждой вещи указываешь ее чин и все 15. объемлешь Своим Промыслом.
Ты изрек слово, и совершилось дело. Ибо слово Твое есть Бог Сын, единосущный и равночестный Родившему. 20. Он привел все в устройство, чтобы над всем царствовать. А всеобъемлющий Святой Дух Бог хранит все Своим промышлением.
25. Воспеваю Тебя, живая Троица, единая и единственно единоначальная, Естество неизменяемое, безначальное, Естество неизглаголанной сущности, Ум непостижимый в мудрости, 30. небесная Держава, непогрешимая, неподначальная, беспредельная, Сияние неудобозримое, но все обозревающее, 35. от земли и до бездны ни в чем не знающее для Себя глубины!
Будь милостив ко мне, Отец! Даруй мне, чтобы всегда служил я сей святыне; а грехи мои отринь, 40. очистив совесть от всякого худого помышления, чтобы я прославил Бога, воздевая преподобные руки, благословил Христа и 45. коленопреклонно испросил у Него принять меня, раба Своего, когда придет Он во царствии!
Будь милостив ко мне, Отец! Да обрету у Тебя милость и благодать, потому что 50. Тебе слава и благодарение в безмерные веки!
Слава Богу Отцу и Сыну — Всецарю, слава Всехвальному и Всесвятому Духу. Троица — Бог единый, Который все сотворил и создал: небеса для небесных и землю для земных; 5. море, реки и источники создал для живущих в воде, все животворя Своим Духом. Чтобы премудрого Творца всякая тварь воспевала — свою единственную Причину жизни и пребывания. Особенно же природа разумная всегда воспевает Его — 10. Великого Царя и Благого Отца: дыханием, душой, языком и помышлением. Дай же и мне славословить Тебя чисто, Отче!
Благословим Тебя ныне, Христе мой — Слове Божий, Свет от Света безначального, и Дух безначальный, 5. Тройственный Свет во единую славу соединяемый, Который упразднив тьму, утвердил свет, чтобы во свете все сотворить и, 10. непостоянное вещество оформив в мир и нынешнее благоустроение, ум человеческий просветив Словом же и Премудростью — 15. светлостью свыше, и на земле утвердить [Свой] образ, чтобы светом Свет созерцался и становился всецелым Светом. Ты просветил небеса 20. многообразным блистанием. Ты сделал так, что ночь и день уступают кротко друг другу, закон почитая братства и дружбы. И одной — полагая предел 25. усталости многотрудной плоти, другим же — восставляя на дело и деянья Тебе любезные, чтоб избегая мрака, 30. мы поспешали бы к дню, днем, а не ночью мрак истребляя. Ты посылаешь легкий сон моим векам, 35. чтобы язык песнословящий недолгим сном упокоить. Но и попеременными хорами Ангелов творение Твое [Тебя воспевает] не умолкая. Вместе с Тобой и ложе пусть испытует 40. благочестивыми мыслями, чтобы ничто из нечистого, совершенного за день, ночью не обличило, и чтобы забавы ночные во сне не тревожили. 45. Но ум даже и без тела Тебе возглашает Боже — Отцу и Сыну и Святому Духу честь, славу и силу во веки. Аминь.
Благодарю Тебя Царь и Творец всего, небо исполнено славы Твоей, а земля вся — Твоею премудростию. Бог Слово — Сын Твой создал всё. Твой Дух Святый жизнью всех одаряет. 5. Милостива к миру Божественная Троица; будь милостив и к нам, Сыне Божий, по духу, и человек по плоти, Который крестную смерть претерпел как человек; на третий день врата ада сокрушил как Бог; узы смерти растерзав, воскрес, 10. и роду смертных восстановив природу, оживотворил все свойственное нам, чтобы мы всегда воспевали Тебя — Бессмертного.
Благодарю Тебя, Царь и Творец всяческих, благодарю Тебя, создавшего умные [существа] — словом, [существа] зримые — повелением и их, прежде не бывших, утвердившего, и из неявленного [в явление] проявившего. Чистые песнопевцы [Твои] Твой престол окружают, 5. с одной стороны — мириады, с другой стороны — опять тысячи. Ангельских воинств огненный хор — изначала нетленные племена первородных, хор сияющих звезд, духи Божиих мужей, души праведных — вместе все собрались и Твой престол обступив, 10. с радостию и страхом поют непрерывно, чистую и немолчную песнь воспевая. Благодарю Тебя, Царь и Творец всяческих, и эта чистая песнь моя пусть [звучит средь] небесных хоров. Да, и я молю Тебя, Отче Бессмертный, 15. и преклоняю колена своего сердца, и ум мой падает ниц пред Тобою — Отцом моим Бессмертным, и голова моя в мольбе к земле склоняется, и на ней лежу я, молюсь Тебе и проливаю слезы. Ибо я не достоин на небо взирать. Но Ты, милостивый Отче, сжалься надо мной, будь милостив ко мне, 20. Ты — исцеляющий страждущего, рукою Твоей изми меня из когтей смерти, очищая все мысли мои. Не обнажи меня от Духа Твоего, но преисполни мою грудь силой и дерзновением, чтобы и сердцем и устами я воспевал Твою красоту. 25. Предстань мне, слуге Твоему, Родителем моим. Дай и мне чистую жизнь, чистую кончину, надежду благую, милость и благодать. Все, чем согрешил я от юности, истреби как добрый Царь, потому что Тебе во всякий день [подобает] благодарение, Тебе — благодарение во всякий день и во веки веков.
Отче Христа Всевидящий, услышь наши моления. Даруй божественное пение гласу слуги Твоего. Ведь этот священный след ведет к тропе познанья Божественной, Бога как Саморожденного — единственного среди живых, 5. и Христа — Царя, спасающего смертных от зла, Который некогда смилостивился над человеческим родом, тяжко страдавшим, и образ Свой по совету Отца пожелал добровольно изменить. И стал смертным бессмертный Бог, и всех томящихся в тартаре освободил от уз Кровью Своей. 10. Итак, приходи же теперь, и из священной и чистой сей Книги напитай свою душу вдохновенными Богом речами, ибо тогда ты усмотришь служителей Истины, возвещающих жизнь гласом небесным.
Царь мой, Христос! Ты, в Котором все блага для Твоих человеков; Ты, Который во всем для них путь прямой; Ты огнем и облаком вел воинство; Ты возлюбленным Своим открыл путь в рассеченном море, а фараона в нем потопил; 5. Ты посылал им с неба необычайный хлеб, из твердого камня источил реку; Ты (о, великое чудо!) остановил в пустыне стремительность людей неприязненных, когда Моисей распростирал руки, предзнаменуя крест — мою помощь; Ты остановил течение луны и солнца, соделал, что река отступила перед поспешающими, 10. и открылся удобный путь в землю, которую Сам Ты обещал и указал; Ты показал напоследок людям стезю в самое небо и к древнему пути присоединил новый, когда пришел 15. на нашу землю Ты — вместе Бог и человек, и опять вознесся отсюда на небо, чтобы прийти к ожидающим светоноснее прежнего. Ты Сам ходил по морям, Своими стопами попирал волны, обуреваемые сильными ветрами. Приди же ныне, Блаженный, сопутствовать и мне, зовущему! 20. Дай мне доброе шествие и благого Ангела, путеводителя, защитника, помощника, чтобы он, и ночью и днем, как можно дальше, отводя меня от всякого зла и после трудов доставив мне желанный конец пути, как из дома извел невредимым, так и возвратил меня опять домой — к родным 25. и к друзьям, возлюбившим подобный путь жизни, и я, свободный и ничем не возмущаемый, мог день и ночь возносить к Тебе молитвы, ведя жизнь, не оскверняемую грехами, и окрыленный ум непрестанно восторгая к Тебе, Свет моей жизни, пока не совершу последнего и общего всем пути 30. и пока не достигну единого с благочестивыми конца трудов! Для Тебя живу я, Царь мой Христос, для Тебя и говорю, для Тебя сижу на одном месте, для Тебя заношу стопу моей ноги, потому что Ты покрываешь меня Своей рукой. Но и теперь приведи меня к доброму пределу моего путешествия!
Без Тебя, Христе Царю, невозможно поднять и стопу ноги; в Тебе все блага для Твоих человеков; Ты во всем для них путь прямой; на Тебя уповая, иду и по этой стезе. 5. Препроводи же меня невредимым и даруй мне, чего надеется сердце! Приведи и обратно меня, Царь, в скудный мой дом, где бы я мог на свободе умилостивлять Тебя и день и ночь!
Ты, Который огнем и облаком вел воинство; Ты, Который открыл путь в море гонимым и волны сделал для них твердыми, хлеб же необычайный посылал с неба нечающим, из утесистого камня источил поток! 5. Приди и ныне сопутствовать зовущему Тебя служителю, Христе, Свет человеков, Податель всякого успеха!
Увенчаем девство нашими венцами, от чистого сердца воспев его в чистых песнях! Это прекрасный дар нашей жизни, дар блистательнейший золота, илектра[37] и слоновой кости, — дар тем, 5. в ком огнь любви к девству поверг долу перстную жизнь, подъемля отселе крылья их ума к превыспреннему Богу.
Хранители чистоты да внимают с радостью песни моей, потому что она есть общая награда всем целомудренным; а завистливые да заградят двери слуха! 10. Если же кто хочет отворить их, то очисти сердце учением!
Приветствую тебя, великое, богодарованное девство — подательница благ, матерь безбедной жизни, Христов жребий, сожительница небесных красот, которым неизвестны супружеские узы! А не знают сих уз, во-первых, Бог, потом — лик присносущного Бога; Бог, 15. сей источник светов, Свет неименуемый, непостижимый, который убегает от быстроты приближающегося к Нему ума, всегда предупреждает всякую мысль, чтобы мы в желаниях своих простирались непрестанно к новой высоте, и Божий лик, сии светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу.
20. Первая Дева есть чистая Троица. От безначального Отца, не возбужденного кем-либо (потому что Сам Он для всех есть путь, корень и начало) и рождающего не что-либо подобное смертным чадам, как от света свет, исходит Сын Царь. 25. От Сына же нет другого возлюбленного сына, восхищающего подобную славу, так что Отец всецело пребывает Родителем, а Сын только Сыном и единственным Сыном единственного Отца, имеющим то общее с великим Духом, что Оба одинаково суть от Отца. Един Бог, открывающийся в трех Светах, — 30. таково чистое естество Троицы!
После же Троицы — светозарные, невидимые Ангелы. Они свободно ходят окрест великого престола, потому что суть умы быстродвижные, пламень и божественные духи, скоро переносящиеся по воздуху. Они усердно служат высоким велениям. 35. У них нет супружеств, ни скорбей, ни забот, ни страшного и преступного мятежа страстей. Их не разделяют друг от друга ни члены, ни обители. Все они единомысленны друг с другом, и каждый тождествен сам с собой. Одно естество, одна мысль, одна любовь окрест великого Царя-Бога. 40. Они не ищут увеселения ни в детях, ни в супругах, ни в том, чтобы для них нести сладостные труды; не вожделенно им богатство, не вожделенны и те помышления на злое, какие смертным приносит земля. Они не сеют, не плавают по морям в угождение необузданному чреву — этому исходищу греха. У всех у них одна совершеннейшая пища — 45. насыщать ум величием Божиим и в светлой Троице почерпать безмерный свет. Одинокую жизнь проводят сии чистые служители чистого Бога. Они просты, духовны, проникнуты светом, 50. не от плоти ведут начало (потому что всякая плоть, едва огустеет, как уже и разрушается) и не входят в плоти, но пребывают, какими созданы. Для них в девстве готов путь богоподобия, ведущий к Богу, согласный с намерениями Бессмертного, Который премудро правит кормилом великого мира, а также и крепкодушным смертным, небесным и земным, — 55. сим священным родом бедствующих человеков, сею славою Царя.
Но теперь возвещу досточтимые тайны Божии, как девство просияло в последние времена.
Было некогда, что все покрывала черная ночь, не сиял еще любезный свет зари, 60. солнце не пролагало с востока огненной стези, не являлась рогоносная луна — это украшение ночи; но все, одно с другим смешанное и связанное мрачными узами первобытного хаоса, блуждало без цели. Ты, блаженный Христе, покоряясь мудрой мысли великого Отца, 65. прекрасно распределил каждой вещи свое место в мире и прежде всего указал быть свету, чтобы все дела Твои, исполненные света, были восхитительны; а потом округлил величайшее из чудес — звездное небо, проникнутое светом солнца и луны, которым Ты рек, 70. чтобы одно с утренней зари потоками безмерного света озаряло людей и своим течением определяло часы, а другая освещала тьму и производила второй день. В подножие же небу положил мою землю; потом горстями земли связал море, а морем — землю, 75. омываемую водами океана, так что все это, и земля, и небо, и море (небо, украшающееся небесными светилами, море — рыбами, пространная земля — земными животными), составило мир.
Тогда обозрев и потом нашедши все стройным, 80. Отец увеселялся делами Сына Царя, согласными с Его советами. Нужен был еще зритель Премудрости — матери всего, и благоговейный царь земной. И Он рек: «Пространное небо населяют уже чистые и присноживущие служители, непорочные умы, добрые Ангелы, 85. песнословцы, немолчно воспевающие Мою славу. Но земля украшается одними неразумными животными. Потому угодно Мне создать такой род тварей, в котором бы смешивалось то и другое, род тварей средних между смертными и бессмертными, разумного человека, который бы увеселялся Моими делами, 90. был мудрым таинником небесного, великим владыкой земли, новым Ангелом из персти, песнословцем Моего могущества и Моего ума». Так рек и, взяв часть новосозданной земли, бессмертными руками составил мой образ и уделил ему от Своей жизни, потому что послал в него 95. дух, который есть струя невидимого Божества. Так из персти и дыхания сотворен человек — образ Бессмертного, потому что в обоих царствует естество ума. Посему, как земля, привязан я к здешней жизни и, как частица Божественного, ношу в груди любовь к жизни будущей.
100. Но когда божественная тварь явилась на земле и на земных долинах вечноцветущего рая, у человека однако же не было еще помощника в жизни, подобного ему, тогда премудрое Слово совершило подлинно величайшее чудо: созданного быть зрителем мира, 105. то есть мой корень и семя многообразной жизни, разделив на две части, могущественной и животворящей рукой изъяло из бока одно ребро, чтобы создать жену, и, в недра обоих влив любовь, побудило их стремиться друг к другу. 110. Но чтобы не всякая жена стремилась ко всякому мужу, положило предел вожделениям, который называется супружеством, — эту узду для не знающего меры вещества, чтобы при его стремительности и необузданных порывах, когда бы люди кучами привлекались друг к другу, от незаконных соитий не пресекся священный человеческий род 115. и побеждаемая неудержимым безрассудством похоть не возбудила во всех войн и огорчений.
Пока матерь земля не узрела на себе человека, дотоле она не имела высшего своего украшения, какое должна была получить. Но и самый первый из людей, 120. по собственному неразумию и по зависти злобного змия изринутый из рая за преступное вкушение с человекоубийственного древа, стал тяготеть кожаными ризами к земле. Впрочем, тогда была лучшая чета у людей, и супружество, дав начало человеческому роду, послужило спасением от гибели, 125. так что, когда одни умирают, а вместо них вступают другие, изменяющееся поколение людей течет, как река, которая и не стоит на одном месте по причине господствующей смерти, и всегда полна вследствие новых рождений.
Но как скоро и недра и широкие концы земли, восток и запад, и южная и северная страна 130. наполнились сими однодневными существами, и грязная юдоль воскипела продерзостями; тварь смиряема была многими уроками: разделением языков, наводнениями, огненными дождями, постановлениями писаного закона, пророками. Поскольку же она не хотела свергнуть с себя уз первородного греха, 135. напротив того, непрестанно опутывалась крепчайшими пленицами[38] плоти, предаваясь сладострастию, пьянству и идолослужению, то напоследок по мановению бессмертного Отца и действием Сына возлюбленный род получил в удел следующую честь.
140. Христос, видя, как душепагубный грех поедает в смертном теле все, что Он вложил в него из небесной доли, и как хитрый змий господствует над людьми, — к восстановлению Своего достояния не другим помощникам предоставил врачевать болезнь, потому что слабое врачевство недостаточно в великих страданиях, но истощил ту славу, 145. какую имел Сам Он — небесный и неизменный Образ Небесного. Вместе по человеческим и не человеческим законам воплотившись в пречистой утробе неискусомужной Жены (о чудо невероятное для наиболее немощных!), 150. пришел Он к нам, будучи вместе Бог и смертный, сочетав воедино два естества (из которых одно сокровенно, а другое видимо для людей, одно — Бог, а другое родилось для нас напоследок времен, когда в человеческой утробе соединился с ним Бог) и в обоих естествах пребывая единым Богом; потому что человек, соединившийся с Божеством, и из Божества человек есть Царь и Христос. 155. Произошло новое соединение, потому что вознерадел я о первом. В первом же я был сподоблен Божия дыхания, а в последнем Христос восприял на Себя мою душу и все мои члены, восприял того Адама, первоначально свободного, который не облекся еще грехом, пока не узнал змия, и не вкушал плода 160. и смерти, питал же душу простыми, небесными помыслами, был светлым таинником Бога и божественного. Для сего-то воссоздания пришел в естество человеческое Бог, чтобы, одолев в борьбе и победив убийцу смертию, за вкушение [запретного плода] приняв желчь, за невоздержность рук — гвозди, 165. за древо [райское] — крест, за землю — возношение на крест, обратно возвести Адама к жизни и славе. И распростерши святое тело [свое] соответственно концам мира, от всех концов собрал Он человеческий род, совокупил в единого человека и заключил в лоне великого Божества, 170. кровью Агнца очистив все нечистоты и отъяв скверну, которая смертным преграждала путь от земли к небу.
Но кто откроет ум и глубины его в Тебе, Царь? Ты знаешь число дождевых каплей и морского песка, Тебе известны стези ветра. 175. Кто познает также следы Твоего совета, Блаженный? Ты, царствуя в горних, все видишь и всем управляешь, что ни скрывает в себе беспредельный век. Человеческий же ум, простираясь к Тебе, видит только малое сияние и как бы быстролетную молнию, пробегающую по воздуху. 180. Но, впрочем, то несомненно, что Ты Своими страданиями восхитил человека отсюда и поставил в новую жизнь: вместо греховной — свободную. Прежде многоскорбна была жизнь на земле и многоболезнен мир; земного царя окружал многочисленный народ, коварно похищенный у великого Царя. 185. Но теперь Христос, освободив из-под власти ужасного греха, опять возводит нас к великому Царю и в лучший мир. И первое было для людей плодом супружества, а другое — богоподобного девства. Супружество послужило украшением земли, а девство — Божия неба.
190. Как живописец, изображая на картине бездушные подобия вещей, сперва легкими и неясными чертами оттеняет образ, а потом выводит полное изображение разными красками, так и девство, достояние присносущного Христа, являлось прежде в малом числе людей 195. и, пока царствовал закон, оттеняемое слабыми красками, в немногих чертах просиявало сокровенным светом. Но когда Христос пришел чрез чистую, девственную, не познавшую супружества, богобоязненную, нескверную Матерь без брака и без отца и, поскольку Ему надлежало родиться, 200. очистил женское естество, отринул горькую Еву и отверг плотские законы, по великим же уставам буква уступила духу, и явно обнаружилась благодать, — тогда воссияло для людей светлое девство, отрешенное от мира и отрешающее от себя немощный мир, 205. столько предпочитаемое супружеству и житейским узам, сколько душа предпочтительнее плоти и широкое небо — земли, сколько неизменяемая жизнь блаженных лучше жизни скоротечной, сколько Бог совершеннее человека. И окрест светозарного Царя предстоит непорочный, 210. небесный сонм, — это те, которые поспешают с земли, чтобы стать богами, это христоносцы, служители креста, презрители мира, умершие земному, пекущиеся о небесном, светила мира, ясные зерцала света. Они видят Бога, Бог — их, и они Божии.
215. Приступите же теперь вы, которые пребываете в единодушии со своим ребром, посвятили себя в тайны супружества, высоко поднимаете голову и смело вращаете взоры, украшаетесь в золото, перемешанное с драгоценными камнями, и нежные члены облекаете в пышные одежды, приступите и покажите нам, 220. какие выгоды доставляются смертным брачными узами и супружеством! Потом призовем мы и тех, которые не знают брачных уз.
И первые не замедлят сказать величаво: «Любезные чада супружества, сего царя земли! Послушайте нас, для которых святы супружество и жизненные узы! Какой закон для человеческого рода и для нашей крови постановил 225. Сын бессмертного Отца в то самое время, когда сопрягал первого Адама с ребром его, чтобы плодом человека был человек и чтобы тот, кто сам по себе смертен, продолжал род свой, как колосья, произращая детей, — тот же самый закон и то же любезное иго супружества чтя, 230. и мы живем совокупно и, как происшедшие из персти, следуем древнейшему закону персти или Самого Бога. Правда, что не знают супружества, выше страстей и тяжких забот те природы, которым в удел дано широкое небо; 235. но нам, однодневным тварям, полезны супружество и узы; это корень милых ветвей и любезных плодов, это добрая опора сладостной жизни. Во-первых, Бог — родитель всего; и прости мне, Христос! первоначально или прежде всего место Твоим чистым законам, а потом — узы любви; потому что и земля, и эфир, 240. и море цветут чадородием — дарами супружества. Если же правда, что и для высокорастущих пальм есть закон любви, мужская и женская ветвь, соединенные руками садовника в весеннее время, приносят обильные плоды; если, как говорят испытывавшие природу камней, из четы двух камней, сошедшихся вместе, 245. рождается новый камень, то и у неодушевленных тварей есть супружество и узы любви.
Но что мне до любви других, до неизвестных мне рассказов и привязанностей! Смотри, что доставило людям благоразумное супружество. Кто научил вожделенной мудрости? 250. Кто открыл глубины, какие замыкали в себе и земля, и море, и небо? Кто дал законы городам и еще прежде сего кто воздвиг города и изобрел искусства? Кто наполнил торжища, дома и ристалища? Кто на войнах строит воинство и на пирах столы? 255. Кто в благоухающем храме собрал песнословящий лик? Кто истребил зверонравную жизнь, научил возделывать землю и насаждать деревья? Кто пустил по морям гонимый ветрами черный корабль? Кто одной стезей связал и сушу, и влажное моря? 260. Кто, как не супружество? Кто, кроме него, сочетал воедино между собой самое отдаленное?
Таковы дары супружества в этом отношении; но они еще превосходнее, если возьмем выше. Связанные узами супружества, заменяем мы друг другу и руки, и слух, и ноги. 265. Супружество и малосильного делает вдвое сильным, доставляет великую радость благожелателям и печаль недоброжелателям. Общие заботы супругов облегчают для них скорби; и общие радости для обоих восхитительнее. Для единодушных супругов и богатство делается приятнее, а в скудости само единодушие приятнее богатства. Для них супружеские узы служат ключом целомудрия и пожеланий, 270. печатью необходимой привязанности. Одно жребя любви (Притч. 5:19) согревает дух скаканиями; у них одно питие из домашнего источника, которого не вкушают посторонние, которое не вытекает никуда и ниоткуда не притекает.
Составляя одну плоть, они имеют и одну душу и взаимной любовью одинаково возбуждают 275. друг в друге усердие к благочестию. Ибо супружество не удаляет от Бога, а, напротив, более привязывает, потому что больше имеет побуждений. Как малый корабль и при слабом ветре движется вперед, быстро носимый по водам распростертыми парусами, 280. даже и руки без труда принуждают его к бегу ударами весел; большого же корабля не сдвинет легкое дыхание, напротив того, когда он с грузом выходит на море, только крепкий и попутный ветер может придать ему хода; так и не вступившие в супружество, как не обремененные житейскими заботами, имеют нужду в меньшей помощи великого Бога; 285. а кто обязан быть попечителем милой супруги, имения и чад, кто рассекает обширнейшее море жизни, тому нужна большая помощь Божия, тот взаимно и сам более любит Бога.
Вот плоды супружества! А жизнь без любви неполна, сурова, невидна, бездомовна и любит скитаться по горам; 290. она не спасает от страданий, не врачует дряхлой старости, не делает, чтобы родители оживали в своих детях, она не скрепляет жизни приятными связями. Не обязавшиеся супружеством не находят себе утешения ни в народных собраниях, ни на пиршествах, но угрюмы, чужды для мира; родившись для жизни, 295. не любят самого корня жизни и в сердце у них нет единодушия с людьми.
Если же кто из усердия к добродетели презирает супружескую любовь, то пусть знает, что добродетель не чуждается сей любви. В древности не только всем благочестивым любезно было супружество, но даже плодом нежной супружеской любви были 300. тайнозрители Христовых страданий или пророки, патриархи, иереи, победоносные цари, украшенные всякими добродетелями, потому что добрых не земля из себя породила, как это говорят о чудовищном племени исполинов, но все они — и порождение, и слава супружества.
305. Кто Вседержителя Бога указал людям, которые удалились от Hero? Кто наполнил ум божественной любовью и возвел нас отсюда в жизнь иную? Кто очистил душу во всех светоносных мужах? Вера перевела [на небо] Еноха (Быт. 5:24). Великий Ной в малом числе душ и в плавающих семенах 310. спас от потопления целый мир (Быт. 6:8–9:1). Авраам был отцом городов и народов и в жертву Христу вознес на алтарь связанного сына (Мф. 22:1-13). Моисей с великими чудесами извел народ из тяжкого Египта (Исх. 3-14), 315. принял свыше закон на каменных скрижалях и видел Бога лицом к лицу (Исх. 31:18; Втор. 34:10). Аарон был верный священник у древних. Мужественный Иисус [Навин] продлил течение луны и солнца, чтобы поразить и погребсти врагов (Нав. 10:12–13). И ты, блаженный, непорочный Самуил, возносящий рог помазанных (1 Цар. 2:10)! 320. Давид, препрославленный из всех царей! Соломон — первая слава мудрости! Не забуду и пророков. Илию восхитила колесница на небо (4 Цар. 2:11). Кто же не дивился среде закона и Духа, велегласному Предтече Вышнего Света — Иоанну! 325. Кто не дивился потом двенадцати славным ученикам! Кто не дивился ревности высокого духом небожителя Павла! Говорить ли о других превосходных мужах, какие были и каких имеем ныне, — об этой опоре слова, славе мира, о сем утверждении людей? Все они дарованы людям Христом и супружеством. 330. Да и жены, которые прославились благочестием и которых великое число видим в Богодухновенных книгах, не вне супружества и плотских уз достигли своей славы. Представлю сильнейшее свое доказательство в пользу супружеской любви. И Христос воплотился хотя в чистой, однако же в человеческой утробе 335. и родился от Жены обрученной, половину человеческого супружества приняв в единение с Божеством. Но главнейшее мое преимущество пред всеми в том, что если и девственники берут верх, то и они так же, как и все, мой род, потому что не от непосягающих посягающие[39], но от супругов происходят 340. девственники. И я советую детям прекратить спор. Если вы не отцы, то от отцов получили жизнь».
Так сказало супружество; потом предстает 345. девство с печальным видом, в худой власянице, с изможденными членами, без обуви, иссохшее, с потупленными в землю глазами; едва отверзает уста со стыдливостью, между тем как ланиты багровеют от прилива честной крови; сдвигая с головы покрывало, оно закутывается им молча. И я обращаюсь к нему с такими просительными словами: «Дщерь неба, исполненная внутренней славы, 350. предстоящая уже в великом лике песнословящих горнего Царя, хотя плоть и земля удерживают тебя здесь, — прииди и изреки слово! Я сам буду твоим защитником. Ибо ты, богоданная царица, приходила уже ко мне, приходила; и, о, если бы посещала меня чаще и была ко мне благосклонной!»
355. «Кто возводит меня против воли на сие седалище? Кто вовлекает в пустое состязание и словопрение, когда сгораю желанием служить в безмолвии Богу моему делами своими, посвящая Ему дневные труды, ночные песнопения, источники слез и святые очищения? 360. Не в кругу людей мое могущество; я не оборотлива на словах, не хожу в народные собрания, не восхищаюсь приговорами благосклонных судей, которые мало и для немногих соблюдают правосудие, а всего чаще туда и сюда наклоняют весы справедливости. 365. Предоставляю другим выгоды здешней жизни; а у меня один закон, одно помышление — проникнувшись любовью, преселяться отсюда к Светодавцу Богу, царствующему в горних. Желание же прочих благ, о которых высоко думают люди пустые, надмевающиеся суетным, 370. которые скоро приобретаются и еще скорее гибнут, столько же занимает мое сердце, как и дым, или пар, или текучий воздух, или песок, вздымаемый и повсюду носимый ветрами, или след корабля на море. 375. Не видеть себе чести у людей, но иметь хотя малую, вечно пребывающую славу на небесах, для меня желательнее, нежели всем обладать, но быть в удалении от Бога. Однако же прихожу в трепет и страх, чтобы кто из воспаривших и носящихся по эфирным пространствам на новооперившихся крыльях девства, услышав эти рассуждения, не ринулся тотчас на землю. 380. Потому и выступаю на средину, подать помощь чадам своим, при содействии Божием защитив правое слово. Прежде же всего скажу матери моей, что только прилично мне сказать.
Справедливо сказанное тобой в пользу супружеской жизни: и я соглашаюсь 385. (ибо начну с того, чем у тебя недавно окончено было слово), что супружество есть корень девственников. Действительно, оно корень и начало. Ибо кто из здравомыслящих будет отрекаться от своих родителей? Впрочем, не все же из сказанного тобой верно. Хотя ты и матерь, однако же прими мудрое и разумное слово и касательно рождения выслушай 390. тайны высокой мудрости, открытые мне в тайниках великого Бога.
Человек бывает отцом не целого человека, как говорят это, но только плоти и крови — того, что есть в человеке гибнущего; душа же — дыхание Вседержителя Бога, 395. приходя совне, образует персть, как знает сие Соединивший их, Который вдохнул душу первоначально и сочетал образ Свой с землей. Подтверждением слов моих служит собственная любовь твоя, которая неполна, потому что ты любишь в детях не душу, а одно тело; сокрушаешься, когда тело изнемогает, и радуешься, когда оно цветет. 400. Отец и досточтимая матерь больше болезнуют сердцем о неважных телесных недостатках в детях, чем о важных пороках и великих недостатках душевных. Ибо телу они родители, а душе — нет. Если и я называю тебя матерью, то это относится к худшей части. 405. Почему же ты завидуешь детям в том, что они имеют лучшего Отца? Итак, уступи добровольно великому Родителю человеков, почтив девство, которое последует Отцу Богу. Так говорю тебе, как матери; и достаточно доселе мною сказанного.
А я, любезные чада всех Царя — Бога, вступаю как бы в общение с Богом и оставляю любовь к персти из уважения 410. к тому закону вожделенного согласия, который в древности Сын бессмертного Отца (родившийся от не связанного брачными узами, Нетленный от не подлежащего разрушению Родителя) постановлял в то время, когда вводил в рай первого Адама, 415. не обязанного супружеством, потом, давая закон, предписывал очищение народу, рождаемых очищал законом и храм почтил тем, что совершавшие в нем чреду священники соблюдали телесную чистоту. Свидетелем мне в этом великий отец Иоаннов, который не прежде, как в чистоте совершив Божии тайны, зачал возлюбленного сына, о котором он получил обетование внутри храма, — 420. сего предвестника Христова. Конец же закона — Христос для того в общение с человечеством вступил в девическом чреве, чтобы супружество преклонило к земле главу и чтобы оно уступило свое место, а явилось лучшее украшение. 425. И смерть, чрез удоборазрушаемую плоть первородного [Адама] вошедшая в рождаемых от влажного семени и подлежащих разрушению, приразилась к девству и погибла, как огромная волна у прибрежного камня или напитанный водой пламень.
Сверх того, кто восхищается городами и бессильными законами, народными собраниями и волнениями? 430. Кто восхищается борьбами, какие установило баснословие в память преждевременно умерших юношей? Кто хвалит воинство в битвах и обилие яств на пирах? Кто превозносит тщеславную мудрость, которая состоит в ловкости рук или в паутинных словах и тканях, 435. сплетенных из рвущихся нитей и распадающихся в воздухе? Кто восхищается трудами садовника или бегом быстродвижного корабля под скорым ветром? Всему этому не супружество научило, но это малая часть первоначального наказания, какое постигло Адама; 440. в этом прокрадывается злобный змий, стерегущий мою пяту. Но если это и дары супружества, то прочь от меня с ними! Они не спутники мне, потому что поспешаю отселе в другую жизнь, а все эти здешние выгоды погибнут или ныне же, или вместе с непостоянным течением мира. И сама ты составляешь что-то текучее, переплываешь поток текучей жизни, 445. едва ее касаясь и пробегая по чему-то бегущему.
Если восхищаешься мудрыми, потому что они от тебя родились, то представь и пороки негодных, для которых ты также составляешь корень! В тебе корень Каина, Содома и тех безрассудных, которых Христос рассеял при столпотворении (Быт. 11:6–9), а также и тех, которых гордыню угасил 450. небесный дождь [во времена Ноя], очистивший всю землю и все на ней дышащее (Быт. 6:9). Кто воскормил ничем не вразумляющегося фараона, дерзость Ахаава (3 Цар. 16–22) и самых тяжких царей ассирийских? Кто воскормил губителя и детоубийцу Ирода (Мф. 2:16), в питие сладострастным движениям дочери давшего праведную кровь [Иоанна Крестителя], или убийц 455. Всецаря Христа, а также всех гонителей, какие были прежде, и после, и в настоящие времена, из последних же первое зло — этот ров велиаров, ужасное могущество губителя душ, Юлиана, который поражен свыше за то, что поклялся ратоборствовать против Христа, 460. и которого прах доселе еще не остыл, внушая великий ужас нечестивцам? Кто же перечислит всех лжецов, человекоубийц, коварных, клятвопреступников, похитителей собственности ближнего, осквернителей чужого ложа, которых производило или произведет еще на свет супружество? Ибо всякому известно, 465. что в какой мере больше праха, нежели золота, в такой же и порочные многочисленнее добродетельных, потому что те и другие идут неравными путями: путь порочных и низок, и скоропроходим, а добрые пробираются трудной стезей, и потому злые гораздо превосходят числом добрых.
470. Но если перестанешь восхищаться детьми и жизнь, проводимую в общении с Божеством, называть недостаточной, то заключим этим слово. Пользуйся сомнительной славой. Я нимало, нимало не завидую земной родительнице. Если же ты, получив в удел от Бога второстепенное место, простираешь взоры на первенство, 475. то выговорю тебе справедливое, хотя и прискорбное для тебя слово.
Кто из людей прилагал свое попечение о том, чтобы зачать наилучшего сына? И что за искусство дать начало негодному сыну? Живописец с картины пишет другую не хуже подлинника; ваятель режет изваяния, подобные образцу; 480. искусство выделывает из золота, что ни замыслил ум; земледелец от доброго семени пожинает добрый колос, и желание не остается не достигнувшим чаемого конца. А смертный, ни худой, ни добрый, не знает свойств своего порождения, что из него выйдет. И добрый не поручится в том, что произведет лучшего. 485. Иной, будучи Павлом, произведет на свет сына христоубийцу — беззаконного Анну, или Каиафу, или даже какого-нибудь Иуду. А иной, сам весь во грехе, как Иуда, но наименуется родителем божественного Павла или Петра — несокрушимого камня, которому поверяются ключи. И того не знает отец, 490. родит ли он любезного сына или дочь, но только восстание плоти угашает на супружеском ложе. От одного первородного произошли и завистливый Каин, и добродетельный Авель, приносящий богоугодную жертву. И злонравный Исав, и благонравный Иаков — Исааковы дети; и что всего замечательнее, 495. близнецы и дети одного отца ни в чем не походят один на другого. А Соломон — сперва мудрец, потом стал самым порочным, последовав нравам злочестивых жен. Сила же Павлова велика в обоих случаях: и когда уничижал он Христа, 500. и когда, свою пламенную ревность изменив в добрую любовь, стал всем Христа проповедовать. Что же из всего этого припишем супружеству? По крайней мере, я не припишу ничего, потому что у сопрягающихся не тот удается образ, который был им желателен. Кто забавляется игрой в зернь[40], от того зависит только бросить кости, а чтобы вышел чет или нечет, 505. это делают не руки играющего, а случайные превращения костей; так и супружество, посевая чад, не зарождает их благоразумными или худыми, но природа или наука наставляют их этому.
А если хочешь знать еще истинную причину, то совершеннейшие бывают совершенными потому, что образует их Дух или Слово. 510. Ибо в человеке сокрыта искра благочестия, как в некоторых камнях — сила огня. Ударами железа извлекается свет из кремней; так и Слово изводит из смертных сокрытое в них благочестие. Но худшие, по большей части, заимствуют сие свойство от супружества, ибо оно в большем числе производит худых. 515. И в этом преходящем мире у всех одинаковый гвоздь пригвождает плоть к земле и одинаковый свинцовый груз гнетет душу долу, одинаковое наследство достается всем рождающимся на земле.
Но перестанем говорить о детях; и ты не выставляй мне добрых, и я не буду указывать на худых. 520. И по другим причинам сколько лучше жизнь чистая! Узнаешь это, если рассмотришь любовь к Богу и любовь к тяжелой плоти, также природу и двоякий предел мира. Ибо если хотя несколько очистишь глаза свои от гноя, 525. которым покрываются они при сиянии света, или от омрачения, и в состоянии будешь открытым оком взирать на светлость нашего солнца, видеть все чистым умом, то найдешь, что девство, взятое во всей его целости, есть такое приношение Богу, которое светлее золота, илектра и слоновой кости, что оно благоразумно, ясно как день, 530. легкокрыло, высокошественно, легко, пресветло, превыше персти, не удержимо в земных юдолях, обитает в пространном небесном граде и вдали от плоти, одной рукой держится за нестареющуюся жизнь, а другой приемлет богатство и славу непрестающие, 535. не уподобляется черепахе, которая под бременем своего костяного дома медленными шагами едва влачит свое влажное тело, не делится между Христом и владычествующей плотью, по закону водоземных, которые то держатся суши, то день и ночь остаются в водах, 540. но устремляет к Богу всецелый ум, цветет же рождениями свыше, которые лучше земных чад, — надеждой и чистыми помыслами, посылаемыми от Чистого. Напротив того, супружество или вовсе удаляется от Христа по причине гибельных воспламенений плоти и всякого рода мирских забот, 545. или слегка касается божественного. Как тот, кто смотрит вдруг на две головы или на два лица или видит на страницах вдвойне написанные буквы, не уловляет верно целого образа, хотя и желает, но одну часть объемлет, а другая убегает от слабого, 550. рассеявшегося зрения, — так слаба и любовь, если разделена между миром и Христом, а, напротив того, тверда, если устремлена к Единому. Человек или, обладая всецело Христом, нерадит о жене, или, дав в себе место любви земной, забывает о Христе. Случалось видеть, как каменотес 555. или выделывающий что-нибудь из дерева, если он человек умный и рассудительный, когда надобно обсечь по прямой линии, закрывает один глаз ресницами, а другим напрягает все зрение, совокупленное воедино, и верно определяет, где погрешило орудие. 560. Так и любовь сосредоточенная гораздо ближе поставляет нас ко Христу, Который любит любящего, видит обращающего к Нему взоры, видит и выходит в сретение приближающемуся. Чем более кто любит, тем постояннее смотрит на любимого, и чем постояннее смотрит, тем крепче любит. Так образуется прекрасный круг.
565. И я, возлюбив Христа, оставила здешнюю жизнь, не могу обращать взоров на иные предметы. Меня удерживают сладостные узы, пленяя красотой, которая приводит в изумление всякую взирающую мысль, а во мне возникает пресветлый пламень и всю меня делает прекрасной и светозарной. 570. Ибо только любящий Христа в самой любви к возлюбленному черпает для себя красоту; и блажен, кто приемлет. Напротив, ты и в груди питаешь иную любовь, и думаешь о себе много, будто бы более приближаешься к небу по причине, как говоришь, забот о детях, об имуществе или же о родителях, 575. потому что сие легко. Но мудрая любовь не то имеет в виду, что легко.
Корабль мал, путь недалек, и не важно приобретение чего-либо тленного. Но для тебя это — бесконечное плавание; и ежели переедешь залив, то, собрав паруса, хвалишься мореходством по водам ионийским. 580. Здесь всем движет дыхание ветра, и чем благопоспешнее ветер, тем плавание лучше. А если ветер и противен, небольшая беда — умереть в водах. Но плавание души отдаленно, для него нужен добрый ветер. А потому прихожу я в трепет и еще крепче держусь за Христа, и не только в бурю, но и во время тишины, ищу Его — мое чистое желание, 585. ибо Христос — твердое прибежище любящим Его. Кто только в нужде обращает взоры к Божией деснице, тот оставляет свою временную любовь, как скоро почтет себя ненуждающимся. Но если Христос свыше уязвит твое сердце и насквозь пронзит спасительной стрелой, 590. то, рассмотрев каждую любовь порознь, узнаешь, сколько сладостнее быть уязвленным от Царя.
Что еще говоришь? Родители живут новой жизнью, видя вокруг себя попечительных о них сыновей; цветет супруга при попечительности мужа, и муж — при заботливости супруги. У них общие радости, а скорби и заботы легче. 595. Хромому же большая опора тот, у кого здоровые ноги.
Но для меня те родители, которые научили добру, и те дети, которые мной обучены. Супругом же имею у себя единого Христа, Который преимущественно любит девственников, хотя и за всех стал человеком, за всех подъял крест. 600. С весельем взираю на Here, даже когда посылает мне скорби; радуюсь, что чрез печали Он делает меня легче, как золото, которое было смешано с прахом и потом очищено. И если целомудрие ограждается у тебя супружеством и брачными узами, то я хранителем его поставила не плоть, но Слово и любовь, которая, владея мной, 605. отогнала всякую постороннюю привязанность, как лев отгоняет от себя слабейших зверей. У плоти с плотью одинаковые страсти, а потому и умеют они в ином угождать друг другу. У тебя стол обременен яствами, а меня насыщает небольшой кусок хлеба, 610. каким великий Христос питал и тысячи в пустынях. У тебя — искусством приготовленное питье, а мой напиток всегда обильно источают родники, реки и глубокие колодцы. У тебя лицо полно и одежды светлы, а мое убранство — нечесаные волосы и темная риза. 615. Зато имею одежду, у которой бряцают золотые рясны[41], — это Христос, лучшее внутреннее украшение души моей. У тебя мягкое ложе, а мне постелью служит вретище, древесные ветви и земля, смоченная слезами. Ты высоко ценишь золото, а для меня вожделеннее персть. 620. Ты неукротимее тельца, я потупляю в землю стыдливый взор. Ты надрываешься от смеха, у меня и улыбка никогда не являлась на щеках. Ты жаждешь славы, а моя слава не на земле.
Но, рассмотрев и увидев все это, посмотри еще, сколько в супружестве трудностей для служащих плоти. 625. Жена покупает себе мужа, а что всего хуже, часто и не доброго. И у мужа жена купленная и нередко ненавистная; это такое зло, которое сам он на себя наложил и которого сложить не может. Ибо если супруги добры, то и единодушны, потому что все у них общее; 630. а если худы, то у них домашняя беда, непрекращаемая ссора. Положим, что они не худы и единодушны, но тяжкая доля постигала нередко и новобрачных. Ныне жених, а завтра мертвец; ныне брачное ложе, а завтра гроб; скорби перемешаны с радостями; веселая песнь незадолго бывает до сетования. 635. Одним возжжен брачный светильник, а другим уже погашен. Одного малютка стал кликать отцом, а другой обесчадел внезапно, как ветвь, обитая ветром. Сперва дева, потом супруга, а потом и вдова; и все это иногда в одну ночь и в один день. 640. Срывает с себя кудри, отбрасывает далеко невестин наряд, слабыми руками терзает ланиты, в горьких страданиях забывает девический стыд, зовет несчастного супруга, оплакивает опустевший дом и жребий вдовства, и безвременное горе. 645. Умолчу о болезнях деторождения, о ношении во чреве мертвого бремени, о жалком и не имеющем матери плоде, когда рождающая делается для него сперва гробом, а потом рождает; о смерти младенцев до их рождения, о чревоношении бесплодном; умолчу о произведении на свет недоношенных, скудоумных и уродов, 650. об этом искажении человеческого рода, об этой игре плоти. Если кто взвесит это и посмотрит, куда потянут весы, то всякому благоразумному ясно откроется, что моя жизнь сильно тянет вверх, к царствующему в горних Богу.
О постыдном же для нас не станем и говорить, потому что 655. честные уста девства привыкли избегать укоризн. Если же ты в укор богоподобному девству укажешь на того, кто сколько ни есть посрамил мой путь и нескверный Христов хитон покрыл позором, в греховном обольщении избрал первое из твоих благ и, бежав чистой, высокой жизни, 660. вступил в поздний брак, то и я напомню о гнусных изменах брачному ложу, когда беззаконно нарушают супружескую верность, поправ Божии угрозы. Ибо это одно из губительнейших зол для смертных и поядает внутренность сильнее всепожирающего огня, 665. когда злоухищренный прелюбодей, приближаясь к чужому ложу, делает сомнительными и род, и узы любви. Но тебя не удерживают от брачных уз прелюбодеи и беззаконники. Вступают в брак и тот, кто не смыл еще с себя человеческой крови, вонзив в сердце врагу отмщающий за прелюбодеяние меч, и тот, кто едва избежал кинжала.
670. Меня же отвлечет ли от Христа какая-нибудь безумная страсть? Неужели малый камень преградит широкую реку? Это было бы и неприлично, и несправедливо. Гораздо лучше, если из многих воспаривших вверх некоторые и упадут (если позволено сказать такое 675. с трудом выговариваемое слово), нежели когда все останутся на земле из опасения, что крылья могут растаять и низринуть вниз. Ибо добрые — слава Христова, а порочные… да приимет грех и стыд на свою безрассудную голову, кто бросил камень на небо! 680. Денница прежде был Ангелом, но после его падения не лишились своей славы небожители. И Иуда своим падением не нанес укоризны ученикам; напротив того, он изринут из числа избранных, а одиннадцать апостолов пребыли совершенными. 685. Одного погубило море, а другой, распустив белые паруса, плывет, где видит перед собой гроб погибшего мореходца, или от одной гробницы отвязывает корабль, чтобы у другой привязать корму.
Повелишь ли мне, матерь моя, оставить жизнь, стремящуюся горе', или положим конец слову, потому что верх на стороне дочери? Если чем могут похвалиться родившие меня, то это моя похвала. 690. Восхищаешься тем, что ты матерь девства; какова же моя слава? Разве не знаешь, что все совершеннейшие, тобой перечисленные, хотя произошли от родителей, но праведнее и лучше родителей? И Христос хотя Мариин Сын, но гораздо выше Марии, и не одной Марии, но всех, обложенных плотью, 695. и даже превыше тех умов, которых сокрывает в себе пространное небо. И колос из малого семени пророс, а из песчинок образовался кусок драгоценного золота.
Но чтобы положить венец речи, пусть слово для обоих родов жизни, и безбрачной и супружеской, изобретет какое-нибудь подобие, 700. в котором бы ты увидела конец моего слова!
Снег приличен зиме, а цветы — весенней поре, седина — морщинам, а сила — юношеским летам. Однако же и цветы бывают зимой, и снег показывается в весенние дни, 705. и юность производит седины; а случалось видать и бодрую старость, и старика гораздо с большими силами, нежели едва расцветающего юношу. Так, хотя супружество имеет земное начало, а безбрачная жизнь уневещивает Всецарю Христу, однако же бывает, что и девство низлагает на тяжелую землю, 710. и супружеская жизнь приводит к небу. А потому если бы стали винить один супружество, а другой — девство, то оба сказали бы неправду.
Но, друзья мои, и вы, родители, и вы, безбрачные юноши и девы, долго ли вам, уподобляясь презренной черепахе, или осьминогому раку, который ходит не прямо, 715. или длинной змее, которая пресмыкается на чреве, — долго ли вам влачить жизнь, обремененную ужасной тяготой плоти? Послушаем, наконец, Христовых советов, отринув красоту, славу, богатство, род, счастье и все обольстительные порождения гибельного греха, 720. воздвигнемся отселе, взойдем в легкую жизнь, очистимся, будем единодушны с небесными чистыми Силами, чтобы, вступив в сонм предстоящих великому Богу, с весельем воспеть празднственную песнь Царю! Как, изринутые из светлого рая, получили мы в удел супружество, 725. и многотрудную землю, и все, что сопутствует погибшим, — так чрез жизнь, не знающую житейских уз, взойдем опять в славу, к тому доброму райскому древу, которого лишились за безрассудство».
Так говорило богоподобное девство. Судии, хотя и привязаны были более к супружеской жизни, однако же венчают главу 730. девства. А Христос, воздающий награду обеим, поставит их подле Себя, одну по правую, другую по левую руку. Но и то — великая слава!
Твоя победа! Даже и тот, кто великий друг плоти, произнесет такой же суд. Впрочем, достославная дева, столько рассудительная и благоразумная, приклони несколько слух к моим внушениям, 5. позволь и мое слово вложить тебе в сердце! Самый лучший совет, который подает седина.
Не уязвляйся мыслью, уносясь в порывах своих за облака. Часто падение поднимало с земли в высоту, а возвышение низлагало на землю. У Бога положен такой закон: благоволить к плачущим и обсекать крылья высокомерным.
10. Не малыми мерами измеряй путь своей жизни. Ежели ты опередил возвращающегося назад или самого порочного, то не думай, что достиг уже предела добродетели. Превзойти немногим — не верх еще совершенства. Для тебя мерой должны быть заповедь и Бог. А ты далеко еще от Бога, хотя идешь и быстрее других. 15. Имей в виду не то, сколь многих стал ты выше, но то, сколь многих остаешься еще ниже, и желай быть всех совершеннее. Выше тебя широкое небо, а ты высок между низкими.
Слыхал я, что рыбам и луна, и солнце, и звезды представляются под водой, 20. не потому, что они действительно там, но потому, что рыбы, видя слабые отражения действительности, сими неясными изображениями услаждаются, как самыми светилами; а настоящих небесных светил, никогда не выходя на поверхность седого моря, рыбы и не видывали; в противном случае и они, может быть, отличили бы, что такое свет и что такое игра света в воде. 25. Так, некоторые, поелику не видали истинной высоты Царя, едва поднимутся несколько, уже думают, что стоят на самой высоте. Но ты, хотя иное приобрел, а иное надеешься приобрести, однако же непрестанно простирай взор вперед, восходи и к прочему по многим ступеням. Всего хуже останавливаться. Спеши приобретать одно за другим, 30. пока Христос не возведет тебя на последнюю ступень.
Остерегайся, чтобы не поразили тебя нечаянно осмеяние и злой язык, который на совершенства твои изрыгает змеиный яд. Два пути у человека, и поругание бывает двоякое. Один путь худ; он приводит и к концу худому. 35. Другой путь хорош; и конец его, как и естественно, вожделенный. Но осмеяние преследует человека на обоих путях. А если бы язык нападал только на тех, которые худы, что тогда было бы превосходнее его? Теперь же с одинаковой яростью нападает он на всех, на добрых и на злых. И ты будь осторожен и осмотрителен 40. в обоих случаях. Страшись языка, который преследует беззаконников, чтобы бегать и самого порока, поражаемого языком; а языка, который у злого врага вооружен на добрых, столько же бойся, сколько вдавшийся в море утес боится ветра и сокрушающейся о него волны.
45. Никогда не делай ничего постыдного, хотя оно нравится многим, и не оставляй доброго дела, хотя оно и ненавистно порочным. Старайся поступать так, чтобы заслужить славу. А если она удаляется от тебя, не огорчайся ложной молвой, но благоразумно иди своим путем. Пусть другие лают понапрасну; 50. они не сделают никакого вреда божественной любви, и зависть выплачет только себе глаза.
Убежав из Содома, спасшись от пепла сей жизни и от страшных угроз Божия огня, 55. не озирайся на Содом, иначе отвердеешь вдруг в камень и останешься памятником греха и ужасной смерти (Быт. 19:26). Ноги твои не на содомской уже земле; не медли же и на соседственных равнинах, близких к огню, но как можно скорее спасайся в гору, чтобы не настиг тебя огненный дождь!
Не робей слишком плоти, как будто она по природе своей неукротима. Не от Бога тот страх, который делает человека связанным. 60. Не предавайся слишком и плотской неге, чтобы пресыщение сверх чаяния твоего не низринуло тебя со стремнины!
Охотно иди по негладкой стезе. А если восходишь вверх, смотри, не скользок ли путь, чтобы, не падая, достигнуть тебе цели и пройти сквозь узкие врата. 65. Там свет, и слава, и успокоение от всех бедствий.
Если боишься того, что и малая искра зажигает солому, то ободрись надеждой: великий пламень прохладится дождем свыше. Молитвы, воздыхания, в слезах проводимые дни и без отдыха ночи и всецелая любовь к Царю — 70. вот прекрасные врачевства целомудрия! При них никогда, превосходный мой, не поставишь ты в сердце своем кумира худшей любви, но будешь иметь непорочный ум, как храм великого Бога и лучезарности Духа.
Дева, будь девственной и слухом, и очами, 75. и языком, потому что чрез все вторгается грех. Слух напрягай для одних добрых вещаний, а для речей срамных и бесстыдных заграждай его дверью. Очи храни целомудренными в брачных чертогах, то есть в веждях твоих, и не уязвляй сердца похотливыми движениями. 80. Уста держи заключенными, подобно нераскрывшимся чашечкам цветка, чтобы слово твое оставалось предметом желаний.
Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели девства; и в самой походке бывает нечто блудное.
Уважай ветхий хитон, а не лицо, сияющее от удовольствия, и не прекрасные шелковые ткани. Пусть других украшает жемчуг, пусть у других 85. блистают золотом члены; предоставь сие тем, у которых расцвечены лица, этим созданиям земных рук, чуждым небесного образа, этим гнусным изображениям, вывескам сладострастия, безмолвным обличителям, движущимся картинам, обнаруживающим тайны благоприятствующей ночи, 90. этому блистательному безобразию, этим гробам, скрывающим в себе смрад! Но отходи от них дальше ты, невеста Царя Христа, которая славишься внутренней красотой.
Слей очи с очами и слово со словом, но только чистые с чистыми; никогда же не сливай смеха со смехом и дерзости с дерзостью, 95. ибо это доводит людей до гибельного поползновения.
Убегай всякого мужчины, особенно ни одного не принимай в сотрудники домашней жизни. Поверь мне, чистая дева, что хотя бы он был чище золота и тверже адаманта, но все [равно] — горькая вода из Мерры. Ибо опасность с двух сторон. 100. Хотя ты полагаешься на собственную плоть; впрочем, кто поручится за члены живущих под одной кровлей? И у тебя не совсем чисты и нескверны глаз и ум, и мысль другого может скрывать в себе что-нибудь земное и изгнать [из души] духа. Воспарив от земли, ты переселилась уже от плотского к духовному; для чего же, одобряя опять сожительство с плотью, 105. бесчестишь священного Жениха, Который ревнует о твоем образе? Смотри, чтобы Он не лишил тебя Своей любви за двоедушие, за то, что храмаешь на оба колена. Твой возлюбленный — Христос, посему удаляйся от всякого мужчины. Для чего находишь нужным иметь помощником того, кто сам имеет нужду в помощнице?
110. Коню любезен конь, оленю — олень, скворцу — скворец, чистому же дорог чистый. Но, впрочем, ты бегай злонамеренного советника, чтобы он при всем твоем благоразумии не обманул тебя. Он всего более враждует против мудрых, часто и доброе обращает во зло даже добрым. 115. Ныне он свет, а после окажется тьмой. Внутри смерть, а сверху снедь. Привлекает сладостью и губит скрытым ядом. Не редко сводит он между собой людей близких по духу, приходит к ним в светлом образе, прикрывается честным наименованием христианской любви, а потом 120. в сблизившихся изменяет сердечную любовь в плотскую и возжигает пламень или оставляет жалкие следы пламени. А если не останется в тебе и следов пламени, то всего скорее нанесешь удар тем, которые смотрят со стороны. Но и все мы готовы на грех; поток сам льется по склону.
125. Но дом, одежда, стол, немощи довели тебя до этого позора, заставили избрать помощника дряхлой старости. Ты променяла золото на медь, если вместо светлой жизни приобрела малое и неприличное утешение. Если дашь мне кучи золота и янтаря, 130. зеленеющие поля, тучные стада, великолепный дом и Алкиноеву трапезу, если вместо настоящей жизни дашь другую нестареющуюся, и тогда не соглашусь жить гнусно и чрез это лишиться Христа.
Пусть у меня хлеб в скудость и вода — редкий напиток; 135. пусть меня, как древле Адама и Еву, покрывают смоковные листья (Быт. 3:7) и домом мне служит расселина в камне или дупло в буке; жизнь моя проста и не лучше звериной; или, обременяя землю, как нищий и новый Лазарь, брошенный у ворот горделивца (Лк. 16:20), 140. влачу жалкую жизнь и болезненное тело; все это ныне, а там — пропасть и грозное воздаяние за все здешние наслаждения. У тебя пресыщение, а у меня скорбь кратковременны, и потом все забыто. За гробом все станем одно, все — один прах. Там одно место рабам и царям, 145. никому нет преимущества в преисподней. Поэтому и благами настоящими не пленяйся, и скорбями здешней жизни не слишком занимай мысли. Вместе с наслаждениями оставишь и все скорби, и притом в скором времени. Ибо что продолжительно в однодневной жизни?
Ты здесь странник и пришлец (Пс. 38:13), пресмыкающийся по чуждой тебе земле. 150. Отсюда восставит тебя Бог в отечество твое. Подвиги твои не долговременны, а награда выше трудов.
И ты, мудрый советник Ионадав, убеждая любезных детей насладиться высочайшим для людей счастьем, предложил им такой закон и такое слово: «Вот, дети мои, 155. получите от отца богатство, какого и мне не дал любезный отец, какого и всякому другому сыну не доставалось от отца; получите богатство всегда постоянно сохраняющееся. Не стройте для [телесных] членов своих ограниченного местом дома, не возделывайте земли. Что вам пользы от винограда? Живите в шатрах; а пьянящего и сладкого пития никогда, дети, 160. никогда не вливайте в свою гортань. Живите для Бога и богатство свое полагайте в едином присноживущем Боге, Который всегда Сам Себе равен и ничем не возмущаем». Так говорил отец, и дети исполнили его заповедь (Иер. 35:6–7).
165. А я знаю народ, вводимый в землю обетования. Впереди шел столп огненный и облачный и влек его за собой по незнакомой пустыне. Mope расступалось пред ним, небо давало ему пищу, камень извел из себя воду, широко текущая река отступила назад, солнце замедлило бег своей колесницы; 170. некто, простертыми руками назнаменуя крест, воздвиг победный памятник, а вера связала острия мечей (Исх. 17:9-13).
А Илия был питаем воронами и престарелую сидонскую вдовицу напитал немногими каплями жизни, потому что в малом сосуде не оскудевала мука 175. и глиняный сосуд всегда источал влажный елей в таком же количестве, в каком почерпали руки страннолюбивой вдовицы (3 Цар. 17:16).
Еврейские юноши, желая свойственной им пищи, чтобы не оскверняться трапезой царя, с радостью взошли в ассирийский пламень и, 180. в нем прохладившись (Дан. 3:50), возвратились в свои дома.
Даниил, брошенный на снедение ярым львам, когда распростер свои руки, не львов напитал, но сам от пророка приял в руки богопосланную пищу (Дан. 14:37).
Божественного Иону из внутренностей своих изблевал 185. морской зверь (Иона. 2:11), три дня (какое великое чудо!) держав его в утробе, потому что пророка даже и в китовой утробе сопровождала вера.
Иоанну служили пищей акриды и дикие соты, одеждой — волосы высоковыйных верблюдов, кровом — широкое небо и пустынным ложем — земля (Мф. 3:4).
190. Кто спас Феклу[42] среди огня? Кто связал неукротимую силу кровожадных зверей? Какое великое чудо! Девство усыпило зверей, и они не дерзнули своими зубами осквернить чистое девственное тело.
Нет, не позабуду упомянуть (это было бы и несправедливо) о непорочной 195. Сусанне, которая, хотя носила на себе супружеское иго, однако же имела столько любви к целомудрию, что, когда избегла беззаконнейших рук, но по несправедливому приговору судей влечена была на смерть, спасли ее от гибели мудрые рассуждения праведного судьи, который, будучи юн духом, но сед разумом, 200. связал словом своим развратных и беззаконных вавилонских старейшин (Дан. 13:48).
Сам выслушай Павла, с какой боролся он злобой, сколько понес трудов и мучительных беспокойств от друзей и от врагов, на море и на суше, 205. как восходил до третьего неба и весь мир заключил в вожделенные мрежи. Он скорбями своими восхищался более, нежели другой благоденствием.
Добродетель всегда окружена бедствиями, как роза ненавистными и колючими шипами. 210. Помня сие, и ты с лучшими надеждами блюди свою жизнь для Христа Царя в совершенной непорочности и не дозволяй вводить тебя в обман нужде, которая всего скорее покоряет себе даже мудрых мужей. Почему и злокозненный враг, искушавший Христа Царя, как скоро увидел Богочеловека алчущим, понадеялся, 215. что чувствующего нужду уловит в свои сети, и повелел превратить камни в снедь (Мф. 4:3). Но он не уловил Бога, а тебе, человеку смертному, льстит как богу. Ты же стремись к Богу и дальше гони от себя врага, всецело пребывая в Боге и выше плоти.
220. Не хорошо, если, как в сомкнутом в кружок хороводе, одного держатся правой, а другого левой рукой, так и ты, вместе касаясь Божества и отделяясь от Hero, [одной] половиной принадлежишь Христу, а [другой] половиной — плоти. Не хорошо, если, пускаясь в море на быстром и благоустроенном корабле, 225. как скоро восстанет ветер и возмутит спокойные воды, задерживаешь скорое плавание якорем или прельщаешься пребыванием на суше и совершаешь свой путь по водам, уподобляясь вместе и мореходу и пешеходу. Не хорошо, если на жизнь твою кидается плоть — эта рыба прильпуша, 230. останавливающая корабль на всем ходу. Но как поток, проходящий по узкой трубке, как скоро во внутренности округленного свинца скопится столько влаги, сколько может вместиться, начинает бить вверх, не удерживаясь в заключении, потому что он сильно нагнетаем сзади, 235. так советую и тебе, запечатлев в груди своей любовь, нестись ввысь в сретение Христу или орошать какую-нибудь добрую и тучную ниву. Если же ты разливаешься и здесь и там, по глубоким пескам, или по камням, или по лугу, или по бороздам, 240. то добрый твой поток, ничем не удерживаемый, погибнет без всякой пользы.
Если жив у тебя любезный отец, произведший тебя на свет, или если жива у тебя милая матерь, то не укоризненна твоя любовь. Если ты полагаешься на благорасположенных к тебе братьев и на родителей, когда они живы, помогающих тебе или требующих от тебя помощи, то никто не упрекнет тебя, 245. что живешь вместе с ними; за это не обратит на тебя злого и неумолимого взора осмеяние, хотя оно замечает часто и скрип твоей обуви. Впрочем, для меня полезно и то, что злой обращает на меня взоры. Пусть он смотрит, а мое сердце пребудет твердо. 250. Но прошу убегать любви к другим, даже не только любви, но опасного пребывания в одном доме, или самонадеянности обманчивой и ненадежной в людях цветущих лет, — убегать в той же мере, в какой должна предаться Христу твердо прилепившаяся к Нему присноживой любовью.
255. Тебе, которая хвалишься целомудрием, имея любовь к вожделенному девству, не должно открывать всего сердца другим страстям. Это всего хуже, если по ухищрению завистника зло рождается из добра. Не думаю, что обязательно должно избегать супружества и супружеских обязанностей, 260. посредством супружества Бог непрестанно умножает род человеческий, но я избираю девство, как врачевство и пособие против моих страстей. И если увижу свободный от них день, то есть мне за что благодарить одинокую жизнь! Но когда, оградив дорогую ниву стеной, отворю двери зверям или одну ее часть обнесу плотной оградой, 265. на другой же оставлю тропинки мимоходящим путникам, тогда не то же ли выйдет, как если бы дана была возможность врагу отовсюду врываться и губить мою ниву? Но и тебе враг во всем строит козни, чтобы явно и тайно нападать извне и уловлять изнутри. Никто не избежит его злобы, 270. если не имеет всегдашним помощником Христа. Иногда маловажного не вменяй во грех, но и маловажному не противься слабо, чтобы не встретиться, как ни есть, с худшим.
Хорошее и слушай, и говори. Но что говоришь, то 275. тщательно осматривай. Зрение должно побуждать тебя и к делу, и все помогать одно другому — цель и слово, зрение и слух.
Избегай худого семени, чтобы пожать тебе добрые колосья. Не затаивай в себе прелюбодейной любви к миру; а затаивает ее тот, кто дал в себе место хотя бы тонкому корню порока: 280. от этого корня раскинется туда и сюда множество ветвистых стеблей. От нескольких капель кровавой влаги сворачивается молоко в большом сосуде. Один камень, упав на поверхность стоячей воды, внезапно мутит прекрасный источник; 285. множество кругов, непрестанно образуясь в одной точке, рассеиваются по воде и исчезают на окружности. От удара в одном месте все тело вокруг пухнет и чувствует боль. Не много было вкушено, и стал я мертв, потому что за вкушением последовали грехи, как за одним храбрецом 290. чрез неприятельскую стену идет все воинство. Не велика рана, наносимая аспидом, но она мгновенно погружает в предсмертный сон, и самая гибель бывает приятна для умирающих. Посему старайся, чтобы сердце твое не осквернялось даже и малостью.
Если чрево у тебя на замке, то, может быть, спасешься от греха. 295. А если двери у него отворены, то боюсь, чтобы персть не сделалась наглой. Когда тело усмирено, тогда усмиряется вместе и бесстыдная похоть.
Вино — эта желчь для девственников, приносит им много бесславия, а гневливость доводит до неистовства; все же это — путь к смерти.
Дева, не пленяйся своим выношенным хитоном; 300. и малоценностью увеселять взоры — худо.
Не возбуждай врага, надрывая щеки смехом; пусть они безобразно искривляются у тех, которые разливаются от радости и держат дом не на заперти. А у тебя пусть промелькнет на лице тихая улыбка 305. и как можно скорее появится румянец и закроет собой веселье. А румянец внушает уважение смотрящим.
Женщинам прилично не много говорить о Боге, именно сколько можно им знать о досточтимом естестве Троицы, о тройственной в Божестве, единой благодати, 310. ибо глаголы благочестия не хорошо предавать и молчанию. Должны же они больше слушать. Но то и другое, и говорить и слушать, обязаны с трепетным умом и благоговейно, на все налагая покров стыдливости. В словах же прекословных пусть упражняются люди мудрые, низлагающие неверных.
Да не похищают у тебя Бога ненавистные заботы, которые и высокошедшего низлагали мгновенно на землю. 315. Ум твой да стремится к цели, не носясь туда и сюда, подобно искателю побед, неукротимому коню, и не убегая вдаль от великой славы Христовой. Если же увлек тебя злой велиар, и ум твой блуждает, то, как можно скорее, перемени направление и иди к цели прямым путем.
320. Пусть занимают тебя ткацкий челнок, пряжа, поучение в Божием слове, премудрость, божественные песни, внятные, но не громкие, не терзающие душу звуки, которых больше остается в груди, нежели сколько слышно на устах. Враг часто врывался чрез слух даже в глухих.
325. Ты, целомудреннейшая дева, которая, вкусив божественного пития, избегла супружеских уз и всякого бремени, носимого женщинами, не входи в чужие ложницы и в супружеские дела, чтобы тебя вместо девы не стали называть яремной женой; не проводи времени в чужих домах, за чужой трапезой, 330. не имей обращения со слугами, не принимай участия в домашних смутах, не бросай льстивого слова за кусок хлеба.
Люби меру в страннолюбии. Кто украшен добродетелями, тому радушно отворяй свой тесный дом. А кто не выше других, тому оказывай милость издали. 335. Обитель твоя да будет ограждена от молвы. Деве лучше быть негостеприимной, чем отворять дом для всех странников, потому что на многолюдстве теряется стыд. И чем может быть опозорено светлое девство, на то не собирай доказательств со всех концов земли.
Уважай седину и подражай честным нравам. 340. Благоразумная седина принесет тебе больше пользы, нежели юность.
И с благочестивым намерением не переходи с места на место. Нога твоя, поспешая в святые места, как бы ни были они отдалены, да не сойдется, часто вопреки приличию, с ногой легкомысленных мужей. 345. Царь Христос у всякого в доме, Он близок к любящему — в сердце у него.
Первое место дай Богу, а следующее затем — иерею, земному Христу, руководителю твоей жизни. Поспешай за ним на крыльях, покоряйся ему безмолвно, с ним радуйся, когда простираешься вверх, и ему подчиняйся, когда падаешь, чтобы, пришедши в страх, опять вознестись высоко.
350. Умри для всех прочих, — это для девы лучше, нежели вести жизнь открытую и выставленную напоказ всякому. Хвалю тех женщин, которых даже не знают мужчины, которые живут вдали от мира, но втайне видимы Богу.
355. Будь очень благочестива, но не смотри очень надменно. Погнавшись за людской славой, легко потеряешь добрую славу. Женская слава гибнет, как скоро делается видной для мужчин.
Ревнуй добродетельному и отвращайся порочного. 360. Равно худо и завидовать добрым, и любить порочных.
Не останавливайся в своем пути, видя, что злые ведут покойную жизнь, и не терзайся сердцем, видя, что добрые изнемогают. Это одна игра жизни, а ты смотри единственно на конец.
Наслаждаясь благоприятной погодой, ты радуешься, но не знаешь еще ясно, что будет. Бойся, чтобы с какой-нибудь стороны не подул смертоносный ветер. 365. Поэтому всю жизнь свою или страшись, или готовься к страху.
Когда падает человек порочный, тогда тем паче утверждай свою ногу. А когда падает благоуспешный, крепись еще больше. Ибо если совершенные падают, то очень не легко провести жизнь, не поскользнувшись. Вся жизнь для тебя — угли под ногами, и угли горячие. 370. Всегда ступаешь ты по скрытым сетям.
Боюсь, чтобы мне, положив основание жизни своей на песке, не разрушиться от дождя, рек и ветров (Мф. 7:26–27); боюсь, чтобы, подобно семени, которое пало на сухую и бесплодную землю (Мф. 13:5–6), и мне, скоро взойдя, еще скорее не засохнуть, 375. когда ударят в меня солнечные лучи и легкие напасти; боюсь, чтобы во время моего сна сеятель негодных плевел и завистливый враг не подмешал худого семени (Мф. 13:24–30). Когда же десять чистых дев (Мф. 25:1-12), бодрствуя, с возженными светильниками и с недремленными очами ожидают 380. вожделенного жениха — Царя Бога, чтобы им светлыми выйти во сретение приходящему с весельем; тогда не поставь меня в числе бедных умом и юродивых дев, чтобы мне уже в самое пришествие Христово, отягченными от сна очами заметив едва мерцающий блеск светильников, слишком поздно не пожелать для себя 385. капель елея светлой жизни и чтобы запертые двери не преградили мне входа на брак, где Слово, по великим уставам любви сопрягаясь с душами чистыми, дарует им сияние и славу. Вот и брачный пир (Мф. 22:2-14), который учреждает добрый Отец, веселясь о наилучшем Сыне; 390. о если бы на этой вечери было место и мне, — и мне было место, и всякому, кто со мной единомыслен! Но вне пира останется тот, кто брачному веселью предпочитает или село, или пару новокупленных волов, или жену. Боюсь и того, чтобы среди пирующих, которые все одеты по-брачному, одного меня, 395. у которого осквернены одежды, не связали по рукам и ногам и не изринули из брачного чертога далеко от друзей и от брачного пира. Когда же Царь мой, возвращаясь с брака, придет внезапно к ожидающим и к неожидающим, о если бы мне тогда оказаться в числе ожидающих и заслужить похвалу, 400. как доброму служителю, имевшему страх, снисходительному к подначальным и правдивому раздаятелю хлебов твердого слова!
Сие заповедую девству, как кротко советующий и сердечно любящий отец; а вы, чада, и дочери, и сыны, послушайте любимого отца. И если, как надеялся, 405. имею какую-нибудь благодать у Бога, то не презрите заповедь отца, подобно сынам Илиевым (1 Цар. 2:12–34). Не делайте сего, чада, чтобы и вас не постигло одинаковое с ними наказание. А прочим [обращу я] следующее слово: и небезбоязненно, держа весы ровно (свидетель в том Бог), произнесу равный суд над теми и другими — 410. над девственниками и над живущими в супружестве.
Сколько девство предпочтительнее супружества, столько непорочный брак предпочтительнее сомнительного девства. Посему и ты, ревнитель совершенства, или вполне возлюби чистое девство, если имеешь к тому и силу и расположение, или 415. избери супружество, как говорят, после первого второе также доброе плавание. Но бегай тех, которые хотят совместить ту и другую жизнь, и безбрачную и брачную, то есть примешивают к меду желчь, к вину грязь, к священному Салиму[43] злочестивую Самарию. 420. Напрасен труд — по совершении пути идти вдруг назад; не [пребывает] вне опасности стрелок, если пущенная им стрела падает почти у ног его, а не долетает, куда должно, и не попадает в высокую цель. И тому, кто в дар Царю Христу принес девство — 425. эту словесную жертву, это бескровное заклание, вступить опять в супружество не только есть потеря, но и величайшее падение, близкое к смерти, а сверх того и нескончаемый стыд. Это значит, вдруг поскользнувшись, сорваться вниз на землю с обрывистой горы, на которую восходил ты с великим трудом в намерении открыть там золото или провести время 430. в приятном занятии, преследуя зверя. Кто же, слыша о злочестивом Анании и Сапфире (Деян. 5:1-11), которые за собственный прибыток подверглись злой смерти, не побоится убавить в своем обете даже и малость? А некто из древних, когда тайно, без ведома вождя, 435. присвоил себе золотой язык[44], одежду и несколько денег, нанес тем вред целому народу (Нав. 7:10–21). В какой же степени выше жребий одушевленной твари, в такой или еще в большей худо для девы возвращение назад.
440. Да погибнет такой супружеский союз, которого не скрепил брачный закон! Всегда блюдись от жала того, кто непрестанно влечет назад души, простирающиеся вперед, чтобы ему царствовать над большим числом униженных, кто первый низложен из небесной славы на землю и влачит здесь иго позора, налагаемое на горделивых.
445. Теперь изреку добрый совет родителям, родственникам и целомудренным попечительницам, в руках у которых жизнь, позор и добрая слава дев. Непозволительно и неприлично поступать насильственно 450. с тварью великого Бога. Все мы род Единого; и властвует ли кто или сопричислен к подвластным, богат ли кто или беден, восседает ли кто на великом престоле или преклонен до земли, покрыт ли кто сединой или цветет юностью — все от Единого, у всех одно дыхание, все стремимся к одному концу; 455. Бог для всех родился человеком, и умер, и воскрес; Он всем даровал широкое небо. И посему никто в угождение неразумной плоти не должен против воли вести деву к брачному ложу, когда она берется за Христа и живет лучшей любовью, 460. как не должно полипа совлекать с его каменного ложа или певчую птицу выгонять из устроенного ею гнезда. Напротив того, если у тебя христолюбивое сердце, если Бог связал тебя божественными узами и исхитил из мира, то со всей готовностью представь Христу прекрасную невесту 465. или юного сына, как некогда чадолюбивая Анна представила Самуила — священный плод своих чистых ложесн (1 Цар. 1:20), одушевленную жертву, которая священнее всякого первородного, а также колоса или грозди, срезанных добрым земледельцем в начаток Богу. А если ты идешь в средине между Христом и миром, 470. то на одинаковых весах взвесь и супружескую, и одинокую жизнь, хорошо и разумно собрав в уме все выгоды и невыгоды той и другой, и, предначертав двоякую цель, избери путь, на который влечет горячая любовь, и вспомоществуй в одном случае порабощению, а в другом — небесным стремлениям. Когда дева достигла совершенных лет, чтобы вступить в брак 475. или исполнить целомудренное намерение, хотя как супруге служит узами муж, так дочери — родители, а той и другой — Божий страх, не вступившей же в супружество — Христова любовь, однако же ты не удаляй от замужества деву, желающую иметь мужа, и не вводи насильно в дом к мужу стремящуюся к Богу. 480. Пока же не уверишься несомненно, не препятствую делать некоторые испытания. Но если ты всю мысль свою и руку отдаешь супружеской жизни, с радостью устроил уже и брачный чертог, и пляски, и пиршества, в веселии сердца забыл свою старость, а между тем изгоняемое тобой девство приступит ко Христу 485. (как некогда правосудие восходило на небо с жалобой за умерщвление вола земледелателя), то боюсь, чтобы на твое несправедливое решение не прогневался Бог, перед Которым всякая перстная природа смиряется так же, как тучный воск перед огнем; боюсь, чтобы страх Божий не связал тебя по плоти. И здесь бывает служение подобное небесному, 490. и в смертных есть ум, приближающийся к Божеству.
Погрешил тот, кто бесплотное смешал с природами плотяными, от ангельского вожделения производил сильных исполинов и грехами небожителей думал очистить землю[45]. Предоставим сие эллинам, потому что они в защиту своих страстей 495. умыслили представлять богов непотребными, ворами, андрогинами, прелюбодеями, развратителями людей, человекоубийцами, губителями родителей или детей своих и, не довольствуясь сим, приносили жертвы самим страстям. Посмотри на первейшего из их богов: чем не делало его сладострастие? 500. Волом, лебедем, змеей, золотом, мужем, птицей — всем, чем только повелевал ему делаться резвый Эрот — этот слабый ребенок. Они-то уничижали любезное девство, налагающее узы на плоть. Для них невероятна была светозарность плоти. 505. Они всех меряют своим непотребством. Но чистому оку не свойственно видеть звезды омраченными. Земля [хотя] и твердо стоит, но сему не доверяет, у кого кружится голова. А нам неприлично говорить о девстве укоризненно.
Почему же невероятно, что любовь ко Христу-Царю может усыплять человеческие вожделения и плотскую любовь, 510. как и прежде остановила кровавый ток у прикоснувшейся кровоточивой жены? Бог дозволил похитить у Hero благодать, и сухой поток сделался текущим источником, как скоро иссяк. 515. Разве мужество в христианах не было выше огня, и мечей, и воды, и свирепых зверей, которые немилосердными зубами терзали их члены? Когда теснил их гонитель, воздвигая брань за веру в Бога, тогда что видим у них? Не жизнь ли, проводимую без сна и без крова? Не молитвы ли и непрестанные воздыхания? Не истекают ли они слезами? 520. Не возносятся ли от земли в ночных и дневных песнопениях, оставив мир и плоть? Не малыми ли крохами пищи поддерживается в них дыхание? Не служат ли им жилищем пещеры, а ложем — камни или мягкая трава и сухие ветви? 525. Не живут ли они под одним кровом со свирепыми зверями, чтобы только избежать злых внушений и уз персти? Есть сказание о птице фениксе, что она, умирая, юнеет, по истечении многих лет возрождаясь в огне, и из устаревшего праха является дивный самородный плод. Так и они, умирая, делаются вечноживущими, 530. сожигаемые пламенной любовью к Царю Христу. В самой немощи скрывается сила благочестивых. Кто видит все это, тот неохотно вступит в союз с юной плотью, потому что воспламенен лучшей любовью.
Общая всем матерь природа! Возвещу не свои, но твои чудеса, 535. какие ты расточила на суше и в морях. Слышу, что пернатая горлица по смерти своего милого горлика из целомудренной любви к разделявшему ее ложе не принимает к себе в гнездо другого супруга. Мудрая птица! Но для человека сколько еще лучше чистая жизнь! 540. Болтлива сероперая ворона, но и она живет верная юношеской любви и, когда потеряет милого супруга, ненавидит всякого мужа. И у морских рыб есть свой закон; немногие не знают никаких уставов касательно брака, многие же заботятся о целомудрии и брачного ложа, и своей супруги. 545. И здесь имеют силу права. Иные не домогаются иметь более одного плода. Иные же (и таковых большая часть) предаются наслаждениям любви только в весеннее время. Сама природа положила меру вожделениям. А время нежной любви определено 550. для всех живых тварей, и воздушных, и водяных, и тех, которые ходят по суше. Далее срока не питают они в себе вожделений; в самом безумии страсти связаны благовременностью, когда возбуждает их к тому весна. И одни сбегаются кучами для исполнения супружеских дел, у других же соблюдается постоянная привязанность к милым супругам 555. и хранится закон любви; а некоторым достаточно один раз в жизни рождать детей, как свидетельствуют о сем те, которые описали рождения животных и все, что до них касается.
А если и у неразумных есть некоторая заботливость о целомудрии, то неужели ты, Божие создание, не свяжешь всех законов плоти, если захочешь? Человек так же уступчив разуму, как и медь огню. 560. Если разум не царь плоти, тогда как образ Божий обожил меня; то в чем преимущество наше, если и мы уступаем таким же движениям? Хотя природа неудержима в большем числе людей, однако же знаем и то, что заповедь часто превозмогает и общую природу. И у меня есть подобное тело, 565. но меня связал воздвигший меня крест, к которому пригвоздил я тяжелую плоть. Ибо желаю со Христом умереть, чтобы с Ним и восстать, имея все Христово: и ум, и тело, и гвозди, и воскресение.
Иной самовольно связал плоть не из любви Божественной. Таких уз не называют и целомудрием. 570. Однако же есть и Божий дар на то, чтобы жить нерастленно, иметь невозмущаемый и непоколебимый ум. Иной отвращается приятного упоения, а иной — пищи, иной же не терпит запаха, любимого другими. Некоторые имеют ненавистное расположение 575. к подобным себе, живут в пустынях и охотно бегут вдаль от людей. Но твой ум не верит отрекшимся от супружеских уз, даже, думаю, он не не верит, но ты бежишь из страха, между тем как забываешь о невыгодах супружеской жизни.
Небольшая саламандра не бежит прочь от истребительного огня, но на низких ногах своих скачет в нем, как по земле. 580. Есть огневидная рыба; представляясь воспламененной, она не умирает от этого дивного огня, но, горя, блещет среди воды. Камень магнит не притягивает ли к себе железной гири? И адамант не несокрушим ли? Есть камень, который от удара железом не издает сияния; 585. а другой сияет от капель воды, но, издавая сияние в воде, перестает сиять от масла.
Но сколько есть еще более удивительных чудес? Кто исчислит их, хотя перескажет многое? Высокий Ум, перемешивая многоразличные образы вещей, так и иначе 590. перестраивает целый мир, как ему угодно. Но из многого упомяну о немногом, что видел я сам или в чем уверяют меня книги и слух.
Не во всех ли реках одно течение — вниз? Не один ли закон морям, чтобы их связывали берега? 595. Не один ли путь у пылающего огня — частыми порывами подниматься кверху? Однако же есть река, которая пересекает горькое море и остается рекой; одна вода не смешивается с другой, и мореходы, приближая корабль к потоку, поспешающему к суше, почерпают из моря сладкое питие. 600. Видел я эвбейский быстрый пролив — этот узкий проход и незамкнутый ключ моря, видел, как он неистовствует в своих возвратных течениях. Mope прибывает и течет обратно назад. 605. Океан то удаляется от земли, то опять поспешными волнами вторгается на сушу; и на киммерийских берегах то поле, то море. Но есть и другой поток — пламень огненный, если справедливо, что из утесов Этны извергается эта невероятная водотечь, — огонь-река, и несоединимое соединено по воле Христовой.
Могу и в малом указать подобные чудеса. 610. В числе плодов есть так называемый «воловий рог». Он один суше всего произращаемого плодоносной нивой, имеет тело, не размягчаемое влагой, не разрушается в земле, не тучнеет от дождей, но совершенно окреп и навсегда остается тверже рогов; 615. этого рога не раздробляет и рог вола, когда рука земледелателя рассыпает плоды по ниве; посему от рогов получил он и имя и свойство. Но если мудрецы знают на сие другую какую причину, то она неведома мне.
Сие производит природа; выслушай же, чего домоглось искусство. 620. Скворцы говорят подобно человеку, подражая чужому голосу, который они переняли, видя в зеркале изображение из дерева выточенного скворца и слыша человеческий голос дрессировщика, спрятавшегося за зеркалом. И ворон также крадет звуки у человека. А когда нарядный и кривоносый попугай 625. в своем решетчатом доме заговорит по-человечески, тогда он обманывает даже слух самого человека; коням вешают канаты, и поверх их ходят кони. Степенный медведь ходит на задних ногах и, как умный судья, заседая на судейском месте, держит в лапах (как можно подумать) 630. весы правосудия; и зверь представляется одаренным умом. Человек научил его тому, чему не научила природа. Видал я также укротителя зверей, который сидит на хребте у могучего льва и рукой укрощает силу зверя. Он держит бразды, а бегущий лев, забыв свою ярость, повинуется господину и ласкается к нему. 635. Видел я также тяжелого и великорослого зверя с большими зубами; мальчик индиец сидит на нем и небольшим жезлом заставляет его идти, как корабль, поворачивая туда и сюда тело сильного слона. 640. Бесстрашен был тот, кто первый замыслил укротить зверя, наложил ему на шею ярмо и повез огромную колесницу.
Ho ты зверям приписываешь больше, нежели человеку, если соглашаешься, что принуждение победило природу в зверях, а люди не могут быть обучены добру, даже имея у себя помощником слово. 645. Как же ты, невежда, до такой степени оскорбляешь творение великого Бога? Кто бывал таким ненавистником собственного своего рода? Но не такова мысль у меня, который рассуждаю здраво. Напротив того, знаю мужей и жен, которые и помыслами небесны, и телом непорочны. Все различие между ними в членах [тела], 650. а добродетели у тех и у других общие, и общий путь к славной жизни. Все преимущество в усердии, и то дает труд. Но твой ум не верит отрекшимся от супружеских уз; даже, думаю, он не не верит, но ты бежишь из страха и между тем забываешь о стольких невыгодах супружеской жизни.
Сие заповедую тем, которые близки только к восходящим на небо; а ты, девство, заботься о том, чтобы оградиться тебе отовсюду и хорошо утвердиться в Боге, 655. стать совершенной жемчужиной между камнями, денницей между звездами, голубицей между пернатыми, маслиной между деревьями, лилией в полях, благотишием в море. Ты, дева, презрев весь мир и все приятности жизни, стань подле светозарного Христа и, 660. взявшись рука в руку, введи Его в свой брачный чертог, исполненный утех, веющий сладостями и благоухающий; к небесным мирам примешай твое собственное миро; к излиянным здесь неизглаголанным желаниям любви присоедини и свою любовь, к красоте присовокупи красоту, к сокровенной — сокровенную, к светозарной — светоносную, 665. чтобы Христос стал благим любителем славного твоего образа, чтобы
Христос стал твоим женихом, чтобы Христос открыл покрывало, с радостью увидел достойную по красоте невесту, которая украшена добрыми жемчужинами, сидит на богато убранном седалище, высоко держит голову, чтобы столько прекрасную соделал Он еще более привлекательной, 670. чтобы Христос тебя, исполненную радости, ввел в Свои обители, предложил тебе брачную вечерю среди великих нескверных ликов, при небесных песнопениях увенчал главу твою вечно цветущими приятностями, поставил перед тобой чашу благоухающего пития, 675. показал тебе тайны премудрости, подобия которой видим мы здесь в зеркале, и открыл истинный свет твоему непокровенному уму, когда грубые тела уступят место духу, а тела воздушные получат нестареющуюся жизнь.
680. Мы же, любезные юноши и девы, питающие в себе непорочную любовь к Царю, воспоем брак небесного Бога, возжегши светильники — сии подобия Божественного света, светильники неугасимые, духовные, которые делаются непрестанно более и более светлыми от чистых дел и помыслов высоких, даже небесных.
685. Приди же к нам, Милосердая, и милосерда будь к нам, чистая Троица из Единого, сочетавающаяся воедино, Ты, Которая и ныне озаряешь светлые очи, а впоследствии еще светлее будешь озарять просветленных Тобой, Ты единый Бог — из Родителя чрез Сына в великом Духе совершенное Божество, покоящееся в Совершенных.
Дева, невеста Христова, прославляй своего Жениха, непрестанно очищай себя словом и мудростью, чтобы ты, чистая, вечно могла сожительствовать с Чистым. Этот союз гораздо выше тленного сочетания. 5. Живя в теле, подражай духовным силам, проходи на земле ангельскую жизнь. Здесь заключаются и расторгаются союзы, здесь тела родятся от тел, а в горней жизни каждая сила живет одиноко и она неразрушима. Первые силы приемлют в себя луч чистой Сущности, — 10. это духи и огнь — служители Божиих велений. А плотское сочетание изобретено веществом, — этой непрестанно текучей природой. Впрочем, Бог и сему положил меру, узаконив брак. Но ты, которая бежала от дел вещества, сдружись с горним, как ум сдружается с умом, сливаясь в божественную гармонию, 15. и, ведя брань с плотью, вспомоществуй Божию образу. Ибо ты Божие дыхание, для того сопряженное с худшим, чтобы после борьбы и победы получить венец, возведя в горнее и персть, прекрасно подчинившуюся.
Положим, что похвально для тебя и супружество, но выше супружества нерастленность. 20. Супружество — уступка немощи, а чистота — светлость жизни. Супружество — корень святых, а чистота — их служение. Ее и древле уважали в установленные тому времена, например: Адам в раю, Моисей на горе Синае, отец Предтечи Захария, служа во храме. 25. Супружество — корень и богоугодного девства, однако же оно закон плоти и раболепство плотскому похотению. Когда имели силу закон, и сени, и временные служения, тогда и супружество, как нечто детское, удерживало за собой первенство; 30. когда же буква уступила, и заменил ее дух, когда Христос, родившись от Девы, пострадал плотью, тогда воссияла чистота, и она отсекает мир, из которого с восшедшим Христом должно нам преселиться в горнее.
Доблестно шествуй, дева, на гору, спасайся в горних, не озирайся на Содом, чтобы не отвердеть в соляной столп. 35. Естество плоти не должно слишком тебя устрашать, но не будь и отважна чрез меру, чтобы не сбиться тебе с дороги. Искра зажигает солому, а вода утишает пламень. У тебя много врачевств чистого девства. Водружай себя Божиим страхом, истощай постом, 40. бдением, молитвой, слезами, сном на голой земле и всецелой любовью к Богу, которая при истинном направлении усыпляет всякое желание, чуждое горним. Падшего восставь, претерпевшему кораблекрушение окажи милость, а сама совершай благополучное плавание, распростерши паруса надежды. 45. Падают не те, которые пресмыкаются долу, но которые несутся горе'. У немногих обессиливают крылья, полет же многих благоуспешен. Пал денница, но небо населено Ангелами; предателем стал Иуда, но одиннадцать учеников соделались светилами.
Только всецело храни себя чистой, дева; 50. не оскверняй пречистого Христова хитона. Пусть око твое будет целомудренно, язык девствен, ни ум, ни смех не блудодействуют, ноги не ходят бесчинно. Невымытую свою одежду и непричесанные волосы цени выше жемчужных и шелковых уборов. 55. Прекрасный цвет — румянец стыдливости; великое убранство — бледность; прекрасная ткань — увенчаться всеми добродетелями. Пусть другая обезображивает образ Божий притираниями, делается одушевленной картиной, безмолвным обвинителем внутренних пороков; а ты умертви в себе, сколько можно, и то благообразие, какое имеешь, 60. сияй же красотой души, которая находит для себя украшения в Боге. Убегай взора мужчин, даже, когда только можно, и целомудренных, чтобы не уязвить другого и самой не быть уязвленной от насмешливого велиара. Не порабощай очей очам, не привлекай слова словом, и ланиты твои да не подают смелости ланитам другого. 65. Не вкушай плодов осужденного древа, чтобы змий не удалил тебя от древа жизни. Послушайся меня, дева: не живи вместе со своим попечителем, имея женихом Христа, Который ревнует о твоей чистоте. Для чего тебе, бежав плоти, опять возвращаться к плоти? 70. Не всякому мужчине вместительна твоя простота. Как роза окружена шипами, так ты окружаешь себя многолюдством и ходишь поверх лукавых сетей.
Кто снаряжает брачное ложе, а кто предает погребению жениха; один стал отцом, а другой внезапно обесчадел. Как тяжелы муки рождения, иногда неразрешимые! 75. Как мучительна ревность супруга, который боится, чтобы не похитил кто-нибудь любовь его супруги! Легко ли воспитывать, учить детей и потом видеть к себе неуважение, получить за труды горькое возмездие! 80. Но у тебя одна забота — взирать непрестанно к Богу. Тебе нужны небольшой кусок хлеба и тесный кров. А искуситель и чрез это вводил в искушение Христа, когда Христос взалкал, а он просил обратить камни в хлебы. Не подвергнись же ради сего чему-нибудь постыдному. Не будь хуже птиц, которые везде находят себе готовую пищу. 85. По вере твоей не оскудеет у тебя елей в сосуде и ворон препитает тебя, как Илию в пустыне. Смотри, как Фекла спаслась от огня и зверей, как великий Павел охотно терпел голод и стужу, чтобы ты, дева, научилась взирать к единому Богу. 90. Бог умел и тысячи людей пропитать в пустыне. Красота увядает, слава скоротечна, богатство — неверный поток, владычествовать дается немногим. А ты избежала утех обманчивого мира, с радостью вступила во Святая Святых 95. и вечно будешь ликовствовать с Ангелами, заняв лучшее место между сынами и дочерями.
Но бодрственно ожидайте, девы, Христа, с немеркнущими светильниками встречайте Жениха, чтобы, взойдя с Ним в чертог, узреть Женихову красоту 100. и приобщиться горних таинств.
Дева, все блюди в чистоте, а всего наиболее очи! Не дозволяй жить с тобой в доме помощнику-мужчине, даже и самому мудрому. Ты непорочна, но я очень боюсь зависти, боюсь, чтобы она, 5. уязвив тебя злоречием, не истребила в тебе чистой ревности к той жизни, какую ты возлюбила. Прочь от меня тот, кто хотя чтит непорочность, однако же берет к себе в дом для жительства деву, собеседницу бесплотных Ангелов! На что тебе нужен огонь? 10. Неужели ты крепче огня? Как избежишь дыма, очерняя себя недугом суетной говорливости? Дева, ты восхищена отселе и живешь в горнем. Забота о скудном пропитании и об одежде для тебя бремя. Но ради них не подвергай себя позору 15. и вместо попечителя не принимай к себе сообщника в сраме и в жизни, хотя ты и непорочна, чтобы Христос не изгнал тебя вон, как двоедушную.
Если мужи или жены станут хвалить совокупную для многих жизнь, чтобы под узами единомыслия заботиться о ликостоянии окрест милосердого Царя и по обету под одним кровом стремиться к одной цели и одной стезей, 5. то сие весьма хорошо. Ибо ничто прекрасное не любит показываться одиноким, и то еще не совершенно, что не преуспевает даже и перед хорошим. И дружба, назначающая себе тесные пределы, мало доставляет приятности, равно как неразборчивая бывает грязна. Но советую и здесь утвердить великую пропасть, 10. чтобы мужи или жены, посвятившие себя благочестию, жили раздельно и имели одну только общую славу. Зависть преследует не одних живущих в совокупности; им большая предстоит брань. А если хочешь жить один в общении с единым Христом, и это любезно. Впрочем, всем [подобает] тот же страх, как и мне, 15. а именно: борьбы с неприязненным и гибельного падения.
Хорошо обязаться супружеством, только целомудренно, уделяя большую часть Богу, а не плотскому союзу. Лучше остаться свободным от уз, все отдать Богу и горним. 5. Бог безбрачен, Ангелы бесплотны, а вещество сопряжено и исполнено тления. Вступивший в супружество печется о супруге и о милых детях, а у девственников все попечение о Христе. Если жена может тебе дать то же, что и Бог, то супружеская жизнь равна безбрачной. 10. А если не может, то и между этими родами жизни нет равенства. Поэтому не укоряйте меня, родители, предпочитающие супружество, а не чистоту: не унижаю супружества, но для себя избираю чистоту.
Но [говоришь, что] иные пали… 15. Прочь от меня ты, который берешь в пример немощных, а не совершенных! Немощные делают стыд сами себе, а совершенные — наша слава. Неужели, боясь града, не возделывать земли, не насаждать виноградной лозы? Mope вводит ли в пристань всякого, кто отдается ему? 20. Для чего мне брать примеры издалека? Сонмы Ангелов не увлеклись за падшим денницей. Иуда стал убийцей Владыки, а прочие апостолы — Его слава. Ты не смотришь же на несчастья своего супружества, на обольщения любодеев, 25. которые и предмет твоей любви, и род твой делают для тебя чуждыми.
Иди вверх, а зависть пусть остается внизу. Соблюдай во всем чистоту, дева, уневещенная единому Христу, храни красоту запечатленной. Христос милостив, но и ревнив, 30. не терпит ничего безобразного, ничего неблагоприличного. В одежде лучшее убранство — неукрашенность. Избегай изнеженности, будь скромна в своих движениях, не привлекай на себя своими взорами моих взоров; соблюдай целомудрие в поступи; проводи время в уединении; 35. замкни слух свой ключом; не позволяй любодействовать смеху; весьма много, если дозволишь себе и признак смеха. Гнев, пьянство и бес равно опасны девам, а всего хуже пресыщение чрева. Красота пусть уступит молитвам и бдениям.
40. И брату не позволяй без крайней нужды жить вместе с тобой. Для чего иметь перед глазами, что воспламеняет болезнь? Ничто так не гнусно, как памятование только о перстном. Надежны для тебя, юная, только отец и Бог, а прочие да бегут от тебя, как некогда звери 45. от Синая, когда на скрижалях начертываем был закон. Принесенное в дар Богу и дева должны быть неприкосновенны не для одних оскверненных, но и для взора всех.
И телесные нужды да не порабощают тебя совершенно. Если потребуется для тебя что-нибудь, 50. Бог источит из кувшина, и водонос заменит тебе возделанную ниву (3 Цар. 17:12). Многочисленный народ насыщается пятью хлебами: тем паче насытишься ты, предстоящая Богу.
Посему, [уже] имея пречистого Жениха, красота Которого бесплотна, не сопрягайся с другим. Он будет тебе не муж, 55. а прелюбодей, восхищающий любимое у живого Супруга. Неужели, посвятив сосуд Богу, присвоишь его себе? Неужели, избегнув содомского огня, опять в него возвратишься? Не отвердевай в соляной камень. 60. Ты более, нежели вдова. Но и брак вдовицы не безвинен, если преступает пределы чистоты. Что маловажнее золотого слитка и одной дидрахмы? Но они, будучи похищены, погубили воинство (Нав. 7:21). 65. Взирай на сие, дева, и повинуйся Богу.
Всякая добродетель возводит праведника на одну степень выше. Кто не знает брачного ложа, тот равен Ангелам. Кто подвизается в воздержании, тот старается сравниться с девами. Кто соблюдает супружескую верность, тот сделайся равен воздержному. Только подвизайтесь в целомудрии, чтобы достигнуть высших степеней.
Ж. Д. и М. Не рассудишь ли нас, чужеземец?
С. О чем дело?
Ж. Д. и М. Две жизни спорят между собой.
С. Какие же это жизни? И о чем у них спор?
Ж. Д. и М. Жизнь мирская и жизнь духовная. А спорим о том, которая из нас лучше и должна быть избрана [и названа] мудрой.
5. С. Не легко, правда, рассудить, однако же выслушать должно.
Ж. М. Родившись от мира, я знаю и люблю мирское. А в том и благочестие, чтобы уважать отеческий закон.
Ж. Д. Родившись от Бога, я знаю и чту Бога. А то и благочестиво, чтобы знать совершенное богопочитание. 10. И если для тебя всего дороже худшее, то не справедливее ли будет почитать мне драгоценным лучшее?
Ж. М. У меня матерь — плоть; я тесно сопряжена с телом и желаю одного — восполнения отторженной плоти.
Ж. Д. У меня отец — Бог; я сопряглась с Богом 15. и желаю одного — подражания Образу, от Которого проистекла.
Ж. М. Но скажи: как существовал бы человеческий род, если бы не пришло на помощь плотское супружество, удерживаемое в должных пределах и Божиим законом, и природой?
Ж. Д. Хотя закон и таков, однако же мне должно теперь, 20. отрешившись, поспешать к другой жизни, которая лучше настоящей и свободна от уз и тления.
Ж. М. Почему же жизнь девственная появилась так недавно?
Ж. Д. Она была и в древности, но прикровенно; просияла же ныне после того, как Божией Матерью явилась Дева. 25. Ибо ныне
и ветхий закон уступил место новому, буква потеряла силу, господствует же Дух.
Ж. М. Но без супружеской жизни мог ли быть какой постриженник или какой праведник?
Ж. Д. Ты очень забавна, когда хочешь уверить, что плоти вступают в союз для произведения на свет добрых. 30. Добрыми или худыми делает время. А кто сеет, тот не иное что делает, как уступает только наглым требованиям плоти. Но смешно думать о себе в страсти, что содействуешь Божией воле.
Ж. М. Что же ты даровала жизни?
Ж. Д. Желаешь знать? Ветви.
35. Ж. М. Чтобы они засохли или чтобы развеял их ветер. Уступи мне корень, а потом владей ветвями.
Ж. Д. Довольно родиться. Пусть другой трудится для тления, воспитывает, обучает и потом вдруг оплакивает, и кого не стало уже на свете, того изображает на стенах и смотрит на эту 40. бездыханную красоту, на этого недвижимого сына.
Ж. М. И я имею свое благородство.
Ж. Д. А какого ты рода? Кто твой родоначальник? Не знаешь разве, что все из той же персти? Одно только благородство — подражание Богу. А ты владеешь гробами и новыми указами; 45. они вписывают тебя в число благородных, но не делают благородной.
Ж. М. У меня на это есть богатство; оно низлагает врагов, снедает завистью злых, приобретает мне друзей, дает престолы и право величаться в обществе.
Ж. Д. А y меня есть нищета; она доставляет мне то, что не имею врагов. 50. Безопаснее же возбуждать сострадание, нежели зависть. И престолы шатки, и друзья по большей части бывают только до поры. Но если они и постоянны, то лучше покориться Богу, нежели иметь первенство во всем видимом или стоять выше всего видимого. 55. Прославлюсь же я в мысленном граде.
Ж. М. Но чем нищему обезопасить жизнь? Где у него стены, двери, боевые орудия, оруженосцы?
Ж. Д. Нужные мне для того, чтобы не украли тела! Одно [лишь тело] и небольшое рубище составляют все мое имущество. 60. Разбойник или притеснитель пусть идет к другим. Вор опасен для имеющих что-нибудь. Мое единственное богатство — Бог. Если Он приобретен мною, никто Его не похитит, хотя возьмет все прочее. Да и кому только угодно, пусть всякая рука расхищает мои пожитки! 65. Никто не живет в такой безопасности, как человек бедный. Богач приносит жертвы своей мрежи (Авв. 1:16), сам у себя лобзает руку (Иов. 31:27), как друга, а не славословит Бога — подателя благ. И наконец, собранное им перейдет в руки чужому, 70. кому бы он не хотел; что говорю: чужому? — даже, может быть, и врагу, а от врага еще к иному, куда повернется колесо. Ho y меня, если умру, со мной пойдет все мною нажитое, ничего не останется ни зависти, ни превратному счастью.
Ж. М. Как хорошо не смотреть в руки соседям, 75. тогда как другие, может быть, и благочестивые, смотрят мне в руки!
Ж. Д. Как хорошо смотреть в руки одному Богу, дает ли Он или отнимает по-отечески; не делать ничего постыдного из желания приобрести, не подражать кровожадной пиявке, 80. чтобы, одним владея, устремлять мысль на другое, на иное же взирать недобрыми очами, а иное, по крайней мере, воображать в мечтательных надеждах и всегда нищенствовать, желая большего и большего!
Ж. М. Как же перенести удары трудного времени тому, 85. кто не имеет никакого подкрепления в горести?
Ж. Д. Спроси у меня: как человеку избежать меткой стрелы? Волос и с близкого расстояния пересечь стрелой не легко. Положим, что будешь в трудных обстоятельствах, но избежишь стремления зол. Тростник выдерживает ветры, а дубы не выдерживают, 90. потому что первые уступают им, а последние сокрушаются собственной тяжестью.
Ж. М. Мне можно дозволить себе и наслаждения.
Ж. Д. А мое наслаждение — не искать удовольствия в пресыщении и в удовлетворении чреву, не тучнеть и не страдать болезнью богачей, не издавать из гортани запаха приятной для вкуса грязи 95. и не подавлять в себе мысли скоплением грубых нечистот.
Ж. М. У меня самые лакомые снеди.
Ж. Д. А мое лакомство — хлеб, для меня самая вкусная приправа — соль. Имея их, презираю затеи роскошных, как горечь.
Ж. М. Мое наслаждение — благовоние мазей, песни, рукоплескания, 100. мерные перегибы ног под лад стройных и благозвучных органов.
Ж. Д. Неужели ты одобряешь это? А по мне, за сие-то самое и дурно богатство, как учитель пороков. Для нас лучше твоих органов псалмопение, 105. которое настраивает душу для мысленного мира. Всякого же мира благоуханнее Христос, Который за нас истощил Себя, чтобы истребить злосмрадие, которым наполнила меня мертвенность греха. Я рукоплещу, когда вижу падение моего убийцы, внушившего мне какое-нибудь худое слово или дело. 110. У меня есть и пляска — это восторжение к Богу.
Ж. М. Ты, может быть, скажешь еще, что нищета помогает в болезнях, служит лучшим врачевством для тела?
Ж. Д. Этого не скажу, потому что неправда. 115. Лучше пусть будет сказано, что справедливо. Бедный гораздо крепче силами, нежели достаточный. И Бог, уравнивая дары Свои, бедным дал крепость сил, а богатым — лекарства. Трудится ли, проливает ли пот бедный? Этим истощает он в себе излишние вещества. Он терпит голод и стужу, 120. в полдень опаляется солнцем, утомляется ходьбой, обременяется ношами, мокнет на дожде, временами принимает простую, а не многосложную пищу, даже и не знает тех обольстительных снедей, какие повара и служители роскоши 125. добывают из земли и моря, чтобы предложить мужчинам женскую трапезу. Опухоли, простуды, боль в ногах и составах, отяжеление, бледность, расслабление — вот достояние богатых, вот плоды пресыщения! 130. Богатые не находят удовольствия и в том, чем обладают; часто ищут, кому бы оставить свое бремя, завидуют здоровым, которые беднее их. Эти злополучные счастливцы ничем не пользуются. Золото, дорогие камни, всякие украшения, 135. разноцветные одежды, блистающие пурпуром живописные изображения на стенах, на потолках и на камнях, которыми выстланы полы; серебро, частью скрытое в недрах земли (справедливо заключенное в тех же гробах, откуда оно взято), а частью выставленное напоказ и блистающее на пирах; 140. кони, ковры, колесницы, колесничники, псы, ловчие, отыскиватели звериных следов; все наслаждения для злого господина — чрева, все угодное для гортани, со всего собирающей дань; постельники, придверники, докладчики, усыпители, 145. цветоносцы, окропляющие благовониями, вытирающие тарелки, отведывающие кушанье, производящие тень, наблюдающие мановения; банщики, пробующие горячую воду концами пальцев, остриженные по-женски — эта услада глаз, — вот принадлежности богатого гроба, писанной персти! 150. А бедный стоит твердо; он, если и падет, не вдруг, изнуренный болезнью или множеством лет, то не причинит никаких хлопот своим друзьям. Он умрет, как лев, рыкая, и мертвый по большей части бывает благолепнее великих богачей. Что еще сказать 155. о презорстве, о гневе, об исступлении, о дерзости, о пьянстве, о необузданном смехе, о срамных речах, о пренебрежении Бога, родства, дружбы? Все это не в такой мере бывает в бедных, как в богатых, потому что богатство приносит с собой презорство, а за презорством следует погибель. 160. Но бедный, как чаще всего видим, не поднимает вверх головы, потому что живет в угнетении, особенно если приходит на помощь страх Божий — этот сильный наставник всякому добру. Сделай же теперь краткий обзор, сравни одно с другим и назначь той и другой жизни правдивую цену; 165. если не покажется тебе обидой то, что наравне с тобой становятся бедные, дышат одним воздухом, носят одно имя, думают жить под одной кровлей, плыть на одном корабле. Ты завидуешь добродетельным, а я сожалею о порочных, 170. потому что бедственнее всего быть порочным, хотя и благоуспешен путь текущих к гибельному концу. Ты презираешь нищих, как будто у них другой Бог, но я знаю одну тварь, знаю, что все мы явимся на один суд. А второе творение — это добрая нравственность. 175. Ты превозносишься удобствами жизни, а меня уцеломудривает страх. Тебя приводят в изнеможение трудности, а меня облегчает надежда, потому что ничего нет постоянного, но все утекает с продолжением времени. Ночь полагает конец дню, а день — ночи. Радость сменяется скорбью, а бедствие оканчивается чем-нибудь приятным. 180. А потому и не должно останавливать на сем внимания, как на чем-то непременном. Ничто не кажется тебе страшным, ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво. А мне и малые проступки кажутся достойными слез, потому что грех есть отчуждение от Бога. 185. Как же могу стерпеть, когда утрачиваю Бога? У тебя спокойный сон, удобно лежит ребро с ребром; для тебя приятные сновидения — повторения того же, что делалось днем; ты пьешь, играешь в кости, принимаешь дары, шутишь, смеешься. А y меня большая часть жизни проходит без сна, 190. потому что уснувшего будят труды. Если же я и похищу немного сна, то со слезами. Меня пугают видения жестокой ночи: суд, неподкупный Судия, трепетное предстояние судилищу, с одной стороны река, клокочущая неугасимым огнем, 195. с другой — червь, гложущий вечно, а посередине совесть — этот обвинитель, не нуждающийся в письменных уликах. И Бог [тогда] тебе Бог, только когда подает во всем успех; а для меня Он досточтим, хотя посылает и противное. Ибо борьба с несчастьями для меня спасительное врачевство. 200. Чем сильнее меня угнетают, тем более приближаюсь к Богу; страдания теснее соединяют меня с Богом; это для меня преследующее воинство врагов, которое заставляет укрыться в стены. У тебя утешителями — дети, жена, друзья, и лишиться их — величайшее для тебя бедствие. 205. А мне и в голоде, и в холоде, и в скорби опора и отрада — Бог. Обижай меня, бей, укоряй в подлости рода и нищете, попирай, притесняй — ты не долго будешь наносить мне обиды, а я все терплю для Бога и к Нему обращаю взоры, 210. простираюсь мыслью в жизнь последующую, там упокоиваюсь, но не знаю ничего дольнего и таким образом удобно избавляюсь от всякой скорби. Что же еще сказать? Для тебя, как мне кажется, несносно будет не получить теперь одобрительного голоса. Кто привык всегда одерживать верх, 215. тот не терпит, чтобы брали над ним верх другие. Но мне совершенно одинаково — и получить, и не получить одобрение. Для меня достаточно Бога, хотя бы все прочее присвоил себе другой. Такая высота славы — моя величайшая победа.
Ж. М. А что, если падут иные и высокие?
220. Ж. Д. А что, если падут и со второй степени? Для тех и для других возможно и преуспевать, и падать. Одно равно другому. Но я гораздо худшими почитаю тех, которые падают в превосходнейшей жизни. Настолько не терплю я пороков. 225. В ком достойнее уважения превосходство, когда одерживает он верх, для того бедственнее падение, когда подвергается оному. Но прошу не ставить в вину самой жизни, если кто очень плох, ибо он уже враг этой жизни. Рассматривай и исследуй в отдельности нравы, 230. с одной стороны, добрых, а с другой — порочных и нисколько не наклоняй весов ни в ту, ни в другую сторону, что было бы несправедливо, но пусть перевешивает, что само по себе имеет более веса. Тогда только узнаешь, какое различие между одной и другой жизнью. Но не сравнивай лучшего осла с худым конем 235. и превосходнейшего человека в жизни мирской с самым худым из моих. В таком случае, не спорю, твои окажутся совершеннейшими. Но если высокого сравнишь с высоким и худого с худым, то узнаешь, как велико мое превосходство. 240. Заметь и то, что равно во всякое время есть у нас претыкающиеся, но есть также у нас и одерживающие победу. Говорят же, что одна ласточка не приносит прекрасной весны и один седой волос — старости. Итак, что скажешь? Даешь голос в мою пользу, или мне проститься с тобой?
С. 245. Даю, и почему же не дать? Тогда разве подумаю предпочесть дольнюю жизнь твоей жизни, когда, потеряв ум, кого-нибудь из смертных уравняю с Богом. Но пока не погублю ума, дотоле и этого не сделаю. Идите же. Впрочем, лучше жить вам в мире 250. и между собой, и с великим Богом. И ты, жизнь мирская, должна уступать первенство жизни первенствующей; и ты, жизнь духовная, должна принимать жизнь второстепенную, как сестру. Если не имеешь первенства, ничто не препятствует тебе стоять на втором месте, что также не бесчестно. 255. А чрез это жизнь наша сделается безопасной.
Люблю я добродетель; однако же это не научило меня тому, что такое добродетель и откуда она придет ко мне, который так много любит ее. А неудовлетворенное желание мучит. Если добродетель есть чистый поток, 5. не смешанный с водами, которые стекают со всякого места и от снегов и от дождей, то спрашиваю: кто находил ее на земле? Ибо всякий или имел в себе сердечную нечистоту, или принял ее в себя, между тем как влачит тяжелое тело и извне возмущается врагом нашей жизни, который омрачает и очерняет нас бездной. Да и несвойственно было бы мне, который сам не что иное, как отвердевший поток, 10. и непрестанно влекусь потоком жизни, быть чем-то нетекучим. Если же добродетель не совершенно серебристый поток, но приемлет в себя и худшее и есть нестройная смесь, то скажи: как же она добродетель? 15. По крайней мере, у меня не мало трудится над этим быстрый ум. Снег по природе холоден и бел, а огонь — красноват и тепел. И они несоединимы между собой, a, соединяемые насильно, скорее разрушаются, нежели входят в соединение. Как же к добродетели примешалось гнусное, унижающее во мне образ Божий; 20. как к образу великого Бога прикоснулся злорадный грех, если я действительно бог и не напрасно хвалюсь тем, что составляю Твое достояние, Боже? Слышу о прекрасной реке Алфее, что она протекает через горькое море, а сладкие воды ее (к удивлению!) не терпят вреда в продолжение сего течения. Но как для воздуха порча — туман 25. и для телесных членов — болезнь, так для добродетели — наша греховная ночь.
Часто заносил я ногу, чтобы шествовать к небу, но тяжкие и съедающие сердце заботы низлагали меня на землю. Шредко также озарял меня пречистый свет Божества, но вдруг становилось предо мной облако, закрывало великое сияние и сокрушало дух мой тем, 30. что свет убегал от приближавшегося к нему. Что значит эта несообщаемость? Или смертному написан такой закон, чтобы я всегда томился желанием? Или это к моей же пользе, чтобы мне с трудом приобретать и с трудом сохранять? Ибо то и прочно, над чем работал ум. 35. Как хитрый зверь закрывает одни следы другими, так часто враг затмевал во мне способность различать доброе и злое, чтобы этой хитростью ввести в заблуждение ловца добродетели. Одно предписывает мне плоть, другое — заповедь; одно — Бог, другое — завистник; одно — время, другое — вечность. А я делаю, что ненавижу (см.: Рим. 7:15), услаждаюсь злом 40. и внутренне горьким, злорадным смехом смеюсь ужасной участи: для меня и гибель приятна. To я низок, то опять превозношусь. Сегодня отвращаюсь презорства[50], а на утро сам презритель. Как меняются времена, так меняюсь и я и, подобно полипу, принимаю на себя цвет камней. 45. Горячие проливаю слезы, но не выплакан с ними грех. Хотя иссяк их поток, однако же новыми преступлениями приготовляю в себе другой, а средства врачевания мною отринуты. По плоти я девственник; но не знаю ясно, девственник ли и в сердце. Стыд потупляет глаза, а ум бесстыдно подъемлет их вверх. 50. Зорок я на чужие грехи и близорук для своих. На словах я небесен, а сердцем прилип к земле. Спокоен я и тих; но едва подует хотя бы легкий ветер, вздымаюсь бурными волнами, и волнение не прекратится, пока не наступит тишина; 55. а тогда не очень удивительно утихнуть и гневу.
№редко и того, кто шел добрым путем с благими надеждами и простирался уже выше посредственной добродетели, вдруг низвергал с высоты губительный враг; 60. и как будто восходил он по песку, который под нетвердой ногой катится назад. Снова простираюсь вверх — и снова возвращаюсь назад с большим прежнего срамом. Всегда я в пути, всегда в великом страхе; и едва лишь сделаю несколько шагов вперед, тотчас следует падение. Долга моя жизнь, а не хотелось бы расстаться с жизнью. Желаю уврачевания, 65. но уврачевание от меня далеко, потому что с продолжением дней собираю я больше грехов. Посему-то в нашем роде да будет непреложно известной следующая истина:
Первое, чистое естество — Троица, а потом ангельская природа; в-третьих же — я, человек, поставленный 70. в равновесии между жизнью и болезненной смертью, я, которому предназначена величественная цель, но достигаемая с трудом, если только, хотя бы несколько, отверста мной дверь греховной жизни, ибо такой подвиг предназначен Богом моему уму. И тот из нас совершеннейший, кто среди многих зол носит в себе немногие кумиры греха, 75. кто при помощи великого Бога, храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому как течение реки, влившейся в другую быструю, и мутную, и неукротимую реку, хотя и смешивается с ней, 80. однако же превосходством своей чистоты закрывает ее грязный поток. Такова добродетель существа сложного; большее же совершенство предоставлено существам небесным. А ежели кто еще на земле увидел Бога или, восхитив отсюда на небо тяжелую плоть, взошел к Царю, то сие — Божий дар. Смертным же да будет положена мера!
85. Но вот вложу тебе в мысль и о том слово, как взойти на верх великой добродетели, которая одна — Чистому чистая жертва. Не думаю, что сие возможно здесь. Ибо здесь на глазах лежит многослойный туман. Вожделенно и то, если и вместе с сей жизнью оставлю многоплачевные грехи. 90. Добродетель не дар только великого Бога, почтившего Свой образ, потому что нужно и твое стремление. Она не произведение твоего только сердца, потому что потребна превосходнейшая сила. Хотя и очень остро мое зрение, однако же видит зримые предметы не само собой и не без великого светила, 95. которое освещает мои глаза и само видимо для глаз. И к преуспеянию моему нужны две доли от великого Бога, именно: первая и последняя, а также одна доля и от меня. Бог сотворил меня восприимчивым к добру, Бог подает мне и силу, а в середине я — текущий на поприще. Я не очень легок на ногу, 100. но не без надежды на награду напрягаю свои мышцы в беге, потому что Христос — мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. Он соделывает меня и зорким, и доброшественным. А без Hero все мы — смертные игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. 105. Ты не видывал, чтобы птица летала, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал, где нет воды; так и человек без Христа не заносит вверх ноги.
Не думай о себе слишком высоко и не полагайся на свой ум, хотя ты и очень велемудр. 110. Если и видишь кого ниже себя, не превозносись, как всех превзошедший и находящийся близко к цели. Тот не достиг еще цели, кто не увидел предела своего пути. Много надобно иметь страха, но не должно приходить и в излишнюю робость. Высота низлагает на землю, надежда возносит к небу, 115. а на великую гордыню гневается Бог. За иное можешь взяться руками, иного касайся только надеждой, а от иного вовсе откажись. И то признак целомудрия — знать меру своей жизни. Равно для тебя худо и отложить благую надежду, и возыметь слишком смелую мысль, что нетрудно быть совершенным. 120. В том и другом случае твой ум стоит на худой дороге. Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель, смотри, чтобы не залететь тебе далее заповеди великого Христа, остерегайся и не вполне исполнить заповедь: в обоих случаях цель не достигнута. И излишество бывает часто бесполезно, когда, 125. желая новой славы, напрягаем стрелу сверх меры.
Если будешь много о себе думать, то напомню тебе, откуда пришел ты в жизнь, чем был прежде, чем — когда лежал в материнской утробе, и чем будешь впоследствии, а именно: прахом и пищей червей, потому что принесешь с собой к мертвецам не более, как и самый немощный. 130. А если будешь низко о себе думать, то напомню тебе, что ты Христова тварь, Христово дыхание, Христова честная часть, а потому вместе небесный и земной, приснопамятное творение — созданный бог, чрез Христовы страдания шествующий в нетленную славу. 135. Посему не угождай плоти, чтобы не полюбить до излишества настоящую жизнь. Но старайся сооружать прекраснейший храм, потому что человек есть храм великого Бога. И тот сооружает себя в этот храм, кто отрешается от земли и непрестанно шествует к небу. И сей-то храм советую тебе охранять так, чтобы он благоухал от всех твоих дел и слов, чтобы всегда пребывал в нем Бог, 140. чтобы он всегда был совершен, и притом существенно, а не наружно. Не раскрашенный, разноцветный и блещущий поддельными красотами корабль веди по морскому хребту, но крепко сколоченный гвоздями, удобный для плавания, искусно оснащенный руками художника и быстро движущийся по водам.
145. Пусть всякий простирается вперед, все же да держатся Бога; кто мудр, кто силен, кто богат или беден — пусть все хватаются за эту необманчивую опору! Здесь должно привязать свой челн всякому, особенно же мне, который сижу на высоком престоле и посредством жертв возвожу людей к небу, — мне, которому, 150. если в омраченном сердце обесчещу Христа, в такой же мере угрожает скорбь, в какой предлежит добрая слава, если приближаюсь к Божеству. Ибо как по Божиим мерам отмеривается мера нашей жизни, так по мерам жизни отмеривается и Божия мера.
155. Так рассуждая, и здесь безбедно совершишь поприще жизни, и после в тот день, когда разрешится сия примрачная[51] жизнь, в добром сопровождении Самого Бога преселишься отсюда.
От многих слышу, и желал бы сказать, что слышу не напрасно, но дело должно служить оправданием слову, — слышу, что и те, которые тщательно наблюдают каждый шаг молодых людей, почитают тебя юношею боголюбивым, 5. подающим добрые признаки благонравия, потому что, по пословице, лев виден и по когтям, — слышу, что они от удовольствия сообщают это друг другу как чудо. Хорошо, если Промысл, все устрояющий во благо и желающий твоего преуспеяния, 10. такой молвой пролагает тебе путь к делам, чтобы предупрежденный добрым о себе мнением в этой славе имел ты для себя как бы некоторый залог призвания к благочестию! Но пусть, кто хочет, тот и делает об этом догадки, 15. а я, что слышу, с того и начну речь, именно же что ты употребляешь старание прозреть душой в горнюю высоту и, расторгнув мглу, которая покрывает нашу здешнюю совершенно земную жизнь, устремив взоры выше, 20. оставив за собой персть, свергнув с себя узы этого сложного мучителя, восстающего на образ Божий, хочешь посвятить себя Богу.
Сие одно и надобно почитать предметом изучения, первым и величайшим благом для людей. 25. Ибо найдешь ли что подобное в вещах, влачащихся долу, и в других игрушках, которыми надмеваются люди, в этих, как говорят, дарах времени и счастья, хотя бы собрались вместе все и всем принадлежащие блага, какие действительно есть или почитаются благами в скорбной жизни? 30. Найдешь ли столько выгод, хотя по видимому преступишь пределы? Положим, что имеешь ты у себя, чем обладал, осыпанный золотом Гигес и, безмолвно властвуя, одним оборотом перстня приводишь все в движение. Положим, что рекой потечет к тебе золото, что загордишься ты, как лидийский царь, и что сам персидский Кир, 35. величающийся могуществом престолов, сядет ниже тебя. Положим, что пресловутыми ополчениями возьмешь ты Трою, что народы и города изваяют твой лик из меди, что одним мановением будешь приводить в движение народные собрания, что речи твои удостоятся венцов, 40. что покажешь в судах Демосфенов дух, что Ликург и Солон уступят тебе в законодательстве. Пусть в груди твоей живет Гомерова муза; пусть у тебя Платонов язык, который у людей почитается медоточивым, да и действительно таков! Положим, что ты опутываешь всех сильными возражениями, 45. как неизбежными и хитро закинутыми сетями. Положим, что ты все поставишь вверх дном, с Аристотелем или с какими-нибудь новыми Пирронами сплетая понятия в безвыходные лабиринты. Положим, что тебя окрыленного понесут вверх эти баснословные 50. (чтобы они ни значили) Пегас или стрела скифа Авариса. Все это, о чем я сказал, а также блистательное супружество, сибаритский стол и все прочее, чем превозносится наша мысль, доставит ли тебе столько выгоды, 55. сколько полезно поставить все сие ниже себя, а иметь в виду достоинство души, знать откуда она произошла, к кому и куда должна возвратиться и какое стремление сообразно в ней с разумом?
Поскольку, как гадаю сам 60. и как слышу от мудрых, душа есть некая Божественная струя и приходит к нам свыше или вся, или властитель и правитель ее — ум, то у нее одно единственно естественное ей дело — парить горе', вступать в общение с Богом, 65. непрестанно устремлять взор к сродному, как можно менее порабощаясь немощам тела, ибо тело и само стремится к земле, и душу влечет долу, вводит в это приятное скитание по предметам видимым, 70. в это омрачение чувств, в котором душа, не управляемая разумом, постепенно погружаясь, падает ниже и ниже. Но если владеет ею ум и часто, как уздой, сдерживает словом, то, возвышаемая им, может быть, 75. вскоре достигнет она священного горнего града, а наконец получит и желаемое ею издавна, то есть, прошедши все завесы, все нынешние тени, все здешние гадания, все отражения красоты в зерцалах, 80. непокровенным умом узрит непокровенное благо, каково оно само в себе, и прекратит свое скитание, насыщенная светом, которого желала сподобиться, и возобладав там высочайшей красотой. Ибо Сотворивший все премудрым Словом, чрез срастворение противоположностей Составивший 85. неизреченную гармонию вселенной и Приведший мир сей из неустройства в устройство, еще большее чудо показал в природе живого существа.
Но я полюбомудрствую с тобой, начав слово несколько выше.
90. Бог есть или ум, или другая совершеннейшая сущность, постигаемая напряжениями одного ума. Богу известно, совершенно ли постижим Он для горних умов; но не ясно постигается нами, над которыми распростерто облако грубой плоти — этот неприязненный покров. 95. Столько знаем мы о Боге, но больше узнаем впоследствии.
Поскольку же начатки слова воздали мы Богу, то посмотрим теперь, каково и то, что от Бога.
Две здесь крайности и две противоположные природы. Одна близка к Богу и досточестна: 100. ее именуют словесной и исполненной ума; наименование же это производится от Слова; и таков, сколько известно, чин существ, предстоящих Богу, верховных и второстепенных Ангелов, который выше всего чувственного и телесного 105. и первый озаряется начальственной Троицей. Другая природа весьма далека от Бога и Слова; ее называют бессловесной; потому что она лишена слова, и скрывающегося в звуке, и изрекаемого. Но Бог-Слово, 110. как совершеннейший Художник, разлучив сии природы и премудро сопрягая тварь, созидает и меня — живое существо, сложенное из обеих природ, сочетав воедино и слово и бессловесие, то есть невидимую душу, в которой ношу я образ всевышнего Бога, и неразумное тело[53]. 115. Таково смешение этой досточестной твари, которую можно назвать новым миром, в мире малом — миром великим! И как Сам Он преисполнен света и добра, то и мне даровал несколько добра; восхотел же, чтобы оно было моим делом. А для сего показал мне тогда же границы той и другой жизни 120. и определил их словом, придал в помощь твари закон, поставил меня самопроизвольным делателем добра, чтобы борьбой и подвигом приобрел я венец, потому что для меня это лучше, чем жить свободным от ограничений.
125. Таков закон в устройстве моего состава. Но он непрестанно возмущается многочисленными переворотами здешней жизни, порываемый туда и сюда, окруженный предметами то зловредными, то благотворными, которыми он, бедный, разжигается и искушается, 130. как золото на очистительных углях. А плоды посеянного нами будут собраны впоследствии, на праведном суде Божием; там готовы точила — принять в себя плодоношение жизни.
И посему-то кто соблюдает закон, 135. чтит частицу Божества, какую имеет в себе, во всяком деле, слове и движении ума сколько можно более чист от всего попираемого и не оскверняется ничем преходящим, а напротив того, самую персть влечет с собой к небу, тот в награду за труды 140. (подлинно, самое великое и премудрое таинство!) станет богом, и хотя богом по усыновлению, однако же исполненным высшего света, начатки которого пожинал он в некоторой мере еще здесь.
А кто, преклонившись к худшему в своем союзе и сочетании, 145. оказавшись сообщником дольнего, рабом плоти и другом скоротечного, оскорбляет жизнью своей Божественное благородство, для того, сколько бы ни был он благоуспешен в непостоянном, гордясь ничтожными сновидениями и тенями, 150. обогащаясь, роскошествуя, превозносясь чинами, увы! для того тяжки тамошние бичи, где первое из бедствий — быть отринутым от Бога.
И ты, слыша это и уверившись в сказанном, шествуй правым путем, оставь же путь недобрый, 155. если только послушаешься искреннего советника (а я знаю, что лучше тебе послушаться) и примешь мое слово. Доброму советнику, как говорят древние, должно вооружиться тремя доспехами: опытностью, дружбой и смелостью; 160. а у меня, как найдешь, нет недостатка ни в чем этом. Опытность простер я до такой степени, какая прилична человеку, который долго трудился, немало времени беседовал с писаниями мудрых и с письменами Богодухновенных учений — 165. этим сладким источником, доступным только для целомудренных, в котором иное исчерпал я едва не до глубины. А что касается до сказанного мною во-вторых, то есть до благорасположения, в этом есть самое сильное удостоверение, ибо тебе, любезнейший, желаю того же, что прежде посоветовал себе, когда стеклись вместе и размышления, 170. и опасности бурного моря, соединившего меня с Богом, так как страх нередко бывает началом спасения. Опытов же смелости лучше не видеть тебе ни от меня, ни от людей, для тебя посторонних. Да ты и не увидишь их, 175. если послушаешься моих слов, потому что будешь достоин похвал, а не укоризн. А по всему этому предай себя мне, предай, говорю, а я передам тебя Богу, предавшийся Которому сам будет в приобретении, потому что Сам Бог делается достоянием предающегося Ему. 180. Достигнешь же истины, рассуждая так.
И у эллинов есть мудрецы, впрочем не мудрые. Ибо можно ли назвать мудрыми тех, которые не познали высочайшего естества — Бога, первой причины всех благ, 185. тогда как разумных приводят к Богу и природа, и порядок всего видимого и умосозерцаемого?
Можно ли назвать мудрыми тех, которые или вовсе изгнали из мысли Божество, или отринули Промысл, или положили Ему меру, чтобы Бог, спасая, не утрудился? 190. Одни из них, взяв в наставники зрение, вручили державу звездам, которые нам сослужебны, и такими вождями всего сами были водимы весьма худо. Другие, ниспав еще глубже, стали поклоняться гнусным животным. 195. Иные же в тенях демонов и в баснях нашли защитников своим страстям, воздвигли памятники, достойные своего безумия, и капища — произведения вещества и рук человеческих. Кто же будет столь не мудр, чтобы признать их мудрыми?
200. Впрочем, если угодно, они были и мудры. Найдешь, что они были несогласны и далеки один от другого в иных учениях, а именно: в понятиях об умосозерцаемом и видимом, о Божием промысле, об идеях, о судьбе, о бесконечном веществе, об устройстве тел, 205. о душе, об уме, об обманчивости чувств. От сего произошли стоики — эти надутые лица, Академии, хитросплетения пирронистов, недоумения и остановки над словами пустыми и произвольно составленными. Но, не согласные в этом, 210. все они равно и единодушно хвалят доброе и ничего не ставят выше добродетели, хотя приобретается она множеством усилий, бесчисленными трудами и продолжительным временем. Упомяну для примера о некоторых, 215. чтобы ты и отсюда мог научиться добродетели, и с терний, как говорят, собирая розы, и у неверных учась совершенству.
Кто не слыхал о синопском псе[54]? Он (не говорю о других его делах) 220. вел такую дешевую и умеренную жизнь (и в этом сам себе был законодателем, а не Божий хранил закон и не какими-нибудь водился надеждами), что имел у себя одну собственность — палку, и домом служила ему под открытым небом катающаяся среди города 225. бочка, укрывавшая его от нападения ветров, и ее предпочитал он златоверхим чертогам. Пищу же составляло для него то, что без труда можно было взять и не готовя. Подобно и Кратес, преодолев в себе привязанность к деньгам и все свои владения, 230. как способствующие пороку и плотоугодию, оставив в запустении, взошел на ступени жертвенника и, поелику служение любостяжательности признавал рабством, как бы среди Олимпии, громогласно произнес сии удивительные и всеми повторяемые слова: «Кратес дает свободу фивянину Кратесу». 235. О нем же (впрочем, некоторые приписывают сие другому философу[55] подобного образа мыслей) рассказывают, что во время плавания, когда свирепела буря, а корабль обременен был грузом, 240. охотно побросал он в глубину свое имущество, сказав притом сии достопамятные слова: «Благодарю тебя, случай, наставник мой в совершенстве: как удобно сокращаюсь я до плаща!» Один уступил имение свое родным, 245. а другой, превзойдя и это, как нечто человеческое, и в один кусок золота обратив все, что у него было, пускается в море и там отдает глубине это обольщение тщеславия, рассуждая, что других не должно одалживать тем, что не хорошо для себя. 250. Я хвалю и за сие. Один из старинных псов[56], пришедши к царю, просил у него пищи, или действительно имея в ней нужду, или желая испытать царя; и когда царь, или в знак чести, или тоже для испытания, охотно велел дать ему талант золота, он не отрекся взять, но получив, 255. тут же в глазах давшего на весь талант купил один хлеб и сказал: «Вот в чем имел я нужду, а не в гордости, которой не укусишь!» Это почти сходно и с моими законами, которые окрыляют меня подражать 260. жизни и природе птиц, довольствуясь однодневной и несеянной пищей, и вместе с лилиями, пышно облеченными красотой, обещают мне покров из безыскусственных тканей, если буду устремлять взор к единому великому Богу.
265. Но если мне должно точнее испытать дела сих мудрецов, чтобы рассказы мои не оказались напрасными, то скажу, что эти почитатели нестяжательности и жизни свободной, отрешенной от всех уз, во-первых, неверными путями стремились к совершенству. 270. В них больше было хвастовства, нежели любви к добру, а иначе для чего были бы нужны алтари и провозглашения? Во-вторых, они отказывались от чревоугодия, потому что избегали не пресыщения богатством, а забот и трудов приобретать его, 275. между тем иногда и скудость обращали в повод к сластолюбию. Это доказывают ячменные хлебы, брошенные ради пирога с кунжутом, и стихи из трагедии, особенно один, сказанный при сем весьма кстати: «Чужестранец, уступи место господам»[57]. 280. To же доказывает и цикорий — пища бедных, обильный дар земли, скрывающийся из среды сладостей. Ho y нас сделанное напоказ — даже и не в числе добродетелей; у нас первое правило, чтобы левая рука не знала ясно движений правой (Мф. 6:3).
285. Если воздержание свидетельствует о божественной жизни, прекрасен Клеанфов колодец, прекрасна ^кратова скудная жизнь. Но как и гнусно многое! Например, эти Хармиды и покров из плащей, под которым сей доблестный муж (подлинно это божественно!) беседовал с юношами, 290. потому что одни красивые даровиты! Никто не уловляй добродетели чрез плотскую любовь — да погибнут такие рассуждения! Не сходятся пределы мидян и лидян. Похвалит ли кто поступок Алкмеона? 295. Один из первых между знаменитыми афинянами, отличный и родом и могуществом, настолько предался он жадности к деньгам, насколько надлежало бы ему быть выше этой страсти. Крез много раз принимал его у себя радушно; 300. и однажды, показывая ему все свои золотые сокровища и, как владетель их, гордясь своим счастьем, велел взять себе золотой пыли, сколько может захватить. Тогда Алкмеон (подивись его неумеренности!) наполнил золотом и пазуху и рот, даже волосы покрыв золотой пылью, 305. вышел к лидянам достойным смеха богачом. А что такое Платон, этот мудрейший из людей! Что такое Аристипп, разумею этого пресладкого Аристиппа. Что этот, как думаю, обворожительный Спевсипп? Один вел жизнь неудачного торгаша 310. и для прибыли переносил морские труды, возя масло. Может быть, за это не назовешь еще его ненасытным, но припишешь иное и бедности. Но Платону пресмыкаться у царских столов — где тут ученость и честные труды? 315. Не стану говорить о том, как продавали его с торга, и не сбыли бы с рук, если бы не нашелся один ливиец, который оказался лучше Платоновой Эллады и за малую цену купил себе славу и ученость Платонову. А y этого киринейца много было открытости, 320. однако же к свободе примешивал он сластолюбие и вредил добродетели горьким своим учением. Умащенный благовониями, задушал ими своих сопиршественников, а любезностью нрава и говорливостью пользовался он как средством к получению подарков. 325. Так, мудрый Архелай, не знаю для чего и за что, подарил ему однажды женскую одежду. Платон не принял такого подарка, сказав на этот случай стих из Еврипида: «Мне не надеть на себя женской одежды». 330. Но Аристипп, как скоро подарок принесен был к нему и достался в его руки, с охотой берет его и сказанный Платоном стих остроумно отражает другим стихом, произнеся: «Целомудренная и на вакханалиях не утратит своего целомудрия». 335. Этот же самый Архелай, как рассказывают, когда Софоклу хотелось получить от него какую-то вещь, отдал ее мудрейшему Еврипиду и при этом сказал: «Ты мне кажешься достойным того, чтобы у меня просить, а Еврипид достоин получить», — чем и дал разуметь, 340. насколько превосходен благородный нрав.
Но Лисимахов сын, который дал эллинам законы о податях, и притом был первым, как в народных собраниях, так и в военных делах, до того оказался нестяжательным, 345. что город, на свои деньги выдав замуж его дочерей, почтил тем прекрасную нищету и самого похоронил также на общественные деньги, потому что у него не нашлось, чем похорониться; не говорю уже о том, что по делам своим имел он и имя, один из всех и был, и наименован правдивым.
А чтобы утверждаться не на древних только примерах, 350. не умолчу и о добродетелях римлян. Фабриций, одержав над Пирром победу в битве (а это был один из вождей весьма знаменитых), еще более восторжествовал над ним в следующем. 355. Поскольку надежда Пирра рушилась, то он пытался подкупить римского военачальника несколькими талантами золота. Фабриций не принял золота, однако же заключил перемирие. Когда же Пирр, как сказывают, во время дружеского с ним разговора 360. показал ему во всем вооружении одного самого огромного и великорослого слона, Фабриций, который дотоле не знал даже слонов и по виду, не испугался явившегося нечаянно слоновьего хобота, но спокойно сказал: «Меня не пленило золото, не возьмет и зверь». 365. Сего довольно; и то превзошло бы меру, что мог бы еще сказать иной презритель любостяжания.
Поэтому не одобряй недобрых правил в старых книгах, которыми ты, добрый мой, воскормлен. Например: «Пусть называют меня худым за то, что получаю прибыль; 370. это лучше, нежели, чтя законы богов, жить нищим, домогаясь тем славы», «Не трудись отыскивать род: мое благородство — кусок», «Деньги у людей всего почтеннее. Никто так не жалок, как нищий», 375. «Без меди и Феб не прорицает», «Ни один человек не бывает во всех отношениях счастлив; но или хорошего рода, да есть ему нечего; или и низкого рода, да возделывает богатое поле». Но ты назовешь ли несчастным того, кто хотя и беден, 380. однако же добрыми нравами богаче многих? Подлинно, несчастен человек, который рассуждает так худо. Поэтому бегай этих правил и тех, которые изрекли их; а равно бегай и всего, что найдешь подобного в книгах.
Но одобряй следующие мудрые изречения: 385. «Если от худого дела получаешь прибыль, считай это залогом несчастья», «Не во всем ищи выгод», «Не стыди сам себя», «Неправедными мерами добиваться успеха — дело не без страха», «Не говори мне о Плутоне: не уважаю такого бога, 390. которого и самый порочный легко привлекал на свою сторону», «Этот человек беден, но богат добрыми нравами», «Для меня лучше мудрец нищий, нежели Мидас порочный». По моему мнению, Феогнид говорит совершенный вздор, когда стремнины и пропасти предпочитает скудной жизни 395. и предписывает Кирну худые правила о приобретении имущества. Как и ты, Гомер, столько приписываешь непостоянной вещи, что в одном месте своих стихотворений говоришь: «Добродетель идет следом за богатством»? Разве скажешь: я не то выразил, что думаю сам, 400. но сказал сие в насмешку имеющим такую жалкую мысль. Ибо в этом Одиссее, который, претерпев многочисленные бедствия, спасся из моря, нагим скитальцем предстал царице и словом своим внушил к себе уважение деве, 405. самым феакиянам показался достойным внимания, — в этом, говорю, Одиссее не видим ли явной похвалы добродетели? Хвалю и фригийскую басню; как она прекрасна! Мидасу, который просил, чтобы все у него было полно золотом, 410. Бог в наказание за неумеренность дает исполнение желаемого. Но золота есть нельзя; и для кого стало все золотом, тот умер с голода.
Но что мне до чужих басней и нравоучений? Посмотри теперь и на мои законы. 415. От первого блага веду я свой род. От него произошел и к нему окрыляю жизнь, стараясь разрешиться от уз. А так называемое у дольних людей благородство, которое ведет начало от тела и тления, от блистательных и давно сгнивших мертвецов, 420. ничем не благороднее текучей грязи. И отечество телесное не свободно: оно обременено податями, беспорядочно пересечено морскими заливами, окружено лесами, непрестанно меняет жалких своих обитателей, 425. попеременно бывает и матерью, и гробом своих порождений, сокрушает тех, которые раздирали его недра, — какое наказание, подлинно наказание за вкушение и обольщение прародителя! Но в том отечестве, которого вместо земного ищут себе мудрые, на которое взирая и здесь уже не влачим, 430. подобно былинке, носимой по водам, — в этом отечестве обширны пределы, величественны обители; оно составляет вечное достояние своих обитателей, оно матерь живых, оно свободно от трудов, — это лик немолчно песнословящих великого Христа, 435. торжество первородных, написанных на небесах и в вечных книгах (см.: Евр. 12:23). Превозношу так же и славу, отложенную мне в горних, сии праведные весы, это нелживейшее благо! А здешняя слава — ветер, ничтожная милость ничтожных. 440. Если она и справедлива, то ничего не прибавляет. А если не истинна, обращается даже во вред, ибо то самое, что стал я видимым, многое отняло у того, чем я сам в себе. А богатство здешнее скоротечно и упоительно; оно слепо, переходит от одного к другому, 445. многих надмевает и напрасно старается черпать счастье; это то же, что раздутие[58] чрева в водяной болезни: оно другим сообщает болезнетворный яд — времени и зависти дорогостоящее заблуждение[59]. Но у меня есть богатство, которое неистощимо и постоянно, 450. твердо и неколебимо, выше всех утрат; и это богатство — ничем не обладать, кроме Бога и горнего. Никто не приобретет и не приобретал еще доселе всего, хотя бы и желал, но можно все вдруг презреть 455. и таким образом стать выше всего. Пусть иные строят полки вооруженных и больше терпят, нежели причиняют, зол, то низлагая других, то оплакивая неизвестность решительных минут, то сражаясь без потерь и успеха, 460. то кровью покупая какое-нибудь бремя богатства или могущество самовластья; пусть иные несчастные искатели прибытка измеряют недра земли и неукротимого моря, пусть иные за малые дары намеренно извращают суд и дают обоюдные законы! 465. А я обменял все на единого Христа и бедный крест несу богато, отринув, что служит добычей моли и зависит от игры счастья.
Хотя первым законом Христовым для человека было первоначальное наслаждение, однако же Едем и рай, цветущий древами, 470. и источник, разделенный на четыре начала (Быт. 2:10) — не золото, не илектр, не серебро, не приятность доброцветных и прозрачных камней, какие дает земля преклонившимся долу; напротив того, Едем одними плодами питал обильно того[60], 475. кто был делателем Бога и божественного наслаждения. И здесь положен был предел удовольствию, приведенному в меру. Закон удалял от древа познания противоположностей и, не соблюденный, лишил меня всего, предал бедствиям матери моей земли. 480. Одно же из сих бедствий — иметь у себя более необходимого, не знать никакой меры в приобретении, врачевством от худого избирая худшее, и, разгорячая себя питьем, тем больше чувствовать жажды. А от сего, смотри, какая бывает несообразность! 485. Всегда считаем себя бедными, стараясь приобрести, чего еще недостает у нас; а в приобретенном не можем найти для себя утешения, потому что сердце мучится о том, чего нет.
Посему первый закон — жить умеренно; но есть и второй. 490. Авраама патриарха, боговидца, великого мужа, Домостроитель высочайших таинств, отвлекши от дома, от рода, от отечества, легко перевел в землю чуждую странником, пресельником, бездомным, скитающимся; 495. его влекла вера в исполнение больших надежд. А Иаков, когда идет в Месопотамию, просит себе, как говорит Писание, только хлеба и покрова (Быт. 28:20), хотя впоследствии возвращается с многочисленными стадами, приобретя их в справедливую награду за труды. 500. К сказанному мной хорошо будет присовокупить и сие. Моисей, который наедине беседовал с Богом внутри облака, принял на скрижалях двоякий закон и по нему правил великим народом, при разделе данной уже Богом земли иным коленам отмерил тот или другой участок в земле еще чуждой, одним только сынам Левииным не уделил жребия, потому что их наследием был Сам державный Бог (Чис. 18:20). А Ионадав, который умел, 510. точно умел любомудрствовать, хотя нищета и не считалась еще тогда в числе чудес, преподавая однажды детям урок нестяжательности и высокой жизни, произнес следующее слово, приличное самому доброму отцу: «Оставляю вам, дети, самое великое наследие, 515. какого не давал еще детям ни один отец, даже и самый богатый. Убегайте всякого наследия, ведите свободную жизнь, не связывая себя никакими узами, живите в кущах, то есть в подвижных домах. Пусть иной рассекает недра земли, 520. а иной, кого веселит вино, насаждает виноград; но вы не пейте вина, храните воздержную жизнь. Такую ведя жизнь, будете жить безопасно» (Иер. 35:6–7). Таков был Ионадав! Где же дадим место Илии, которого великий Кармил питал 525. чрез ворона и из потока в земле жаждущей? Он был нищ и последний из нищих, но перед царями останавливает дожди и глубины потоков, низводит с неба огнь на врагов и на жертвы, капли скудной пищи обращает для вдовиц в неиссякаемый поток, будучи скуден, 530. богато питает питающих, воскрешает мертвецов в награду за гостеприимный кров и вземлется на небо на огненной колеснице. А Елисеево наследие — Илиина благодать и с высоты ниспадшая милоть! 535. И освященный до чревоношения — какое чудо! Без сомнения, знаешь великого Самуила. Его материнская молитва привела к Богу, и (если не слишком смело будет сказать о нем так) он обладал уже Богом, будучи посвящен Ему с младенчества. 540. Кто между Ветхим и Новым Божиим заветом, как между тенью и действительным телом, составлял среду, замыкая собой один и отверзая вход другому? Кто сей великий светильник, предтекший горнему Свету? Кто первый между рожденными, чему свидетель — Бог? 545. Кто жил в пустыне, имел необычайную пищу и одежду из верблюжьих волос подпоясывал кожаным ремнем? Мое слово изобразило Иоанна, который не дозволял иметь у себя и двух рубищ. 550. А что сказал бы иной о Павле, который ремеслом своим доставал себе пропитание, или о Петре, который питался одними лупинами[61]? Что сказать о сих великих апостолах, которые вовлекли весь мир в Божии сети (см.: Мф. 4:19; Мк. 4:17), чьи руки изливали бедным обильное богатство щедрых даров? 555. А другие апостолы, когда [также] призваны были Богом к лучшей ловле, оставили родным своим рыболовные корабли, потому что привлекло их совершеннейшее учение Христа, Который есть Высочайший Ум и первое естество ума, 560. но обнищал до грубости плоти и, поставляя нищих провозвестниками слова, единую веру дал в спутники не имеющим у себя ни одежды, ни меди, ни сумы, ни обуви, но во всем нуждающимся, поверяя им тайну целой новой вселенной, 565. не дозволил иметь даже жезла в руках, чтобы вера составляла могущество слова (Мк. 6:8; Лк. 9:3; 10:4). Но выслушай важнейшее. Юноше, который желал знать, как можно достигнуть совершенства, Христос поставляет верх совершенства не в чем ином, но в том, 570. чтобы раздать все бедным, всегда нести на плечах великий крест и, умерши для дольнего, следовать за Христом тому, кто хочет вознестись с Богом (Мф. 19:21). Так Своим пришествием усовершает Христос и мытарей, 575. которые охотно приносят все в дар Богу, в чем да убедит тебя Закхей (Лк. 19:2-10), который, худо обогатившись, чрез милосердие к бедным и обиженным от него обогащается нищетой и очищается от скверны. Довольно сего об имуществах.
580. А примеров воздержания у древних мудрецов и эллинских и варварских немного, хотя и у варваров добродетель была в уважении. Какие же примеры есть у них и в каком числе, нужно ли о сем писать, когда это всем открыто и известно? 585. Выслушай следующие места из мудрой трагедии: «Учись держать чрево в крепкой узде: оно одно не воздает благодарности за оказанные ему благодеяния», «В пресыщении Киприда[62], а в голодных ее нет», «Одебелевшее чрево не родит тонкой мысли», 590. «Наполни мешок твой сотами или ячменной мукой — ничем не будет это различаться во внутренностях чрева», «Что за приятность черпать дырявой бочкой?», «Ненасытное чрево открыло пути для кораблей, оно научило людей с неистовством вооружаться друг против друга». 595. А о том, что все дорогие снеди у сластолюбцев тонут, как в бездне, и делаются уже не снедями, но чем-то приготовленным в самом негодном помойном сосуде, справедливо говорит в одном месте превосходный Керкид, который, сам питаясь солью, 600. с презрением смотрит на кончину роскошных и на горечь самой роскоши. Кто же не похвалит сказавшего сластолюбивому юноше: «Перестань налагать на себя новые цепи и не раздражай хищного зверя». Каков и этот обычай почтенных стоиков, 605. как бы к кому-то постороннему, обращаться к своему телу с такими речами: «Чем я тебе должен, жалкий мешок? Дать ли тебе есть? Много с тебя, если дам и хлеба в скудость. Дать ли пить? Дадим тебе воды и уксусу. Но ты не этого у меня просишь, а сладких и сытных снедей, 610. дорогих напитков из кристальных сосудов? Co всей охотой дадим тебе, но только удавку». И это не лучше ли известной у древних изнеженности Сарданапала, Нинова сына, который, обилуя богатством и расстроив себя сластолюбием, 615. для продолжительности наслаждения желал себе горла длиннее журавлиного?
О божественный Давид! Когда тебе хотелось утолить жажду из колодезя в земле иноплеменников, и питие было добыто, 620. поскольку некоторые послужили твоему желанию, пожертвовав кровью и чрез ратоборство, ты, взяв воду в руки, вылил ее и не согласился насытить своего желания злостраданиями других (2 Цар. 23:15–17). А если словесная пища есть хлеб ангельский, потому что не тело питает бестелесную природу, то сколько у нас таких, 625. которые живут ангельской жизнью, соблюдая в себе (и то неохотно, ради Божия только повеления) едва малые искры жизни земной? Ибо должно оставаться в узах, пока не разрешит Бог. Не стану представлять примеров из книг, и притом ветхозаветных, как иные, 630. чрез телесные очищения обожившись и как бы освободившись от тел, целые, и даже многие, дни не вкушали пищи, не боялись огненного прещения и львиных челюстей, только бы в земле чуждой не прикасаться к пище, 635. оскверненной по повелению варваров (Дан. 1:8).
Но после того как враг, приразившись ко Христу, отступил от мужественной плоти, побежденный сорокадневным невкушением пищи (Мф. 4:2–4), к большему посрамлению преткнувшегося в сем опыте 640. дан закон о вожделенном истощании в подвигах. Какое мудрое противоборство! Какие бескровные и божественные жертвы! Целый мир священнодействует Владыке; не тельцов и овнов закалают, как предписывалось Ветхим законом, 645. не какое-либо внешнее совершают приношение несовершенного (потому что все бессловесное недостаточно), но каждый изнуряет сам себя воздержным вкушением пищи, наслаждаясь — подлинно новый способ наслаждения! — наслаждаясь тем, что не знает наслаждений. Всякий старается очистить самого себя в храм Богу 650. всенощными бдениями и псалмопениями, преселениями ума к великому Уму. В той только мере живут в тенях и призраках, в какой и в видимом могут уловлять сокровенное. От сего одни, 655. наложив железные узы на грубую плоть, смирили ее продерзость; другие, заключившись во мрак, в тесные жилища или в расселины диких утесов, остановили вредоносность блуждающих чувств; иные, 660. чтобы избежать зверского греха, отдали себя пустыням и дебрям, жилищам зверей, отказавшись от общения с людьми и зная тот один мир, который у них перед глазами. А иной привлекает к себе Божие милосердие вретищем, пеплом, слезами, возлежанием на голой земле, 665. стоянием в продолжение многих дней и ночей, даже целых месяцев (а сказал бы я) и лет, но сие покажется невероятным; впрочем, весьма вероятно это для меня и для тех, которые бывали самовидцами чуда, ибо вера и страх Божий, 670. заранее восхитив ум из тела, соделывали их неколебимыми столпами. Ты услышишь и о необыкновенной приправе пищи и пития — о пепле, смешанном со слезами. А иных ревность привела к путям, никем еще дотоле не проложенным: 675. они живут вовсе без хлеба и воды, что, кажется мне, препобеждает и законы естества.
Каково это? Неужели станешь еще дивиться девам, дочерям Льва, которые с радостью отдали себя на погибель за Афины? Или усердному пожертвованию Менекея, умирающего для спасения города Фив? Или славному скачку с высоты 680. мудреца Клеомврота для разлучения с телом, ибо, убедившись учением Платона о душе, воспламенился он желанием разрешиться от тела? Или укажешь на Эпиктетову голень, которую скорее могли у него переломить, 685. нежели исторгнуть насилием рабское слово? Ибо этот муж имел, точно имел, как говорят, рабское тело, но свободный нрав. Или представишь, как у Анаксарха толкли руки в ступе, а он, будто не находясь при этом, 690. приказывал сильнее выколачивать его мешок, потому что сам он, то есть невидимый Анаксарх, был несокрушим? Или упомянешь о Сократовой чаше с цикутой — этом необыкновенном напитке, выпитом с такой приятностью? Ты хвалишь все сие, хвалю также и я. Но в какой мере? 695. В неизбежных бедствиях были они мужественны, ибо не вижу, каким бы образом спаслись от них, хотя бы и захотели.
Перейдя же отсюда к божественной борьбе моих подвижников, и ты, услышав или припомнив о них, придешь в ужас. 700. С какими бесчисленными опасностями возрастили досточтимое и новое таинство Христово мы, удостоившиеся именоваться от Христова имени! Зависть многократно воспламеняла против нас многих врагов и гонителей слова — 705. этих дышащих яростью, свирепых зверей. Но мы никогда не уступали господствующей силе времени. Напротив того, если и оказывалось сколько-нибудь беспечности во время мира, если и оказывался кто худым в чем другом, то в этом все были укреплены Богом, 710. горя пламенной ревностью, выдерживали дерзость врагов, побеждаемые со славой. Никто не ищет спасения с таким удовольствием, с каким шли мы на эти прекрасные опасности. Иной, как забаву, встречал огонь, меч, земные пропасти, голод, удавление, 715. кровожадных зверей, растягивание и вывертывание составов, лишение глаз, жжение, расторжение, терзание членов, холод, погружение в глубину или во мрак, свержение с высоты, продолжительное зрение разнообразных мучений; 720. а последнее (говорю это знающим) хуже всех злостраданий, потому что когда страдание доведено до крайней его степени, тогда прекращается уже страх, непрестанно же ожидать значит непрестанно страдать и вместо одной смерти умирать многими мучительными смертями. 725. Не стану говорить об изгнаниях, об отнятии имуществ, о том, что надобно терпеть сие в глазах мужей, жен, товарищей, детей, друзей, что самого мужественного делает малодушным. И за что терпеть? Может быть, за один слог. Что говорю: за слог? За одно мановение, которое, послужив знаком отречения, 730. могло бы спасти, хотя ко вреду. Короче сказать: мы стояли за Бога, а предавший Бога не может уже найти другого. Но к чему распространяться? Возведи очи свои окрест, обозри целую вселенную, 735. которую объяло теперь спасительное Слово, привязавшее нас к Богу и соединившееся с нами чрез страдания, — соединение дивное и превысшее в Божиих законах! Сию-то вселенную, всю почти, осиявают, как звезды, открытыми алтарями, высоковерхими престолами, учениями, собраниями, 740. стечениями целых семейств, песнопениями, достойными подвигов, — осиявают сии достославные победоносцы Закланного. И так велико благоговение к истине, что малая часть праха, 745. какой-либо останок давних костей, небольшая часть волос, отрывки одежды, один признак капель крови иногда достаточны к чествованию целого мученика; 750. даже месту мощей дается наименование «святые мощи», и оно получает равную силу, как бы находился в нем целый мученик. Чудное дело! Думаю, что одно воспоминание спасает. Что еще сказать о невероятном избавлении от болезней и от демонов при гробницах, 755. которые удостоились некогда вмещать в себе драгоценные мощи? И они отражают нападения духов. Таковы чудеса моих подвижников!
Хвали же ты мне Пису и дельфийский прах, Немею и истмийскую сосну[63], 760. у которых несчастные юноши находили свою славу, полагая малые награды и за подвиги малые, за кулачный бой, за борьбу, за скорость бега и скачки, в чем не важно и победить, и остаться побежденным, потому что наградой не Бог и не спасение, 765. как по моим законам и за мою борьбу приобретаются горняя слава и горние венцы.
Ты видел примеры мужества, которым всего лучше и спасительнее подражать в ежедневной борьбе с гонителем, который из глубины и 770. тайно низлагает нас посредством обольщенных чувств; теперь посмотри и на примеры особенно похваляемого у нас целомудрия.
Есть, действительно есть и у эллинов 775. любители целомудрия; они бывали в древности, а найдутся и ныне; не отказываюсь верить тому, что разглашают о них; у меня нет зависти, что и чуждые нам целомудренны. О Ксенократе сказывают, что однажды, искушая его, 780. подсунули ночью к сонному блудницу; почувствовав это, не был он поражен необычайностью оскорбления, но также не встал и не подумал бежать; то и другое было низко для Ксенократа. Напротив того, он остался недвижим и неуязвим, так что женщина, 785. бросившись бежать, закричала: «Для чего насмеялись надо мной, положив рядом с мертвецом?» Эпикур хотя усиливался доказать, что удовольствие есть награда за подвиги добродетели и что наслаждение есть конец всех благ для человека, однако же, чтобы не подать мысли, 790. будто для какого-то удовольствия хвалит удовольствие, вел себя благопристойно и целомудренно, чтобы подкрепить учение свое добрыми нравами. Не умолчу и о Полемоне, так как очень много говорят об этом чуде. 795. Прежде был он не из целомудренных, а даже из гнусных служителей сластолюбия; но когда объят стал любовью к добродетели, найдя доброго советника (не знаю, кто это был: мудрец ли какой или сам он), 800. вдруг оказался великим победителем страстей. И я представлю одно только доказательство чудной его жизни. Один невоздержный юноша приглашал к себе свою приятельницу. Она, как рассказывают, подошла уже к дверям, но на дверях изображен был Полемон; и его образ имел такой почтенный вид, что развратница, 805. увидев его, тотчас ушла назад, пораженная сим видением и устыдившись написанного, как будто живого. И это происшествие, сколько знаю, пересказывают многие. У Диона 810. (разумею того Диона, который был в большой славе) не очень приятно, говорят, пахло изо рта, и один из городских жителей посмеялся этому. Дион, как скоро свиделся с женой своей, говорит ей: «Что же не сказала ты мне о болезни моей?» Но жена с клятвой отвечала: «Я думала, что это недостаток всякого мужчины, 815. а не твой только». Так далеко держала она себя от всех мужчин и приятельниц; потому что ответ сей — ясное доказательство честных нравов. Кто не хвалит и Александра [Македонского] за то, что, имея у себя во власти дочерей побежденного им Дария и слыша, 820. что они прекрасны[64], не захотел их видеть из опасения, потому что стыдно было бы победителю мужей уступить над собой победу девам. Хотя это не близко еще к моим образцам, однако же хвалю. А почему? 825. Потому что весьма приятно видеть белое лицо между эфиопами или сладкую струю среди моря, а в равной мере весьма удивительно при худых и зловредных правилах найти нечто целомудренное.
Где сами божества преданы страстям, 830. там покорствовать страсти, без сомнения, почитается делом честным. Ибо кто поставляет своим богом страсть, пользуясь худым помощником в худом деле? У кого, скажи мне, видим примеры неестественной любви? Надобно же было, чтобы ваши боги имели какое-нибудь преимущество. 835. У кого фригийские юноши и участвуют в пиршестве, и в развратном виде подают сладкий нектар? Но стыжусь обнаруживать Диевы (Зевесовы) тайны. Чьи любодеяния, чьи нарушения супружеской верности составляют для созванных срамное зрелище, возбуждающее смех? 840. Как женщины делают из Зевса всё, и быка, и молнию, и лебедя, и человека, и зверя, и золото, и змия? Таковы любовные превращения Зевса — этого зачинщика и советника всех худых дел! Кто царицу сластолюбия почитает богиней? 845. Кто воздвигает жертвенники и храмы страстям? У кого ночи, подлинно достойные ночи, набожно чествуются символами бесчестных дел? У кого Ифифалы и Фалы со смехом присовокупляют к кумирам нового бога, 850. о котором стыдно и говорить? У кого Гермафродиты, Паны — это срамное поколение, эти боги с козлиными ногами, а по нравам козлы? У них и девы на свадьбах пляшут; 855. им надобно, чтобы к браку присоединялось нечто противное браку. У них пригожие выдают замуж непригожих, принося в приданое за ними приобретенное блудно; и сии неблагопристойности совершаются в честь одного из демонов, чтобы человеколюбивое дело не оставалось вовсе бесстыдным делом. Оттого позорные дела пользуются свободой; 860. блудилища, цена блуда, поругание чести у них законны. А мудрецы их изображают Афродиту в виде своих любовниц, чтобы такой выдумкой доставить последним божеские почести. И Фидий на персте богини девы в память своего бесстыдства пишет: у прекрасного всего достаточно[65]. 865. От сего наравне с мужественными и воинскими подвигами удостаивается у них блистательных живописных изображений, рукоплесканий и описаний и эта студодейная красота. Смотри, сколько блудниц почтены у них храмами и признаны богинями. Евфро, Фрина, Леэна[66] — 870. в образе зверя, потому что и ее имя было чтимо среди храмов. А эту пресловутую повелительницу Эллады, родившуюся в Иккарах, срамную развратницу Лаису[67] и многих других не удостою и слова.
Посему ты, добрый мой, 875. как умеющий узнавать доброту серебра, заимствуй у них, что хорошо, и отбрасывай, что не сделает тебя лучшим, но следуй всем нашим наставлениям, следуй примерам мужей и жен целомудренных, у которых учитель — упование и Бог, 880. которые своей жизнью пишут лучшие законы, нежели какие пишет рука. Когда другие именуют прелюбодеяние пороком и наказывают по законам, мы требуем еще большего, запрещая и смотреть бесстыдно и похотливо (см.: Мф. 5:39), 885. почитая за одно и содеянный грех, и причину греха, как, например, и убийство и гнев (Мф. 5:28), от которого бывает убийство, клятвопреступление и готовность к клятве (Мф. 5:36). Не дозволяя всего того, без чего не может быть грех, мы избегаем и самого худшего.
890. Так у меня безопасно целомудрие. Оттого у меня многочислен лик дев, подражающих жизни бесплотных Ангелов и Самому Богу, Который один сожительствует с ними. К чему же это ведет? К тому, что всякий стремится к будущей жизни, 895. желает преселиться отсюда, освободившись от уз и законов супружеских. С тех пор как пришел ко мне Христос — Сын Матери-Девы, творит Он меня девственником по новым законам. Поскольку вступил я в жизнь и, 900. связанный скоротечностью и тлением, вынужден знать скоротечное и подлежащее тлению, чтобы из видимого и блуждающего научиться лучшему, то с радостью возвожу образ к Богу посредством 905. свободной и несвязанной жизни, не оставив здесь и следа своей кожи, но презрев ее, как иные презирают какой-нибудь другой надутый мех, всецело стремлюсь к всецелому Богу, имея искренними спутниками многих других, которые, взирая на единую чаемую 910. жизнь, принесли в дар подателю всяческих Богу не власы и не имение, но первое из всего принадлежащего нам — чистоту и бесплотность. Это сонмы новых назореев, исполненные и сияющие теми внутренними красотами, 915. какие чтут девственники до крови. Что мог бы я сказать тебе о какой-нибудь Фекле или о всех тех, которые, чтобы соблюсти красоту свою запечатленной для Бога, смело шли на опасности? Не то ли одно, что всегда и всякому было очень известно? 920. Видишь неусыпные псалмопения Богу мужей и жен, забывших свою природу, столь многочисленных, столь высоких по жизни и обожившихся? Видишь два лика Ангелов, то согласно, то противогласно, и горе и долу, 925. песнословящие Божие величие и естество? Так должен ты чтить чистоту, имея столько побуждений и образцов; взирая на них, очисти себя самого, чтобы принять тебе законы от Бога.
Хотя все изображенное в слове требует твоего благоразумия 930. (ибо без благоразумия возможно ли что похвальное?), однако же первое и важнейшее для тебя — познать Бога и искренно чтить Его словом и делом, потому что для всех один и тот же источник, одно спасение. Бог умосозерцаем для иных, хотя несколько; однако же никто не изречет 935. и ни от кого нельзя услышать, что Он такое, хотя иной и слишком был уверенным, что знает сие. Ибо к каждой мысли о Боге всегда, как мгла, примешивается нечто мое и видимое. Каким же образом проникну эту мглу и вступлю в общение с Богом, 940. чтобы, не трудясь уже более, обладать и быть уверену, что обладаю тем, что давно желал приобрести? Самое пагубное дело — не чтить Бога и не знать, что Он — первая причина всяческих, от которой все произошло и пребывает соблюдаемое 945. по неизреченному чину и закону; но представлять себя знающим, что такое Бог, есть повреждение ума; это то же, что, увидев в воде солнечную тень, думать, будто бы видишь само солнце, или, поразившись красотой преддверия, воображать, 950. будто бы видел самого владыку внутренних чертогов. Хотя один и премудрее несколько другого, поскольку привлек к себе более лучей света, потому что больше всматривался, однако же все мы ниже Божия величия, потому что Бога закрывает свет и покров Его — тьма. 955. Кто рассечет мрак, тот осиявается второй преградой высшего света. Но проникнуть двойной покров весьма нелегко. Того, Кто все наполняет и Сам выше всего, Кто умудряет ум и избегает порывов ума, 960. увлекая меня на новую высоту тем самым, что непрестанно от меня ускользает, — сего Бога особенно содержи в уме и чествуй, доказывая любовь свою ревностью к заповедям. Но не везде и не всегда должно изыскивать, что Он такое, и не перед всяким удобно изрекать об этом слово. 965. Иное скажи о Боге, впрочем со страхом; а иное пусть остается внутри и, безмолвно чтимое, чествуется втайне одним умом; для иного же отверзай только слух, если преподается слово, ибо лучше подвергать опасности слух, нежели язык. 970. О прочем же будем молить, чтобы узнать сие ясно, отрешившись от дебелости плоти; а теперь, сколько можно, будем очищать себя и обновляться светлой жизнью. Так примешь в себя умосозерцаемого Бога, ибо несомненно то, что Бог Сам приходит к чистому, 975. потому что обителью чистого бывает только чистый. Умозаключения же мало ведут к ведению Бога, ибо всякому понятию есть другое противоположное, а мое учение не терпит на все удобопреклонной веры. Весьма важно держаться сказанного: 980. кто возлюбил, тот будет возлюблен; а кто возлюблен, в том обитает Бог (Ин. 14:21–23). А в ком Бог, тому невозможно не сподобиться света; первое же преимущество света — познавать сам свет. Так любовь доставляет ведение. 985. Такой путь к истине лучше уважаемого многими пути ума и его тонкостей.
А что может быть изречено, откроем сие. Безначальный, Начало, Дух — досточтимая Троица. Не имеющий причины, Рожденный, Исходящий, 990. и первый — Отец, второй — Сын и Слово, третий не Сын, но Дух единой сущности — Единый в Трех Бог и общее поклонение. Ими разрешаюсь от смертного состава. И ты будь поклонником Их, соблюдай Их в себе, 995. отринув всякую нечистоту жизни дольней, честной жизнью, истинным учением и ненавистью к вымыслам, и устремляйся в горняя. И я желал бы, чтобы ты стал богаче меня и сподобился большего дерзновения.
Вопрос. Хочу судиться с тобою, мир. Отвечай мне прежде всего: кто и откуда ты и куда стремишься? Как же ты водишь меня, кругом вертя, как муравья?
Ответ. Не знаю, откуда произошел я, но, без сомнения, от Бога. 5. Стремлюсь же к лучшему. Не я тебя вожу, но сам ты беспорядочен, сам оскорбляешь меня.
Вопрос. Итак, отчего ты стоишь твердо, а я непостоянен?
Ответ. Я не от себя таков; и что же в этом за превосходство? А ты одарен волей; если хочешь, приобретешь еще больше.
Вопрос. 10. Хорошо! А что во мне отвне, кто тем движет?
Ответ. Что же в этом худого? Совершенным доставляет это случай ко спасению.
Вопрос. Или лучше винить себя самого?
Ответ. Совершенная правда!
Мир дружелюбный, но дружелюбный не во всем! Для чего ты, как вертящийся волчок, когда желал бы я идти противной дорогой, стремительно увлекаешь меня, как мелкого муравья, сколько ни жалуюсь на жестокое насилие, — увлекаешь ты, столько величественный, меня — существо немаловажное? 5. Знаю, что ты от Бога и Божия слава, но и я сам создан Христовой рукой и составлен из того и другого, из земного и небесного. Хотя тело у меня из земли, но душа есть дыхание великого Ума. Но каким множеством бедствий влачусь я туда и сюда, бедствий, 10. происшедших то от меня самого, то от неприязненного! Как привыкший к морю дельфин, на суше от воздуха я умираю. Моя жизнь миновала, о мир; веди невредимым народ!
Как птицы или как на море корабли, перегоняем друг друга — и я и время, ничего не имея в себе постоянного. Но в чем я согрешил, то не проходит, а пребывает; и это всего бедственнее в жизни. 5. Не знаю, чего желать себе, продолжения ли жизни или смерти; в обоих случаях объемлет меня страх. Рассуди об этом сам. Жизнь моя обременена грехами; а если умру, увы! увы! там нет уже врачевства от прежних немощей. Если же это обещает жизнь, в которой столько скорбей, 10. то значит, что и смерть не избавляет от бедствий. С обеих сторон пропасть; что же будем делать? Не лучше ли обратить взоры к Тебе единому и к Твоему милосердию?
Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один, вдали от людей, в тенистой роще и снедался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство и охотно беседую наедине со своим сердцем. 5. Ветерки жужжали и вместе с поющими птицами с древесных ветвей ниспосылали добрый сон даже и слишком изнемогшему духом. А на деревьях, любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики из музыкальных гортаней оглашали весь лес своим щебетанием. 10. Неподалеку была прохладная вода и, тихо струясь по увлаженной ею роще, омывала мои ноги. Но мною так же сильно, как и прежде, владела скорбь. Ничто окружающее не развлекало меня, потому что мысль, когда обременена горестями, нигде не хочет встретить утешения. 15. И я, увлекаемый кружением парящего ума, видел в себе такую борьбу противоположных помыслов.
Кто я был? Кто я теперь? И чем буду? Ни я не знаю сего, ни тот, кто обильнее меня мудростью. Как покрытый облаком, 20. блуждаю туда и сюда; даже и во сне не вижу, чего бы желал, потому что и низок, и погряз в заблуждениях всякий, на ком лежит темное облако дебелой плоти. Разве тот премудрее меня, кто больше других обольщен лживостью собственного сердца, готового дать ответ на все?
25. Я существую. Скажи: что это значит? Иная часть меня самого уже прошла, иное я теперь, а иным буду, если только буду. Я не что-либо непременное, но поток мутной реки, который непрестанно притекает и ни минуты не стоит на месте. Чем же из этого[70] назовешь меня? Что наиболее, по-твоему, составляет мое я? Объясни мне сие; и смотри, 30. чтобы теперь этот самый я, который стою перед тобой, не ушел от тебя. Никогда не перейдешь в другой раз по тому же потоку реки, по которому переходил ты прежде. Никогда не увидишь человека таким же, каким видел ты его прежде.
Сперва заключался я в теле отца, потом приняла меня матерь, но как нечто общее обоим; 35. а потом стал я какая-то сомнительная плоть, что-то не похожее на человека, срамное, не имеющее вида, не обладающее ни словом, ни разумом; и материнская утроба служила мне гробом. И вот мы от гроба до гроба живем для тления! Ибо в этой самой жизни, которую прохожу, вижу одну трату лет, которая мне приносит гибельную старость. А если там, как говорит Писание, 40. примет меня вечная и нетленная жизнь, то скажи: настоящая жизнь, вопреки обыкновенному твоему мнению, не есть ли смерть, а смерть не будет ли для тебя жизнью?
Еще не родился я в жизнь. Для чего же сокрушаюсь при виде бедствий, как нечто приведенное в свой состав? Это одно и непреложно для существ однодневных; 45. это одно для меня сродно, непоколебимо, не стареется, после того как, выйдя из недр матери, пролил я первую слезу, прежде нежели коснулся жизни, оплакав все те бедствия, с которыми должен встретиться. Говорят, что есть страна, подобная древнему Криту, 50. в которой нет диких зверей, и также есть страна, где неизвестны хладные снега. Но из смертных никто еще не хвалился тем, что он, не испытав тяжелых бедствий жизни, переселился отсюда. Бессилие, нищета, рождение, смерть, вражда, злые люди — эти звери моря и суши, все скорби — вот жизнь! 55. И как много я видел напастей, и напастей ничем не услажденных, так не видал ни одного блага, которое бы совершенно лишено было скорби, с тех пор как пагубное вкушение и зависть противника заклеймили меня горькой опалой.
К тебе обращаюсь, плоть, к тебе, столько неисцельной, 60. к тебе — льстивому моему врагу и противнику, никогда не прекращающему нападений. Ты злобно ласкающийся зверь, ты (что всего страннее) охлаждающий огонь. И великое было бы чудо, если бы напоследок и ты сделалась когда-нибудь ко мне благорасположенной!
И ты, душа моя (пусть и тебе сказано будет приличное слово), кто, откуда и что такое? 65. Кто сделал тебя трупоносицей, кто твердыми узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты — дух — смесилась с дебелостью, ты — ум — сопрягалась с плотью, ты — легкая — сложилась с тяготой? Ибо все это противоположно и противоборствует одно другому. Если ты вступила в жизнь, будучи посеяна вместе с плотью, 70. то насколько пагубно для меня такое сопряжение! Я образ Божий — и родился сыном срама, со стыдом должен матерью своего достоинства наименовать похотение, потому что началом моего прозябения было истекшее семя, и оно истлело, потом стало человеком и вскоре будет не человеком, но прахом, — таковы последние мои надежды! 75. А если ты, душа моя, что-нибудь небесное, то желательно знать, откуда ведешь начало? И если ты Божие дыхание и Божий жребий, как сама думаешь, то отложи неправду, и тогда поверю тебе, потому что в чистом несвойственно быть и малой скверне. Тьма не доля солнца, и светлый дух никогда не был порождением 80. духа лукавого. Как же ты возмущаешься столько от приращений губительного велиара, хотя и сопряжена с небесным духом? Если и при такой помощи клонишься ты к земле, то, увы! увы! сколь многомощен твой губительный грех! 85. А если ты во мне не от Бога, то какая твоя природа? Как страшно, не надмеваюсь ли напрасной славой!
Божие создание, рай, Едем, слава, надежда, заповедь, дождь — истребитель мира, дождь — огнь с неба, а потом закон — писаное врачевство, 90. а потом Христос, соединивший Свой образ с нашим, чтобы и моим страданиям подал помощь страждущий Бог, и соделал меня богом чрез Свое человечество… Но мое сердце ничем не приводится в чувство. В самоубийственном исступлении, подобно вепрям, напираем мы на меч. 95. Какое же благо жизни? Божий свет. Но и его преграждает мне завистливая и ужасная тьма. Ни в чем не имею преимущества, если только не преимуществуют предо мной злые. О, если бы при больших трудах иметь мне равную с ними долю! Я повержен в изнеможение, 100. поражен Божиим страхом, сокрушен дневными и ночными заботами. Этот высоковыйный и поползновенный гонит меня сзади, наступил на меня пятой. Говори ты мне о всех страхованиях, о мрачном тартаре, о пламенеющих бичах, о демонах — истязателях наших душ: 105. для злых все это басня! Для них всего лучше то, что под ногами. Их нимало не приводит в разум угрожающее мучение. Лучше было бы беззаконникам остаться впоследствии ненаказанными, нежели мне ныне сокрушаться о бедствиях греха.
Но что говорить о людях? 110. К чему так подробно описывать скорби нашего рода? Все имеет свои горести. И земля не непоколебима, и ее приводит в содрогание ветер. Времена года стремительно уступают место одно другому. Ночь гонит день, буря помрачает воздух, солнце затмевает красоту звезд, 115. а облако — красоту солнца. Луна возрождается вновь. Звездное небо видимо только в половину. И ты, денница, был некогда в Ангельских ликах, а теперь, ненавистный, со стыдом спал с неба! Умилосердись надо мной царственная, досточтимая Троица! 120. И Ты не вовсе избегла от языка безрассудных однодневных тварей! Сперва Отец, потом великий Сын, а потом Дух великого Бога были предметом хулы!
К чему приведешь ты меня, зломудренный язык? Где прекратятся мои заботы? Остановись. Все ниже Бога. Покорствуй Слову. 125. Не напрасно (возобновлю опять песнь) сотворил меня Бог. От нашего малодушия такая мысль. Теперь мрак, а потом дастся разум, и все уразумеешь, когда будешь или созерцать Бога, или гореть в огне.
Как скоро воспел мне сие любезный ум, утолилась моя скорбь. 130. Поздно пришел я домой из тенистой рощи; и иногда смеюсь над рассуждающими иначе, а иногда, если ум в борьбе с самим собой, томлю скорбью сердце.
Кто я был? Кто я теперь? И чем буду по прошествии недолгого времени? Куда приведешь и где поставишь, Бессмертный, великую тварь, ежели есть великое между тварями? А по моему мнению, мы ничего не значащие однодневные твари и напрасно поднимаем высоко брови, 5. ежели в нас то одно и есть, что видят люди, и ничего не имеем мы, кроме гибнущей жизни.
Теленок, едва оставил недра рождающей [матери], уже и скачет, и крепко сжимает сладкие сосцы, а на третьем году носит ярмо, влачит тяжелую колесницу 10. и могучую выю влагает в крепкую упряжь. Пестровидный олень, едва из материнской утробы, и тотчас твердо становится на ноги подле своей матери, бежит от кровожадных псов и от быстрого коня, скрывается в чащах густого леса. 15. Медведи, порода губительных вепрей, львы, равный ветру в скорости тигр и рыси лишь в первый раз завидят железо, тотчас у них ощетинилась шерсть, и с яростью бросаются они на сильных звероловов. Недавно еще покрытый перьями птенец, едва оперился, 20. и высоко над гнездом кружится по просторному воздуху. Золотая пчела оставила только пещеру, и вот строит себе напротив обитель и дом наполняет сладким мёдом; а все это — труд одной весны. У всех у них готовая пища, всем пир дает земля. 25. Не рассекают они яростного моря, не пашут земли; нет у них хранилищ, нет виночерпиев. И быстролетную птицу питают крылья, а зверей — дебри. Если и трудятся, то у них небольшая однодневная работа. А огромный лев, как слыхал я, растерзав зверя, им умерщвленного, 30. гнушается остатками своего пира. Притом сказывают, что он попеременно в один день вкушает пищу, а в другой одним питием прохлаждает жадную гортань, чтобы приучить к воздержности чрево. Так жизнь их не обременена трудами. Под камнем или ветвями всегда готовый у них дом. 35. Они здоровы, сильны, красивы. Когда же смирит болезнь, беспечально испускают последнее дыхание, не сопровождают друг друга плачевными песнями, и друзья не рвут на себе волос. Скажу еще более: они бестрепетно теряют жизнь; 40. и зверь, умирая, не боится никакого зла.
Посмотри же на жалкий человеческий род; тогда и сам скажешь со стихотворцем[72]: «Нет ничего немощнее человека». 45. Я плод истекшего семени; с болезнями родила меня матерь, и воскормлен я с великими и тяжкими трудами. Сперва матерь носила меня в объятиях — сладостный труд! а потом не без болезненных воплей сошел я на землю; потом стал ходить по земле как четвероногий, пока не поднялся на колеблющиеся ступни, поддерживаемый чужими руками. 50. Co временем в намеках немотствующего голоса проблеснул мой ум. А потом уже под руководством других я выплакал себе слово. В двадцать лет собрался я с силами, но прежде этого, как подвизавшийся на поприще, встретил много поражений. Иное остается при мне, другое для меня погибло, а над иным (да будет известно тебе, душа моя!) будешь еще трудиться, проходя жизнь 55. — это стремление во всем тебе противное, этот дикий поток, это волнующееся море, то здесь, то там вскипающее от непрестанных порывов ветра. Часто обуреваюсь собственным своим безрассудством; а его навел на меня противник нашей жизни — демон.
60. Если верно установишь весы и взвесишь все, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чаша, до верха нагруженная злом, пойдет к земле, а другая, напротив, с благами жизни, побежит вверх. Война, море, возделывание земли, труд, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, 65. записи, судьи, неправедный начальник — все это еще детские игрушки в многотрудной жизни. Посмотри и на приятность жизни: пресыщение, обременение, пение, смехи, гроб, всегда наполненный истлевшими мертвецами; брачные дары, брак, брак второй, если расторгся прежний, 70. прелюбодеи, поимка прелюбодеев; дети — тревожная скорбь; красота — неверная приманка; безобразие — невинное зло; заботы о добрых детях, печаль о дурных; богатство и нищета — сугубое зло, презорство, гордость — все это как шар, летающий из рук в руки у юнцов.
75. Итак, смотря на сие, снедаюсь сердцем, если почитают лучшим то, в чем больше зла, нежели добра. Не плачешь ли, слыша, сколько было скорбей у живших до нас? Впрочем, не знаю, 80. будешь ли ты при этом плакать или смеяться. Мудрецы древности находили для себя приличным и то и другое; и у одного из них это извлекало слезы, а в другом возбуждало смех, что трояне и ахейцы, друг на друга бросаясь, бились и взаимно себя истребляли за прелюбодейную жену; что брань была у куретов и у воинственных этолийцев за свиную голову и за щетину молодого кабана; 85. что Эаковы сыны, при всей великой славе, умерли, один — среди врагов от неистовой руки, а другой — от женолюбия; что именит был Амфитрионов сын[73], но и этот всеразящий погиб от ядоносной одежды. Не избежали злой участи 90. и Киры и Крезы, а равно и наши, как будто вчерашние только, цари. И тебя, почитавшийся сыном змия, неудержимая сила — Александр, погубило вино, когда обошел ты целую землю! Какое преимущество между сгнившими? Тот же прах, те же кости — и герой Атрид и нищий Ир, 95. царь Константин и мой служитель; и кто злострадал, и кто благоденствовал, у всех нет ничего, кроме гроба.
Такова здешняя участь; но что же в другой жизни? Кто скажет, что приносит неправедным последний день? Там клокочущий пламень, ужасная тьма удалившимся от света, 100. червь, всегдашнее памятование наших грехов. Лучше бы тебе, грешник, не вступать во врата жизни и, если вступил, всему разрушиться наравне со зверями, чем после того, как терпишь здесь столько скорбей, понести еще наказание, которое тяжелее всего претерпеваемого тобой в здешней жизни! 105. Где великая слава моего прародителя? Погублена снедью [запретного плода]. Где премудрый Соломон? Покорен женами. Где этот Иуда, сопричисленный к двенадцати? За малую корысть объят тьмой.
Молю Тебя, Царь мой Христос: подай, Блаженный, 110. Твоему служителю немедленное исцеление от зол, переселив его отсюда! Для людей одно только благо, и благо прочное, — это небесные надежды. Ими дышу я несколько, а к прочим благам чувствую великое отвращение. И я готов предоставить существам однодневным все то, что влачится по земле, 115. отечество и чужую сторону, престолы и сопряженные с ними почести, близких, чужих, благочестивых, порочных, откровенных, скрытных, смотрящих независтливым оком, снедаемых внутренно самоубийственным грехом. Другим уступаю приятности жизни, а сам охотно их избегну.
120. О, какой продолжительной сделали эту жизнь бедствия! Долго ли мне сидеть у гноища? Как будто все блага нашей жизни заключены в одном утешении — изо дня в день то принимать в себя, то извергать отмеренное. Не многим пользуется гортань, а все прочее переходит в сток нечистот. 125. Еще зима, еще лето; то весна, то осень попеременно; дни и ночи — двойные призраки жизни; небо, воздух, море — во всем этом, и что неподвижно, и что вращается, ничего для меня нет нового, всем я пресыщен. Другую даруй мне жизнь и другой мир, для которого охотно снесу все тяжести трудов. 130. Лучше бы мне умереть, когда заключил Ты меня в материнскую утробу, ибо, как скоро начал я жизнь, моим уделом стали тьма и слезы.
Что это за жизнь? Воспрянув из гроба, иду к другому гробу и, восстав из могилы, буду погребен в нещадном огне. 135. Да и это время, пока дышу, есть быстрый поток бегущей реки, в которой непрестанно одно уходит, другое приходит и нет ничего постоянного. Здесь все один прах, который закидывает мне глаза, и я дальше и дальше отпадаю от Божия света, ощупью, по стене, хватаясь за то и другое, 140. брожу вне великой жизни. Отважусь на одно правдивое слово: человек есть Божия игра, подобная одной из тех, какие видим в городах. Сверху надета личина, которую сделали руки; когда же она снята, каменею от стыда, явившись вдруг иным. 145. Такова вся жизнь жалких смертных. У них на сердце лежит мечтательная надежда, но тешатся ею недолго.
А я, который держусь за Христа, никогда не отрешусь от Него, пока связан узами сей перстной жизни. Во мне двоякая природа. Тело сотворено из земли, 150. потому и преклонно к свойственной ей персти. А душа есть Божие дыхание и всегда желает иметь лучшую участь пренебесных. Как поток течет из источника по ровному месту, а пламенеющий огонь знает один неизменный путь — возноситься вверх, 155. так и человек велик; он даже Ангел, когда, подобно змее, совлекши с себя пестровидную старость, восходит отсюда. Торжествуйте, иереи: я умер! И вы, злые соседи, не придете уже от меня в трепет, как прежде! Вы сами себе заграждаете великое милосердие присноживущего Царя. 160. А я, оставив все, имею одно — крест, светлый столп моей жизни. Когда же буду восхищен отсюда и коснусь пренебесных жертв, к которым не приближается скрытное зло — зависть, тогда (если позволено сказать) и за завистливых буду независтно молиться.
Кто я? Откуда пришел в жизнь? И после того, как земля примет меня в свои недра, каким явлюсь из восставшего праха? Где поставит меня великий Бог? И, исхитив отсюда, введет ли в спокойную пристань? 5. Много путей многобедственной жизни, и на каждом встречаются свои скорби; нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зло; и хорошо еще, если бы горести не составляли большей меры! Богатство неверно; престол — кичение сновидца; 10. быть в подчинении тягостно; бедность — узы; красота — кратковременный блеск молнии; молодость — временное вскипение; седина — скорбный закат жизни; слова летучи; слава — воздух; благородство — старая кровь; сила — достояние и дикого вепря; 15. пресыщение нагло; супружество — иго; многочадие — необходимая забота; бесчадие — болезнь; народные собрания — училище пороков; недеятельность расслабляет; художества приличны пресмыкающимся по земле; чужой хлеб горек; возделывать землю 20. трудно; большая часть мореплавателей погибли; отечество — собственная яма; чужая сторона — укоризна. Смертным все трудно; все здешнее — смех, пух, тень, призрак, роса, дуновение, перо, пар, сон, волна, поток, след корабля, ветер, прах, 25. круг, вечно кружащийся, возобновляющий все подобное прежнему, и неподвижный и вертящийся, и разрушающийся и непременный — во временах года, днях, ночах, трудах, смертях, заботах, забавах, болезнях, падениях, успехах.
И это дело Твоей премудрости, Родитель и Слово, что все непостоянно, 30. чтобы мы сохраняли в себе любовь к постоянному! Все обтек я на крыльях ума — и древнее, и новое; и ничего нет немощнее смертных. Одно только прекрасно и прочно для человека: взяв крест, преселяться отселе. 35. Прекрасны слезы и воздыхания, ум, питающийся божественными надеждами, и озарение пренебесной Троицы, вступающей в общение с очищенными. Прекрасны отрешение от неразумной персти, нерастление образа, принятого нами от Бога. Прекрасно жить жизнью, чуждой жизни, и, 40. один мир променяв на другой, терпеливо переносить все горести.
Блажен, кто ведет пустынную жизнь, не имеет общения с привязанными к земле, но обожил свой ум.
Блажен, кто в общении со многими не развлекается многим, но переселил к Богу всецелое сердце.
5. Блажен, кто вместо всех стяжаний приобрел Христа, у кого одно стяжание — крест, который и несет он высоко.
Блажен, кто господин своих чистых от неправды стяжаний и подает нуждающимся божескую руку.
Блаженна жизнь счастливых девственников, 10. которые, отрясши плоть, близки к чистому Божеству.
Блажен, кто, уступив немногое законам брака, приносит в дар Христу большую часть любви.
Блажен, кто, восприяв на себя власть над народом, чистыми и великими жертвами примиряет Христа с земнородными.
15. Блажен, кто, принадлежа к стаду, занимает место между пасомыми, как совершеннейшая овца Христова.
Блажен, кто в высоких парениях очищенного ума видит светозарность небесных светов.
Блажен, кто многотрудными руками чтит царя 20. и для многих служит законом жизни.
Все они наполняют собой небесные точила — эти хранилища для плода наших душ, хотя каждая добродетель ведет в особое место, потому что много обителей (см.: Ин. 14:2) для многих родов жизни.
25. Блажен, кто показал великий дух, обнищавший страстями, кто проводит здешнюю жизнь в слезах, кто всегда алчет небесной пищи, кто чрез кротость делает себя наследником великих обетований, кто своей сострадательностью привлекает к себе великое Божие милосердие, 30. кто друг мира и чист сердцем, кто терпит великие скорби ради Христа — великой славы, и сам идет во сретение великой славе.
Иди какой хочешь из этих стезей. Если пойдешь всеми, это всего лучше. Если пойдешь немногими — второй тебе венец. А если пойдешь и одной, 35. но превосходно — и то приятно. Всем уготованы обители по достоинству — и совершеннейшим, и менее совершенным.
И Раав неблагочинную вела жизнь, но и ту соделала славной чрез свое превосходное страннолюбие (Нав. 6:16). Мытарь за одно — за смиренномудрие получил преимущество перед фарисеем, 40. который много превозносился (Лк. 18:10–14). Лучше девственная жизнь, подлинно лучше! — но если она предана миру и земному, то хуже супружества. Высока жизнь целомудренных нестяжателей, привитающих[76] в горах, но гордость и их низлагала неоднократно, потому что они, 45. не измеряя своей добродетели другими совершеннейшими образцами, иногда в сердце своем именуют высотой, что не высоко, а не редко, при пламенеющем уме, ноги, как горячие кони, несут их далее цели. Посему или на легких крылах несись все выше и выше, 50. или, оставаясь внизу, совершай безопасное течение, не страшась, что какая-нибудь тяжесть преклонит крылья твои к земле и ты, вознесшись, падешь жалким падением.
Малый корабль, скрепленный частыми гвоздями, поднимает больше груза, нежели большой корабль, худо связанный. 55. Тесный путь устроен к Божиим вратам, но многие стези выводят на одну дорогу. Пусть одни идут той, а другие — другой стезей, какую кому указывает природа, только бы всякий вступил на тесный путь.
Не всем равно приятна одна снедь, 60. и христианам приличен не один образ жизни.
Для всех превосходны слезы, бдения и труды. Для всех хорошо обуздывать ярость беспокойных страстей, преодолевать невоздержность, подклоняться под державную руку Христову и трепетать грядущего дня[77]. 65. Если же идешь совершенно горним путем, ты уже не смертный, но, по Григориеву слову, один из небожителей.
Персть, брение, кружащийся прах! Земля опять соединяется с землей, повивается земными пеленами и снова делается перстью, как прах, который сильным круговоротом ветров поднят в высоту и потом брошен вниз. 5. Ибо так и нашу кружащуюся жизнь бури лукавых духов подъемлют в высоту — ко лживой славе, 10. но персть тотчас опадает вниз и остается долу, пока слово Сотворившего не составит воедино вновь того, что было соединено и разрушилось по нужде. А теперь сия персть, в которую вложен дух с Божиим образом, как бы вынырнув из какой-то глубины, 15. возглашает земные печальные песни и оплакивает жизнь по видимости улыбающуюся.
Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет вверх, то склоняется вниз, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте, и, держась, убегает; стремительно скачет, и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение, и от того же движения приходит в прежнее положение. Посему ни с чем лучше нельзя сравнить жизнь, как с дымом, или со сновидением, или с полевым цветком.
Всякое пристрастие опасно. Пристрастие к любимому — двойная опасность. Пристрастие к молодой девице — тройное жало. Если же она прекрасна, то это еще большее зло. И если представляется возможность супружества, 5. то самая внутренность сердца стала пищей огня.
Всякий гроб возбуждает горесть. Гроб сына — двойное горе; сына с добрыми качествами — такое бедствие, которое палит как огонь. А если сын едва лишь сочетался браком, то сердце родителей рвется на части.
Тяжело страдать, а еще тяжелее страдать от друзей. Если же друзья угрызают тайно, то сие нестерпимо; и если они верующие — еще нестерпимее; а если Божии служители, 5. то куда обратиться тогда? Как избежать стремления зол?
Тяжело сносить огорчение. А если оскорбляет друг — это низко. Если он угрызает тайно — это зверско. И если это болтливая жена, то живешь в одном доме с бесом. И если это судия, 5. то нужны гром и молния. А ежели священнослужитель, тогда Ты, о Христе, выслушай и разсуди прю (Пс. 42:1).
Что хуже клятвы? Я рассуждаю, что нет ничего хуже.
Скажи же, чем ты это докажешь?
Самыми очевидными и ясными доводами.
Открой, какими?
5. Следующими; отвечай мне, и увидим.
Говори, любезнейший, что только можешь сказать.
Знаешь ли, что выше всего тебе известного?
О каком роде вещей спрашиваешь?
О всем, что ни есть видимого и мысленного.
10. Я ничего не представляю себе выше Бога.
Ты отвечаешь правильно, но я спросил неправильно.
Как же надлежало?
Бог не есть что-либо высшее, потому что Он несравним. Не ясно ли это?
15. По мне, весьма ясно.
Посему надлежало, может быть, спросить так: что самое высочайшее?
Думаю, что так.
Но и это не в смысле ли сравнения будет сказано?
Не полагаю.
Как же скажешь? Высочайшим бывает что-нибудь не иначе, как в отношении к сродному с ним. 20. А с Богом что сродно?
Ничто.
Посему о Боге надлежит выразиться иначе.
Как ты скажешь, так и я готов принять.
Что же? Не должно ли сказать, что Бог несравним ни с чем из всего известного?
25. Кажется, что так.
А не досточтим ли и не единственно ли досточтим Он для всякого естества?
Единственно досточтим; это хорошо сказано.
А будучи досточтимым, может ли быть вместе и оскорбляем?
Как соединить несоединимое?
Рассмотрим же: к чести ли Божией служит клятва?
30. Ho, по крайней мере, не к оскорблению.
Так; если бы не было опасности от ложной клятвы, тогда клятва была бы делом богочестия. 35. Но теперь смотри, в чем дело и к чему оно клонится?
Почти понимаю, однако же прошу объяснить речь очевидным подобием.
Каким бы это? Видал ты большой камень, падающий с горы?
40. Очень часто.
И он катился вниз с великим шумом?
Даже наводил большой страх.
А видал также, что его удобно останавливали?
Разве кто другой видал, а я нет, 45. потому что камень сам себя понуждает к падению и сильнее всякой руки.
Правда твоя. To же бывает и со мной: стремительность увлекает меня в насильственный поступок. Но вначале и мне, так же как и камню, очень нетрудно было бы удержаться в покое?
50. Очень нетрудно, и почему бы не удержаться?
Этому камню подобен и всякий порок, особенно же, как думаю, худой навык клясться.
А почему же так?
Слушай: этот порок имеет немалую привлекательность. 55. А если человек получает к нему пристрастие, что тогда бывает? Он уже не удерживается, пока не низринется в стремнистую бездну.
Что разумеешь под стремниной?
Самая большая из стремнин есть ложная клятва.
60. Приятно было бы слышать, почему это.
А многие и не знают, насколько это худо.
Насколько же именно?
Не часто ли случается, что иной клянется своим спасением?
Очень не редко.
65. Что же это? Боится, чтобы, поступив худо, не потерпеть за это зла, и сам полагает пред Богом собственное свое спасение, решаясь погибнуть, если каким-нибудь образом солжет своему слову.
70. Так мне кажется.
Такое же сделай рассуждение, если когда клянешься и Богом.
Какое же? Желательно видеть.
Ты полагаешь в качестве залога Бога своей веры.
Да, не иначе.
75. И для клянущегося правдиво Бог соблюден, а если клянемся ложно, то в отношении к нам Он утрачен.
Справедливо говоришь.
Но скажи, что значит по твоему мнению не соблюсти для себя Бога?
80. Думаю, что это значит отречься от Бога.
Итак, ложная клятва, как давно уже это доказано, есть отречение от Бога.
Как же избежать клятвы?
85. Приобретем такие нравы, которые бы внушали доверие.
Великое дело сказал ты.
Благонравным менее нужды в клятве; что говорю: менее? Им вовсе не нужна клятва. За них порукой добрые нравы.
90. Действительно так.
Скажи же, что приобретают те, которые много клянутся?
Осмеяние.
А к этому что еще присовокупить? Разве то, что им не верят, когда говорят и правду.
Согласен на это.
95. Итак, послушайся меня и, воспользовавшись врачевствами рассудка, особенно положи в себе преграды этому недугу. Многие же из известных мне одерживали верх над недугами и сильнейшими этого.
100. Какие разумеешь сильнейшие недуги?
Гнев, зависть, невоздержность и тому подобное.
Почему же они сильнее?
Потому что пожелание больше. А к чему пожелание стремительно, к тому и привязанность сильнее.
Совершенно основательно. 105. Но если болезнь в тебе неудержима, что тогда делать?
По крайней мере, остерегайся непрестанно при всяком случае умножать тяжкие клятвы.
Когда же, какие и при каких случаях дозволишь ты клятвы? Например, дозволишь ли, когда настанет нужда?
Пусть так.
110. Ho присовокупи, какая именно нужда. Не та ли, чтобы иных избавить от опасности?
Тогда, по крайней мере, полезна клятва.
Или и себя избавить от обвинений в гнусном преступлении.
115. Да! Но клятва никогда не должна служить мне к приобретению имущества, потому что сие представляется крайне гнусным и весьма легко может вовлечь в ложную клятву. Да и что, кроме корысти, чаще приводит к ложным клятвам? Как скоро касается дело до денег, 120. весьма многие оказываются злонравными.
Кто не согласится с этим? И софисты утверждали то же.
Важно ли же это для нас?
Нимало. Но если станем подражать и окажемся худшими, то это для нас будет постыдно.
125. И очень. Каких же клятв особенно избегать должно?
Само собою видно.
Однако же безопаснее услышать от тебя.
Я утверждаю, что должно избегать клятв наиболее ужасных.
Разве боишься о них выговорить?
130. Короче сказать, тех, в которых упоминается Божие имя.
А в которых упоминаются Писание, Христовы страдания и приношения Богу?
И это равно таинственно.
А у нас больше всего в обыкновении так клясться.
О том и проливаю слезы. 135. Ибо что утверждено обычаем, то обращается в закон. Однако же чего не сможет преодолеть разум?
Какую же дозволишь клятву?
Желал бы никакой не дозволять, а в противном случае пусть будет какая-нибудь другая клятва.
Неужели не должно клясться женой, детьми, спасением, 140. жизнью и будущим беспечальным веком?
Это суть проклятия, хотя почитаются также и клятвой.
Пусть почитаются; только бы мы, поражаемые сей клятвой, не погибали. В таком случае нет опасности для души, 145. которую погубить есть уже конечная смерть.
Справедливо говоришь. Но у тебя, как скоро закипело сердце, при всяком случае готовы на языке: Бог, святая трапеза, что для тебя всего любезнее, крест, жена, Божия Кровь, своя собственная кровь, 150. земля и море — словом, всё что ни представит тебе прежде всего твоя негодная опрометчивость при содействии твоего губителя, который производит даже и то, что самая болезнь кажется тебе приятной; и ты (странное неразумие!) 155. остаешься уверенным, что с твоего гнилого языка льется золото.
Точно так и бывает, как говоришь ты.
Одна волна воздвигает другую, когда в тебе дышат, может быть, гнев, а может быть, и страсть к деньгам. 160. Ибо много сетей, и человек не почитает страшным делом расточаемых им клятв.
Да, не почитает страшным.
Но его, бедного, душит клятва, если задерживает ее в себе.
Ты как живописец изображаешь эту страсть.
165. Он думает уверить тем самым, чрез что делается более недостойным доверия. Не понятное ли это дело? На что тебе много слов, если имеет силу одно?
Конечно, напрасный труд.
На что же тебе и многие клятвы, если бы имела силу одна?
Думаю, что тогда не было бы нужды во многих.
170. Посему множество клятв есть уже признак, что нет к тебе доверия.
Не иначе; правду ты говоришь.
Поэтому или вовсе не клянись, или клянись как можно реже.
Это лучше всего.
175. Если одна клятва нарушается, то и все будут нарушены.
Прекрасное заключение.
Разве иной скажет: множеству клятв лучше поверят.
Так обыкновенно думают.
Но разве, сложив вместе несколько пылинок, сделаешь из этого золото?
180. Кто ж это сделает? В природе ли это вещей?
А на каком же основании из многого невероятного составится вероятное?
Мне кажется, что никакого нет к тому основания.
Перестанешь ли, наконец, предпочитать всему самое негодное богатство, 185. то есть всегда и при всяком деле, ешь ли, играешь ли в кости, плывешь ли, путешествуешь ли, в счастье ли ты или в несчастье, продаешь или покупаешь, радуешься или печалишься, находишься в кругу друзей и пирующих, 190. изрыгать клятвы, подобно пресытившемуся пищей или питьем?
Весьма бедственное дело поступать так.
Не клянешься ли также ради всего, как будто ты уже сам не свой, как скоро другие взяли над тобой верх, 195. словом ли, делом ли, прикровенно ли или насильственно?
По большой части так бывает на деле.
Этим оскорбляешь ты всех — и Бога и тварей.
Каким же образом всех?
Таким, что все смешаешь воедино, даже и то, что не равно между собой. 200. А это вервь от узды.
Что же скажешь на это? Не находим ли, что и Бог иногда клянется?
Так говорит Писание.
Ho что совершеннее Бога?
Конечно, не найдешь ничего совершеннее.
205. А если ничего нет совершеннее, то значит, что Бог и клясться не может. Как же Писание говорит, что Бог клянется?
Как скоро Бог говорит что-нибудь, это уже есть клятва Божия.
Как же в Писании говорится, что Бог клянется Самим Собой?
Как? Он перестал бы совершенно быть Богом, если бы сказал ложь.
210. Ты говоришь нечто страшное.
И это в естестве Божием, чтобы не лгать. Против сего никто не будет спорить.
А что? Ветхий Завет не запрещает клятвы, но требует только истинной.
215. Но тогда и убивать было законно, ныне же не позволено даже ударить.
Почему так?
Тогда подвергалось осуждению совершение худого поступка, ныне же осуждается самое первое движение ко греху.
Так мне кажется, потому что мы простираемся к большему совершенству.
220. А потому целомудренный и не клянется.
Что же? Им, как младенцам, даем одни начатки пищи, чтобы впоследствии могли принимать совершенную пищу?
И справедливо, и весьма умно.
225. Говорят, что и Павел клянется.
Кто это сказал тебе? Верно, какой-нибудь пустослов?
Павел сам говорит: свидетель ми есть Бог (Рим. 1:9), и: видит Бог.
Это не клятва.
А что же?
Непререкаемое подтверждение важности сказанного.
230. Дозволь и мне то же.
О, если бы ты и во всем, по мере сил, стал Павлом! Это верное для тебя мерило.
Не уступишь ли чего-нибудь гневу?
Хорошо.
А в гневе, конечно, всякому случается клясться.
235. Неужели по твоему мнению одинаковое зло хуже зла двойного?
Возможно ли это?
Каково тебе покажется, если ничем не раздраженный вдруг начинает клясться?
Это весьма худо.
240. А если я раздражен и сделаю еще новое зло?
И это также худо. Впрочем, меньше худо, если сделано по незнанию.
Но я подлежу ответственности за всякое свое произвольное движение.
Но если клянусь, хотя произвольно, однако же для того, чтобы избавить от опасности?
Пусть дозволяет кто-нибудь другой!
245. А если кто напишет клятву, не произнося ее словом?
Что же значит письмо? Рукописание связывает крепче уз.
Если же по нужде?
Для чего б ты не умер тогда? Надлежало бы прежде принять смерть.
250. А если дана клятва, когда не лежало перед клянущимся Писание?
Что делает клятву священной: страница или Бог?
Очевидно, что Бог.
Ты боишься пергамента, а я больше боюсь Бога. 255. Многие подвержены этой болезни. Co многими бывает то же, что и с человеком, который бьет и бесчестит господина, а дает свободу или даже готов оказать честь его рабу.
Какое поругание!
Или который бережет царское изображение, 260. а самого царя свергает с престола.
И это бывает. Но если осталось еще что сказать, присовокупи и то.
Многие говорят: язык произнес клятву, а ум не давал ее. 265. Но легче во всем другом найти себе извинение, нежели в клятве. Никто и нисколько да не обманывает сам себя. Во всяком случае, клятва дана, а двоедушием сколько еще увеличивается грех!
Вижу и сам.
270. Что такое клятва? Решительная мысль.
В ужас прихожу, слыша слова твои.
Так говоришь; но пока не увижу на опыте, не знаю, верно ли это. Ибо верны дела. И свинья приходит тотчас в ужас, когда слышит крик другой свиньи.
Да.
275. Но это еще не великое дело. Если же слово коснулось сердца, то за это хвалю.
Но что же? Разве нет у меня очистительной купели[80]?
Есть. Но рассуди.
О чем же должно рассудить?
Она очищает грехопадения, но не всегда очищает и нравы.
280. Когда же может очищать и нравы?
В том одном случае, если [ты сам] предочистишь их несколько.
Понимаю.
Нужен страх, чтобы впредь не грешить, а то, что многое прощено, еще не достоинство.
Почему же это? Объясни мне.
285. Опасно, чтобы не потребовалось вторичное очищение.
Что же это за очищение? Растолкуй.
Очищение посредством долговременных слез и измождения плоти.
Не желал бы я иметь в нем нужды.
Да! Страшно потерять дар более удобный.
290. Это — Божии скрижали.
Точно, Божии; но ты напиши на скрижалях своего сердца. Хочешь ли знать, что и в этом видна брань завистника, который завидует твоим успехам?
295. Весьма одолжишь, об этом сказав. Ибо много браней терплю от врага.
Слушай.
Говори.
Не без слез выслушивал я, когда ты говорил.
Что такое? Не откажусь, если говорил.
300. Ты говаривал: если вымолвлю какое-нибудь слово, но не подтвержу его клятвой, то стыжусь своих речей, как чего-то неполного.
Никакого нет сомнения, что говаривал так.
И чего недостает, сам ты дополнишь к речи. 305. Это есть клятва — худое дополнение. Подлинно, страшный пламень!
Но Платон делает вот что. Чтобы не поклясться каким-нибудь богом, из благоговения…
Очень знаю, что скажешь. Был какой-то явор, им одним он клялся, 310. но и тем не прямо. Хотя знал, чем клянется, однако же не присовокуплял: клянусь таким-то явором. Что же это такое? Какая-то тень клятвы, безыменное указание, клятва и вместе не клятва. 315. Так мудрецы клялись еще чужим гением. А это не что иное значит, как чем-нибудь да поклясться. Но вот чем закончим наш разговор.
Так скоро грозишь оставить меня, не удовлетворив моей жажде.
Если клятва кажется тебе еще чем-то маловажным, 320. не хвалю сего. А если почитаешь ее такой, какова она действительно, то есть делом весьма ужасным, то отважусь на острое слово и буду заклинать тебя самой клятвой, избегать клятвы.
Победа на твоей стороне.
325. О, если это действительно так, прославлю за сие Тебя, Христе мой, чудодействующего и ныне, как чудодействовал Ты прежде! Тогда все мы единогласно воскликнем: аминь, да будет!
Сержусь на домашнего беса, на гневливость, и как кажется мне, что один этот гнев справедлив, если уж надо потерпеть что-нибудь из обычного людям. 5. И как, принося плод, достойный слова — молчание[81], я уже положил словом клятве преграды и уверен, что из многих корней, от которых прорастает это зло — клятва, самый дикий и черный есть гнев, то при помощи Божией постараюсь истребить и его, 10. подрезав, сколько можно, острием слова. Но прежде всего прошу не гневаться на слово, ибо эта болезнь столько неудержима, что часто одна тень ожесточает нас против самых искренних наших советников. А мне, вероятно, когда берусь говорить о таком сильном зле, 15. надо будет употребить не мягкие слова. Когда клокочет, клубясь ярым пламенем, огонь перекидывается с места на место и, после многократных приращений разгораясь, течет вверх с живым стремлением и, что ни встречает на пути, все с жадностью себе присвояет, 20. тогда надо угашать его силой, бросая в него воду и пыль. Или когда нужно истребить зверя — страшилище темных лесов, который ревет, мечет огонь из глаз, обливается пеной, любит битвы, убийства, поражения, 25. тогда окружают его псарями, поражают копьями и из пращей. Так, может быть, и я при помощи Божией одолею этот недуг или, по крайней мере, сделаю его менее жестоким. А для меня немаловажно и это, то есть и малое ослабление великого зла, как немаловажно это и для всякого, обремененного тяжкой болезнью.
30. Вникнем же в недуг сей несколько глубже: что он такое, от чего происходит и как от него уберечься. Заглянем в рассуждения древних мужей, которые углублялись в природу вещей.
35. Иные называют исступление воскипением крови около сердца. Это те, которые болезнь сию приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желанием мщения, 40. приписывая порок сей душе, а не телу; и желание это, если устремляется наружу, есть гнев, а если остается внутри и строит зло, есть злопамятство. Признававшие же болезнь сию чем-то сложным и потому слагавшие и само понятие оной говорили, 45. что она есть воскипение крови, но имеет причину в пожелании. Теперь не место входить в рассуждение, справедливо ли сие; впрочем, очень известно, что ум во всем властелин. Его и Господь дал нам поборником против страстей. 50. Как дом укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы и кустарник служит опорой на склонах крутых и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения.
Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то прежде, 55. нежели возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение [этого] духа, повергнись немедля пред Богом и, помыслив, что Он твой покровитель и свидетель твоих движений, 60. стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям. Воззови тотчас словами учеников: «Наставник, меня окружает страшное волнение; отряси сон» (Лк. 8:24)! И ты отразишь от себя раздражительность, пока владеешь еще рассудком и мыслями 65. (ибо их прежде всего подавит в тебе эта болезнь), пока она, как не терпящий узды конь, не перегрызла удил и не помчалась быстро, оставляя за собой дорогу, холмы и овраги и гневливостью омрачив путеводные очи. 70. Разуму легче управить тем, кто не вышел из подчинения, нежели удержать насилием того, кто восхитил уже над ним власть. Такой, разгорячая сам себя, не остановится, пока не низринет всадника с высоты рассудка.
75. После сего рассмотри, в какой стыд приводит гнев жестоко им поражаемого. Болезни другого рода затаенны, таковы плотская любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. 80. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметной для посторонних. А и то уже выгода, если беда сокрыта втайне. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая против воли тела сама себя показывает. 85. Если видал ты уловленных этой страстью, то вполне знаешь, что говорю и что хочет изобразить мое слово.
Перед рассерженными надлежало бы ставить зеркало, чтобы, смотря в него и смиряясь мыслью 90. перед безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость. Или пусть будет для тебя этим зеркалом сам оскорбитель твой. В нем, если достанет охоты посмотреть, увидишь ты сам себя, ибо у страждущих одной болезнью и припадки одинаковы. Глаза налиты кровью и перекошены, 95. волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые (и это, думаю, оттого, что так бывает угодно расписать человека этому неистовому и злому живописцу), 100. шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, 105. наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление (и кто ж утомляет? никто, кроме беса), кивания вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно, рука, стуча пальцами, грозит. 110. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразит, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеной утесы. 115. Одно называет худым, другого желает, иным обременяется и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самым небом за то, что оно неподвижно. 120. Одно злое дело приводит уже в исполнение, другим насыщает свои мысли, потому что представляет все то сделанным, чего хочется. Мысленно убивает, преследует, предает сожжению. Но что из этого сделает? Так слепа и суетна его горячность! 125. У него безгласен, бессилен, погонщик волов, кто у нас недавно был витией, Милоном, царем. Сам ты безроден и нищий, а того, кто благороден и богат, называешь не имеющим рода и бедняком. Сам ты поругание человечества, а тому, 130. кто цвет красоты, приписываешь рабский вид. Сам о себе не можешь сказать, кто ты и откуда, а человека прославленного именуешь бесславным.
Не знаю, плакать или смеяться над тем, что делается. Гнев все, даже и небывалое, обращает себе в оружие. Это обезьяна и делается Тифеем, 135. вертит рукой, ломает пальцы, ищет холма или вершины Этны, чтобы силой руки своей издали ввергнуть в неприятеля вместе и стрелу и гроб. Какой огонь или какой град остановит продерзость? 140. Если пращи слов истощились, то приводятся в действие руки, начинаются рукопашный бой, драка, насилие. Тот одерживает верх над противником, кто наиболее несчастен и препобежден, потому что одержать верх в худом называю поражением.
145. Не бес ли это? Даже и больше беса, если исключить одно падение; но случалось видеть и падения возмущенных гневом, когда они увлекаются порывом духа. Не явное ли это отчуждение от Бога? Да и что же иное? Потому что Бог кроток и снисходителен, 150. не хорошо предавать поруганию Божий образ, а на место его ставить неизвестный кумир!
Не так страшно для нас расстройство ума, не так страшны телесные болезни. 155. Эти недуги, хотя жестоки и мучат меня, пока продолжаются, потому что всякая настоящая болезнь страждущему кажется тягостнее всех других болезней, но делают нас несчастными не по собственному нашему изволению; они более достойны сожаления, нежели проклятия. Из зол явное зло менее опасно; вреднее же то, которого не признают злом. 160. Пьянство есть зло. И кто будет спорить, чтобы оно не было злом? Даже зло произвольное. Предающиеся пьянству знают, чему оно бывает причиной, и, однако же, предаются ему, очевидно, сами делаясь виновниками зла. Но там самое тяжкое последствие зла, 165. что сделаешься смешным; и один сон вскоре прекратит сие зло. Но скажи, какое другое зло хуже преступившей меру гневливости? И есть ли от этого какое-либо врачевство?
В иных болезнях прекрасное врачевство — мысль о Боге. А гневливость, как скоро однажды преступила меру, 170. прежде всего заграждает двери Богу. Само воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Видал я иногда, и камни, и прах, и укоризненное слово (какое ужасное умоисступление!) были бросаемы и в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; 175. законы отлагались в сторону; друг не узнан; и враг, и отец, и жена, и сродники — все уравнено одним стремлением одного потока. А если кто станет напротив, то [сам] на себя привлечет гнев, как зверя, выманиваемого шумом. 180. И защитник других сам имеет уже нужду в защитниках.
Такими рассуждениями более всего преодолевай свой гнев; и если ты благоразумен, то не потребуется для тебя большего. А если для умягчения твоего сердца нужна продолжительнейшая песнь, то посмотри на жизнь тех, которые и в древние и в последние времена 185. своими добрыми нравами приобрели дерзновение пред Богом. В чем первоначально или преимущественно упражнялись наиболее угодившие Богу? Эти Моисей и Аарон, возлюбленнейшие Богом, Давид, Самуил, а гораздо после них и Петр? Моисей с Аароном, 190. хотя Египет, поражаемый многими казнями, не вразумлялся, щадили, однако же, фараонову дерзость, пока оскорбители, не умевшие уважить долготерпения, 195. в научение всем уважать его не были погружены в водах, потому что справедливее было презреть дерзкого, а не кроткого. Хвалю Самуила! Ему трудно было однажды перенести обиду, когда Саул разодрал у него ризу, однако же, умоляемый о прощении, 200. немедленно простил он вину (1 Цар. 15:27–31). Что же может быть снисходительнее этого? Припомни о Давиде и о тех бряцаниях, которыми избавлял он Саула от лукавого духа. Когда же нашел царя неблагодарным, 205. спасаясь бегством и скитаясь для сохранения жизни, пощадил он Саула, который предан был в его руки, хотя (как знаете вы это) едва спасся сам. А знаком того, что Саул был в его власти, служили отрезанная часть ризы (1 Цар. 24:5) и похищенный сосуд от шлема (1 Цар. 26:12)[82]. 210. Что сказать о том, как Давид терпел отцеубийцу-сына, незаконно домогавшегося власти? Он оплакивает его умершего и взывает к нему со слезами и воплем; 215. возвестившего же о несчастье гонит, приняв как врага, а не доброго вестника, потому что природа вопияла громче обвинений и бралась защитить виновного, так что Давид, опротивев чрез это войску, едва не лишился державы (2 Цар. 19:7). И что еще? 220. Не терпел ли он и оскорбителя Семея, который желал ему зла вместо славного возвращения (2 Цар. 16:5-13)? Но дивлюсь и мудрому Петру, когда великодушно и весьма мужественно перенес прекрасное дерзновение Павлово, 225. в таком городе и при таком множестве чтителей и учеников Слова обличаемый в том, что не открыто разделял трапезу с язычниками (Гал. 2:11–13), хотя Петр думал доставить тем пользу учению, потому что единственным его побуждением были 230. страх Божий и просвещение словом проповеди. Не умолчу и о прекрасной добродетели Стефана, в котором вижу начаток мучеников и жертв. Он был заметан камнями, но и во время побиения (не чудно ли это?) слышан был глас его, 235. изрекавший прощение убийцам и как о благодетелях возносивший о них молитву к Богу (Деян. 7:60). Не явное ли это уподобление Богу? Не отпечатление ли в себе страданий и учений Того, Кто, будучи Бог и Владыка молний, 240. как агнец безгласный веден был на заколение (Ис. 53:7), терпел столько заплеваний и заушений, когда милосердие Его испытал Малх даже на своем язвленном ухе (Лк. 22:51), и не возопиял, чтобы показать и привести в исполнение Свою власть, не воспрекословил ни в чем, 245. не сокрушил сокрушенного грехом, но хотя грозит угасить легкий пламень мысли, однако же щадит, как милосердный, чтобы кротостью покорить Себе сродное? Столько имеешь высоких примеров в твоем Владыке! 250. Сравни же с Его страданиями, что терпишь ты. Хотя бы ты все перенес, и тогда недостанет еще многого, если будешь судить о страданиях, приняв во внимание достоинство Страждущего.
Для нас достаточно и сих благородных уроков, то есть законов, начертанных на скрижалях, и нравов, предписанных на горе. 255. Должно ли же к этому присовокуплять что-нибудь нечистое? Нимало не будет худо и с худого собрать что-нибудь хорошее и любезное. Иных и много опередить не очень похвально; зато как худо, если они опередят тебя многим! 260. Поэтому упомяну и о язычниках, впрочем кратко.
Стагирский философ[83] хотел ударить одного человека, которого он застал в постыдном и худом деле, но, как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со страстью как с врагом, остановился и, 265. помолчав недолго, сказал (подлинно мудрое слово!): «Необыкновенное твое счастье, что защищает тебя мой гнев. А если бы не он, ты пошел бы от меня битым. Теперь же стыдно было бы мне, худому, ударить худого и, когда сам я побежден страстью, взять верх над рабом». 270. Так рассудил он. Об Александре же рассказывают, что при осаде одного эллинского города, когда неоднократно рассуждал он, что делать с этим городом, Парменион однажды сказал ему: «Если бы я был Александром, то не пощадил бы сего города». 275. Но Александр отвечал: «И я не пощадил бы, если б я был Парменионом. Тебе прилична жестокость, а мне кротость». И город избег опасности. Но не достойно ли похвалы и это? Один человек, не из числа почтенных граждан, злословил великого Перикла и до самого вечера 280. преследовал его многими и злыми укоризнами. Но Перикл молчал, принимая это оскорбление как почесть; когда же ругатель устал и пошел домой, велел проводить его со светильником и тем угасил его гнев. 285. А другой, когда оскорбитель ко множеству оскорблений присоединил такую угрозу: «Чтоб самому мне несчастно погибнуть, если тебя, негодного, при первом удобном случае не предам злой смерти!» — заставил его переменить свое расположение такими подлинно человеколюбивыми словами: «Чтоб и мне погибнуть, если не сделаю тебя своим другом!»
Но чтобы не одно древнее взошло в наше слово и не осталось без внимания то, чему сами мы свидетели, 290. справедливо будет упомянуть о Констанции, который, как сказывают, произнес однажды достопамятное слово. Какое же это? Один сановник хотел раздражить его против нас[84], 295. потому что не терпел многих преимуществ, какие были даны нам. Ибо Констанций, сколько известно, был благочестивейший государь. Сановник между прочим сказал и такое слово: «Какое животное так кротко, как пчела? 300. Но и она не щадит тех, которые собирают ее соты». Царь выслушал это и отвечал: «Неужели же не знаешь, превосходный мой, что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает».
Столько имеешь у себя врачебных средств от сего недуга, 305. но всех важнее, как сказано, заповедь, которая не позволяет тебе отвечать обидой даже и тому, кто ударил тебя. Ибо ветхозаветным предписано: т убий, но тебе повелено даже и не гневаться (Мф. 5:22), а не только не бить и не отваживаться на убийство. 310. Кто запрещает первое, тот не дозволяет и последнего. Кто истребил семя, тот воспрепятствовал прорасти ему в колос. И не смотреть с худым пожеланием значит отсечь любодеяние. Не клясться — вот предохранительное средство от ложной клятвы. Так и не гневаться значит поставить себя в безопасность от покушения на убийство. 315. Ибо рассуди так: гневливость доводит до слова, слово — до удара, от удара бывают раны, а за ранами, как знаем, следует и убийство, и таким образом гневливость делается матерью жестокого убийства.
Кто получил когда-нибудь награду за то, что он не убил? 320. Но не гневаться есть одно из похваляемых дел. Воздаянием за первое служит то, что избегаешь опасности, а вознаграждением за последнее обещан тебе участок земли драгоценной. Послушай, чего желает кротким Христос, когда перечисляет блаженства 325. и определяет меру будущих надежд (Мф. 5:5). На сей конец дает Он тебе и сообразные с сим законы. Тебя ударили в ланиту? Для чего же допускаешь, чтобы другая твоя ланита оставалась без приобретения? Если первая потерпела сие непроизвольно, не велика ее заслуга, и тебе, если хочешь, остается сделать нечто большее, 330. а именно произвольно подставить другую ланиту, чтобы сделаться достойным награды. С тебя сняли хитон? Отдай и другую одежду, если она есть у тебя; пусть снимут даже и третью: ты не останешься без приобретения, если предоставишь дело сие Богу (Лк. 6:29). Нас злословят? Будем благословлять злых (Лк. 6:28). 335. Мы оплеваны? Поспешим приобрести почесть у Бога. Мы гонимы? Но никто не разлучит нас с Богом (Рим. 8:39), Он — единственное неотъемлемое наше сокровище. Проклинает тебя кто-нибудь? Молись за клянущего (Мф. 5:44). Грозит сделать тебе зло? И ты угрожай, что будешь терпеть. Приступает к исполнению угроз? 340. Твой долг — делать добро. Таким образом приобретешь две важных выгоды: сам будешь совершенным хранителем закона, да и оскорбителя твоего кротость твоя обратит к кротости же и из врага сделает учеником, преодолев тем самым, что он взял над тобой верх.
345. Итак, видишь ли? Всего более желай, чтобы тебе вовсе не гневаться, потому что это всего безопаснее. А если не так, старайся, чтобы исступление твое прекращалось прежде вечера, и не давай во гневе твоем заходить солнцу (Еф. 4:26), как тому, которое отвне твоим очам посылает лучи свои, 350. так и тому, которое сияет внутри мудрых; а последнее солнце заходит для тех, у кого ум уязвлен, озаряет же совершенных и добрых и видящим дает большую силу озарять.
Скажешь: что же, не сама ли природа дала нам гнев? 355. Но она дала также и силу владеть гневом. Кто дал нам слово, зрение, руки и ноги, способные ходить? Все это даровали Бог и природа, но даровали на добро; и не похвалю тебя, который употребляешь их во зло. To же надобно сказать и о других душевных движениях. 360. Это Божии дары — под руководством и управлением разума. Раздражительность, когда не преступает меры, служит оружием соревнованию. Без сильного желания неудобопостижим Бог. Но знаю и наставника в добре — это рассудок. 365. Если же все это обращено будет на худшее, то раздражительность произведет оскорбления и злодеяния, пожелание распалит нас к гнусному сластолюбию, а рассудок не только не подавит сего, но еще поможет своими ухищрениями. Так добрые дарования отдаются во власть нашему растлителю! 370. Ho не хорошо Божий дар мешать со злом.
Если в Писании слышишь, что Бог гневается и уподобляется или рыси, или медведице, которая от любви приходит в ярость, или воспламененному от вина и упоения, или мечу, сверкающему на злых, 375. то не принимай сего за совет предаваться страсти. Иначе это будет означать, что ты изобретаешь для себя зло, а не освобождения от него ищешь. Слушай Писание с добрым, а не с худым намерением. Бог не терпит ничего подобного тому, что терплю я. Никто не говори этого! 380. Он никогда не выходит Сам из Себя; это свойственно существам сложным и тем, которые большей частью в борьбе сами с собой. Но Бог, как очевидно, есть естество неизменяемое. Почему же Он таким изображается? По законам иносказания. Для чего? Чтобы устрашить умы людей простых, — 385. какую цель имеет и многое из выраженного словом. Разумей, что речь здесь не прямая, и тогда найдешь смысл. Поскольку сами мы бьем, когда приходим в гнев, то поражение злых представили в виде гнева. Таким же образом имеем мы зрение, слух, руки; 390. и поелику имеем в них нужду для приведения чего-либо в исполнение, то приписываем их и Богу, когда Он совершает по нашему представлению то же. Притом слышишь, что от гнева Божия терпят злые, а не добрые, и терпят по законам правосудия. Но твой гнев не полагает себе меры 395. и всех делает равными. Поэтому не говори, что твоя страсть дана тебе от Бога и свойственна Самому Богу. Или если думаешь о себе, что и ты подражатель Богу, то подражай; но прежде пусть ветры развеют болезнь твою.
А если ты читал что-нибудь о гневе мужей благочестивых, то найдешь, что гнев их всегда был справедлив. 400. И я думаю даже, что это был не гнев, а наказание, справедливо положенное на злых. И это наказание не было для них злом, напротив того, удары были весьма полезны для требовавших многого очищения в жизни, 405. потому что иглистая ветвь сама призывает на себя острие железа, — полезны, говорю, были как до закона, так и при законе, пока он не приобрел надлежащей силы, как несовершенно еще укоренившийся в людях.
Так угасишь ты в себе эту болезнь, утоляя ее предложенными тебе рассуждениями, подобно тому 410. как иные заговаривают змей. Но вот вторая забота: как удерживаться, чтобы не воспламенялся в тебе гнев от чужого гнева, как огонь от огня? Ибо равно худо как самому первоначально предаваться злу, так и прийти в одинаковое расположение с предавшимся худому стремлению.
415. Во-первых, прибегни немедленно к Богу и проси, чтобы Он нещадно сокрушил разящий тебя град, но вместе пощадил и нас, которые не обижали других.
А в то же время положи на себя знамение креста, которого все ужасается и трепещет 420. и ограждением которого пользуюсь я во всяком случае и против всякого. Потом изготовься к борьбе с тем, кто подал причину к сему гневу, а не кто предался ему, чтобы тебе, 425. хорошо вооружившись, удобнее было победить страсть. Ибо неготовый не выдерживает нападения. А кто хорошо приготовился, тот найдет и силы победить. И что значит победить? Равнодушно перенести над собой победу.
В-третьих, зная, из чего ты произошел и во что обратишься, не думай о себе очень много, чтобы не смущало тебя высокое и не по достоинству составленное о себе мнение. 430. Ибо смиренный равнодушно переносит над собой победу, а слишком надменный ничему не уступает. Но те, которые, чтобы сколько-нибудь остановить свое превозношение, сами себя называют землей и пеплом, как от них же мне известно, суть Божии други. 435. А ты, как будто совершенный, отказываешься терпеть оскорбления. Смотри, чтобы не понести тебе наказания за самомнение. Где же тебе согласиться потерпеть что-нибудь неприятное на самом деле, когда не можешь снести благодушно и слова?
В-четвертых, знай, добрый мой, что и жизнь наша ничто, 440. и мы все не безгрешные судии о добрых и худых делах, но большей частью и всего чаще носимся туда и сюда и непрестанно блуждаем. Что гнусно для нас, то не гнусно еще для Слова; 445. а что не таково для меня, то, может быть, таким окажется для Слова. Одно, без всякого сомнения, гнусно — это злонравие. А здешняя слава, земное богатство и благородство — одни детские игрушки. Поэтому о чем сокрушаюсь, тем, может быть, надлежало бы мне увеселяться, 450. а при чем поднимаю вверх брови, от того — более смиряться, нежели сколько теперь превозношусь, надмеваясь неблагоразумно.
В-пятых, будем иметь больше рассудительности. Если нет ни малой правды в том, что говорит воспламененный и ослепленный гневом, 455. то слова его нимало нас не касаются. А если он говорит правду, то значит, что сам я нанес себе какую-нибудь обиду. За что же жалуюсь на того, кто объявил остававшееся доселе скрытым? Гнев не умеет сохранять верности. 460. Ибо если прибегает он часто и к неправде, то удержит ли в себе тайну?
После сего уцеломудришь себя в гневе, рассуждая так: если эта вспышка не есть зло, то несправедливо и обвинять ее. А если зло, что и действительно, в чем и сам ты сознаешься, 465. то не стыдно ли терпеть в себе то, что осуждаешь в других, когда терпишь от них сам, и не вразумляться примером своего врага? Притом если и прежде не пользовался добрым о себе отзывом тот человек, который горячится и дышит дерзостью, то и теперь порицание падет, очевидно, на него, а не на тебя. 470. А если он человек превосходный, то не почтут тебя здравомыслящим, потому что мнение большинства всегда склоняется в пользу лучшего. Но ты делал ему добро? Тем паче его осудят. Но он обидел тебя? Ты не делай ему зла. Но его надобно остановить? Что же, если в большее придет еще неистовство? 475. Он первый начал? Пусть вразумленный и словом, и благонравием твоим как можно скорее сокрушит свою ярость, как волна, вскоре рассыпающаяся на суше, или как буря, не встречающая никакого сопротивления. Это обидно! — Точно, обидно, если и ты падешь с ним вместе. Неужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами? 480. Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, разумею таких, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести сего от безумного и пришедшего в сильную ярость? Конечно, должно перенести, если сам ты в здравом уме. 485. Что сказать о пьяных, у которых рассудок потемнен вином? Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд по естественной своей наглости закричит во все горло и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку или по благоразумию побежишь прочь? 490. Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами? А у непотребных женщин это обыкновенное дело; им всего кажется стыднее знать стыд; и они знают одно искусство — вовсе ничего не стыдиться. О [Диогене-]Синопце рассказывают, что, приходя к живущим в непотребных домах, 495. старался их раздражать. С каким же намерением? С тем, чтобы их оскорблениями приучить себя без труда переносить оскорбления. И ты, если размыслишь об этом, станешь презирать оскорбления.
Скажу тебе один искусственный способ. Хотя он и не достоин внимания тех, которые предпочитают кротость; однако же скажу, 500. потому что может погашать неприятность. Смотрел ты иногда на кулачных бойцов? Прежде всего оспаривают они друг у друга выгодное место, того и домогаются, чтобы одному стать выше другого, потому что это немало содействует к одержанию победы. Так и ты старайся занять выгоднейшее положение, 505. а это значит, пришедшего в ярость старайся низложить шутками. Смех — самое сильное оружие к препобеждению гнева. Как в кулачных боях, кто в сильной стремительности и ярости по-пустому сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, 510. истощение же сил — неискусный в бою прием; так и тому, кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападение, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив того, если встречает он себе сопротивление, это приносит ему некоторое удовольствие, потому что доставляется новая пища гневу, 515. а гнев ему весьма приятен и ненасытим.
Заключением моих советов тебе пусть будет следующее. Какое существо по преимуществу кротко? Бог. А у кого природа самая раздражительная? У человекоубийцы, который (да будет тебе известно!) 520. сверх других наименований, выражающих его лукавство, называется и гневом. Какую же часть намерен ты избрать? А избрать ту и другую невозможно. Рассуди и то, кто будет осмеян и кто похвален. Ибо и это немаловажно для рассудительного. 525. Что еще сказать? Заклинаю тебя, гнев — друг пороков, неприязненный мой защитник и покровитель, надмевающий меня и предающий во врата адовы, покорись ныне Богу и слову. Покорись, гневливость, это воскипение, эта полнота человекоубийцы, 530. это очевидное безобразие лица, это обуревание мыслей, это упоение, эти шпоры, понуждающие низринуться в тартар, этот легион бесов, это многосложное зло, расторгающее узы и путы на ногах, — покорись, ибо Христос, Которого не вмещает вселенная и 535. Который Своим кормилом непогрешительно движет целую вселенную, уделяя жизнь и человекам и Ангелам, а призывающим Его усердно дарует разрешение и от лукавых духов и от страстей, Христос хочет, чтобы ты немедленно бежала отсюда и, войдя в свиней (см.: Мф. 8:32), 540. скрылась в бездну! Готово принять тебя это стадо, низвергающееся в глубину. Но не касайся нас, о которых имеет попечение Сам Бог!
Вот слово моего безмолвия! А вы, разрешившие слово, если изречете что-нибудь достойное вещания, вещайте и мне. А если слово ваше достойно молчания, то не произносите и для меня. Тогда и слух свяжу для слова, как связал слово.
Некто человек крайне худой, но происшедший от добрых родителей, хвалился своими предками перед другим, который незнатен был родом, но внушал удивление делами. Этот, с большой приятностью улыбнувшись, дал следующий замечательный ответ: «Мне укоризна — род, 5. а ты — укоризна роду».
Соблюдай это в памяти, и ничего иного не будешь предпочитать добродетели. Если кто укорит тебя за то, что ты дурен лицом или что имеешь неприятный запах, неужели скажешь на сие: 10. у меня отец был пригож или всегда умащался благовониями? Если кто назовет тебя трусом и не имеющим мужества, неужели возразишь: у меня предки приобретали много победных венцов в Олимпии? Подобным образом, если уличают тебя в том, что ты порочен и неразумен, не говори мне о своих родителях и не указывай на мертвых. У иного гусли вызолочены, а он играет на них нестройно; другой же берет какие ни попадутся ему гусли и выигрывает на них благозвучную песнь. 15. Кого же из них, дорогой мой, признаешь ты гусляром? Конечно, того, кто в искусственных своих бряцаниях соблюдает гармонию? Но ты родился, как говоришь, от золотых родителей, а сам нехорош. Неужели же поэтому думаешь о себе высоко? И знаменитость рода поставляешь в этом одном — в давних 20. мертвецах, в рассказах старух? Верно, ты шутишь! Я смотрю на тебя одного: добродетелен ли или порочен ты? А что до происхождения, все мы — то же брение, у всех одинаковая кожа, хотя надмеваемся и превозносимся богатством, славой, величием отечества, 25. как будто отец и род придают мне что-то лишнее. Меня не восхищают ни сказки, ни гробы, но смотрю на тебя одного, добрый мой. Все мы одна персть, все мы происходим от одного Творца. Не природой, а насилием разделены смертные на два разряда. По-моему, тот и раб, кто негоден, тот и свободен, кто совершен. 30. А если в тебе есть гордость, какое тут отношение к роду? По отцу ли славен лошак, и укоришь ли его за то, что произошел от осла? Нимало. Но какая слава и ослам от лошаков? Орлы рождают и кидают своих птенцов. Для чего же ты, умалчивая о себе, говоришь мне о своих предках? 35. Лучше быть добродетельным, происходя от худого рода, нежели благородному быть человеком самым порочным. И роза выросла на грубом растении, хотя она и роза. Если же ты на нежной земле вышел терном, то годишься только в огонь. Как же, будучи порочным, столько величаешься предками? 40. Ты — ходящий в колесе осел, а думаешь носить голову наравне с конем.
Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом, пришел ли бы ты в страх при виде ее? — Как это возможно? — А что? Не смешнее ли еще был бы для тебя ворон, эта самая некрасивая из птиц, 5. если бы он, окрасившись чем-нибудь белым, стал представлять из себя лебедя? — Для меня он очень смешон. А если человек низкий по нравам величается благородством, уважать ли мне его? Как ни блистателен лик, писанный на картине, я не предпочту его живому человеку. 10. Пусть напишут себя другие; для меня нравы заменяют род. Да и подлинно, что с вами сделалось, смертные человеки? Нет коня, который бы не родился конем; нет птицы, которая бы не летала на крыльях. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? 15. Каждая вещь за то и признается, что она в действительности. Но вот два забавных явления на поприще нашей жизни — живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд, и грамота делает худонравного благородным! Какого покупаешь себе коня, доброго ли и скорого 20. или ни к чему не годного, а только известного породой? — Конечно, доброго. Не проворных ли выбираешь и псов? — Да. — Что ж? Не то же ли наблюдаешь и во всем? — Конечно, то же. — А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. 25. Пусть отвес покажет твою прямизну, тогда поверю. Ты укоряешь меня низостью рода, хотя я человек свободный. Я смеюсь над твоим недугом, если ты, будучи всех порочнее, думаешь знатностью рода прикрыть свою худую нравственность. Тех, от кого происходишь, признали благородными, может быть, за богатство, а не за нравы. 30. А ты присовокупи и добрую нравственность. Что тебе за польза происходить от знатного рода и быть человеком самым порочным? Кто благороден по отцу, а низок по нравам, того почитаю для добрых дел смердящим мертвецом. Одно благородство — иметь добрые нравы.
Увы! Увы! Каких зол исполнены злые! Но они, бедные, и не знают даже этого, не знают, чтобы к своему спасению воспользоваться чем-нибудь, или словом каким, или советником, или памятованием о Боге; 5. а все это — врачевства для недужных. Но вот жалкая болезнь! Они почитают себя совершенно здоровыми. Так, помешанные в уме и исступленные само расстройство ума признают его крепостью и без крыльев летают, без волов пашут землю, 10. не имея вблизи себя воинской дружины подают другим помощь, не плывя, плавают, одни без противника вступают в борьбу, обогащаются, царствуют, выигрывают тяжбы; и все это — дело болезни. А посоветуй что-нибудь, скорее сам потерпишь зло, нежели убедишь словом, 15. чтобы попользовались каким-нибудь врачевством от недуга. Ибо кто станет лечиться и искать спасения, когда уверен, что он не болен, но здоров? Больному свойственно заботиться о врачевании, но больному не до крайности. А кто праведника почитает больным, 20. тот примет ли его советником в страдании?
Ты богат и употребляешь все меры, чтобы никто не был тебе соседом. Хочется тебе завладеть полем, но оно принадлежит ближнему, а не тебе, — и это беда! Надобно, чтобы на тебя одного все смотрели. 25. Если телу твоему нанесен удар, это ужасно. Что ни есть у ближнего — все гвоздь тебе в глазу. И хорошо, если бы это было так действительно! Тогда, может быть, перестал бы ты пожирать непрестанно все больше и больше, как пламень, как горный поток, как заразительная болезнь, не останавливаемая никакой преградой. По моему мнению, 30. тебе нет никакой пользы в том, что имеешь уже у себя, пока не будет приобретено тобой что-нибудь из желаемого. На помощь рукам готова у тебя и клевета. Понес я потерю? Ты мой заимодавец, а вскоре потом и мой истязатель. Грозят пытки, оковы; 35. бедному жаль своего тела; все отдает, только бы избавиться и, нехотя, щедр на все, что ни есть у него. Что ж, разве не обязан ты отчетностью по службе в городе или на корабле? Еще не друг ли ты морскому разбойнику? И называют тебя по имени, какого не бывало на свете, только бы, устрашив, попользоваться от тебя чем-нибудь. 40. Да и вол твой сделал когда-то обиду моим волам. Что ж это за обида? — скажи мне. Вол такого бедняка, а мычал громче и еще как будто вызывал на драку или уже и одолел. И тень от твоих деревьев, падая на мои деревья, причиняет им вред. 45. И мальчик твой ходил по моему полю. Терпи, или представлены будут на это свидетели; и тогда пропали у тебя и вол, и мальчик, и сад. Это — открытое насилие. А если злой человек по случаю и умен, то его выдумка еще правдоподобнее. 50. Приняв на себя вид заступника других, не допускает сделать какое-нибудь зло, но покровительствует людям, чтобы поработить их, и потом пожирает, как лев, который, отогнав зверей от бедного животного, не оказывает ему милости, но сам прибирает к себе, как легкую добычу.
55. Для чего изнурять себя? Простое дело — довольствоваться тем, что имеешь. А при неумеренном приобретении велик и труд: ссоры, тяжбы, обманы, ложные клятвы, кроме же всего прочего заботы, как мгла, всегда приносят им что-нибудь чуждое. 60. Если ты, сидя за столом с людьми, которые не ниже тебя чином, не наблюдаешь меры и огорчаешь тем, что полными горстями хватаешь всего, то не похвалят тебя. To же надобно сказать и о приобретении, потому что жадность везде отвратительна. 65. Но не так представляется тебе, у которого разум подавлен. Одним уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься; а для иного есть у тебя сводники и подговорщики вроде тех, которые услуживают растлителям плоти. Ты чтишь золото; снедь моли — 70. одежды похоронены у тебя в сундуках; всегда окружен ты скупщиками хлеба, торгуешь самым безвременьем. Одни плачут, другие питаются надеждой, потому что надежда есть легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмотрительно открываешь, 75. соображаясь, как думаю, с течением обстоятельств. Увы! Увы! Ты берешь подать с несчастья бедных, собираешь плоды с чужого невзгодья; затруднительное положение других для тебя своего рода жатва.
Кто же ты, отваживающийся на такие дела? Почему так поступаешь? И на что надеешься? 80. Может быть, настоящая ночь застигнет тебя уже мертвым, похитив из среды всего тобой вожделеваемого. Как это ужасно! Другие все, и тело, и имущество, приносят в дар Богу, от Которого все, а ты всего домогаешься, все тебе надо иметь. 85. Что же приобретаешь? Какие страшные сокровища? У тебя на столе груды угощений — это отрада узкой гортани, о которой все твои заботы; у тебя раздутие чрева, болезнь пресыщения, ибо таковы плоды неумеренности в пище; 90. у тебя огромные дома, в которых большая часть стоит пустой, с золотыми потолками, и блестит картинами; у тебя слуги, наряженные наподобие женщин; у тебя тенистые и прохладные убежища; у тебя пьянство, хоры поющих, дружные рукоплескания, 95. при которых растлевается красота образа Божия. Ты надмеваешься своим блеском, перед всеми в городе высоко носишь свою голову, хвастаешься высокостью своего чина, а чины — это борьба зависти и самовластия. 100. Ибо никто не дозволяет другому думать о себе высоко, но сам себя ставит выше всех и заносится пред другими больше, чем у змеи один ряд чешуи надвинут на другой. Но пусть так! Что же еще у тебя драгоценного? Роскошь женщин в убранстве дорогими камнями и золотом, которые то сплочены вместе, то блестят отдельно; 105. цепи на руках и ногах — это приятное бремя, не для доброй цели помогающее красоте, которая домогается того, чтобы нравиться многим мужчинам.
Что же еще? Может быть, хочешь оставить детей богатыми и владетелями приобретенного отцовской наглостью. 110. Это значило бы еще что-нибудь, если бы сбылись твои надежды. А теперь никто не знает, где истлеет твой прах и до чего прострется вред приобретения. Ты трудишься и подолгу, может быть, не спишь, и ночи наравне с днями проходят у тебя в заботах; 115. оттого больше имеешь горестей, нежели наслаждений; берешь грабительский процент, из одного процента выращаешь другой и, сколько с чего взять, высчитано у тебя по пальцам. Но это сберегается не для тебя и не для кого ты надеешься, а достанется кому-нибудь, может быть человеку для тебя постороннему, 120. и то еще хорошо! Случится, что достанется и твоему неприятелю — одному из тех, которые худо говорят о тебе и о твоем добре, которых ты не удостаивал даже своим куском. Может быть, один из потерпевших от тебя зло, тот, 125. кто тебя и дом твой со слезами и воплем орошал соленым питием, будет питаться чужими трудами, как жирный и по верхам смотрящий петух, не одобряя многого в том, что теперь изображаешь на стенах дома, 130. а с наследником твоим, если и встретится, не разломит и хлеба. Так суетны мечты человеческие! Для этого, если можешь что выдумать, присовокупляй к приобретенному, мучь себя, делай насилия, не оставляй без испытания никаких худых мер, обыщи глубины земли и моря, стриги, как говорится, и с мертвых волосы, 135. пожри мрежи (Авв. 1:16), поклоняйся руке своей, которая столько собрала тебе золота, для прибыли ни во что поставь все — и врагов, и друзей, и родных, и благодетелей.
Это ничем не разнится от морского отлива 140. или от Харибды, поглощающей пловцов. Еще немного — и богатство будет изблевано, потечет, как излишнее бремя из пресыщенного чрева. Еще немного подождать — и наступит суд, или еще здесь, что гораздо лучше, или если не здесь, то в будущей жизни. 145. Прекрасная нищета предпочтительнее худо приобретенного богатства. Лучше быть смиренным, нежели надменным и болезнь почитать здоровьем.
Надобно бы, чтобы все у тебя, как рассказывают о Мидасе, обращалось в золото, чтобы и тебе потерпеть одинаковую с Мидасом участь 150. и за худое желание справедливо мучиться голодом. Между породами ехидн, какие водятся в египетской пустыне, есть так называемая дипсада. Каково ее угрызение, показывает самое наименование[86]. Оно дано гаду по той неутомимой жажде, какой, страдая, умирает угрызенный. 155. Кому сообщился этот яд, тот, встретив реку, с отверстым ртом весь погружается в нее и пьет, пока не расторгнется его внутренность от принятого внутрь бремени, и только вместе с жизнью прекращается жажда. Не знаю, слыхал ли ты, любезный, 160. что некогда небо дождило хлеб народу, когда шел он по пустыне, в которой, как и естественно, не было средств к пропитанию? Этот дар, как Божий, подаваем был щедро и неоскудеваемо. 165. Но неумеренных постигло и наказание: всякий излишек тотчас делается смрадным, а мерой служила потребность дара (Исх. 16:20). Справедливо было бы, чтобы то же самое случалось всегда со всяким несправедливым человеком, то есть чтобы он или расседался от сильного своего желания, или вместе со своим неправедным приобретением делался смердящим. Это одно, может быть, остановило бы таких людей!
Что ж? Почему не пустишь в прибыльный оборот и собственного своего тела? 170. Почему не изберешь жизни начальника разбойников, не подламываешь стен, не тревожишь гробов, если у тебя одна забота — разбогатеть, а как и откуда, о том вовсе нет слова? Есть мера красоте, есть и зрению, 175. и бегу, и силе, и пению, и пляске, и речам, — все это дело труда, а не хищничества. А приобретению нет никакой меры. Но чужой овладевает имуществом трудившегося и приобретавшего честно или законно получившего отеческое наследство, овладевает тот, 180. в ком немного остается дыхания жизни, кто, может быть, не успеет и узнать всего, что поступило в его собственность.
Не отдать ли тебе одному целую землю? Но если отдадим это, не останется ли еще чего? Что будешь ты делать? Не употребишь ли усилий приобрести и то? 185. Непрестанно будешь трудиться, потому что ты нищий, пока не получил остального? Но ты на чемнибудь остановишься! Подумай же об этом теперь. Можешь пользоваться своей собственностью, а если не знаешь меры, то знай, что подливаешь яд во все, что ни имеешь теперь у себя. Все, что приходит к тебе неправедно, — огонь для тебя; 190. оно губит с собой и то, к чему присовокуплено. Как не утоляет жажды морская вода и любви — продолжительное зрение на любимый предмет, напротив того, любовь воспламеняется вдвое, так для ненасытных приобретаемое ими делается отравой, 195. которая непрестанно возбуждает в них пожелание еще большего.
Любителям спокойной жизни или и бедным дал бы я совет — пожертвовать чем-нибудь людям злонравным, как зверям бросают пищу или как бесам суеверные люди делают возлияния, 200. если бы только таким средством можно было приобрести спокойствие, и стало наконец возможным иметь у себя нечто даже бедным, которые непрестанно трепещут и одной тени злых людей. Но теперь, исключая одних злых, от всего знаю врачевство, например: от голода — пищу, от невоздержания — скудость, 205. от водяной болезни — выпуск воды, от чужого глаза — тьму, от слез — рассудительность или друга, от скорби — время; и пловцам в затруднении спасительны показавшийся на берегу огонь или пристань, и утомившемуся — умащение членов. 210. Но для порочных нет другого врачевства, кроме Божия суда и ран. Но и того не чувствуют злочестивые, в пресыщении презирают они и суд. Содейственник их [диавол] покрывает им умы мраком, а хребет — медью, чтобы [тот] подобно железной наковальне не умягчался и среди бедствий.
215. Они тотчас прибегают к примерам. Что сие значит, Христе мой? Для чего Ты людям порочным даешь видеть преткновения добродетельных, чтобы в них находили они убежище своему злонравию? На доброе дело, хотя оно и велико, никто не обращает внимания; 220. а худое дело, как оно ни мало, для людей безрассудных и злонравных делается какой-то вывеской. Для добрых дел они — железо, а для худых — воск и легко отпечатлевают на себе все худое. Я не целомудрен, говорит порочный. 225. Что ж, разве не найдутся мне подобные? И увы! Он наименует кого-нибудь из мудрых. Я убийца? Что ж, разве и в этом не найдутся мне подобные и из древних, и из новых? Я обогащаюсь неправедно? А иной захватывал во власть свою целые народы и города. Кто же не знает, 230. сколько хуже клятвы отречение? И потому выставляет на вид чье-нибудь отречение, чтобы прикрыть тем свои меньшие раны.
На это хочу сказать тебе одну басню (если только и среди бедствий можно шутить), басню очень приличную твоим лжеумствованиям. 235. Смеялся некто над совой. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. Какая у тебя голова! — говорили ей. А какая у Зевса? — отвечала она. — Какие светлые глаза! — Точно как у светлоокой. — Голос неблагозвучен! — А y сороки еще неблагозвучнее. — 240. И ноги тонки! — А каковы тебе кажутся у скворца? Но без труда отразив все это, как ни была умна сова, уступает в одном. Ей говорят: ты такая умная, посуди же: у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все чрез меру: и глаза светлы, и голос груб, и ноги тонки, и голова велика. 245. И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом.
А от тебя не дождешься и сего, напротив того, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном, — в том и беда твоя. 250. Раз или два увлечься и пасть, и притом в чем-нибудь неважном, — это еще извинительно. Уступим нечто и омрачению плоти. Ни в чем не претыкаться свойственно одному Богу. Но падать намеренно, хвалиться худым делом, 255. падать многократно, падать в пороки важные и не стыдиться сего, но смеяться над этим, не хотеть уцеломудриться и наказаниями, какими вразумляются люди самые жалкие, но с открытой головой кидаться в опасность, — 260. это самая ужасная и злокачественная болезнь. Рассмотри свои дела, рассмотри и то, что тебе предписано делать и не делать. А в тех делах обрати внимание на время и на то, чему они служат образом. Тогда вера едва начиналась; люди, как младенцы, 265. имели нужду в поддержке и в нежной пище, потому и падающие находили себе извинение. Но тебе не простительно падать, потому что ты принял совершенное слово, и Христос много пострадал за твои грехи. Напротив того, тебя за прежние грехопадения ожидает казнь. 270. Что говорю: за прежние? И за те, в которые ввергаешься ныне.
Не упоминаю еще о тамошних надеждах; правосудие находит многое, чем наказать и здесь. У тебя есть дом, жена, дети, есть еще что-нибудь особенно любезное (ибо при всем своем самолюбии привязан ты к этому), 275. а также самое имение, роскошь, свобода и в заключение всего собственное тело твое. А посему, имея у себя это, то есть такое бремя жизни, плыви осторожно.
«Но что же? Разве и у тебя нет болезней и бедствий? Не скудна ли и не бездомна ли и твоя жизнь?» 280. Опять ты хватаешься за чужие бедствия. Что тебе до этого? Это мои несчастья, потому что сам ты называешь их несчастьями. Неужели ты, страдая, менее чувствуешь болезнь, если страдает в одно с тобой время и ближний? Но послушай еще: у нас с тобой и страдания неравны. 285. Из этого иное сам я избрал для себя, а не по неволе стражду. Добровольно хочу быть нищим и скитальцем, чтобы освободиться от уз и не на земле иметь свое постоянное жилище. Для тебя все это дорого, а для меня напротив. 290. Не ставь же льву в образец долгохвостую обезьяну. Ты почитаешь это бедствием? Оно и действительно для тебя бедствие. А для меня, хотя и болезненно, потому что и я, как человек (не отрекусь от этого), имею перстный состав, ношу в себе следы [райского] древа и доставленного им удовольствия, 295. однако же я переношу это и даже терплю с любовью. Мое страдание лучше твоей крепости. Посмотрим еще на сие и так. Оба мы терпим зло. Ho твое страдание есть наказание за твое злонравие. Твой обвинитель — твоя нравственность, 300. это горькое, внутреннее и ясное доказательство. А для меня бедствие есть некоторое очищение даже и от случайного очернения. Не говорю еще о том, что огорчительное бывает иногда испытанием и борьбой, в которой за победу можно получить венец.
305. Как выслушаешь это? Как воспользуешься моими словами? Ни один человек, если он в здравом уме, не обманывает врача, иначе болезнь неприметно погубит его. И то и другое — недуг: и презреть Бога, и подавленному бременем пороков потерять надежду на милость. 310. Но прими мое слово, и не подвергнешься ни одному из сих недугов. И презрение, и отчаяние в надежде — равно худы. Бог — Судия, но и Отец. Ты боишься Его, как судии, 315. но смело надейся на Hero, как на милосердного. Открой свою болезнь, проси спасения, пролей слезы на раны свои. Подавай и нищим, прекрасным твоим заступникам: они богато одаривают нас тем именно, в чем имеем мы нужду, то есть Божиим милосердием и упованием на Бога. 320. Но если подаешь им, то подавай из своего, а чужим не покрывай ни святой трапезы, ни нищего. Нищий есть творение Божией руки, а потому не должен быть презираем; и святая трапеза — досточтима. Не обманывай Бога, как недальновидного Судию, 325. чтобы Он еще больше на тебя не прогневался. Ты учишь красть искоренителя кражи.
Если убедительно это для тебя, тем лучше. А если не убедительно, то перестань, по крайней мере, хотя уже и поздно, творить насилие. Во всем, и в добром и в худом, есть своя сытость. 330. Я похвалю в тебе и это, потому что для порочного весьма важно остановиться в пороке.
Примешь ли это или не примешь, но напомню тебе гроб. Это предел всех худых дел; и у тебя будет такой же конец, как и у всякого, хотя пройдешь за Геракловы 335. столпы или за каспийские ворота, присвоив себе достояние и ближних, и соседей. И твою могилу, как думаю, раскопает кто-нибудь подобный тебе нравом, с твоей походки перенявший ходить криво, еще худший ученик такого мудрого учителя.
340. Помни также неотвратимый и грозный день, за которым и мрак, и пламень, и тартар — эти истязания здешних худых дел для отыскания в нас образа Божия, который завален сетями змия и хитреца, 345. обольщающего нас зловредным сластолюбием.
А я домогаюсь, как мне избежать бедствия, на каких спастись крыльях, в каких глубинах земли и моря, или какими ухищрениями и в каком конце вселенной, 350. каким обложить себя мраком или облаком вместо покрова, какими молитвами умилостивить Бога? Везде для меня три этих бедствия — и время, и место, и удобный случай ко греху. Поставлю пред собой Божий закон. Какой же именно? 355. Переходите из города в город, ибо предадутся некоторые бегству, — говорил апостолам, когда гоним был, Вседержитель Бог. Обойду все города до последнего огнища, избегая жестокого нападения лукавых. 360. А там и не желающих постигнет казнь. В горних обителях не будут они беспокоить и не изринут оттуда нищих, как делают ныне, а разве сами в прохлаждение пламени попросят нескольких капель сожаления. 365. Да убедят тебя в этом богатый и Лазарь (Лк. 16:19–31), из которых один наказан единственно за то, что вел роскошную жизнь, когда другой страдал и от недостатка пищи, и от ран, потому что богач, подобно тебе, отгонял от себя Лазаря; а другой почтен, потому что претерпел все сие.
370. Конец слову, но выслушай его с трепетом. Многое именуется грехом и действительно грех, но идолослужителем (а это есть самый тяжкий грех в мире) называется тот, кто ничего не знает и не ставит выше денег (Еф. 5:5), потому что и идолослужению 375. по болезни своей всего скорее подвергнется он, если наступит время получить чрез это прибыток, потому что кланяется богатству — этой Хамосовой мерзости. Итак, отринем, отринем идольские кумиры и будем чтить единого Бога, Которого знаем.
Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте напоказ нежной шеи, не покрывайте Божия лика гнусными красками и вместо лица не носите личины. 5. Женщине неприлично показывать мужчинам открытую голову, хотя бы золото вплетено было в кудри или несвязанные волосы, как у скачущей менады, развевались туда и сюда нескромными ветерками. Ей неприлично носить наверху гребень 10. наподобие шлема или видную издали мужчинам и блестящую башню. Неприлично и то, чтобы сквозь тонкий лен просвечивали твои волосы, вместе покрытые и открытые, и, сияя как золото, где сбежало покрывало, выказывали мастерство твоей трудившейся руки, когда, 15. поставив перед собой слепого наставника — бездушное изображение своего лица, с его помощью писала ты свою красоту.
Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираниями, но чистую храните для одних своих супругов и не обращайте на постороннего жадных очей, 20. потому что вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если при рождении не получили вы в дар красоты, то избегайте второго безобразия, то есть не заимствуйте красоты у рук — красоты, которую доставляет земля, которую распутные женщины покупают, и покупают за несколько оболов, 25. красоты, которая стирается и стекает на землю, не может удержаться на тебе во время смеха, когда веселье приводит в трепет щеки, красоты, которую изобличают в подлоге ручьи слез, увлажняющий ланиты страх и уничтожает капля росы. Теперь блестят и полны прелестей твои ланиты, но вдруг 30. (к великому смеху) являются они двухцветными, где темными, а где беломраморными. Ибо тебе, подсурмившейся и подрумянившейся, возможно ли удержать на себе обличаемую в подлоге красоту? Она была бы прилична на неподвижных статуях, но у тебя накладная личина разрушается от многих причин. 35. Одно тело дано тебе Богом, а другое есть произведение твоей руки; одно ветхо, другое ново. Это луг, на котором растут попеременно цветы двух родов, и приятные и неприятные. Это двухцветная одежда, по которой идут многие полосы. Поэтому или не расписывай своего тела, или, расписав, постарайся сберечь; 40. не прибегай к постыдным пособиям прикрашивать свой вид. Не трудись над Пенелопиной тканью, в которой надобно ночью распускать, что соткано днем: будучи внутри Гекубой, не будь снаружи Еленой.
Если и достанет у тебя хитрости сокрыть что-нибудь от супруга, 45. хотя и не удобно Божий образ закрыть смертной личиной, то смотри, чтобы прогневанный Бог не сказал тебе так: «Отвечай, чуждая Мне тварь! Кто и откуда этот творец? Я не пса живописал, но создал собственный Мой образ. Как же вместо любезного Мне образа вижу идола?»
Но уступим нечто твоей болезни. Впрочем, если явно, 50. что ты живописная картина, в которой один лик наложен на другой, то знай, что ты ставишь позорный столп, издали видимый людям, когда пишешь одушевленный образ Алкиноя. Твои прелести — бесплодный Адонисов сад, цвет полипа, письмена на песке. 55. Ho походя на галку, описанную в басне, и зная, что эта птица, гордившаяся чужими перьями, вскоре ощипана и предана осмеянию, как и ты не подумаешь о последнем позоре, о пагубной красоте? Или надеешься, что твоя блистательная наружность не изменится? Но в скором времени 60. увидишь, сколько приносит горестей чужая красота.
Спрашиваю, что пользы в накладной красоте, когда старость покроет морщинами лицо, дотоле цветущее, когда дряхлых членов нельзя закрыть никакими прикрасами и остаток плоти походит на что-то обожженное огнем и вынутое из пепла? 65. Тогда уже поздно оплакивать обманчивую красоту, когда оставшееся, по множеству морщин, не дает места обезьяне. Такова прелесть подкрашенных членов! Но поставь теперь, превосходная, изображение своего лица, каким было оно прежде. Я не почту его верным, да и тебе прежде всего надобно пожелать, 70. чтобы не было глаз ни у одного из тех мужчин, которые прославляли тебя некогда и не могли отвести от тебя очей, когда ты с гордой поступью расхаживала перед ними.
Смеха достойно и то, что, стараясь утаиться от мужчин, мужчин же вводишь в тайны своей красоты. 75. Ибо те составы, которыми ты восхищаешься, приготовляли мужчины — грабители собственных своих домов, строители безумной своей страсти. Это изобретения не целомудрия, но распутства, и распутство видно во всем том, на что ты ухищряешься для мужчин. Рассказывают о гордом павлине, что когда, изогнув шею в виде круга, 80. поднимает свои золотистые и звездами усеянные перья, тогда начинает приветливо скликать своих жен: удивительно будет для меня, если и ты подкрашиваешь свое лицо не для похотливых очей.
Если ты к супругу своему питаешь такую же любовь, какую и он к тебе с тех пор, как цветущей девой ввел тебя в брачный чертог, 85. то сие приятно ему. Но если стараешься понравиться взорам других, то сие ненавистно твоему супругу. Лучше тебе внутри своего дома скрывать прелести, данные природой, нежели неблагочинно выставлять напоказ прелести поддельные. Ибо супругу довольно и природной твоей красоты. 90. А если красота выставлена для многих, как сеть для стада пернатых, то сперва станешь любоваться тем, кто тобой любуется, и меняться взорами, потом начнутся усмешки и обмен словами, сначала украдкой, впоследствии же с большей смелостью. Но остановись, говорливый язык, 95. и не произноси того, что последует за этим. Впрочем, скажу за несомненное, что всякая шутка женщины с молодым мужчиной уязвляет как острое жало. Здесь все неразрывно идет одно за другим, подобно тому как железо, притянутое магнитом, само притягивает другое железо.
100. О, как бы хорошо натирать белилами и румянами (и еще в избытке) не женщин, но тех безрассудных мужчин, которые, ежедневно имея перед собой этот срам, сами себе застилают глаза туманом и услаждаются грехом! Они поражают злословием прекрасных женщин, сами же своими срамными делами уподобляются свиньям; 105. а может быть, и действительно попали бы в темные свиные хлевы, если бы Цирцея помазала их тем составом, которым она людей превращала в зверей; ибо они не гнушаются прикрасами и сами подкладывают в огонь сухие дрова, когда надлежало бы их убавлять, а не прибавлять. И есть мужья, которые стараются превзойти друг друга в нарядах жен, 110. чтобы одному пред другим иметь преимущество в неразумии. Часто и при недостаточном состоянии употребляют они все усилия, чтобы возбудить наглость своих жен. Но ты, верно, никогда не давал меча своего врагу и горному потоку не открывал пути на свои нивы.
Говорят, что по похищении небесного огня 115. пришла к людям Пандора наказать за один огонь другим, за благодетельный — гибельным. А чтобы она как можно более воспламенила людей, демоны украсили ее разнообразными красотами, и каждый из них приложил что-нибудь от себя; все же это, совокупив воедино, 120. пустили они к людям это многосложное обольщение, это любящее пиры, увлекательное, бесстыдное, сладкоречивое услаждение, эту никогда не потухающую головню. Не верю я басням, однако же скажу с твоего позволения: не будь и ты многоличной Пандорой. 125. Пандорин род — бесстыдные женщины. Но ты — Христов образ, и сияй целомудрием и благоразумием.
Но вот уже не басня; послушай моих советов, какие изреку тебе из пребожественного слова. Или не знаешь, как и древле твоего праотца обольстило своей 130. доброцветностью человекоубийственное древо, и как хитрость врага и убеждение супруги и обольстили, и немедленно изринули его из зеленеющего рая? С сего-то времени, дочь моя, такой отеческий закон — никогда не полагаться на доброзрачность. 135. Ибо всякая красота для меня кратковременная прелесть: ее приносит весна, и тотчас губит холодная зима, или преждевременно истощает болезнь, или истребляет немилосердное время, ведя за собой круг всепоедающих лет.
Очень смешно, 140. когда женщина, имея некрасивую наружность, знает это и, гордясь своим безобразием, презирает Данаю. Но еще гнуснее (так говорят знающие, я неспособен к такому злоречию), когда все имеют общий недостаток, однако же желают скрывать его одна от другой. Что опаснее такой болезни? 145. Плотник разумеет работу плотника, искусный певец узнает искусного в пении, и вор видит вора. А женщины не хотят, чтобы другие понимали в них то, что сами понимают в других. Так справедливо то, что порок ослепляет глаза.
Но смешны мужчины, когда, 150. любуясь доброцветностью движущихся картин, оказывают уважение лицам, над которыми сами смеются. Думаю же, что они любуются не столько картинами, сколько прихотливостью мужчин, чему доказательством служат краски.
Рассказывают, что один скитался по утесам, влюбившись в пустой и не имеющий вида отголосок, называемый эхом. 155. А другой воспылал любовью к собственному своему изображению и бросился в источник, чтобы обнять подобие гибельной своей красоты. И еще одна уязвилась любовью к прекрасным струям реки, в безумной страсти не могла отойти от милых берегов, лобзала воду, черпала ее руками и ловила пену, 160. но и водами не могла угасить в себе пламенеющей любви. Так слепа и непреклонна любовь!
Нимало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани и носящая высоко голову, сведешь с ума молодого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписываешь себе лицо. 165. Верю, что один мудрый муж своим искусством ввел в обман тельца, изобразив красками на доске телицу. Необычайна такая любовь — 170. живые звери стремятся к бездушным изображениям! Но и ты иногда ухищряешься возбудить то же в молодых людях. Орфей увлекал за собой зверей, а ты влечешь мужчин, у которых зверонравны ум и женонеистова жизнь.
Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь.
Но совершенно ли ты неуязвима? Готов я этому верить, но и то уже нехорошо, если молва приписывает мне и не сделанный мною грех. 175. В таком случае, хотя сама ты и благоразумна, но многим другим дашь урок неблагочиния. Порок течет быстро. Другие употребляют искусство, чтобы прикрыть и скверную свою жизнь, а у тебя и на целомудрии лежит какая-то чернота. Если и целомудренные станут любить наружную блистательность, то других женщин 180. не убедишь иметь целомудренное сердце.
По учению нашего закона, не должно с похотливым желанием и очей устремлять на чужую жену, потому что бесстыдный взор — начало бесстыдной любви, и только избегающий такого взора избежит и греха. 185. Как же ты, открывающая перед мужчинами пояс любви, сохранишь себя вдалеке от греха прелюбодеяния?
Но (старость говорлива) расскажу тебе басню, которая очень идет к вашему позору. По одному древнему преданию, в роде человеческом не различалось прежде, кто хорош 190. и кто худ, но многие, хотя были добродетельны, почитались беззаконниками, и, наоборот, многие, хотя были безрассудны, слыли добрыми; самых бесчестных людей сопровождала слава, и совершенных преследовало бесславие, но ни тем, ни другим не было правосудия. 195. Но не скрылся от Царя Бога царствующий в мире грех, и, восскорбев об этом, возвестил Он наконец такое слово: «Несправедливо, чтобы слава Моя была и на добрых и на злых: от сего грех еще более усилится. Посему дам им верный отличительный признак, 200. по которому легко узнать, кто порочен». Сказав сие, ланиты у добрых покрыл он румянцем, так что при виде чего-либо постыдного тотчас разливается под кожей кровь; особенно женщин наделил Он румянцем в большей мере, потому что и кожа у них прозрачней, и сердце нежнее. 205. Ho y злых Бог сгустил кровь и сделал неподвижной во внутренности, так что и от стыда нимало не приходит она в обращение.
Куда же причислю тебя, изукрасившая свои ланиты? Для меня не важен твой румянец, хотя и до чрезмерности покрывает он твою наружность, ибо это румянец бесстыдства, 210. порождение того румянца, который в древности потоплен содомским огнем. Не расписывай себе лица, распутная женщина, не подделывай своего цвета; я признаю ту одну красоту, которую дала природа, потому что богатство, оставленное мне отцом, лучше того, которое собрала рука моя беззаконно, 215. пусть оно мало, но обильнее последнего. Так и законную жену предпочитаю любодейце. Родные дети, хотя и некрасивы лицом, милее красивых, но усыновленных. Помня это, сохраняй тело свое таким, каково оно по природе, 220. и не желай, чтобы тебя почитали инаковой, нежели какова ты в действительности.
Кельты испытывают в струях Рейна, законно ли рождены их дети[87]. И часто золото пробуется на углях. Так о целомудрии твоего сердца заключаю по неукрашенной красоте твоего лица. Да не кладет на тебя своей печати темный велиар! 225. Он или совершенно обратит тебя в пепел, или очернит своим дымом и за краткое наслаждение покроет позором. Не для благорожденных дорого золото, перемешанное с драгоценными камнями и сквозящим своим блеском поражающее взоры, 230. в виде цепи разложенное по персям, жемчужным бременем отягчающее и обезображивающее уши или увенчивающее голову. Не для благорожденных дороги эти золотые одежды, эти хитрые произведения из тонких нитей, то багряные, то золотистые, то прозрачные, то блестящие. Не губительные для ланит составы, не подрумяненные уста 235. украшают женщину. Ее красота не в том, чтобы поверх расписанных веждей носить черную бровь, заворачивать внутрь увлажненные зрачки, изнеженным голосом привлекать к себе благосклонный слух, руки и ноги 240. стянув золотыми вожделенными и приятными для тебя узами, представлять из себя что-то рабское, тело и голову умащать роскошными благовониями (на трупы слетаются вороны)[88], жевать во рту что-нибудь не употребляемое в пищу[89], держать в непрестанном движении подбородок 245. и, как бы из презрения к целомудренным, из зубов и из увлажненных уст точить пену. Не восхищайся блистательностью седалищ, не старайся выказывать себя сквозь искусно сделанные и сквозящие створки, высматривая тех, которые на тебя смотрят. 250. Не гордись ни множеством слуг, ни служанками — этими подобиями твоего сердца. Вестники весны — ласточки, плодов — цветы; по служанкам можно заключать о госпоже. Размысли обо всем этом. Хотя не важно неприличие чего-нибудь одного, однако же все вместе и одно при другом — несомненная пагуба.
255. Один цвет любезен в женщинах — это добрый румянец стыдливости. Его живописует наш Живописец. Если хочешь, уступлю тебе и другой цвет: придай своей красоте бледность, изнуряя себя подвигами для Христа, молитвами, воздыханиями, бдениями днем и ночью. 260. Вот притирания годные и незамужним и замужним! А красильные вещества побережем для стен и для таких женщин, в которых производит бешенство и помет молодых людей. Они пусть и скачут, и смеются бесстыдно, а нам не позволено даже и смотреть на распутных женщин.
265. Лучшая драгоценность для женщин — добрые нравы, то есть сидеть больше дома, беседовать о Божием слове, заниматься тканьем и пряжей (это обязанность женщин), распределять работы служанкам и избегать с ними разговоров, на устах, на глазах и на ланитах носить узы, 270. не часто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже, для которого ты с Божия благословения разрешила девственный пояс. Да и вольностям мужа полагай меру, чтобы тем самым уверить его, как далеко ты держишь себя от чужих мужчин.
Да погибнет тот, 275. кто первый начал раскрашивать Божию тварь, потому что он первый примешал к краскам бесстыдство. Как иногда бесстыдные скоморохи, недостойные имени мужей, выставляют наружу изображение скрытого внутри безобразия, и за сим, естественным образом, следуют у них пляски, 280. гнусное кривлянье благообразных членов, нравящееся людям безрассудным, так и сии женщины, надев на себя снаружи чужой образ — этот смехотворный, а не священный покров стыдливости, предаются потом движениям, достойным своего испещренного лика. 285. У них нет покоя ни дверям, ни ключам, ни зеркалам, ни притираниям, ни уборщикам; весь дом приходит в содрогание. И все это от тщеславного желания расписать себе лицо. Но целомудренная красота, которая не знает убранств, не требует и таких беспокойств. Если же ты настолько гордишься накладной красотой, 290. то не можешь иметь и здравого понятия о красоте неподдельной. Привлекательна была наружность у Есфири (Есф. 2:7), но что было плодом ее чрезвычайной красоты? Спасение целого народа. Расписывала себе некогда очи зверонравная блудница Иезавель (4 Цар. 9:29–37) и блуднической кровью омыла свои студодеяния. 295. Но от тебя не требуют утолять гнев царя, тебе нет доли и с блудницами: береги же свое целомудрие.
Как не приходишь ты в трепет, когда преклоняешь перед иереями свою главу — это позорище, на котором появляются разные личины? Как не содрогнутся эти руки, которыми ты расписывала свою достойную слез красоту 300. и которые потом простираешь к таинственной Трапезе? Даже и к мученикам, в память которых усердный народ, чтя драгоценную кровь, составляет хвалебные лики, являешься ты с лицом, обольщающим многих, подобно базарному шуту, который влечет за собой по городу толпу, 305. или подобно укротителю зверей, который из темных нор вытаскивает змей? Послушайся моих советов, женщина, и не поддавайся мысли накладывать руку на лицо свое. С такими женщинами, дочь моя, не плавай на одном корабле, 310. не ходи на общий совет, не живи под одной кровлей. Другим предоставь излишества, а ты бойся и похвалу выслушать из уст мужчин, — в этом слава женщин.
Если жизнь твоя совершенно свободна от уз, живи для одного Христа, отказавшись от всего, будь светлой, мудрой, 315. рассудительной девой и чистым женихом своего сердца имей Слово. А если овладела тобой любовь к тому ребру, от которого ты отделена, то и заботься об этом одном милом ребре, питая к нему добрую, благородную, а не порочную любовь; 320. с другими же страстями не будь знакома и во сне. И ты предстоишь великому Богу и не скроешься, если что-нибудь изнеженное примешаешь к низкому. Много свидетелей на то, что и при грязных одеждах возможна неблагоприличная роскошь, а при пышных — благопристойность. 325. Знай, что для тебя важнее один рубец, нежели самые глубокие раны для миролюбцев. Уважай жемчуг. Капля не так заметна на замаранной, как на чистой и одноцветной одежде.
Если убедил тебя этим, то доставил тебе пользу. А если ты решилась стоять в своем, 330. то блистай еще вдвое, когда хочешь, и золотом, и янтарем, и серебром, и слоновой костью. Дозволяю это новописанным красотам. А y меня приготовлен столп, и я сделаю на нем надпись: приходи сюда всякий, кому угодно, и любуйся этой красотой.
Бога имей началом и концом всякого дела.
Самая лучшая польза от жизни — умирать ежедневно.
Старайся узнавать все поступки добродетельных.
Тяжело жить в бедности, но еще хуже разбогатеть неправедно.
5. Делая благотворения, думай, что подражаешь Богу.
Милости Божией ищи себе милостями к ближним.
Владей плотью и смиряй ее как можно лучше.
Обуздывай гнев, чтобы не выступать из ума.
Удерживай око, и язык пусть знает меру.
10. Уши пусть будут замкнуты ключом, и да не любодействует смех.
Светильником всей своей жизни признавай разум.
Смотри, чтобы из-за видимости не ускользнула у тебя
действительность.
Все разумей, но делай, что позволительно делать.
Знай, что сам ты странник, и уважай странников.
15. Во время благополучного плавания наипаче помни о буре.
Что дается от Бога, все то должно принимать с благодарением.
Лучше наказание от праведника, нежели честь от порочного.
При дверях у мудрых стой неотступно, а у богатых не стой никогда.
Маловажное не маловажно, когда производит великое.
20. Обуздывай наглость, и будешь великий мудрец.
Береги сам себя, а над падением другого не смейся.
Приятно возбуждать к себе зависть, но весьма постыдно самому завидовать.
В жертву Богу преимущественно перед всем прочим приноси душу.
О если бы кто соблюл сие! Он спасется.
Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море, но не пускайся в плавание, как грузный корабль, которой готов тотчас потонуть.
Помни непрестанно страшную смерть, как будто она у тебя перед глазами, и встретишь ее менее грозной.
5. Непрестанно созидай ум свой в храм Богу, чтобы внутри своего сердца иметь невещественную опору — Царя.
Познай себя самого, из чего и каким сотворен ты, доблестный мой, — и чрез сие удобно достигнешь красоты Первообраза.
10. Тебя один день ведет к другому; и тот постоянно влается[92], кто сам в себе легок; но в сердце человека благоустроенного есть нескончаемый день.
Кто полагается на преходящее и приходящее, тот вверяется потоку, который не стоит на одном месте.
Для меня равно худы и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь то и другое.
15. Нечистому приступать к жертвоприношению значит оскорблять Бога. Но еще более оскорбляет Его тот, кто чтит всякие останки мертвых.
На пути к совершенству никогда не останавливайся. Худо сходить непрестанно в глубину. И ты, который только выходишь из бездны греха, еще стоишь.
20. Тот зрячий слепец, кто не видит, сколько пагубен его грех. Уметь открывать следы зверя — признак острого зрения.
Если, имея нужду во враче своих немощей, скрываешь болезнь, то не спасешься от неисцельной гнилости.
Твое слово — мое дело. Кто сделал недоброе дело, тому сомнительный помощник — красноречие.
25. Пресыщение делает наглым, а я тебе, доблестный мой, желаю позаботиться о том, что вечно питаемую душу удерживает в должных пределах.
Желаю также, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями.
30. Блага настоящей жизни весьма чужды для человека; человеческая добродетель — вот что одно составляет жизнь.
Приступите, всем вопиет слово нелживого Советодавца — Бога, приступите немедленно к познанию пренебесной Троицы!
Вы, на кого в сей жизни наложил свои узы честный брак, приложите ума, как бы вам больше плодов внести в небесные точила!
35. А вы, невесты девы, приявшие в объятия свои Слово великого Бога, старайтесь в дар Богу принести все!
Одинокая жизнь — всеозаряющий свет, но надобно устранить сердце от мира и держать себя вдали от плотского.
40. Оскорбительно для веры не в сердце ее иметь, но поставлять в каком-нибудь цвете. Краску не трудно смыть; а я люблю то, что проникло в глубину.
Не надобно иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути. Лучше всего — во всем мера.
Умеряй свою смелость, иначе будет она дерзостью, а не мужеством. К признакам целомудрия принадлежит и некоторая веселость.
45. Прекрасно иметь ум, отверстый всегда для Божия слова; чрез сие приобретается ведение небесных законов.
Спеши стать совершенным; не угождай тем, кому всего лучше не угождать; тешить грех — самая бесславная слава.
50. Добродетельному стыдно быть защитником порочных; это почти то же, что собственной ногой стать на стезю порока.
Золото испытывается в горниле, а добродетельный — в скорбях. Часто скорбь бывает легче состояния невредимости.
Легко отречется и великого Бога, кто отрекся отца. И наставника в благочестии уважай, как отца.
55. Моль все поедает; и на гроб не оставляй своего достояния; лучшая погребальная почесть — доброе имя.
Щади своих ближних, особенно же мертвых, которые все оставили и не могут ничего тебе сделать.
60. Оставив весь мир и всякое здешнее бремя, направляй парус в небесную жизнь.
Непрестанно простирайся на дела более и более совершенные, умудряемый Богом; паче же всего предметом твоих попечений да будет Троица.
За хорошим началом следует и прекрасный конец; справедливость сего показывают сами последствия дел.
Вот начало, которое приносит людям хороший конец, — свято трудись над очищением жизни!
5. Окрыляемый учением, не летай без действительных крыльев, потому что без крыльев и птица не летает.
Человеку в жизни наибольшая слава — ведение, но и оно вредит употребляющему его во зло.
10. Смотри, чтобы не уловила тебя в обман суетная слава, — это западня для людей недалеких умом.
Делая хорошее, старайся и стоять в этом, потому что к худому скор переход.
Обуздывай смех и гневу полагай предел, всеми же мерами гони от себя праздное слово.
15. Прежде всего бойся Бога, чти родителей, об иереях говори с похвалой и имей в уважении старцев.
Сыну никогда не входить в спор с отцом повелевает закон, а прежде закона — природа.
20. Чего вовсе не хочешь терпеть от другого, того и сам не желай делать другому.
Для сделавшего тяжкий проступок гнев не тяжек, потому что суд воздает только равным за равное.
Из мудрых уст каплют самые сладкие слова, а горькая гортань изрыгает ругань.
25. Потоки сладости источаются с языка доброглаголивого, а в нескромных устах родятся гнилые речи.
Друзья любят и любимое друзьями, а враги презирают и срамят друзей.
30. Для бедных друзей затворены двери богатых, богатым же всегда приязненны блистательные чертоги.
Вода — прекрасный напиток: она не нарушает ясности мыслей, а выпитая чаша вина мутит ум.
Вино по природе своей незнакомо с целомудрием; тем и производит оно удовольствие, что раздражает.
35. Ум легок и не терпит обремененного чрева, потому что у противоположного с противоположным всегда борьба.
Лучше слегка принять пищи, нежели быть за богатым ужином, но только во сне.
40. Глупец во сне делается богаче и того, кто имеет у себя бездну денег.
Лучше быть бездетным, нежели иметь глупых детей: там один бездетен, а здесь многие худы.
Для всякого умершего человека целая земля есть гроб, потому что все, что из земли, на земле и в землю обращается.
45. Пастух, когда захочет, доит и козлов, но вместо молока выжимает у них потоки крови.
Свинья, когда видит, что готовят ей корм, умеет сдержаться и не хватает прежде времени.
И бесчинных людей принуждай не нарушать приличного и установленного законами порядка.
50. Соблюдая закон, изгонишь вон страх, потому что всякий исполнитель законов — вне страха.
Сведущий кормчий избежит девятого вала, а ум, обогащенный мудрыми мыслями, спасется от всякой беды.
55. Не замышляй ничего противного добродетельной жизни, потому что заблуждение порока очевидно.
Большая наковальня не боится стука, и мудрый ум отражает от себя все вредное.
60. Зайца приводит в страх шум листьев, а человека робкого пугает и одна тень.
Ненавижу бедняка, делающего подарки богатому, как человеку, который сладко говорит, но забывает накормить.
Злонамеренный оратор извращает законы, а благонравный оратор — самая стройная гармония.
65. Богатые смеются укоризнам сирот, они смеются даже и Божию наказанию.
На собственную пагубу хвалится законами, кто незаконно требует соблюдения законов.
70. Обычное дело бедняку не думать о себе высоко, потому что у одних богатых не бывает забот о средствах жизни.
Учи глупых, соображаясь, сколько можно, с их природой; тогда, может быть, сверх чаяния, сделаешь их благоразумными.
От ударов железа воспламеняются и камни; плотно свитый бич образумит сердце.
75. Чего боятся нечестивые — больше, чем всего остального — Креста и приобщения Крещения[93].
Весьма худо и давать клятву, и требовать ее; в обоих случаях оскорбляешь правду.
80. Собирай сокровище для нескончаемого века, а настоящий век оскудевает даже прежде своего конца.
Не будь привязан к счастью, которое разрушается временем; а что время строит, время же и разрушает.
Неприлично женщинам выказывать в себе мужской нрав; всякое другое правило, кроме стыдливости, чуждо благонравной женщине.
85. Удовольствие для наслаждающегося им кратковременно; едва наступит, так и улетает, подобно камню.
Для больного никакое богатство не предпочтительнее здоровья; и природа поступает премудро в том, что всегда желает здоровья.
90. Слова неразумного человека — шумный плеск моря, которое бьет в берега, но не напояет береговых растений.
Подарок заставляет и мудрецов видя не видеть; золото — такая же ловушка для людей, как сеть для птиц.
Скорби преждевременно рождают седины; чего лишил нас образ жизни, того не восстановит время.
95. Богатство — самый проворный приспешник в худом, потому что при могуществе всего сподручнее сделать зло.
Никакое приобретение не лучше друга, но никогда не приобретай себе в друзья худого человека.
100. Уважай порядок и предпочитай могуществу, потому что сам он есть могущество и всегдашний охранитель могущества.
Ум озабоченный — это моль, которая точит кости; тело цветет, когда избегает забот.
Никакое пресыщение не бывает целомудренно, потому что огню свойственно сжигать вещество.
105. Вино — это горящая пакля остывшей страсти; а всякое подложенное в огонь вещество усиливает пламень.
Кто боится тяжеб, тот избежит и гнева, потому что тяжбы часто воспламеняют сердце гневом.
110. Ужасно прибавлять трудов изнемогающему в трудах, однако же труд нередко прекращал труды.
Иной боится тех трудов, какие несут другие; а посмотри: и сам он завален трудами своего рода.
Заботься всегда о вечной славе, потому что настоящая слава ежедневно обманывает.
115. Гнев — не безопасный для всякого советник; что предпринято в гневе, то никогда не бывает благоразумно.
Змея зла, аспид хитер; в этих животных видна порознь злоба, соединенная в одной женщине.
120. Смотря на голые кости, убедишься, что все здешнее не принадлежит нам существенно.
Если молодой рак ходит не прямо, то берет для сего пример с материнской походки.
Делая принуждение природе, и от худых учителей, без сомнения, произведешь хороших учеников.
125. Украшай себя добрыми отличиями жизни и не презирай бедного сироту.
Когда даст Бог, ничего не сделает зависть; а когда не даст, не поможет никакой труд.
130. Рождаешь, ехидна? Не избегай мук рождения: когда ты зачала, то испытаешь, что испытала твоя мать, рождая тебя[94].
За явную робость никого не признают храбрым; одни победы приобретают похвалу.
135. Сонливый человек — изобретатель грез, потому что сон знаком только с призраками, а не с действительными вещами.
Принуждение убеждает и против воли; оно нередко связывает руки и исполинам.
Когда народная толпа в заблуждении, всякий начинает кричать, и все обращается в беспорядок.
140. Бездельного дела никогда не называй делом, ибо все бездельное достойно презрения.
И у собак, которые сбежались на падаль, уважается порядок.
Когда говорит золото, тогда все другие слова не действительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка.
145. Могут и ныне наслаждаться миром преданные скоропреходящим благам сей жизни.
Я — труд Григориев и в духовных изречениях сохраняю четверостишный памятник мудрости.
(1)[95] Чему отдашь предпочтение — деятельной или созерцательной жизни? В созерцании могут упражняться совершенные, а в деятельности многие. Правда, что то и другое и хорошо и вожделенно; но ты к чему способен, к тому и простирайся особенно.
5. (2) Некто просил у меня решения на вопрос о чем-то духовном. Готов, отвечал я, если ты смыл с себя скверну. Но ты уже имеешь целомудренный ум. Если смыл с себя прежнюю скверну, нужно и теперь очищение. В смрадный сосуд не кладут на сбережение благовонной масти.
3) Не всякому слову противься, не всякому и следуй, 10. но знай, какому и когда противиться или следовать. Более будь привязан к Богу, чем стой за учение о Боге. Всякое слово можно оспаривать словом, но жизнь чем оспоришь?
4) Или вовсе не учи, или учи доброй жизнью. Иначе будешь одной рукой притягивать, а другой отталкивать. 15. Меньше потребуется слов, если делаешь, что должно. Живописец больше учит своими картинами.
5) Особенно вам, служители алтаря, советую не быть оком, исполненным тьмы, чтобы не оказаться первыми в порочной жизни. 20. Ибо если свет темен, чем будет самая тьма (Мф. 6:23)?
6) Безгласное дело лучше неисполнимого слова. Никто никогда не стал высоким без добрых дел, а многие прославились без красного слова. Благодать дается не тому, кто говорит, но тому, кто хорошо живет.
25. (7) Наилучший дар Богу — добрые нравы. Хотя бы ты все принес Ему, однако не принесешь ничего достойного. Приноси то, что дает и бедный. Чистый не берет себе доли из цены блудницы.
(8) Ничего не обещай Богу (Еккл. 5:4), даже и малости, 30. потому что все Божие прежде, нежели принято от тебя. И что еще скажу? Не отдав обещанного, ты крадешь это сам у себя. Какой же необычайный примешь на себя долг? Да уверят тебя в этом Анания и Сапфира.
(9) Настоящую жизнь почитай торжищем. Если пустишься в торговлю, то останешься с прибылью, 35. потому что за малое получишь в обмен великое и за скоропреходящее — вечное. А если пропустишь случай, другого времени для такого обмена уже не будет.
(10) Тебе предлежит длинный путь, но еще большая награда. Представляя себе вдруг весь труд, не откажись от всего. И море переплывешь не все вдруг. 40. А и это не редко бывает искушением неприязненного.
(11) Не слишком себя обнадеживай и не вовсе теряй надежду. Одно ослабляет, другое низлагает. В чем-нибудь преуспевай, другого держись, сколько ни есть, а к иному не будь завистлив; недовершенное не сделает бесполезным труд совершенного тобой пути.
45. (12) Не берись горячо за все, но держись того, что избрал. Лучше прибавлять доброго, нежели убавлять у него что-нибудь. Не тех называем худыми, которые стоят низко, но тех, которые, поднявшись высоко, низко падают.
(13) И от малой искры возгорается великий пламень, 50. и семя ехидны бывало нередко пагубным. Видя сие, уклоняйся и того, что производит малый вред. Теперь вред не велик, но со временем сделается он большим.
(14) Разбирай больше сам себя, нежели дела ближних: одно доставляет пользу тебе, другое — ближним. 55. Лучше вести счет делам своим, нежели деньгам: последние текут, а первые постоянны.
(15) Пусть непрестанно трудится твой ум, напечатлевая в себе божественные мысли и глаголы жизни. А на язык будь скуп, потому что он весьма способен 60. делать вред и чем скорее движется, тем меньше приносит пользы.
(16) Меня обольщало зрение, однако же я удержался, не поставил в себе кумира греху. И кумир был поставлен, но мы избежали искушения. Все это степени борения с неприязненным врагом.
65. (17) Залепляй воском уши от гнилого слова и от неблагоприличных извитий усладительного пения. Но отверзай слух для всего доброго и прекрасного. Между словом, слышанием и делом расстояния невелики.
(18) Не обольщайся чрез меру приятностями запахов, 70. мягкостью осязания и вкусом. Уступив им над собой верх, произведешь ли что мужественное? Различны между собой услаждения, приличные женам и мужам.
(19) Чрево говорит: дай. Охотно дам, если, получив просимое, сохранишь целомудрие. А если жертвуешь сим дольнему, 75. то получи от меня грязь, да и ту не в избытке. Когда же сделаешься воздержным, тогда дам и в избытке.
(20) Для людей здравомыслящих достоин смеха как вообще всякий смех, так еще более смех блудный. Неумеренный смех бывает и до слез. 80. Лучше быть угрюмым, нежели рассеянным.
(21) Красотой почитай благолепие души, — не то, что могут написать руки, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума. А подобно сему и безобразием признавай душевную гнусность.
85. (22) Тебе предстоят скорби, удовольствия, надежды, опасения, богатство, нищета, слава, бесславие, престолы; пусть течет все это, как хочет. Человека, утвердившегося на добром основании, не касается ничто непостоянное.
(23) Возвышайся более жизнью, нежели мыслью. 90. Жизнь может сделать тебя богоподобным, а мысль доведет до великого падения. И жизнь устрояй не по малой мерке. Как бы ни высоко взошел ты, все будешь еще стоять ниже заповеди.
(24) Не за всякой славой гонись, и гонись не слишком; лучше быть, нежели считаться добрым. А если не можешь себя умерить, 95. лови славу, но не суетную и не новую. Что пользы обезьяне, если примут ее за льва?
(25) Хвали другого, но не думай высоко о себе, когда тебя хвалят, ибо опасно, чтобы не оказаться тебе ниже похвал. И другого хвали, не торопясь, 100. но прежде дознай опытно, чтобы не понести тебе стыда, когда окажется он худым.
(26) Лучше о себе слышать худое, нежели говорить худо о другом. Ежели кто, желая позабавить тебя, выставляет ближнего на посмешище, то воображай себе, что предметом смеха служишь ты сам; в таком случае слова его всего более огорчат тебя.
105. (27) Не хвались добрым плаванием, пока корабль твой не привязан к берегу. У многих счастливо плывшая ладья разбивалась у пристани. Многих уносил девятый вал. Одно безопасно — не слагать вины на счастье.
110. (28) Тому лучше возыметь некоторое дерзновение перед Владыкой, кто живет хорошо и потрудился, нежели тому вызывать Его на суд, кто не отличается добрыми делами, хотя и все у него идет с рассуждением.
(29) Откажись от всего и стяжи единого Бога, потому что ты раздаятель чужого имущества. 115. А если не хочешь оставить все, то отдай большую часть. Если же и того не хочешь, по крайней мере излишки употребляй благочестно.
(30) Хорошо уберечь что-нибудь от моли и от зависти. Лучше иметь должником Христа, нежели всем обладать. 120. Христос за один кусок хлеба дарует царство, а питая нищего, ты питаешь и одеваешь Христа.
(31) Приходил нищий и ушел, ничего не получив. Боюсь, Христе, чтобы и мне, который имею нужду в Твоей помощи, по моим же законам, не отойти от Тебя ничего не получившим. Ибо кто не дал, тот и получить не надейся.
125. (32) Всего безопаснее человек неимущий. Он обращен к Богу и на Hero одного взирает. Укрой же его в своих объятиях. И мощный орел, как говорят, согревает в гнезде своем мелкую птицу.
(33) Нищета лучше неправедного приобретения, 130. равно как и болезнь лучше худого здоровья. Человек не вдруг умирает с голода, но для порочных худая жизнь есть смерть.
(34) Что значат слова «господин» и «слуга»? Какое дурное деление! У всех один Творец, для всех один закон, один суд. 135. Принимая услугу, смотри на служащего как на сослуживца, и сподобишься большей чести, когда разрешишься от тела.
(35) Что же должны делать рабы, особенно рабы Божии? Да не отказываются они угождать господам. И в свободные и в рабы вписывает жизнь. 140. Христос пришел в образе раба, но Он освободил нас.
(36) Стыдись наименования порочным, а не низким по происхождению. Знатность рода есть давнишняя гнилость. Лучше начать, нежели заключить собой род, равно как лучше самому быть пригожим, нежели родиться от пригожих.
145. (37) В рассуждении одного Бога и божественного не знай меры в насыщении. Бог еще в большей мере дарует Себя тем, которые приемлют Его. Он Сам жаждет жаждущих Его, непрестанно и преизобильно источая Себя им. А если кто богаче тебя в другом чем, терпи сие равнодушно.
(38) Не заботься во всем и всегда одерживать верх. 150. Лучше уступить над собой победу с пользой, нежели победить со вредом. И у борцов почитается побежденным не всегда тот, кто лежит внизу, но часто и тот, кто остается вверху.
(39) В ином понеси и ущерб: это часто бывает выгодно; как и растение подрезывают, чтобы больше принесло плодов. 155. А если к тому, что имеешь теперь, присовокупишь что-нибудь не добрым способом, будет значить, что подкладываешь огонь под дрова или здоровому телу сообщаешь болезнь.
(40) Если ты ни в чем не виновен пред Богом и ничем не заслужил наказания, то не имей сострадания и к тем, которые виновны пред тобой. 160. А если сознаешь себя виновным пред Богом, то оказывай снисходительность и сам, потому что у Бога милость взвешивается милостью (Мф. 6:14–15).
(41) Как скоро обида разжигает твое сердце, вспомни о Христе и о Его язвах, рассуди, что претерпеваемое тобой весьма маловажно в сравнении со страданиями Владыки, и тогда, как водой, угасишь свою скорбь.
165. (42) Плотская любовь, пьянство, ревность и бес равны между собой. К кому пришли они, у того погублен ум. Умерщвление плоти, молитва, слезы — вот целебные пособия! Это составляет врачевство и для моих недугов.
(43) Избегай всякой клятвы. Но чем же уверить других? 170. Словом и жизнью, удостоверяющей в слове. Ложная клятва есть отречение от Бога. К чему тебе призывать в посредники Бога? Сделай, чтобы посредником твоим были твои добрые нравы.
(44) Что короче сего повеления о милости: таков будь к друзьям и ближним, 175. какими желаешь иметь их к себе? Но есть другое и короче сего — это Христовы страдания.
(45) Ничего не жалей для верного друга, который показал себя не за чашей, но в бурное время, который ничего не делает тебе в угождение, кроме полезного. 180. Знай пределы вражде, а не благорасположению.
(46) Глаз другое видит, а себя не видит; даже и другого не видит, если очень слеп. Посему надобно во всяком деле иметь советника. И руке нужна рука, и ноге — нога.
185. (47) Ежели следуешь советам добродетельных, то не стыдись, когда станут осмеивать тебя порочные. А как скоро приходит тебе на мысль что-нибудь гнусное, представь, что многие на тебя смотрят, и устыдись сам себя.
1. Доброго всегда предпочитай недоброму. 190. Обращаясь с порочными, и сам непременно сделаешься порочным. От худого человека никогда не принимай милости, потому что он старается чрез это найти у тебя извинение своим делам.
2. Хочу, чтобы попользовались чем-нибудь и от неприязненного. Ибо тому, кто избежал его нападений, 195. советую вперед быть осторожнее. И горького лекарства боюсь, и сладкого не одобряю.
3. Награждай добрых, презирай злых. Но и последним оказывай одну милость, нимало не оскорбляйся их поступками, чтобы великодушием и их со временем сделать добрыми. 200. Прекрасный дар — милость.
4. Будь милостив ко всем, если это возможно, а еще милостивее к ближним. Для чего говорю сие? Кто поверит, что ты добр к чужим, если несправедлив к тем, кому одолжен?
205. (52) Для чего слагаем во всем вину на бедного врага, когда сами своей жизнью даем ему над собой власть? Укоряй себя самого или во всем, или в большей части проступков. Огонь зажигаем мы сами, а злой дух раздувает пламень.
53) Не слишком поддавайся игривым снам. 210. Они не должны как пугать всем твой ум, так окрылять его приятными мечтами. Все это бывает часто сетью неприязненного врага.
54) Всякому правому намерению пусть предшествует надежда. Она помогает иногда и в худом; 215. и потому не справедливо ли, чтобы еще более содействовала в добре? Несносно для меня, что преодолеваюсь злым.
55) Верь, что благоразумие надежнее счастья. Одно есть быстрое течение обстоятельств, а другое — кормило. 220. Ничего не предпочитай учености, она одна составляет собственность приобретших ее.
56) Если хочешь быть богом, показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтобы делать добро. Последнее свойственно человеку, который знает, что ему сродно. А убить без труда могут и тригон[96], и скорпион.
225. (57) Стыдно юноше быть немощнее старца, а старцу — безрассуднее юноши. Впрочем, будь мудр хотя по летам, а совершеннейшие бывают целомудренны и не по летам.
(58) Непрестанно устрояй свое спасение, 230. особенно же когда приближается конец жизни. Наступила старость, — это провозвестница, которая извещает об исходе. Всякий готовься, потому что близок Суд.
(59) Конец слова: отречение от Бога бывает двоякое: одно — словом, другое — делом. 235. Смотри, чтобы не уловил тебя враг; он непрестанно угрожает тебе тайными падениями. Бойся, чтобы не сделалось для тебя нужным конечное очищение.
Бог есть сущность и первая доброта.
Мир — сопряжение скоропреходящего и умопредставляемого. А то, что каждую вещь делает такой или инаковой, есть природа.
Природа невещественная — Ангел, первая тварь.
5. Но что такое Ангелы, уклонившиеся от доброго? Это демоны. Первый из них, бывший некогда денницей, есть изобретатель и начальник безобразной тьмы.
Вещество же — основа для образов, вторая тварь.
А красота в веществе — вид вещества, облеченного в образ.
10. Взаимный предел скоропреходящего и умопредставляемого есть небо.
Природа звезд — круговращающийся огонь.
А свет есть воспламененное озарение и в душе разум. Тьма бывает двоякая, как отсутствие двоякого озарения.
15. Век есть протяжение, непрестанно протекающее не во времени.
А время — мера солнечного движения.
Земля есть отвердение вещества, окружаемого небом.
Огонь есть естество горящее и стремящееся вниз.
Вода — естество текучее и падающее вниз.
Воздух — наполнение пустоты и вдыхаемый поток.
20. Я человек — Божие создание и Божий образ.
Тело — вещество и протяженная дебелость.
Стихия есть первоначальная часть тела.
Душа — природа оживляющая и движущая; с моей же душой срастворены разум (λόγος) и ум (νους).
25. Жизнь есть сопряжение души и тела, равно как смерть — разлучение души с телом.
Ум — это внутреннее и безграничное зрение, а дело ума — мышление и отпечатление в себе мыслимого. Разум — разыскание отпечатлений ума; 30. его ты выговариваешь посредством органов голоса.
Ощущение есть какое-то принятие в себя внешнего.
Память есть удержание в себе отпечатлений ума, отложение памяти — забвение, а отложение забвения есть опять какая-то память, которую называю воспоминанием.
35. Под хотением разумею наклонение ума и встречу чего-то такого, что в нашей власти; но иного и хотеть не должно.
Движение, куда я хочу, это свобода.
Усильное таковое движение называю рвением, а непроизвольность есть насилие воли.
40. Под суждением разумею различение предметов.
Вожделение есть пожелание или прекрасного, или непрекрасного; а вожделение воспаленное и неудержимое — это любовь.
Раздражение есть внезапное воскипение в сердце; раздражение продолжительное — это гнев; 45. а раздражение, в котором человек помнит зло и замышляет сам сделать зло, есть памятозлобие.
Терпеливостью называю переваривание в себе скорби; а спокойно встречать обиду означает негневливость; древние обыкновенно называли это кротостью.
Навык к доброму почитай добродетелью 50. и, обратно, навык к худому — болезнью, противоположной добродетели. И первую признавай даром Божиим, а последнюю — своим изобретением.
Красота есть соразмерность во всем, а гнусность, по моему рассуждению, есть поругание красоты.
Мужество есть твердость в опасностях; 55. дерзость есть смелость, где не надлежало бы отваживаться; а какое-то сжатие сердца, когда надлежало бы на что отважиться, есть робость.
Не поддаваться удовольствиям — это есть целомудрие, а поддаваться удовольствиям — это называю распутством.
Не домогаться того, чтобы иметь у себя больше других, это справедливость, 60. а выступать из пределов равенства — это несправедливость.
Благоразумие есть опытность в делах.
Под мудростью разумей созерцание сущего.
Простота есть какой-то навык быть недеятельным к злу. А двоедушие есть коварство нрава.
65. Удовольствие есть какая-то разнеженность души.
Скорбь есть грызение сердца и смущение, а забота — это кружение, высшая же ее степень — беспокойство.
Рассуждение есть противоположение суждений о том, что делать.
Решение есть установление определений ума в одном.
70. Отвержение же определений ума почитаю беспечностью.
Зависть есть сокрушение о благоуспешности ближних, а злоречие, сверх того, и вредит из зависти. Но упрекать людей порочных есть похвальная страсть.
Стыд есть какое-то сжатие сердца от страха подвергнуться позору, 75. а презрение стыда есть бесстыдство.
Прилежание есть какая-то стойкость в предположенном; ослабление этой стойкости называю нерадением. Леность же есть неподвижность к чему бы то ни было.
Ревность есть то подражание, 80. то какая-то скорбь о том, что нежность тайно питают к постороннему любимому предмету; древние называют это ревнивостью.
Хвастливостью называю надмение сердца, а кичливостью — воспламенение сердца, производимое легкомыслием. Горделивый, по моему мнению, любит выказывать себя перед другими. 85. А спесью называю самоуслаждение.
Иметь смиренномудрие значит не думать о себе и того, чего бы заслуживал; притворно выказывать свое смиренномудрие есть насмешка.
Щедрость — когда просто дает кто другому деньги, а расточительностью называю пожирание денег, 90. скупость же есть бережливость на деньги.
Пышность есть блистательность в делах, а щепетливость — и о маловажном думать много.
Великодушен, кто все переносит с благодушием, а не переносить и малости — знак малодушия.
95. Любочестие есть умеренное желание чести, а суетность простирается далее меры, желание же пустых отличий есть тщеславие.
Казаться таким или иным есть слава (δόξα), а иное дело — мнение (δόξα), то есть наши представления о вещах.
100. Обида есть неблагородный поступок или неблагородное слово человека неприязненного. Злоречивый старается остыдить. Порицание друга, не подвергающее наказанию, есть упрек. Обвинение же в чем-нибудь, заслуживающем наказание, есть жалоба. Если жалоба несправедлива, то делается клеветой. 105. А если принесена еще тайно, то назову ее ябедой. Какой-нибудь безотчетный упрек есть хула. А злоязычен, кто против всех вооружает свои уста.
Обходительность есть развязность в беседе, а ловкость обращения — развязность, кроме слова, в движениях, 110. глупость же есть неумение сказать кстати слово.
Смех есть судорожное движение щек и трепетание сердца.
Неумеренное употребление вина назову пьянством, непристойное состояние упившегося есть опьянение, а похмелье — неприятное следствие вчерашнего упоения.
115. Убийство бывает двоякое — или тела, или образа Божия, а в том и другом случае разрушается вожделенная гармония.
Блуд и прелюбодеяние также бывают двоякого рода: это или какое-то похищение чужим телом или и демоном, когда любовь, какой обязаны мы к Богу, питаем ко врагам Божиим. 120. Но кто и золото чтит, есть также идолопоклонник.
Если приобрести что-нибудь для души есть польза, то лишить ее чего-нибудь есть вред.
Жалость есть сострадание к несчастью, а милосердие, когда оказываем какое-нибудь благодеяние страждущему.
125. Известный навык в делах есть нрав, а поведение — такой образ действования, в котором выказывается нрав.
Обучение есть образование делом и словом.
Совершенное слово врачует злых, а несовершенное губит и добрых.
130. Под созерцанием разумей размышление об умопредставляемом, а деятельность есть некоторое действование, относящееся к тому, что обязаны мы делать.
Навык есть какое-то постоянное качество, а произведение навыка называю действованием.
Искусство есть заведенный порядок действования по опыту, 135. а такой навык, от которого и отступить невозможно, называется знанием.
Что само не ради чего-нибудь, тогда как другое ради сего, то называю концом, а цель есть то, чего домогаемся при конце.
Под прошением разумей испрашивание необходимого, 140. под молитвой — испрашивание лучшего, под обетом — обещание умилостивительной жертвы, а умилостивительная жертва есть дар, приносимый в честь.
Похвала есть доброе слово о чем-нибудь моем. Хвала есть благоговейная похвала Богу. Песнь, как думаю, есть мерно сложенная хвала. 145. Псалом в соединении с пением делается псалмопением.
Говорить о чем-нибудь действительном, как оно есть, это нелживость, а говорить не так, как оно есть, это ложь, говорить же вопреки есть словопрение, и что хуже этого в жизни?
Клятва есть уверение при посреднике Боге. 150. И соблюдение того, в чем клялся, есть верность клятве.
Под словом набожность разумею и почитание демонов. А благочестие есть поклонение Троице. Отречением от Бога будет, как унижать Одно из Трех Лиц, так и не чтить соестествия в Боге.
155. Вера бывает двоякая: одна по убедительности слова, а другая по какому-то на все готовому согласию. И первая есть правильная, потому что начальником слова — Само Слово.
Надежда есть общение с отсутствующим предметом, а прекращение такого общения называю отчаянием.
160. Любовь, по моему определению, есть единодушие, а любовь к Богу — вместе и путь к обожению.
Ненависть есть какое-то отвращение, порождающее вражду.
Лицемерие есть скрытая горечь.
Любить человека значит воздавать честь Создателю; 165. служить нищим значит воздавать честь Обнищавшему ради нас.
Тот страннолюбив, кто себя самого признает странником.
Безмятежность жизни есть вожделенный мир, особенно же мир душевный, то есть утишение страстей.
170. Вражда, по моему мнению, есть разномыслие и раздор. А вражда и война — изобретатели зол.
Чистота есть общение с Богом.
Скверным и скверной почитай грех.
Очищение есть омовение нечистот, а нечистотой почитаю и отпечатление в себе худого.
175. Бракосочетание есть законный, плотский союз.
Девство есть исшествие из тела.
Тот монах, кто живет для Бога, и притом для Hero единого; а монастырь, по моему мнению, есть учреждение, которое имеет целью спасение.
Грех есть уклонение от доброго, 180. не допускаемое ни законом, ни природой.
Закон есть судебное определение того, что мне делать, а заповедь есть Владычнее повеление.
Преступление есть худой поступок при существующем законе. Под беззаконием разумею неподчинение законам.
185. Первый закон есть иудейство, а второй — таинство страдания. Один прикровен и истребляет служение демонам, а другой ясен и разрушает гадания.
Вочеловечение Христово есть новое создание меня, человека; 190. потому что Бог во плоти пострадал моим страданием. Он вполне воздал за все мои долги; по милости к Еве родился от жены, но от Девы; ибо и первое Его рождение есть от единого Отца;
и Бессупружный произошел от бессупружных. 195. А перепись была во образ последовавшего Божия вписания. Повитие пеленами — взамен Адамовой наготы. Избиение младенцев — это отмена младенческих прообразований. Идущая звезда — это поклонение твари. Приходящие волхвы — это вступление язычников в Церковь. 200. Крещение Xpucmoвo было очищением вод для меня. Дух — это засвидетельствованное родство. Пост — умащение на борьбу с врагом. Искушение было изведанием хитрости Божией. Терновый венец и облечение в порфиру — 205. это отнятие державы у врага в открытой борьбе. Крест — это победное знамение, и деревянный — в знамение древа. Гвозди — это пригвождение моего греха. Распростертыми руками Христос все объемлет. А вкушение желчи противоположно Адамову вкушению. 210. Один из разбойников спасся — это уверовавший Адам, а другой был худ, хотя и пригвожден ко кресту. Тьма от шестого часа — это плач о Страждущем. А распадение камней поборает камни. 215. Воскресение мертвых и вшествие во град — это представление умерших в горняя. Кровь и вода, вместе истекшие из ребра, это двоякое крещение купели и страдания, когда принесет опасности время гонений. Мертвость Иисусова есть истребление мертвости во мне. 220. Воскресение Христово из мертвых — мое освобождение из ада. Восшествие Христово в горняя и меня возводит горе'.
Рассмотрим теперь и то, что за сим следует.
Народ — это собрание богочтителей.
Храм — это освященное место очищения для народа.
225. Дар Богу — это очистительные жертвы.
Богоприимная трапеза — это чистое хранилище даров.
Священство — это освящение мыслей, приближающее человека к Богу и Бога к человеку.
Таинство есть неизглаголанное богочестие.
230. Под благодатным дарованием разумею Божественное даяние Духа.
Пророчеством называю проповедь о сокровенном.
А Евангелие — это проповедь о новом спасении.
Апостольство же есть содействие проповеди.
Оглашение, преподаваемое юным, есть ведение слова.
235. Покаяние — обращение к лучшему.
Заклинание — изгнание демонов.
Купель есть печать второй жизни.
Просфоры — общение Божия воплощения и Божиих страданий.
240. Знамение есть чудное событие, выходящее из ряда обыкновенных.
Огненные языки — присутствие Духа.
Человек душевный далеко не совершен, человек плотский крайне предан страстям, а человек духовный не далек от Духа.
245. Кто антихрист? Зверь, исполненный яда, человек многомощный.
А что такое отступление (2 Фес. 2:3)? Это недавний, всех злейший отступник [Юлиан] или господствующее ныне учение, рассекающее Бога.
250. После него Христос опять придет во славе Отца и с телом, чтобы видели Его богоубийцы. После него воскресение, или сопряжение сложного. После него скончание — разрушение существующего, а может быть, и некое изменение в лучшее. После него суд и страх.
Что же такое суд? 255. Собственная и внутренняя тягота или легкость совести и приравнение жизни к закону.
А бодрость жизни, по моему мнению, есть блаженство.
Что же такое Царство? Созерцание Бога, Его славословие и песнопение совокупно с Ангелами.
260. Тьма, уготованная самым злым, это отпадение от Бога. Ачервь и огнь — потребление вещественной страстности. Если же и иное что лучшее, то и сие не вне возможного Богу.
А что такое случай, Промысл, судьба? Случаем было бы нечто совершившееся само собой без всякого к тому основания. 265. Промысл есть кормило, которым все приводит в движение Бог. Судьба, как я сам себе представляю, есть цепь Божиих предначертаний.
Таковы мои определения в первом их очерке!
Ты и в болезни весел, роскошествуешь, если только богат; чувствуешь, правда, зло, однако же есть у тебя и врачевство от болезни. А другой беден, но воздержен. И он втрое блажен, потому что нет у него ни зла, ни врачевства от зла. 5. И я богатого, но раболепствующего страстям, тогда разве предпочту нищему и мудрому, когда человека крепкого силами, но помешанного в уме соглашусь предпочесть здравому умом, хотя и худосильному.
Пусть один, имея у себя много врачевства против страданий, тяжко болен; а другой, не имея ни одного врачевства, весьма здоров: которого из них станешь ты ублажать? Очевидно, здорового; а знаю, что то же скажет и всякий. 5. Так и человека, который имеет нужду в немногом, хотя он и очень беден, предпочти богатому и деньгами и страстями.
Когда встречаешь человека, который худ и благоденствует, знай, что он блюдется для конца. А когда видишь доброго в несчастье, разумей, что скорбь служит очищением. Если и не много 5. привлек он на себя нечистоты, то потребны труды стереть ее так, чтобы не осталось ничего годного к сожжению. Или несчастья бывают также, по Божию попущению, искушением и бранью от неприязненного. В этом да уверит тебя победоносный Иов.
Если, будучи несчастным порождением греха, процветаешь, то знай, что блюдешься для конечных мучений. А если, будучи добродетельным, получишь в удел скорбную жизнь, то знай, что очищаешься, как золото в горниле. 5. Или если, как новый Иов, изнемогаешь телом в борьбе с завистником, то для того, чтобы после подвига получить тебе победный венец. Посему, и благоденствуя, не услаждай этим мысли, и в горестях не падай духом, все принимая с христоносным сердцем.
Один златолюбец где-то сказал: «Желаю тебе лучше каплю счастья, нежели бочку ума». Но мудрец возразил ему: «Для меня лучше капля ума, нежели море счастья».
Те, кто, как паук, сплетают нити паутины, и в этой жизни издеваются над слабыми, пусть знают, как носятся легко ветрами и разлетаются [во прах] все приятности такой паучей жизни. 5. Взирайте вы, кто имеет украшенные троны, и от непостоянных преимуществ раздувается, на суд последний неизбежный, от коего ничто никак не сможет утаиться.
Царь мой, Христос! Ты чистыми дланями служителя Твоего Моисея, крестообразно воздетыми на горе, низложил некогда губительную силу Амалика (Исх. 17:11). Ты простертыми руками Даниила связал во рве страшные пасти львов 5. и ужасные острия их когтей (Дан. 6:28–42). Чрез Тебя молящийся и во утробе зверя простирающий руки Иона исшел из великого кита (Иона. 2:11); и в ассирийском пламени трех мужественных юношей, как скоро воздвигли они длани, 10. покрыло росоносное облако (Дан. 3:50). Ты Сам некогда ходил по кипящему морю, усмирял волны и силу ветров, извлекал из моря обуреваемых ветрами учеников (Мф. 14:30); Ты разрешал от болезней и души, и телесные составы многих; как Бог, принявший на Себя естество человеческое, вступал в общение со смертными. 15. И Богом был Ты от века, человеком же явился нам напоследок, чтобы после того, как Сам Ты стал человеком, меня сделать богом. Будь и ко мне милосердным Богом, Блаженный, и спаси меня! Будь и ко мне милосердным Богом и приди к зовущему! Приди, милосердный Боже, подай мне руку и спаси меня, который стражду от брани, от зверей, от пламени, от ветров и на небо только возвожу взоры! 20. Ибо для меня и зверями, и свирепой волной моря, и плачевной бранью, и стремлением палящего огня — всем бывают злые люди, губители моей жизни, люди, которые всего более ненавидят любящих Бога, 25. не боясь суда, угрожающего им впоследствии, не уважая и людей, отвращающихся злочестивца. От них огради меня, Христе, и милостиво соблюди, покрыв Своими крылами! Удали от служителя Твоего, Царь, обременительные бедствия; 30. да не возмущают ума моего тяжкие заботы, какие мир и царствующий в мире возбуждают в жалких смертных, как ржа железо истневая[98] в них боговидный образ и лучшую часть человека обращая в нечто сродное персти, 35. чтобы не душа восторгала горе' тяготеющую к земле персть, но персть низлагала на землю крылатую душу, оплототворив злосчастную перстными делами!
Для смертных двое есть врат страшной смерти. Одни источают из сердца мутный поток греха; у них всегда на уме дела вредоносные: 40. плотоугодие, оскорбительная наглость, губительные замыслы; они, возлюбив свою участь и сами себя поощряя на всякое преступление, услаждаются грехом. Другие же чистыми очами ума видят Бога, отвращаются наглости — сего порождения бесстыдного мира, 45. живут без скорбей под сенью плоти, ускоренными стопами попирают землю, с легкостью следуя за зовущим Богом и Духом, и воссияют впоследствии, как таинники сокровенной жизни Царя-Христа, когда она явится во свете. 50. Но и они, будучи данниками нужды, искушаются худыми терниями жизни, а злобный враг демон для немощных смертных измыслил из сего тысячи жал смерти, часто под благовидной личиной скрывая жалкую пагубу, чтобы уловить противоборствующего; он так же готовит гибельный 55. конец людям, как удочка в воде приносит смерть рыбам, которые, желая жизни, но поглощая только собственную свою пагубу, неожиданно привлекают крючок в свою внутренность. И ко мне этот коварный, так как знал я, что он тьма, 60. облекшись в прекрасную наружность, приступал в подобии света, в надежде что и я, возлюбивший добродетель, приближусь к пороку, когда и мой легкий ум увлечется в пагубу.
Меня не связало супружество — этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех, какие налагает на людей вещество, как начало трудов. 65. Меня не пленили прекрасные волны шелковых одежд; не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать прожорливое чрево — эту погибельную мать плотоугодия; не любил я жить в огромных и великолепных домах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; 70. меня не упоевало негой роскошное испарение благовонных мазей. И серебро и золото предоставлял я другим, которые, сидя над несметным богатством, любят предаваться заботам и не много находят для себя услаждения, но много труда. Для меня приятен кусок хлеба, у меня сладкая приправа — соль, а стол приготовлен без трудов 75. и питие трезвенное — вода. Мое лучшее богатство — Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе, а не поля, засеянные пшеницей, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители — один со мною род, но отделенный от меня древним мучительством, 80. которое на рожденных одной землей (землей или Богом) наложило двоякое именование — благородства и рабства, что подтвердил и недобрый закон. Ни к чему не нужны мне ничтожная честь, которая проходит скорее разливающегося дыхания, и скорогибнущая слава; 85. не важно для меня получить от царя награды при дворе; никогда не обольщало меня желание судейского места, на котором, заседая величаво, мог бы я высоко поднять вверх брови; не важно для меня иметь могущество в городах или между гражданами, увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, 90. которые как приходят одна за другой, так и улетают, или хватать руками мимотекущий поток, как нечто твердое ловить тень и сжимать ее руками, простирать длани к туману и осязать его. Таков человеческий род, таково и человеческое счастье: оно подобно самым неприметным следам корабля, 95. которые нарезываются спереди и исчезают сзади! Одна слава была для меня приятна — отличаться познаниями, какие собрали Восток и Запад и краса Эллады — Афины; над сим я трудился много и долгое время. Но все сии познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, 100. чтобы они уступили Слову великого Бога, Которое затмевает Собой всякое извитие[99] и многообразное слово ума человеческого.
Но, избежав иного, не избежал я невероятной вражды неприязненного, который с лицом дружелюбным строит мне козни. Откровенно поведаю всем мое бедствие, 105. чтобы другие могли спастись от ухищрений пресмыкающегося зверя.
Услуживая родителям, которые обременены были старостью и жестокой скорбью, потому что из детей остался у них я один — слабая надежда, небольшое мерцание уже несуществующего великого светила, — услуживая родителям, думал я исполнить угодное Тебе и законам Твоим, Царь мой Христос, 110. потому что Ты, Блаженный, даруешь детей смертным, чтобы имели в них помощь и ими, как жезлом, подпирали дрожащие члены. А из всех, которые чтут Тебя, мои родители особенно заботятся о благочестии; избегнув опасности скорбной жизни, 115. они привязали корабль свой к Твоим чистым заповедям. Ты для них начало и конец. Матерь моя, наследовав от отцов богоугодную веру, и на детей своих наложила золотую сию цепь. В женском образе нося мужское сердце, 120. она для того только касается земли и заботится о мире, чтобы все, и самую здешнюю жизнь, преселить в жизнь небесную и на легких крыльях воспарить горе́. А родитель прежде, служа идолам, был дикой маслиной, но привился к стеблю маслины доброй 125. и столько принял в себя соков благородного корня, что закрыл собой дерево и многих напитал медоточными плодами; он сед волосами и вместе сед умом, приветлив, сладкоречив; это новый Моисей или Аарон, 130. посредник между людьми и небесным Богом; непорочный внутренно, чистыми тайноводствиями и нашими жертвами, какие закаляют ум, приводит он в общение смертных и великого бессмертного Бога. От такого родителя и от такой матери произошел я. Соревновать им невозможно; а что соревнуют они друг другу, это не тревожит меня. 135. Заботясь о них и облегчая их труды, питал я ум свой надеждами, что делаю самое полезное дело, исполняю долг природы.
Но несомненно, что путь нечестивых исполнен пагубы, потому что и из доброго произошло для меня злое. 140. Непрестанные и тяжкие заботы, день и ночь снедая душу и тело, низводят меня с неба к матери моей — земле. Во-первых, управлять слугами — подлинная сеть пагубы. Жестоких владык они всегда ненавидят, 145. а богобоязненных бесстыдно попирают; к злым неснисходительны, добрым неблагопокорны, но на тех и на других дышат неразумным гневом. А сверх того надо заботиться об имуществе, всегда иметь на плечах царское бремя [налогов], переносить сильные угрозы сборщика податей; 150. потому что подать, возрастая с имением, унижает для людей цену самой свободы, а на устах лежат узы. Надо проводить время среди волнений многолюдного собрания, близ высоких седалищ, с которых решаются людские распри, надо выслушивать громкие возражения противника 155. или по закону терпеть скорби в запутанных сетях. Вот бремя, вот труд! А злые берут преимущество пред добрыми; блюстители законов могут быть куплены той и другой стороной. И если злой имеет у себя больше достатка, то он и лучший. Кто же с такими людьми, 160. без помощи Божией, избежит множества лжи и хитросплетений? Ибо необходимо или опрометью бежать и оставить все злым, или очернять свое сердце, подобно как приближающийся к злому дыханию истребительного огня носит на себе печальные знаки или пламени, или дыма. 165. Но это еще сносно. Моя рана болезненнее. После того, как единокровный мой [брат] оставил жизнь, сколько я терпел, и сколько надеюсь еще терпеть! Кто встретил неожиданные потери, тот [уже] не ожидает лучшего. При жизни брата и я имел некоторую славу у людей; 170. богатство же или могущество никогда не уловляло моего сердца. А как скоро он умер, один я терплю скорби и горести.
Из имения, каким владел брат, иное поглотила разверзшаяся земля, когда и сам он покрыт был развалинами Никеи, а иное демон предал расхищению руками негодных людей; 175. только сам, заваленный обломками, избежал он смерти, потому что небесный Бог простер руку Свою над домом, в котором он находился. О Кесарий мой — досточтимое имя! Как утренняя звезда блистал ты тогда при дворе царском, занимая первое место по мудрости и кроткому нраву, 180. имея у себя многих сильных друзей и товарищей; для многих изобретал ты врачевства от тяжких телесных недугов; многих своими благодеяниями избавлял от нищеты; но теперь ты умер и насытил многих псов, которые отовсюду обступили меня и лают, а из родных никто не подает мне помощи. 185. Немногие меня любят, и те любят, как враги; уважают, пока еще ничего не получили, а получив, ненавидят. Так с высокого развесистого дуба, порываемого усилиями ветра, и здесь и там, отовсюду вокруг похищаются ветви; так с обширного виноградника, у которого разрушена ограда, 190. мимоходящие путники без милосердия собирают гроздья, и в единочку пасущийся в лесах вепрь наносит ему вред зубами. А мне — многослезный труд; нет сил в моей руке ни насытить, ни отогнать всех.
С тех пор, как и первый раз, отрешившись от житейского, 195. предал я душу светлым небесным помыслам, и высокий ум, восхитив меня отсюда, поставил далеко от плоти, скрыл в потаенных местах небесной скинии, осиял мои взоры светом Троицы, светозарнее Которой ничего не представляла мне мысль, Троицы, 200. Которая с превознесенного престола изливает на всех общее и неизреченное сияние, Которая есть начало всего, что отделено от вышнего временем, — с тех, говорю, пор я умер для мира, а мир умер для меня. Я дышащий мертвец; мое могущество — кончившаяся греза; моя жизнь в ином мире; я воздыхаю под дебелой плотью, 205. которую мудрые прекрасно называют мраком ума. Отрешившись от здешней жизни, от омрачающего зрения, от всего, что, пресмыкаясь по земле, блуждает и вводит в заблуждение, желаю чище приникнуть[100] в постоянное, чтобы не в смеси (как обыкновенно доселе) с неясными образами, 210. которыми зрение даже самого острого ума вводится в обман, но чистыми очами видеть самую истину. Впрочем, сие возможно впоследствии; а здешнее — ничего не стоящий дым или прах для того, кто эту жизнь обменял на жизнь великую, жизнь земную — на жизнь превыспреннюю, жизнь скоропреходящую — на жизнь постоянную.
215. За сие-то и напали на меня все, не хотят отойти от меня, спеша, как на готовую добычу. Увы, увы, мой Кесарий! И ты — горсть праха, ты, который отражал от меня все беспокойства, давал мне возможность избегать всякого бремени, почитал брата, как не почитал никто другой, 220. уважал меня, как иной уважает любимого отца!
Но я не столько сетую о потере имущества, которое желал сделать общим достоянием нуждающихся, потому что и сам я здесь пришелец и скиталец и все предоставляю руке Всевышнего — подательнице благ; 225. не столько сетую об обиде, ненавистной всякому смертному, хотя она и кроткого человека всего скорее может привести в гнев; не столько сетую о единокровных, которых скрывает от меня гроб, похитив преждевременно, когда они возбуждали удивление всех земнородных, сколько плачу о душе своей, ибо вижу, 230. что эта прекрасная и великая царица, дщерь благородных царей, изнемогает под тяжестью неразрешимых оков. Враги пленили ее силой оружия, подвергли трудному рабству; и она потупляет в землю печальные очи. Таково мое страдание; вот рана, которую ношу в сердце!
235. Есть древнее сказание, что если злая ехидна наложит зубы и нанесет губительную рану, уязвленный только тому охотно пересказывает о сем, в кого безжалостная ехидна со своим палящим ядом влила ту же пагубу, потому что только такой человек знает нестерпимость боли. 240. Так и я поведаю о своем мучении только тем, у кого одинаковая со мной любовь, одинаковое страдание и подобная скорбь. Только тот примет рассказ мой с любовью, пожелает знать лучшие тайны слезящего сердца, кто, возжелав подъять на рамена бремя креста и имея свою часть в ограде 245. великого Царя, предпочитает путь прямой и сострадателен к падшим. Но я возбудил бы смех, рассказывая о своих горестях другим, особенно в ком вера слегка напечатлелась на поверхности сердца, 250. в чью внутренность не проникла крепкая любовь к Царю, кто живет на земле, помышляя единственно о том, что однодневно. Но да погибнут такие люди, потому что на всех, и на добрых, и на злых, равно изощряют они язык — эту уготованную стрелу!
А я не прекращу сетования, пока не избег плачевного порабощения греху, 255. пока ключом ума не замкнул безумных страстей, которым жестокий сатана отверз ныне все входы, хотя они не имели ко мне доступа прежде, когда покрывала меня Божия рука, и грех не имел поблизости такого вещества, которое бы легко и скоро воспламенялось, как солома от приближения огня не только возгорается, 260. но, раздуваемая ветром, образует высокий пламенный столп.
Мне надлежало бы прежде всего укрыть свою плоть в пропастях, горах и утесах; там, бегая от всего, от самой этой жизни, от всех житейских и плотских забот, живя один вдали от людей, носил бы я в сердце всецелого Христа, 265. к единому Богу вознося чистый ум, пока не облегчила бы меня смерть, наступив вместе с исполнением надежд. Так надлежало бы! Но меня удержала любовь к милым родителям; она как груз влекла меня к земле; даже не столько любовь, 270. сколько жалость — эта приятнейшая из всех страстей, проникающая всю внутренность и все составы костей, жалость к богоподобной седине, жалость к скорби, жалость к бесчадию, жалость к заботливости о сыне, с какой, непрестанно предаваясь сладостным трудам, трепещут за него, как за глаз своей жизни и как за обремененного печалями. 275. Предметом его занятий были прежде книги, которые Дух начертал языком святых мужей, а также из доброго письмени просиявающая благодать Духа, и сокровенная польза, открываемая одним очищенным. Ему приятны были молитвы, воздыхания, бессонные ночи, 280. ангелоподобные лики, которые, стоя на ногах, призывают Бога в псалмах и в песнопениях возносят к Нему сердца, из многих уст воссылая общие славословия. Ему приятны были изнурение виновника зол — чрева, умерение смеха, неподвижность языка и очей, обуздание 285. неистового гнева. А ум сдерживал блуждающую и всюду озирающуюся мысль, обращал же ее ко Христу небесными надеждами; ум стоял выше всего, возводя образ к Царю. И Богу угодно было такое стремление. Вместо богатства и несносного шума, 290. который беспокоит меня в ночных сновидениях (потому что призраки ночи подобны дневным заботам), у меня перед очами были Божие сияние, пресветлое ликостояние и слава душ благочестивых. 295. Но теперь в душе моей, которая прежде любила беседовать со всеми добродетельными, погибли все украшения, остались же внутреннее желание и безнадежная скорбь.
О сем плачу и ясно не знаю, что принесет завтрашний день. Приведет ли меня Бог обратно к прежним правилам жизни, освободив от горестей и сняв с меня все бремя, 300. или прежде нежели увижу ясное небо, прежде нежели приложен будет пластырь к ранам, изринет меня отсюда погруженным в скорби, несчастливцем, который желает света после глубокой ночи? Тогда кто поможет сетующим напрасно? Здесь врачевство для людей, а напоследок все будет заключено.
305. Седая голова и покрытое морщинами тело преклонились уже у меня к вечеру скорбной жизни. Но доселе не испивал я столь сильных и многочисленных горестей. Не страдал я столько и тогда, как, отправляясь в Ахаию из Фаросской земли, встретил я море, обуреваемое ярыми ветрами 310. при восхождении осеннего тельца[101], которого особенно боятся пловцы, и немногие из них осмеливаются при нем отвязять корабельный канат. Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах царствующего в горних Бога; пенистая волна, 315. подобная горам и утесам, то с той, то с другой стороны ударяла в корабль и нередко низвергалась в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса; эфир в облаках почернел, озарялся молниями и повсюду колебался от сильных ударов грома. 320. Тогда предал я себя Богу и избавился от ярого моря, усмиренного святыми обетами. Не страдал я столько и тогда, как колебались основания обширной и трепещущей Эллады, не видно было пособия в бедствии, а я трепетал оттого, что душа моя 325. не была еще освящена небесным даром, ибо благодать и озарение Духа привлекаются на людей купелью[102]. Не страшился я столько и тогда, как болезнь пожирающим своим дуновением наполнила мои уста, стеснила проходы дыхания и пути жизни; и тогда как, в потемнении ума вертя прутом, 330. поранил и окровавил я себе изогнутый угол ресницы, как убийца, утратил для себя свет; великий плач последовал за жестокой ошибкой, и я не мог своими руками возносить духовной жертвы Богу до тех пор, пока слезами не измыл повреждения, 335. потому что для нечистого опасно прикасаться к чистому, равно как и слабое око устремлять на огнистое солнце. Много потерпел я бедствий. Кто перескажет все то, как призывал меня Бог, и отягощая на мне руку Свою, и благоволя ко мне? Но доселе не встречал я таких несчастий, какие напоследок приразились к моей злополучной 340. душе.
Она желала бы увидеть когда-нибудь день свободы, совлекшись всего и обнажившись, избежать огня, уловления могущественным миром, чудовищной пасти змия, который готов уловляемого им поглотить своим зевом; 345. а мой ум составляет сладкую пищу для велиара. Кто даст главе моей или веждам текущий источник, чтобы потоками слез очистить мне всякую скверну, сколько должно оплакав грехи? Ибо для смертных и для душ очернившихся самое лучшее врачевство — слезы, 350. обгоревший пепел и безопасное на земле вретище. Пусть всякий, взирая на меня, приходит в трепет, приобретает новые силы бежать от черной египетской земли, и горьких тамошних дел, и царя фараона, шествует же в божественное отечество! Пусть не остается он пленником на бесплодных равнинах Вавилона, 355. сидеть на берегах реки, отложив в сторону все песненные органы и заливаясь слезами (см.: Пс. 136:1), но спешит в пределы святой земли, избежав ассирийского рабского ига, которое обременяло его доселе, и положит своими руками основание великого храма! 360. С тех пор как я, злосчастный, оставил сию священную землю, не прекращалось во мне желание возвратиться туда; мучительное страдание повергло меня в старость, потуплены в землю мои глаза, скорбь растет в сердце, 365. стыжусь смертных и бессмертного Царя; такова моя одежда и таково мое сердце, что не смею ни возвести взоров, ни отворить уст. Одной бедностью своей привлекаю к себе милосердие Царя, Который, благоволя ко всем земнородным, отвергает надменных.
Злые разбойники, как повествуется, поймав одного путника, который из святого града Иерусалима шел в известный городок Иерихон, причинили ему много оскорблений, всего изранили, нанеся бесславные удары, 370. совлекли покрывавшие его одежды и по жестокосердию оставили едва дышащим. В скором времени нашли его другие путники, но левит и иерей прошли мимо, не оказав милосердия; когда же подошел один самарянин, он сжалился над бедным, 375. взяв его, обвязал струпы, оставил врачевство для ран и плату попечителю (Лк. 10:30–35). Весьма чудно, почему самарянин, увидев его, сжалился, а не сжалились те, которые были лучше самарянина. Не знаю ясно, что таится под сим образом 380. и какие тайны сокрывает Бог в Своей премудрости. Но да помилует меня в этом! И я таким же подвергся бедствиям. Ненавистник душ, похититель жизни, подобным образом истерзал и меня, когда выходил я из священного града; и меня лишил он благодати Христовой, и оставил нагим, как прежде Адама — причину персти и падения, 385. когда вкушение низложило его на землю, из которой он произошел. Но умилосердись ко мне, Царь; спаси от смерти меня, которого оставили иереи, как скоро увидели изнемогающим; введя в уготованный для всех дом, обвяжи мои струпы и, когда восстановятся мои силы, пошли опять во святой град, где бы мог я опять быть в безопасности; 390. охрани от злых грабителей, от трудного пути, от ран и от таких мимоходящих, которые имеют безжалостное сердце, хотя и хвалятся благочестием!
Два человека, как слышу, вошли в храм: высоко о себе думающий фарисей, будто бы он всех угоднее Богу, и мытарь, 395. у которого сердце сокрушено было внутренно раскаянием в неправедных прибытках. Один подробно перечислял посты, законные десятины, сравнивал себя с мужами древними и укорял словами мытаря; а другой, заливаясь слезами, ударяя руками в перси, 400. не смея возвести даже очей к престолу великого Бога, то есть к широкому небу, и ни на кого не взирая своими рабскими очами, но стоя вдалеке, молился и взывал: «Будь милостив, умилосердись над рабом Твоим, обремененным грехами! Меня не спасут ни закон, ни десятины, ни добрые дела; 405. и укоряющий не лжет; я стыжусь и храма, потому что касаюсь его не преподобными ногами. Но Твоя благодать, Твое милосердие да излиются на меня, оскверненного; сию одну надежду, Царь, подай жалким беззаконникам». Так говорили они. Бог услышал обоих и помиловал того, 410. кто оказался изнемогающим, а велеречивого поставил ни во что (Лк. 18:10–14). Как видел, так и рассудил их Ты, Боже мой, Который и мне подаешь смелость, потому что и я пред Тобой — тот же негоднейший мытарь, так же тяжко воздыхаю и уповаю только на Твою помощь.
Если отец мой и почтенная матерь 415. воздали Тебе за меня слезами, воздыханиями и молитвами; если они уделяли Тебе хотя малую часть стяжаний, чествовали Тебя чистыми и святыми жертвами (а я сам ничего такого не сделал, что было бы достойно Тебя), то умоляю: вспомяни о них и помоги мне. Удали от меня злые заботы, 420. чтобы терния не подавили меня своими отраслями и не остановили в шествии божественным путем. Ты, защита моя, проведи меня невредимым, ибо Твой я служитель, Твое я достояние, Ты для меня от начала единый Бог, Тебе посвятила меня матерь, 425. нося меня еще во утробе своей. Тогда еще, желая на коленях своих держать сына и подражая священной Анне, взывала она: «Царь мой, Христос! Даруй мне увидеть сына, и юный плод чрева моего заключишь Ты в Своей ограде». Так вещала она; и Бог внял ее молению; в ниспосланном от Бога сновидении 430. наречено матери мое имя; а потом дал Ты ей и сына, и она во святилища Твои принесла меня — нового Самуила, если только был я когда-нибудь Самуилом. А теперь сопричтен я к мерзким и наглым сынам достославного служителя Твоего Илия, которые с неразумным сердцем приступали к чистым жертвам, 435. жадными руками касаясь священных котлов, за что и имели несчастный конец жизни (1 Цар. 4:17).
Но матерь моя с лучшими надеждами отделила Тебе часть рожденных ею. Она руки мои очистила Божественными книгами и, обнимая меня, сказала мне такое слово: 440. «Приводил уже некто к алтарю возлюбленного, богодарованного сына, готового стать священной жертвой. Наилучший отец приводил доброго сына, плод поздно рождающей Сарры и корень потомства, какое начертывали надежда и Божие обетование. Авраам был жрец, и Исаак — славный агнец. 445. А я, как обещала, приношу Богу тебя — дар живой: исполни же материнское желание. Ты рожден у меня по молитвам моим; о том теперь и молюсь, чтобы ты был совершен. Это доброе богатство даю тебе, сын мой, для сей и для будущей жизни; но последнее гораздо лучше». 450. Таково желание матери; и я покорялся ее желаниям, будучи еще отроком; юная душа моя принимала в себя новый образ благочестия; печать соблюдалась по мановению Христа, Который явно беседовал с рабом Своим, связал меня любовью к целомудрию, обуздал мою плоть, 455. вдохнул в меня горячую любовь к Божественной мудрости и к жизни монашеской — начатку жизни будущей, к жизни, не ищущей ребра, которое бы любило плоть свою, льстивыми же словами доводило до горького вкушения, к жизни, приносящей в дар Богу чистую любовь и не разделяющей рожденного всецело от Бога между женой 460. и Христом, Который, стезей узкой и трудной, чрез тесные и не для многих проходимые врата, в торжественном сопровождении приводит к Богу меня — бога, из земли сотворенного, а не рожденного и из смертного ставшего бессмертным, — приводит, 465. с великим Божиим образом привлекая и помощника моего — тело, подобно тому как камень магнит притягивает черное железо.
Увы! Какое тяжкое отмщение потерпела ты, душа моя! Тщеславные смертные, подлинно стали мы подобны легкому дуновению ветра; 470. или, как туда и сюда стремящийся поток Еврипа, надмеваясь пустотой, вращаемся мы на земле. Ни худое, ни доброе — ничто не бывает у людей до конца одинаковым. Пути добрых и злых идут между собой весьма близко; и злой не знает, чем он кончит впоследствии, 475. и добрый не твердо стоит в добродетели; но как порок ослабляется страхом, так добродетель завистью. И Христу угодно, чтобы с тем и с другим боролся наш однодневный род, чтобы мы, взирая на Его могущество, устремляли взор горе'. Тот у нас совершен, кто идет прямым путем, 480. не озирается на пепельную пустыню Содома, погибельным огнем пожираемого за наглость, но стремительно бежит на гору и забывает об отечестве, из страха, чтобы не стать притчей и соляным камнем (Быт. 19:26).
Собственными своими страстями свидетельствую я о человеческой растленности. 485. Когда был я отроком и несколько разумения имел в груди, тогда, следуя какому-то прикровенному разуму и похвальным обычаям, восходил я горе к светозарному престолу и не блуждающими стопами шел по царскому пути. Но теперь, когда собрался я с разумом и касаюсь уже предела жизни, 490. как бы от упоения не тверды стали стопы мои, и меня, несчастного несут то вправо, то влево[103]; меня изнуряет брань с пресмыкающимся змием; она тайно и явно похищает у меня всякую хорошо придуманную мысль. To простираю ум к Богу, то опять увлекаюсь в худую слитность мира; 495. и не малую часть души моей исказил смутный мир.
Но хотя покрыл меня собой черный грех, хотя враг мой, подобно каракатице, изрыгающей черноту свою на воды, явно излил на меня темный яд, 500. однако же я столько еще могу разобрать и рассмотреть, что наилучшим образом вижу: кто я, чего желаю достигнуть и где нахожусь, несчастный, сколько раз падал я на землю или в разверстые под землей бездны. Не обольщаюсь убеждениями, не пленяюсь словами, придуманными в защиту страстей, 505. не утешаюсь измерением чужих пороков, как совершеннейший в сравнении с другими. Больному, которого режут железом, приятно ли видеть, что режут и других и что они ощущают еще сильнейшую боль? Что за приобретение порочному оттого, что другой и его порочнее? Кто отличается добротой, от того может получить пользу и добрый и худой, 510. потому что зрячий — приобретение для слепого. Но услаждаться тем, что видишь порочных, есть признак еще большей порочности.
Если кто почитает меня хорошим, когда я худ, это тяжело для меня, и я внутренно проливаю тайные слезы. Лучше, будучи хорошим, во мнении других оставаться худым, 515. нежели, будучи худым, иметь славу доброго и быть для людей обманчивым гробом, который внутри полон зловония от гниющих мертвецов, а снаружи блистает белизной и приятными для взоров красками (см.: Мф. 23:27). Убоимся великого Ока, которое видит и под землей, и в великих глубинах моря, видит все, что скрывается 520. в человеческом уме. Пред ним ничего не разделяет время; для Бога все — настоящее. Как же сокрыл бы от Него кто-нибудь свое беззаконие? Где же укроем самих себя в последний день? Кто поможет тогда? Где утаимся от Божия ока, когда дела всех различит очистительный огнь, пожирающий легкое и сухое естество греха?
525. Сего-то греха боюсь и трепещу день и ночь, видя, как душа ниспадает от Бога на землю, больше и больше сближается с перстью, которой желал я избежать. Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, 530. подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, 535. сорвав со стремнины, бросил в середину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь; и вот, от сырости сгнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа Царя, 540. напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил; а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь. О если бы опять воскресил ее Бог, Который создал не сущих, а потом и разрушившихся воссоздаст и приведет в иную жизнь, 545. чтобы встретили или огонь, или светоносного Бога! Но все ли впоследствии встретят Бога? Этот вопрос отложим до другого времени.
Царь мой, Христос! Хотя неприязненные люди называют меня мертвым и бессильным, втайне издеваются надо мной, кивая головой, смеются моему бедствию, 550. но Ты не оставь меня пасть под ударами противников. И во-первых, подкрепи снова в небесных надеждах и мне, угасающему, мне — жаждущей лампаде в светильнике, удели несколько влаги, несколько капель елея, чтобы, когда огонь возгорится, 555. опять совокупился обновленный во мне свет и я сподобился светлой жизни. А во-вторых, сними с меня всякое бремя и отдай его бурным ветрам, а мне даруй легкое дуновение.
Довольно смирил Ты сердце мое. Наказываешь ли Ты меня за горький грех, или укрощаешь скорбями, как укрощают молодого коня, 560. гоняя по непроходимым местам, или останавливаешь превозношение моего ума, так как оно весьма удобно рождается в тех из благочестивых, которые имеют легкий ум и самую благость Божию обращают в повод к кичению, или моими бедствиями, Спаситель мой — Слово, 565. хочешь Ты вразумить смертных, чтобы они возненавидели порочную жизнь, которая непостоянна, приводит к гибели всякого, и доброго и злого, поспешали же к иной жизни, к постоянной, неразвлекаемой, а для благочестивых и лучшей; но в великих глубинах премудрости Твоей сокрыто сие, 570. что значат в продолжении превратной жизни преподаваемые смертным уроки, и благие и горестные, во всяком же случае самые полезные, хотя и скрывается это большей частью от дебелости нашего ума. Ты премудро движешь кормилом мира, куда ни обращаешь его; и им только спасаемся мы от опасных утесов, переплывая великое и наполненное подводными камнями море непостоянной жизни.
575. Но я, утружденный и сокрушенный всякого рода бедствиями, преклоняю пред Тобой колена. Пошли ко мне Лазаря, который бы увлаженным перстом прохладил скорее язык, иссохший в пламени; и меня — богатого страданиями, не удерживала бы долее бездна 580. и не поставляла вдали от Авраамова лона (см.: Лк. 16:26). Простри надо мной мощную руку Свою, подай врачевство от горестей, покажи на мне все прежние чудеса, всю силу знамений. Скажи, и иссякнет немедленно кровавый ток. 585. Скажи, и дух легиона взойдет в стадо свиней, низринется в море и отступит от меня (см.: Мк. 5:9). Удали несносную проказу (см.: Лк. 5:13); пусть свет проникнет в невидящие очи; пусть уши услышат голос (Мк. 7:32–37); распростри сухую мою руку (Мф. 12:10); разреши узы языка (см.: Мф. 9:33); 590. утверди немощные стопы ног (Деян. 3:7); насыть от малого хлеба (Мф. 14:17–21); укроти страшное море (Мк. 4:39); облистай светлее солнца (Мф. 17:2); укрепи отяготевшие силы; воскреси из мертвых смердящего (Ин. 11:39); и, 595. видя меня доселе бесплодной смоковницей, не иссушай (Мф. 21:19).
Другие полагаются на что-нибудь иное — на благородство крови, на прах и настоящую пышность; они ищут себе какого-нибудь ничтожного помощника. Я один оставлен Тебе единому, 600. Царь царей, Тебе, властвующему над всеми! Ты моя величайшая сила! У меня нет попечительной супруги, которая бы избавила меня от неисцельных забот и своими ласками уврачевала сетующего. Не веселят меня милые дети, при которых ободряется старость и снова начинает ходить юношескими стопами. 605. Не утешают меня ни единокровные, ни друзья: одних похитила жестокая смерть, другие, любя спокойную погоду, приходят в трепет при малом волнении, застигающем друга. Одно у меня было чудное утешение. Как жаждущий олень в прохладном источнике, так я находил его в сообществе мужей совершенных 610. и христоносных, живущих на земле превыше плоти, любителей вечного Духа и благого служения, не связанных узами супружества, презрителей мира. Но и они, ратоборствуя за Тебя, разделились и стоят один за одно, другой за другое; 615. ревность Божия незаконно расторгла закон и согласие любви, от которой осталось одно имя.
Как иной, спасаясь от льва, набегает на лютого медведя и, убежав от медведя, с радостью укрывается в доме и опирается рукой о стену, но там неожиданно поражает его змея (Ам. 5:18–19), 620. так и мне, избежавшему многих страданий, нет врачевства от бедствий. Что ни встречаю, все то болезненнее прежнего. Везде ищу помощи и, повсюду от Тебя обременяемый, к Тебе опять обращаю взоры, Блаженный, к Тебе, моя помощь, к Тебе, Вседержитель, Нерожденный, Начало и Отец Начала — 625. бессмертного Сына, великий Свет равного Света, Который, по неисследимым законам, из Единого исходит в Единое; к Тебе, Сын Божий, Премудрость, Царь, Слово, Истина, Образ Первообраза, Естество равное Родителю, Пастырь, Агнец, Жертва, Бог, Человек, Архиерей; к Тебе, 630. Дух, исходящий от Отца, Свет нашего ума, приходящий к чистым и творящий человека богом! Умилосердись надо мной; даруй и мне, как здесь в преклонные лета, так и в будущей жизни, когда вступлю в общение со всецелым Божеством, радостно восхвалять Тебя немолчными песнопениями!
Поклялся я самим Словом[104], Которое для меня есть высочайший Бог, Начало от Начала — от бессмертного Отца, Образ Первообраза, естество, равное Отчему, Бог, пришедший с небес и вступивший в человеческую жизнь, 5. — поклялся я, ни умом, замыслившим вражду, не унижать великий Ум, ни чуждым словом — Слово. А если бы, последовав внушениям богоборных времен, стал я рассекать Божество пресветлой Троицы; 10. если бы мой ум обольстился высоким престолом или подал я руку искательству других; если бы предпочел я Богу смертного помощника, привязав корабль свой к хрупкому камню; если бы в счастье возгордился я сердцем или опять, встретившись с напастями, уныл духом; 15. если бы стал я судить суд, уклонившись сколько-нибудь от закона; если бы человеческой гордости отдал я предпочтение перед преподобными; если бы, видя, как злые наслаждаются тишиной, а добрые разбиваются об утесы, уклонился я от правого пути; если бы зависть иссушила мое сердце; 20. если бы посмеялся я падению других, хотя и не святых, как будто бы сам стою неподвижной ногой; если бы от умножившейся желчи пал мой ум; если бы язык побежал без узды и похотливое око увлекло за собой сердце; если бы возненавидел я кого напрасно; если бы коварно или явно стал я мстить своему врагу; если бы отпустил я от себя нищего 25. с пустыми руками или с сердцем, жаждущим небесного слова, — то Христос да будет милосерд к другому, а не ко мне; мои же труды до самой седины да развевает ветер!
Такими законами связал я жизнь свою. 30. А если в желаемом достигну конца, то по Твоей благодати, Нетленный!
В Тебе, Божие Слово, упокоеваемся мы, находясь дома; Тебе посвящаем свой досуг; Ты — мое сидение; Ты — мое пробуждение и мое стояние; Ты также — мое шествие. И теперь по Твоему мановению шествую прямой стезей. Но пошли мне какого-нибудь Ангела-путеводителя, благоуспешного предстателя, который бы вел меня столпом огненным и облачным, рассек море, остановил реки словом, обильно препитал небесным и дольним хлебом, руками же изображая крест, обуздал дерзость врагов, не пожигал меня зноем в полудни, не причинял мне страха в ночи! А неровную и крутую стезю соделай для меня, служителя Твоего, гладкой и удобопроходимой, как и прежде неоднократно, покрывая Своей рукой, на суше и на море спасал Ты меня от опасностей, от жестоких болезней и от всего неприязненного, чтобы, совершив все благоуспешно и согласно с надеждами, потом получив счастливый конец пути, опять возвратился я к друзьям и сродникам и с радостью встречен был дома радующимися, а по успокоении от труда поклонился Тебе, моля о том, чтобы и окончательный путь мой был спокоен и легок!
Да проповедуется Троица, и другой кто-нибудь да примиряет людей, как должно. Я оставляю престол, но не престану вещать к Богу.
Желаю, желаю тебя, любезнейший, не отрицаюсь, желаю слов моих рождающих порождение, о любезный мне народ Анастасии, когда-то прежде умиравший от мертвых слов, 5. отсюда слово мое вышло, словно искра, объяв всю Церковь светом, чтоб веру прежнюю теперь восставить глаголама новыми. У кого теперь красота моя, у кого престолы мои? Как стал я бесчаден при детях живых? 10. Слава Тебе Отче! Если же что и плохое случится, то равно накажи и мое дерзновение, но кто же как должно тогда воспоет Тебя, Троица?
Дороги Сиона скорбят, желают народа — законопоклонника в дни праздничные, скорблю и я, не видя народ, стекающийся к моим речам, как некогда было по обыкновению. 5. Константинополь [стекался весь,] и из иных мест здесь были, — те, кому воссияла любезная мне Троица. А теперь я, словно ревущий лев, предаюсь стенаниям. Детей моих похитили другие, напав внезапно и увлекши их правдоподобными речами. 10. Но если дойдет мой плач к Тебе — Троица, как прежде, и я вновь возопию к Тебе, то сделай так, чтобы скорей эти звери бежали бы прочь.
Наконец-то я умер для зависти, соиереи! Теперь и на Востоке и на Западе, у врагов и у друзей кончилась ко мне зависть. Я удалился; скажите мне доброе слово; по крайней мере, я всем скажу мое прощальное слово. Если на мое место найдете другого, почитайте его. Дух досточтим для меня, Его защитника. Но теперь я уже не средостение брани.
Троица, спаси меня, и вновь взываю [я к Тебе,] Троица! Тебя ведь явно променяли на зависть. Народ, законы, трапеза, кафедры, престолы, слова — истинных догматов защитники. 5. Как же это? Что же это? И куда проистекающие реки, Бога моего — могущественнейшего Духа, чуждый народ воспитуя прекрасно, плоть затем растопляя многими подвигами, утекли? Рукоплещите зрители, умерли и тот, кто поливает, и те, кто жаждут слова. Если же что из них обратно вернешь мне Христе мой, то великое вернешь, если же нет, то и за то Тебя благодарю.
Проходил, пришел, иду. Смесь радости и страха у меня, испытываю глубину своей души, не должен ли я Тебе чего-либо, Христе мой, но скорее иду, словно животное, преследуемое в сей жизни, 5. особенно же врагами и друзьями, совместными жертвоприношениями и противлениями [друг против друга], в руки ваши впасть лучше, чем страдать в лапах зависти. Ибо ни на что доброе уже не надеюсь. Умереть вместе с худшими — великая прибыль. 10. Радуйтесь, наполняйтесь [чревом], гордитесь снами, ведь мало будете радоваться, и я буду причастник заблуждения, не уклоняюсь.
Иереи, приносящие бескровные жертвы, и служители великой Единицы в Троице! Законы! Цари, украшающиеся благочестием! Знаменитый град великого Константина, 5. младший Рим, столько преимуществующий пред другими городами, сколько звездное небо пред землей! Взываю к вашему благочестию. Каково поступила со мной зависть? За что разлучила со священными чадами меня, который подвизался долгое время, озарял их небесными 10. учениями и из камня источал им поток? Какое в этом правосудие? Мой был труд, я подвергался опасности, в первый раз запечатлевая в городе благочестие; а теперь другой веселит сердце свое моими трудами, неожиданно вступив на чужой престол, 15. на который возведен я был Богом и добрыми Божиими служителями. Вот следствия страшного недуга! Так поступили Божии служители, которые, питая друг к другу достоплачевную вражду, о Царь мой Христос! не дружелюбны ко мне; потому что я не дерзкий воитель, не держался ни той, ни другой стороны, 20. ничего не захотел предпочесть Христу. В том мой грех, что я ни в чем не прегрешал, подобно другим, и, как малый корабль, не вступаю в бой с кораблем тяжело нагруженным. За это ненавидят меня и люди легкомысленные, которые не благочестно отворяли святилище это друзьям — угодникам времени. 25. Но да покроется сие глубоким забвением! А я, удаляясь отсюда, буду утешаться спокойствием, столь же охотно оставляя и царский двор, и город, и священников, сколько прежде желал сего, когда Бог призывал меня и ночными видениями, 30. и ужасающими страхованиями холодного моря. Посему радуюсь, что избежал зависти, и после великой бури привязываю вервь в тихой пристани. Там чистыми представлениями ума восторгая сердце, так же буду приносить в дар и безмолвие, как и прежде приносил слово. 35. Таково слово Григория, которого воспитала Каппадокия и который всего совлекся для Христа!
Цель этого слова — изобразить ход моих несчастий, а может быть, и счастливых обстоятельств жизни, потому что один назовет их так, другой иначе, в каком сам, думаю, будет расположении духа. 5. А наш произвол — ненадежное мерило в суде. Мерная же речь, забавляя, врачует от скорби, а молодым людям служит и уроком, и услаждением — одним словом, приятным наставлением.
И слово мое к вам, некогда моим, а теперь для меня чужим, — к вам, 10. и единоверные со мной, и не право мыслящие, ежели есть они; потому что всякий стал ко мне благорасположенным, как скоро сомкнул я уста. Вы, именитое око вселенной, обитатели, сколько вижу, нового мира, облеченные красотами суши и моря, 15. ты, новосозданный Рим, отечество новых знаменитостей, град Константинов и столп Державы! Выслушайте человека самого нелживого, который во многих переворотах жизни, где и узнается многое, немало понес трудов.
20. Все ветшает, ветшает даже прекрасное со временем; в остатке — или ничего, или самая малость. Где смыло землю стремительным потоком проливных дождей, там остаются одни мелкие камни; 25. посему нимало не удивительно, если скажу то же о людях обыкновенных, которые и прежде не бывали в числе добрых, но походили на бессловесных, поникших в земле. Страшный же, изрытый пропастями овраг — это мы, то есть наше, забывшее чин свой, сословие (говорю сие со слезами); это мы, не на добро восседшие на высоких престолах; 30. мы, председатели народа, учители прекрасного; мы, которым дано в удел питать души божественной пищей, но которые сами истаиваем голодом; мы, врачи немощей и в то же время мертвецы, заражающие непрестанно новыми и новыми недугами; мы, путеводители по стезям, может быть, обрывистым, 35. по стезям, по которым никого еще не водили, даже не ходили и сами; мы, не последовать которым — правило самое короткое и вместе урок, всего прямее ведущий ко спасению; мы, которых эта возвышенность[108] обличает в худых нравах, а эта решетка[109] отделяет от прочих не жизнью, но высокомерием. 40. Но почему решился я передать это слову, тогда как не люблю разглашать многое без уважительной причины, пусть слышит это всякий и теперь, и в последующие времена.
А рассказ об обстоятельствах моей жизни, хотя потребуется и длинное слово, необходимо начать несколько выше, 45. чтоб не дать укрепиться лживым обо мне речам, потому что злые люди любят на пострадавших слагать вину в том, что сами сделали им худого, чтоб этой ложью еще более причинить им зла, а себя избавить от обвинений. 50. И это пусть будет введением в слово.
Отец мой был прекрасный и весьма добрый старец, простой нравом, образец для жизни, истинный патриарх, второй Авраам. Добродетели его были действительные, а не мнимые, какие видим ныне. 55. Прежде жил он в заблуждении, а потом стал другом Христовым, потом сделался пастырем, и даже какой-то мощью пастырей. Матерь же моя, выражусь коротко, ни в чем не уступавшая такому супругу, ему равновесный талант, происходя от благочестивых родителей, сначала превосходила его благочестием 60. и по телу только была женщина, а по нравам превышала мужчин. Оба по жизни составляли для всех общий предмет разговоров.
Чем подтвержу слово, объявляя о следующем? В свидетели рассказываемого мной представлю ее же — мою родительницу, эти уста истины. 65. У нее было в обычае — лучше скрывать и явное, нежели из славолюбия хвалиться сокровенным. И в этом руководил ею великий наставник — страх. Она, желая видеть в доме своем рождение дитяти мужского пола, что, конечно, вожделенно для многих, 70. открыла желание свое Богу и просила исполнить оное. И как сердце было неудержимо, предваряя дарование усердием, отдает она Богу дар, который желала получить. А потому и дорогой обет не остался без исполнения; 75. благоприятным же началом сего послужило ей видение, показавшее тень желаемого, — ей ясно представились и мой образ, и мое имя.
И этот дар ночи стал действительностью, потому что родился у них я. И если достоин я обета, 80. это дар даровавшего меня Бога. А если не соответствую обету, мой это грех. Так вступил я в жизнь сию; так я, несчастный, стал сопряжен с брением и с этим составом, которые владеют мной и которыми с трудом владею сам! По крайней мере, нельзя не благодарить за то, что 85. в залог всего прекрасного получил я такое рождение. А как скоро вступил в мир, тотчас делаюсь ему чуждым, и отчужден прекрасно, потому что посвящен в дар Богу, как агнец или любимый телец, 90. жертва благородная и разумная, помедлю говорить, как новый Самуил, разве и сие скажу из уважения к ревности принесших меня в дар.
От пелен воспитанный во всем прекрасном, потому что имел совершеннейшие образцы для себя дома, 95. тогда еще приобрел я какую-то старческую степенность; и как облако к облаку, малопомалу скоплялось во мне усердие к усовершению. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых проповедуется о Боге, 100. и имел общение с мужами, которые совершенны по нравам.
Таково было начало. Но не знаю, какую стезю избрать мне для слова при описании последующего. Скрыть ли мне те чудеса, какими возбуждал меня Бог, приняв ревность мою за доброе начало 105. (ибо так влечет Он обыкновенно людей ко спасению), или со всем усердием изречь их перед всеми? Одно не благодарно, а другое не без кичливости. Лучше молчать. С меня довольно и того, что знаю это сам. Иначе будет противоречить слову видимое теперь, 110. как недостаточное в сравнении с тогдашней ревностью. Но что необходимо, то сделаю известным для многих.
Еще не опушились мои ланиты, но мной владела какая-то пламенная любовь к наукам. И не совсем чистые учения старался я придать в помощь учениям истинным, 115. чтобы не превозносились ничему не обучившиеся, кроме суетного и пустого краснословия, которое состоит в громкости и благозвучии, и чтобы сам я мог не запутываться в хитросплетениях лжеумствований. 120. Но мне никогда не приходило на мысль предпочесть что-либо нашим урокам.
Однако же чему всегда подвергается пламенность молодых людей, которая легко предается беспорядочным стремлениям, тому подвергся и я, пустившись в путь, как полный отваги молодой конь. Совершенно не благовременно, 125. когда еще не утихло море, когда, по словам знающих дело, грозил опасностью какой-то хвост тельца[110] и плыть было делом дерзости, а не благоразумия, оставил я Александрию, где пожал уже несколько познаний, 130. и рассекал море, несясь прямо в Элладу. Когда огибали мы Кипр, бунтующие ветры всколебали корабль. Земля, море, эфир, омраченное небо — все слилось в одну ночь. На удары молний отзывались громы, 135. плескались канаты у надутых парусов, мачта гнулась, кормило потеряло всю силу, и ручку руля насильно вырывало из рук, вода стеной стояла над кораблем и наполняла собой подводную его часть. Смешались плачевные крики корабельных служителей, начальников, хозяев корабля, путешественников, 140. которые все, даже и не знавшие прежде Бога, единогласно призывали Христа, потому что страх — самый вразумительный урок. Но ужаснейшим из всех бедствий было 145. безводие на корабле, который от сильных потрясений расселся, и сквозь дно пролились в глубину все, какие были на нем, сокровища пресной воды. Надобно было умереть, борясь с голодом, бурей и ветрами. 150. Правда, Бог посылает скорое от этого избавление. Вдруг появились финикийские купцы, и хотя сами в страхе, но по нашим мольбам, узнав о крайности бедствия, с помощью багров и при могучих ударах руками, как люди сильные, вскочили они на корабль, 155. и сажают нас, почти уже мертвых плавателей, походивших на рыб, которые оставлены морем на суше, или на угасающий светильник, которому недостает питания. Но между тем ревущее море в продолжение многих дней непрестанно больше против нас свирепело. 160. После многих поворотов не знали мы, куда плывем, и не видели себе никакого спасения от Бога.
Когда же все боялись смерти обыкновенной, для меня еще ужаснее была смерть внутренняя. Негостеприимно убийственные воды лишали меня вод очистительных[111], 165. которые соединили бы меня с Богом. Об этом проливал я слезы, в этом состояло мое несчастье, об этом я, несчастный, простирая руки, возносил вопли, которые заглушали сильный шум волн, терзал свою одежду и, ниц распростершись, лежал подавленный горестью. 170. Но вот что хотя маловероятно, однако же совершенно не ложно. Все плывшие на корабле, забыв о собственном бедствии и в общем несчастии став благочестивыми, со мной соединяли молитвенные вопли. Столько были они сострадательны к моим мучениям!
175. Ты, Христе, и тогда был моим великим Спасителем, и теперь избавляешь от волнений жизни. Когда не представлялось никакой доброй надежды, ни острова, ни твердой земли, ни вершины гор, ни горящего светильника, ни звезд — путевых указателей мореходам, ничего — 180. ни большого, ни малого не было в виду, что тогда предпринимаю? Какое окончание моего затруднительного положения? Отчаявшись во всем дольнем, обращаю взор к Тебе, моя жизнь, мое дыхание, мой свет, моя сила, мое спасение, к Тебе, Который устрашаешь, поражаешь, улыбаешься, врачуешь 185. и к горестному всегда присоединяешь полезное. Напомнив же Тебе о всех прежних чудесах, в которых познаем Твою великую руку, о море разделенном и о путешествующем по оному Израиле (Исх. 14:21), о врагах, побежденных воздеянием рук (Исх. 17:8-13), 190. об египтянах, сокрушенных небесными карами, о твари, рабски повинующейся вождям, о стенах, разрушенных звуком труб и обхождением (Нав. 6:19), а к чудесам, прославленным издревле, присовокупив чудеса и надо мной совершившиеся, сказал я: 195. «Твой я был прежде, Твой и теперь. Ты двукратно приимешь меня, как одно из дорогих для Тебя достояний, как дар суши и моря, очищенный и материнским обетом, и чрезмерным страхом. Для Тебя буду я жить, если избегну сугубой опасности. Ты утратишь Своего служителя, если не спасешь меня. 200. И теперь ученик Твой обуревается. Пробудись или пройди по водам, и прекрати опасность» (см.: Лк. 8:24). Так говорил я, и бушевание ветров прекратилось, море опало, корабль понесся прямо. И вот приобретение моей 205. молитвы. Кто ни был на корабле, все сошли с него, благоговея пред великим Христом, получив от Бога сугубое спасение. Между тем, миновав Родос, в скором времени, при попутном ветре, взошли мы в эгинскую пристань, потому что 210. корабль был эгинский.
Потом Афины и науки. Но пусть другие скажут, что было там, как жил я в Божьем страхе, стараясь первенствовать между знавшими то, что есть самое первое; 215. и когда другие молодые люди между своими собратствами в порывах юности и отважной стремительности предавались излишествам, проводил я тихую жизнь. Подобно тому источнику, который, как сказывают, и среди горьких вод моря остается сладким, не увлекался я за теми, которые вели к пагубе, 220. но сам привлекал друзей к совершеннейшему. А мне Бог и в этом оказал благодеяние, соединил меня узами дружбы с человеком самым мудрым, который один и жизнью и словом всех был выше. Кто же это? Весьма легко узнаете его. 225. Это Василий — великое приобретение для настоящего века. С ним вместе мы учились, и жили, и размышляли. Если должно чем и похвалиться, то я составлял с ним чету не бесчестную для Эллады. У нас все было общее, 230. и одна душа в обоих связывала то, что разделяли тела. А что преимущественно нас соединяло, так это Бог и стремление к совершенству. Когда приобрели мы столько взаимной доверенности друг к другу, что высказали один другому и глубины сердечные, 235. тогда соединились между собой еще теснейшими узами любви, потому что одинаковость чувствований и взаимную привязанность делает более неразрывной.
Что же потом? — Возвращение в отечество и избрание рода жизни. Много уже времени посвящено было наукам. Мне почти исполнилось тридцать лет. 240. Здесь-то узнал я, сколько любили нас товарищи и какое имели о нас мнение. Время приближалось, приближался и трудный подвиг. Нужны стали объятия и слезные напутственные речи, в которых припоминались сердечные воспламенения друг к другу. 245. Принужденно и с трудом, однако же уступили Василию, когда представил он многие причины своего отъезда. А y меня и теперь еще текут слезы, при воспоминании о тогдашнем смущении. С великой поспешностью окружили меня все 250. — чужеземцы, близкие знакомые, сверстники, учителя; к заклинаниям и слезам присоединили даже и насилие — дружба внушила им отважиться и на это. Меня крепко держали, говоря: «Что ни будет, не выпустим отсюда! 255. Почтенные Афины не должны лишиться тебя. Они по общему приговору отдадут тебе первенство в словесности». Один дуб разве мог бы противиться стольким слезам и убеждениям, и я уступил, впрочем не совершенно. Меня влекло к себе отечество. 260. Оно одно почти под солнцем было сильно верой. Там посвятить себя любомудрию казалось мне прекраснейшим делом. Туда привлекали меня и родители, обремененные старостью и временем. Поэтому не долго пробыл я в Афинах, скрылся оттуда почти тайно и пустился в путь.
265. Показал я образцы своего красноречия, удовлетворил недугу людей, которые требовали от меня этого, как долга. Но в виду у меня были не рукоплескания, не говор удивления, ни упоения, ни поклонения, которыми в толпе молодых людей восхищаются софисты. 270. Я выше всего поставил для себя то любомудрие, чтобы и все прочее, и ученые труды свои повергнуть пред Богом, как иные оставляли поместья свои пастухам или, собрав свое золото, кидали в морскую глубину. 275. Однако же, как сказал я, покорился я воле друзей. И сие послужило как бы предуготовительным упражнением к будущим подвигам или преддверием важнейших таинств.
Наконец, нужна была мужественная решимость. Во внутреннее судилище собираю друзей, то есть помыслы свои — этих искренних советников. 280. И когда искал я лучшего из лучшего, страшный круговорот объял мой ум. Давно было решено мной — все плотское низринуть в глубину, и теперь это всего более нравилось. 285. Но когда стал я рассматривать самые пути божественные, не легко было найти путь лучший и гладкий. И тот и другой из них, как это часто бывает с нами, когда решаемся на какое-либо дело, казался по чему-нибудь или хорошим, или худым. Если же состояние мое изобразить каким-нибудь сравнением, то я походил на человека, который задумывает отдаленное какое-то странствование, 290. но, избегая плавания по морю и трудов мореходных, отыскивает путь, на котором было бы больше удобств. Приходили мне на мысль Илия Фесвитянин, великий Кармил, необычайная пища, достояние Предтечи — пустыня, нищетолюбивая жизнь 295. сынов Иоанадавовых. С другой стороны, пересиливали любовь к Божественным книгам и свет Духа, почерпаемый при углублении в Божие Слово, а такое занятие — не дело пустыни и безмолвия. Много раз колебался я туда и сюда, 300. и наконец умирил свои желания, и скитающийся ум установил на средине, а именно следующим образом.
Я примечал, что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе, и их возмущают бедствия, 305. отчего мягкий нрав их приходит в волнение. Видел также, что живущие вне мира почему-то гораздо благоустроеннее и безмолвным умом взирают к Богу, но они полезны только себе, любовь их заключена в тесный круг, а жизнь, какую проводят, необычайна и сурова. 310. Поэтому вступил я на какой-то средний путь между отрешившимися и живущими в обществе, заняв у одних собранность ума, а у других — старание быть полезным для общества.
Присовокупилась и важнейшая причина — признательность к людям достопочтенным, разумею родивших меня, у которых был я в долгу. 315. И как всего благочестивее первую честь по Боге воздавать родителям, которым обязаны мы и тем, что познаем Бога, то я лелеял их старость, поддерживал всеми силами, водил их за руку, 320. чтобы самому иметь счастливую старость, угождая их старости. Ибо что сеем, то и пожинаем. И для меня составляло это часть образования в любомудрии — не показывать и вида, что тружусь для жизни превосходнейшей, но в большей мере быть, а не казаться угождающим Богу. Поэтому хотя признавал я, что надобно любить тех, которые ведут жизнь деятельную, 325. в удел от Бога получили честь посредством Божественных таинств руководить народ, однако же сам по видимому принадлежа к обществу, больше имел привязанности к жизни монашеской, потому что она состоит не в телесном местопребывании, но в обуздании нрава. 330. Церковная же кафедра была для меня досточестна, но как стоял я вдали, то казалась она тем же, чем и солнечный свет бывает для слабых глаз. Скорее мог бы надеяться я всего иного, только не того, что, среди многих переворотов в жизни, получу ее сам.
Но человеку нельзя ни о чем важном говорить решительно. 335. Зависть всегда полагает преграды нашим парениям. Не бери примеров далеко — посмотри на мою жизнь. Я располагал собой так, но меня настигла страшная буря. Отец мой в точности знал мои мысли, но не понимаю почему 340. — может быть, побужденный отеческой любовью (а любовь при власти сильна), чтобы удержать меня духовными узами и почтить лучшим из того, чем обладал сам, — против воли возводит на один из низших престолов[112].
345. При этом принуждении (и доселе не могу назвать сего иначе, да простит меня Божий Дух за такие чувствования!) так сильно восскорбел я, что забыл все — друзей, родителей, отечество, род, 350. и, как вол, уязвленный слепнем, ушел в Понт, надеясь там в божественном друге найти себе врачевство от горести. Там в сожительстве с Богом трудился он, покрытый облаком, как один из ветхозаветных мудрецов. 355. Это был Василий, который теперь с Ангелами. Он облегчил скорбь моего сердца. Между тем добрый отец, изнемогающий от старости и желания иметь меня при себе, много убеждал сына почтить последние дни его жизни. 360. А во мне и самое время ослабило чувство бедствия. И я опять (чего бы никогда не надлежало делать) пускаюсь в глубину, убоявшись слезных отеческих угроз. Опасно было, чтобы нежность не обратилась в клятву, ибо таково бывает прогневанное простодушие.
365. Не много времени прошло после этого, и новое треволнение; не умею сказать, сколько оно было свирепее прежнего. Но не будет излишним все пересказать друзьям. Брат мой занимал в свете высокую должность. Брат мой, — о, как ты силен, злобный демон! — 370. брат мой, когда ему вверена была государственная казна, умирает на должности. На имущество и останки умершего кинулось множество псов; все расхищали домашние, сторонние, друзья. Когда дуб упал, кто не запасает себе дров? 375. Но сколько касалось это собственно до меня, то я не боялся еще стечения дел; потому что был свободной птицей, которой нетрудно улететь вверх. Однако же необходимо было вместе с прекрасным родителем нести на себе все — и доброе, и худое, 380. и разделять с ним если не имение, то заботы. А кто занес первый шаг над пропастью и поскользнулся однажды, тот не в состоянии уже удержаться и падает в обрывистую глубину; так и для меня, как скоро вкусил я зол, из одной беды вырастала другая.
385. В это время (умолчу о том, что было дотоле, опасаясь подать мысль, что произношу хульное слово на человека, которого теперь только ублажал я с благословениями) пришел ко мне возлюбленнейший из друзей 390. Василий (со скорбью выговариваю слово, однако ж скажу). Он стал для меня другим отцом, возложившим на меня бремя еще более тягостное. Но от одного должно было терпеть, хотя поступал со мной и властительски: терпеть же от другого ради дружбы, приносившей мне вред, а не освобождение от бедствий, не было необходимости.
395. Не знаю, кого винить за случившееся со мной; оно все еще, как недавнее, приводит меня в волнение; винить ли больше себя за свои грехи (а они часто и сильно меня угрызали) или тебя, превосходнейший из людей, упрекнуть в превозношении, до которого довел тебя престол? 400. Если все прочее принять во внимание, то, может быть, и сам ты не пожелал бы (как и не желал дотоле по своей великой доброте) взять надо мной перевес. А если бы и пожелал, то, вероятно, удержал бы тебя какой-нибудь благомыслящий судия, хорошо знающий обоих нас. 405. Что же с тобой сделалось? За что вдруг бросил ты меня в такую от себя даль? Да погибнет в мире закон дружбы, которая так мало уважает друзей! Вчера мы были львы, но теперь я стал обезьяной, а ты почти что лев. 410. Если бы так смотрел ты на всех своих друзей, то (скажу горделивое слово) не надлежало бы, по крайней мере, тебе смотреть так на меня, которого, бывало, предпочитал ты прочим друзьям, пока не вознесся за облака и не стало все ниже тебя.
Но к чему волнуешься, сердце мое? Удержи коня силой, 415. и пусть речь опять идет своей тропой. Лжецом для меня стал этот во всем прочем нелживейший друг. Не раз слыхал он, как я говаривал: «Теперь все надобно переносить, хотя бы случилось что и худшее. Но как скоро не станет родителей на свете, 420. тогда мне будет полная возможность оставить дела и от бездомной жизни приобрести хотя бы ту выгоду, что легко буду гражданином всякого места». Он слыхал это и хвалил мое рассуждение. 425. Но при всем том, вместе с отцом моим, насильно возводит меня на епископский престол, в другой раз запнув меня в этом.
Не приходи в беспокойство, пока не узнаешь всего. Если бы враги мои потратили много времени, выискивая, чем довести меня до бесславия, то, думаю, не иной, а этот же самый нашли бы они способ. 430. Хочешь ли узнать, какой? Скажет тебе всякий, кому только поступок сей казался неприличным. Как же вел я себя с другом, об этом знает Понт, знает Кесария, знают все общие наши друзья. 435. Низко было бы укорять меня в этом. Вспоминать о сделанном добре прилично тому, кто им пользовался, но не прилично тому, кто его сделал. Но каков он был ко мне, пусть уверят в том самые дела!
На большой дороге, пролегающей 440. чрез Каппадокию, есть место обычной остановки проезжих, с которого одна дорога делится на три. Место безводное, не произращающее и былинки, лишенное всех удобств, селение ужасно скучное и тесное. Там всегда пыль, стук от повозок, слезы, рыдания, собиратели налогов, орудия пытки, цепи; 445. а жители — чужеземцы и бродяги. Такова была церковь в моих Сасимах! Вот какому городу (подлинно, это великодушие!) отдал меня тот, кому было мало пятидесяти хорепископов. И чтобы удержать это за собой, когда другой отнимал насильно, 450. установил новую кафедру. А я у него (потому что и мы были некогда сильны) стоял в первом ряду воинственных друзей. И конечно, раны за дело святое не страшны, потому что, кроме прочего, исчисленного мной, овладеть этим престолом невозможно было без пролития крови. 455. Он служил предметом спора для двоих состязающихся епископов; между ними открылась страшная брань, а причиной тому служило разделение нашего отечества, по которому два города делались начальственными над другими меньшими. 460. В предлог представлялось попечение о душах, а истинным побуждением было любоначалие, не осмелюсь сказать: сборы и поборы, отчего весь мир приходит в жалкое колебание.
Что справедливо было бы сделать мне, скажите пред Богом? Терпеть? Принять на себя все удары бедствий? Идти невзирая ни на что? 465. Погрязнуть в тине? Идти туда, где не мог бы я упокоить и этой старости, непрестанно насильственной рукой гонимой из-под крова, где не было бы у меня хлеба, чтобы разломить его с пришельцем, где я, нищий, принял бы в управление народ также нищенствующий, 470. не видя никакого средства оказать ему услугу и изобилуя только тем, что есть в городах худого, где я должен был обирать терния, а не розы с терний, пожинать одни бедствия, не прикрытые никакими выгодами? Требуй от меня великодушия в другом чем, если хочешь, 475. а это предложи тем, которые меня премудрее! Вот что принесли мне Афины — общие упражнения в науках, жизнь под одной кровлей, питание с одного стола, один ум, а не два в обоих, удивление Эллады и взаимные обещания как можно дальше отринуть от себя мир, 480. а самим жить общей жизнью для Бога, успехи же в слове принести в дар единому премудрому Слову! Все рассыпалось! Все брошено наземь! Ветры разносят давние надежды! Куда бежать? Разве вы, дикие звери, примете меня к себе? 485. У них, думаю, более верности. Вот каково, скажу короче, было мое положение!
Но после того как я, хотя не подклонился духом, подклонил, однако же, выю, что сказать мне? С которой бы стороны ни стал я изображать всю свою болезнь, везде для меня жало. 490. Опять я беглец, опять укрываюсь в гору, предаваясь любимому мною образу жизни, услаждаюсь им. Какую же пользу приносит мне это? Оказалось, что был я нерешительный беглец. Во всем ином умея быть терпеливым, не имел я в этом мужества, не вынес отеческого гнева. 495. Первым покушением отца моего было утвердить меня в Сасимах. Но как не имело оно успеха, пускается он в новое плавание 500. и простирает ко мне руки, касается моей бороды, прося, чтобы я не оставался на низшей степени, но, трудясь вместе с ним (потому что его обременяла уже плоть), облегчал его труды. И каких не употребил он убеждений? «Тебя, любезнейший из сыновей, — говорил он, — умоляет отец, юного молит отец-старец, служителя молит тот, кто и по естеству, и по двоякому закону твой владыка. 505. Не золота, не серебра, не дорогих камней, не участков возделанной земли, не потребностей роскоши прошу у тебя, чадо, но домогаюсь того, чтобы сделать тебя другим Аароном и Самуилом, досточестным предстателем Богу. Ты, сын, принадлежишь Даровавшему тебя. Не обесчести меня, 510. чтобы и к тебе был милосерд единый наш Отец. Прекрасно мое требование, по крайней мере, оно отеческое. Ты не живешь еще столько на свете, сколько прошло времени, как я приношу жертвы Богу. Сделай мне эту милость; сделай, или другой предаст меня гробу. 515. Такое наказание определяю я за непокорность. Подари немногие дни останку моих дней, а прочей своей жизнью располагай, как тебе угодно».
Когда выслушал я это и душа высвободилась несколько из-под обременявшей ее тяготы, как солнце из-за облаков, 520. что тогда происходит, чем оканчиваются мои страдания? Рассудил я сам с собою, что нет еще беды, во избежание кафедры, исполнить желание отца. «Ибо это, — говорил я, — не удержит против воли меня, которого не связывают ни наречение, ни обещание». 525. Вот до чего довел меня превозмогший страх!
Но когда родители мои переселились из этой жизни, сподобившись жребия, к которому давно поспешали, я не на добро остался свободным. 530. Правда, что вовсе не касался я данной мне церкви, ни разу не совершал там служения Богу, не молился с народом, не возложил рук ни на одного из клириков, но что касается церкви отцовской (несколько людей благоговейных напали на меня и не преставали заклинать, 535. угрожая успехами множества людей богомерзких), то имел я о ней некоторое попечение в продолжение краткого времени (не отрицаюсь от сего), но имел как человек посторонний о церкви чужой. Это самое всегда говорил я епископам, от глубины сердца прося у них, как дара, поставить кого-нибудь епископом сего малого града. 540. По всей справедливости утверждал я, во-первых, что не принимал этой церкви в управление по гласному наречению, а во-вторых еще, что у меня давняя мысль бежать и друзей и дел. 545. Но я не мог их убедить, и одни по великой ко мне привязанности, а другие, может быть, по высокомудрию хотели взять надо мной верх. Поэтому пошел я сперва беглецом в Селевкию, ко храму прославляемой девы Феклы, рассуждая, что, может быть, таким средством, 550. когда утомит их время, убедятся отдать бразды [правления] другому. Там провел я немало времени. Но опять встретив свои бедствия, не нашел ни одной из выгод, каких ожидал. И дела, которых думал я избежать, как к сроку, 555. явились ко мне в великом множестве.
Но здесь, конечно, самое трудное в моем слове. Впрочем, скажу, хотя буду говорить и очень известное, скажу, чтобы вы, когда нет с вами меня, имели по крайней мере это слово во врачевство от скорби, 560. в укор врагам и в свидетельство друзьям, от которых я, ничем их не обидев, сам потерпел обиду.
Природа не произвела двух солнц, но два Рима, это два светила для целой вселенной, древняя и новая Держава. 565. Они тем только различаются между собой, что один там, где воссиявает солнце, а другой на западе. Но что до красоты, они в красоте не уступают друг другу; и если спросить об их вере, один с давнего времени шел добрым путем, и идет еще доныне, 570. весь Запад связуя спасительным словом, как и должно первопрестольному в целом мире граду, который чтит всецелое согласие Божества; а другой (говорю это о моем, а потом уже не моем Риме) был прежде правошествен, но теперь не таков, напротив же того — 575. погряз в бездне погибели после того, как легкомысленный и исполненный всех зол город Александрия — эта безумная кипучесть, послал от себя мерзость запустения — Ария, который первый сказал, что не достопоклоняема Троица, неразделимую сущность рассекши на неравные части, 580. в одном естестве разграничил пределы достоинству, отчего и мы разошлись по разным путям.
Однако же, как ни злосчастен был этот город, доведенный до такого состояния и по закону времени 585. (ибо всякий застаревший обычай обращается в закон) от неверия погибший жалкой смертью, в нем было еще малое семя жизненного дыхания, были души, совершенные в слове веры, был народ, правда малочисленный, но многочисленный пред Богом, 590. Который приемлет в счет не множество, но сердца; в нем было надежное насаждение, был самый драгоценный останок.
К ним благодать Духа послала меня: обо мне думали, что значу нечто пред Богом, как человек, известный жизнью и словом, хотя всегда вел я сельскую жизнь. 595. Меня приглашали многие и из пастырей, и из овец; приглашали быть помощником народу, защитником слову, души безводные, но еще зеленеющие освежить струями благочестия, 600. с питательностью елея подлить света в светильник, а многооборотливые словосплетения борзых языков, которыми рубится простота веры, — эти паутинные ткани, гнилые узы, смешные для крепких, но связывающие легкомысленных, 605. разрешить и расторгнуть твердым учением, чтобы мог избежать сетей всякий, кто попал в них.
Так, не по доброй воле, но насильно увлеченный другими, пришел я туда быть защитником слова. Ибо носилась молва о каком-то сборище 610. епископов, которые вводят в Церковь новоявившееся еретическое учение[113]. To срастворение с нами Бога Слова, в какое вступил Он, Сам не изменившись, но прияв на Себя человека, имеющего душу и ум, доступного свойственным телу страданиям, 615. целого прежнего Адама кроме греха, — это, говорю, срастворение рассекается в новом учении. И оно вводит какого-то неумного Бога, как бы убоявшись, что ум вступит в противоборство с Богом. Но на таком основании убоялся бы я и телесной природы, потому что она еще гораздо дальше от Бога. 620. Или, конечно, когда все имело нужду в спасении, определено было погибнуть совершенно уму, который преимущественно пред всем надлежало спасти моему Богу и который всего более погублен в первозданном [Адаме], потому что умом и принял он закон, и изменил закону! 625. Но что было оставлено в небрежении, то и надлежало воспринять, и потому да спасет Слово не половину меня, который весь пострадал! И да не бесчестится Бог тем, что будто бы восприял не целого меня, но одно брение, душу неразумную, душу какого-то бессловесного животного, которое, 630. конечно, и спасено, по твоему учению. Да удалит от себя подобные мысли всякий благочестивый! Ибо рассекающие дольное благорастворение, хотя противоположным образом, однако же в некотором отношении равно погрешают, как и те, которые необдуманно вводят двух сынов, одного от Бога, а другого от Девы. 635. Одни худо обсекают, а другие худо удвояют[114]. Если два сына, боюсь, что выйдет одно из двух: или будем поклоняться двум Богам вместо одного, или, когда из благоговения не захотим потерпеть сего, 640. Совокупленное[115] поставим вне Божества. Хотя Бог не может потерпеть ничего такого, что терпит плоть, однако же естество человеческое приобщилось всецелого Бога, приобщилось не так, как пророк или кто другой из людей богодухновенных, приобщающийся не Бога, но Божиих даров, 645. напротив того — приобщилось так, что Бог в естестве человеческом пребывает Своей сущностью, как солнце в лучах. Поэтому да не будет у нас о них слова, если не хотите поклоняться Богочеловеку, как единому и воспринявшему и вместе воспринятому, безлетному и подчинившемуся времени, 650. сущему от единого Отца и от единой Матери, — двум естествам, сочетавшимся во единого Христа!
Но в каком положении были мои дела? Пришедши туда, встретил я множество бедствий. Сначала город пришел в волнение и восстал против меня, 655. будто бы вместо единого Бога ввожу многих богов. И это было не удивительно. Так их учили, что вовсе не знали они благочестивого учения, не знали, как Единица умопредставляется троично и Троица — единично, если в обоих случаях умопредставлять благочестно. 660. А простой народ увлекается в пользу страждущих. Так, ощутив жалость к тогдашнему своему предстоятелю и пастырю, стоял за бедствующего и этот многочисленный народ, исполненный высокого о себе мнения, почитавший для себя крайним позором не одержать в чем-нибудь верха. 665. Умолчу о камнях — этом угощении, какое сделали они мне, и укорю разве за то, что были неудачны в выборе цели и метили в тех, в кого попасть было напрасным убийством. А потом меня, как убийцу, представили правителям города, которые смотрели как-то свысока и надменно 670. и у которых один был закон — домогаться народной к себе благосклонности. Им представили меня, который, как ученик Слова, никогда не сделал и не помыслил ничего зловредного. И защитником мне в слове предстал Христос, вспомоществуя моему защитительному слову. 675. Он спасал и отданных в сожительство львам; Он оросил огонь в прохлаждение юношам (Дан. 3:50); Он из кита соделал молитвенный дом благочестивых (Иона. 2:2–3); Он и меня прославил на чуждом суде.
Потом обнаружилось ужасное ревнование среди моих; 680. они влекут меня к какому-то Павлу и Аполлосу[116], которые никогда за нас не воплощались и не проливали крови в драгоценном страдании, между тем как именуемся их именем, а не именем Спасшего нас (см.: 1 Кор. 1:12–13). С ними все приводится в движение; все потрясено, 685. как будто Церковь благоденствует в других отношениях. Но как устоят корабль, или город, или воинство, или полнота хора, или дружелюбный дом, когда в них больше разрушающего, нежели скрепляющего? Это самое и было тогда с Христовым народом. 690. Благородное порождение сие еще не окрепло, не приобрело смелости, не отрешилось от детских пелен, не оперлось еще нежной стопой на землю, как уже в глазах родителей было посечено, брошено наземь, 695. истерзано волками, жаждавшими моего бесчадия.
Несносно им было, что человек самый бедный, сгорбленный, поникший в землю, одетый худо, обуздавший чрево слезами, страхом будущего и другими злостраданиями, странник, скиталец, 700. не имеющий ничего привлекательного для взоров, скрытый во тьме земной, берет преимущество перед людьми, отличающимися силой и красотой. От них слышны были такие почти слова: «Мы льстим, а ты нет; мы чтим высокие седалища, 705. а ты чтишь богобоязненность; мы любим дорогие яства, а ты любишь дешевую пищу, в которой вся приправа соль, и презираешь соленую горечь высокомерия. Мы рабы времени и народных прихотей, отдаем ладью свою всякому подувшему ветру, у нас учение, 710. наподобие хамелеонов или полипов, принимает непрестанно новый цвет, а ты неподвижная наковальня. Какая надменность! Как будто всегда одна вера, что так слишком стесняешь догмат истины, 715. ступая все по одной скучной стезе слова. Для чего же тебе, превосходнейший, и народ привлекать говорливым своим языком? Для чего с успехом низлагать предающихся худым мудрованиям в заблуждениях всякого рода? Для чего неодинаковым быть для друзей и для посторонних, 720. но для одних камнем магнитом, а для других пращей?»
Но если это не худо (как и действительно не худо), для чего негодуешь, как будто встретив какую необразованность? Если же худо (как это тебе одному кажется), суди правдиво, как Божий предстоятель. 725. Порази меня, который впал в погрешность, но не трогай народ, который не сделал никакой неправды, кроме того, что любит меня и покорился моим наставлениям.
В состоянии еще был я сносить первые нападения. 730. Хотя новость изумила меня ненадолго, подобно грому, внезапно поразившему слух, или быстроте молнии, облиставшей непривычные глаза, но на мне не было еще ран, и мог я все перенести. И надежда, что дела примут счастливый оборот и в другой раз не случится со мной того же, 735. убеждала меня легко переносить несчастье. Но из этого самого вскоре произошли для меня новые беды. Как мне описать труды свои? Как мог привести в исполнение такое злое дело ты, изобретатель всякого зла, завистливый демон? 740. Меня низложили не кровь, не жабы, не тучи скнипов, не песьи мухи, не истребление скотов, не струны, не град, не пруги, не тьма, не губительство первородных — это последнее из бедствий, какие, что всякому известно, 745. были казнями для свирепых египтян, а наконец меня сокрушили и не волны Чермного моря, потопившие народ. Что же поколебало меня? Легкомыслие египтян. А как поколебало? Это стоит того, чтобы рассказать о сем, ибо может послужить вечным памятником позора для злых.
750. У нас в городе был человек женоподобный, какое-то египетское привидение, злое до бешенства, пес, и пес из мелких, уличный прислужник, Арей, безгласное зло, китовидное чудовище, красный, черноволосый, курчавый, косматый. 755. Курчавым был он издавна, а космы изобретены вновь, потому что искусство — второй творец. Всего чаще это бывает делом жен, а иногда и мужчины золотят и завивают волосы, обстриженные по-философски. Употребите же в дело, 760. мудрецы, и те притирания, которые на лицах у женщин. Ибо для чего одним любомудрым женам пользоваться этим неприличным и худым благообразием, которое служит безмолвной вывеской нравов? Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин, это таилось до времени, а теперь показала его прическа. 765. Для нас удивительно в нынешних мудрецах, что природа и наружность у них двойственны и жалким образом принадлежат они обоим полам: по волосам походят на женщин, а по жезлу — на мужчин. Этим хвастался и Максим, как человек, значащий что-то в городе; 770. у него плечи всегда осенялись золотыми кудрями; с волос, как из пращей, летали умствования, и всю ученость носил он на теле. Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям; но об иных пусть разыскивают другие; 775. у меня нет и времени входить в исследование всего; впрочем, это имеется во многих записях у градоправителей. Наконец, утверждается он в этом городе.
Здесь у него недоставало привычной ему пищи; но глаз был его зорок, и чутье у него было мудрое; 780. потому что нельзя не назвать мудрым и этого горького для меня замысла — низложить с кафедры меня, который не имел ее и вообще не почтен был никаким титулом, а только охранял и примирял народ. Но еще премудрее то, что всю завязку дела, как опытный изобретатель и слагатель козней, ведет он не чрез посторонних, 785. но чрез меня же самого, человека вовсе к тому не привычного, совершенно не знакомого с хитростями и привыкшего уважать другого рода хитрость, а именно чтобы сказать нечто мудрое, похвалить, когда скажет это другой, 790. и из Божественных книг извлечь самое их сердце.
При описании такого бедствия хочу сказать одно новое слово. Надлежало бы всем быть одинакими по нравам, или неопытными, или преухищренными во зле; потому что меньше вреда терпели бы одни от других, 795. когда бы нравы у всех были уравновешены или согласны. А теперь добрые делаются добычей злых. Что значит такое смешение твари? Как много неравенства в тех, которых Бог взаимно сопряг между собой. Кто из скромных в состоянии приметить, как человек злонравный 800. хитрит, завязывает, приводит в исполнение свои козни, всегда умея закрыть себя тысячами уверток? И кто готов на негодный поступок, тот за всем наблюдает и высматривает удобное время. А кто расположен к доброму, тот по природе медлителен 805. и недеятелен в подозрении чего-либо худого, отчего добродушие и уловляется удобно.
Смотрите же, как и с каким искусством этот человек приводит в исполнение свой умысл. В нем увидишь какого-то нового египетского Протея. Он делается человеком благомыслящим 810. и весьма верным. Кто был так расположен ко мне, как этот Максим? Он жил со мной под одной кровлей, вкушал с одной трапезы, разделял мои мнения и предположения. И это нимало не удивительно. Как будто большой какой пес, он лаял тогда на людей зломудренных, а мои поучения хвалил усердно.
815. Но вместе с этим заимствовал он от служителей алтаря какую-то болезнь, останок первоначального недуга. А это было врожденное зло — не прекращающаяся зависть, потому что порок не без труда приводится в изнеможение. Над ними-то не правдивым, но своевольным судьей стал Максим и, 820. приискав двух споспешников своей злобы, первого и второго человекоубийцу, едва наконец разрешился от своего бремени, породив аспида. Первый из сих споспешников был велиар, некогда Ангел, а второй — пресвитер сего народа, 825. по уму еще более, нежели по телу, варвар. Он не был мною забыт, не видал от меня никакого пренебрежения, всегда пользовался первенством и в почестях, и в сопрестолии (внемли, Христе, о непогрешительное в судах око, если только прилично призывать здесь Христа!) 830. и вдруг забеременел лукавой и злонравной ненавистью. Увы! Как оплачу сие? Чистое небо покрылось тьмой; нашло на меня вдали скопившееся зло — египетская туча. Сперва появились соглядатаи, 835. каких в избранную израильскую землю посылал некогда доблественный Моисей (Чис. 13:2–3). Но это были не Иисус и Халев — мудрецы, а нечто наглое из юношей и старцев — Аммон, Апаммон, Арпократ, Стип, Родон, Анувис, Ерманувис — египетские боги, 840. в виде обезьян и псов представшие демоны, жалкие и буйные моряки, которые недорого себя продают — за небольшую монету охотно (только бы нашлись) предлагают многих богов. А вскоре потом прибыли и пославшие сих соглядатаев, 845. достойные такого полчища вожди, или пастыри, если о псах приличнее сказать последнее. Но больше ничего не произнесу; хотя много у меня в готовности слов, и они приводят в трепетание мою внутренность, как завязанный мех, в котором бродит молодое вино, 850. или как кузнечные мехи, которые наполнены воздухом. Впрочем, уважаю пославшего их, хотя он и легкомыслен, уважаю и их самих, как людей, которых, может быть, должно и извинить несколько, потому что увлеклись по грубости, действовали по наущению других, 855. а именно тех, кого злыми на меня соделала здесь зависть.
Решите, мудрые, мою задачу. Для меня это не понятно, и разве растолкует какой мудрец. Отчего сам Петр[117], этот судия пастырей, сперва писанием своим, 860. которое явным образом не заключает в себе никакого двусмыслия, как в этом уверит самое письмо его ко мне, признал меня возведенным на престол и почтил знаками своего утверждения, а теперь вместо девы оказался для меня ланью? Это дело темное, которое требует объяснения. 865. Видали ли что более похожим на лицедейство, хотя на свете и много разыграно лукавых дел?
Но увидят и еще нечто более забавное. Один из пирующих говорил, что всеми владеет вино, 870. другой утверждал, что всеми владеют женщины, а мудрый сказал, что владеет истина (2 Езд. 11:12). Но я присовокупил бы о золоте, что ему принадлежит владычество. Им без труда все приводится в движение; и нимало не странно, если одно только мирское превозмогает у нас над духом.
Но спросят: откуда золото у этого пса? 875. Один пресвитер прибыл сюда из Фасса и привез золото тамошней церкви, чтобы купить на него проконнийского мрамора. Обласкав этого бедняка, при содействии других, связав его множеством надежд 880. (ибо худые с худыми сходятся скоро), Максим добыл у него золото; приобрел этого на все пригодного служителя, верного помощника, искреннего товарища. И вот доказательство! Те самые, которые прежде уважали меня, начинают теперь презирать, как бесполезного и безденежного друга, 885. и, подобно стрелке в весах, легко склоняются на худшее.
Была ночь, а я лежал больной. Как хищные волки, явившиеся вдруг в загоне овец, с немалым числом наемных моряков 890. (которыми легко приводится в воспламенение Александрия, потому что к этим морякам пристают и умные люди) они спешат обстричь этого пса и возвести на кафедру прежде, чем стало то известно народу, вождям Церкви, и даже мне, если не более, то, по крайней мере, псу этого стада. 895. Они говорят, что так было им приказано. Вот как Александрия воздает за труды! Пусть судит об этом кто другой, к вам благорасположенный!
Настало утро. Клир (потому что клирики жили близко) приходит в негодование, 900. молва быстро переходит от одного к другому, и разгорается самый сильный пожар. Сколько стеклось людей чиновных; сколько — посторонних и даже сомнительной веры! Не было человека, который бы, видя такое вознаграждение трудов, не раздражился тогдашним поступком. 905. Но к чему продолжать речь? Немедленно с гневом удаляются они из храма, скорбя о том, что не достигли цели. Но чтобы не пропадало понапрасну начатое зло, приводят к концу и остальную часть своего лицедейства. 910. Почтенные и богоугодные эти люди, в сопровождении нескольких мирян из числа самых презренных, входят в бедное жилище свирельщика и там, остригши волосы самому злому из псов, впрочем не употребив ни уз, ни насилия, потому что этот пес готов был и на большее, назнаменуют его пастырем. 915. Свершилось посечение густых кудрей; без труда уничтожен этот долговременный труд рук, а сам он приобрел из сего то одно, что обнаружена тайна волос, в которых заключалась вся его сила, 920. как повествуется сие и о судии Сампсоне, что остриженные волосы предали его врагам, которым в угодность обрезала их жена и произвела эту безвременную и губительную жатву (см.: Суд. 16:19). Но из псов сделанный пастырем 925. опять из пастырей стал псом, и (какое бесчестие!) псом покинутым. Не носит уже он красивых волос, но не владеет и стадом, а бегает опять по мясным рынкам за костьми. Что ж сделаешь с прекрасными своими волосами? 930. Снова ли будешь тщательно их отращивать? Или останешься таким посмешищем, как теперь? To и другое срамно, а между этими двумя крайностями невозможно найти ничего среднего, кроме одной удавки. Но скажи также, где положишь или куда пошлешь эти остриженные волосы? К лицедеям ли на позорище или к девам, 935. и к каким опять девам? Не к своим ли коринфским? Не к тем ли, с которыми некогда ты, о всемудрый, один на один упражнялся в богоугодных подвигах! За все это назову тебя лучше псом небесным.
После сего город столько скорбел 940. о тогдашних происшествиях, что все были смущены, всякий рассевал о Максиме ненавистные слухи в охуждение его жизни, и что доселе таилось в мысли, то гнев вывел наружу. Каждый присовокуплял от себя что-нибудь новое; 945. и из всего этого составлялось стройное изображение одного совершенного негодяя. Как в теле при больших недугах появляются и малые немощи, остававшиеся неприметными, пока человек был здоров, так и у Максима все прежние худые дела выставлены на позор 950. последним возмутительным поступком. Но никогда не стану разглашать их я. Пусть знают о сем те, которые говорят. Я хотя и потерпел обиду, однако же из уважения к прежнему замыкаю уста.
«Итак, что же? Не вчера ли был он в числе твоих друзей? 955. Не вчера ли удостаивал ты его самых великих похвал?» Так, может быть, возразит мне иной, кто знает это дело и захочет обратить мне в вину тогдашнюю готовность, с какой уважал я даже худших из псов. 960. Точно, я был в неведении, достойном порицания, как Адам обольщен был зловредным вкушением; горькое дерево прекрасно было на вид; меня обманула личина веры, какую видел я на его лице, обманули и притворные слова. 965. А кто верен, тот всех вероимчивее, легко привлекается благоговением другого, будет ли оно истинное или мнимое. Конечно, это добрая еще немощь. Ибо всякий то и думает, чего желает. И скажите, премудрые, что надлежало мне делать? Что иное, по вашему мнению, сделал бы кто из вас самих? 970. Церковь находилась тогда в таком еще тесном положении, что немало для меня значило собирать и солому. Стесненные обстоятельства не дают такой свободы, какую можно иметь во времена изобилия. 975. Для меня очень было важно, если и пес ходит на моем дворе и чтит Христа, а не Геракла. Но здесь было нечто и большее. О том изгнании, какому подвергся Максим за срамные дела, уверял он, что потерпел сие ради Бога. Он был наказан бичами, а мне казался победоносцем. Если это тяжкая вина, то знаю, что не один раз и во многом 980. погрешал я подобным сему образом. Простите же меня, судии, в этом прекрасном прегрешении Максим был самый негодный человек, но я уважал его, как доброго. Или скажу нечто и более отважное. Вот отдаю мой говорливый, не умеющий соображаться со временем 985. язык. Кто хочет, отсеки его без милосердия. И что ж? Разве он не отсечен уже? Если угодно, то действительно так. По крайней мере, давно он молчит, и дальше еще будет молчать, может быть, в наказание за неблаговременность и в изучение, что не всем он приятен. 990. Но каково и это? Позвольте присовокупить еще одно. Лукавство, подлинно, идет вопреки здравому рассудку. Кого и доброта не сделала кротким, из того могло ли что сделать всякое другое средство? Вот и самая честь для него уже укоризна. Каким назовешь ты нрав этого человека? 995. Весьма худым. И если это верно, не доискивайся большего. А если неправда, то не соглашайся и на прежнее. Что может быть неоспоримее этого?
Так бесчестно прогнан отсюда этот злой человек, 1000. вернее же сказать, прогнан прекрасно, потому что был зол. Поскольку же царь Востока, готовя гибель варварским племенам, находился в фессалоникийской крепости, то смотри опять, что замышляет этот злейший пес. 1005. Взяв с собой подлую толпу египтян (разумею тех, которые обстригли его так безобразно), направляет он путь в воинский стан, чтобы царским указом утвердить за собой кафедру. Но там еще ничей слух не был расположен ко мне худо и не внимал клевете; поэтому Максим и там 1010. с великим гневом и страшными проклятиями отринут, как пес, и вскоре скрывается в Александрию, сделав это одно справедливое и умное дело. Ибо с наемной толпой бездомных людей нападает на Петра, 1015. у которого было двойное перо и который без труда писал все, хотя бы это и противоречило одно другому. Сего-то старца теснит Максим, требуя себе престола, которого надеялся, а в противном случае грозя, что самого не оставит на престоле. 1020. Наконец, градоправитель, опасаясь (как и справедливо было), чтобы раздуваемый пламень к старым бедствиям не присовокупил еще новых, выгоняет его вон. И теперь по видимому он спокоен. 1025. Но боюсь, чтобы эта страшная, чреватая градом туча, надвинутая сильным ветром, не разразилась над теми, которые вовсе того не ожидают, потому что злонравие никогда спокойно быть не может; хотя теперь и связано, но не сделается благоразумнее. 1030. Таково-то любомудрие нынешних псов! Это псы лающие, чем единственно и похожи они на псов. Что же такое в сравнении с ними Диоген или Антисфен? Что перед ними и Кратес? Ни во что ставь Платоново любомудрие; ничего не значит портик. 1035. Тебе, Сократ, доныне принадлежало первенство. Скажу нечто вернее самой Пифии. Всех премудрее Максим[118].
А я бедствую, как едва ли бедствовал какой смертный: так было со мною с самого начала; так и еще более продолжается и теперь. 1040. И великое благодарение трудам на суше, опасностям на море и тем страхам, которыми я спасен! Они, поставив меня выше всего превратного, явным образом обратили к горнему. Однако же не перенес я тогдашнего бесчестия, 1045. и с радостью ухватился за открывшийся предлог. Как скоро узнал, что этот негоднейший человек обстрижен, хотя окружили меня все друзья, составили около меня неприметную стражу, охраняя мои движения, выходы и возвращения, 1050. однако же, поскольку все враги мои видели эту борьбу и происшедшее разделение почитали низложением самого учения, смотря на все это и не имея терпения перенести (не отрицаюсь в том), испытал я на себе нечто, свойственное человеку простому, а не мудрому. 1055. Тотчас, как говорят, поворотил я корму назад, и поворотил не слишком искусной рукой. Никто бы, может быть, и не догадался; но у меня вырвалось какое-то прощальное слово, которое изрек я в скорби отеческого сердца. «Блюдите, — сказал я, — всецелую Троицу, 1060. как предал вам, возлюбленным чадам, самый щедрый отец; помните, любезнейшие, и мои труды». Едва народ услышал это слово, один нетерпеливый громко вскричал, и, 1065. как рой пчел, выгнанный дымом из улья, вдруг поднимаются и оглушают криками и мужчины, и женщины, девы, юноши, дети, старики, благородные и неблагородные, начальники, воины, живущие на покое; все равно кипят гневом и любовью, 1070. гневом на врагов, любовью к пастырю.
Но не в моих было правилах принужденно преклонить колена и обрадоваться утверждению на престоле, которое не было вполне законно, когда не могли меня принудить и к принятию законного престола. Чтобы достигнуть желаемого, избирают другой путь, 1075. прибегают к сильным заклинаниям и молениям, просят, чтобы, по крайней мере, остался у них, помогал им и не предавал паствы на расхищение волкам. Можно ли было удержаться от слез? Анастасия, досточестнейший из храмов, 1080. в котором воздвигнута вера, поверженная на землю, Ноев ковчег, который один избег всемирного потопления и сохранил в себе семена нового православного мира! К тебе отовсюду стекался многочисленный народ, 1085. потому что приближалась самая опасная и решительная минута — одержать верх или мне, или народной любви. А я посреди них, безгласный, в каком-то омрачении, не в состоянии был ни остановить шума, ни обещать того, о чем просили. 1090. Одно было невозможно, от другого удерживал страх. Задыхались от жара, все обливались потом. Женщины, особенно ставшие уже матерями, в страхе напрягали свой голос, дети плакали, а день клонился к вечеру. 1095. Всякий клялся, что не отступится от своих домогательств, хотя бы храм сделался для него прекрасным гробом, пока не исторгнет у меня одного желанного слова. Некто (для чего ты, слух мой, не был загражден в то же самое мгновение), как бы вынужденный скорбью, сказал: 1100. «Ты вместе с собой изводишь и Троицу». Тогда, убоявшись, чтобы не случилось какой беды, не клятвой обязался (похвалюсь в этом несколько о Боге, я никогда не произношу клятв с тех пор, как омыт по дарованию Духа), 1105. но дал слово, за которое ручался мой нрав, что останусь у них, пока не явятся некоторые епископы, которых тогда ожидали. Тогда и я надеялся получить избавление от чуждых для меня забот. Так с трудом мы разошлись, 1110. для той и другой стороны приобретя тень надежды. Они воображали, что теперь я уже их, а я рассуждал, что остаюсь у них не на долгое только время.
Так было дело. И опять воссияло Божие слово; 1115. казалось, что разредевший несколько воинский строй снова сгущается от расторопных распоряжений военачальника или разрушенный по местам оплот быстро растет под множеством рук. Еще прежде принявшие на себя узы догматов и потому присоединившиеся ко мне, когда увидели, чему я подвергся, возлюбили меня крепче. 1120. Одних приводила ко мне проповедуемая Троица, учение о Которой было изгнано на долгое время, но не скажу, чтоб оно издавна погребено было совершенно; нет, это была отечественная проповедь, и теперь она возвращалась в свое отечество. Она была здесь и прежде, потом прекратилась, но теперь явилась снова, 1125. удостоверяя тем в воскресении из мертвых. А в других было уважение и к моим, может быть, словам. Иные же приходили ко мне, как к терпеливому подвижнику. Другим приятно было видеть меня, как дело собственных рук. И об этом пусть одни спросят у знающих, 1130. а другие расскажут незнающим, если найдутся люди, которые были бы так удалены от нас и от преобладающего ныне владычества римлян, — пусть, говорю, расскажут, чтобы могло быть это пересказано и во времена последующие, пересказано, как одно из небывалых еще в свете бедствий, приносимых к нам непостоянным течением времени, 1135. которое ко всему доброму примешивает в большей мере худое. Не говорю уже о правоверном народе, о сем благородном плоде моего чревоболения. О них можно сказать только, что 1140. поскольку не было у них единомудренного с ними пастыря, то как при безволии бегут к первой показавшейся влаге и в совершенной тьме — к малому свету, так и они стекались ко мне, чтобы в моем слове найти себе пособие от глада. 1145. Но что сказал бы иной о людях, чуждых веры, припоминая, как и они восхищались словом?
Много путей, которые слишком уклонились от пути законного и непогрешительного. Много путей, которые ведут в бездну погибели. На сии-то пути растлитель увлекает образ Божий, 1150. чтоб чрез это найти к нему какой-нибудь доступ, разделяя в нас мысли, а не языки, как древле разделил Бог (Быт. 11:7–9). Это было причиной нездравых учений; одни не знают иного Бога, кроме случайного стремления, каковым будто бы составилась и управляется эта вселенная; 1155. другие вместо единого Бога вводят множество богов и кланяются собственным своим произведениям; иные все земное лишают Промысла и ставят в зависимость от сопряжений звезд; другие, быв избранным Божиим народом, распяли на кресте Сына, 1160. думая тем почтить Отца; иные поставляют благочестие в исполнении маловажных заповедей; иные отрицают Ангелов, духов и воскресение или отметают пророческие Писания, другие в законных сенях чествуют Христа; 1165. иные чтут Глубину, Молчание — довременные природы, и эонов-женомужей; это дети Симона волхва и их порождения, то слагающие Божество из букв, то Ветхий и Новый Завет 1170. приписывающие двум богам — жестокому и всеблагому, то вводящие три неподвижные природы: духовную, перстную и среднюю между обеими, то с восторгом принимающие Манесову первобытную тьму, то нечестиво чествующие Монтанова духа, 1175. или суетное превозношение Новата, наконец, совратители всецелой Троицы и разделители неделимого Естества. А от них, как от одной гидры, расплодилось многоглавое злочестие; от них и тот, 1180. кто одного Духа называет тварью, и тот, кто к Духу прилагает и Сына; от них и те, которые вводят современного кесарю Бога, или ни с чем не сообразно приписывают Христу призрачный образ, или допускают другого Сына, земного, 1185. или утверждают, что спасен человек не полный, не имеющий ума. Таковы, скажу кратко, сечения правой веры; таковы родоначальницы всех нелепых учений[119].
И кто же из них был тогда столько упорен, чтоб не склонить слуха к моим словам? 1190. Одних пленяла сила учений, других делал кроткими образ выражения. Без вражды, не столько с укором, сколько с сердоболием, вел я речь; сетовал, а не поражал, и не превозносился, как другие, 1195. скоротечным и непостоянным временем. Ибо какое общение у Слова с земной властью? Не делал я щита своему неразумию из дерзости. Слишком ухищренно и разве каракатице только свойственно изрыгать черноту из своей внутренности, 1200. чтоб в темноте избежать обличений. Напротив того, в словах своих соблюдал я кротость и благоприличие, как защитник Слова кроткого, сострадательного, не наносящего никому ударов. Потому и побежденным оставаться славно, 1205. но еще гораздо досточестнее одерживать верх над приобретаемыми Богу невольным убеждением. Так было начертано на моих скрижалях!
Но был у меня и другой, так же ясно и прекрасно начертанный закон обучения, именно же следующий: 1210. не признавать единственным путем к благочестию этого легко приобретаемого и зловредного метания языком, не метать таинственных учений без всякой пощады на зрелищах, на пирах, во время упоения, среди смеха, когда сердце разнежено песнями, не метать языком, который не очищен предварительно от мерзких речей, 1215. не метать слуху, который осквернен и чужд Христа, и не обращать в шутку того, что с трудом понимается; но доказывать благочестие более всего исполнением заповедей, тем, чтобы питать нищих, принимать странных, ходить за больными, 1220. постоянно проводить время в псалмопениях, молитвах, воздыханиях, слезах, возлежаниях на голой земле, в обуздании чрева, в умерщвлении чувств, в подчинении раздражительности, смеха и уст доброму порядку, наконец усмирять плоть силой Духа. 1225. Ибо много путей ко спасению, много путей, ведущих к общению с Богом. Ими надобно идти, а не одним путем слова. Достаточно учение и простой веры, какую без мудрований по большей части насаждает Бог. 1230. А если бы вера доступна была одним мудрым, то крайне беден был бы наш Бог.
Ho ты любослов; ты исполнен ревности; для тебя несносно, если не польется у тебя слово! И в этом случае желаю тебе не больше, как свойственного человеку. 1235. Говори, но со страхом; говори, но не всегда, не обо всем, не всякому и не везде; знай, кому, сколько, где и как говорить. Всякой вещи, как слышишь, есть свое время, а всего лучше всему мера, по слову одного из мудрых. 1240. Не сходятся между собой пределы мидийцев и фригийцев; не сходятся между собой учения внешних и мои слова. У тех говорятся речи напоказ, в собрании молодых людей и для образца им; в них не важны и успех и неудача. 1245. Ничто так не бессильно, как тень тени. Но у нас одна цель — говорить истину. Поэтому нельзя без страха, так или иначе, вымолвить слово. Путь с обеих сторон окружен обрывами; едва соступишь с него, тотчас упадешь, а упадешь прямо во врата адовы. 1250. Поэтому нужна особенная осторожность в словах, чтобы умно говорить и умно слушать. Иногда же, равно избегая того и другого, должно пользоваться правдивым мерилом — страхом. Слух меньше подвергает опасности, нежели язык. 1255. Но еще меньше будет опасности, если ничего не примешь и слухом, но побежишь прочь. Для чего тебе прикасаться к гнюсу[120] и умертвить свой ум? Для чего тебе приближаться к дыханию бешеной собаки?
Сему научился я из законоположений Писания, которыми был напитан еще прежде, нежели собрался с собственным своим умом. 1260. Так действовал я на граждан и на сторонних и стал уже одним из богатых земледелателей, хотя жатва моя не вся вдруг готова была к сбору. И некоторые из терний только что перестали быть дикими, а иные выравнивались, в другие влагалось только семя, 1265. иные были еще в молоке, у иных едва показывался из земли росток, другие дали зелень, у других обвязался стебель, другие набухали, а иные побелели к жатве, иные были на гумне, другие лежали в кучах, одни вывевались, другие стали чистой пшеницей, 1270. а иные и хлебом, что составляет конец земледелия. Но этот хлеб питает теперь не трудившегося земледелателя, а тех, которые не пролили и капли пота.
Здесь желал бы я закончить свое слово и ничего не говорить о том, что недостойно слова. 1275. Но теперь не дозволяет мне сего дальнейший ход дел, из которых иные текли для меня успешно, а о других не знаю, что и сказать, к какому причислить их разряду и кого похвалить.
Таково было мое положение, 1280. как внезапно прибывает из Македонии самодержец[121], после того как он остановил тучу варваров, которых воодушевляли и надежда на свою многочисленность, и дерзость. Государь, что касалось до веры в Бога, не был зломыслен, мог удерживать в должных пределах души более простые, сам усердно чтил Троицу 1285. (говорю это от искреннего сердца, а то же подтверждают и все, безопасно утвердившиеся на прочном основании), но у него не было такой горячности духа, чтобы настоящее уравнять с прошедшим, 1290. самому времени предоставив отразить удары времени. Или, может быть, имел он и горячность духа, но ей не равнялась (как это назвать, научите сами) отважность или дерзость. А, может быть, лучше наименовать сие предусмотрительностью, потому что и сам признаю законным не принуждать, но убеждать, 1295. и нахожу сие более полезным как для нас самих, так и для тех, кого приводим к Богу. Невольное, сдерживаемое силой, как стрела, остановленная тетивой и могучей рукой, или ручей, отовсюду прегражденный в своем течении, при первом удобном случае презирает сдерживающую силу. 1300. А добровольное навсегда твердо, потому что связано неразрешимыми узами любви. С такой мыслью, как полагаю, и царь не давал пока места страху, всех привлекал кротостью, желая лучше, чтобы действовали свободно, а не из повиновения только писаному закону.
Как же скоро обрадованный государь прибыл к нам, 1305. которые втрое более обрадовались его приезду, тогда сколько почтил он меня при первом свидании, как благосклонно и сам говорил со мной, и меня выслушал! Но нужно ли говорить об этом мне? Слишком было бы стыдно, если б подумали, что такие вещи дорого ценю и я, 1310. для которого дорого только одно — Бог. Но вот чем заключил он разговор со мной: «Через меня, — сказал он, — Бог дает тебе и твоим трудам этот храм».
Слова сии казались невероятными, пока не приведены были в исполнение, 1315. потому что в городе готовились противиться этому всеми мерами; кипение страстей было сильно и ужасно, решались не уступать, но удерживать за собой все, чем владели, хотя бы случилось что и неприятное. А если бы к уступке принудили их силой, то стоило им обратить несколько гнева на меня, 1320. над которым нетрудно было взять верх. Но так сказал государь, и я ощутил в себе некоторое трепетание удовольствия, смешанное с содроганием ужаса. Христе мой, призывающий нас к страданиям теми страданиями, какие Сам претерпел! Ты и тогда был мздовоздаятелем моих трудов, будь и теперь моим утешителем в злостраданиях!
1325. Наступило назначенное время. Храм окружен был воинами, которые в вооружении, в великом числе, стояли рядами. Туда же, как морской песок, или туча, или ряд катящихся волн, стремился, непрестанно прибывая, весь народ, с гневом и мольбами, 1330. с гневом на меня, с мольбами к державному. Улицы, ристалища, площади, всякое даже место, дома с двумя, с тремя этажами наполнены были снизу доверху зрителями, мужчинами, женщинами, детьми, старцами. Везде суета, рыдания, слезы, вопли — 1335. точное подобие города, взятого приступом. А я, доблестный воитель и воевода, с этим немощным и расслабленным телом, едва переводя дыхание, шел среди войска и императора, возводя взор горе' 1340. и ища себе помощи в одних надеждах. Наконец, не знаю как, вступил в храм.
Стоит примечания и следующее обстоятельство. Тогда многим казалось оно даже выше всякого слова, именно же тем, для которых не просто и все, что они видят, 1345. особенно в важнейшие мгновения времени. А я, который не меньше всякого другого не склонен верить чрезвычайному, не имею причины не верить утверждающим это; потому что оспаривать все без разбора хуже, нежели иметь готовность всему беспрекословно верить. 1350. Одно показывает легковерие, а другое — дерзость. Какое же это чудо? Пусть провозгласит о нем миру моя книга, и да не скроется от потомства такой дар благодати.
Было утро, но над целым городом лежала еще ночь, потому что тучи закрывали собой солнечный круг. 1355. Это всего менее прилично было тогдашнему времени, потому что при торжествах всего приятнее ясная погода. В этом и враги находили для себя удовольствие — они толковали, что совершаемое не угодно Богу. И мне причиняло сие тайную в сердце печаль. 1360. Но как скоро я и порфироносец были уже внутри священной решетки, вознеслась от всех общая хвала призываемому Богу, раздались восклицания, простерлись вверх руки. Вдруг, 1365. по Божию велению, сквозь расторгшиеся тучи воссияло солнце, так что все здание, дотоле омраченное, мгновенно сделалось молниевидным, и в храме все приняло вид древней скинии, которую покрывала Божия светлость. 1370. У всех прояснились и лица, и сердца.
Такое зрелище внушило смелость. В громких восклицаниях, как чего-то единственно недостававшего к настоящей радости, требуют меня; говорят, что для города от державной власти будет первой, 1375. самой важной, лучшей самого престола наградой, если константинопольскому престолу дан буду я. Таково было требование и чиновных, и простолюдинов; все в равной мере желали этого. 1380. О сем вопияли вверху женщины, почти забыв, чего требует от них благоприличие. Все оглашалось как бы какими-то невероятными раскатами грома. Наконец, велев встать одному из восседавших со мной (а у меня не было тогда силы в голосе, от смущения и от страха), 1385. чужими устами проговорил я следующие слова: «Удержите, удержите ваши крики; теперь, конечно, время благодарению; после займемся и делами». Народ с рукоплесканиями принял слова мои, 1390. потому что умеренность нравится всякому. И самодержец при выходе из храма похвалил меня. Такой конец имело это собрание, которое так много меня устрашало; и весь страх кончился тем, что обнажен один меч, 1395. но опять сокрыт в ножны, и дерзость пламенного народа пресечена.
Но что было после, не знаю, как продолжать о том слово, потому что и самый предмет приводит меня в затруднение. Лучше бы другой кто кончил начатое мной повествование, потому что стыжусь слышать себе похвалы, 1400. когда и другой говорит обо мне хорошо. Такой у меня закон! Впрочем, буду говорить, соблюдая умеренность, сколько могу.
Я оставался дома. Город после того, как стал принадлежать нам, прекратил свои грозные на меня рыкания, но издавал еще глухие стоны, подобно исполину, который, 1405. как сказывают, пораженный громом близ горы Этны, изрыгал из глубины и дым, и огонь. Как же надлежало мне поступить в этом случае? Научите меня ради Бога, скажите вы, властвующие ныне, вы — собрание жалких юношей, 1410. у которых кротость почитается слабостью, а упорство и злонравие мужеством. Должен ли я был, без меры воспользовавшись обстоятельствами и властью, толкать, гнать, свирепствовать, воспламенять? Или надлежало мне врачевать врачевствами спасительными? 1415. В последнем случае можно было извлечь две выгоды: и их сделать умеренными своей умеренностью, и себе приобрести славу и благорасположение. Это было справедливо; так и всегда буду действовать, а всего более так прилично было действовать тогда. 1420. Во-первых, надобно было показать, что приписываю это не столько счастливому стечению обстоятельств, сколько Божию могуществу. Имея самого надежного советодателя — Слово, какой совет получаю от этого доброго советника? Все тогда кланялись гордыне чиноначальствующих, 1425. особенно тех, которые имели силу при дворе и не способны были ни к чему другому, как только собирать деньги; трудно и сказать, с каким усердием и с какими происками припадали тогда к самым вратам царевым, друг друга обвиняли, перетолковывали, 1430. употребляли во зло даже благочестие — одним словом, отваживались на всякие постыдные дела. Один я признавал для себя лучшим, чтобы меня любили, а не преследовали ненавистью. Я хотел снискать уважение тем, что меня редко видели; большую часть времени посвящал Богу и очищению, 1435. а двери сильных земли предоставлял другим.
Сверх того, я видел, что одни, причинив мне обиду, как сами себе сознавались в том, беспокоились о последствиях, а другие, что естественно, имели нужду в новых моих благодеяниях. Поэтому одних избавил я от страха, а другим помог, по мере нужды каждого и сколько сам был в силах. 1440. Для примера скажу об одном из многих случаев.
Однажды оставался я дома, не занимаясь делами по болезни, которая посещала, не раз посещала меня вместе с трудами; и вот та нега, какой предавался я, по мнению моих завистников! 1445. В таком был я положении; вдруг входят ко мне несколько простолюдинов, и с ними молодой человек, бледный, с всклокоченными волосами, в печальной одежде. Я свесил немного ноги со своего одра, как бы испугавшись такого явления. Прочие, наговорив, как умели, 1450. много благодарений и Богу и царю за то, что даровали нам настоящий день, сказав немало слов и мне в похвалу, удалились. А молодой человек припал вдруг к моим ногам 1455. и оставался у них каким-то безмолвным и неподвижным от ужаса просителем. Я спрашивал: кто он, откуда, в чем имеет нужду? Но не было другого ответа, кроме усильных восклицаний. Он плакал, рыдал, ломал себе руки. И у меня полились слезы. 1460. Когда же оттащили его насильно, потому что не внимал словам, один из бывших при этом сказал мне: «Это убийца твой; если видишь еще Божий свет, то потому, что ты под Божиим покровом. Добровольно приходит к тебе этот мучитель своей совести, не благомысленный убийца, но благородный обвинитель себя самого, 1465. и приносит слезы в цену за кровь». Так говорил он; меня тронули слова сии, и я произнес такое разрешение несчастному: «Да спасет тебя Бог! А мне, спасенному, неважно уже показать себя милостивым к убийце. 1470. Тебя дерзость сделала моим. Смотри же, не посрами меня и Бога». Так сказал я ему. И как ничто прекрасное не остается тайным, город вдруг смягчается, как железо в огне.
1475. А в рассуждении прославляемых богатств, какими повелители целой вселенной обогащали храмы во все времена, и тех драгоценностей, и отовсюду собираемых доходов, в которых не нашел я никакого отчета 1480. ни по записям прежних предстоятелей, ни у хранителей сокровищ, у которых все это было на руках, если не стал я входить в разыскания и для поверки, как советовали мне иные и к чему даже принуждали, не принял никого стороннего, что послужило бы к оскорблению таинства, 1485. то как думаешь о сем? Пусть отчет дают в том, что у кого было, а не в том, что следовало кому получить. Кто пристрастен к богатству, тот порицает и этот мой поступок; а кто выше этой страсти, тот весьма его одобрит. Если во всяком случае худа ненасытность, 1490. то еще хуже быть ненасытным духовному. Если бы все так рассуждали о деньгах, то никогда бы не было такого беспорядка в церквах. Но входить в такие разыскания не имею намерения, говорю же единственно о том, что относится к священнослужению и приближает к Богу.
1495. Противниками распускаем был и тот слух, что не достанет у меня народа для наполнения и одних притворов; так прежде разделен был народ, когда мы были скудны; так презирал всякий меня, у которого теперь полный храм, даже полные храмы! 1500. И это было предметом моих попечений; не говорю уже о том, что я заботился о нищих, о монахах, о девах, служащих при храме, о странниках, о прохожих, об узниках, о псалмопениях, о всенощных слезах, о мужах и женах, упражняющихся в делах честных, 1505. и обо всем, что веселит Самого Бога, когда совершается благочинно.
Но не успокаивается губительная зависть, которую все уязвляет или явно, или тайно. Моя победа делается для меня началом бедствий. Для утверждения благочестивого престола собрались все предстоятели народные, сколько их ни было на Востоке, кроме Египта, 1510. до самого нового Рима, не знаю какими-то Божиими вещаниями подвигнутые из внутренних глубин суши и моря. Первоседателем у них был муж весьма благочестивый, 1515. простой и нехитрый нравом; он весь был в Боге; светлый взор его, внушая уважение, обуздывал дерзость и взирающим открывал в нем возделанную Духом ниву. В этом изображении кто не узнает предстоятеля Церкви Антиохийской, 1520. который действительно был таков, как именовался, и чье имя вполне соответствовало его качествам, потому что и имя и нравы его медоносны[122]. Он много пострадал за Духа Божия, светлыми подвигами возделывая в себе духовные дарования, хотя и был недолго водим чуждой рукой.
1525. Сии-то предстоятели утверждают меня на досточестном престоле, сколько ни вопиял я или жаловался на сие. По крайней мере, утверждают не совершенно против воли, чему одна только была причина, — будь в этом моим свидетелем, Слово! Какая же это причина? Скрывать истину было бы непозволительно. 1530. Кто чего желает, тот слепо сего надеется. Когда же дух кипит, тогда все кажется удобным. В таких случаях и я, подобно всякому другому, бываю высокоумен. Поэтому в мечтаниях суетного сердца предполагал я, что, как скоро приобрету могущество этого престола, поскольку видимость придаст много веса, тотчас приведу в согласие, к несчастью, отдалившихся друг от друга, подобно уставщику певчих, 1535. который, став в средине двух хоров и одному предписывая закон одной, а другому другой рукой, делает из них один хор.
И не верх ли это бедствия? Не достойно ли это обильных слез, 1540. сильных рыданий и терзаний, каким не предавался никто ни из древних, ни из новейших ни в одном горестном событии, как ни много со многими встречалось несчастий, не исключая и то, известное всякому, рассеяние Израиля, 1545. развеянного христоубийственной ненавистью? Эти председатели и учители народов, податели Духа, с высоты престолов осиявающие спасительным учением 1550. и непрестанно среди церквей широковещательным гласом проповедующие всем мир, с таким огорчением восставали друг на друга, что с грозными восклицаниями собирая себе споборников, обвиняя других, сами подвергаясь обвинениям, предаваясь сильным движениям, перебегая с места на место, 1555. расхищая, что только удавалось захватить прежде других, в страсти к любоначалию и единоначалию (как и какими словами опишу это?) расторгли уже (как сказал я в начале сего слова) целую вселенную. 1560. Их споры по видимому больше отделяют Запад от Востока, нежели разность местности и климата. Последние, если не в крайних, то в средних своих состояниях, имеют некоторое единение. Но нет уже ничего связующего этих разделившихся между собой не из благочестия, выставляемого в предлог ненавистью, 1565. готовой ко лжи, но из-за спора о престолах. О ком говорю это? Неужели об епископах? Не столько об епископах, потому что достаточно знаю обоих[123], сколько о тех, которые некстати стоят за того и другого, раздувают пламень и без того разгоревшийся, 1570. из дела друзей прекрасно извлекают собственные выгоды, если только действительно это прекрасно, а не крайне худо!
Из сих бедствий и я приобрел нечто на свою долю. Когда предстоятель Антиохийской церкви, которого восхвалял я недавно, 1575. исполненный и измеряемых и неизмеряемых лет, после многих (как слышно) увещаний о примирении, какие и прежде, по рассказам, делал он друзьям своим, отошел отселе в ангельский лик, а потом при чудном сопровождении и стечении города, 1580. особенно тогда, как сказывали, опечаленного, перенесен в собственную свою церковь, как прекрасное сокровище для знавших его, тогда у нас предлагается на совещание вопрос, не требовавший совещаний. Его сложили люди мятежные и злонамеренные, 1585. имевшие в виду какого-нибудь [другого] предстоятеля противопоставить тому, который теперь один[124] оставался на престоле. Много было наговорено и с той и с другой стороны, многое предложено с целью примирения, а многое послужило к увеличению зла. Тогда и я со своей стороны сделал предложения, 1590. какие признавал лучшими и более споспешествующими к прекращению бедствий.
Мне кажется, друзья, говорил я, что не все вы равно постигаете дело и хотите, чтобы слово мое касалось не того именно, о чем надлежит теперь рассуждать, 1595. но как можно далее уклонилось от необходимого вопроса. У вас идет рассуждение об одном городе[125], и это для того, чтобы произвести теперь еще больше споров. Вот цель, которой стараетесь достигнуть и для которой требуете вспоможения и моей руки. А y меня слово о деле гораздо более важном и общем. 1600. Видите великий круг земли, запечатленной потоками драгоценной Крови Бога, Который пострадал в образе человека и Себя Самого предал в искупительную цену; видите круг земли, освященной и другими многими вторичными жертвами. 1605. Он-то приводится в колебание двумя (скажу так) Ангелами, но и они (выговорю сие со скорбью) не достойны такой чести, а напротив того, поскольку они Ангелы, тем паче достойны не того, чтобы из-за них ссориться и поступать еще хуже, 1610. если только лучшее и достойно лучшего. Пока находился еще в живых божественный епископ[126] и оставалось неизвестным, примут ли его когда-нибудь епископы западные, до тех пор раздраженные против него, 1615. извинительно еще было несколько и оскорбить в меру этих (как говорят) защитников законов; потому что, как кротость сего мужа служила некоторым врачевством против гнева, так неведение весьма много придавало дерзновения. Теперь же, когда бури уже нет и Бог даровал тишину Своей Церкви, 1620. теперь что, по словам моим, нужно? Примите мое предложение, предложение благоразумное, превышающее мудрость юных, потому что нам, старикам, не убедить их кипучести, которая всегда уступает верх желанию суетной славы. Престол пусть будет предоставлен во власть тому, кто владеет им доселе. 1625. Что худого, если этого мужа[127] оплакивать будем дольше, нежели сколько времени назначает на сие Ветхий закон? Потом дело решит старость и общий для всего нашего рода необходимый и прекрасный предел. Он[128] преселится, куда давно желает, 1630. предав дух свой даровавшему его Богу, а мы, по единодушному согласию всего народа и мудрых епископов, при содействии Духа, дадим тогда престолу кого-нибудь другого. 1635. И это пусть будет единственным прекращением неустройства! Тогда, или, что всего важнее, приобретем себе и чуждое; ибо теперь, как вижу, чужд для нас Запад, или, что составляет вторую выгоду, многочисленные жители города[129], утомившись продолжительностью времени, согласятся во мнениях. 1640. Да утихнет наконец, да утихнет, говорю, эта буря, волнующая мир! Сжалимся над теми, которые впали теперь в раскол[130], или близки к нему, или могут впасть впоследствии. Никто из нас да не пожелает изведать на опыте, чем это кончится, если превозможет надолго. 1645. Настала решительная минута, сохраниться на будущее время нашему досточтимому и священному догмату или от раздоров пасть невозвратно. Как непрочность красок, хотя и не совсем справедливо, ставят в вину живописцу 1650. или нравы учеников в вину учителям, так тайноводствуемый, а тем паче тайноводитель, если он худ, не поругание ли таинству? Пусть победят[131] нас в малом, чтобы самим нам одержать важнейшую победу, быть спасенными для Бога 1655. и спасти мир, ко вреду нашему погубленный. Не всякая победа приносит славу. Доброе лишение лучше худого обладания. Это известно Троице; это доказывает и светлая проповедь моего дерзновения, встреченная камнями 1660. и соделавшая меня предметом зависти людей злонравных. Я говорю сегодня просто и по правоте, говорю, сколько знаю, сообразное с целью. Если же кто из злонамеренных думает, что или говорю это из человекоугодия 1665. (потому что сам он намерен продать себя, а ныне действительно есть люди, которые, имея у себя много золота и столько же ревности, покупают голоса в пользу избираемых), или, по обычаю многих, не теряю при сем из виду собственной выгоды (потому что сам он ухищряется как бы укрыться в произведенном им беспорядке или замышляет ухватить из этого нечто и себе), 1670. — то да будет предоставлено решить сие конечному огню! А мне дозвольте остаться без престола и вести жизнь хотя и не славную, однако же безбедную. Я пойду и успокоюсь там, где нет этих зол; 1675. потому что сие гораздо лучше, чем жить с ближними, но не иметь силы и другого склонить на свое мнение и самому согласиться с другими вопреки разуму. Пусть выступит на середину, кто имеет виды на этот престол. 1680. А он заступит место многих и достойных, и худых пастырей. Вот о чем надлежит вам рассуждать! Мое слово сказано.
Так сказал я, а они кричали каждый свое; это было то же, что стадо галок, собравшееся в одну кучу, буйная толпа молодых людей, общая рабочая, вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров. Вступать в совещание с такими людьми не пожелал бы никто 1685. из имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу. Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда и вдруг всякому бросаются прямо в лицо. Но и степенное собрание старцев, вместо того чтобы уцеломудрить юных, им же последовало. 1690. И смотри, какое похвальное рассуждение! Надобно, говорят, чтобы наши дела текли вместе с солнцем, там воспринимая начало, откуда воссиял нам Бог под плотской завесой. Что же? Мы научены не круговращения чествовать, но признавать, 1695. что Христова плоть есть начаток всего нашего рода. А если здесь положено начало[132], то потому, может быть, как скажет иной, что здесь более дерзости и, следовательно, здесь удобнее было Христу умереть, следствием же смерти было воскресение, а следствием воскресения — спасение. 1700. Державшиеся таких мыслей не должны ли были, как сказал я, уступить хорошо знавшим дело? А из этого видно, как высокоумны они и во всем прочем. Но каково и то, что прекрасный и сладкий источник древней веры, которая досточтимое естество Троицы 1705. сочетала воедино и была некогда преподана в Никее, этот, говорю, источник веры, как видел я, жалким образом возмущен был солеными потоками учений, какие распространяли люди сомнительной веры, которые, держась середины, принимают всякое мнение, какое только угодно властителю? И это было бы всего утешительнее, 1710. если бы действительно держались середины, а не явно передавались к противной стороне, эти епископы, ныне только научившиеся знать Бога, вчера учители, а ныне ученики, сперва тайноводители, а потом тайноводствуемые, 1715. ведущие к совершенству людей и вместе, не знаю почему, оглашающие собственные свои пороки, и оглашающие без слез. Не странное ли дело — без слез исповедовать свои немощи? Таковы эти люди; 1720. потому что все, говорят они, раболепствует времени. Не всего ли же приятнее шутя приобретать, чего во многих случаях нельзя приобрести трудом, что не снискивается и другими средствами, даже не покупается? А мы как-то чрез меру человеколюбивы. Поставили пред алтарями проповедническую кафедру 1725. и всем вопием: «Входи сюда, кто хочет, хотя бы два и три раза переменял веру! Настало время торжища. Никто не уходи без прибыли. Время всего изменчивее; 1730. может быть, кость ляжет другой стороной; тебе не удалось, бросай снова. Не благоразумное дело привязаться к одной вере, когда знаем, что путей жизни много». Что же выходит из этого? Тот многосоставный кумир, который древле являлся во сне, — золото, потом серебро, 1735. медь, железо, потом попираемый ногами черепок (Дан. 2:31–33). Боюсь, чтобы всего этого не сокрушил камень. И моавитянам и аммонитянам, которым в древности не позволялось входить в Церковь, ныне открыт в нее вход.
Но скажи: не сам ли ты хвалил это прежде? 1740. Да и кто имел некогда силу на соборах? Правда, что были соборы, под чьим бы председательством они тогда ни были (повременю выговорить то, что приводит меня в стыд); но на них имели силу все или, что то же, никто не имел силы, 1745. потому что многоначалие то же безначалие.
А надо мной, к счастью, одерживала верх болезнь, которая нередко и подолгу держала меня безвыходно дома. У меня перед глазами было одно — переселение из этой жизни, которое освобождало меня от всех бед. Поэтому что представилось, то пусть и будет законом. 1750. Правда, что были на соборе люди, которые насильно и с трудом, потому что было у них столько дерзновения, вошли в собрание; но им извинением служит неведение зла; они уловлены были двусмысленностью учений, проповедуемое им открыто казалось благочестивым, 1755. как порождение вовсе не походившее на своих родителей. Но этот многочисленный сброд христопродавцев тогда разве допущу на собор, когда и грязь станут примешивать к благоуханию чистого мира; потому что худое сообщается легче, нежели доброе. 1760. Им не понравился вводитель новых учений (так дерзкие называют благоразумных), но и они не понравились благоразумному. И вот Лот и патриарх Авраам идут, один в ту, а другой в противную сторону, 1765. чтоб не стесняться множеством своих имуществ. Нужно ли говорить, сколько раз и какими словами искушали вы, любезнейшие, эту седину, то предлагая мне первенство, то, как искренние друзья, у искреннего друга Григория 1770. (увы! точно искренние, но в единодушии на худое) прося чего нибудь, а именно: содействия вам во всем? Как же во всем? Кому же пришла такая мысль, что склонит меня к чему-нибудь народная толпа, а не Божие Слово? Скорее реки потекут вверх 1775. и огонь примет направление, противоположное обычному своему стремлению, нежели я изменю чему-либо в моем спасении.
С этого времени нога моя избегала ваших собраний, и это делалось явно; потому что переменил я дом, спасаясь из глубин Церкви, 1780. устраняясь от худых бесед и собраний. Впрочем, сколько сожалели о сем приверженные ко мне, особенно народ, не говорю уже о всех! В громких восклицаниях умоляли они, воздевая руки к Богу, заклиная, оплакивая меня, 1785. как уже умершего. Сколько терзаний! Сколько слез! Как и чьему сердцу можно было вынести сие? «И ты оставляешь нас — твой, как называл ты, колос, некогда тощий, а теперь уже созревший и готовый к жатве. Оставляешь народ, недавно присоединенный к Церкви, оставляешь тех, из которых одни стоят при дверях твоих и ждут, 1790. когда они будут отверсты, другие введены уже тобою внутрь двора, а иные сами уловляют посторонних. И кому оставляешь? Кто воспитает твое рождение? Уважь труды свои, какими изнурял себя, и остаток дыхания своего отдай нам и Богу. 1795. Пусть этот храм препроводит тебя из этой жизни!»
Таковы были удары, однако же я укрепился. Еще немного, и Бог подает избавление. Ибо вдруг 1800. прибыли приглашенные содействовать к утверждению мира; прибыли египетские и македонские делатели Божиих законов и таинств. Но они повеяли на меня чем-то западным и суровым. Им противостал сонм высокомудрствующих с Востока. Те и другие сошлись между собой 1805. (скажу нечто в подражание трагикам), как вепри, остря друг на друга свирепые зубы и искошая огненные очи. Коснувшись же многих вопросов, причем водились более раздражением, нежели разумом, и в моем деле усмотрели они нечто весьма горькое, 1810. когда стали перебирать законы давно уже не действующие, от которых всего более и явным образом свободен был я, и делали это не по вражде ко мне, не по желанию скорее увидеть престол праздным для других, нет! 1815. — но, как, не скрываясь, уверяли меня в тайных со мной беседах, чтобы привести в затруднение возводивших меня на престол, находя для себя несносной их наглость, какую оказывали и прежде, и в новых делах. 1820. А я, сокрушенный бедствиями и болезнью, как связанный конь, не переставал между тем бить мысленно ногами, жаловался на порабощение и стеснительность уз, изъявлял желание увидеть свои пажити и эту мою пустыню. Как же скоро коснулись того, о чем сказал я, тотчас разорвал я узы и 1825. (хотя никогда, как очевидно, не уверю в этом людей, зараженных любоначалием, однако ж сие справедливо) с радостью ухватился за такой предлог.
Когда уловил я время, вышел на середину и сказал следующее: «Вы, которых собрал Бог для совещания о делах богоугодных, 1830. вопрос обо мне почитайте второстепенным. Чем ни кончится мое дело, хотя осуждают меня напрасно, это не заслуживает внимания такого собора. Устремите мысли свои к тому, что важнее, соединитесь, скрепите, наконец, взаимные узы любви. 1835. Долго ли будут смеяться над нами как над людьми неукротимыми, которые научились одному только — дышать ссорами? Подайте с усердием друг другу десницу общения. А я буду пророком Ионой, и хотя не виновен в буре, жертвую собой для спасения корабля. 1840. Возмите и бросьте меня по жребию. Какой-нибудь гостеприимный кит в морских глубинах даст мне убежище. А вы с этой минуты положите начало своему единомыслию, потом простирайтесь и к прочему. 1845. Пусть место сие назовется местом пространства (Быт. 26:22). Это и для меня обратится в славу. А если на мне остановитесь, то сие будет для меня бесчестьем. Даю закон стоять за законы. Если держитесь такого образа мыслей, ничто для вас не будет трудно. Я не радовался, когда восходил на престол, 1850. и теперь схожу с него добровольно. К тому убеждает меня и телесное мое состояние. Один за мной долг — смерть; все отдано Богу. Но забота моя о Тебе единственно, моя Троица! О, если б иметь Тебе защитником какой-нибудь язык благообученный, по крайней мере исполненный свободы и ревности! 1855. Прощайте и воспоминайте о трудах моих!»
Так сказал я; они уклонялись от решительного слова, а я оставил собрание и с радостью и с каким-то унынием, — с радостью, что прекратятся несколько труды для меня, со скорбью, потому что не знал, что будет с народом; 1860. да и кто не сокрушается о сиротеющих детях? Таковы были мои чувствования; известно же только им самим и Богу, не скрывали ли в себе чего-либо большего, кроме выказываемого наружу, эти подводные утесы, эти засады в морских глубинах, эта гибель кораблей. Иные говорят и так, но я смолчу. 1865. У меня нет времени распознавать хитросплетения злобы. Я упражняюсь в приобретении простоты сердечной, от которой зависит спасение. А спастись — единственное мое попечение. Впрочем, знаю, и знаю более, чем было бы нужно, что собор тотчас почтил меня беспрекословным согласием. 1870. Так отечество вознаграждает друзей!
Так было у меня с ними; а что ж с государем? Кланялся ли я, изгибался ли, припадал ли к его деснице? Вымолвил ли пред ним какое просительное слово? Засылал ли ходатаем кого другого из друзей, наиболее сильных при дворе 1875. и особенно ко мне расположенных? Сыпал ли золото, прибегал ли к помощи этого сильного властелина, домогаясь того, чтобы не пасть с престола? Такие меры предоставляю другим людям, слишком гибким. А я, как только мог, пришел к порфироносцу 1880. и в присутствии многих наблюдавших, что буду говорить, сказал: «И я, щедродаровитый царь, прошу у твоего всемогущества некоторой милости. Прошу у тебя не золота, не разноцветных мраморов, не покровов для таинственной Трапезы, 1885. прошу не о том, чтобы родные мои получили высокие чины или удостоились служить при твоей особе; просить об этом свойственно тем, которые домогаются не многого; а я почитаю себя стоящим и более важного. Даруй мне одно, дозволь уступить несколько зависти. 1890. Желаю чтить престолы, но только издали. Я изнемог, видя, что меня ненавидят все, даже и друзья; потому что не могу обращать взоров ни на что, кроме Бога. У них требуй вожделенного согласия; 1895. если не из страха Божия и не из страха наказания, то, по крайней мере, из угождения тебе пусть положат они оружие. Воздвигни себе победный памятник в этой бескровной брани, как воздвиг уже, сокрушив необузданную дерзость варваров. Требуй и этой (указал я на седину и вместе на следы пота, пролитого мной для Бога); 1900. она не отказывается терпеть для пользы мира. Тебе известно, что ты возвел меня на престол против моей воли». Самодержец рукоплескал, когда я говорил сие; рукоплескали и другие. И я получаю просимое, правда, как говорят, с трудом, однако же получаю.
1905. Что еще после этого озабочивает меня? Стараюсь убедить всех, чтобы приняли это равнодушно и из любви ко мне, и по раздражению на дурной поступок, нимало не задумывали какого-либо сопротивления. Я употреблял ласки, похвалы, рукоплескал людям злонамеренным; 1910. так действовал на служителей алтаря, на посторонних, на вождей стада, на тех, которые издавна принадлежали к Церкви и которые присоединились к ней недавно и не могли перенести, что лишают их пастыря; так действовал на епископов, которых крайне сие поразило, 1915. ибо многие, как скоро узнали о решении собора, поспешно бросились вон, как стрелы молнии, затыкали себе уши, всплескивали руками, не хотели даже и видеть, чтобы другой возведен был на мой престол.
Конец слову. Вот я, дышащий мертвец, вот я, 1920. побежденный и вместе (не чудо ли?) увенчанный, взамен престола и пустой пышности стяжавший себе Бога и божественных друзей! Оскорбляйте меня, благодушествуйте, скачите, мудрецы, сложите песнь о моих несчастьях, 1925. пойте ее в собраниях, на пирах и в храмах, возглашайте свою победу, как петухи, вытянувшись и высоко подняв голову, ударяйте локтями себе в бока среди безумцев! Один захотел, и все вы одержали победу. 1930. А если сам я хотел этого, то какая зависть — лишать меня и этой славы, хвастаясь, что свели с престола силой! Если же я не хотел, устыдитесь сделанного худо вы, которые вчера возвели на престол и ныне изгнали.
Что же буду делать, избежав сего? Стану с Ангелами. 1935. Какова ни будет моя жизнь, никто не причинит ей вреда, но никто не принесет и пользы. Сосредоточусь в Боге. А речи обо мне других пусть разносятся, как легкие ветерки. Я пресытился ими; меня часто осыпали и злоречием, и чрезмерными похвалами. 1940. Одного ищу себе — обитать вдали от злых, где мог бы единым умом искать Бога, где питала бы мою старость утешительная надежда горних благ.
Что ж принесу в дар церквам? Слезы. К этому привел меня Бог, 1945. подвергнув жизнь мою многим превратностям. А куда приведет она меня, поведай мне, Божие Слово. Молю Тебя, чтобы привело в неколебимую обитель, где моя Троица и Ее сочетанное сияние, Троица, Которой и неясные тени приводят меня в восторг.
Пожалуй, следовало бы мне, запечатленному заповедями Того,
Кто пострадал, перенести причиненную мне обиду,
и, так, пострадав, сдерживать свой язык,
чтобы, если борьба будет доведена до конца,
5. я мог бы надеяться на более полную награду.
В самом деле, она полнее у тех, кто несет наиболее тяжелый труд;
скудна же награда у тех, кто не несет труда.
Однако, чтобы не показалось, что дурные господствуют
над всем, и что гладок их путь,
10. и при этом никто им не противостоит, я, хотя
и предоставлю их область
последнему огню[134],
который все побеждает и очищает по справедливости —
пусть даже мы и не знаем здесь всего из-за
некоторых хитростей —
все же поражу скромной речью моих
15. убийц: ведь те, кто неправедно вершит суд, суть убийцы,
проливающие кровь невинных душ,
всех, которых я «созидал» и которыми руководил.
Но я скажу о том, о чем хотел сказать, нисколько не боясь
упреков, о том, что запрещено
20. всем, и что я ненавижу более всего.
Я, конечно, не стану называть имен,
чтобы не показалось, будто я открываю то, что должно
быть скрыто
(я, кроме того, не о всех вспомню в одинаковой мере) —
да не осмелятся мои уста зайти так далеко.
25. В самом деле, я знаю многих, достойных великой похвалы.
Но всякий, кто находится в среде дурных и кто даже
хуже дурных,
тот да будет тотчас же схвачен и укрощен. Словесный меч будет рубить порок.
— В чем же он состоит? — Ты покажешь это:
если выступишь против моей речи,
30. ты открыто обвинишь самого себя.
Итак, вот моя стезя: любой желающий пусть ударит меня.
Я ведь с давних пор научился переносить удары камней[135].
Ты можешь довериться льву, леопард может стать ручным
и даже змея, возможно, побежит от тебя, хотя ты и боишься ее;
35. но одного остерегайся — дурных епископов,
не смущаясь при этом достоинством их престола!
Ведь всем доступно высокое положение, но не всем благодать.
Проникнув взором сквозь овечью шкуру, разгляди за ней волка.
Убеждай меня не словами, но делами.
40. Ненавижу учения, противником которых является
сама жизнь.
Хваля окраску гроба, я испытываю отвращение
к зловонию разложившихся членов внутри него[136].
— Как же это? Что это значит? Почему ты, говорящий всегда
блестящие речи, не скажешь красиво и на этот раз?
45. — Потому что страдающему свойственно (ради
облегчения) изливать свою скорбь
Богу, друзьям, родителям, соседям, гостям,
или, по крайней мере, будущему времени и грядущим
поколениям.
Но поведу я свою речь немного издалека.
Никто не может сказать, что труждающиеся
50. получают награду за свой труд в этой жизни: шутит
тот, кто так думает.
Все совершает свой путь в ночи и мраке.
Бог одних испытывает огнем, а других окружает мраком,
до тех пор пока огонь не осветит все.
Один прожил трудную жизнь,
55. стеная, проводя ночи без сна, в слезах растворяя свои члены,
ограничивая себя даже в простой постели и пище,
заботясь об изучении богодухновенных Писаний
и постоянно бичуя себя внутренними переживаниями.
Что еще я упустил? Что недолжное я сделал?
60. Другой сорвал плоды своей молодости,
смеялся, пел, предавался обжорству
и всем наслаждениям, на чувства
не налагал запоров, был как жеребец без узды.
Затем, на одного (то есть на мудреца. — Пер.)
обрушивались несчастья
65. (впрочем, это не несчастья: ведь не касается мудрецов
ничто из здешнего), какими их считает большинство людей,
которые поэтому вообще не признают, что несчастный может
хотя бы казаться мудрым.
Другой же, успешный во всем, имеет успех и в этом:
то есть в том, чтобы считаться в высшей степени
добродетельным человеком.
70. Свидетелем же вышесказанного являюсь я,
говорящий эти слова.
Я находился выше вещей, видимых чувственными очами,
и мой ум сообщался только с областью умопостигаемого.
Я оставил славу, имение, надежды, литературную деятельность,
роскошествовал тем, что был избавлен от роскоши,
и небольшим куском хлеба
75. услаждал жизнь. Я был свободен от оскорблений
(впрочем, ты должен ожидать всего, даже если ты мудрец!).
Но некто[137], оторвав от благ, против моих ожиданий увел меня
в чужие края. Кто это был, я не буду говорить.
Дух ли Божественный, грехи ли мои были причиной того,
80. что я поплатился за мое превозношение?
Но внешняя причина этого была такова: собрания пастырей
и православный народ (хотя он и не был еще многочислен)
увидели, наконец, слабый луч света:
они могли уже относительно свободно исповедовать
православную веру;
85. они постепенно снова стали дышать свободнее среди
окружавших их зол,
болтливых языков и многочисленных заблуждений:
они страдали от всего этого, но не имели защиты.
Да и возможно ли, чтобы было приятно розе посреди терния
или зрелому плоду винограда среди неспелых гроздьев?!
90. Итак, вот [в каком положении находились дела, когда]
пришел я, благочестивый странник,
уступив заклинаниям и многим мольбам,
отвергнуть которые было бы с моей стороны проявлением
чрезмерной гордыни.
Но когда я пришел, покинув землю Каппадокии,
являющуюся для всех оплотом истинной веры
95. (но не народ или какую-нибудь из моих обязанностей:
все это суть козни врагов, лживые речи,
невежественно придуманное прикрытие их зависти…) —
я хочу, чтобы теперь вы сказали, что последовало затем:
ведь вы — свидетели трудов моих.
100. Разве что-нибудь неблагоприятное, резкое или вредное
я сказал или сделал в течение этих двух с лишним лет[138]?
Кроме разве одного того, что я пощадил дурных людей,
которые в самом начале побили меня камнями,
и я перенес это терпеливо. Поистине, весьма благочестиво,
105. чтобы я так и переносил страдания Христовы.
Ты видишь что бедные приносят в дар Богу.
Но мы можем даже это, если угодно, вменить себе в вину.
Кто-то сказал, что чувственный разум[139] подобен тле,
разъедающей кости. В этом я убедился на собственном опыте:
110. тело мое, прежде крепкое как медь, а теперь
изнуренное заботами,
уже клонится к земле. Но ничего другого я все равно не могу дать,
хотя я и должен больше, даже если внесу все.
А что еще может случиться с тем, кто связал себя
с немощным другом?[140]
Однако мне пора вновь обратиться к начатой речи.
115. Меня позвали, и я сплотил народ, который находился
среди волков;
я напоил словом жаждавшую паству,
посеял веру, укорененную в Боге,
распространил свет Троицы на тех, кто раньше находился
во тьме.
Я уподобился закваске в молоке и лекарству
120. благодаря силе убеждения; поэтому одни уже
присоединились [к истинной вере],
другие были близки [к этому], а иные еще только
собирались [прийти].
Но настроение всех, бывшее прежде бурным, изменилось,
и истинное учение вызвало ответную любовь:
появилась надежда развить полный успех из этой
умеренной расположенности;
125. Это знает счастливый город Рим[141] — здесь я, главным
образом, имею в виду тех, кто в нем первенствует.
Эти люди неожиданно удостоили меня некоей чести,
а лучше у них иметь хоть немного славы,
чем быть первым по чести среди всех остальных:
130. в самом деле, они намного могущественнее всех!
Когда я был у них, я был в почете,
и даже сейчас, когда я удалился, они осуждают дурных.
Ведь они не могли сделать ничего, кроме этого,
да и сам я не просил их ничего делать. «О город, город!»
135. (если воскликнуть в духе трагедии).
Но добропорядочные и благовоспитанные мои сопастыри,
лопаясь от зависти (вы знаете Фрасонидов[142]:
неотесанность не переносит культуры),
взяли себе в союзники мою телесную немощь,
являющуюся спутником трудов моих,
140. которую надлежит почтить всякому,
кто хотя бы немного поработал для Бога;
они, кроме того, ссылались на то, что я не стремлюсь
к власти столь великого престола,
в то время как окружающий мир разрывался в борьбе.
Итак, по наущению демона выдвинув это обвинение,
145. возлюбленные охотно выслали меня оттуда,
выбросив, как выбрасывают какой-нибудь лишний груз
из отягощенного корабля.
Ведь в глазах дурных я был грузом, поскольку имел
разумные мысли.
Затем они возденут руки, как если бы были чисты,
и предложат Богу «от сердца» очистительные дары,
150. освятят также народ таинственными словами.
Это те самые люди, которые с помощью коварства изгнали
меня оттуда
(хотя и не совсем против моей воли, ибо для меня
было бы великим позором
быть одним из тех, кто продает веру).
Из них одни, являясь потомками сборщиков податей,
155. не о чем другом не думают кроме незаконных приписок;
другие явились из меняльной лавки, после денежного обмена,
третьи — от сохи, опаленные солнцем,
четвертые — от своей каждодневной кирки и мотыги,
иные же пришли, оставив флот или войско,
160. еще дыша корабельным трюмом или с клеймами на теле,
Они вообразили себя кормчими и предводителями народа
и не хотят уступить даже в малом.
В то время как другие еще кузнечную копоть
не смыли полностью с тела,
165. достойные подвергнуться бичеванию или быть
сосланными на мельницу[143].
Если перед тем как принести дань своим господам, им удается
сделать небольшой перерыв в работе,
то они тотчас же зазнаются и обольщают некоторых из народа
либо убеждением, либо принуждением.
170. Они стремятся вверх, как скарабеи к небу,
катя шар, только сделанный уже не из навоза,
и не опуская голову к земле как раньше:
они думают, что имеют власть над небом,
хотя болтают всякий вздор и даже не могут сосчитать,
175. сколько у них рук или ног.
Но разве все это не великое зло, недостойное
епископского сана,
о дражайший?! Не будем мыслить упрощенно
и о столь великом [деле] судить дурно
(хотя мне-то больше нравится униженное положение):
180. епископство, в самом деле, не есть нечто наихудшее.
[Напротив,] совершенно необходимо,
чтобы [епископом] был избран кто-нибудь из лучших:
я лично избираю
самого лучшего; если же не самого лучшего, то, во всяком
случае, не наихудшего
(если, конечно, мое мнение следует принимать во внимание).
И [это важно] особенно сейчас, когда болтливость бушует
подобно шторму
185. и проникает в великие города и собрания.
И если они пребывают [в истинной вере] непоколебимо,
то это для них великая польза,
а если не пребывают — вред преизбыточествующий.
Поэтому-то и должны быть тобой избираемы лучшие люди:
ведь едва ли кому-нибудь из людей средних способностей,
190. даже если бы он и ревностно поборолся, довелось бы
одолеть лучших людей.
Это мнение судьи, в высшей степени далекого ото лжи.
Но мне предстанут мытари и рыбаки,
бывшие евангелистами. Ведь они, немощные в красноречии,
весь мир словно сетью уловили своим простым словом
195. и даже мудрецов поймали в свои рыбацкие сети,
чтобы таким образом чудо Слова стало еще более
[очевидным].
Причем этого мнения придерживаются многие,
против которых обращена моя краткая, но предельно ясная речь.
Дай мне веру одного из апостолов,
200. [дай силу] не иметь денег, дорожной сумы
и посоха; быть полураздетым, не иметь сандалий,
жить одним днем, быть богатым только надеждой;
быть неискусным в словесном мастерстве;
быть тем, о ком нельзя подумать, что он скорее льстит,
[чем говорит правду];
205. [дай силу] не углубляться в исследование чуждых учений.
Пусть явится кто-нибудь, обладающий такими
достоинствами, и я приму все:
не имеющего дара слова, позорного, незнатного, волопаса.
Ведь [праведный] образ жизни покрывает [внешние] недостатки.
Будь ты одним из таковых и, хотя бы ты был ловцом лягушек,
210. тогда мы вознесем тебя к ангельским хорам!
Так покажи мне хотя бы что-нибудь одно! Но разве
ты очищаешь от демонов?
изгоняешь проказу? мертвого воскрешаешь из гроба?
разве ты сможешь прекратить паралич?
Подай руку страждущему и прекрати болезнь!
215. Только так ты сможешь убедить меня пренебречь знанием[144].
Если же нечто состоит из двух частей —
похвального и достойного порицания,
а ты берешь в расчет только первое, тогда как другое
охотно обходишь молчанием,
то ты весьма коварно искажаешь истинный образ вещи.
220. Матфей был мытарем, но он удостоился уважения
не как мытарь, но как человек, исполненный Духа.
Петр был главой учеников, но он был «Петром»
не как рыбак, но в силу того, что он был наполнен рвением.
Его образ жизни убеждает меня чтить и рыболовную сеть.
225. Но я отвернусь от тебя, даже если ты будешь
прикрываться чем-нибудь благочестивым:
все это суть лишь западня и ловушка.
Ты подобен живописцу, который изображает прекрасные
формы, покрытые растерзанной и пораженной
проказой кожей:
или изображай всю красоту, или не изображай ничего!
230. Но и то скажи: можно ли назвать невежественными тех,
кто составил такие [важные] учения и писания,
в которых мы с трудом уразумеваем лишь немногое
из их глубокого смысла
(хотя мы с детства научены искусству слова)
для объяснения которых в свою очередь написано столько
книг и предприняты такие труды,
235. что все наполнено блестящими произведениями,
являющимися плодом скрупулезной работы,
написанными на всех языках и отличающихся научным
талантом,
имеющими своим плодом возвышенное толкование
[этих трудов]?
Как бы им (апостолам. — Пер.) удалось убедить царей,
города и собрания,
обвинявшие их и обладавшие великой силой красноречия,
240. [когда они оказывались] перед судьями и в театрах?
Как бы им удалось убедить мудрецов, юристов,
высокомерных Эллинов
(когда они выступали перед народом и были искусны
в красноречии)
и обличить их публично,
если бы они не были причастны к той культуре,
в знании которой ты им отказываешь.
245. Может быть, ты скажешь о силе Духа,
и это будет справедливо, но обрати внимание на то,
что из этого следует:
ты-то разве не причастен Духу? и, само собой,
ты очень гордишься этим. Почему же ты лишаешь
культуры ( λόγος )
тех, кто стремится к ней? Но ты, конечно, напрасно
250. приписываешь это природе Духа
и праведникам: свойство Первого — вдыхать Слово ( λόγος ),
праведники же Им вдохновляются, и поэтому они
являются мудрыми.
Таким образом, ты запутался в своих же словах,
о, ты, усердно говорящий именно
255. то, о чем лучше не болтать, но что до́лжно скрывать
внутри себя.
Я знаю, что дух противников безгласен:
лучше, чтобы он молчал, чем говорил дурное.
Отверзи уста, Слово Божие, тех,
кто говорит правильно, и отяготи уста тех,
260. кто извергает, хрипя, шипение аспидов
и изливает из сердца братоубийственный яд.
Вот таков и ты: какой
еще может быть речь невежды? Какова же истина
и как лучше мыслить, я кратко расскажу.
265. Были некогда люди, выдающиеся, как никто другой,
но совершенно несведущие в изящной словесности.
Ведь дело обстоит вот как: всякая наша речь двояка —
она состоит из слов и смысла; первые подобны внешней
одежде, а второй представляет собой находящееся внутри
тело, которое она одевает.
270. Причем, в то время как в одних случаях хороши
обе составляющие, в других только какая-нибудь одна;
а бывает так, что плохи обе составляющие —
как образование, так и природные способности оратора.
Мы же не проявляем большой заботы о том,
как обстоит дело с внешней стороной речи, но обращаем
внимание на ее внутреннюю составляющую.
Ведь наше спасение заключается во внутреннем смысле,
275. хотя и [не просто в смысле, но] в смысле,
изъясненном и раскрытом.
Какая польза в источнике, если он не имеет выхода,
или в солнечном луче, если он закрыт облаком?
Также и мудрая мысль, когда она молчит,
подобна красоте розы, скрываемой
280. некрасивой чашечкой: она являет свою
привлекательность, когда,
раскрытая дуновением ветра, выставляет напоказ
свой цветок.
Если же красота всегда была бы скрыта,
не было бы драгоценного очарования весны.
Мы ничего так не хотим, как произнести речь так,
285. как это делают те, кто считается неискусными в слове.
В противном случае покажи способность говорить
столь же выразительно.
Я очень хотел бы получить хоть сколько-нибудь твоего света.
В самом деле, если Писания суть ничто,
зачем я потратил столько времени?
290. Для чего я впустую занимался «подсчетом
морского песка»,
соединяя ночи с днями в трудах,
чтобы какое-то понимание [Писаний] пришло ко мне
хотя бы в старости?
Если же Писания сами по себе хороши,
не отдавай паукам труды праведных!
295. Используй простую, пастушескую манеру речи —
я не имею ничего против этого: более того, и сам я умею
«ступать в простоте».
Обычный обед часто мне приятнее
приготовленного руками поваров.
Равным образом [мне приятны скромная] одежда
и внешняя красота,
300. не деланная, рукотворная, но природная [красота].
Пусть возвысится ум, и этого нам будет достаточно.
Никакого изящества — оставим его тем, кто стремится к нему!
Не приводи мне аргументов Секста и Пиррона!
Прочь, Хрисипп! Подальше, Стагирит!
305. Не возлюби сладкоречия Платона!
Отбрось красоту [тех мудрецов, от] учения которых
ты должен отвращаться!
Философствуй в простоте слова!
Ты нам приятен, хотя ты говоришь просто.
Учи нас, если хочешь, но учи.
310. Кто для меня Троица? Как соединяется Бог
и как, напротив, разделяется, в то время как едина
Его святость, природа,
Единица и Троица? Какова природа Ангелов?
какова природа двоякого мира[145] и истинного предведения
(даже если многое не покажется правильным
большинству людей)?
315. Каковы причины души и тела, Законов —
первого и второго[146]? Что есть воплощение
Того, Кто значительно превосходит умопостигаемые сущности?
что есть смешение неравных природ для единой славы?
[Что есть] смерть [Христова] для воскресения и тем самым
для неба?
320. Каково воскресение [мертвых] и каков Суд?
Какая жизнь ожидает праведников и какая грешников?
Почему все течет, скажи мне, и где останавливается?
Если тебе что-нибудь из этого открыто Духом —
все ли, половина ли, та ли часть,
325. которую позволяет [тебе знать] чистота твоего разума —
не лишай меня этого! Но если ты совершенно слеп,
почему ты указываешь путь, когда сам лишен зрения? О мрак
тех, которые имеют своим учителем незрячего,
чтобы упасть вместе с ним в яму неведения.
330. Эти — таковы (и они суть меньшее зло:
потому что хотя неведение есть зло, но это меньшее зло).
Но что сказать, если вспомнить о плохих,
так как есть, есть некоторые еще более дурные.
Злополучные, презренные игральные кости жизни;
335. двусмысленные в делах веры; почитающие законы
временной выгоды,
а не законы божественные. Их слова, подобно Еврипу[147]
или гибким ветвям, колеблются вперед и назад.
Они — соблазн для женщин; они — отрава, приятная на вкус;
они — львы по отношению к более слабым, но псы
по отношению к власть имущим;
340. они — хищники с прекрасным чутьем
на всякое угощение;
они истирают пороги дверей власть имущих, но не пороги
мудрых;
они думают только о своей выгоде, но не об общественной
пользе,
чтобы творить зло своим ближним.
Я могу рассказать и об их своего рода «мудрости»,
если позволите.
345. Один хвалится благородным происхождением,
другой красноречием,
третий богатством, четвертый семьей.
Те же, которые не имеют чем похвалиться,
достигают известности благодаря испорченности.
Но «мудростью» является и вот что: не владея речью сами,
350. они связывают с помощью закона язык тех, кто более
красноречив.
И если бы была некая борьба с использованием глаз и рук,
вы удалили бы также и их, мудрецы!
Разве это не очевидное насилие и не явный вред?!
Кто потерпит все это? Таинственная вещь:
355. В то время как уже почти вся вселенная
получила от Бога столь великое спасение,
сколь недостойных предстоятелей мы имеем [в Церкви]!
Я буду кричать о правде, хотя она крайне неприятна.
Думаю, что играется некая прекрасная театральная сцена:
360. сейчас [мы видим] маски, а потом [увидим истинные] лица.
Мне стыдно сказать, как обстоят дела, но я все же скажу.
Хотя мы поставлены быть учителями блага,
мы являемся мастерской всех зол
и наше молчание кричит (даже если будет казаться,
что мы не говорим):
365. «Лукавство стоит во главе; пусть никто
не беспокоится об этом!
будьте дурными — это самое простое
и лучшее». Практическая деятельность становится законом.
Ведь если иной даже под влиянием учителей с трудом может
обратиться к благу, то когда есть
370. плохой пример, он пленен: он словно поток,
бегущий по склону.
Вот причина этого: говорят, что орел в лучах солнца
премудро судит о зрении новорожденных птенцов:
так он распознает, кто из них настоящий, а кто — нет.
Одного выбрасывает вон, признавая себя родителем другого[148].
375. Мы же с легкостью поставляем на кафедру всех,
если только они желают этого, делаем их начальниками
над народом,
и при этом не исследуем внимательно ни их настоящее,
ни прошлое,
ни деятельность, ни подготовку, ни круг знакомых —
даже настолько, чтобы можно было распознать «звон этих монет»
380. и то, очищены ли они огнем времени, —
но поспешно [поставляем] тех, которые показались
нам достойными престолов.
В самом деле, если мы знаем, что избранного
власть в большинстве случаев делает хуже,
то какой же благоразумный человек предложит того,
кого не знает?
385. И если для меня столь великим трудом является
окормление единственно своей души в житейских бурях,
то как ты доверишь каждому встречному бразды
правления столь великим народом,
если только ты не хочешь потопить корабль?
И в то время как трудно добыть драгоценные камни,
390. и не на всяком месте земли произрастают
благовонные травы,
и тогда как в дурных клячах нет недостатка повсюду,
чистокровных лошадей разводят в домах богачей, —
то почему предстоятеля находят с легкостью,
да еще новичка, который не понес трудов.
395. О быстрая перемена нравов!
О случайные повороты игры! О дело Божие, доверенное
игральным костям!
Или: о комическая маска, одетая неожиданно
на одного из самых скверных и ничтожных людей:
и вот перед нами новый блюститель благочестия!
400. Поистине велика благодать Духа,
если среди пророков и дражайший Саул[149]!
Вчера ты был среди мимов и театров
(а что было, кроме театров, пусть разузнает
кто-нибудь другой),
сейчас же ты сам для нас необыкновенное зрелище.
405. Прежде ты был страстным любителем лошадей
и посылал Богу пыль,
как иной возносит молитвы и благочестивые мысли.
Причиной этого бывали упавший возница
или лошадь, которая пришла второй на бегах;
тебя поражал легкий запах лошадей,
410. и ты был как сошедший с ума и неистовствующий.
Сейчас ты степенен, твой взгляд наполнен только кротостью
(за исключением того, что втайне ты предан старой страсти,
как, думаю, искривленный побег, который уклоняется
от руки, стремящейся его выпрямить, и возвращается
в первоначальное положение).
415. Вчера, ораторствуя, ты продавал судебные процессы,
поворачивая то в одну, то в другую сторону все,
что касается законов.
С помощью этого ты губил тех, кого должна была
спасти справедливость,
используя в качестве истинной меры большую мзду.
Сейчас же ты внезапно стал мне судьей и как бы
вторым Даниилом[150].
420. Вчера, когда ты судил меня с обнаженным мечом,
ты сделал суд узаконенным вертепом разбойников,
крадя, чиня насилие прежде всего против законов.
Сегодня как же ты кроток! Никто одежду
не меняет так легко, как ты свои нравы!
425. Вчера ты находился среди женоподобных танцовщиков,
вместе с Лидийскими женами участвовал в непристойных
плясках,
выводил песни и гордился попойками.
Сейчас ты блюститель целомудрия дев и замужних женщин.
Как подозрительна твоя благость, если учесть твои
прежние привычки!
430. Вчера Симон Волхв, сегодня Симон Петр!
Ах какая быстрота: вместо лисы — лев!
Скажи мне, любезный, ты, бывший сборщиком податей
или оставивший какую-нибудь должность в армии,
как ты, будучи прежде бедным, а затем превзошедший Кира
435. Мидийца, или Креза, или Мидаса своими доходами
(владея домом, который полон слез),
проник в святилище и завладел престолом?
Как затем ты взял силой все и обладаешь этим?
Как, наконец, ты захватил насильно и самые Божественные
таинства,
440. на которые не должны даже смотреть
те, кто не имеет еще достаточно продолжительной подготовки?
Тебя изменило крещение, которое является очищением?
Постой! Пусть это будет явлено! Чему тут завидовать?
Мне это только на пользу — дай только срок.
445. Прошу тебя немного потерпеть с твоим желанием.
И если сегодня, хотя ты очищен даром Божиим,
ты по нерадивости выплескиваешь ту же самую грязь,
поскольку остался ее источник, который выплескивает
прежние пороки:
ведь крещение не есть очищение характера человека,
450. но очищение лишь того, что произрастает из его характера,
тогда пусть станет ясным для тебя следующее: твое
спасение прискорбно.
Сколь прежде были благоприятны по крайней мере надежды!
Но теперь нет и этого: есть только благодатный дар
одного Бога.
Предположим, что некто неплохой человек. Достаточно
ли будет этого?
455. И что же, мы будем любить самое восковую дощечку,
которая переписана и с нее стерты прежние отпечатки?
Стань Закхеем[151]: верни несправедливо обиженным
хотя бы то, что, по твоему мнению, является самым
необходимым,
не больше (раз уж ты не можешь исполнить предписанное
законом).
460. Бедным же дай, сколько хочешь,
и тогда только ты достойно примешь Христа за твоей трапезой.
Но если захваченное остается у тебя и ты думаешь,
будто, давши немного бедным, ты свободен,
то выходит, что мы продали Бога, если можно так сказать.
465. В самом деле, справедливо ли, что вред,
причиненный мне,
остается, ты же, напротив, имеешь благодать
в том смысле, что не расплачиваешься за свои наглые выходки?
Итак, у тебя — благодать? Но откажись от чужого,
И тогда очищение будет совершенным.
470. И если, в то время как ты был причастником благодати,
ты владел не своим и не смыл с себя всего,
я боюсь того, что за этим последует: думаю, всем ясно,
о чем я говорю.
Ищи благодать! Потому что сейчас я вижу в тебе должника,
хотя кафедра поднимает тебя на большую высоту.
475. От тех несправедливостей, которые мы совершили,
но не от тех, которые мы совершаем,
очищает нас крещение. Поэтому
очищай себя совершенным образом. Но сейчас
не становись посмешищем:
очищаешь других, а сам остаешься запачканным
(если только ты не получил от Бога дар —
480. подобно милости, пожалованной императором —
быть удостоенным похвалы за свое тиранство).
Если даже крещение не очищает совершенным образом
тех, которые, как я сказал, восприняли благодать
(ведь никто никогда не сможет обмануть Бога,
485. Который даже мудрецов ставит в тупик способами
еще более мудрыми), —
кто тогда сможет смыть злодеяния, совершенные
после помазания,
с тех, которые снова до краев наполнены грязью
и которые достоинство божественного образа
оскорбляют личинами гадов и хищных зверей,
490. каковым уподобляемся, когда им подражаем?
В самом деле, характер становится вторым творцом:
его трудно отбросить и отдалить от себя,
поскольку не существует второго очищения.
Один раз я родился, затем был вновь сотворен Богом.
495. Может быть, буду сотворен еще раз позже,
когда буду очищен человеколюбивым огнем.
Сейчас же я не знаю никакого лекарства, кроме слез[152],
с помощью которых с трудом достигается заживление,
между тем рубцы, как я думаю, остаются
500. и обличают прежние тяжелейшие язвы.
Если же есть кто-нибудь, кто более уповает на Бога,
это и мне на пользу: только пусть он убедит меня
своими доводами.
Может быть, кто-то скажет, что руки епископов[153]
и публичное провозглашение[154] суть нечто подобное
благодати крещения,
505. вкупе со словами о нашем недостоинстве, которые
мы возглашаем всенародно,
и при этом сила очищения приписывается коленопреклонению
и, конечно, властвующему Духу, —
согласно суждению справедливых и мудрых епископов,
которые, думаю, скорее готовы опозориться,
510. чем украситься свойственным их сану блеском.
Ведь легче быть причастником зла, нежели блага!
А что моя мысль верна, узнаешь вот на основании чего:
если освященное мясо прикоснется,
по словам Михея[155], к какому-нибудь питью или еде,
515. оно не освятит тем самым то, к чему прикоснется,
тогда как чистое осквернится от прикосновения к нечистому.
Поэтому божественный Павел, твердо убежденный в этом,
когда в своем послании наставляет Тимофея[156],
предписывает ему не возлагать поспешно руки
520. ни на кого, чтобы так не запятнать себя,
потому что нам достаточно своих грехов.
Допустим, если хочешь, что[157] это аналогично крещению.
Только кто поручится, если не будет доказано временем,
что благодать очистила характер глубоко,
525. а не поверхностно, как это бывает с красками,
созданными на основе трав,
или с блестящими вещами, красота которых смывается водой?
Допустим также, что епископство есть совершенное очищение.
Высокое положение изменило тебя: я вижу Ангела.
Верующий, уважающий те же законы, что и я,
530. примет это с готовностью, потому что верит учению
[Церкви].
Но тот, кто стоит вне [Церковной ограды], не знает,
как иначе судить о благе веры,
если [у священнослужителей] нет доброго имени:
и хотя он не видит ни одного своего
недостатка, он становится строгим обличителем твоих.
535. Как, скажи, мы убедим его составить о нас
иное мнение, отличное от того, которое уже внушили ему
своей жизнью?
Как заградим ему уста? И какими доводами?
Ведь просто пренебречь такими упреками — не в моих
правилах,
Согласно которым предстоятель — словно некая статуя —
должен быть
540. повсюду отшлифован, чтобы никто из народа не впал
в соблазн.
И в том я соглашусь с тобой, что добрая слава делает
благодать более действенной.
Все поражены тобой, и не касается тебя хула.
Сразу после Илии — ты, если сказать торжественно.
Но почему ты восседаешь так высоко, если ты неискушен
и невежествен
545. в том, чем ревностно занимаются и к чему стремятся
многие? [Я разумею добродетели, причем] я бы удивился,
если бы это было предметом и твоих желаний,
поскольку гордыня не позволяет тебе овладеть [ими],
внушая тебе убеждение, что ты с легкостью обладаешь
теми качествами, которых на самом деле не имеешь.
Но допустим, что это не так; но как ты сможешь избежать
550. того, чтобы не выглядеть сразу и учеником, и учителем
(то есть не «точить точащего», подобно клыкам свиней),
хотя должно научать законам, прежде тщательно изучив их.
До какой же степени все перепуталось!
На каком основании наше учение оказывается столь
дешевым?
555. Нет ни одного кулачного бойца, который прежде
не научился бы
обороняться и выбирать удобную позицию,
ни бегуна, который не упражнялся бы в беге.
Кто, будучи в здравом рассудке, в один и тот же день
стал бы вырезать флейту,
учиться флейте и в игре на ней соревноваться?
560. Слыхано ли было когда-либо о каком-нибудь
искусном художнике,
который бы не смешивал множество видов красок?
Кто ораторствовал или же исцелял недуги
прежде нежели изучил искусство произнесения речей
или характер болезней?
Сколь малого бы стоили искусства,
565. если, только захотев, можно было бы тотчас овладеть ими!
Но довольно всего лишь приказа, и предстоятель
в один миг оказывается полным совершенством!
Это тот самый случай, когда говорят: «Сказано — сделано».
Христос приказывает, и тварь — тут как тут!
570. Впрочем, об этом молчу. Но как же ты можешь,
взирая сверху вниз
на того, кто остается служителем Божиим,
раздуваться от спеси и стремиться к власти престола,
вместо того, чтобы, пребывая на нем, содрогаться и трепетать
от мысли, что ты пасешь волов, которые лучше своего
волопаса?
575. Рассмотри это вот каким способом, — если у тебя есть
время хотя бы бросить на это взгляд:
этот человек спал на земле и пропитался пылью,
изнурял плоть в бдениях,
псалмопениях и денно-нощном [молитвенном] стоянии,
изгоняя свой ум от праха к горнему
580. (в самом деле, зачем нужно нести во гроб весь свой прах
и быть для червей более обильной пищей,
которая их рождает и рождающихся питает?),
потоками слез смыл пятна [грехов],
если у него где и было какое-нибудь хоть маленькое
пятнышко от брызг,
585. которые пачкают даже мудреца в жизненной грязи.
Он запечатлен досточтимыми отметинами плоти,
иссушенной молитвой и многими трудами
(которыми прародительское вкушение истерзало меня,
обратив к земле, матери-кормилице),
590. холодом, голодом и убогими лохмотьями
(поскольку он желал облечься в нетление).
И ненасытность чрева он обуздал малостью
пищи, каждодневно помышляя о смерти,
ибо он знает, что единственная пища Ангелов — Бог.
595. Сейчас он беден, хотя некогда был весьма богат,
но возлюбил изгнание и плывет налегке,
бросив всю свою кладь бедным (а не в море).
Он убежал из городов, от шума толпы
И от бури, которая переворачивает все, что застигает,
600. для того чтобы согласовать с Богом красоту ума,
войдя в общение с божественными сущностями один на один.
Свое прекрасное тело (как же не назвать прекрасным
то, что благородного происхождения?) он оправил
в «жемчуг» —
тайное украшение железных вериг.
605. Он утеснил себя, не сделавшего никакой несправедливости
(чтобы никогда не допустить бесчинства, если он будет
свободен),
и укротил в себе вводящее в заблуждение чувство.
Ему Дух явил глубину Писания,
опровергнув то, что запечатлелось в сознании большинства.
610. Расскажи мне и ты о своих благах:
о доме, о раздраженной жене, о донимающих детях,
об имуществе, о дворецких, о сборщиках податей,
криках, судах:
все полно тревог и забот.
Стол блистает яствами
615. благодаря ухищрениям поваров, искусных
в смешении того,
что земля и море приносят желудку
(в каковое ум погружается и не имеет более должной широты),
полон благовоний, смеха, песен в сопровождении флейты,
зовущих ударять в кимвалы и притопывать ногами.
620. А других захлестывает врожденная похотливость:
одержимые страстью, распаленные, воспламеняемые
женщинами, молодые, с позволения сказать, женихи,
еще не имевшие брачного ложа;
или те, которые сожительствуют вне брака
со своими любовницами, еще
625. прежде, нежели их щеки покроются
мужским украшением —
бородой, совершенные юнцы
не только телом, но еще более характером;
или те, что полны грехов давних дней;
затем те, которые суть покровители чад не по плоти,
630. рождаемых бесплотным Духом:
научившись поклоняться страстям, которым они предавались,
они становятся покровителями собственных грехов
в чужих пороках
и позволяют другим ту же распущенность, какую
позволяли себе.
Вот таковы они. Может быть, они и сделались бы лучше,
635. но им мешают престолы,
ибо власть делает безумца еще хуже.
Воздержный же, претерпевая бесчестье, стоит
с опущенной головой, устремляясь к одному только Богу,
довольствуясь уделом ученика, хотя его учеником недостоин
640. быть его нынешний учитель, —
если только власть над кем-то понимается не в смысле
местоположения.
Настолько среди нас силен завистник!
Так он хитроумно измышляет лукавства, которые бьют точно
в цель,
когда хочет поразить какой-либо народ или город,
645. кроме тех, которыми он искушает каждого, и
делает из такого предстоятеля свод законов лукавства.
И тогда перед нами медь, облеченная в золото
или хамелеон, меняющий цвет кожи:
борода, смиренный нрав, поникшая глава,
650. немногословие, все облачение верующего,
величавая поступь, мудрость во всем, кроме разума…
Но первое из первых его нынешних благ —
достопочитаемый ефод или облачение Самуила;
есть смиренное ложе, даже без покрывала;
655. на голове — [длинные волосы] — украшение дев,
перевязанные льняной нитью и помещенное в чехол —
все это суть видимые признаки молитвы.
Как не разразиться речами, мне несвойственными?
Не могу не сказать несколько слов, вызванных гневом:
660. удержи либо распущенность, либо волосы!
Почему ты хочешь одновременно обладать тем, что не твое,
и тем, что твое?
Одно дело — границы мисийцев и фригийцев[158],
другое — воды Мерры[159] и Силоама[160]!
Первые непригодны для питья, а вторые исцеляли болезни,
665. после того как Ангел приводил их в движение[161].
Ты растишь двойную лозу, сеешь два раза,
одежда твоя сшита из двух кусков,
ты поставляешь под одно ярмо то, что не может быть
сопряжено.
Сочетание несовместимого, если ты знаешь, запрещено законом,
670. который стремится избежать двусмысленности.
Одно украшение у женщин, другое у мужчин,
одна высота для воронов, другая для орлов.
Постыдно, когда ничтожные подражают великим:
Это производит жалкое впечатление. Пусть рассказ
о чародеях фараона
675. с ясностью убедит тебя[162].
Но если ты ищешь занять место среди мудрецов,
не превращай только жезл в змея[163]!
Я очень хочу, чтобы ты во всем был подобен великому Аарону,
но если ты в числе египетских магов,
680. занимайся сразу же всем [их искусством], если оно хорошо
(никто тебя не осудит за подражание тому, что хорошо);
но если дурно, держись подальше! Пощади то,
что принадлежит мне!
И знай, что это — мое, несмотря на все твое искусное
притворство.
Ты лишаешь меня моей единственной овечки[164].
685. Одежда обманчива: найдется ли Нафан, чтобы
сказать об этом?
Я прибегу и разорву на тебе темный хитон,
если смогу тебя схватить. В самом деле, порой вы
наслаждаетесь этими одеждами, вроде как самой грубой пищей,
когда у вас вызывают тошноту изысканные блюда.
690. Разорви также и ты нечто мое, если найдешь
что-нибудь слишком изысканное или чуждое мне.
Что было бы более справедливым, чем это?
Лаван[165] пусть имеет белых [овец], тогда как пятнистые[166]
принадлежат пастырю, который много потрудился,
695. тому, кто замерзал от ночного холода и был
опаляем солнцем[167].
Итак, наиболее постыдное из всех постыдных дел есть
сокрытие истинного характера.
Все же удерживай его, и я произнесу тебе похвалу.
Но [то, что происходит] сейчас, возможно ли это?
И на что это похоже?
Можно ли смеяться над каким-нибудь забавным вымыслом,
700. когда «забот полон рот»? [Это будет] «смех сквозь
слезы»[168]. В рассказе кладут на брачное ложе кошку[169],
Украшенную, как невеста:
свадебные подарки, рукоплесканья, смех: блестящая свадьба.
Но кошка, когда увидела мышь, пробегавшую среди [гостей]
705. (она, хотя и была невестой, все же оставалась кошкой),
бросилась на нее
и получила обед, но не свадьбу.
Таков и всякий лжеучитель:
ведь природные качества не меняются быстро.
— Но весьма ловок в делах тот человек,
710. которого ты не одобряешь; он совершенный начальник;
он лавирует между старыми и новыми течениями.
Тот, другой — благочестив, но полезен только одному себе.
— Кто это говорит? Какой испорченный человек!
Ведь нет такого, кто жил бы только сам в себе,
715. ни среди хороших, ни среди дурных.
Но подобно этому воздуху, который, смотря по тому,
что он впитывает,
бывает благовонным или зловонным,
и мы быстро приспосабливаемся к соседям:
к хорошим хуже, к дурным же очень [быстро],
720. потому что легче подражать злу.
И если такой человек становится у нас епископом,
если он наихудший и полон мерзости, то тогда [исполняется
написанное: ] «терновник царствует над деревьям»[170].
Если же [становится епископом] наилучший, то тогда снова
великий Израиль в столпе огненном,
725. ведущем его[171], шествует
в землю надежды, достичь которой стремимся все мы,
хотя [этот человек] не вертится без дела и не завсегдатай
площадей,
не Протей[172], изощренный в коварной перемене образов,
и не Меламп[173] или кто-либо другой, непостоянный,
730. с легкостью принимающий любое обличье
в зависимости от внезапного изменения обстановки.
Итак, почему ты, скажи мне, называешь бесполезным
того, глядя на которого мы могли бы стать лучше?
Или почему ты называешь наилучшим и ловким епископом
735. того, глядя на которого ты с презрением отвергаешь моих?
Несомненно, что излишнее неприятно мудрецам,
тогда как благородное в высшей степени убедительно.
Будь ты тем, как подсказывает твоя душа, а я буду этим.
Может быть, ты думаешь, что наилучший из живописцев
740. не есть тот, кто пишет движущиеся фигуры простыми
красками —
какой-нибудь Зевксис, Поликлет или Евфранор —
но любой, кто с помощью ярких и светлых цветов
создает бесформенные тела
(как мне кажется, именно из таких были Каллимах и Калаис[174],
745. которые с трудом делали копии копий)?
Таков всякий «бывалый»[175] человек.
Итак, с таким взглядом на вещи, ты стремился найти пастыря?
Как мало ты старался! Мне стыдно за тебя.
Ты рассматривал предстоятеля с точки зрения счетовода!
750. Ты заботишься о навозе, я же говорю о вещах более
значительных.
Одно только пусть будет заботой иерея:
очищать души жизнью и словом,
вознося их горе устремлением к божественному:
безмятежный, с возвышенным умом
755. он носит в себе только чистые божественные образы,
наподобие зеркала, создающего в себе самом свои формы.
Он посылает чистые приношения за [духовных] детей
до тех пор, пока не подготовит их самих как приношения.
Пусть все остальное будет оставлено для более
совершенных в этом.
760. Так наша жизнь может стать более безопасной.
Если же для тебя наивысшим благом является свобода
говорить,
Пусть так и будет: мне также это не кажется
незначительным,
если используем ее с умом и умеренностью.
Но все же послушай, как обстоит дело: мудрецу ведь
765. более приличествует молчание, нежели твоя
«обходительность»,
и тогда как твоими качествами являются дерзость и наглость,
ему свойственны благородство и краткость речи.
Но если однажды представится случай говорить свободно,
ты увидишь, как кроткий становится воинственным,
770. и сможешь тогда узнать, как он успешен в этом.
Узнаешь, что такое плутовка-обезьяна и как рычит лев,
когда твое человеческое [красноречие] будет с презрением
отвергнуто
и твое дурное знание склонится к земле;
а тот, оказавшись неодолимым, будет принят слушателями
с легкостью.
775. Ведь ничто не убеждает лучше, чем образ жизни.
По этой же причине ловкач и в этом оказывается слабее.
Тем не менее он с блеском восседает посредине,
пользуясь плодами чужого стола,
и презирает всех как недоносков
780. в такой степени, в какой сам должен быть презираем.
Он имеет один только повод для высокомерия —
значительный город[176],
за который тебе следует скорее погибнуть позорной смертью,
потому что таким образом ты творишь еще больше злых дел.
Разве какой-нибудь городской осел стремится иметь
преимущество перед другим,
785. деревенским ослом?
Он есть таков, каков он есть, хотя и живет в городе.
Что это значит? Почему это соображение не остерегает
дурных?
Почему те, кто слишком спешит, не видят явной опасности
поскользнуться?
Ведь бывает, что и мудрецы поступают немудро,
790. видя, что у дурных дела идут хорошо,
а честные люди влачат жалкое существование.
Или, возможно, это и есть наилучший выход: словно
во время бури,
опрокидывающей все, можно, немного отступив,
покамест все мечется вверх и вниз,
795. провести в безопасности оставшиеся немногие дни жизни
и достойно завершить старость.
Итак, продолжайте держать в своих руках престолы и власть,
если это кажется вам высшей наградой:
веселитесь, бесчинствуйте,
800. бросайте жребий о патриаршестве — пусть великий
мир уступает вам;
меняйте кафедру за кафедрой; одних
бросайте вниз, других — возвышайте: все это вы любите.
Ступайте своей дорогой! Я же обращусь мыслями к Богу,
для Которого я живу, дышу, и только на Него обращаю взгляд:
805. Ему еще прежде моего рождения посвятила меня мать,
с Ним меня связали опасности и утешение ночей.
Ему я посвящу чистые движения моего ума,
говоря, насколько, конечно, это возможно, один на один с Ним.
Вот что, порочные, я хочу сказать против вас в защиту благих;
810. И если иной этим удручился, значит моя речь нашла,
кого искала.
Остальное, друзья мои, будет сказано уже оттуда.
Но, если вам будет угодно, примите в качестве
прощального еще одно слово,
хотя и короткое, но полезное,
как от отца принимают последние слова
815. и достопамятные заветы,
после которых он уже навсегда умолкает,
отчего они тем полнее пребывают в глубине сердечной.
Если найдете другого Григория, друзья,
больше щадите его. Если же не найдете,
820. будьте тогда добры и честны по отношению к ближним
и к себе самим, поскольку вы будете хранить единодушие
до тех пор, пока будете справляться с названными
мной страстями.
И то миролюбие, о котором я всегда ревновал,
цените, отбрасывая собственные слабости,
825. которые приводят в великое смятение общество верных.
И я откажусь от свойственных мне [недостатков] —
горжусь ли я более других, делают ли
меня долгие годы слишком строгим и часто упрямым,
полагаю ли (хотя один я поражен опьянением ума),
830. что опьянением поражены трезвенники!
Думайте, как хотите, но все-таки помните,
что я много пострадал от поведения друзей.
Но всегда моим добрым покровителем был разум,
а также старость избавляла меня от бед.
835. Может быть, на этом со мной примирится кто-нибудь
из друзей,
раз угасла борьба, которой сопутствует недоброжелательство.
Приносящие бескровные жертвы иереи, достославные приставники душ, вы, которые на руках своих носите создание великого Бога, приводите человеков в преимущественное единение с Богом, 5. вы — основания мира, свет жизни, опора слова, тайноводители в жизнь светлую и нескончаемую, крестоносцы, вы, которые восседаете на знаменитых престолах, превознесены, восхищаетесь благолепными зрелищами, выходите лицедействовать, становитесь на деревянные ходули, 10. вы, которые под чужими личинами слабо отверзаете уста, а в делах внутреннего благочестия не отличаетесь от прочих, шутите, если угодно, и над тем, над чем вы шутите неприлично, говорите с важностью о том, что делаете слишком легкомысленно! 15. А я, хотя все вы единодушно почитаете меня человеком худым и несносным, далеко гоните от своего сонма, поражая тучами стрел и явно и тайно (последнее более вам нравится), а я скажу, что побуждает меня и что внушает мне сказать сердце. Хотя неохотно, 20. однако же изрину из сердца слово, как струю, которая, будучи гонима вон сильным ветром и пробегая по подземным расселинам, производит глухой шум и, где только может прорваться из земли, расторгнув узы, выливается из жерла. To же теперь и со мной: не могу удержать в себе желчи. Но снесите великодушно, 25. если скажу какое и колкое слово — плод моей горести. И то врачует от скорби, если и воздуху передашь слово.
Было время, что сие великое Тело Христово, сия досточестная слава Царя — народ, царствующий на целой земле, был народом совершенным[177]. Ныне опять колеблется сие Божие стяжание, 30. подобно волне многошумного моря или дереву, потрясаемому порывистыми ветрами. Это тот народ, для которого Бог снисшел с небесного престола, истощив Свою славу в смертной утробе, вступил в общение с человеками воедино сочетанный Бог и человек, 35. в великую цену искупления предал на страдания Свое тело и для избавления нас от греха излиял Божественную Кровь. Это народ, за который принесены многие другие жертвы, именно те, которые впоследствии сеяли всем слово, от жестокой руки прияли сладостную смерть, чтобы почтить и словом Бога Слово и кровью — Кровь. 40. Кто же беспокоит сие Тело? Откуда у меня столько скорбей? Почему в одиночку пасущийся вепрь повредил мою ниву? Почему померкшая луна затмила такую славу?
Неистовый, злотворный враг ненавидит человека с тех пор, как первого Адама изверг из рая и чрез вредоносный плод 45. лишил его бессмертной жизни. Он не переставал приводить людей в изнеможение многократными и сильными потрясениями; однако же, сколько ни желал, не мог своими ухищрениями повергнуть весь род наш пред собой на колени. Искра слова, как огненный столп, со славой протекла всю землю. Гонители еще более утвердили тех, 50. для которых венценосные мученики стали общим союзом. И вот враг изобрел новую, действительнейшую хитрость: видя могущественное воинство, посеял гибельную вражду между вождями. Ибо с падением полководца все воинство преклоняется долу. И мореходный корабль, 55. как скоро лишен кормчего, опрокидывается губительным ветром или сокрушается о камни. Дома, города, хоры, колесницы и стада — все терпит вред от невежества ими управляющего. Говорю сие знающим наш порок, всем предстоятелям народа.
Прежде учреждены были города убежища для человекоубийц (Чис. 35:11), 60. определено было место для жертв отпущения (Лев. 16:8-10); а в последние дни было место горести и крови (Мф. 27:6-10) — крови Христовой, которую зломудренные, прияв худую и малую цену Неоцененного, пролили, правда, не против воли Его, но когда Сам Он восхотел, потому что был Бог 65. неудержимый руками, однако же пролили. А ныне все, и чужие и принадлежащие к нашей ограде, знают одно место для злочестия и смерти, и это — огражденное прежде седалище мудрых, двор совершенных, возвышение для ангельских ликостояний, 70. решетка, разделяющая два мира, мир постоянный и мир преходящий, предел между богами и однодневными тварями. Так было некогда; а что ныне, смешно то видеть. Всем отверст вход в незапертую дверь, и кажется мне, что слышу провозвестника, который стоит посреди и возглашает: 75. «Приходите сюда все служители греха, ставшие поношением для людей: чревоугодники, утучневшие, бесстыдные, высокомерные, винопийцы, бродяги, злоречивые, одевающиеся пышно, лжецы, обидчики, скорые на лживые клятвы, снедающие народ, 80. ненаказанно налагающие руки на чужое достояние, убийцы, обманщики, неверные, льстецы пред сильными, низкие львы над низкими, двоедушные рабы переменчивого времени, полипы, принимающие, как говорят о них, цвет камня, ими занимаемого, недавно оженившиеся, кипучие, люди с едва пробивающимся пушком на бороде 85. или умеющие скрывать естественный огонь, питающие в глазах воздушную любовь, потому что избегаете явной, невежды в небесном, новопросвещенные, и оттого, что ваша греховность встречается со светозарным Духом, обнаруживающие свою черноту, — приходите смело: для всех готов широкий престол; 90. приходите и преклоняйте юные выи под простертые десницы: они усердно простираются ко всем, даже и к не желающим! Опять дается манна — этот необычайный дождь; собирай всякий в свое недро, кто больше, а кто скуднее. Если угодно, не щадите и святого дня — благочестивого покоя; 95. или, может быть, она и загниет в ненасытных руках (см.: Исх. 16:20). Общее всех достояние — воздух, общее достояние — земля, для всех широкое небо и все, что открывает оно взорам, для всех также дары моря, для всех и престолы. Великое чудо! Саул не только не лишен благодати, но даже пророк! 100. Никто не останавливайся вдали, земледелец ли ты, или плотник, или кожевник, или ловец зверей, или занимаешься кузнечным делом; никто не ищи себе другого божественного вождя; лучше самому властвовать, нежели покоряться властвующему. 105. Брось из рук кто большую секиру, кто рукоять плуга, кто мехи, кто дрова, кто щипцы, и всякий иди сюда; все толпитесь около божественной трапезы, и теснясь и тесня других. Если ты силен, гони другого, несмотря на то что он совершен, много трудился на престоле, престарел, изможден плотью, небошествен, 110. презритель мира, живет в Боге, мертвец между живыми и добрый священник Царя. Кто пишет картину с подлинного изображения, тот ставит сперва перед собой подлинник, и потом картина принимает на себя описываемый образ. Но кто 115. смотрит на вас, тот пойдет противоположной стезей. И это единственная польза от вашей испорченности». Так говорит громогласный провозвестник.
Но меня приводит в страх, что слышу о достославном Моисее, который один внутри облака видел лицом к лицу Бога, а другим велел остаться внизу горы 120. и, очистившись, в чистой одежде, с трепетом внимать только Божию гласу; попирать же святую землю не безопасно было не только народу, но и самым скотам; ибо всех поражали отторгавшиеся от горы камни. Боюсь также участи сынов Аароновых, 125. которые, возложив жертвенные начатки на огонь чуждый, чудным образом погибли; самое место жертвоприношения немедленно сделалось местом их смерти, и хотя они были дети великого Аарона, однако же лишились жизни (см.: Лев. 10:1–2). Так жалкая гибель постигла и Илиево семейство; и дети Илиевы погибли за то, что имели продерзливый ум 130. и на священные котлы налагали неосвященные руки; но не избежал, — да, не избежал гнева и сам Илий; неблагочинная жадность сыновей довела до погибели и сего праведника, хотя он никогда не оставлял проступка детей без укоризны (1 Цар. 2:23–25). 135. Если таких мужей и за такие грехи постиг гнев, чего должно страшиться за большие преступления? И тот, кто тебя, царственный кивот, клонившегося к падению, поддержал нечистой рукой, умер внезапно смертью (см.: 1 Цар. 4:18)! А Божий храм делали неприкосновенным для рук внешние ограждения стен.
Посему-то я плачу и припадаю к стопам Твоим, 140. Царь мой Христос; да не встретит меня какая-либо скорбь по удалении отсюда! Изнемог пастырь, долгое время боровшийся с губительными волками и препиравшийся с пастырями; нет уже бодрости в моих согбенных членах; едва перевожу дыхание, подавленный трудами и общим нашим бесславием. 145. Одни из нас состязуются за священные престолы, восстают друг против друга, поражаются и поражают бесчисленными бедствиями, — это неукротимые воители, они возглашают мне: мир, и хвалятся кровью. О когда бы Божие правосудие поразило их гефской болезнью 150. и за седалища терпели казнь на своих седалищах (1 Цар. 5:9)! Другие, разделясь на части, возмущают Восток и Запад; начав Богом, оканчивают плотью. От сих противоборников и прочие заимствуют себе имя и мятежный дух. У меня стал Богом Павел, у тебя — Петр, а у него — Аполлос (см.: 1 Кор. 1:12–13). 155. Христос же напрасно пронзен гвоздями. По имени людей, а не по Христе именуемся мы, прославленные Его благодеянием и кровью. До того омрачены очи наши этой страстью или к суетной славе, или к богатству и этой страшной злорадной завистью, 160. которая иссушает человека и справедливо сама себя снедает скорбью! Предлогом споров у нас Троица, а истинной причиной — невероятная вражда. Всякий двоедушен: это овца, закрывающая собой волка, это уда, коварно предлагающая рыбе горькую снедь. Таковы вожди, а недалеко отстал и народ. 165. Всякий мудр на злое даже и без вождя. Нет никакого различения между добром и злом, между благоразумной сединой и безрассудной юностью, между люботрудной, богобоязненной жизнью и между жизнью распутной. Один закон: тому иметь преимущество, кто всех порочнее. Да погибнет тот, 170. кто первый ввел сюда негодных людей! Они хотели бы, чтобы им принадлежали и мир, и Бог, и все, что в последние дни отмерится совершенным, и чтобы добрые трудились напрасно. Вот что угодно нашим судьям, чтобы бежала отсюда всякая правда, 175. чтобы все слилось воедино — Христос, человек, солнце, звезда, тьма, Ангел добрый и денница, уже не светозарная, чтобы почитались равными Петру богоубийца Искариот и священному Салиму[178] — злочестивая Самария, чтобы были в равной цене и золото, и серебро, и железо, 180. в одном достоинстве жемчужина с диким камнем и сток нечистот с чистым источником, — чтобы все смешалось между собой и слилось вместе, как прежде, когда мир был еще первозданным веществом, которое только чреватело миром, но не пришло еще в раздельность!
185. Моавитянам и аммонитянам недоступен был великий храм, потому что они огорчили доброе воинство (Втор. 23:3–4). А иных причислил Иисус к водоносцам и дровосекам за то, что употребили обман (Нав. 9:23). Так поступлено со злыми! Колено же великого Левия удостоено чести; левиты поставлены служителями небесной скинии; 190. но и им распределены жертвоприношения, места и труды; руке каждого предоставлялось особое дело, всякий исполнял особую потребу внутри и вне храма. Такими законами ограждалась у них добродетель! Но мы опять назначили награды пороку. О гибель! 195. Оплачет ли это какой певец, искусный в сложении плачевных песней?
Остановите зло, друзья мои! Перестанем обременять себя злочестием. Да будет, наконец, почтен Бог святыми жертвами! И если убедил я вас, воспользуемся сим. Если же слово мое и седину мою затмевает дерзость юных или этих ворон, 200. которые безрассудно накликают на меня гибельную тучу, то свидетельствуюсь рукой бессмертного Бога и страшным днем, который наконец потребит огнем легкое вещество, свидетельствуюсь, что я не сопрестольник, не сотрудник им, не хочу участвовать с ними ни в совете, ни в плавании, ни в пути. 205. Но пусть идут они своим путем, а я поищу себе Ноева ковчега, чтобы спастись в нем от ужасной смерти; а потом, пребывая вдали от злых, постараюсь избежать жестокого и неизобразимого дождя, которым попален Содом. Наложив узду на блуждающий ум, собрав его внутрь, 210. весь углубившись сам в себя, смеясь над житейскими бурями, которые и лица мудрых покрывают часто грязной пылью, непрестанно напечатлевая в сердце мысли божественные, не смешивающиеся с худшим и просветленные, стремительным желанием приближаясь к свету Трисиянного Божества, 215. приступлю к милосердному престолу бессмертного Бога, где все открыто, а еще более откроется, когда всем равным за равное возмерят весы в руках правосудного Бога.
Григория иерея и забава, и рыдания. Увеселяйся, кому угодно, моими несчастьями.
У меня и безделка имеет свои украшения, и из ямбов родится новая мера. Прочти акростих[179] , и ясно увидишь.
Хотя я стар и изведал много бедствий, потому что морщины показывают опытность в делах, а опытность чаще всего производит благоразумие, однако же и моя старость в продолжение многих лет не видала такого бедствия, 5. какое видит теперь. И это нетрудно узнать из краткого слова.
Вожди народа незаконно восстали друг против друга. Ополчась вместо орудия гневом и завистью и кипя презорством, как свирепым огнем, 10. они восстали, и разделилась целая вселенная. А я — человек тонкий (потому что думал о себе немало), хотя никак не мог поражать злых жезлом (вам известно, что и теперь я то же предпочел бы всему), однако же делал, что был в состоянии, и придерживался обоих камней, 15. подражая краеугольному камню — Спасителю. Но, как укрощающий львов или рассвирепевших кабанов, оскорблений не прекратил, а сам затоптан, потому что легче пострадать, нежели сделать доброе дело. 20. Если бы стал я мучеником, то, подвергаясь большим и жесточайшим страданиям, скорее всего освободился бы от двоякой опасности. Но нет возможности переносить благодушно обиду, которая такое долгое время непрестанно пред глазами. Кто не знает сего, даже и неблизкий ко мне? 25. Если это одно у них дело, то пусть двоедушие их ко мне остановится в одном. Если сам я сошел с престола, чего же еще больше? А если свергнут против воли, чего достойны отважившиеся на это? Ныне возведен на престол, а наутро сводят меня с престола. 30. В состоянии ли кто приискать на это хотя ложную причину? Осмеливаюсь сказать, Христе мой, что у меня на сердце. Они завидуют моим подвигам, тем камням, которые в меня метали. А может быть (скажу ясно), предметом их нападений Дух, — Дух (выслушайте это), исповедуемый Богом. Еще говорю: 35. Ты мой Бог, и в третий раз восклицаю: Дух есть Бог. Бросайте, цельте в меня камнями; вот неколебимо стою пред вами целью истины, презирая свист и слов, и стрел.
У нас Отец корень и источник Доброт. 40. От Него рожденный Свет и Слово — печать Безначального; от Него и Дух — вневременное естество. Бог — Бог мой и Бог тройственная Единица. Никто не возбранит мне говорить сие. Свидетель тому — моя Троица, что время не превратит сего слова. Пусть все колеблется, 45. только бы не превращали у меня Бога! Равно нечестиво одно ли что или все обесчестить. У меня есть голос, а у тебя — города и блистательные престолы. Удерживаю язык; какое прекрасное принуждение! О, если б мне светить, как светильнику, поставленному на свещнике! 50. О, если б мне озарять целую вселенную!
Так теперь; а в скором времени новые престолы, законный порядок и первых, и вторых престолов. Тяжелы были бы здешние неудачи, если бы Бог впоследствии не оборачивал костей другой стороной. 55. Не хочу иметь привязанности к здешним благам. Ты делай возлияния этому миру, а я приношу жертву Богу, чтобы без труда переносить мне неприятности. Ночь все покрывает, а день все освещает. Много потрудился я, однако же труды мои не стоят еще 60. тех наград, какие ожидают друзей Божиих.
Исаия перетрен был пилой, но перенес сие с терпением. Трех отроков в пещи приветливо принял огонь. Даниил брошен к зверям, как к друзьям. А Павел и Петр явились победоносцами в Риме. 65. И Предтеча не жертва ли своего дерзновения? Они знают, что я умер, но пусть знают, что я жив, хотя бы Тебе, Отец, угодно было послать мне что-нибудь еще худшее.
Пускаюсь в путь, оставив за собой великую широту жизни, волнуемую здесь и там бурными ветрами, имея при себе все, что сделал, и покинув, что меня утруждало; пускаюсь в путь, одного трепеща, а другим увеселяясь. 5. Не покинул я ничего приятного, ничего такого, о чем бы стал скорбеть. Хотя покорился одному я против воли, зато другому — по собственной воле.
Одно было у меня любимое стяжание, одно преимущественное богатство, одна надежда к забвению трудов — это общее для всех сияние великой Троицы, проповедать Которую приходил я 10. к людям именитым, для меня чужеземным. И хотя не вовсе остался я неуязвим (меня, как нечестивца, встретили камнями; за что благодарение Тебе, Троица!), однако же проповедал я Троицу и, как круг около средоточия, всех привел в движение вещаниями благочестия. 15. Я был еще среди поприща, но меня возвратили назад зависть и болезнь; и весьма много жалуюсь на завистливого демона, который исторг у меня чистый плод моих мук рождения, только что образовавшийся, когда он находился в преддвериях жизни.
Теперь моя Троица опять среди торжищ и ликостояний 20. рассекается устами нечестивыми и слова блуднические одерживают верх. Увы! Увы! Какой Финеес, ревнитель в душе и по имени, вонзит меч рукой, карающей блуд! 25. Или какой Моисей окажет помощь неправедно попираемым еврейским догматам и, немедленно изрубив египетские басни, приобретет великую славу у великого народа? Кто вместит в уме своем всецелое Божество, ничего не сократив в великой Троице? Или кто рассудительным умом и крепкими доводами 30. развеет силу сопротивных учений? Кто защитит от стрел непреклонную веру, не изменяясь с обстоятельствами, стоя твердо при перемене властелинов, и не станет совращать ее с прямого пути, устремляясь туда и сюда, подобно току непостоянного Еврипа? 35. Кто остановит ужасную брань преобладающих иереев, примирив между собой поборников миролюбия?
А я сильно желал сего; потому что Христос Бог, врачевство человеков, повелевает это законами Своих страданий, по которым связал Он крестом вместе и добрых, и злых, 40. и того, кто близок к Нему; почему для тех и для других составляет Он краеугольный камень (см.: Пс. 117:22; Деян. 4:11), соединяя людей воедино союзом любви. Я желал сего; но те, которые враждовали на меня прежде, вменили меня ни во что, не оказали никакого внимания к моим советам. 45. И о если бы только не вооружились они против Троицы, в Которую мечут тучи стрел!
Ты Сама, Троица, прекрати брань! Никого да не уязвит сия зловредная брань, а напротив того, положи добрый конец моим трудам, дав возрастать правому о Тебе учению!
Прости, знаменитый храм Анастасии! Ты посредством моих слов 50. опять воззвал к жизни умершую веру. И умирая, не забуду о тебе, но буду поставлять тебя наряду с превосходнейшими храмами, умоляя Троицу о чадах моих.
О храме Анастасии, который св. Григорием устроен был в Константинополе.
Сладким покоился я сном, и ночное видение представило мне Анастасию, к которой в продолжение дня стремились мои мысли. Она первая высокое слово, остававшееся дотоле у подножия горы, возвела на самую ее вершину. 5. Потому и наименование Анастасии получил сей храм, произведение моей неленостно потрудившейся руки.
Мне представлялось, что сижу на высоком престоле, однако же не с поднятыми высоко бровями — нет, и во сне не служил я никогда гордости. По обе стороны ниже меня сидели старцы[180], 10. вожди стада, отличающиеся возрастом. В пресветлых одеждах предстояли служители[181], как образы ангельской светозарности. Из народа же одни, как пчелы, жались к решетке, и каждый усиливался подойти ближе; 15. другие теснились в священных преддвериях, равно поспешая и слухом, и ногами; а иных препровождали еще к слышанию слов моих пестрые торжища и звучащие под ногами улицы. 20. Чистые девы вместе с благонравными женами с высоких крыш преклоняли благочинный слух.
И то еще присоединилось к обаяниям ночи. Народ, желающий слышать слово мое, стоял, разделившись на части. Одни требовали слова низкого и доступного разумению, потому что не хотели и не навыкли 25. простирать мысль горе'. Другие желали речи возвышенной и витиеватой; и таковы были старавшиеся глубоко исследовать ту и другую мудрость — и нашу, и чуждую нам. С обеих сторон слышны были восклицания, которыми выражались противоположные желания слушателей. Но из уст моих изливалась единочтимая Троица, 30. сияющая тремя явленными нам Красотами. Я низлагал противников звучным голосом, потоками пламенеющего духа, порывами речи. Одни приходили в восторг и хвалили, другие стояли в безмолвном изумлении, иные издавали еще какие-то гласы, а некоторые возражали только мысленно, потому что прекословие прежде, нежели разрешалось словом, 35. замирало в самых болезнях рождения, а иные, как волны, воздвигаемые ветрами, вступали в открытую борьбу. Но доброречие услаждало всех: и красноречивых, и сведущих в священном слове благочестия, и наших, и пришлых, и даже тех, которые весьма далеки от нашего двора, 40. будучи жалкими чтителями бессильных идолов. Как теплыми лучами очерненная виноградина не совсем уже незрела, но начинает понемногу смягчаться, и не совсем зрела, но отчасти черна, отчасти румяна, по местам уже зарделась, а по местам наполнена кислым соком, 45. так и они различались зрелостью повреждения, и я восхищался уже необходимостью обширнейших точил.
Таково было мое видение, но голос петухов похитил с моих веждей сон, а с ним и Анастасию. Несколько времени носился еще передо мной призрак призрака, 50. но и тот, постепенно ветшая, скрывался в сердце; оставались же при мне одна скорбь и бездейственная старость. О Тебе скорблю, моя Троица! О вас сокрушаюсь, дети мои! Что ты сделала со мной, зависть? Многое ты отняла у меня. Не подави еще чем-либо худшим мою безвестную жизнь.
55. Много изящных произведений зодчества в царственном городе, которыми гордится он, но преимущественно перед прочими может похвалиться небесными храмами, храмами некогда моими, а теперь для меня чуждыми, в числе же других и великолепным храмом Апостолов, 60. который крестообразными стенами рассекается на четыре части. Впрочем, все сии храмы не возбуждают во мне столько сожаления и скорби, сколько Анастасия — новый Вифлеем.
Много, правда, потерпел я напастей на море и на суше, от врагов и от друзей, от пастырей и от волков, 65. от мучительной болезни и от старости, которая делает меня согбенным, но никогда прежде сего не постигала меня такая скорбь. Не плакал так о великом храме порабощенный ассирийцами народ, когда веден был далеко от отечества; 70. не плакали так израильтяне о Кивоте, который взят был иноплеменниками; не рыдал так и прежде них Иаков о похищении любимого сына; не сокрушается так и косматый лев об убитых ловцами детищах, и пастух о потерянном стаде, и птица о невольно покинутом гнезде на гостеприимном дереве, и полип об оставляемом им ложе, 75. как я доныне сетую о новоустроенном храме, об этом плоде моих трудов, которым пользуется другой.
Если когда-нибудь сердце мое забудет о тебе, Анастасия, или язык мой произнесет что-нибудь прежде твоего имени, то да забудет меня Христос! Как часто, и без великих жертв и без трапезы, очищал я людей, 80. собранных у Анастасии, сам пребывая вдали, внутрь сердца создав невещественный храм и возлияв слезы на божественные видения! Никогда не забуду, если бы и захотел, не могу забыть вашей любви, девственники, песнопевцы, лики своих и пришлых, восхищающие попеременным пением, 85. вдовицы, сироты, не имеющие пристанища, немощные, взирающие на мои руки, как на руки Божии, и сладостные обители, окормляющие в себе старость!
А если и у вас сохранилась еще 90. память обо мне, многострадальном, то благодарение Троице! Ибо у многих сердце увлекается потоком обстоятельств, и у легкомысленных стыд только на глазах. Одного только желаю, досточтимая Троица, чтобы Божество Твое навсегда пребывало незабвенным в душах новонасажденных.
95. Примите мой прощальный привет, цари, помогавшие мне в моих страданиях! Примите, Восток и Запад, борющиеся между собой! Примите, иереи, восстающие друг против друга! Прими и ты, председательствующая гордыня! Прими и ты, великий город! А я выше земных престолов, и если желаю славы, то единственно славы бессмертной.
100. Но спаси, спаси меня, возлюбленная Троица! Напоследок и я увижу, где престол чистой Анастасии.
Таков плач Григория, воздыхающего об Анастасии, с которой разлучила меня некогда бессильная зависть.
Тот совершенный живописец, кто начертывает на картинах верные и живые изображения, а не тот, кто, намешав понапрасну много красок, хотя и доброцветных, представляет на картине написанный луг. 5. И корабль мореходный хвалю не за то, что блистает излишними украшениями и расцвеченной кормой, но за то, что рука корабельного строителя крепко сколотила его гвоздями, надежным и смелым пустила по волнам. И войско должно быть храбро, а не красиво; 10. и в доме хорошая отделка — второе уже достоинство после прочности. Так и жизнь человеческая или божественна, когда страх ведет человека ко Христу, делает его чуждым сетей греха, постоянным, неразвлеченным и беспечальным; или весьма порочна и внутренне бессильна, 15. хотя по наружности ненадолго имеет такую же силу, какую замечаем в умоисступленных, у которых все кружится, потому что мысль идет кругом.
Так не одинаково и сердце молитвенников великославного Христа. Один — всегдашний слуга человеческого могущества, смотря по обстоятельствам, как трость, колеблемая ветром, 20. клонится туда и сюда и подает не врачевство, но образец всякого порока. Другой трепетными и благоговейными руками возносит дар благодарения Христовой плоти и великим страданиям, какие понес на земле Бог в избавление наше от первородных недугов. 25. Он живет для единого Христа, Им утешается, для Него, возносясь отселе, отрешает сердце от земного и из людей одним добрым покоряет мысль, злым же противится, как твердый камень адамант. Он не заботится о богатстве, о великих престолах, 30. о человеческой славе, пресмыкающейся долу. И, нося на себе кожу могучего, царственного льва, не скрывает под ней раболепства лисицы, чтобы быть мертвоядцем, хитрецом, злодеем, перекидываться во все виды порока. 35. Напротив того, непрестанно обогащая ум чистыми умозрениями, касается даже небесной Троицы, утвердил Ее образ в своем сердце, созерцая единую Славу в трех Добротах, а наконец, когда чистыми жертвами приуготовлен народ богоподобный, приносит бескровную сердечную жертву.
40. В числе таковых молитвенников желал быть и я, — не скрою сего, потому что нога моя стояла уже внутри преддверия. Но как скоро увидел я дела непотребные и заботливо обдуманный обман, отступил назад и вне поставил свою ногу. 45. Правда, что много понес я огорчений и среди других неправоверных, у которых и теперь еще отдаются звуки моего голоса. Мне — камни, а им — новоутвержденное Божество Троицы, — вот дары, какие принесли мы друг другу! Но если и уступал я, то нигде не оставлял слова не утвержденным, 50. куда только ни заносили меня наши волнения. Теперь я низложен; наступай, наступай на меня, злобная зависть! Или, может быть, остановлю еще тебя, хотя буду сокрыт в крайних пределах земли, заключен в мрачной утробе морского зверя — кита, как некогда было с Ионой. 55. Пусть тело в утробе; но ум, сколько бы ни преграждали ему пути, с неудержимым стремлением пойдет, куда желал. Вот единственное достояние добрых — свобода, неудержимость, неодолимость, ум, воспаривший ко Христу!
60. Григорий уже не сотрапезник земного царя, как прежде, не станет делать и малых угождений своему мешку[182], не будет потупленный и безмолвный возлежать среди пирующих, с трудом переводя дыхание и пресыщаясь, как раб. Судья не посадит меня или рядом с собой, чтобы почтить, или ниже себя, чтобы положить меру моему духу. 65. Не буду целовать окровавленных рук или ласкать подбородок, чтобы добиться небольшой милости. Не побегу с многолюдной свитой на священный, или именинный, или похоронный, или свадебный обед, чтобы все предать расхищению, иное истребив собственными зубами, 70. а иное предоставив своим провожатым — этим хищническим рукам Бриарея; поздно же вечером отвести на груженый корабль одушевленный гроб, то есть с трудом привлечь опять домой болезненное чрево, но, едва переводя дыхание от пресыщения и еще не избавившись от прежней тягости, спешить на другой богатый пир. 75. Нет, нет, не буду говорить приятного слуху, председательствуя в священных местах или один, или в совокупном собрании многих; не отрину глаголов Духа из заботливости снискать любовь у народа; не стану тешиться рукоплесканиями, ликовствовать на зрелищах; 80. не буду, подобно состязающимся на ристалищах в ловкости и изворотливости или обгоняющим друг друга на колесницах, носиться по стремнинам слова препирающегося, и притом не для того, чтобы истребить гнев, охладить бешенство распаленного тела, узами слова связать руку, 85. которая с неистовством простирается ко всему чужому, изгнать из сердца ложную славу, поучениями своими низложить на землю надмевающуюся гордыню, источниками слез вызвать слезы, но для того, чтобы вкусить одну жестокую отраву, которая причинит несомненную смерть — 90. удовлетворить страсти гоняться за славой. Не буду заседать в собраниях гусей или журавлей, которые дерутся между собой без всякой причины, где раздор, где смятение, а еще, прежде сего, где собраны в одно место все тайные срамоты враждующих.
95. Вот причины, по которым наряду с низкими сижу я — такой врач страстей, который сам не болен. Ибо моей седине не прилично забавляться по-детски и против своего обычая услуживать изза престолов, за которые препираясь другие делятся на скопища и незаконно рассекают целый мир. 100. Увы! Увы! Как велики наши скорби!
Владей всем этим кому угодно и кто хитер. А я бестрепетно буду исполняться Христом. Если же худо покинуть бразды богомудрого народа, то да падет сие на главу тех, которые сами свергли их с себя, 105. чтобы, подобно быстрому коню, не терпящему узды, неистово нестись по стремнинам и утесам. У меня одно желание — чтобы они имели попечение о всем богоугодном. Если же заботятся о худом, молю Бога поставить слух мой вдали от них.
Отчего к Богу пришел я, жизнь оставляя позади, кружимый многими и опасными волнениями, и дует мне навстречу зависть, желая отбросить меня подальше от Бога и сделать единомрачным себе. 5. Почему друзья враждебны [стали] мне, добрые — злыми? [Стали] равно все в дурном заодно. Как мог я издалека нести речь чуждую такому городу, ведь, знал как первого его я среди [городов] всех, что под лучами солнца [на востоке], и что я приобрел [здесь] большего, 10. [чем] угнетение бедами и болезнями, сопровождавшими меня? Но думаю, есть это испытание огненное (1 Пет. 4:12) мне, и утешаюсь [любовию сыновнею к Тебе]. Только славы Твоей сподобь меня, Христе, независтной!
Много раз я простирал ко Христу Царю жалобное слово, изнемогая от великих напастей. Ибо и царь иной великодушно выслушивает от служителя скромное описание его рабских горестей, а добрый отец принимает 5. часто от неразумного своего сына и явно смелые речи. Посему и Ты, Боже мой, будь снисходителен к словам моим, которые вознесет к Тебе, о Прекроткий, болезнующее сердце. Если болезнь отрыгнута сердцем, это служит уже некоторым облегчением в страданиях.
Для чего Ты, Царь мой Христос, поражал меня свыше столь многими бедствиями с того самого времени, как ниспал я 10. из материнского чрева на матерь землю? Если Ты не связал меня в мрачной материнской утробе, то для чего я принял столько горестей на море и на суше, от врагов, от друзей, от злых начальников, от чужих и от соотечественников, 15. и явно и тайно осыпавших меня и словами противоречия, и каменными тучами? Кто опишет все это подробно? Я один известен всякому не тем, что имею пред другими преимущество в слове или в силе руки, но своими скорбями и сетованиями. Как льва, 20. обступили вокруг и лают на меня злые псы. Какие жалкие песни с востока и с запада? А может быть, дойдет и до того, что кто-нибудь, разнеживший сердце на пиру, или какой-нибудь путник, или другой кто, касаясь перстами сладкозвучных гуслей и в неговорящих звуках пересказывая мои скорби, 25. воспомянет о Григории, которого воспитал каппадокийцам небольшой диокесарийский город.
Но иным посылаешь Ты сверх ожидания многотрудное несметное богатство, иным же — добрых детей; иной прекрасен, иной силен, иной красноречив. А моя слава в скорбях; 30. на меня из сладостной руки Своей истощил Ты все горькие стрелы. Я новый Иов; недостает только подобной причины моих страданий, потому что выводишь меня не на ратоборство с жестоким противником, как доброго борца, в силе которого уверен Ты, Блаженный, и не для того, чтобы за добрый подвиг дать награду и славу. 35. И я неспособен к сему, и скорби мои не так славны. Напротив того, я терплю наказание за грех. Какой же это грех? Во множестве прегрешений моих не знаю, которое оскорбляет Тебя более других. Всем открою, что заключено в глубине моего ума, хотя неясно сказанное слово и закрыло бы, может быть, грех.
40. Я думал, что, как скоро Тебя одного соделал я своим вожделенным жребием, а вместе с тем и все подонки[184] жизни ввергнул в море, то, приближая к Твоему Божеству высокопарный свой ум, поставил уже его вдали от плоти. А слово вело меня к тому, чтобы всех превзойти, 45. чтобы выше всех на золотых крылах воспарить к небу. И это возбуждало против меня всегдашнюю зависть, это запутало меня в беды и неизбежные горести. Твоя слава восторгала меня в высоту, и Твоя же слава поставила меня на земле. Ты всегда гневаешься, Царь, на великую гордыню!
Да услышат сие и да напишут будущим родам, 50. народы и правители, мои враги и доброжелатели! Я не отказывался от любезного мне престола великого моего родителя — нет — и несправедливо было бы противиться Божиим уставам. Ему дан сей престол по законам, а моя юная рука служила опорой руке старческой; 55. я уступил молениям отца, который не мной одним был почитаем, в котором и далекие даже от нашего двора уважали седину и равную ей светлость духа. Но когда Владыке нашей жизни угодно стало и то, чтобы явил я Слово и Дух на других чуждых, необработанных и поросших тернием нивах, 60. тогда я, малая капля, напоил великий народ. А потом опять угодно вдруг стало сюда обратно послать меня, рожденного для тяжкой болезни и мучительных забот;
забота же яд для человека. Но не на долгое время дал я успокоение своим членам, 65. ибо должен был дать пастырскую свирель — доброго помощника моему стаду, которое оставалось без пастыря, чтобы какой-нибудь враг, взойдя в него, не наполнил добычей своего бесстыдного чрева. Поелику же беспокоились правители, беспокоился и народ; их тревожило желание иметь пастыря; тревожили и губительные звери, которые, имея обезумевшее сердце, 70. и воплотившегося в человеческой утробе Бога представляли себе не имеющим ума: то многие, не веря моим страданиям, возопияли (и говорили явно или держали в уме), что я по высокомерию презираю богобоязненный народ (но Богу известна моя скорбь); 75. и многие также судили обо мне по ночным своим мечтаниям. Или любовь их, как живописец, представляла многое в прикрашенном виде, или Бог закрывал им глаза, приуготовляя мне добрый конец, чтобы не сокрушить меня горестными для меня ожиданиями, послав мне худшую кончину жизни. 80. Посему преклоняю выю под крепкую Твою руку и иду узником. Пусть другие разбирают права; мне нет никакой пользы оттого, что судят мою жизнь. Влеки меня теперь, Христос, куда Тебе угодно; я изнемог от скорбей, я сокрушен, как пророк в китовом чреве. 85. Тебе посвящаю остаток жизни.
Но умилосердись над человеком, который едва переводит дыхание. Для чего уязвляешь меня таким множеством скорбей? Не за одних добрых умер Ты, Боже! Не для них одних пришел Ты на землю — какое неизреченное чудо! — пришел Бог — человек, окропляющий кровью наши души и тела. 90. Не я один очень худ; Ты вводил в славу многих и худых. В Твоих книгах прославлены три мытаря: великий Матфей (Мф. 10:3), другой — повергший свои слезы во храме (Лк. 18:13) и третий — Закхей (Лк. 19:2); сопричти к ним и меня четвертым! Трое также расслабленных: один с одром (Мф. 9:1–8), другой при источнике (Ин. 5:5–8) и 95. третья — связанная духом (Лк. 13:11); сопричти к ним и меня четвертым! Три мертвеца снова увидели чрез Тебя свет, который Ты отверз им: дщерь князя (Мк. 5:41–42), сын вдовицы (Лк. 17:12–15) и полусгнивший во гробе Лазарь (Ин. 11:42–43); сопричти к ним и меня четвертым! И теперь, о Благий, подай мне врачевства, утоляющие боли, 100. и впоследствии даруй иметь вечную жизнь и хвалиться Твоей славой. Был я вождем богомудрой паствы, а когда разрешусь от сей жизни, тогда, о Преблаженный, да сподобится иметь она лучшего пастыря. А если будет иметь и подобного мне, то, по крайней мере, да имеет менее страждущего, потому что неприлично бороться со злыми скорбями тому, кто должен быть целителем недугов в других.
Укрепи меня, Христе! Отчего расслаб я — Твой служитель? Бездействен язык, Тебя песнословящий, и Ты допускаешь сие? Восстанови меня и не отринь Своего священника!
Похить, похить меня из чуждой руки, Непреходящий, чтоб не страдал я делами злыми, и Фараон меня не истребил, 5. и плененным мной не овладел, Христе, противник Твой, и в тернии Вавилона не увел, измученного ранами. Но лучше оставь меня в храме Твоем, 10. Тобой утвержденного и поющего гимны [Тебе]; и чтобы ничего из Содомского огня дождем не пало на меня, рукою крепкой осени, от всякого несчастья меня Ты сохрани.
Христос, свет человеков, столп огненный душе Григориевой, блуждающей по пустыне горестной жизни, удержи зломысленного фараона и бесстыдных приставников; избавь меня от невяжущегося брения и от тяжкого Египта, 5. смирив позорными казнями моих неприятелей, и даруй мне гладкий путь! Если же преследующий враг настигнет меня, рассеки для меня Чермное море, чтобы перейти мне по отвердевшим водам, поспешая в чудную землю, в мое достояние, как обещал Ты; 10. останови широкие реки, отклони стремительное и стенящее копье иноплеменников! Если же взойду в святую землю, буду славословить Тебя немолчными песнопениями.
Царь мой Христос, для чего Ты опутал меня этими сетями плоти? Для чего вверг в жизнь — в этот холодный и тенистый ров, если, как слышу, 15. действительно я бог и Твое достояние? Утратилась во мне крепость членов, не слушаются колена; меня расслабило время, сокрушила болезнь, изнурили заботы и друзья, расположенные ко мне недружелюбно. А грехи не хотят покориться, но еще сильнее наступают на меня, и изнемогшего, как робкого зайца или серну, 20. окружают эти псы, желая насытить свой голод. Или останови бедствия и умилосердись; или прими меня к Себе после долговременных подвигов и положи меру скорбям; или благое облако забвения да покроет мои мысли!
И из угодных Богу одни совершают доброе плавание, а другие, будучи не хуже первых, встречают затрудение в плавании. Кто же кроме Тебя, Слово, знает тому причины! Не превосходнее ли идти стезей крутой и негладкой, 5. нежели путем удобным? Впрочем, скажу, какая у меня об этом мысль. Лучше то и другое вместе — и идти, и идти к совершенству. А если сие невозможно, то труды предпочитаю бесславному и недоброму спасению. 10. Конечно, многое должно возносить к Богу меня, которого утомляют и плоть, и стечение дел. Что же мне делать, если не достигаю обеих желанных целей? Приуготовь себя как можно скорее и к небу окрыли душу, драгоценную для Слова. 15. Не оставляй при себе ничего излишнего, сбрось с себя всю тяготу суетной жизни и здешних зол. Я предстоятель таинственной трапезы; я очищаю людей, которых приношу Тебе в дар посредством бескровных и совершенных учений. 20. О приснотекущая Светлость, Источник света! Я сам имею нужду в очищении и потому знаю, как тяжело очищать пятна нечистоты. Заметьте сие, пастыри людей, и трепещите!
Утро! Даю десницу мою Богу — не делать и не одобрять дел темных, но Тебе преимущественно принести в жертву сей день, пребывая непоколебимым и самовластителем страстей. 5. Если же проведу его худо, стыдно мне будет старости и этой Трапезы, которой предстою. Таково мое желание, Христе; успехом же увенчай его Ты!
Солгал я пред Тобою — Истиной, Слово, когда посвящал Тебе настоящий день. Не совершенно светлым застигла меня ночь, не каким обещался и надеялся быть. 5. Но в ином преткнулись мои ноги, потому что наступил мрак, ненавистник спасения. Ты, Христе, воссияй свет Свой и снова явись мне!
Погиб для меня вчерашний день, Христе! Нашел и мгновенно овладел мною гнев. О если бы нынешний день стал для меня днем света!
Увы, увы! какие страдания! В чем согрешил я? Или один касаюсь чистых жертв Твоих непреподобно? Меня ли Ты, Очиститель, пережигаешь страданиями, или сокращаешь кичливость других, или для того обнажаешь меня, чтобы вывести на борьбу с противником? 5. Все это распределяешь Сам Ты, Царь мой — Слово. Но я едва перевожу на земле последнее дыхание; выплакал все слезы; одно у меня занятие — плакать. Долго ли же оставаться мне в руках нечестивых? Но ты, Блаженный, восставь меня; пусть я худ, однако же священник; восставь, 10. чтобы не соблазнился кто-нибудь моими бедствиями! Утратилась моя похвала, да исчезнут и телесные скорби! Утрачена для меня Анастасия, да прекратится и грех! Увы! увы! слезы мои не пересыхают, сердце цепенеет в груди. Удержи, Царь, сугубую болезнь! 15. Удержи болезнь, — я погибаю. Неужели милосердие заключено для одного служителя Твоего Григория? Многими бедствиями и телесными скорбями сокрушен я. А y Тебя, Христе, есть благодать, — у Тебя, Который пережигаешь меня страданиями. Или останови бедствия и умилосердись над рабом Твоим, 20. или дай силу переносить все с твердым духом!
Блажен, кто ведет жизнь бесплотную и великого образа не обложил примесью тины! Не многое, и то по принуждению, следует за небесными помыслами, а гораздо больше им противится и служит омрачением ума. 5. Я порождение скоротечного; для чего делаешь меня подобным бессмертным? Если во мне Божие дыхание, то для чего, Христе, связываешь меня брением? Наступила старость, ослабели члены. Но если восставшая плоть, явно или тайно, приходит еще в бешенство и, что всего прискорбнее, 10. таинника небесных жертв делает нечистым, то заклинаю тебя, плоть, великой державой Бога или черным для нечестивцев днем, удержись от наглости!
Поелику ты нападаешь на меня, страждущего болезнью, то выслушай несколько слов и прими от меня урок. Мне лучше изнемогать, нежели тебе быть в силе. 5. Я, который поставлен очищать злонравных, знаю, что болезнь для меня очистительный огонь, хотя есть и высшая тайна страданий. 5. Лучше так думать, нежели, оставаясь оскверненным, в суетной надменности сделать себе какой-нибудь вред. Но ты весьма худ и не сознаешь болезни. Чтоб истребилась в тебе эта болезнь, пока ты не умер, 10. она должна извлечь у тебя много слез пред Богом. Ибо если свет таков, то какова будет тьма (Мф. 6:24)?
Много, очень много случится перенести человеку с продолжением времени. Но что ни посылает правящий нашей жизнью Бог, все это сносно. 5. Сколько бед претерпел я в чужом городе, принеся в дар слово свое, чтобы поддержать падающее учение! Похвалю, если скажут о них другие. 10. Но и говорят уже многие, как чужие, так и любители достоуважаемой мной веры. Ибо доселе ничто не приводило в такое колебание целую землю, 15. как дерзновение, с каким Духа возглашаем Богом. Сие-то, как известно, и меня подвергло неблагорасположению друзей. Но величайшее благодарение Тебе, Блаженный, за сие прекрасное бесчестие! 20. Ибо что для человека может быть достославнее такого бесчестия?
Но что сверх ожидания встретил я здесь, о том сам скажу друзьям, 25. чтобы они научились равнодушно переносить нападения зависти. Прекрасное и подлинно Божественное слово изрек некогда Бог, что всякий пророк 30. кажется достойным чести только на чужой стороне, а известное всего чаще не признается достойным и чести (Мк. 6:4). То же самое, и еще большее, очевидным образом случилось теперь и со мной. 35. Когда, оставив чужую сторону, возвратился я в отечество и с удовольствием увидел родную землю и любезный мне народ, 40. тотчас пришел мне на мысль ковчег, который один избежал потопления в справедливо погибшем мире; потому что и отечество мое, когда в нем оскудевало уже почти правое учение, 45. спас древом великий отец мой, соделав его всецелым чтителем всецелой Троицы. Сей-то народ, страждущий от безначалия, 50. подобно кораблю, который, среди глубин лишившись кормчего, обуревается волнами, хотел я спасти от величайших бед. Пусть всякий мечет в меня камнями, 55. потому что издавна приучен я к камням! Да, я хотел извлечь его из глубины рукой кормчего, о котором знал, что он сильно противостоит дыханию бури, 60. хотя и недавно принял на себя правление делами. Сего хотелось мне; но зависть, враждебная добрым, 65. всеми мерами воспротивилась прекрасным учреждениям. Во-первых (кто бы мог ожидать этого?), были ко мне не добры занимающие вторые степени престола, старейшины, председатели народа — 70. это прекрасное сонмище. Иные, кого удерживал еще малый остаток стыда, люди, подобно иным хитонам, 75. двуличные и двуцветные, наружно стояли за меня, а внутренно были ко мне худо расположены. Впрочем, я благодарен им и за то, 80. что скрывали неразумные свои желания. Ибо явное раболепство хуже бесчестия. Другие же не тайно, но слишком явно были ко мне неприязненны; 85. они устыдились бы показаться ничего не значащими в своей злобе.
О вы, кланяющиеся плоти[188], очевидным образом презирающие Самого Бога, чтители Веелфегора, 90. а не истинного Владыки! Где же таинственная трапеза? Рассудите справедливо. Где хлеб, где руки, которые на главы ваши привлекли Духа? 95. Попирайте в злобе своей и самую благодать! А народ не укоряю. Ибо что удивительного, если 100. погрешают в подобных делах, имея таких предстоятелей? И при мудрых вождях с трудом можно быть совершенным.
Впрочем, не этому, дети, учил я вас некогда, 105. хотя и не долго правил чужими браздами. Не тому учил я, чтобы презирали вы законы и слова учителя. У меня доставало еще сил 110. и это переносить терпеливо, потому что страдание всего лучше учит терпению. Но всего более истаявало мое сердце оттого, 115. что меня обманывали мудрые, епископы народные, на словах были моими друзьями и одобряли мнение, как твердое и им более, нежели чье-либо, 120. угодное, а к чему клонились на самом деде, не мне о том говорить. Скажу только, что я был обманут. О проповедуемая мною Троица! 125. О алтари, о метания камнями и все труды, какие совершил я дотоле с первоначального подвижничества! Погибла вера в Бога, 130. погибла у людей! Куда кому обратиться, чьим стать ближним? Если светильники сделались таковы, если свет таков, то рассуди, какова тьма?
135. Двукратно впадаю я в обман; и, подвергаясь сему, знаю это, если только и мне дано от Бога разуметь нечто. Но, мучимый 140. (кому известно это, кроме Бога?), переносил я сие, подражая (если смею сказать) Божию человеколюбию. По-видимому, я один вовсе не слышу и не вижу того, 145. что всем открыто и явно, что видит целый мир; не вижу и не слышу, только бы оставался цвет прежнего тела, теперь уже изнемогшего 150. и приведенного в жалкий упадок! Угодно ли сие Слову, научите меня вы, мудрые, а мне кажется это не только неприятным, но и крайне злым.
155. От сего, как в пробитую стену или как в прорвавшуюся плотину, вторгаются все сеятели новых зловредных учений. У них явились даже и новые, 160. злочестиво написанные скрижали. Они незаконным сечением рассекают моего великого Бога, единое, 165. все превосходящее, деля на высшее, среднее и низшее. А как рассекают моего Бога, так рассекают и великого Богочеловека, признавая Его не имеющим ума, как будто не имел ума 170. падший Адам или как будто боятся они, чтобы я страданьями не был спасен совершенно. Видно, надобно одной моей коже получить спасение, 175. а все прочее во мне, как бесчестное, оставлено Богом! У них есть и это, не знаю откуда взятое, какое-то новое иудейство — бредни о тысячелетии, 180. порождение языческого упоения и заблуждения. Они-то, как волцы тяжцы (Деян. 22:29), вторгшись в доброе стадо, 185. не имеющее пастыря, немилосердно рвут и расхищают его, к скорби моего сердца. А я, хотя принял жезл другого стада, 190. однако же болезную, видя уничтожение отеческих трудов. Да и почему же не болезновать кому-либо, даже рассуждающему хладнокровно? 195. Не меня же одного воспитал какой-нибудь дуб или камень!
Пусть назовут меня лжецом и злым, однако же скажу свою мысль. И сам ты, любезнейший, который теперь с надменностью смотришь на мои страдания, сколько знаю, 200. не свободен от болезни, хотя и думаешь о себе, что стоишь безопасно и выгодно. Зыблются башни; 205. как же не колебаться рядом стоящему дому? Содрогаются кедры; как же оставаться в безопасности сосне? Старайся отдалить брань, 210. если не хочешь быть к ней близким. О сих словах моих вспомнит иной со временем, когда нечего будет более делать, как только терзаться напрасно.
215. Что худшего пошлешь еще мне, Христе мой? Еще ли будешь пережигать меня огнем? Все приму охотно, только будь ко мне милосерд. Немного еще, и негладкий путь жизни будет мной пройден. А каково там?.. Как бы ни было худо — все для меня хорошо, потому что там нет двоедушия, 220. но одна простота.
Дважды, я знаю это, увы! Дважды я повержен. Если по-справедливости, пусть примет вас Бог. Если не по-справедливости, пусть также примет вас Бог. Ибо ничем из вашего, или словно [вашего], я не владею. 5. Но все оставил и желаю избавления от зол. Всем нынешним я сыт: богатством, бедностью, приятным, неприятным, славой, бесчестием, врагами, друзьями. Того же, что еще не наступило, желаю испытать. 10. Конец слову. Дерзну [еще], услышь меня. Если я — ничто, Христе мой, то что за творение? Если же я ценен Тебе, то почему же столько терплю?
Желал бы я стать или легкокрылым голубем, или ласточкой, чтобы бежать из человеческой жизни, или поселиться в какой-нибудь пустыне и жить в одном убежище со зверями, потому что они вернее людей. Там желал бы я провести свою однодневную жизнь 5. без слез, без страха наказаний и без забот, иметь одно преимущество перед зверями — ум, который ведает Божество и небошествен. Там среди спокойной жизни собирал бы я свет ко свету, или взойдя на верх какого-нибудь высокого столба, громогласно стал бы взывать ко всем живущим на земле:
10. Смертные человеки, порождение истекшей влаги, ничтожные, вы, которые, живя смертью, надмеваетесь суетным! Долго ли вам, оставаясь игралищем ложных и наяву представляющихся сновидений и играя ими, блуждать на земле без цели? Смотри, восшедши умом своим выше всех, 15. как взошел и я, потому что в меня Бог вложил великое ведение полезного и вредного; а выше всех парит ум. Тот был свеж и силен, составлял славу друзей, высоко носил голову и имел хорошо сложенные гибкие члены. Тот был прекрасная утренняя заря, 20. весенний цвет между мужчинами и привлекал к себе взоры всех. Тот славен подвигами; тот по оружию Арей; тот превосходнейший борец со зверями на ристалище и на горах мерил с ними силу. Тот заботился о пирах и роскошных ужинах; суша, море и воздух приносили дань его чреву. 25. Но теперь он покрыт морщинами и дряхл; все отцвело; пришла старость, а красота отлетела; чрево отказалось служить; небольшая часть человека остается еще в живых, а гораздо большая сошла уже в могилу. Тот надмевается ученостью всякого рода; тот высоко думает о пышных гробницах своего благородства или о том, 30. что и ему удалось вписать свою кровь в небольшие свитки; тот величается крепостью своих советов в городах, тем, что имя его у всякого на устах; тот собрал безмерное богатство и еще приращает его в уме; тот, сидя на высоком седалище, восхищается данными ему весами правосудия; 35. тот в багряной одежде и с увяслом[190] на челе, державствуя на земле, ни во что ставит самое небо, и хотя смертен, но напыщенно преисполняется не смертными надеждами. Все это ныне, а чрез несколько времени — прах; рабы и скипетроносцы, наемники и гордящиеся богатством — все станут равны, 40. для всех один мрак, одна обитель, и горделивым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись. Рано или поздно, но всякому смертному равный жребий. От всякого останутся наконец только хрупкие, полуистлевшие кости и голый череп. 45. Кончилась пышность, но и бедность не беспокоят уже труд, неизвестная болезнь, ненависть, сумасбродство, желание большого, неукротимая наглость. Все умерло, все заключилось вместе с умершими до того времени, пока не пойдет отсюда вслед за воскресшими.
Видя все это, послушайтесь советов моих, 50. дети (могу назвать вас детьми, потому что долее вас перевожу дыхание на земле)! Отринув весь мир, все мятущееся в мире, все, чем обольщает наземный царь — этот хищник чужой собственности, вредитель и человекоубийца, то есть богатство, славу, председательство, знатность рода, неверное счастье, 55. убежим как можно скорее на небо, где окрест неизреченного Тройственного Света сияют многие красоты. А другие пусть падают там и здесь, подобно шашкам, и находят удовольствие в падении шашек или, густой тьмой покрыв свои очи и держась за стену, идут друг за другом!
Увы мне! изнемог я, Христе мой, Дыхание человеков! Какая у меня брань с супружницей-плотью! Сколько от нее бурь! Как долга жизнь, как долговременно сие временное пребывание! Сколько борений и внутри и совне, 5. в которых может повредиться красота Божия образа! Какой дуб выдерживает такое насилие ветров? Какой корабль сражается со столькими волнами? Меня сокрушают труд и стечение дел. Не по своей охоте принял я на себя попечение о родительском доме. 10. Но когда вступил в него, нашел расхищенным. Меня привели в изнеможение друзья, изнурила болезнь. Других встречают с цветами, а меня встретили камнями. У меня отняли народ, над которым поставил меня Дух. Одних чад я оставил, с другими разлучен, 15. а иные не воздали мне чести. Подлинно, жалкий я отец! Те, которые со мной приносили жертвы, стали ко мне неприязненнее самых врагов: они не уважили таинственной Трапезы, не уважили (не говорю о чем другом) понесенных мною дотоле трудов (а их привыкли нередко уважать и порочные); 20. они нимало не думают заглушить молву о нанесенных мне оскорблениях, но домогаются одного — моего бесславия.
Умолкни, любезный язык; и ты, перо мое, пиши слова безмолвия, рассказывай глазам вещания сердца!
Когда, принося таинственную жертву человеческим страданиям Бога, чтобы и самому мне умереть для жизни, 5. связал я плоть на сорок дней, по законам Христа Царя, так как исцеление дается телам очищенным, тогда, во-первых, привел в неколебимость ум, живя один вдали от всех, обложившись облаком сетования, собравшись весь в себя и не развлекаемый мыслями, и потом, 10. следуя правилам святых мужей, приложил дверь к устам. Причина сему та, чтобы, воздерживаясь от всякого слова, научиться соблюдать меру в словах.
Кто против многих подъемлет разящее копье, тот удобно усмиряет немногих. 15. Кто издали бросает верно в цель крылатые стрелы, у того на близком расстоянии никогда не пролетит стрела мимо цели. И корабль мореходный, который переплывал обширные моря, смело можно посылать в недальнее от пристани плавание. Кто одерживает верх в малом, о том еще сомнительно, преуспеет ли и в великом, 20. хотя и сильно желает. Но кто производит великое, о том нет сомнения, что, если захочет, легко превзойдет других и в малом. Посему-то и я совершенно связал у себя силу слова, ибо надеялся, что после из уст моих уже не выльется лишнего слова.
25. Язык всего пагубнее для людей. Это конь, всегда убегающий вперед, это самое уготованное оружие. Иной все видит, но руки у него достают очень немногое, именно то, что под ногами, ноги же его не обходили целой земли. 30. И убийце нужно бороться с трудом; прелюбодей трепещет своей бешеной страсти; ворам всего страшнее день. И богатство обременительно; одним обладаю, а другое уже потерял; столько удерживаю у себя в руках, сколько можно удержать жидкость горстью. Корабль, дальний путь, разбойники, несытый человек, который простирает жадные взоры на чужое достояние, — 35. вот сколько противников у всякого златолюбца! И худым не без труда, не без труда и добрым. Но ничто не удерживало языка, скорого на слово, — ни человек, ни снег, ни поток, ни каменный утес. Стрелок уже близко; немилосердная стрела вложена уже в лук, 40. и на раздвоенном ее конце в дугу изогнулась тетива; мысль спустила стрелу; она понеслась и все низлагает — небесных и земных, живых и еще не родившихся, остерегающихся и неосторожных, добрых и злых, неприятелей и друзей, 45. дальних и близких. Для этой стрелы везде цель; и кто мечет ее, тому первое место между мудрецами.
Много срамного изрыгает язык похотливых. Достойный смеха, чтобы ему возбудить в людях неудержимый смех, позволяет в себя метать и сам мечет словами, бесчестит образ Божий, 50. и много сокровенного извергает в уши других, и часто по всем направлениям рассыпает клубящуюся пену бурного гнева; нередко же из внутренно злоумышляющего сердца выносит приветствие и одно имеет в душе, а другое на устах, 55. именно: ложь, ласковые слова и убийства. Кто исчислит все те огорчения, какие причиняет язык? Если захочет, без всякого труда в одну минуту заставит он враждовать дом с домом, город с городом, народ с властелином, царя с подданными, 60. как искра, мгновенно воспламеняющая солому. Плывущих на одном корабле, сына, родителя, брата, друга, супругу, супруга — всех удобно вооружает он одного против другого. Злого сделает добрым, а доброго, напротив того, погубит и все это опять переиначит. Кто переможет слово? 65. Язык мал, но ничто не имеет такого могущества. О если бы он тотчас омертвел у людей злых!
У всякого неразумного язык есть зло, но особенно может быть злом у таинников небесной жертвы. Я орган Божий и в благозвучных песнопениях 70. приношу славословие Царю, перед Которым все трепещет. 75. Пою же не Трою, не счастливое плавание какого-нибудь корабря Арго, не свиную голову, не могучего Геракла, не обширный круг земли, как он опоясан морями, не блеск камней, не пути небесных светил. Пою не неистовство страстей, не красоту юношей, в честь которых бряцала изнеженная лира древних. Нет, я воспеваю царствующего в горних великого Бога или же сияние пресветлой моей воедино сочетаваемой Троицы. Воспеваю высокие громогласные песни ангельских ликов, 80. какие они, предстоя Богу, возглашают попеременно. Воспеваю стройность мира, еще более совершенную, нежели какова настоящая, — стройность, которой я ожидаю, потому что все поспешает к единому. Воспеваю нетленную славу Христовых страданий, которыми Христос обожил меня, срастворив человеческий образ с небесным. 85. Воспеваю смешение, усматриваемое во мне, ибо я не какое-либо легко изъяснимое произведение: я — произведение, в котором смертный сопряжен с небесными. Воспеваю закон Божий, данный человекам, и все дела мира, также намерения и конец того и другого, чтобы ты одно соблюдал в сердце своем, 90. а от другого бежал дальше прочь и трепетал грядущего дня. Для всего этого язык мой должен быть как гусли.
Но остерегайтесь, иереи, чтобы он не огласил чего-нибудь нестройного. Буду хранить язык чистым и для чистых жертв, посредством которых великого Царя привожу в общение с земнородными. 95. И не чуждым языком, не оскверненным умом буду воссылать Чистому животворящую жертву. Один источник не дает сладкой и горькой струи (Иак. 3:11–12). Пурпуровой одежде всего неприличнее грязь. Необычайный огонь погубил древле 100. сынов жреца, которые прикасались к жертве нечисто (Лев. 10:1–2). О священном же кивоте великого Бога слышу, что он некогда и наклоненный к падению убил прикоснувшегося (2 Цар. 6:7). Сего-то я сильно трепещу и боюсь, чтобы не потерпеть мне чего-нибудь, нечисто прикоснувшись к чистой Троице.
105. О если бы непотребный и непостоянный ум, который мечется туда и сюда во многих суетных порывах, мог я, хотя бы цепной уздой, привести ближе к цели и удержать в сердце совершенно свободным от обольщения! 110. Лучше же сказать, если он ближе будет к великославному Христу, то озарится лучами великого Света. Да и теперь, будучи заключен внутрь, менее делает зла, хотя бы и стал несколько блуждать вдали от Бога. Когда пламень или поток загражден твердыми камнями, хотя клокочет внутри, 115. но не губит частого кустарника или нивы и, скрываясь в камнях, живет полумертвый. Но слово, как скоро сорвется с многозвучного языка, неудержимо буйствует и не возвращается назад. Впрочем, если кривую ветвь, понемногу разгибая руками, 120. согнешь в противную сторону, то она, освободившись от насилия руки, делается прямой и не принимает на себя прежней кривизны. Так и я, приметив, что стремительность беглого слова не знает ни веса, ни меры 125. (тогда только была для меня и жизнь, когда было у меня слово), изобрел наилучшее врачевство — совершенно удержал слово в высокоумном сердце, чтобы язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя. Усвоив себе совершенное молчание, он усвоит доброречие. Я лишил его всего, и он не будет презирать меры. 130. Да обратится сие во всегдашний закон для неумеренных!
И то великое приобретение, если сдерживаешь слово, готовое разразиться, когда совне ударяют в твое сердце. Укрощая слово, ты укрощаешь и волнение гнева; и хотя не без труда, однако укротишь его. Если не даешь свободы языку, 135. когда он кичится и приходит в дикую ярость, но ежели держишь его в узде, то отвратишь обиду. С покорением вождя покорится царь страстей, и ты отдохнешь от мучительного треволнения.
Для всего этого нужно руководство великого Царя Христа, 140. но потом нужно и кормило нашего ума. Если не Христос у тебя правителем, то ни к чему не полезны и молчание твое, и даже еще большее терпение. Если узкий исток озера, зажав руками, откроем опять, оно тотчас потечет. 145. Напротив того, пресветлое Слово повелевает тебе, добрый мой, начав с сего, удерживать течение всех зол.
Таковы, любезнейший, поучения моего безмолвия; так говорит тебе моя рука, выражающая мысли. Это мое плавание, а ты поспешай к другому плаванию. 150. Всякий носится своим направлением ветра.
Но если кому, или из врагов моих, или из доброжелателей, угодно слышать другую причину моего молчания, вот она.
Было время, когда имел я очень много твердости в нравах. Христос Царь вел меня на противника, 155. а в сердце у меня была вера тверже адаманта; отовсюду ограждался я крепкими стенами, не оскверненный ум свой назидал Божиим словом, извлекая дух из священной буквы, а с тем вместе извергал из себя соленую горечь книг, читанных мною и прежде, 160. эту красоту, блестящую накладными прикрасами, кипучую же плоть свою, пока цвела она юностью, изнурял многими и частыми трудами. Отнял у чрева наглость пресыщения и неразрывное с ним неистовство, утвердил око в веждах целомудрием, 165. пересилил гнев, связал члены, заградил смех. Все тогда покорилось Слову, все во мне умерло. Голая земля была у меня ложем; боль в боках, жесткие одежды служили пособием к бдению и извлекали у меня слезы; днем сгибал я свой хребет и во всенощных песнопениях 170. стоял в прямом положении, не зная свойственной людям привязанности к удобствам жизни. Так было тогда, потому что кипела еще во мне плоть, которая обыкновенно усиливается остановить великий свет в небесном его восхождении. Сверг я с себя и тяжелое бремя земных стяжаний, чтобы, стряхнув всякую тяжесть, облегченному возноситься к Богу.
175. А теперь, когда постигла меня жестокая болезнь и изнурила старость, впал я в новое злострадание. У меня неукротимый и доброречивый язык; он-то всегда предавал меня множеству напастей руками завистника. Я не делал нашествий ни на чьи престолы, 180. никого не изгонял из отечественной страны, не строил козней, не поражал злоречием, ничего не делал противного закону наших жертв (сие известно Слову), не оскорблял ни епископа, ни коголибо другого, потому что негодую на всякого народного вождя, о котором идет подобная молва (а таких вождей, к сокрушению моего сердца, 185. полны ныне море и широкие пределы земли). Но мне повредило недоброе слово. Я не думал сего прежде, однако ж оно повредило, ибо возбудило ко мне зависть во всех друзьях.
A для того, чтобы попользоваться чем-нибудь от меня и тебе, 190. зависть, умолкни, любезный язык, умолкни ненадолго. Я не свяжу тебя навсегда, этого не получит от меня ненавистник слова.
Сказывают об одном самосском царе[191], который во всем имел успех, что он в угождение зависти сам себе причинил огорчение 195. и любимое отцовское кольцо бросил в море. Но рыба, проглотившая его, попалась в сеть; рыболов принес рыбу к царю, царь отдал служителю с кольцом, которое было в ее внутренности; и рыбу приняло в себя чрево, а кольцо получила рука. 200. Удивительное дело! Царь хотел огорчения, но не нашел его.
Так и со мной. Зависть всегда смотрит на мое слово дикими глазами, потому избрал я для себя глубину молчания и доселе подражаю самосцу. Но не знаю ясно, что будет завтра, худой или добрый встретит меня конец.
Ты, Врачевство человеков, 205. останови зависть и, освободив меня от жестоких языков, введи во светлость Свою, где бы я, величая Тебя с присноживущими светами, мог возглашать устами стройную песнь.
Прими же сии безгласные вещания руки моей, 210. чтобы был вещий памятник моего безмолвия.
Стены, двери, запоры, — укройте меня, чтоб не подкрались или слово-вор, или забота житейская, и чтоб не украли тайком что-нибудь из сокровищ моих; или чтоб грабитель ничто не похитил своею насильственной рукой. 5. Сокровище мое — Бог, и Божий страх, и надежда, облегчающая тягость. Сколь многие и много меня незаслуженно грызут и будут раздирать на части все больше и больше, если Ты не повелишь плутам уняться. 10. Хотя я и сильно страдаю и ужасы страданий моих превышают меру, но боюсь одного — чтобы не произошло что-либо худшее многих зол, ибо именно это вредит душе.
Вы все говорите, легко играете словами, сплетаете строфы, стараетесь, как пауки, опутывать то, что легковесно и не имеет опоры. Гремите барабанами, 5. молнии сверкающие испускаете. Я же связал [крепкими] узами слово [свое]. Будьте сыты, соглядатаи, и ты — зависть. Внутри буду глаголать, в уме тайны Божии написуя, а грязь и заблуждения чувств очищая, и ум свой в зеркало Слову предоставляя, 10. пока совершенные образы внутри себя не восприму; но об этом умолчала буква. Если же Ты, Ум Великий, не хочешь, чтобы я глаголал многими словами, то что же мне делать?
Чтобы грех меня не похитил, ни закон какой-нибудь смог оторвать меня от чад моих — трудов. Троица знает это, Которую я городу [этому] проповедовал, искру зажигая, сокрытую прежде. 5. Зависть же [восторжествовала], и мудрые связали язык, но что ж ты, безумный, и омрачившись тяжестью болезни, такую возбуждаешь молву?
Не знаешь разве, какая теперь у невоспитанных сила, родней у которых дерзость и порочность? 10. Прыгай от радости, скачи ликуя всяк нечестивец. Камни мечи, стрелы пускай в беззащитных. [Тебе же будет ответом] глубокая тишина — Григорий уже совсем далеко.
Царь мой, Христос! Поскольку я опять отдаю воздуху долго удерживаемое слово, то Тебя первого наименую устами. Пред Тобой изливаю из ума своего сие слово — сие (если позволено сказать так) непорочное приношение чистейшей жертвы.
5. Отчий свет, Слово великого Ума, превосходнейший всякого слова, вышний Свет всевышнего Света, Единородный, Образ бессмертного Отца и Печать Безначального, Озаряющий вместе с великим Духом, Конец необъятного века, великославный, Податель блаженства, 10. превознесенный, небесный, всемощное Дыхание Ума, Правитель мира, Жизнеподатель, Зиждитель всего, что есть и будет; Тебе все принадлежит, Ты связал мановением основания земли и все, что Тебе было угодно, несешь неуклонной стезей. 15. По Твоему манию, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собою звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему манию то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи — луна. По Твоему манию зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод 20. определяют меру годовых времен, неприметно между собой растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на прежний свой путь звезды суть глагол Твоей Божественной мудрости. Твой свет — все те небесные умы, которые воспевают славу пренебесной Троицы. 25. Твоя слава — человек, которого поставил Ты здесь Ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, напоследок же, чтобы избавить от гибели смертных, Плотоносец! Для Тебя живу, для Тебя говорю; я одушевленная пред Тобой жертва — единственное приношение, 30. оставшееся у меня от всех моих стяжаний. Для Тебя связывал я свой язык, для Тебя разрешаю слово. Но молюсь, соделай, чтобы то и другое было свято, чтобы я говорил, что прилично, а непозволительного и не помыслил; отринув грязь, источил маргарит[193], 35. из песка извлек золото, из колючих тернов — розу, оставив солому, собрал с колосьев пшеницу.
Сии начатки ума моего принося Тебе, Христос, язык мой сложил первую песнь. В сей день великий Христос воззван от мертвецов, к которым приложился. 40. В сей день отразил Он жало смерти, сокрушил мрачные затворы унылого ада, даровал свободу душам. В сей день, воспрянув из гроба, явился Он людям, для которых родился, умер и возбужден из мертвых, 45. чтобы мы, возрожденные и избежавшие смерти, восхищены были с Тобой, восходящим. В сей день светозарный и великий ангельский лик исполнился радости, воспевая победную песнь. В сей день и я, 50. разрешив уста от молчания, вознес громкий глас, и вот стал я гуслями, чтобы славословить Тебя. Уму разверз я внутренность ума и Слову — слово, а потом, если угодно, разверзу и великому Духу.
Видя, что в нынешний век многие пишут речью не мерной, легко сливающейся с пера, и большую часть времени проводят в трудах, от которых нет иной пользы, кроме пустой говорливости, 5. а притом пишут весьма самовольно, так что в заключение всего является не меньше бредней, чем морского песка, или египетских скнипов[194], видя все сие, всего более восхитился я той одной мыслью, чтобы, бросив всякое другое слово, 10. держаться только словес богодухновенных, как и избегающему бури всего приятнее тихая пристань. Ибо если Писания представляют столько опор, то самая мудрая мысль — 15. увлекшимся в худое в них же искать убежища от всякого суетного учения. Да и как тебе, человек, пиша по дольним понятиям, изречь несомненное слово?
Но поскольку совершенно невозможно отказаться от всякого слова, когда мир разделился на столько расколов 20. и всякий, в подкрепление своего уклонения от истины, прибегает к защите этих речей, то вступил я на новый путь слова, который хорош или худ, но мне приятен, и употребил несколько трудов своих на мерную речь. 25. У меня не было намерения (как подумали бы многие) самым легким делом пожать пустую (как говорится) славу; хотя знаю, что мои противники такой способ писать назовут скорее человекоугодием; потому что большая часть людей 30. и дела ближнего мерят своей мерой. Не предпочитаю также сего божественным трудам. Мой разум никогда не отпадал настолько от Бога. Что же со мной сделалось? Подивитесь, может быть, этому.
Во-первых, хотел я, трудясь для других, 35. тем самым связать мой грех , чтобы вместе и писать, и, заботясь о мере, писать не много.
Во-вторых, молодым людям и всем, которые всего более любят словесное искусство, как бы приятное какое врачевство, 40. хотел я дать эту привлекательность в убеждении к полезному, горечь заповедей подсластив искусством. Да и натянутая тетива требует некоторого послабления. Если тебе угодно и это и не требуешь ничего больше, то вместо песней и игры на лире 45. даю тебе позабавиться сими стихами, ежели захочешь иногда и позабавиться, только бы не нанес кто тебе вреда, похитив у тебя прекрасное.
В-третьих, хоть знаю, что, может быть, это и мелко, однако же подвергся я сему; не хочу, чтобы чужие имели перед нами преимущество в слове, — 50. разумею это цветистое слово, хотя у нас красота в умозрении. Поэтому хотя, конечно, посмеялся я над вами, мудрые, однако же да будет мне оказана львиная милость.
В-четвертых, изнуряемый болезнью, находил я в стихах отраду, 55. как престарелый лебедь, пересказывая сам себе вещанья поющих крыльев — эту не плачевную, но исходную песнь.
Судите же теперь поэтому вы, ведающие внутреннее, если и сами отдаете преимущество мерной речи. Стихи мои вмещают в себе 60. по большей части дельное и нечто игривое, но нет в них ни растянутости, ни излишества. А думаю, что нет также совершенно бесполезного; в этом, если хочешь, удостоверят тебя сами стихи. Ибо в них иное из нашего учения, а иное из учений внешних, 65. и это или похвала добродетелей, или осуждение пороков, или мысли, или какое-нибудь мнение, или краткие изречения, замечательные по сочетанию речи. Если это маловажно, сделай сам что-нибудь более важное. Порицаешь размер стихов, и справедливо; потому что сам не наблюдаешь размера, 70. пиша ямбами, производя на свет какието выродки стихов. Какой слепец узнавал видящего? Кто, не двигаясь с места, догонял бегущего? Впрочем, покупая порицаемое тобой, сам знаешь, что покупаешь. Ибо что хулишь, того сам домогаешься, и даже употребляешь самые 75. непомерные усилия на это, то есть писать стихи. Или когда обличаешь, тогда родится в тебе и доверенность? Для меня всего любезнее тот, кто претерпевает кораблекрушение на суше. Вы, мудрые, ухищряетесь на нечто подобное. Не явная ли это ложь, не двуречие ли? 80. Недавно была обезьяна, а теперь стала львом. Так легко уловляется любовь к славе!
Впрочем, узнайте, что и в Писании многое писано мерной речью, как говорят мудрые из евреев. Не назовешь ли размером и те бряцания струн, 85. с которыми древние пели стройно сложенные речи, чтобы приятное, как полагаю, соделать колесницей для доброго и чрез сладкопение образовать нравы? В этом уверит тебя Саул, игрой на гуслях освобождаемый от духа (см.: 1 Цар. 16:23). 90. Какой же вред видишь в том, что молодые люди чрез благопристойное наслаждение приводятся в общение с Богом? Их трудно вдруг перестроить. Пусть же будет в них некоторая благородная смесь.
Но когда доброе со временем окрепнет, тогда, 95. отняв красное слово, как подпорку у свода, соблюдем в них самое доброе. Что может быть полезнее этого? И ты, ревнитель строгости, нахмуривающий брови и самоуглубляющийся в себя, разве не подкладываешь сладостей в кушанье? 100. За что же бранишь мою речь, дела ближнего измеряя своей мерой? Не сходятся между собой пределы мидийцев и фригийцев; не одинаков полет у галок и орлов.
Правосудие, судии, законы, судилища, и ты, меч, изощренный на злых, и грозный день — обличитель всего, и неумирающий червь, и источники всепоядающего огня, 5. выслушайте, выслушайте мой суд! Когда все умерло, умирает и зависть; потому что борьба бывает с противоборствующим, а что не стоит на дороге и не противится, тому без зависти оказывают честь. Но я и умер, и терплю от зависти, 10. хотя перенес в жизни борьбы всякого рода. Чем докажу это, какими свидетельствами? Все вопиют, хотя и заключу уста свои. О, если бы несчастье мое осталось негласным!
15. О, если бы мог я не осквернить языка, выговаривая словом (что из всего худого есть худшее) и самое имя! Зверь, исполненный яда; опасная и ужасная кладовая зависти, позорный столп, сокращенно представляющий всякое ужасное зло. Кому не надлежало бы приближаться к спасительным дверям, 20. тот предпочтен моим тайнодействиям, и труд этой власяницы поставлен выше метаний в меня камнями и моих очищений. Увы! Кто из мудрых похвалит сие? О Ты, Который проникаешь в сокровенное моего сердца, всем распоряжаешь, и все ведешь к другой жизни! 25. Они поставили меня ниже худых! Неужели и там будут первенствовать злые? Они худую помощь оказывают друг другу, одно имея в виду — безопасность своих престолов. О, если б иметь мне часть, какой я достоин! 30. Но ежели нет мне доли здесь, Ты, Христе, часть моя, и лучше Тебя иметь, нежели все то, что есть у всех. Ты единственное твердое и свободное стяжание, которого не лишит меня никакая зависть.
Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов.
Вот дух времени — всякий смел на все! 5. Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и военачальники, и благородные, и епископы, хотя и не потрудились прежде на свою долю над чем-нибудь добрым. Что же выходит из этого? Добродетель унижается, не берет преимущества перед необразованностью, 10. потому что дерзость пользуется ненаказанностью, едва бросит несколько каких ни есть слов. Кидайся вниз головой всякий и не учась, стреляй из лука, заносись на крыльях под самые облака; довольно захотеть, а знать дело вовсе не нужно.
15. Видно, и ты у нас вдруг получил вдохновение от муз, как говорят иные о древних мудрецах? Видно, и тебя привела в исступление какая-то лавровая ветвь? Или нечаянно ты напился прорицательных вод и начал потом источать стихи, не наблюдая даже и стихотворного размера? 20. Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках, Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут говорить, писать, собирать вокруг себя народ. 25. А ты не побоялся возбуждать и рукоплескания. В числе слушателей немного бывает мудрых, но много Максимов и слабоумных. Нужно понравиться последним, а мудрецам можно пожелать доброго пути, после того как пообстригут 30. и посожмут их насмешники. А если нужно отмстить (мудрому на все надобно быть отважным), будь смел! Пусть знают Максима по дерзости. И мы вправе посмеяться! Что ныне этого легче, как смеяться, и смеяться много? 35. Будь витией, а на оскорбителей — псом. В таком случае никто не возьмет над тобой преимущества.
Опять воскликну, и воскликну не раз: о речи! Этим истощу свою скорбь, но истощу не вполне. Писать смеешь ты? Скажи же: где и у кого 40. научился? Чьей руки дело этот дар — писать? Но вчера было не то; ты рад был и тому, что узкий плащ и непрестанно лающие жизнь и нравы доставляли тебе скудный кусок. А речи для тебя тогда были то же, что для осла лира, 45. для вола — морская волна, для морского животного — ярмо. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстами все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаниями созидающий стены. Таковы-то ныне псы, если захотят позабавиться! Верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, 50. твои помощницы, заодно с тобой слагающие речи; для них ты лебедь, для них музыкальны издаваемые тобой звуки, когда, подобно зефиру, текут с крыльев, приятно распростираемых кроткими веяниями.
Но что и против кого пишешь ты, пес? 55. Пишешь против человека, которому так же естественно писать, как воде течь и огню греть. Не буду говорить, что пишешь против того, кто, сколько возможно человеку, ничем тебя не обижал, хотя и много был оскорблен. Какое безумие! Какая невежественная дерзость! 60. Коня вызываешь, дорогой мой, помериться с тобой в беге на равнине, бессильной рукой наносишь раны льву. Разве допустить, что у тебя одно было в виду: ты надеялся, что, и оскорбляя, не будешь удостоен словом.
Это одно и кажется мне в тебе умным. 65. Ибо кто при здравом смысле захочет связываться с псом?
Любезная земля, и море, и отечественная и чужая сторона, и юность, и седина на западе жизни, и крылатые речи — напрасный труд, и те речи, которые породил светлый дух, и города, и убежище мое — утесы, 5. какие только обошел я, стараясь приблизиться к Божеству Христову! Почему я один шел скорбным путем, и здесь и там меняя образ многотрудной жизни? Ни однажды не мог твердо установить на земле легкой стопы своей, но одни бедствия непрестанно препровождают меня к большим бедствиям? 10. Ты научи меня, Премудрость, отчего на мне такое бремя? Отчего благочестивые в трудах, а погибающие не знают трудов? Наказание ли это за грех? Или угли, которыми очищается жизнь, как золото в горниле? 15. Или меня, как Иова, вызывает на борьбу с собой злобный и завистливый враг, и Ты, как борца Своего, умастив меня наперед обильно елеем, выводишь обнаженным для великого подвига, чтобы потом наградить и прославить подвижника? Все это известно Тебе одному, Царь мой, Слово, потому что Ты управляешь целым миром по великим и сокровенным законам, 20. из которых разве [лишь] малый некоторый отблеск вполне доходит до нас, покрытых брением и имеющих близорукие глаза.
Но я утружден жизнью, едва перевожу дыхание на земле, уязвляемый множеством бедствий от врагов и от друзей, что и огорчает меня чрезмерно. 25. Потому плачу и припадаю к Твоим коленам. Подай мертвецу Твоему кончину жизни, подай утружденному отдохновение и возведи меня к легчайшей жизни, для которой терплю скорби и перенес тысячи горестей; восхитив в ангельские лики, 30. приблизь путника к небесному чертогу, где слава единого великого Бога, сияющего в трех Светах!
Где крылатые речи? — В воздухе.
Где цвет моей юности? — Погиб.
Где слава? — Сокрылась в неизвестности.
Где крепость хорошо сложенных членов? — Сокрушена болезнью.
Где имение и богатство? — Иное взял Бог, а другое 5. зависть передала в хищные руки злодеев.
А родители и священная двоица единокровных сошли в могилу. Оставалась у меня одна родина, но и оттуда изгнал злобный демон, воздвигнув против меня черные волны. Теперь я одинокий странник, скитаюсь на чужой стороне, 10. влача скорбную жизнь и дряхлую старость; не имею у себя ни престола, ни града, ни чад, хотя обременен заботами о чадах и, непрестанно скитаясь, день за днем провожу на ногах.
Где сброшу с себя это тело? Где встречу свой конец? Какая земля, какая страннолюбивая могила укроет меня в себе? 15. Кто положит перст на мои померкающие очи? Благочестивый ли и друг Христов или один из зловерных? — Конечно, все это носит ветер, и одного малодушного может озабочивать мысль: гробу ли предадут мою плоть — это бездыханное бремя, 20. или останется она непогребенной в добычу хищным зверям, зверям, или бесстыдным псам, или птицам, или, если угодно Тебе, обращена будет в пепел, развеяна по воздуху, или без гроба брошена на высоких утесах, или сгниет даже в реках и под шумящими дождями. Ибо не останусь я один в безызвестности, не останется мой один прах не сложенным воедино, 25. как должно; хотя для многих лучше было бы, чтобы прах их не слагался воедино. Напротив того, последний день, по Божию мановению, соберет всех вместе от концов земли, хотя бы кто обращен был в пепел и лишился членов в болезни.
Одно извлекает у меня слезы и приводит в страх — это суд Божий, огненные реки и страшные темные бездны.
30. Христе Царю! Ты — мое отечество, моя крепость, мое блаженство, мое все! О, если бы в Тебе обрести мне успокоение жизни и вознаграждение за все заботы!
Один неразумный человек, живущий роскошно, богатый и высокомерный, вздумал недавно утверждать, что я роскошествую. Сверх всего прочего говорил он и то, что я богат, потому что свободен от дел, имею у себя сад и небольшой источник. Зато, отвечал я ему, умалчиваешь ты, несчастный, 5. о слезах, об узде, наложенной на чрево, о язвах на коленах, о бдении. Ибо всем этим умерщвляют плоть свою монахи, именно же монахи истинные (а неискусных кинем мы воронам). Но сколько, думаешь ты, дела душе, 10. которая воюет с телом и ополчается против мира?
Послушайте, миролюбцы, которые так много и так ненадолго кичитесь, послушайте, что говорят монахи: «Вы приобретаете, богатеете, вам предоставлено супружество, дети и все удовольствия, какие только приносят суша и море. А у нас есть, может быть, 15. источник или малый сад, или прохладный ветерок, или древесная тень — самые малоценные достояния. Если и это называете роскошью, то христианам не должно уже и дышать». Пусть жалуются на это одно! Один закон, один Бог, одно звание; 20. Христу угодно, чтобы все, совлекшись плоти, одинаково спаслись. Но вы нудите нас к совершенству, как будто не обязавшихся служить чем-либо людям. А если обязались мы служить только Богу, Сам Он знает это. Ты же недостоин судить меня, хотя я и худ, потому что раны твои хуже моих.
25. Как мрачен и бледен ты, юноша! Ходишь без обуви с распущенными волосами, едва можешь выговорить слово, хитон свис у тебя с пояса, или черная хламида чинно влачится по пятам. Если все это ради веры, то о сем должна свидетельствовать целая жизнь. 30. А если только одна картина, то пусть хвалит это другой! После этого «никто, по твоему, не берись за плуг или за заступ, никто не плати податей, никто не заботься о пропитании родителей, но были бы у тебя густая борода и волосяная одежда, которая бы натирала шею, и тогда предлагай новые догматы! 35. А если говоришь против правил языка и мечешь во всякого камнями, ты — Ангел, у тебя и волосы имеют немалую силу. Ведет ли кто теперь нечистую жизнь, или предан любостяжательности, или имеет обагренные кровью руки, или дал в себе место многочисленному легиону — не измождай своих членов, не изнуряй себя ни слезами, ни трудами 40. (все это басня), но переворочай книги[195] и, собрав все речения, стань ересеначальником; этим загладишь все грехи».
Всего лучше утруждать дебелую плоть возможными способами: молитвой, постом, заботами, бдениями. 45. Ибо чистому свойственно делаться еще более чистым, а порочному должно истреблять в себе хотя часть греха. Если же кто лицемерит, мне приятно в нем то, что утруждает свою плоть и в этом несет наказание за обман. Утучненная плоть и расширевшее чрево 50. не могут пройти сквозь узкие врата (см.: Мф.17:13).
Что претерпел я, злосчастный? Какой плач будет соответствен моим страданиям? Где возьму достаточный источник слез? Какую составлю песнь? Оплакивал ли кто смерть детей, досточтимых родителей, 5. милой супруги, или истребление любезной отчизны губительным огнем, или поражение членов лютой болезнью, никто так не сетовал, как рыдаю я о жестоко страждущей душе своей, в которой (о я, злополучный!) гибнет небесный образ.
Несомненно то, что человек есть тварь и образ великого Бога. 10. От Бога всякий исшел и к Богу идет, кто, устремя мысль горе' и плоть оковав духом, вождем своей жизни имеет милосердого Христа, а стяжание свое, язык и слух, самый ум и силу — все посвящает грядущей жизни, кто, 15. из все поглощающего мира исхищая все, чем возобладал похититель чужого достояния, богопротивный велиар, вносит сие в сокровищницы, которые тверже земных, и расхищаемых и разрушаемых, чтобы узреть самого Царя, чтобы, 20. совлекшись плоти и противоборствующей дебелости, соделаться богом и духом, стать в чине светозарного ангельского лика, за великие труды стяжать еще большую награду, не как прежде, взирая на легкий образ скинии, на письменное и разрушаемое изображение закона, 25. но чистыми очами ума созерцая самую истину и устами воспевая празднственную песнь. Такова цель человеческой жизни; к сему обитателей земли возводит великость Христовых страданий. Ибо Христос, будучи Бог, Начальник жизни, Превысший века, всегда Всецелый Образ бессмертного Отца, принял зрак раба, 30. вкусил смерть, вторично сретил жизнь, чтобы от рабства и от уз смерти избавить меня, возвращающегося к лучшей жизни.
35. Но не соблюл я досточтимых таинств Божиих, хотя душа моя и посвящена в тайны небесного восхождения. Грубая персть гнетет меня долу; не возмог я из грязи восстать и обратить око к свету. И обращал, правда; но между нами стало и очи мои закрыло облако — 40. это мятежная плоть и земной дух. Много на сердце суетных попечений блуждающего ума; они обращаются то к тому, то к другому, и отдаляют от меня Христа — Бога-Слово, потому что Жених не терпит общения с чуждой для Него душой. 45. Много лежит на языке тлетворных зелий пагубы, потому что язык — половина всех человеческих пороков, изрыгает ли он явное зло — гнев, который, особенно сильный, в своих порывах отнимает у человека ум, или, затаив в груди коварный умысел, 50. льет кроткие речи из мягких устен.
О, если бы приставлена была какая-нибудь дверь и к глазам, и к устам моим, не всегда отверзающимся на добро, чтобы я и видел, и слухом принимал одно полезное, а для худого сами собой замыкались у меня и зрение, и слух! 55. И для рук самое лучшее упражнение, чтобы они, чистые, непрестанно воздевались к небу и были покорны небесным законам; равно и для ног, чтобы они шли путем гладким, а не по тернам, не по утесам, не по стезе непреподобной. Но теперь, хотя каждый, дарованный мне Богом член и сам в себе полезен, и для полезной дарован цели, 60. однако же грех обратил его для меня в оружие смерти.
Какой же это правит мною закон? Отчего я на земле стал узником плоти? Как тело примешано к легкому духу? Не весь я чистая природа — ум, не весь и худшая — персть, но составлен из того и другого и нечто иное с ними. 65. А потому и терплю непрекращающуюся тревогу брани между враждующими взаимно — и плотью и душой. Я, образ Божий, вовлекаюсь в греховность; худшее во мне несправедливо противится лучшему, или убегаю грехов и противлюсь им, но не без труда, 70. после многих борений и при небесной только помощи.
Ибо два, точно два во мне ума: один добрый — и он следует всему прекрасному, а другой худший — и он следует худому. Один ум идет ко свету и готов покоряться Христу; 75. а другой — ум плоти и крови — влечется во мрак и согласен отдаться в плен велиару. Или один увеселяется земным, ищет для себя полезного не в постоянном, но в преходящем, любит пиршества, ссоры, обременительное пресыщение, 80. срамоту темных дел и обманы, идет широким путем и, покрытый непроницаемой мглой неразумия, забавляется собственной пагубой; а другой восхищается небесным и уповаемым как настоящим, в одном Боге полагает 85. надежду жизни, здешнее же, подверженное различным случайностям, почитает ничего не стоящим дымом, любит нищету, труды и благие заботы и идет тесным путем жизни.
90. Видя их борьбу, Дух великого Бога снисшел свыше и подал помощь уму, прекращая восстание беспокойной плоти или усмиряя волнующиеся воды черных страстей. Но плоть и после сего имеет неистовую силу и не прекращает брани; борьба остается нерешительной. 95. Иногда персть смиряется умом, а иногда и ум опять против воли следует превозмогающей плоти. Но хотя желает одного, именно лучшего, однако же, делая другое, именно что ненавидит, оплакивает он тягостное рабство, заблуждение первородного отца, гибельное убеждение матери 100. — эту матерь нашей продерзости, преступную ложь пресмыкающегося кровопийцы — змия, который увеселяется человеческими грехами, оплакивает и древо, или вредный для человека плод древа, и пагубное вкушение, и врата смерти, 105. и срамную наготу членов, и еще более бесчестное изгнание из рая, или от древа жизни. Об этом сетует болезнующий ум. Но плоть моя и ныне устремляет взор на прародителей и на человекоубийственное древо; она постоянно любит всякую сладкую снедь, 110. какую только для обольщения ее показывает злой губитель — змий.
Посему и я плачу; и Царя, Который владычествует над всем и все взвешивает на весах Своих, слезно молю, чтобы милостиво рассудил душу и тело, прекратил брань и худшее (как и следует, потому что сие гораздо полезнее и для души и для тела) 115. подчинил лучшему, чтобы обремененная перстью душа не влачилась по земле и не погружалась, как свинец, в глубину, но чтобы персть уступала окрыленному духу и образу 120. и грех истаевал, как воск от огня.
О сем умоляя, и сам прилагаю многие врачевства к грубой плоти, чтобы прекратить жестокий недуг, чтобы крепкими узами удержать силу плоти, как самого вероломного зверя; трепеща злой волны, 125. ставлю преграды чреву, неудобоисцеляемой скорбью изнуряю сердце и проливаю потоки слез; преклоняю пред Царем сокрушенные колена, провожу ночи без сна, ношу печальную одежду.
Иным приходят на мысль пиры, ликования, смех, 130. объедение — эти забавы цветущего возраста. Иные опять находят себе утешение в супругах, в сыновьях, в непрочной славе обладать огромным богатством. Иных опять увеселяют народные собрания, рощи, бани, городская пышность, 135. похвальные речи, шум сопровождающих, когда сами они быстро несутся на высоких колесницах. Ибо у смертных много утех в многообразной жизни, и к самым бедствиям примешивается веселье.
Но я умер для жизни, 140. едва перевожу дыхание на земле, бегаю городов и людей, беседуя со зверями и с утесами, один вдали от других обитаю в мрачной и необделанной пещере, в одном хитоне, без обуви, без огня, питаюсь только надеждой, и обратился в поношение всем земнородным. 145. У меня ложем — древесные ветви, постелью — надежная власяница и пыль на полу, омоченная слезами.
Многие воздыхают под железными веригами; иные, сколько знаю, употребляют в пищу пепел, и питие у них растворено горькими слезами; 150. иные, осыпаемые зимними снегами, по сорок дней и ночей стоят как древа, воспрянув сердцем от земли и имея в мысли единого Бога. Иной замкнул себе уста и на язык свой наложил узду, которую, впрочем, 155. не всегда стягивает, ослабляет же ее для одних песнопений, чтобы уста его были одушевленными гуслями, в которые ударяет Дух. А кто освятил Христу главу свою, ради благочестивого обета блюдет ее от острижения. Другой же смежил свои очи и к слуху приставил двери, 160. чтобы не уязвило его откуда-нибудь неприметным образом жало смерти.
Такие шесть способов врачевания и я употреблял против неприязненной плоти. Уже и седина служит пособием против моих страстей. Много было и непредвиденных бурь, которые против воли бросали меня в треволнения и сокрушали тяжкими скорбями. Но непреклонная плоть 165. не повинуется внушениям, не смиряется бедствиями, не укрощается временем, а всегда с закрытыми глазами спешит по стезе противоположной жизни и, подобно легиону[196], ищет стремнин. Если же иногда и уступает ненадолго Божию 170. страху, или трудам, или Божественным глаголам, то, как растение, спрямляемое руками вертоградаря, опять сгибается в прежнюю кривизну.
О жалкие данники смерти! О род человеческий — мы, которые, будучи снедаемы грехами, утешаемся своим беснованием, 175. не уважаем разума, какой вложил в нас Бог при рождении, когда даровал нам семя жизни; не страшимся закона, какой начертал Царь Христос, сперва на каменных скрижалях, прикрыв истину письменами, а напоследок на наших сердцах — 180. сиянием Святого Духа! Мы начинаниями своими противоборствуем Христовым страданиям, которыми Христос избавил нас от мучительных страстей, когда воспринял плоть и пригвожден был ко кресту, к которому пригвоздил вместе и черный грех твари, и державу велиара, 185. чтобы мы, возродившись и воспрянув из гроба, с великим Христом восприняли горнюю славу.
Многочисленны дары Божии всем земнородным; наш язык не может изречь их величия. 190. Бог привлекает меня к жизни или смиряя ударами, когда нечествую, или радостно улыбаясь мне, когда угождаю Ему. Ибо всем управляет Он с умом, исполненным благоволения к человеку, хотя и сокровенна глубина Его премудрости, хотя между нашим родом и Божеством стоит глубокий мрак, сквозь который немногие 195. проникают изощренным взором, именно же те одни, которых просветлила жизнь и которые, став чистыми, коснулись чистой мудрости.
Ho меня сподобил Христос преимущественной славы. Сперва дал меня в дар матери, которая молилась из глубины сердца, и Сам принял меня 200. в дар от родителей, у которых из всего, что они имели, не оказалось ничего дороже сына. А потом ночными видениями вселил в меня любовь к целомудренной жизни. Внимайте мне теперь, богомудрые, а оскверненные сердцем, приложите двери к своему слуху!
205. Был я юным отроком, или даже не совершенно отроком, в таких летах, когда ум принимает в себя начертание доброго или худого, но, не имея еще в себе образца для твердых умопредставлений, прежде всего отпечатлевает в сердце чужие нравы. У меня же родители не худыми 210. красками расцветили ум, показав мне преимущества добродетели, потому что и сами, единодушно ревнуя о благочестии и по своим сединам, и по достохвальным нравам составляли предмет удивления для всех земнородных; наслаждаясь счастьем и телесным здоровьем, 215. мерно протекали человеческую жизнь. Один из них стоял некогда далеко от великого стада, в котором теперь занимает высокое место; прежде не был он и овцой, а потом стал превосходнейшей из овец, из овцы соделался пастырем; а теперь уже он отец и пастырь пастырей. И хотя не в раннее время приступил он к многоплодной жатве, 220. однако же трудами своими много затмил начавших делание прежде него. А другая — святое насаждение священных родителей, по матери произросшее от благочестивого корня благочестивых ветвей — ничем не уступала женам, прежде бывшим, которые принимали у себя Царя Христа или видели Его восставшего из гроба. 225. Оба они не многим дышали на земле, и то по нужде плоти; большая же часть жизни их сокрывалась горе'. От них получило образование и мое нежное сердце, как недавно свернувшийся творог, который скоро принимает вид сосуда.
И в одно время, среди глубокого сна, было мне такое видение, 230. легко воспламенившее во мне любовь к девственности. Мне представлялось, что подле меня стоят две девы в белых одеждах, обе прекрасные и одинаковых лет; все убранство обеих состояло в том, что они не имели на себе уборов, в чем, собственно, и состоит красота жен. 235. Ни золото, ни гиацинты не украшали их шеи, ни тонкие шелковые ткани, ни хитоны из нежного льна не покрывали их членов. Очи не осенялись подкрашенными ресницами. Ими не было употреблено ни одно из средств, 240. какие изобретены мужчинами, заботившимися об искусственном украшении женской наружности для возбуждения сладострастия. У них не рассыпались по плечам златовидные кудри и не играли с легким дыханием ветерков. Поясом стягивалась прекрасная верхняя одежда, спускавшаяся на ноги до пят. 245. Головным покрывалом закрывая и ланиты, стояли они, поникнув взорами к земле. Обеих украшал прекрасный румянец стыдливости, сколько можно было заметить сие изпод покрывал, плотно прилегавших к лицу. Уста их, заключенные молчанием, уподоблялись розе, 250. лежащей в окропленных росой чашечках. Увидя их, я очень обрадовался, ибо рассуждал, что они должны быть много выше простых земнородных. И они полюбили меня за то, что я с удовольствием смотрел на них; как милого сына, целовали они меня своими устами; 255. а на вопрос мой, что они за женщины и откуда, отвечали: «Одна из нас Чистота, а другая — Целомудрие. Мы предстоим Царю Христу и услаждаемся красотами небесных девственников. Но и ты, сын, 260. соедини и ум свой с нашими сердцами, и светильник свой с нашими светильниками, чтобы тебя, просветленного, перенеся чрез эфирные высоты, могли мы поставить перед сиянием бессмертной Троицы». Сказав сие, уносились они по эфиру, и взор мой следовал за отлетавшими.
Это был сон, 265. но сердце долго услаждалось досточтимыми видениями ночи и обликами светлой девственности. Слова дев возобновлялись в мысли моей и тогда уже, когда понятие о добром и худом ясно напечатлевается в человеке, когда ум возобладал над любовью и красота 270. восхитительного ночного видения стала представляться не ясно. Как сухую солому вдруг освещает питаемая внутри ее невидимая искра, и сперва появляется малый пламень, а потом восстает обширный огненный столб, так и я, воспламеняемый видением, 275. мгновенно озарялся любовью, и лучи ее, не укрываясь во глубине души, делались видимыми для всех.
Сперва сблизился я с людьми благочестивыми, которые, отрешась от перстного мира, избегли брачных уз, чтобы, окрылясь, следовать за Царем Христом и с 280. великой славой преселиться отсюда. Их возлюбил я, их объял я всем сердцем, и избрал для себя вождями небесной надежды. А потом и сам отринул тяжелое иго супружества, возлюбив высокий жребий вечно юных существ; 285. потому что природы, населяющие обширное небо, не знают супружеских уз и выше беспокойных страстей. И таков, во-первых, пресветлый великий Бог, а после Него таковы же и Божии служители, которые стоят близ высокого престола, приемлют на себя первый луч чистого Бога и, 290. просветленные им, преподают свет и смертным. А те, которые совокуплены воедино из души и тела, по природе двойственны, суть порождения противоборствующей персти, любят супружескую жизнь и готовы сеять в плоть. Но Бог-Слово, принеся нам лучший жребий, 295. поставил его вдали от плоти и отделил от обманчивого мира, приблизил же к безбрачной жизни бессмертных. К Нему мое сердце стремилось любовью. Не на дольней земле утверждал я слабые стопы свои, но, вкусив тамошнего твердого ликостояния, как бы сладкого млека 300. или меда, не захотел подступать ближе к горькой снеди, к рождающемуся от нее душепагубному греху. Для меня не привлекательны были пиршества, не имело приятности все то, о чем заботится юность, ни мягкая одежда, ни роскошные кудри, 305. ни необольстительная прелесть срамных речей, ни смех невоздержный, ни воскипения неприязненной плоти. Другим уступил я стремнины, и горы, и ржущих коней или своры гончих псов. Отринув все земные утехи, 310. подклонил я выю под иго строгого целомудрия. Оно меня питало, ласкало, возрастило в великую славу и заботливо положило на руки Христу.
Но Ты, Отец и Отчее Слово и пресветлый Дух, опора нашей шаткой жизни! Не попусти, 315. чтобы враг, противник Твоей надежды, давил меня своими руками, чтобы и меня, как черный корабль, который по благополучном плавании приближается к берегу и почти уже касается близкой пристани, вдруг сильная буря, 320. всесокрушающим дыханием ударив в спущенные паруса, понесла назад и, возвратив на широкий хребет жизни, и здесь и там обуревая великими бедствиями, бросила, наконец, на скрытые подводные камни.
А таков умысел завистливого велиара. 325. Он всегда преследует ненавистью человеческий род и не терпит, чтобы земные делались небесными, потому что сам за свое злоумышление низвержен с неба на сию землю. Он, злосчастный, возжелал иметь славу первой Красоты и великую царственную честь самого Бога, 330. но вместо света облекся в ужасную тьму. Потому и увеселяется всегда темными делами, имеет здесь владычество над мрачным грехом. Этот превратный ум принимает на себя двоякий образ, распростирая то ту, то другую сеть. 335. Он или глубочайшая тьма, или, если откроешь его, тотчас превращается в светлого Ангела и обольщает умы кроткой улыбкой. Почему и нужна особенная осторожность, чтобы вместо света не встретиться со смертью. Избегать порочной жизни могут и худые люди, 340. потому что открытый порок для многих ненавистен. Хвалю же того, кто изощренными очами духа обличает и коварного и невидимого врага.
Но Ты, Милосердый, соблюди мою старость и мою седую голову и пошли добрый конец жизни! Как прежде заботливо 345. Ты любил меня и день ото дня вел к большему совершенству, приближая к благим надеждам, так и из неприязненных и мучительных забот введи в благоотишную[197] пристань Твоего царства, чтобы, прославляя Тебя, Царь, с присноживущими светами, 350. сподобился я небесной славы.
Гибельная плоть — черная волна зломудренного велиара! Гибельная плоть — корень многовидных страстей! Гибельная плоть — подруга дольнего скоротечного мира! Гибельная плоть — противница небесной жизни! 5. Плоть — мой враг и друг, приятная война, неверное благо, плоть, непрестанно вкушающая плод человекоубийственного древа, брение, грязная цепь, тяжелый свинец, неукротимый зверь, порождение воюющего со мной вещества, негодная кипучесть, гроб и узы царя твоего — 10. небесного образа, который получил я от Бога! Еще ли не положишь конца бесстыдным порокам, не покоришься духу и седине, о окаянная злоумышленница?
Тебя одну Христос, когда неблагообразие вещества приводил в благолепие словом, тебя одну образовал собственными руками 15. и напоследок сочетал с Божеством, чтобы возлюбленную тварь, наследницу великой жизни, но которую одуряющий велиар обременил страданиями, спасти и Своей смертью избавить от лютой смерти. Посему окажи мне уважение, 20. перестань безумствовать и питать непримиримую вражду к душе моей!
Рукой бессмертного Бога и тем бедственным днем, который, наконец, соберет воедино все дела смертных, свидетельствуюсь тебе, что, изнурив и низложив тебя скорбями всякого рода, сделаю бессильнее самых мертвецов, 25. если не остановишь в себе безумия и кровотечения, прикосновением к краю чистых риз Христовых (см.: Мф. 9:20–22).
Посетите же меня, наконец, очистительный источник слез и многотрудное бдение тела и ума, чтобы остудился во мне пламень, 30. омылась зловонная гнилость мучительных страстей! Откажись от пресыщения, чрево; иссохните, преклоненные к земле колена; пепел да будет мне хлебом, жесткое вретище да покрывает изнеженные члены, служа ограждением обуреваемой душе! 35. Приди ко мне, не смеющая возвести взоров забота, смирительница персти, и непрестанно напоминай мне о грядущих бичах!
Таковы мои врачевства от неразумия! Но Твой, Христе, дар — и чистая жизнь, и жизнь из мертвых. Кто милостиво принял прародителя нашего греха и нашей крови, 40. когда он стал оплакивать свое вкушение и обольщение? Кто слезами очистил развращенного царя Манассию? Кто разрешил Давида от великого греха?
Кто спас смиренную Ниневию, видя ее в слезах? Кто проливал слезы о сыне юнейшем? 45. Кто, с радостью приемля чистых по жизни, не извергал вон и мытарей? Кто возложил на рамена свои заблудшую овцу? Кто очищал прокаженных, изгонял жестокие болезни, подавая блага телу и душе? Твои это дары, о Блаженный, о Свет человеков! Взойди же 50. на волнующееся море нашей жизни, и буря тотчас утихнет!
Ночное привидение, менада — бедное сердце мое! Ночное привидение, менада, долго ли будешь ты гоняться за удовольствиями, заглядываясь на все тебя окружающее? Неужели не уцеломудришься? Неужели не угасишь огня, 5. который воспламеняет в тебе незаконные пожелания? Неужели не возгнетешь в себе прирожденной тебе разумной силы, приняв в поборники раздражительную силу? Что сталось с тобой, душа моя? Для чего помышляешь о том, что несоответственно твоему достоинству? Или не знаешь, что тебе одной даны бразды 10. и что ты должна управлять как бы колесницей, в которую впряжены три коня несходных свойств? Один конь благороден, другой бесчинен, третий кроток. И если ослабишь бразды буйному, он встает на дыбы, упрямится, приводит тебя в затруднение во время пути, 15. кидаясь сам не зная куда; он присоединяет к себе и среднего коня, убеждает его быть с ним заодно, а коня благородного, как пленника, порабощает и увлекает против воли, хотя он и скорбит о совращении с пути. Но буйный конь, бесчинно, с самым бессмысленным стремлением, 20. неудержимо несясь вниз, как с крутизны, нимало не смотрит вперед, не останавливает своего бега, пока не ринется во врата адовы, погубив и себя, и тебя, несчастная душа! А если бы ты рассуждала сообразно со своей природой, 25. то с радостью бы предоставила весь путь благородному коню, который хорошо знает стезю, ведущую в горнее; ты и среднему коню строго бы внушила, чтобы он показывал свою рьяность где только должно и бежал заодно 30. с конем умным; а коня бесчинного стала бы усмирять сильными бодцами[198], ни на минуту не послабляя узды. Тогда путь твой был бы радостен, добропорядочен, спокоен, беспечален, исполнен надежды. Ибо рассудок, как благородный конь, 35. которому от природы дана сила брать верх, препобеждает и, непрестанно простираясь вперед, бестрепетно устремляя взор горе́, минуя все здешние затруднения, не убавляет скорости своего бега, пока не достигает назначенного Богом жребия, спасая и себя, и тебя, блаженная душа!
Я жив и мертв. Кто мудрец, тот совмести это. Душой я мертв, а плоть хочет быть у меня сильной. Пусть лучше живет душа, а плоть моя умрет!
Увы мне! Спешу к небу, к Божией обители, но меня держит эта плоть; нет мне выхода из многоскитальческой жизни, из ненавистного греха, который привязал меня к дольнему, 5. отовсюду оглушая внезапными заботами, поедающими красоту и дарования души. Но Ты, Царь, разреши, разреши меня от земных уз и причти к небесному ликостоянию!
Опять пришел ты ко мне, коварный, и, сколько понятно, пришел для того, чтобы истерзать во мне глубину моего сердца. Тебе хочется, чтобы от сильных и многократных потрясений этой жизни пал во мне священный образ. 5. Ты напал на крепкую плоть и расслабил меня от головы до ног, разрешив узы тех соков, которыми Бог увлажнил во мне сухое вещество, подобно тому как по Своей мирозиждительной мудрости срастворил теплоту с холодом, чтобы чрез равновесие сохранялась неразрывная связь тела, и я научился из этого убегать раздоров в жизни. 10. Пришел ты с убийственными замыслами и излил на меня, бедного, весь яд горькой своей злобы. Не довольно было того, что влачил я обременительную старость и скорби — эту тяжесть Тринакрских утесов. 15. Меня изнуряет еще мучительная и пожирающая болезнь, которая год за годом точит мои члены. Об этом я плачу и стенаю, как могучий лев, запутавшийся в сетях зверолова.
Не люблю я ни игривых речей, 20. ни приятных для всякого бесед, даже самых веселых, ни городских торжищ, ни рощей, ни бань, ни всех цветов этой обманчивой жизни. Это не было для меня привлекательно и прежде, с тех пор как удалился я от земного и обнял Христа. 25. Плачу же о том, что отвратилось от меня животворное око великого Христа, Который некогда взирал на меня заботливо, предназначал меня к славе еще в утробе непорочной родительницы, избавлял от холодного моря и от страстей. Плачу о том, что отпустил я бразды богомудрого народа; не сам, правда, 30. отверг их, однако же не держу в руках. А народ сей восхищался прежде моими речами, когда из уст моих озаряло его Тройственное Сияние. Как отучаемый от груди младенец в объятиях родившей жадными губами сжимает сухой сосец 35. и матерь не удовлетворяет его желанию, так и этот народ прильнул теперь слухом к устам моим и жаждет источника, который прежде струился для многих, а ныне не дает ему и малой капли. Хотя другие источают сладкие воды, однако слушатели скорбят, 40. потому что умолкло для них слово их отца. Где мои всенощные песнопения, при которых я, как одушевленный камень, незыблемо утверждал свои ноги, или один беседуя со Христом, или вместе с народом услаждаясь попеременно возглашаемыми священными песнями? 45. Где приятное утомление преклоненных колен, при котором проливал я горячие слезы и собирал воедино омраченные мысли? Где руки, кормившие бедных и служившие больным? До чего доходит истощение обессилевших членов! Уже не воздеваю рук перед чистыми жертвами, 50. чтобы приобщаться великим Христовым страданиям; уже не составляю ликов, угодных добропобедным мученикам, и драгоценную их кровь не чествую похвальными словами. Плесень лежит на моих книгах, недокончены мои речи; кто будет столько расположен ко мне, чтобы довести их до конца? 55. Все умерло еще у живого; изнемогла моя жизнь и стала слабее корабля, в котором нет связей.
Но, впрочем, как ни преследуешь ты меня, докучливый демон, никогда не преклоню пред тобою колен моего сердца. Не уязвленный, не низложенный тобой отойду в матерь мою — землю. 60. Пусть червь точит добычу змия. Поражай кожу, человекоубийца, но душа неуязвима. Христу возвращу полученный мною от Него Божий образ. Ты наложил некогда узы свои на великого Иова, но сам был посрамлен, а его увенчал великий Подвигоположник, 65. победу его соделал славной чрез Свое провозглашение и в двойной мере возвратил ему все, что ты у него расхитил. Таков закон милосердия Христова!
Но повели мне, Христе, стать, наконец, здравым! Твое слово для меня врачевство. Я новый Лазарь между мертвецами; но скажи: 70. восстань! — и по слову Твоему оживет мертвец (см.: Ин. 11:43). Я новый расслабленный, недвижимый на одре; но скажи: укрепись! — и я пойду и понесу на себе одр (см.: Лк. 5:25). Хочу из воскрилий Твоих похитить руками своими целебную силу; останови же в увядшей плоти быстрый поток крови (см.: Мф. 9:22)! Я, достояние Твое, 75. преклоняюсь пред Тобой, как согбенная телом хананеянка; восстанови же меня, Царь! Mope волнуется, а Ты покоишься сладким сном; но пробудись немедленно, и по слову Твоему утихнет волнение (Мк. 4:39).
Я сетую; болезнь обдержит мои члены. 80. Ибо никто не изъят вовсе из общей участи смертных, и я так же, как всякий другой. Так повелевает Бог, чтобы никто из нас не поднимал бровей высоко и не считал себя небожителем, но чтобы всякий, взирая на помощь великого Бога, чувствовал нужду в сильнейшем побуждении к благочестию. 85. Впрочем, не столько сетую по причине болезни: она и для духовной моей части служит некоторым очищением, а в очищении всякий имеет нужду, как бы ни был он крепок, потому что самые сии узы сообщают смертным какую-то черноту. Но гораздо более в скорбях моих озабочивают меня малодушные; 90. боюсь, чтобы из них кто-нибудь не преткнулся, видя мои бедствия. Не многие из людей крепкодушны, с любовью приемлют всякое Божие посещение, приятно ли оно или скорбно для них, и знают, что всему есть причина, хотя и сокрыта она во глубине Божией премудрости. 95. Напротив того, многие посмеваются[199] над благочестивыми, когда они изнемогают, и говорят, что их служение Богу остается без всякой награды, или даже укореняют в уме совершенно недостойную мысль, будто бы все в мире устроилось случайно и не Бог, царствующий в горних, управляет человеческими делами, иначе, 100. говорят они, у нас господствовал бы другой порядок.
Вспомни сие, Великий, и помоги Своему служителю; не доведи меня до позорного конца жизни! Твой я служитель, возлагаю руки на Твои Дары и на главы тех, которые сами подклоняются 105. и именуют меня помощником в болезнях. Умилосердись, Христе! Если не угодно Тебе исцелить меня, дай силу к перенесению подвигов! Не лишай меня всей чести, Слове, но и не обременяй; не оставь без узды, но и не подвергай великим страданиям! Бодцами коли меня, Блаженный, а не копьем! 110. Пусть корабль мой не вовсе без груза, но и не чрез меру нагруженный, несется по морю жизни. Пресыщение делает наглым, а скорби погружают в ночную тьму. Уравновесь наказание с невредимостью! Ты остановил меня возгордившегося; сжалься же надо мной изнемогающим! Еще есть время помилованию, о Правосудный! 115. Изнуренный напастьми, ниспосылаемыми свыше, уважаю свою седину и самоумерщвленные члены, и жертвы.
Но к чему излишества? Могу ли предписывать законы Божеству? Веди меня, служителя Твоего, Христе, куда Тебе угодно!
Часто юная новобрачная, сидя еще на девственном ложе, оплакивает смерть возлюбленного супруга и в брачном уборе начинает свою жалобную песнь; а рабыни и подруги, 5. стоя здесь и там, плачут попеременно в облегчение ее грусти. И матерь оплакивает любезного сына, еще не достигшего юношеских лет, и после мук рождения терпит новые муки. А иной сетует о своем отечестве, которое опустошено стремительным Ареем \ Иной скорбит о доме, который истреблен небесным огнем. 10. Какой же плач приличен тебе, душа, которую умертвил губительный змий, Божий образ запечатлев горькой смертью? Плачь, плачь, окаянная; это одно для тебя полезно. Покину дружеские и веселые пиры; покину великую славу красноречия и благородство 15. крови; покину дома с высокими кровлями и все земное счастье; покину даже сладостный солнечный свет, само небо и блистательные звезды, которыми оно увенчано. Все это оставлю тем, которые будут после меня, а сам с повязкой на голове, как мертвец и бездыханный, 20. возлягу на одр, последним сетованием утешу сетующих, получу ненадолго похвалу и беспрекословную любовь, потом камень и под ним неумирающее тление. Впрочем, не от этого смущается мое сердце; трепещу единственно правдивых Божиих весов.
Весьма много потерпел я бедствий, и, что составляет верх бедствий, претерпел от кого всего менее думал терпеть. Однако же я не потерпел ничего такого, что потерпят сделавшие мне зло. Мои страдания проходят, а их злые дела, сколько знаю, Правосудие записало 5. в железные книги.
Друзья, сограждане, недруги, враги, начальники! Много испытал я от вас тяжких ударов. Знаю, вы скажете: нет. Но это записано в книгах; не утаитесь от меня.
Пришел ты, злодей (знаю твои замыслы!), пришел ты, неуступчивый, лишить меня вожделенного и вечного света. Как же, будучи тьмой, явился ты мне светом? Не обманешь такой лживостью. И за что ты всегда воздвигаешь на меня такую жестокую брань, 5. и явно и тайно? В чем завидуешь благочестивым после того, как изверг ты из рая первого Адама — Божию тварь, грехом перехитрил мудрую заповедь и сладостной жизни предложил горькую снедь? Как мне убежать от тебя? Какое средство изобрести против страданий своих? 10. Сперва неважными грехами, как ручей, впадаешь ты в сердце, потом открываешь себе широкую дорогу, а там уже входишь большой и мутной рекой, пока не поглотит меня твоя пасть или бездна.
Но отступи от меня дальше и налагай свои руки 15. на те народы и города, которые не уразумели Бога, а я — Христово достояние; я стал храмом и жертвой, потом буду богом, когда душа вступит в единение с Божеством. Ты покорись Богу и Божией твари, убоявшись Божия гнева, 20. сонма душ благочестивых и гласа их немолчных песнопений!
Беги от моего сердца, злокозненный! Беги скорее, беги от моих членов, беги от моей жизни, тать, змий, огнь, велиар, грех, смерть, пучина, дракон, зверь, ночь, засада, бешенство, смешение, завистник, человекоубийца! Ты, губитель, 5. и прародителям моим на пагубу наслал вкушение греха и смерти. Христос Царь повелевает тебе бежать на широту морскую, или на утесы, или в стадо свиней, как прежде негодному легиону (см.: Мк. 5:9). Удались же; 10. или низложу тебя крестом, пред которым все трепещет. Я ношу крест в своих членах. Крест в моем шествии; крест в моем сердце; крест — моя слава. Неужели не перестанешь, злотворный, строить мне козни? Будешь устремлять взор не на стремнины, не на Содом, не на толпы безбожных, 15. которые рассекли великое Божество, а на мою седину, на мое сердце? Непрестанно очерняешь ты меня мрачными мыслями, ни Бога, ни Жертвы не трепещущий враг! Этот ум был громким проповедником Троицы, 20. а теперь видит пред собою конец. Не оскверняй же меня ты, нечистота! Чтобы мне чистому встретить чистые небесные Светы, когда озарения их падут на мою жизнь. К вам простираю руки, примите меня! Прощай, мир, прощай, многотрудный, и пощади тех, которые будут после меня!
К Богу взываю. Что это? Беги от меня скорее, беги, злобный зверь, человекоубийца! Для чего тревожишь меня, не потерпев никакой обиды? Иди в своих свиней и наполняй глубины; 5. они готовы принять тебя, низринувшегося в бездну. Но не прикасайся ко мне, иначе низложу тебя крестом: перед его державой все ужасается и трепещет от страха.
Беги от сих начертаний, мучитель, и не беспокой меня! Беги всякий, кто лукав: во мне написуется Христос; да не рассеивается же собранная мной воедино мысль! Отступите от меня все, кого Христос не отводит вдаль от земного!
И это — твое приражение, злобный; это ты, хитрыми изворотами закравшись ко мне в ум, убеждаешь меня ловить негу удовольствий. Но нет, не убедишь меня. Не верить тебе внушил мне Адам. 5. Пресмыкайся же по земле; я буду попирать твою голову. А если у тебя достанет еще сил угрызать мою ногу, то повешу тебя, изваяв из меди (см.: Чис. 21:8–9), чтобы, взирая, спасаться от вреда.
Отойди, отойди от меня, неприязненный человекоубийца! Отойди, страшное привидение, неистовая злоба! Отойди! У меня в сердце Христос; Ему принес я в дар свою душу. Откажись от меня и беги скорее прочь! 5. Ах! Помогите мне, Ангелы-предстатели! Ах! Ко мне приступает мучитель и тать; умоляю вас, друзья, избавьте меня от него!
Приходил, приходил ты ко мне, злобный, но остановлен. Как скоро заметил я дым, догадался, что будет и огонь. Сильное зловоние — явный признак змия. А я подъемлю крест. Он страж моей жизни, 5. он связует собой весь мир и приносит его Богу. Убойся креста, отойди, не являйся вторично. Меня благодать именует нескверным предстоятелем.
Долго ли тебе, долго ли подавлять меня бедствиями? За меня умер Бог и потом воскрес. Уважь купель[200], отойди, человекоубийца! Как прежде уловил ты меня горьким сластолюбием, так теперь хочешь злобно умертвить. Отойди, отойди; я чувствую твое нападение. Пусть одолеешь мое тело, но ничего не потерпит ум.
Истощается во мне образ Божий; какое рассуждение поможет мне? Истощается образ — дар пречистого Бога, и предается поруганию. О зависть, зависть! меня воспламеняют чуждые мне учения и умствования.
5. Не струись, источник зла, не источай суетного, мысль! О если бы язык не осквернялся нечистотой! О если бы рука не касалась худого! Тогда бы образ Божий пребывал во мне нетленным.
О если бы и мне не забыть Тебя, и Ты не забыл меня, Царь, предмет искания мудрых и Тройственный Свет! О если бы не похитил меня неприязненный и не скрыл в закоулках ада, за ненавистными затворами тьмы! 5. Он страшен и злокознен для друзей Твоих. Но знаю, что избегну его, если Ты обо мне памятуешь и непрестанно ограждаешь меня словом Своим и мыслью о Тебе.
Увы мне, Христос мой! опять пришел ко мне змий. Увы мне! пришел ко мне, весьма устрашенному. Увы мне! я вкусил с этого древа познания. Увы мне! зависть уверила меня, что мне завидуют. 5. Богом не стал я — и изринут из места наслаждения. Угаси несколько, о меч, палящий твой пламень и опять прими меня под сень райских дерев, как разбойника, который взошел туда со Христом с крестного древа!
Опять пришел змий; за Тебя держусь, Христе! Да предстанет Давид и да бряцает в гусли! Отойди, отойди от меня, дух, который давит злобно (1 Цар. 16:15)!
Если бы расстроился у меня телесный состав, то поискал бы я врача. А если бы я был какой-нибудь бедняк, то пошел бы к богатому. Во время бури укрылся бы в пристанище. И если бы меня обидели, то прибегнул бы к законам и судилищам. Падающего со стремнины спасал иногда куст. Но если запинает меня растлитель во мне Божия образа, то в ком найду я опору, кроме Тебя, Повелитель?
Новое, новое что-то, о Божие Слово, новое что-то происходит со мной! Глубина сердца моего опустела; не стало в ней ни мудрого слова, ни мудрой мысли. Правда, что лукавый дух стремительно бежит от меня; 5. однако же его место не занято во мне ничьим лучшим. Наполни меня Ты Своими благами, чтобы опять не пришла ко мне зависть и не обратила меня в свою рабочую мастерскую, что будет хуже прежнего!
Обманулся я, Христе мой, и, чрез меру понадеявшись на Тебя, занесся высоко, — и очень глубоко ниспал. Но опять подними меня вверх, ибо сознаю, что сам себя ввел я в обман. А если опять превознесусь, то пусть опять паду, 5. и падение мое да будет сокрушительно! Если Ты меня примешь, я спасен; а если нет, то я погиб. Но неужели для меня одного исчерпана Твоя благость?
Говорят ненавидящие меня (и говорят, как мне кажется, несправедливо: ведь как можно праведному презирать друзей? Как к Богу мне не воззвать? К Нему, 5. все прежде утвердившему, все ведающему ясно, все видящему зорко?); но говорят они как побежденные завистью, от зависти, справедливо изнуряющей тех, кто обладаем ею, и сам же страдая, и поделом. 10. Что же думаешь, они говорят? Говорят, что сами меня несчастного (ибо и думают так), из Константинова града выбросив вон, от зависти освободились? Прекрасно! [Но как бы не так!] 15. Ибо они исполняются тяжестью, я же — отвагой. Пролагая пути не проторенные, обычаев отцовских и законов тлители, когда над законом все дурное — богатство, гордость, роскошь, любоначалие — 20. сейчас одерживают верх. Ибо они настолько умом повреждены, что говорить не стесняются сами то, что и говорящим подобает скрывать от других ненавидящих. 25. Ибо порочность слепа, так что и способности мыслить вредит. Посему да не будет у нас о них слова, ничто да не будет до нас относящимся из того: говорят ли о нас дурно, говорят ли о нас справедливо[202]. 30. Пусть говорят, что хотят, ибо ничего нет легче движущегося чем язык, так пусть выскажет он что-нибудь и против нас. [Впрочем,] многие употребляют его и более точно, так как они без зависти говорят. 35. А то, что действительно, этим они не наносят мне никакого вреда, то так будет лучше сказать. Ибо широк путь к худшему (см.: Мф. 7:13), даже если он никого и не увлекает. Идет молва, что великими престолами я побежден[203], 40. как те, от которых я вышел, тех же, если бы они были бедны, и слабы, я презираю. О себе они сами ясно тем говорят. Ибо если кто и пострадал, то пусть это так и понимает, но я не пострадал. 45. К одним я допущен был, от других был отогнан[204], но так уж Бог определил. К одним призывал меня народ, пастыри, и Духу требовался мой [красноречивый] язык. Ибо нужно было грубый народ[205] исправлять 50. твердостью жизни, словом и многими усилиями учений (догматов), словно корабль [направляя] посреди потока. К другим не допустило освобождение от тела в день смерти[206]. 55. Прекрасные и добрые (кто ж будет сие отрицать?) и исполненные Духом, Который теперь [в нас самих мы] стесняем, а временами стремительно [от Него] отпадаем, когда дурными смотрим дурно. Высокого трона пастыря[207] народ не имеет 60. большего чем прежде. Но не мое это дело[208], а дело руки Твоей[209], которой и было дерзновение. Не неведал Иона, что от Божиего повеления бежал, но был захвачен 65. штормом, жребием, животным, чревом, извержением, из-за которых проповедник — [и стал] проповедник. Но был я словно некто свободный от тронов и опасностей. И ум свой, прилежно к богообщению 70. поспешая, успокоил. Тогда все, словно коршуны, на запах мертвичины [слетевшись], обступили меня, и народ разрывали никчемными разделениями. Как же Ты привел меня [к этому] Христе, 75. узда моих жизни и сердца? Ибо Твое это дело. Как Лазаря четверодневного Ты вывел меня, из гроба воззвав. Я воскрес, они замерли [в изумлении], но Ты, Христе мой 80. и плоть эту укрепи, которую я Тобой приобрел, которою неся жизнь мою, я подарил всякий дар. И западней я обитал средь диких зверей. Если же распростертие рук Твоих 85. заградило [уста] львов (и Ты спас Даниила), но есть и львы и сегодняшние, то спаси же [нас от них] (что ж остается, кроме как быть отыскану и заколоту злыми? О злейшие, мы побеждены). Их Ты принудь справедливыми наказаниями, 90. и их ослабляя в чем-то гневом Твоим (ибо рука невоздержная разве Тебе принесет хоть одно [доброе] помышление?). Но одних устраши, других же прославь, о Царь, тех, что прославляют Тебя. 95. Защити, защити любезных Тебе, погибаем! Призри на тех лишь, что руки к Тебе воздевают. Злейшие смеются над Твоим Промыслом и не могут сами себя осудить, 100. потому что гордостью мыслят. Увеличь малое стадо, и [меня — ] пастыря малого [пришедшего] от большого [стада]. Но Ты, если бы пожелал, то я бы из малого вновь стал бы великим на престолах Твоих.
Наставник! Меня, ученика Твоего, объемлет страшная волна; пробудись, пока я не умер! Повели только, и буря умрет. Осмеливаюсь нечто сказать Тебе, Христос мой: не попусти, чтобы подавила 5. и угасила меня тяжесть скорбей! Ибо многие у Тебя ниже меня, и Ты помиловал их; не суди же и меня по заслуженному мною; но сними, сними с меня большую часть бремени! Кто понесет тяготу даже и одного только дня? 10. К кому прибегну обремененный злостраданиями?
Опять пришел ко мне змий. За Тебя емлюсь, Боже; поддержи, поддержи меня, не предавай на поругание Своего образа, да не похитит меня враг, как птицу из гнезда!
Увы! И суда боюсь, и желаю разрешения. 5. Здесь я гоним, не имею минуты отдыха в жизни. А туда Ты меня зовешь, но не имею дерзновения. Твой я, Христе! Спаси меня, как Сам благоизволишь!
Стражду от болезни и изнемогаю телом. Иные высоковыйные, может быть, смеются над моим страданием. Расслабли мои члены, и ноги ходят нетвердо. Не знаю, 5. следствие ли это воздержания, или следствие грехов, или какая-нибудь борьба. Впрочем, благодарение моему Правителю! Это, может быть, для меня же лучше. Но запрети болезни, запрети словом Своим; Твое слово для меня спасение! 10. А если не запретишь, дай мне терпение — все переносить. Пусть тление и достанется тлению же; соблюди образ: тогда будешь иметь во мне и совершенного раба.
Цвет опал, приблизилось время жатвы. Побелели у меня волосы; гумно призывает к себе колос; уже нет незрелости в ягоде; близко собирание гроздьев. Точило моих злостраданий уже истаптывается. 5. О мой злой день! Как избегну его? Что со мной будет? Как страшен мне грех; как страшно оказаться полным терний и гроздьев гоморрских, когда Христос станет судить богов, чтобы каждому воздать по его достоинству 10. и назначить страну, сколько взор вынесет света! Одна мне надежда, что под Твоим руководством, Блаженный, в сии краткие дни обращусь еще к Тебе.
Последний подвиг жизни близок; худое плавание кончено; уже вижу и казнь за ненавистный грех, вижу мрачный тартар, пламень огненный, глубокую ночь и позор обличенных дел, которые теперь сокрыты. 5. Но умилосердись, Блаженный, и даруй мне хотя бы вечер добрый, взирая милостиво на остаток моей жизни! Много страдал я, и мысль объемлется страхом: не начали ли уже преследовать меня страшные весы правосудия Твоего, Царь?
Пусть сам я понесу свой жребий, переселившись отсюда 10. и охотно уступив снедающим сердце напастям; но вам, которые будете жить после меня, даю заповедь: нет пользы в настоящей жизни, потому что жизнь эта имеет конец.
Какое это принуждение! Вступил я в жизнь? — прекрасно! Но что же так кружат меня сильные волны этой жизни? Скажу слово: оно возможно дерзко, однако же скажу его. Если бы не Твой был я, Христе, мне стало бы это обидой. 5. Мы родимся на свет, утомляемся, насыщаемся, спим, бодрствуем, ходим и бываем больны и здоровы; есть у нас и удовольствия, и труды. Но временами года и солнцем наслаждается и все, что есть на земле. А умирают и согнивают телом и скоты, которые, правда, 10. презренны, но не подлежат и ответственности. В чем же мое преимущество? Ни в чем, кроме Бога; и если бы не Твой был я, Христе, мне стало бы это обидой.
Увы! тесно мне в этом мире; знаю, что большая часть жизни протекла, и от меня пахнет уже мертвецом, а пороки мои не хотят истребляться вместе с летами жизни. Или продли время мое, Дыхание человеков, или избавь меня от зол! Это — дело Твоей благости. 5. А если не угодно сие Тебе, то уже я мертв. Чего же еще больше? Разве ждет меня милосердый огонь?
Увы! тесно мне и в жизни, и при конце жизни. Здесь грех, а там наказание. Стою в средине, боясь огненной реки. Надеюсь больше на Тебя, Христос, нежели на здешние подвиги. Если бы у меня была возможность, хотя несколько, очиститься, это было бы всего лучше. 5. Но если непрестанно умножается во мне зло, то пора разрешиться, пока не постигла меня худшая участь.
Умер я для сей бедственной жизни, которая, наподобие Еврипа, носится туда и сюда, не имея ничего и на один даже день постоянного. Желаю же жить той долгой жизнью, 5. которая назначена в награду хорошо подвизавшимся. Кому любезна здешняя жизнь, те и увеселяйтесь ею; а я с радостью узрю Владыку. Осмелюсь сказать Тебе нечто, Блаженный! Это тело, Тобою данное, творение руки Твоей, повергаю пред Тобою, 10. как изнуренное, расслабленное, воссмердевшее. Вот оно распростерто; воззри! Я изнемог. Приди ко мне ныне, простри мне руку, прекрати жизнь мою, пока не встретил меня какой-нибудь худший конец. Для чего еще нужны злострадания и очищения? 15. Погиб, погиб я среди бедствий, но гибну ради Тебя. Ты — мой Бог; Ты рассеиваешь мрак злостраданий.
Есть тебе дело, душа моя, и, если угодно, дело немаловажное. Исследуй сама себя, что ты такое, куда тебе стремиться, откуда ты произошла и где должно остановиться; действительно ли то жизнь, какой теперь живешь, или есть и другая кроме нее?
5. Есть тебе дело, душа моя! очищай жизнь следующим способом: размышляй о Боге и о Божиих тайнах; размышляй, что было прежде вселенной и что для тебя значит эта вселенная, откуда она произошла, и до чего дойдет.
Есть тебе дело, душа моя! очищай жизнь такими размышлениями: 10. как Бог правит кормилом вселенной и обращает ее; отчего иное постоянно, а иное скоротечно, особенно же наша жизнь подлежит изворотам.
Есть тебе дело, душа моя! обращай взор к единому Богу. Какую славу имел я прежде и в каком поругании теперь? 15. Что это за сопряжение во мне и какой конец моей жизни? Размышляй о всем этом — и остановишь шатания ума.
Есть у тебя дело, душа моя! что ни терпишь, не изнемогай!
Куда идешь, дух мой? Остановись! Куда рвешься, несчастный? Увы! Увы! обаятель обманывает тебя своими лжеумствованиями. Подойдет он несколько, и опять отступит назад, и снова подойдет ближе, как волк к тельцу, 5. ласкаясь, заманивая дикими своими прыжками, пока не отвлечет тебя от Божиих законов и не уловит в снедь губительным зубам.
Помни сам себя, чтобы не забыться тебе, взирая на Бога; ты дал клятву, помни о своем спасении! Увы! Увы! прелестник обманывает тебя своими лжеумствованиями, обманывает, обманывает тебя неприязненный. Обратись скорее к Слову, чтобы не пасть глубже. Обними крест, и остановишь вред.
Душа, взирай горе, а земное все забудь, чтобы тело не покорило тебя греху! Коротка жизнь сия; счастливец наслаждается как бы во сне. Всякому выпадает разная судьба. 5. Одна чистая жизнь всегда постоянна и многолетна, и всего лучше жить такой жизнью.
Иные уважают или золото, или серебро, или продолжительную трапезу — эти детские забавы в настоящей жизни; а другим дороги или прекрасные шелковые ткани, или поля, засеянные пшеницей, или стада четвероногих. 5. Но для меня великое богатство — Христос. О если бы мне когда-нибудь увидеть Его чистым, неприкровенным умом! Прочим же пусть владеет мир.
Если бы не связал я молчанием говорливого языка и уст, когда собирал воедино ум для общения с Богом, чтобы самыми чистыми помышлениями почтить чистого Царя (ибо только умная жертва прекрасна), 5. то никак не постиг бы ухищрений пресмыкающегося зверя или, конечно, не огласил и не признал бы их ухищрениями. Часто и прежде приходил он ко мне, то уподобляясь ночи, то опять под обманчивой личиной света; ибо чем ни захочет, всем делается измыслитель смерти, 10. этот в похищении чужих образов настоящий Протей[210], только бы, тайно или явно, осилить человека, потому что грехопадения людей для него наслаждение. Но доселе никогда еще не видал и его таким, каким пришел он ко мне ныне, во время моих подвигов. 15. Видя больше благоговения в душе моей, он воспылал сильнейшим пламенем гнева. Как тайная болезнь, скрывающаяся внутри неисцеленной плоти, остановленная на время не вполне благопотребными врачевствами и питаемая в невидимых полостях тела, не прекратившись еще в одном месте, 20. прорывается в другом и снова угрожает больному опасностью или как поток, в одном месте прегражденный твердыми плотинами, напирает и вдруг прорывается в другом месте, так жестока и брань завистника. Если не страдал у меня от него язык, то вред приливал к чему-нибудь другому. 25. Однако же не овладел он мною, потому что пришел Христос — моя помощь, Который спасал учеников от бури; Который многих, даровав благодать их хотению, освобождал от страстей и от демонских уз. Между тем искушал меня завистник, 30. как и прежде человекоубийственной хитростью уловил родоначальника нашего. Но ты, Блаженный, удержи брань и повели мне, по утешении бури, всегда приносить Тебе бескровные жертвы!
Моими страданиями и скорбями да не утешается порочный и да не смущает слабого ума добрый! Кто без болезней соделал хорошего лучшим? А страждущий знает, что и болезнь ему помощник, 5. что она или врачевство для оскверненных, или борьба и слава для очищенных. Другому, Царь, дай славу без трудов, а для меня вожделенно приобрести Тебя страданиями и скорбями.
Как мог демон отдалить тебя настолько от Христа, уловить твой язык, и слух, и зрение, о несчастная душа? Где ты блуждаешь вне кроткого Света, волнуемая желаниями и беспокойными заботами, 5. трепеща одной тени страха, служа обольщениям, иссыхая и истаявая в порывах кипящего гнева? Не предавайся, душа, кружениям парящего ума, но и не забывай своей жизни, когда приближаешься к плоти, к прикровенным и явным плотским недостаткам! 10. Пусть в дольнем мире возмущается все жестокими житейскими бурями; пусть здесь время, как шашками, играет всем: и красотой, и доброй славой, и богатством, и могуществом, и неверным счастьем! А я, крепко держась за Христа, никогда не покину надежды, что увижу сияние воедино сочетаемой Троицы, 15. когда достояние великого Бога, теперь смесившееся с плотью, а прежде образ Божий, вступит в единение с небесным.
25. О я, несчастный! Что будет со мной? Могу ли как избежать пороков, укрыв жизнь в глубинах или в облаках? Говорят, что есть страна, где нет ни зверей, ни болезней; о если бы нашлось где место, свободное от греха, чтобы мне туда убежать! На сушу укрылся иной от тревожного моря, другой спасся под щитом от копья, 30. и под крышей дома — от хладного снега. А грех всесторонен — обширное и неизбежное царство. Илия на огненной колеснице взошел на небо. Моисей избежал некогда определения детоубийцы-мучителя. Невинный Иона спасся от безвестной смерти в китовом чреве. 35. Даниил избавлен от зверей, а отроки — от пламени. Но как мне извавиться от греха? Ты спаси меня, Царь мой Христос!
Посредством настоящего приобретай мир великий, без труда презирая все здешнее, как одно подражание высшему зрелищу! Покорись Слову, Которое ради тебя стало плотью (см.: Ин. 1:14). Что же говорит Слово? 5. «Идем отсюду (Ин. 14:31)! Для того пришел Я сюда, чтобы преселить в горнее тебя, низринутого грехом». — Так повелевает Бог; поспешим, как окрыленные. [Уготовь себя как можно скорее для неба, окрылив Словом драгоценную душу. Не оставляй при себе ничего лишнего, но сбрось с себя всякую тяготу суетной жизни и здешних бедствий!][211]
Матерь моя, для чего ты родила меня, когда родила на труды? Для чего извела в эту жизнь, усеянную терниями? Если сама ты жила беспечально, как бесплотная, то это великое чудо. А если и ты страдала, то не из любви ко мне родила меня. 5. Всякий идет своей стезей жизни: иной — земледелец, а другой — мореплаватель; иной — какой-нибудь зверолов, а другой вооружил руку копьем; иной — искусный певец, другой — победитель на поприще. Но мой жребий — Бог; мой удел — терпеть множество скорбей, 10. изнемогать здесь от мучительной болезни. Терзай, терзай меня, злодей, до времени! Скоро с радостью оставлю тебя, а с тобой и все тяжкие бедствия.
Матерь моя, для чего ты родила меня, когда не могу ни мыслью постигнуть, ни изречь Бога, сколько желаю? 15. Осияло, правда, очи ума моего малое какое-то озарение пренебесной, равносветлой Троицы, но большая часть (к скорби моей) ускользнула от меня, пролетев быстро, как молния, прежде нежели насытился я светом. А если бы здесь мог я постигнуть Тебя, возлюбленная Троица, 20. то не стал бы жаловаться на родившую меня утробу матери: это значило бы, что я родился в добрый час. Но спаси, спаси меня, Божие Слово, и, извлекши из горькой тины, веди в иную жизнь, где чистый ум, не покрываемый более сумрачным облаком, ликует пред Тобой, о Пресветлый!
Чего тебе хочется? — спрашиваю душу свою. Что для тебя важно и что маловажно из высоко ценимого смертными? 5. Проси только чего-либо славного, и охотно дам тебе. Хочешь ли иметь, что было у лидийца Гигеса, и царствовать с помощью перстня, 10. обращая его печать: делаться невидимой, как скоро печать закрыта, и видимой, как скоро она открыта? Хочешь ли участи богато умершего Мидаса, 15. у которого все обращалось в золото и который в наказание за неумеренное желание терпел золотой голод? Хочешь ли прозрачных камней, тучных полей, 20. множества стад, волов и верблюдов? Этого не дам тебе: и тебе получить это не полезно, и мне дать не легко, 25. потому что я оставил о сем попечение с тех пор, как притек к Богу. Или ты хочешь престолов и начальства — этого кратковременного кичения, чтобы завтра же быть низринутой 30. и смиренно смотреть в землю, между тем как поднимет вверх голову другой, который был у тебя служителем, и даже, может быть, одним из негодных служителей? Не хочешь ли связать себя браком, 35. предаться нецеломудренным и кратковременным восторгам? Не желаешь ли этой сладостной болезни — заботы о благочадии? Но если твое благочадие 40. назову злочадием, что тогда скажешь? Не хочешь ли греметь словом и собирать вокруг себя зрителей? Или есть у тебя желание торговать законами, толковать их вопреки справедливости, 45. влечь других и самой быть влачимой в беззаконные судилища? Или хочешь потрясать копьем, дышать любовью к войне, домогаться венца за подвиги, 50. испытывать свое мужество в борьбе со зверями? Или желательно тебе заслужить рукоплескания в городе и изваяния из меди? Хочешь ли уловить тень сновидений, мимолетный ветерок, 55. шум стрелы, не оставляющей после себя следа, звук плещущей руки? Для человека умного важно ли то, что ныне есть и чего завтра не будет, 60. чем пользуются и злые, что не сопровождает отходящих из этой жизни? Итак, что же? Если не этого желаешь, то чего тебе хочется? 65. Не хочешь ли стать богом — богом, то есть светоносно предстоять всевышнему Богу и ликовать с Ангелами? Расширь же свои крылья, 70. взвивайся в быстролетном парении, несись в высоту; я очищу тебе крылья, дам тебе такое учение, которое поднимет тебя вверх, 75. вознесу тебя в эфир, как легкокрылую птицу.
Скажи и ты, негодная, зловонная плоть! Поскольку я, владычица, сопряжена с тобой, пищеваром, то скажи: 80. чего ты хочешь себе, чтобы удержать в себе дыхание? Я должна тебе немногое, хотя стараешься вынудить у меня многое. Хочешь ли иметь стол, 85. благоухающий от ароматов и излишних поварских ухищрений, слышать восторгающие звуки музыкальных орудий и рукоплесканий, видеть пляски юных отроков, 90. не свойственные мужам, и круженья дев, неблагочинно обнаженных, так как все это учреждают на пиршествах любители студодеяния, 95. чтобы еще более разгорячить вино, омрачающее ум? Если этого хочешь ты от меня, то скорее получишь удавку. 100. Я ненасытным друзьям предлагаю следующее! Пусть сокроет тебя какой-нибудь приют, или сам собой образовавшийся в каменной горе, или, если надобно тебе и потрудиться, дело нескольких часов. 105. Одеждой пусть будет у тебя или верблюжий волос, по уставу праведников, или даже кожа — покров древней наготы. Для ложа бери, что случилось; 110. а трава и древесные ветви да будут у тебя пурпуровой скатертью, не опасной для сопиршественников. И приятно благоухающая трапеза да предлагается у тебя без дальних приготовлений из тех безыскусственных даров, 115. какие дружелюбная земля расточает всякому. А устроив твое помещение, и напитаем тебя охотно. Хочешь ты есть? 120. Бери себе хлеб, если случится, даже и пшеничный. А для варенья без меры даем тебе соль и дикий лук — не купленный овощ; другой лучшей приправой пусть будет голод. 125. Хочешь ли ты пить? Пред тобой струится вода — всегда чрез край льющаяся чаша, питье, не производящее опьянения, наслаждение, заимствуемое не у виноградной лозы. А если хочешь и пороскошничать, 130. то не пожалеем уксуса. Но тебе и этого будет недостаточно. Ты неутомимо и ненасытно хочешь черпать удовольствие дырявой бочкой. 135. Ищи же себе другого попечителя, а у меня нет досужего времени лелеять своего домашнего врага, который бы уязвил меня, как окостеневшая от стужи и потом в недре моем отогретая змея. 140. Ты хочешь огромных домов, позолоченных потолков, искусных произведений живописи и мозаики, едва не живых изображений, 145. стен, блестящих разными и искусно подобранными цветами? Хочешь пышной одежды, к которой нельзя и притронуться, хочешь богатых перстней и этого убранства, 150. смешного для тех, которые учатся целомудрию, а еще более смешного для меня, который знаю одну [лишь] внутреннюю красоту?
155. Так говорю вам, смертным, которые пресмыкаетесь долу, ищете одного скоропреходящего и ни на что больше не обращаете внимания! А живущим благородно и достойно этой доли, 160. которая во мне от Бога и срастворена с бренной моей дебелостью (заметь величавость нищего), предложу вот какую пищу: «Богомудрый! Пройди мимо 165. пламенеющего меча, будь делателем божественных растений, цветущих разумом, которых лишил меня враг, уловив сластолюбием. 170. Приступи опять к древу вечно пребывающей жизни, а она, как нашел я, есть ведение всевышнего Бога, единого Трисиянного Света, 175. к Которому стремится все». Так скажет сам себе всякий, если он мудр. А кто не захочет сказать, тот напрасно провел жизнь. 180. И о если бы еще только напрасно, а не в величайшем зле!
Было, было [время] когда-то, что цвел я, но теперь я без зелени; ни прежде не был вознесен, ни теперь успокоен. Цвести — одно, отцветать — другое, но я не другой. Для врачей я прибыль. 5. Выше Тебя, Христе нет ничего, от Которого все, и сила лекарств. Вот баня, кроме того и купальня есть у меня. Но Ангел (см.: Ин. 5:4) где мой? Приди и воду согрей. Если же нет, то Сам Ты Спасе приди и восстану. 10. Я поражен, но жало во мне — повод к Божиему страху. И знаю я, что страдаю ко благу. Но изгони болезнь. Если же это Тебе не угодно, то дай мне мужественно ее перенести. Я в затруднении, что делать мне? Судия хоть и праведен, но в то же время и кроток. 15. Где щедроты Твои? Или мы забыты Тобой? Отбрось, отбрось от меня, сатану, сокрушив его! Ты же предал меня лукавому, но по какой причине? Разве мы не надеемся попирать скорпионов? Что же такое, Христе? Злых я стыжусь 20. и добрых, не имея покоя от зол. Одни смеются, другие губят надежду. Каждый день я умираю и оставляю жизнь. Если справедливо это, как к злому ко мне, то где же милость? Если же не справедливо, то где суд законный? 25. Цель полагаю всему и стремлюсь к ней. Пройдет у нас когда-то зависть, пройдет когда-то. Успокоился временем, болезнью, злом от друзей. Но чего Ты желаешь? — Чтобы к Тебе мне прийти. Дай руку. Погиб, погиб я от несчастий. Для Тебя погиб. 30. Ибо Ты Бог мой. Ты от мрака зол моих освободи меня, мертвого и редко дышащего, или от горестной жизни. Но что же я сдавлен тяжестью страданиями от злых, для зависти брань и смех для многих? Другим — жизнь блистательная, мне же — лишение. 35. Зовешь, зовешь меня. Спешу. Но боюсь я огня, бездны и обилия жара. Какой Авраам даст мне [избавление], на лоно (см.: Лк. 16:23) [свое] перенеся? Много я в жизни испытал, но все еще надеюсь. Если меня тотчас освободишь, то это будет сносно. 40. Если же не освободишь, то увы, моя жизнь, увы, мой исход! Что меня держишь узника свободного? Христос зовет меня. Я лежу поверженный. Но и в очищении нуждаюсь.
Первый Кесарий — общая скорбь, а потом Горгония, потом любезный родитель, и гораздо после матерь — о скорбная рука, о горькие письмена Григориевы! Напишу напоследок и свою смерть.
Я, один камень, покрываю двоих знаменитых Григориев, родителя и сына; я, один камень, покрываю два равных светила, двух иереев. А этот камень заключил под собой благородную Нонну с великим ее сыном Кесарием. 5. Так разделили они между собой и сыновей и гробы. Но у всех один был путь — в горнее, у всех одна была любовь — к жизни небесной.
Царь мой Христос, для чего Ты опутал меня этими сетями плоти? Для чего ввел меня в эту противоборную жизнь? Произошел я от отца, имевшего богоподобные совершенства, и увидел свет по молитвам матери, которая была не мала пред Богом. 5. Она молилась и с младенчества посвятила меня Богу; горячую же любовь к девственной жизни влило в меня ночное видение. Так благоволил о мне Христос; а впоследствии обуреваем я был кипящими волнами, стал добычей хищных рук, изнемог телом, встретил недружелюбных пастырей, 10. испытал невероятное, поглощенный бедствиями, осиротел, лишившись чад. Вот жизнь Григориева! А что будет после, о том попечется Христос Жизнодавец. Напишите сие на камнях.
Во-первых, Бог даровал меня молившейся светлой матери; вовторых, принял от матери как угодный Ему дар; в-третьих, умирающего меня спас пречистой Трапезой; в-четвертых, Слово даровало мне обоюдоострое слово; 5. в-пятых, девство приветствовало меня в дружелюбных сновидениях; в-шестых, приносил я единодушные жертвы с Василием; в-седьмых, Жизнеподатель исхитил меня из недр бездны; в-восьмых, очистил Он руки мои болезнями; в-девятых, юнейшему Риму[213] возвратил я, о Царь, Троицу; 10. в-десятых, был поражаем камнями или друзьями.
Эллада моя, и любезная юность, и все, что приобрел я, и сама плоть, как охотно уступили вы Христу! А если и материнская молитва и рука отцова соделали меня угодным Богу иереем, то чему завидовать? 5. Ты, блаженный Христе, прими меня в лики Свои и даруй славу служителю твоему, Григориеву сыну, Григорию!
Чудного родителя носил я на себе имя, с ним разделял престол, с ним разделяю и гроб. Вспомни же, друг, о Григории, о том Григории, которого Христос дал матери в дар и в которого ночными видениями вливал Он любовь к мудрости.
Здесь лежит любезный сын Григория и Нонны, служитель Священной Троицы, Григорий, который мудростью уловил мудрость и в юности еще имел одно только богатство — пренебесную надежду.
Еще немного жил ты на земле, но все добровольно принес в дар Христу, а вместе с прочим и крылатое слово. Теперь, как великого иерея, в небесные лики приняло небо тебя, славный Григорий.
С младенчества призывал меня Бог ночными видениями, и я достиг пределов мудрости и плоть и сердце очистил словом, нагим бежал из пламени сего мира, для родителя Григория стал вторым после него Аароном.
Ангелы блистающие, без числа стоящие вокруг Трехсветлого Божества единое сияние окружая, [меня] — Григория примите, недостойного, но все же иерея.
Спрашиваешь о силе моих речей, которые уже не существуют с тех пор, как немоществую для мира, подъял на себя сладостное бремя — спасший меня Крест, и все человеческое обменял на Христа. 5. А какие еще есть у меня речи, они не слишком мягки и лестны (ибо такие речи не угодны совершеннейшему Слову). В них говорится не о роде, не о счастье, которое надмевает неразумных, не о пламенной силе красноречия — этой великой славе твоей и твоего брата, не о том, как города 10. управляются кормилом могучей вашей руки. Такие предметы пусть будут предоставлены словам суетным. А что до моих речей, в них не найдешь и малого угождения друзьям, но встретишь благочестивые советы, которые сделают тебя лучшим; имей только благопокорное ухо. 15. Или, может быть, ты воздашь словам моим лучшую награду, оказав свое благоволение большему числу людей, а не десяти нуждающимся, о которых ты, добрый мой, вчера дал мне свое обещание и согласие, как человек не малый, оказывающий малому великую милость. Но прими во внимание те слова мои, 20. которые изреку тебе из глубины сердца, заимствовав из небесных книг.
Иные золото и серебро, а иные тонкие шелковые ткани приносят в дар Богу, а иной сам себя вознес в непорочную жертву Христу, иной же возливает чистые капли слез. 25. Но от тебя да будет Христу следующий дар. Есть Божии служители; им даруй полную свободу, им, которые спокойным умом, совершенными душами многих других возводят горе и делают таинниками небесного. Даруй свободу всем христоносцам, которые стоят превыше земли, 30. не связаны узами супружества, едва касаются мира, и день и ночь своими песнопениями славословят Царя, чуждаются земных стяжаний, какими князь мира обольщает жалких земнородных, издеваясь над ними тем, что отдает дары сии то тому, то другому. Даруй свободу тем, 35. которые имеют одно высшее богатство — надежду получить негибнущее и не переходящее из рук в руки. Они не имеют нужды в ребре, которое бы любило плоть свою, не опираются на юную руку, то есть на детей, не полагают надежды на единокровных и на товарищей, 40. на кровь и на прах, который наутро погибнет; они в городах и обществах не гордятся самонадеянной крепостью, похожей на крепость бессильного ветра, не гоняются за быстролетной человеческой славой — этим услаждением сновидца, 45. но к Богу возводят всецелый ум, к Божественному твердому камню привязывают корабль свой. Они — таинники сокровенной жизни Христа Царя и, когда она явится, возблистают славой, созерцая чистое сияние Троицы, 50. воедино сходящейся и открывающейся очам непорочным, созерцая и великую славу небесного воинства, не в темных обликах и не в немногих следах истины. Но сие будет впоследствии; по крайней мере, все здешнее есть ничего не стоящий дым и прах для тех, которые предпочли небесную жизнь.
55. Одни из них услаждаются пустынными пещерами и везде готовыми на голой земле ложами, ненавидят же дома, избегают городского многолюдства, любят покой, сродный небесной мудрости; 60. другие изнуряют себя железными веригами и, истончевая персть, истончевают вместе [с ней и] грех; а иные, заключась в тесных домах, подобно зверям, не встречали и лица человеческого. Часто, подражая вполовину Христову терпению, по двадцать дней и ночей проводят они без пищи. 65. Похвалюсь: в числе их была овца и моего стада — некто ушедший из сего малого города. А некто связал молчанием говорливый язык и уста, единым же умом возносил хвалу великому Уму. Был и такой, что целые годы, 70. стоя в священном храме, распростирал чистые руки; и веждей его не касался сон, но как одушевленный камень (невероятное самозабвение!) он водружен был во Христе. Другому сосед ворон уделял остатки скудной трапезы, и обоим доставало одного куска хлеба. 75. А некто восшел отсюда на божественную гору ко Христу, с которой он, по совершении страдания, оставил человеков, и там, не развлекаемый ни словом, ни умом, ни телом, стоял под снегом и ветром, и не уступал прошениям 80. собравшихся вокруг него благочестивых мужей, но, воспрянув умом своим от земли и став выше людей, крепко держался великого Христа Царя, пока не создал нового дома себе, бездыханному, когда для погребения не нашлось попечительной руки.
85. Ах! Дошло до меня страшное слово, будто бы у монахов, верных по имени и по жизни, которых многие знают, немногие же унижают за горячность, превышающую требования благоразумного благочестия, — 90. будто бы у таковых монахов установлен следующий закон. Если придет к ним кто-нибудь из мужей благоговейных, не знающий нашего устава, то радушно принимают его в своих обителях, оказывая ему все виды дружбы, и сердце его восторгают Божиим словом, которое начертал Дух, а между тем предлагают ему светлую трапезу. 95. Потом выходит кто-нибудь на средину, напоминает о суровом уставе и (скрытными выражениями вызывая на жестокое слово) предлагает такой вопрос: хорошо ли благочестивому принять смерть ради Бога? И если пришедший по неразумению похвалит такую кончину, он продолжает: 100. свидетели истины охотно умирают многими родами смертей сами от своей руки, то не удовлетворяя нуждам чрева, то с гор низвергаясь в глубины и приемля удавление. Так с радостью преселяются они от здешней брани и многоплачевной жизни! 105. Царь мой Христос! умилосердись над умами, которые верны, но безрассудны, как победоносный конь, далеко несущийся за цель, потому что он вверился быстроте своих ног и не сдерживается уздой!
Всякому приятно стремление к одной какой-нибудь добродетели. 110. По причине множества обителей много и способов приобретать их. Но к чему описывать мне подробно? Они шествуют тесным путем, которым идут здесь не многие из людей; они входят скорбными вратами, куда со многими трудами вступают добрые. 115. Таково достояние Христово, такой плод Своих страданий Христос приносит от земли Отцу! Это опора слова, слава людей, основание мира, уподобляющееся небесным красотам! Их род и для меня светоносен. 120. Пусть зависть выплачет себе глаза! Тебя же прошу иметь к ним доброе расположение.
Во-первых, полюби кроткого Кледония, который живет для бедных и в дар Христу принес все, но прежде всего самого себя, а потом уже и то, что приобрел, — принес, ничего не оставив для земной жизни. 125. Это жемчужина между дорогими камнями; это утренняя звезда между звездами; это весна между временами года; это роза между растениями. Украшаясь некогда славой при дворе царя земного, он еще большую славу имеет в нашей ограде, потому что предстоит Царю Христу.
130. Полюби Евлалия, который многим превосходит сверстников своих. Его, как бы лишенного своей половины, оставил великий и могучий брат Елладий, отлетев в тот лик, в котором желал быть; сам же он остался здесь один, ничего уже не находя лучше своего Елладия, 135. и имеет попечение о матери, которая удручена тяжкой болезнью и едва сохраняет в себе несколько росинок жизни. Но изобразить эту женщину — потребовалось бы обширное слово; довольно сказать коротко: она матерь Елладия и Евлалия.
Не тебе дал Бог Картерия, но и его сделаешь своим, друг, 140. чрез благорасположение к товарищам, и этого, говорю, Картерия, которого ждет великая слава на небесах, потому что духом всегда он возвышен над плотью.
Будь снисходителен и к великому Никомиду, если только услышишь о нем. Он смертную жизнь посвятил небесной, 145. поревновал о древней жертве великого отца Авраама, освятив Богу двоих чад, добровольно поспешающих на священное жертвоприношение, и супружество сделал добрым, и постарался о венцах как супружеской, так и безбрачной жизни, не земле предоставил перстные свои отрасли, но чтобы, 150. отрешившись от сей жизни, всецело перейти в горнюю землю, свой колос (этот плод отличнейший в кругу мужей и жен, то есть любезного сына в кругу мужей и дщерь в кругу жен) вписал в наши лики. И я надеюсь, что сии зеленеющие ветви благовонного древа будут достойны небесных точил. 155. А если они превзойдут и самих родителей, то и сим будут обязаны родителям же. Но предоставим сие руке державного Бога, Который великим надеждам полагает великий конец. Теперь же отец посреди своих чад 160. подобен быстролетному орлу, который, летая подле птенцов, управляет полетом недавно оперившихся, чтобы они на несмелых еще крыльях пускались за ним по воздушным зыбям. Так и он преподает детям многие уроки благочестия. Но не находит ничего полезнее своей добродетели. 165. Он посвятил детей Божию Слову и божественной жизни, с молодых ногтей назидая в них доброе, и приготовил им величайшее наследство — священную нищету, чтобы не иметь им недостатка и в этом орудии, способствующем успешному шествию. Таков Никомид — 170. моя слава, слава моего стада, близкий мне по крови!
Не в числе последних и Феогний. Стоя на земле, касается он небесных престолов; он ласков, сладкоречив; на цветущем лице его всегда видно сияние благорасположенного духа. 175. Он никогда не подражает женщинам и не налагает на себя ложных прикрас добродетели, которые уменьшают ее красоту, но внутрь сердца блюдет богоугодный страх, и он явен единому Всеведцу сокровенного. Хотя на поприще 180. добродетели вступил он позднее других, но по быстроте ног своих (что весьма чудно) много опередил вступивших прежде него. Как же скоро вкусил мудрости сам, указал и милым детям лучший жребий. И восходя по той лестнице, какую праотец наш Иаков, сын Исааков, 185. видел утвержденной от земли на небо (см. Быт. 28:12), восходя для того, чтобы увидеть самого Бога, высочайший источник небесных светов, одну из ступеней он уже прошел, на другую опирается своими стопами, а третьей касается рукой, взорами же простирается далее. Таков путь для людей, и так кровь свою возводит 190. у меня ко Христу благородный родитель!
Много дорогих сокровищ сокрыто в душе у Евандра; его сердце убеленнее седовласой главы.
Кто же из здравомыслящих забудет об Астерии или о братьях его — этой священной троице? 195. У них общая мудрость, их общая жизнь совокупила воедино, и, при единой надежде, разделяет их только плоть.
Умолчу о Филадельфе — моем сердце, об этой благородной крови Макробия, который из всех овец моего стада есть собственно моя овца; о моем друге, 200. которого благосердый Христос объемлет великими крылами, которого не надмевает гордость, овладевающая всеми.
205. Умолчу о высокошественном Ригине, о Леонтии, об Илиодоре, которые обладают высоким даром Христовой мудрости.
Умолчу о других — светлых звездах между мужами простого нрава, даже неизвестных многим из миролюбцев, о сих досточестных членах Христовых. Ибо кто исчислит сии печати Бессмертного, сии плотоносные красоты?
Все они — служители всемощного Бога, 210. и каждый из них совершен на особом пути благочестия. Легкими стопами попирают они землю; это прекрасные овцы, принадлежащие к десной стороне; это камни великого храма, и Христос связует их между собой вселюбезным согласием Духа. 215. С малыми искрами жизни в скудости проводят они настоящую жизнь, не много уступают виновнику зла — чреву, усмиряют в себе жестокий мятеж страстей — эти черные волны, воздвигаемые велиаром; полагают мерило слову и меру молчанию, держат в узде и смех, 220. и слух, и неподвижные очи. Без обуви, с нечесанными волосами, со слезами на глазах, имея у себя один хитон, эти земные мертвецы живут мыслью в горнем, непрестанно имеют пред взорами великую Божию славу и тамошнее ликостояние душ благочестивых.
225. Ты почтил и девственных жен, которые Женихом своим именуют Царя, вступающего в общение с сердцами чистейшими, и которые ожидают Христа недремленными очами, возжегши неиссыхающие светильники (Мф. 25:1-13); ты почтил, говорю, их, когда узнал это мое украшение, 230. это самое светлое око моего стада; почтил, если только почтил хотя бы одну из них. Ибо это общая милость для всех добрых, если кто-нибудь один из них видит оказанное себе добро; таков закон дружбы, по которому все делается для них общим достоянием!
Подлинно, и в этих женах великий ум, потому что они с мужественным духом изринули из сердца обольстительную Еву. 235. Да, и у них вокруг тела безопасное ограждение — вретище, а ложем на земле — прах; и у них есть врачевства целомудрия, молитвы, любезные воздыхания, бессонные ночи, источники слез, источаемых внутренно. Ожестели у них колена, забыта ими немощь, 240. потому что они держатся за укрепляющие воскрилия Христовых риз. А нежность плоти, и блестящие одежды, и эта весенняя, скоро увядающая красота, и естественная и та наружная, которую мужчины своими руками наводят на лица похотливые, — все это изгнано у них из сердца. 245. И не много будет сказать, что жены сии силой ума и в теле, и в мудрости сравнялись с мужами.
Ибо и Христа, Который со звездного неба явился на земле в человеческой плоти и стал Сыном Человеческим 250. чрез непорочную Матерь-Деву, чтобы пречистым Своим рождением исполнить закон человечества, когда восстал Он в третий день из гроба, жены первые увидели (Мф. 28:1–8), по причине пламенного своего желания, и возвестили возлюбленным соученикам, вкусив Христова вкушения в уврачевание прежнего. И по всей земле, куда только проникло спасительное учение, 255. найдешь многих жен, которые или, составив из себя общества, питают в сердце общую любовь к небесной жизни и водятся одинаковыми правилами, или остаются при своих немощных родителях и братьях 260. и их имеют свидетелями своего целомудрия.
Немного таких жен у меня; однако же поспорю со многими, восхищаемый небесными красотами Христовыми. Баснословие усыпало домы лидийцев золотым песком и дало им реку, которая приносила дары счастья, 265. а чернокожим индусам златоносные муравьи носили богатство, собирая его в песке. Нил, наводняя благовременно плодоносные равнины, делал могущественным Египет. Один любуется птицами, другой — деревами, 270. а иной — камнями, приятно блестящими изнутри. Но мне Царь Христос даровал украшение, которое всех превосходнее, — это венец из многих благочестивых. Несомненно то, что Бог малым всегда дарует благодать, как уверяет древнее обетование. 275. Вифлеем стал между первыми городами, и моему малому граду дано быть новым Вифлеемом. Тот славен был рождением Христовым, а мой славен Христовыми друзьями.
Такой в моей стране воссиявает пред тобой новый сонм, подобный тому, какой произвела Армения — ваше отечество, страна, украшающаяся добрыми сынами, как многим превосходящая другие страны, 280. так особенно славная тем, что в ней много не познавших уз супружества! Оказав милость им, окажешь, превосходнейший, и мне малую милость, гораздо же большую себе самому; приобретешь себе, детям и жене величайшее богатство — надежду светоноснейшей жизни. 285. Если же ты, самый снисходительный из всех моих товарищей, памятуешь сколько-нибудь и о моей старинной дружбе (я никак не поставлю своего имени наряду с именами мужей благочестивых), то не обесчести меня (что не свойственно дружбе), но окажи милость и честь моим товарищам. 290. И я имею некоторое значение для многих. А если бы и не для многих имел, то тебе, счастливец, преимущественно перед всеми надлежит уважать нашу дружбу. Этим сделаешь угождение всем друзьям, и их порадует честь, сделанная преподобным. 295. Особенно угодишь Василию, которого по преимуществу почтил Христос и который, как посредник, соединяет между собой отдаленных друзей и гораздо крепче связывает их общей любовью. А угождать ему требует от тебя самая справедливость, уважение к отечеству, к дружбе, к товариществу по учению, 300. к чистым жертвам, к окрыляющей жизни. Ибо он, как второй по Аароне, стоя внутри скинии, не для всех доступной, и имея пред очами царствующего в горних Бога, своими молитвами приводит в общение смертных с Бессмертным. Но что сделаешь для меня, то будет даром для Василия, 305. а принесенное в дар ему принесется самому Христу; приносимое же Христу приносится Отцу.
Умоляю тебя о душах и о небесной жизни, умоляю о членах, истончеваемых духом. Окажи милость к дневным трудам, к ночным песнопениям, 310. к возлежанию на голой земле, к слезам, к ветхим рубищам, к истомленным очам, к чистому уму, к священным словам. Почтив добродетель, ты расширишь для многих путь к добродетели и получишь большую мзду от Бога, 315. посеешь здесь постоянное и соберешь нетленный, пренебесный плод, вместо скудного — богатый.
Уважь богоподобную седину моего отца, который тем и другим, и многочисленностью лет 320. и честностью нравов, наполнит для людей целую досточудную историю.
Скажу тебе, сын мой, по немощи сил моих последнее слово. Пощади паству нашу, пощади паству, за которую я трепещу, потому что много понес за нее трудов и Бог поручил мне ее пасти многие десятки лет. 325. Тебе же да дарует Бог все, что дает Он благочестивым, но сверх прочего и то, чтобы встретить тебе прекрасную старость, какова старость моего богомудрого отца.
Но изреку благое слово от нашего Писания. Меры Божии уравниваются с нашими мерами; 330. какими здесь меряем друг другу, такими и великий Бог воздает людям. Но да возмерит Он тебе лучшим за лучшее, как ныне, так и в последний день! Ныне для всякого человека полагается или худое, или доброе основание кратковременной жизни 335. и на малых весах колеблется, перевешиваемое на ту и на другую сторону, великое стяжание жизни небесной.
И Христос принял на Себя человечество при наложении подати, когда кесарь делал перепись целой земли (Лк. 2:1–2). Сам Бог дал смертному дань, чтобы даровать 340. смертным облегчение от рабства. Почти благодать Христову и пощади людей. Почти — и, ведя добрую перепись, сам записан будешь в добрую небесную книгу. А если будешь вести не добрую перепись… но пусть выговорит сие другой, а я скажу по крайней мере то, что лучше вести перепись праведную.
345. Неужели не довольно того, что тяжкое иго наложено на смертных первым грехом прародителя, и человекоубийственным древом, и завистью змия, и преступлением жены, и гибельным вкушением противоборственного знания, которое соделало меня смертным и, тотчас низложив меня в землю, из которой я сотворен, 350. наполнило жизнь мою скорбями, заставило меня нести болезни и труды, оставаться нагбенным к широкому хребту земли под бременем напастей, — неужели не довольно сего, но брат — одна со мною персть, в одном со мною погруженный грехе, предает меня еще большим скорбям? 355. Нет, это непозволительно, это несвойственно; больным гораздо лучше давать лекарство, а не новый труд.
Вот дар, который тебе, добрый мой, посылает наше собратство, — это дар, не истребимый временем. А ты, украшение Армении, Геллений, которому поручено 360. установить правильную меру податей в нашей стране, установи ее при помощи непорочной руки великого Бога, установи непорочно и не покоряй превратного ума неправедной корысти. Если всякому будешь отвешивать верно, трепеща великого Ока, то мы, 365. хотя и малый город, пронесем имя твое, наилучший, не между одними обитателями Диокесарии и напишем на досках: «Вот человек добродетельный, в нем не найдет для себя пищи и насмешник!»
Тот же пророк наводнил жаждущую землю дождем, который связал ее[215]. А другой из вод исхитил целый мир[216]. Иной помогал в болезнях, иной спасал от врагов, иной снедью с неба питал великий народ[217]. 5. Тебе же, именитый Юлиан, вложил Бог в руки сперва весы правосудия, а теперь весы для уравнения податей — весы неуклонные, необманчивые, верные, достославные. Но и ты, доблестный муж, пощади у меня бедных, пощади своим писалом тех, которых изнурила болезнь, пожирая у них бедную плоть, пощади — 10. и ты будешь вписан в небесную книгу. Бог воздаст людям той же мерой, какой сами отмериваем здесь человекам. Подай помощь смертному, потому что все мы имеем смертное тело. Лазарь у дверей твоих: дай ему чужие крошки. 15. И Христос стал человеком, когда налагалась подать. Уважь перепись, современную Христу. Уважь матерь свою, эту нищепитательницу, эту благочестивую кровь. Уважь дом, который умеет благоволить к страждущим членам. Уважь, друг, и мое богатство, 20. которое охотно принес я в дар и все отдал нищим, желая стать крестоносцем. Пристань есть общее достояние мореходов, и эта часть имуществ есть общее пособие нуждающимся. Здесь мое имущество, а твое писало. О, если бы нам обоим получить равную мзду за нищепитание! Да напишет так царь! 25. Тебя наделил великий Бог многими дарами, какие даны не многим из живущих на земле. Ты происходишь от священной крови, имеешь дар слова, богатство, имущество, прекрасную наружность, ты сведущ в том, чтобы производить суд по авзонским законам. Однако же всего более прославишь себя, 30. если подашь Божию руку сим непогребенным мертвецам.
О отец мой, которого Бог даровал мне здесь в бога, Бог несотворенный в бога сотворенного и нетленный — в тленного, чтобы и земные имели честь и славу! 5. Ибо как Царь Христос, Который по великим советам Своим правит миром, есть общий всех Родитель и наилучший Пастырь, так и отец для своих детей есть бог. Выслушай же с божеским милосердием мое превосходное слово, потому что милосердно выслушивать свойственно великому Богу. Бог не презирает человека, за которого Он умер, которого совоскресил с Собой и к которому придет опять, 10. придет обличить всех в последний день.
За что наложил ты острые зубы на детей своих? Для чего вторглась в дом твой злорадная месть? Какая злобная Эриния изгнала из него счастье? Без сомнения, ты произошел от добрых родителей и сам не последний 15. среди людей; и о тебе, конечно, радеет Бог, Который любит любящих Его, ненавидит же злых; ибо такой закон был доселе у Бога. Но не могу понять, отчего ты терпишь бедствия, постигающие людей богоненавистных, и, так сказать, сам себя поражаешь ударами? 20. Для других природа изобрела непредвиденные скорби жизни, и тем и другим тревожа род человеческий. Никто не знает, как прекратится великое треволнение многостраннической жизни, какая пристань укроет в себе мой черный корабль. Беспредельное море погубило иного 25. или и живого бросило на сушу, но бедняком и скитальцем, не имеющим ни покрова, ни одежды, сделало того, кто прежде благоденствовал; а что вез с собой, все то поглотила соленая влага. Другой сражался и пал на войне или пленником достался в убийственные руки врагов. Иной всего, что имел, лишен властелином, 30. который в один день может сделать человека и низким и счастливцем. У того немилосердные разбойники отняли все среди дня, а у этого хитрые воры похитили все во тьме. У других же тлетворная болезнь пожрала члены. Но твоего спокойствия благоволил Бог не возмутить ничем 35. исчисленным мною, и да продолжит Он взирать на тебя благоволительным оком, ограждая и внутреннее и внешнее твое благоденствие! Но тебе, который не знаешь никакого бедствия, дав силы, не соблаговолил Бог даровать одного, именно чтобы ты помогал своим детям, соблюдая их как зеницу под благоокруженными веждами. 40. Не благоволил для того, чтобы никто из совершающих плавание жизни не мог сказать: «Я один избежал всех злополучий и скорбей жизни». Что замыслил некогда ты, самосский царь Поликрат? Убоявшись того, что счастье течет к тебе неудержимо, бросил ты в море любимый свой перстень, желая удовлетворить тем зависти. 45. Однако же перстень получил ты обратно, а смерти не избежал. Но с нас не брала еще никакой дани зависть, потому нимало не удивительно, если навела она какой-то мрак на дом наш. Ибо, действительно, какой-то мрак или какая-то мгла стоит у нас между детьми и превосходнейшим родителем. 50. И какой певец, искусный в сложении песнопений, оплачет сие?
Подумаешь, что мы своими страданиями доставили древним повод к басне. Некто[218], влюбившись в собственный свой образ, бросился в источник; его погубило зеркало, в котором увидел свою прекрасную наружность. Не бывало человека, который бы возненавидел собственную плоть свою; однако же слышал я и то, 55. что одна матерь в припадке безумия умертвила своего любимого сына. Она убила его как дикого зверя, потому что зверем казался ей сын; но когда пришла в разум, оплакивала уже не зверя, но сраженного руками ее сына. А другая матерь вонзила меч в собственных своих детей, потому что была раздражена любовью их отца к наложницам. 60. И одного зверолова на горах вместо быстроногого оленя растерзали скорые псы, которых любил он. Не попусти же, родитель, чтобы и тебя причислил к сим несчастным какой-нибудь певец, воспоминающий злодеяния родителей и воспевающий бедствия междоусобной брани и вражды между кровными.
65. Сего боюсь я. Хотя есть и моя вина, однако же виновен и родитель. Даже родитель тем виновнее, что меня с братом превосходит и сединой, и честностью нравов. А если и нет его вины, то все же на него падет жалкое бесславие, которое нередко и доброго человека низлагает на землю. 70. Ибо хотя многим известна истина, однако же немало и таких, которые смотрят на людское мнение. О сем прошу тебя размыслить, родитель.
Как ни встревожен я, однако же, следуя требованию природы, желаю, чтобы родитель мой во всем и перед всеми имел преимущество и, пользуясь у людей доброй славой, восходил выше и выше. Но как же иной почтет тебя, 75. родитель, человеком снисходительным к чужому, когда столько гневаешься на детей, которых сам родил и некогда просил у Царя Бога, желая держать их на своих коленях, а когда явились мы на свет, почтил пресловутыми именами? Я — Петр, а брат мой — Фока 1 носим имена учеников Христовых. 80. Но потом гнев, и все забыто. Какой отец подобно тебе, превосходнейший, бывал так милостив к своим детям новорожденным и так жесток к детям, пришедшим в возраст? Если бы позволительно было вступать в состязание человеку с Богом или детям с родителями, то, может быть, 85. нашел бы я какое-нибудь слово в облегчение своих страданий. А теперь дозволю устам своим вымолвить только следующее: худы ли мы или хороши у тебя, отец, — от семени колос. Хорош я или худ — твоя слава и твой же позор. А всякому известно то, 90. что надобно доброго любить, худому же служить подпорой, потому что врачи дают лекарство не здоровым, а изнуренным болезнью. Не о той птице жалеют, которая сидит на ветви или летит по воздуху, но о той, которая выпала из высокого гнезда, 95. или пронзенная кривыми когтями плотоядного коршуна, от сильной боли бьет ногами по воздуху. И негоднейшего сына удостоить своего недра — это милость. А если удостоишь доброго, то вижу в этом закон для отца, потому что добродетельные и у чужих пользуются благосклонностью. И Божеская милость не в том состоит, 100. чтобы приближать к Себе добрых, но в том, чтобы снизойти к худому и, подняв его с земли, вознести высоко.
И Христос, когда приходил на землю и водрузил в Божестве Своего человека, не за непадших умер, но за тех, которые ниспали до земли и умерли в Адаме. 105. Не слышишь ли о сыне юнейшем, как он, оставя отца и живя блудно, расточил все отцовское имение; а когда голод изнурил скитальца, возвратился в дом к родителю и преклонил пред ним колена; и отец немедленно сжалился над негодным сыном (Лк. 15:21–24), 110. обвил руками его выю, пролил слезы и почтил сына пиршественной вечерей? И добрый пастырь овец, когда одна из них отстала от стада, оставил всех прочих, а пошел по следам заблудшей и, как скоро нашел ее блуждающей на горах или в лесах, 115. взял на свои рамена и с радостью сопричислил к любезным ему десяткам (Мф. 18:12–13). Таков великий закон моего Христа, Который, отвергая высокомерных, благоволит ко всем униженным.
Одно исповедание греха часто спасало человека, горькими слезами омывало вины 120. и очищало душу, очерненную пороками. Нередко седмижды семь раз умилостивляется Царь к беззаконникам, как слышу в Божием слове (Мф. 18:22) и как научил меня Дух. Кто из людей хуже царя Манассии? Какой из городов хуже великого Нинова города[219]? 125. Что хуже ненасытной руки мытаревой? Но Царь Христос умилосердился и над ними, когда восплакались они о грехах своих.
Но что говорить о Христе? Для чего упоминать и о человеческой любви, какую природа насадила в родителях к детям? И звери любят свое порождение, 130. если слыхал ты о рысях, о кабанах, о стаде круглооких волов, как они трепещут за своих детей и выходят на брань со зверями и с неприязненным для них человеком. Неужели же в тебе такой губительный гнев, какого нет ни в людях, ни в зверях? Укроти свое разгневанное сердце; или тебя, любезный родитель, 135. воскормили неприступные утесы и море, и оттого гнев сделался в сердце твоем тверже адаманта.
Другие, и чужеземцы, и соотечественники, и люди богобоязненные, и безумцы, получают себе утешение из твоего имущества. 140. Дом твой служит общим пристанищем для всех нуждающихся; трапеза твоя приятнее Алкиноевой рощи; много за ней друзей, много на ней и снедей, много всего, что живет в воздухе и на земле и что плавает в водах. А мы, не омытые, не одетые, окоченевшие от стужи, 145. изо дня в день скитаемся здесь и там по чужим дверям; и нет никакого облегчения нашему бедствию. С того самого времени, как ты прогневался на нас, родитель, сколько ни желаем, не видим лица твоего; и что особенно тягостно, в этом не отказываешь ты часто рабам своим, хотя и бываешь на них прогневан. Мы, злосчастные, сидим за скудной трапезой и даже, 150. подобно Лазарю, не похищаем малых крупиц с роскошного стола, не пользуемся и тем, чем питаются псы (Лк. 16:21). По твоей милости многие нами гнушаются, немногие же уважают. Странное дело! Отец хвалится бесславием сыновей, которых одна небольшая горсть утешила бы в горести. 155. Помощники для нас обоих хуже самой скорби; а иные и не знают, кто мы и чьи дети, ибо стыжусь и объявить о родителе.
Двое, правда, благорасположены к нам; хотят ли они чрез это сами избежать несчастья или найти облегчение в своих бедствиях, какие наведет на них злобный 160. демон, и чужими напастями надеются искупить собственную свою беду.
Скажу еще более сильное слово; только будь милосерд, родитель, дай нам, по крайней мере, эту отраду в страданиях — не отринь нашего слова. К другим своим детям, родитель, ты столько благосклонен, сколько свойственно человеку, который Бога исповедует своим Отцом. 165. Это не зависть; единоутробным и не естественно завидовать. Дома в теремах воспитал ты нежных дочерей, обучил рукодельям перед вступлением в замужество, с помощью одной благородной женщины — этого Хирона среди женщин — образовал в них добрые нравы, дал им добрых мужей — людей именитых в гражданском кругу, 170. богатой рукой отделил им часть своего имущества. А нас, которых произвела на свет тебе та же и наилучшая матерь — эта благочестивая жена, достойная удивления всех земнородных, о которой, представляю себе, и доселе ты, любезный родитель, часто проливаешь слезы, — нас, своих первородных (что весьма важно для отцов), 175. гонишь из своего дома и столько же ненавидишь, сколько дочерям показал свое благорасположенное сердце.
Скажу, и не желал бы, правда, однако же выведу слово наружу, чтобы не разрывало оно меня, затаившись в сердце. Был брак и брачная вечеря; все было полно веселья; там были брачные дары, 180. приветственные речи, приятные забавы. Много было родных, немало соседей, люди высоких чинов при царском дворе украшали собой брачную трапезу, были и досточестные иереи, которые соединяли чету молитвами своими и венцами. 185. Вокруг прекрасного юноши толпились товарищи и величали жениха, уподобляя его красивой леторасли; а жены наряжали черноокую деву к священному браку; отец восхищался детьми. А нас, как будто мы походим на диких зверей 190. или на вепрей или по действию жестокого демона погубили человеческий вид, нас заперли в доме вдали от сестры, и там мы оплакивали свое вступление в скорбные воды жизни.
Лучше бы мне не зачинаться в материнской утробе или умереть недоношенным в муках рождающей! 195. А если вступил я уже во врата жизни и привлек в себя роковой дух, то лучше было бы, если бы первый мой плач стал слезой смерти и не встретил я таких бедствий! Всего же более огорчило меня одно. Я, искусный певец, желал воспеть брак и брачное ложе родной сестры и своими брачными песнями утолить гнев отца, 200. но, всегубительный демон! и это не было мне дозволено, как человеку ни к чему не годному. Другой воспевал мою красу, эту черную ночь, из-под золотистых кудрей восходящую на серебряных ланитах; 205. другой славил мою вечернюю звезду, другой величал мою зарницу; и еще какойто недобрый певец. А я лежал безмолвный, презренный, покрытый облаком сетования, не мог быть и эхом, которое последние слоги разносит по высоким утесам, когда Пан поет на горах пастушеские песни. 210. Оплачу кончину моих первородных песнопений и не буду больше петь. Прощайте, многозвучные книги! Прощайте, Музы! Что за радость, если песнь моя не касается родительского слуха, если и Орфеево какое-нибудь песнопение не привлекает к себе издали ни камней, ни зверей, ни птиц на одризских утесах? 215. Воспользуйся от меня и этим, злобная зависть; пусть прекратятся мои песни! А тебе, превосходный родитель, да не воздаст за сие ни Бог, ни кто-либо из друзей!
Но вот еще какой тревожит меня страх. Если не любишь нас, добрейший, то не любишь и дочерей, хотя и носишь их теперь на руках и стараешься возвысить. 220. Нас лишил ты своего дома и любезного лицезрения, а их сделал для всех ненавистными. Ибо Царю родителей — Христу не угодно, чтобы отец к одному был благосклонен, а к другому худо расположен; и Сын Безначального нередко превращает весы, 225. гнев Свой с отцов переносит на детей и обременяет несчастьями любимых. Но да падет сие в глубину моря, да не коснется нашего дома, за настоящими скорбями да не последует новая скорбь! Довольно и того, что старших детей твоих гонит Эриния.
Но против тебя, родитель, раздражены все, и родители 230. и дети, за то, что имеешь неумолимое сердце. Ибо убивает жизнь негодование отца, которого соединили с детьми и естественный союз и любовь, разделила же злая вражда. Конечно, великое к нам сожаление питают в сердце все те, которые сделали или потерпели чтонибудь достойное Бога; 235. особенно же скорбят иереи, которых ты ущедряешь дарами и чествуешь в своем доме, но бесчестишь заочно, а иногда и в лицо, как скоро обращаются они к тебе не с одними ласковыми советами и не с благосклонным только взором, но и с жесткими словами. 240. Таковы, во-первых, Григорий, который жизнью соответствует своему имени[220] и проповедует устами сочетанное Божество, а потом Воспорий и Амфилохий, которые одарены великой душой. У них и мучительное чувство болезней уступает молитвам, чествованию Троицы и жертвам; 245. а у тебя ни мольбы, ни жертвы не преклоняют сердца. Ты не приносишь сего в дар и добропобедным мученикам. Хотя из года в год ущедряешь их богатой и не знающей счета рукой, созидаешь в честь их алтари, приносишь дары, устрояешь пиршества, хоры, 250. предлагаешь многие чаши усладительного пития и мягкие ложа, однако же в этом нарушаешь
Божий закон. Ибо лучше, принося малость, посвящать Богу сердце, нежели чествовать Его всеми жертвами, но иметь оскверненный ум. Нет дара, который был бы достоин Бога, хотя соберешь все, что приносят людям земля, небо и море, 255. потому что все это Божие. А что же смертный найдет кроме сего? Одна душа есть чистая жертва; а в этом и бедный часто идет наряду и даже упреждает изобилующего всем.
Уважаю, родитель, и это великодушное намерение, которым ты по Божию внушению поставил себя выше многих. 260. Для жалких смертных не то одно рождение, которое ведет начало от плоти и крови и по которому люди являются на земле и исчезают вскоре. Правда, что оно самое первое, но потом есть еще рождение чистого Духа, когда нисходит озарение на омытых водой. 265. Но есть и третье рождение, которое слезами и скорбями очищает в нас образ Божий[221], очерненный грехом. Первое из сих рождений имеешь ты от отцов, другое — от Бога, а в третьем сам ты себе родитель и служишь для мира прекрасным светилом, потому что расторг мирские узы, вне брения 270. поставил свою ногу, избег огня, угрожающего Содому, с низких равнин укрылся в возлюбленный Сигор (Быт. 19:22–23), не озираешься на испепеленные города, на все свои стяжания приобрел одну добрую жемчужину, поселясь в пустыне, совокупив воедино Христа и чистый свой ум, 275. распростер облако над земным миром, от которого сам отрешился, воздвиг стену между ним и собой, прекратил наглость чрева — этой ненаполнимой пропасти, презрел высокие седалища, надмевающие человека, поверг долу кичливую гордость и тщеславие высокомерия. 280. Одна для тебя слава — великий Бог и благочестивые, которые для тебя дороже кровных во плоти. Все уступило кресту, к которому пригвоздил ты разбойника, то есть мир. Всенощными гимнами и дневными песнопениями славословишь ты Трисиянное озарение небесного Духа. 285. Все это прекрасно, родитель, и близко уже к совершеннейшему пределу; предел же сей, по моему мнению, умосозерцаемый, а не в зерцале видимый Бог.
Остался в тебе только один гнев — эта приятная для тебя отрава, и снедает душу твою, как неприметная ржа — твердое железо. Такое несчастье постигло тебя по злобе вероломного змия; 290. он и прародителей чрез малое вкушение изринул из рая и отдалил от Бога, от Которого сам отпал. Но укроти страшный гнев свой, родитель! И у нас есть Царь Христос, в благоволении Которого сам ты имеешь нужду. Будь неразумным детям своим таким же отцом, 295. каким желаешь иметь к себе Бога во время скорбей, если бы когда-нибудь встретилась с тобой нелегкая печаль.
Не ты один, родитель, произвел на свет подобных себе, не тебя одного печалят непокорные дети. Случалось нередко видеть, что отец снисходит и к грубым порокам 300. непутевого сына. Иной, не зная меры в игре, а иной, предавшись пагубному пьянству и позорной любви, расхитили дом; другой дошел и до того, что обращается к отцу с укоризненным словом, и даже руки у него поднимает Эриния. Однако же добрый отец оставил гнев и на таких детей, 305. потому что владычица-нужда не училась писаным законам. И она без труда врачует в родителях гнев на сыновей. Многое, видя, не видят, потому что не желают видеть; многое падает им в уши, но они не слышат, чтобы обличением не вызвать детей на страшную дерзость 310. и не заглушить в них стыда — этого доброго помощника родителям. Ибо от оскорбления рождается дерзость, а от благосклонности — осмотрительность, особенно же в детях, которые имеют в виду близкую славу, покоряются не насилию руки, но узам убеждения.
Как огонь в соломе, так и досада в отце на детей держится недолго. 315. Гнев воспламенит язык, а жалость еще прежде его угасит. Язык вымолвил укоризненное слово, а ум изрекает уже утешение, подает руку, чтобы поддерживать бремя, и сам оплакивает причиненную скорбь. Давид, один из знаменитейших царей в Авраамовом потомстве, ко всем был милостив, а к детям своим до того снисходителен, 320. что подавлял в себе гнев и досаду даже на отцеубийц. Вот доказательство! Когда возмутившийся против царя в тенистом лесу погиб от сучка и лошака, Давид не только слезно оплакал его, как доброго сына (2 Цар. 18:33), но наказал, как убийцу, возвестившего о смерти.
325. А ты, увлекшийся недобрым советом, что видел или что потерпел от нас худого, и питаешь в сердце своем неукротимый гнев? Мы не отнимали у тебя, государь, отцовской власти, не похищали ни колосьев с твоего поля, ни волов, или овец, или коней из твоих стад; 330. мы не доходили до такого безумия, чтобы осквернить твое ложе (это ненавистно!) или вступить в коварные замыслы с людьми, тебе неприязненными. Если отец гневается за что-либо подобное сему, нечего и сказать напротив; но в твоих сыновьях один порок: мы оказались хуже тебя — совершеннейшего родителя, а ты никому не уступаешь первенства 335. ни в наружном виде, ни в величии. У нас не свободно течет слово и на языке лежат узы. Или мы погрешили в этом, или ты, наилучший, не захотел дать детям совершеннейшей природы.
Здесь положим конец слову. Царь Отец и Всевышний Сын, подай руку и благоволи соделать милостивым ко мне родителя!
340. Вот касаемся бороды твоей, родитель, обнимаем у тебя колена, как у Бога; да узрим же и лицо твое, как Божие. Не супружества, не приличного богатства, не высокого дома просим у тебя: дай только руку и воззри благосклонно.
И ты, матерь моя, которая, как видал я во сне, 345. и отцу моему, являясь в сонных видениях, утоляешь гнев его своими молениями, напоминаешь ему о своей любви и согласном супружестве! Упроси своего супруга стать милостивым к детям твоим. Есть мера в наслаждении пением, есть мера и в жестокой брани.
И если убедил я тебя, родитель, то довольно для нас понесенных бедствий. А если не внемлешь мне, 350. то и у детей есть Бог. Будем скитаться, как и прежде. Твоя постраждет слава, если останемся непризренными, если умрем. О, если бы хотя по смерти нашей пролиты были о нас слезы благосклонного отца!
Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо для всех, и для людей, а равно и для бессловесных, от начала положен один закон — покоряться любви. По воле же премудрого Слова, и рождаемым и рождающим должно влачить однодневную жизнь, 5. а умирая, продолжать ее в своих произрастаниях.
Но ты, родив, вскормил меня! Впрочем, и у сильной коровы скачущий теленок упирает головой в сосцы, и она по сладостной необходимости переносит это беспокойство. И птица над милым гнездом 10. вокруг неоперившихся птенцов не дает крыльям покоя, туда и сюда за кормом порхает эта тощая и давно не евшая кормилица. И родителей и детей связала природа узами любви, приискав то врачевство для родителей, что тяжелые скорби облегчают они усладой любви. 15. Поэтому и рассерженная матерь за юную телицу, и собака за милых ей щенят, и птица за птенцов объявляют страшную войну; пестрая рысь с яростью бросается из древесной чащи; сильный вепрь приходит в бешенство: лесом встает у него щетина, сверкают глаза, пар валит от зубов, 20. изощряемых один о другой, и челюсти пеной брызжут, когда идет он отмстить за детей или встретить смерть. Это внушает им горячая любовь по незаученным законам. Осы, сидя на камнях, как скоро видят, что приближается кто-нибудь, хотя и не замышлявший зла новорожденным их детям, 25. всем ополчением высыпают вдруг из камней, шумят перед лицом у путника и поражают его немилосердными жалами.
И в морских глубинах есть закон любви, если справедливо рассказываемое о дельфине, этом царе обитателей моря. 30. Если какой-нибудь морской зверь приближается к его не укрепившимся еще в силах детищам, дельфин расширяет свой зев и, как снедь пожирая собственное порождение, прячет его в своей внутренности, чтобы не дать в добычу зверю, и дотоле не изрыгает из себя этого невероятного бремени, пока не избегнет страшной угрозы могучего врага, тогда только без мук рождения возвращает из утробы свой плод.
35. Посему, добрейший родитель, не говори мне ни о рождении, ни о малом количестве пищи, которую даешь ты и своим рабам, и своим волам. Я, как человек, как сын доброго отца, желаю иметь что-нибудь лишнее перед ними. Извини же, если не скрою, но скажу какое-нибудь и оскорбительное слово.
40. Не по моей воле родил ты меня и, родив, воскормил по необходимости. А если бы, родив, покинул одного на свете, это значило бы, что родил ты смертного на место смертного. Не желаю я ни золота, ни серебра, ни шелковых нитей, ни блеска, переливающегося внутри драгоценных камней, ни большого участка доброкласной земли, 45. волнующейся подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Другим предоставляю заботиться о знатном супружестве, о том, чтобы привести в дом госпожу — это почетное бремя; другие пусть домогаются престола, который, попирая немногих, сам попирается многими, и часто людьми худыми, что всего более возмущает сердце. 50. Всякий кичится чем-нибудь своим, но все мы низки, не имеем ничего верного на завтрашний день, жаждем забав, которые для нас чужды и пролетают мгновенно. Погибай же все то, что приносит вихрь горькой жизни, которым здесь и там клубится неверный для всякого прах! 55. Все это видел я своим слабым умом, а то же слышал и от мудрых, и еще больше сведений принесет мне время, которое все называют учителем однодневных тварей. Взамен всего желаю теперь, родитель, одного, именно — быть сильным в слове. Прекрасна пламенная сила красноречия в речах народных, 60. судебных и похвальных, но прекрасно также иметь ум, обогащенный историей, потому что история — складчина мудрости, ум многих. Но немаловажна и грамматика, которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки. 65. Немаловажны и состязания логического искусства, которые закрывают сперва истину, пока чрез возможное превращение понятия не поставят ее в полном свете. Немаловажна и та наука, посредством которой усовершившиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда. Немаловажно и то, что мудрые мужи парящим умом, посредством остроумных изысканий, 70. обозревая каждый свою область, открыли в глубинах и предали книгам. Они уразумели природу вещей и воздушных и земных, и морских и небесных, а сверх всего постигли мысль неизреченного Бога, постигли, как Бог управляет вселенной, к чему ведет ее и какой конец положен для 75. целого мира, исполненного многих красот. Они изучили, уразумели то, что выше разумения смертных. Но, изучив сие в юности, предам мысль свою Божественнейшему Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету 80. и Божественные внушения приму мерилом жизни, чтобы, и помощником, и спутником, и вождем имея Христа, с легкими надеждами вознестись мне отсюда, сподобиться жизни чистой и непрекращающейся, не издали, 85. как бы в зеркале и в воде, видеть слабые изображения истины, но созерцать чистыми очами самую истину, в которой первое и последнее есть Троица, единочтимое Божество, единый Свет в трех равно Божеских Сияниях. Посмотри на великого деда моего по матери: 90. украшенный многообразными сведениями обо всем, собранными со всех концов земли во время пребывания у многих народов, последним ключом своего учения соделал он Христа и высокую жизнь, к которой и я, родитель, простираю взоры. И хотя они не достигают еще до такой высоты, однако же благоразумному человеку свойственно мерить 95. жизнь свою великими мерами. Лучше быть вторым между великими, нежели первым между нищими, как лучше летать ниже высоко парящего орла, нежели рассекать воздух выше вьющихся по земле мотыльков.
Вот чего желаю, родитель; исполни мою надежду. 100. Умоляю тебя и касаюсь твоей бороды. Умоляю тебя, воспользуемся временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станем искать, когда оно пройдет. Свое есть время — садить сад, время — возделывать землю, время — отрешать вервь кораблей мореходных, 105. время — звероловам ловить зверей на горах, время — и для войны. Цветы родятся весенней порой. Так и людям есть приличное время учиться, когда пламенная любовь согревает душу, когда внутренности сердца не избороздили еще многообразные начертания, 110. но украшают его одни новописанные красоты. Юноша сам для себя полагает в землю и добрый и худой корень жизни. Это особенно и надобно иметь во внимании.
Убедил ли я? Или к сказанному присовокупить еще более убедительное слово? Высоко ценю твое красноречие, родитель, в котором ты превосходен, 115. потому что у тебя не отстают друг от друга и язык, и слух, и быстрая мысль, следуешь ли законам речи немерной или мерной, и, что составляет верх чуда, все это бывает у тебя без больших усилий. Знаю, что ты предстоял великим царям и приобретал почести с храбрыми, когда бывал в рядах их, 120. когда стремительным копьем своим разил Ахеменидов[223]. Знаю, что ты возвеличен богатством, и родом, и умом, что наружностью и величием уподоблялся древнейшим Эакидам или этолийцу Мелеагру. Но всего более прославило тебя твое красноречие; 125. оно приобрело тебе твердую, непоколебимую, нестареющуюся, неизменную, непрестанно с годами возрастающую славу.
И я желаю иметь отцово наследие: оно для меня то же, чем было для спартанцев копье, для Пелопсовых потомков — Пелопсово плечо, для царей — скипетр 130. и для коренных кекропидов[224] — вплетаемый в волосы кузнечик, как сын земли. И наружностью походить на отца составляет уже славу.
Уважь мое желание, оно невинно. А я видал, что иной родитель уступал и худым желаниям детей, как врачующий болезни 135. к полезному примешивает приятное, чтобы приятным прикрасить врачевство и изгнать большее зло — недуг злом меньшим. Видал, что иной, и не знакомый с мудростью, соглашается нередко на просьбу сына, желающего учиться, и в угодность своему порождению уступает добрым его желаниям, хотя они чужды ему самому. 140. А я прошу тебя, родитель, уступить и подать руку сыну, который желает превосходнейшего. Но если бы стал я увеселяться худым, исключи меня из числа своих детей, как сына, который признан незаконнорожденным по испытанию в водах благородного Рейна, или как птенца, которого солнечный луч показывает не настоящим порождением чистых орлов. 145. Окажи, превосходнейший, милость, которая будет милостью сколько сыну, столько и отцу, потому что от сына опять перейдет к родителю. Ибо слава детей вменяется в честь родителям, равно как и слава родителей — в честь детям. И награда им общая, и бесславие общее.
150. Иные, по легкомыслию полюбив непрестанные пляски, убийственную борьбу с людьми и губительными зверями, целую жизнь свою провели на поприщах, чтобы снискать благоволение у сограждан и оспорить у других славу, которая ненадолго прогремит в народных устах. Иные истощили и жизнь и богатство на борцов, 155. которые напрасно изнуряют себя на песчаном поприще, и на ездоков, которые в виду разделившихся на части зрителей и с обеих сторон потрясающих восклицаниями воздух рвутся друг друга превзойти неразумием. Иные ищут разнообразия забав в позоре мужей и жен, в поддельных пощечинах шутам, 160. которые из разверстого рта вместо воплей издают громкий смех. Таковы занятия этих безумцев; так они, шутя, проводят бездельную жизнь!
Чему учились, тому и других учат. И им одним наградой за злые дела не острый меч, но выгоды и богатство, потому что услуживают страстям. 165. А между безрассудными нетрудно взять верх наиболее злонравным. Так поступают сии люди, и что худо приобрели, то хуже расточают. Впрочем, их ожидает праведный суд.
Тебе же да дарует Бог, чего желаешь, как человек добродетельнейший, то есть подать руку помощи детям и оказать добро всякому, кому только нужно. 170. Но другим отдай излишнее, а мне предоставь то, что делает человека счастливым. Я желаю не многого, но чтобы самому стать достойным многого и не слишком далеко отстать от родителей. Что за приятность иметь у себя обезьяну — это безобразие в человеческом виде, разукрашенную золотыми петлями? 175. Наряд не изменяет смешной и глупой наружности. Что за радость ослу носить на себе таланты золота? Осел, хотя и золотом увешан, не перестает кричать по-ослиному. Какая польза ни к чему не годный для сражающихся свинцовый меч спрятать в серебряные ножны? 180. А таков и человек, который превозносится одной внешностью.
В заключение слова выслушай следующее, и Бог да будет свидетелем сказанного; ибо и Бог есть Слово, царствующее над смертными. С моей стороны, родитель, будут дарования, нрав, неутомимый труд и постоянное совокупление воедино дней и ночей; 185. все же прочее да будет от тебя: Бог, и время, и лучшая надежда, и советы товарищей, непрестанно поощряющие на доброе. Ибо и дровосеку придает большую силу топор. Не бойся ни моря, ни дальнего пути; не жалей ни имущества, ни всего прочего, 190. что может споспешествовать к стяжанию высокой добродетели. Похвалюсь, что я для тебя дороже большого имения, потому что я у тебя первородный и первый назван отцовым именем, если это, как думаю, имеет какуюнибудь приятность для родителей. Но если владеет тобой любовь к имуществу, или ежели любовь твоя к сыну походит более 195. на женскую, материнскую, подобна огню, который вдруг воспламеняет солому и тотчас угасает, то в таком случае, неохотно правда, однако же тобой самим вынужденный к этому скажу, что никак тебе, родитель, не припишу имени чадолюбивого отца. Напротив того, отец мой, будь для своего сына не человеком, но Богом. 200. Не заграждай источника, который готов произвести из себя большую реку, не дай померкнуть в светильнике свету от недостатка елея; не дай засохнуть растению оттого, что не напояется росоносными влагами. Открой родник, поддержи свет, ороси дающее побеги растение.
И ты, матерь моя, помоги просьбам моим, 205. чтобы мне было за что возблагодарить вас обоих и именовать родителями не одного моего перстного состава (как говорят иные, замечая, что родители заботятся только о плоти), но и бессмертной души.
Желая быть сильным в слове, желаешь ты, сын мой, прекрасного. И сам я услаждаюсь словом, какое Царь Христос дал людям, как свет жизни, как преимущественный из даров, ниспосланных нам с небесного круга; потому что и Сам Он, 5. превозносимый многими именованиями, ни одним не благоугождается столько, как наименованием «Слово». Но выслушай мою речь. Совет отеческий есть самый лучший, и седина имеет преимущество перед юностью. Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость. 10. Посему уважь слова мои; это для тебя же лучше.
Во всем прочем, сын мой, будь превосходнее отца. Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную и из любви к Своему достоянию 15. незыблемо утвердил Словом. Но желаю, сын, чтобы ты удерживал в себе отцово свойство — имел больше стыдливости, нежели сколько теперь обнаруживаешь ее перед родителями. И я был сын доброго отца, но из моих уст никогда не выходило такого слова, даже и на языке не держал я чего-либо подобного, 20. потому что и Богу не угодны такие речи.
«Если родил ты меня, отец, не велико благодеяние. Ибо произвел ты меня на свет, угождая не мне, но своей похоти и своей плоти. А потом и воскормил! Что ж? Воскормил, кого родил». Какое неблагодарное слово, разрушительное для мира, оскорбительное для великого Рождения! 25. Природа взаимной любовью связала родителей и детей, чтобы труд, какого требуют рожденные, не утомлял родителей и чтобы не для смерти мы рождали, оставляя родившихся без попечения. Посему, как справедливо сказал ты, родители ведут страшную войну за детей, не щадя и жизни. 30. Так поступают осы, рыси, волы, вепри, рыбы, птицы, а преимущественно перед всеми человеческий род. Если не покоримся этим законами, вся жизнь наша пропадет понапрасну. Но кто же обнимет сына, кто пожелает ему лучшего, кто даст свое согласие, когда он хочет учиться или желает чего-либо другого, 35. кто отделит ему надлежащую часть имущества, если все, что сын получает от отца, есть долг, а не милость, и если сын, не получив ничего, может нарушить закон стыда, а получив, вправе иметь и язык и ум неблагодарный?
Смотри же, чтобы иной разумный человек не возразил тебе: 40. не человеческий только мы род, но и Божий, и Божий прежде, нежели человеческий. Отцы для детей только вторичные орудия рождения от Христа великого Бога. Христос взял землю, но даровал ей ум и произвел единый род, смешанный из того и другого, произвел земного царя, 45. который тело, когда зломудрен, и сопричтен к богам, когда благочестив, который туда и сюда порывается многими бедствиями, чтобы при большем числе зол иметь нам необоримое сердце. Но никто еще не терял до того здравого смысла и не увлекался кипучестью юной крови, 50. чтобы из богоборных уст его исторглось такое злое слово: «Не по моему желанию сотворил Ты меня. А когда сотворил, не дивно, что и почтил. Если же, создав, оставляешь меня, это значит, что смертного создал на место смертного. Дай мне премудрость, дай богатство, потому что дал Ты это многим; дай величие и красоту, первенство в городах, 55. все разящий меч, крепость тела, не уступающего болезням, и все прочее, чем люди измеряют великое счастье. Иначе не стану чтить Тебя ни жертвами, ни обетами. Ибо не мне оказал Ты благодеяние, когда связал во мне душу и тело, но Сам, желая славы, привел в бытие меня, как и все иное, 60. чтобы имя Твое, Блаженный, славилось и между земными». Но такие речи предоставим людям богоненавистным и неразумным, которые, став рабами виновника зла, богатство почитают богом. А мы за все, и за благое и за бедственное, будем песнословить великого Бога, что свойственно сынам, достойным любви. 65. После же первого Царя прославлю и земных родителей, которые озарили меня светом, чрез которых и в моем сердце воссияла и всем открылась воедино сочетавающаяся Троица. Умолчу о великом круге мира, о широком небе, в котором сияют два светлых ока, о хребте моря (что для меня чудно) 70. и льющегося, и не выливающегося из своих пределов, а напоследок и о земле, о течении рек, о вдыхаемом нами воздухе, о временах года, о приятности цветов, о природе человека и пернатых, о всем, что Бог предложил в трапезу очам моим. Все сие отец мой передал мне от великого Отца.
75. Посему не этим должен ты вознаградить за сие родителя, не отважностью, потому что отважность, преступив меру, делается дерзостью. Иначе какой-нибудь более раздражительный отец от моего лица скажет тебе подобное следующему слово: «Если природа позаботилась о детях, вложив родителям любовь к ним, 80. то природа же возбранила любить не любящих». Лучше от отца перенести худое, нежели видеть доброе от чужого. И человеку лучше всего смотреть только из рук отцовых. А если отец беден, скуден умом, изнемог телом, что будешь делать? Не заменишь ли ему своей рукой жезла? 85. Не возьмешь ли и ты меня к себе на плечи и не понесешь ли вон из города, как сын Анхизов унес своего родителя от врагов? Или скажешь: «Для чего ты произвел меня на свет? И за что требуешь моей услуги?» Дай голос рыбам и птицам воздушным, всему, что дышит и пресмыкается на земле. 90. Дельфин не скажет: «Для чего Ты, Царь, сотворил меня сыном моря? Мне не хотелось бы вести непрестанно странническую жизнь в соленой влаге, вдыхать влажный и видеть помраченный воздух. Лучше хочу работать, как вол, пастись на горах, иметь широкие плечи, как быстроногий конь вести жизнь вместе с человеком, 95. нежели царствовать над всеми скользящими по водам рыбами». Волы не мучатся желанием ходить по морям. И злая змея, с усилием изгибаясь на своем чреве, не скажет: «Для чего Ты заставил меня грызть персть на земле? Мне хотелось бы ходить в прямом положении, а Ты определил мне пресмыкаться на чреве». 100. Ворон не пожелает летать подобно орлам и поменяться своей наружностью с царем пернатых. Но всякий любит ту стезю жизни, какая ему назначена. И скудельное произведение никогда не скажет скудельнику: «Для чего ты немилосердно трещишь надо мной своим жестким колесом?»
105. Все это говорил я тебе, любезнейший сын, чтобы научить покорности твой ум, заставить тебя на весах взвешивать слова свои и не давать им свободы, отсекать все лишнее, ограничиваться же достаточным, не предаваться потоку молодости, но удерживать его стремительность. Когда говоришь, гораздо лучше многое затаить 110. в себе, нежели пустить на воздух какое-нибудь неприличное слово. Никакой нет беды, если останется слово не вымолвленным; это не ехиднино порождение, оно не проторгнет чрева и не угрызет матери в отмщение за губительного отца.
Теперь устрашу твою любовь словом своим 115. и родительской снисходительностью развею на воздух сыновнюю дерзость. Не одна дорога жизни, сын мой, потому что и природа не у всех одинакова. У одних она добра, у других хуже и более походит на природу бессловесных, а у иных опять какая-то смесь и доброго и худого; 120. как и земледелец троякого свойства находит землю: или плодоносную, или бесплодную, или такую, которая вместе с пшеницей произращает и терния. Три есть пути, и три цели. Один путь низмен, пробит следами многих, широк, мягок, но приводит к жалкому концу, 125. к стремнинам, к мрачным пропастям, к страшному тартару, где огненные реки, казнь погибших душ и непрекращаемое мучение. Другой путь негладок, крут, сух, тесен, излучист, с обеих сторон окружен повсюду стремнинами 130. и проходим немногими, но ведет к благому концу, к звездному небу, к великой славе, бесплотным красотам, к самой чистой, ничем не омраченной благой истине и даже к высочайшему, не имеющему пределов Свету. Третий путь лежит в середине между первыми; он средний и по воздаянию; 135. не очень труден и весьма немного приносит славы — это свет, слившийся с черной ночью, такое смешение, которое у мудрых называется сумраком. Путем удобным идут все те, у кого ум развращен, лжецы, человекоубийцы, прелюбодеи, клятвопреступники, 140. андрогины, отцеубийцы, хищники, чревоугодники, которые уподобляются не наполняемым морям, живут смертью, любят собственную гибель. Одним врагам можно пожелать такой жизни.
Добрым же путем идут те, у кого жизнь не на земле: 145. это триблаженные люди, которые во плоти живут превыше плоти, не связаны супружеством; это презрители мира, небошественные, нестяжатели, единоризцы; они плачут, спят на голой земле, едва переводят дыхание, не исполняют требований чрева, не имеют над собой крова, в одном поставляют славу — вменять ни во что всякую здешнюю славу, 150. и богатство, и нищету, взирать же к единому Богу. Перед ними-то поникаю долу, боюсь и трепещу их, как царствующего в горних Бога, когда приближается Он к человекам. Ибо все они взошли гораздо превыше смертных. А мы идем средним путем: не услаждаемся 155. пороками, но едва касаемся и божественного; у нас заботы о супруге, о вожделенной славе, о детях, об имуществе; для нас дорого все, что приходит в руки.
Конечно, что в этой жизни для меня самое главное — слово, это для обладающего сим даром нерасхищаемое богатство, некрадомое, доброе стяжание, 160. хотя я не все еще изведал, как бы хотелось, не обтек еще на полных ветрилах целого моря наук. Я не верю твоим словам, и похвалы твои меня не пленят, потому что всякая похвала от родного неверна. Однако же преимущественно перед всем другим уважаю тебя, о слава красноречия! 165. Ибо дар слова служит основанием моей жизни; им отличен я от зверей, воздвиг города, изобрел законы, воспеваю великославного Бога, превозношу до небес светлую добродетель, укрощаю бедственное для меня могущество ужасного греха, 170. разделяю миры, мир небесный и этот мир, идущий к разрушению, различаю душу и тело, как изображение и изображаемое, как качества двоякого рода жизни и двоякий конец жизни живых и гибнущих. Сему научил меня Бог, в сем подкрепило меня слово мудрых, в сем утвердила вера, представляя письменное доказательство, 175. как в последние дни прославлены будут доблести добрых, а бесславие порочных начертано на бессмертных столпах.
Быть сильным в слове — и живущему одиноко не скудная жизнь, и домогающемуся знаменитости славный венец, 180. не весенним подобный цветам, сорванным поутру и увядающим прежде, нежели кончится день. Быть сильным в слове — великое врачевство от страстей; сим укрощаю воскипающий гнев — это омрачение ума, сим усыпляю скорбь 185. и полагаю меру веселью, не сокрушаясь слишком в обстоятельствах затруднительных и не надмеваясь благополучием, но одно употребляя в помощь против другого, то есть надежду против скорбей и страх против благоденствия. Дар слова и царей руководит, и народ привлекает, процветает в народных собраниях, 190. царствует на пирах, утишает брани, делает человека кротким, нежными и ласковыми речами умягчая всякого, сколько бы кто ни был упорен, подобно тому как сила огня смягчает железо. Думаю, что Орфеевы гусли не иное что были, как дар слова, приятностью звуков увлекавший всех, и добрых и худых; 195. а также и Амфионова лира делала покорными камни, то есть упорные и каменные сердца. Дар же слова разумею и под тем врачевством, которое дал Лаэртову сыну его спутник, когда шел он к Цирцее, чтобы мог он оказать помощь своим товарищам, обращенным в свиней, и сам не дошел до необходимости есть свиной корм. 200. Дар слова вижу и в том, что растворила Фонова супруга, египтянка Полидамна, и подала Елене как добрый гостинец — беспечальность, негневливость и забвение всех бедствий. А иной, не раз по милости Божией избавляясь от гибельной брани и от свирепых волн моря, спасал это одно вожделенное стяжание и им увеселялся более, нежели другой многочисленными благами. 205. Ибо дар слова делает человека почтенным в кругу людей, как можешь заключить из примера Одиссея. Без одежды, с сокрушенными членами и бедственным скитальцем спасся он из моря, 210. но как скоро в умной речи изложил свою просьбу, уважила его царевна и дева и представила феакиянам и царю Алкиною как чужеземца, претерпевшего кораблекрушение, заслуживающего предпочтение перед всеми другими. 215. Дар слова одерживал верх и над завистью, которая на многих смотрит злыми глазами, потому что зависть любит нападать не на совершенных, но на тех, которые возгордились неожиданно.
О дар слова, чтобы восхвалить тебя, потребен особенный дар! И как бы я желал, чтобы мое слово равнялось твоим благим вещаниям! Но я одно уловил, другое нашел для себя не по силам, 220. иное же подсказал мне язык любезного сына, изъявив поспешные желания своей сединой украшенной юности, что еще более возбуждает мое сердце.
Положившись на свои собственные и родительские молит — вы, усердно, неуклонно и с лучшими надеждами стремись, сын, куда желаешь; да будет у тебя тот же добрый спутник, который был у твоего отца. 225. Ибо и на нашу жизнь призирает Божие око. Восхитил ли тебя аттический соловей или знаменитый город приятной Финикии[225] — обитель авзонских законов, или великий град Александров[226], откуда иной, нагрузив корабли великим богатством, поспешает в свое отечество, 230. — всякая страна да протекает быстро под твоими поспешающими стопами и произращает под ними прекрасные цветы; да шумят перед тобой приветливо реки, и всякое море легкими дыханиями ветров да приносит корабль твой в пристань; дельфин, в светлых волнах едва зыблющейся морской поверхности извивая хребет змеящимися кругами, 235. да скачет по водам, став путеводителем твоей жизни, как некогда на хребте своем носил он знаменитого певца. Для самых наставников да будешь ты оком красноречия; да считают они сына моего между первыми и любят его наравне со своими детьми. 240. А сладкую чашу наук жадный ум твой да исчерпает до самого дна. Рука твоя да пишет золотые письмена на гибких дощечках, и да каплет мед с твоего свитка. А если весенней порой, 245. когда дыхания ветерков так усладительны для человека или когда солнце бросает сверху огнистые лучи, сидя под древесными ветвями и углубившись мыслью, будешь трудиться над сочинением, то стрекочущие кузнечики и поющие птицы да сообщают бодрость 250. твоим телесным силам своими сладкозвучными песнями, вызывая на состязание в песнопении. Но как быстроногого коня, по природе горячего, этими любимыми звуками сделаю тебя еще более быстрым в бегу и еще более жаждущим великославной победы или поступлю, как престарелый борец, 255. который на поприще в Пизе отдает разумные приказы знаменитым борцам. Ибо желаю видеть сына на этом поприще с оливковой ветвью. И как приказываешь, ничего не пощажу, ни имущества, ни труда, к какому обязаны родители, ни всего прочего, что способствует смертным к приобретению великих доблестей, 260. потому что благоразумная бедность лучше порочного богатства. Не загражду источника, который заключает в себе великую реку; не померкнет свет в светильнике от недостатка елея, и отрасль возрастет, напояемая присноживыми водами.
Следующая же песнь да будет тебе от меня напутствием. 265. Вождем и в слове и в жизни своей имей Христа-Слово, Который превыше всякого слова. Не дружись с человеком порочным и негодным: зараза проникает и в крепкие члены. Добродетели своей не сообщишь ты другу, а срамота его жизни падет и на тебя. 270. Избери себе товарищем целомудрие и им одним увеселяйся, чтобы преступная любовь не изгнала из тебя любви добродетельной. Одно предпочитай превосходству в слове — мудрый навык всегда быть совершенным. Когда же высокий свой ум наполнишь всем, чего желаешь, и станешь возвращаться домой, 275. да будет у тебя видимым для всех вождем тот же, кто и теперь при твоем отправлении из дома сопутствует тебе в дороге. Родителям же да будут наградой твоя любезность и твое доброе имя. Сего желаю тебе, любезный сын. А если хочешь идти и дальше Гадеса, то и туда вождем твоим да будет Бог. Ничего нет невероятного в том, что человек мудрый, непрестанно исследующий глубины наук 280. под руководством мужей совершенных, подобных избранному тобой из нашей крови, — ничего, говорю, нет невероятного, сын, что такой человек достигнет конца высочайшего блага.
Посылаю тебе, дочь моя, этот добрый подарок; посылаю я, Григорий; а совет отеческий есть самый лучший.
Не золото, перемешанное с драгоценными камнями, служит украшением женщинам, Олимпиада. 5. Царского лика не покрывая румянами — этим нравящимся срамом, на образ свой не наводи другого погибельного образа. Багряные, золотые, блестящие, испещренные одежды предоставь другим, которые не украшены светлой жизнью. А ты заботься о целомудрии, о красоте, достойной удивления 10. для очей внутренних. Добрые нравы — самый лучший цвет в женщине, которая имеет прочную, неизменяемую и достойную прославления красоту.
Во-первых, почитай Бога, а потом супруга — глаз твоей жизни, руководителя твоих намерений. Его одного люби, ему одному весели сердце, 15. и тем больше, чем нежнейшую к тебе питает любовь; под узами единодушия сохраняй неразрывную привязанность. Дозволяй себе не такую вольность, на какую вызывает тебя любовь мужа, но какая прилична, потому что во всем возможно пресыщение. Но хотя и во всем бывает пресыщение, однако же лучше такая любовь, которая не знает оного.
20. Родившись женщиной, не присвояй себе важности, свойственной мужчине, и не величайся родом, не надмевайся ни одеждами, ни мудростью. Твоя мудрость — покоряться законам супружества, потому что узел брака все делает общим у жены с мужем.
Когда муж раздражен, уступи ему, а когда утомлен, помоги 25. нежными словами и добрыми советами. И укротитель львов не силой усмиряет разъяренного зверя, у которого в бешенстве прерывается дыхание, но укрощает его, гладя рукой и приговаривая ласковые слова.
30. Сколько бы ни была ты раздражена, никогда не укоряй супруга в понесенном ущербе, потому что сам он лучшее для тебя приобретение. Не укоряй и за то, что конец дела противен его предприятию. Сие было бы несправедливо, потому что по ухищрению демона часто и благоразумные предприятия не достигают своей цели. 35. Не укоряй его также в недостатке сил, потому что в мече всегда есть сила.
Кого не любит муж твой, того не хвали с хитрым намерением неприметно уязвить мужа словом. Благородным мужам и женам, а особенно женам, и во всяком другом случае прилична простота сердца.
Радости и все скорби мужа и для себя почитай общими. Пусть и заботы будут у вас общие, потому что чрез это возрастает дом.
40. И твой совет может иметь место, но верх должен быть мужа.
Когда муж скорбит, поскорби с ним и ты несколько (сетование друзей служит приятным врачевством в печали), но вскоре потом, приняв светлое лицо, рассей грустные его мысли, потому что сетующему мужу самая надежная пристань — жена.
45. Твоим занятием пусть будут прялка, шерсть и поучение в Божием слове, попечение же о внешних делах предоставь мужу.
Не выходи часто за двери дома, в места народных увеселений и неприличных собраний: там и у стыдливых похищается стыд, там взоры смешиваются со взорами, 50. а потеря стыда — начало всех пороков.
И в добрые собрания приказываю тебе ходить с благоразумными, чтобы в уме твоем напечатлелось какое-нибудь доброе слово, которое бы или искоренило в тебе порок, или крепче привязало тебя к добродетели.
Дом твой для тебя и город, и рощи. Не позволяй себя видеть посторонним, 55. кроме целомудренных родственников или иерея и седины, которая для тебя лучше юности. Не кажись и женщинам, которые высоко носят голову и ведут себя открыто. Не кажись и благочестивым мужам, даже много уважаемым тобой, как скоро супруг твой не хочет иметь их в своем доме. 60. Ибо кто доставит тебе столько пользы, как добрый супруг, если ты его одного любишь?
Будь высокомудренна, но не высокоумна.
Хвалю женщин, которых даже не знают мужчины.
Не спеши на брачный или именинный пир, где пьянство, пляски, смех 65. и необаятельное обаяние. Это приводит в расслабление и целомудренных, как солнечный луч топит воск.
И у себя, в присутствии ли благосклонного супруга или в отсутствие его, не делай домашних попоек. Если чреву положена мера, то, может быть, возобладаешь над страстями. 70. Невоздержного же чрева и я боюсь, боится и супруг твой.
На щеках твоих не должно быть ни похотливых движений, ни гневных трепетаний. Это постыдно для всякого человека, особенно же для женщины, и делает лицо безобразным.
Уши свои укрась не жемчугом, но привычкой внимать добрым речам, 75. а для худых речей замыкать их ключом ума. И отверстые и замкнутые уши твои да будут целомудренными слушателями.
Пусть девственная стыдливость в присутствии супруга разливает у тебя под веждями чистый румянец. Покрывайся румянцем, когда смотрят на тебя другие; а сама старайся ни на кого не смотреть и к земле опускай брови.
Если у тебя не обуздан язык, всегда будешь ненавистна мужу. 80. Дерзкий язык причинял часто зло и невинным. Лучше молчать, когда и самое дело вызывает на слово, нежели говорить, когда и время не дает места нескромному слову. Твое слово да остается предметом желаний.
Ноги, идущие борзо, 85. ненадежные свидетели целомудрия, и в самой походке бывает нечто наглое.
Выслушай и сие: не предавайся неукротимой плотской любви, не во всякое время ищи удовольствий супружеского ложа; убеди супруга оказывать уважение к святым дням, потому что образу великого Бога свойственно покорствовать законам, 90. хотя Сам бесплотный Сын дал нашему роду брачный закон, созданию руки Своей оказав ту помощь, что, когда одни отходят, а другие приходят, длится поколение, и изменяющийся человеческий род уподобляется реке, которая и не стоит на месте по причине господствующей смерти и всегда полна вследствие новых рождений.
95. Но для чего мне говорить подробно о всем? Могу дать тебе, дорогая моя, совет, но и его гораздо лучше, есть у тебя Феодосия — этот Хирон между замужними женщинами. 100. Она для тебя живой образец всякого слова и дела; она приняла тебя от отца и образовала в тебе добрые нравы. Это единоутробная сестра неукоризненного архиерея, Амфилохия, громозвучного вестника истины, моего украшения, которого вместе с непорочной Феклой препроводил я к Богу.
105. А если и от моей седины приняла ты какое-нибудь высокомудрое слово, то повелеваю соблюдать его в сокровенностях сердца. Сим приобретешь благоволение у супруга, доброго градоправителя; и если бы стал он превозноситься, превзойдешь его славой.
Вот мой тебе дар! А если нужен дар лучший, то желаю тебе стать многоплодной нивой чадам чад, 110. чтобы большим числом людей песнословим был великий Бог, для Которого родимся на свет и к Которому шествовать отселе положен нам закон.
Немесий, око правосудия и красноречия, ты, который прежде был славен у царя тем, что умел давать великую силу древним и авзонским законам, при алтарях правосудия обличая неправое дело собственными словами противника, 5. а напоследок воссияваешь на высоком месте правителя у боголюбезных каппадокийцев, показывая им начатки своего правоведения! Другие стали бы превозносить твою славу в стихах и громозвучных песнопениях, изливая из уст то пламенное красноречие, которое тебе свойственно, в котором ты всех далеко оставил за собой, потому что, если бы кто захотел подробно описывать твои доблести, они, как поток великой реки, разделившейся на многие ветви, 10. составили бы достаточный предмет для многих речей; другие же, изобразив резцом или отлив в горниле из меди твой лик, о муж, обильный словом, поставили бы на городских площадях безмолвного Немесия, 15. чтобы прославить тем свои города, потому что городам доставляет славу и самый образ доброго правителя, видимый потомками. А меня великий Бог соделал ведущим небесное и земное; у меня ум, 20. при озарении великого Духа исследуя самые глубины, парит выше всего; и потому буду говорить, что только прилично сказать священнодействующему, громозвучному вестнику истины, ученику тех, которые не на твердость доводов полагались, не силой богатства надмевались, но, не будучи дотоле славными, уловили мир в вожделенные Божии мрежи, 25. чтобы всякий сознался, что чрез них действовала сила Бога-Слова. Но и ты удостой вниманием мою песнь; ты долгое время услаждал слух приятными, но суетными песнопениями, в которых, как у любодейных женщин, привлекательность поддельна; 30. теперь преклони ненадолго слух свой к моим словам, в которых неувядающую и неизменяемую красоту составляет мысль, ясным светом озаряющая чистые очи. Ибо если бы Христос свыше уязвил и пронзил наскозь сердце твое Своей животворящей стрелой, 35. то, рассмотрев внимательно ту и другую любовь, узнал бы ты, сколь приятно поражает жало стрелы Царевой.
Седая моя голова и согбенные члены склонились уже к вечеру болезненной жизни. Много скорбей встречало мое сердце, 40. а между ними много и кратковременных наслаждений; но я не видал еще славы, которая была бы выше и прочнее славы приближаться к Божеству пренебесного Бога. Одна слава была для меня приятна — приобрести познания, какие собрали Восток, и Запад, и краса Эллады — Афины; 45. над сим трудился я много и долгое время. Но все сии познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым; они уступили Слову великого Бога, Которое столько же затмевает Собой всякое извитие и многообразное слово ума человеческого, сколько высокошественное солнце затмевает собой прочие звезды. 50. Посему уважь мои слова, это и для тебя будет лучше.
Человеку, который есть Божие создание, прекрасный и нетленный образ небесного Слова, который духовен, способен к духовному ведению и превыспрен, — человеку, говорю, не позволительно и не свойственно вопреки справедливости преклоняться перед суетными идолами, перед ничтожными, составленными из тленного вещества изображениями 55. рыб, земных животных и воздушных птиц, — перед сими произведениями человеческой руки, погибающими от ржавчины и моли, — произведениями из веществ, которых одна часть чествуется, а другая брошена с презрением. Он не должен поклоняться небесным телам, которые при всей великой своей красоте не боги, но произведения Бога Творца; 60. не должен поклоняться ни луне, ни солнцу, ни звездам — сим украшениям неба, ни самому небу — этому необъятному круговращающемуся телу, украшенному многими внутренними красотами, этому безмолвно вещающему и вместе велегласному проповеднику того искусства, 65. которое водрузило и гармонически связало сию вселенную, чтобы человек в видимом постигал невидимое. Ибо кто видит великолепный дом, тот представляет себе и соорудившего дом; и корабль есть неговорящий провозвестник о строителе корабля.
А ты, делатель богов, отец новых небожителей, 70. ты с ненавистными чествованиями преклоняешь уже колена и перед бессильными демонами, называя их злыми и добрыми, тогда как все они злы, неприязненны доброй твари, завистливы, бесолюбивы, свирепы, услаждаются плотями и туками жертв, погрязли в нечистотах. Их после долговременного владычества на земле 75. изгнал Своей честной кровью Христос — Слово великого Бога, когда в человеческом образе явился неодолимый Бог. Он прекратил преступные кровопролития и показал нам умную жертву, дотоле сокровенную и явленную 80. немногим. И не дивись сему! Часто и я, Христово достояние, едва произносил досточтимое Имя, как демон с шумом убегал далеко прочь, скорбя и исповедуя могущество Царствующего в горних. To же самое происходило, когда описывал я в воздухе по видимому исчезающее знамение великого креста. И такое изображение делалось победным памятником, 85. как древле руки великославного Моисея.
Желал бы я взойти на верх высокой башни и возгреметь вслух всем жителям земли: «Смертные человеки! Строители того, что не существует! Долго ли вам 90. обольщаться и обольщать ложными, наяву видимыми грезами и без цели блуждать по земле? Суемудрые служители идолов! Покровителями своих страстей замыслили вы поставить непотребных богов, лжецов, человекоубийц, строптивых, клятвопреступников, хищников, андрогинов, прелюбодеев, мужеложников. 95. Смотри, во сколько видов превращался самый первый из них[227], чтобы удовлетворить своему распутству. Он бывал волом, лебедем, золотом, змеей, мужем, медведем; принимал на себя всякий вид, какого требовал немощный ребенок — нетерпеливый Эрот, как уверяют сами творцы этих бессильных богов. Но не довольно сего; вы и собственные страсти свои чествуете жертвами, 100. и для каждого порока есть у вас особый заступник, чтобы всякий грех не только оставался ненаказанным, но даже почитался добрым делом, потому что оказавший ему почесть угождает тем Богу. Рассмотри и другое полчище пресловутых помощников — этих ифифалов рогатых, не имеющих шеи, до половины тела змей, зверообразных, совмещающих в себе члены различных 105. зверей, достойных смеха чудищ!» О, если бы они увидели у себя таких детей, каких чтут богов! О, если бы сделались они такими же помощниками для своих друзей или сами встретили таких же помощников, когда угрожает им враг, каких помощников своим порокам имеют в сих богах! 110. Но для чего тебе описывать сие подробно и из священных уст источать такие мерзости? Одно важнее всего; но это, как гвоздем, скрепляется словом.
Мы при помощи высоких книг и божественных пророков, а напоследок богодухновенных учеников Ходатая Христа, у которых ум исписан 115. светозарным Духом и которые чистым сердцем видели великого Бога (а это единственный способ постигать невидимое Божество), — мы стали сведущи в небесном, просвещены Самим Богом и восходим выше и выше, сколько нам, однодневным тварям, возможно восходить здесь к Богу; 120. ибо глаз и при самом остром зрении не легко проникает сквозь облака. Ho большее ведение предоставлено нам впоследствии; ибо тем и награждается желание, что достигает желаемой цели. И которые из вас столько же стали внимательны к нашему учению, сколько прежде были к вашим басням и гибельным чествованиям, 125. те трикратно и четырекратно блаженные смертные, потому что не единомышленны на злое, но подвергли его законному наказанию; и тех, кого вы чествуете алтарями, благозвучными народными гимнами, пресловутыми гекатомбами, нередко предавали они в снедь долговечным воронам.
130. Если же вашим богословам (потому что и у вас есть, точно есть, истолкователи священных песней) угодно утверждать, что хотя все это — пустая песнь, изложенная мерным словом по законам приятного сладкогласия, игривая басня, однако же и в этом под роскошной видимостью скрывается более важная мысль, 135. усматриваемая разумными и имеющая две стороны, как и двуликий Гермес, который одним лицом смотрит вперед, а другим назад, то заметь, что и против сего есть у меня неотразимый, как думаю, довод. И в наших Писаниях двоякий есть смысл, один внутренний — досточтимого Духа, а другой внешний; 140. оба же Божественного начертания. И один внятен немногим, а другой — многим на тот, думаю, конец, чтобы преимущество имели мудрые или чтобы с трудом приобретаемое тверже соблюдалось; ибо что скоро приобретается, то непрочно. Впрочем, в наших Писаниях и само тело светло, и облекает собой боговидную душу; это двойная одежда — 145. багряница, просвечивающая нежной сребровидностью. Но у нас ничего нет срамного, что закрывало бы собой Бога. Стыжусь в помощь Божеству употреблять басню. Кто велит тебе, спеша в Итаку, плыть мимо утесов Сциллы 150. или мимо грозной и гибельной Харибды, где до окончания плавания можешь погибнуть? Кто заставляет тебя, идя к источнику чистого Божества, останавливаться среди тины, где, пока вязнешь в тине, утечет от тебя чистая струя?
Обрати внимание и на это мудрое слово. Большая часть людей худы 155. и без путеуказателя склонны к пороку; немногие же идут к совершенству. Остановить поток для меня трудно, а дать ему течь по скату — весьма легко. Если же сделаешь богов покровителями разврата, то, прежде нежели разумным словом своим рассеешь мрак непроницаемой басни, погубишь ты чтителя басен, стремящегося к свету. 160. Но к чему мне другие доказательства? Хотя ты и настолько умен, что в состоянии оспорить другого, однако же уверишься, если можешь, от моего довода. Ежели басни в вашем учении составляют сущность, то бросьте их наземь. Что за приятность жертвовать своим достоянием в честь невероятного срама и бесчестить Бога — родителя и путеводителя жизни? 165. А ежели басня не составляет сущности, и любящий баснословить, подобно старухам, которые забавляются за любимыми чашами в бессонные ночи, сам себе на глаза налагает покрывало, то да падет это во глубину моря, как и погибло уже многое из таких бредней. Ибо Христос содержит все до самых пределов мира, 170. совокупив воедино Своими дланями, которые некогда распростер Он на преславном кресте.
Если же кажется тебе неприличным, что пришел ко мне Бог чрез непорочную Матерь по новым законам девического и безмужнего рождения, 175. избавляя от страданий меня, низложенного грехом, что Он умер, приложился к мертвецам, а потом восстал, то, любитель приличий, воздающий чествование чистым богам, рожденным от чистых богов, если не слыхал ты прежде, по крайней мере ныне выслушай от меня слово, какое вдохнул мне Христос, мой Бог, непреложный в слове.
180. Многие держатся и такого учения, что из лона девического вырос Божий человек, Которого Дух соорудил храмом великого Бога, воздвигая чистый храм, потому что Матерь есть храм Христов, а Христос есть храм Слова. Ибо после того, как губительный змий подверг 185. наше естество горькому преступлению, положено было рождением Божественного человека уврачевать грех и низложить ужасную державу пребеззаконного змия. Для того сей Божий человек прошел сквозь утробу и почтил одну половину нашего рождения, а другой не коснулся, так как родила неискусомужная Дева. 190. Но когда Дух создал и обожил Его в утробе, по исполнении же времени извел на свет, тогда приял на Себя грубую плоть и наполнил храм чистым Божеством Царь-Слово. Но тот и другой, и Божий человек и Царь-Слово, стали для меня единым Богом. Ибо смертное не уступило своего места 195. наполнившему его Бессмертному. Умер же Он по собственной воле, ненадолго сложив в могилу Свое членосоставное тело, чтобы, восстав по возвращении из мертвых, воскресить умерших и привлечь их к Себе, как магнит-камень привлекает твердое железо. Ибо всецелого меня, со всеми человеческими свойствами, воспринял на Себя Христос, 200. приняв плоть, рождение, мой образ, поругание, гроб, славу, воскресение.
Так говорю, чтобы остановить неудержимое стремление вашего слова, когда вы, покрытые срамом, вынуждаете меня на страшную битву и перед собой не видите пучины грязи, а у меня замечаете капли. Но если желаешь знать истинное учение, приклони слух свой. 205. Знаю, что сказанное мной будет неприятно для многих, потому что многие не имеют здравого разума, но, увлекшись суетными мнениями, вознерадели об истине; однако же скажу, не скрывая, несомненное учение, хотя паче всего желаю сребровидной жизни.
Кроме гнусного порока, 210. нет ничего неблагоприличного; единственное же совершенство — добродетель. Все прочее занимает середину между добром и злом и зависит от нашего произволения: оно благопотребно для добрых и, наоборот, весьма неблагоприлично для злых. Сюда же отношу я и тайну моей вещественности 215. — то, что с моими членами соединен бессмертный образ. Не по ненависти Бог создал человека, который есть свидетель Его Божества, дольний царь и слава горнего Царя. Не по любви также Божией дано человеку бедственное рождение. Или прекрати слово, но откажись, что имеешь понятие о Божестве. 220. Ты говоришь: если Христос произошел на свет не чрез чистую утробу, то нечист, потому что для нечистого невместимо чистое. Но положи, ежели тебе угодно, что рождение есть нечто нечистое. Однако же всякому здравомыслящему известно следующее. К кому ни коснется солнечный луч, всякому приносит он свет; 225. к чему ни примешается приятность благоухающегося мира, все то немедленно начинает благоухать. Но ни к солнцу, ни к миру не прикасаются никакие скверны. Так Бог, пришедший чрез чистую Матерь, не только Сам не осквернился в утробе, но и Ее очистил. Так и умерши, сокрушил Он державу смерти, 230. и не только Сам ничего не потерпел от смерти, но и ее истребил. Таково мое учение; а твой неукротимый язык, если прежде был неукротим, теперь да укротится!
Теперь вещает мой Христос; но и ты возбуди язык свой к благоговейному вещанию.
«Настала весна, а зима прошла, и наступило ясное благоведрие. 235. Приступите же и насытьтесь от Меня безмерным светом. Долго ли быть вам связанными в темных пещерах? Наступило уже время, о котором издавна дал вам обетование светлый Дух. Приступите, вкусите жизни, но примите и новое очищение!»
Умолкните, стихотворцы! Перестаньте и вы, 240. неистовые демоны, воодушевлять к самым беззаконным песнопениям! Пусть Орфей водит за собой зверей! Пусть аскреянин Гесиод поет своему Персею! Пусть славный Гомер воспевает Трою и бедствия! Пусть Мусей и Лин, прославившиеся песнопениями в глубокой древности, у богов поучаются мерам стиха! 245. А троякодоблественный Ермий[228] и против воли да спомоществует моей песни, и Сивилла в стихах своих да чествует крест! Разимые стрелами великого Божества, хотя и ближе других (не отрицаю сего) подошли они к истине, однако же не по Божию вдохновению, но потому что заглядывали в наши книги, 250. а сами частью вовсе пребывали лишенными света, частью же ненадолго усматривали мелькнувшую молнию и тотчас погружались снова во мрак.
Посему уступите мне и наконец образумьтесь. Пусть Феб прорицает смерть небывалых богов! Само-Отец, не зачат, безматерен 255. Тот, Кто сокрушил во мне злую силу, воспев последнее (Мф. 26:30). А кастальский источник, и Дафна, и прорицалища дуба[229] да низринутся во прах, не имея цены даже и для глупцов! Да падет египетский демон, пустословящий бог, Аммон; да падут также Вранхиды и надменный Эпидаврянин; 260. да исчезнут и скрытые, и видимые очами обряды, и мерзости знаменитой у древних элевзинской ночи, и приводящий в бешенство, раздирающий звук фригийских свирелей, и диктейские корибанты, в полном вооружении предающиеся неистовству, и вакханты, ходящие по горам вокруг Семелина сына, 265. и злые призраки ночной Гекаты; да исчезнут жестокости во храме Митры, неслыханные дотоле оргии, завывания галлейской Кибелы, все мерзости распутства, какие производятся в честь оплодотворяющего Нила, жалобные мычания Изиды и Озириса, 270. сухой пень Серапис — со зловредной о нем басней, откормленный бык Апис и безумный Мемфис, и ты, жалкая Лакена, изведывающая крепость юношей, которые, окружая твой жертвенник, секут друг друга бичами, и готский Замолксис, бросающий стрелы в толпу; 275. страшные для чужеземцев жертвоприношения у тавров; бог прекрасного Просимна, обнимающий деревянного Фала; сладострастное торжество и торг в честь Киприды; Линд, сопровождающий свои священнодействия ругательствами! Все приведено в бездействие кровью великославного Христа, 280. Который вместе (что составляет величайшее из чудес) и перворожден, и новорожден.
О тебе, Эмпедокл, жерло огнедышащей Этны засвидетельствовало, что ты надмевался напрасно и был смертен; выбросив медные туфли легкомысленного бога, оно опозорило тебя перед всеми смертными, 285. когда желал ты прославиться своим несчастным скачком! Перестаньте баснословить, Геракл, Эмпедотим, Трофоний, и ты, невероятная гордыня тщеславного Аристея; вы смертны, а не блаженны, — это видно из ваших страданий; и только тем, что ненадолго сокрывались от взора людей, также давностью обмана, 290. при помощи своих басен восхитили вы не принадлежащую вам славу! Но Христос не малочисленными прославлен устами: Его слава с течением времени не истребилась, как дым, мгновенно рассеваемый в воздушных пустотах; потому что немедленно падать — это закон для славы бренной. 295. Но Христос всегда и у всех славен; слава Его с продолжением лет будет возрастать непрестанно более и более; а некогда (в чем я уверен) на целую землю наложит она свои узы, ибо так предречено, и предсказанное идет уже к своему исполнению. Впрочем, сие предоставим воле великого Бога! 300. А я изрекаю то, чему научил меня Христос, Свет мой, показывая все основания нашего учения: Божество, Божию тварь и кормило всего, которым Слово великого Бога непрестанно приводит в движение мир; и изрекаю сие кратко, в немногие стихи 305. (таков у меня обычай) заключив обширное слово; все же прочее отсылаю за Гадес.
А ты, превосходнейший из друзей, Немесий, прими сей дар моей дружбы, дар приятнейший других даров, заимствованный из моих только стяжаний и у меня единственный! Это не песнь сладкопевного лебедя, оплакивающего свою смерть, 310. когда ветер приражается к его старческим крылам; это не жалобное пение соловья, когда зима налагает узы на всех, а вместе и на поющих птиц, но сладкопение Христоносных уст, настраиваемое Самим Богом. Прими теперь от меня сей дар за все благодеяния, 315. какими почтил ты мою седину, мою дружбу, мою болезнь и мое крылатое слово — эту и твою славу, почтил (что всего удивительнее и дороже) еще прежде, нежели видел меня своими очами. Ибо у людей уважение свидетельствуется только в глаза.
Если последуешь сим советам и дашь парусам моим свободное плавание, 320. то трикратно блажен ты, что имеешь такое руководство и такую цель. А ежели не покоришься им, и завистник, который не хочет, чтобы хотя один человек был благоуспешен во всем, так сильно обаял тебя своим лукавым оком; то и тогда да сопровождает тебя сей добрый памятник Григориев. Может быть, впоследствии одобришь мое слово и из малой искры раздуешь в себе высокий пламень. И тогда кто-нибудь скажет: «Вот великодушный Немесий, который у каппадокийцев держал верные весы правосудия! Он пошел от нас не с обманчивым серебром и золотом, не с благородными крылатыми конями, имеющими отличную славу, 330. потому что он неуязвим был богатством; но вместо всего приобрел великую и светлую жемчужину — Христа». А сим богатством (похвалюсь этим) мои соотечественники каппадокийцы превосходят всех. О, если бы ты, как теперь написан в моих книгах, так вместе с нашими стал написан и в книге небесной!
Прекрасному и доброму сыну Селевку, отрасли благородного корня, приказывая радоваться, сам желаю порадоваться на твою жизнь, похвалиться твоими сведениями и нравами.
5. Во-первых, имей страх Божий и любовь к Богу, потому что Бог для всякого благомыслящего есть начало и конец целой жизни. А во-вторых, сын мой, выработай свой нрав, чтобы он был кроток, смирен, воздержан, тверд, приятен, 10. независтлив, правдив, мужествен, мудр, степенен, трудолюбив, постоянен, целомудрен. Вот украшение и для юных и для старых — обогащаться не имуществом, а добрыми нравами! Добрые нравы — это твоя собственность, 15. а имение — вещь обманчивая: оно издевается над недугом богатолюбия и любит улыбаться то одному, то другому, подражая обычаю неверной блудницы, которая разными способами обманывает многих любителей: с одним сближается, другого убегает, тому и другому показывает свою привязанность 20. и ни к одному не имеет искреннего расположения. Богатство по природе своей не имеет в себе никакой твердости; оно уподоб ляется бурным волнам моря, которые в непрестанном своем стремлении то надуваются, то опадают. Поэтому, сын мой, богатей непрестанно добрыми нравами, 25. и будет у тебя сокровище, которого не расхищают воры (Мф. 6:19–20), на которое не устремляются доносчики, которого не вычерпывают своими руками притеснители, не истребляет оружие варваров, но которое, оставаясь в обителях бесплотных, 30. безопасно соблюдается в сокровищницах души, и его не поедает стремительная сила огня, не покрывает волна глубокого моря.
Сберегая это богатство, в собственном смысле тебе принадлежащее и сродное, не допускай его до ржавчины упражнением в науках, 35. занимайся стихотворными книгами, историческими писаниями, красноречивыми произведениями витий, тонкими рассуждениями философов. Но со всем этим обращайся благоразумно, с мудростью собирай отовсюду полезное, 40. с рассудительностью избегай всего, что в каждом писателе есть вредного, подражай работе мудрой пчелы, которая садится на всякий цветок, но весьма умно берет с каждого только полезное. У нее наставницей сама природа, 45. а у тебя есть рассудок. Обильно пожинай, что может доставить пользу, а если что приносит вред, заметив дурное, лети скорее прочь, потому что ум человеческий быстропарящ. Посему что ни написано в похвалу добродетели 50. у воспевающих ее и, напротив того, осуждающих порок, то изучай тщательно, затверживай мысль и красоту выражения. А что суесловили они о богах, какие по научению демонов написали 55. нескромные басни, сказки, достойные смеха и слез, того бойся, как силков и сетей. Когда же будешь читать то и другое, и смешные сказания о богах, и прекрасные рассуждения, 60. тогда презри боговсластолюбцев, уважь же рассуждения и как бы с одного растения, обойдя терны, сорви розы. Вот наилучшее для тебя правило, как читать языческие писания! На какие же писания прилично тебе обратить все свое внимание, о том скажу после, 65. а сперва намерен предложить тебе следующее.
Молодому человеку всеми мерами должно бегать бесед с людьми порочными и не искать в них услаждения. Много людей, которые походят на шелудивых или другой какой болезнью зараженных животных. 70. Они вводят в искушение простодушных юношей: будучи опытны в хитрых обманах, хотят и им передать все свои пороки, как болезнь, чтобы закрыть грехи свои участием в них многих. 75. Остерегайся их, ибо, по слову Павла, тлят обычаи благи беседы злы (1 Кор. 16:33). Да, тебе строго надлежит соблюдать следующее правило: имей отвращение от непристойных песней, какие поются в театрах, в зверинцах, на конских ристалищах; гнушайся неприятным зрелищем страданий, 80. житейскими суетами, гидрой наслаждений, неблагоприличными наставлениями людей развратных, для которых одно только отвратительно — целомудрие. Служители их позора имеют искусство гордиться поруганиями, — 85. это лицедеи смешного, они привыкли к пощечинам; еще прежде волос бритвой обрили у себя стыд; стали складочным местом, всякого распутства и срама; для них обратилось в род искусства в глазах у всех и терпеть и делать все непозволенное. 90. А иные из них (еще более жалкий народ) поругали в себе славу мужей, извращениями членов извратив самую природу; это изнеженные мужи, мужеобразные жены, а если говорить правду, ни мужи, ни жены, 95. потому что одним быть перестали, а другим не сделались, и как по нравам уже не то, чем они должны быть по природе, так по природе не могут быть тем, чем желали бы стать по своей превратной воле; это какая-то загадка распутства, какая-то нерешенная задача страстей — мужи в женском, а жены в мужском образе. 100. Что же сказал бы иной о заразительности срамных песен, о стихах, ослабляющих добрую настроенность сердца, о свирелях, о плясках блудных вакханалий, за которые у этих жалких людей назначаются даже награды? Чего достойно все это? 105. Похвал ли, зрения и восхищения или слез и рыданий? У них самовластвует смех, естество предается поруганию, воспламеняется разновидный огонь сластолюбия, воздвигаются зрелища для позорных дел, не тайно бесчинствуют пороки, 110. но предлагаются награды за худые наставления. Ты же гнушайся сим, не опозоривай дев, бегай всякого растления очей, и девы да соблюдутся у тебя невинными.
Но еще более избегай кровавых зрелищ, 115. представляемых теми чревоугодниками, у которых бог — чрево (Флп. 3:19). Как рабы чрева, этого гнуснейшего из недугов, они служат злым его велениям. А чрево, жестокий властелин прочих членов, заседая внутри, 120. предает их диким зверям и с жадностью пожирает добытую за них цену. Так прожорливое чрево мучительски вторгает в гортани зверям родные свои члены. А сидящие зрители бесчувственны к этим страданиям; и если человек спасается от зверей, издают вопли, как будто больше самых зверей обманулись в ожидании и просидели напрасно. Но как скоро человек пойман 125. зверем, испускает жалобные крики, отчаянно вопит и лижет персть, — во взоре каждого из зрителей пропадает всякая жалость. И едва увидят они потоки крови, 130. с удовольствием поднимают громкие рукоплескания, радуются при виде того, о чем надлежало плакать, принимают живое участие в зверях и, который из них поймает человека, того поощряют на большую жестокость, 135. раздражают его гнев, как будто сами насыщаются вместе со зверями и заодно с ними пожирают человеческую плоть. И такой горький конец жизни находят для себя эти злые продавцы собственных членов, сперва рабы сладкого куска и потом сами — снедь зверей, люди ненавистные в жизни, жалкие в смерти. 140. Члены же их иные погребены в зверях, другие безжалостно растерзаны зубами, а иные, полурасторгнутые и разбросанные, с разнообразными содроганиями как будто вскакивают, 145. ищут еще случая убежать и представляются бегущими. Не оскверняй же ока своего мерзостями жестоких зрелищ, не смотри на обнаженные тела умирающих людей, на пресытившихся ими зверей, на эти ходячие гробы, и на собратий твоих, поверженных на землю.
150. И зрелище конских ристалищ, которое кажется для многих не столько жестоким, также есть болезнь и язва для души. Оно делит между собой города, возбуждает народ к мятежу, научает войнам, изощряет язык на злословие, 155. рассекает на части гражданские сообщества, вооружает одно семейство против другого, опозоривает старцев, ввергает в бешенство юношей, воспламеняет вражду между искренними друзьями, попирает законы, отваживается на зло, которое еще горестнее исчисленных, 160. то есть в пособие неистовствующим призывать чародеев споборствовать победе, и одну болезнь питает новой болезнью. Ибо как скоро разгорячатся и дойдут до жаркого спора, тотчас бегут к чародеям, а те обращаются к лукавству демонов и с их помощью производят падения, сокрушения, 165. убийства, так как полчище бесов радуется нашим бедствиям. Из этого ясно видно, что зрелище конских ристаний по видимому кроткое, пагубно для душ, потому что доводит до споров, до драки, а сверх того причиняет явный ущерб имуществу. И сколько домов расстроило оно мгновенно! 170. Скольких богатых заставило просить милостыню! Сколько городов, прежде благоустроенных, разорено им до основания! От него буйный мятеж обагрял руки народа кровью властителей, 175. силой оружия доводил города до безлюдства, предавал их в добычу огню и мечу, наказывая за убийства убийствами и за кровопролития кровопролитиями. Посему какой целомудренный человек сделает предметом зрелища не быстроту коней, но состязание чародеев, 180. мятеж, порождающий убийства, язву городов?
Но ты вместо сего увеселяйся науками, с помощью которых, что всего предпочтительнее, образуются нравы. Когда же ум твой, как на поприще, достаточно изведает силы свои в различных произведениях словесности, 185. тогда займи его богодухновенными Писаниями, собирая великое богатство двух Заветов, одного Ветхого и другого всегда Нового; ибо Завет, написанный после первого, есть новый и не будет иметь по себе третьего. 190. Охотно посвяти им все свое внимание; из них научишься, как образовать в себе добрые нравы, как чествовать единого истинного Бога, Который есть вечная Единица и Троица, Отец с Сыном и с Пресвятым Духом, 195. Троица раздельная в Лицах, Единица естеством. Посему не сливай Ипостасей численно и, обратно, покланяясь Богу, не рассекай естества. Одна Троица, один Бог Вседержитель. Такова преутонченная тайна благочестия! 200. И путь истины действительно тесен — это стезя, сжатая и окруженная стремнинами. Кто поскользывался с нее в ту или другую сторону, тот падал в глубокие пропасти заблуждения. Так случилось с Савеллием, который приближается к иудеям, 205. и с Арием, который подражает идолослужителям: один сливает ипостась Лиц, другой злочестиво делит сущность. Но ты неуклонно держись среднего пути: разделяй, сколько нужно, и сочетай, сколько позволительно, 210. потому что Троица сочетается неслитно, а также и Единица делится нерассекаемо, ибо естество нерассекаемо, а Ипостаси вечно пребывают совершенно неслитными. Будь и ты хранителем сих догматов 215. и как искренним исполнителем заповедей, так мудрым во всех таинственных созерцаниях, непрестанно преуспевая и никогда не надмеваясь. В таком случае процветет в тебе болшая благодать.
Смотри! Верный Моисей, 220. сей Божий человек, образец добродетельной жизни, обучившийся первоначально всей египетской мудрости, хотя воспитан был в недрах богатства, однако же добровольно предался бегству, стал бедным и египетскую роскошь 225. променял на рабскую трапезу пастырей в пустыне, славе мучителей предпочитая скорбную жизнь, пока не был признан достойным совершенных видений, пока не узрел величайшую тайну Ангела, явившегося в огне горящей купины. А потом, удостоенный того, 230. чтобы первому из живших тогда услышать глас Божий, и приняв власть, избавляет уже от рабского ига стенящий народ и по Божию определению делается начальником всего племени. Но, достигнув и такой высоты, не превозносится, 235. а называет себя худогласным и косноязычным (Исх. 4:10), говорит, что он немощен, чтобы, думая о себе смиренно, пребыть крепким. Блюди в себе и ты образец такой жизни, образуй себя по подобию Моисея. 240. И сведения свои в эллинской словесности, как судия, который произносит приговор по закону, покори (что и прилично) в служение свободе истинных догматов и премудрому умозрению Писаний. 245. Ибо самая справедливость требует, чтобы духовная мудрость, как горняя и происшедшая от Бога, господствовала над ученостью дольней, как над служительницей, которая должна не надмеваться напрасно, но приобучаться к скромному служению. 250. Ибо дольняя мудрость да будет рабой мудрости Божественной!
Но, впрочем, особенно тебе надлежит знать и то, что не всякая книга, имеющая достоуважаемое имя Писания, несомненно такова. Ибо есть, точно есть, и лжеименные 255. книги; и из них иные составляют нечто среднее и, как сказал бы иной, смежны со словом истины, а другие подложны и крайне сомнительны, как монеты поддельного чекана и состава, которые хотя имеют на себе царскую надпись, 260. но по причине подмеси худшего вещества не соответствуют надписанной цене. Посему наименую тебе каждую из богодухновенных книг и, чтобы раздельнее узнать тебе сие, переименую сперва книги Ветхого Завета.
Пятокнижие заключает в себе: Творение, Исход, 265. в середине Левитскую книгу, за ней Числа, потом Второзаконие. К сим книгам присовокупи Иисуса и Судей, потом Руфь, четыре книги Царей, две книги Паралипоменон. 270. За ними следует Ездра первый и потом Ездра второй. После сего наименую тебе пять книг стихотворных: венчанного за подвиги в разнообразных страданиях Иова, книгу Псалмов — благопотребное врачевство для души, три книги Соломоновы: Притчи [этого] мудреца, 275. Екклесиаст и Песнь Песней. К сим книгам присовокупи двенадцать пророков: первого Осию, второго Амоса, потом Михея, Иоиля, Авдию и Иону — образ Его тридневного страдания, 280. после них Наума, Аввакума, девятого Софонию, потом Аггея, Захарию и двуименного ангела Малахию. После них обрати внимание на четырех пророков: свободно вещающего, великого Исаию, 285. сострадательного Иеремию, таинственного Иезекииля и последнего Даниила, мудрейшего и словом и делами. К сим причисляют некоторые Есфирь.
Теперь уже мне время сказать и о книгах Нового Завета. 290. Принимай четыре только Евангелия: Матфея, потом Марка, к нему присовокупи третьего Луку, Иоанна же считай по времени четвертым, а по высоте догматов первым, ибо справедливо наименую его сыном громовым (Мк. 3:17) 295. — он всех громче возгремел о Божием Слове. Принимай и вторую книгу Луки, книгу вселенских Деяний апостолов. После сего присовокупи сосуд избрания, проповедника языков, апостола 300. Павла, который премудро написал Церквам четырнадцать посланий: одно к римлянам, к которому должно присовокупить два послания к коринфянам, одно к галатам, одно к ефесеям, после сего одно к живущим в Филиппах, потом одно, написанное 305. к колоссянам, два к фессалоникийцам и два к Тимофею, еще к Титу и к Филимону, к каждому по одному посланию, и одно к евреям. Иные послание к евреям называют подложным, но говорят несправедливо, потому что в нем подлинная благодать. 310. Что же еще остается? Соборных посланий принимать должно, по словам одних, семь, а по словам других, только три: одно Иаковлево, одно Петрово и одно Иоанново; некоторые же принимают три Иоаннова послания, 315. два Петрова и сверх того седьмое послание Иудино. Подобным образом Апокалипсис Иоаннов иные причисляют, а многие называют подложным.
Таков да будет нелживейший канон богодухновенных Писаний. 320. Если будешь повиноваться им, то избежишь сетей мира, а суету надежд повергнешь долу и щедрой рукой станешь рассевать нищим скоротечное богатство в ожидании несомненной жатвы, потому что посеваемое здесь вносится в небесную сокровищницу. 325. Последуй же Христу, премудрому Божию Слову. И ты, преблаженный, преисполненный всех утешений, для многих, и старых и юных, явишься звездой, потому что благочестивая жизнь сияет паче звезд. Лик пророков, мучеников, апостолов 330. тебя, как собственный член их сонма, окружит и увенчает с победными рукоплесканиями; и ты, стяжав нескончаемую славу, возрадуешься, как ликовствующий среди Ангелов венценосец.
Будь здоров и помни написанное. 335. Приветствуй от меня тетку свою Олимпиаду — сей одушевленный образ честности, чистоты и подвижничества, сию печать веры.
Если бы ты, Селевк, пожелал знать число посылаемых к тебе ямбов, то да будет тебе известно, что их триста, столько же десятков и три единицы. 340. Ибо желаю, сын, чтобы всегда была для тебя вожделенна Троица.
Однажды Навкратий, погрузившись в речной водоворот, в глубине отпутывал от камня рыболовную сеть, но сети отпутать не мог, а сам удержан ею в водах. Скажи мне, Слово, почему мрежи вместо рыбы уловили рыболова? А я гадаю, что образец чистой жизни — Навкратий извлек для себя из вод и благодать и смерть.
Навкратий кончил жизнь в пучине завистливой реки, запутавшись в веревках погруженной в глубину мрежи. Научись из этого, что смертны забавы сей жизни, из которой исхищен этот молодой, высоко несущийся конь.
Навкратий, запутавшись в веревках рыболовной мрежи, отрешился от уз сей жизни.
Перед тобой горы и море, нечестивец! Пользуйся равнинами, засеянными пшеницей, и стадами четвероногих. Таланты золота и серебра, драгоценные камни и тонкие шелковые нити — 5. все это жизнь приносит в дар живым. А умершим остается немного камней, и те им дороги. Но ты и сюда заносишь руку, несчастный, не страшась, что иной, по твоим же законам, но более правдивыми руками, может разорить и твою могилу.
Не много величайся после этого Кекропсов город! Небольшой светильник невозможно сравнивать с солнцем, и другому смертному нельзя спорить в красноречии с Проэресием, который некогда приводил в потрясение мир новородящимися речами. Аттика произвела вновь возгремевший гром. А весь сонм высоковещих софистов уступил Проэресию. Уступил, однако же зависть и Проэресия покорила смерти. Не славны теперь стали Афины; бегите, юноши, из Кекропсова города!
Немилостив этот гроб. Я никак не ожидал, чтобы первые стали хоронить последних. Однако же он принял в себя Кесария, знаменитого сына знаменитых родителей, и принял прежде, нежели родителей. Какая в том справедливость? Не гроб в этом виновен, не упрекай его: это дело зависти. Могла ли она терпеливо видеть, что юный премудрее старцев?
Правда, что ты, Григорий, имел такого сына, который и красотой и мудростью превосходил смертных и пользовался дружбой царя; однако же не думал я, чтобы он вовсе не подвластен был неумолимой смерти. Но что говорит гроб? Будь терпелив! Хотя умер Кесарий, однако же вместо любезного сына у тебя осталась великая его слава.
Созрели уже мы для могилы, когда каменотесы клали этот камень для нашей старости. Да, они клали для нас, а камень достался, кому не следовало, достался Кесарию, последнему из наших детей. Велико, велико наше горе, сын! Но прими скорее нас, поспешающих в нашу могилу!
Этот камень ставили родители для своего гроба в том чаянии, что невелика уже остается доля их жизни. Но против желания оказали они тем горькую услугу сыну Кесарию, потому что он прежде них отрешился от жизни.
Моя старость замедлила на земле, а любезнейший из детей Кесарий вместо отца получил этот камень. Какой в этом закон? Какое правосудие? Как соизволил на сие Ты, о Царь смертных? Для одного так долга жизнь! Для другого так поспешна смерть?
Не хвалю, не хвалю того, что ты, Кесарий, из всех наших достояний избрал один дар, и именно эту могилу. Как горек этот камень престарелым родителям! Так захотела зависть. И сколько продолжительна стала наша жизнь от таких горестей!
И в геометрии, и в познании положения небес, и в логическом искусстве состязаться, и в грамматике, и во врачебной науке, и в силе витийства, один ты, Кесарий, крылатым умом своим объял всю мудрость, какая доступна тонкому уму человеческому. А теперь, увы! увы! подобно всякому другому стал ты горстью праха.
Славный Кесарий, все ты оставил своим единоутробным и вместо всего избираешь небольшую могилу. Ни геометрия, ни звезды, которых положение знал ты, ни врачебная наука, ничто не защитило от смерти.
Прекрасен, славен, именит, первый во всякой мудрости был ты, Кесарий, когда тебя, отличнейшего из врачей, отпускали мы из отечества к царю. И увы! Из Вифинии прияли обратно один твой прах.
Хотя избежал ты плачевной опасности во время ужасных землетрясений, когда город Никея сравнен с землей, однако же утратил жизнь от жестокой болезни, и целомудренной юностью и мудростью преукрашенный Кесарий.
Я, гроб, заключаю в себе лучшего из сынов Григория и богобоязненной Нонны, благородного Кесария, который отличен был по дару слова, высок при дворе царском и молнией осиял концы земли.
Когда умер Кесарий, опечалился двор царский, уныли духом каппадокийцы и погибло все, что оставалось еще у людей прекрасного, даже и речи облеклись облаком молчания.
Если неким деревом станет горе или камнем, если источник какой потечет плача, камни, реки, деревья — печальными будьте, все соседи Кесария и друзья его. 5. Кесарий всеми почтенный и голос царей, ай — ай, о горе! Он сошел во ад.
Вот что пишет Григориева рука: скорбя о превосходнейшем брате, проповедую смертным возненавидеть настоящую жизнь. Кто подобен Кесарию красотой? Кто своей мудростью в такие годы достиг такой славы, как он? Никто из обитателей земли. Но и Кесарий отлетел из жизни, как роза из терний, как роса с древесных листьев.
Мученики, будьте милостивыми сообитателями и в лоно свое примите кровь Григория, Григория и великославной Нонны, — примите соединенных вкупе и благочестием, и священными гробами!
Здесь лежит любезная дщерь Григория и Нонны, таинница пренебесной жизни, Горгония.
Нет Горгонии: земле оставила она одни кости, все же прочее добропобедные мученики вознесли в горнее.
Имение, и плоть, и кости — все принеся в дар Христу, Горгония оставила одного супруга, но и его ненадолго, а теперь внезапно восхитила к себе и славного Алипия. 5. Блаженный супруг и блаженнейшая супруга, отложив скверны в купели, живите возрожденными!
Одно здание, но внизу могила, а вверху храм; гробница — храмоздателям, храм — добропобедным мученикам. И храмоздатели покрыты уже сладостным прахом, а это ты, Ливия, блаженная супруга Амфилохиева, и ты, 5. прекраснейший из сыновей, Евфимий! Примите же их, свидетели истины; примите и тех, которые еще остались в живых!
Лучше бы жить тебе, Ливия, и твоим любезным чадам! Лучше бы достигнуть тебе врат старости! Но теперь, еще прекрасную, еще блистающую цветами юности, сокрушила тебя преждевременная смерть. А супруг твой, Амфилохий, вместо доброй и разумной супруги, 5. увы! увы! имеет перед собой жалкую гробницу.
Увы! Увы! И Ливию покрывает прах. Никогда не подумал бы, что эта женщина была смертная, смотря на ее наружность, кротость и целомудрие, которыми она превосходила весь пол свой. 5. Поэтому тебя и умершую почтили таким гробом трое твоих сыновей и супруг твой Амфилохий.
Подлинно была чета, чета священная, в двух телах единая душа, и по крови, и по славе, и по мудрости, по всему родные братья, два Амфилохиева сына, Евфимий и Амфилохий — 5. светлые звезды для всех каппадокийцев. Но грозно на обоих взирала зависть и одного лишила жизни, а другого оставила; но в нем уже одна половина Амфилохия.
Оратор между ораторами, певец между певцами, слава отечества своего, слава своих родителей, едва достигший юношеских лет и недавно в чертог свой призывавший любовь, умер Евфимий. Какая жалость! 5. Вместо девы нашел он себе гроб, и за днями предбрачных веселий наступил день плача.
Двадцатилетний Евфимий настолько знаком был с эллинской и авзонской музой, насколько другой не ознакомился бы и с одной из них. Он сиял и красотой, и благонравием. Но теперь сошел в землю. Увы! Увы! Как скороспешна зависть в рассуждении добрых!
Светло просиял людям Евфимий, но ненадолго, потому что и блеск молнии бывает непродолжителен; просиял же вместе и мудростью, и наружной красотой, и добросердечием. Все это составляло прежде славу каппадокийцев, а теперь стало причиной слез.
Просиял средь людей великий Евфимий, но не на долгое время, ведь и молнии краток свет. Просиял одновременно и мудростью и видом и сердцем, и все это, что прежде было славой Каппадокии, теперь обратилось в рыдание.
Кто это, чей он? Амфилохия Евфимий лежит здесь, этот, который всем каппадокийцам [любезен] ради уст [его], этот, которого Хариты Музам дали; они — Гименеи между воротами; но пришла скорейшая зависть.
Плачьте, источники, реки, рощи, сладкопевные птицы, с вершины дерев прекрасно поражающие слух, ветерки, своим шелестом навевающие тонкий сон, 5. и цветники собравшихся вместе Харит! А тебя, прелестный сад Евфимиев, сколько славным соделал умерший Евфимий, потому что ты носишь его имя! Если бывал кто прекраснее всех юношей, так это Евфимий. Если есть какое поле прекраснее всех полей, так это его Элизий. Потому и собрались вместе все Хариты. Хотя покинул жизнь Евфимий, 10. однако же оставил свое имя этому восхитительному месту.
Хариты Музам говорят: «Что скажем мы? Нет изображения никакого, [вышедшего] из-под наших рук для Евфимия среди людей». Музы же Харитам отвечают: «Поскольку зависть коварна, пусть так и будет, для нас же пусть клятва твердая будет, что никакого не восстанет такого подобия средь людей».
Источники, реки и рощи, птицы звонкие прекрасные на ветвях, дуновения слабый сон звуками свирели навевают, и сады Харит, воедино собираемых, плачьте. О красота Евфимия! Ведь тебе умирающему Евфимия славное имя возвращает.
Твой ум, Елладий, всегда пребывал на небе, на дольней же земле не утверждал ты и малого следа, а потому и отошел так скоро с земли. А прах твой объемлет единоутробный брат твой Евлалий.
Я, обитель мучеников, заключаю в себе юного, но великого Христу и поседевшего разумом Елладия. И нечему дивиться, потому что и он терпеливо нес скорби, подобно мученикам, когда угашал в себе брань завистливого противника.
Едва дышал ты на земле, уступая нуждам плоти, большую же часть жизни имел уже горе', о великая слава Христова, Елладий! А если очень скоро разрешился от уз, то и сие — награда за твои труды.
Если в водах есть для неверных какой-нибудь сухой Тантал, если есть какой-нибудь камень над головой всегда угрожающий, разрываемая птицами нестареющая печень нечестивого, огненная река, бессмертный мрак, 5. глубины бездны, демоны зверояростные и другие, вызывающие трепет наказания ада; всякий, кто Мартиниану славному повредит, сдвинув надгробие, все то страшное обретет [в наказание].
Реки и море, тебе, нечестивый, и равнинами наслаждайся плодородными, стадами четвероногих, тебе и золота таланты, и серебро, благородные камни и сирийская тонкая пряжа. 5. Вся жизнь — живущим; малые камни любимые — смертным; ты же дай мне эту руку, и чтоб никакой негодяй не погубил твоей могилы, [и защити ее] твоими законами и руками справедливейшими.
Когда Мартиниан вступил в общую всех матерь землю, тогда восплакали все города Авзонии, обитатели всей Сицилии и широких пределов земли остригли себе волосы, потому что удалилась от людей сама Фемида. Но мы, вместо тебя объемля твою славную могилу, всегда будем показывать ее приходящим, как нечто священное.
Послушайте, христоносцы и вы, которым известны права живых и честь, подобающая умершим! Все я оставил — царский двор, отечество, род, славу. Увы! Увы! Во всем имел я преимущество, однако же теперь почтенный всеми Мартиниан стал небольшой горстью праха. Уроните же слезу на мою могилу, но не налагайте на нее рук!
Я, гробница, заключаю в себе благородного Мартиниана, стихотворца, витию, судию, превосходного во всем, победоносного на морях, воинственного на суше. Но прочь от могилы, пока не потерпели чего худого!
Не объявляйте войны умершим, злодеи; много и живых. Не объявляйте войны умершим. Я, Мартиниан, приказываю это всем живым! Несправедливо завидовать мертвым в том, что есть у них несколько камней.
О Фемида! Как когда-то я приводил городов чаши в движение, о ужасные наказания для душ нечестивых! Этот несет моим камням стенающее железо. Этот — мне! О горе, горе! Где же камень Сизифа?
Счастливый, в доброй старости, безболезненно, занимая первое место при царском дворе, достигнув высоты священной мудрости, умер я, если вы слыхали о каком-нибудь Мартиниане. Но прочь от моей гробницы; не заносите на меня неприязненных рук!
Отойди, отойди прочь! Ты предпринимаешь недобрый труд — потревожить камни и мою могилу. Отойди! Я, Мартиниан, приносил пользу живым и, мертвый, здесь имею немалую силу.
Великая похвала каппадокийцев, пресветлый Мартиниан, и могилу твою чтим мы, смертные! Ты некогда составлял силу градоправителей в царских твердынях, а оружием приобрел Сиканию и Ливию.
Клянемся державой бессмертного и царствующего в горних Бога, клянемся душами мертвых и твоим прахом, знаменитый Мартиниан, клянемся тебе, что на твой памятник и на твою гробницу никогда, никогда не поднимем руки, как на святыню.
Рим, цари мои и концы земли — вот памятники Мартиниану, которых не разрушит время. Однако же боюсь за эту небольшую могилу, чтобы ей не потерпеть чего-нибудь, потому что у многих руки не святы.
Вот надгробный камень славного Мартиниана, если слыхал ты о римском правителе из благородных каппадокийцев, который украшался добродетелями всякого рода. Но, чтя прах его, облобызайте памятник и могилу.
Никогда не поднимал я руки на умерших и не искал себе приобретений в гробницах — клянусь в этом правосудием и умершими. Поэтому и ты не заноси железа на мои камни; а если занесешь, да падет это на твою голову! Вот о чем просит тебя Мартиниан. Если слава моя дорога тебе, то пусть всегда стоит моя гробница!
Кто бы сказал это? Умерла Емилия, которая даровала миру свет стольких превосходных чад, и сынов и дщерей, брачных и безбрачных, которая одна в человеческом роде была и благочадна и многочадна! 5. Ибо от нее произошли три славных иерея. Сама — супруга иерея, и ближние ее как воинство небесное. Прихожу в изумление, видя многочисленное и знаменитое поколение великой Емилии — это полное плодоносие ее утробы. Почему 10. если Емилию назову Христовым стяжанием, благочестивой кровью, то скажу этим не много. Таков корень, такова священная награда твоему благочестию, о исполненная совершенств, то есть честь твоих чад, с которыми ты имела одно стремление!
Столетний, преступивший за пределы человеческой жизни, сорок лет в духе[239] и на престоле, кроткий, сладкоречивый, светлый проповедник Троицы, Григорий вкушает здесь телом глубокий сон, 5. окрыленная же душа его преселилась к Богу. А вы, иереи, с уважением лобызайте и его гроб!
Меня, который был дикой маслиной, великий Бог призвал к Себе, как не последнюю овцу поставил вождем Своего стада, даровал же мне счастье от богомудрого ребра. Оба мы достигли блаженной старости. 5. Возлюбленнейшего из чад своих посвятил я Богу. А если кончина постигла меня, Григория, это неудивительно: я был смертен.
Если кто, как Моисей на горе, был таинником, внимавшим чистому гласу, так это ум великого Григория. Его, стоявшего некогда вдали, благодать соделала великим архиереем, а теперь поставляет близ Святой Троицы.
Сам я украсил храм Богу и Григория дал чистой Троице, чтобы он был светлым иереем, вестником истины, громозвучным пастырем людей, целомудренным защитником той и другой мудрости. 5. Сын мой, старайся во всем прочем превзойти отца, а в кротости будь его достоин; большего и желать невозможно; руководясь ею, встретишь, блаженный, глубокую старость.
Здесь лежу я — сперва не овца Христова, потом превосходнейшая из овец, потом пастырь, а потом отец и пастырь пастырей, приводящий в общение смертных с великим бессмертным Богом, Григорий, Григориев родитель.
Счастливый, благочадный, в старости доброй умер я — Григорий, архиерей и отец архиерея. Чего же больше? Хотя и не рано пришел я в многоплодный виноградник, однако же получаю мзду большую, нежели пришедшие прежде меня.
Я, Григорий, пастырь добрый, кроткими нравами воспитавший Христу большую часть стада, хотя не святого корня отрасль, однако же глава благоговейной супруги и троих чад 5. управлял единодушной паствой и отшел отселе, исполненный земных и небесных лет.
Григорий, взятый отсюда (о чудо!), и благодать и светозарность Духа поверг на любимого сына.
Жемчужина невелика, но царствует между дорогими камнями. Мал и Вифлеем, но христоносен. Так и я, Григорий, получил в удел малую, правда, однако же прекраснейшую паству. О ней прошу и тебя, любезный сын, будь ее вождем.
Пастырскую свирель вложил в твои руки я, Григорий. А ты, сын, играй на ней, как искусный пастырь; всем отверзай дверь жизни и в отеческий гроб сойди созревшим.
Воссиял некогда свет ученикам, перед которыми Христос преобразился на горе; воссиял свет и уму чистого Григория, когда бежал он от идольского мрака. Поскольку же очистился он вознесенными им жертвами, то и доселе предводит народ свой.
Во всяком слове и деле опорой для тебя, матерь моя, был день Господень; всякий плач чествовала ты плачем, но уступала одним праздникам; свидетелем веселья и скорбей имела храм. 5. Всякое место запечатлено твоими слезами, но единым крестом препобеждались и слезы. Жертвоприемная Трапеза никогда не видала твоего хребта; чрез уста твои не проходило скверное слово; на нежных ланитах твоих, таинница, не имел себе места смех. 10. Умолчу о сокровенных трудах твоих, блаженная, — они были внутренние. А внешние труды твои всем известны, потому и тело свое оставила ты в Божием храме.
Как изнемогли прекрасные колена Нонны! Как сомкнулись уста ее? Почему не проливает она слез из очей? Другие вопиют при гробнице. Сия Трапеза не имеет уже плодоношений великой руки; 5. пусто место, где стояла ее непорочная нога. Иереи не возлагают на главу трепетной руки. Что будете делать вы, вдовы и сироты? И девство, и благоустроенное супружество остригли себе власы. Украшавшаяся ими все отдает земле после того, 10. как согбенное тело свое оставила во храме.
Премудра Сарра, которая чтит любезного супруга, но ты, матерь моя, доброго супруга, который далек был от света, уготовила к тому, чтобы стал он сперва христианином, а потом великим иереем. Ты — Анна; ты и родила по молитве любезного сына, 5. и принесла в дар храму чистого служителя Самуила. Но была и другая Анна, которая великого Христа приняла на лоно свое. И славы обеих сподобилась Нонна; напоследок же, молясь во храме, сложила с себя любезное нам тело.
Жерло огнедышащей Этны доказало о тебе, напрасно надмевавшийся Эмпедокл, что ты смертен. А Нонна не бросалась в жерло, но, перед этой Трапезой молясь однажды, восхищена отселе, как чистая жертва. И теперь стала опорой жен, с Сусанной, Мариамой и Аннами отличаясь в сонме благочестивых.
Геракл, Эмпедотим, Трофоний и ты, невероятная гордыня тщеславного Аристея, умолкните со своими баснями! Вы смертны, а не блаженны со своими страстями. Но христоносная Нонна, 5. служительница Креста, презревшая мир, с мужественным духом пройдя стезю жизни, теперь, как желала, триблаженная воспарила в пренебесный круг, совлекшись тела в храме.
Призывая Григория среди цветущих виноградников, выходила ты, матерь моя, навстречу возвращавшимся с чужой стороны и любезные руки свои простирала к возлюбленным чадам, призывая Григория. Кровь родительницы текла в обоих сынах, 5. но особенно в том, которого воспитала ты своими сосцами. Потому и почтил я тебя, матерь, столькими надписями.
Чадо сосцов моих, священная отрасль, Григорий, с какой любовью к тебе отхожу я в небесную жизнь! Ты много потрудился, ухаживая за моей и отцовой старостью; это записано в великой книге Христовой. 5. Последуй же, любезный, за родителями; мы с охотой как можно скорее примем тебя в тот свет, в котором сами.
Иная из женщин заслуживает славу домашними трудами, другая — любезностью или целомудрием, иная же — делами благочестия и умерщвлением плоти, слезами, набожностью, попечительностью о бедных. 5. А Нонна славна всем. Она, если можно назвать это кончиной, и умерла во время молитвы.
Я, гроб, заключаю в себе Нонну, наслаждающуюся пренебесным светом, присноцветущую отрасль священного корня, супругу иерея Григория, с ним единонравную, матерь благочестивых чад.
Молитва, вожделенные воздыхания, без сна проводимые ночи и орошаемый слезами помост храма доставили тебе, чудная Нонна, такую кончину, что в храме приняла ты и определение смерти.
Окрыленная душа Нонны воспарила на небо, а тело ее из храма перелагаем к мученикам. Примите же, мученики, великую жертву, эту многопотрудившуюся плоть, приобщившуюся даже ваших кровей, 5. — ваших, говорю, кровей, потому что продолжительными подвигами свергла она с себя великую державу губителя душ. Не в тенях изображаемую жертву, не тельцов, не козлов, не первородных принесла в дар Богу Нонна. To предписывал закон древним, потому что это одни образы. 10. Она сама себя приносила в жертву в продолжение целой жизни, себя же принесла (заметь это) и в самой смерти.
Пусть иной любитель чистоты оспаривает преимущество у Нонны, но невозможно состязаться с ней в молитвенной ревности. Доказательством этому конец ее жизни, прекратившийся среди молитвы. О, воздыхания, слезы, всенощные бодрствования! О, сокрушенные подвигами члены чудной Нонны! Во храме была она однажды, и храм положил конец ее старости, которой не могли преобороть труды.
Молясь и взывая пред пречистой Трапезой, скончалась Нонна; связаны стали и голос, и прекрасные уста старицы. Что же удивительного? Богу угодно было песнословящий язык, когда произносил он хвалебные слова, замкнуть ключом. 5. И ныне на небесах усердно молится за нас богобоязненная Нонна. А прежде своими молитвами для своих возлюбленных чад утишила она море, и материнская любовь ее с пределов востока и запада свела вместе покрытых славой сыновей, когда не ожидали они такой встречи. Прежде своими молитвами избавила она и супруга от жестокой болезни. 10. Но что всего удивительнее, молясь, внутри храма кончила она жизнь.
Как умерла она? Или как совершился славный конец моей матери? Во время молитвы душа ее отлетела горе' к Богу.
Здесь у молящейся некогда Нонны душа оставила тело. Отсюда восхищена Нонна, оставившая тело.
Неоднократно спасала ты меня от болезней, от страшных смятений, от ужасных колебаний и от свирепо волнующегося моря, потому что Бог был к тебе милостив. Но спасите меня и теперь великими молитвами, о родитель, 5. и ты, блаженная родительница, умершая в молитвах!
Нонна, светлая Нонна! У тебя оставался еще голос, когда ты от чистого сердца вознесла чистую жертву, все без изъятия вложив в великие точила. А напоследок, восхищенная отселе и этот голос оставила ты в храме.
Не вне благоухающего храма скончалась Нонна, но прежде глас молящейся восхитил отселе Христос, ибо она желала в молитвах скончать сию жизнь, которая была чище всякой жертвы.
Священная Нонна, ты, всю жизнь свою вознося в дар Богу, напоследок и душу предала в чистую жертву. Ибо здесь, молясь, оставила ты жизнь, и эта Трапеза даровала славу смерти твоей, матерь моя. Этой же Трапезы великим служителем был мой отец; перед этой же Трапезой, молясь подле супруга, и матерь прекратила жизнь.
Григорий и Нонна великославны. Молю Царя, чтобы и мне иметь такую же жизнь и такой же конец.
«Много слез Нонниных приняла ты, возлюбленная Трапеза, прими теперь и душу, сию последнюю жертву!» Так сказала Нонна, и душа ее отлетела из тела, но желала взять с собой и сына, который один из чад ее остается еще на земле.
Прежде воспарил отсюда ум молящейся Нонны, а наконец и душа последовала за восхищенным умом. И вот молящийся мертвец возлежит перед священной Трапезой! Благочестивые, запишите это чудо для грядущих родов!
Кто умирал, как умерла Нонна, перед святой Трапезой, держась за священные доски? Кто расстроил это положение молящейся Нонны? Как долго хотела она пребыть здесь, и мертвая сохраняя благоговейный вид!
Молившейся здесь однажды Нонне свыше сказал Бог: «Приди!» — и она охотно отрешилась от тела, одной рукой держась за Трапезу, а другой молясь: «Будь милосерд, Христе Царю!»
Как оставила ты своего Исаака, возлюбленная Сарра? Или пожелала ты, Нонна, на Авраамовом лоне сретить скорее богомудрого Григория? Подлинно велико чудо — и умереть не вне храма, не вдали от жертв! 5. Простите мне, мученики! Не без боязни, но скажу, что возлюбленная Нонна не ниже вас по своим подвигам и в тайной и в открытой брани. Потому и получила она такую кончину жизни, нашедши для себя один конец и молитвы и жизни.
От благочестивого корня происходила Нонна; была и плотью и матерью иерея; и тело, и жизнь, и слезы — все истощила в дар Христу, а напоследок отсюда восхищена, в храме оставив старческое тело.
Вера переселила Еноха и Илию, а из жен первой матерь мою. Сие знает эта Трапеза, ибо отсюда вместе с бескровными жертвами восхищена еще молящаяся телом возлюбленная Нонна.
Не болезнь, не подобная болезни старость, не скорбь сокрушили тебя, престарелая матерь моя. Напротив того, неуязвима и непреоборима была ты, Нонна, и, молясь у подножия пречистой Трапезы, отдала глас свой Христу.
Авраам и знаменитый Иеффай принесли Богу великие жертвы: один принес сына, а другой — дочь (см.: Быт. 22:6; Суд. 11:30–34). Но ты, Нонна, принесла в жертву чистую жизнь, а напоследок молитвенную душу — это угодное Богу заколение.
Единое сияние, единое величие — Троица, к Которой стремилась ты, Нонна, молящуюся тебя восхитила на небо из великого храма; и ты встретила конец, который стал чище самой жизни.
Никогда ты, матерь моя, не совокупляла чистых уст своих с устами нечистыми, никогда чистой длани своей не давала руке безбожной; и в награду за это кончила жизнь при возношении жертв.
Лучезарный и пресветлый Ангел восхитил тебя, Нонна, когда молилась ты, чистая и телом и умом, и ум твой восхитил, а тело оставил здесь, в храме.
Этот храм не мог удержать в себе целой Нонны, потому, когда душа удалилась, оставил в себе одно тело, чтобы душа, когда опять заключена будет в тело более чистое, вознеслась отселе и облеклась в славу вместе с потрудившейся плотью.
Здесь лежит Нонна, дочь Филтатиева. Где она скончалась? В храме. Как? Молясь. Когда? В старости. Какая прекрасная жизнь и какая святая кончина!
На огненной колеснице взошел на небо Илия, а Нонну молящуюся приял к Себе великий Дух.
Здесь глубоким сном почила возлюбленная Нонна, охотно последовавшая за супругом Григорием.
5. И ужас и радость вместе! На небо восхищена отсюда среди молитвы оставившая жизнь Нонна.
Конец и молитве и жизни Нонниной! Сему свидетель — эта Трапеза, у которой поднята вдруг ставшая бездыханной Нонна.
Вот могила целомудренной Нонны, которая прежде, нежели разрешилась от жизни, 10. вступила уже в небесные врата!
Смертных оплакивайте смертные, а кто, как Нонна, умер молясь, о том не плачу.
Прославляя непорочную жизнь Нонны, еще более прославлю ее кончину, потому что она и скончалась в храме молясь.
15. Здесь некогда, молясь и повергшись на землю, скончалась светлая Нонна; теперь же она молится, предстоя в лике благочестивых.
Памятником вожделенной смерти для тебя, Нонна, служит эта Трапеза, перед которой отрешилась ты от жизни, молясь в последний раз.
20. Немного в тебе, Нонна, оставалось дыхания жизни, и то отдала ты Богу, молясь некогда здесь.
Все препровождайте из храма богоподобную Нонну, препровождайте отсюда выносимую великую старицу!
Из чистого храма восхитил Бог на небо меня — Нонну, которая поспешаю приблизиться к небесным!
25. Из великого храма выносимая Нонна говорила так: «За многие труды приемлю еще большую награду».
Здесь лежит Нонна — жертва любимой ею молитвы, — Нонна, которая, однажды молясь, разрешилась от этой жизни.
30. Из великого храма вознесена великая жертва — Нонна. Она разрешилась от жизни в храме. Радуйтесь, благочестивые!
Сия Трапеза препослала от себя к Богу богоподобную Нонну.
Юноша сильный в слове и священник, и нашего города опора — Григорий, пусть будет жизнь твоя счастливой чрез всякое благословение, которое касается сыновей, чтущих старость родителя. Чтоб жизнь была легкой, кончина святой, которую нашей старости дарует Царь.
Любезные здесь под землей родными руками сына скрыты благочестивые родители Григория, который и старости тягостям вернул нашим легкость, и теперь приносит жертвы. 5. Вздохни от трудов ухода за стариками, наилучший из детей, Григорий, в благочестии сравнимый с мучениками — твоими родителями. В награду тебе Великий Отец милостив будет, сотворит тебе духовных благочестивых детей.
И Амфилохиево любезное для нас тело перешло в величественную гробницу, а душа удалилась, отлетев в блаженные обители. Что нужно для ближних, всем владел ты, блаженнейший, нашел ключ разумения для всякой книги, смертным ли она писана, или пренебесна, 5. а в любезную землю сошел уже в старости, оставив детей, которые лучше и родителей. Человеку невозможно и пожелать большего.
Амфилохий, встретив бодрую старость, охотно присовокупил свое тело к телам супруги и сыновей. Он был счастлив, благороден, силен в слове, служил защитой для всех ближних, благочестивых, благородных, ученых; 5. он был преобильным раздаятелем слова. Воззри же, друг, на это надгробное писание одного из твоих товарищей. Все ты, о блаженный, общее врачевство нищеты, о крылатые речи, о источник, из которого все черпали, — все ты оставил с последним дыханием. 10. Но одна вечно цветущая слава последовала за тобой, восхищенным отселе. Сие написал Григорий, словом возблагодарив за слово, которому научился у тебя, Амфилохий.
Амфилохий умер; рушился прекрасный храм витийства, какой еще оставался у людей. Восплакали Хариты, сошедшись с Музами, особенно же восплакало о тебе любезное отечество — Диокесария.
Малый я городок — Диокесария, но алтарям правосудия дарован мною великий муж, Амфилохий. Он умер; умерли с ним и пламенное красноречие, и слава отечества, производящего столь доблестных мужей.
Я, малый прах, вне отечества содержу Амфилохия, великого сына Филтатиева и Горгониина, который пламенным своим красноречием разил противников, а по нравам и сердцу был слаще меда.
Вещайте теперь, витии; я, могила, заключаю в себе уста великого Амфилохия, связанные молчанием.
Вот гробница медоточивого Амфилохия, который некогда превосходил всех каппадокийцев своим красноречием и добросердечием.
Вдали от отечества разбойнической рукой умерщвлен ты, друг Васс, более всех Христу угождавший. Тебя заключает в себе не отечественная могила. Однако же великое имя твое осталось в наследие всем каппадокиянам; оно написано на таких столпах, которые лучше незыблемых. Вот памятник, воздвигаемый тебе Григорием, которого ты любил!
Ты, Васс, как Авраам, принял на лоно свое Картерия, несомненного сына твоего по духу. Но и я, хотя бы и сокрыл меня один гроб с моим родителем, неразлучен буду с вашим сотовариществом.
Отшел от нас ты, Никомид, моя слава. Как же докончат свою жизнь твои дети, — эта чистая чета? Чья рука довершит прекрасный храм? Чей ум воспошлет к Богу совершенную жертву? С тех пор как ты, блаженный, так скоро вступил в общение с пренебесными, чего не потерпел несчастный род человеческий?
Посмотри и на могилу Никомида, если слыхал ты о том Никомиде, который, соорудив храм великому Христу, сперва себя, а потом девство чад своих принес в славную, чистую жертву, потому что ничего не нашел у себя лучшего сей иерей и наилучший родитель. За это и вступил он скоро в общение с великой Троицей.
Наконец, Никомид, отошел ты в славную жизнь, но очень скоро похищен отселе. Кто же дал на это свой приговор? Царь Христос, чтобы вместе со священной четой своих чад с небес правил твоим народом.
Куда ты, любезнейший из товарищей, достославный Картерий, отошел так поспешно, оставив на земле меня, обремененного трудами? Куда удалился ты, управлявший кормилом моей юности, когда на чужой стороне изучал я слово, — ты, который привязал меня к жизни бесплодной? Без сомнения, для тебя всего вожделеннее Царь Христос, Которым теперь обладаешь. Молния великославного Христа, превосходнейшая ограда благонравия, бразды моей жизни, не забывай Григория, которого образовал ты в добрых нравах, что было уже давно, мой вождь к добродетели, Картерий!
От чего, как у всякого смертного, и у Картерия прекратились вы, источники слез, бездейственными стали вы, колена, и вы, руки, умилостивлявшие Христа чистейшими жертвами? Оттого, что тамошнее ликостояние пожелало иметь нового песнопевца.
Скоро, Никомид, похитил ты у меня сердце мое, похитил Картерия, который заодно с тобой подвизался в благочестии.
О, священная страна блаженных Ксолов, какую опору имеешь ты для себя, призвав к себе крестоносца Картерия?
Прежде думал я, что одно и то же жить телу без души и мне без тебя, возлюбленный Христов служитель, Василий. Но перенес я разлуку и еще жив. 5. Долго ли же медлить? Для чего не исхитишь меня отселе и не введешь с собой в ликостояние блаженных? Не оставь же, не оставь меня! Клянусь могилой, что никогда, если бы и захотел, не забуду о тебе. Вот Григориево слово!
Когда Троица восхитила к себе дух богомудрого Василия, который охотно поспешал отселе, тогда все небесное воинство возрадовалось, видя его шествующим, 10. а всякий город у каппадокийцев возрыдал. Скажу еще больше: тогда и великий мир воззвал: «Не стало проповедника, не стало того, кто был узлом, скрепляющим прекрасный мир».
Целый мир — достояние равномощной Троицы — приведен в необыкновенное колебание сопротивными учениями. 15. А уста Василиевы (увы! увы!) заключены молчанием. Пробудись, Василий, и останови бурю своим словом и своими священнодействиями. Ибо ты один показал нам, как жизнь, равную учению, так и учение, равное жизни.
Один Бог, царствующий в горних; 20. и наш век видел одного достойного архиерея. Это ты, Василий, громозвучный вестник истины, светлое око христиан, озаряющее душевными доблестями, великая слава Понта и каппадокийцев! Умоляю тебя, и ныне предстательствуй и приноси свои дары за мир.
25. Здесь кесарийцы положили меня, архиерея, Василия, Василиева сына, Григориева друга. Сердечно любил я Григория: да дарует ему Бог, как благоуспешность во всем другом, так и то, чтобы скорее вступить ему в нашу жизнь. 30. Что пользы, оставаясь долго на земле, истаевать тому, кто ищет небесной дружбы?
Немногим дышал ты на земле, но все принес и отдал в дар Христу, и душу, и тело, и слово, и руки, о Василий, великая слава Христова, опора иереев, опора истины, которую ныне всего более стараются рассечь.
35. Науки! Общая обитель дружбы! Дорогие Афины! Ранние условия вести божественную жизнь! Знайте это, что Василий на небе, чего желал, а Григорий на земле и на устах носит узы.
Светоносный Василий, великая похвала кесарийцев! 40. Твое слово — гром, а жизнь — молния. Но и ты оставил священный престол! Так угодно стало Христу, чтобы как можно скорее присовокупить тебя к сонму небожителей.
Ты изучил все глубины Духа и всю земную мудрость. Ты был живой жертвой.
45. Восемь лет держал ты бразды богомудрого народа. Это одно мало в делах твоих, Василий.
Радуйся, Василий, хотя ты и разлучен еще со мной! Таково тебе от Григория надгробное писание!
Вот слово, которое любил ты! Воздан тебе, Василий, 50. долг дружбы и дар для нас многоплачевный.
Сию двоенадесятицу надписей возлагает Григорий на прах твой, Василий.
Я, прах, покрываю собой светоносную деву, если слыхал ты о Макрине, первородной дочери великой Емилии. Она скрывалась от взоров всех мужчин, а теперь в устах у всякого и всех превосходит славой.
Здесь лежат великославные Евсевий и Василиса, христоносные питомцы боголюбезных Ксолов, а с ними и священное тело блаженной Нонны. Ты, который проходишь мимо сих гробов, вспомни о сих великих душах.
И ты здесь лежишь, любезное тело Георгия, который препослал ко Христу многие чистые жертвы; а вместе с тобой родная тебе сестра и по плоти и по духу, великая Василиса, имеет общий гроб, как имела общую жизнь.
И ты, Феосевия, дочь славной Емилии, в точном смысле подружие[247] великого Григория, опора жен благочестивых, покрылась здесь священной землей; от жизни же отрешилась в зрелых летах.
Эта священная земля скрывает в себе тело Филтатия — великого юноши, правителя великого народа.
Дядя по матери, великий иерей Григорий, положил здесь у чистых мучеников юного, цветущего, не достигшего зрелых лет Григория; и прежние надежды иметь кормильца в старости стали прахом.
Благородной был я крови, служил при царском дворе, высоко поднимал тщеславную бровь. Все рассеял Христос, когда призвал меня к Себе. На многих стезях жизни утверждал я стопу свою, волнуемый желаниями, пока не нашел надежного пути. Для Христа изнурял я тело многими скорбями, и теперь Максентий легким воспарил отселе горе.
В трепет приходит сердце мое, когда пишу имя твое, Максентий; ты шел путем жизни суровым, не человеческим, высоким, неприятным. И к гробу твоему, превосходнейший, не без трепета приближаться будет христианин.
Я, великая арианзская земля, заключаю в себе Евпраксия, архиерея сей священной страны. Он был друг, сверстник и сотруженик[249] Григорию, поэтому в соседстве с ним нашел себе и могилу.
Неизвестен предел жизни, поэтому иди не на удачу, но стремись к добродетели, чтобы обрести тебе блаженство там.
5. Смотри, все прах и все обращается в пепел; что ни есть в мире, все непременно примет в себя могила. И продолжительная жизнь 10. есть скоро увядающий злак, не осуществляемое блаженство, не отпечатлевшийся след.
О родительница, проливающая горькие слезы на гроб мой! 15. …На что ни посмотришь ты, приобретаешь только новую болезнь сердцу.
Могилы полны слез, полны безмерной горести. 20. Кто ни заглянет в гроб, соберет в сердце скорбь.
Ты обращаешь взор свой на мое тело, рассмотри мои члены. 25. Как молодую ветвь, скосила меня смерть; ненасытный тартар отверз свою мрачную обитель и вовлек туда меня, Павла, срезав преждевременно, как нежный росток. Всю красоту юных, как траву, 30. пожинает смерть своей косой, ибо, действительно, она неизбежна.
Смотри, куда идешь? Остановись! 35. Смотри! Ты прикасаешься к тлению. Этот мир есть прах, облако, ветер, пепел. Все наподобие воздуха течет быстро, невозвратимо.
40. Земля сокрыла меня в недрах своих. Не могу произнести ни одного слова, тление связало мне язык, рассыпало все мои члены.
Отец, отец, Бог мой! 45. Тебе принадлежит дыхание каждого, Ты сотворил мои руки. Когда повлечет меня клокочущий пламень всеочистительного суда, тогда — увы мне! — как не воспламениться той скверне, 50. какую собрал я себе, ибо дела мои — солома?
Увы! Увы! Феспесий, и ты умер; завистливая смерть и тебя сокрыла в могилу! Но слава и умершего Феспесия не умрет; так обильно источал ты новородящиеся речи; и Аттика взывает: «Кто теперь поддержит славу моей мудрости?»
Иной соорудил вавилонские стены, по которым могли ездить колесницы; другой воздвиг египетские пирамиды, а кто-то пеший перешел чрез море и хорошо оснащенные фракийские корабли перевез по суше. А я, всколебав возвышенность и небольшие пригорки Гигантиевой рукой, имею у себя орошенный водою сад.
С радостью шел я, надеясь угасить пламень желания, какое имел насладиться твоей божественной беседой. Когда же ясно увидел, что водоем безводен, потому что не было удобопиемого для меня источника, 5. тогда возвратился с великой скорбью, приобретя одно — что же именно? — большую жажду. Помолись, однако же, чтобы мог я свидеться с тобой в другой раз и угасить великий пламень, заняв от тебя и тебе сообщив сколько-нибудь божественных мыслей.
Не в последних этот Евпраксий, а равно и другой; у обоих одно имя и одно сердце; оба были превосходными служителями иерея Григория. Ему же и ныне служа, там предстоят.
У древних в великой славе Эпиктет, в великой — Анаксарх. Один, когда сокрушали его, не обращал внимания на славу; другой, когда толкли руки его в ступе, кричал: выбивайте мешок. 5. Но ты, Филагрий, терпишь долговременные страдания в теле, которое пожирает болезнь, и душа твоя никогда не поражается этим.
Если бы тело твое, Филагрий, не было так болезненно, то я не заметил бы всей силы твоей добродетели. А теперь оно истреблено болезнями, а ты непоколебим. Как справедливо то, что Бог посылает добрым болезни вместо врачевства.
Болезнь пожрала тебя, Филагрий, и закрыла твои глаза, но душа твоя от страданий стала светлее. Хотя знаю, превосходнейший, что ты сведущ во всякой мудрости, однако же ни о чем другом не могу сказать, чтобы оно было превосходнее этого.
Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если сам ты совершен, то, может быть, и поверю тебе. А если ты очень худ, то прошу тебя говорить обо мне всегда и еще хуже. Это может сделать меня совершеннее всех; прекрасно быть в ненависти у порочных.
Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший, а зло делаешь себе самому. Для меня врачевством в этой беде служит такое рассуждение. Если великий Бог благоволит к тебе, то в ином благоволит и ко мне. А если прогневается на тебя, то во сколько строже будет суд!
Много худого говоришь ты обо мне, любезнейший. Если говоришь справедливо, то виновен я, который дал повод твоему языку. А если несправедливо и ложно, что мне до твоих речей?
Говори даже всякому: за это, без сомнения, большее наказание получишь от Бога.
У меня уже седины; изнуряю свою плоть, смиряю око; дневными и всенощными трудами истомил я злосчастную душу, только бы избавиться мне от огня; но при всем этом не без труда удерживаю в повиновении тело. Как же ты, хотя еще молод и плоть у тебя шире, чем у слона, при всем этом покоишь себя, как человек, достигший чистоты и духовно возлюбивший свою возлюбленную? Нет! Бегать должно любви, которая нерадит о Христе.
Попечителем у тебя, дева, присноживущий Христос, твой возлюбленный Жених, ревнующий о твоем небесном образе. Поэтому в попечители своей бедной плоти не принимай опять плоть, но бегай пересуда злых людей. 5. Нескверного Христова хитона не покрывай позором, навлекши укоризну на всех дев.
Не безопасен огонь подле соломы. Не безопасно и тебе, монах, под одним с собой кровом держать жену-девственницу. Положим, что надежда лучших благ разлучила между собой мужчину и женщину, но природа внутри себя скрывает еще тайный недуг. Пока ты держишь себя вдали, 5. в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар.
И мужам и женам, которые сближаются под именем возлюбленных, скажу вот что: исчезните вы, язва для христиан, исчезните вы, старающиеся прикрыть неистовое влечение естества! И в глазах есть нечто любодейное.
Бегай всякого мужчины, особенно же синизакта[256]: это горькая вода Мерры, — поверь мне в этом, дева. Хвалю целомудрие и целомудренных. А эти возлюбленные и к меду примешивают (о зависть!) какую-то желчь. Больше хвалю двоеженца, нежели возлюбленного, потому что брак не позор, а синизактов не щадит от укоризны и камень.
Из смеси белого и черного образуется сероватый цвет. Жизнь и смерть не имеют между собой ничего среднего. А этих, как их называют, синизактов, не знаю, куда причислить! Признать ли, что они сопряжены браком, 5. или назвать безбрачными, или оставить для них какую-то средину? Но я (пусть говорят обо мне худо) не похвалю сего. На свете больше невоздержных, и всякий по собственной немощи скор в подозрении других. Ты носишь на себе плоть и живешь вместе со своей возлюбленной, которая также имеет плоть. 10. Что же, думаешь, заключат о тебе живущие нечисто? Пусть ничего не скажут целомудренные, но кто равнодушно будет слушать насмешки, разглашаемые чернью? Брак — дело законное и честное. Но еще лучше плоти (и не мало лучше) свобода от плоти. 15. А если, возлюбленные, есть кроме этого безбрачный брак, то вы будете жить в сомнительном супружестве.
Старайтесь, во-первых, действительно быть целомудренными, а во-вторых, не подавать даже и подозрения о чем-либо гнусном. Ты чист, ты чище золота, однако же мне больно видеть, что телом и очами предан ты своей возлюбленной. 5. Ты называешь ее возлюбленной, — это еще честное имя. Но увы, увы! Чтоб не было тут и нечистой любви! Ты говоришь: «Ничего нет нечистого». Так, верю тебе. Но другим укажет это дорогу жить не свято с женщинами. Когда и целомудренный мужчина 10. живет с целомудренной женщиной, он для нее тинная яма; говорю это мужчинам и женщинам, живущим вместе без брака. Хотя и совесть чиста, однако же должно избегать злоречия. А язык более всего готов к злоречию. Кто приставит пламенеющий меч к моему раю? Кто даст стража великому девству? 15. Кто воспрепятствует, чтобы в мой рай не взошел какой возлюбленный, чтобы не прокрался туда язык завистливых? Насмешка не щадит и святых.
Небесная, великосердая, светозарная, высокошественная дева! Ты, которая сопрестольна с не знающими супружеских уз и ведущими одинокую жизнь Ангелами, памятуй о Боге, избегай же стрел персти и не посрамляй своей жизни, введя к себе попечителя мужчину!
Дева, будь девой и для посторонних взоров, и втайне, и не вводи к себе попечителя-мужчину. Твой возлюбленный — Христос. С презрением смотри на всякого мужа. На что тебе нужно внутри своего жилища иметь смертоносный яд? 5. Слей очи с очами, слово со словом, но чистая с чистым; после этого украсим тебя венцами целомудрия. Чистому свойственно не терпеть при себе кумира неразумной персти, а при общежитии мужчин и женщин болезнь недалеко.
Как трудно при плотском сближении избежать плотских восстаний! Поэтому, монахи, держите себя дальше от женщин, потому что и много таких тайн брака, которыми привлекаемый взор оскверняет душу.
Монахи! Ведите монашескую жизнь. Если же живете с возлюбленными, вы не монахи. Вам не свойственно жить четой. Образ ангельской славы — одинокость. А если утешаетесь возлюбленными, то вы любители смертной четы. 5. Верю, что ты чистый живешь с чистой. Но если ныне и целомудрен ты с женщиной, то страшно об утрешнем дне, чтобы живущим для Христа и утешающимся возлюбленными не нанес какой ветер великих беспокойств. В возлюбленных есть или огонь, или признаки огня. 10. Бегайте наружного только целомудрия.
Что говоришь? Многие чисты и целомудренны, не таят в себе никакой скверны и никакого порока, но один худ между честными и многим служит укоризной, поэтому для чего не вступившим в брак девам жить вместе с мужчинами? Пощадите язык свой, о завистливый род! Не все слишком худы, не все и добронравны. Надобно уступить нечто и природе. Если когда и погибал кто из ревнителей чистоты, неужели сие перенесете на всех? У каждого свое тело.
Лукавый денница был Ангел, но с его падением ничто не умалилось в ангельской благодати. И Иуда — не укор ученикам потому, что пал. А ты за немногих оскорбляешь всех чистых. Справедливо ли это?
К совершившим благополучное плавание не присоединяй претерпевших кораблекрушение и с жившими хорошо не ставь в один ряд поползнувшихся в жизни. У добрых и у худых не совпадают между собой пределы. Замечаю одно то, что падшие погибали. 5. Ты, нимало не упоминая о тех, которые совершили течение успешно, именуешь одних падших. А я именую преуспевших. Ты выставляешь на вид самых порочных, потому что сам худ, а я выставляю добродетельных. Отдельно ставь ведущего жизнь непристойно и целомудренного. Из-за одного худого не почитай всех скверными. 10. Лучше тебе уважать чистого, нежели питать ненависть к порочному.
Скажи мне, друг, неужели тебе служанка кажется чем-то превосходнейшим, нежели супруга? По крайней мере, не такова моя мысль. Ибо подлинно, все мы узники плоти, и Божественная частица примешана в нас к худшему. 5. Что же лучше? Отвлечь ли несчастную душу от плоти или привязать к ней еще тягчайшими узами?
Шутит и седина, но ее шутки — степенные шутки. Она ко Христу примешивает детскую невинность. И смеясь с какой-то важностью, услаждаю тем сердце. Но прочь от меня Геликоны и Дафны и неистовства треножников.
Ежели искусным в пляске приятна борьба, то и победителям в борьбе будут приятны забавы, потому что одно другому противоположно. А если ни любителям плясок не нравится борьба, ни борцам — забавы, то как же в дар мучеников приносишь 5. ты серебро, вино, яства и отрыжку? Неужели праведен тот, у кого полон карман, хотя бы он был и самым неправедным человеком?
Скажите мне, мученики, действительно ли вам угодны народные стечения? — Что приятнее этого? — Чем же услаждаетесь вы? Добродетелью, потому что многие могут сделаться здесь лучшими, если чествуется добродетель. Справедливо это сказано вами. 5. А пьянство, а служение чреву, конечно, приятны другим. Добрым подвижникам чужда изнеженность.
В честь демонов пиршествовали те, которые в прежние времена заботились приносить демонам приятное, а не чистые жертвы. Мы, христиане, освободились, наконец, от этого и своим добрым подвижникам установили духовные собрания. Но теперь послушайте, любители пиршеств, 5. меня смущает страх, что и вы подражаете демонским обрядам.
Не обманывайтесь, добрые, будто бы подвижники восписывают похвалу чреву. Это уставы собственных ваших гортаней. А я знаю одно только чествование мучеников — удалить от себя, что позорит душу, и истреблять в себе тучность слезами. Свидетельствуюсь вами, 5. добрые подвижники и мученики, что воздаваемые вам чествования обращены в поругание этими чревоугодниками. Вы не требуете ни трапезы, издающей приятный запах, ни поваров. Они же в награду за добродетель приносят отрыжку.
Древний был я город, который наполняли демоны, а теперь, восставленный руками Григория, соделался храмом Христовым. Удалитесь от меня, демоны!
Когда тебя, лютый зверь, разоритель гробницы столько великолепной — произведения многих рук, допустило внутрь себя это сокровенное убежище, тогда, скажи мне, что ты увидел там? Не гнилость ли, 5. не черепа ли умерших, не остовы ли людей, некогда существовавших, так как сказывают, что тут были положены супруг и супруга? И не распалась твоя плоть? Но что же ты нашел? Ничего, точно ничего. Впрочем, преступление твое при тебе. Отойди, отойди от меня прочь! Ты будешь наказан за мертвых; 10. не приближайся же к живым; хотя еще и не умерли мы, однако же боимся тебя.
Этого разорителя гробниц, опустошителя могил, который готов все сделать для золота и раскопал сей гроб, отличнейший из всех памятников, — его если убьет кто из обладателей сего гроба, ежели только и здесь обладатели, 5. воздаст тем должное наказание. Но что говорю: убьет? Разве низринет в стремнины. Что говорю: низринет? Разве отсечет ему обе руки. Что говорю: отсечет? Разве труп его оставит без погребения. Тогда только понесет справедливую казнь; впрочем, останется еще ненаказанным за то, 10. что все это делал ради блестящего золота.
Кто ты, идущий к моим костям с землекопателем и с руками, готовыми разорить мой гроб? Увы! Увы! Несчастный! Ты не хочешь оказать уважения и самой красоте этой гробницы. О, как ты достоин того, чтобы подавили тебя собой обломки этой же гробницы!
Был фригиец Мидас. Он просил, чтобы все у него обращалось в золото. И он получает просимое, однако же умирает с голода. Правда, что умирает, каким желал, то есть богачом, но все же умирает. О, если бы то же самое постигло и тебя, раскопатель гробов, чтобы все научились уважать гробницы!
Как? И на это наложили вы руки, злодеи? И сюда завлекло вас обманчивое золото? Даже не золото, а только надежда найти золото. Такая страсть — достойное наказание злым!
В этой гробнице нет золота. Если хочешь разбогатеть, сделайся начальником разбойников, — вот самая прибыльная жизнь! Но не трогай мертвых: тебя и самого ожидает какая-нибудь могила.
Обманулся я, ибо, копая эту могилу, думал, что ее уважат смертные. Но они сбежались и ко мне мертвецу, как к богачу, и, поскольку не было у меня ничего другого, завладели моим гробом.
Разрывай, разрывай гробницу! Очень знаю, что ты хочешь у мертвого найти золото; но ты себе самому роешь яму, в которую со временем низвергнет тебя Божие правосудие. Если оно приходит поздно, то с лихвой.
Много потерпела гробница, а больше потерпел тот, кто раскопал ее. Гробница и не чувствует того, что потерпела, а ты, поклонник золота, стал притчей для всех. Если умрешь, тебя не примет могила.
Погибни, погибни у людей, золото, которое научило богатых строить гробницы! Свидетелем сему и эта гробница, не похожая теперь уже и на гробницу. Помогите, люди, иначе кому-нибудь будет худо.
Пусть обратится у тебя в пепел то золото, которое окажется в гробе! Это будет справедливым наказанием тебе, который и в гробах тревожишь давно умерших.
Смотри, кого ты обидел и кого обнажил, раскапывая гробы и перерывая прах? Того, кто не может сказать живым, ни что он терпит, ни много ли у него было золота в гробе.
Какой это Скирон, или Тифей, или исполин приходит грабить мертвых и мою могилу? Что это? Где гнев, карающий раскопателей гробов? Пора уже молниям разить злых.
Помогите, мертвецы! Но какая сила у мертвых? Помогите, соседи! Но кто же иной и погубил меня? Ты медлишь еще, Правосудие? И гробу губитель — золото. Так я буду стоять до последнего огня.
Правосудие, судии, законы, судилище, и вы помогаете злодеям! Иначе этот гроб не был бы разорен неприязненной рукой, которая и у давно умерших требует золота.
Возделанная земля дает плоды, песок — золото, шелковичный червь — тонкие нити, а гробница — прах. Если же у тебя и из костей добывается золото, то не оставляй ни одной кости в земле: пусть из всех течет золото!
Трижды достойные смерти; за то, что во-первых: вы смешивали тела нечестивых и тела венценосцев [-мучеников], и могилы священника между ними; во-вторых, что гробы, которые вы грабили преступно, сами имея подобные им могилы, их продавали 5. часто и давали каждому; в-третьих, святотатствовали против мучеников, которых любите. Содомиты, уходите, виновники.
А. Чада христианские, послушайте. В. Гробница — ничто. А. Как же следует ваши засыпать могилы? В. Но есть и всем награда та же. А. Чтоб из гробов не быть выброшенными чужими враждебными руками? 5. Если же что не мертвый знает то, что здесь, это не решено, убежден я, что ты несешь дерзость погибшего отца. Собутыльники, служители чрева, блюющие, растолстевшие, какими могилами чужими мучеников почтите? Благочестием, до неподобающей меры? Укрощайте аппетит, 10. и тогда поверю вашему прославлению мучеников. Г. Честь мученикам — всегда умирать для жизни, к крови небесной великой напоминание, гробы же умершим. Как седалища нам устанавливает чуждыми камнями, посему это не гробы. 15. Мученики, кровью Богу возлили великое жертвенное возлияние, и теперь достойный Божественный дар восприняли: возвышения[265], гимны, народы, душ почитание. Но от гробниц бегите, попечители мертвых, слушайтесь мучеников.
Видно, человеку наскучило уже проводить по земле борозды плугом, переплывать море, брать в руки всенизлагающее копье, а только бы с киркой и со свирепым сердцем в груди, входя в гробницы отцов, искать там золота, когда и мою красивую гробницу взрыл какой-то нечестивец ради корысти.
Семь на свете чудес: стены, статуя, сады, пирамиды, храм, еще статуя и гробница. Восьмым же чудом была я — огромная, высокая, далеко вверх возносившаяся с этих утесов гробница. 5. Но, первенствуя по славе у умерших, возбудила теперь ненасытность твоей неистовой руки, человекоубийца.
Было время, что незыблемо стояла я, гробница, многим превышая вершину горы, как издали видный утес, а теперь поколебал меня ради золота домашний зверь, и я потрясена руками соседа.
Кто расхитил эту могилу, которую со всех сторон объемлет собой венец из четырехгранных камней, тот стоит, чтобы его самого заключить в этот памятник и отверстие тотчас заделать над нечестивцем.
Преступное дело видел я на дороге — раскопанную могилу. Всему этому виной коварное золото. Но если и добыл ты себе в ней золото, то нашел худое. А если вышел из могилы ни с чем, то понапрасну умышлял такое нечестивое дело.
Сколько раз сменялась при мне человеческая жизнь! Однако же и я не избегла рук губителя соседа. Не убоявшись ни Бога, ни святости умерших, немилосердно опрокинул он на землю меня, величественно стоявшую здесь гробницу.
Бегите все прочь от этого злодея — опустошителя гробов, когда он так легко разорил такую громаду, а не сам скорее ею раздавлен! Дальше, дальше бегите от него! Этим угодим мы умершим.
Увы! Увы! Смотря на этот высоко воздвигнутый, но уже разрушенный памятник, предвижу близкое бедствие, угрожающее раскопателям гробов и окрестным жителям. Но враг не минует казни, а наше дело — пролить слезы об умерших.
Величествен гроб Мавзолов. Но он в уважении у карийцев. Там нет руки, разоряющей гробы. А я отличался своим великолепием у каппадокийцев, и смотри, что потерпел! Напишите на позорном столпе имя убийцы мертвых.
Под горой стояла стена, и потом она упала; из кучи же лежащих вместе камней, как холм, возвысилась я, гробница. Но что это значило для златолюбцев? Ничто. Они сокрушили меня до основания.
У мертвых и памятники мертвы. А кто воздвигает великолепную гробницу праху, тот пусть и потерпит за сие, потому что этот человек не расхитил бы моего гроба, если бы и с мертвецов не надеялся получить золота.
Какой это памятник и чей? — Не знаю; на столпе не видно надписи, потому что опрокинут он прежде гробницы. А какого времени? — Работа памятника старинная. Скажи же, чья зависть расхитила это? — Злодейские руки соседа. Что хотелось им найти? — Золотую обводку.
Кто ни будет проходить мимо моей гробницы, пусть знает, что потерпел я эту обиду от нового наследника. Хотя у меня не было ни золота, ни серебра, однако же красота этих блещущих сводов подала мысль, что у меня есть и то и другое.
Стань ближе и плачь, смотря на этот памятник умершего. И я был некогда великолепен, а теперь служу памятником на гробе бедняка. Не строй гробницы, другой смертный! Чему быть с ней, кроме того, что будет разорена златолюбивой рукой?
Вечность, заклепы угрюмой смерти, глубины мрачного забвения, мертвецы! Кто и как смел поднять руки на мою гробницу? Как смел? И святость умерших не оберегает их?
Я, гробница, покрываюсь позорными ранами, вся изъязвлена, как человек на губительной битве. Неужели это угодно смертным? И какой противозаконный предлог! Из меня извлекают мертвеца, как будто золото.
Богом, покровителем странников, умоляю всякого, кто проходит мимо моей гробницы, сказать: «Да потерпит то же и сам, кто сделал это!» Не знаю, какого мертвеца заключает в себе гробница, но, возлияв на нее слезы, скажу: да потерпит то же и сам, кто сделал это!
Покинув все, и земные глубины и пределы моря, идешь ко мне, желая найти золото у моего мертвеца. У меня есть мертвое тело и гнев умершего. Кто ни приди, с охотой отдадим это желающему.
Если бы дал я тебе золото один на один, не поберег ли бы ты взятого у меня? А иначе я назвал бы тебя очень злонравным. А если теперь разрываешь могилу, где сокрыт неприкосновенный залог, и делаешь это для золота, то скажи, чего ты достоин.
Зарывай в землю живых, ибо для чего зарывать мертвых? Те достойны могилы, которые попустили так жить тебе — поругателю отшедших и златолюбцу.
И ты, несчастный, теми же дланями дерзновенно будешь принимать таинственную Снедь, теми же руками будешь обнимать Бога, которыми раскопал мою могилу? Неужели праведным нет никакого преимущества, когда и ты избегаешь весов правосудия?
Что это за верность, о любезная земля, когда погубила ты по смерти того мертвеца, которого вверил я твоим недрам? Не земля поколебала меня, но сокрушил злой человек и ради корысти вторгся внутрь меня.
Прежде были два убежища — Бог и мертвец. Но Бог милостив к прибегающим к Нему, а будет ли милостив мертвец — увидит это расхититель гробниц.
Пусть скорее Эриннии тебя унесут, я же буду оплакивать мертвых, буду оплакивать рук твоих злодеянье. Могильщики перестаньте, перестаньте в глубинах земли мертвых скрывать, сокройте лучше могил разрывателей.
Тебя, конечно, будет мучить совесть, а я стану оплакивать умерших, оплакивать злодеяние твоей руки.
Перестаньте строить гробницы, перестаньте скрывать умерших в земной глубине — дайте место расхитителям гробов!
И это хитрая выдумка погребателей — строить такие памятники, чтобы найти златолюбивую руку!
Что тебя, ненасытный, навело на мысль домогаться такой беды для жалкой и непостоянной прибыли?
Не нужны вы больше, столпы и гробницы — памятники мертвых. Не буду уже возвещать об умерших сооружением над ними памятников после того, как сосед разметал мою славную могилу. Ты, любезная земля, принимай от меня мертвецов!
Столпы, каменные в горах могилы — труд исполинов, не истлевающая память умерших! Пусть все это ниспровергнет, всколебавшись, земля и тем поможет моим мертвецам, на которых нападает губительная рука, вооружившись железом.
Когда ты, свирепый титан, раскапывал на горе знаменитую могилу, как осмелился посмотреть на мертвецов? И когда посмотрел, как наложил руки на кости? Или, может быть, и удержали бы тебя там, если бы можно было тебе иметь одну с ними могилу.
Гробницы, сторожевые башни, горы и мимоходящие, оплачьте мою могилу, оплачьте расхитителя гробов! А ты, эхо, повторяй с окрестных утесов последние слова: «Оплачьте расхитителя гробов!»
Могильные холмы, возвышения, горы, путники, плачьте над гробом моим, плачьте и над гробокопателем. Эхо от высоких скал голос мой отражает: плачьте над гробокопателем.
Убивайте, расхищайте, злые рабы низкой корысти: никто уже не удержит вашего сребролюбия! Если ради золота и на это отважился ты, злоумышленный злодей, то на все наложишь свою хищническую руку.
Этот человек из пустой надежды раскопал мою дорогую для меня могилу — единственное достояние, оставшееся мне по смерти. И его какой-нибудь злодей пусть убьет своими руками и, убив, бросит вдали от гроба отцов!
Кто разорил мою дорогую для меня гробницу, которая на вершине высокой горы воздымалась, как гора? Золото изострило меч у людей, золото погубило ненасытимого плавателя в волнах весеннего потока; 5. надежда получить золото разорила и меня — огромную и прекрасную гробницу. Для людей несправедливых все ниже золота.
Нередко путник предавал земле занесенное волнами тело морехода, нередко иной погребал умерщвленного зверем и даже кого сам убил на войне. 10. А я погребен был чужими руками, но сосед раскопал мой гроб.
Какое ты зло, о коварное и немилосердное золото! И на живых и на мертвых заносишь неправедную руку. Кому под сохранение отдал я свой гроб и свои кости, тех-то злодейские руки меня и погубили.
Все кончилось: мы шутим и мертвецами; в живых никакого не стало уже уважения к умершим! Посмотри на этот гроб. Так был прекрасен, составлял чудо для мимоходящих, чудо для окрестных жителей; но надежда получить золото и его погубила.
Где ни умру я, умоляю вас: бросьте тело мое в реку или псам или отдайте в пищу всепоядающему огню. Это лучше, чем гибнуть от златолюбивых рук. А их-то и боюсь, смотря на этот гроб, потерпевший такое разорение.
Когда-то царь Кир, ища золота, открыл одну царскую гробницу и нашел в ней следующую надпись: «Раскрывать гробы — ненасытное дело руки». Так и ты не святыми тоже руками раскрыл этот величественный надгробный памятник.
Кто не добр до живых, тот, может быть, окажет еще помощь умершим. А кто не помогает умершим, тот никогда не поможет неумершим. Так и ты, когда расхитил гробы умерших, никогда уже не прострешь священной руки к неумершим.
Уверяю тебя, что нет у меня ничего: лежу здесь бедный мертвец. Вот и в этом гробе не было золота, но он раскопан. Златолюбцам все доступно. Беги отсюда, правосудие!
Могилы для мертвых: помогите и скажите все, как некто дикий беспокоит гробы. Мертвые из могил: что нам делать? Опять нас подняли, и на убитом быке покидает землю Дике.
Все погибло. Мы глумимся над мертвыми. Уже никакого стыда нет у живых о мертвых. С изумлением гляжу в этот гроб, который надежда на золото погубила, чудо для проходящих мимо, чудо для живущих вокруг.
Если такой памятник воздвиг ты умершему, это еще не великое чудо. А если разорил такой памятник, то славен будешь у потомков, а иной причислит тебя к великим злодеям, потому что ниспроверг ты гроб, который приводит в трепет и убийц.
Как на родосцев дождем падало золото, так тебе из могилы приносится железом золото, а с ним и беда. Раскапывай же, раскапывай все могилы; может быть, какая-нибудь из них, обвалившись, задавит и тебя, а тем окажет помощь мертвецам.
Я была гробница, но теперь уже не гробница, а куча камней. Так стало угодно златолюбцам. Где же правосудие?
Увы! Увы! Стал я прахом, но не избежал злодейских рук. Что хуже золота?
5. Боюсь за человеческий род, если и тебя, гробница, осмелился кто-то непреподобными руками опрокинуть на землю.
Я, гробница, как башня, стояла горе, но человеческие руки сравняли меня с землей. Какой закон позволил это?
Эта обитель принадлежала мне, умершему, но железо проникло и в мою могилу. Пусть и твоим домом овладеет другой!
10. Заступ нужен на пашне, но прочь от моей могилы, прочь! У меня нет ничего, кроме гневных мертвецов.
Если бы ждал я тебя, ненасытный опустошитель гробов, то здесь висели бы и кол, и колесо.
Для чего ты тревожишь меня — пустой гроб? Одни только кости и прах скрываю в себе для приходящих.
Я, гробница, выше всех гробниц, но и меня наряду с прочими раскрыла рука убийцы! И меня ограбила рука убийцы! Смертные, не стройте больше надгробных памятников и не делайте погребений. Собирайтесь к мертвым телам, псы! А люди, эти искатели золота, и из праха мертвецов извлекают уже золото.
Один соорудил гробницу, а ты уничтожил ее. Пусть и тебе, если позволено, соорудит один гробницу, а другой опрокинет ее на землю!
И на мертвецов уже наложили руки златолюбцы. Умершие, бегите, если можно, из гробов.
5. Для чего тревожишь меня? Одни только хрупкие черепа мертвецов заключаю я в себе. Все богатство гробниц — кости.
Беги от демонов, которые здесь поселились! А больше ничего нет во мне, гробнице. Все богатство гробниц — кости.
Если бы целый гроб был золотая обитель, и тогда, златолюбец, 10. не надлежало бы поднимать своей руки на умерших.
Всем владеете вы, живые, а мне, умершему, досталось немного камней, и они для меня дороги. Пощади же мертвецов!
15. Я не золотая обитель, для чего же опустошают и меня? У меня, гробницы, которую ты тревожишь, все богатство — мертвец.
Я, гробница, была славой окрестных жителей, а теперь стала памятником самой злодейской руки.
Если у тебя слишком златолюбивое сердце, 20. выкапывай себе золото в другом месте, а у меня нет ничего, кроме истлевших погребальных одежд.
Не оставляй мертвеца обнаженным напоказ людям, иначе и тебя иной обнажит, а золото по большей части только сонная греза.
Для смертных не довольно стало налагать руку на смертных. Напротив того, спешите вы брать золото и с мертвецов.
25. Окажите помощь и своим гробницам вы, которые видите этот разоренный памятник. Посмотрите, каков этот расхититель гробов!
Кто меня, с давнего времени закрытого неподвижными камнями, напоказ смертным выставил бедным мертвецом?
Для чего ты, несчастный, разорил мою могилу? 30. Да пресечет Бог и твою жизнь, о златолюбивое чудовище!
Клянусь умершими, клянусь самым тартаром, никогда не обращать благожелательного взора на расхитителя гробов!
Горы и утесы, плачьте над моим гробом, как над одним из товарищей; всякий же камень да падет на того, кто прикоснется к тебе железом!
35. Был я богат, а теперь нищ; гробница огромна, а золота внутри нет. Пусть знает сие тот, кто готовит поругание неприкосновенному убежищу мертвеца!
Хотя без отдыха будешь до основания раскапывать мое подземное жилище, однако же концом всего этого будет для тебя один труд. У меня нет ничего, кроме костей.
40. Разоряйте, разоряйте! Гробница много дает золота любителям камней, а все прочее — прах.
Любезная земля, не принимай в свои недра, когда умрет наслаждавшийся выгодами от расхищения гробов!
Приходило железо наругаться надо мной, уже не живым, и сыскать у меня золото, но нашло нищего мертвеца.
Тартар для некоторых басня, ибо иначе этот человек не открыл бы гроба. О правосудие, как ты медлительно!
О правосудие! Как ты медлительно! И тартар уже не страшен, ибо иначе этот человек не открыл бы гроба.
Признаюсь, изменил я обещанию жить и любомудрствовать вместе с тобой, как дал слово еще в Афинах во время тамошней дружбы и тамошнего слияния сердец (ибо не могу найти более приличного выражения). Но изменил не добровольно, а потому, что один закон превозмог над другим, закон, повелевающий прислуживать родителям, над законом товарищества и взаимной привычки. Впрочем, и в этом не изменю совершенно, если ты будешь согласен на то же самое. Иногда я буду у тебя, а иногда ты сам благоволи навещать меня, чтобы все было у нас общее и права дружбы остались равночестными. Так можно мне будет и родителей не оскорблять, и быть вместе с тобой.
Несносно мне, что ты, великий нелюбитель грязи, привыкший ходить на пальцах и попирать гладкие мостовые, человек парящий, выспренный, уносимый со стрелой Авариса, упрекаешь меня Тиверином, здешними стужами и ненастьями, и хотя сам каппадокиец, однако же бегаешь того, что в Каппадокии. Тем разве делаем вам обиду, что вы бледнеете, с трудом переводите дыхание и солнцем пользуетесь в меру, а мы тучнеем, пресыщаемся и не заключаем себя в тесные пределы? Но последнее принадлежит вам. Вы роскошествуете, вы обогащаетесь, у вас бывают торжища. Не хвалю этого. А потому или перестань укорять меня за грязь, ибо не ты построил город и не я сделал ненастья, или и я тебе вместо грязи укажу на корчемников и на все, что бывает в городах дурного.
Приятно было мне слышать о себе похвалы, потому что одобрение сыну моему Евагрию есть одобрение мне самому; всякая доблесть детей — слава для отца. Что до наук, я со своей стороны ничего или мало разве был полезен сыну твоему, потому что не велика моя ученость; вместо же всего (в этом не отрекусь) внушал ему одно и самое главное — страх Божий, а также убеждал презирать настоящее. Итак, и желал, и желаю ему всего лучшего, чтобы занятые от меня начатки возрастил он в зрелые плоды, а также не без плода осталось и мое старание. Твоей же честности все мое благодарение за то, что удостаиваешь и помнить обо мне, и оказывать мне честь памятниками своей дружбы, которые и сами по себе не маловажны, но еще за большее приняты мною.
Смейся, черни все наше или в шутку, или и в правду, — не в том дело, — будь только весел, упоевайся своей ученостью и наслаждайся моей дружбой. А для меня, если что от тебя, чтобы оно ни было и каково бы ни было, все приятно. И если только понимаю тебя, мне кажется, что и над здешним смеешься не для того, чтобы осмеять, но для того, чтобы меня привлечь к себе, как и реки для того преграждают, чтобы заставить их течь иначе. Ты и всегда поступаешь так со мной.
Буду же дивиться твоему Понту и понтийскому сумраку, этому жилищу, достойному беглецов, этим висящим над головой гребням гор и диким зверям, которые испытывают вашу веру, этой лежащей внизу пустыньке, или кротовой норе, с почетными именами обители, монастыря, училища, этим лесам диких растений, этому венцу стремнистых гор, которым вы не увенчаны, но заперты. Буду дивиться тому, что в меру у вас воздух и в редкость солнце, которое как бы сквозь дым видите вы, понтийские киммерийцы, люди бессолнечные, не на шестимесячную только осужденные ночь, как рассказывают об иных, но даже никогда в жизни не бывающие без тени, люди, у которых целая жизнь — одна длинная ночь и в полном смысле (скажу словами Писания) сень смертная (Лк. 1:79). Хвалю также этот узкий и тесный путь (Мф. 7:14), который не знаю куда ведет — в Царство или в ад, но для тебя пусть ведет он в Царство. А что в середине, то не назвать ли мне, если хочешь (только, конечно, не вправду), Едемом и разделяемым в четыре начала источником (Быт. 2:10), из которого напоевается вселенная? Или наименовать сухой и безводной пустыней, которую удобрит какой-нибудь Моисей (Исх. 17:6), жезлом источивший воду из камня? Ибо что не завалено камнями, то изрыто оврагами; а где нет оврагов, там все заросло тернием; и над тернием утес, и на утесе стремнистая и ненадежная тропинка, которая ум путника приучает к собранности и упражняет в осторожности. Внизу шумит река; и это у тебя, высокоглаголивый творец новых наименований, это амфиполийский и тихий Стримон, обильный не рыбами, но камнями, не в озеро изливающийся, но увлекаемый в пропасть. Река велика и страшна, заглушает псалмопение обитающих вверху; в сравнении с ней ничего не значат водопады и пороги, столько оглушает вас день и ночь! Она стремительна, непереходима, мутна и негодна для питья; в одном только снисходительна, что не уносит вашей обители, когда горные потоки и ненастья приводят ее в ярость. И вот все, что знаю об этих счастливых островах или о вас, счастливцах. А ты не выхваляй тех луновидных изгибов, которые больше подавляют, нежели ограждают подход в ваше подгорье; не выхваляй этой вершины, висящей над головами, которая жизнь вашу делает Танталовой; не хвали мне этих провевающих ветерков и этой земной прохлады, которые освежают вас, утомленных до омрачения; не хвали и певчих птиц, которые хотя и воспевают, но голод, хотя порхают, но в пустыне. Никто к вам не заходит, разве для того, говоришь, чтобы погоняться за зверем; присовокупи же к этому: и посмотреть на вас, мертвецов. Все это длиннее, может быть, письма, но короче сатиры. И ты, если шутку мою примешь спокойно, поступишь справедливо. А если нет, присовокуплю к этому и большее.
Поелику шутку мою принимаешь спокойно, присовокуплю и остальное. А начало у меня из Гомера. «Итак, продолжай и внутреннюю воспевай красоту», этот кров без крыши и дверей, этот очаг без огня и дыма, эти стены, высушенные на огне, чтобы брызгами грязи не закидывало нас, которые походим на Тантала и на осужденных, томящихся жаждой в воде, и это бедное и непитательное угощение, к которому, не как к скудной снеди лотофагов, но как к трапезе Алкиноевой, пригласили из Каппадокии меня, недавно претерпевшего кораблекрушение и бедствующего; потому что помню, да и буду помнить, эти хлебы и эти, как называли их, варения, помню, как зубы скользили по кускам, а потом в них вязли и с трудом вытаскивались, как из болота. Все это величественнее изобразишь сам ты, почерпнув велеречие в собственных своих страданиях, от которых если бы не избавила нас вскоре великая подлинно нищелюбица (разумею матерь твою), явившаяся к нам благовременно, как пристань обуреваемым в море, нас давно бы уже не было в живых и мы за свою понтийскую верность возбуждали бы других не столько к похвалам, сколько к сожалению. Как же мне умолчать об этих садах, не похожих ни на сад, ни на огороды? И об Авгиевом навозе, вычищенном из дому, которым мы наполняли сии сады, когда телегу величиной с гору и я — Вотрион и ты — Ламир[270] возили на этих самых плечах и этими самыми руками, на которых и доселе остаются следы тогдашних трудов, и все это (о земля и солнце, о муж и добродетель! скажу словами трагика) не для того, чтобы соединить берега Геллеспонта, но чтобы заровнять овраг. Если рассказы о сем не оскорбительны для тебя, то, конечно, не оскорбительны и для меня. А если тебе горько слышать, то каково самое дело? И о многом еще умолчу из уважения ко многому прочему, чем насладился.
Что прежде писал я о понтийском препровождении времени, то была шутка, а не правда. А что пишу теперь, то уже очень правда. Кто мя устроит по месяцам преждних дней (Иов. 29:2), в которые я увеселился с тобой злостраданием; потому что скорбное, но добровольное предпочтительнее приятного, но невольного? Кто даст мне сии псалмопения, бдения и молитвенные к Богу преселения? Кто даст жизнь как бы невещественную и бесплотную? Кто даст согласие и единодушие братий, которых ты ведешь на высоту и к обожению? Кто даст соревнование и поощрение к добродетели, которое мы ограждали письменными уставами и правилами? Кто даст трудолюбие в чтении Божиих словес и при путеводительстве Духа обретаемый в них свет? Кто даст (скажу о самом малом и незначительном) поденные и ручные работы — переноску дров, тесание камней, сажание, поливание? Кто даст этот золотой явор, который дороже Ксерксова, под которым сиживал не царь пресыщенный, но монах изнуренный, который насадил я, напоил Аполлос, или твоя пречестность, а возрастил Бог к моей чести, чтобы сохранялся он у вас памятником моего трудолюбия, как читаем и верим, что и в кивоте хранился прозябший жезл Ааронов? Легче пожелать всего этого, но не так легко получить сие. Приди же ко мне на помощь, соедини со мной свои усилия, содействуй мне в добродетели; и если собрали мы прежде что-либо полезное, то охраняй сие своими молитвами, чтобы не рассеяться мне понемногу, как рассеивается тень с преклонением дня. А я тобой дышу более, нежели воздухом, и тем единственно живу, что бываю ли с тобой вместе или порознь, но мысленно всегда неразлучен.
Довольно было нам стыда за тебя. Ибо о том, что мы огорчились, нужно ли и писать тебе, который больше всякого в том уверен? Не говоря о себе и о том, каким беспокойством, а позволь даже сказать, и страхом наполнил нас слух о тебе, желал бы я, чтобы ты, если бы это было возможно, сам послушал, что говорят о тебе и о нас другие, и свои и посторонние, сколько ни есть нам знакомые, если только они христиане. И не только одни говорят, а другие нет; напротив того, все равно и в один голос это повторяют; потому что людям приятнее рассуждать о чужих делах. И вот обратилось им как бы в постоянное занятие говорить следующее: «И епископский сын ныне уже в службе домогается мирских чинов и славы, уступает над собой победу корыстолюбию, потому что ныне все воспламенено страстью к деньгам и для них не щадят люди души своей, а нимало не поставляют для себя и единственной славы, и безопасности, и обогащения в том, чтобы мужественно противоборствовать времени и поставить себя как можно дальше от всякой нечистоты и скверны! Как теперь епископы уговорят другого не увлекаться временем, не оскверняться общением с идолами; как теперь наказывать проступившихся в чем ином, когда сам епископ не смеет сказать слова по причине случившегося у него в доме?» Вот что или еще и гораздо сего худшее слышим мы каждый день и от тех, которые говорят это, может быть, по дружбе, и от тех, которые нападают из неприязни. С каким же, думаешь, расположением и с каким духом принимаем это мы, решившиеся служить Богу и признавшие единственным благом устремлять взор к будущим надеждам? Государя родителя нашего, который весьма огорчен слухами и которому от сего самая жизнь в тягость, утешаю еще и ободряю я несколько, ручаясь за твой образ мыслей и уверяя, что не будешь больше причинять нам печали. А государыня матерь, если услышит о тебе что-нибудь такое (а доселе пока разными выдумками скрываем от нее это), будь уверен, впадет в скорбь совершенно безутешную; потому что, как женщина, она менее тверда духом, и притом, по крайнему благоговению, не способна соблюсти меру в подобных случаях. Поэтому, если уважаешь сколько-нибудь себя и нас, придумай для себя что-нибудь лучшее и более надежное. Ибо, без сомнения, и того, что есть у нас здесь, достаточно, чтобы вести свободную жизнь человеку, который не слишком ненасытен и неумерен в пожелании большего. Притом не вижу, какого еще времени ждать нам, чтобы ты устроил жизнь свою, если пропустим настоящее. А если держишься прежнего образа мыслей и, чтобы удовлетворить своему стремлению, всего для тебя мало, то не намерен я говорить что-либо для тебя неприятное, а предскажу только и засвидетельствую, что необходимо одно из двух: или, оставаясь искренним христианином, принять на себя самую униженную долю христианина и действовать не соответственно своим достоинствам и надеждам, или, желая чести, потерпеть вред в главнейшем и участвовать если не в огне, то в дыме.
Хвалю начало твоего письма. Да и что твое не заслуживает похвалы? И ты взят в плен, как и я включен в список, потому что оба мы принужденно возведены на степень пресвитерства, хотя домогались и не этого. Ибо достовернее всякого другого можем засвидетельствовать друг о друге, что нам по сердцу любомудрие тихоходное, которое держится низу. Но хотя, может быть, и лучше было бы, если б не случилось с нами этого, или не знаю, что и сказать, пока не уразумею домостроительства Духа, однако же поскольку это уже случилось, как мне по крайней мере кажется, надобно терпеть, особенно приняв во внимание время, которое у нас развязало языки многим еретикам, надобно терпеть и не посрамить как надежду возложивших на нас свое упование, так и собственную жизнь свою.
Подопри золотыми столпами счастливый свой чертог, как говорит Пиндар, и добрым началом в настоящей должности дай нам знать о себе, что построишь и чудный дом, явясь в нем славным. А как дашь о себе знать? Воздав честь Богу и божественному; ибо что для тебя сего важнее и выше? А как же и чем воздашь честь? Тем одним, что примешь на себя попечение о предстоящих Богу и о служителях алтаря. Один из них — сослужитель наш Евфалий, которого, когда уже поступил он в высший чин, не знаю почему, намереваются исключить из него воинские начальники. Не потерпи этого и простри свою руку к диакону и ко всему клиру, а более всех ко мне, о котором печешься ты. Иначе этот человек потерпит самую горькую участь, один не воспользовавшись человеколюбием настоящего времени и той честью, какую воздают цари священным лицам. Но может быть, подвергается он оскорблению и лишению за дружбу ко мне. И прекрасное дело — тебе не допустить до сего, хотя другим хочется не очень прекрасного дела.
Где теперь софисты? Для чего молчат стихотворцы? Каких ищут лучших речей или какого более блистательного предмета? Теперь надлежало бы, чтобы для тебя, как всякий музыкальный и гармонический язык приведен был в движение, так и всякое искусство вит ийства огласило что-нибудь высокое и потрясающее, не потому только, что почтить речью доброго начальника есть долг из всех долгов самый справедливый, но и потому, что всего свойственнее тем и другим искусством украсить память того, кто совершен в том и другом. Если бы я не прекратил своих речей преждевременно (чувствую это теперь) и если бы не положил (скажет иной: более поспешного, нежели мудрого) намерения не говорить больше похвальных слов и не вменил себе в любомудрие не посещать народных собраний, то, может быть, возгремел бы громче тирренских труб (скажу это, не убоясь, как говорит Пиндар, жесткого Момусова камня), разве бы только осудил на молчание свою незрелость. А теперь, что чувствую в рассуждении тебя и каково мое положение, скорее, может быть, поймешь из какого-нибудь подобия. Как один из самых горячих коней, секу я помост ногами, грызу удила, поднимаю вверх уши, дышу из ноздрей яростью, смотрю грозно, извергаю пену, однако же остаюсь за преградой, потому что закон не дает мне свободы бежать. Итак, что ж? Когда так уже надобно, что остается мне делать? Вовсе ли бросить речи и молча дивиться твоим доблестям, другим предоставив хвалить тебя? Нет! Но другие пусть будут в числе хвалящих в тебе иное, что кому угодно и кто что может. Без сомнения же, доставишь ты достаточный предмет для многих речей и похвальных слов, если каждый станет хвалить тебя, избрав для этого часть твоих доблестей. Одни изберут управление общественными делами, и при этом благоразумие и вместе трудолюбие; потому что изобретет ли кто с большей твоей проницательностью, что нужно, или изобретенное приведет ли в исполнение деятельнее тебя? Другие возьмут себе на долю весы правосудия, как ты при ясном свете разбираешь тяжбы и при своей возвышенности доставляешь высокое торжество Фемиде. Хотя меч твой страшен, потому что может поразить, однако же, как никого не поражающий, он — святыня. Ты владеешь им не для того, чтобы наказывать погрешивших, но с намерением, чтобы никто даже и не погрешал и чтобы все покорствовали твоей мысли больше, нежели могуществу других, для кого законом служит дерзость. Иные пусть удивляются в тебе могуществу дара слова, а если угодно, всем родам сего дара, сколько это касается умения оценить сказанное и способности самому сказать; потому что ты способен судить о даре слова и еще способнее сам говорить, так что одно уподобляется в тебе золотому шару или Гомерову уровню, которым определяется равный рост коней Евмеловых, а другое превосходит и зимние снега. Теперь ты с таким же искусством раздаешь награды за подвиги, с каким прежде сам подвизался. Иные пусть хвалят в тебе строгость, срастворенную с кротостью, и то, что в самой приятности, как в львиных прыжках, нет у тебя ничего унизительного. Иные же укажут на то, как многомощное и почитаемое другими золото с иными почетными титулами не уважено на твоем суде и бежало оттуда прочь; а это одно уже выше и слуха и вероятности для всех. А какой-нибудь поэт, свободный и независимый в искусстве, споет тебе и сельскую песнь, собрав хоровод земледельцев, и, пожав зрелые колосья, сплетет из них самый приятный венок, и возложит на главу виноградные ветви, переплетенные плющом и кудрявцем. «Таковы, — скажет он, — начатки приношений земледелия, снова тобой возвращенного людям. И камни да источат тебе молоко, и источники — мед, и всякое растение, и заботливо воспитанное и дикое, покроется нежными плодами!» Это обыкновенные изображения у стихотворцев, когда хотят представить, что земля приносит кому-либо свои дары. Когда же все это, как сказал я, будут говорить и выдумывать другие (потому что все свое не только приводит в восторг, как полагают лирики, но и всего более, обыкновенно, увеселяет), тогда я скажу о том, чем преимущественно восхищаюсь и что лобызаю в твоих доблестях, а именно что ты показываешь себя стоящим выше трудностей времени. Хотя по вере ты язычник и нынешнему самодержцу воздаешь должное его державе, однако же служишь не как служат льстецы, соображающиеся со временем, но как друзья прекрасного и люди высокого образа мыслей; и сколько исполняешь свой долг, столько и к отечеству соблюдаешь благорасположение и в смертном деле приобретаешь бессмертную славу. К похвальным твоим качествам принадлежит и то, что при таком бремени правления ты уделяешь несколько уважения и дружбе и при таком числе дел находишь досуг не только помнить друзей, но и оказывать им честь своими письмами, свидетельствовать свою к ним любовь и всех привлекать к себе. За все это желаю тебе не чего-либо большого к прославлению (потому что хотя бы власть твоя и получила приращение, но добродетель никакого уже приращения получить не может), но одного, что все заменит собой и что всего важнее, а именно чтобы ты наконец соединился с нами и с Богом, стал на стороне гонимых, а не гонителей; потому что одно влечется стремлением времени, а другое заключает в себе бессмертное спасение.
У меня в природе есть нечто хорошее (сам похвалюсь из многого чем-нибудь одним). За худой совет одинаково досадую и на себя и на друзей. А поскольку живущие по Богу и руководящиеся тем же
Евангелием все друзья между собой и сродники, то почему же не выслушать от меня, если скажу открыто о том, о чем все говорят, но только шепотом? Не хвалят твоей, сказать по-твоему, бесславной славы, твоего понемногу уклонения к худшему и этого честолюбия, которое, как говорит Еврипид, злее демонов. Что с тобой сделалось, мудрый муж? За что прогневался ты сам на себя, бросив священные, удобовоспринимаемые книги, которые некогда читал народу? Неужели не стыдишься, слыша это? Или положил их под дым, куда кладут кормила и кирки на зимнее время, а взял в руки соленые и неудобовоспринимаемые книги и захотел лучше именоваться ритором, нежели христианином? А по мне гораздо лучше последнее, нежели первое, и все благодарение за это Богу. И ты, превосходный, не держись таких мыслей. А если они пришли, не предавайся им надолго, но одумайся наконец, приди в себя, оправдайся пред верными, оправдайся пред Богом, пред алтарями, пред таинствами, от которых удалился. Не говори мне этих нарядных и витиеватых слов: «Что же, разве я не был христианином, когда учился риторике? Разве не был верным, когда занимался науками в кругу детей?» Может быть, ты станешь еще свидетельствоваться всем Богом. Нет, чудный мой, это не совсем справедливо, хотя часть из этого и можем уступить тебе. Разве маловажно то, что теперешним своим поступком соблазняешь других, которые по природе более склонны к худому, и даешь им повод дурно о тебе думать и говорить? Пусть это будет и ложь, но какая в том нужда? Всякий живет не для себя одного, но и для ближних; мало самому быть убежденным, если не убеждаешь и других. Неужели, вступив в кулачный бой при народе или на зрелище принимая и раздавая пощечины, неблагопристойно кривляясь и ломаясь, скажешь, что в душе ты целомудрен? Такое рассуждение нецеломудренного человека, легкомысленно — одобрять это. Если переменишься, то порадуюсь теперь, сказал один из пифагорейских философов, оплакивая отпадшего от него друга. Если же нет, писал он, то умер ты для меня. А я не скажу этого из любви к тебе. Ибо тот, будучи другом, стал врагом, хотя, впрочем, и другом, как говорит трагедия. А я постараюсь уврачевать тебя, если (ибо так сказать скромнее) сам не усмотришь должного (что в первом ряду похвальных дел) и не последуешь доброму слову другого (что во втором ряду похвального). Вот мое увещание! Извини меня ради дружбы, что скорблю, горячусь как за тебя, так равно за весь священный чин, а присовокуплю, и за всех христиан. Если же нужно и помолиться вместе с тобой или за тебя, то немощи твоей да поможет Бог, животворящий и мертвых!
Осмеиваешь у нас Алипиану, будто бы она мала и недостойна твоей великости, длинный и огромный великан и ростом и силой! Теперь только узнал я, что и душа меряется, и добродетель ценится по весу, что дикие камни дороже жемчужин и вороны предпочтительней соловьев. Возьми себе величину и рост в несколько локтей и ни в чем не уступай Церериным жницам, потому что ты правишь конем, мечешь копье, у тебя забота — гоняться за зверями, а у нее нет таких дел; не большая нужна крепость сил владеть челноком, обходиться с прялкой и сидеть за ткацким станом, — «а это — преимущество женщин».
Но если присовокупишь, как она до земли приклонена в молитве и высокими движениями ума всегда собеседует с Богом, то перед этим что значат твоя высота и твой телесный рост? Посмотри на ее благовременное молчание; послушай, когда говорит; рассуди, как не привязана к нарядам, как по-женски мужественна, как радеет о доме, как любит мужа, и тогда скажешь словами этого лакедемонянина: «Подлинно, душа не меряется; и внешнему человеку должно иметь у себя в виду внутреннего». Если примешь это во внимание, то перестанешь шутить и смеяться над малым ее ростом, а назовешь себя счастливым за супружество с ней.
Хвалю изречение Феогнида, который, не одобряя дружбы, продолжающейся только пока пьем и бываем вместе, хвалит дружбу, выказываемую на деле. Что же он пишет?
За чашею много бывает друзей,
А в важном деле их мало.
Мы с тобой не пивали из одной чаши и вместе бывали не часто (хотя, конечно, надлежало быть этому и по нашей дружбе, и по дружбе наших отцов), требуем же друг от друга благорасположения в делах. Предстоит подвиг, и даже очень важный, потому что сын наш Никовул находится в неожиданных хлопотах, от кого всего менее думал иметь беспокойство. Потому прошу, приди и помоги, как можно скорее произнеся суд и защитив, если найдешь нас обиженными. А если не так, то по крайней мере не переходи на противную сторону, за малую корысть отдав свою свободу, которой всегда ты пользовался, как знаем по общему всех свидетельству.
И себе и мне окажи одно благодеяние, какое нечасто будешь оказывать, потому что и случаи к таким благодеяниям выпадают нечасто. Доставь самое справедливое свое покровительство гоподам — моим двоюродным братьям, увидевшим много хлопот с имением, которое купили они, как удобное к уединению и представлявшее возможность иметь в нем некоторое пособие в содержании, но от которого с того самого времени, как купили, подверглись многим неприятностям и частью испытывают неудовольствия от неблагонамеренных продавцов, а частью терпят притеснения и обиды от соседей; почему для них было бы выгодно, взяв свою цену с теми издержками, впрочем не малыми, какие сделали после покупки, освободиться от сего имения. Если тебе угодно, переведи на себя покупку, пересмотрев условие, чтоб оно было как можно лучше и безопаснее; и это будет приятно и для них, и для меня. Если же неугодно сие, окажи другую милость: от своего лица воспротивься привязчивости и неблагонамеренности сего человека, чтобы, по их неопытности в делах, не взял он над ними преимущества непременно в чем-нибудь одном, или обижая, пока владеют имением, или причиня убыток, когда вздумают избавиться от него. Но мне стыдно и писать об этом, потому что в равной степени мы обязаны заботиться о них и по родству, и по избранию жизни. Ибо о ком же и заботиться больше, как не о таких людях? И что может быть постыднее того, как не постараться оказать подобное благодеяние? Но ты для себя ли, для меня ли, для них ли самих, или для всего этого вместе, но только непременно окажи им благодеяние.
Хорошо, что возвращаешься к нам, хотя и чрез долгое время; впрочем, и того еще лучше, что дела твои текут по желанию и ты избавил меня от забот о тебе, потому что у нас с тобой все общее — и печали и радости: таково свойство дружбы. А поелику возвратился ты, то и друзьям своим удели своего счастья, как говорит некто; уделишь же, если, как во всем прочем, на государей двоюродных моих братьев, Елладия и Евлалия, соблаговолишь воззреть дружелюбно (дружелюбным же воззрением называю, если не почитаешь нас для себя посторонними, потому что больше этого и сказать ничего не умею), так не потерпишь, чтобы они имели нужду в других покровителях, но сам будешь для них всем: и добрым другом, и честным соседом, и мужественным заступником, и, не перечисляя всего порознь, благородным Лоллианом, известным по своей правоте. Обещаю же, что если долее побеседуешь с ними и увидишь высоту их любомудрия, то сам станешь ходатайствовать за них перед другими. Столько полагаюсь на твой нрав и так много имею надежд в том, что не останется без исполнения то, о чем я просил!
Поскольку обращаю слово к человеку, который не любит лжи и проницательней всякого открывает ложь в другом, сколько бы ни была она запутана самыми хитрыми и разнообразными изворотами, к тому же и мне самому (пусть будет это сказано, хотя и нелегко сказать) не нравится хитрость, и по природному моему расположению, и по внушению Писания, то и пишу по этой причине, что у меня на сердце. Снизойди к моему дерзновению; иначе обидишь, лишая меня свободы и принуждая скрывать в себе болезненную скорбь, подобно какому-то гнойному и злокачественному вереду. Как радуюсь, что делаешь мне честь (если и я человек, как сказал некто прежде) и приглашаешь меня на духовные совещания и собрания, — так тяжело для меня оскорбление, какое терпел и доселе терпит от твоего благоговения досточестнейший брат Василий, с самого начала мной избранный и доныне остающийся для меня товарищем жизни, учения и самого высокого любомудрия; и я за такое избрание нимало не осуждаю себя, потому что скромнее будет сказать так, иначе подумают, что, похваляя его совершенства, хвалю сам себя. Но ты, унижая его и оказывая честь мне, по моему мнению, поступаешь почти так же, как если бы кто одного и того же человека стал одной рукой гладить по голове, а другой бить по щеке или, подломав основание дома, начал расписывать его стены и украшать наружность. Поэтому, если убедишься сколько-нибудь моим словом, то сделаешь по-моему. А я прошу убедиться, потому что это и справедливо. Если обойдешься с ним, как должно, то он будет служить тебе. А мое дело следовать за ним, как тени за телом, потому что я человек малый, расположенный к миру, и не дошел еще до такого жалкого состояния, чтобы, желая в ином быть любомудрым и принадлежать к лучшей стороне, потерять мне из виду то, что в нашем учении самое главное, — именно любовь, особенно любовь к иерею, человеку почтенному, о котором знаю, что он жизнью, словом и правилами превосходнее всех известных мне. И самая скорбь не помрачит во мне истины.
Писанное мной не столько оскорбительно, как жаловался ты на мое письмо, сколько духовно, и любомудренно, и справедливо, разве только и это оскорбляет ученейшего Евсевия. Но хотя ты и выше по степени, однако же дай и мне немного свободы и справедливого дерзновения, а потому будь к нам благосклоннее. Если же судишь о моем письме как о письме служителя, обязанного смотреть тебе в глаза, то в этом случае и удары приму, и плакать не буду. Или и это будет поставлено мне в вину? Но скорее всякому другому, нежели твоему благоговению, прилично поступать так, потому что великодушному человеку более свойственно принимать свободные речи от друзей, нежели ласкательства от врагов.
И в других случаях пред твоим благоговением не поступал я низко, — не обвиняй меня в этом, — но, дозволив себе немного свободы и смелости, чтоб сколько-нибудь облегчить и уврачевать скорбь, тотчас покорялся, смирялся и добровольно подчинял себя правилу. Да и мог ли не делать сего, зная тебя и законы Духа? А теперь, хотя бы я был и крайне низок и малодушен, не дозволяют сего и самое время, и эти звери, нападающие на Церковь, а также и твое благородство и мужество, так чисто и искренно ратоборствующее за Церковь. Поэтому, если угодно, придем соединить с тобой свои молитвы, вместе подвизаться, и служить тебе, и, подобно детям, которые поощряют к действию отличного борца, своими провозглашениями воодушевлять тебя в борьбе.
Вот случай явить благоразумие и терпение, чтобы никто не оказался мужественней нас и чтобы столько трудов и усилий не было уничтожено в короткое время! Для чего и по какому убеждению пишу это? Боголюбивейший наш епископ Евсевий (ибо так уже надобно о нем думать и писать) весьма расположен к примирению и дружбе с нами и смягчается временем, как железо огнем. Думаю, что к тебе придет письмо просительное и пригласительное, о чем и он меня извещал, и уверяют многие из знающих достоверно о его расположениях. Предупредим его или приходом своим, или письмом, лучше же сказать, сперва письмом, а потом приходом, чтобы впоследствии не остаться в стыде, как побежденным, когда можно было самим победить, прекрасно и любомудренно уступив над собой победу, о чем просят нас многие. Итак, послушайся меня и приходи, как по указанной причине, так и ради нынешнего времени, потому что скопище еретиков нападает на Церковь: одни уже явились и производят беспокойства, а другие, как слышно, явятся, и есть опасность, что учение истины может быть извращено, если не подвигнется в скорости дух Веселеила, мудрого архитектона таковых учений и догматов. Если признаешь нужным, чтобы пришел и я быть твоим споспешником и спутником, то не уклонюсь и от этого.
Для людей благомыслящих и страх не безполезен, даже скажу, крайне прекрасен и спасителен. Хотя и не желаем себе, чтобы случилось с нами что-либо страшное, однако же вразумляемся случившимся; потому что душа страждущая близка к Богу, говорит где-то чудноглаголивый Петр, и у всякого избегнувшего опасности сильнее привязанность к Спасителю. Поэтому не станем огорчаться тем, что участвовали в бедствии, а, напротив того, возблагодарим, что избежали бедствия, и не будем пред Богом инаковы во время опасностей, а инаковы после опасностей. Но живем ли на чужой стороне, ведем ли жизнь частную, отправляем ли общественную службу, одного будем желать (об этом должно всегда говорить и не переставать говорить) — будем желать, чтобы последовать Тому, Кем мы спасены и принадлежать к Его достоянию, не много заботясь о том, что малоценно и пресмыкается по земле. И тем, кто будет жить после нас, оставим такое по себе повествование, которое бы много служило к славе нашей, а много и к пользе душевной. Но это и есть урок самый полезный для многих, что опасность лучше безопасности и бедствия предпочтительней благоденствия. Если до страха принадлежали мы миру, то после страха стали уже принадлежать Богу. Но, может быть, кажусь тебе скучным, много раз писав об одном и том же, и слова мои почитаешь ты не советами, но велеречием. Потому о сем довольно; впрочем, обо мне будь уверен, что усердно желаю и всего более молюсь, чтобы нам с тобой быть вместе, устроить нужное к твоему спасению и поговорить о том окончательно; а если бы и не удалось сего, то, как можно скорее встретив тебя здесь, вместе с тобой составить благодарственный праздник.
Золото хотя переделывается и преображается так и иначе, обращаемое в разные украшения, испытывая на себе много искусственных переработок, однако же остается золотом, и не в веществе принимает изменение, а только в наружности. Так полагая, что и твоя правота остается для людей той же, хотя бы ты непрестанно восходил выше и выше, осмеливаюсь представить тебе следующую мою просьбу, не столько боясь твоего сана, сколько имея доверенности к твоим нравам. Будь благоснисходителен к достопочтенному сыну моему Никовулу, который по всему состоит со мной в тесной связи — и по родству, и по близости обращения, и, что еще важнее, по нравам. В чем и сколько нужна ему твоя благоснисходительность? Во всем, в чем только потребуется ему твоя помощь и сколько почтешь сие приличным твоему великому уму. А я воздам тебе за сие наилучшим из всего, что имею. Имею же дар слова и возможность стать провозвестником твоей добродетели, если и не по мере твоего достоинства, то по мере своих сил.
Как золото и драгоценные камни узнаем по одному виду, так надлежало бы, чтобы добрые и худые могли быть распознаваемы тотчас и без продолжительного испытания. Тогда немного понадобилось бы слов мне, который к твоему великодушию обращаюсь с просьбой о дражайшем сыне нашем Амфилохии. Скорее могу надеяться чегонибудь невероятного и необыкновенного, нежели подумать, что он ради денег сделает или помыслит что-нибудь неблагородное. Столько все, по общему согласию, приписывают ему правоты и благоразумия, превышающего даже его возраст! Но что же делать? Ничто не избегает зависти, когда осмеяние коснулось и сего человека, подпадшего обвинениям по простоте, а не по испорченности нравов. Но ты не потерпи равнодушно видеть, как мучат его клеветами; прошу тебя о сем ради твоей священной и великой души; почти отечество, помоги добродетели, уважь меня, славившегося тобой и тобой славимого, и замени этому человеку всех, присовокупив к своему могуществу и изволение; потому что, сколько знаю, все уступает твоей добродетели.
Не дивись сему, если просимое нами важно, потому что и просим у человека важного, а прошение должно соразмерять с тем, кого просишь. Ибо равно неприлично, как малого просить о великом, так великого просить о малом: одно неуместно, другое мелочно. Сам своей рукой привожу к тебе честнейшего сына нашего Амфилохия, человека весьма известного своей правотой, даже более, нежели как следовало бы ожидать от его возраста; почему и я сам, старец, иерей и друг твой, желал бы, чтоб и о мне разумели так же. Если же он, уловленный дружбой другого, не предусмотрел клеветы, удивительно ли это? Поскольку он сам не лукав, то и не подозревал лукавства, думая о себе, что ему надобно более заботиться об исправности слова, нежели нрава; на этом основании вступил в сотрудничество. Что же в этом худого для людей благомыслящих? Поэтому порока не ставь выше добродетели; не бесчести моей седины, а, напротив того, уважь мое свидетельство; и человеколюбие свое положи в основание моим благословениям, имеющим, может быть, некоторую силу у Бога, Которому предстою.
В опасности красноречие, и твое теперь время, если ты у нас царь красноречия. К тому же Амфилохий мой — друг тебе по отцу, а, прибавлю еще, это такой человек, что не делает стыда ни отеческому роду, ни нашей дружбе, если только я не плохой судья в подобных вещах. Важнее же всего для любомудрого, каков особенно ты, что он впутан в дела, не сделав ничего худого. И хотя все это само по себе очень легко, однако же для меня всего тяжелее показаться невнимательным к делу. Поэтому делаю все, что только могу; а могу просить тех, кто имеет возможность сделать добро; потому что в положении, в каком теперь нахожусь, ничто иное для меня и не возможно. А ты оправдай слово твоего Платона, который сказал, что в городах не прежде прекратится зло, но разве когда могущество сойдется с любомудрием. У тебя есть и то и другое. Подай руку нуждающемуся, и присоветовав ему, что следует, и оказав помощь. Нет для тебя лучшего случая к любомудрию, как теперь вступить в подвиг за правду; а сверх того сделаешь этим добро и мне, твоему хвалителю.
Не просили мы у тебя хлебов, как не просили воды у жителей Остракины. А если у обитателя Озизалы попросим зелени, которой у вас изобилие и в которой у нас большой недостаток, то это не удивительно и не вне обычая. Поэтому соблаговоли послать к нам зелени побольше и получше или сколько можешь, потому что нищим и малое велико. А поскольку угощаем у себя и великого Василия, то остерегись, чтобы тебе, испытав уже любомудрие Василия сытого, не испытать голодного и негодующего.
Как скупо идет к нам от вас зелень! Да и что, кроме лебеды? А между тем все ваше богатство — сады и реки, рощи и засеки, и сторона ваша так же обильна зеленью, как у других золотоносная, и вы питаетесь луговыми цветами. А хлебные зерна у вас — баснословное блаженство, и хлеб, как говорится о хлебе ангельском, так же вожделенен и не всегда наверно получается. Поэтому обильнее доставляйте нам зелень, или не станем делать других угроз, а задержим у себя хлебные запасы; и тогда узнаем, точно ли кузнечики питаются одной росой.
Шутишь. А я знаю опасность Озизалы, которая голодает, когда всего усерднее будет возделана. Одно похвально в ней, что, хотя там и умирают с голода, однако же благоухают и имеют для себя в готовности пышный гроб. Почему же это? Потому что покрываются множеством разнообразных цветов.
Когда посещал я горы и при горах лежащие города Памфилии, поймал там на горах морского Главка, не льняными сетями извлекши эту рыбу из глубины, но любовью друзей вовлекши добычу в сеть. Как же скоро этот Главк выучился ходить по суше, посылаю его с письмами к вашей доброте; примите его дружелюбно и удостойте похваляемого в Писании угощения зеленью.
Видишь, какова наша участь и как перевертывается колесо человеческой жизни; ныне одни, завтра другие цветут и отцветают; что называется у нас благоуспешностью и что неудачей, все это непостоянно, быстро переходит и превращается; а потому можно больше доверять ветрам и письменам на воде, нежели человеческому благоденствию. Для чего же это так? Для того, думаю, чтобы, усматривая в этом непостоянство и изменчивость, больше устремлялись мы к Богу и к будущему и прилагали сколько-нибудь попечения о себе самих, а мало заботились о тенях и сновидениях. Но отчего у меня об этом слово? Не даром любомудрствую, не без цели выражаюсь высоко. Не из последних некогда был и твой Кесарий; даже, если не обманываюсь, как брат, он был человек очень видный, известный ученостью, многих превосходил правотой и славился множеством друзей. А что в числе их ты и твое благородство был первым, и сам он так думал, и нас уверял. Конечно, так было прежде; а ты что-нибудь и еще большее присовокупишь от себя, воздавая ему погребальную честь, потому что все люди по самой природе расположены в дар умершему приносить что-либо большее. Но и теперь не пропусти без слез этого слова или пролей слезу на добро и на пользу! Вот он лежит мертвый, без друзей, всеми покинутый, жалкий, удостоенный небольшого количества смирны (ежели только и это правда) и скудных, недорогих покровов (что также много значит, потому что дано ему из жалости). Между тем, как слышу, напали враги, и имение его с полной свободой одни уже расхищают, другие намереваются расхитить — какая нечувствительность! какая жестокость! А остановить сего некому; самый человеколюбивый оказывает ту одну милость, что призывает на помощь законы. И, короче сказать, мы, которых некогда почитали счастливцами, стали теперь притчей. Не будь к этому равнодушен; а, напротив того, раздели и скорбь нашу, и негодование наше; окажи милость мертвому Кесарию, прошу тебя об этом ради самой дружбы, ради всего тебе любезнейшего, ради надежд твоих, которые сам для себя соделай благоприятными, показав себя верным и искренним к умершему, чтобы и живым оказать чрез это милость и сделать их благонадежными. Не думаешь ли, что скорбим об имуществе? Для нас всего несноснее стыд, если выведут такое заключение, что один только Кесарий не имел у себя друзей, — Кесарий, о котором думали, что у него друзей много. Итак, вот в чем просьба и вот она от кого, потому что и я, может быть, стою чего-нибудь в твоем внимании. А в чем, чем и как должен ты помочь, об этом доложут тебе сами дела, рассмотрит же это твое благоразумие.
Не стало у меня Кесария. И хотя страсть — не дело любомудрия, однако же скажу, что люблю все Кесариево; и что ни вижу о нем напоминающее, обнимаю и лобзаю это, и как бы представляю себе, что его самого вижу, с ним нахожусь, с ним беседую. Так было со мной и теперь, при получении твоего письма. Едва прочел я надпись письма, это сладостное для меня имя, этот сладостный предмет — имя Филагрия, вдруг пришло мне на мысль все, что было некогда приятного, образ жизни, общий стол, скудость и, как говорит Гомер, любезного сотоварищества, или шутки, или дельные занятия, ученые труды, общие наставники, возвышенность надежд, наконец все, что можно похвалить из тогдашнего и что меня преимущественно радует при одном воспоминании. Потому, чтобы еще более побеседовать нам о сем, не оставляй в покое писало свое и, сделай мне милость, пиши ко мне. Без всякого сомнения, это для меня не маловажно; хотя зависть, так горестно расположив дела мои, лишила меня важнейшего — быть вместе с тобой.
Что прискорбно для тебя, то, конечно, прискорбно и для меня, потому что, как и устав дружбы требует, делаем общим все, что ни есть у друзей, хорошо ли оно или худо. Впрочем, если полюбомудрствовать об этом несколько и побеседовать с тобой как должно, что, конечно, внушает и самый закон дружбы, то не желаю и не признаю хорошим, чтобы ты, будучи Филагрием и отлично изучив божественное, потерпел в этом то же, что и многие терпят, то есть изнемог вместе с телом и стал оплакивать свое злострадание, как безутешное. Напротив того, желаю, чтобы ты и в самом страдании любомудрствовал, теперь-то особенно очистил свою мысль, показал, что ты выше уз и почитаешь болезнь наставлением в полезном, а это значит, что презираешь тело и все телесное, все, что скоротечно, непостоянно и скоро гибнет, всецело предаешься горнему, вместо настоящего живешь будущим, обращая здешнюю жизнь, как говорит Платон, в помышление о смерти, и по мере сил отрешая душу от тела, или, говоря по-платонову, от гроба. Если так любомудрствуешь и такое имеешь расположение духа, превосходный мой, то и сам себе окажешь весьма великую пользу, и у нас отнимешь причину скорбеть о тебе, и многих научишь любомудрствовать в страданиях, а сверх того не малую получишь выгоду (если об этом заботишься сколько-нибудь), заставив всех удивляться тебе. Из книг, которых просил ты, одну нашел я и охотно послал к тебе, именно же сочинения Демосфеновы, а другой, тобою требуемой, то есть «Илиады», не мог послать, не имея у себя. Ибо будь уверен, что тем только и могу услаждаться и то одно почитаю для себя прекрасной собственностью, в чем и ты можешь участвовать и пользоваться этим, как своей собственностью.
Хорошо, что любомудрствуешь в страданиях и для многих служишь примером терпения в скорбях. Как для всего наилучшего пользовался ты телесными орудиями, когда был здоров, так и теперь прекрасно ими пользуешься, хотя стал болен, и скажу так: в самом бездействии не остаешься бездейственным, потому что любомудрствуешь, и что, как сказывают, наименовал таким именем Диоген, страдая однажды горячкой и терпеливо перенося болезнь, то и сам ты даешь нам видеть, то есть борьбу души с телом. Так и прилично было моему Филагрию — не ослабевать и не изнемогать в страдании, но презреть персть; и предоставить телу терпеть, что свойственно ему, непременно, по закону естества, или теперь или впоследствии, имеющему разрушиться, потому что оно умрет, изнуренное или болезнью, или временем; а самому возвышаться душой, возноситься мыслями к Богу и знать, что было бы несообразно любомудрствовать нам вне опасностей, оказываться же нелюбомудрыми в нуждах и изменять своему обещанию. Все исчерпал ты умом своим, все наше и все чужое, как человек, изучивший то и другое, и как наставник других, и из всего собрал себе врачевство для человечества. Но если прикажешь и мне полюбомудрствовать с тобой несколько, то не хвалю ограниченности понятия у Аристотеля, который, определяя наше блаженство, прямым пока идет путем, когда утверждает, что оно есть согласное с добродетелью действование души, и даже когда прибавляет: действование в совершенной жизни (и в этом поступает весьма премудро, по причине превратности и изменчивости нашего естества); но уже перестает быть возвышенным и делается крайне низким, когда присовокупляет, что блаженство есть и внешнее изобилие. Почему, если кто беден, или болен, или безроден, или изгнан из отечества, тому воспрещено уже блаженство. Хвалю же благородство и высоту мыслей у стоиков, которые говорят, что внешнее нимало не препятствует блаженству и что человек доблестный блажен, хотя бы жгли его в Фаларидовом быке. А посему, как дивлюсь тем, которые у нас шли на опасности за дело прекрасное или мужественно переносили бедствия, так дивлюсь и тем из внешних, которые близко подходили к нашим, каковы, не говоря о многих, Анаксарх, Эпиктет, Сократ. Анаксарх, когда по повелению мучителя толкли у него руки в ступе, приказывал исполнителям этого выколачивать Анаксархов мешок, называя таким именем жалкую нашу плоть, как будто удары не касались самого Анаксарха, то есть души философа (и у нас это различается наименованиями внешнего и внутреннего человека). Эпиктет, когда у него вытягивали и вывертывали ногу, любомудрствовал, как будто в чужом теле, и скорее переломили ему ногу, нежели заметили, что он почувствовал насилие. А Сократ, осужденный на смерть афинянами и живя, как известно, в темнице, сперва беседовал с учениками о теле, как о другой темнице, и когда мог бежать, отказался от сего; а потом, когда поднесена ему была цикута, принял яд с большим удовольствием, как не смертный напиток, но заздравную вкушая чашу. Присовокупил бы я к ним и нашего Иова, если бы не знал, что сам ты, при Божией помощи, и теперь не далек от его страданий, и впредь не будешь далеким. Этим-то, как думаю, успокаивая и врачуя себя, о божественная и священная глава, и сам ты для себя облегчаешь страдания, и нас веселишь, исполненных к тебе удивления и любви, не ослабевая в болезни и не соблазняясь, как говорит божественный Давид, миром грешников (Пс. 72:3) и счастливым течением настоящей их жизни, но очищаясь страданиями, если позволено сказать это о тебе, и немощь обращая в средство к добродетели.
Укоряют тебя иные, как догадываюсь, что любишь украшать единственное свое достояние и при таком телесном состоянии не покидаешь трудов. В этом ничего нет удивительного; потому что легче любомудрствовать о чужих делах, нежели о собственных своих. А я, если бы увидел, что преступаешь в этом меру, предаваясь трудолюбию или из корысти, или насильственно, то, сказать правду, побранил бы тебя, не устыдясь ни дружбы, ни учености. Если же любишь труды, но не сверх меры, и над чем трудишься, тем пользуешься, как должно, а присоединяется к этому и болезнь, которая не дает тебе покоя и среди забот и уверяет, что и телесное для тебя выше тела, то не могу не побранить тех, которые тебя бранят, а тебя не освободить от обвинения. И сверх того сам себя уверяю, что, как о делах твоих никто не рассудит лучше тебя, — потому что всякий и в своих делах, и наедине и всенародно, тебя же берет себе в учители и советники, — так никто с большим любомудрием не позаботится о душе. Если же охранять и восстановлять телесное здоровье есть дело одного врачебного искусства, кто будет так дерзок и невежествен, чтобы в этом стал тебе предписывать правила? Поэтому не обращай внимания на людей и предоставь им быть галками, которые судят о полете орлов, а сам себя самого и Бога имей советником о болезни и о том, что касается до болезни; и не погрешишь против долга.
Помню наше с тобой свидание, когда в последний раз были мы вместе в моей Матазе, — ибо своим называю и почитаю твое, — помню и любомудрие твое, которому ты предался тогда, о котором воспоминая даже и теперь прихожу в трепет. Я (так сам ты приказал, и противоречить тебе было невозможно) объяснял тебе семьдесят второй псалом, в котором Давид приходит в недоумение и негодование, видя благоденствие людей злых, и потом, обращая мысль свою к тамошним судилищам и к ожидающему воздаянию за дела здешней жизни, таким образом останавливается в своем смущении и уврачевывает скорбь. Сколько возможно было, наклонял я толкование свое к твоему страданию, заимствуя мысли и из наших и из внешних писаний, потому что беседовал с человеком ученым и опытным, притом такие рассуждения внушал Дух и поощряла к ним скорбь, которая всего изобретательнее. Речь у нас текла; вдруг ты среди разговора, как будто бы получив удар, встаешь, поднимаешь к небу руки и, обратив взор к востоку, потому что туда открыт был вид, взываешь: «Благодарю Тебя, Отец и Создатель Твоих человеков, что против воли нашей благотворишь нам, чрез внешнего человека очищаешь внутреннего и посредством несчастий приводишь нас к блаженному концу Тебе одному известными средствами!» И повторять ли мне все те любомудренные рассуждения, на какие ты навел меня и какие делал сам, как бы радуясь своей болезни? Тогда учитель становился твоим учеником. Но к чему упомянул я об этом? Одно всем вопию и проповедую чрез тебя, а именно: нам более должно оплакивать людей порочных за их внутреннюю болезнь, нежели им нас, когда болен наш внешний человек; и болезнь любомудренная лучше необузданного благоденствия.
Прежде я писал тебе утешительные в болезни письма, потому что ты первый впал в болезнь; а теперь, кажется, тебе уже надобно утешать меня, который почти наравне с тобой страдаю; потому что мы, будучи друзьями, и в этом не должны расходиться. Но лучше сказать, ты уже подал утешение, своим терпением и меня увещевая к терпению.
Страдаю от болезни и радуюсь не тому, что страдаю, но тому, что могу быть учителем в терпении для других. Ибо когда не могу сделать, чтобы не страдать, приобретаю страданием то, что переношу его и благодарю как в радостях, так и в скорбях, будучи уверен, что все, случающееся с нами, у Слова не без разумной причины, хотя нам и кажется, что нет такой причины.
Почитать мать — дело святое. Но у всякого своя мать, а общая всем мать — родина. Ее почтил ты, правда, блистательностью своей жизни во всех отношениях; но почтишь и еще, если теперь уважишь меня, вняв моей просьбе. В чем же моя просьба? Без сомнения, знаешь красноречивейшего в нашем отечестве ритора Евдоксия. Его-то сын, скажу коротко, другой Евдоксий и по жизни и по дару слова, предстает теперь к тебе. Поэтому, чтобы соделаться тебе еще более именитым, будь благоснисходителен к сему человеку, в чем ни попросит твоего покровительства. Ибо стыдно тебе, когда ты стал общим покровителем своего отечества и многим оказал уже благодеяния, а присовокуплю, что и еще многим окажешь, не почтить преимущественно пред всеми того, кто превосходит всех даром слова, не почтить и самого красноречия, которое если не по другому чему, то по тому уже справедливо уважить, что оно восхваляет твои добродетели.
Спартанца отличает копье, Пелопида — плечо, а великого Фемистия — ученость. Ибо, хотя и во всем всех превосходишь, однако ученость, сколько знаю, значительнейшее из твоих достоинств. Она и в самом начале соединила нас друг с другом, если только и я что-нибудь значу по наукам; она и теперь убедила меня воспринять смелость. Но если узнаешь человека, о котором прошу, то, может быть, и одобришь мое дерзновение. Представляю тебе сына знаменитого Евдоксия и моего также сына Евдоксия же, весьма заслуживающего внимание и по жизни, и по дару слова, как сам это найдешь, если, по пословице, приложишь веревку к камню (какое же другое мерило вернее тебя), а для меня особенно любезного как по дружбе отца, так не менее по собственной его добродетели. Поэтому окажи благодеяние сему человеку, как бы мне самому благодетельствуя, и к чести своей учености соблаговоли помочь сыну идти вперед. Ему нужно науками приобрести себе известность и для того успеть в них, чтобы снискивать себе пропитание. А чему и как надобно ему учиться, это сам он объяснит тебе; твоя же ученость и твое благоразумие подвергнут сие своему благоусмотрению.
Друзьям желаю, чтобы все было благоуспешно. А когда называю кого друзьями, разумею людей прекрасных, добрых, соединенных со мной узами добродетели, потому что и сам стремлюсь к добродетели. Потому и теперь, поискав важнейшего, что подарить бы достопочтенному брату нашему Амазонию (ибо отменно восхитился им во время недавнего с ним свидания), рассудил я, что вместо всего должно подарить ему одно — твою дружбу и твое покровительство. Он в короткое время показал большую ученость — как ученость того рода, какой домогался я сам, когда прозревал еще мало, так и ученость того рода, о которой забочусь теперь, когда прозрел в высоту добродетели. А я значу ли для него что-нибудь в отношении к добродетели, это сам ты увидишь; со своей же стороны показываю другу, что имею у себя лучшего — друзей. И как тебя признаю первым и искренним другом, то желаю, чтобы ты показался ему таковым, каким должен ты быть и по требованию общего отечества, и по желанию моего слова и моей любви, обещающей ему вместо всего твою попечительность.
Не дивись, если покажется, что говорю нечто странное и чего не говаривал никто прежде. По моему мнению, хотя и приобрел ты славу человека постоянного, не погрешительного и твердого умом, однако же и предпринимаешь и делаешь многое более просто, нежели непогрешительно. Ибо кто свободен от порока, тот не вдруг подозревает порок. Это случилось и теперь. Вызывал ты меня в митрополию, когда нужно было совещаться об избрании епископа. И какой благовидный и убедительный предлог! Притворился, что болен, находишься при последнем издыхании, желаешь меня видеть и передать мне последнюю свою волю. Не знал я, к чему это клонится и как своим прибытием помогу делу, но отправился в путь, сильно огорченный известием. Ибо что для меня выше твоей жизни или что прискорбнее твоего отшествия? Проливал я источники слез, рыдал и в первый теперь раз узнал о себе, что не утвердился еще в любомудрии. Ибо чего не наполнил надгробными рыданиями? Когда же узнал, что в город сбираются епископы, остановился в пути и дивился, во-первых, тому, как не позаботился ты о благоприличии и не остерегся языка людей, которые всего скорее возводят клеветы на простодушных; во-вторых, как думаешь, что не одно и то же прилично и тебе и мне, которых вначале так сдружил Бог, что и жизнь, и учение, и все у нас общее; а в-третьих (пусть и это будет сказано), как подумал, что тут будут выставлять на вид людей благоговейных, а не сильных в городе и любимых народом? По сим-то причинам поворотил я корму и еду назад. Да и тебе самому, если угодно, желаю избежать настоящих мятежей и худых подозрений; а твое благоговение тогда увижу, когда устроятся дела и позволит мне время; увижу — и тогда побраню побольше и посильнее.
Я — малый пастырь, настоятель небольшого стада и последний из служителей Духа. Но благодать не стеснена, она не ограничивается местом. Поэтому и малым да будет дозволено дерзновение, особенно когда идет слово о делах общих и так важных; и малые подают советы при такой седине, которая, может быть, окажет что-нибудь поумнее многих. У вас совещание не о маловажном и обыкновенном деле, но о таком, которое, хорошо ли, худо ли будет придумано, по необходимости повлечет за собой, что и сообществом будет или то, или другое. У нас слово о Церкви, за которую Христос умер, слово о том, кто представит и приведет ее к Богу. Светильник телу, как слышим, есть око (Мф. 6:22), не это только телесное око, которое видит и видимо, но и око духовное, которое созерцает и созерцаемо. А светильник Церкви есть епископ, как самим вам известно, хотя бы и не писал я. Поэтому, как оку необходимо быть чистым, чтобы тело двигалось правильно, а когда око нечисто, и тело движется неправильно, так вместе с предстоятелем Церкви, каков он будет, и Церковь или подвергается опасности, или спасается. О всякой же Церкви должно заботиться как о Теле Христовом, а тем паче о вашей, которая вначале была матерью почти всех Церквей, да и теперь такова, и признается таковой, и к которой все обращены, как круг к своему средоточию, не только по причине православия, издревле всем проповеданного, но и по причине очевидным образом дарованной ей от Бога благодати единомыслия. Итак, поскольку к рассуждению об этом приглашали вы и меня, поступив в этом правильно и согласно с уставами, а меня удерживает старость и немощь, то как, если бы явился я лично, при содействии укрепляющего Духа (ибо для верующих нет ничего невероятного), это было бы для всех лучше и для меня приятнее, потому что и вам помог бы чем-нибудь, и сам приобщился бы благословения, — так, и не в состоянии будучи исполнить сего, по причине превозмогшей болезни, буду содействовать, сколько возможно, отсутствующему. Я уверен, что есть и другие достойные предстоятельствовать у вас, потому что город ваш обширен и издревле был управляем хорошо и мужами высокими [жизнью]; но никого из уважаемых вами не могу предпочесть боголюбивейшему сыну нашему, пресвитеру Василию — мужу (говорю это пред свидетелем Богом), и в жизни и в учении достигшему чистоты более всякого другого (а что всего важнее), тем и другим способного противостать нынешнему времени и преобладающему пустословию еретиков. Пишу это и священствующим, и монашествующим, облеченным и правительственной и советодательной властью, а также и всему народу. Если будет на это согласие, и верх одержит мой голос, столько здравый и правый, как произносимый с самим Богом, то духовно присутствую, и буду присутствовать, с вами, лучше же сказать, возлагаю уже руку и дерзаю духом. А в противном случае, если не будет на это согласия, и подобные дела станут судить по собратствам и родствам, и рука мятежной толпы опять нарушит правоту суда, делайте, что вам самим угодно, а я от этого прочь.
Кто даст ми криле, яко голубине (Пс. 54:7)? Или как обновится старость моя, чтобы мог я дойти до твоей любви, утолить желание, какое имею видеться с тобой, описать тебе печаль души и найти у тебя какое ни есть утешение в скорбях? С того времени, как почил блаженный епископ Евсевий, не малый объял меня страх, чтобы вкрадывающиеся по временам в Церковь митрополии нашей и желающие наполнить ее еретическими плевелами, воспользовавшись временем, своими лукавыми учениями не искоренили благочестия, с великим трудом посеянного в душах человеческих, и не рассекли единства Церкви, что сделали уже во многих Церквах. Поскольку же ко мне пришло письмо от клира, в котором умоляют не оставлять их в такое время без попечения, то, осмотревшись вокруг себя, вспомнил я о твоей любви, о правой вере и ревности, какую всегда имеешь о церквах Божиих. Поэтому послал к тебе возлюбленного содиакона Евстафия просить твою степенность и умолять, чтобы к прежним трудам о церквах приложил ты и настоящий, чтобы свиданием со мной успокоил мою старость и в сей православной Церкви утвердил известное всем благочестие, вместе со мной (если удостоюсь быть соприсоединенным к тебе в сем благом деле) дав пастыря, по воле Господней, способного управить людьми Божиими. У меня в виду есть муж и тебе самому не безызвестный. Если бы сподобились мы приобрести его, то знаю, что приобрели бы великое дерзновение пред Богом и сделали бы великое благодеяние пригласившему нас народу. Но еще и не однократно умоляю, отложив всякое замедление, отправься в путь и предупреди неприятности зимней дороги.
Как вы ласковы, человеколюбивы и обильны в любви! Приглашаете меня в митрополию, как думаю, для совещания о епископе, ибо угадываю вашу мысль. Не предуведомив меня, что должно явиться, притом зачем и когда, вдруг объявляете, что приступлено к чему-то, как будто не та у вас мысль, чтобы сделать мне честь, или не о том заботитесь, чтобы я был с вами, но употребляете старание отклонить мое присутствие, чтобы не вышло чего против моей воли. Таков ваш поступок; и я переношу это оскорбление; какое же мое мнение, объясню вам. Другие предлагают, конечно, других, каждый по своим нравам и из своих выгод, что обыкновенно бывает в подобных случаях. А я не могу (и не справедливо было бы) предпочесть кого-либо досточестнейшему сыну нашему, сопресвитеру Василию. Ибо кого из известных нам найдем или по жизни заслуживающим большее одобрение, или в слове более сильным и во всех отношениях украшенным лепотой добродетели? Если телесная его немощь будет предлогом, то выбираете не борца, но учителя. А притом и то уже признак силы, что подкрепляет и поддерживает немощных, если они есть. Если примете этот голос, то готов быть у вас и содействовать вам, или духовно, или телесно. А если путешествие предлагается мне с условиями и разногласия готовы одержать верх над правдой, то я рад, что презрен вами. Это вашим будет делом; обо мне же помолитесь.
С чего начну похвалы тебе? С каким словом обращусь к тебе, чтобы приличнее наименовать? Назову ли тебя столпом и утверждением (1 Тим. 3:15) Церкви или светилом в мире (Флп. 2:15), говоря одинаково с апостолом? Или венцем похваления для спасаемой части христиан? Или даром Божиим, опорой отечества, правилом веры, посланником истины? Или всеми этими именами вместе и еще многими другими? И такой избыток похвал подтвержу видимым. Какой это благовременный дождь сошел на землю жаждущую? Какая обильная вода из камня для странствующих в пустыне? Какой подобный хлеб ангельский (Пс. 77:25) вкушал человек? Каким утопавшим ученикам Своим общий всех Господь Иисус предстал так благовременно, чтобы и море укротить, и спасти обуреваемых (Мф. 14:23–33), как ты явился нам, изнемогающим, опечаленным и как бы подвергшимся крушению? Нужно ли говорить о других? Каким благодушием и удовольствием наполнил ты души православных и как многих избавил от отчаяния? Да и матерь наша Церковь (разумею Кесарийскую) теперь, при лицезрении твоем, подлинно слагает с себя одежды вдовства, облекается в ризу веселия и еще более возвеселится, когда будет иметь пастыря, достойного и ее самой, и предшествовавших пастырей, и твоих рук. Ибо и сам видишь, каково наше положение и сколько чудес произвели твоя ревность, твои труды и твое дерзновение по Богу. Обновляется старость, препобеждается болезнь, лежащие на одрах восстают, и немощные препоясуются силой. Поэтому заключаю, что и дела наши кончатся по нашему желанию. За тебя и за меня действует мой родитель, который теперешним подвигом за Церковь положит прекрасный конец всей жизни и честной седине. И верно знаю, что он возвратится к нам с укрепившимися и обновленными силами, по твоим молитвам, от которых всего можно надеяться. А если и лишится жизни среди сих забот, то не потеря сподобиться такой кончины и в подобном деле. Меня же прошу извинить, если, уступив несколько языку людей лукавых, повременю немного явиться к тебе, и обнять тебя, и лично присовокупить к похвале недосказанное теперь.
Как скоро узнал я, что ты возведен на высокий престол, Дух победил, светильник, и прежде не темно светивший, поставлен на подсвечнике и у всех на виду, признаюсь, обрадовался этому. Да и как было не обрадоваться, видя, что общее дело Церкви было в худом положении и имело нужду в таком руководстве? Однако же не вдруг я поспешил к тебе, и не спешу, и ты сам этого не требуй; во-первых, чтобы сберечь мне честь твою и чтобы не подумали, что собираешь приверженцев, по незнанию приличия и по горячности, как могут сказать завистники; а во-вторых, чтобы мне самому приобрести постоянство и неукоризненность. Поэтому, когда же придешь, скажешь, может быть? И до какого времени будешь откладывать? До того, как Бог повелит, и исчезнут тени теперь замышляющих зло и таящих зависть. Ибо хорошо знаю, что не долго будут противиться прокаженные, заграждающие Давиду вход в Иерусалим.
Как? Будто бы что-нибудь твое для меня то же, что окинутая ягода на виноградной лозе? Какое вырвалось у тебя слово из ограды зубов, о божественная и священная глава? Или как отважился ты вымолвить это? Для того только разве, чтобы и я мог отважиться несколько? Как подвиглась мысль, написало чернило, приняла бумага? Науки, Афины, добродетели, труды, подъятые для наук! Видишь, написанное тобой едва не делает меня трагиком! Меня ли ты не знаешь или себя самого? Как может быть маловажным для Григория что-нибудь твое, око вселенной, звучный глас и труба, палата учености? Чему же иному станет кто дивиться на земле, если Григорий не дивится тебе? Одна весна в году, одно солнце между звездами, одно небо объемлет собой все, один голос выше всех, — и это (если способен я только судить о подобных делах и не обманывает меня любовь, чего не думаю), это твой голос. А если ставишь мне в вину, что не хвалю тебя, как надлежало бы, то вини за это всех людей, потому что никто другой не хвалил и не хвалит, как должно, как стал бы хвалить ты, как стало бы хвалить твое велегласие, если бы можно было хвалить самого себя и дозволял это закон похвальных слов. А если обвиняешь меня в презрении, то почему не обвинишь сперва в безумии? Но ежели негодуешь на то, что любомудрствую, то позволь сказать: это одно и выше твоих слов.
Слышу, что ты смущаешься недавним нововведением и приходишь в затруднение от какой-то софистики и обычной пытливости преобладающих. Это не удивительно, потому что мне известна зависть, знаю и то, что многие из окружающих тебя чрез тебя же обделывают свои дела и раздувают искру малодушия. Потому не боюсь, чтобы ты в скорбных обстоятельствах потерпел что-нибудь не свойственное любомудрию, не достойное себя и меня. Напротив того, думаю, что теперь-то особенно и даст знать себя мой Василий, теперь-то и проявится то любомудрие, которое постоянно ты собирал; теперьто, как бы высокой волной, сразишь злоумышления и, когда другие [пребывают] в смущении, останешься непоколебимым. А если угодно тебе, явлюсь и сам и, может быть, подам какую-нибудь мысль, если только море имеет нужду в воде, а ты — в советнике. Во всяком же случае сам для себя приобрету пользу и поучусь любомудрию, вместе с тобой терпя оскорбления.
Неужели не перестанешь хулить меня как человека необразованного, грубого, недостойного дружбы да и самой жизни, потому что осмелился осознать, что я потерпел? Ибо другого оскорбления не сделал я тебе, — можешь сам подтвердить это; да и я не сознаю и не желаю осознать за собой, чтобы в чем маловажном или важном поступил перед тобой худо, кроме того одного, что узнал себя обманутым, и хотя слишком уже поздно, однако же узнал, и виню в этом престол, который вдруг возвысил тебя надо мной. Устал я, слушая упреки тебе и защищая тебя перед людьми, которым хорошо известны и прежние и нынешние наши с тобой отношения. Всего смешнее или, лучше сказать, достойнее сожаления — испытать на себе, что одного и того же и обижают и упрекают, как это случилось теперь со мной. Упрекают же иные и в том и в другом, каждый, в чем кому угодно, по собственному его нраву или по мере гнева на нас; а самые человеколюбивые — в презрении, в пренебрежении, в том, что по употреблении в дело брошен я, как самый бесчестный и ничего не стоящий сосуд или как подпорка под сводами, которую после постройки свода вынимают и считают за ничто. Поэтому предоставим этим людям полную свободу; пусть говорят, что могут сказать; никто не удержит самовольного языка. И ты в награду мне отдай те блаженные и пустые надежды, какие придумал против хулителей, что для моей же чести обижаешь меня, человека легкомысленного и способного только к чему-либо подобному. А я выскажу, что на душе; не сердись на меня; ибо скажу то же, что говорил и во время самой скорби; и тогда не был я до такой степени или воспламенен гневом, или поражен случившимся, чтобы потерять рассудок и не знать, что сказал. Не буду приискивать оружия и учиться военной хитрости, которой не учился и прежде, когда, по видимому особенное было тому время, потому что все вооружались, все приходили в неистовство (тебе известны недуги немощных). Не буду подвергать себя нападениям воинствующего Анфима, хотя и не совсем ловкого воителя, будучи сам безоружен, не воинствен и открыт для ран. Но сражайся с ним сам, если угодно; ибо нужда и немощных делает нередко воителями; или ищи людей, которые будут сражаться, когда Анфим захватит твоих лошаков, охраняя тесные проходы и, подобно амаликитянам, отражая Израиля. А мне взамен всего дай безмолвие. Какая нужда вступать в борьбу за млекопитающих и птиц, и притом за чужих, как будто идет дело о душах и об уставах Церкви? Для чего митрополию лишать славных Сасимов или обнажать и открывать тайну сердца, которую должно таить? Но ты мужайся, преодолевай и все влеки к славе своей, как реками поглощаются весенние потоки, ни дружбы, ни привычки не предпочитая добродетели и благочестию, не заботясь о том, каким будут разуметь тебя за такой поступок, но предавшись единому Духу; а я от дружбы твоей приобрету одну выгоду, что не буду верить друзьям и ничего не стану предпочитать Богу.
Укоряешь меня в лености и в нерадении, потому что не взял твоих Сасимов, не увлекся епископским духом, не вооружаюсь вместе с вами, чтобы драться, как дерутся между собой псы за брошенный им кусок. А для меня самое важное дело — бездействие. И чтобы знать тебе нечто из моих совершенств, столько хвалюсь своей беспечностью, что величие духа в этом почитаю законом для всех; и думаю, что если бы все подражали мне, то не было бы беспокойств церквам, не терпела бы поруганий вера, которую теперь всякий обращает в оружие своей любопрительности.
Как горячо и, подобно молодому коню, скачешь ты в письмах своих! И это не удивительно: тебе, который недавно стал в славе, хочется показать передо мной, какую приобрел ты славу, чтобы чрез это сделать себя еще более достоуважаемым, подобно живописцам, которые пишут одни красоты. А если пересказывать тебе все поступки епископов и содержание письма, которое тебя беспокоит, с чего начал я его, до чего довел и чем кончил, то мне кажется сие превышающим пределы письма и не столько делом оправдания, сколько истории. Короче же тебе сказать, пришел к нам мужественнейший Анфим с некоторыми епископами или чтобы навестить отца моего (ибо и так о сем думали), или чтобы сделать, чего домогался. После многих выпытываний и о многом, о приходах, о сасимских болотах, о моем рукоположении, после того как он и ласкал, и просил, и угрожал, и выставлял свои права, порицал, хвалил, обводил себе круги в доказательство, что мы должны смотреть на него одного и на новую митрополию, которая важнее, после всего этого сказал я: «Для чего вписываешь в свой круг наш город, когда мы-то и составляем Церковь, эту в подлинном смысле и притом издревле матерь Церквей?» Наконец, ни в чем не успев и с великой надменностью укорив нас в приверженности к Василию, как будто к какому Филиппу[274], он ушел. Неужели думаешь, что этим сделали мы тебе обиду? Я не полагаю. Рассмотри же и содержание письма, точно ли писано в обиду тебе? На имя наше составили соборное приглашение. Я спорил, говорил, что это обида, но вторично потребовали, чтобы чрез меня приглашены вы были для совещания об этом; и на сие согласился я; но чтоб не случилось прежнего, предоставляю все на вашу волю; угодно ли будет собрать их, где и когда? И это показывало во мне человека почтительного, а не обидчика. Когда же и сие сделал я не в обиду, то скажи остальное. Если от меня должно вам узнать это, то прочту вам [то] самое письмо, которое Анфим, когда, несмотря на запрещения и угрозы наши, захватывал в свою власть болота, прислал к нам, и оскорбляя, и понося нас, и как бы воспевая победную песнь над нами, потерпевшими от него поражение. Что же это за причина? И его гневу подвергаемся из-за вас, и вам не нравимся, как угождающие ему? Но о сем надлежало узнать прежде, чудный муж, и потом уже не оскорблять, если не по другому чему, то как пресвитеров. А если в тебе есть большее желание показать себя и честолюбие и простираешь к нам речь с высоты, как гражданин митрополии к гражданам малого города или даже не имеющим у себя города, то и у нас есть гордость, которую можем противопоставить твоей. Это всякому не трудно, а может быть, и более прилично.
Из пишущих письма (ты и об этом у меня спрашиваешь) одни пишут длиннее надлежащего, а другие слишком коротко; но те и другие погрешают в мере, подобно стреляющим в цель, из которых одни не докидывают стрелы до цели, а другие перекидывают ее за цель, в обоих же случаях одинаково не попадают в цель, хотя ошибка происходит от противоположных причин. Мерой для письма служит необходимость. Не надобно писать длинного письма, когда предметов немного; не надобно и сокращать его, когда предметов много. Поэтому что же? Должно ли мудрость мерить персидской верстой или детскими локтями и писать так несовершенно, чтобы походило это не на письмо, а на полуденные тени или на черты, положенные одна на другую, которых длины совпадают и более мысленно представляются, нежели действительно оказываются разлученными в одних из своих пределов и в собственном смысле, можно сказать, суть подобия подобий? Чтобы соблюсти меру, необходимо избегать несоразмерности в том и другом. Вот что знаю касательно краткости; а в рассуждении ясности известно то, что надобно, сколько можно, избегать слога книжного, а более приближаться к слогу разговорному. Короче же сказать, то письмо совершенно и прекрасно, которое может угодить и неученому и ученому: первому тем, что приспособлено к понятиям простонародным, а другому тем, что выше простонародного; потому что одинаково не занимательны и разгаданная загадка, и письмо, требующее толкования. Третья принадлежность писем — приятность. А сие соблюдем, если будем писать не вовсе сухо и жестко, не без украшений, не без искусства и, как говорится, не до чиста обстрижено, то есть когда письмо не лишено мыслей, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений, потому что всем этим сообщается речи усладительность. Однако же и этих прикрас не должно употреблять до излишества. Без них письмо грубо, а при излишестве таковых надуто. Ими надобно пользоваться в такой же мере, в какой красными нитями в тканях. Допускаем и иносказания, но не в большом числе и притом взятые не с позорных предметов, а противоположения, соответственность выражений и равномерность членов речи предоставляем софистам. Если же где и употребим, то будем это делать как бы играя, но не неестественно. А концом слова будет то, что слышал я от одного краснослова об орле. Когда птицы спорили о царской власти и другие явились в собрание в разных убранствах, тогда в орле всего прекраснее было то, что он не думал быть красивым. К тому же самому следует больше всего стремиться в письмах, то есть чтобы письмо не имело излишних украшений и всего более подходило к естественности. Вот что о письмах посылаю тебе в письме! Может быть, взялся я и не за свое дело, потому что занимаюсь важнейшим. Прочее дополнишь сам собственным своим трудолюбием, как человек понятливый, а также научат сему люди, опытные в этом деле.
Осенью требуешь у луга цветов; престарелого Нестора заставляешь облекаться в оружие, требуя какой-то обработанности в речах от меня, который давно уже отложил желание отличий во всяком слове и в жизни. Впрочем, налагаешь ты на меня не Евристеев и не какой-нибудь Гераклов подвиг, а, напротив того, весьма легкое и мне посильное дело — собрать для тебя, сколько могу, моих писем. А потому заложи в свои книги этот ремешок, не любовный, а ученый и не столько служащий для указания, сколько полезный и нашим свирелям. Ибо как всякая вещь имеет свой больший или меньший отличительный признак, так и мои речи, где только нужно, имеют отличительным свойством назидательность в мыслях и догматах; и в них, как в благородном порождении, всегда виден отец не меньше того, сколько в телесных чертах детей сохраняются черты родивших. Так я со своей стороны сделал свое; а ты воздай мне как самым писанием, так и извлечением для себя пользы из написанного мною. Не могу ни просить, ни требовать иной награды, которая была бы лучше этой, полезнее для просящего и приличнее для награждающего.
Всегда предпочитал я себе великого Василия, хотя он и противного об этом мнения; так предпочитаю и теперь, сколько по дружбе, столько и ради самой истины. Потому и письма его кладу впереди, а свои за ними. Ибо очень желаю, чтоб у меня с ним была во всем взаимная связь, а вместе хочу тем показать и другим пример скромности и подчиненности.
Писать лаконически не то, как ты об этом думаешь, — не просто написать не много слогов, но в немногих слогах заключить многое. Так Гомера называю самым кратким писателем, а Антимаха — многословным. А почему? Потому что о длине речи сужу по содержанию, а не по числу букв.
Бегаешь тех, которые за тобой гонятся, может быть, по правилам любовной науки, чтобы нанести себе больше чести. Итак, приходи и теперь восполни для нас потерю столь долгого времени. И если бы тебя задерживало какое из тамошних дел, то опять оставишь нас и тем сделаешься для нас еще более достоуважаемым, потому что опять будешь предметом наших желаний.
Небольшую твою приписку получил я будто большое письмо. И вы мои, и я ваш, — так сочетавает нас Дух! Зная это, и молитесь о мне, и во всем полагайтесь на меня с уверенностью, что не имеете человека, который бы был пред вами искреннее и столько же заботился о вас, сколько и о себе, если еще не убедили вас в этом давнишнее наше знакомство и действительный опыт. А о ваших скорбях нужно ли и писать мне? Разве только изъявлю желание, чтобы вы, приняв сие за случай оказать высокое любомудрие, были в страданиях терпеливы и тем противоборствовали причиняющим вам скорби, потому что иначе поступать и невозможно, и неблагочестно.
В минувшем году была на родине сильная стужа и на виноградных лозах побила усики, которые уже разветвились к образованию из себя гроздьев; оставшись же бесплодными, и наши чаши сделали они безвлажными и пересохшими. Но что заставило меня так жалобно тебе описывать бесплодие растений? Чтобы сама ты, по слову Соломонову, стала для нас виноградом зреющим (Песн. 2:13) и ветвью плодовитой, которая не гроздьями украшена, но излила уже для жаждущих влагу из гроздьев. Кто же эти жаждущие? Строители церковной ограды. Не имея возможности напоить их горным напитком, прибегаю к твоей многогроздной деснице, чтобы ты приказала своим источникам излиться на нас рекою. Сделав это вскоре, оживишь у многих пересохшие уста, а прежде всего, как нельзя больше, обрадуешь меня, который аттически выпрашиваю себе на бедность.
Вождем жизни, учителем догматов и всем, что ни сказал бы кто прекрасного, почитал я тебя издавна, и теперь почитаю; и если есть другой хвалитель твоих совершенств, то, без сомнения, он станет или рядом со мной, или позади меня. Так привержен я к твоему благоговению и так начисто весь твой! И это не удивительно. Ибо с кем дольше общаешься, от того больше видишь опыта; а где больше опыта, там и свидетельство совершеннее. Ежели есть мне что полезное в жизни, так это твоя дружба и общение с тобой. Так я думаю об этом, и желал бы всегда так думать. А что теперь пишу, пишу не по доброй воле, однако же напишу это. И ты не прогневайся на меня; или сам я буду крайне огорчен, если не поверишь мне, что говорю и пишу это из благорасположения к тебе. Многие порицают нас, называя некрепкими в вере, именно же все те, которые думают, что у меня с тобой все общее, что и прекрасно они делают. И одни из них обвиняют явно в нечестии, а другие в робости: в нечестии — уверенные, что говорим нездраво, а в робости — приписывающие нам уклончивость. Но какая нужда повторять речи других? Поэтому перескажу тебе, что случилось недавно. Был пир, и на пиру было немало людей знатных и к нам благорасположенных, а в числе них находился некто из носящих имя и образ благочестия. Пированье еще не начиналось; слово зашло о нас, которые, как это обыкновенно случается на пирах, вместо всякого другого занятия в перерывах становимся предметом общего обсуждения. Все дивятся твоим совершенствам, присовокупляют к тебе и меня, как упражняющегося в равном с тобой любомудрии, говорят о нашей дружбе, об Афинах, о нашем единодушии и единомыслии во всем; но этот любомудренный муж находит это оскорбительным и, с большой решительностью вскричав, говорит: «Что же это, государи мои, так много вы лжете и льстите? Пусть похвалены они будут за другое, если угодно; в том не спорю; но не согласен в важнейшем: за православие напрасно хвалят Василия, напрасно и Григория: один изменяет вере тем, что говорит, а другой тем, что терпит это». — «Откуда у тебя это, пустой человек, новый Дафан и Авирон[276] по высокоумию? — сказал я. — Откуда пришел к нам с таким правом учительства? И как смеешь сам себя делать судьей в таких предметах?» — «Я теперь, — говорил он, — с собора, который был у мученика Евпсихия[277]; и он свидетель, что это действительно так. Там слышал я, как великий Василий богословствовал: об Отце и Сыне превосходно и весьма совершенно и как не легко было бы сказать всякому другому; а в учении о Духе уклонился от прямого пути». И к этому присовокупил он одно подобие, сравнив тебя с реками, которые обходят мимо камни и вырывают песок. «А ты вот, чудный, — сказал он, смотря на меня, — очень уже ясно богословствуешь о Духе (и при этом напомнил он одно мое выражение, когда, богословствуя при многолюдном собрании, потом заключил я речь о Духе этими часто повторяемыми словами: доколе нам скрывать светильник под спудом (Мф. 5:15)?[278]); но он не ясно высказывает мысль, как бы набрасывает тень на учение, не осмеливается выговорить истину, накидывая нам в уши выражений, приличных более человеку изворотливому, нежели благочестивому, и прикрывая двоедушие силой слова». — «Это потому, говорил я, что я стою не на виду, многим неизвестен; иные почти и не знают, что мной бывает сказано и даже говорю ли я, поэтому и любомудрствую безопасно. О нем же много речей, как о человеке, который известен и сам по себе, и по Церкви. Все сказанное им переходит в общую известность. Около него жестокая битва; еретики стараются ловить каждое голое высказывание из уст самого Василия, чтобы после того, как все уже вокруг захвачено, и этот муж, единственная почти оставшаяся у нас искра истины и жизненная сила, мог быть изгнан из Церкви, а зло укоренилось в городе и из этой церкви, словно бы из какой-то засады, разливалось по всей вселенной. Поэтому нам лучше быть бережливыми на истину, уступив несколько времени, которое омрачило нас, подобно облаку, нежели ясной проповедью привести истину в упадок. Ибо о том, что Дух есть Бог, нет нам вреда знать и из других высказываний, приводящих к тому же заключению; потому что истина заключается не столько в звуке, сколько в мысли. Но Церкви [будет нанесен] великий урон, если с одним человеком изгнана будет истина. Такой бережливости не одобрили присутствовавшие, называя ее неблаговременной и даже насмешкой над ними; кричали же на нас, что ограждаем более робость свою, нежели учение Церкви. Ибо гораздо лучше, стоя за истину, охранять свое, нежели такой бережливостью и свое приводить в бессилие, и чужого не принимать». Но пересказывать теперь все в подробности, что говорил и что слышал я и как сверх меры и собственного своего обыкновения изъявлял свое негодование противоречившим, было бы долго, а может быть, и не нужно. Конец же слову тот, что при этом я с ними расстался. Но ты, божественная и священная глава, научи меня, до чего нам должно простираться в богословии о Духе, какие употреблять выражения и до чего доходить в своей бережливости, чтобы все это иметь в готовности для противников. Ибо если бы я, который лучше всех знаю тебя и твои мысли и неоднократно сам удостоверял и был удостоверен в этом, потребовал теперь объяснения на сие сам для себя, то был бы самым невежественным и жалким человеком.
Иной, поумнее меня, мог бы подозревать это, а я, человек крайне простой и пустой, не боялся сего, когда писал к тебе. Оскорбило тебя письмо мое, но утверждаю, что оскорбило не по делу, не справедливо, а, напротив того, весьма напрасно. Правда, что ты не изъявил своей скорби, но (в чем поступил умно) скрыл ее, как бы некоторой личиной, покрыв стыдом лицо печали. А я, если сделал это с хитростью и злонамеренно, потерплю вред не столько от твоей скорби, сколько от истины; если же поступил просто, по обычному благорасположению, то буду винить грехи свои, а не твое расположение, разве скажу только, что лучше было бы поправить это, чем гневаться на советников. Поэтому, что тебе делать, сам ты увидишь, будучи в состоянии подать в этом совет и другим. А я со своей стороны готов, если даст Бог, и быть у тебя, и подвизаться с тобой, и помогать тебе по мере сил. Ибо под твоим руководством и с тобой кто будет не в силах и кто не отважится говорить и подвизаться за истину?
Исполнить твой приказ частью зависит от меня, а частью, и еще, думаю, большей, от твоего благоговения. От меня — желание и усердие, потому что и в другое время никогда не уклонялся я от свидания с тобой, а, напротив того, всегда домогался этого, теперь же еще больше сего желаю. От твоего же преподобия зависит привести в порядок мои дела. Ибо неотлучно сижу при одре государыни матери, которая, много уже тому времени, страждет недугом. И если можно мне будет оставить ее вне опасности, будь уверен, не лишу себя твоего лицезрения. Помогай только своими молитвами ей выздороветь, а мне совершить путь.
Справедливо и свято, чтобы истинно любящие детей приносили в дар Богу, от Которого и мы сами, и все наше, как начатки и гумна, и точила, и самих детей, так и новые наследства, чтобы часть, принесенная усердно в дар, привела в безопасность и остальное. Поэтому не допустите, чтобы милость ваша дошла к нам уже после всех, но прежде всех будьте усердны к Богу, а чрез Него и ко всем и, отринув мирские законы, поработитесь нашим законам, плодонося от себя усердие. Ибо, хотя приносится оставленное другими, но усердие примем от вас, и Бог во много крат больше того, что дадите теперь, воздаст вам не только в этой временной и преходящей жизни, но и в вечной и постоянной, которую одну иметь в виду и к которой устремлять все свои надежды — безопасное дело. Поскольку и Бог таков же будет к вам, каковы сами вы будете к бедным, то без мелочных расчетов и скупости, но со всей щедростью и с усердием исполните волю умершей. Представляя себе, что она с вами и видит дела ваши, успокойте ее своей щедростью, чтобы получить вам от нее не одно имение, но и материнское благословение, утверждающее дома детей. Размыслив, что, по написанному, лучше малая доля с правдой, нежели огромная со скупостью (Сир. 14:3) — только бы не сказать чего обидного — и что многие не препятствовали целые дома приносить в дар Церкви, а иные и от себя жертвовали всем имуществом, и совершили этот прекрасный обмен — стали нищими ради тамошнего богатства, — не скудно сейте, чтобы богато пожать (2 Кор. 9:6), но доброе это наследство принесите в дар и себе самим, и тем, кого наиболее любите, ничего не убавляя из написанного в завещании, но с удовольствием и со светлым лицом отдавая или, лучше сказать, возвращая все Богу, как Его собственное, и стяжавая себе то одно, что может быть издержано для ваших душ. Ибо к чему собирать для разбойников и татей, для превратностей времени, которое от одного к другому передает и перекидывает непостоянное богатство, а не влагать своего имения в безопасные сокровищницы, не доступные злоумышляющим? В другом и для других показывайте свою бережливость (ибо мне желательно, чтобы вы при доброте своей были и могущественны), а для нас подвизайтесь подвигом добрым, то есть пусть один препобеждает другого благоговением и благословениями, какие Бог дает благопризнательным. Итак, уверьте нас, что вы искренние христиане. Лучше же сказать, положив прекрасное, столько благочестивое и праведное начало, согласно сочетайте с ним и все прочее, чтобы и вы друг о друге, и мы о вас возвеселились, как по другим причинам, так и по тому, что благопризнательностью в этом показали вы добрый пример всей Церкви.
Приказ твоей правоты нимало не варварский, а эллинский, лучше же сказать, христианский. Но армянин, которым так много хвалишься, совершенный варвар и далек от нашего соревнования.
Ты скорбишь? А я, конечно, радуюсь! Ты проливаешь слезы? А я, как видишь, праздную и величаюсь настоящими обстоятельствами! Тебя печалит, что похищен у тебя сын и удостоен почести за добродетель; для тебя несносно, что его не будет при тебе, что не станет ухаживать за тобой в старости и по обычаю услуживать, в чем должно? А мне не горько, что отец пошел от меня в последний путь, с которого уже не возвратится ко мне, и я не увижу его более! После этого нимало не жалуюсь, не требую должного утешения, зная, что собственные свои несчастья не дают времени позаботиться о чужих; а нет человека столько дружелюбного и любомудрого, чтобы был выше страданий и стал утешать другого, когда сам имеет нужду в утешении. Но ты присовокупляешь удар к удару, обвиняя нас, как слышу, и думая, что не порадели о твоем сыне и о нашем брате или (что всего тяжелее) изменили ему, и даже не сознаем той потери, какую понесли все, друзья и родные, особенно же ты, который больше всех полагал в нем надежду жизни, видел в нем единственную опору, единственного доброго советника, единственного сообщника в благочестии. На чем же основываешь такие свои догадки? Если на прежнем, то припомни, что, встревоженный слухом, с намерением приходил я к вам и готов был сообщить свое мнение, когда еще было время об этом посоветоваться; но ты говорил со мной обо всем, кроме этого, не знаю, по причине ли той же скорби или с другой какой целью. Если же заключаешь по последнему, то мне не дозволили увидеться с тобой в другой раз более всего моя скорбь, должная честь отцу и погребение, чему я не мог предпочесть ничего другого, особенно же когда скорбь была так свежа, что любомудрствовать безвременно и выше человеческой природы было бы не только не благочестиво, но и в других отношениях неблагопристойно. Наконец подумал я, что дело само меня предупредило, получив уже свой конец, как угодно сие было Правителю наших дел. И об этом сем довольно. А теперь умерь свое огорчение, как я сам себя уверяю, самое неразумное. Если же представляется тебе еще что-нибудь, сообщи мне, чтобы тебе не огорчать и меня отчасти, и себя самого и чтобы не потерпеть чего-либо такого, что очень недостойно твоего благородства, вместо других обвиняя меня, который ничем тебя не обидел, но, если надобно сказать правду, такое же испытал принуждение от общих наших друзей, которых почитал ты единственными своими благодетелями.
Когда твое богочестие проезжал чрез наше отечество, не мог я выглянуть из горницы, находясь в высшей степени болезни. Но не столько огорчала меня болезнь, приводившая в страх смертный, сколько то, что лишился твоей священной и доброй беседы. Такое имею желание видеть твое почтенное лицо, какое свойственно человеку, которому нужно уврачевание душевных ран и который надеется получить его от твоего совершенства. Но если следствием моих грехов было то, что не мог я иметь свидания с тобой в то время, то ныне по твоей доброте возможно мне некоторое утешение в горести. Ибо, если удостоишь и о мне творить поминовение в твоих доступных к Богу молитвах, то сие будет для меня напутствием ко всякому благословению Божию, как в сей моей жизни, так и в будущем веке. To самое, что такой муж, столько подвизавшийся за веру евангельскую, претерпевший столько гонений и терпением в скорбях уготовавший себе такое дерзновение пред правосудным Богом, удостаивает быть и моим предстателем в молитвах, это самое, как уверен я, имеет такую же для меня силу, как и предстательство кого-нибудь из святых мучеников. Посему молю непрестанно поминать твоего Григория тем, чем сам желаю соделаться достойным твоего памятования.
Всем для нас драгоценный, один из искренних друзей, достопочтеннейший брат наш Евпраксий оказался еще более драгоценным и искренним по своему расположению к тебе. Он и теперь с таким усердием устремился служить тебе, как многожаждущий елень (скажу словами Давида) утоляет нестерпимую жажду в приятном и чистом источнике (Пс. 41:2). За терпение скорбей и ради нас соблаговоли стать для него сим питием. Блажен, кто удостаивается быть близ тебя. А еще блаженнее, кто страданиями за Христа и подвигами за истину приобретает себе подобный венец, какого сподобились не многие из боящихся Бога. Ибо ты показал в себе добродетель, которая была не без испытаний: не только во время хорошей погоды плыл прямо и управлял душами других, но просиял и среди тяжких искушений, став выше гонителей тем, что мужественно оставил родину. У других есть отечественная земля, а у нас — горний град; другим, может быть, стал принадлежать наш престол, а у нас — Христос. Какое приобретение! Что нами оставлено, и что получено! Проидохом сквозе огнь и воду, а я уверен, что внидем и в покой (Пс. 65:11), потому что Бог не до конца оставит нас и не вознерадит о гонимом правом учении, но по множеству болезней наших возвеселят нас утешения Его. Сему верим и о сем молимся. А тебя прошу молиться и о нашем смирении. И если когда выпадет время, не обленись благословить меня своим писанием и придать мне благодушия известием о себе, чего удостоил теперь.
Меня радует, что и пишешь ко мне, и помнишь обо мне, а что и сего важнее, благословляешь меня в своих письмах. Желал бы я (чего и заслуживают твои страдания, твой подвиг за Христа и для Христа) удостоиться того, чтобы быть у тебя, облобызать твое богочестие и в твоих страданиях найти для себя образец терпения. Но поскольку я недостоин этого, меня беспокоят многие скорби и недосуги, то исполняю второе, то есть приветствую твое совершенство и прошу не ставить себе в труд памятование обо мне. Ибо не только полезно для меня удостаиваться твоих писаний, но даже послужит в похвалу и украшение перед многими, что обращает на меня внимание муж столь высокий добродетелью, имеющий такой доступ к Богу, что и словом и примером может и других приводить к Богу.
У меня много прав на дружбу с тобой; кроме же всего прочего, есть общая любовь к наукам, которая для многих всего более заслуживает уважения и располагает к дружбе; предлога же к вражде нет ни одного, а дай Бог, чтобы и не было. Ибо что у тебя с братом Никовулом, или чем ты огорчен от Никовула — это не больше до меня касается, как и то, что делается в Индии; знаю только, что не давал я своего одобрения ни на что между вами случившееся. Потому не вменяй мне этого и ради такой причины не умышляй ничего худого сам против себя, но доверши то человеколюбивое дело, какое обещано тобой бедным, а также и моих клириков, за которых просил я, освободи от переписи, рассудив, что крайне невероятно, когда другие всем имением своим жертвуют Богу, тебе не захотеть даром сделать добро, и когда другим городам даются в дар все служащие алтарю, мне не получить в дар тех, которые при мне и прислуживают мне, и притом не получить от тебя, человека ко мне весьма близкого, которому и сам я, может быть, не делаю стыда. Написать тебе об этом следовало мне, а свидеться с тобой не удалось, потому что болезнь угнала меня в Тиану искать там уврачевания, пока есть время. Извини меня в этом; вместо меня имеешь Бога, Который всегда с бедными и помогает им и Которого ты более должен уважить, чем мое присутствие.
Хорошо сделал, что приглашал меня в обитель вместе с тобой подумать об уравнении налогов: это дело стоит немалой заботы. Весьма охотно свиделся бы с тобой, если б я был здоров; и приду, если угодно будет Богу и сделается это возможным. А теперь личное свидание заменяю письмом. Знаю, что ты произошел от священных родителей и с детства рос в Божием страхе. Посему, что признаешь полезным и для доброй о себе славы, и для спасения души, то, конечно, сделаешь, хотя бы я и не писал о том. А если и мне должно присовокупить нечто от себя, то довожу до твоего сведения, что вместо всякого другого рода жизни, избираемого христианскими душами для служения Богу, тебе предстоит теперь это служение и приобретешь себе великое сокровище, позаботившись об общем деле, исправив, что прежде сего было худо распределено. К безопасному же производству дела единственное и самое важное средство, о котором тебе прежде всего должно подумать, состоит в том, чтобы избрать сотрудниками людей, о которых знаешь, что они отличаются благоразумием и доброй нравственностью; ибо что пользы в том, если кормчий хорош, а гребцы дурны?
Есть у меня твое обещание, а судя по твоему нраву, смело надеюсь, что получу и дар. Хотя меру воздаяния всего лучше знает великий Разрешитель долгов, однако же если и в нашей воле делать подобные условия, то соразмерим воздаяние: от меня — жертва, а от тебя — человеколюбие.
Что это значит? Великий Евтропий в числе наших! И мы слышим, но не наслаждаемся. Что же иное, как не это же самое, было и с известным Танталом, который истаивал жаждой среди потоков? Ты, как пишешь, желаешь свидания со мной, и хорошо делаешь. Такому человеку, каков ты, надлежало не презирать друзей, но и мимоходом сделать добро мне, и тем же почтить по оставлении звания правителя, чем удостаивал чествовать, начальствуя. Но в каком, думаешь, расположении нахожусь я и что на сердце у меня, желающего видеться с тобой не меньше, если еще не больше твоего (что и естественно, потому что достойное уважения вожделенно), но связанного болезнью? Будь для меня тем египетским врачевством (слово ли это или другое что), каким Гомер врачует души в скорбях. Но как будешь этим врачевством? Во-первых, извиняя меня, потому что добродушие готово на извинения; а потом вразумляя меня своими письмами, потому что, когда был и ты начальником, более дивились мы в тебе добродетели, нежели могуществу.
Пусть другой хвалит в тебе что-нибудь другое; без сомнения же, тебя хватит для многих уст; но я скажу то, чему всего более дивлюсь. В тебе столько правоты и учености, что и это одно делает твоими друзьями всех, кто только считается тебе другом. По крайней мере прежде всех удостоившихся от тебя чести (сколько бы их ни было), когда занимал ты самую высокую должность, доселе составляющую предмет домогательства, встретившись со мной в Азии, если помнишь об этом несколько (а я знаю, что помнишь, при совершенстве во всем будучи столько неизменным в дружбе), ты как и в остальном обратил на меня свое благосклонное внимание, так, делая честь своей учености, убеждал меня писать к тебе, и не только убеждал меня, но сам первый удостоил написать ко мне, подражая добрым живописцам, которые обучают учеников тем, что показывают им много образцов. Это же (что и весьма хорошо) сделал ты и теперь. Но не обленись одаривать меня тем же и впоследствии, хотя и опять превознесен будешь почестями; потому что они принесут тебе начальство, а не добродетель, в которой, достигнув самой вершины, тебе уже некуда и возвышаться. Занимаясь делами общественными, не переставай радеть и о друзьях, по примеру Гомеровых витязей, которые и среди войны заботятся об обязанностях дружбы. Ибо твой Гомер и этим разнообразит свое творение.
Не очень сокрушайся в скорбях. Ибо чем менее мы скорбим, тем легче становится скорбь. Нет беды, если еретики отогрелись и с весной осмеливаются выползать из нор, как сам пишешь. Очень знаю, что не долго пошипят, потом спрячутся, низложенные и истиной и временем; и тем скорее, чем с большим упованием предоставим все Богу.
О чем ты писал, рассуждаю так. Презираемые, мы не огорчаемся и, почитаемые, не радуемся. Ибо одного мы достойны, а другое — дело нашего любочестия. Помолись обо мне. Извини за краткость; хотя и коротко это, однако же, без сомнения, длиннее молчания.
И сидя дома, сопутствую вам любовью, потому что любовь все у нас делает общим; уповая же на человеколюбие Божие и на ваши молитвы, имею великую надежду, что все совершится по нашему желанию. Буря превратится в тихий ветерок, и Бог в награду за православие даст вам превозмочь делающих вам зло. Всего же более желательно — в скором времени видеть и принять вас у себя, как о том молимся. Если же по течению дел замедлите, то не откажитесь, по крайней мере, радовать нас письмами, извещающими о ходе ваших дел, и по обычаю молиться за нас. А благий Бог да сохранит вас, как общую опору Церкви, здоровыми и исполненными всякой радости!
Нечасто беседуем с тобой, а причина в том, что окружен ты множеством людей, каким я всего менее рад. Если освободишь себя от многолюдства и дашь в своем доме приют добродетели, то увидишь, что, по пословице, и хромой побежит. Это и обещаю, при Божией помощи и исполню.
И это было предоставлено бедственной моей жизни — услышать о смерти Василия, об отшествии святой души, которым переселилась она от нас и вселилась ко Господу, всю жизнь употребив на попечение об этом! А я, — поскольку до сих пор еще болен телом, и крайне опасно, — сверх прочего лишен и того, чтобы обнять священный прах, прийти к тебе, любомудрствующему, как и следовало, и утешить общих наших друзей. Ибо видеть одиночество Церкви, которая лишилась такой славы, сложила с себя такой венец, и взору неудобозримо, и слуху невместимо, особенно для имеющих ум. Но ты, кажется мне, хотя много и друзей и слов к утешению, ничем так не можешь быть утешен, как сам собой и памятованием о нем. Вы с ним для всех других были образцом любомудрия и как бы духовным каким уровнем благочиния в счастливых и терпения в несчастных случаях, потому что любомудрие умеет и то и другое — и счастьем пользоваться умеренно, и в бедствиях соблюдать благоприличие. И [прими] это от меня твоей досточестности. А мне, который пишу это, какое время или слово доставит утешение, кроме твоей дружбы и беседы, которые блаженный оставил мне взамен всего, чтобы в тебе, как в прекрасном и прозрачном зеркале, видя его черты, оставаться в той мысли, что и он еще с нами?
Слышу, что негодуешь на оскорбления, какие причинены мне монахами и бедными. И не удивительно, что тебе, который доселе не терпел ударов и не испытал бедствий, подобные вещи кажутся несносными. А я, как испытавший много бедствий и терпевший оскорбление, справедливо почту себя заслуживающим доверия, если посоветую твоему благоговению, чему учит меня седина и что предписывает разум. Случившееся бедственно и верх бедствия. Кто будет оспоривать это? Поруганы жертвенники, прервано тайнодействие; я стоял посреди священнодействующих и мечущих в меня камнями и в защиту от камней употребил молитвы; забыты стыдливость дев, скромность монахов, бедствие нищих, которых жестокость лишила милосердия. Но, конечно, лучше быть великодушным и тем, что терпим, показать народу пример великодушия, ибо простой народ не столько убеждается словом, сколько делом — этим безмолвным увещанием.
Важным почитаю наказать тех, которые нас обидели; говорю важным, потому что и это полезно к исправлению других; но гораздо выше и божественнее сего — терпеливо перенести обиду. Первое заграждает уста пороку, а второе убеждает стать добрыми, что гораздо лучше и совершеннее, чем не быть только злыми. Представим себе, что нам предлежит великое упражнение в человеколюбии, и простим сделанное против нас, чтобы самим сподобиться прощения, и к благости присовокупим благость.
Ревнителем назван Финеес за то, что пронзил мечом мадиамитянку вместе с любодеем и отнял поношение от сынов Израилевых (Чис. 25:8). Но еще более похвален за то, что молился за падший народ. Поэтому и мы станем, и умилостивим, да престанет сечь, по написанному, и вменится нам сие в правду (Пс. 105:30–31). Похвален и Моисей за то, что, оскорбившись за израильтянина, умертвил египтянина (Исх. 2:12); но более достоин удивления за то, что сестру Мариам, пораженную проказой за ропот, исцелил молитвами (Чис. 12:13). Заметь следующее: ниневитянам угрожает истребление, но слезами покупают они спасение (Иона. 3:10). Манассия был самый беззаконный из царей, но за слезы прославился между спасенными (2 Пар. 33:11–13).
Что тя устрою, Ефреме? — говорит Бог (Ос. 11:8). Какое гневное слово! Но вместе обещана и защита. Что поспешнее человеколюбия? Содомского огня просят ученики на ведущих Иисуса, но Он отвергает мщение (Лк. 9:54). Петр отсекает ухо Малху, одному из оскорбителей, но Иисус исцеляет (Лк. 22:51). А вопросивший: должно ли прощать брату, согрешившему седмижды, — не осуждается ли в скупости? Вместо седми крат сказано: седмьдесят крат седмерицею (Мф. 18:22). Упоминаемый в Евангелии должник, который не простил того, что ему было прощено, не подвергается ли строжайшему взысканию (Мф. 18:34)?
Да и в образце молитвы[279] не требуется ли, чтобы мы прощением приобретали себе прощение? Имея столько примеров, будем подражать Божию человеколюбию и не пожелаем на себе самих изведать, как тяжко воздаяние за грех. Видишь порядок, в каком действует благость. Сперва узаконяет, потом побуждает, обещает, угрожает, укоряет, борется, овладевает, снова угрожает, когда к тому вынуждена, наносит удар, но постепенно давая место исправлению. Поэтому и сами не будем поражать вдруг, ибо это не безопасно; но, уцеломудривая страхом, препобедим человеколюбием и обяжем к благоговению, истязая более совестью, нежели гневом; не засушим смоковницу (Лк. 13:6–9), которая может еще приносить плоды, не осудим, как бесполезную и напрасно занимающую место, такую смоковницу, которую, может быть, уврачуют надзор и попечение искусного возделывателя земли; дела, столь великого и славного, не разрушим в такое короткое время по навету, может быть, и по зависти лукавого, но пожелаем казаться лучше человеколюбивыми, нежели совершенными, более нищелюбцами, нежели правдолюбцами. Не будем слушаться более тех, которые поджигают нас на сие, а не удерживают от сего, имея в виду, если не другое что, по крайней мере, стыд — возбудить о себе мнение, будто бы мы в противоборстве с бедными, у которых то великое преимущество, что хотя и обиду делают, однако же своим несчастьем возбуждают к себе жалость. Представь теперь, что припадают к тебе все бедные и питатели бедных, что просят за них все монахи и девы. Вместо них окажи милость всем, потому что достаточно уже приведены в чувство, как сие видно из того, что во мне возымели нужду, а прежде всех окажи милость мне, который прошу за них. Если тебе кажется жестоким, что я потерпел от них бесчестье, то да покажется еще более жестоким, что не слушаешь меня, подающего такой совет. А прекрасному Плутону да простит Бог все те обиды, какие нанес он мне!
Знаю, что трудно не смущаться мыслями, когда обида еще жива и гнев не остыл, потому что и раздражение и печаль бывают слепы, особенно же когда можно негодовать и по праву. Но поскольку и сам я в числе обиженных и оскорбленных, и даже негодую не менее, то посему имею право требовать, чтобы и совет мой не был оставлен без уважения. Несносно то, что потерпели мы, и если угодно, присовокупи, что потерпели, чего не терпел еще никто из людей. Но ради сего не станем делать обиды себе самим и не возненавидим благочестия с вредом для себя. Много значит жена, дорога и дочь, но не дороже души. Подумай, что недавно удостоился ты благодати; а немалая опасность — осквернить кровью дар и опять иметь нужду в новом очищении. Поэтому не будем умышлять худого сами на себя, не утратим дерзновения пред Богом, оказавшись огорченными и чрез меру негодующими на обидевших. Предоставим человека Богу и тамошним наказаниям, а себе приобретем человеколюбивого Судию, оказавшись сами человеколюбивыми; сделаем снисхождение, чтобы и нам было сделано снисхождение. Да не обольщает тебя суетная мысль, что нет вины справедливо отомстить и преступника выдать законам. У римлян свои законы, а у нас свои; но те неумеренны, жестоки, не щадят даже и крови; у нас же законы милостивы, человеколюбивы и не позволяют предаваться гневу и на обидчиков. Их будем держаться, им станем следовать, чтобы, оказав малую милость, потому что маловажна и никакой не имеет цены здешняя жизнь, получить взамен великое от Самого Бога, то есть Его человеколюбие и тамошние надежды.
Хвалишь святого и общего нашего отца, эту опору веры, это правило истины и образец в Церкви, эту седину, исполненную благоразумия, этого мужа, превзошедшего меру и жизни человеческой и добродетелей, этого верного служителя и великого архиерея, посредника между Богом и человеком, эту обитель Духа. В сем поступаешь справедливо, потому что всякое слово ниже этой святой и блаженной души, если только не обманывают меня любовь или и горесть, срастворенная с любовью. Но крайне удивило меня в тебе, что, хотя хвалишь, как святого, и доселе сколько надлежало чествуешь, однако же намереваешься разрушить его дело, как бы это было сделано кем-либо из неосвещенных, таким человеком, который всего более достоин поругания, как живший и кончивший жизнь без [осуществления] намеченной цели. Ибо, если сопастыря его присвояешь себе, как собственного своего раба, и гонишься за этой мелочной выгодой, то это весьма недостойно твоего великодушия. Не безрассудно ли чествовать Бога приношением золота и серебра и избытками своего имения (в чем, может быть, более желания показать себя, нежели благочестие), а Церкви желать, чтобы она вовсе утратила иерея, и похищать у нее священнейшее из всех приношений?
Если негодуешь на то, что сделали мы это самовластно, а не напомнили твоему благородству и не дали времени твоей щедрости, то скажешь в этом несколько правды, и немощь твоя будет человеческая, по крайней мере человеческая. Но знай, что твое подаяние теперь важнее, нежели в тогдашнее время, поскольку более щедрости дозволить взять, нежели самой дать. Подавая сама, по видимому приносишь ты дар одному Богу, а дозволяя брать, приносишь и нам, Его служителям, удостоившимся носить на себе Его имя. Поэтому не гневайся на него и на меня. Он поступил, правда, самовластно, но не сделал никакой обиды, и мне удивительно ли было дойти до этого, понадеявшись на твою доброту и вместе поверив общему голосу всей страны, какой подавали иные или от усердия, или злонамеренно, — пусть будет это известно им самим и пусть дадут в том отчет Богу, потому что не наше дело знать сие и входить в расположения каждого; мне же легко ли было отказаться, и как бы я презрел столько слез или сиротство страны, так долго остававшейся без попечения о ней, без пастыря, не имевшей духовного управления?
Но тебе больше всех известно, что давшие тогда согласие, а теперь отрекающиеся поступают не благочестиво и не благородно. Гораздо лучше было бы им тогда спорить, чем теперь льстить и разрушать собственное свое дело, боясь более людей, нежели Бога. И думаю, что они по своей уклончивости опять скажут, что переменили мысли, убоявшись тебя; и в этом гораздо более правды, потому что им необходимо как всегда быть поспешными, хватаясь за ложные и хитро придуманные оправдания. А если и по твоему мнению сказано это справедливо, но требуется уважение к хозяйственным расчетам (потому что слышу и это, хотя в письмах не выставляла ты сего на вид), то пусть требование сие будет сделано справедливо и человеколюбиво. Мы не укоряем за это, потому что нам неприятно лишиться благорасположения владельцев.
Что же остается еще? Прибегнуть, может быть, к тому, что человек недостоин, и поэтому нападут на то, что он поставлен, потому что такая жалоба несколько благовиднее. Но мне отвечать на это просто и легко. Мы никого из обвиняемых в чем-либо не оставляем без исследования дела, хотя бы он был из числа близких друзей или знатных по происхождению, потому что всего досточтимее Бог и закон. И этого не оставим без исследования. Но если кто может обвинить в чем, то когда угодно, при тебе и по общему твоему с нами рассуждению, а в противном случае, и в отсутствие твое, по произведении следствия, если окажется невинным, хотя и раб, будет оправдан; потому что у рабов и господ тот же отец и Бог, и правда определяется не по чинам. Если же будет уличен, тогда осудится собственным своим грехом. Таким образом и правило не будет нарушено, и отшедший от нас не понесет бесчестия; ибо меня, как человека, ничего не стоящего, не должно, может быть, и в виду иметь. И ты сама избежишь худого подозрения, будто бы, чуждаясь нас и здравой веры, завела это дело, поступая хитро, но неблагородно, и, будучи обвиняема в одном, сама нападаешь на другое. Советую не подвергать себя этому (что и несправедливо, и неблагоприлично) и в уничижении наших законов не прибегать к законам мирским, не входить в спор с нами, но извинить, если что сделали в простоте, по свободе благодати, и согласиться лучше уступить над собой прекрасную победу, нежели худо победить противлением Духу.
Спрашиваешь, каковы наши дела? Крайне горьки. Не стало у меня Василия, не стало и Кесария, не стало и духовного, и плотского брата. Отец мой и мати моя остависта мя, скажу с Давидом (Пс. 26:10). Телом я болен, старость над головой, забот скопилась куча, дела задавили, в друзьях нет верности, церкви без пастырей, доброе гибнет, злое наружи; надобно плыть ночью, нигде не светят путеуказательные огни, Христос спит. Что мне надобно претерпеть? Одно для меня избавление от зол — смерть. Но и тамошнее страшно, если гадать по здешнему.
Скучаешь переездами с одного места на другое, и тебе кажется, что жизнь твоя так же непостоянна, как и деревья, носимые по воде. Нет, чудный муж, не думай этого. Деревья несутся не по своей воле, а твои переходы с места на место делаются для Бога, и делать добро многим есть самое постоянное дело, хотя сам ты и не стоишь на месте. Разве и солнце станет кто винить, что оно ходит вокруг, изливая лучи и ожитворяя все, что ни озаряет на пути своем; или, хваля неподвижные звезды, будет обвинять планеты, у которых и самые уклонения от правильного течения так стройны?
Первое это пишу к тебе письмо и с первой отношусь просьбой, почему и по одной этой причине справедливо было бы получить от тебя, о чем извещаю. О чем же извещаю? Прекрасный Палладий делает нападения и расхищает, как слышу, дом наш, который у вас; а помочь некому. Поэтому прекрасное для тебя дело — взять на особенное свое попечение и такого человека, который сам присутствует, а тем паче такого, который в отсутствии, и не допустить, чтобы все совершенно пропало, будучи переломано и растащено, потому что вовсе никто сему не препятствует, — пропало и для самих тяжущихся, которым не остается в награду ничего больше, кроме тяжбы.
Хвалю, что имеешь попечение о нашем деле; а потом хвалю и за письменное извещение, что делаешь это. Одно приносишь ты в дар правде, а другое — собственно мне. Но не откажись и довершить для меня свое благодеяние и непрестанно показывай себя возрастающим сколько-нибудь в ревности, чтобы я больше и больше дивился тебе. Сын Евфимий еще не явился к тебе, но ожидается; и думаю, если явится, не будет стоить тебе большого труда.
Податель сего письма, Фортунат, мой друг и домашний человек, а если нужно прибавить что-нибудь еще, один из достохвальных диаконов. Это надобно было узнать тебе от меня. А прочее, знаю, и от себя присовокупишь, то есть обратишь на этого человека дружелюбный и попечительный взор, если в чем он будет иметь нужду до твоего благоговения. Что ни сделаешь хорошего для него, будет благодеянием мне самому.
Прими на себя мое дело, как и прежде принимал и доказал это опытами. Прими и возлюбленного брата и сопресвитера моего Лукиана, как удостоив его благосклонного во всем воззрения, так дав ему совет позаботиться о доме сродников моих, который у вас; потому что при Божией помощи дела мои приняли благополучное окончание, как по вашему суду, так и по человеколюбию правдивейшего Судии.
Как властительски поступаешь ты со мной по дружбе! Колеблется уже у нас и постановление об обетах, хотя и отделили себе одних носящих мантии. Правда, что не в такой же мере преступаем мы закон, в какой преступают язычники, изобретательные в любовных делах, потому что они не только приносят жертву страсти, как богу, но разрешают клятвы, данные из любви; а мы, если и преступаем несколько закон, то, терпя сие ради дружбы, в этом уже не погрешаем. Поэтому приходи к нам, если хочешь, переодетый, чтобы то и другое было у нас прекрасно: и с тобой мы свиделись, и постановления не нарушили. А если не хочешь, приходи и вовсе без мантии. Если бы и стал кто преследовать нас за нарушение закона, то пока еще можем защититься тем, что и ты из числа совершающих обет, в добром смысле называемых обетниками. А кто из нас не примет сего, тот что скажет нам на следующее? Мы приглашаем тебя, как сироту. Так, конечно, будешь ты властительствовать надо мной, потому что твое теперь время. А в-третьих (и это всего важнее), тебе можно участвовать в обете и как приглашающему нас к обету. Так примем тебя готовые отразить всякое нападение. А что не пришла сестра, в том никто не будет винить нас; напротив того, стали бы винить и ее и меня, если бы она пришла. Поэтому пусть она идет без вызова. А ты и позволь себя упросить, и приходи, частью положившись на меня, а частью по обету; приходи, чтобы праздник мой сделать более светлым; потому что, при помощи Божией, довольно для тебя заготовлено и того, что нужно чреву; вернее же сказать, приготовление у нас сиротское, и прибавлю еще, здоровое и благородное.
У обоих у нас одна причина, по которой не можем видеться друг с другом. С тобой обходится тело, как и всегда; ничего не скажу больше. Знай также, что и я крайне нездоров; иначе (поверь в этом), возвратясь из отлучки, не поленился бы прежде всего прийти к тебе, и обнять тебя, и воспользоваться в настоящих делах таким советником и другом благоразумным и высоким по благочестию. Что же оставалось нам, то есть беседовать друг с другом чрез письма, то ты уже и сделал, поступив очень хорошо; а то же делаю и я. О чем пишешь ты, это для меня немаловажно и не малого требует внимания; потому и я, не слегка и не кое-как, но с большим тщанием, рассмотрев это, приступил к решению дела. Утомился я в борьбе с завистью и со священными епископами, которые нарушают общее единомыслие и дело веры ставят ниже частных распрей; поэтому решился, по пословице, не давать больше хода корме, сжаться, как сказывают это о рыбке кораблик, когда почует она бурю, и издали смотреть, как другие и терпят поражение, и поражают, и самому готовиться к тамошнему. Пишешь, что опасно оставлять Церковь, — но какую? Если свою, то и я подтверждаю то же, и ты говоришь справедливо. Если же Церковь, не мне принадлежащую и не мне назначенную, то не подлежу ответственности. Но надобно было держаться мне Церкви, потому что несколько времени имел я о ней попечение. Поэтому и многие другие должны придерживаться чужого, как скоро имели на своем попечении что-либо чужое. Может быть, что труд достоин награды; но отказ не подлежит ответственности. Посему не бойся за меня в этом отношении, но опасайся более того, чтобы мне не сделано было какого-нибудь вреда.
Подобает, чтобы царское изображение украшало царственный град. Поэтому тебе следует иметь, как должно, грудь полную добродетелей, слов и прочих прекрасных вещей, которыми Божественная благодать тебя достойно и обогащает. Нас же она выбросила и выкинула, как некий мусор, пену и морскую волну. Но поскольку все у друзей общее, то я надеюсь быть общником твоей благоуспешности, и чужого благополучия. Общайся же и ты, как должно, с нами — странниками, которые здесь [пребывают] в заботах и обстояниях. И не единственный ты имел что полезное нам дать, вслед за трагиками, но и в трудах в меру помогал другу. Так что во всем ты был справедлив, справедливо же и достойно — жить в дружбе и друзьям. И пусть ты будешь пребывать в благоденствии как можно более длительном, чтобы сделать еще больше добра, особенно же, пусть будет у тебя постоянное и непрерывное благополучие здесь и такой же переход в вечность.
Меня приводят в стыд трудности твоего приглашения, но еще более стал бы я стыдиться себя самого, если бы не написал правды. Боюсь, чтобы дело мое не кончилось ничем; так стыжусь своих седин, и общей трапезы, и трудов, понесенных с юности, — стыжусь, потому что перед вами я ниже самых негодных людей и презираем теми, от кого бы менее всего ожидал.
Спрашиваешь: каковы дела мои? Отвечу тебе, рассказав одну историю. Говорят, что афиняне, когда притесняли их тираны, отправили посольство к спартанцам; а целью посольства было возбудить там к себе некоторое человеколюбие. Потом, когда послы возвратились и некто спросил: каковы к нам спартанцы? — они отвечали: «Как к рабам — весьма милостивы, а как к свободным — весьма надменны». Это и я должен написать. Co мной обходятся человеколюбивее, нежели как с людьми отверженными, но презрительнее, нежели как с людьми, готовящимися предстать пред Богом. Болезнь еще мучит меня, а друзья не перестают мне делать зло и сколько можно вредить. Но молись, чтобы Бог был ко мне милостив и дал одно из двух — или вовсе избегнуть бедствий, или переносить их терпеливо. И это уже довольно уменьшает несчастье.
Со мной что будет, то и будет. Сижу без войны и без дела, безбедную награду молчания предпочитая всему, и извлекаю некоторую пользу из безмолвия, по милости Божией достаточно поправившись от болезни. А ты успевай и царствуй, как говорит божественный Давид (Пс. 44:5), и пусть управляет вместе с тобой в священстве твоем почтивший тебя оным Бог, даровав, чтобы оно было выше всякого навета! А чтобы доказать нам взаимную доверенность и, предстоя Богу, не испытать чего-либо человеческого, прошу тебя, а ты охотно преклонись на мою просьбу. Беспокоюсь я о весьма приверженном ко мне Панкратии, делая это по необходимости, ради многих причин. Соблаговоли благосклонно допустить его к себе и представить ревностнейшим из друзей, чтобы достигнуть ему цели. Цель же его состоит в том, чтобы какой ни есть военной должностью приобрести себе безбедное положение; потому что ни один род жизни, как сам знаешь, не свободен от нападения людей лукавых.
Каково твое телесное здоровье? Или, конечно, для тебя не велика важность, каково бы оно ни было? О душе же спрашивать не буду, здорова ли она. Ибо знаю, что здравие ее прекрасно; потому что телесными болезнями приучен ты к благородному любомудрию, принимая их как испытание добродетели, а не как вещественное расстройство; почему для тебя более блаженства злострадать, нежели для иных — наслаждаться здоровьем. Дай же и это достаточное доказательство своего любомудрия, прикажи и мне быть таким же в таких же обстоятельствах. О сем хотя осмеливаюсь писать другим, однако же подвергнуть себя в том твоему суду признаю не безопасным; впрочем, попытаюсь не противоречить, если ты прикажешь.
Удаление мое доставляет мне некоторую выгоду, спокойствие и безмолвие. Но выгода не такова, какова невыгода — быть удаленным от вашей дружбы и от общения с вами, что для меня так многозначительно. Другие наслаждаются твоими совершенствами, а для меня и то велико, если буду иметь и тень беседы с тобой чрез письма. Увижу ли тебя опять? Обниму ли когда тебя, мое украшение? Дано ли это будет остатку моей жизни? Если будет дано — за все благодарение Богу! А если нет, то я умер уже большей своей частью. Но ты вспоминай своего Григория и не молчи о моих делах.
Если кто из общих наших друзей (а их, как уверен я, много), спросит у тебя: где теперь Григорий? что делает? — смело отвечай, что любомудрствует в безмолвии, столько же думая об обидчиках, сколько и о тех, о ком неизвестно ему, существовали ли когда. Так он непреодолим! А если тот же человек еще спросит тебя: как же он переносит разлуку с друзьями? — то не отвечай уже смело, что любомудрствует, но скажи, что в этом очень малодушествует. Ибо у всякого своя слабость: а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям, в числе которых и достойный удивления Амазоний. Одним только, может быть, услужишь мне и сделаешь, что менее буду скорбеть о тебе, а именно если станешь о мне помнить и уверишь письмами, что это действительно так.
Благодарение благовременной болезни и наветам врагов, которые сделали меня свободным, поставили вне содомского огня и епископского омрачения! А y вас как идет дело веры? Было бы оно хорошо; а все прочее, каково бы ни было, до нас не касается. Еще не много, и увижу своих оскорбителей, когда огнем будут изведываемы дела наши. Приветствуем вас, а чрез вас и общих друзей. Припоминайте о камнях, которыми метали в меня.
Долго терпели мы лишение, потому что первый из городов не имел у себя первого из людей. А надобно было, думаю, чтобы доброе разливалось всюду и полезное делалось общим для всех, чтобы ты с высоты сеял правосудие, как, по сказанию басен и вымыслов, сеяли семена желавшие улучшить употребляемое нами в пищу. Но я имею более причин скорбеть, потому что насладился тобой столько же, сколько можно насладиться молнией, ненадолго озаряющей взор, а потом уступил над собой победу зависти и заключился в самого себя, предоставив другим церковное правление, это достославное позорище (скажу так) для тех, которые, не затрудняясь, шутят и не стоящим шуток. А ты, превосходнейший из всех, сохрани ко мне прежнее расположение, которое, подобно магниту, притягивает к себе и железо.
Ты всегда у меня в памяти, прекрасный Ираклиан, и сказывающий и выслушивающий какой-нибудь урок; в памяти у меня и град Константинов, ради тебя прекрасный, хотя для меня и кратковременный, потому что захотела так зависть. А если и Григорий у тебя в памяти, то это для обоих нас лучше. Покажи же это в своих письмах, какие будешь писать ко мне; это одно и возможно для нас.
Кажется мне, что не пощадили бы вы и сумы синопского Диогена, если бы жил он при вас, но и на него наложили бы руки, ставя ему в вину его род жизни, философский плащ, посох и то, что по своему любомудрию ничего он у себя не имеет, но ходит от дверей к дверям, проживая даром и как случилось, — когда намереваетесь и на брата Феотекна наложить пошлину, какую берут с занимающихся ремеслами. На какое первое и важнейшее из прав его указать мне? На то ли, что он диакон? Или что он беден? Или что он странник и принадлежит более другим, нежели нам? Или что заслуживает уважения по жизни, как иерей и сожитель мучеников?
Но известно вам и то, что питает странных, даже не по силам, и, может быть, тем только и виновен, что один из живущих там усиливается быть благодетельным. Что из этого всего важнее, судите сами, за все же сие окажите снисхождение человеку, и не подайте о себе мысли, что, доставляя малую выгоду обществу, делаете сами великий вред, нагого, как говорится, не одевая, а раздевая.
Слышу, что живешь отшельнически; о, если бы ты стал у нас Иоанном Крестителем или Илией Кармелитом! И о если бы ненавистники причиняли ту одну обиду, что приводили бы к Богу и освободившихся от дел и мятежей заставляли искренно посвящать себя горнему, а таким образом невольно делали нам добро, когда не могут сделать его по доброй воле!
Рад я приглашению, еще более рад тому, что пишем; рад не потому, что нас хвалят (это маловажно), но потому, что рассуждаешь здраво; и узами любви ко мне служат для тебя одно со мной упование и истинное поклонение Троице, о Которой чаще говорю, нежели дышу, говорю и среди опасностей, и когда нет опасностей, все прочее предоставляя времени круговращать как ему угодно, имея же непоколебимым в душе сие одно, это неоскудеваемое сокровище и в подлинном смысле мое. Почему, когда представлю в уме все прочее, сколько скорбей и окружало меня, и теперь окружает, представлю это непостоянство зол, бросающих меня и вверх и вниз, эту брань, какую все воздвигают против меня, не сделавшего никому никакой обиды, а притом обращу взор и на то одно, что удостоился я стать проповедником истины, и отринутой и презренной в пустыне здравого учения, по написанному, и непроходне и безводне (Пс. 62:2), — тогда (скажу коротко) прекращаю всякое беспокойство, а напротив того, весьма радуюсь, как удостоенный большего, нежели сколько заслуживаю. Поэтому пишу к тебе сие, давая этим знать, что у меня дружба и близость тверды только с теми, которые держатся таких правил. Какой же благомыслящий человек добровольно оставит таких людей? И какой праздник важнее празднуемого подобными вам? Если же болезнь или непогода воспрепятствуют усердию, то сам я понесу потерю, а вы извините меня и помолитесь, чтобы открылся другой случай к свиданию с вами.
Честнейшему, боголюбивейшему брату и сопресвитеру Кледонию Григорий желает о Господе радоваться.
Хочу знать, что это за нововведение в Церкви, по которому всякому хотящему и, по Писанию, мимоходящему (Пс. 79:13) позволительно паству, хорошо обученную, расторгать и расхищать, производя на нее нашествия украдкой, лучше же сказать, внушая ей разбойнические и странные учения. Если бы те, которые наступают на нас ныне, и могли осудить нас за что-нибудь касательно веры, то им не надлежало отваживаться на такие дела, не вразумив нас предварительно. Прежде надобно было или убедить, или захотеть убедиться, если только и мы что-нибудь значим, как люди богобоязненные, потрудившиеся ради слова и сделавшие нечто полезное для Церкви; тогда, если бы и новое было введено, имели бы оскорбители, может быть, в сем какое-нибудь извинение. Но когда вера наша проповедана письменно и не письменно, здесь и в отдаленных странах, с опасностями и без опасностей, — как одни решаются на такое дело, а другие молчат?
И не то еще тяжело (хотя и сие не легко), что они лжеучение свое с помощью людей злонамеренных вливают в умы простодушных, но то, что и на нас клевещут, называя единомысленными и согласными с ними, надевают приманку на удочку и чрез этот обман злобно исполняют свою волю и нашу простоту, по которой мы смотрели на них, как на братий, а не как на чужих, обращают в пособие своей злобе. И не довольно сего; но, как слышу, говорят, что они приняты Западным собором[283], который прежде, как всякому известно, осудил их. Но если последователи Аполлинариевы или ныне приняты, или прежде были приемлемы, то пусть докажут это, и мы успокоимся. Тогда явно будет, что они согласны с правым учением; иначе невозможно было бы им сего и достигнуть. Докажут же, без сомнения, или соборным свитком, или общительными посланиями, ибо таков закон соборов. Если же это одни слова и вымысел, изобретенный ими для благовидности и для того, чтобы приобрести вероятие у народа достоверностью лиц, то научи их молчать и обличи. Сие почитаем приличным и образу жизни, и православию твоему.
Да не обольщают они других и сами да не обольщаются, приемля, что человек Господень, как они говорят, лучше же сказать, Господь наш и Бог, не имеет ума[284]. Мы не отделяем в Нем человека от Божества, но учим, что один и тот же прежде не человек, но Бог и Сын Единородный, предвечный, не имеющий ни тела, ни чего-либо телесного, а наконец и человек, восприятый для нашего спасения, подлежащий страданию по плоти, бесстрастный по Божеству, ограниченный по телу, не ограниченный по духу; один и тот же земной и небесный, видимый и умопредставляемый, вместимый и невместимый, чтобы всецелым человеком и Богом воссоздан был всецелый человек, падший под грех.
Если кто не признает Святую Марию Богородицей, то он отлучен от Божества. Если кто говорит, что Христос, как чрез трубу, прошел чрез Деву, а не образовался в ней Божески вместе и человечески, — Божески, как родившийся без мужа, человечески, как родившийся по закону чревоношения, — то и он также безбожен. Если кто говорит, что в Деве образовался человек и потом уступил место Богу, то он осужден, ибо это значит не рождение Бога признавать, но избегать рождения. Если кто вводит двух сынов — одного от Бога и Отца, а другого от Матери, а не одного и того же — то да лишится он усыновления, обещанного право верующим. Ибо хотя два естества — Бог и человек (как в человеке душа и тело), но не два сына, не два Бога (как и здесь не два человека, хотя Павел наименовал человеком и внешнее и внутреннее в человеке (2 Кор. 4:16)). Кратко сказать: в Спасителе есть иное и иное, потому что не тождественны невидимое с видимым и довременное с тем, что под временем; но не имеет в Нем места иной и иной. Сего да не будет! Ибо то и другое в срастворении — и Бог вочеловечился, и человек обожился, или как ни наименовал бы кто сие. Когда же говорю: иное и иное, разумею это иначе, нежели как должно разуметь о Троице. Там Иной и Иной, чтобы не слить нам Ипостасей, а не иное и иное; ибо Три [Ипостаси] по Божеству суть едино и тождественны.
Если кто говорит, что во Христе Божество, как в пророке, благодатно действовало, а не существенно было сопряжено и сопрягается, то он да не будет иметь в себе лучшего вдохновения, а, напротив того, да исполнится противного! Если кто не поклоняется Распятому, то он да будет анафема и да причтется к богоубийцам. Если кто говорит, что Христос стал совершен чрез дела и что Он, или по крещении, или по воскресении из мертвых, удостоен усыновления (подобно как язычники допускают богов сопричтенных) — да будет анафема: ибо то не Бог, что получило начало или преуспевает, или усовершается, хотя и приписывается сие Христу (Лк. 2:52), относительно к постепенному проявлению. Если кто говорит, что теперь отложена Им плоть и Божество пребывает обнаженным от тела, а не признает, что с воспринятым человечеством и теперь пребывает Он, и придет, — то да не узрит таковой славы Его пришествия! Ибо где теперь тело, если не с Воспринявшим оное? Оно не в солнце, как пустословят манихеи, положено, чтобы прославиться бесславием; оно не разлилось и не разложилось в воздухе, как естество голоса, и излияние запаха, и полет не останавливающейся молнии. Иначе как объяснить то, что Он был осязаем по воскресении (Ин. 20:27) и некогда явится тем, которые Его пронзили (Ин. 19:37)? Божество само по Себе невидимо. Но, как думаю, Христос придет, хотя с телом, впрочем таким, каким явился или показался ученикам на горе, когда Божество препобедило плоть. Но как сие говорим в отклонение подозрения, так и следующее пишем в исправление нововведения.
Если кто говорит, что плоть сошла с неба, а не от земли и не от нас — да будет он анафема. Ибо слова Писания: вторый человек с небесе, и: яков небесный, тацы же и небеснии (1 Кор. 15:47–48), и: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын Человеческий (Ин. 3:13), и тому подобные должно разуметь сказанными по причине соединения с небесным; так же как и сказанное, что все стало Христом (1 Кор. 8:6) и что Христос вселяется в сердца наши (Еф. 3:17), относится не к видимому, но к умосозерцаемому в Боге, потому что срастворяются как естества, так и наименования и переходят одно в другое по закону теснейшего соединения.
Если кто понадеялся на человека, не имеющего ума, то он [и сам] действительно не имеет ума и не достоин быть всецело спасен; ибо невосприятое не уврачевано; но что соединилось с Богом, то и спасается. Если Адам пал одной половиной, то и воспринята и спасена одна половина. А если пал всецелый, то со всецелым Рождшимся соединился и всецело спасается. Посему да не завидуют нам во всесовершенном спасении и да не приписывают Спасителю одних только костей, жил и облика человеческого. Если он человек, не имеющий души, то сие говорят и ариане, чтобы приписать страдание Божеству, так как что приводило в движение тело, то и страдало. Если же Он человек, имеющий душу, то, не имея ума, как мог быть человеком? Человек не есть животное неразумное. И необходимость потребует допустить, при образе и покрове человеческом, душу какого-нибудь коня, или вола, или другого животного неразумного. А таково будет и спасаемое. Итак, я обманут самой Истиной и превозношусь, когда почтен другой. Если же Он человек разумный, а не лишенный ума, то да умолкнут безумствующие.
Но говорят: «Вместо ума достаточно Божества». Что же мне до этого? Божество с одной плотью еще не человек, а также и с одной душой или с плотью и душой, но без ума, который преимущественно отличает человека. Итак, чтобы оказать мне совершенное благодеяние, соблюди целого человека и присоедини Божество. Но говоришь: «Он не совмещал в Себе двух совершенных». Не совмещал, если представляешь сие телесообразно. Сосуд величиной в один медимн не вместит двух медимнов; также место, занимаемое одним телом, не вместит двух или более тел. Если же представляешь сие как мысленное и бестелесное, то смотри: и я вмещаю в себе душу, и слово, и ум, и Духа Святого; и еще прежде меня мир сей, то есть эта совокупность видимого и невидимого, вмещал в себе Отца и Сына и Святого Духа. Такова природа всего умопредставляемого, что оно не телесообразно и неразделимо соединяется и с подобным себе, и с телами. И многие звуки вмещаются в одном слухе, и зрение многих помещается на одних и тех же видимых предметах, а обоняние — на тех же обоняемых; но чувства не стесняются или не вытесняются одно другим, и ощущаемые предметы не умаляются от множества ощущающих.
Притом как ум человека или Ангела можно назвать совершенным в сравнении с Божеством, так чтобы присутствием большего вытеснялось другое? Нельзя назвать совершенным какое-нибудь освещение в сравнении с солнцем и небольшую влагу в сравнении с рекой. Возьмем для примера что-нибудь маловажное — освещение дома и земную влагу, чтобы таким образом совместились предметы большие и совершеннейшие. Ибо как совместят в себе две совершенные вещи, дом — освещение и солнце, а земля — влагу и реку? Рассмотрим сие, потому что предмет сей действительно достоин великого внимания. Разве не знают, что совершенное относительно к одному может быть несовершенным в отношении к другому, как, например, несовершенны холм в отношении к горе, зерно горчичное в отношении к бобу или к другому какому из больших семян, хотя само оно и называется большим в сравнении с семенами однородными; или, если угодно, Ангел в отношении к Богу и человек к Ангелу. Посему наш ум есть нечто совершенное и владычественное, но только относительно к душе и телу, а не просто совершенное; относительно же к Богу он есть нечто рабское и подчиненное, а не равновладычественное и неравночестное. И Моисей — бог фараону и раб Божий, как написано (Исх. 7:1; Чис. 12:7). И звезды светят ночью, но при солнце скрываются, так что днем нельзя их и заметить. И небольшой светильник, поднесенный к большему горящему костру, не исчезает, и невидим, и неразличим, но все представляется одним костром, потому что превозмогающее препобеждает.
Но ты говоришь: «Ум наш осужден». Что же плоть? Разве не осуждена? Или отринь и плоть — по причине греха, или допусти и ум — ради спасения. Если воспринято худшее, чтобы оно освятилось воплощением, почему не быть воспринятым лучшему, чтобы оно освятилось вочеловечением? Если брение приняло в себя закваску и соделалось новым смешением, то как же, о мудрые, не принять в себя закваску образу и не сраствориться с Богом, обожившись чрез Божество? Присовокупим и следующее. Если ум, как греховный и осужденный, совершенно презрен, и потому воспринято тело, а ум оставлен, то извинительны погрешающие умом. Ибо, по словам твоим, Божие свидетельство ясно показало невозможность уврачевать его. Скажу еще более: ты, превосходнейший, как кланяющийся плоти, тогда как я кланяюсь человеку, бесчестишь мой ум для того, чтобы с плотью связать Бога, как будто бы ни с чем иным не связуемого, и для сего отъемлешь средостение. А как рассуждаю я — человек нелюбомудрый и неученый? Ум соединяется с умом, как с ближайшим и более сродным, а потом уже с плотью при посредстве ума между Божеством и дебелостью.
Какую же у них видим причину вочеловечения, или (как они говорят) воплощения? Если ту, чтобы вместился Бог, иначе не вместимый и во плоти, как бы под завесой, беседовал с людьми, то это будет у них одна нарядная личина и зрелищное лицедейство. Не говорю уже о том, что можно было иначе беседовать с нами, как прежде в купине огненной и в человеческом образе. Если же ту, чтобы разрушить осуждение греха, освятив подобное подобным, то нужны были Ему как плоть ради осужденной плоти и душа ради души, так и ум ради ума, который в Адаме не только пал, но, как говорят врачи о болезнях, первый был поражен. Ибо что приняло заповедь, то и не соблюло заповеди; и что не соблюло, то отважилось и на преступление; и что преступило, то наиболее имело нужду в спасении; а что имело нужду в спасении, то и воспринято. Следовательно, воспринят ум.
Итак, сие, против их воли, показано теперь с геометрической, как говорят они, необходимостью и строгими доводами. А ты поступаешь подобно тому, как если бы у человека, который повредил себе глаз и потом повредил еще ногу, вылечил ты ногу и глаз оставил невылеченным; или если бы когда живописец написал что-нибудь худо, написанное заменил ты другим, а живописца не тронул, как сделавшего свое дело. Если же, вынужденные этими умозаключениями, прибегают они к той мысли, что Богу и не восприняв ума можно было спасти человека, то скажем: конечно, Ему можно было спасти человека и не восприняв плоти, единым хотением, так как и все прочее Он производит и производил без тела. Посему вместе с умом отними и плоть, чтобы тебе в своем безумии дойти до совершенства. Но они вводятся в обман Писанием и потому прибегают к плоти, не зная образа выражения обыкновенно свойственного Писанию. Вразумим их и в этом. Что Христос в Писании везде называется человеком и Сыном Человеческим, нужно ли говорить о сем людям знающим?
Если же они опираются на слова: Слово плоть бысть и вселися в ны (Ин. 1:14), и на сем основании обрезывают у человека лучшую его часть, как сапожники толстые места у кож, чтобы только слепить Бога с плотью, то следовало бы им сказать, что Бог есть Бог одних тел, а не душ, на основании сказанного в Писании: якоже дал еси Ему власть всякия плоти (Ин. 17:2); и: к Тебе всякая плоть приидет (Пс. 64:3); и да благословит всяка плоть, то есть всякий человек, имя святое Его (Пс. 144:21); или опять надлежало бы им сказать, что отцы наши пришли в Египет бесплотными и невидимыми и что одна только душа Иосифова заключена была в узы фараоном, также на основании написанного: в седмидесятих и пяти душах снидоша во Египет (Втор. 10:22), и: железо пройде душа его (Пс. 104:18) — такая вещь, которая не может быть связана. Те, которые утверждают сие, не знают, что подобные наименования берутся совместительно, так что под частью разумеется целое. Так, сказано, что птенцы врановы призывают Бога (Пс. 146:9), в обозначение целого рода пернатых; упоминаются Плеяды и Еспер, и Арктур (Иов. 9:9) в обозначение всех звезд и Божия о них промышления.
Притом не иначе могла быть выражена любовь Божия к нам, как чрез упоминание о плоти, потому что Он ради нас нисшел и до худшего. Ибо всякий здравомыслящий сознается, что плоть маловажнее души. Посему изречение: Слово плоть бысть, как мне кажется, равносильно сказанному, что Он сделался грехом (2 Кор. 5:21) и клятвою (Гал. 3:13), не потому, что Господь в сие претворился (как сие возможно?), но потому, что чрез восприятие сего воспринял наши беззакония и понес болезни (см.: Ис. 53:4). Итак, сего достаточно в настоящем случае, по причине ясности и удобопонятности для многих. Ибо пишем сие с намерением не книгу сочинить, но остановить обольщение. Более же совершенное и пространное слово о сем, если угодно, предложим после. Нет, впрочем, нужды оставлять без внимания то, что важнее сказанного доселе. О если бы отсечены были от нас те, которые возмущают вас и вводят новое иудейство, новое обрезание и новые жертвы! Если это так, что препятствует для отвержения их снова родиться Христу, снова быть преданным Иудой, и распятым, и погребенным, и воскреснуть, чтобы исполнилось все в прежнем порядке, согласно с принятым у эллинов круговращением, по которому то же движение звезд ведет за собой те же события. Какое это дополнение, по которому иное из совершившегося тогда имеет еще место, а иное оставлено, пусть объяснят сии мудрецы, хвалящиеся множеством книг.
Поскольку же, надмеваясь своей книгой о Троице, они клевещут на нас, будто бы вера наша не здравая, и многих обольщают, то необходимо нужно знать, что Аполлинарий хотя присвоил Святому Духу именование Божества, однако же не сохранил у Него силы Божества. Ибо составлять Троицу из великого, большего и величайшего, как бы из сияния, луча и солнца (то есть из Духа, Сына и Отца), что ясно написано в его книгах, есть такая лествица Божества, которая не на небо ведет, но низводит с неба. Но мы знаем Бога Отца и Сына и Святого Духа; и это не голые именования, которыми различается неравенство достоинств и сил, но единое и так же как наименование, так и естество Божества, единая сущность и сила.
Если же кто полагает, что говорим сие правильно, а между тем обвиняет нас в общении с еретиками, то пусть это будет доказано кемнибудь из наших: тогда или оправдаемся, или отступим от общения. А прежде суда небезопасно вводить новое как в другом чем, так в деле столь важном и касающемся таких предметов. Сие мы уже засвидетельствовали и пред Богом, и пред людьми и теперь готовы засвидетельствовать. И будь уверен, не писали бы сего ныне, если бы не видели, что Церковь раздирается и рассекается как иными чудовищными лжеучениями, так и нынешним сонмищем суетности. Если же кто-нибудь, когда говорим и свидетельствуем это, или из каких-нибудь выгод, или по страху человеческому, или по неуместному малодушию, или по неимению пастыря и руководителя, или по привязанности к странностям и по готовности к нововведениям, презирает нас как недостойных внимания, обращается же к подобным людям и раздирает прекрасное Тело Церкви, то, кто бы он ни был, понесет на себе осуждение и даст ответ Богу в день суда. Если же обширные книги, новые псалтири, противоречащие Давиду, и приятные стихи почитаются третьим заветом, то и мы станем псалмопевствовать, писать много и слагать стихи: мню бо и аз Духа Божия имети (1 Кор. 7:40), если только это благодать Духа, а не человеческое нововведение. Я хочу, чтобы ты засвидетельствовал сие перед многими, дабы не пало на нас, что оставлено нами без внимания такое зло и по нашему нерадению лукавое учение распространяется и усиливается.
Поскольку многие, приходя к твоему благочестию, требуют утверждения в вере, и потому ты с любовью просил у меня краткого определения и правила, излагающего образ моих мыслей, то писал я твоему благочестию, что я (о чем ты знал и прежде моего писания) никогда ничего не предпочитал и не могу предпочитать Никейской вере, изложенной святыми отцами, собравшимися в Никее для низложения арианской ереси, но при помощи Божией держусь и буду держаться сей веры, проясняя только не полно сказанное в ней о Святом Духе, потому что не возникал еще тогда вопрос о том, что в Отце и Сыне и Святом Духе должно признавать единое Божество, Духа исповедуя Богом. Посему кто так думает и учит, с тем и ты, подобно мне, имей общение, а держащихся иного учения отвращайся и почитай чуждыми Богу и вселенской Церкви. Поскольку же предлагается вопрос и о Божием вочеловечении или воплощении, то уверяй всякого о мне, что Сына Божия, рожденного от Отца и потом от Святой Девы Марии, свожу воедино и не именую двумя сынами, но поклоняюсь единому и тому же в нераздельном Божестве и в нераздельной чести. Если же кто или теперь не согласен, или после не будет согласоваться с сим, то он даст перед Богом ответ в день Суда.
Таково в кратких словах и такой силы мое возражение и противоположение на безумное их мнение касательно ума: ибо почти одни они, чему учат, то на самом деле претерпевают, по безумию отсекая ум. А чтобы не обвиняли меня в том, что прежде принимал, а теперь отвергаю веру возлюбленного Виталия, которую он изложил письменно, по требованию блаженного Дамаса, епископа Римского, то и о сем объяснюсь кратко. Они, когда богословствуют при своих искренних и посвященных в их тайны учениках, подобно как манихеи при своих так называемых избранных, тогда, обнаруживая перед ними весь свой недуг, едва присвояют Спасителю и тело. Но когда общими понятиями о вочеловечении, какие представляет Писание, бывают обличены и приведены в затруднение, тогда исповедуют благочестивые выражения, но касательно ума прибегают к хитрости; не говорят, что Христос есть человек, не имеющий души, слова[286] и ума и несовершенный, но вместо души, слова и ума вводят само Божество, будто бы соединено было с плотью Оно одно, а не что-либо наше и человеческое, хотя безгрешное выше нашего естества и есть очищение наших немощей.
Таким образом и сии слова: мы же ум Христов имамы (1 Кор. 2:16), толкуют они худо и весьма нелепо, под умом Христовым разумея Божество, а не как мы понимаем: что имеющими ум Христов называются очистившие свой ум чрез подражание тому уму, какой ради нас воспринят Спасителем, и по возможности сообразующиеся с этим умом; равно как можно было бы сказать, что имеют плоть Христову те, которые обучили плоть свою и в этом отношении стали сотелесниками и сопричастниками (Еф. 3:6) Христовыми. И якоже облекохомся во образ перстнаго, так сказано, да облечемся и во образ небеснаго (1 Кор. 15:49). Равным образом они учат, что совершенный человек есть не человек, искушенный по всяческим, что только сродно нам, разве греха (Евр. 4:15), но соединение Божества и плоти: это, говорят они, совершенно.
Ухищряются они также в объяснении слова «вочеловечение». Вочеловечился, толкуют они, не значит был в человеке, которого теснейшим образом соединил с Собой, по сказанному: Сам бо ведяше, что бе в человеце (Ин. 2:25), но значит, говорят и учат они, что Он беседовал и жил вместе с человеками, и в подтверждение сего прибегают к изречению: no сем на земли явися и с человеки поживе (Вар. 3:38). К чему еще спорить с ними? Отвергая человека и внутренний образ чрез вводимую ими новую и только видимую личину, они очищают одно внешнее наше, до того противореча самим себе, что ради плоти иногда и другое объясняют грубо и плотски (отсюда произошли у них новое иудейство, тысячелетнее ни на чем не основанное наслаждение в раю и мнение, что мы опять воспримем почти то же и для того же употребления, что имеем теперь), а иногда вводят более призрак плоти, нежели действительную плоть, вводят такую плоть, которая не испытывает ничего свойственного нам, даже и того, что свободно от греха, и в подтверждение сего берут апостольское слово, только не апостольски понимаемое и изрекаемое, а именно что Спаситель наш в подобии человечестем был, и образом обретеся якоже человек (Флп. 2:7), как будто сими словами означается не человеческий образ, но какое-то обманчивое представление и призрак.
Итак, поскольку те же слова, если понимать их хорошо, согласны с благочестием и, если толковать худо, заключают в себе злочестие, что удивительного, если и Виталиево писание я, убеждаемый в том собственным желанием, принимал в благочестивом смысле, а другие оскорбляются смыслом написанного? Мне кажется, что и сам Дамас, рассмотрев дело вновь и вместе услышав, что они остаются при прежних толкованиях, отлучил их от Церкви и письменное изложение веры их изгладил произнесением анафемы, огорчившись на них за самый обман, какому подпал по простоте.
Посему, будучи так ясно обличены, пусть не гневаются, но усрамятся и сотрут с дверей это свое великое и удивительное предначертание и воззвание Православия и не станут уже входящих встречать прежде всего вопросом и различением, что должно поклоняться не человеку Богоносцу, но Богу плотоносцу. Может ли что быть безумнее сего, хотя и высоко думают о сем речении эти новые проповедники истины? Оно не более как софистическая забава, состоящая в быстроте превращения, проворное перекидывание камней, увеселяющее невежд; на самом же деле оно есть нечто из смешного смешное, из неразумного неразумное. Ибо если кто-нибудь, изменив слова человек и плоть, из которых первое нравится нам, а второе им, в слово Бог, употребит потом чудное это и боголюбезное превращение, что тогда выйдет? To, что должно поклоняться не плоти богоносной, но Богу человеконосцу. Какая нелепость! Сегодня только возвещают нам мудрость, сокровенную от времен Христовых, что подлинно достойно слез! Ибо, если вера началась только за тридцать до сего лет, а почти четыреста лет протекло со времени явления Христова, то в продолжение столь долгого времени суетно было наше благовествование, суетна была и вера наша, напрасно мученики приняли мученичество, напрасно столь многие и великие предстоятели управляли людьми и благодать состоит в стихах, а не в вере. Но кто не подивится их учености? Сами они ясно различают касающееся до Христа и то, что Он родился, был искушаем, алкал, жаждал, утруждался, спал, приписывают естеству человеческому, а то, что Он был прославлен Ангелами, победил искусителя, напитал народ в пустыне, и напитал чудесно, ходил по морю, присвояют Божеству; также говорят, что слова: где положисте Лазаря? (Ин. 11:34), свойственны нашему естеству, а сказанное: Лазаре, гряди вон (Ин. 11:43), и воскрешение четверодневного мертвеца принадлежат тому, что выше нас; равным образом то, что Он скорбел, был распят и погребен, относится к завесе, а то, что Он уповал, и воскрес, и восшел на небо, относится к внутреннему сокровищу. После сего обвиняют они нас, будто бы вводим два естества совершенные или противоборствующие и разделяем сверхъестественное и чудное единение. Им надлежало бы или не делать того, в чем обвиняют других, или не обвинять в том, что сами делают, если бы только умели быть верными сами себе, а не высказывали вместе и собственного мнения, и мнения противников. Таково неразумие: оно в противоречии и само с собой, и с истиной, так что они или не понимают, или не стыдятся своего затруднительного положения.
И если кто думает, что пишу и говорю это добровольно, а не по крайнему принуждению и что отвращаюсь единения, а не особенно о нем стараюсь, тому да будет известно, что он превратно рассуждает и не угадал моего желания. Для меня нет и не было ничего предпочтительнее мира, в чем уверяют самые дела, хотя единомыслие совершенно преграждается тем, что делают и предприемлют против меня.
Если бы кто спросил меня: что всего лучше в жизни? — ответил бы: друзья. А из них кого должно более почитать? Отвечал бы: добрых. А из добрых кого именуешь первым? Знаю, что никого не поставлю выше твоей доблести. И пишу это не льстя могуществу, не уважая нравы, для которых и я, может быть, провозвестник не малый, по крайней мере не умолкающий, пока есть силы, и даже не только провозвестник, но и сподвижник, молитвами подающий тебе новые силы. Этим хотел я кончить письмо. Но поскольку мы и Бога не только чтим, но и молим о благодеяниях, то выслушай, не тяготясь мною (а что мои просьбы не отягощение для тебя, могу заключать сие по предшествовавшему), но памятуя обо мне. Опять представляю тебе просителя Евфимия и опять прошу не только человеколюбиво принять этого молодого человека, но и извинить его медленность, потому что, заведуя делами сирот, он по необходимости задержан был дома. Но постарайся дать ему хороший ход, и к моей чести, и к славе твоей правоты. Хотя и много людей, которым ты сделал добро, однако же и это благодеяние не менее всякого другого послужит к твоей чести, как сам я слышал от тебя лично, и желаю, чтобы ты теперь уверил меня в этом. Этот человек как достоин сожаления по сиротству, так и любим мною за его нрав, не говорю уже о кровном родстве.
Другие милости, каких ты удостаивал, насколько знаю, получал я от твоего снисхождения; и за них да вознаградит тебя Бог Своими благами; а в числе сих благ и то, чтобы начальствование твое совершилось с похвалами и славой для тебя. Но милость, о которой прошу теперь, такова, что (если не высокомерно будет сказать сие) намерен более оказать ее тебе, нежели получить от тебя. Представляю к тебе от себя несчастную Филумену, чтобы припала она к твоему правосудию и при твоем посредстве осушила слезы, которыми сокрушает мою душу. Какие и от кого терпит она обиды, объяснит это сама; потому что для меня не безопасно обвинять, кого бы то ни было. Самому же мне необходимо сказать одно то, что вдовство и сиротство имеют право на помощь, как вообще всякого благоразумного человека, так особенно имеющего у себя жену и детей — этот великий залог милосердия; потому что изрекаем суд людям, будучи и сами такие же люди. Извини меня, что прошу об этом письмом;
болезнь лишает меня возможности видеть правителя, столько благосклонного и удивительного по своим доблестям, что и начало твоего правления досточестнее, нежели у иных слава, приобретенная к концу правления.
Время коротко, предмет прения важен, а болезнь тяжела, сделала меня почти недвижимым. Что же остается, как не просить Бога и не умолять твое человеколюбие? Просить Бога, чтобы вложил тебе в ум более благие мысли; умолять твое человеколюбие, чтобы не отринуло без жалости моей просьбы, но с кротостью приняло несчастного Павла, которого правосудие предало в твои руки, может быть, для того, чтобы и тебя еще более прославить величием кротости, и мои молитвы, если они что-нибудь значат, привлечь на твое человеколюбие.
Вот и другой предлог к письму, на которое, если надобно сказать правду, сам ты вызываешь оказываемой мне почестью. Вот тебе и другой проситель, этот узник страха, родственник мой Евстратий, который со мной и чрез меня припадает к твоей благости. Он не в силах оставаться навсегда упорным против твоей власти, хотя справедливый страх вывел его из себя, и решается припасть к тебе не чрез другого кого, а только чрез меня, чтобы твое человеколюбие сделать для себя более достоуважаемым, употребя такого ходатая, которого если не другое что делает, то сам ты делаешь великим, так охотно принимая от него просьбы. Скажу одним словом и коротко: прежние милости делал ты для меня; эту же милость сделаешь по собственному суду, так как однажды принял ты намерение утешать мою старость и немощь такими почестями. Но присовокуплю, что чрез это приобретешь и Божие к себе благоволение.
Спрашиваешь: чего требует мое молчание? Требует меры в слове и в молчании; потому что превозмогший в целом удобно превозможет и в части; а сверх того укротит и раздражительность, которая не высказывает себя, но сама в себе поглощается.
Умолкну словом, учась говорить нужное, и буду упражняться в преодолении страстей. Если кто принимает это, прекрасно; а если нет, то молчание и тем для меня выгодно, что не отвечаю другим.
Не препятствую свиданию. Хотя язык и молчит, но уши готовы с приятностью слушать; потому что слышать, что надобно, так же дорого, как и говорить нужное.
Новый способ наставления! Поскольку, говоря, не удерживал я языка, то молчанием научил его молчанию, подобным наставляя в подобном. Таков и Христов закон! Поелику Христос, изрекая нам закон, не очистил нас, то человеческому закону подчиняет человека. Сын Евфимий еще не прибыл к Великой седмице, но надеется, и думаю, что не будет стоить многих трудов, когда явится.
Твое любомудрие — пустыня и такой безмерный пост, а мое — молчание. Поделимся между собой дарованием. А когда придем в единство, вместе воспоем Богу, принося плод как разумного молчания, так и Богодухновенного слова.
Я принял тебя молча, чтобы ты разумел и слово молчания, которое говорит посредством пера. Буду же говорить, что прилично дружбе и настоящим обстоятельствам. Ты судья, а нарушаешь закон, не сохраняя поста. И как будешь охранять человеческие законы, пренебрегая законом Божиим? Очисти свое судилище, чтобы не случилось одного из двух, то есть тебе или действительно не стать худым, или не заставить думать о себе худо. Предлагать срамные зрелища значит себя самого выставлять на позор. Главное правило: знай, судия, что сам будешь судим, — и [тогда] меньше согрешишь. Ничего не могу предложить тебе лучше этого.
Не суди меня, соблюдающего молчание, как и я не сужу тебя, говорящего о том, что Павел законоположил о пище (Рим. 14:3). Если же судишь, то бойся, чтобы язык мой в первый раз не подвигся против тебя, если найдет тебя достойным молчания.
Поскольку ты, добрый и вежливый, обвиняешь меня в молчании и неучтивости, то изволь — сложу для тебя не совсем нескладную басню. Не отучу ли ею и тебя от говорливости? Ласточки смеялись над лебедями за то, что они не хотят жить с людьми и показывать другим свое искусство пения, но проводят жизнь на лугах и реках, любят уединение, и хотя изредка попевают, однако же, что ни поют, поют сами про себя, как будто стыдясь своего пения. «А мы, — говорили ласточки, — любим города, людей, терема; болтаем с людьми, пересказываем им о себе то и другое, что было в старину в Аттике, о Пандионе, об Афинах, о Тирее, о Фракии, об отъезде, свадьбе, поругании, урезании языка, письменах, а сверх всего об Итисе и о том, как из людей стали мы птицами». Лебеди, не любя говорить, долго не удостоивали их и слова; когда же соблаговолили дать ответ, сказали: «А мы рассуждаем, что иной придет для нас и в пустыню послушать пение, когда предоставляем крылья свои зефиру для сладких и благозвучных вдохновений. Потому поем не много и не при многих. Но то и составляет у нас совершенство, что песни свои выводим мерно и не сливаем пения своего с каким-нибудь шумом. А вы в тягость людям, у кого поселитесь в доме; они отворачиваются, когда вы поете; да и справедливо поступают, когда не можете молчать, хотя отрезан у вас язык, но сами, жалуясь на свое безголосье и на такую потерю, говорливее всякой другой речистой и певчей птицы». Пойми, что говорю, говорит Пиндар, и если найдешь, что мое безголосье лучше твоего красноглаголания, то перестань осыпать упреками мою молчаливость. Или скажу тебе пословицу столько же справедливую, сколько и краткую: тогда запоют лебеди — когда замолчат галки.
Праздник для меня — твое письмо. А еще лучше, что усердием предваряешь время праздника, доставляя мне предпразднество. Таков дар твоего благоговения; а я воздаю тебе важнейшим из всего, что у меня есть — молитвами. Но чтобы у тебя было нечто на память о нас, посылаю тебе мою и святого Василия книжку Оригенова «Добротолюбия», заключающую в себе выбор полезного для любителей словесности. Удостой принять это и представь мне доказательство пользы, спомоществуемый прилежанием и духом.
И местом молчания, и училищем любомудрия был для меня Ламис; как смотрел я на него во время молчания, так желаю видеть, начав говорить, чтобы и желание братии исполнить, и наказать за привязчивость вас, худые толковники моих слов. Ибо приду к вам сам, который говорю, приду не иносказуемый, не гадаемый, но чисто понимаемый.
Странное что-то случилось со мной: молчав в твоем присутствии, желаю говорить с отсутствующим, чтобы и тебе передать слово, и от тебя воспользоваться словом. Ибо прекрасно — начатки как всего иного, так и слова посвящать сперва Слову, а потом боящимся Господа.
Время всякой вещи, говорит Екклесиаст (Еккл. 3:1). Поэтому полагал я хранение устам моим, когда было время; и се устнам моим не возбраню (Пс. 39:10), когда и сему настало время. Молчах, говорит
Писание, еда и всегда умолчу (Ис. 42:14)? Молчал я сам для себя, а говорить буду другим; если же и они скажут, что надобно, — за все благодарение Богу! А если нет, заградим уши.
Со Христом умертвил я язык, когда постился, и разрешил вместе с Воскресшим. Такова тайна моего молчания, чтобы как приносил в жертву сокровенный ум, так принести и очищенное слово.
Научившись видеть ожидаемое издали (воспользуюсь твоим началом), мы увеселяемся уже и настоящим. Ибо святой день Пасхи, который мы встретили, насколько знаю, есть тайноводство к тамошним благам, как один из преходящих праздников. И ты хорошо сделал, что напомнил мне об этом и своей посылкой, и своим письмом. А я пережил уже многие Пасхи, — и это одно из приобретений долговременной моей жизни. Но теперь, исшедши из этого Египта — из этой многотрудной и сумрачной жизни, и освободившись от глины и изготовления кирпичей (Исх. 1:14), к которому мы привязаны, чище желаю переселиться в землю обетования. Помолись, чтобы мне сподобиться сего, если заботишься о том, чтобы оказать мне наибольшее благодеяние. А тебе, при долголетней жизни, да дарует Господь многократно праздновать со всей Церковью! Если же дадите вы мне спокойно окончить старость, дав этой церкви епископа, кого укажет Дух Святой, то сделаете дело доброе и, скажу так, достойны будете отеческих благословений.
Рад я советникам любви, особенно же в такое время и в рассуждении человека, недавно присоединенного и в то же время крещеного и, чтобы угостить тебя словами Писания, водруженного в юности (Пс. 143:12). Ибо так оно называет превосходство разумения пред возрастом. Потому, как древние отцы, между прочим, желали детям росы небесной и тука земли (Быт. 27:28), разве кому угодно и это разуметь в смысле высшем, так я за все воздам тебе духовно. Исполнит
Господь вся прошения твоя (Пс. 19:6), и будешь отцом таких детей (если уже должно выразить желание свое и короче и ближе), каким сам ты показал себя родителям своим, чтобы сверх прочего и мне славиться тобою.
И мне, как больному, обязан ты оказать свои услуги, потому что одна из заповедей — посещать больных, и святым мученикам обязан также ежегодным чествованием, какое совершаем в твоих Арианзах в двадцать второй день нашего месяца Дафуса[287] Притом же немало церковных дел, которые требуют общего рассмотрения. По всем этим причинам соблаговоли, нимало не замедлив, быть у нас. Хотя и труд велик, однако же и награда равновесна.
Рад я твоему прибытию, люблю быть вместе с тобой; однако же иное удумал сам о себе, то есть сидеть дома и любомудрствовать в безмолвии. Ибо это нашел для себя всего более полезным. Поскольку же и погода еще непостоянна, и болезнь меня не оставила, то прошу тебя, будь немного великодушен, помолись о моем здоровье; спустя некоторое время и я готов [буду] присутствовать при твоих молитвах.
Зовешь к себе, и я спешу; но спешу один и на сближение с тобой одним. А соборам и собеседованиям кланяюсь издали, с тех пор как испытал много (скажу скромнее) дурного. Что же еще остается? Справедливому желанию помоги молитвами, чтобы сподобиться мне того, о чем забочусь.
И седина иному учится, и старость не всегда, видно, достоверное свидетельство о благоразумии. Особенно зная мысли и нечестие всех аполлинаристов и видя их несносное высокоумие, думал я, что своим великодушием сделаю их кроткими и смягчу понемногу, что по видимому и обещали они моим надеждам. Но незаметным образом, как оказалось, сделал я их еще худшими и неблаговременным любомудрием нанес вред Церкви, ибо кротость не приводит в стыд людей негодных. И теперь, если бы самому мне лично было можно доказать это, будь уверен, что, и сверх сил поднявшись, не обленился бы я припасть к твоей честности. Но поелику болезнь завела меня далеко и по совету врачей нужно стало пользоваться ксанксаридскими теплыми водами, то заменяю себя письмом. Эти злые и во зле погибшие люди, сверх всего прочего, призвав или (не могу сказать этого в точности) употребив в дело проезжавших епископов, которые низложены на Вселенском Восточном и Западном соборе, и воспротивясь всем царским постановлениям и вашим приказам, возложили имя епископа на одного человека, между ними нечестивого и подозрительного, ничем, как думаю, столько не обнадеживаемые, сколько (надобно сказать это) моей мертвостью. Если это сносно, да перенесет твоя твердость, перенесу и я, как и переносил неоднократно. А если тяжело и нестерпимо для самих благочестивейших царей, соблаговоли наказать их за то, что ими сделано, хотя и не так строго, как заслуживало бы их высокоумие.
Моя радость миновала, как сон. Когда донесен я был до обители, чтобы получить там некоторое облегчение от купальни, потом питая, надежду свидеться с тобой, имел уже это благо как бы в руках, и провел в обители несколько дней; внезапно постигла меня болезнь, которая частью уже беспокоит меня, а частью угрожает мне. Если нужно найти какое подобие для моего недуга, то я терплю то же, что и полипы, которых насильственно отрывают от камней и которые часто бывают при этом в опасности или часть своих ячеек уступить камням, или прихватить с ними нечто от камней. Таково-то мое положение. Ho о чем было мне нужно просить твою правоту лично, о том осмелился просить и заочно. Нашел я, что сын Никовул очень обеспокоен и заботой о продолжении пути, и постоянным пребыванием в обители, как человек немощный, не привыкший к этому и скучающий одиночеством. Соблаговоли употребить его на всякое другое дело, на какое тебе угодно; потому что он готов во всем служить твоей власти; но избавь, если можно, от этой заботы, если не по чему другому, то из уважения, что ходит он за мной, больным. Как просил я тебя о многом и за многих и получал просимое, так имею нужду в твоем снисхождении и ко мне самому.
И другим приятно приветствовать твое благоговение, но еще приятнее сие мне в настоящем моем положении. Поскольку с каж дым почти днем теряю надежду, то сие и делает меня более к тебе привязанным, как получающего последнее приобретение. Но как сознаю это приобретение, то обязан я вознаграждением достоуважаемому сыну Никовулу, от которого мое приобретение; и как поступают бедные, когда, видя пред собой богатых, желают от них получить благодеяние, так поступаю и я, уплачивая ему долг чрез тебя. А имеет он нужду в покое от дел, как человек постоянно к тому привыкший; поэтому соблаговоли доставить ему случай к таковому упокоению.
Приветствую издали тебя, который заменяешь мне всех и выше для меня всех. И лично удостаивал ты меня великого своего благоволения, и заочно, как знаю, удостаиваешь того же. А за великое да будет воздана великая награда и подателю сего письма, сыну моему Анфиму. Какая же это награда? Пользоваться твоим покровительством во всем, что ему нужно. Просьбе моей придают особенную силу как самый этот человек, участвовавший в знаменитом военном деле и, может быть, известный людям важным, так и бедствие, расстроившее его телесный состав, которое ясно говорит само о себе, и сколько тяжко было бы для всякого, столько, как и естественно, тягостнее для него, потерпевшего это не по заслугам своим. Присовокупленное же к этому и мое прошение, как уверен я, еще более поможет успеху в том, чего домогаемся.
Если бы не так худо было телесное мое здоровье и не был я в опасности отчаиваться в самой жизни, то первой и важнейшей для себя выгодой почел бы я видеться с тобой, быть у тебя, самому лично представить эту просьбу. Но поскольку не поднимаю головы, совершенно связанный болезнью, и против воли лишен возможности исполнить свое желание, то принимаюсь за второе средство и обращаюсь к тебе с письмом; им приветствую и лобызаю тебя, им осмеливаюсь просить о диаконе нашем Евгении, за которого взываю к твоему великодушию. Если знакомство с негодным Ригианом еще не преступление, а в другом ни в чем, кажется, он невиновен, то ради самого правосудия, которого ты опора и защитник, а если и это почитаешь преступлением, то ради Бога, Которому он предстоит, и ради моей седины, которая, как известно тебе, уважаема многими боящимися Господа, умоляю тебя, окажи эту милость и мне, и всему клиру и, освободив сего человека от напасти, соделай, чтоб иметь тебе добрую надежду у Бога. Взамен же сделанного тобой получишь не меньшее что-нибудь (если не много будет так сказать) — мои молитвы.
Если должно писать правду, то моя мысль — уклоняться от всякого собрания епископов, потому что не видал еще я ни одного собрания, которое бы имело во всех отношениях полезный конец и более избавляло от зол, нежели увеличивало их. Любопрительность и любоначалие (не почти меня невежливым, что пишу так) выше всякого описания; и кто судит чужой порок, скорее сам подпадет обвинению, нежели положит конец пороку. Поэтому заключился я сам в себе и безмолвие признал единственной безопасностью для души. А теперь побуждает меня к такому решению и болезнь, от которой всегда я почти при последнем издыхании и ни на что не могу употребить себя. Поэтому да извинит меня твой высокий ум, а чрез тебя да убедится и благочестивейший царь, не осуждать моей лености, но извинить немощь, по которой и дозволил он мне удалиться, чего просил я себе как благодеяния.
Это для меня тягостнее болезни: мне не верят, будто я болен, но предписывают такое дальнее путешествие и принуждают ринуться в средину мятежей, от которых люблю удаляться, едва не принося за сие благодарения и телесному расстройству. Ибо беззаботное безмолвие предпочтительнее знаменитости людей должностных. О сем писал я и прежде к досточудному Икарию, получив то же приказание. А теперь написать за меня да соблаговолит и твое великодушие, потому что имею в тебе достоверного свидетеля моей болезни. Тебя же удостоверяет в ней самая потеря, которую несу теперь, будучи не в состоянии прийти и насладиться лицезрением такого начальника, столь удивительного своими добродетелями, что и самое вступление твое в начальствование досточестнее славы, какую приобретают другие во все время своего служения.
Очень знаю, что требуешь от меня свойственного дружбе, иначе несмело было бы и писать. Ибо мирским уделишь власть, а мне, удостоенному приближаться к Богу, как добрый соработник, — дерзновение. Поэтому и приветствую тебя, и по желанию твоему изложу свое дело. У меня, при Божией помощи, все идет хорошо, кроме того одного, что беспокоюсь о церквах, которые в таком смятении. И если чем можешь помочь им, не обленись и словом и делом восстановить общее согласие; потому что опять собор епископов, и опасно, чтобы и ныне еще нам не остаться в стыде, если и этот собор будет иметь такой же почти конец, как и прежний. Ибо дело свое предоставил я изведать и судить всеведущему Богу, хотя охотно уступил зависти, дав место желающим и отказавшись не от чего-либо, как многим кажется, полезного, а, напротив того, крайне опасного и как бы после ужасной и жестокой бури встретив спокойную и безопасную пристань.
Если теперь пишу, это не значит, что я дерзок; а если не написал скорее, это значит, что ленив. Лучше же сказать, даже не значит и этого; потому что не с кем было послать мне письмо, хотя (как сам полагаешь) и желал сего. Я провожу время среди поля вдали от жилых мест и там поправляю телесное свое здоровье. Но теперь, когда есть случай, и приветствую тебя, и прошу жаловать меня, отсутствующего, той же честью, какой жаловал, когда был я с тобой, и не полениться утешать письмами меня, сильно огорченного разлукой. А поскольку опять собор и опять борьба, притом среди врагов, которые внимательно наблюдают за всем, касающимся до нас, то подай руку общему собранию, будучи и сам не последним членом Церкви, и не допусти, чтобы все были истреблены пожаром, который ныне распространился в Церкви; но сколько можешь найти огнегасительных средств, употреби их в дело; побуди к тому же и других, чтобы и твои дела шли успешно, когда общее дело пойдет лучше.
Подлинно ты победитель, чудный мой, и победитель во всем доблестный; ибо, пока можно было, побеждал врагов оружием, а теперь побеждаешь всех добротой. Потому и осмелился я представить тебе это приветствие, а с приветствием и досточестнейшего сына Иперехия, которого, как знаю, почтишь за нрав, когда изведаешь этого человека, почтишь и ради меня, как положивший все делать в угодность мне. Вели же понадеяться ему на тебя в память нашей дружбы, которую, я уверен, очень ты уважаешь.
Любомудрствую в безмолвии; вот какую обиду сделали мне мои ненавистники! О, если бы они обидели меня и другим чем подобным, чтобы мне признавать их еще больше своими благодетелями. Ибо много случаев, в которых по видимому обиженные получают благодеяние, а получающие благодеяние терпят обиду. Таково мое положение. И если не убежду в этом других, то хочу, чтобы за всех знал это ты, которому с приятностью даю отчет в своих делах. Лучше же сказать, я уверен, что ты знаешь и уверишь незнающих. Но вас прошу употребить все тщание, чтобы теперь по крайней мере, если не прежде, пришли в согласие и единство части вселенной, ко вреду разделившиеся, особенно если дознаете, что раздор у них не за слово веры, а за частные мелочные притязания, как заметил я. И для вас не без награды останется успех в этом; и мое удаление будет более беспечально, если окажется, что не напрасно возлюбил оное, но добровольно сам себя низринул в море, как Иона, чтобы прекратилась буря и безопасно спаслись пловцы. Если же они тем не менее обуреваются, то, по крайней мере, мое дело сделано.
Ты мне и сродник, и свой, и все, чем только можно наименовать в подобном значении; потому что нас сопрягли благочестие и слава добродетели, какую узнали мы в тебе, ясно показавшем, что быть эллином и быть варваром — вся разность в теле, а не в душе, и расстояние в месте, а не в нравах и произволениях. Если бы многие из нашего рода стали возражать твоей правоте, то, очень знаю, у нас все было бы хорошо, и общественное, и частное. Прошу же тебя, как прекращаешь брань с внешними врагами своей десницей и своим благоразумием, так прекрати и нашу брань; и сколько станет у тебя сил, потрудись сделать, чтобы у собравшихся ныне епископов миром кончилось дело; потому что, как сам знаешь, весьма стыдно собираться многократно и не находить предела бедствиям, но к прежним смятениям прилагать непрестанно новые смятения.
Давно желал я приветствовать твою досточестность; и благодарение Богу, подавшему повод! Рассуждая, чем вознаградить вручившего тебе это письмо, признал я всего лучшим передать его в твою власть. Отчасти и ради меня удостой его благосклонного внимания, потому что он вместе мой и твой: как живущий со мною — мой, а как воин — твой, разумею Феодора, который приходит теперь к тебе от меня. Пусть и он узнает, какой честью всегда пользовался я от тебя и еще пользуюсь.
Думал я, правда, что имею право на ваше извинение и за прежнее; так я прост и недалек. Но поелику не перестаете делать мне выговоры, все еще нападаете за прежнее и к старым оскорблениям придумываете новые, не знаю, по какой именно причине, из ненависти ли ко мне или другим угождая тем, что бесчестите меня, предоставляю узнать это и судить об этом Богу, от Которого, говорит Божественное Писание, ничто не сокрыто, хотя и носим личину правды из благоприличия перед людьми, — то извещаю теперь ваше благоговение, что я побежден, и не обленюсь по мере сил, сколько даст Бог, позаботиться о Церкви; потому что вы настаиваете в этом, и особенно, как сами пишете, по нужде обстоятельств, по причине ожидаемого нападения противников. Да и это смиренное тело, пока его хватит и пока будут у меня силы, посвящу на служение Богу, чтобы как мне не иметь на себе бремени, когда и вы осуждаете, и весь клир вопиет, осыпая меня всякими жалобами, и сам вижу, что Церковь остается без попечения, и многие бранят меня, как человека, который ни во что ставит дела церковные, — так и вам не трудиться дальше, унижая меня. И это сделаю вашими молитвами, если сами вы, как говорите и как дела уверяют, затрудняетесь принять на себя попечение о Церкви. Ибо лучше умереть для тех забот, нежели для этих, когда необходимо уже бедствовать, потому что так распоряжается делами моими Бог.
Кто раба Своего Давида от пастырства возвел на царство, а твое благоговение из стада на пастырство, Кто по воле Своей устрояет дела наши и дела всех, надеющихся на Него, Тот Сам и теперь наставит на мысль твое совершенство, узнать, каким бесчестием обесчестили меня государи епископы, при подаче голосов согласившись на мое возведение и потом отринув меня. Не буду винить твоего благоговения, потому что недавно приступил ты к делам и не знаешь, как и естественно, большей части моей истории. Поэтому о сем достаточно. Не хочу долее беспокоить тебя, чтобы не показаться несносным при самом начале дружбы. Но что можно, при помощи Божией, по твоему желанию, довожу до твоего сведения. Оставил я Назианзскую церковь не по забвению о Боге, не из презрения к малому стаду, — этого не допустила бы любомудренная душа моя, — но, во-первых, сделал сие потому, что никаким определением не был удерживаем, во-вторых, потому, что сокрушен был болезнью и думал о себе, что недостанет сил моих для понесения таких забот. Поскольку и вы изъявляли свое неудовольствие, порицая мое удаление, и сам я не мог перенести упреков, какие делал мне всякий, время было тяжелое, угрожало нам нашествие врагов к общему вреду всей Церкви, то, наконец, побежден я и сознаю над собой победу, болезненную для тела, но не худую, может быть, для души. Отдаю Церкви это смиренное тело, пока будет оно в силах, признавая для себя лучшим скорее потерпеть что-нибудь во плоти, нежели страдать духом и приводить в страдание многих, которые возымели о мне худое мнение, потому что сами страждут. Итак, зная это, молись обо мне, согласись на мою мысль, а не хуже, может быть, сказать, отпечатлевай в себе благоговение.
Опять пишу, когда надлежало бы прийти самому. Но эта смелость у меня от тебя, который решаешь частные споры (что первое, то и скажу прежде) и направляешь к лучшему дела общественные, а то и другое делаешь божественно, в награду за благочестие получив то, что все у тебя идет по твоему желанию и тебе одному доступно недоступное для других; потому что с тобой соправительствуют мудрость и мужество, и одна изобретает, что должно делать, а другое легко приводит в исполнение, что изобретено, важнее же всего чистота рук, которой все приводится в порядок. Где у тебя неправедное золото? Его никогда не было; оно прежде всего осуждено на изгнание, как низкий мучитель. Где вражда? Также осуждена. Где милость? Здесь преклоняешься несколько (обвиню тебя в этом не много), но преклоняешься, подражая Божию человеколюбию, какого и теперь просит у тебя чрез меня один из твоих воинов Аврелий, которого называю не разумным беглецом, но благоразумным просителем, потому что отдал себя на мои руки, а чрез мои и на твои. Как на некий царский образ указывая тебе на мою седину и на мое священство, которое, по неоднократному признанию, ты уважаешь, вот приводит его к тебе эта приносящая жертву и бескровная рука, восписавшая тебе много похвал и, сколько знаю, еще больше готовая восписать, если Бог продлит у нас начальствование, разумею твое и сотрудника твоего в правосудии.
Еще случай к человеколюбию, и опять смело вверяю письму мою просьбу о деле таком важном. Ибо смелым делает меня болезнь, которая не позволяет мне выйти и не дает возможности явиться к тебе в приличном виде. Какая же просьба? Прими ее от меня в этот день человеколюбиво. Горестна (да и как не быть горестной?) смерть одного человека, который ныне с нами, а завтра не будет и не возвратится к нам. Но гораздо ужаснее умереть целому городу, который основан царем, обустроен со временем и сохранен рядом многих лет. У меня слово о Диокесарии, доселе городе, а теперь уже не городе, если не будет твоего кроткого мановения. Представь, что он в лице моем припадает к стопам твоим. Пусть же возвысит голос, облечется в печальные одежды, острижет себе волосы, как бы лицедействуя на зрелище, и произнесет тебе следующие слова:
«Дай руку мне, поверженному долу, помоги немощному, не нападай на меня вместе со временем, не разоряй оставшегося после персов: приличнее для тебя созидать города, а не разрушать уже готовые к разрушению. Сделайся градостроителем или присовокупив нечто к тому, что в нем есть, или сохранив в том виде, как он есть. Не допусти, чтобы до твоего правления существовал город, а после тебя уже его не стало; не оставь времени худого сказания, что, принимая тебя правителем, был я в числе городов, а после тебя на месте города осталась необитаемая страна, признаваемая по одним горам, стремнинам и развалинам». Вот что пусть сделает и скажет твоему человеколюбию олицетворенный мною город.
А от меня, как от друга, прими совет. Положим, что хочется тебе наказать преступивших повеление твоей власти; против этого ничего не смею сказать, хотя, как говорят, эта дерзость не с общего умысла, а только безрассудный порыв некоторых молодых людей. Впрочем, отложи большую часть гнева, употреби больше рассуждения. Они скорбели о погибающей матери, не могли перенести того, чтобы называться гражданами и не иметь у себя города, пришли в сильное волнение, поступили незаконно, отчаялись в своем спасении; необычайность горя довела их до безумия. Неужели же за это городу не надобно быть городом? Нет! Чудный муж, не пиши такого определения. Уважь просьбы всех граждан, всех служащих в городе и высших чиновников; подумай, что всех равно касается это бедствие, и если безмолвствуют иные пред твоим величием, то стенают во глубине сердца. Уважь и мою седину: для меня горько, если, имея доселе великий город, с этого времени не буду иметь никакого города и сооруженный мною Божий храм со всем его благолепием после твоего начальствования обратится в жилище зверей. Не то горько, что несколько статуй будет сокрушено, хотя и это в других случаях бывает прискорбно; и не думай, чтобы стали говорить о сем мы, у которых попечение о лучшем. Но горько то, что с ними низложится целый город, произведший нечто знаменитое; низложится, когда живы и видим это мы, которые почтены тобою и думаем о себе, что имеем у тебя некоторую силу.
Но заключу об этом слово; потому что, если скажу и больше, ничего не найду тверже твоего рассудка, которым управляется столько народа, и да управляется еще и еще полновластнее на высших степенях начальства. Но и то необходимо знать великому уму твоему о припадающих к тебе, что это люди совершенно жалкие, покинутые и не участвовавшие с преступниками ни в каком беспорядке, как уверяют нас многие из самовидцев. Дай в этом деле такое определение, какое можешь признать полезным и для здешней славы, и для тамошних надежд. А мы все, что ни придет тебе на мысль, хотя не без печали перенесем, однако же перенесем. Ибо что иное и можем мы сделать? А если превозможет у тебя худшее, то одним будем огорчены и прольем слезу над бывшим прежде городом.
И желание видеться с тобой горячо, и нужда просителей велика, но болезнь непреодолима, поэтому осмелился я в письме изложить эту просьбу. Уважь мою седину, которую ты (что и прекрасно) уважал уже, и даже не редко; уважь и этот недуг, который частью (если уже надобно похвалиться) произвели и труды, подъятые ради Бога; и потому пощади граждан, обращающих взор на меня как на человека, который смело может говорить с тобой; пощади и других, находящихся на моем попечении. Ибо от человеколюбия не будет никакого вреда; ты больше умеешь сделать страхом, нежели другие успевают наказаниями. А тебе взамен всего желаю иметь такого же Судию, каким сам будешь к просителям и ко мне, ходатайствующему за них.
Испытать на себе многое и испытать благодеяния от других доставляет ли какую пользу людям? Это научает человеколюбию и делает снисходительными к нуждающимся, потому что предварительно воспользоваться милостью есть лучший урок милосердия. Так случилось и со мной. Что испытал я в жизни, то научило меня сострадательности; и видишь ли мое великодушие? Сам, по собственным делам имея нужду в твоей снисходительности, ходатайствую за других и не опасаюсь на чужие дела истощать твое человеколюбие.
Пишу же это о Леонтии пресвитере или, лучше сказать, бывшем некогда пресвитером. Если он потерпел уже все, чего стоили его дела, то остановимся на этом, чтобы излишество не сделалось несправедливостью. А если и еще что нужно прибавить к наказанию и преступления его требуют большого унижения, то уступи это мне, и Богу, и алтарю, и общему собору иереев, к которому был он некогда сопричислен, хотя теперь и показал себя недостойным как тем, что сделал, так и тем, что претерпел. Если убедил я тебя, это прекрасно; а если нет, то представляю тебе, более достойным уважения наставником, соучастника твоего и в правлении и в доброй славе.
Не везде похвальна поспешность. Потому и медлил я доселе ответом о дочери почтеннейшего Вириана, предоставляя и времени сколько-нибудь поправить иное, а вместе из того, что разведание дела поручил ты мне, о котором знаешь, как я не скор и осмотрителен в подобных случаях, догадываясь, что и доброта твоя не одобряет этого развода. Поэтому удерживался я доселе, и думаю, не без основания. Поскольку же обстоятельства дошли до крайности и необходимо сделать известным, что оказалось по исследованию и что мною дознано, то извещаю, что дочь по видимому колеблется между той и другой стороной, делится между уважением к родителям и привычкой к мужу, на словах заодно с родителями, а сердцем, не знаю, едва ли не на стороне мужа, как показывают это слезы. Ты, конечно, поступишь, как рассудится твоему правосудию и как угодно будет Богу, Который тобой во всем управляет. Я со своей стороны с большим удовольствием дал бы совет сыну Вириану оставить без внимания многое, только бы не был утвержден развод, который совершенно противен нашим законам, хотя римские законы и определяют иначе. Ибо необходимо соблюсти справедливость, которую и на словах и на деле желаю тебе всегда сохранять.
Исполнители казни не злое делают дело, потому что служат законам; не беззаконен и меч, которым казним злых. Но, впрочем, не хвалят исполнителя казни, и не с приятностью встречают убийственный меч. Так и я не хочу сделаться ненавистным, своей рукой и своим словом утвердив развод; потому что лучше быть посредником соединения и дружбы, нежели раздора и разрыва житейских уз. Эту же, кажется мне, имея мысль, и достойный удивления градоправитель поручил мне сделать допрос твоей дочери; потому что не способен я к расторжению брака приступить по всей строгости и без сердечного участия; и, конечно, не как следователя, но как епископа назначил он меня на это и сделал посредником в том, что произошло между вами. Поэтому прошу предоставить дело мне, служителю вашей воли; и хотя рад я, что имею подобное поручение, однако же, если поручите мне что худшее и более неприятное, до чего я никогда не касался и теперь не коснусь, то ищите кого[-нибудь] другого более к сему способного. А y меня (хотя знаю, что вы по всему для меня весьма дороги) нет смелости в угождение вашей дружбе оскорбить Бога, Которому даю отчет во всяком движении и помышлении. Дочери же твоей (сказать правду) поверю тогда, когда, перестав стыдиться вас, она в состоянии будет говорить правду; потому что теперь она в жалком положении и вам уделяет слова, а мужу — слезы.
О чем говорил я как бы пророчески, то и вышло. А именно, находя тебя готовым все для меня сделать и без сытости пользуясь твоей снисходительностью, боялся я, чтобы не истощить твоего человеколюбия чужими делами. Ибо вот собственное мое дело, если только касающееся до моих есть уже мое. И я не с равной прежней смелостью веду речь, во-первых, потому что дело мое, а просить за себя если и выгоднее, то унизительнее; во-вторых, подозреваю в тебе пресыщение, которое уничтожает приятность и противится всему прекрасному. Хотя это действительно так, и догадка моя справедлива, однако же в уповании на Бога, Которому предстою, и на твою щедрость делать добро, осмеливаюсь на это прошение.
Положим, что хуже всех Никовул, виновный в том одном преступлении, что ради меня возбуждает к себе зависть и ведет себя свободнее, нежели как надлежало; положим, что препирающийся теперь с нами самый правдивый человек; потому что стыжусь пред твоим правдолюбием обвинять, кого недавно сам защищал; но не знаю, покажется ли тебе справедливым за грехи одних подвергать наказанию других и за грехи чужие и непроизвольные наказывать тех, которые и рабов к тому не побуждали, и столько вознегодовали на них, что выдали их обвинителю с большей готовностью, нежели как сам он желал? Должно ли же идти в рабство Никовулу или детям его, как угодно это врагам его? Должно ли ему умножить собой число имеющих дело в суде именно теперь, когда огорчают его свои домашние дела? Нет, чудный муж, да не приходит этого и на мысль твоему чистому уму! Напротив того, в быстром полете мысли проникнув в злобу, от которой это выходит, и уважив меня, усердного на похвалы тебе, покажи себя человеколюбивым судьей к возмущенным, произнеся ныне суд не только над людьми, но над добродетелью и над пороком, о чем более, нежели о частных лицах, должны заботиться подобные тебе в добродетели и деятельные начальники. От меня же тебе будет за это воздано не только молитвами, которых ты, как знаю, не презираешь, подобно многим, но и тем, что правление твое сделается славным у всех, кто меня знает.
Кто справедливее Бога? Но и Он, Творец и Владыка всего, делает и называет Израиля избранным Своим народом и не стыдится, что за сие почтут несправедливым. Поэтому что же удивительного, если и я, имея попечение о всех, кто у меня на руках и под моей опекой, более других люблю сына Никовула, которого почитаю своим попечителем в старости и болезни и употребляю вместо опоры и жезла своей немощи? Отдаю его тебе на руки, а чрез тебя — на руки градоначальнику, признавая для себя весьма тягостным, что другие освобождены чрез тебя от самых великих бед и теперь первые сделались жестокими обвинителями, а этого не могу освободить от насилия и для себя самого не домогусь той чести, какой домогался для посторонних; но терплю то же, что бывает с глазами, которые, видя все иное, не видят сами себя, или с источниками, находящимися в глубине, которые, не орошая мест, к ним близких, напояют места отдаленные. Положим, что ужасно, и даже более, нежели ужасно, то, на что отважились рабы, так что ничего, может быть, не откроется или откроется немногое, если не будет употреблено с ними строгости при допросе. Но какое отношение имеет это к господам, которые нимало не участвовали в деле? И какое основание за чужие преступления подвергаться наказанию и теперь заботиться о деле общественном, когда огорчает свое собственное?
Что это? — скажешь, может быть. Опять к нам пишет Григорий; еще письма, еще просьбы? Какая ненасытность, которой сам я причиной! Нет, чудный муж, не говори этого. Для кого же и пристани, как не для обуреваемых? Для кого и лекарства, как не для больных? Да не будем же и мы лишены их, и тем паче, чем более уверены, что имеем у тебя силу. Я уже не прошу, но требую; потому что милость вызывает на милость. Никовул подвергается насилиям, а это то же, что (чему?) подвергаюсь я сам, потому что он — мое упокоение. Как возможно молчать и не быть докучливым при всем даже любомудрии? Подай руку утесняемым, чтобы и самому того же сподобиться от Бога, в чем, конечно, имеешь нужду, как человек. Употреби с Богом и дружбу, и мудрость, и могущество свое в пользу нашего дела. В раскаленное железо не нужно много ударять кремнем, чтобы обнаружился скрытый в нем огонь; но едва ударишь, как уже и огонь блещет. Так и ты не потребуешь, чтобы мне долго тебя упрашивать, и притом за себя, так сильного в убеждении и такого искреннего соучастника во власти. Скажу одно и коротко: другие милости получали чрез меня другие, а в этой милости имею я нужду сам для себя. Это да устыдит всего более твою ученость!
Недужное врачуют, а не сокрушают. Поэтому как же содиакон наш Евфалий, ни сана не уважив, ни свойства не почтив, бедного Филадельфия подверг и узам и побоям, как показывают и знаки побоев? Дивлюсь этому. Посему не оставь без внимания сего происшествия, но, когда придешь, сам объясни мне случившееся. Пусть явится и диакон дать ответ на обвинение и понести примерное наказание за жизнь им притесненного. Ибо не потерплю, чтобы почти на моих глазах осмеливались на подобные неприличия.
Рад я тому, что пишу к тебе, рад и тому, что упрекаешь, будто бы не пишу, если иногда это бывает. Твои и упреки исполнены доброты. Но знаю, что часто и о многом писал к тебе и получал от тебя все, о чем ни просил. И если не что другое, то самое множество облагодетельствованных тобой свидетельствует о моих письмах. Но если ты щедрее, нежели как даже и желали бы от тебя, а я боязливее на просьбы, то пусть за тобой останется первенство в добродетели; но пусть и мне дано будет извинение, что отказываюсь быть обременительным; потому что слово мудрого во всем признает лучшим середину. Впрочем, благодарение Богу, что дал тебе возможность делать добро, поставив тебя у нас общим благотворителем и соначальником. Почему и теперь чрез это письмо мое поручаю тебе брата и сослужителя нашего Георгия, человека и много отличаемого, и весьма полезного для Церкви, признавая его достойным иметь право на доверие, если в чем и не согласен с некоторыми, и не подвергаться притеснению наряду с другими.
Прекрасно многие гадают о твоем уме, лучше же сказать, не гадают, но верят мне, который хвалюсь сим, верят потому, что удостаиваешь меня немалого уважения и почтения. Один из таковых и досточестнейший сын мой Георгий, который, понеся многие потери и достаточно похлопотав о своих делах, усматривает для себя одну пристань спасения — обратиться чрез меня к тебе и найти какоенибудь снисхождение у досточестнейшего комита Доместика. Поэтому окажи милость, если хочешь, ему и его нужде, а если угодно, и мне, которому, сколько знаю, решился ты делать все угодное, как подтверждаешь и самыми делами.
Кстати мне сказать словами Писания: к кому воззову я, обиженный? кто прострет руку мне, утесненному (Авв. 1:6)? На кого перейдет бремя Церкви, доведенной до такого худого состояния и расстройства? Свидетельствуюсь пред Богом и пред избранными Ангелами, что сия Божия паства несправедливо страждет, оставаясь без пастыря и без епископа по причине моего омертвения; потому что меня держит болезнь, которая внезапно удалила от дел церковных, и теперь ни к чему я не годен, непрестанно нахожусь при последнем дыхании, еще более обременяюсь делами. Поэтому, если бы епархия имела кого-либо другого главой, к нему должна бы взывать и у него просить помощи; но как выше всех твое благоговение, то необходимо обратиться к тебе. Позаботься о своей церкви, как сам заблагорассудишь, и не презри ее в расстроенном состоянии, которого она не заслужила. Не говорю уже о прочем; что сделали ей и чем угрожают восставшие ныне аполлинаристы, осведомись об этом от господ сопресвитеров моих, от хорепископа Евлалия и от Келевсия, которых с намерением послал я к твоему благоговению. Остановить это не моим уже летам и не моей немощи, а твоему только возможно искусству и твоей силе; потому что тебе, кроме прочего, Бог дал и крепость к общей защите Церкви. А если не буду услышан, что ни говорю и ни пишу, пусть будет сделано, что одно только и остается сделать, то есть всенародно всем провозглашено и приведено в известность, что Церковь имеет нужду в епископе, чтоб не потерпеть ей вреда от моей болезни; а о последующем узнаете.
В другой уже раз попадаюсь в ваши сети и обманут. Знаете, что говорю, и если это справедливо, да обоняет Господь ваш воню благоухания (Быт. 8:21). А если несправедливо, да простит Господь. Ибо так следует мне говорить о вас; потому что нам повелено терпеть, когда и обижают. Впрочем, как вы вольны в своем мнении, так и я волен в своем. Тяжелый Григорий не будет уже для вас тяжел. Уединюсь к Богу, Который один чист и нековарен. Углублюсь в себя самого. Вот что придумал я о себе. Ибо два раза спотыкаться о тот же камень, по пословице, свойственно одним безумным.
Ты наш начальник и по оставлении тобой начальства, потому что имеешь в себе соединенными все начальственные доблести. А мы судим о вещах иначе, нежели как судит простой народ. Ибо многие из заседающих высоко для меня стоят низко, и таковы те, кого собственная их рука делает униженными и рабами подчиненных. Многие же возвышены и превыспренны, хотя стоят и внизу, и таковы те, которых высоко ставит добродетель и делает достойными высших степеней начальства. Но что мне до этого? Не с нами уже великий Олимпий, не держит уже у нас кормила. Мы погублены, выданы, стали на будущее время второй Каппадокией, тогда как при тебе были первой. Нужно ли и говорить что о другом? Но кто будет лелеять старость твоего Григория, кто уврачует немощь почтительностью и соделает меня еще более почтенным за то, что многим мог я исходатайствовать твое человеколюбие? Теперь иди от нас в путь свой, с лучшим путеводством и сопровождением, нам оставив много слез, а с собой унося великое богатство — добрую славу, какую уносили не многие из начальствующих, и то, что ты написан у всякого на душе — на этом незыблемом столпе. А если опять возвратишься к нам на высшей и блистательнейшей степени начальства, о чем прорицает нам наша любовь, то, без сомнения, принесем Богу совершеннейшее благодарение.
Что потерпел я! Ты удаляешься, оставляя нас, а я болен. Зависть не дозволила и того, чтобы сказано было тебе мною прощальное слово. Какая утрата! Какая обида! Я в опасности выговорить нечто смелое. Для чего было и получать благо, если ему не надлежало навсегда при нас остаться? Все приятное не столько увеселяет, когда оно при нас, сколько огорчает, удалясь от нас. Я почтен и прославлен был тобой, наслаждался твоим начальством, насыщался твоим человеколюбием. Я не забыл и не забуду этого, скорее разве забуду сам себя, нежели тебя. Чем же за все это будет воздано тебе мною? Чем иным, кроме того, что у нас есть самое лучшее? Это молитвы, по которым да будешь сохранен, и прославлен, и опять возвращен к нам, если только продлится до сего срок моей жизни!
Велик из людей, как говорят, Геракл (тебе, как человеку ученому, напомню нечто из твоего); но и он не был бы таким, если бы не имел своим сподвижником Иолая, особенно в сражении с гидрой, этим злым и многоглавым зверем, у которого один ссекал головы, а другой прижигал, как ты истребляешь пороки. Сыны Акторовы, как угодно уверять Гомеру, многих обгоняли на колесницах, потому что были близнецы и по телесному рождению, и по искусству; один владел браздами, а другой — бичом, и помогали друг другу в победе. Кормчий спасает многих пловцов; но не спас бы, если бы не помогал ему хороший рулевой, который наблюдает ветры, указывает подводные камни и служит как бы оком для корабля. Таково, по-моему, и твое дело. Градоначальника, который и сам по себе знаменит, содействием своим делаешь ты еще более знаменитым. И хваля в вас многое, всего более дивлюсь этому. Сохраняя такое усердие к общественным выгодам, даете вы место и обязаностям дружбы, не в жестокости нрава выказывая свою строгость, по примеру многих не соблюдающих меры, а, напротив того, кротостью смягчая суровость начальственной власти.
Духовные отношения кончены; не буду больше беспокоить вас. Соединяйтесь, ограждайтесь, делайте совещания против меня. Пусть победят мои ненавистники; пусть в точности соблюдаются правила, получившие начало с меня, невежды в этом; не завидую вашей точности. Но отношения дружеские да не находят себе в этом препятствия. Дети почтеннейшего сына моего Никовула прибыли в город учиться скорописанию; соблаговоли сверх прочего воззреть на них благосклонно и отечески (этого не запрещают правила); также позаботься, чтоб они жили ближе к церкви. Мне желательно, чтобы нравы их усовершались в добродетели, когда будут иметь случай непрестанно видеть твое совершенство.
Всего сильнее истина, как думает Ездра (2 Езд. 3:12) и как думаю я. Ибо дева Алипиана, когда со всей строгостью потребовали мы у нее слова о собственном ее образе мыслей, как приказал ты, осмелилась сказать чистую истину, признаваясь в намерении хранить девство и держась этого намерения горячее, правда, нежели как мы ожидали, однако же с большей твердостью, нежели горячностью, даже скажу не с девической ревностью, но со старческой отчетливостью. И строгость моего допроса по своему последствию оказалась полезной, потому что она всего лучше обнаружила твердость расположения. Узнав о сем, помолись об этой деве и воспринятое ею начало спасения возделай во славу Божию и к славе как моей, так и всего чина благоговеющих.
Представляю твоему благоговению кровь мою, а твою питомицу, драгоценное Богу стяжание, досточестнейшую дочь нашу деву Амазонию; уважив ее веру, оказав ей помощь в телесной болезни и по этой причине во всем простирая к ней руку свою и прилагая о ней попечение, сделаешь ты дело благородное и достойное твоего благоговения, а прибавлю, и нашей дружбы.
Ты хочешь, а поэтому и я желаю, чтобы оказана была справедливость твоим благоговением дочери нашей Евгении. Но не надобно, как мне кажется, попускать, чтобы лишилась она чего-нибудь из оставленного бабкой внучке, которую воспитывала со всем радением и которую оставила с немногим, вместо того многого, что обещала и что тогда надеялась оставить.
Что почитал я справедливым, то и написал. Если же иное что, а не это у тебя на мысли; я уверен, что мысль твоя правильна, и готов принять ее. Иначе оскорбил бы я само благочестие и поступил против него беззаконно. Но хотя приходящих ко мне представляю тебе, как правдивому судии, однако же не согласен, чтобы ты рассудил о них так, как в обыкновении поступать у многих людей, крайне жалких и невежественных.
Что писано было к твоему благоговению господами честнейшими епископами, то и от себя написать признав за нужное, прошу тебя: подай руку свою благородным женщинам и не попусти, чтоб они были притесняемы и гонимы могуществом человека, с которым вступили в [судебное] дело, но помоги им как должно. Если знаешь, что они терпят, помоги ради того, за что терпят. А если не знаешь того, что они терпят, помоги по той причине, что не знать тебе сего и не верить сему есть несправедливость. Если же кто думает, что берусь не за свое дело и касаюсь до тяжбы, нимало ко мне не относящейся, то пусть докажет сие, и я успокоюсь. А теперь боюсь, что дело иначе, особенно же потому, что Христово и Христос не делятся и человеколюбие не имеет пределов. Но если кто и допустил бы какое разделение, то знаю, что для двоих, для твоего благоговения и для меня, будет прискорбно, если справедливость в этом деле останется в пренебрежении, потому что подсудимые у обоих нас под присмотром. И опасно, чтобы истина не была извращена правдоподобием доводов. Посему разбери дело вместе со мной, даже предвари своим судом, и вступись за мою немощь, чтобы мне не дойти до необходимости и при таком состоянии тела с большей ревностью вступить в подвиг за истину, при Божией помощи и при помощи твоих молитв.
Да дарует Бог тебя Церквам к нашей славе и к пользе многих! Ты столько осмотрителен и тверд в духовном, что делаешь более твердыми всех, которые думают о себе, что по летам имеют некоторое преимущество. Итак, поелику соблаговолил ты принять меня в участники духовного исследования, разумею по делу о клятве, какую, по-видимому, дал Георгий Паспасинский, то объявляю твоему благоговению, что у меня за мысли [по этому поводу]. Многие, по моему рассуждению, сами себя обманывают, почитая клятвами только те, которые даны с заклятиями, а писаные, но без сильных выражений, хотя и соблюдают по совести, однако же не признают за клятву. Ибо как всякая долговая расписка более обязывает, нежели простое условие, так писаную клятву будем признавать за нечто иное, а не за одну клятву. Короче сказать, клятва, по моему мнению, есть удостоверение спросившего и доверившего. Не говорит он в оправдание, что принудил Никанор, потому что принуждением был сам закон, его связывавший; или что впоследствии одержал верх по суду, потому что самое преследование судом было уже клятвопреступлением. В этом убеждал я и брата Георгия, не придумывать предлогов к преступлениям и не выискивать причин, оправдывающих проступки, но знать, что написанное есть клятва, и плакать пред Богом и пред твоим благоговением о грехе, хотя и иначе думал он прежде, обманывая сам себя. Об этом и сам я говорил с ним; а очевидно, что если ты поговоришь, то приведешь его в большее сокрушение, как великий врач душ, и, подчинив его какому-нибудь правилу, на сколько времени заблагорассудишь, таким образом окажешь ему человеколюбие во времени. Мерой же времени будет мера раскаяния.
Всегда я — прекрасный ловец прекрасных людей (отважусь несколько сказать это); вот и твою скрывавшуюся ученость, которая в том и поставила любомудрие, чтобы оставаться в тайне, и открыл я своими наводящими на след рассуждениями, и сделал известной для других; а если сказать по-нашему, тот свет, который стоял под спудом, поставив на свещнике (Мф. 5:14), сделал общим для всех. Ибо не стану говорить о других твоих совершенствах — об учености, о благочестии, о кротости и умеренности нрава, что все иметь одному очень трудно. Но каков вот и настоящий твой поступок! И помнишь меня, и угощаешь письмами, и присовокупляешь похвалы, не с тем чтобы похвалить (понимаю твое любомудрие), но чтобы сделать меня лучшим и двинуть вперед, пристыдив тем, что оказываюсь не таким, каким ты предполагаешь. Но мое дело кончено; уступил я зависти; в безмолвии любомудрствую о Боге, наедине возношу молитвы, избавился от мирских волнений и мятежей. А ты мужайся, крепись, и по мере сил подвизайся за Троицу, и будь кротким воителем, как, видел ты, поступал и я; ибо мне не желательно, чтобы обезьяны были в славе, а львы покоились. Молись и о мне, который весьма изнемогаю, чтобы сподобиться мирного исхода, ибо к этому уже клонюсь.
Слышу, что ты не любомудренно ведешь себя в страдании, и не хвалю сего; ибо должно писать правду, особенно к другу и человеку, который отличается правотой. Об этом же, как сам себя уверяю, рассуждаю я весьма правильно: не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее не любомудренно. Но должно идти срединным путем и показывать, что ты любомудреннее очень нетерпеливых и к человеческому ближе не в меру любомудрствующих. И если бы писал я к кому-нибудь другому, то, может быть, потребовалось бы более длинное слово: в ином надлежало бы изъявить свое сострадание, об ином дать совет, а за иное, может быть, сделать выговор; потому что соболезнование бывает достаточным средством к утешению, а больное имеет нужду в услугах здорового. Но поскольку веду речь с человеком образованным, то достаточно будет сказать следующее: займись сам собой и книгами, с которыми ты знаком, в которых много написано житий, много образов жизни, много услаждений и умягчительных средств; потому что Бог все это сопрягает одно с другим, для того, как мне кажется, чтобы скорбь не оставалась неуврачеванной и веселье — невразумленным и чтобы мы, видя в этом непостоянство и отступление от порядка, обращали взор к Нему одному. Поэтому предлагаю сие твоему страданию как правило и указатель. И если знаешь, что похвален кто-нибудь из глубоко падших под бременем печали или приобрел что-нибудь сетованием, то воспользуйся скорбью и насладись слезами. Никто не позавидует тому, что оплакивается несчастье. А если знаешь, что таких порицают и порочат, то, как говорит пословица, уврачует уязвивший, теперь же прекрасно будет сказать: уврачует уязвленный. А нам и по другим побуждениям, и по нашему закону стыдно в подобных делах подражать многим; потому что слово Божие возводит нас выше настоящего и убеждает, минуя все это, как тени и загадки, ни скорбного, ни радостного не почитать действительностью, но жить уже в ином и туда устремлять взор, знать как только одно скорбное — грех, так и одно приятное — добродетель и близкое общение с ней. Вот обаятельное врачевство, которым утоляй свои скорби, и тебе будет легче. Но думаю, что ты уже утолял и будешь утолять, хотя бы и не написал я.
От письма моего, чудный, вижу некоторую пользу, даже, может быть, и не малую, как сильный целитель подобных недугов. Мой выговор изгнал из тебя скорбь, и место этой немощи заняли стыд и охота сделать мне отпор весьма остроумный и мужественный. И мне кажется, что ты, как Ахиллесовы кони у Гомера, когда кончились дни плача по Патрокле, подняв голову и стряхнув с себя пыль, снова вожделеешь равнин, оружий и случаев отличиться. Так письмо твое ко мне и блистательно, и благородно, хотя несколько и колко, если разумею тебя сколько-нибудь. Но только мужайся и любомудренно превозмогай страдания; я соглашусь, что не важное дело судить о плавающих с берега и гораздо важнее самому быть в борьбе, нежели поощрять другого на борьбу с бедствиями, разве кто скажет, что тебе и не было никакой необходимости ни вступать в борьбу, ни пускаться в море, особенно если любомудрие, хотя несколько, выше того, что было теперь с тобой. У меня же со многим и много раз, даже, думаю, целую жизнь идет брань, в которой точно ли не совсем не искусно и не без мужества и других поощряю, и сам подвизаюсь, как могут оценить это многие.
Вот тебе и напоминание о нашей дружбе — дражайший сын Никовул, о котором забочусь преимущественно пред всеми моими родными! Великую сделаешь мне милость, представив его ревностнейшим из наставников; а еще большую окажешь милость, приучив нрав его к добродетели. А это будет, если заставишь часто бывать близ тебя, особенно же если будет он знать, что ты не оставляешь его без внимания; потому что и глаз наставника есть уже безмолвный урок. Ты не состоишь у меня в долгу (если же много будет сказать это), и по духовному, как архиерей у иерея, и по ученому, как словесник у любителя словесности.
Все, что ни имеешь, мое (Ин. 16:15), — начну речь Божиим словом; говорю же: мое, не по одному общению духа, но и потому, что настоящему состоянию Церкви не мало способствовал я, пока еще заведовал делами и владел ходом обстоятельств. Ибо теперь у меня об одном забота — об отшествии, к которому собираюсь и приготовляюсь. Да будет же и мое твоим, по общению любви; а лучшее из моего стяжания — честнейший сопресвитер мой Сакердот, чрез которого и приветствую тебя и как бы сам с тобой вижусь.
О, как мы стали разделены между собой, потому что Богу угодно так устроить дела наши! О священный дом, и совокупное жительство, и общая пристань всех боящихся Господа! Другие наслаждаются нашими благами. А мне остались одно воспоминание и ревность к приобщившимся. Но чтобы и тебе иметь часть в наших благах, знакомлю тебя с честнейшим братом и сопресвитером нашим Сакердотом, которого увидев, очень знаю это, скажешь: Григорий подлинно любитель всего прекрасного.
Если осмеливаюсь так часто писать, причиной тому не моя дерзость, но твоя кротость. Не знаю и сытости беседовать с тобой чрез письма, потому что не могу иначе, когда Бог так устроил дела мои. Досточестнейшему сыну моему и сопресвитеру Сакердоту, которого особенно любил и люблю, искренно любомудрствующему и живущему в единении с Богом, теперь же по домашним делам отправляющемуся в город, который ради тебя стал великим, не знаю, какую большую оказать услугу, как сделав его известным твоей доброте.
Едва освободился я от трудов, какими обременяла меня болезнь, как притекаю к тебе, снабдителю исцеления. Ибо язык иерея, любомудрствующий о Господе, прославляет болезнующих. Поэтому соверши наилучшее священнодействие и разреши великие мои грехи, прикасаясь к жертвам Воскресения. Ибо у меня, бодрствую ли или сплю, попечение о твоих делах, и ты стал для меня добрым смычком и стройной лирой, поселившись в душе моей, после того как, написав мне тысячи писем, ты усовершенствовался в познании моей души. Но, богочестивейший, не обленись помолиться и ходатайствовать за меня, когда словом привлекаешь Слово, когда бескровным сечением рассекаешь Владычнее Тело и Кровь, вместо меча употребляя голос.
Рад ли я твоему письму? Как было не обрадоваться, когда помнишь ты и об умерших? А еще большая благодарность за приложенные символы праздника. Но к тому, что даешь, присовокупи и то, о чем просишь. Помолись же о мне, чтобы, если это полезно, опять получить мне напоминовение и самому вспомнить праздник, а если не полезно, переселиться туда и встретить или увидеть истинный праздник там, где веселящихся всех жилище (Пс. 86:7), потому что превратностями этой жизни я уже пресыщен.
Высок ты ученостью, и притом какой угодно и в каком кто хочет роде наук. Об одном из этого знаю только по слуху, потому что не знаком мне римский язык и не силен я в италийских учениях; а другое изведал на опыте, почему могу довести до сведения и других, если только вправе сколько-нибудь судить о подобных вещах, а немало людей, которые говорят, что вправе. До немалых почестей возвысился ты или, если надобно употребить более правильное выражение, немалые подъял на себя почести. Достиг крайнего предела власти, получив это не как дар счастья, что желали бы сказать многие, но как награду за добродетель, чтобы и она сделалась досточестнее, и царь приобрел похвалу таким суждением о тебе. Еще и этого мало; присовокуплю нечто из своего. Наставленный прежде в благочестии, потом принял ты оное. Ибо мне памятны твои слова, и слух мой доселе еще оглашается удивлением. Если присовокупишь к сему память о друзьях (знаю же, что присовокупишь, и гадаю об этом по предшествовавшему), то еще больше будем дивиться тебе. Это последний предел человеческого благополучия или блаженства. Что далее Гадеса, то непроходимо для людей, в чем верим любомудрствующему Пиндару. Но поскольку достиг ты великого, то и обязываешься к великому. Благодеющий Бог сперва сделал тебя нашим, а потом поставил начальником над нами; и не сообразно было бы от такого мужа не потребовать наибольшего; поэтому прими от меня следующий совет: поскольку теперь опять собор епископов, не знаю для чего и как собираемых, то ничего не почитай столько приличным твоему начальствованию, как это одно, чтобы под твоим начальством и твоими трудами умирены были церкви, хотя бы для этого нужно было с особенной строгостью наказать мятежных. А если кажусь странным, что, удалившись от дел, не покидаю забот, не дивись этому. Хотя уступил я престол и высокость сана желающим, однако же не уступил с этим и благочестия; но думаю, что теперь-то и покажусь для тебя достойным доверия, даже более прежнего, как служащий не собственному своему, но общему благу.
Одолеваю тебя в деле дружбы, потому что, как видишь, пишу первый. И будь уверен, что не стал бы хвалиться (не в моем это обычае), если б не ценил столь высоко твою дружбу и если б не казалось мне необходимым, как молодого коня бичом, побудить тебя к переписке со мной. Особенно же подстрекнет тебя к этому, если задумаешься кто, к кому и о каком деле пишет к тебе, еще не писавшему; также размыслишь, что детям прилично наследовать как отцово имение, так, конечно, и отцову дружбу. Сверх же этого не худо рассудить, что тебе только наступила пора любомудрствовать, а я уже отец любомудрых; и потому ты должен передо мной показать свою доблесть, как отважные борцы показывают перед своими наставниками. Вымолвлю нечто такое, что поважнее доселе сказанного. У тебя не маловажный для меня залог любомудрия. Ты обучаешь кровь мою и кровь самых мне близких; знаешь, — о ком говорю, то есть о детях искреннейшего и досточестнейшего сына моего Никовула. Если сколько-нибудь поможешь им, это (положи на верное) не выйдет из памяти у меня, который не хуже всякого другого (если должно в чем-нибудь верить словам моим) могу и о науках судить, и прилежание оценить, и своей похвалой возвысить самих наставников.
Опять к тебе мой Никовул, и опять беспокою своим излишеством, понукая, когда и сам очень бежишь. Но поскольку этот молодой человек имеет от природы счастливые дарования, если только не обманывает меня мое желание видеть его таким, но, как часто бывает с людьми даровитыми, несколько нерадив, и ему нужно поощрение, то замени это собственным своим старанием и (скажу по-вашему), подражая упоминаемому в басне кузнечику, вместо оборванной струны прибегнув к своему голосу, докончи песнь. Таким образом, как думаю, приобретешь славу чрез этого молодого человека и окажешь самую великую милость мне, который не многое предпочитаю тебе и твоей учености.
Упрекает его за молчание и вновь просит смотреть за Никовулом-младшим.
Как назвать твое расположение ко мне, о чудный? Какая причина тому, что не пишешь? Не буду винить тебя ни в высокомерии, ни в лености, ни в том, что не стало у тебя, о чем писать. Не тебе дойти до такой скудости. Разве помнишь зло за те ямбы, которые изрыгнул достойный зло погибнуть Валентин, и сделал это по твоему желанию? Ибо не требовалось ли от ритора, человека искусного, отомстить тому, кто первый осмелился писать о таком предмете ямбами? «Но укроти, Ахиллес, великий гнев» и снова двигни для нас пером, этим своим копьем, чтобы не подумали, будто бы ты, потерпев маловажное, идешь наперекор важнейшему, то есть епископскому престолу. Рыщи на конях, гоняйся за зверями, веди себя как хочешь в рассуждении меня; не буду более ни писать, ни шутить. И этого довольно. Настолько я ценю твою дружбу. Итак, что до шуток, им было место, и они кончены. А что далее, то уже дело не шуточное, но крайне важное. Опять поручаю тебе дражайшего сына моего Никовула. И желал бы, чтоб ты принял его от меня, точно как от меня, и отца одарил риторским, а меня — софистическим руном. Ибо знаю, что, если захочешь, тебе это доступно. Чудным же софистам оставишь только одну спесь и желание добиваться больших выгод.
Каковы твои подвиги в добродетели и успели ли мы скольконибудь по Богу? Я рассуждаю, что всего приличнее спросить тебя об этом, потому что мне приятно и спрашивать об этом, и слышать это; а прочее, по мне, пусть будет, как есть. Даже хотя и пожелал бы я, чтоб и это было у тебя благоуспешно, но пожелал бы единственно для того, чтоб было, что презирать тебе, и чтоб можно было тебе оказать более любомудрия в том, что важнее. Это пусть будет сказано от меня вместо приветствия; а ты для прекрасного Никовула будь таков, как сего надеемся. Если же потребуем и большего, удовлетвори нашей ненасытности, как щедролюбивый.
У афинян был древний, а по моему суждению, и прекрасный закон — детей, как скоро достигали юношеских лет, отдавать в обучение искусствам, делать же это таким образом: открыто раскладывать орудия каждого искусства и подводить к ним молодых людей; на какое орудие с приятностию кто взглянет и подбежит к нему, искусству того орудия и обучать его; потому что всего чаще бывает успех в том, что нам по природе, а то не удается, что не по природе. К чему клонится мой рассказ? К тому, чтоб и ты воспользовался таким же средством, и, имея способность к любомудрию, не оставлял сего в нерадении, и не привыкал к чему-либо другому, не свойственному для тебя, но больше занимался любомудрием, к которому склонен, не только по собственному его превосходству, но и по сродности для тебя. И пословица учит: «Не преграждать течения реки». И поэзия требует, чтоб обучавшийся верховой езде не пел. В предотвращение же чего? Того, чтобы не стать тебе плохим и ездоком, и певцом.
Но какая у тебя способность? Как мне представляется на [внешний] взгляд, во-первых, у тебя есть свои правила жизни, нрав тихий и нехитростный, не способный к этой изворотливости в свете; потом, душа даровитая и возвышенная, легко вдающаяся в умозрения; в-третьих, болезненность и телесная немощь, а и это Платону кажется не маловажным в деле любомудрия. Сверх того, в таком уже ты возрасте, когда страсти начинают покоряться; и бедностью, кажется мне, не обременяешься, а более хвалишься, и то уже не в риторском обычае, что знаешь стыд, что язык у тебя не зол, что род у тебя не худой, и вовсе ты человек не для народной площади. Скажу короче: в тебе нет ни одного из тех свойств, какими Аристофан наделяет Демокрита, чтоб управлять ему народом на площадях. Напротив того, называясь ритором, скорее по всему годен ты в риторы, только не по нравам. Поэтому не останавливайся в любомудрии на том, что уже приобрел, и быть вторым в деле второстепенном не предпочитай первенству в важнейшем. А если в этом и уступим тебе первенство, то не соглашайся иметь превосходство между галками, когда ты в состоянии быть орлом. Долго ли надмеваться нам тем, что маловажно и пресмыкается по земле? Долго ли играть с детьми в куклы, и приходить в восторг от рукоплесканий? Прейдем отсюду (Мк. 14:42); станем мужами, бросим грезы, не будем останавливаться на тенях, предоставим другим приятности или, чаще, горести жизни. Пусть над другими издеваются, другими играют и мечут зависть, время и случай, как называют непостоянство и неправильность всего человеческого. Прочь от нас высокие чины, властвование, богатства, блеск, превозношение, падение — эта малостоящая и презренная слава, превозносимый которой терпит больше бесславия, нежели осмеянный! Прочь от нас эти детские игрища и лицедействия на этом великом позорище! Мы придержимся Слова и взамен всего возжелаем иметь Бога — единое вечное и свойственное нам благо, чтобы заслужить нам одобрение даже здесь за то, что, будучи еще так малы, ищем столь великого, или непременно там. Поскольку награда добродетели — стать богом, озариться чистейшим светом, созерцаемым в Троичной Единице, от Которой имеем теперь едва несколько лучей; то к этому шествуй, в этом преуспевай, окрыляйся мыслью, хватайся за вечную жизнь. Ни на чем не останавливай своих надежд, пока не достигнешь вожделенной и блаженной вершины. И очень знаю, похвалишь меня теперь не много, а вскоре несравненно больше, когда увидишь себя в том состоянии, какое обещаю, и найдешь, что это не пустое блаженство, не вымыслы ума, но самая действительность.
Что говоришь? Убеждаю ли тебя этими словами, и ты переменишь предмет изучения, станешь заодно со мной, который некогда был в одном ряду с тобой, а теперь, если позволишь сказать, стал выше тебя? Или должен я напевать тебе гораздо дольше? Нет, чудный, не жди этого. Ибо тому, кто имеет у себя большую часть, стыдно не приобрести всего; начало бывает уже половиной целого дела, а где больше половины, там чему другому быть, как не целому? Поэтому, если моих советов достаточно, то прекрасно; ничего больше и не требуется. Если же тебе все еще нужен советник, и притом лучший, то как Соломон велит тебе пить вино с советом (Притч. 31:4), чтобы не падать от опьянения и головокружения, так и я, изменив немного совет, говорю: с Богом советуйся, и не погрешишь в своих обязанностях.
Ты, любезный сын, имел у себя доброго отца, как слышу о тебе. Воспрянь только, успевай и царствуй (Пс. 44:5); мы же готовы хвалить тебя, хотя ты еще и не признаешься в своем любомудрии. Ибо смотрим больше не на то, что говоришь, а на то, что делаешь. А и это самое — не признаваться в своем любомудрии весьма любомудренно, как критик Дионисий говорит о риторе Лисии, что его безыскусственность была крайне искусственна.
Хотя высота начальственной власти неприступна, однако же дружба человеколюбива; по ней-то и я осмелился представить тебе сию просьбу. Ко всему, что ты сделал для меня доброго, присовокупи и это. Ученейшего сына нашего Евдоксия, человека и по жизни и по уму достойного твоей доблести, как и в ином чем не лиши своего приятного внимания, и так удостой покровительства, если в чем окажется ему нужным твоя правота. А я воздам за это молитвами, чем одним и могу вознаграждать благодетелей.
Увы мне, яко пришельствие мое продолжися (Пс. 119:5), а главное из бедствий — у нас война и мятеж! Не соблюли мы мира, какой наследовали от святых отцов. Поэтому, как знаю, что сам ты восстановишь сей мир силой Духа, Который правит тобой и твоими делами, так прошу, чтоб не клеветал на меня и государей епископов, будто без моей воли провозглашен у вас другой епископ. Ибо и я не в таком у них презрении, и они не так ко мне неприязненны. Напротив того, много умоляя ради своей мертвенности и вместе страшась принять на себя бремя — управлять церковью, остававшейся без надзора, испросил я у них эту милость, не противную правилам и для меня успокоительную, — дать Церкви пастыря; и вашими молитвами дан пастырь, достойный вашего богочестия, которого и отдаю на твои руки: это достоуважаемый Евлалий, боголюбивый епископ, на руках которого я желал бы умереть. А если кто думает, что при жизни епископа не должно рукополагать другого, то пусть знает, что этим не одолеет меня. Ибо всем известно, что я поставлен был епископом не Назианза, но Сасимов, хотя ненадолго, из уважения к отцу и к просившим меня, и принял на себя правление Назианзской церковью, как человек посторонний.
И у нас отыскала себе нечто зависть, которой никто не избегает без труда. Вот и мы, каппадокийцы, так сказать, взбунтовались, — зло, доселе неслыханное и невероятное! Да не похвалится всяка плоть пред Богом (1 Кор. 1:29), но да знаем, что все мы люди, и не будем скоры в осуждении других. А для меня есть несколько выгоды и от несчастья (если надобно сказать некоторую странность), и, подлинно, по пословице, с терний собираю розы. Я, который прежде не встречался лично с твоим благоговением и не беседовал с тобой чрез письма, но только озарялся слухом о тебе, теперь приведен в необходимость сноситься письменно; и великое благодарение Даровавшему это! Писать о сем к другим епископам, не имея на то времени, не буду; а вместе с тем и болезнь делает меня к этому ленивым. Но что пишу к тебе, чрез тебя пишу и к ним. Да престанет входить в исследования о моих делах господин мой боголюбивейший епископ Елладий, ибо доискивается сего не духовными средствами, но околичностями, показывающими сварливость не по строгости церковных правил, но в удовлетворение гневу, что обнаруживают время и многое вместе со временем приведенное в действие без всякого к тому основания. Ибо надобно так сказать и не огорчить. Если бы имел я столько телесного здоровья, чтобы мог править Церковью в Назианзе, где первоначально провозглашен, а не в Сасимах, как некоторые уверяют тебя неправильно, то я не столько жалок и несведущ в Божественных постановлениях, чтобы стал или презирать Церковь, или гоняться за удобствами жизни, имея в виду награды, какие уготованы трудящимся по Богу и употребляющим в дело вверенный им талант. Ибо какая мне будет польза в великих трудах и в великих надеждах, если худо распоряжаюсь в важнейшем? Но поскольку и телом я болен, как всем это известно, и по причине, мною сказанной, не боюсь важных последствий от сего удаления, но вижу, что церковь под моим правлением терпит вред в самом главном и по расстроенному моему здоровью приходит почти в расстройство, то и прежде просил, и теперь прошу боголюбивейших епископов, разумею отечественных, дать Церкви главу (как при помощи Божией и дали), достойную и моего желания, и ваших молитв. И так да будет сие известно тебе, досточестнейший мой господин; а то же внуши и прочим епископам, чтобы они согласились, подали свои голоса и не обременяли моей старости, веря клеветам. Но присовокуплю к письму еще следующее о государе моем епископе Воспории. Если ваше исследование находит его худым в вере (что выговорить непозволительно, не говорю уже о долговременности и о моем свидетельстве), то судите об этом сами. А если разыскание живущих по близости производит худую о нем славу и есть новое обвинение, то не увлекайтесь клеветой, и прошу вас не давать ей более силы, нежели истине, чтобы не привести в уныние многих, решившихся хорошо поступать. Будь здоров, благодушен, преуспевай по Богу, к удовольствию моему и всей Церкви, как общее наше украшение.
Исполнит Господь вся прошения твоя (Пс. 19:6), и да не презришь моление отца. Довольно успокоил ты старость нашу тем, что выехал даже до Парнаса, как был приглашаем, и что обличил клевету, возведенную на досточестнейшего и боголюбивейшего епископа. Порочные люди любят слагать вины свои на тех, кто их обличает. Правда, что лета и жизнь сего мужа опровергали всякое обвинение, опровергал и я, которой часто слышал и пересказывал о делах его другим, а равно опровергали и те, которые отведены им от заблуждений и присоединены к общему Телу Церкви; однако же нынешнее лукавое время, по причине наветников и людей злонравных, требовало более точного доказательства, и ты представил это доказательство нам или, лучше сказать, людям легкомысленным, которых не трудно обмануть подобной клеветой. Если же соблаговолишь, приняв на себя труд дальнейшего пути, лично засвидетельствовать об этом и с прочими епископами разберешь то, в чем недоумение, то сделаешь духовное дело, достойное твоего совершенства. Я и все, кто со мною, приветствуем твое братство.
Когда каждый хвалит в тебе что-нибудь и все, как на торжище, распространяют о тебе добрую славу, я присовокупляю нечто от себя, да и не менее всякого другого, потому что и ты удостаиваешь меня чести и как возлюбленный сын утешаешь старость отца. Поэтому и теперь осмелился я принести тебе просьбу свою о достоуважаемом епископе Воспории. Стыдно иметь нужду в моем письме такому мужу, за которым упрочивают уважение и жизнь его, и лета. Но не менее стыдно молчать и не сказать о нем слова тому, кто имеет голос, чтит веру и более всех знает этого мужа. Недоумение касательно соседей, конечно, и сам ты разрешишь по благодати обитающего в тебе Духа и на основании правил церковных. Но да не потерпит твое благоговение, чтобы его выставляли на позор в общенародных судах; ибо хотя и там судьи будут христиане, как и действительно по благости Божией христиане, однако же что общего между мечом и духом? Если и это допустим, то как и в каком отношении справедливо слово о вере смешивать с другими недоумениями? Ныне у нас стал неправославен боголюбивейший епископ Воспорий! Ныне у нас не имеет веса и седина человека, который столь многих отвлек от заблуждения, представил такое доказательство своего православия, у всех нас был учителем! Нет, умоляю тебя, не давай места подобным клеветам. Но если возможно примирить разделенное, то присовокупи и это к своей славе. А если сие невозможно, то по крайней мере не допусти, чтобы таким поруганием оскорблены были все мы, с кем он жил и состарился, мы, как тебе известно, строгие проповедники
Божества и в опасностях и без опасностей, не дозволившие, чтобы отнято было что-нибудь у Единого и неприступного Божества. Прошу тебя, помолись обо мне, который весьма изнемог от болезни. Как я, так и все мои приветствуем находящееся при тебе братство. Да дарует нам Бог, чтобы ты, общая опора Церкви, был здоров, благодушен и доброхвален о Господе!
Что бы сделал ты, если бы сам я лично имел дело? Как очевидно, приложил бы все свое старание избавить меня от обиды, если заключать о сем по предшествовавшему. Ту же милость окажи мне и теперь в лице благонравнейшей моей племянницы, которая при посредстве моем сама припадает к тебе; уважь возраст просительницы, уважь ее нравы и благоговение, чем не похожа она на многих женщин; сверх сего уважь ее женскую неопытность в делах и то, что имеет теперь дело со своими, а более всего уважь мое прошение. Самая большая для нее милость — скорость благодеяния, о котором прошу. Ибо и неправедный, в Евангелии упоминаемый судья оказал вдове человеколюбие (Лк. 18:5), но оказал после долговременной и неотступной просьбы. А вас просит она о скорости, чтобы не томиться ей долго заботами и невыгодами жизни на чужой стороне, хотя всего более и ясно знаю, что твое богочестие и чужую сторону сделает для нее своей.
Спрашиваешь, почему не пишу? А мне думается, что и сам ты не больше переслал писем (если только болезнь не выводит меня из ума и не делает, что забываю даже и оказанное мне добро), хотя ты, который владеешь искусством и говорить и писать, если не другим чем, то, по крайней мере, как умершему, обязан мне надгробным словом. Итак, вот мое обличение; потому что, кто обвиняет дружески, тому не должно в этом заходить далее пределов дружбы. А что ты пишешь о дражайшем сыне Никовуле, это весьма важно, удивительно и достаточно к тому, чтобы увлечь добродушие отца, готовое верить всему, что для него желательно. Но я тогда приму это за правду, когда молодой человек, представив мне опыты, окажется не недостойным или твоих обещаний, или наших надежд.
Ты по учености достиг аттического совершенства, да и я тоже. Ты председательствуешь у молодых людей, а я — у людей всякого возраста. Ты образуешь в слове, а я — в нравах. Много у меня с тобой общего, но одно все собой заменяет и всего выше — это дражайший сын наш Никовул, который поставлен между нами. Делая ему добро, докажешь и свою ученость, и нашу дружбу, если только заботишься о ней, но думаю, что заботишься; потому что и старые борцы в чести у молодых, и в такой еще чести, что молодые, если подносят им свои победные награды, то, по законам ратоборства, признаются тогда благопризнательными.
Подражай Александру, чудный муж; и как он прилагал все свое старание угодить афинянам, а в конце концов и Афины называл всегда театром своего царства, так и ты, почитал меня что-нибудь значащим, хотя и вовсе ничего не значу, и ради красноречия, и ради самых Афин, а сверх того, уважив общих родителей нашего красноречия, позаботься удвоить ревность к красноречию в прекрасном Проноии. Что ни сделаешь для этого молодого человека, то, без сомнения, сделаешь для меня самого, который и стою того, чтоб получить от тебя благодеяние, и могу быть не худым хвалителем твоих речей, хотя сижу и ниже софистов, сам себе назначив безопасную награду молчания.
Сильно поразил ты меня, Улисс, укоряя в стагиризме и употребляя все усилие низложить софизмами. Хвалю твою свободу, с какой пишешь письмо свое. Лучше высказать, что огорчает, нежели умолчать, чтоб после взыскивать с незнающих. Впрочем, и у меня есть нечто для обвинения; но чтобы соблюсти закон судопроизводства, сперва буду оправдываться и потом обвинять, а то и другое сделаю с равным благорасположением. Никовул мой пошел в ученики к превосходному Стагирию нимало не по моему совету — не подозревай этого; я не забыл еще до такой степени Афины, твою дружбу и твое товарищество; напротив того, в этом поступил он по собственному желанию и потому, что так захотел отец; а я своими письмами передал его только с рук на руки. Что же в этом недружеского и бесчеловечного? Но поскольку имеешь мое оправдание, то выслушай и обвинение. Не хвалю твоих Кукольников и Телхинов, которыми зло поражаешь соперника, потому что превозмог обычай занимающихся тем же искусством называть соперниками. Долго ли быть у нас этому? Остановимся ли на чем-нибудь в своих софистических схватках? Когда будет конец? Разве когда смерть разлучит нас с этим пороком? Пока человек еще молод, порабощен честолюбию, гонится за выгодами, ему извинительно как-то заниматься этим, но и то с умеренностью, скажу в угодность твою несколько по-демосфеновски; а в таком возрасте и при таких занятиях бодать и бодаться — совершенно неуместно и есть чистое упрямство, не потому только, что это непристойно и неблагородно, но и потому, что дело очень легко. Какое сам вымолвишь слово, такое же услышишь в ответ[289], как назад возвратившуюся волну; потому что (употреблю еще Гомерово выражение) «обрившего обрить» вовсе не предосудительно. Что же это за мудрость, когда можно первенствовать в добродетели, тогда препобеждаться пороком или и побеждать в пороке, что гораздо еще хуже? Я и судей (надобно же сказать правду) не хвалю за то, что одно и то же и наказывают, произнося решение, и хвалят, слушая, и не только сами хвалят, но находят многих других, которые и хвалят так же, и побуждают к пороку, и оспаривают друг друга в усердии к этому. Должно поступать или так: если невероятно — не хвалить, а если достоверно — судить всенародно; или так: если обвинение ложно — уличить обвинителей, а если справедливо — уличить тех, на кого пало обвинение, но не шутить так легкомысленно делом весьма важным — мнением людей благородных. Поэтому, если меня послушаетесь (говорю обоим), то оставите подобные речи и перебранки, ежели не по чему другому, то устыдясь седины или уставши заниматься таким позорным делом. Дайте сами себе добрый совет — уважить древнее увещание, которое велит, когда есть чем прожить, упражняться в добродетели, и не обманывайте как самих себя, так и надежду молодых людей, которые, конечно, весьма жестоко постраждут, если, упражняясь в науках, научатся пороку, да и тому не даром, потому что имеют в вас учителей не добродетели, а порока. Если же кажусь тебе несносным, когда пишу это, то и мне отомсти тем же, то есть и сам подай какой-нибудь полезный совет, чтоб или похвалить меня, если послушаюсь, или обвинить, если воспротивлюсь.
И того не знал я, что крайне грубо и невежественно давал советы человеку высокоученому! Какое высокоумие! Не вразумиться и народной пословицей: «Плешивый не наклоняйся лбом к барану и не дразни ос», то есть языка, готового говорить худо. Правда, что этим не очень еще огорчаюсь; потому что, как слышу, поставлен я наряду со многими, а если будешь жив, то стану и впереди многих; но больше для меня горько твое недоверие в том, что делаю это с дружеским расположением. По крайней мере, будь здоров и телом и душой и впредь, если можно, воздерживай язык; а на этот раз стерпим свою участь.
Поговорю с тобой несколько смело; так я привык и так хочу. А если не дозволишь мне этого, то обидишь и меня и Никовула; потому что и другу сделаю досаду, и от тебя не получу ничего большего. Если же дозволишь, сколько надеюсь, то выкажешь благородный образ мыслей, и у нас то и другое выйдет как можно лучше, потому что и перед ним оправдаюсь, и тебя похвалю. Но если дозволишь мне подать тебе и отеческий совет, то, по привычке властвовать, не оставь в пренебрежении предложения, какое делает тебе человек, в подобных вещах не несведущий. Положите, наконец, оружие, и пращи, и эти страшные копья, разумею ваши языки, которыми поражаете и язвите друг друга, и притом оглашаемые похвалами ваших приверженцев; положите потому более, что из всех оружий это самое подручное, положите, чтобы молодых людей не привести вам скорее к пороку, нежели к добродетели, если не словами, то делами; потому что какими кто делами восхищается, на такие, хотя и молча, подает свой совет. Если так поступите, то и себе самим сделаете пользу, и меня будете иметь другом, и не обманете надежды вверившихся вам. А все это будет у меня наградой за труды о Никовуле. Но если увижу более совершенные опыты, то воздам за это и совершеннейшей похвалой.
Знаю твои обвинения, хотя и молчишь. Верно говоришь: «Вот, мы праздновали брак (брак золотой и твоей Олимпиады), у нас было много епископов; а ты, добрый муж, не был у нас, или не удостоивая нас своего присутствия, или потому, что поленился». Ни то, ни другое, чудный мой. Но думаю, что, у кого дела в печальном положении, тому невозможно праздновать весело; и притом совершенно некстати на свадебном пиру носить двоих больных ногами и видеть их смеющимися среди скачущих, чтоб и пошутить у тебя несколько по-брачному. А желанием своим я у тебя и праздную с тобой; руки молодых твоих слагаю одну с другой и обе влагаю в десницу Божию. Ибо как у тебя все иное благополучно, так следует, чтоб и супружество это вело ко всему наилучшему и соответствовало общим нашим желаниям.
Вот у тебя и другой зять; и прекрасно делаешь, что слагаешь с себя это приятное бремя. А я ленив (скажешь, может быть, о мне сам в себе); справедливее же будет сказать: я болен, а не ленив. По крайней мере, у нас в добром состоянии то, что от Бога[290]. Потому мятежи уступим другим, а сами будем наслаждаться любомудрием, когда заключишься ты в Боге и совершенно преселишься горе, не удерживаемый никакими узами. А теперь, если в дар браку должно принести то, что всего лучше, приношу свои молитвы.
Не хвалю Гесиода, что занимающихся одним ремеслом назвал противниками по ремеслу, говоря: «И горшечник косо смотрит на горшечника, и плотник — на плотника»[291]. Ибо, по моему мнению, не столько ненавидят они друг друга, сколько бегут друг к другу, взаимно лобзаются и обнимаются, как родные. А певец к певцу тем паче бежит, что их занимает один предмет — слово. Такое же влечение и я чувствую к твоей учености. Если бы тело мое было в таком состоянии, что могло бы служить душевным стремлениям, то никто не предупредил бы меня в том, чтоб прийти, обнять тебя и приветствовать со вступлением в должность. Но на солнце набрасывает тень облако, а на меня — болезнь и эта завистливая плоть и моя темница. Вместо посещения моего не примешь ли от меня этого письма? Конечно, примешь, как человек образованный и снисходительный; верно знаю это, а не по догадкам сужу. А чтобы знать тебе, сколько полагаюсь на твою правоту, вот предлагаю тебе и просьбу, для меня весьма нужную, и у твоей дружбы прошу помощи друзьям. С рук на руки передаю тебе моего Никовула с братьями, не с тем чтоб подвергся он суду, но чтобы получил удовлетворение на суде. Передаю и матерь их, престарелую вдову, и дом, некогда славный и видный, пока был жив много значивший для нас Никовул, а теперь не имеющий свободы и плакать по причине бедствий, уже постигших и ожидаемых, если не будет благоугодно тебе и твоему правосудию стать вопреки лукавому демону, почтить меня, уважить человечество и положить для себя самого блистательное начало оказанным нам благодеянием.
Сетующему извинительно говорить, что свойственно сетующим; и я возопию сам на себя: «О лукавая и злонравная плоть, что ты со мной делаешь, сколько причиняешь мне бед! Близко человек, за которым, если бы и далеко он был, необходимо было бы следовать ради начальственной его доблести и во всем прочем кротости. А ты больна, почти недвижима и не берешь во внимание, что другие пользуются благом, которого я лишаюсь». Такова моя жалоба. Но поскольку недостаточно оплакать мне только свои страдания, а нужно и какое-нибудь врачевство ранам, то изобретаю и это, осмеливаюсь на сие письмо и им заменяю несколько свидание с тобой. А если ты, обильно источающий добро, ищешь случая и мне сделать благодеяние, то смело представляю тебе достойный жалости и человеколюбия дом — вдову и сирот еще с неостывшими на глазах слезами, разумею сестру мою[292] и детей ее; у них был добрый отец, который много служил царям с оружием в руках, и притом не бесславно, но с великой честью, а много также оказывал услуг и вам, начальствующим, если знаешь имя Никовула. Но теперь они в опасности подвергнуться самым затруднительным обстоятельствам. Ибо после объявления друзей и после клятв, какие дали они при допросе, теперь опять намереваются вредить сиротам.
Со всем тщанием поспешившего к вам и достигшего уже Евфимиады, задержало меня собрание, которое совершаете в это время в честь святых мучеников, потому что как участвовать в нем не мог я по болезни, так не хотел быть и вам в тягость неблаговременным прибытием. Спешил же к тебе, чтобы повидаться с тобой после такого долгого времени и чтобы вместе подивиться твоему терпению и любомудрию, какое, слышу, по преставлении святой и блаженной сестры вашей соблюдаешь ты, как муж благой, совершенный, предстоящий Богу, более всех ведущий и Божественное и человеческое и признающий весьма легким то самое, что для других в подобных случаях всего тяжелее, то есть жить вместе с такой сестрой и препроводить ее от себя, вместить в безопасные обители, скажу словами Божественного Писания, якоже стог гумна вовремя свезенный (Иов. 5:26), когда она, хотя вкусила приятностей жизни, однако же по самому возрасту избежала скорбей и прежде, нежели оплакала тебя, почтена от тебя прекрасным погребением, какое и должно быть подобным женам. Но и сам я, поверь мне в этом, желаю преставления если не в одной мере с вами (этого сказать о себе много), то не много меньше вас. Но что же нам делать против Божия закона, издревле превозмогающего, который похитил мою Феосевию, — ибо жившую по Богу называю своей, потому что духовное родство выше телесного, — Феосевию, похваление Церкви, украшение Христово, потребность нашего века, дерзновение жен, — Феосевию, и при таковой красоте братьев отличавшуюся благообразием и лепотой, — Феосевию, действительно священную, сожительницу иерея, ему равночестную и достойную великих таинств, — Феосевию, о которой память и будущее время найдет сохранившейся на бессмертных столпах, то есть в душах всех тех, кто доныне ее знал и кто узнает впоследствии? И не дивись, если многократно повторяю ее имя, потому что наслаждаюсь воспоминанием о блаженной. И таково мое ей надгробное, а тебе утешительное слово, которое в немногом заключает многое! Утешительное тебе, хотя сам по своему любомудрию можешь и другим во всем подавать советы в подобных случаях. А свидания с тобой, которого я желал, теперь лишаюсь по упомянутой выше причине. Но соединим свои молитвы, пока еще остаемся на земле, и да сопряжет нас общий конец, к которому приближаемся. Потому и необходимо нам все переносить, как недолго уже имеющим и веселиться и скорбеть.
Иные хвалят Пифагора Самосского, что, когда должно ему было совершить жертву, принес он в жертву глиняного быка, потому что не одобрял других жертвоприношений и говорил, что не надобно мертвыми очищать мертвого, так называя тело. Ему и ты, чудный, прекрасно подражаешь. Поскольку же у тебя запрещено налагать штрафы, и один ты или весьма с немногими из начальников вселил в подчиненных безубыточный страх, то не введи в убыток также твоего и моего Валентиниана; потому что прошу за родственника; но, на словах погрозив взысканием, не допусти до действительного убытка; потому что и наказанию он подвергается, если должно осмелиться это сказать, не за собственную свою беспечность. Поэтому если убеждаю тебя как судью, то это лучше всего. А если нет, то прибегну к тебе как к другу. И то же скажу твоей учености, что, говорят, писал некто к своему другу: «Такого-то, если ничего не сделал он худого, прости ради самой правды, а если сделал, прости ради нашей дружбы». Но во всяком случае, прости, сверх прочего рассудив и то, что к общественному достоянию не много прибавит взыскание двух коней, а у нас эта милость напишется на сердцах. Присовокуплю и то: помоги в несчастье человеку, сильно сокрушенному этим происшествием.
Если кажусь для тебя неучтивым, потому что часто пишу, то не подивись, если возопию на тебя праведному Судии; и знаю, что простишь мне вину. Сам ты виновен в моей смелости, усердным исполнением моих просьб вызывая на новые просьбы. И сие нимало не удивительно. Ибо много во мне такого, для чего охотно делаешь милость, — моя старость, болезнь, общее занятие науками (если в науках и я что-нибудь значу), даже то самое, что желание мое свидеться с тобой встречает препятствие в болезни и не успевает в таком важном деле. Но какая моя просьба? Если бы она была несправедлива, то постыдился бы я такого мужа; а если справедлива, охотно склонись на нее. Опять приходит к тебе почтеннейший сын наш Феодосий, вместе мой и твой: мой по намерению, а твой как проситель, — приходит к тебе с прошением о деле, достойном сожаления. Сироты бедствуют; и как о делах человеческих посреди их самого течения неизвестно, чем окончатся, и боимся, чтоб не подвергся изгнанию отец, который облегчал сиротство многих, то всем окажи одну милость. Простри руку помощи к несчастью, которое бы сам ты уважил. Хотя правление твое не имеет нужды в каком-либо приращении доброй славы, как утренняя заря в светлости, однако же, если бы пожелал ты какого приращения, то будь уверен, что никакое не может быть больше и славнее того, чтобы многие любящие говорить правду узнали твою правоту.
Хотя ты сделал, что и самое правление твое у нас есть любомудрие, а знаю, что и впредь так будешь делать, если Бог печется о нас сколько-нибудь, — однако же лучше всего было свидеться с тобой мне теперь, когда свободен ты от дел общественных и когда в тишине можно насладиться твоим умом, которого имею немногие следы, как молнии, не удержимой взором, а большей части еще не изведал. Но насколько пожелать этого важно, настолько получить сие не легко при таком состоянии тела, какое у меня. А потому, если и этого сподоблюсь, буду иметь у себя все; потому что ты остаешься у меня в долгу одним свиданием, по обещанию продолжить беседу о нашем учении, которую оставил когда-то неконченной. А если не удастся мне сие, то сам я против воли понесу потерю. Впрочем, знай, что ты всегда с нами, где бы ни был; и желаем, чтобы путеводили тебя наши молитвы! Знай также, что, пока дышим, всегда будешь с нами, потому что сам ты начертал себя в нас, которые не малоценнее какого-нибудь столпа; и еще глубже начертаешь, когда станешь Божиим и явно нашим или, если приятнее для тебя сказать это, когда мы станем твоими.
Что это значит? Ты проходишь мимо, а я не знал и так же не мог уловить тебя, как неуловимо эхо для тех, которые думают, что оно к ним близко, и обманываются отголосками. Иначе в этом одном поступил бы я с тобой властно. Но по крайней мере, чудный мой, пришли мне письмо; хотя его я буду иметь вместо тебя, то есть, как говорится, вместо тела — тень.
По видимому настоящая жизнь наша во всем оставлена без Божия попечения, которое охраняло церкви во времена, нам предшествовавшие. И у меня до того упал дух от бедствий, что я не считаю несчастьями собственных скорбей в жизни своей, хотя они весьма тяжки и многочисленны и, приключившись кому иному, показались бы неудобовыносимыми, но смотрю на одни общие страдания церквей, об уврачевании которых если не заботиться в настоящее время, то дело дойдет постепенно до совершенной безнадежности. Еретики ариане и евдоксиане, не знаю кем подвигнутые к безумию, как будто получив на то свободу, выставляют напоказ свой недуг, собирая церкви, как будто делают это по праву. А спорливые последователи Македония дошли до такого безумия, что, присвоив себе имя епископов, появляются в наших местах, называя рукоположителем своим Елевсия. Домашнее же наше зло — Евномий не довольствуется чем-нибудь обыкновенным, но считает для себя потерей, если не всех увлек с собой в погибель. Но это еще сносно; всего же тягостнее в церковных бедствиях дерзость аполлинаристов, которым, не знаю как, твоя святость попустила присвоить себе наравне с нами власть иметь свои собрания. Без сомнения, ты, по Божией благодати, весьма сведущ в Божественных таинствах, не только можешь защитить правое учение, но знаешь и то, что выдумано еретиками против здравой веры; впрочем и от нашего, может быть, смирения не безвременно будет твоей пречестности услышать, что в руках у меня есть Аполлинариево сочинение, в котором излагаемое превосходит всякое еретическое учение. Ибо в нем утверждается, что плоть, принятая Единородным Сыном Божиим в деле домостроительства для обновления естества нашего, не впоследствии приобщена, но от начала было в Сыне сие телесное естество, и в доказательство таковой нелепости, худо воспользовавшись одним изречением евангельским, Аполлинарий приводит: никтоже взыде на небо, токмо сшедый с небесе Сын Человеческий (Ин. 3:13), как будто Он был уже Сыном Человеческим еще до снисшествия на землю и снисшел, принеся с Собой собственную плоть, ту, которую имел на небе, предвечную и принадлежащую к сущности. Приводит еще и апостольское одно изречение, вырвав его из целостного состава речи: вторый человек с небесе (1 Кор. 15:47). Потом доказывает, что сей приходящий свыше человек не имеет ума и Божество Единородного, восполняющее в Нем место ума, составляет часть человеческого состава, и именно третью, потому что в Нем есть душа и тело по человечеству, а ума нет, но место ума восполняет Божие Слово. И это еще не самое худшее; напротив того, всего нестерпимее, что, по рассуждению Аполлинария, сам Единородный Бог, Судия всех, Начальник жизни и Истребитель смерти, смертен, принял страдание собственным Своим Божеством и во время тридневного умерщвления плоти вместе с ней умерщвлялось и Божество и таким образом воскрешено опять от смерти Отцом. Долго было бы пересказывать все прочее, что еще присовокупляет он к таковым нелепостям. Посему, если так умствующие имеют право иметь свои собрания, да рассудит твоя испытанная во Христе мудрость, что, когда мы несогласны с ними в образе мыслей, дать им право иметь свои собрания значит не иное что, как признать, что учение их истиннее нашего. Ибо, если дозволяется им, как благочестивым, учить сообразно с их образом мыслей и свободно проповедовать содержимое ими учение, то не явно ли этим осуждается учение Церкви, как будто истина на их стороне? Ибо неестественно быть истинными двум противным учениям об одном и том же. Как же твой великодаровитый и высокий ум потерпел, чтобы не воспользоваться обычной свободой к уврачеванию такого зла? Но если прежде не было сделано сего, по крайней мере теперь да восстанет твое неукоризненное в добродетели совершенство и внушит благочестивейшему царю, что не будет никакой пользы от всей заботливости его о церквах, если такое зло, стремящееся к ниспровержению здравой веры, усилится по причине данной им свободы.
Самым нечестивым образом гонят нас из Карвалы (употреблю слово трагедии, изменив его немного), гонят не словом, но самым делом, и весьма жестоко. Ибо гораздо было бы лучше объявить приказ об удалении явным предписанием, нежели нарушать святость нашей жизни поселением женщин прямо напротив нас и присовокуплением ежедневного позора и хулы от свободно ругающихся над избравшими такую жизнь, какова наша. Если не смело будет сказать, то чрез Еву изверг ты и нас из рая. Правда, что не трудно найти какую-нибудь благовидную отговорку и сказать, по-видимому, как нечто и похожее на дело, а именно что ты не гонишь нас, но оказываешь еще нам честь, желая соседства с нами, а может быть, присовокупишь к этому, что желаешь принимать нас дружески и родственно и насладиться сколько-нибудь нашей дружбой, однако же слово не дело. Когда вы приходите на это место, мы принимаем вас и лобызаем; но от домоправления женщин так же спешим удалиться, как и от набега ехидн. Поэтому дело наше кончено. Мы перехитрены, предались бегству, сами себя подвергли наказанию, оставив и труды рук своих и надежды, принеся не мало оправданий пред святыми мучениками. Хотя, конечно, это тяжело и не удобоносимо, однако же входит в любомудрие избранной нами жизни и не тягостнее того, что велено нам переносить, то есть переходить из города в город (Мф. 10:23). А ты населяй это место и дольше, нежели жившие прежде тебя, и целомудреннее, нежели как надеемся, чтобы не оскорбить вам святых мучеников и самим не потерпеть чего от близкого жительства. Прежде же всего употребите ту осторожность, чтобы щадить посвященное мученикам и не удумать чего худого и для вас самих и для ваших, внеся скверну в свое имущество неправедным присвоением.
Пусть так![293] Первое у нас сделано, и очень хорошо; оба хвалим добродетель, стремимся к Богу, не привязываемся к дольнему, — потому что в нем нет совершенной необходимости, — лобызаем лучшее и божественнейшее дружество, дали друг другу руки и верим один другому. А теперь попрошу уже тебя и о том, что составляет второе условие дружбы, предначав снова Богом и при помощи Его приступив к делу, так как Его избрали мы для себя покровителем всякого слова и дела. Если же такой важный предмет поверяю письму, то не дивись этому; потому что твоя правота, простота и благородство твоих нравов, какие редко и у немногих можно найти, всего более ободрили меня осмелиться на доброе дело. Притом не все доверяю письму; я не так невежествен, не делаю великих дел слегка и требующего внимания — кое-как. Но теперь, как говорит Пиндар, поставим золотые столпы в благоустроенном преддверии чертога, впоследствии же, если даст Бог, своими руками соорудим достойный удивления чертог, к слову, как говорится, приложим и дело. К тебе приходит много людей знатного рода. Ибо я уверен, что приходящих много. Кто же не любит тебя и твоего сообщества? Приходят многие из людей весьма надменных, выставляя на вид деньги, родство, друзей, могущество свое в городах, могущество при дворе и все, что служит игралищем причудливой превратности и времени и выпадает то тем, то другим, подобно различным положениям игральной кости, то так, то иначе, и перекидываемое и переворачиваемое. Я вместо всего этого предлагаю тебе одно — себя самого, и от тебя требую взамен всего одного же — тебя самого. Поэтому, хотя ты лучший из лучших (уступаю тебе это потому что и сие наше дело), но (да будет это сказано с Богом) не превзойдешь меня в одном — в верности и в искренности дружбы. А это человеку разумному надобно уважать больше, нежели все прочее в совокупности. Сего достаточно для твоего совершенства. И это, может быть, превосходит меру письма. Наконец, пожелаю чего-нибудь себе и тебе. Бог, Который и это и все прочее устрояет для любящих Его, Сам да вложит тебе в ум, что лучше и полезнее для тебя и для меня, особенно когда рассуждаем сами с собой о таких предметах!
Сына не бесчестят, но и отца не лишают доверия. Поэтому не лиши доверия и меня, который оправдываюсь, что быть в Навилах и участвовать на соборе, при всем том что меня приглашали с таким усердием, воспрепятствовали мне недосуг и душевная немощь, а не какая-нибудь лень и не презрение, как, может быть, подозревал ты. Потому, хотя и доселе еще одержим я немощью, однако же, как скоро даст Бог выздороветь, постараюсь оправдаться и самым делом: приду к твоему благородию и подам полное благословение моему дому. Ибо молю и желаю, чтобы твое было моим.
Доселе называю тебя досточестным, хотя замышляешь и не досточестное. Прими же великодушно дерзновение человека, которым движет отеческое сердоболие и который не может быть терпеливым по благорасположенности. Ибо гораздо лучше, когда ненадолго опечаливший приносит великую пользу, нежели, когда смеющийся с тем, чтобы доставить удовольствие, причиняет вред в главнейшем. Илий был священник, и хотя делал выговоры своим нечествовавшим сынам, говоря: не благ слух, чада, егоже аз слышу о вас (1 Цар. 2:24), но поелику делал не сильные выговоры, то сам подпал сильному обвинению, и благочестивый отец понес наказание за беззаконие детей. Устрашаемый сим примером, и я приступил к этому увещанию. Не знаю, что с тобой сделалось, какое омрачение объяло тебя? Как стыдишь свой род, стыдишь мою седину и те надежды, какие возымел я о тебе, когда был в Навилах, беседовал с тобой о всем добром и, как думал, убедил тебя в этом! Как не слышишь, что говорит Писание: не даждь женам твоего богатства и твоих имений в последний совет (Притч. 31:3)? Поверь, что в скором времени раскаешися в этом, егда, по написанному, иструтся плоти тела твоего (Притч. 5:11) и ум, как бы проторгнувшись сквозь облако, в состоянии будет воззреть к Богу и чисто размыслить о том, что полезно. Остерегайся сети, и не уловлен буди твоими очима (Притч. 6:25); а если уловлен, пробудись; и не подтверждай разглашаемого, будто бы какими-то снадобьями омрачен у тебя ум; потому что разврат искусен на выдумку худого. Прискорбно и то, что такой дом, обогащенный столькими трудами, в такое короткое время ты расстроил и разорил, и особенно в начале жизни, когда каждый полагает основание доброй или худой о себе славы. Но гораздо ужаснее, что жен-девственниц, которые твоими родителями и тобой самим, как уверял ты, посвящены Богу, святотатски берешь и похищаешь, и иные стали уже твоими, а других приводишь в страх, что потерпят то же. Побойся Бога, Которому служишь, постыдись меня, удержись, наконец, от всякого лукавого произволения. Если бы можно тебе было, приникнув поближе, узнать ту молву, к какой подаешь повод, обо всех нас, то, может быть, не потребовалось бы для тебя иного увещания, но самый стыд употребил бы ты в советники о том, что должно делать. Нашел бы я написать тебе что-нибудь поприятнее этого, но не нашел бы ничего полезнее; многого и не стану писать, зная, что если не вразумит тебя страх Божий, то мало сделают или вовсе ничего не сделают слова. Потому что и железом легко выводить черты на воске, но трудно на железе, а на алмазе не выведешь [и даже] чем-нибудь самым твердым, по жесткости его состава.
Если бы столько было у меня телесных сил, что мог бы взять на себя труд, то сам бы пришел к тебе и удовлетворил желанию с тобой видеться и переговорить, о чем хотелось, потому что у нас речь не о маловажном. Но поскольку держит меня болезнь, то по необходимости прибег я к письму. И достолепнейшую матерь нашу Симпликию, бывшую супругу прекрасного и доброго Алипия — этого украшения всей нашей родины, представляю твоему благородству под жалкими именованиями вдовства и сиротства; представляю для того, чтобы нашла у тебя справедливость, что будет ей нужно. Обрати внимание на значительность бедствия: еще не осушала она слез, беспокоится о сиротах, предпринимает дальние путешествия, при таком немощном теле, при такой неопытности в делах, не привыкши выглядывать из дому. Что бедственнее этого? Нет места и слезам; страдание заставляет отложить и стыд благородства. Поэтому, рассудив все сие и оказав уважение моей просьбе, не дожидайся, чтобы над тобой, великим и добрым Иаковом, стал другой судия; не поставь ее в необходимость предпринять еще дальнейшую поездку, потому что она весьма полагается на справедливость своего дела, как уверяет многих и меня. Напротив того, прочитав письмо и по всей правде исследовав ее права, возврати ее к нам с более спокойным духом. А прежде всего подумай о том, что Бог дал тебе великую власть, имение, славу, свободный путь еще к большему счастью. Охраняй же все это для себя самого настоящим человеколюбием; и, как отец детям, избавившийся от одних опасностей, а другим идущий навстречу, содержи это в уме и воспользуйся нынешним случаем, чтобы надежды свои на Бога сделать благоуспешными.
Хотя по слуху только знаю твою досточестность, однако же дивлюсь тебе, как немногие из живших с тобой долгое время. Столько у всякого речей о твоей доброте! Посему и сам я осмелился на эту просьбу. Оставил нас чудный Алипий, общий заступник любомудрых и попечитель сирот; не малое это для нас несчастье; а к этому присоединилась и другая беда: достолепнейшая супруга его заботится о сиротах. Утешь ее своим человеколюбием в настоящем случае, доставь безопасность своим детям благодеянием сиротам, докажи, что свои лучше чужих. А к этому присоединится и то, что сделаешь удовольствие мне; почтив же сколько-нибудь меня, почтишь Самого Бога, Которому удостоился быть я предстоятелем и служителем, хотя и не достоин такого сана.
О, как ты самовластен и насильствен! Едва показалось твое письмо, и я презрен. Но вот тебе и многоценный Сакердот, твой брат, а мой сын и сообщник страданий. Но чтобы мне не совершенно быть побежденным, как можно скорее доставь это утешение жизни, чтобы любомудрствовать и поучаемому и поучающему. Ибо как единомыслию всего более способствует, если вместе страждем, так для совещания всего важнее единомыслие.
Чужая страна, как видно, для меня добрее, нежели отечество. Ибо одна дала мне насладиться твоей дружбой, а другое не наделило ничем подобным. А причиной этому болезнь, которая держит меня на привязи и для многого делает неудободвижным или, говоря правду, совсем неподвижным. Почему потерю сию, хотя со скорбью, однако же перенесу. Да и чего горестного не переносит человек? Ты только будь здоров и благоуспешен в делах своих; и в Божией руке да соблюдется все твое; а оно соблюдется, если искренно хватаешься за Бога. Но госпожу общую нашу сестру соблаговоли как можно скорее отослать ко мне, как общую опору и благочестивых, и моей немощи. Иначе много буду жаловаться на твою Сакердотиду, от которой терплю эту потерю, и назову ее собственным ее именем; а каким, узнаешь, спросив у нее самой.
Знаю, что чествуешь благоговейных и делаешь добро бедным. Теперь имеешь случай к тому и другому. Ибо дело вот в чем. Досточестнейший и боголюбивейший сын мой, сопресвитер Сакердот, за свое благочестие и ревность к делу сделан был смотрителем одной из известных многолюдной богадельни. А в числе помогающих богадельне деньгами находится Лирианд. И Киверины, смежные с тем местом, где дом и вклады досточестнейшего Кастора, несколько помогают богадельне. Освободив все это от всякого притязания, и от себя приложишь ты немаловажную часть, как вспоможения бедным, так и воздаяния тебе самому, какое, как знаешь, ожидает благочестивых. Но само собой явно, что, однажды подвигшись к благодеянию, и на будущее время, чтобы никто, хотя бы и пожелал, не мог сделать ничего худого в рассуждении об этих местах, позаботишься обезопасить их таким способом, какой придумает твое благоразумие.
Поздравляю тебя, мою новую надежду, украшенного сединой в юности; желаю и молю тебе всего для тебя наилучшего. А тебе не безызвестно первое из благ — стяжевать всегда Бога, и чрез приближение и восхождение к Нему делаться Его стяжанием. Это, сколько знаю, ты и сам себе вменишь в закон.
Если ты не чаял для себя никаких неприятностей, когда приступал к любомудренной жизни, то начало было не любомудренное, и я порицаю твоих наставников. Если же ожидал неприятностей, то пока не встретил — благодарение Богу! а когда встретил — или переноси с терпением, или сделаешься нарушителем своего обета.
Что не испытано, тому нельзя назначать и цены, а что изведано на самом деле, тому совершенно определяется цена, как золоту в горниле. И если ты достаточно утвердился в сем любомудрии, то благодарение за сие Богу! А если еще не совершенно, то представляю тебе в пример себя и свое положение. Меня оскорбляли, меня ненавидели; ибо каких не потерпел я бедствий, сколько зависело это от злоумышлявших? А потом избавился я от огорчавших меня, и кто мог оказать мне большее, чем они, благодеяние? Представляя себе это, и ты за искушение воздай благодарением, если не причинившим тебе искушение, то Богу.
Что для нас страшно? Ничто, кроме уклонения от Бога и от божественного. А прочее, как Бог управит, так и да будет! Устрояет ли Он дела наши оружии правды десными и милостивыми или шуими (2 Кор. 6:7) и тяжкими для нас — причины тому знает Домостроитель жизни нашей. А мы будем бояться того единственно, чтобы не потерпеть чего-либо противного любомудрию. Питали мы нищих, упражнялись в братолюбии, услаждались псалмопениями, пока сие было возможно. А если отнята на это возможность, посвятим себя другому роду любомудрия. Благодать не скудна. Изберем уединение, жизнь созерцательную, станем очищать ум божественными видениями; а это, может быть, еще выше, нежели исчисленное прежде. Но мы поступаем не так; как скоро не удалось одно, думаем, что уже лишились всего. Нет; всмотримся, не осталось ли для нас еще какой благой надежды. И не допустим, чтобы с нами случилось то же, что бывает с молодыми конями, которые, не свыкнувшись со страхом, свирепеют при всяком шуме и сбрасывают с себя всадников.
Единомысленный и сострадателен; а сострадательность искрення; искренность же, если подает совет, достойна доверия. Поэтому так как я старше вас по благочестию, опытом изведал многих людей и их нравы (а опытность — матерь благоразумия), вы же походите на молодых коней, недавно узнавших упряжь, и едва начинаете подвиги свои по Богу (а все начинающее горячо, и как по горячности духа способно с успехом выполнять многие свои обязанности, так по неведению может во многом и не достигать успеха), то соблаговоли дойти до меня, почтить как старца, уважить, как отца, и употребить в посредники в ссоре с достоуважаемым братом и сопресвитером моим Сакердотом (потому что и он у меня), чтобы вам, уладив между собой дело, и епископу услужить и прекратить соблазн многих, а что всего важнее, умилостивить Бога и дела, так важного и славного, — разумею ваше единодушие и ваши взаимные условия жить по Богу, — не разрушить в столь короткое время.
После войны помощь! И хотя должно прежде подумать, потом сделать, мы извратили порядок: сделав, обдумываем; поэтому, если нужно льстить и сделать худое, то нашел я много путей лести, и это дело легко и многим ныне удается. Но поскольку делать вред — не мое дело, особенно же делать вред душе, еще новоосвященной и только что приступающей к добродетели, то выслушай истину.
Не начальствования домогается человек любомудрый. И худую любовь оказали тебе твои услужники, под другим лицом осмеявшие свои собственные дела. Поэтому, если переменишься теперь и уврачуешь грех, то, может быть, рана и подживет, хотя и не без труда; если же останешься при том же и станешь величаться худой победой, то болезненна язва моя, говорит Писание, откуду исцелюся (Иер. 15:18)? потому что твое почитаю своим. Но хотя так думаю и так пишу, однако же, если желаешь свидания со мной, не отрекусь от сего.
Признаюсь, что прекрасный и добрый сопресвитер Сакердот — мне друг, и пусть будет другом, тем более что он привязан к тебе. Ибо, и обвиняя тебя, не отложил своей приязни, но сделал скорее братский упрек, нежели враждебное обвинение. Впрочем, я не так прост и опрометчив, чтобы произнес суд прежде, нежели выслушаю обоих; и не подозревай этого. Да и в самом письме, которое ты осудил в дерзости (если только прочел его не без внимания), касался я не столько тебя, сколько тех, которые возбуждают вас и из нашего малодушия извлекают ту выгоду, что есть чем самим позабавиться. В каком же расположении писал я к тебе, можешь узнать это таким образом: объезжающие молодых коней упражняют их в езде на таких местах, где есть яркие цвета, что-нибудь страшное, крутизны и скаты; и это нужно не для того, чтобы их пугать, но чтобы приучить не пугаться. To же и я имея в уме, сделал письмо свое несколько жестким. Ибо много есть способов упражняться в любомудрии. И благодарение Богу, что нашел тебя не чуждым любомудрия и не привязанным к веществу, но кротким и принадлежащим к нашему двору, почему и пишешь скромно и желаешь свидания! Поэтому если одаришь нас им, то хорошо сделаешь; и будь уверен, мы примем тебя с отеческим оком. А если удерживает тебя еще зима, то попотчуем пока таким увещанием: ничего не предпочитай, даже и теперь, дружбе и единомыслию с братом Сакердотом и, поверь мне в этом, случившееся между вами признавай не иным чем, как искушением лукавого, завидующего твоему любомудрию. Но ты смело и мужественно подвизайся при первом искушении, чтобы не сделал он второго, потом третьего, а вслед за сим и многих искушений, напротив же того, удалился от тебя побежденный и пристыженный. Ибо знаю, какие брани воздвигает он; я научен этому и долговременностью, и борьбой с ним.
Что ни буду говорить тебе, все буду говорить от доброго расположения; а потому всего справедливее будет тебе выслушать мой совет или, по крайней мере, извинить меня в том, что подаю советы. Не многие одобряют наш поступок с достопочтенным нашим братом и сопресвитером Сакердотом, как основанный больше на какойто клевете, а не на справедливом суде. И именно хвалят те, которые, хотя, может быть, не знают дела целиком, однако же видят конец, каков он сам по себе. Это, может быть, увидишь и сам, потому что не мое дело входить в твои дела, так как сам ты имеешь право предписывать другим, что делать. Но умоляю твою доброту, во-первых, о том, чтобы предоставил ты человеку сему все попечение о делах, о которых он доселе заботился. Ибо, сколько бы кто ни был терпелив или тверд в любомудрии, однако же не легко ему простереть свое любомудрие до того, чтобы перенести великодушно, когда лишают его стольких трудов и столько привычных ему занятий. Если же это невозможно, то, во-вторых, прошу, чтобы касательно попечения о бедных распорядился ты, как тебе заблагорассудится, возложив оное на людей, которых сам признаешь годными, заботу же об обителях и о братиях оставил за ним, чтобы не огорчить его новым распоряжением, а еще более не огорчить братий, которые привязаны к нему привычкой и для которых удаление его так же болезненно, как и расторжение единого тела или члена. Ибо некоторые из них приходили уже ко мне и оплакивали это. Если находишь, что этот человек и сам по себе имеет нечто достойное уважения, что и справедливо, то уважь его ради него самого, ради седины и ради трудов, как тех, какие подъял он для Бога, показав в себе благоговение даже выше своего возраста, так и тех, какие нес он, быв питателем нищих и предстателем за братий. А если это кажется тебе малым, то, конечно, не оставишь без уважения меня и моей просьбы. И прежде всего прошу тебя, отложи гнев свой на него и огорчение, и умоляю, приблизь его к себе, как отец сына. Если чем и огорчил он тебя, чего, однако же, не думаю, то прости это ему для меня. Не пиши и не говори о нем ничего недостойного как его, так и твоей кротости. А если что и написано, изгладив это, не выводи наружу своей скорби, которую лучше скрывать, нежели объявлять посторонним; ибо таким примером, кроме прочего, научишь и его великодушию.
Послание твое отчасти весьма кротко и человеколюбиво, а отчасти не умею как и сказать, по крайней мере для меня огорчительно; да и не без причины, как сам себя уверяю в этом. Ибо или справедливо (чего, однако же, не думаю) обвиняется брат и сопресвитер наш Сакердот, — и сие прискорбно (и как не скорбеть, когда такое благоговение и столько трудов уничтожены в такое короткое время?), или это клевета, подстроенная завистниками, — и в таком случае горько видеть, что по наветам отчуждается тобой человек, столько близкий к тебе по жизни. Посему прими мое рассуждение, которое в настоящих обстоятельствах признаю самым лучшим и полезнейшим. Послал я к тебе самого брата, лучше же сказать, сопроводил, когда сам он шел уже к тебе, чтобы самому уврачевать скорбь и открыть тебе все по самой истине. Он утверждает, что готов в одном оправдаться, а о другом доказать, что понесено ложно. В этом уверил он и меня, как человек, который говорит со страхом Божиим.
Приглашаешь меня на собор. Желал бы я столько иметь телесных сил, чтобы прийти к вам и без приглашения и видеть ваш священный дом — этот Христов приют, корень святых ветвей, воистину яко матерь веселящуюся о чадех, также веселящихся (Пс. 112:9). Знаю это, уверен о Господе, и потому, если и нечто прискорбное случилось ныне с вами, с дерзновением говорю, что не будет угашен светильник Израилев, хотя и тушится дыханиями лукавого, и не вскроется более благость Божия, хотя Господь, по неизреченным законам Своего Домостроительства, и скрывает ее от боящихся Его; а, напротив того, еще более будет прославлена и возбудит удивление вашим терпением и непостыждающим упованием. Это же внуши и досточестнейшему сыну моему Сакердоту, то есть не унывать духом, и не подвергаться чему-либо недостойному себя самого, но так управлять обстоятельствами, чтобы и скорбное обращать в предмет любомудрия. Пусть еще послужит досточестнейшему нашему епископу; пусть еще укрепляет братий, чтобы паче всего не рушилось мое дело, которое предположил я о Господе и которое так важно и славно. А если сие невозможно, то покажем себя умеренными и преодолеем зависть, чтобы не подать против себя никакого повода лукавым и напрасно на нас враждующим.
Я и сам рвался к твоему благоговению, несмотря на недуги моего тела, желая и навестить тебя, и вместе похвалить за терпение, с каким любомудрствуешь, лишась блаженнейшего брата своего, потому что это несомненно. Но так как задержан я одним обстоятельством, то необходимо стало написать к тебе; и вот полюбомудрствую с тобой несколько о твоей потере. От кого дан был нам добрый Сакердот — сей и ныне и прежде истинный предстатель Божий? От Бога. Где же теперь Сакердот? У Бога; и не неохотно, сколько известно мне, уступил он зависти и борениям лукавого. От кого и мы? Не от того же ли Бога? И куда преселимся? Не к тому же ли Владыке? И о если бы с равным дерзновением поклонниками того же Господа и отсюда были мы отозваны, и туда переселены, в сравнении с будущей надеждой претерпев здесь немногие страдания и, может быть, еще для того, чтобы чрез самые здешние злострадания познать благодать! Что такое отец, матерь, брат, отшедшие прежде нас? Они составляют число достохвальных путников, за которыми вскоре последует и Фекла, раба Божия и начаток совершенств; последует после кратковременного ожидания, которое нужно, чтобы тех почтить терпением и для многих послужить примером любомудрия в том же самом. Посему восхвалим то же владычество и домостроительство уразумеем выше, нежели прочие.
Прими сие взамен свидания со мной и постоянно держись этих мыслей, хотя сама собой изобретешь и лучшие. А если удостоюсь видеть лично тебя и всех, которые с тобой и около тебя, то тем большее благодарение Благодателю!
Сетуешь, как вероятно, о моем удалении; но для меня еще прискорбнее разлука с твоим благоговением. Однако же благодарю Бога, что мог дойти до тебя, и не жалуюсь на подъятый труд. Ибо увидел твердость твоей веры во Христа, и похвальное уединение, и любомудрое отшельничество; увидел, что ты, устранившись всех приятностей мира, ведешь затворническую жизнь с единым Богом и со святыми мучениками, при которых поселилась, и себя принесла, и возлюбленных чад своих приносишь Богу в жертву живую, благоугодную. Сие-то да будет для тебя утешением в скорбях. Ибо и великий Давид скрывает здешние горести, в будущих благах, к которым возводит свои помышления, когда говорит: яко скры мя в селении Своем в день зол (Пс. 26:5). И не печаль только отлагает, когда помяну он Бога, и возвеселися (Пс. 76:4). Сетуют и те, которые преданы миру, даже гораздо более работающих Богу. Но их сетование остается без награды; а нам за страдание обещана награда, когда терпим ради Бога. Ибо взвесим и скорби и наслаждения, и настоящее и будущее; тогда найдем, что первые не составляют и малейшей части в сравнении с последними, — столько преизбыточествует то, что для нас лучше! Посему, когда болезнуем, прекрасное для нас врачевство — воспоминать о Боге, о будущих надеждах и приходить в Давидово расположение духа — распространяться в скорби (Пс. 4:1), а не стужать помыслами (2 Кор. 4:8), не покрываться печалью, как облаком, но [именно] тогда-то особенно держаться упования и иметь в виду тамошнее блаженство, уготованное терпеливым. Особенно же не будет для нас трудно с терпением переносить бедствия и стать выше многих во время скорби, если подумаем о том, что обещали мы Богу и чего надеялись, когда вступали в любомудренную жизнь. Богатства ли, веселостей ли, благоденствия ли в сей жизни? Или противного сему: скорбей, злостраданий, тесноты, того, чтобы все переносить, все терпеть в уповании будущих благ? Знаю, что сего, а не первого ожидали мы. Поэтому боюсь, не нарушаем ли заветов своих с Богом, когда одно иметь домогаемся, а другого надеемся. Не будем же отказываться от своей купли; понесем одно, чтобы сподобиться другого. Нам причинили скорбь ненавистники? А мы соблюдем душу от раболепства страстям. Чрез сие одержим верх над оскорбившими. Рассуди и то, о ком мы скорбим, — не о преставившихся ли? Но чем можем угодить им? Не терпением ли нашим? Посему и принесем это в дар. Ибо я уверен, что души святых видят дела наши. А паче всего и прежде всего рассудим то, что неуместно как любомудрствовать без нужды, так в страданиях оказываться нелюбомудренными и не служить для других образцом и благодарности в благодушии, и терпения в горе. Пишу же сие не с тем, чтобы учить тебя, как незнающую, но чтобы напомнить тебе, как сведущей. А Бог утешения да сохранит тебя неуязвимой в страданиях и мне дарует еще увидеть твое благоговение и убедиться самыми делами, что труд мой был не вотще, но что значу я для тебя несколько более, нежели другие, и что как скорбь была у нас общая, так и в любомудрии будешь ты моей сообщницей, чего требуют, может быть, и седина наша, и труды наши ради Бога.
Кому всего больше приятны кони? Без сомнения, коням. А орлы? Не иному кому, как орлам. «И галка садится рядом с галкой», как знаешь из пословицы. Так полагай, что и говорящий по-аттически бывает рад знающим это наречие, а имеющий притязание на правоту — любителю и покровителю правоты. Быть начальником, мне кажется, значит то же, что быть помощником добродетели и противником порока, имеет ли кто у себя бескровное начальство, как мы, или начальствует с мечом и военной перевязью. Тебя не заставлю я проливать кровь, зная, что ты добродетелью превозмогаешь, а не насилием принуждаешь, наказываешь злых более страхом, нежели делом, что и составляет закон наилучшего начальствования. Поэтому, хотя сильно я домогался свидания с тобой, и теперь еще домогаюсь, однако же, по причине болезни не имея возможности исполнить сего, по необходимости приступаю к делу и, что всего лучше, приветствую тебя чрез близкого мне человека, и друга и родственника, по всему для меня очень дорогого Никовула, который и оправдает меня перед тобой. Это человек, сколько мне известно, стоящий доверия не менее всякого другого, а ради меня покажет он себя и твоему превосходству.
Какие потери терплю от болезни! Надобно было прийти к тебе, обнять тебя, вспомнить старинную приязнь и тесную дружбу; но не таково состояние моего тела. Потому обращаюсь к тебе с письмом и встречаю приветствием. А поскольку надобно и одарить чем-нибудь, то вот мой подарок — чтец Мамант, у которого отец — воин, но который посвящен Богу за его нрав. Уступи его Богу и мне, а не считай в числе беглых. Дай ему письменное увольнение, чтобы и другие не беспокоили; а тем самому себе подашь благопоспешные надежды и в войне и в военачальстве. Да, умоляю тебя, позаботься о сем. У кого в руках самое важное и от кого все зависит, тем особенно должно заботиться о Боге и о Его помощи.
Пришло ко мне письмо твое с известием о твоем здоровье и о том, что поездка твоя была благоуспешна. И за это все благодарение Богу! А если бы и я мог о себе написать что-нибудь подобное, то еще большее благодарение!
Приятно приветствовать друзей, а еще приятнее и приветствовать чрез друзей же, к числу каковых принадлежит досточестнейший сын Анисий. Он известит тебя и о моем здоровье, если только назвать здоровьем кратковременную перемену на лучшее. Сообщит также и то, о чем был спрошен, а именно что, хотя быть у тебя, чего требуешь дружески и искренно, и насладиться твоей любовью для меня весьма приятно и даже, будь уверен, приятно не менее чеголибо другого, составляющего предмет моих желаний, как известно это и тем, кому описываю я твое радушное угощение, однако же пусть рассудит твое благоразумие, возможно ли это, а притом и прилично ли, и не обвинят ли меня в неблаговременности, не покажусь ли для иных обременительным, как явившийся без основания и без видимой какой-нибудь причины; потому что нельзя уверить многих, что любомудрствую не притворно и все свое отдаю Богу?
Кто не хвалит растения, только что обливающегося цветами? Кого не веселит жатва, только что завязывающаяся и обещающая благовременный колос? Кого не веселит и новорожденная душа, едва только уготованная Богу, начинающая свергать с себя земные оковы, чтобы вступить в единение с Богом и узреть самую истину того, чего ныне видит одни тени? Поэтому-то особенно радуюсь, смотря на возлюбленного брата и сослужителя Евагрия, который не слабо преуспевает в философии, потому что дело философии — любить мудрость. Но радуюсь также и тому, что сие доставляет мне твою дружбу. И еще больше буду радоваться, если чаще станешь писать ко мне и вознаградишь еще большими доказательствами дружбы.
Расстояние, какое между Ивирами и нами, составляет путь не малого числа дней. Но дружба и отдаленное делает близким. Как приятны присланные тобой символы праздника, как приятны твое приглашение и желание свидеться со мною! Чего же взамен сего пожелаю тебе столько же значительного? Будь так же добр. А если надобно сказать и еще нечто большее, то превзойди сам себя.
Мы подражаем живописцам, которые сперва набрасывают очерки изображаемого, а потом со второй и третьей руки окончательно их отделывают и накладывают краски. К чему клонится у меня этот пример? К тому, что между нами была уже чистая и непритворная дружба, что особенно ныне редко и не у многих найдется, и эту дружбу произвели в нас не столько родство, и общая родина, и, как говорит Гомер, «любезное товарищество», сколько сходство в нравах и то, что нравилось нам одно и то же. Это же всего более скрепляет дружбу и делает ее твердой. А теперь и роды наши сопрягаются (да благословит Бог это слово!), чтобы получила приращение наша дружба и более стали мы принадлежать друг другу. И сие устрояет Бог, способствуя праведной любви. Поэтому и ты почитай меня своим ради любезнейшего сына нашего Евфимия, и я присвояю тебя себе чрез любезнейшую дочерь твою. А посему не знаю, в чью больше пользу и кому говорить, — твоей ли досточестности об этом молодом человеке, или ему о тебе; потому что отеческое благорасположение к детям равно. По крайней мере желаю вам, чтобы это супружество было во всем наиболее благополучно и таково, каким следует ему быть, когда сочетавает Сам Бог.
Евопия — твоя возлюбленнейшая; настало время бракосочетания, положено основание жизни, исполнены родительские обеты. Но не с вами я, которому особенно надлежало бы и быть у вас, и молитвы свои соединить с вашими, как и обещал я, потому что надежда шла вслед за желанием, а желание достаточно для того, чтобы ввести себя в обман. И неоднократно собираясь в путь и неоднократно откладывая путешествие до времени, наконец преодолен я болезнью. Итак, пусть другие призывают к вам Эротов, потому что на свадьбе в обычае и пошутить; другие пусть изображают красоту девы, величают любезность жениха и брачное ложе вместе с цветами осыпают и словами приветствий. А я пропою вам брачную песнь: Благословит вас Господь от Сиона, Сам сочетает ваше супружество, и узриши сыны сынов твоих (Пс. 127:6–7), не много будет сказать, еще лучших тебя. Сего пожелал бы я вам, будучи с вами; сего желаю и теперь. Прочее да будет предоставлено вашему попечению, да возложит на вас венцы отец, как желал; это предписал я, как будто бы сам был при бракосочетании. Их будут венцы, а мои молитвы, которые, сколько знаю, не ограничиваются местом.
Не зван я был на бракосочетание нашей дочери; однако ж явился, и праздную вместе, и принимаю участие, и желаю вам всего наилучшего. А одно из лучшего, чтобы Сам Христос присутствовал на браке, — потому что где Христос, там благопристойность, — и чтобы вода стала вином, то есть все претворилось в лучшее; а поэтому не было смешиваемо несоединимое между собой, и не были сводимы вместе епископы и смехотворцы, молитвы и рукоплескания, псалмопение и звуки свирелей; потому что как все прочее, так и браки христианские должны иметь благопристойность, а благопристойным делает степенность. Вот что приносим в дар бракосочетанию; а ты воздай нам благопокорностью. И в зяте, если последует этому, будем иметь сына, а если нет — воина.
Слышу, что ты полюбил софистическое искусство и для тебя чудным стало делом, например, говорить свысока, смотреть значительно, выступать подняв голову и с надменностью. Слышу, что желание твое устремлено туда — к Марафону и Саламину, этим вашим украшениям, и что ни о чем не думаешь более, кроме того, чтобы Мильтиадов и Киногиров, Каллимахов и Телемаков — все снарядить по правилам софистики и как можно ближе к своей цели. Если при этом ставишь во что-нибудь и добродетель, ты уже наш; и что служит к твоему прославлению, то пусть идет вперед своим путем. Но если ты вполне софист, и забываешь о моей дружбе и о том, что неоднократно говаривали мы между собой о прекрасном, то не скажу чего другого неприятного, а сказать следующее не будет, может быть, нескромным: знай, что, недолго позабавившись пред молодыми людьми, весьма много посмеешься сам над собой, когда придет время взяться за ум, но [будет] уже поздно.
Книгу, которую брал ты у меня, именно «Аристотелевы письма», мог бы я не требовать назад, но оставить у тебя как дар, свойственный ученому, и как приличный памятник дружбы, но, чтобы ты, как страстный оратор и превосходный судья, не принес на меня жалобы о преступлении против начальства и об оскорблении оного тем, что намереваюсь подкупить судию, который так неподкупен и выше всякого дара, то пусть будет возвращено назад, что дано тебе мною. В награду же от твоей учености прошу не иного чего (ибо что можешь дать мне, который из того и любомудрствую, чтобы ничего не иметь?), а одного письма твоего, чтобы это было в буквальном смысле вознаграждением, когда за одолжение писем и платить будешь письмами.
Просишь ты у меня книг, потому что с юношеским жаром занимаешься риторикой, с которой я распростился, по Божию вразумлению и для Бога обратив взоры горе; потому что надобно же было когда-нибудь перестать мне заниматься игрушками и лепетать подетски, а заглянуть в истинную ученость и вместе с другим, что только у меня было, в дар Слову принести и слова. Лучше было бы, если бы попросил ты книг Божественных, а не этих, потому что, как знаю, первые тебе и полезнее и свойственнее. Но поскольку берет над тобой верх худшее и переуверить тебя невозможно, то вот тебе и книги, каких у меня спрашиваешь и сколько уцелело их от моли и дыма, над которым они коптили, как у мореходов ручка от руля по окончании плавания и времени, способного к плаванию. А ты поплатись мне за софистику, не скупясь и не робея, но показав себя во всем блеске и мужестве; потому что у вас в великой цене и Кинегиры и Каллимахи, марафонские и саламинские победные памятники, ради которых и сами себя почитаете, и молодых людей думаете сделать счастливыми. Для нас это, хотя не ко времени и не по нашим правилам, а по старой только привычке, пусть и доселе служит одной забавой; а тебе желаю и приобрести, и приобретенным пользоваться во благо. Но пользуйся так, чтобы страх Божий (а Бога всем и всегда чтить должно) превозмогал суетность, насколько это возможно для нас, которые не совсем избавляемся от нее. А если, хотя справедливым тебе кажется сказанное, однако же не почитаешь делом любомудрия требовать платы за книги, то скажу: пришли только деньги, а возражение решат нищие.
Я, матерь, послала к отцу детище: матерь по природе к отцу по урокам красноречия. Поэтому, чтобы заботилась о нем я, позаботься ты.
Я не таков, чтобы не знать сытости, получая от друзей благодеяния, хотя ты и щедр на благодеяния; а потому отослал к тебе, по условию, певца, человека и в других отношениях, сколько можно было узнать в короткое время, весьма хорошего, а для тебя, может быть, приятного и по его псалмопению, непрестанно напоминающему о Боге и о спасении. Если же и еще окажешь мне благодеяние, когда тебе заблагорассудится и когда представится к тому случай, то сделаешь хорошее дело, тем более что это будет знаком твоей дружбы.
Благоговейнейшему и всем преукрашенному о Христе в Саннавадаине братству блаженного Левкадия, монашествующим и девам, освященным о Христе Иисусе, Григорий желает о Господе радоваться.
Для имеющих ум нет повода к слезам в том, что случилось по смотрению Божию, а именно что подвижник после доброго подвига, которым он подвизался, сошел со своего поприща и взят Подвигоположником, чтобы принять венец правды и умножить собой лик Ангелов. Все это и подобное сему бывает причиной радости и веселия для тех, которые, по Евангелию, зрят в истину. Но поскольку превозмог обычай сетовать о преставлении святых и желать утешения от любящих, то, хотя и сам не берусь говорить вам что-нибудь печальное и унылое, и вам не советую преклонять слух к подобным речам, однако же выполняю свой долг и подаю вам утешение, советую вашему благолепию, взирая друг на друга, иметь всегда пред очами его; ибо того желаю, чтобы каждый и каждая из вас отпечатлевали в себе жизнь блаженного, а потому, когда взираете друг на друга, вы бы удостоверялись вы, что останавливаете взор на его чертах. Да отпечатлеваются в жизни вашей его чистота, негневливость, смиренномудрие, деятельное любомудрие, непрестанное стремление души к Богу, неразвлекаемость прелестями мира сего, чтобы вы, видя сие друг в друге, изобразили ему памятник в себе самих и чтобы ни он, ни вы не стали добычей смерти; потому что и он всегда будет представляться живым в вашей жизни, и вы добрым житием сделаете себя чуждыми общения со смертью. Душевно здравых и преуспевающих телесно силой Святого Духа Господь да покроет вас, поминавших и о мне в молитвах своих!
От одного закона переношу дело к другому закону: от закона, повелевающего учить детей, к закону, повелевающему почитать отца. Теперь веду тебя к совершеннейшему, прими письмо, как руку дружбы. А если станешь нападать и вздумаешь повторять это часто, то и старика сделаешь воителем, не уступающим в храбрости Нестору.
Столько уже времени, и ни одного еще письма не получал я от тебя, как ни желательно было сие; и сам я не писал, хотя, думаю, и ты также ждал от меня писем. Какая недеятельность, чтобы не сказать, какое бесчувствие! Что до сна, едва ли сравнится с нами и Арганфоний. Так мы заспались. Где прежнее наше товарищество? Где эти общие речи и беседы? Где тот сладкий и неиссякающий источник, из которого они почерпались? Поэтому, хотя и поздно, я встаю, отрясаю с себя прах, по примеру Ахилловых коней[295], повременю, впрочем, говорить: отрясаю и гриву, чтобы ты не принял сего за шутку. А заботишься ли о нашей дружбе ты, это сделается явным, когда напишешь.
Жить тебе — подобно звездам, мало-помалу восходя над варварскими пределами, то теперь воинское продовольствие доставляя, то царю являясь яркостью вида, слава благих есть вестник — не перестающий нам возвещать. Мы молим Бога в меру, чтобы тебе предпринимаемую попытку [совершить успешно], прийти к великой чести, и явиться [хотя бы] когда-то усталым. Ибо настолько мы имеем участие в жизни, чтобы только вздохнуть.
Очень удалились мы друг от друга, не имея ни личных свиданий, ни письменных сношений. Впрочем, надеюсь, что разлучены мы между собой телом, а не духом. А теперь, когда открылся случай, и приветствую твое благоговение, и прошу молитв о мне, утружденном старостью, болезнью и борением между жизнью и преселением из жизни.
Весьма дивлюсь ясности твоего ума и прихожу в крайнее изумление от того, что, через точные вопросы свои, делаешься ты виновником таких умозрений и столь важных исследований, когда приводишь меня в необходимость говорить и трудиться над доказательствами тем, что предлагаешь мне необходимые и полезные вопросы. Ибо после твоих вопросов и мне совершенно необходимо дать ясные на них ответы. Так и теперь предложенный тобой вопрос был следующего содержания: как представить себе природу (иной правильнее назвал бы это сущностью, а не природой) Отца и Сына и Святого Духа? Простой или сложный? Если она проста, то как заключает в себе Три — число наименованных выше? Что просто, то одновидно и нечисляемо; а что подлежит исчислению, то необходимо рассекается, хотя бы и не было счисляемо; и рассекаемое подлежит страданию, ибо сечение есть страдание. Итак, если естест-во Всесовершенного просто, то напрасно наречение Имен, а если наречение Имен истинно и должно веровать в Имена, то не имеет уже места одновидность и простота. Посему какое же естество Божие, — спрашивал ты меня.
Слово истины представит на это объяснения со всей тщательностью; оно не будет по недостатку доказательств неразумно заменять их призраком безотчетной веры, не покусится нетвердость своего убеждения закрывать свидетельствами древних басней, но точным исследованием и прямыми заключениями приведет в ясность достоверность умозрения. Да поступит же слово наше с сего, и да скажем, как должно представлять себе Божество, простым ли чем или тройственным. Ибо так говорить и веровать принуждает нас тройственность имен. И некоторые, употребив во зло сии имена, составили нетвердые и совершенно неуместные учения, полагая, что с произношением имен вместе и сущность терпит уже разделение. Но нам, как и сам ты говоришь, должно оставить таковых, нетвердо доказывающих приемлемое ими учение; устремим же ум свой на правильное усвоение познания. Итак, прежде определим, что такое есть Бог; потом тщательно займемся доказательствами.
Сущность Божия, без сомнения, проста и нераздельна, по самому естеству имея в себе простоту и бестелесность. Но, может быть, противоречит сему понятие о раздельности имен, числом три уничтожая одновидность Всесовершенного. Неужели же ради одновидности необходимо нам оставить исповедание Отца и Сына и Святого Духа? Никак. Ибо наречение имен не повредит нераздельному единству Всесовершенного. Умопостигаемое хотя и многоименно (у каждого народа оно именуется весьма многими именами), однако же выше всякого наименования, потому что для умосозерцаемого и бесплотного нет ни одного собственного имени. И как наименовать собственно то, что не подлежит нашим взорам, чего вовсе не можем уловить человеческими чувствами? Но для точнейшего уразумения целого возьмем малейшую частицу умосозерцаемого — душу. Душа называется именем женского рода, но не имеет в себе никакого женственного свойства, так как по существу своему она ни мужской пол, ни женский. Подобным образом и рождаемый душой λόγος (слово) хотя имеет имя мужского рода, однако же и он, как известно, состоит вне всякой, мужской ли то или женской, телесности. А если и последние из умосозерцаемых — душа и слово — не имеют собственных имен, то как можно сказать, что собственными именами называются такие предметы, которые в ряду умосозерцаемых суть первые и даже выше умосозерцаемого? Но хотя употребление имен полезно по необходимости, так как оно ведет нас к составлению понятия о предметах умосозерцаемых, однако же некоторые, думая, что вместе с наименованиями и самая сущность грубым образом делится на части, представляют в мыслях своих нечто во всех отношениях недостойное Божественного. Нам же, ценителям истины, должно знать, что божественная и нераздельная сущность Всесовершенного не сложна и единовидна, но, для пользы нашего душевного спасения, как сказали мы, делится, по-видимому, наименованиями и допускает необходимость деления. Как душа, которая сама есть существо умосозерцаемое, порождает множество беспредельных мыслей, однако же не делится от того, что подлежит мышлению, и от предшествовавших в ней мыслей не истощается в богатстве мыслей, но более обогащается, нежели оскудевает; и как сие самое произносимое и общее всем слово не отдельно от души, его произносящей, но тем не менее бывает в то же время и в душах слушающих, так что и от первой не отлучается, и в последних находится, производит же более единение, нежели разделение их и наших душ — так и ты представляй Сына нимало неотлучным от Отца и опять Духа Святого неотлучным от Сына, подобно как мысль в уме. Как между умом, мыслью и душой невозможно представить какого-либо деления и сечения, так равно невозможно представлять никакого деления или сечения между Святым Духом, и Спасителем, и Отцом, потому что, как сказали мы, естество умосозерцаемого и Божественного нераздельно. Или еще: как невозможно найти деления между кругом солнечным и лучом, по причине неизменяемости, бестелесности, простоты и неделимости, напротив того: луч соединен с кругом и, наоборот, круг, подобно роднику, потоками изливает на все лучи, как бы наводняя нас светом и внезапно погружая в море красоты, — так, подобно каким-то лучам, ниспосланы к нам от Отца светоносный Иисус и Святой Дух. Ибо как лучи света, по природе своей имея между собой нераздельное соотношение, от света не отлучаются, друг от друга не отсекаются и до нас низводят дар света, — таким же образом и Спаситель наш и Святой Дух, как сугубый луч Отца, и нам преподают свет истины, и пребывают соединенными с Отцом. И каким образом из водного источника, дающего без оскудения сладкую воду, иногда обильная и неудержимая струя, выходя в начале из одного ключа единым током, в течении сечется на два ручья и, если смотреть на образовавшиеся ручьи, имеет двойное течение, в самой же сущности от такого деления ничего не терпит, потому что ток хотя разделяется положением ручьев, однако же сохраняет одно и то же качество влаги, и каждый из означенных ручьев хотя и представляется теряющимся вдали и далеко отстоящим от источника, но, по непрерывности течения в источнике, относительно к началу, соединен с источником, его порождающим, — подобным образом и Бог всех благ, Строитель истины, Отец Спасителя, первая причина жизни, стебель бессмертия, источник присносущной жизни, ниспослал нам сугубый умосозерцаемый дар — Сына и Святого Духа, но Сам, по Своей сущности, не потерпел от сего никакого ущерба (ибо не подвергся какому-либо умалению вследствие пришествия Их к нам). Они, снисшедши к нам, тем не менее, пребывают неотлучными от Отца. Ибо, как сказали мы в начале, естество Всесовершенных нераздельно.
Весьма многое, достопочтеннейший, и гораздо больше, чем сказано, можно было бы найти к ясному изложению самого необходимого вопроса об Отце и Сыне и Святом Духе, как именно его надлежит понимать; но поскольку для тебя и для подобных тебе нетрудно и из немногого познать многое, то по сей причине признал я справедливым здесь прекратить слово об этом положении учения.
Чтобы излишне не побуждать [тебя — и так] трудящуюся к [новым] трудам, все же не откажусь, ради общей пользы, чтобы, если смогу, ободрить твое рвение, [впрочем,] не в прибавлении каких-то иных или чуждых указаний, но к напоминанию тех, что уже были часто сказаны нами [ранее] и тобою обычно исполнялись. А это следующее: вести душу превыше скорбей к лучшему образу жизни; отчуждать от помышления все, что чуждо добродетели, а от произволения — все недостойное, и приводить себя к благочестию и всякой благоустроенности; утончать свой ум к тому, чтобы не принимать, ни мыслить ничего, что [прежде] не было бы [хорошо] исследовано, владеть помышлением во всякое время и всяким образом стремиться обращаться к мыслям святых; становиться выше всякой ненависти и любви в [совершении] справедливости по отношению к домашним и посторонним; иметь сожительницей и собеседницей во всем целомудрие, безо всякой примеси укорененное в душе и твердо водруженное; не изменять образ жизни в превратностях и переменах. Так, чтобы ни в бедности не уменьшать благопристойность мысли, ни в изобилии не превозноситься от беспечности, а посему лучше всего — при радостях упражняться в воздержании, а при скорбях — в терпении, забывая прежнее изобилие; искать [внутренней] самодостаточности[299]; любить то, что дано, надеяться на лучшее, с кротостью переносить телесную болезнь, ни в чем не негодовать и не жаловаться на свою участь, но во всем, что бы ни случалось, быть благодарной Промыслу, который [хотя] часто и скрывает причины происходящего, но не нерадит о воздаянии. И о нем — воздающем, подумай прежде, нежели сказать то, что собираешься сказать, и сделать то, что собираешься сделать. И если [будешь поступать] так, то все сказанное или сделанное тобою будет не вызывающим у тебя раскаяния. Украшаться же стремись не наружными одеждами, но подлинным и надежным богатством считай желание малого, ибо ненадежно богатство во многом обладании, но в немногой потребности. Ибо одно — тебе, другое — для внешних. Приводи в порядок образ [мысли] снисходительностью, нрав — невозмутимостью, язык — краткостью речи. Этим — украсишь главу [лучшим] покровом, выражение лица будешь иметь спокойное, глаза — чтобы одновременно все замечать и [при этом] красиво взирать, уста, чтобы не говорить ничего неприличного, уши — чтобы их обращать только к важному, а все лицо — украшенное румянами стыдливости. Во всем всегда храни себя неоскверненной, словно [какую-нибудь] неприкосновенную драгоценность. Свойственное украшение, приличествующее женщине — достоинство, непорочность, целомудрие. За роскошь считай прекраснейшую и в то же время — легкую, полезную пищу. Ибо она и сама по себе похвальна, и для целомудренной жизни предпочтительна, и лучше всего для здоровья, умеренности, и для другой благоукрашенности, и для учения не лишающая ума.
В консульство светлейших Флавия Евхерия и Флавия Евагрия перед январскими календами.
[Я,] Григорий, епископ Кафолической Церкви в Константинополе, живой, в здравом разуме и здравой памяти, с твердыми мыслями, составил следующее мое завещание, о котором я повелеваю и желаю, чтобы оно имело силу и твердость пред всякой властью и судом. Ибо я [ранее] уже сделал известной свою собственную волю и все свое имущество завещал Кафолической церкви в Назианзе — на помощь бедным вышеупомянутой церкви. Посему я по следующему своему решению и назначил троих людей, которые будут питать бедных: Маркелла — диакона из монашествующих, Григория-диакона, происшедшего из моего дома, и Евстафия — из монашествующих, также происходящего из моего дома. И теперь, сохраняя свое такое решение по отношению к святой Назианзской церкви [в силе, я повелеваю]: когда мне случится прийти к концу своей жизни, тогда пусть наследником всего моего имущества — движимого и недвижимого, повсюду, где оно имеется, будет вышеупомянутый Григорий — диакон и монах, происшедший из моего имения и которого я уже давно освободил [из рабства]. Все же прочие не являются моими наследниками. Итак, все мое имущество — движимое и недвижимое — отдать Кафолической церкви в Назианзе, совершенно ничего не изымая, за исключением того, что я определил в этом завещании дать в частном порядке в благодарность [моим] помощникам и верным [мне] людям, но все точно, как я сказал прежде, сохранить для Церкви, имеющей пред глазами страх Божий и знающей, что я определил все мое имущество [отдать] на служение бедным и для этого утвердил и его (Григория) своим наследником, так что через него все неопустительно должно быть сохранено для Церкви. Домашние же слуги, которых я освободил или по своей воле, или по повелению моих блаженнейших родителей, хочу, чтобы оставались и теперь в свободном состоянии и своими хозяйствами владели прочно и спокойно. Еще желаю, чтобы мой наследник Григорий-диакон вместе с монахом Евстафием, которые когда-то были моими домочадцами, владели бы имением в Арианзе, которое досталось нам когда-то от тех, что из Регины. Относительно пастбищ и овец, которых я прежде повелел им дать и попечение и владение над которыми им передал, желаю и повелеваю, чтобы они спокойно пребывали в этом праведном владении. Особенно же желаю, чтобы Григорий, диакон и мой наследник, искренне служивший мне, получил бы в свое собственное праведное владение золотых монет числом пятьдесят. Почтеннейшей деве Руссиане, моей родственнице, [я еще ранее] устно велел давать каждый год [средства к жизни], чтобы она могла свободно жить; и теперь я [также] желаю и повелеваю, чтобы все, что я предписал [по тому же самому] образцу, давать ей каждый год без промедления. Относительно ее жилища я прежде ничего не постановил, еще не зная о том, какой образ жизни для нее будет лучшим, теперь желаю следующее: чтобы она отправлялась в родные места и чтобы там ей было устроено свободное и достойное жилище, благоприличное для девственной жизни, и чтобы она владела этим домом спокойно и для всякой пользы и дохода, пока жива, после же того — отдать дом Церкви. Желаю также присовокупить к ней еще двух девиц, которых она [сама] выберет, чтобы эти девицы жили вместе с ней во все время ее жизни. И если она пожелает их отблагодарить, то пусть одарит их свободой, если же нет, то отдать их той же церкви.
Мальчика Феофила, жившего вместе со мной, я уже освободил. Желаю и теперь дать ему по завещанию пять серебряных монет. Его брата Евпраксия желаю освободить и [также] дать ему по завещанию пять золотых монет. Еще желаю дать свободу моему нотарию[301] Феодосию и [, кроме того,] дать ему пять золотых монет.
Сладчайшей мне дочери Алипиане[302] (ибо о других — Евгении и Нонне — мне мало есть что сказать из-за их жизни, достойной порицания) желаю извинить меня, если я, будучи ее господином, ничего ей не оставил, перед этим завещав отдать все бедным, но прежде всего [я поступил так], следуя убеждавшим [меня моим] блаженнейшим родителям, чью волю отринуть — недостойно. Посему [повелеваю ей] оставить [себе] из имущества моего блаженного брата Кесария одежды шелковые, или льняные или шерстяные, или колесницы и желаю этим отличить ее от ее детей; и ни в чем ни моему наследнику, ни Церкви не беспокоить ни ее, ни ее братьев. Мелетий — муж сестры, породнившийся со мной, пусть знает, что он плохо владел имением в Апензинсе, которое [досталось] от Евфимия. Об этом и прежде я часто писал Евфимию, зная его малодушие, что он не возвращает свое. И теперь свидетельствую пред всеми начальствующими и начальствуемыми, что я в отношении Евфимия был не прав. Посему имение следует Евфимию вернуть. Цену за поместье Каноталон желаю оставить моему почтеннейшему сыну епископу Амфилохию. Ибо еще в [прежних] наших записях отмечено, и все это знают, что продажа состоялась, цена получена, а управление и владычество над имением я давно уже передал.
Евагрию-диакону, который мне много содействовал и был моим единомышленником, во многом оказав мне благорасположение, я изъявляю благодарность и перед Богом, и перед людьми. И пусть еще больше воздаст ему Бог, и, чтобы не малый знак дружбы получил бы он от нас, желаю дать ему одну одежду, одну тунику, два плаща и тридцать золотых монет. Так же и сладчайшему нашему сослужителю Феодулу — нашему брату — желаю дать одну одежду, две туники, из тех, что на родине, и золотых монет, из тех, что на родине, — двадцать. Елафию-нотарию, отличающемуся добрым нравом, который нас прекрасно успокоил и некоторое время [нам] служил, желаю дать одну одежду, две туники, три плаща, сигиллион[303] и на родине двадцать золотых монет.
Желаю, чтобы это мое завещание было основным и твердым во всяком суде и перед всякой властью. И если оно не будет иметь силы как изъявление воли, то желаю, чтобы оно имело силу как письменный документ. Если же кто попытается его отвергнуть, даст ответ в день Суда и понесет наказание.
Во имя Отца и Сына и Святого Духа.
Григорий, епископ Кафолической Церкви, что в Константинополе, прочел завещание и все написанное подтвердил и подписал собственноручно, и желаю и повелеваю, чтобы оно имело силу.
Амфилохий, епископ Кафолической Церкви в Иконии, присутствовал при составлении завещания почтеннейшего епископа Григория и по его просьбе подписал собственноручно.
Оптим, епископ Кафолической Церкви в Антиохии, присутствовал при составлении завещания почтеннейшего епископа Григория и по его просьбе подписал собственноручно.
Феодосий, епископ Кафолической Церкви в Иде, присутствовал при составлении завещания почтеннейшего епископа Григория и по его просьбе подписал собственноручно.
Феодул, епископ Кафолической Церкви в Апамее, присутствовал и прочее.
Фемистий, епископ Кафолической Церкви из Адрианополя, присутствовал и прочее.
Кледоний, пресвитер Кафолической Церкви в Иконии, присутствовал и прочее.
Иоанн, чтец и нотарий святейшей церкви в Назианзе, сделав одинаковый экземпляр сего божественного завещания святого и славного Григория Богослова, положенного в святейшей церкви в Назианзе, издал его.
«Золотой век» христианства — как часто называют эпоху великих светил христианской Церкви Афанасия Великого, Ефрема Сирина, Василия Великого, Григория Богослова, Григория Нисского, Иоанна Златоуста, Лактанция, Илария, Иеронима, Амвросия, Августина — с полным правом может быть назван и классическим периодом христианской литературы. Кроме высокого догматического достоинства, творения названных отцов и учителей Церкви, обнимающие богатое разнообразие литературных форм, имеют высокое значение в истории всеобщей словесности как чистые проявления истинного, доброго и прекрасного. Тогда как языческая литература, в золотой век Августа достигшая апогея своего величия, по безжизненности своей быстро клонилась к своему падению, христианская словесность, зародившись в тишине и безвестности, развивалась, зрела и богатела памятниками, достойными изучения и подражания. В первый тяжелый период трехвековой борьбы христианства с язычеством христианское искусство, понятно, не могло еще получить большого развития и проявиться в художественно выработанных формах. Это нужно сказать даже относительно главного и совершеннейшего вида художественного творчества — поэзии.
«Поэзия, по преимуществу, есть плод досуга, плод свободного и спокойного наслаждения жизнью, благоприятствующего развитию идеальных сторон человеческой природы. Такое свободное и спокойное наслаждение жизнью для христианского общества наступило со времени знаменитого Миланского эдикта 313 года. Доселе, под огнем жестоких преследований, некогда было и помышлять о религиозно-поэтическом творчестве; едва доставало пастырям Церкви времени утешать преследуемых, ободрять верующих, исправлять падших. Мир, дарованный христианской Церкви Константином Великим и его преемниками, отразился в религиозно-христианской поэзии появлением произведений высокого художественного достоинства как на Западе, так и на Востоке»[305].
Не один, разумеется, только внешний мир, обеспечивавший свободное государственное положение христианской религии и Церкви, способствовал появлению в христианской литературе высокохудожественных произведений. Наряду с ним весьма благоприятным условием для этого послужил и другой мир — внутренний, какой уже ясно обозначился в то время в настроении христианского общества и христианских писателей в отношении к античной классической образованности и языческим авторам. Знаменитые представители христианства, хорошо сознавая различие язычества от поэзии языческой[306], уже без опасения за спасение души своей воспитываются на древнеклассических авторах и завершают свое научно-литературное образование в высшей и самой знаменитой тогда светской школе в Афинах. Самые выдающиеся из святителей, как Василий Великий и Григорий Богослов, сами изучив в совершенстве классическую литературу, рекомендуют чтение классических поэтов христианским юношам[307]. При таких условиях, в связи с некоторыми другими историческими обстоятельствами, к которым не могли оставаться равнодушными даровитейшие из христианских писателей, например, в связи с распространением поэзии среди еретических обществ[308], в христианской литературе в IV веке достигают своего полного расцвета те отрасли словесности, которые в то же время вырождаются[309] и безнадежно падают в литературе языческой. Разумеем красноречие и поэзию. В той и другой области христианская литература выставляет в это время образцы, в художественном отношении вполне достойные сравнения с лучшими произведениями классической древности.
Самым полным и самым крупным представителем классического периода христианской литературы является святитель Григорий Богослов — величайший из тех великих учителей христианства, которые образуют светлый венец Церкви и человечества. Он был вместе и богослов, и оратор, и поэт. Его гений — гибкий, плодовитый, неисчерпаемый, соединявший аттицизм с философией, чарующую художественность с разнообразной ученостью, — одинаково отличает его в каждом роде литературных произведений именно как классика христианского.
Прекрасную, хотя и очень краткую, характеристику его как богослова, оратора и поэта дает автор заметки о нем в одном из неновых журналов наших по поводу первого перевода с греческого пяти слов его о богословии. Характеристика эта, написанная, очевидно, под живым и непосредственным впечатлением могучей силы и увлекательной красоты творений великого христианского писателя, дышит полной искренностью и непредвзятостью мысли автора.
«Как богослов Григорий Назианзин отличается глубоким ведением Божественных тайн, необыкновенно твердой силой суждения, блестящей способностью выражать ясно и определенно высокие мысли о самых недоступных для человека таинствах неба и легкостью решать самые трудные вопросы. Одаренный гением, соответствующим величию христианской веры, он ясным взором проник в святилище Божественной мудрости, светом своих созерцаний озарил сферу богословского ведения для всех веков и усвоил себе власть в мире богословов восточных и западных… Последующие века в творениях святого Григория находили твердый оплот Православия; соборы приводили места из его сочинений в основание своих догматических определений.
Кроме обширного знания богословия, нельзя не удивляться и красноречию Григория Богослова. Несмотря на полноту ученых сведений, на глубокомыслие и диалектическую тонкость, красноречие не оставляло его никогда. В его словах изумляют нас обилие и стройность доказательств, сила слога, которой невольно покоряешься, быстрота и роскошная плодовитость чистого воображения, полнота живых образов, живописных подобий, смелые и сладостные выражения восторга, который исходит от глубины духа и сообщает языку священное вдохновение пророков, и все это перемешано с восхитительной простотой, сердечностью, с милой, открытой задушевностью. Вы читаете его догматические слова и уноситесь в даль неба, откуда обильным потоком излились эти перлы мыслей и выражений. В речах, гремевших против Юлиана, дышит вся сила филиппик и катилинарий[310] В панегириках и надгробных словах восхищаетесь увлекательным, ярким изображением всех оттенков лица, в честь которого говорено слово. Дюпен[311] справедливо ставит святого Григория выше всех ораторов древности. Массильон, Боссюэ, Бурдалу[312] старались подражать Назианзину.
Не менее знаменит святой Григорий Назианзин и в области поэзии. Его псалтирь звучала песней Божеству, славила добродетель, гремела против порока, в изящных олицетворениях передавала высокое учение веры, была увлекательной наставницей чистого христианского жития. Все поэмы святого Григория. увлекательны в высшей степени, блестят роскошными картинами Греции; в них глубокое созерцание природы одушевлено благоговейной мыслью о Божием Всемогуществе, которое движет гармонией вселенной и растит бедную былинку; в них ясный взор на природу человеческую в одно время проникает и темную бездну, куда пал человек с престола невинности, и светозарную высоту, куда возносится он по лествице Креста. в них столько огня, столько души, что невольно думаешь, будто они написаны человеком в полном цвете лет; но, с другой стороны, в них рассеяны мысли, какие может внушить только долговременный опыт на пути жизни. Все поэмы святого старца пышны и прекрасны, как розы, из которых не знаешь, какую сорвать, чтобы ближе полюбоваться ее красотой. Мы желали бы, чтобы весь цветник, счастливо обработанный поэтическим гением святого Григория, был пересажен на почву русского слова. Стих святого Григория, по сознанию знатоков греческого языка, приятен и легок, как стих Гомера, хотя он ничего не заимствовал от мрачного язычества»[313].
Это «сознание» компетентных судей и ценителей художественных достоинств стихотворений святого Григория всего яснее и полнее выразилось в истории изданий их. И мы сочли за лучшее, по крайней мере за более полезное, вместо обычных во введениях к монографиям рассуждений авторов о побуждениях к избранию ими того или другого предмета для своих ученых исследований, о важности, специальном или общеобразовательном значении и интересе предмета сочинения, — предпослать своему труду критико-исторический обзор изданий стихотворений великого христианского поэта. В выдержках из предисловий к наиболее важным изданиям поэтических произведений святого Григория читатель найдет не единоличный и не единовременный отзыв о глубоком литературно-богословском интересе к стихотворениям святого отца, а главное — отзыв таких авторитетных ученых, обширная богословская эрудиция которых соединялась с редким и завидным научно-филологическим образованием. Открыть свое исследование о поэтических произведениях святого Григория Богослова историей издания их тем более казалось нам полезным и уместным, что более или менее цельного, полного и хронологически последовательного исторического обзора изданий творений святого отца нет пока ни в русской, ни в иностранной богословской литературе. Собственно же для самого сочинения нашего значение полной истории изданий стихотворений святителя Григория будет видно при разборе и уяснении разноречивых воззрений на них (со стороны их художественных достоинств) тех из ученых богословов, которые в своих специально-догматических или церковно-исторических исследованиях о святом Григории Богослове так или иначе касались стихотворений его и затрагивали вопрос об их художественно-литературной ценности в связи с общим воззрением на святого Григория Богослова как поэта.
Начало изданий поэтических произведений святого Григория Богослова хронологически совпадает почти с самым началом распространения книгопечатания и со знаменитой эпохой Возрождения наук и искусств. Умственное движение, пробудившееся с особенной энергией в начале XVI века и охватившее все отрасли научного знания и все стороны духовной жизни, как известно, выразилось на первых порах главным образом в изданиях классических произведений как древнеязыческой, античной, так и церковноотеческой, христианской литературы. Из христианских классиков произведения Григория Назианзина, с одной стороны, по глубокому их патрологическому значению, с другой — по близости их к литературным достоинствам образцовых древнеклассических творений и по одинаковой с ними важности в учебно-педагогическом отношении[315] начали издаваться в числе самых первых памятников христианской литературы. Несмотря, однако, на это, нельзя сказать, чтобы рукописям знаменитого поэта-богослова особенно посчастливилось в их исторических судьбах. Правда, с самого начала XVI века и до начала второй полвины текущего [то есть XIX] столетия издания сочинений Григория следовали одно за другим без больших перерывов. Таким образом, на весьма значительном пространстве трех с половиной столетий часто следовавшие одно за другим издания сочинений Григория в совокупности своей достигают весьма внушительной цифры и представляют довольно богатую историю. Но история эта замечательна скорее в количественном, чем в качественном отношении. До самого последнего заключительного своего момента она представляет или только отдельные, частичные и разрозненные опыты издания сочинений Григория, или издания хотя и общие, но весьма неполные и лишенные научно-критического отношения к материалу, или, наконец, издания только в одном латинском переводе, без параллельного греческого текста. Отчасти поэтому, отчасти же потому, что полный или даже более или менее подробный историко-критический обзор изданий произведений Григория, без особенной нужды, отнял бы много времени и места, мы сочли достаточным остановиться только на изданиях, имевших бесспорно историческое значение.
В 1504 году, в Венеции, появилось первое издание небольшого числа стихотворений святого Григория Богослова. Альд Мануций Роман, предпринявший это издание, попытался сделать дословный перевод на латинский язык некоторой части стихотворений Григория. Побуждения к этому изданию и цель его указываются в самом заглавии книги, которое служит вместе с тем и предисловием к ней. Небезынтересно поэтому привести здесь полный текст заглавия достопримечательного издания Альда «Aldus Romanus omnibus una cum graecis litteris sanctos etiam mores discere cupientibus S.P.D. Gregorii episcopi Nazianzeui carmina ad bene beateque vivendum utilissima nuper e graeco in latinum ad verbum fere translata imprimenda curavimus, studiosi adolescentes, rati non parum emolumenti vobis futurum, si id genus tra(ns)lationis cum graeco diligenter conferati, nam et graece simul discetis, et christiane vivere quandoquidem summa in illis et doctrina est, et gratia, et sanctis moribus mire, instituuntur adolescentes. Id vero ita sit nec ne conferendo cognoscite. Valete. …Venetiis ex Aldi academia mense Iunio M. DIV»[316] А на обратной стороне последнего греческого листа: Aldus Ma. Ro. и герб его.
Издание это, в общем исполненное с большим старанием и тщательностью, сделано in 4°. Перевод помещен против подлинника именно так, что между каждыми двумя греческими листами вставлен лист латинского текста, дабы любители греческого языка, не нуждающиеся в переводе, без труда могли отделять при чтении один текст от другого. Постраничного счета нет в книге, как не имеют его все вообще старинные издания; следовательно, как греческий, так и латинский текст Григория составляют каждый сам по себе отдельное целое. Несправедливо было бы применить к этому изданию, как к первому в своем роде опыту, безотносительно строгое критическое суждение. Латинский перевод в нем стихотворений святого Григория оставляет желать многого: он сделан и не совсем точно, и далеко не изящно, но это нисколько не умаляет важности заслуги издателя: сделав вклад в науку, без сомнения, ценный и сам по себе, Альд Мануций открыл им дорогу другим ученым по разработке произведений Григория. К заслугам и типографским достопримечательностям издания следует отнести и то, что на страницах экземпляров его, свободных от латинского перевода стихотворений, в первый раз в печати издана была часть греческого текста Нового Завета. Альд напечатал здесь, именно на каждой первой странице промежуточных листов, заняв другую страницу их латинским переводом Вульгаты, шесть первых глав Евангелия от Иоанна, именно до 58-го стиха 6-й главы[317].
Затем, по степени относительной важности, в хронологическом порядке должно быть поставлено издание сочинений святого Григория, вышедшее в 1550 году, in fol., в Базеле. Это солидное издание, предпринятое и обстоятельно сделанное на свои средства Иоанном Гервагием, было первым общим и сравнительно полным печатным сборником произведений знаменитого отца Церкви. Сюда вошли: большая часть слов Григория, 80 писем и весьма много стихотворений. Вышедшее сначала на греческом языке, издание это в том же году напечатано было и в латинском переводе, сделанном соединенными трудами Вольфганга Мускула (Muscul), Петра Мозеллана (Mosellan), Виллибальда Пиркгеймера (Pirckheimer) и Альда Мануция. Из них первый написал для издания praefatio [предисловие] и перевел с греческого на латинский язык четыре слова, именно: 1, 41, 45, 47. Мозеллан перевел «Пять слов о богословии»; В. Пиркгеймер перевел все остальные 38 слов. Альд Мануций снабдил издание примечаниями и объяснениями к стихотворениям святого Григория. Для нас это издание представляет, между прочим, ту замечательную особенность, что в числе стихотворений Григория здесь в плохом латинском прозаическом переводе Севастьяна Гульдебека (Sebasftiani Guldaebeçcii) была напечатана известная трагедия «Χριστός πάσχων» ( «Страждущий Христос»). Эта довольно жалкая «prosa latina» Гульдебека, в какой напечатана была в Базеле трагедия, в истории изданий последней в латинском переводе была первым опытом. Греческий текст этой трагедии в первый раз издан был в Риме в 1542 году под редакцией Антония Блада из Азоло[318] Первая метрическая обработка этой трагедии, довольно счастливо удавшаяся и самая распространенная в позднейших изданиях сочинений святого отца, вошедшая даже в последнее и лучшее из всех изданий — Бенедиктинское, принадлежит Клавдию Руаллету (Claudius Roillet).
Базельское Гервагианское издание важно в том отношении, что оно легло в основу позднейших изданий, которым в ученых достоинствах нельзя отказать и в настоящее время. Двадцать лет спустя на издание это оперся в своих известных трудах, посвященных нашему автору, и тот знаменитый ученый, с именем которого связывается новая эпоха в истории разработки произведений Григория и который до последнего — Бенедиктинского — издания оставался главным авторитетом по изучению его, — французский аббат монастыря святого Михаила Яков Биллий, в 1569 году предпринявший новое латинское издание сочинений святителя Григория, которое и вышло в Париже in fol. Уже в следующем, 1570 году оно было перепечатано в Кельне, но сам Биллий — и нельзя сказать, чтобы по одной только скромности осторожного ученого, — не считал этих изданий ни удовлетворительными в научном смысле, ни соответствовавшими его собственному желанию. Тем не менее, он находил их «не только не бесполезным, но почти необходимым трудом… Многочисленность и разнообразие переводов, — говорит Биллий в своем предисловии к изданию, — имеет ту величайшую выгоду, что из снесения и сопоставления их лучше выясняется мысль автора»[319]. Этот «не бесполезный» труд для самого Биллия имел значение пробного опыта, показавшего ему степень соизмеримости между его личными научными средствами и трудностью задачи, какую он поставил себе в изучении сочинений святого Григория. Располагая отличной филологической подготовкой и увлекаемый одушевленной любовью к избранному им предмету своих научных работ, Биллий с необыкновенным усердием стал приготовляться к новому изданию сочинений Григория. Он снова заготовлял материал, собирал и тщательно сравнивал древние экземпляры, проверял их вновь найденными или доставленными ему манускриптами и, не щадя своих сил и хилого здоровья, в течение двенадцати лет кряду трудился без перерыва и отдыха над обработкой латинского текста сочинений святого Григория и объяснением темных мест оригинала. Работы его подвигались уже к концу, когда смерть труженика упредила его счастье — видеть, наконец, исполнение своего задушевного желания. Биллий умер на своем труде в 1582 году, а в следующем году в Париже вышло из печатного станка приготовленное им новое латинское издание, исправленное и значительно дополненное, главным образом, самим Биллием и только доконченное сотрудником его, парижским богословом Женебрардом. Издание 1583 года, взятое в общем, было лучшим из всех предыдущих и представляло собой несомненный успех в разработке произведений святого отца. Но нельзя принимать за выражение серьезного суждения о научных достоинствах этого издания те восторженные отзывы об издателе его, какие высказаны почитателями заслуг Биллия в многочисленных эпиграммах ему. Несправедлив, например, французский ученый Шатарди, когда он, объясняя заслуги Биллия, иллюстрирует их аналогией пребывания Иосифа в египетской темнице и освобождения его оттуда с состоянием Григория, заключенного в печатном тексте изданий до и после Биллия. «Как Иосиф, — говорит Шатарди, — находясь в мрачной, грязной темнице, был в полной неизвестности, а выведенный оттуда возблистал на пьедестале общей любви к нему народа и Фараона, так точно и святой Григорий, заключенный в неопрятную темницу прежних переводов, был невозможен для знакомства с ним общества: не было ни одной странички, которая была бы свободна от ошибок. Но тот же святой отец воссиял чище золота, как только коснулась его искусная рука Биллия… По переводу Биллия читатель может сразу узнать автора, как лев узнается по когтям»[320]. Автор этих слов «сразу» позволяет себе две несправедливости: слишком пренебрежительное суждение о прежних изданиях Григория и в такой же мере преувеличенное — об издании Биллия. Последнее, при своих бесспорных преимуществах, также изобиловало местами, нуждавшимися в радикальном исправлении. Особенно слабым следует признать в нем поэтический отдел произведений святого Григория. Биллию всего меньше далось метрическое искусство в его латинской версификации стихов Григория; чем больше Биллий усиливался подойти ближе к стихотворному размеру подлинника, тем хуже, подчас до неузнаваемости мысли автора, выходили стихи его. Плохо поэтому идут к Биллию похвальные слова ему другого эпиграмматиста (Женебрарда): «Твою божественную голову целуют девять сестер и с ними прелестные грации»[321].
В ряд с изданиями Биллия следует поставить латинское же издание сочинений Григория Богослова, вышедшее в 1571 году в Базеле под редакцией известного автора многих исторических, церковно-исторических и канонических сочинений, Иоанна Леунклавия (| 1593, Вена). Взявшись за изучение того же самого автора и в то же самое время, каким и в какое научно занимался Биллий, Леунклавий, естественно, для оправдания, так сказать, raison d'etre [принципа смысла] своего издания, должен был опереться на такие научные средства — источники и пособия, каких не имел под своими руками или, по крайней мере, не пользовался ими Биллий. О таких научных особенностях и преимуществах своей обработки сочинений Григория, не только отличающих издание Леунклавия от двух первых изданий Биллия, но и ставящих его выше этих обоих, Леунклавий говорит в своем довольно обширном предисловии к изданию. Знакомя здесь читателя с теми условиями, при которых он приступал к своему латинскому изданию, Леунклавий говорит, что когда он узнал о том, что французский ученый Биллий в одно и то же время с ним предпринял одинаковый труд, он уже хотел было прекратить свою работу, хотя и перевел на латинский язык очень много слов. Но увидев, тотчас после издания труда Биллия, сколько он (Леунклавий) собрал для своего издания материала, какого, очевидно, не было под руками у Биллия и какой вообще оставался еще в неизвестности, Леунклавий счел далеко не бесполезным продолжать свой начатый труд. Особенно счастливым обстоятельством для себя Леунклавий считает то, что ему удалось достать 19 книг комментариев на Григория архиепископа Критского Илии, замечательных своими обширными литературными сведениями. В качестве ученокритического пособия Леунклавий ценит этот материал так высоко, что приобретение его возводит в факт явного к нему благоволения Божия (divini beneficii factum). «Руководствуясь этими книгами, — говорит Леунклавий, — я мог с большим успехом восстановить искаженный смысл очень многих мест Назианзина…» По отношению к поэзии Григория комментарии Илии, по словам издателя, оказали ему очень большую услугу: они счастливо натолкнули его на разыскание таких стихотворений Григория, какие были еще неизвестны в печати. «Илия по местам цитирует, — говорит Леунклавий, — стихи из стихотворений Назианзина. Так как этих стихов не было в изданных сочинениях Григория, то мы обратились к имевшимся у нас под руками рукописям стихотворений его и все их отыскали». Из своих манускриптов Леунклавий обращает внимание читателя особенно на два: на рукопись, принадлежащую византийскому историку Никите Акоминату, и кодекс, найденный Леунклавием в библиотеке Базельской академии наук. Этому последнему он придает особенно важное значение. «Относительно древности его, — говорит он, — известно, что он принесен был туда (в Базельскую академию) за 150 лет до времени Базельского собора и с тех пор сохранялся там с величайшим благоговением. В нем по местам встречаются рисунки, на которых очень изящно изображаются одежды греков. Там же есть изображение Григория точь-в-точь такое, как описал черты лица и вообще наружность его Симеон Метафраст».
Издание свое Леунклавий сделал в трех томах, распределив в них материал следующим образом. В первом томе, обработка которого представляет результат его личного труда, он поместил 20 слов с комментарием Илии. Второй том обнимает остальные 32 слова с письмами и стихотворениями, взятыми и перепечатанными целиком, без всяких изменений, из Биллиева издания. К третьему и последнему тому, который «так же, как и первый, — говорит Леунклавий, — всецело принадлежит нам», он отнес такие стихотворения, которые в первый раз изданы им в свете. Кроме того, в состав его вошли: комментарий Никиты на стихотворения Григория, написанные одностишиями и четверостишиями, и объяснения Пселла[322] на трудные места. Плодом критических работ Леунклавия над материалом этого третьего тома была, между прочим, поправка им ошибки, общей всем прежним издателям, которые относили стихотворение святого Григория «Exhortatio ad virgines» (Πρός παρθένους παραινετικός) «Советы девственникам» [см. наст. изд.: № 3. «Увещевание к девам»; кн. I, разд. II] к отделу его слов. Леунклавий, основываясь на метрическом размере этого стихотворения и ясной схолии к нему одного весьма древнего кодекса, первый указал этому стихотворению надлежащее место, поместив его в числе стихотворений святого Григория.
Поэтическими произведениями святого Григория Леунклавий занимался с большим увлечением; видно, что произведения эти произвели чарующее впечатление на знаменитого ученого. Он не только усердно работал над ними, но и внутренне наслаждался ими, не только хорошо изучил их, но и глубоко полюбил их. Своему восхищению поэтическими произведениями святого Григория Леунклавий посвящает даже одно собственное стихотворение (elogium); в нем он, под впечатлением своего восторженного удивления им, несколько преувеличенно делает следующий отзыв о достоинствах стихотворений и поэтическом гении их автора, предпочитаемого Леунклавием даже лучшим древнеклассическим поэтам и самому Гомеру: «Когда я читаю и перечитываю божественные стихотворения Григория, я теряю всю любовь к произведениям Меонида (Гомера). Насколько золото лучше меди, серебро — олова, насколько небесное выше земного, настолько древние риторы ниже Григория в красноречии, а поэты — в поэзии»[323].
Как ни важны, однако, заслуги Леунклавия и Биллия, но, строго говоря, упомянутые труды их мало подвинули вперед дело изучения творений святого Григория Богослова. По самому свойству своему эти труды, относясь, собственно, к латинской обработке сочинений святого Григория, скорее имели целью (и на самом деле могли) облегчить способ пользования последними, чем задачу строго научной разработки их. Дело в том, что греческий текст сочинений святого Григория, за незначительным исключением, оставался в том же совершенно виде, в каком напечатан он был в Базельском Гервагианском издании 1550 года. Ни филологической, ни историко-критической работы к нему, в научном смысле, не было еще приложено.
Имея в виду это обстоятельство, парижские ученые, во главе с Фредериком Морелем, в первой половине семнадцатого столетия предприняли греко-латинское издание сочинений Григория под именем нового издания Якова Биллия. Такое издание, основанное на трудах и ученом авторитете Биллия, и вышло в двух фолиантных томах в Париже под редакцией Ф. Мореля, сначала в 1609–1611 годах, затем aucta ex interpretatione Morelli там же, наконец в 1690 году — в Лейпциге, хотя издателям почему-то заблагорассудилось прикрыть это место издания на заглавном листе именем города Кельна. Впрочем, это последнее издание, изобилующее множеством всевозможных ошибок, не заслуживает научного внимания: сделанное после всех, оно вышло хуже всех.
Самую распространенную известность получило парижское издание 1630 года. В предисловии к нему издатели говорят, что они предприняли греко-латинское издание на основании Базельского кодекса Гервагианского издания 1550 года, тщательно сличенного и проверенного с королевскими Галльским и Италийским кодексами знаменитым Яковом Биллием, отличным знатоком того и другого языка, и т. д. На самом деле, однако, издание это не представляет столько достоинств, сколько обещают в предисловии к нему его ученые издатели. Слова их должны быть в значительной мере ограничены. Все преимущества этого нового издания сравнительно с прежними нужно отнести к одному латинскому тексту со всеми его научными приспособлениями, над которыми Биллий действительно, работал до самой смерти своей. Что же касается греческого текста, то Биллий трудился над ним ровно столько, сколько требовалось с его стороны старанья для согласования греческого текста с латинским в том виде этого последнего, в каком он вышел из-под его личной обработки. Неблагодарная в научном смысле задача улаживания греческого текста с латинским, а не наоборот, естественно, должна была отразиться одинаково неблагоприятно на том и другом тексте. Основной греческий текст Гервагианского кодекса под рукой Биллия претерпел такое сильное изменение, что позднейшим издателям стоило большого труда очистить его до его первоначального вида. Латинский текст, с его богатым ученым аппаратом, в том виде, в каком он оставлен Биллием, скорее представлял ученый материал для перевода с комментарием к нему, чем в собственном смысле точно обработанный перевод. Масса примечаний, схолий, разночтений, поправок и пояснений, какими Биллий испестрил латинский текст, собрав и смешав их без разбора, представляет такой беспорядочный агрегат, что трудно узнать без счастливого дара непосредственного вдохновения, какое чтение подложно и какое подлинно, заимствовано ли оно из манускриптов или же еще откуда-нибудь, — объяснение ли оно, догадка или исправление. Сам Морель сознается, что Биллий ни ясно, ни прикровенно, ни прямо и определенно, ни косвенно и предположительно нигде не объяснил, какое λέξιν και ρ́ήσιν он одобряет и какое отвергает, почему повсюду рассеяны и поставлены одно на место другого или чтения, или мнения его. Отдел стихотворений парижского издания 1630 года всего менее носит на себе следы строгой критической обработки. Стихотворения составляют всего только шестую часть второго тома, в котором они помещены, занимая начальные 308 страниц из всех 1851-й страницы волюмина[324]. Число всех стихотворений, по Биллию, достигает 166. Но при внимательном обзоре их оказывается, что и эта незначительная цифра, сравнительно с числом стихотворений святого Григория Богослова по позднейшим изданиям, должна быть еще уменьшена. Она составлена из огульного, валового счета, в который входят частью стихотворения на одном латинском языке, частью повторения одних и тех же стихотворений с особым счетом, частью разделения и даже раздробления стихотворений на части, с обозначением также отдельного счета последних. Из стихотворений на одном латинском языке одно изложено у Биллия по правилам стихотворного метра, другие приведены просто в прозаическом пересказе содержания. Первое напечатано на странице 197, в отделе carmina iambica [стихотворения ямбические] под № 11 и под заглавием «Vitae finem optat»; против него на полях Биллий замечает, что греческого оригинала этого стихотворения он не мог отыскать ни в итальянских, ни в германских библиотеках. После него, однако, Толлий (Лейден, 1788) издал это стихотворение на греческом и латинском языках[325]. В одном латинском прозаическом изложении напечатаны стихотворения на странице 301, под заглавием «De episcopis» [«О епископах»] и на последней 308-й странице два заключительных стихотворения. Эти последние стихотворения напечатаны у Биллия под общим заглавием с названным предыдущим, но с обозначением отдельного счета (aliud) и с разделением на два особых стихотворения. Между тем, по лучшему изданию (Кайльо), в параллельном греко-латинском тексте они, во-первых, носят иное заглавие: «De rerum humanarum vanitate» (Είς τών άνθρωπίνων ματαιότητα) [см. наст. изд.: №. 40. «О суетности человеческой»; кн. I, разд. II], во-вторых, оба они составляют одно целое стихотворение, и притом так, что последнее стихотворение, по Биллию, составляет первую половину цельного стихотворения, а первое — вторую часть его. С этим недостатком Биллиева издания, то есть с дроблением цельных стихотворений на различные по своей величине самостоятельные части с особым счетом, а подчас — и с особым заглавием этих последних — приемом, не выдерживающим ни исторической, ни логической критики, встречаешься в стихотворениях не один раз. Кроме вышеприведенного примера укажем еще на страницу 180, где под № 109 и 110 (по порядку общей нумерации) напечатаны два отдельных стихотворения под заглавием: 1) «Молитва ко Христу в болезни» («ОгаШ ad Christum in morbo»); 2) «Другая молитва» («^ratio alia»), тогда как оба эти стихотворения, по Кайльо, составляют одно целое поэтическое произведение (т. II, с. 863). Есть и такие, довольно странные в ученом труде, случаи, что одно и то же стихотворение в одном месте напечатано в цельном, логически и ритмически неразрывном виде, а через несколько страниц вперед или назад то же самое стихотворение попадается разорванным на две части, с особым счетом обеих половин. Таким образом, одно и то же стихотворение в общей нумерации занимает три отдельные цифры.
Примером может служить стихотворение «Плач и моление ко Христу»; на странице 195 оно помещено в цельном виде, как одно органически неразрывное поэтическое произведение; а между тем на странице 178 то же самое стихотворение разорвано на две неравные половины (первая — из пяти, вторая — из трех стихов) и напечатано в виде двух отдельных стихотворений: 1) «Θρήνος» [«Плач»], 2) ««Ετερος θρήνος» [«Другой плач»]. Вообще говоря, повторения стихотворений или частей их в разнообразных комбинациях: четверостишиях, трехстишиях и пр. — составляют один из наиболее резко и неприятно бросающихся в глаза недостатков Биллиева издания. Встречаются повторения одного и того же стихотворения даже до трех раз. Так, например, четверостишие:
Σκεύαζε σαυτόν ώς τάχος, προς ούρανόν
Ψυχήν πτερώσας τώ λόγω τήν τιμίαν
Μηδέν περισσόν, άλλά πάν ρίψας βάρος
Βίου ματαίου, καί κακών τών ενθάδε[326], —
составленное из 13, 14, 15 и 16 стихов стихотворения под заглавием «На свое удаление» (Είς τήν άναχώρησιν), напечатанного на странице 181, повторяясь в стихотворении «К себе самому» (τού αύτοΰ παραίνεσις) на странице 197, образует на странице 252 само по себе целое, отдельное стихотворение: «Гимн ко Христу». В вышеупомянутом стихотворении «На свое удаление» мы не находим последнего стиха: «Σκοπείτε και τρεμοιτε, λαών ποιμενες» [«Заметьте сие, пастыри людей, и трепещите!»], заключающего это стихотворение по изданию Кайльо (с. 865). Между тем этот искомый стих вместе с шестью последними стихами названного стихотворения на странице 197 образует особую поэтическую композицию с надписью: «Εις Θεον» [«К Богу»]. Таким образом, одно поэтическое целое раздроблено на три особые части. Стихотворение на той же (197-й) странице с вышеприведенным заглавием: «К себе самому», оканчиваясь указанным четверостишием, своими предыдущими семью стихами повторяет стихотворение под тем же заглавием на странице 180. На странице 198 трехстишие под заглавием: «Είς διάβολον» [«На лукавого»] взято из стихотворения на странице 177 под заглавием «'Αλλος θρήνος πρός Χριστόν» [«Другой плач ко Христу»].
Изучая и сравнивая стихотворения по изданию Биллия с теми же произведениями святого Григория по другим позднейшим изданиям, в первом, изобилующем, как сказано и показано, повторениями, мы заметили по местам еще недостаток противоположного свойства. В некоторых стихотворениях оказывается пропуск стихов или даже строф либо в середине, либо в конце стихотворения. Так, на странице 97 в стихотворении: «Θρήνος» [«Плач»] (у Биллия не совсем ладно — «Θρήνοι» [«Плачи»]) перед последним двустишием недостает элегической строфы:
Τετρωμαι πολλοΐσι κακοΐς και αλγεσι σαρκός
Σοι δε, Χριστέ, χάρις, ος με πυροΐς πάθεσιν[327], —
и, таким образом, это стихотворение у него состоит из 18 стихов вместо 20. Далее, на странице 154, в гномическом стихотворении, написанном двустишиями («Γνωμικά δίστιχα»), у Биллия отсутствует двустишие:
«Α δυσμενείς φοβοΰσι των άλλων πλέον, Ό σταυρός και
βαπτισμοΰ ή κοινωνία[328], —
и, таким образом, все стихотворение состоит у него из 144 стихов (или 72 двустиший), а не из 146, как у Кайльо. На странице 181 в стихотворении «На терпение» («Εις την υπομονην»), у Биллия, после пятого стиха, недостает ямбического двустишия:
Ώς μηδέν εις πΰρωσιν ελθγ των κακών «Η πεΐραν είναι και
πάλην του δυσμενοΰς, —
так что стихотворение вместо девяти стихов, как у Муратори[329], состоит только из семи.
В стихотворении «Гимн Богу» («ʼʼΎμνος εις Θεόν»), на странице 252, у Биллия не оказывается стиха:
Πάντα δε και λαλεοντα, και ου λαλεοντα λιγαίνει[330], —
который, по Бенедиктинскому изданию Кайльо (с. 287), сличившего греческий текст этого гимна с Ватиканским кодексом, составляет шестой стих этого гимна; между тем латинский перевод его у Биллия состоит сполна из 16 стихов; объяснения этой разности в количестве стихов оригинала с переводом у Биллия не находим. Наконец, в прекрасном ямбическом стихотворении «О добродетели» [см. наст. изд.: № 10; кн. I, разд. II], по изданию Биллия состоящем из 996, а по изданию Кайльо — из 998 стихов, по первому недостает 448-го стиха:
Καιρού φθόνον τε παίγνιον τιμωμενον[331], —
и 821-го:
Ει ς οψιν ουκ εδεξατ είναι γαρ κακοΰ[332].
Что касается внешней стороны Биллиева издания поэтических произведений святого Григория, то и в этом отношении, с точки зрения удобства пользования стихотворениями, рассматриваемое издание представляется не совсем безукоризненным. Невольно обращает на себя внимание с этой стороны прежде всего порядок или, точнее, беспорядок Биллиева издания стихотворений святого Григория. Трудно догадаться, каким соображением руководился Биллий, давая стихотворениям свой порядок расположения их, по какому принципу он делал деление и распределение их. Стихотворения богословского характера перемешаны у него со стихотворениями историческими, догматические — с нравственно-дидактическими, эпиграммы — с гимнами, ямбические стихотворения — с элегическими. О порядке хронологическом, то есть о расположении стихотворений по порядку следования их друг за другом по времени, можно думать всего менее. Уже стихотворение «De vita sua» [№ 11. «Стихотворение, в котором Григорий пересказывает жизнь свою»; II, I], поставленное на первом месте, написано в 381 году, десятью годами позднее стихотворения «De rebus suis» [№ 1. «Стихи о самом себе»; II, I] (написанного в 371-м), занимающего у него второе место. Правда, это первое стихотворение почему-то не идет у Биллия в общий счет, который начинается у него только со второго стихотворения. Но стихотворение под № V «De suis calamitatibus» [№ 19. «Жалобы на свои страдания»; II, I] написано, в свою очередь, на десять лет позднее (382 год) стихотворения «Iusjurandum Gregorii» [№ 2. «Клятвы Григория»] (написанного в 372 году), поставленного под № XVII, и на три года позднее эпитафии Василию Великому (379 год), занимающей у него 64-е место. Далее, стихотворение под № XIX «Adversus carnem» [№ 46. «На плоть»; II, I] написано двумя годами позднее (383 год) стихотворения «De se ipso adversus invidos» [№ 14. «О себе самом и на завистников»; II, I] (381 год), занимающего у Биллия по порядку место № 122. Стихотворение «Ad Hellenium pro monachis exhortatorium» [№ 1. «Увещательное послание к Геллению о монахах»; II, II] (372 год) написано хронологически на 11 лет раньше стихотворения: «De Dei desiderio» [№ 87. «О томлении к Богу»; II, I] (после 383 года), но у Биллия первое (под № XLVII) на двадцать один номер ниже последнего (под № XXVI), и тому подобное. Остается, таким образом, предположить, что Биллий пытался дать своему расположению стихотворений порядок систематический. До некоторой степени действительно можно заметить у Биллия систематизацию поэтического материала, распределяемого как будто по известным группам стихотворений, если только у него имеют какой-либо смысл отдельные категории нумераций (римскими цифрами), объединяющие собой каждую группу стихотворений отдельно одна от другой. Но что это за группы и как он делил и распределял материал — это другой вопрос. Стихотворения любой группы у него ни между собой не представляют строго выдержанного сходства по одному известному признаку, ни со стихотворениями другой категории не представляют действительного различия по тому же признаку и потому одинаково доступны для перемещения из одной группы в другую. Мы уже заметили выше, что у Биллия самые разнообразные и разнохарактерные по содержанию и форме стихотворения в расположении перемешаны между собой. А это произошло оттого, что он не определил точно одного известного признака (fundamentum divisionis), на основании которого можно было бы расположить подлежащий материал в известном систематическом порядке. Располагая в своем издании стихотворения, Биллий берет признаком деления их то внутреннее содержание (arcana, то есть стихотворения таинственные, богословско-догматические, с. 161), то их внешнюю сторону, метрический размер (carmina iambica, стихотворения ямбические, с. 187 и др.; tetrasticha, четверостишия, с. 156 и др.), то, не подводя ни под какой признак, ставит благодарную с точки зрения удобовместимости рубрику «carmina varia» (с. 92 и др.), к которой он с одинаковым основанием мог бы отнести все стихотворения святого Григория.
К внешним недостаткам рассматриваемого издания нужно отнести также отсутствие в нем обычного в издании поэтических произведений каждого классика деления стихотворений по стихам. Недостаток этот в особенности ощутим в справках и вообще критическом изучении текста их.
Говоря о недостатках Парижского издания 1630 года, мы вовсе не желаем умалить важности его и заслуги его издателей. Мы потому и остановились с некоторой подробностью на этом издании, что оно, вплоть до второй половины настоящего столетия [XIX века], было и лучшим, и единственно полным изданием сочинений святого Григория Богослова. Но, само собой разумеется, что и оно, со своими несомненными преимуществами сравнительно с прежними изданиями, имело лишь временное значение; при своих немаловажных недостатках, а главное — при своей неполноте оно далеко не могло считать законченным дело изучения рукописей святого Григория и не ожидать, в свою очередь, пополнения материала.
После Биллия, в конце XVII и в начале XVIII столетия, было найдено весьма много новых, еще не изданных в свет поэтических произведений святого Григория. Важнейшие издания их отдельно от слов и писем Григория Богослова были сделаны: Толлием, напечатавшим в 1696 году in cuatro в греко-латинском тексте 20 стихотворений в «Insignibus Itinerarii Italici», p. 1–105; «Trajecti ad Rhenum» [«Перешедшие через Рейн»], и трудолюбивым Л. А. Муратори, издавшим в 1709 году in cuatro, также на греческом и латинском языках, 222 эпитафии и эпиграммы Григория Назианзина в «Anecdotis Graecis», p. 1–217; Patavii. В большую заслугу Муратори должно быть поставлено то, что он не только издал этот весьма ценный и в некоторых отношениях почти единственный для истории IV века материал, но и осветил его своими учеными примечаниями, снабдив еще его variis lectionibus [различными прочтениями] различных манускриптов.
Оба эти издания новых стихотворений Григория, сделанные Толлием и Муратори, вместе с парижским изданием 1630 года Биллия легли в основу того прекрасного последнего греко-латинского издания сочинений святого отца, которым мы обязаны необыкновенному трудолюбию и учености французских мавриниан[333]. Это по своей тщательной обработке образцовое издание было начато при стечении крайне неблагоприятных для него обстоятельств, которые растянули историю его больше, чем на столетие. Инициатива этого «гигантского» предприятия, как его называет в своем предисловии ко второму тому издания А. Б. Кайльо, принадлежала, кажется, бенедиктинцу Якову Фришу; он первый, по крайней мере, взялся за этот труд в первом десятилетии XVIII столетия, но на самом пороге своей учено-трудовой деятельности он скошен был смертью. Тогда дело перешло в руки Франциска Луварда, который принялся за него с редкой энергией и одушевлением. Нужно удивляться, как мог он разобраться в изумительной массе рукописного материала и как успел хотя бы только пересмотреть его. В одних только парижских библиотеках Лувард критически сличил между собой более 200 кодексов. Он выписал множество чтений и разночтений, заимствованных из королевских, колбертинских и мазаринских манускриптов, и собственноручно внес их на поля греко-латинского парижского издания 1630 года. И хотя Луварду не суждено было привести к концу предпринятого труда, как это не суждено было ни предшественнику его Якову Фришу, ни непосредственному продолжателю его Пруденцию Марону, однако Луварду Бенедиктинское издание обязано своей существенной частью, обязано своим фундаментом, на который твердо оперлись последующие продолжатели. Переходя из рук в руки за смертью одного сотрудника за другим, драгоценный материал получил, наконец, окончательную обработку для первого тома, который в 1778 году и вышел в Париже под редакцией Д. Клеманцета. Полное его латинское заглавие следующее: «S. Patris nostri Gregorii Theologi opera omnia, quae extant… opera et studio monachorum ordinis S. Benedicti e congregatione S. Mauri. Tom I. Paris sumt. viduae Desaint, 1778»[334].
Но этот первый том давно желанного издания обнимает только одни Слова Григория. Работы по приготовлению второго тома были надолго прерваны «tumultu publicarum discordiarum» [общественными нестроениями], то есть ужасами Французской революции, пошатнувшей во Франции основы самой религии и разрушившей священные ордена монахов. Казалось, что подлинная рукопись мавриниан была совсем затеряна. Но 60 лет спустя французскому аббату А. В. Cailau, не расстававшемуся с заветной мыслью об этом кодексе, хранившемся в душе его, как манна хранилась в ковчеге Завета, и постоянно представлявшему пред своими глазами второй том бенедиктинского издания, действительно посчастливилось отыскать в Париже драгоценную рукопись мавриниан; так что в 1840 году последняя, наконец, явилась в печати «post operam et studium monachorum O. S. B. edente et accurante D. A. B. Caillau. Par.curis et sumptibus Parent Debarres»[335], составив второй том к упомянутому первому тому бенедиктинского издания 1778 года. Этот том содержит самое полное собрание писем и стихотворений Григория с объяснительными примечаниями и извлечениями из комментаторов: Косьмы Иерусалимского, Никиты, Илии и Пселла. В него именно вошло: 166 стихотворений, изданных Биллием; 222 — Муратори и 20 — Толлием; всего — 408 стихотворений. Количество строф всех этих стихотворений простирается до 17 531, а со включением в счет строф трагедии «Χριστός Πάσχων» [«Страждущий Христос»] — до 19 682.
Все стихотворения разделены на две обширные части (liber), из которых первая (с. 207–629 включительно) обнимает стихотворения богословские; вторая (с. 631-1203) — стихотворения исторические. Каждая из этих частей, или книг, в свою очередь, подразделяется на два отдела (sectio), из которых первый отдел первой части (I, а, с. 207–297) содержит стихотворения догматические; второй отдел той же части (I, в, с. 299–629) — стихотворения нравственные (moralia). Первый отдел второй части (II, а, с. 631–695) составляют те исторические стихотворения, которые по содержанию своему относятся к самому поэту; второй (II, в, с. 997–1203) — стихотворения, относящиеся к другим лицам; к этой же последней группе стихотворений отнесены эпитафии (с. 1109–1163) и эпиграммы (стр. 1165–1203).
Трагедия «Χριστός Πάσχων» служит приложением (appendix). Кроме того, следует заметить, что в отделе исторических стихотворений Кайльо в расположении их придерживается по возможности и хронологического порядка, опустив его совсем в стихотворениях богословских, время появления которых не может быть определено и восстановлено с точностью.
Это последнее издание Кайльо, совместив в себе все лучшие стороны и достоинства прежних изданий, не только чуждо их недостатков, но имеет и свои особенные преимущества, что можно уже видеть отчасти из самой систематизации материала. Как греческий, так и латинский текст стихотворений разделен и обозначен по стихам, по обычной в классической поэзии пятеричной системе деления. Греческий текст снабжен критико-сравнительно-филологическими и историческими подстрочными примечаниями.
Ко всем прежним латинским переводам и переложениям стихотворений святого Григория Кайльо отнесся со всей строгостью критики. «Латинские стихи Биллия, которыми он старался передать греческий подлинник, с соблюдением его размера, — говорит Кайльо, — принесли больше труда Биллию, чем пользы читателям. Стесняемый законами метра, он часто передавал нехорошо не только слова, но даже и мысли автора». Находя, таким образом, латинскую метрическую версификацию Биллия недостаточно соответствующей греческим стихам, он заменил ее своим собственным переводом последних, сделанным вольной прозаической речью. Версификации же Биллия и по местам версификации Фр. Мореля он поместил на нижних полях, сделав снисхождение из всех поэтических опытов переложения стихотворений святого Григория только этим двум издателям. Все же латинские метрические версификации Толлия и Муратори он исключил из своего издания, заменив их своим переводом.
Строгая беспристрастная критика, тщательная аккуратность и отчетливая методичность — вот главные отличительные свойства этого издания; знакомство с ним наделяет читателя впечатлением труда, явившегося не только результатом многосложных исследований, добросовестности издателя его, его обширной христианскоклассической эрудиции и полного изучения всего, что было сделано прежде его предшественниками на том же поприще, но и плодом глубокой любви его к предпринятому делу, плодом теплого, непритворного чувства благоговения к великому церковно-литературному имени, богослову-поэту Григорию Богослову. Это лучшее издание стихотворений святого Григория, с сохранением всех его отличительных особенностей, с предисловием к нему Кайльо и с примечаниями к стихотворениям комментаторов — Косьмы Иерусалимского и Никиты Давида, перепечатано было в 1862 году Минем в его известном капитальном издании «Cursus compeltus». Здесь стихотворения Григория Богослова заняли два тома: 3 и 4-й, 37 и 38 tom. Patrologia Graeca.
В своем сочинении мы будем приводить цитаты из стихотворений святителя Григория по изданию их Кайльо, указывая вместе с тем и на параллельные места существующих из них в русском переводе, причем, за отсутствием в последнем деления стихотворений на стихи, указания наши, по необходимости, будут относиться не прямо к означаемым стихам, а к страницам, на которых может случиться и два, и три стихотворения.
Что касается деления стихотворений и группировки их, то, при всех бесспорных библиографических достоинствах последнего, Бенедиктинского издания стихотворений святого Григория, мы не сочли удобным воспользоваться для своего сочинения классификацией Кайльо, находя ее, в отношении к специальной задаче нашего сочинения (святой Григорий Богослов как поэт), односторонней. Разделяя стихотворения на общие отделы по одному только лишь предметному содержанию стихотворений, Кайльо не обнимает своей классификацией всего разнообразия художественно-литературных форм поэтических произведений святого Григория Богослова, не дает видеть уже внешним образом, из одного только распределения стихотворений по их настоящим поэтическим родам и видам, всей гибкости и плодовитости поэтического таланта святого отца. Мало того, Кайльо неизбежно допускает в своей общей классификации некоторые явные погрешности со строго литературной точки зрения, относя, например, чисто лирические произведения к разряду стихотворений исторических. Мы решились поэтому применить в своем сочинении деление стихотворений более подробное (детальное) и, как нам кажется, более точное, ближе подходящее к характеру сочинения и прямо вытекающее из самой задачи его.
Думаю, что в стихах моих нет чего-либо вовсе бесполезного; в этом, если хочешь, удостоверят тебя самые стихи.
За исключением известного, спорного по авторской принадлежности опыта цельной драматической композиции — трагедии «Страждущий Христос»[336] все стихотворения святого Григория Богослова относятся к области лирической поэзии. Но помимо чистых форм лирики, поэзия его представляет весьма много средних и смешанных форм, в которых художественно-литературный анализ открывает слитыми элементы, порознь составляющие характеристическое отличие каждого рода поэзии в отдельности. Основательное изучение изящной древнеклассической поэзии дало Григорию Богослову богатую почву для разнообразного выражения его поэтического вдохновения. Художественная литература древних греков представляла в готовом виде такое обильное разнообразие поэтических родов и форм, созданных и усовершенствованных гением эллинов на основании общих законов человеческого духа, что поэту-богослову в этом отношении оставалось только талантливо воспользоваться ими. Святой Григорий действительно исчерпал своими поэтическими произведениями все богатое наследие древнеклассических видов лирики, а по частям и эпизодически — почти все разнообразие поэтических форм, вливая в эти готовые формы античной пиитики[337] продукты собственного поэтического творчества. Но так как чувство, основной элемент лирической поэзии, под влиянием христианских идей и идеалов осложнилось бесконечным разнообразием оттенков, обусловливающих такое же богатое разнообразие мотивов лирической поэзии, то для выражения своих душевных настроений христианский поэт не всегда мог с одинаковым успехом воспользоваться готовой поэтической формой, выработанной древнеклассической музой. Этим объясняется то обстоятельство, что наряду со стихотворениями, отлившимися в совершеннейшую форму высоких лирических произведений, есть много таких поэтических опытов, которые, по их, так сказать, формально литературному синкретизму, трудно отнести к известному специфическому типу поэтических произведений. В некоторых случаях Григорий Богослов, с большой свободой варьируя древнеклассические формы лирики для применения их к христианским сюжетам, не только придал им своеобразный характер, но изменил даже техническое название их. Так, древнеклассический вид лирики — элегия, подразделился у него на более частные формы, под новым названием оригинального творчества христианской поэзии: «Εύχαριστήριον», «Ευχή», «'Ικετήρια εις Χριστον», «Παρακλητικόν», «Δεησις προς Χριστον» [«Благодарение», «Молитва», «Моление ко Христу», «Песнь умилостивительная», «Молитва ко Христу»] и пр.
Для точнейшего раскрытия поэтической природы, для определения и уяснения характера стихотворений святого Григория Богослова необходимо, таким образом, во-первых, сделать подробную классификацию их, разделяя и подразделяя стихотворения на более частные группы и категории, имеющие по своим внутренним свойствам видовые различия между собою, хотя и объединяемые высшим родовым понятием лирики; во-вторых, рассматривать каждую группу стихотворений Григория по возможности в историкогенетической связи с древнеклассическими образцами.
Сначала мы разделим все стихотворения, по характерным свойствам их поэтической природы и литературным формам, на два обширных класса: на стихотворения 1) лиро-эпические и стихотворения 2) собственно лирические.
К стихотворениям лиро-эпического характера относится весьма богатый отдел стихотворений дидактических, которые, в свою очередь, для удобства разбора можно подразделить на четыре категории: 1) гномические, или этико-прагматические стихотворения; 2) исторические поэмы, 3) дидактические поэмы и 4) стихотворения обличительного характера (сатирические).
Γνώμη (γνώναι), лат. Sententia, в обыкновенном смысле означает изречение, которое, соединяя с возможно краткой формой выражения возможно большую полноту мысли, синонимично со словами: λεξις, λόγος, λόγων, ρησις, ρήμα, ρήτρα (dictum, dicterium), απόφθεγμα. Кратко и метко выражая результаты нравственно-практических наблюдений и выводы житейского опыта, гномы сходны с пословицами и подобно этим последним имеют целью поучение, преподание нравственного урока, правила, наставление. Различие гномических изречений от пословиц (παροίμιον, παροιμία, αίνος = dictum, verbum, proverbium, adagium) состоит только в том, что пословица живет и обращается в устах народа как общее его достояние; она общеизвестна, хотя и никто не знает, кто ее автор; «она ходит, — как выражается Даль, — под чеканом народности». С изречениями же гномическими продолжают неразлучно жить обыкновенно и имена их авторов. Как самая удобная и общедоступная форма выражения разнообразных жизненных наблюдений, моральные сентенции, или гномы, свойственны всем вообще народам, особенно в древнейшую пору их жизни, и везде служили началом дидактической поэзии. Но особенным уважением и успехом всегда пользовались гномы на Востоке.
В древнегреческой литературе гномы встречаются уже у Гомера, а у Гесиода, гномы или сентенции, становятся сами по себе содержанием целых определенных видов стихотворений. Древнейший род такой нравоучительной или дидактической поэзии встречаем в ««Εργα και ήμίραι» ( поэме «Труды и дни») Гесиода. И в творении Гесиода соединены еще два различных элемента — правила, касающиеся материальной жизни, и нравственные. Позднее, когда последние начинают составлять единственный предмет дидактической поэзии, образуется поэзия собственно гномическая. Временем высшего развития этическо-гномической поэзии у эллинов был период так называемых «семи мудрецов» и «греческих законодателей». Задачей их гномической мудрости было частью давать в кратких изречениях и сентенциях нравственно-житейские нормы и правила благоразумия 1 частью — через политические предписания и законы облагораживать жизнь и таким образом содействовать развитию высшей культуры, в которой нравственные и политические элементы, первоначальные опыты философии и законодательства, нераздельно слитые между собою, выражались в поэтической форме; чаще всего гномические стихотворения излагались в форме строф, состоящих из двух или трех элегических дистихов, которые обыкновенно назначались и посвящались какому-нибудь другу. Многие из гномических стихотворений, например Солона, имели на заглавном листе личные посвящения: προς Κριτίαν, προς Φιλόκυπρον, προς Φωκον, соединяя, таким образом, субъективный характер элегии с обсуждением общественных вопросов. Вначале, впрочем, самой приличной формой для спокойного мирообсуждения и бесстрастного изложения житейской мудрости считался гекзаметр. Позднее же, когда гномические стихотворения преобразовались в так называемую «гномическую элегию», метрической формой гномов сделалось элегическое двустишие, представляющее соединение гекзаметра с пентаметром. Но наряду с этой формой по-прежнему оставался в употреблении и гекзаметр, которым написаны (в числе 71) и так называемые «золотые изречения» (χρυσα ϊπη) Пифагора. Однако преобразование гекзаметрической формы гномических стихотворений в элегическое двустишие (размером которого написано одно из лучших гномических стихотворений святого Григория Назианзина) весьма заметно отразилось на чисто поэтическом элементе их; мало того, само преобразование это совершилось под влиянием поэтического элемента. Хорошо приспособленная, по самой краткости своих строф, к аккомпанементу простой и незатейливой игры на музыкальном инструменте, гномическая поэзия позднейшего размера содержит в себе по местам много вдохновения, оживляющего элегический стих силой и теплотой, достойными Каллина и Тиртея[338].
Такой силой и жизнью отличаются в особенности гномические элегии Солона. Вообще же гномические стихотворения, благодаря меткости своих правил, изящной точности и изысканности языка, были особенно драгоценны по своей пригодности для воспитательных целей. Они охотно заучивались юношами и навсегда запечатлевались в их памяти; они пережили в истории литературы многие гениальнейшие произведения классической древности. Даже после диалогов Платона и нравоучительной философии Аристотеля не забыли Фокилида, Солона и Феогнида[339]. «Золотые стихи» Пифагора имели комментаторов еще во времена святого Григория Назианзина. Позднее же потом все подобного рода стихи, как и апофтегмы[340] и притчи в прозе, перешли в нравственные антологии, например Ориона, Стобея[341], и в различного рода энциклопедии и руководства. После разновременных пересмотров и переделок, они встречаются потом то с печатью христианского мировоззрения в греческой поэме псевдо-Фокилида[342], в собрании Сивиллиных предсказаний, в мыслях епископа и мученика Нила, то с характером стоической философии — в латинских дистихах Дионисия Катона.
Из христианских писателей, образовавших свой талант и вкус на художественных образцах древнеклассической литературы, святой Григорий Назианзин первый с успехом воспользовался гномической формой поэзии для выражения христианских идей.
К гномическому роду стихосложения относятся следующие из его стихотворений: 1) Στίχων ή άκροστιχίς των πάντων στοιχείων [№ 30. «Мысли, писанные одностишиями»]); 2) Γνώμαι δίστιχοι [№ 31. «Мысли, писанные двустишиями»]); 3) Γνωμικά δίστιχα [32. «Двустишия»] и 4) Γνομολογία τετράστιχος [№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями»]; к этой же категории следует причислить и 5) стихотворение под заглавием: «Οροι παχυμερεΐς» [№ 34. «Определения, слегка начертанные»].
По предметам своего содержания гномические стихотворения святого Григория Богослова так же богаты и обширно разнообразны, как сложна и разнообразна самая жизнь человеческая во всей совокупности ее духовно-нравственных проявлений. Гномы его обнимают, с моральной стороны, жизнь человека во всевозможных отношениях его общественного и домашнего быта, наставляют и нравственно руководят христианина среди самых разнообразных обстоятельств его личного положения, при самых различных условиях его звания и состояния, его пола и возраста. И миряне и монахи, и пастыри и пасомые, и отцы и дети, и замужние и девственницы, и рабы и господа, и бедные и богатые — все одинаково в гномической мудрости поэта-богослова находят каждый по себе и для себя нравоучительное правило, руководственную норму или жизненно-опытный совет, с которыми каждый, в высших религиозно-нравственных интересах своих, должен сообразовать свой образ действий и поведения в том или другом случае жизни. С другой стороны, гномические стихотворения святого отца не лишены и чисто исторического значения для характеристики внутренне-бытовой стороны современной ему эпохи. В своих гномических нравоучениях святой Григорий с особенным успехом пользуется своим любимым методом заключения «от противного»: от внешнего явления — к высшему внутреннему смыслу его, от чувственного — к сверхчувственному, от современного, изменчивого — к вечному, постоянному, от заблуждения, порока — к истине, добродетели. Прием этот сам по себе часто дает святому Григорию случай обрисовывать, правда отрывочными, но метко схваченными, живыми штрихами современные ему недостатки, обличать господствующие предрассудки и пороки. Такая широкая задача всестороннего нравоучения и руководства, всех вообще и каждого в отдельности, только и доступна гномическому стихотворению по самым свойствам его композиции и характера. Не подчиняясь обыкновенному литературному требованию единства содержания, достигаемого строго-последовательным развитием главной мысли и органически тесным отношением частей к своему целому, гномическое стихотворение есть исключительный род словесного произведения, в котором христианский поэт, по широте и разнородности предметов нравоучения, может быть, по апостолу, всем для всех (см.: 1 Кор. 9:22). Пред глазами читателя поэт открывает в своих гномах необозримо широкое поприще человеческой жизни и деятельности. Пестро, как самые явления жизни, проходят пред ним, в живой очередной смене, разнообразные отображения и картины этой жизни. С каждым отдельным стихом выступает какоенибудь новое житейское отношение, получая, под углом зрения христианского поэта, свою особую яркую полосу света, уясняющего внутренний смысл и значение его; в каждом гномическом изречении новая нравоучительная мысль, новое назидательное правило или нравственно-практический совет выводятся из наблюдения над каким-нибудь новым явлением или комбинацией явлений в опыте жизни человеческой и олицетворяются в новых одушевленно-поэтических образах и метафорических формах.
Литературные достоинства гномических стихотворений святого Григория Богослова, обусловливаемые до известной степени самыми внутренними свойствами их содержания и характера, заключаются, между прочим, в этом разнообразии и беспрерывной смене живых образов, сильных и метких сравнений и уподоблений, тонко-прозрачных аллегорий, неожиданных и поразительных антитез. Благодаря этим высоким качествам — совместно содержания с формою, гармонии мысли с образом выражения ее — длинное, примерно в 326 стихов, гномическое стихотворение, представляющее непрерывную цепь моральных наставлений, читается не только без утомляющего однообразия, но и с большим, до конца не ослабевающим подъемом.
Всю обширную область гномов, подлежащих нашему вниманию, по трем главным сферам отношения нравственно-практических обязанностей и правил христианского поведения, рекомендуемых моралью их, можно разделить, прежде всего, на три не одинаковые по объему группы: 1) гномы, касающиеся обязанностей христианина в отношении к Богу; 2) в отношении к другим людям («ближним») и 3) в отношении к самому себе.
Гномические строфы святого Григория Богослова, по предмету своему относящиеся к первой из названных трех категорий, весьма несложны.
Принципом его моральных наставлений рассматриваемой категории гномов служит высочайший принцип христианства: возлюбиши Господа Бога твоего всем сердцем твоим, и всею душею твоею, и всем помышлением твоим (Мф. 22:37)[343] Эта «первая и большая заповедь» служит исходным пунктом гномических нравоучений святого Григория.
В гномах его мы читаем: «Бог есть сущность (ουσία) и первая доброта»[344]; «Прежде всего бойся Бога»[345] etc.; «Оставь весь мир и всякое здешнее бремя, направляй парус в небесную жизнь»[346]; «Желаю, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями»[347]; «Только к Богу одному и Божественному будь безмерно привязан. Бог ближе всегда к призывающим Его. Он Сам жаждет жаждущих Его, непрестанно и щедро источая Себя им. А если кто богаче тебя в другом чем — сноси это равнодушно»[348] «Бога имей началом и концом всякого дела» ('Αρχήν απάντων και τέλος ποιου Θεόν)[349].
Но чтобы богопочитание, во всех видах его проявления, выражающих непосредственное отношение христианина к Богу, с одной стороны, соответствовало своей внутренней высоте и важности и было достойно величия Божия, с другой — чтобы оно было благотворно и спасительно для самого христианства, святой отец внушает в своих моральных сентенциях, как необходимое условие для этого, чистоту и искренность расположения души: «Оскорбительно для веры, — гласит его гном, — не в сердце ее иметь, но поставлять в каком-нибудь цвете. Краску не трудно смыть, а я люблю то, что проникло в глубину»[350]; «В жертву Богу преимущественно пред всем прочим приноси душу»[351], etc.; «Непрестанно созидай ум свой в храм Богу, чтобы внутри своего сердца иметь несокрушимую опору — царя»[352].
Некоторые из гномических изречений, относящихся к этой серии христианских наставлений, — поклоняться Богу в духе и истине (Ин. 4:24) и оправдывать веру делами, любопытны с точки зрения характеристики времени святого Григория, когда, как видно, любили больше рассуждать о Боге и религии, чем жить в духе религии и христианской любви к Богу. «Более будь привязан к Богу, чем стой за учение о Боге. Всякое слово можно оспаривать словом, но жизнь чем оспоришь»[353]; «Возвышайся более жизнию, нежели мыслию. Жизнь может сделать тебя богоподобным, а мысль — довести до великого падения»[354]; «Благодать дается не тому, кто говорит, но тому, кто хорошо живет»[355]; «Пусть непрестанно трудится твой ум, напечатлевая в себе божественные мысли и глаголы жизни. А на язык будь скуп, потому что он весьма способен делать вред, и чем скорее движется, тем меньше приносит пользы»[356].
Что касается «скороподвижности» языка в отношении обычая клятвы, то христианские гномы Григория, направленные против этого нравственного недостатка, едва ли менее применимы и к настоящему времени, чем к веку Григория.
«Избегай всякой клятвы. Ты спросишь — чем же уверить других? Словом и жизнью, согласной со словом. К чему тебе призывать в посредники Бога? Сделай, чтобы посредником твоим были твои добрые нравы»[357]; «Весьма худо и давать клятву, и требовать ее; в обоих случаях оскорбляешь правду»[358].
В основании гномической морали Григория Богослова касательно правил поведения христианина в отношении к ближним лежит также нравственно-христианское начало, выраженное в евангельской заповеди о любви к ближнему (см.: Мф. 22:39; Ин. 13:34; 15:12). Но так как любовь эта по своим видам и проявлениям, сообразно разным условиям и отношениям ближних, весьма различна, то и сфера нравоучений, обнимаемых этой второй группой гномических изречений Григория, широка и разнообразна. Всю эту группу гномов, по принятому нами началу классификации, можно подразделить, в свою очередь, на изречения общие, касающиеся всех вообще ближних, и частные, определяемые различными состояниями и отношениями, в которых они поставляются в жизни. В гномических изречениях первого отдела поэт-богослов преподает христианину следующие наставления.
«Милости Божией ищи себе милостями к ближним»[359].
«Береги сам себя, а над падением другого не смейся»[360].
«Приятно возбуждать к себе зависть, но весьма постыдно самому завидовать»[361].
«Чего вовсе не хочешь терпеть от другого, того и сам не желай делать другому»[362].
«Разбирай больше сам себя, нежели дела ближних»[363].
«Хвали другого, но не думай высоко о себе, когда тебя хвалят: опасно, чтобы не оказаться тебе ниже похвал. И другого хвали, не торопясь, но прежде дознай опытно, чтобы не понести тебе стыда, когда окажется он худым»[364].
«Лучше о себе слышать худое, нежели говорить худо о другом. Ежели кто, желая позабавить тебя, выставляет ближнего на посмешище, то воображай себе, что предметом смеха служишь ты сам; в таком случае слова его всего более огорчат тебя»[365].
«Не заботься во всем и всегда одерживать верх. Лучше уступить над собой победу с пользой, нежели победить со вредом. И у борцов почитается побежденным не всегда тот, кто лежит внизу, но часто и тот, кто остается вверху»[366].
Из частных моральных обязанностей христианина, определяемых различными состояниями и отношениями ближних, в каких находятся они, поэт рекомендует:
Касательно добродетельных и порочных
«Старайся узнавать все поступки добродетельных»[367].
«Добродетельному стыдно быть защитником порочных; это почти то же, что собственной ногою стать на стезю порока»[368].
«Доброго всегда предпочитай недоброму. Обращаясь с порочными, и сам непременно сделаешься порочным. От худого человека никогда не принимай милости, потому что он старается чрез это найти у тебя извинение своим делам»[369].
«Лучше наказание от праведника, нежели честь от порочного»[370].
Относительно родителей, наставников и учащихся
«Легко отречется и великого Бога, кто отрекся отца. И наставника в благочестии уважай как отца»[371].
«Сыну никогда не входить в спор с отцом — повелевает закон, а прежде закона — природа»[372].
«Или вовсе не учи, или учи доброй жизнью. Иначе будешь одной рукой притягивать, а другой отталкивать. Меньше потребуется слов, если делаешь, что должно. Живописец больше учит своими картинами»[373].
«Особенно вам, служители алтаря, советую не быть оком, исполненным тьмы, чтобы не оказаться первыми в порочной жизни. Ибо если свет темен, чем будет самая тьма?»[374].
«Учи глупых соображаясь, сколько можно, с их природой; тогда, может быть, сверх чаяния, сделаешь их благоразумными»[375].
Относительно богатых людей, господ и слуг
«При дверях у мудрых стой неотступно, а у богатых не стой никогда»[376].
«Ненавижу бедняка, делающего подарки богатому, как человеку, который сладко говорит, но забывает накормить»[377].
«Что значат слова: господин и слуга? Какое дурное деление! У всех один Творец, для всех один закон, один суд. Принимая услугу, смотри на служащего как на сослуживца»[378].
Относительно друзей и дружбы
«Никакое приобретение не лучше друга; но никогда не приобретай себя в друзья худого человека»[379].
«Ничего не жалей для верного друга, который показал себя не за чаркой, но в трудную минуту жизни, который ничего не делает тебе в угождение, кроме полезного. Знай пределы вражде, а не благорасположению»[380].
«Глаз другое видит, а себя не видит; даже и другого не видит, если очень слеп. Посему надобно во всяком деле иметь советника. И руке нужна рука, и ноге — нога»[381].
Нравоучительные изречения поэта, относящиеся к этой третьей группе, составляют самый обширный по объему и самый разнообразный по содержанию класс гномов. Этот класс, сильнее отразивший на себе печать поэтического дарования автора, представляет лучшую и наиболее интересную часть всей гномической поэзии его. Богатству внутреннего содержания этих гномов вполне отвечают, в большинстве гномических строф, их художественно-литературные достоинства; с искусством необыкновенно тонкого мотивирования идей христианской этики, составляющих внутреннюю сторону содержания этих гномов, соперничает изобразительность внешнего, стилистического выражения их. С другой стороны, широкое разнообразие предметов нравственно-практических наставлений, входящих в содержание гномических изречений рассматриваемой группы, представляет большую трудность для применения в данном случае такой подробной и точной классификации, которая в целом обнимала бы собой всю эту обширную группу гномов до отдельного изречения. Тут — что ни гном, то новый сюжет, новая поучительная мысль, новое суждение, правило или совет, не имеющие между собой никакой необходимой связи, часто совершенно разнородные и разнохарактерные, но все вообще основанные на глубокой житейской опытности; так что исследователю, желающему во всей полноте и точности обнять своей классификацией все это количественно и качественно многосложное разнообразие гномов, пришлось бы чуть не для каждого отдельного гномического изречения ставить новую отдельную рубрику. Прием этот, разумеется, всего менее удобный в данном случае. Из обзора же гномов в общей, так сказать, огульной сложности под вышеозначенной рубрикой общего деления нельзя составить такого ясного представления о достоинствах гномических строф этой группы, а главное — нельзя видеть такого цельного и отчетливого мировоззрения христианского поэта, какое получается из обследования систематизированного материала. Остается, таким образом, придерживаясь того же начала общего деления, сделать возможное подразделение в самой сфере вышеозначенной третьей рубрики, разложив ее на некоторые частнейшие пункты, и по ним распределить, для удобства обзора, всю эту сложную группу гномов.
К этой третьей группе гномических строф, как уже сказано, мы относим в своем анализе изречения, по предметам своим касающиеся правил поведения и обязанностей христианина в отношении к самому себе.
Общим введением в область содержания всего этого отдела гномов может служить прекрасное гномическое изречение (из стихотворения № 31, ст. 7.), по первоначальному происхождению своему восходящее к отдаленнейшей поре греческой умственной производительности: «Познай самого себя» (Γνώθι σεαυτόν). По преданию, приписывающему это изречение одному из «семи мудрецов», оно вместе с другим афоризмом: «Золотая середина» (Μηδέν άγαν — «Ничего лишнего»)[382] —было начертано, как уже замечено выше, золотыми словами над входом в Дельфийское святилище. Эти два гнома потом послужили у греков ядром всех прочих изречений и, так сказать, центром тяжести эллинской философской мысли. Таким образом, цитируемое нами в качества эпиграфа или, скорее, введения к анализируемой группе гномов, изречение святого Григория Богослова было счастливо высказано и с большим уважением распространено уже за тысячу лет до времени жизни святого отца. Но кажущееся тождество двух сличаемых нами гномов, строго говоря, не простирается дальше сходства в них одной внешней формы. Ничем не мотивированный древнегреческий афоризм с точки зрения христианского поэта получил совсем иное освещение, новый глубочайший смысл, внушающий христианину не просто психофизиологическое самоисследование и изучение на общих началах и законах естествознания, а внутреннее самопознание на метафизической почве. Полная формула этого гнома у святого отца следующая: «Познай самого себя, из чего и каким сотворен ты, доблестный мой, и чрез это удобно достигнешь красоты Первообраза». Ясно, что по смыслу гномического изречения христианского поэта — «чтобы удобно достигнуть красоты Первообраза» — самопознание христианина должно обнимать, кроме общих естественных свойств и сил природы человеческой, как физической, так и духовной, в частности состояние его нравственно-духовного повреждения, в отличие от состояния первобытной невинности («каким сотворен ты»), — должно обнимать не только то, что он есть, но и то, чем он может и должен быть по его достоинству и назначению и по его силам и средствам, какие дарованы ему от Бога. В гномическом наставлении христианского поэта указывается и образец нравственного совершенства — в богоподобном состоянии человека, в каком он вышел из рук Творца, и идеал для этого совершенства — в Самом Творце. Таким образом, сфера самопознания у христианского поэта несравненно шире и глубже области самопознания, какую могла иметь и имела мораль языческого параллельного гнома. Соответственно такому объему, такому характеру и тенденции христианского самопознания поэт наш и преподает в своих гномических изречениях правила и советы христианину в отношении к нему самому. Более частная классификация этих гномических изречений, следовательно, до известной степени вытекает из анализа содержания гнома, предпосылаемого нами в качестве общего введения к рассматриваемой группе гномических стихов. Именно, представляется наиболее удобным рассматривать все эти гномические строфы, со стороны содержания их, в трех главных отношениях, или с трех общих точек зрения: а) с точки зрения правил и обязанностей христианина, излагаемых в гномах, в отношении к душе; б) в отношении к телу и 3) нравственнохристианских наставлений в отношении к внешнему благополучию и временной жизни вообще.
Гномические наставления поэта в отношении к душе, вытекающие из его глубоких, непосредственных наблюдений над человеческой жизнью и опирающиеся на общежитейский опыт, так же, как и прочие все, имеют нравственно-практическую цель. В них поэт, то предостерегая, то увещевая, то советуя, то поучая, преподает христианину нормы для нравственно-духовной жизни и деятельности во всех главнейших видах ее проявления. Объектом его гномической морали здесь служат вообще душевные силы и способности, привычки и наклонности человека. Но так как задача этой морали чисто практического свойства, то поэт здесь имеет дело, собственно, с нравственно-практической способностью человеческого духа — волей, предлагая в своих гномах средства к воспитанию и укреплению ее в правилах христианской нравственности и добродетели. Усовершенствованию воли в этом направлении и вообще такому стройному, гармоническому развитию всех духовно-нравственных сил и способностей, при котором христианин лучше всего может восходить к своему назначению и совершенству, особенно препятствуют, как известно, страсти — господствующие порочные наклонности, обнаруживающиеся в решительном преобладании над разумом и волей. На них поэтому, главным образом, и сосредоточивается дидактизм этой категории гномов.
«Для чего, — говорит поэт в одном из этих гномов, — мы слагаем во всем вину на бедного врага, когда сами своей жизнью даем ему над собою власть? Укоряй самого себя или во всем, или в большей части проступков. Огонь зажигаем мы сами, а злой дух раздувает пламя»[383].
«И от малой искры возгорается великое пламя, и семя ехидны бывало нередко пагубным. Имея в виду это, уклоняйся и того, что производит малый вред. Теперь вред невелик, но со временем сделается он большим»[384].
Поэт внушает своему читателю в этих гномах строго оберегаться от непомерного, ненормального развития и превратного направления одной силы или деятельности души на счет другой, одного чувства или одних влечений в ущерб другим.
Советует «обуздывать гнев, чтобы не выступать из ума»[385]. «Гнев, — говорит он в другом гноме, — небезопасный для всякого советник; что предпринято в гневе, то никогда не бывает благоразумно»[386]. Рекомендует «удерживаться от обольщения зрением и знать меру языку»[387], «умерять свою смелость, которая иначе будет дерзостью, а не мужеством»[388]. Внушает «не слишком себя обнадеживать и не вовсе терять надежду; одно ослабляет, другое ведет к нравственной несостоятельности»[389]. Не советует «иметь ни справедливости неумолимой, ни благоразумия, избирающего кривые пути. Лучше всего — во всем мера»[390]. Убеждает «не за всякою славою гнаться и гнаться не слишком»; «лучше быть, нежели считаться добрым. А если не можешь себя умерить, лови славу, но не суетную и не модную. Что пользы обезьяне, если примут ее за льва»[391]. «Суетная слава — это западня для людей недалеких умом»[392]. «Тебе предстоят скорби, удовольствия, надежды, опасения, богатство, нищета, слава, бесславие, престолы; пусть течет все это, как хочет. До человека, утвердившегося на добром основании, не касается ничто непостоянное»[393] А чтоб утвердиться на таком «добром основании», святой отец убеждает: «Делая хорошо, стараться и стоять в этом, потому что к худому переход скор»[394].
«За хорошим началом, — говорит он в другом гноме, — следует и прекрасный конец; справедливость этого показывают самые последствия дел»[395]. Далее опытный христианский поэт обращает внимание в рассматриваемых гномах на тесное внутреннее взаимоотношение и связь психических деятельностей как между собою, так и с физическим благосостоянием внешнего организма. В силу этого нравственно понимаемого закона он говорит, например: «Для меня равно худы — и негодная жизнь, и негодное слово. Если имеешь одно, будешь иметь и другое»[396]. Или еще нагляднее и изобразительнее: «Чувственная любовь, пьянство, ревность и бес — равны между собою. К кому пришли они, у того погублен ум»[397]. Внушая «залеплять воском уши от гнилого слова», святой Григорий говорит: «Между словом, слышанием и делом расстояния невелики» (μικρόν μέσον)[398]. В силу того же совершенно верно подмеченного психофизиологического закона поэт называет чересчур озабоченное сердце «молью (σής), которая точит кости; тело цветет, когда избегает забот»[399]. «Скорби, — говорит он в другом гноме, — преждевременно рождают седины; чего лишил нас образ жизни, того не восстановит время»[400].
В противодействие развитию порочных наклонностей и страстей, которые, имея основание в самолюбии и чувственности, всего более препятствуют достижению духовной свободы и нравственному совершенству, святой отец убедительно советует возможно шире и глубже развивать и образовывать ум. Гномические советы его в этом отношении так же высокоинтересны по своему общечеловеческому значению и симпатичны, как интересны, правдивы и симпатичны самые воззрения его на ум, умственное образование и высшие умственные интересы. Советы эти проникнуты искренним уважением и вполне сознательным доверием к благороднейшей способности человека — уму, в обширном смысле этого слова.
«Большая наковальня, — прекрасно выражается в гноме святой отец, — не боится ударов; так и мудрый ум отражает от себя все вредное»[401].
«Сведущий кормчий избежит опасных волн; а умственно образованный человек спасется от всякой беды»[402].
«Из разумных уст истекают приятнейшие речи; а горькая гортань только способна изрыгать брани»[403].
«Слова неразумного человека — шумный плеск моря, который бьет в берега, но не напояет береговых растений»[404].
Вообще святой Григорий Богослов внушает здесь читателю «признавать разум светильником (λύχνος) всей своей жизни»[405].
При этом он строго разграничивает сферу теоретического знания и разумения от нравственно-практической сферы поступков и поведения человека, расширяя горизонт первой до возможных, в условиях здешней жизни, пределов и ограничивая вторую кругом действий, дозволительных с точки зрения морали, порядка и закона.
«Все разумей, — назидает он в гноме, — но делай, что позволительно делать»[406].
«Смотри, чтобы из-за видимости не ускользнула у тебя действительность»[407].
«Окрыляемый учением, не летай без действительных крыльев, потому что без крыльев и птица не летает»[408].
«Уважай порядок и предпочитай могуществу, потому что сам он есть могущество и всегдашний охранитель могущества»[409].
«Соблюдая закон, изгонишь вон страх; потому что всякий исполнитель законов — вне страха»[410].
Общим заключением к этой категории гномических изречений могут служить следующие два гнома:
«Красотою почитай благолепие души, — не то, что могут написать руки, а время разрушить, но то, что усматривается взором целомудренного ума. А подобно этому и безобразием признавай душевную гнусность»[411].
«Верь, что благоразумие надежнее счастья. Одно есть быстрое течение обстоятельств, а другое — кормило. Ничего не предпочитай учености; она одна составляет собственность приобретших ее»[412].
Число таких изречений у святого Григория Богослова сравнительно невелико. В своих гномических наставлениях, относящихся к этому предмету, святой отец стоит на общецерковной и святоотеческой точке зрения на тело как на ближайший и необходимейший орган[413] души. На тесную внутреннюю связь между душой и телом, обусловливающую их взаимное благосостояние, поэт указывает в гномах, уже приведенных нами выше. Но чтобы этот необходимый орган души, тело, вполне гармонировал с тем, что святой отец прекрасно называет ευκοσμια[414] души и что довольно трудно передать на русском языке вполне соответственным словом, — орган этот, во-первых, должен быть в подчинении духа, во-вторых, должен быть хорошо настроен, по возможности, свободен от недостатков, недугов — должен быть здоров. Имея в виду то и другое, святой отец и рекомендует в нижеследующих гномах, с одной стороны, нравственно-дисциплинарные правила по отношению к телу, с другой — общегигиенические средства для него.
«Владей плотию, — внушает он христианину, — и смиряй ее как можно лучше»[415].
«Чрево говорит: дай. Охотно дам, если, получив просимое, сохранишь целомудрие. А если жертвуешь этим дольнему, то получи от меня грязь (κάπρον), да и ту не в избытке. Когда же сделаешься воздержным, тогда дам и в избытке»[416].
«Ум легок и не терпит обремененного чрева, потому что у противоположного с противоположным всегда борьба»[417].
«Никакое пресыщение не бывает целомудренно, потому что огню свойственно сожигать вещество»[418].
«Вода — прекрасный напиток; она не нарушает ясности мыслей; а выпитая чаша вина мутит ум»[419].
«Вино — по природе своей не знакомо с целомудрием; тем и производит оно удовольствие, что раздражает»[420].
«Вино — это поджога остывшей страсти; а всякое подложенное в огонь вещество усиливает пламень»[421].
«Для больного никакое богатство не предпочтительнее здоровья, и природа поступает премудро в том, что всегда желает здоровья»[422].
Под этим названием мы объединяем в особую группу довольно значительное число строф из анализируемых гномических стихотворений святого Григория Богослова, в которых он преподает советы христианину относительно внешних благ и удовольствий, относительно различных общественных выгод и преимуществ — земной славы и почестей, богатства и бедности и вообще относительно счастья или несчастья. Подобные предметы христианского нравоучения имели ближайшее, непосредственное отношение к характерным явлениям современной святому отцу действительности, обусловливались духом его времени и отвечали нуждам последнего.
С этой стороны гномические изречения Григория на темы о нравственно-христианском отношении к различным видам внешнего благополучия не лишены в известной степени исторического интереса.
Пока христиане в первые века составляли гонимое меньшинство, их вера и мировоззрение были, естественно, цельней и чище от примесей; в четвертом же веке, особенно к концу его, когда христианство проникло в массу, последняя неизбежно привнесла с собою много элементов из языческого мировоззрения и жизни. Следы традиционных форм языческой жизни, под совокупным влиянием языческой религии и национальных особенностей, с особенной силой и живучестью должны были обнаружиться в области чисто практической — в сфере житейских отношений к разнообразным внешним благам, к материальным интересам и целям земного благополучия. В этой именно практической сфере уже во времена Григория Назианзина резко отпечатлелся нравственный упадок христианского общества. Над чистыми, истинно христианскими началами жизни получили перевес в его время эпикурейские наклонности: чувственность под видом различных материальных привязанностей и эгоистических целей приняла в то время весьма широкие размеры. Лучшую характеристику этого нравственного упадка христианского общества в четвертом веке дает сам же святой отец.
«Мы не знаем предела в стяжании, — между прочим говорит он по поводу современного ему общественного бедствия (опустошения полей градом), — поклоняемся золоту и серебру, как древние Ваалу, Астарте и Хамосу, ставим в великое драгоценные и блестящие каменья, мягкие и пышные одежды; гордимся множеством рабов и скотов, расширяемся по равнинам и горам, одним уже владеем, другое приобретаем, а иное намереваемся приобщить к своему владению, — желаем другой вселенной для удовлетворения своей любостяжательности и не довольствуемся пределами, какие положены Богом, потому что они тесны для наших пожеланий и алчности»[423].
Страсть к деньгам, к наживе, к богатству, служившему, в свою очередь, источником непомерной роскоши и противохристианского культа мамоны, сделалась господствующим недугом времени, характерным признаком его. «Ныне, — пишет Григорий в письме своему брату в Кесарию, — все воспламенено страстью к деньгам, и для них не щадят люди души своей, а нимало не поставляют для себя и единственной славы, и безопасности, и обогащения в том, чтобы мужественно противоборствовать времени и поставить себя как можно дальше от всякой нечистоты и скверны»[424]. В стихотворении «О жизни своей» святой Григорий Богослов пишет: «Некто на пиру сказал, что всеми владеет вино, другой утверждал, что всеми владеют женщины, а мудрец заметил, что владеет истина. Но я назвал бы державной силой золото: им без труда приводится у нас все в движение»[425].
Страсть к золоту породила и до чудовищных размеров развила среди современников Григория особый, в высшей степени характерный для своего времени род религиозно-гражданского преступления — гроборасхищение, разорение гробниц и могил с целью ограбления мертвецов. О размерах этого преступления можно судить уже по тому, что святой отец написал против гроборасхитителей более полсотни обличительных стихотворений. Охватив все слои современного святому Григорию общества, страсть к золоту, к деньгам разрешалась, таким образом, в высших классах — роскошью и изнеженностью — разрешалась пороками; в низших — воровством, святотатственным грабительством — разрешалась преступлениями. Как сильно развилась и разветвилась вширь и глубь в христианском обществе уже второй половины IV века нравственная зараза в виде роскоши худших времен язычества и какой резкий контраст и несообразность представляют нравы и обычаи христианских современников святого Григория Богослова с простотой и чистотой жизни первенствующих христиан, особенно хорошо видно из следующего замечательного места сочинений святого Григория.
«Нам нужно, — рисует нам святой Григорий картину домашней обстановки жизни своих современников, — чтобы пол у нас усыпаем был часто, и даже безвременно, благоухающими цветами, а стол орошен был самым дорогим и благовонным миром, для большего раздражения нашей неги; нужно, чтобы юные слуги предстояли пред нами — одни в красивом порядке и строю, с распущенными, как у женщин, волосами, искусно подстриженными, так чтобы на лице не видно было ни одного волоска, — в таком убранстве, какого не потребовали бы и самые прихотливые глаза; другие — со стаканами в руках, едва дотрагиваясь до них концами пальцев и поднося их как можно ловчее и осторожнее; третьи, держа веера над нашими лицами, производили бы искусственный ветерок и этим зефиром, навеваемым руками, прохлаждали бы жар нашего утучненного тела. Нужно, кроме того, чтобы все стихии — и воздух, и земля, и вода — в обилии доставляли нам дары свои и стол наш весь был уставлен и обременен мясными яствами и прочими хитрыми выдумками поваров и пекарей; чтобы все они наперерыв старались о том, как бы больше угодить жадному и неблагодарному нашему чреву… У нас ценится в чашах вино: пей до упоения, даже до бесчувствия, если хватит сил! Да еще одно из вин отошлем назад, другое похвалим за его запах и цвет, о третьем начнем с важностью рассуждать, и беда, если кроме своего отечественного не будет у нас какого-нибудь иностранного вина».
Эта нравоописательня картина, изображаемая святым Григорием в одной из проповедей его[426] вполне достойна сближения с параллельным местом из одного прекрасного обличительного стихотворения его «На богатолюбцев».
«Жадность везде отвратительна. Но не так представляется это тебе, — обращается святой отец к богатолюбцу, — у которого разум подавлен. Одним ты уже владеешь, другого желаешь, третьего надеешься; а для иного есть у тебя сводчики и подговорщики (προμνήστορες καί μαστροποί) вроде тех, которые услуживают по части сладострастных наслаждений. Ты поклоняешься золоту, скопляешь одежды в сундуках своих, всегда окружен ты скупщиками хлеба, торгуешь самым безвременьем (άκαιρίας). Одни плачут, другие питаются надеждой, потому что надежда — легкая греза наяву. А ты на одни житницы кладешь печать, а другие предусмотрительно открываешь, соображаясь, как думаю, с течением обстоятельств. Увы! увы! Ты берешь подать с несчастья бедных, собираешь плоды с чужого невзгодия; затруднительное положение для тебя своего рода жатва. Что же приобретаешь? Какие страшные сокровища? У тебя на столе груды всякой съедобной всячины; это отрада узкой гортани, о которой — все твои заботы; у тебя вздутость живота, болезнь пресыщения; у тебя огромные дома, с золотыми потолками и блещущие картинами; и в них большая часть стоит пустою; у тебя слуги, наряженные наподобие женщин; у тебя тенистые и прохладные убежища; у тебя пьянство, вокальные оргии, дружные рукоплескания, при которых растлевается красота образа Божия. Ты надмеваешься своим блеском, перед всеми в городе высоко носишь свою голову, хвастаешься высокостью своего чина и заносишься пред другими больше, чем у змеи один ряд чешуи надвинут на другой»[427].
В этой характеристике нравственно-бытового состояния своих современников, обусловливающего — при тесной аналогии с историческими обстоятельствами времен Соломона — близкую параллель гномов нашего поэта с изречениями Екклезиаста, Григорий указывает на все те главнейшие элементы общего нравственного недуга своего времени — чувственности, против которых направлен нижеследующий отдел гномической поэзии его. Это — поклонение золоту, страсть к богатству, к роскоши, к низменным материальным наслаждениям и чувственным удовольствиям, к гордости неблагородной пробы и тщеславию.
«Не будь привязан к счастью (ολβον)[428] — убеждает святой отец, — которое разрушается временем; а что время строит, время и разрушает»[429].
«Богатство — самый проворный приспешник (τάχιστος υπηρέτης) в худом; потому что при могуществе (κράτος) всего сподручнее сделать зло»[430].
«Стыдись наименования порочным, а не низким по происхождению. Знатность рода есть давнишняя гнилость. Лучше начать, нежели заключить собою род, равно как лучше самому быть красивым, нежели родиться от красивых»[431].
«Не обольщайся чрез меру приятностями запахов, мягкостью осязания и вкусом. Уступив им над собою верх, произведешь ли что мужественное? Различны между собою услаждения, приличные женам и мужам»[432].
«Удовольствие для наслаждающегося им кратковременно; едва наступит, как и улетает, подобно камню»[433].
«Лучше вести счет делам своим, нежели деньгам; последние текут, а первые постоянны»[434].
«Кто полагается на преходящее и приходящее, тот вверяется потоку, который не стоит на одном месте»[435].
«Все с себя сбрось и тогда рассекай житейское море; но не пускайся в плавание, как грузный корабль, который готов тотчас потонуть»[436].
«Не хвались добрым плаванием, пока корабль твой не привязан к берегу. У многих счастливо плывшая ладья разбивалась у пристани. Многие погибали среди самых треволнений. Одно безопасно — не слагать вины на счастье»[437].
«Золото испытывается в горниле, а добродетельный — в скорбях. Часто скорбь легче состояния невредимости»[438].
«Моль все истребляет; не заботься о богатстве и для погребения своего; лучшая погребальная почесть — доброе имя»[439].
В исторических явлениях рассматриваемого времени, помимо вышеупомянутого общественного зла — гроборасхищения, были, как видно из стихов 76–78 и 116 вышеприведенного стихотворения поэта, и другие причины еще, которыми мотивированы следующие гномы Григория.
«Тяжело жить в бедности, но еще хуже разбогатеть неправедно» (εύπορεΐς κακώς)[440].
«Нищета лучше неправедного приобретения, как и болезнь лучше худого здоровья»[441].
«Подарок (δώρα) заставляет и мудрецов видя не видеть: золото — такая же ловушка для людей, как сеть для птиц»[442].
«Когда говорит золото, тогда все другие слова не действительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка»[443].
Заключительным наставлением ко всей этой группе гномических нравоучений, резюмирующих общее содержание ее, может служить следующее хорошо выраженное гномическое изречение:
«Настоящую жизнь почитай торжищем. Если пустишься в торговлю, то останешься с прибылью: потому что за малое получишь в обмен великое и за скоропреходящее — вечное. А если пропустишь случай, другого времени для такого обмена уже не будет»[444].
В форме изложения гномических стихотворений можно различать две стороны: внутреннюю и внешнюю. Первая относится к изобразительности слога и вообще к поэзии языка; вторая — к грамматике и метрике.
Изобразительность речи, характеризующая поэтический стиль святого Григория Богослова, во многих гномических строфах его достигает высокой степени художественности, возможной, конечно, для подобного рода словесных произведений. Гномы святого отца естественно обилуют всеми теми формами языка поэзии, которые служат для выражения особенной силы и картинности, — которые воплощают и олицетворяют отвлеченные мысли, придавая им краски, жизнь, одушевление. Примеры такой поэтической образности в стиле гномических стихотворений святого Григория читатель мог видеть, отчасти, на многих из приведенных нами гномов. Говорим — отчасти, потому что по этим вышеприведенным образцам нельзя, строго говоря, составить себе точное представление о силе и изяществе языка гномов святого отца. Внутренняя художественная сторона поэтического слога — это такая стихия, изучать и ясно воспринимать которую можно только непосредственно, на родном ее языке, в самом оригинале. Если и вообще в переводе всякого более или менее оригинального писателя трудно вполне передать те особенные формы выражения и обороты речи, в которых отпечатлеваются отличительные свойства его, то переводчику талантливого поэта, особенно в переводе заурядной прозаической речью, нечего и задаваться произвести на читателя впечатление, равносильное наслаждению оригиналом. При всем том, однако ж, одна общая черта художественности гномического изложения, именно эта отличающая стиль святого Григория Богослова образность и картинность языка, довольно рельефно выступает и в русском прозаическом и вдобавок значительно устарелом переводе гномов. Желая, например, внушить своему читателю мысль, что внешнее богатство, привязывая человека к земле и чувственным удовольствиям, делает его неспособным держаться на высоте стремлений, сообразных с истинно христианским его достоинством и назначением, поэт рисует пред его глазами картину нагруженного корабля, который, пустившись в плавание по обширному морю, вот-вот готов потонуть под тяжестью своего груза. Показывая христианину, что внешние блага находятся не во власти человека, а зависят от Бога, располагающего судьбами и обстоятельствами человеческой жизни, — мысль, которая в ветхозаветной дидактической литературе иллюстрирована на высоко драматическом примере Иова, а в греческой поэзии послужила основной идеей одного из совершеннейших произведений драматического гения (Эдипацаря у Софокла), — наш христианский поэт представляет эту мысль под видом целой аллегории, заимствованной от тех же образов моря и плавания по нему корабля. Поэт советует своему пловцу не хвалиться «добрым» плаванием, пока корабль его не привязан к берегу, а помнить больше всего и во время благополучного плавания о буре, потому что часто и счастливо плывшая ладья разбивалась уже у самой пристани. Человека, не замечающего в себе развития порочной наклонности, поэт изображает под видом «зрячего слепца, не умеющего открывать следов зверя и потому лишенного верного признака острого зрения», и т. п. Вообще в гномических стихотворениях Григория Богослова можно находить все виды и формы изобразительной речи. Покажем это на примерах.
Примеры метафоры: «Светильником всей своей жизни признавай разум»;
«Оскорбительно для веры — не в сердце ее иметь, а поставлять в каком-нибудь цвете. Краску нетрудно смыть, а я люблю то, что проникло в глубину»;
«Огонь (порочную страсть) зажигаем мы сами, а злой дух раздувает пламень».
Метонимии: «Золото — такая же ловушка для людей, как сеть для птиц».
«Никакое пресыщение не бывает целомудренно; потому что огню свойственно сожигать вещество»;
«Из мудрых уст каплют самые сладкие слова, а горькая гортань изрыгает брани».
Синекдохи: «Желаю, чтобы ты богател одним Богом, а целый мир почитал всегда наравне с паутинными тканями»;
«Лучше иметь должником Христа, нежели всем обладать. Христос за один кусок хлеба дарует царство; а питая нищего, ты питаешь и одеваешь Христа».
Гиперболы: «Если хочешь быть богом (θεός), показывай свою деятельность не в том, чтобы делать зло, но в том, чтоб делать добро»;
«Потоки (ρείθρα) сладости льются с языка доброречивого, а в нескромных устах рождаются гнилые речи»;
«Для всякого умершего человека целая земля есть гроб».
Иронии: «Лучше слегка принять пищи, нежели быть за богатым ужином, но только во сне»;
«Что пользы обезьяне (в отношении к человеку, старающемуся казаться знатным), если примут ее за льва?»;
«Если молодой рак ходит не прямо, то берет для этого пример с походки матери».
Олицетворения: «Когда говорит золото, тогда все другие слова недействительны. Оно умеет убеждать, хотя и не имеет языка»;
«Большая наковальня не боится стука, и мудрый ум отражает от себя все вредное».
Наконец, нередко встречается в гномах форма, напоминающая параллелизм еврейской поззии. Этой формой отличаются в особенности гномические строфы стихотворения № 32 [«Двустишия»]. Например: «Слова неразумного человека — шумный плеск моря.»; «Зайца приводит в страх шум листьев, а человека трусливого пугает и одна тень»; «От ударов железа воспламеняются и камни, — плотно свитый бич образует сердце»; «Злонамеренный оратор извращает законы, а благонамеренный оратор — самая стройная гармония»[445].
В отношении грамматическом гномы святого Григория Богослова представляют такое обильное разнообразие, что исчерпывают все наличное богатство форм и видов синтаксических конструкций греческого языка. Одни гномические нравоучения излагаются в форме личных советов (с обращением ко второму лицу):
а) положительных:
30. «Мысли, писанные одностишиями», ст. 1, 3, 6-15, 18, 20–21, 23;
31. «Мысли, писанные двустишиями», ст. 4–5, 33–36, 57–62;
32. «Двустишия», ст. 11–16, 71–72, 79–80, 99-100, 113–114, 125–126;
33. «Мысли, писанные четверостишиями», ст. 33–36, 53–54, 65–67, 81–84, 89–92, 97-100, 113–116, 141, 169–172, 197-200
или б) отрицательных:
31. «Мысли, писанные двустишиями», ст. 17–18, 55;
32. «Двустишия», ст. 5–6, 19–20, 52–56, 81–82, 98;
33. «Мысли, писанные четверостишиями», ст. 9-10, 29–32, 4144, 45, 69, 93, 105, 149, 177, 209.
Другие — и таких больше всего — в форме простого, безотносительного (безличного) и часто пословичного изречения (правила или положения): № 30, ст. 2, 4, 16, 19, 22; № 31, ст. 29–30, 45–46, 5152; № 32: 1–2, 31–38, 45–48, 57–58, 63–64, 73–74, 85–96, 101–112, 115–118, 127–128, 131–132, 135–136, 141–142; № 33, ст. 21–24, 7780, 129–132 и др. Сюда же можно отнести почти все «Определения, слегка начертанные» в 34-м стихотворении. Иные — в форме антитезы: № 30, ст. 4, 13, 18, 22; № 31, ст. 43; № 33, ст. 47–48, 177–180, 221–222, 225–226. Некоторые гномы встречаются в вопросительной форме: № 33, ст. 1, 12, 20, 30, 96, 133, 172, 215; другие — в форме условного предложения с союзом ή ν или ει; таковы: № 31, ст. 21–22; № 32, ст. 121–122; № 33, ст. 6–7, 20, 34, 36, 74, 115–116, 157, 159, 185, 201, 222. Но самым излюбленным и преобладающе употребительным грамматическим оборотом в гномах святого отца, как наиболее подходящим для простого, краткого и сжатого, но точного, сильного и меткого выражения, является форма наречного предложения, выражающего сравнение. Примеры: «Лучше наказание от праведника, нежели честь от порочного» (№ 30, ст. 17); «Лучше быть бездетным, нежели иметь глупых детей» (№ 32, ст. 41); «Лучше вести счет делам своим, нежели деньгам» (№ 33, ст. 55); «Лучше быть, нежели считаться добрым» (там же, ст. 94); «Лучше о себе слышать худое, нежели говорить худо о другом» (там же, ст. 101); «Лучше начать, нежели заключить собою род, равно как лучше самому быть пригожим, нежели родиться от пригожих» (там же, ст. 143) и др. Влияние слога классических греческих поэтов, и в частности Софокла, на Григория Богослова замечается, между прочим, в стремлении — и часто вполне удачном — последнего подражать в грамматической конструкции своих гномических строф той стилистической особенности античной поэзии, которая заключается в сопоставлении в одном предложении различных форм (падежей) одного и того же слова или одного и того же корня слова. Лучшими образцами этой стилистической особенности в языке гномической поэзии святого Григория Богослова могут служить следующие примеры:
«Φίλοι φιλοΰσι και α τοΐς φιλοις φίλα» ( № 32. «Двустишия», ст. 27: «Друзья любят и любимое друзьями»);
«Τάναντία γαρ τοΐς εναντίοις μάχψ» ( там же, ст. 36: «У противоположного с противоположным всегда борьба»)[446].
«Παν γαρ το εκ γης, γη και εις γην πάλιν» ( там же, ст. 44: «Все, что из земли, — земля и в землю обращается»);
«Ο)'κτω γαρ οίκτος και Θεώ σταθμίζεται» ( № 33. «Мысли, писанные четверостишиями», ст. 160: «У Бога милость взвешивается милостью»; ср. № 30, ст. 6) и др.[447]
В других же случаях, допускаемых гномическими строфами, эта стилистическая особенность очень близко граничит просто с игрою слов. Так, например:
«Νόμο/ς περιδραμεΐται προς ολεθρίαν,
Ό μή νόμου φύλαξ/ν εννάμως φερον» ( № 32. «Двустишия», ст. 67–68: «На собственную пагубу хвалится законами кто незаконно требует соблюдения законов»);
«Έργον παρεργον ουδαμώς έργον λεγω» ( там же, ст. 139: «Бездельного дела никогда не называй делом»);
«Τομίκρον ου μικρόν, οταν εκφερη μέγα» ( № 30. «Мысли, писанные одностишиями», ст. 19: «Маловажное не маловажно, когда производит великое»).
Из пяти гномических стихотворений святого Григория, составляющих в общей сложности 735 стихов, четыре, а именно: «Мысли, писанные одностишиями» (в 24 стихах); «Двустишия» (в 146 стихах); «Мысли, писанные четверостишиями» (в 236 стихах) и «Определения, слегка начертанные» (в 267-ми) — написаны размером правильного ямбического триметра (шестистопного ямба), представляющего следующую схему:
А стихотворение «Мысли, писанные двустишиями» (в 62 стихах) написано размером элегического двустишия, состоящего из соединения дактилического гекзаметра (1-й стих) с пентаметром (2-й стих); схема его следующая:
В отношении строфического строя (системы стихов) гномические стихотворения святого отца представляют три вида: а) стихотворения «κατά στίχον» [букв.: «по стиху»], то есть состоящие из отдельных самостоятельных стихов, так что, по выражению автора, «εκάστου ίάμβον τέλος παραινεσεως έχοντος»[448] (№ 30 и № 34); б) стихотворения, написанные строфами из двух стихов, двустишиями (№ 31 и № 32), и в) стихотворение в строфах из четырех стихов, четверостишное (№ 33). Кроме того, стихотворение № 30 отличается тем, что стихи его расположены по своим начальным буквам, следующим порядку греческого алфавита, и таким образом всех стихов в стихотворении, составляющем род акростиха, по числу букв этого алфавита, 24.
Общий анализ гномов святого Григория Богослова приводит нас к следующим выводам. Со стороны художественно-литературной многие гномические строфы, несомненно, имеют такие достоинства, по которым они заслуженно могут быть отнесены к лучшим поэтическим произведениям его, хотя и не самым лучшим, как это не совсем верно, на наш взгляд, высказал Ульман. В своей мимоходом брошенной и ничем не обоснованной заметке о поэзии святого отца крайне строгий к ней немецкий профессор в виде уступки удостаивает своим лестным отзывом[449] почему-то именно гномы святого Григория Богослова, оставляя без внимания целый отдел тех высокопоэтических произведений его, которые составляют, на самый взыскательный художественный вкус, образец искусства христианско-религиозной поэзии, — разумеем чисто лирические произведения его — элегии и гимны. Нужно заметить к тому же, что при суждении о поэтических достоинствах гномических стихотворений Григория Богослова и оценке их необходимо делать различие в этом отношении между самыми гномическими произведениями святого отца, потому что различие это между некоторыми из них, например стихотворениями № 33 и № 34, простирается до полярной противоположности. Стихотворение № 33 по всей справедливости может быть названо истинно классическим произведением. Элементы, составляющие понятие классически изящного произведения, соединились в этом стихотворении в замечательной полноте и гармонии. Богатство внутреннего содержания заключающихся в нем гномических строф тонко образованный художественный вкус поэта вылил в соответственно достойной форме, представляющей прекраснейший образец благозвучия речи и метрического совершенства. Живой, общечеловеческий интерес гномических советов, поражающих глубиной и разнообразием житейского опыта, соединился в этом стихотворении с изящностью изложения, достойной пера Архилоха Паросского[450], сила и энергия мысли сочетались со звучностью, стройностью и подвижностью ритма. Этим последним рассматриваемое стихотворение выигрывает очень много в своем впечатлении на читателя, так как метр его не остается без влияния на самые внутренние достоинства стихотворения. Состоя из четырех сенариев[451], строфический размер стихотворения сообщает ему особенную эллиптическую сжатость выражения, которая, не допуская ни плеоназмов, ни растянутости периодов, дает возможность ярче блистать лучам прирожденного остроумия поэта в каждом отдельном тетрастихе и потом, как в фокусе, сосредоточивает их в общем, цельном впечатлении. К этому стихотворению всего больше идут собственные слова святого отца, которыми он характеризует достоинства своей поэзии вообще: «Стихи мои вмещают в себе по большей части дельное и нечто игривое, но нет в них ни растянутости, ни излишества» (μακρόν δ' ουδέν ουδ' υπέρ κόρον)[452]. Словом, стихотворение № 33 в своих прекрасных «γνωμαίς πνευματίκαΐς» [«кратких духовных высказываниях»] не только «μνημόσυνον σοφη φυλάττεί» [«хранит память о мудрости»], как оно само, олицетворенно рекомендуясь трудом святого Григория, говорит о себе в своем надписании, но и служит, несомненно, «памятником» необыкновенного поэтического таланта.
Затем, по степени художественно-литературных достоинств, остальные гномические стихотворения следует, кажется, разместить в таком порядке: № 31, № 32, № 30 и, наконец, бесспорно ниже всех стихотворение № 34. Сфера «определений» (όρων), составляющих содержание этого стихотворения, очень обширна; определения по предметам своим обнимают весь круг человеческого миросозерцания: космологию, пневматологию, антропологию, эсхатологию и пр., захватывая, следовательно, в частности, науки: физику с астрономией, соматологию и психологию с эстетикой, религию с этикой, христологию с сотериологией и т. д. Но все или почти все определения в этом стихотворении, в существе дела, суть номинальные определения. Например: «Огонь есть естество горящее и стремящееся вверх» (ст. 17); «Вода — естество текучее и падающее книзу» (ст. 18); «Воздух — наполнение пустоты и вдыхаемый поток» (ст. 19); «Тело — вещество и протяженная дебелость» (δίαστατον πάχος; ст. 21); «Жизнь есть сопряжение души и тела; равно как смерть — разлучение души с телом» (ст. 25–26); «Ненависть есть какое-то отвращение, порождающее вражду» (ст. 162).
Под этим заглавием, как предполагается отчасти уже самым понятием его, мы разумеем пьесы, которые по природе своей слагаются главным образом из двух элементов, более или менее свободно сливающихся под музыку стиха в цельную композицию: исторического (содержания) и поэтического (изложения). Широкий простор, какой дается и в этих стихотворениях, как и во всех других, выражению личных ощущений и мыслей поэта сообщает историческим поэмам характер субъективно-объективных лироэпических произведений. В зависимости от такого характера самое изложение поэм ведется скорее в тоне элегии, а местами — сатиры, чем повествования в строгом смысле слова. И в этом элегическом тоне их, в живописи скорбно-меланхолических мыслей и чувств поэта, проникающих стихотворения, поэтический элемент их, не в ущерб историческому содержанию поэм, достигает местами высокого совершенства.
Отдел исторических поэм, чтобы не смешивать его с другими родами поэзии, следует нам, кажется, ограничить только следующими стихотворениями.
«Περί τον εαυτου βίον» [№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою»] и, как продолжение этой поэмы или, скорее, приложение к ней, составляющее с ней почти одно целое, «Εις εαυτόν και περί επισκόπων» [№ 12. «О себе самом и о епископах»]; затем — «Περί των καθ εαυτόν» [№ 1. «Стихи о самом себе, в которых св. Григорий Богослов скрытным образом поощряет и нас к жизни во Христе»] и «Ένύπνιον περί της 'Αναστασίας εκκλησίαν ην επήξατο εν Κωνσταντίνου πόλει» [№ 16. «Сон о храме Анастасии, который св. Григорием устроен был в Константинополе»]. Сюда же, как произведения, помогающие ближайшему знакомству с жизнью святого отца и с нравами века его, можно отнести еще, из того же первого раздела книги II цитируемого издания, стихотворения:
«Προς τους της Κωνσταντίνου πόλεως ιερέας, και αυτήν τήν πόλιν» [№ 10. «К Константинопольским иереям и к самому Константинополю»];
«Εί ς εαυτόν, και προς τους φθονοΰντας» [№ 14. «О себе самом и на завистников»];
«Εί ς εαυτόν μετατην απάτης Κωνσταντίνου πόλεως επάνοδον» [№ 15. «На возвращение свое из Константинова града»];
«Εις εαυτόν» [№ 30. «К себе самому»].
Едва ли не самой большой известностью из всех этих стихотворений, благодаря своей исторической важности и своим высоким литературным достоинствам, пользуется в церковно-отеческой литературе самая обширная и по внешнему своему объему (в 19 149 стихов) поэма: «Περί τον εαυτου βίον» — «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». Собственно говоря, она составляет нечто вроде мемуаров или, скорее, новеллы чисто христианского характера. Она задумана и написана в условиях, когда пресвитер или епископ, принимаясь за летопись своей внутренней или внешней жизни с какой бы то ни было целью, сам становился для себя собственным историком. Весьма вероятно, что рассматриваемая поэма далеко не единственный опыт в своем роде из современной ее автору эпохи. Но отчасти, быть может, сравнительная малозначимость в историческом отношении авторов подобных произведений, отчасти же маловажность последних собственно в литературном отношении послужили причиной, что из всех произведений подобного рода до нас дошли от золотого века христианской литературы только «Περί τον εαυτου βιον» святого Григория Богослова да «Confessiones» [«Исповедь»] блаженного Августина, заимствовавшего, как позволительно думать, идею для них из превосходной поэмы Григория Назианзина.
И нет ничего удивительного в том, что эта поэма святого Григория, как лица столь интересного по своему глубокому и многостороннему образованию и столь важного по своему общественному положению среди современников своих, лица, так сказать, самой судьбой возведенного в герои своей жизни, во многих отношениях необыкновенной и всецело поучительной, — что названная поэма его легла в основу всех позднейших исторических и библиографических о нем исследований, начиная с жизнеописания его одноименным с ним пресвитером и кончая самоновейшим историческим исследованием о нем современного французского аббата Людовика Монто.
С точки зрения побуждений и цели, которыми мотивировано происхождение этой поэмы, она является апологией, вызванной клеветами и злословиями против святого Григория недостойных завистников его, по крайней мере оправдываемой изумительными фактами, которые должны были волновать Восточную Церковь; цель написания апологии автор указывает сам, говоря в начале ее, что он приступил к рассказу об обстоятельствах жизни своей «чтобы не дать укрепиться лживым о нем речам; потому что злые люди любят на пострадавших слагать вину в том, что сами сделали им худого, чтоб этой ложью еще более причинить им зла, а себя избавить от обвинений»[453]. В этой необходимости защиты святой Григорий пишет стихотворение о жизни своей, начиная с самого детства своего. Содержание поэмы дает возможность разделить ее всю на две не равные по своему внешнему объему, как и по своему апологетическому значению, части, между которыми граничным пунктом может удобно служить момент вступления святого Григория в Константинополь (ст. 697).
В первой части, составляющей около трети всей поэмы, после вступления, указывающего на предмет и цель стихотворения, поэт кратко, но связно и последовательно рассказывает все обстоятельства своей предшествовавшей жизни, доходя в своем повествовании до времени вступления своего в Константинополь (ст. 1-606). Во второй части, составляющей, по намерению автора, центр тяжести всего повествования и обнимающей более двух третей его, он с большой подробностью описывает свою жизнь в Константинополе, рассказывает как о своих достойных удивления и уважения делах, так и своих достойных сочувствия несчастиях и страданиях, со всей искренностью благоговейного христианина высказывая все цели и побуждения всех своих действий. Таким образом, поэма, во всей сложности своего содержания, представляет не только историю внешних обстоятельств жизни святого Григория, но и историю его сердца. Если мы прибавим к этому простоту и естественность изложения ее, в самой безыскусственности своей отражающего чистоту души автора, и ее тон, дышащий искренностью и силой внутреннего убеждения, нетрудно будет понять, какой успех она должна была иметь по своей апологетической цели. Нельзя было выставить более сильной и победоносной аргументации для разоблачения всей несостоятельности и злонамеренности нареканий и клевет, возведенных на святого отца, как изобразив из цельного и последовательного изложения фактов своей жизни полную внушительного величия и внутренней правды картину ее. В самом деле, еще до рождения своего посвященный на служение Господу, от пелен младенческих воспитанный под влиянием совершеннейших образцов благочестия, в правилах религии и религиозной жизни, не той, которая дорожит внешним блеском общественного положения и славой наружных почестей, которая преследует выгоды материального обеспечения и дорогие связи по службе, а той, которая высшие интересы служения Богу и спасения предпочитает всем низменным побуждениям, которая ум и сердце, всю душу располагает к любви одиночества и пустыни, к удовольствиям в неизвестности, унижении и бесславии, — святой Григорий и в жизни общественной, на поприще служения Церкви, к которому призывали его интересы самой Церкви, настолько руководился страхом Божиим, в такой степени отличался христианским смирением, что состояние простого иерея казалось ему уже превышающим его силы и его заслуги. Сказывается ли тут честолюбец, который хотел навязать себя Церкви, добиться высших прав путем искательств, стать епископом наперекор императору и соборам, похитить престол, предназначенный для другого? Чем же объяснить эти оскорбительные нападки и злословия, на которые вынужден был отвечать святой отец? Чем недовольны были враги его и против чего, собственно, вооружались недостойные его сослужители Церкви? «Несносно им было, — отвечает нам сам автор поэмы, — что человек самый бедный, сгорбленный, поникший в землю, одетый худо, обуздавший чрево слезами, страхом будущего и другими злостраданиями, странник, скиталец, не имеющий ничего привлекательного для взоров, сокрытый в тьме земной, берет преимущество пред людьми, отличающимися силою и красотою. От них слышны были такие почти слова: «Мы льстим, а ты нет; мы чтим высокие седалища, а ты чтишь богобоязненность; мы любим дорогие блюда, а ты любишь дешевую пищу, в которой вся приправа — соль, и презираешь соленую горечь высокомерия. Мы рабы времени и народных прихотей, отдаем ладью свою всякому подувшему ветру, у нас учение, наподобие хамелеонов или полипов, принимает непрестанно новый цвет, а ты — неподвижная наковальня. Какая надменность! Как будто всегда одна вера, что так слишком стесняешь догмат истины, ступая все по одной скучной стезе слова»[454].
Мы не сомневаемся ни в реальности выставляемого поэтом мотива обвинений его врагами, ни в искренней правдивости изложенного им образа мыслей и образа действий своих, ни в его невинности. «Подобные нападки, направленные против такого мужа, подобные неистовые усилия — очернить такую чистую добродетель — сущий позор эпохи, — говорит Гренье. — Опровергать их, вооружаться против них — значило бы снова начинать после святого отца бесполезную для него апологию и опять возвращаться к анализу его чувств и его характера»[455].
Перед нами открывается другая сторона дела, и на очереди иной анализ — взгляд на поэму как на поэтическое произведение.
Выше мы уже определили обще род и характер ее в этом отношении. Поэма эта, по своему лиро-эпическому характеру, не может служить выражением цельного и чистого типа известного рода поэзии. В общем проникнутая тоном элегии, она далеко не свободна в частностях ни от элементов эпической поэзии, ни от неотъемлемых свойств и особенностей драмы. Она представляет в целом постоянное соединение эпического рассказа с драматическими монологами, живописных картин с разнообразными сердечными думами, общеназидательных размышлений, богатых пословичными изречениями, с личными и глубокими чувствами. Эти разнообразные элементы поэзии, из которых трудно отдать в художественном отношении преимущество одному перед другими, украшают поэму чудными эпизодами. В них, в этих дивных эпизодах, «Dichterader» святого отца, как называет, по силе неотразимой правды, Ульман поэтическую способность (собственно — «поэтический родник») его, изливается обильными и свежими струями классического гения поэзии. Читателю, знакомому с античными образцами художественной литературы, живо припоминаются сцены и описания, имеющие близкое сходство с эпизодическими картинами поэмы святого Григория Назианзина. Так, например, картина шторма, застигнувшего поэта на пути из Александрии в Афины, куда, как в центр просвещения тогдашнего времени, влекла его «страсть к наукам»[456] невольно вызывает на сближение с местом из «Одиссеи», где также описываются несчастные приключения на море с героем ее.
«Совсем неблаговременно, — начинает свое описание святой отец, — когда еще не утихло море, когда, по словам знающих дело, грозил опасностью какой-то хвост тельца[457] и плыть было делом дерзости, а не благоразумия, оставил я Александрию, где пожал уже несколько познаний, и рассекал море, несясь прямо в Элладу. Когда огибали мы Кипр, бунтующие ветры всколебали корабль. Земля, море, эфир, омраченное небо — все слилось в одну ночь. На удары молнии отзывались громы, плескались канаты у надутых ветрил, мачта гнулась, кормило потеряло всю силу, и ручку руля насильно вырывало из рук, вода стеною стояла над кораблем и наполняла собою подводную его часть. Смешались плачевные крики корабельных служителей, начальников, хозяев корабля, путешественников, которые все, даже и не знавшие прежде Бога, единогласно призывали
Христа, потому что страх — самый вразумительный урок. Но ужаснейшим из всех бедствий было безводие на корабле, который от сильных потрясений расселся, и сквозь дно пролились в глубину все, какие были на нем, сокровища сладкой влаги. Надобно было умереть, борясь с голодом, бурей и ветрами. Правда, Бог посылает скорое от этого избавление. Вдруг появились финикийские купцы, и хотя сами в страхе, но по нашим мольбам, узнав о крайности бедствия, с помощью багров и при могучих ударах руками, как люди сильные, вскочили они на корабль и спасают нас, почти уже мертвых плавателей, походивших на рыб, которые оставлены морем на суше, или на умирающий светильник, которому недостает питания. Но между тем ревущее море в продолжение многих дней непрестанно больше против нас свирепело. После многих поворотов не знали мы, куда плывем, и не видели себе никакого спасения от Бога»[458].
«Когда же все боялись смерти обыкновенной, для меня, — продолжает поэт-богослов, — еще ужаснее была смерть внутренняя. Негостеприимно убийственные воды лишали меня вод очистительных, которые соединили бы меня с Богом. Об этом проливал я слезы; в этом состояло мое несчастье; об этом я, несчастный, простирая руки, возносил вопли, которые заглушали сильный шум волн, терзал свою одежду и, ниц распростершись, лежал подавленный горестью. Все плывшие на корабле, забыв о собственном бедствии и в общем несчастии став благочестивыми, со мной соединяли молитвенные вопли. Столько были они сострадательны к моим мучениям!»[459]
Чисто христианский элемент, осложняющий коллизию описываемого момента у нашего поэта, ставит неизмеримо выше драматический монолог его пред монологом гомеровского героя в подобном же случае. «Когда не представлялось никакой доброй надежды, ни острова, ни твердой земли, ни вершины гор, ни горящего светильника, ни звезд — путеуказателей мореходцам, ничего — ни большого, ни малого не было в виду, что тогда предпринимаю? Отчаявшись во всем дольнем, обращаю взор к Тебе, моя жизнь, мое дыхание, мой свет, моя сила, мое спасение, к Тебе, Который устрашаешь, поражаешь, милуешь, врачуешь и к горестному всегда присоединяешь полезное»[460].
Здесь, в этом монологе, поэт воспроизводит, разумеется, собственные мысли и чувства, наполнявшие душу его в описываемый момент его жизни. Послушаем теперь поэта в другом месте, где говорит он от имени, хотя и близкого к нему, но все же не своего лица. Способность живо и естественно проникаться чужими мыслями и чувствами принадлежит, бесспорно, к наиболее отличительным особенностям истинного поэтического дарования[461].
Мы имеем в виду трогательную сцену, в которой престарелый отец поэта, простирая к нему, знаменитейшему поборнику Православия, руки и нежно отечески обнимая его, умоляет его принять участие в управлении Назианзской церковью, быть помощником ему в руководительстве и назидании его паствы, облегчить ему труды, становившиеся, по глубокой преклонности лет его, уже не под силу ему. Поэт влагает следующую речь в уста своего родителя.
«Тебя, любезнейший из сыновей, умоляет отец, юного молит отец-старец, служителя молит тот, кто и по естеству, и по двоякому закону твой владыка. Не золота, не серебра, не дорогих камней, не участков возделанной земли, не потребностей роскоши прошу у тебя, дорогой сын мой, но домогаюсь того, чтобы соделать тебя другим Аароном и Самуилом, досточестным предстателем Богу. Вспомни, любезное чадо мое, что ты принадлежишь Даровавшему тебя. Не обесчести меня, чтоб и к тебе был милосерд единый Отец наш. Сжалься над моей старческой дряхлостью, уступи отеческой просьбе. Ты не живешь еще столько на свете, сколько прошло уже времени, как я приношу жертву Богу. Сделай мне эту милость; сделай, умоляю тебя, или другой предаст меня гробу. Подари немногие дни остатку моих дней, а прочей своей жизнью располагай, как тебе любо»[462].
Сколько кроткой задушевности в тоне этой речи — речи простой, но чрез эту-то простоту и неподражаемо поэтической, благородной, возвышенной! Здесь говорит одно чувство, которое так полно, что не требует поэтических образов для своего выражения; ему не нужно убранства, не нужно украшений, оно говорит само за себя.
Иной характер имеет знаменитая речь поэта пред собором; сильная, мужественная и авторитетная, но в то же время сдержанная, спокойная и плавная, она близко напоминает в бессмертной поэме Гомера речь также старца, но старца другого типа, «сладкоречивые речи которого лилися как мед благовонный» (Илиада I, 249).
Речь святого Григория, произнесенная им в собрании ста пятидесяти епископов, имела целью прекратить распрю[463] волновавшую, к великой скорби православных христиан, тогдашнюю Церковь, и содействовать утверждению мира в ней. Несогласие, существовавшее между Церквами Восточной и Западной или, лучше сказать, между предстоятелями той и другой, вызвано было совместным пребыванием в Антиохии двух архиепископов, Мелетия и Павлина. Мелетий, при содействии епископов Восточной Церкви, занимая кафедру Антиохийской Церкви, пользовался всеми правами, принадлежащими кафедре. Павлин же, утвержденный в архиепископском сане епископами Западной Церкви, оставался без кафедры. Предстоятели Западной Церкви, давно уже стремившиеся к преобладанию в управлении делами Церкви, недовольны были предпочтением Мелетия Павлину и решились лучше нарушить союз мира с Восточной Церковью, нежели допустить неисполнение их определений. Но через несколько дней по утверждении святого Григория в звании архиепископа Константинопольского умирает Мелетий, председательствовавший на соборе. Казалось бы, что смерть его представляла удобный случай к водворению мира в Церкви возведением на упразднившийся Антиохийский престол Павлина. Но многие из Восточных епископов, особенно младшие из них, водясь более чувствами неприязни к западным епископам за их стремление к преобладанию, воспротивились избранию Павлина на место Мелетия и хотели противопоставить ему кого-нибудь другого. Таким образом, со смертью одного из виновников несогласий между епископами неприязненные отношения между ними не только не прекратились, а, напротив, еще более обострились, разделив епископов на две враждебные партии — мелетианцев и павлиниан. Святой Григорий, понимавший, как важен и нужен для блага Церкви мир, произносит пред собором речь, в которой он сильно настаивает на утверждении Павлина архиепископом Антиохийским.
«Примите мое предложение. Предложение благоразумное, превышающее мудрость юных; потому что нам, старикам, не убедить их кипучести, которая всегда уступает верх желанию суетной славы. Престол пусть будет предоставлен во власть тому, кто владеет им доселе. Что худого, если этого мужа (Мелетия) оплакивать будем долее, нежели сколько времени назначает на это Ветхий Закон? Потом дело решит старость и общий для всего нашего рода необходимый и прекрасный предел. Он (Павлин) преселится, куда давно желает, предав дух свой даровавшему его Богу, а мы, по единодушному согласию всего народа и мудрых епископов, при содействии Духа дадим тогда престолу кого-либо другого. И это пусть будет единственным прекращением неустройств!.. Да утихнет, наконец, да утихнет, говорю, эта буря, волнующая мир! Сжалимся над теми, которые впали теперь в раскол (разделение в Церкви), или близки к нему, или могут впасть впоследствии. Никто из нас да не пожелает изведать на опыте, чем это кончится, если превозможет надолго. Настала решительная минута или сохраниться на будущее время нашему досточтимому и священному догмату, или от раздоров пасть невозвратно. Как непрочность красок, хотя и не совсем справедливо, ставят в вину живописцу или нравы учеников — в вину учителям, так тайноводствуемый, а тем паче тайноводитель, если он худ, не поругание ли таинству? Пусть победят (то есть епископы Западные, поставившие Павлина епископом Антиохии) нас в малом, чтоб самим нам одержать важнейшую победу, быть спасенными для Бога и спасти мир, ко вреду нашему погубленный. Не всякая победа приносит славу. Доброе лишение лучше худого обладания…
Так сказал я; а они кричали каждый свое; это было то же, что стадо галок, собравшееся в одну кучу, буйная толпа молодых людей, общая рабочая (мастерская), вихрь, клубом поднимающий пыль, бушевание ветров. Вступать в совещание с такими людьми не пожелал бы никто из имеющих страх Божий и уважение к епископскому престолу. Они походили на ос, которые мечутся туда и сюда и вдруг всякому бросаются прямо в лицо. Но и степенное собрание старцев, вместо того чтоб уцеломудрить их, юных, им же последовало»[464].
Подобных картин и живописных сцен много в поэме святого Григория. Таково, например, описание впечатления на константинопольскую паству намерения святого Григория, вследствие многих огорчений его, оставить Константинополь.
«Никто бы, может быть, и не догадался, — говорит поэт, — но у меня вырвалось как-то прощальное слово, которое изрек я в скорби отеческого сердца.
«Блюдите, — сказал я, — Всецелую Троицу, как предал вам, возлюбленным чадам, самый щедрый Отец; помните, любезнейшие, и мои труды».
Едва народ услышал это слово, один нетерпеливый громко вскричал, и, как рой пчел, выгнанный дымом из улья, вдруг поднимаются и оглушают криками и мужчины, и женщины, девы, юноши, дети, старики, благородные и неблагородные, начальники, воины, живущие на покое; все равно кипят гневом и любовию, гневом на врагов, любовию к Пастырю… А я посреди их безгласный в каком-то омрачении, не в состоянии был ни остановить шума, ни обещать того, о чем просили. Одно было невозможно; от другого удерживал страх. Задыхались от жара, все обливались потом. Женщины, особливо ставшие уже матерями, в страхе напрягали свой голос, дети плакали, а день клонился к вечеру. Всякий клялся, что не отступится от своих домогательств, хотя бы храм сделался для него прекрасным гробом, пока не исторгнет у меня одного желанного слова. Некто, как бы вынужденный скорбию, сказал: «Ты вместе с собою изводишь и Троицу». Тогда, убоявшись, чтоб не случилось какой беды, не клятвою обязался я, но дал слово, за которое ручался мой нрав, что останусь у них, пока не явятся некоторые епископы, которых тогда ожидали. Тогда и я надеялся получить избавление от чуждых для меня забот. Так с трудом мы разошлись, для той и другой стороны приобретя тень надежды. Они воображали, что теперь я уже их; а я рассуждал, что остаюсь у них не на долгое только время»[465].
Такова же картина, изображающая торжественный момент вступления святого Григория в сопровождении императора Феодосия и православного духовенства среди вооруженных войск в храм святой Софии, который давно уже находился в распоряжении ариан и который император решил сам лично передать святому Григорию в управление и назначил день для сдачи его православным.
«Наступило назначенное время. Храм окружен был воинами, которые в вооружении, в великом числе, стояли рядами. Туда же, как морской песок, или туча, или ряд катящихся волн, стремился, непрестанно прибывая, весь народ — с гневом и мольбами, с гневом на меня, с мольбами к Державному. Улицы, ристалища, площади, всякое даже место, домы двухи трехэтажные наполнены были снизу зрителями, мужчинами, женщинами, детьми, старцами. Везде суеты, рыдания, слезы, вопли — точное подобие города, взятого приступом. А я, доблестный воитель и воевода, с этим немощным и расслабленным телом, едва переводя дыхание, шел среди войска и императора, возводя взор горе и ища себе помощи в одних надеждах; наконец, не знаю, как вступил в храм… Было утро, но над целым городом лежала еще ночь, потому что тучи закрывали собою солнечный круг. Это всего менее прилично было тогдашнему времени, потому что при торжествах всего приятнее ясная погода. В этом и враги находили для себя удовольствие; они толковали, что совершаемое неугодно Богу. И мне причиняло это тайную в сердце печаль. Но как скоро я и порфироносец были уже внутри священной решетки, вознеслась от всех общая хвала призываемому Богу, раздались восклицания, простерлись вверх руки; вдруг, по Божию велению, сквозь расторгшиеся тучи воссияло солнце, так что все здание, дотоле омраченное, мгновенно сделалось молниевидным, и в храме все приняло вид древней скинии, которую покрывала Божия светлость. У всех прояснились и лица, и сердца»[466].
Хорошо и полно драматизма описание поэтом знаменательного в жизни его момента, когда он избирал себе путь и образ жизни.
«Нужна была, наконец, мужественная решимость. Во внутреннее судилище собираю друзей, то есть помыслы свои — этих искренних советников. И когда искал я лучшего из лучшего, страшный круговорот объял мой ум… Если состояние мое изобразить каким-нибудь сравнением, то я походил на человека, который задумывает отдаленное какое-то странствование, но, избегая плавания по морю и трудов мореходных, отыскивает путь, на котором было бы больше удобств. Приходили мне на мысль Илия Фесвитянин, великий Кармил, необычайная пища, достояние Предтечи — пустыня, нищетолюбивая жизнь сынов Ионадавовых. С другой стороны, пересиливали любовь к Божественным книгам и свет Духа, почерпаемый при углублении в Божие слово, а такое занятие — не дело пустыни и безмолвия. Много раз колебался я туда и сюда и наконец умирил свои желания и скитающийся ум установил на средине, а именно следующим образом.
Я примечал, что люди, которым нравится деятельная жизнь, полезны в обществе, но бесполезны себе; видел также, что живущие вне мира почему-то гораздо благоустроеннее и безмолвным умом взирают к Богу; но они полезны только себе, любовь их заключена в тесный круг, а жизнь, какую проводят, необычайна и сурова. Поэтому вступил я на какой-то средний путь между отрешившимися и живущими в обществе, заняв у одних сосредоточенность ума, а у других — старание быть полезным для общества»[467].
Вообще эпический элемент поэмы, вводящий в нее много прекрасных образов, картин, описаний и живых, верных изображений характеров, составляет ее выдающееся поэтическое достоинство. Образчиками меткого и точного очертания характеров и типов могут служить в поэме характеристики родителей поэта, друга его, императора Феодосия и особенно циника Максима. Кроме того, в эпизодических картинах поэт представляет живописное изображение современного ему состояния церквей, особенно со стороны возмущавших тогда ересей и деяний Второго Вселенского Собора.
По всему этому рассматриваемое стихотворение святого Григория № 11 «О своей жизни» как в общей полноте или целости, так и в частях представляется истинно-поэтическим произведением.
Анализируя его как именно художественно-литературное произведение, мы обозначили его лирический характер с преобладающим элегическим тоном, отметили его эпический элемент в описательно-повествовательных эпизодах, указали отчасти драматические места его. В последнем отношении, именно с драматическим анализом, нам, быть может, следовало бы внимательнее и глубже отнестись к поэме. Автор ее, психолог настолько наблюдательный, чтобы изучить людские типы и характеры, обладатель фантазии настолько живой, гибкой и зоркой, чтобы переселяться в душу и в отдельное положение каждого, настолько сильный памятью, чтобы удержать в ней результаты всех своих наблюдений, обладавший, благодаря всем этим совместно качествам, даром, говоря уму, оживлять воображение и трогать сердце, — располагал, очевидно, богатыми средствами для драматического творчества. Драматическая поэзия развивается, как известно, из эпоса, но по своему характеру она совмещает в себе существенные свойства столько же эпической поэзии, как и лирической; будучи объективно-субъективной, она есть, так сказать, наглядное представление внутренней жизни человека, отражающейся во внешних действиях. Для того же, чтобы это представление произвело впечатление, жизнь эта должна быть не только глубоко осознана, но искренне прочувствована поэтом настолько, чтобы возбудить глубокое и искреннее сочувствие, как учит Гораций: «Если хочешь, чтобы я плакал, надо, чтобы ты сам прежде плакал, и тогда твоя печаль меня растрогает». Эти основные элементы драматической поэзии живыми струями пробиваются в поэме святого Григория Назианзина, не изменяя, однако ж, как ни сильны и натуральны они, широкого, общего лиро-эпического течения ее, отлагающегося именно в историческую поэму, а не в драму. Нам представляется поэтому натяжкой видеть и доказывать в этой поэме просто-напросто драму или трагедию, как это делает, касаясь этой поэмы, почтенный автор статьи «О стихотворениях святого Григория Богослова» в одном из наших духовных журналов. Мы соглашаемся с нашим уважаемым ученым, что самый сюжет рассматриваемого стихотворения заключает в себе много драматического, что «собственная жизнь Григория, по его представлению, была как бы трагической борьбой первоначально сердечного давнего его желания с требованиями друга и духовных его чад, а потом — пастырской ревности о Православии с коварством неправославных». Но едва ли можно уступить, без некоторых ограничений, следующим соображениям автора.
«При обычных требованиях от трагедий ужасных и потрясающих душу коллизий несчастья Григория, конечно, могут показаться слишком малыми и неважными для того, чтобы из взаимного соединения их можно было составить трагическую картину. Самую скорбь Григория, которой пропитано его стихотворение, иные, пожалуй, назовут следствием излишней чувствительности. Правда, кто привык уважать коллизии только в делах рыцарской чести или внешней привязанности, тот здесь не найдет для себя ничего сродного и даже, пожалуй, будет скучать при чтении этого стихотворения. Но тот, кто смирение не считает слабостью, кто не решается посвящать себя высокому церковному служению прежде строгого предварительного самоиспытания, кто убежден в высокой важности иерархического сана и кто, наконец, ясно представляет себе высокое значение в деле оправдания пред Богом святой и правой веры, тот легко поймет, как естественна и справедлива эта глубокая скорбь, которую приписывает себе святой Григорий Богослов, при возложении на него пастырских обязанностей и при враждебных действиях против него со стороны неправославных, а следовательно, тот не может не сострадать ему от глубины своего сердца. Давно бы, кажется, пора понять, что те ужасные коллизии, в каких поэтическое изображение представляет нам, например, Макбетов, Ричардов, Отелло, возбуждают в нас отвращение только к тяжким и громким преступлениям, раскрываемым во всей крайности их развития, но в то же время делают слишком снисходительными к ежедневным нашим нравственным проступкам и неблагородным своекорыстным желаниям; между тем, кто не знает, что по непременному требованию религии и эти последние мы не должны считать маловажными и не должны быть к ним равнодушными. Следовательно, поэтическое изображение и такой строгой нравственной бдительности, по которой страшатся высоких степеней общественного служения, как самых тяжких несчастий, глубоко сокрушаются о самых мгновенных внутренних преткновениях и падениях, должно иметь для всех существенную важность.
В драматических произведениях ищут особенно живого очертания характеров как главного действующего лица, так и соприкосновенных к нему лиц. Этому требованию как нельзя более удовлетворяет стихотворение Григория «О своей жизни». Передавая свою собственную более духовную внутреннюю жизнь, те скорбные мысли и чувствования, какие порождены неожиданным возведением на высшие церковные степени, святой Григорий как хорошо знакомит читателей с самим собой, так в то же время сообщает живую, верную характеристику своих родителей, друзей и недругов…
В частности, постепенное развитие коварного замысла лжеепископа Максима раскрыто совершенно верно в отношении психологическом, а также живо и осязательно и для чувства; здесь можно встретить и резкое сатирическое изображение лицемерия Максима, а вместе с сим и добродушное снисхождение к его слабостям, и воодушевленное негодование на бесчестное его домогательство архиепископского престола. Посему, хотя в этой характеристике нет упоминания ни о трупах, ни о крови, ни о кинжалах, ни о яде, почти всегдашних атрибутах трагедии, но тем не менее покушение — сделать предметом своей корысти и честолюбия самое высокое и священное звание — это покушение представлено очень возмутительным и оскорбительным для сердца, проникнутого должным благоговением к святыне.
Речь, влагаемая поэтом в уста его родителя, при своей краткости поражает особенной естественностью и способностью поэта проникаться чужими мыслями и чувствами. А собственно его молитва на корабле, речь его пред собором — это поток слов, прямо и искренне льющихся от сердца. Самое размышление, направленное против господствующих арианских мнений, и общее суждение о заблуждениях других еретиков, против которых он ратовал всей силой своей благочестивой ревности и благопокорного терпения, и это суждение, при всей отвлеченности некоторых мыслей, так же пригодно и уместно, как, например, рассуждения английских правителей о политическом состоянии европейских государств и о современных войнах в исторических драмах Шекспира»[468].
Об одной упоминаемой здесь и в самом деле очень характерной стороне поэмы Григория «О жизни своей», как и стихотворения «О себе самом и о епископах», именно — их сатирическом элементе, мы умалчиваем здесь затем, чтобы сказать об этом в своем месте.
Смешанному поэтическому характеру этой поэмы вполне соответствует ее стихотворная форма: поэма написана гибким, живым, энергичным размером ямбического триметра.
Стихотворения «К константинопольским иереям и к самому городу» (№ 10), «О себе самом и на завистников» (№ 14), «На возвращение свое из Константинополя» (№ 15), «К себе самому» (№ 30), в которых святой Григорий также выражает жалобы на своих врагов и завистников, не безынтересны, быть может, в историческом отношении, но поэтических достоинств не имеют. Как произведения поэтические они не выдерживают сравнения не только с рассмотренной нами поэмой «О жизни своей», но и со «Стихотворением, в котором святой Григорий скрытным образом поощряет и нас к жизни во Христе». Это стихотворение (№ 1) и при своей несколько излишней пространности, при некоторых погрешностях против единства основной идеи пьесы и определенности плана все же достойно имени своего автора как поэта. «Истинная поэтическая образность, повсюду заметная в этом стихотворении, — справедливо замечает о нем выше цитированный автор, — можно сказать, есть лучшее нагляднейшее доказательство того, как поэтические образы при собственной своей живости гораздо более говорят за скрытно изображаемую идею, гораздо более удовлетворяют эстетическому чувству, чем точное и прямое обозначение идеи, как будто какой-нибудь темы в ораторских произведениях»[469].
Общее содержание этого стихотворения, проникнутого скорбно-меланхолическим тоном элегии, сходно с содержанием вышепоименованных исторических стихотворений — плач и жалобы автора на свои многоразличные бедствия и страдания, преимущественно от врагов, которые сравниваются святым отцом то со зверями, то со свирепой волной моря, то с плачевной бранью, то со стремлением палящего огня[470]. Но есть много частностей, которые проливают большой свет на уяснение нравственного существа поэта, на направление и характер истинных склонностей души и сердца его, на его дорогие, нежно воспоминаемые привязанности, его глубоко задушевные идеалы.
«Меня не связало супружество — этот поток жизни, эти узы, тягчайшие из всех, какие налагает на людей вещество, как начало трудов. Меня не пленили прекрасные волны шелковых одежд; не любил я продолжительных трапез, не любил пресыщать прожорливое чрево — эту погибельную мать плотоугодия; не любил я жить в огромных и великолепных домах; не расслаблял я сердца музыкальными звуками, нежно потрясающими слух; меня не упоевало негою роскошное испарение благовонных мазей. И серебро, и золото предоставлял я другим, которые, сидя над несметным богатством, любят предаваться заботам и не много находят для себя услаждения, но много труда. Мое лучшее богатство — Христос, Который непрестанно возносит ум мой горе, а не поля, засеянные пшеницею, не прекрасные рощи, не стада волов или тучных овец, не дорогие служители. Никогда не обольщало меня желание судейского места, на котором, заседая величаво, мог бы я высоко поднять вверх брови; неважно для меня иметь могущество в городах или между гражданами — увеселяться самыми лживыми и ничтожными грезами, которые как приходят одна за другою, так и улетают, или хватать руками мимо текущий поток, как нечто твердое ловить тень и сжимать ее руками, простирать длани к туману и осязать его. Одна слава была для меня приятна — отличаться познаниями, какие собрали Восток и Запад и краса Эллады — Афины; над сим я трудился много и долгое время. Но все эти познания, повергнув долу, положил я к стопам Христовым, чтобы они уступили Слову великого Бога.
Мне надлежало бы прежде всего укрыть плоть свою в пропастях, горах и утесах; там, бегая от всего, от самой сей жизни, от всех житейских и плотских забот, живя один вдали от людей, носил бы я в сердце всецелого Христа, к единому Богу вознося чистый ум, пока не облегчила бы меня смерть, наступив вместе с исполнением надежд. Так надлежало бы! Но меня удержала любовь к милым родителям; она, как груз, влекла меня к земле; даже не столько любовь, сколько жалость — эта приятнейшая из всех страстей, проникающая всю внутренность и все составы костей, жалость к богоподобной седине, жалость к скорби, жалость к бесчадию, жалость к заботливости о сыне, с какою, непрестанно предаваясь сладостным трудам, трепещут за него, как за глаз своей жизни»[471].
Эти слова напечатлевают в душе читателя высокий образец монаха по убеждению, но вместе с тем и человека с сердцем. Читая и вчитываясь в вышеприведенные слова, раздельно и в согласии с другими параллельными местами того же стихотворения и других произведений его, веришь в искренность его признаний, понимаешь и чувствуешь его энтузиазм.
Свои страдания святой Григорий Богослов считает до такой степени сильными, бремя креста своего столь тяжелым, что понять эти страдания, по его мнению, способен только тот, кто сам испытал подобное, кто ощущал одинаковую с ним «любовь, одинаковое страдание и подобную скорбь»[472]. К тому только он и обращается в поэме с доверием к своим душевным страданиям, «как уязвенный зубами ехидны только тому охотно пересказывает об этом в кого безжалостная ехидна со своим палящим ядом влила ту же пагубу; потому что такой только человек знает нестерпимость боли»[473].
Вообще это стихотворение может служить превосходным источником внутренне биографических данных для характеристики святого поэта. И в этом отношении оно составляет необходимое дополнение к поэме его «О жизни своей», занимающейся изложением больше внешних обстоятельств жизни поэта. Но с этой поэмой оно, при разности своего стихотворного, гекзаметрического размера, имеет много общего в художественном отношении — по изобразительности языка, исполненного метафор, аллегорий и сравнений, изяществу картин, силе и искренности одушевления, достигающего местами высокого лиризма, напоминающего возвышенный тон псалмов Давида: «Кто дает главе моей или веждам текущий источник, чтобы потоками слез очистить мне всякую скверну, сколько должно оплакивать грехи?.. Пусть всякий, взирая на меня, приходит в трепет, приобретает новые силы бежать от черной Египетской земли и горьких тамошних дел и царя Фараона, шествует же в Божественное отечество! Пусть не остается он пленником на бесплодных равнинах Вавилона сидеть на берегах реки, отложив в сторону все песненные органы и заливаясь слезами, но спешит в пределы святой земли, избежав ассирийского рабского ига, которое обременяло его доселе, и положит своими руками основание великого храма! С тех пор как я, злосчастный, оставил эту священную землю, не прекращалось во мне желание возвратиться туда; мучительное страдание повергло меня в старость, потуплены в землю мои глаза, скорбь растет в сердце, стыжусь смертных и бессмертного Царя; такова моя одежда и таково мое сердце, что не смею ни возвести взоров, ни отверзть уст…»[474]
Самое вступление в поэму, состоящее из молитвенного воззвания к Господу Спасителю, представляет замечательный образец вдохновенной поэзии.
Отдельные эпизодические изображения и сравнения, особенно заимствуемые поэтом из внешней природы, поражают красками жизни и действительности. Укажем хоть на образное сравнение поэтом пагубных нападений врага на душу его с разрушительным действием стремительного потока на величественное дерево. «Так на берегах осенней реки гордящуюся сосну или вечнозеленый чинар, подрывшись под корни, погубил соседний ручей. Сначала поколебал он все опоры и на стремнине поставил высокое дерево, а потом наклонил к реке держащееся еще на тонких корнях и, сорвав с стремнины, бросил в средину водоворота, повлек с великим шумом и отдал камням, где бьет непрестанно дождь, и вот от сырости согнивший, ничего не стоящий пень лежит у берегов. И на мою душу, цветущую для Христа Царя, напал жадный, неукротимый враг, низложил ее на землю и большую часть погубил; а то немногое, что осталось еще, блуждает там и здесь»[475].
Касаясь и в этом стихотворении случая с ним при отправлении из Фаросской земли в Ахайю, поэт дополняет картину шторма и своего положения в данный момент следующими чертами.
«Двадцать дней и ночей лежал я на корме корабельной, призывая в молитвах царствующего в горних Бога; пенистая волна, подобная горам и утесам, то с той, то с другой стороны ударяла в корабль и нередко низвергалась в него; от порывистого ветра, свистящего в канатах, потрясались все паруса; эфир в облаках почернел, озарялся молниями и повсюду колебался от сильных ударов грома. Тогда предал я себя Богу и избавился от ярого моря, усмиренного святыми обетами»[476].
К одному же типу с перечисленными историческими поэмами принадлежит прекраснейшее поэтическое произведение под заглавием «Сон о храме Анастасии». По внешнему объему своему это стихотворение гораздо меньше каждой из поэм его о жизни своей (оно состоит всего из 104 стихов, или 52 элегических двустиший); но в эстетическо-литературном отношении оно несравненно выше всех исторических поэм, да и вообще из всего собрания стихотворений святого Григория Назианзина немного найдется поэтических произведений, достойных занять место рядом с этим стихотворением. Поэт берет в нем лишь один, но самый важный и дорогой момент из константинопольской жизни своей — свои отношения к храму Анастасии — предмету самых нежных и ревностных забот его, самой глубокой, пламенно-восторженной любви его. Как плод этой искренней, трогательной любви, как невольное, естественное излияние одних чистых ощущений и чувствований, свободных от всяких сторонних импульсов, это прекрасное стихотворение, одно и само по себе, может составить главу из истории сердца святого отца. А как художественно сконцентрированное, так сказать resume самого блестящего периода в истории пастырско-учительной деятельности святого Григория, оно в высшей степени любопытно и поучительно для всякого интересующегося церковной проповедью в первые века христианства.
Преобладающим мотивом этого стихотворения служит тот же скорбно-элегический тон, который характеризует и прочие исторические поэмы. Но значительная примесь в этих последних сатирического элемента оттеняет их тоном раздражения, негодования, сказывающегося по местам в не совсем сдержанных выражениях и производящего более или менее резкие диссонансы. Здесь же, в этом превосходном стихотворении, поэт переливает в сердце читателя свою задушевную скорбь, в разлуке со своей любимой паствой и особенно дорогим для него храмом святой Анастасии, в звуках тихой, спокойной, трогательно-нежной элегической лиры. По содержанию стихотворение это можно разделить на две части. В первой (ст. 1-65), под видом сновидения об Анастасии, и днем и ночью занимавшей мысли и чувства святого Григория и на родине его, он с одушевленной живописностью воспроизводит один из счастливейших моментов проповедания им в этом незабвенном храме слова Божия.
«Сладким покоился я сном, и ночное видение представило мне Анастасию, к которой в продолжение дня неслись мои мысли. Мне представлялось, что сижу на высоком престоле. По обе стороны ниже меня сидели старцы (пресвитеры), вожди стада, отличающиеся возрастом. В пресветлых одеждах предстояли служители (диаконы), как образы ангельской светозарности. Из народа же, одни, как пчелы, жались к решетке, и каждый усиливался подойти ближе; другие теснились в священных преддвериях, равно поспешая и слухом, и ногами, а иных препровождали еще к слышанию слов моих пестрые торжища и звучащие под ногами улицы. Чистые девы, вместе с благонравными женами, с высоких крыш преклоняли благочинный слух»[477].
Такова обстановка сладкого сновидения. В массе слушателей великого проповедника Анастасии безразлично смешались и христиане и язычники, и православные и еретики. И с каким вниманием слушала оратора эта многотысячная и разноверная масса! С какой жаждой ловила она каждое слово его и с какими порывами энтузиазма, «как волны моря, воздвигаемые ветрами» (ст. 36), выражала она свои впечатления! Могучее животворное действие пламенной христианской речи оратора чувствовали на себе и язычники; его слово побеждало их гордое прекословие, его убеждение с успехом торжествовало над их предубеждением. Отрадно было и ему видеть, как под обаятельным неотразимым впечатлением его «πνεύματος αθομενοιο οιδμάτι»[478] толпа его слушателей постепенно росла в массу верующих; дикая, невозделанная почва мало-помалу обращалась в обильную пажить. Приятно было видеть ему, как его «εύεπίη» [«доброречие»] «услаждало всех, и красноречивых, и сведущих в священном слове благочестия, и наших и пришлых, и даже тех, которые весьма далеки от нашего двора, будучи жалкими чтителями бессильных идолов. Как теплыми лучами очерненная виноградина не совсем уже незрела, но начинает понемногу умягчаться, и не совсем зрела, но отчасти черна, отчасти румяна, по местам уже зарделась, а по местам наполнена кислым соком, так и они различались зрелостью повреждения, и я восхищался уже необходимостью обширнейших точил.
Таково было мое видение; но голос петухов похитил у меня с веждей сон, а с ним — и Анастасию. Несколько времени носился еще предо мною призрак призрака, но и тот, постепенно бледнея, скрывался в сердце; оставались же при мне одна скорбь и бездейственная старость. О тебе скорблю, моя Троица! О вас сокрушаюсь, дети мои! Что ты сделала со мною, зависть?»[479]
Трогательные выражения этой непритворной скорби, этих сокрушений святого Григория о разлуке его со своей любимой паствой и столь близким его сердцу храмом святой Анастасии составляют вторую часть стихотворения (ст. 65-105).
«Много, правда, потерпел я напастей на море и на суше от врагов и от друзей. От пастырей и от волков, от мучительной болезни и от старости, которая делает меня согбенным; но никогда прежде этого не постигала меня такая скорбь. Не плакал так о великом храме порабощенный ассириянами народ, когда веден был далеко от отечества; не плакали так израильтяне о Кивоте, который взят был иноплеменниками; не рыдал так и прежде них Иаков о похищении любимого сына; не сокрушается так и косматый лев об убитых ловцами детищах, и пастух о потерянном стаде, и птица о невольно покинутом гнезде на гостеприимном дереве, и полип об оставляемом им ложе — как я доныне сетую о новоустроенном храме, об этом плоде моих трудов, которым пользуется другой»[480].
Дальше, под наплывом ощущений растроганной души, язык поэта достигает высшей силы энергии и патетизма, сообщающего стихотворению глубоко трогательный тон вопля пленных евреев в тоске по своем дорогом Сионе.
«Если когда-нибудь сердце мое забудет о тебе, Анастасия, или язык мой произнесет что-нибудь прежде твоего имени, то да забудет меня Христос! Как часто, и без великих жертв, и без трапезы, очищал я людей, собранных у Анастасии, сам пребывая вдали, внутрь сердца создав невещественный храм и возлияв слезы на божественные видения! Никогда не забуду, если бы и захотел, не могу забыть вашей любви, девственники, песнопевцы, лики своих и пришлых, восхищающие попеременным пением, вдовицы, сироты, не имеющие пристанища, немощные, взирающие на мои руки, как на руки Божии, и сладостные обители, препитывающие в себе старость!»[481]
Прекрасный размер этого стихотворения элегическим двустишием как нельзя более отвечает характеру поэмы, отличающейся такой задушевностью тона, такой силой и искренностью чувства, такой чарующей нежностью души автора ее.
Если не самый многочисленный, то самый объемистый класс стихотворений, по количеству стихов захватывающий более трети всего числа строф в поэтических произведениях святого Григория (именно 6 600 строф из всех 17 531, не считая трагедии), составляют у него стихотворения, прототипом которых в древнегреческой поэзии могли служить поэту дидактические поэмы Гесиода. Сюда мы относим следующие стихотворения: из книги I (раздел I) под номерами 1-16; 18–28; раздел II: № 1–7, 9-11, 20–24, 35–40; из книги II (раздел I): № 1–7. Стихотворения эти, весьма разнообразные по предметам содержания своего, по форме изложения, по характеру и литературным достоинствам, можно рассматривать как особый, сравнительно совершеннейший вид гномической, рефлективной поэзии. С этой последней дидактические поэмы святого Григория Богослова тесно граничат своей, так сказать, мозаичностью, своим пословичным характером и своими нравственно-практическими, или прагматическими, целями назидания. Но между стихотворениями гномическими и стихотворениями рассматриваемого отдела есть и большие различия. Между тем как в гномических стихотворениях, как видели мы, что ни стих или строфа — то отдельная мысль, особое наставление, часто, кроме метрической связи, не имеющее никакого внутреннего отношения к своему предыдущему стиху, каждая из дидактических поэм в общем проникнута, до известной степени, одной какой-либо идеей, отличается, в большей или меньшей мере, сложностью композиции, причем лучшим стихотворениям поэт сообщает занимательность посредством различных эпизодов, поэтических отступлений, живописных описаний и т. п. При той свободе, с какой поэт пользуется всеми средствами языка для украшения своих поэтических произведений, он и в изложении этих стихотворений допускает безразлично все формы: монологическую, диалогическую и эпистолярную. В художественно-литературном отношении стихотворения этого отдела не все одинакового достоинства. Это замечание относится к дидактическим поэмам святого Григория гораздо в большей мере, чем ко всем прочим разрядам его стихотворений.
Многие стихотворения из отдела дидактических мотивировались причинами, можно сказать, сторонними в отношении к поэзии. Впрочем, по своему времени, по требованиям современности поэта они могли иметь и, надо полагать, имели свой raison d'etre [смысл бытия], свое значение и свой интерес, вовсе не чуждый живого, сердечного, до известной степени поэтического элемента. Мы не станем останавливаться с разбором, хотя бы и кратким, на каждом из стихотворений подлежащего отдела. Наша задача — иметь дело только с поэтическими произведениями святого Григория. А таких и в настоящем дидактическом отделе так много, и настолько хороших, что уже их только одних было бы, кажется, достаточно для того, чтобы упрочить место и значение святого отца в ряду классических поэтов греческой литературы.
С внутренней стороны — по роду и характеру предметов содержания — все дидактические поэмы Григория Богослова можно подвести под два общих отдела: 1) стихотворения богословские и 2) стихотворения моральные. Первый из этих отделов сам собой распадается, в свою очередь, на две части: а) на стихотворения догматические и б) стихотворения церковно-исторические.
Догматическую часть составляют, собственно, следующие девять стихотворений: «Об Отце», «О Сыне», «О Святом Духе», «О мире»; два стихотворения «О Провидении»[483] [в наст. издании: № 5. «О промысле»], «Об умных субстанциях» [№ 7. «Об умных сущностях»] и «О душе». К этой же группе догматических поэм следует отнести еще два стихотворения «О вочеловечении» (против Аполлинария) и апологетическое стихотворение «К Немесию».
В своих догматических стихотворениях святой отец сжато, сильно и с большим одушевлением излагает чистое христианское учение об Отце, о Сыне, о Святом Духе, учение о мире, о Провидении, о добрых и злых ангелах и наконец — о душе человеческой. Первое из этих стихотворений составляет род величественного введения по отношению к следующему ряду догматических поэм. Приступая к «таинственным и недоступным даже для небесных сил» предметам «таинственных песнопений», поэт сравнивает себя с человеком, на непрочной ладье пускающимся в дальнее плавание, или с птицей, на малых крыльях уносящейся к звездному небу. Но он находит для себя достаточно ободрения и утешения в мысли, что «Божеству часто бывает приятен дар не столько полной, сколько угодной Ему, хотя и скудной руки». В общем, как и в деталях своих, своим содержанием и тоном, как и своим объемом и расположением частей к целому, это первое стихотворение наводит на мысль, что в подлинном тексте «таинственные песнопения» поэта не были разрозненными между собою, отдельными пьесами, каждая со своим особым счетом и самостоятельным значением, а составляли одно общее связное целое, одну сложную поэтическую композицию, к которой это начальное стихотворение служило вступлением (интродукцией), а заглавия отдельных стихотворений могли служить только названиями отдельных глав одной поэмы. К этой мысли дает повод склоняться и то обстоятельство, что самое заглавие начального стихотворения, как в различных кодексах, так и у разных издателей, неодинаково. По одним кодексам и сделанным по ним изданиям стихотворение это надписывается «Περί του Πατρός» [«Об Отце»]; по другим и очень многим — «Τοί αύτοΰ». По Ватиканской же, например, рукописи стихотворение это озаглавливается «Περί άρχων, ήτοι περί Τριάδος» [«О началах, то есть о Святой Троице»]. Биллий, по которому, как сказано уже, сделано и русское издание, берет из последней формулы только одну первую половину. Надписание «Περί του Πατρός», разделяемое, между прочим, и цитируемым нами Бенедиктинским изданием, действительно, мало отвечает содержанию стихотворения. Об Отце в стихотворении говорится не больше, чем о Сыне, как равно и о Святом Духе; а о всех трех лицах вместе (то есть по заглавию «Περί άρχων, ήτοι περί Τριάδος») — меньше, чем наполовину всего стихотворения. Несоразмерность, довольно резко бросающаяся в глаза, если не объяснять ее тем соображением, что все догматические стихотворения в подлиннике составляли одно поэтическое целое, к которому начальное служило как бы общим введением. С точки зрения этого соображения получают свое полное освещение и следующие возвышенные слова из начального стихотворения: «А я положу на страницы предисловием как бы то же, что древние богомудрые мужи — Моисей и Исаия, когда один давал новописанный закон, а другой напоминал о законе нарушенном . Вонми, небо… и да слышит земля глаголы уст моих (Втор. 32:1; см. также: Ис. 1:2)! Дух Божий! Ты возбуди во мне ум и язык, соделай их громозвучной трубой истины, чтобы усладились все, прилепившиеся сердцем ко всецелому Божеству!»[484]
Поэтическую ценность и значение из всей группы догматических стихотворений, строго говоря, имеют только следующие пять стихотворений: первые три — «Об Отце», «Сыне» и «Святом Духе», седьмое — «Об умных сущностях» и восьмое — «О душе». Стихотворения эти служат достойным имени автора памятником живейшего участия его в делах веры, какое принимал он не только как глубоко ученый епископ, но и как призванный свыше поэт-пророк, не только по долгу пастыря Церкви, но и по внутреннему влечению своего пламенного поэтического сердца, горячо веровавшего во Святую Троицу. Стихотворения эти являются вполне естественным плодом глубокого сочувствия и интереса поэта к догматическим вопросам, волновавшим современное ему общество сверху донизу, и потому естественно получили они под пером христианского поэта истинно поэтическое выражение. Сила чувства, преобладающая над спокойным размышлением, обращения к самому себе, к своему сердцу, живость и по местам драматизм изображений ярко отличают эти богословские стихотворения от богословских проповедей того же автора, хотя предметом тех и других служат одни и те же отвлеченно-догматические вопросы. При сличении «Таинственных песнопений» Григория с его пятью «Словами о богословии» оказывается разница настолько же в самых произведениях, насколько и в психических средствах, имевшихся в распоряжении автора в том и другом случае. В догматических проповедях его читателя поражает гибкий и проницательный ум; в догматических стихотворениях нас трогает своей непосредственностью и теплотой глубокая душа; там царство богословской мысли поделено между неумолимой логикой и ее неизменной спутницей — диалектикой; здесь в области тайн веры простая истина является об руку со своей родной сестрой — красотой. Проповеди служат типическим произведением чисто греческого, национального ума, призванием которого всегда было разложить идеи на составные их части, отметить их взаимную связь, поставить как можно эффектнее тезисы в параллель с антитезисами, образовать из тех и других цепь таким образом, чтобы в ней не было пропущено ни одного звена и вся она примыкала к какой-нибудь бесспорной аксиоме или группе частных положений, находить наслаждение в выковывании, связывании, соединении и таком искусном применении, в споре или апологии, каждой из этих цепей, чтобы с помощью ее довести [аргументы] своего противника, по возможности, ad absurdum [к абсурду] и тут же посмеяться над ним. Стихотворения догматические являются плодом сознания, прошедшего чрез горнило любвеобильного, согретого чувством сердца, — являются, следовательно, из источника, родственного и понятного всем людям вообще, а благочестивым христианам в особенности. Проникнутый благоговейным чувством, поэт старается здесь не доказывать, а показывать Божество («άναφαίνειν Θεότητα»), как выражается он в начале первого стихотворения; рассудочные доводы и логические формы мышления здесь заменяются конкретными образами и формами метафорическими; и благодаря этим, сколько живым и выразительным, столько же общедоступным и общезанимательным аналогическим объяснениям и формам изложения, высочайшие догматические истины легко воспринимаются чувственным представлением, скоро переходят в сердечное убеждение и здесь обращаются в животворную силу. Впрочем, различие в тоне, характере и стиле догматических проповедей от догматических стихотворений святого Григория Богослова обусловливалось до известной степени различием самых задач и целей тех и других. Догматические проповеди святого отца направлены прямо против еретиков; оратор с первого же слова говорит там, что «слово его — к хитрым в слове, к людям, у которых чешутся и слух, и язык, и, как видит он, даже руки», и потому там он прямо, с оружием диалектики в руках, начинает грозными словами пророка се, аз на тя, горде (Иер. 50:31). Здесь же, в своих Таинственных песнопениях», он в самом предисловии уже объявляет, что «слово его к очищенным (καθαροΐσιν), или к трудящимся над очищением. А кто злочестив — беги прочь!». Там проповедник ставит себе целью если не убедить своих врагов, то, по крайней мере, доказать им, что не всякий и не всегда может и должен богословствовать, рассуждать о высоких догматах веры. Здесь же христианский поэт ставит целью своих песнопений просто, «чтобы усладились все, прилепившиеся сердцем к всецелому Божеству». Самые стихотворения эти относятся к догматическим проповедям как сжатые выводы к сложным логическим приемам доказательств, не совсем лишенным характера софистического красноречия, — как положительные, ясные и плодотворные истины к частным проблематическим положениям, отрицаниям и противоположениям, как синтез к анализу. Так что своими догматическими стихотворениями поэт вполне оправдывает свои слова, сказанные им в стихотворении «К Немесию»: «У меня обычай — говорить кратко, в немногие стихи заключая обширное слово»[485]. В этих стихотворениях, чуждых отвлеченности и научного логического или систематического порядка в изложении мыслей, — разумеем именно лучшие пять вышепоименованных нами стихотворений — святой отец тем более является поэтом, чем менее стремится к этой цели. Стихотворения эти полны внутренней жизни уже в силу полноты искренности собственного убеждения и одушевления поэта; они дышат тем простосердечием, которое невольно действует на наше сердце и так же много заключает в себе поэзии, как наставительные беседы пламенной отеческой любви или задушевные советы верного и любимого друга.
Что касается собственно до художественности изображений, то этим отличается в особенности стихотворение «Об умных сущностях» — произведение, не лишенное «аттического вкуса», то есть понимания оттенков, легкой грации, неуловимой иронии, простоты стиля, изящества сравнений. И близость Ангелов, по природе своей, к высочайшему Свету, и отношение их к людям, миру и человеку, и падение «самого первого светоносца», который «хотя и легок по природе, однако ж низринулся до самой преисподней и, захотев быть Богом, весь стал тьмою», и, наконец, зло, привнесенное в мир отпадшими ангелами, при поэтическом воззрении нашли для себя весьма соответственные картины в видимой природе. Поэтическая образность объяснения взаимоотношения разумных существ основана в стихотворении на сравнениях Бога с солнцем, Ангелов с эфиром, людей с воздухом. «Как солнечный луч из безоблачного неба, встретившись с отражающими его облаками, из которых идет дождь, распростирает многоцветную радугу и весь окружающий эфир блещет непрерывными и постепенно слабеющими кругами, так и природа светов поддерживается в бытии тем, что высочайший Свет лучами своими непрестанно осиявает умы низшие. А светы вторичные после Троицы, имеющей царственную славу, суть светозарные Ангелы, столь же близкие к Источнику светов, сколько эфир к солнцу. За ними следуем мы — воздух»[486] Стоит отметить с поэтической точки зрения и следующее место из этой поэмы, в котором поэт не без драматизма изображает свое внутреннее смущение при взгляде на природу ангельскую в отношении доступности ее греху. «На что решишься, дух мой? В трепет приходит ум, приступая к небесным красотам; стало предо мною темное облако, и недоумеваю — простирать ли вперед или остановить мне слово. Вот путник пришел к крутобереговой реке и хочет перейти ее; но вдруг… поколебалась мысль; он медлит со своей переправой; он долго борется в сердце, стоя на берегу; то необходимость внушает ему смелость, то страх связывает решимость. Не раз заносил он ногу свою в воду и не раз отступал назад; нужда, однако ж, берет, наконец, верх: страх побежден. Так и я, приближаясь к тем, которые предстоят чистому Всецарю и преисполнены светом, с одной стороны, боюсь сказать, что и они доступны греху, чтобы чрез это и многим не проложить пути к пороку, а с другой стороны, опасаюсь изобразить в песне моей неизменяемую доброту, так как вижу и совратившегося князя злобы»[487].
Из прочих дидактических поэм догматического содержания заслуживает внимания стихотворение «К Немесию», одному «из превосходнейших друзей»[488] поэта. Дидактический тон этого стихотворения обусловливается апологетическим характером его; цель его — убедить своего друга перейти из язычества в христианство. Замечательно это стихотворение, во-первых, тем, что в нем поэт, признаваясь в своей любви к эллинским наукам и к эллинскому образованию, «над которыми он трудился много и долго»[489], на самом деле обнаруживает такое обширное и основательное знакомство с древнегреческой литературой, а равно и с египетской мифологией и религиозно-мифической обрядностью, какое сделало бы завидную честь даже и любому языческому поэту классической Греции. Во-вторых, любопытно в этом стихотворении одно место, из которого видно, что святой Григорий Богослов, как будто под влиянием Оригеновского метода изъяснения Священного Писания, допускает двоякий смысл в нем: «Один внутренний — досточтимого духа, а другой — внешний. И один внятен немногим, а другой многим, на тот, — полагает он, — конец, чтобы преимущество имели мудрые или чтобы с трудом приобретаемое тверже соблюдалось, потому что то, что скоро приобретается, непрочно. Впрочем, в наших Писаниях, — продолжает святой отец, — тело и само светло и облекает собою боговидную душу; это двойная одежда — багряница, просвечивающая нежной сребровидностью»[490].
Наконец, было бы несправедливо отказать этому стихотворению и в поэтических достоинствах. Несмотря на свою апологетическую задачу, оно чуждо отвлеченности, систематического порядка и логической сухости. Касаясь различных обрядных форм и верований язычества, слишком живых еще в сознании и памяти даже христианских современников своих, не говоря уже о самих язычниках, поэт разоблачает их внутреннюю пустоту языком образным, обильным меткими эпитетами, точными и близкими подобиями, живыми картинами и изображениями; в тонкой, едва уловимой иронии своей над языческими нелепостями он пользуется народными присловиями и пословицами и противопоставляет античным мифам живые олицетворения библейских сказаний. Местами эти олицетворения, сопровождающиеся неожиданными переходами тона и формы речи, достигают высокого поэтического пафоса. Вот, для примера, строфы, в которых поэт влагает речь в уста Самого Спасителя. «Теперь вещает мой Христос. «Настала весна, а зима миновала, и наступило ясное благоведрие. Приступите же и насытьтесь от Меня безмерным светом. Долго ли быть вам связанными в темных пещерах? Наступило уже время, о котором издавна дал нам обетование светлый Дух. Приступите, вкусите жизни, но примите и новое очищение»»[491] Можно указать также в этом стихотворении на примеры любимого поэтом оборота — фигуры отрицания, живо напоминающего стиль нашей русской народной поэзии. Положим, в следующих стихах: «Это не песнь сладкопевного лебедя. это не жалобное пение соловья. но сладкопение христоносных уст»[492]; «Он (Немесий) пошел от нас не с обманчивым серебром и золотом, не с благородными крылатыми конями. но приобрел он вместо этого великую и светлую жемчужину — Христа»[493].
Из группы церковно-исторических дидактических стихотворений, к которым нужно отнести, например, «О подлинных книгах Богодухновенного Писания», «Двенадцать патриархов», «Моисеево десятословие», «Египетские язвы», «Чудеса пророка Илии и Елисея», «Родословие Христово», «Воплощение», «Чудеса Христовы по Евангелиям: от Матфея, от Марка, от Луки, от Иоанна», «Утишение бури», «Притчи Христовы по четырем евангелистам», «Двенадцать Апостолов», — нет, строго говоря, ни одного, которое можно бы было назвать истинно поэтическим произведением. Не представляют они чего-либо особенного и по внутреннему содержанию своему, за исключением разве стихотворения «О подлинных книгах Богодухновенного Писания». Это стихотворение можно отметить потому, что оно, не ограничиваясь простым перечислением книг Нового Завета, определяет цель написания Евангелий, исключая Евангелие от Иоанна, известным для каждого Евангелия, особым обществом или кругом читателей: «Матфей описывал чудеса Христовы, — говорит святой Григорий, — для евреев, Марк — для Италии, Лука — для Ахаии, а великий и небошественный проповедник Иоанн — для всех»[494].
Гораздо содержательнее, разнообразнее и интереснее стихотворения моральные [нравственные], составляющие, в сложности, более двух третей дидактического отдела. Мы разумеем под ними именно стихотворения, заключающиеся в книге I разделе II под № 1–7, 9-11, 20–24, 35–40, и в книге II разделе II под № 1–6.
Этот обширный и выдающийся отдел стихотворений богат, нам кажется, примерами, представляющими по своим литературным приемам, формам, манере, тону и, наконец, по своим достоинствам весьма близкую параллель с лучшими типами древнегреческой лиро-эпической поэзии. Наиболее характерные черты аналогического сближения мы постараемся отметить при самом разборе произведений дидактической музы поэта. Чтобы легче ориентироваться в массе моральных дидактических поэм и сообщить изложению наиболее типичных из них некоторый порядок и систематичность, мы подразделим и этот отдел, с точки зрения точнейшего внутреннего содержания составляющих его стихотворений, на две категории. К первой мы отнесем стихотворения, в которых поэт, воодушевляясь чистыми идеалами высшей христианской жизни и добродетели, дает советы, касающиеся, собственно, аскетическо христианской жизни, и потому обращается с ними, собственно, к девственникам. Ко второй категории — стихотворения, излагающие правила практической жизни и деятельности в духе безотносительно-христианской добродетели и потому относящиеся к каждому христианину вообще.
Серия моральных дидактических поэм первой категории открывается большим, состоящим из 732 гекзаметров, стихотворением под заглавием «Похвала девству» [№ 1]. В этом надписании «Παρθενίης έπαινος» [«Похвала девству»] Бенедиктинское издание следовало лучшим спискам. По другим, менее авторитетным, кодексам вместо «έπαινος» [«похвала»], оно надписывается «εγκωμιον» [«похвальная речь» «энкомий»], или «έπος» [«речь»], или «λόγος» [«слово, речь»]. В некоторых же рукописях формула заглавия: «Παρθενίης έπαινος» дополнена прибавкой «και γάμου» [«и браку»]. Можно, однако, не без основания думать, что в самом подлиннике стихотворения этой прибавки не существовало. Она не гармонирует ни с задачей стихотворения, ни с ясно обнаруженными в нем симпатиями поэта, ни с самым намерением его, точно сформулированным в начальных, вступительных словах к стихотворению. Если в стихотворении, в параллель с девством, и восхваляется супружество, то из внимания читателя едва ли может ускользнуть, что восхваление супружества вытекает здесь не из существа самой задачи стихотворения, а только из приема, из способа выполнения ее, из того любимого поэтом сравнительного метода, посредством которого он так мастерски умеет как в прозаическом, так и в поэтическом изображении распоряжаться светом и тенью двух противопоставляемых предметов. Но перейдем к самому анализу стихотворения.
Его можно разделить по содержанию на три части, из которых первые две обнимают приблизительно одну первую половину всего стихотворения (в объеме именно 341 строфу, с отнесением 214 ст. к первой и 127 — ко второй части), третья же часть, вдвое большая каждой из первых двух, составляет одна вторую половину всего стихотворения, обнимая остальные 391 строфу его. Каждая из трех частей предваряется небольшим вступлением, заключающимся в метафорическом обращении и воззвании поэта, во имя высших религиозно-нравственных побуждений, в первой и третьей части — к девству, во второй — к супружеству. В воззвании, предваряющем первую часть стихотворения, поэт высказывается и о своем намерении «воспеть девство от чистого сердца в чистых песнях». А в патетическом обращении к нему, составляющем переход к третьей части, он объявляет, что «сам он будет защитником девства».
Превосходные гимнологические строфы, которыми начинается поэма и в которых, прежде всего, изливается восторженно-поэтическое чувство любви христианского автора к высокому предмету песни своей, должны быть отнесены к лучшим лирическим местам его стихотворений.
«Увенчаем девство нашими венцами, от чистого сердца воспев его в чистых песнях!
Это — прекрасный дар нашей жизни, дар блистательнейший золота, илектра и слоновой кости.
Дар тем, в ком огнь любви к девству поверг долу перстную жизнь, подъемля отселе крыла их ума к превыспреннему Богу.
Хранители чистоты да внимают с радостию песне моей; потому что она есть общая награда всем целомудренным; а завистливые да заградят двери слуха! Если же кто хочет отверсть, то очисти сердце учением!
Приветствую тебя, великое, богодарованное девство — подательница благ, матерь безбедной жизни, Христов жребий, сожительница небесных красот, которым неизвестны супружеские узы!» (ст. 1-10).
Вслед за приветствием девства во вступлении к первой части поэмы, автор, описывая «Источник Светов» — Бога, повторяет с буквальной точностью шесть строф (14–19), составляющих 7-12-й гекзаметры стихотворения «Об умных сущностях». Первая часть стихотворения, следующая непосредственно за вступлением, в отношении к главному предмету содержания, излагаемому собственно в третьей части, составляет нечто вроде общего введения, своим планом, композицией и языком довольно живо напоминающего пролог к дидактической поэме Гесиода «Труды и дни». Поэт начинает прославление девства словами богопочтения: «Первая Дева есть чистая Троица». Затем он переходит к светозарным представителям девственности — Ангелам, которые «не ищут увеселений ни в супругах, ни в детях, ни в сладких трудах и заботах о тех и других». Здесь опять поэт буквально повторяет семь строф (31–34, 48–50) из того же стихотворения «Об умных сущностях» (13–16, 17–19). Дальше, связывая явления девства с тайнами Божественного Домостроительства, поэт в сжатых, общих чертах воспроизводит историю этого последнего, начиная с первобытного хаоса, когда «все покрывала черная беспросветная ночь, когда солнце не пролагало с востока огнистой стези, не являлась рогоносная луна — это украшение ночи, но все, смешанное одно с другим и связанное мрачными узами первобытного хаоса, блуждало без цели», и кончая воплощением Христа от «чистой, девственной Матери» и явлением со Христом благодати Его, когда «воссияло для людей совершеннейшее девство, отрешенное от мира и отрешающее от себя мир, настолько высшее супружества и житейских уз, насколько душа выше плоти, широкое небо — земли, неизменяемая жизнь блаженных лучше жизни скоротечной, Бог совершеннее человека».
Во второй части стихотворения (с 221-й ст.) поэт, аллегоризируя мысль, предоставляет Супружеству держать речь самому от себя и за себя. Цель автора — чрез такое живое сопоставление супружества с девством выставить в более ярком и привлекательном свете достоинства и преимущества последнего. Супружество начинает с положения, что оно явилось на земле в силу закона, установленного Самим Богом. «Бог — родитель всего, — говорит оно. — И прости мне, Христос! Прежде всего — место Твоим чистым законам, а потом — узы любви»[495]. Эти «узы любви» Супружество находит в многоразличнейших явлениях даже внешней природы, и на основании этих явлений оно устанавливает факт всеобщности закона любви, выражением которого служит супружество со своими плодами — чадородием. «И земля, и эфир, и море цветут чадородием — дарами супружества. Если же правда, что и для высокорастущих пальм есть закон любви, мужская и женская ветвь, соединенные руками вертоградаря в весеннее время, приносят обильные плоды; если, как говорят испытывавшие природу камней, из четы двух камней, сошедшихся вместе, рождается новый камень, то и у неодушевленных тварей есть супружество и узы любви»[496]. Дальше Супружество выставляет на вид важность свою в культурно-историческом и социальном отношениях. «Кто открыл глубины, какие замыкали в себе и земля, и море, и небо? — спрашивает оно. — Кто дал законы городам, и еще прежде этого, кто воздвиг самые города и изобрел искусства? Кто наполнил торжища, дома и ристалища? Кто на войнах строит воинство и на пирах столы? Кто в благоухающем храме собрал песнословящий лик? Кто истребил зверонравную жизнь, научил возделывать землю и насаждать деревья? Кто пустил по морям гонимый ветрами черный корабль? Кто одной стезею связал и сушу, и влажный понт? Кто, как не супружество?»[497] Затем Супружество развивает свою мысль о преимуществах брачной жизни с точки зрения практических удобств жизни, проистекающих от взаимопомощи супругов: «Соединенные узами супружества, мы заменяем друг другу и руки, и слух, и ноги. Супружество и малосильного делает вдвое сильным. Общие заботы супругов облегчают для них скорби; и общие радости для обоих восхитительнее»[498]. Потом переходит от внешней жизни к внутренней, от обыденной, домашней — к высшей, нравственно-религиозной, причем высказывает чрезвычайно светлую мысль, что «супружество не только не удаляет от Бога, а, напротив, — более привязывает, потому что больше имеет побуждений»[499], — и иллюстрирует эту мысль великолепным сравнением: «Как малый корабль и при слабом ветре движется вперед, быстро носимый по водам распростертыми парусами, даже и руки без труда принуждают его к бегу ударами весел; большего же корабля не сдвинет легкое дыхание, напротив того, когда он с грузом выходит на море, только крепкий и попутный ветр может придать ему хода, так и не вступившие в супружество, как необремененные житейскими заботами, имеют нужду в меньшей помощи великого Бога, а кто обязан быть попечителем милой супруги, имения и чад, кто рассекает обширнейшее море жизни, тому нужна большая помощь Божия, тот взаимно и сам более любит Бога»[500]. Дальше, оставляя ненадолго свою положительную точку зрения, бросает взгляд на жизнь с противоположной, отрицательной стороны. «Жизнь без любви не полна, сурова, не видна, бездомовна… она не спасает от страданий. Не врачует дряхлой старости, не доставляет высочайших наслаждений, какие испытывают родители, снова оживая в своих детях; она не скрепляет жизни приятными связями. Не обязавшиеся супружеством не находят себе утешения ни в народных собраниях, ни на пиршествах, но угрюмы, чужды для мира; родившись для жизни, не любят самого корня жизни, и в сердце у них нет единодушия с людьми»[501]. Замечая потом об отношении супружеской любви собственно к добродетели, Супружество высказывает сначала общее положение, что «добродетель не чуждается этой любви»[502]. Затем это общее положение подкрепляет и оправдывает вескими доводами знаменитых исторических примеров: «Плодом нежной супружеской любви были тайнозрители Христовых страданий — пророки, патриархи, иереи, победоносные цари, украшенные всякими добродетелями; потому что добрых не земля из себя породила, как это говорят о чудовищном племени исполинов, но все они — и продолжение, и слава супружества»[503]. И вслед за этим перечисляет, в частности, «превосходных мужей» добродетели и благочестия через всю ветхозаветную историю, начиная с Еноха и кончая апостолом Павлом. Сильнейшим же доказательством в пользу супружеской любви выставляется то, что «Христос воплотился хотя в чистой, однако же в человеческой утробе, и родился от Жены обрученной, половину человеческого супружества приняв в единение с Богом»[504]. Заканчивает свою речь Супружество советом девственникам прекратить спор, «потому что и вы, — говорит оно им, — мой род: если вы не отцы, то от отцов получили жизнь»[505].
Третья, и по намерению автора главная, часть стихотворения открывается речью главной героини его, Девства — лица, стоящего к Супружеству в ближайшем родственном отношении дочери к матери, но с противоположным мировоззрением, с противоположным характером, симпатиями и точкой зрения на предмет рассуждения. Девство выступает со смиренным видом, с потупленными в землю глазами, со стыдливостью в лице и начинает свою речь с выражения признания, что неохотно спускается оно с высоты своих «горних» сверхчувственных интересов и стремлений в суетную среду, против воли и характера своего решается занять кресло самозащиты. Но его побуждает к этому опасение, «чтобы кто из воспаривших и носящихся по эфирным пространствам на новооперившихся крылах девства, услышав рассуждения Супружества, не ринулся тотчас на землю»[506].
Соглашаясь с тем, что «супружество есть корень девственников», Девство возражает, что «человек бывает отцом не целого человека, а только плоти и крови — того, что в человеке худшего»; оно ссылается при этом на любовь самой матери своей — Супружества к своим детям, находя эту любовь неполной. «Ты любишь в детях не душу, — говорит оно матери, — а одно тело; сокрушаешься, когда тело изнемогает, и радуешься, когда оно цветет. Отец и досточтимая матерь больше болезнуют сердцем о неважных телесных недостатках в детях, чем о важных пороках и великих недостатках душевных, ибо телу они родители, а душе — нет. Если я и называю тебя матерью, то относительно только худшей части»[507]. Относительно искусств, ремесел и «тщеславной мудрости, которая состоит в ловкости рук или в паутинных словах и тканях, сплетенных из рвущихся нитей и распадающихся в воздухе», Девство говорит, что «всему этому не супружество научило, но это малая часть первоначального наказания, какое постигло Адама; в этом прокрадывается злобный змий, стрегущий мою пяту»[508]. В противовес знаменитым историческим примерам великих мужей добродетели, Девство выставляет на вид отрицательные примеры порочных и негодных людей, «для которых, — замечает оно Супружеству, — ты также составляешь корень»[509]. Оно напоминает ему, в частности, о Каине, Фараоне, Ахаве, Ироде, Юлиане, вообще же — «о всех лжецах, человекоубийцах, коварных, клятвопреступниках, похитителях собственности ближнего, осквернителях чужого ложа, которых производило или производит еще на свет супружество»[510]. Сознавая, однако ж, что такие отрицательные примеры — явления, во всяком случае, исключительные, от подобных которым не совсем может считать себя свободным и само Девство, оно старается дальше в самом принципе ниспровергнуть аргумент в пользу супружества, опирающийся на значении и важности деторождения. Оно находит, что искусство зачать и родить сына ниже всякого другого художества — живописи, например, ваяния и проч., и достойно сравнения разве с игрою в кости. «Кто из людей, — спрашивает оно, — прилагал свое старание о том, чтобы зачать наилучшего сына? И что за искусство — дать начало негодному сыну? Живописец с картины пишет другого не хуже подлинника; ваятель режет изваяния, подобные образцу; золотых дел мастер выделывает из золота, что ему угодно; земледелец от доброго семени пожинает добрый колос, и труд его достигает своей желанной цели. А родитель, ни худой, ни добрый, не знает свойств своего порождения, что из него выйдет. И добрый не поручится в том, что произведет лучшего. Иной, будучи Павлом, произведет на свет сына-христоубийцу — Анну или Каиафу, или даже какого-нибудь Иуду. А иной, сам весь во грехе, как Иуда, становится родителем божественного Павла или Петра. Отец и того не знает даже, родит ли он сына или дочь»[511] и пр. Дальше идут общие рассуждения о преимуществах девства пред брачной жизнью в отношении, например, чистой, всецелой, безраздельной любви к Богу, какой не знает и неспособно знать супружество, питающее низменные интересы и потребности. «Человек или, обладая всецело Христом, нерадит о жене, или, дав в себе место любви земной, забывает о Христе. Случалось видеть, — поясняет Девство, — как каменотесец или выделывающий что-нибудь из дерева, если он человек умный и рассудительный, когда надобно обсечь по прямой линии, закрывает один глаз ресницами, а другим напрягает все зрение, сосредоточенное в одном направлении, и верно определяет, где погрешило орудие. Так и любовь, безраздельно сосредоточенная, гораздо ближе поставляет нас ко Христу, Который любит любящего, видит обращающего к Нему взоры, видит и выходит в сретение приближающемуся. Чем более кто любит, тем чаще смотрит на любимого, и чем чаще смотрит, тем крепче любит»[512]. Дальше о преимуществах в отношении независимости от чувственных страстей и простоты образа жизни: «У тебя, — говорит Девство, — стол обременен яствами, а меня насыщает небольшой кусок хлеба, каким великий Христос питал и тысячи в пустынях. У тебя искусством приготовленное питье, а мой напиток всегда обильно источают родники, реки и глубокие колодцы. У тебя лицо полное и одежды светлы, а мое убранство — нечесаные волосы и темная риза. Зато имею одежду, у которой бряцают золотые рясны, — это Христос, лучшее внутреннее украшение души моей. У тебя мягкое ложе, а мне постелью служат вретище, древесные ветви и земля, смоченная слезами. Ты неукротимее тельца, я потупляю в землю стыдливый взор. Ты надрываешься от смеха, у меня и улыбка никогда не являлась на щеках»[513]. Наконец, Девство говорит о своих преимуществах в отношении свободы от различного рода домашних неприятностей и огорчений, трудностей и лишений, неизбежных в супружеской жизни. Но, отстаивая свои преимущества и защищая свои высшие интересы в духе чисто христианского воззрения на девственность, Девство в выводе своем приходит к заключению, что нельзя, безусловно, ни девство оправдывать, ни супружество обвинять. «Снег, — говорит оно, — приличен зиме, а цветы — весенней поре, седина — морщинам, а сила — юношеским летам. Однако же и цветы бывают зимой, и снег показывается в весенние дни, и юность производит седины, а случалось видеть и бодрую старость, и старика гораздо с большими силами, нежели едва расцветающего юношу. Так, хотя супружество имеет земное начало, а безбрачная жизнь уневещивает Всецарю Христу, однако же бывает, что и девство низлагает на тяжелую землю, и супружеская жизнь приводит к небу. А потому, если бы стали винить один — супружество, а другой — девство, то оба сказали бы неправду» (ст. 700–710).
Заканчивает свою речь Девство воззванием к родителям, к безбрачным юношам и девам, «отринув красоту, славу, богатство, род, счастие и все обольстительные порождения гибельного греха, воздвигнуться отселе, взойти в легкую жизнь, очиститься, стать единодушными с чистыми небесными силами, чтобы, вступив в сонм предстоящих великому Богу, с веселием воспеть праздничный гимн Богу!»[514]
«Судьи, — говорит поэт, — хотя и привязаны были больше к супружеской жизни, однако ж венчают главу Девства»[515].
Мы изложили содержание этой поэмы, быть может, с большей последовательностью и подробностью, чем какой заслуживает она по своим литературным достоинствам. Но мы руководились при этом не новейшими взглядами на достоинства поэтического произведения, а литературными вкусами современников поэта. Страсть к риторике, какой заражено было время поэта, нашла себе довольно типическое выражение в этом произведении, написанном, к тому же, на живую, крайне современную в IV христианском веке, проникнутом аскетическими идеалами, и увлекательную тему о превосходстве девства пред супружеством. По словам Гренье, «эта поэма составляла в глазах современников главное имя святого Григория»[516]. Хотя клермонский профессор риторики и не сопровождает этого замечания в своей монографии какими-нибудь документальными историческими данными, кроме своих похвальных предиктов: «C'est une belle oeuvre… la plus importante et la plus célebre»[517], тем не менее в вышеприведенных словах его, нам думается, мало невероятного. Стоит только припомнить, как падки всегда были греки ко всяким спорам и диспутам, какой популярной и излюбленной формой в греческой литературе была занимательная форма параболического диалога вообще и какое сочувствие, похвалы и широкое подражание, как у языческих, так и христианских писателей вызвала, в частности, известная аллегория «Выбора Геракла» между «Добродетелью» и «Порочностью», сочиненная софистом Продиком и сохранившаяся в «Достопамятностях» («Απομνημονεύματα») Ксенофонта. Привлекательная и общедоступная форма аллегорического изображения, подобная этому рассказу Продика о Геракле на распутье, как нельзя более подходила к нравственно-дидактическим целям христианской литературы первых веков, имевшей дело с жизнью «на распутье» между язычеством и христианством. В этом обстоятельстве, нам кажется, и нужно искать объяснения сочувствия христианских писателей названному сочинению Продика о пороке и добродетели и тем более — успеха в среде христианских читателей IV века рассматриваемой поэмы святого отца о превосходстве девства пред супружеством. Эта поэма в своем изложении обнаруживает весьма заметное влияние аллегорического рассказа Продика, как и различных вариаций его вроде, например, знаменитого прения между «Речью Правой» и «Речью Неправой» в «Облаках» Аристофана, где поэт восторженно описывает старинное воспитание и величие древней аттической жизни, протекавшей посреди нравственной чистоты и красоты.
Нельзя сказать, чтобы рассматриваемая поэма совсем не имела ценности в поэтическом отношении. В местах наибольшего подъема воодушевления из глубины души поэта выливаются звуки чистой, истинной поэзии.
«Сними с глаз твоих этот нечистый гной, окутывающий их непроницаемым туманом, дай свободу доступа им к свету, подними открытый взор свой к радиусам нашего солнца, созерцай все чистой душой, и ты увидишь его — это девство, это приношение наше Богу, которое ярче золота, блистательнее илектра, чище и светлее слоновой кости»[518].
В этих строфах нельзя не видеть искренности поэтического вдохновения, возвышающегося над холодной изобретательностью ученого ритора. В характеристике привычек, склонностей и привязанностей каждой из двух героинь стихотворения, в описании их образа жизни есть немало трогательных и сильно набросанных картин. Например, изображение превратностей судьбы и непостоянства счастья в супружеской жизни, неожиданных, но тем более убийственных для взаимного благополучия супругов потерь и связанных с ними скорбей и страданий. «Тяжкая доля не щадит иногда и самых счастливых моментов в супружестве — моментов новобрачных. Ныне жених, а завтра мертвец ныне брачное ложе, а завтра гроб: скорби перемешаны с радостями; веселая песнь неожиданно оказывается. лебединой песнью. Одним воспламенен брачный светильник, а другим уже погашен. Одного малютка стал называть отцом, а другой — осиротел внезапно, как ветвь, обитая ветром. Сперва девица, потом супруга, а потом вдова; и все это — иногда в одну ночь и в один день. Срывает с себя локоны (πλοκάμους), отбрасывает далеко невестин наряд, нежными руками терзает свои щеки, в горьких страданиях забывает девический стыд, зовет несчастного супруга, оплакивает опустевший дом и жребий вдовства и безвременное горе»[519].
Стихотворения под заглавием «Советы девственникам» («'Υπο θήκαι παρθενοις») и «К девам» («Προ ς παρθένους παραινετικός»), состоящие — первое из 689, а второе из 100 стихов и следующие непосредственно за поэмой «Похвала девству», можно рассматривать как продолжение этой последней. Они относятся к этой поэме как подробный, покоящийся на долголетнем жизненном опыте христианско-этический комментарий к общим теоретическим рассуждениям по вопросам христианской аскетики и морали. Связью между названными стихотворениями и вышеизложенной поэмой служат первые пять стихов стихотворения «Советы девственникам». В этих стихах поэт, объявляя результатом прения, составляющего предмет содержания предыдущей поэмы, победу Девства над Супружеством и выражая свое полное сочувствие воззрениям первого, тем не менее находит не лишним предложить в руководство Девству и со своей стороны несколько житейских советов. «Самый лучший совет, — говорит он, — тот, который подает седина»[520]. Эти советы «седины» по своей общей нравственно-дидактической цели направлены к трезвому и зрелому практическому разъяснению условий, при которых на самом деле могут оправдываться те соображения о высокой важности и преимуществах девственной жизни пред супружеской, какие устами олицетворения той и другой высказаны в поэме «Похвала девству» далеко не беспристрастно с каждой стороны. На самом деле — «сколько девство предпочтительнее супружества, столько непорочный брак предпочтительнее сомнительного девства»[521]. Отсюда вытекает у поэта частная задача: «Держа ровно весы, произнести равный суд над девственниками и над живущими в супружестве»[522]. По самому существу этой задачи поэт вынуждается опять к тому же приему изложения мысли путем параллели между девством и супружеством, какой в аллегорической форме проведен в вышеизложенной поэме. Таким образом, и в этом стихотворении поэт дает в своих советах больше, чем сколько обещает заглавие стихотворения.
Не ограничивая своих внушений и «добрых» советов лицами только девственников и супругов, поэт обращается с ними и «к родителям, родственникам и целомудренным попечительницам, в руках у которых жизнь, позор и добрая слава девиц»[523]. Он старается провести в сознание этих лиц идею святости и неприкосновенности права человеческого сердца, права девственной чистоты и равно личной, свободной любви как основания и залога семейного благополучия и счастия. Он убеждает родителей стараться хорошенько узнать стремления, наклонности и волю дочери, прежде чем решать и предрешать судьбу ее. «Когда девица достигла совершенных лет, чтобы вступить в брак или исполнить целомудренное намерение, — внушает поэт родителям, — не удаляйте от замужества вашу дочь, желающую иметь мужа, и не вводите насильно в дом к мужу стремящуюся к Богу»[524]. «Никто не должен против воли вести девицу к брачному ложу, когда она отдала свое сердце Небесному Жениху, как не должно полипа совлекать с его каменного ложа или певчую птицу выгонять из устроенного ею гнезда»[525]. Советы девственникам даются в тоне теплых, искренних и любвеобильных отеческих наставлений.
«Я заповедую девству, — говорит поэт, — как кротко советующий (ήπιόμητις) и сердечно любящий (εχ θνμοΰ φιλέων) отец; а вы, чада — и дщери и сыны, послушайте любимого отца. И если я что— нибудь значу у Бога, то не презрите (άτ ί σητε) советов отца, подобно детям Илиевым. Не делайте этого, чада, чтобы и вас не постигло одинаковое с ними наказание»[526]. Источниками этих советов, касающихся подробнейших правил христианско-аскетического поведения девственников как в отношении к себе самим, так и к другим людям, служат поэту: а) личный житейский опыт (приблизительно — для двух третей всех советов стихотворения); б) ветхозаветная история (ст. 152–207); в) природа (ст. 534–618) и г) искусство человека (ст. 619–541). В опыте жизни своей, на котором основана большая часть «Советов девственникам», святой наставник выказывает такую глубокую, многостороннюю наблюдательность, что с позволения ее может судить, например, о легкомыслии и ветренности человека даже по характеру движения его ног и «в самой походке усматривать нечто блудническое (πορνον)»[527] Некоторые из советов святого отца касаются современной ему практики в среде девственников, против которой он со всей силой своего природного обличительного дарования вооружается в своих эпиграммах. Он убеждает девственницу «не принимать в сотрудники домашней жизни мужчину, хотя бы он был чище золота и тверже адаманта, но все же он — горькая вода из Мерры»[528].
По композиции и форме изложения «Советы девственникам» представляют довольно близкое сходство с советами Гесиода своему Персию. Подобно этим, советы Григория имеют в общем гномический характер и в изобразительности своего языка и стиля они разделяют достоинства и недостатки гномических стихотворений. Есть много отдельных выражений и изображений, которые своей естественностью и живостью возвышаются до силы и простоты пословичных изречений. Есть очень удачные метафоры, сравнения и противоположения. «Очи твои, — обращается, например, поэт к деве, — храни целомудренными в брачных чертогах, то есть в веждях твоих»; «Уста держи заключенными, подобно нераскрывшимся чашечкам цветка, чтобы слово твое оставалось предметом желаний»[529]; «Добродетель всегда окружена бедствиями, как роза ненавистными и колючими шипами»[530]. Внушая девственнику избегать злонамеренного советника, поэт говорит: «Ныне он свет, а после окажется тьмою. Снаружи медь, а внутри смерть. Привлекает сладостью и губит скрытым ядом»[531]. Местами, однако ж, увлекаясь своим любимым оборотом сравнения, поэт забывает, по-видимому, свои же собственные слова[532], в которых он признается в своем обычае — соразмерять объем стихов с потребностью выражаемой в них мысли и таким образом подчинять форму выражения внутреннему содержанию ее. Давая, например, простой совет — хранить сердце чистым от чувственных пожеланий, обставляет одну эту мысль целой коллекцией сравнений. «А не сохраняет его тот, кто дал в себе место хоть тонкому корню порока; от этого корня раскинется туда и сюда множество ветвистых стеблей. От нескольких капель кровавой влаги сседается молоко в большом сосуде. Один камень, упав на поверхность стоячей воды, мутит вдруг прекрасный источник; множество кругов, непрестанно образуясь в одной точке, рассеваются по воде и исчезают на окружности. От удара в одном месте все тело вокруг пухнет и чувствует боль. Немного вкушено, и стал я мертв, потому что за вкушением последовали грехи, как за одним храбрецом чрез неприятельскую стену идет все войско. Невелика рана, наносимая аспидом, но она мгновенно погружает в предсмертный сон, и самая гибель бывает приятна для умирающих»[533]. Гораздо больше жизни, искренности вдохновения и поэзии в заключительных советах и благожеланиях святого Григория Богослова девству, где поэт внушает ему, чтобы оно, «отовсюду оградившись и хорошо утвердившись в Боге, стало совершенной жемчужиной между камнями, зарницей между звездами, голубицей между пернатыми, маслиной между деревьями, лилией в полях, благоотишием в море. Возвысившись над чувственным миром, ты стань, дева, — с возрастающим одушевлением обращается к ней поэт, — подле светозарного Христа и, взявшись рука в руку, введи Его в свой брачный чертог, исполненный утех, веющий сладостями и благоуханиями; к небесным мирам примешай твое собственное миро, с невыразимой любовью слей свою любовь, к светозарной красоте присоедини свою красоту, чтобы Христос обратился со своей нежной любовью к твоему славному образу, чтобы Христос стал женихом твоим, чтобы Христос, открыв покрывало, с радостью увидел достойную по красоте невесту, которая украшена драгоценнейшими жемчужинами, сидит на богато убранном троне, с внушительной, благородной осанкой, — чтобы столь прекрасную и величественную Он сделал еще более привлекательной, чтобы Христос ввел тебя в Свои обители исполненной радости, предложил тебе брачный пир среди величественных хоров, при небесных песнопениях, увенчал твою главу живыми, вечно неувядающими цветами радости, поставил пред тобою чашу ароматического напитка, показал тебе тайны премудрости, отражающиеся здесь только как в зеркале, и открыл истинный свет твоему чистому уму»[534].
С поэмой «Похвала девству» весьма сходна и по сюжету, и по основному мотиву, и по плану, и отчасти по форме изложения поэма под заглавием «Спор жизни духовной с жизнью мирской» [№ 8. «Сравнение жизни духовной и жизни мирской»] (Σύγκρισις Βίων). И здесь, как и там, в изложении предмета поэт употребляет те же приемы и тот же вид драматизации, выводя на сцену трех действующих лиц: две спорящие стороны и посредника, решающего их спор. Все содержание пьесы можно разделить на три части: а) вступление (ст. 1–5), в котором спорящие лица обращаются к стороннему человеку с просьбой «рассудить» (κρίνειν) их; б) самое прение (ст. 6-244) и в) объявление приговора судьею (ст. 245–255). Начинает речь и здесь, как и в поэме «Похвала девству», лицо, представляющее в олицетворении идею, противоположную симпатиям и идеалу поэта, а оканчивает с торжеством победы так же, как и там, просопопея собственных чувств и стремлений его. При сходстве идей сближаемых пьес одинаковы и приемы для выражения их. Каждая из героинь поэмы, стараясь расположить мнение судьи в свою пользу, выставляет на вид, в качестве аргументов, преимущества и выгоды свои в противовес подобным же осязательным доводам противной стороны. Характерно при этом по отношению к времени поэта то обстоятельство, что он выводит в поэме «Мирскую жизнь» под видом личности знатного, аристократического происхождения (ст. 41), наделяет ее огромным богатством (ст. 46–48), дозволяющим ей роскошные лакомства (ст. 96), дорогие духи, вокально-инструментальные наслаждения, танцы и рукоплескания (ст. 99-101). Нельзя допустить в данном случае фальши художнической кисти поэта, изобразившей олицетворение мирской жизни в чертах, по-видимому, не в меру рельефно сгруппированных и не в меру ярко отцвеченных. Слова нет, что тут — не без преувеличения, но — преувеличения не только уместного, но и вполне, можно сказать, естественного, допускаемого и оправдываемого законами художественно-поэтического творчества. «Poёtis omnia licet» — позволительно и брать часть вместо целого, когда эта часть, относительно идеи поэта, представляется наиболее характерной, типической. Поэт не выдумывает здесь чего-либо из фантазии и не противоречит здесь ни себе самому, ни современной ему действительности. И в гномических стихотворениях своих, как уже видели мы, и в сатирических поэмах, о которых речь будет ниже, и в проповедях он изображает мирскую жизнь в замечательном разладе с христианскими началами и добродетелью. Та же страсть к богатству, к аристократизму, те же изысканные формы роскоши, те же утонченные виды наслаждений. Эти рельефные черты поэмы, следовательно, напрашивались сами собой на внимание поэта из окружающей его обстановки, как самые выразительные приметы физиономии ее; эти густые краски брались из живой, наличной действительности, отображали преобладающие элементы ее, характеризовали дух и направление времени.
Роскошь — всегда и везде обычная сфера богатых; но элементы ее, но проявления и формы ее, в связи с социально-историческими условиями жизни и степенью интеллектуальной культуры, неодинаковы не только у разных народов, но и в различные моменты исторической жизни одного и того же народа. В рассматриваемой поэме поэт и сконцентрировал именно эти элементы богатства и роскоши в одну картину, представляющую мирскую жизнь в следующем виде. «Золото, дорогие камни, всевозможные украшения, разноцветные одежды, блистающие пурпуром, живописные изображения на стенах, на потолках и на камнях, которыми выстланы полы; серебро, частью скрытое в недрах земли — справедливо заключенное в тех же гробах, откуда оно взято, а частью выставленное напоказ и блистающее на пирах; кони, ковры, колесницы, колесничники, псы, ловчие, отыскиватели звериных следов; все наслаждения для злого господина — чрева, все угодное для гортани, со всего собирающей дань; постельники, придверники, докладчики, усыпители, цветоносцы, окропляющие ароматами, вытирающие тарелки, отведывающие кушанье, производящие тень, наблюдающие мановения (νευμάτων επίσκοποι); банщики, пробующие горячую воду концами перстов, остриженные по-женски, — эта услада глаз — вот принадлежности, вот обстановка и сфера богача»[535].
Таким образом, хотя на сцену выводятся в поэме типы двух жизней — «мирской» и «духовной», но, в сущности, дело сводится опять, собственно, к спору между «Пороком» и «Добродетелью». По крайней мере, в том впечатлении, какое выносишь из чтения поэмы, как-то невольно смешиваются одно с другим или, вернее, одно вместо другого, как синонимы, понятия «жизнь порочная» вместо «жизнь мирская» и «жизнь добродетельная» вместо «жизнь духовная». Сам поэт положительно дает повод к такому смешению, влагая в уста «Духовной жизни» следующие, например, слова, обращенные к «Мирской жизни»: «Ничто не кажется тебе страшным; ты не боишься и самых великих пороков, потому что роскошная жизнь препятствует тебе судить здраво»[536]. С литературной, собственно, точки зрения поэма эта несомненно принадлежит к числу весьма колоритных произведений. Искреннее воодушевление поэта идеей пьесы весьма заметно и выгодно отобразилось и в самом стиле ее. Интерес и занимательность ее поддерживаются еще сатирическим элементом, тонким, чисто национальным греческим юмором, проникающим по местам в речь «Духовной жизни»; развивая, например, замечательную мысль, что бедность предпочтительнее богатства в гигиеническом отношении, «Духовная жизнь» иронизирует: «И Бог, уравнивая дары Свои, бедным дал крепость сил, а богатым — лекарства. Богатые не находят удовольствия и в том, чем обладают; часто ищут, кому бы передать по наследству свое бремя, завидуют здоровым, которые беднее их. Чем же, собственно, богаты эти злополучные счастливцы? Опухоли, простуды, подагры, ревматизмы, отяжеление, бледность, расслабление — вот достояние богатых, вот выгодная нажива их!»[537]
Язык поэмы сжат, силен, точен, ровен и близок к простоте и красоте безыскусственной народной поэзии; вместо ловко подобранных риторических орнаментов, чем порой погрешает поэт в дидактических стихотворениях, он употребляет здесь простые, но меткие и характерные народные присловия и поговорки, выражающие практические истины житейского опыта. К таким выражениям и оборотам, сильным, в особенности, в подлинном языке, относятся, например, следующие: «Волос и изблизи пересечь стрелой нелегко» (ст. 87); «Ночь полагает конец дню, а день — ночи: радость сменяется скорбью, а бедствие оканчивается чем-нибудь приятным» (ст. 178–179); «Одна ласточка не приносит прекрасной весны, а один седой волос — старости» (ст. 242–243) и т. п. Наконец, самая форма изложения поэмы — поэтический диалог, показывающая необыкновенную гибкость таланта поэта, живо напоминает композицию одного из совершеннейших произведений классической греческой поэзии — драматической пьесы Эсхила «Скованный Прометей». «Κόσμος» [«Мир»] «Πνεύμα»[ «Дух»], олицетворяющие олицетворяющие отвлеченные понятия и являющиеся в качестве действующих лиц на сцене в «Σύγκρισις Βίων» Григория, представляют близкую аналогию с «Βία» и «Κράτος» Эсхилова Прометея.
К одной же категории с рассмотренными образцами, но только скорее по предметам содержания, чем по художественно-литературным достоинствам следует отнести и следующие мелкие стихотворения: «К деве» (№ 4); «К монахам» (№ 5); два стихотворения «На целомудрие» [и «О чистоте»] (№ 6 и 7) и «Увещевательное послание к Геллению о монахах» (№ 1; кн. II, разд. II).
Переходя затем к морально-дидактическим стихотворениям второй категории, мы встречаемся здесь с превосходным поэтическим произведением под заглавием «Περί Αρετής» [№ 10. «О добродетели»]. По содержанию своему оно распадается на две неравные части; в первой (ст. 1-107), обнимающей две трети стихотворения, поэт старается выяснить понятие добродетели, определить или скорее изобразить природу ее, показать ее сущность, уловить, так сказать, жизненный нерв ее, указать ее глубочайшие мотивы и ее сферу. Поэт достигает этой цели путем беспристрастного и откровенного психологического анализа своего сердца в его самых глубоких и далеко не всякому самонаблюдению доступных движениях и побуждениях. Во второй половине (ст. 108–156) он, сообразно своим выводам о существе и условиях добродетели, дает христианину гномические советы и наставления. В частности, прямо с первых стихов поэмы автор старается определить «αρετή» [«добродетель»]; побуждения к этому у него так же сильны, как сильны мучения неудовлетворенного желания: горячо любя добродетель, он не знает — что она такое? Он сравнил бы ее с «чистым потоком», но в таком разе остается безответным вопрос — «Кто же когда видал и находил ее на земле?» Никто ведь не может похвалиться сердечной чистотой. Если же она «не совершенно сребристый поток», а допускает в себя и мутные элементы, представляя собой нестройную смесь, — то что же она за добродетель?» «Снег по природе холоден и бел, а огонь — красноват и тепел. И они несоединимы между собой, а соединенные насильно, скорее разрушаются, нежели входят в соединение». Как же с добродетелью вяжется позор, с чистотою — грязь, с лучшим — худшее? Поэту известно о прекрасной реке Алфее, что она протекает чрез горькое море, а сладкие воды ее между тем нимало не терпят от этого вреда. «Но как для воздуха порча — туман, для организма — болезнь, так для добродетели — наш греховный мрак» (ст. 1-25). Однако, как ни трудно воспринять умом добродетель в соединении с грехом, — действительность тем не менее не представляет добродетели в чистом виде, без примеси «мутных элементов». Собственный личный опыт жизни поэта — самое лучшее и убедительнейшее доказательство, что на земле роковым образом неразлучны добро со злом, добродетель с препятствиями к добродетели. «Часто заносил я ногу, — признается поэт, — чтобы идти к небу, но какой-то гнет, сдавливающий сердце, тянул меня книзу. Нередко озарял меня пречистый свет Божества, но вдруг становилось предо мною угрюмое облако, закрывало великое сияние и снова омрачало дух мой, потерявший блеснувшие лучи отрадной надежды. Напрасно я томился во мраке и тоскливо порывался к свету: в какой мере я стремился к нему, в такой же он убегал от меня. Что значит эта постоянная неудача лучших стремлений человека, эта неосуществимость жгучих желаний его чистого сердца, эта неисповедимость путей Провидения?» (ст. 26–32). Почти полторы тысячи лет спустя эти тревожные вопросы с буквальной точностью выражения воскресли под пером двух новейших поэтических гениев: Байрона — в его глубокой мистерии «Каин», и друга его Шелли — в его увлекательной драматической поэме «Освобожденный Прометей». Последняя, в особенности, невольно напрашивается на аналогическое сближение с рассматриваемой поэмой святого отца. В лице Прометея Шелли человечество представлено постоянно встречающим преграды и помехи всем своим желаниям и добрым стремлениям со стороны какой-то тиранически жестокой высшей силы. Поэт-богослов только смотрит на эту высшую силу с чисто христианской точки зрения и этим бесконечно возвышается как над мрачным скептицизмом Байрона, так и над пантеизмом Шелли. Он олицетворяет эту силу в вечном враге человеческом рода — владыке ада. «Как хитрый зверь, — говорит он дальше, — закрывает одни следы другими, так часто враг затмевал во мне способность различать доброе и злое, чтобы этой хитростью ввести в заблуждение ловца добродетели» (ст. 35–36). С этой точки зрения нам понятна следующая душевная исповедь поэта, в горячем лирическом стихе изображающая этот мучительный и непрепобедимый дуализм во внутренней личности поэта. «Бог и страсти, время и вечность разделяют мою душу меж собою. Одно предписывает мне плоть, другое — заповедь; одно — Бог, другое — завистник; одно время, другое вечность. А я делаю, что ненавижу, услаждаюсь злом и злорадным смехом смеюсь ужасной участи: для меня и гибель приятна. То я низок, то опять превыспрен. Сегодня я возмущаюсь дерзостью, а завтра я сам нагл. Как непостоянно время, так меняюсь и я, и подобно полипу, принимаю на себя цвет камней. Горячие проливаю слезы, но слезы эти — сами по себе, а грех — своим чередом. По плоти я девственник, но не знаю ясно, девственник ли я в сердце. Стыд потупляет глаза, а ум бесстыдно поднимает их вверх. Зорок я на чужие грехи, но близорук к своим. На словах я небесен, а сердцем родной сын земли. Спокоен я и тих; но едва подует хоть легкий ветер, вздымаюсь бурными волнами, которые не прекращаются, пока не наступит опять тишина» (ст. 37–45, 48–55). Этот высокий лирический порыв самосознания разрешается у поэта не в какое-либо пессимистическое отвращение к миру, разочарование жизнью и отчаяние в себе, а в тихое, спокойное сознание человеческой слабости пред Богом и благоговейное чувство преданности Его Провидению, Его воле, Его милосердию. «Долга моя жизнь, — тут же признается поэт, — а не хотелось бы расстаться с нею» (ст. 6465). Человек бессилен пред Всевышним, но от человека и не требуется в деле спасения непосильного для него; к «величественной, но трудно достигаемой (ίπίμοχθον) цели», предназначенной ему Создателем, он может и должен стремиться по мере своих человеческих сил и возможности. «И тот из нас совершеннейший, кто среди многих зол носит в себе немногие кумиры греха, кто, при помощи великого Бога, храня в сердце пламенную любовь к добродетели, поспешает на высоту, а грех гонит от себя прочь, подобно тому как ток реки, влившейся в другую быструю и мутную и неукротимую реку, хотя и смешивается с нею, однако же превосходством своей чистоты закрывает грязный ее ток» (ст. 74–80).
Таким образом, поэт самим ходом поэмы, простым, естественным и последовательным, подошел к определению добродетели.
«Добродетель — ή μούνη καθαρω καθαρόν θϋος [«чистому — чистая жертва»] — не дар только великого Бога, потому что нужно и стремление человека. Она не плод только человеческого сердца, потому что потребна превосходнейшая сила» (ст. 87, 90–92). В добродетели, следовательно, участвуют, по христианскому поэту, три фактора: а) предрасположение, или восприимчивость человека к добру (δεκτός καλού), с какой сотворен он Своим Создателем; б) собственное активное побуждение, или стремление (μενοινη), к ней человека, и в) высшая Божественная сила или содействие (αλκή, κάρτος) для нее. В живом сознании необходимости для добродетели этой последней силы поэт находит лично для себя глубокий источник отраднейшего утешения, энергии и вдохновения. «Я не очень легок на ногу, но не без надежды на награду (ουκ αγέραστος) напрягаю свои мышцы по пути добродетели, потому что Христос — мое дыхание, моя сила, мое чудное богатство. А без Него все мы — жалкие игралища суеты, живые мертвецы, смердящие грехами. Ты не видывал, чтобы птица летала, где нет воздуха, чтобы дельфин плавал, где нет воды; так и человек без Христа не заносит вверх ноги» (ст. 99-107).
Дальше следует собственно прагматическо-дидактическая часть стихотворения, излагающая в гномической форме наставления в духе тех воззрений на добродетель, какие изложены в предыдущей части поэмы. Поэт предостерегает христианина от гордости и самонадеянности, причем высказывает мысль, на которой основана мораль гениальнейшего литературного произведения классической Греции — трагедии Софокла «Эдип-царь». «Никто не может считать себя счастливым, прежде чем не перешел он границы жизни» (заключительные слова хора в трагедии «Эдип-царь»). «Тот не достиг еще цели, — слова поэта-богослова, — кто не увидел предела своего пути» (ст. 112). С особенной настойчивостью поэт внушает христианину правило, которое он чаще всего рекомендует и в других дидактических стихотворениях своих, а именно: жить умеренно[538] «Знать меру своей жизни» (μετρ Ιδμεναι ης βιοτήτος) он считает «признаком целомудрия» (ст. 117). «Равно для тебя худо, — убеждает поэт, — и отложить благую надежду, и возыметь слишком смелую мысль, что нетрудно быть совершенным. В том и другом случае твой ум стоит на худой дороге. Всегда старайся, чтобы стрела твоя попадала в самую цель, смотри, чтобы не залететь тебе дальше заповеди великого Христа; остерегайся и не вполне исполнить заповедь; в обоих случаях цель не достигнута» (ст. 118–123).
Подробным анализом этого стихотворения мы старались познакомить читателя, разумеется, только с содержанием его, но мы не могли показать из него высоких литературных достоинств этой поэмы как произведения истинно поэтического. Впечатление это может быть только плодом цельного и непосредственного чтения самой пьесы. Предметом ее служит вопрос, сам по себе по видимому отвлеченный, сухой и холодный, именно нравственно-богословский вопрос о добродетели; но, несмотря на это, поэт сумел сообщить своему изложению этого предмета жизнь, силу и поэтическую образность. Этой силой и жизнью проникнут в особенности субъективный элемент поэмы, раскрывающий душу поэта и необыкновенно наглядно и живописно изображающий, так сказать, приливы и отливы в сфере ее внутренних религиозных ощущений. С внутренними достоинствами поэмы прекрасно гармонируют и художественность внешней обработки его, гибкость и музыка языка, звучность и плавность стиха, строгая выдержанность гекзаметрического ритма.
К группе однородных с рассмотренной поэмой морально-дидактических стихотворений, в которых поэт дает или друзьям своим, или другим людям в различных родах жизни различные нравственные наставления и полезные советы, нужно отнести следующие: «Разговор с миром» (Προ ς κόσμον διαλογισμός)[539] «Блаженство и определения духовной жизни» (Διαφόρων βίων μακαρισμοί)[540]; «Пристрастие» (Περί πόθου)[541] ; «Смерть любезных» (Περί θανάτου φιλουμένων)[542]; «На тех, которые часто клянутся» (Προς πολυόρκους διάλογος)[543]; два стихотворения под заглавием «Недобрые друзья» (Περί φίλων των μή καλών)[544]; два стихотворения под заглавием «На любо мудрую нищету» (Εις πζν'ιαν φιλοσοφον)[545]; стихотворения под заглавием «На терпение» (Εις την υπομονην)[546]; четырехстишие с надписью: «Счастие и благоразумие» (Εις τύχην και φρόνησιν)[547]; «К Юлиану» (Προς 'Ιουλιανον)[548]; «К Виталиану от сыновей» (Προς Βιταλιανον παρά τών υιών)[549] «От Никовула-сына к отцу» (Παρά Νικοβούλου προς τον πατέρα)[550];«От Никовула-отца к сыну» (Νικοβούλου προς τον υιον)[551] и «Советы Олимпиаде» (Παρα ινετικον προς 'Ολυμπιάδα) [552].
Эти стихотворения могут быть оцениваемы с различных точек зрения, но меньше всего — с практической. Объединяющим признаком служит их практическо-дидактический элемент. Но как по содержанию, так и по своим литературным формам они очень разнообразны. Первое, то есть содержание, определяется более или менее их заглавиями. В последнем же отношении стихотворения эти довольно замечательны. Здесь мы встречаемся не только со всеми тремя формами стилистического изложения: монологической, диалогической и эпистолярной, но и с различными вариациями их. Так, в диалогическом изложении мы встречаемся и с сократическим методом диалогов Платона (в стихотворении «На тех, которые часто клянутся»), и с формой Эзоповой басни. Желая, например, внушить читателю предпочитать благоразумие счастью (в стихотворении «Счастие и благоразумие») поэт говорит: «Один златолюбец где-то сказал: «Желаю тебе лучше каплю счастия, нежели бочку ума». Но мудрец возразил ему: «Для меня лучше капля ума, нежели море счастья»». Монологические стихотворения этой серии отличаются краткостью и сжатостью, достигающими иногда степени силы, простоты и ясности выражения классического лаконизма. Например, стихотворение под заглавием «Недобрые друзья»: «Тяжело сносить огорчение. А если оскорбляет друг — это низко. Если он угрызает тайно — это звероподобно. А если это жена с длинным языком — то живешь в одном доме с бесом. Если судья — то нужны гром и молния. А ежели — священнослужитель, тогда Ты, о Христе, выслушай и разсуди прю (Пс. 42:1)»[553]. Или другое, под заглавием «Пристрастие»: «Всякое пристрастие опасно. Пристрастие к любимому — двойная опасность. Пристрастие к молодой девице — тройное жало. Если же она красива — это еще большее зло. А если представляется возможность жениться на ней — то самая внутренность сердца стала пищею огня». В одном из своих писем к ближайшему другу и родственнику своему, Никовулу, святой отец объясняет ему, что значит писать лаконически. «Это значит, — говорит он, — не просто написать немного слогов, но в немногих словах заключить многое. В этом смысле Гомера я называю самым кратким писателем, а Антимаха — многословным. А почему? Потому что о длине речи сужу по содержанию, а не по числу букв»[554]. К этим словам хорошо идут, как примеры к правилам, только что приведенные нами собственные стихотворения поэта. В эпистолярной форме изложены последние пять дидактических поэм в порядке вышепоименованных нами стихотворений рассматриваемой группы. Из этих поэм заметнее других по своим внутренним достоинствам выделяются последние три: «От Никовула-сына к отцу», «От Никовула-отца к сыну» и «Советы Олимпиаде». Стоит поговорить о каждом из этих стихотворений отдельно.
Никовул старший, к которому поэт от имени сына его адресует это довольно длинное (в 208 гекзаметров) стихотворение, приходился племянником святому Григорию Богослову, именно был женат на Алипиане, дочери сестры святого Григория, Горгонии[555]. Как видно из обширной переписки Григория как с ним самим, Никовулом, так и со многими друзьями своими о нем или по поводу его[556], это был человек превосходных качеств. По крайней мере, святой Григорий ревностно старался защитить его, когда он замешан был в деле возмутившихся рабов, и написал поэтому целый ряд рекомендательных писем о нем к разным более или менее влиятельным лицам[557]. В сыне его, даровитом[558] юноше Никовуле, Григорий принимал участие, по собственному признанию его, «преимущественно пред всеми своими родными»[559]. Больше всего, разумеется, интересовался он и был озабочен умственным образованием «прекрасного»[560] Никовула. Об этом искреннем, дружески заботливом участии святой отец засвидетельствовал в своих рекомендательных письмах к различным наставникам и воспитателям младшего Никовула; этому же теплому участию мы обязаны и остановившим наше внимание стихотворением поэта. Оно написано им от имени юноши с целью исходатайствовать ему от родителей дозволение отправиться в Грецию для поступления в одно из высших учебных заведений. Стихотворение начинается несколько неожиданно (ex abrupto) ничем не вызванным и незаслуженным со стороны родителей оскорблением их попреком юноши, который можно формулировать в следующем кратком положении: актом рождения и даже воспитания родители как родители, не приобретают еще себе права на особенную сравнительно с животными любовь и уважение к себе; рождение — невеликое благодеяние (χάρις) для детей, которых отец с матерью, рождая, не спрашивают, желают ли они этого или нет. Не выделяя себя, таким образом, по связям кровного родства и близости к родителям из общего закона «сладостной необходимости» (γλυκερής ανάγκης), безразлично и безысключительно обязательного для всех животных, Никовул, «как человек, желал бы иметь что-нибудь лишнее (τι περισσον) перед ними» (ст. 37–38). Он не желает ни золота, ни серебра, ни шелковых тканей, ни блеска драгоценных камней, ни большого участка плодородной земли, волнующейся нивами подобно равнинам Египта, ни множества рабов, ни четвероногих. Взамен всего этого он желает одного, именно «μΰθων κράτος» — быть сильным в слове. В этих двух словах Никовул, можно сказать, резюмировал задачи и цель современной ему системы образования, коренившиеся, очевидно, в живых еще традициях, унаследованных от лучших времен из истории языческой Греции. В цикле наук тогдашнего высшего образования, о котором мечтал и к которому стремился подобно Никовулу всякий способный юноша, желавший играть видную роль в обществе, центральным предметом изучения было красноречие, вокруг которого группировались прочие дисциплины, имевшие в отношении к нему более или менее служебное, вспомогательное значение. Этот цикл наук, соответствовавший, в известной мере, нашему словесному или историко-филологическому факультету, и излагает здесь Никовул с пристрастным увлечением, начиная с царицы наук — красноречия. Он восхваляет «пламенную силу (πυρόεν μένος) красноречия» в трех его видах: в речах народных, судебных и похвальных. За красноречием он ставит историю, «потому что история — складчина мудрости (συμφερτή σοφ'ιη), ум многих» (πολλών νοος, ст. 62). Дальше — грамматику (γραμματική), «которая превосходно споспешествует благородному языку Эллады, сглаживая слово и умягчая варварские звуки» (ст. 63–64). Затем — «λογικής τέχνης τάπαλαίσματα», приемы логического искусства, «которые закрывают сперва истину, пока чрез возможное превращение понятия не поставят ее в полном свете» (ст. 65–66). Потом — этику, «посредством которой усовершившиеся мужи образуют в человеке добрые нравы, как творог, который принимает вид плетеного сосуда» (ст. 67–68). Наконец — физику и метафизику. Однако любознательный юноша, при всем своем неравнодушии к этим наукам, в зависимость от которых он ставит самое счастье человека (ст. 170), придает изучению их только пропедевтическое значение. «Но изучив эти предметы в юности, — говорит Никовул, — я предам мысль свою Божественному Духу, буду изыскивать следы сокровенных красот, непрестанно восходить к свету и Божественные внушения приму мерилом жизни» etc. (ст. 77). С сознанием действительных прав и достоинств своих — и по многолетнему опыту, и по прекрасному, всестороннему и основательному образованию — поэт позволяет себе при этом указать юноше как на пример, достойный подражания, на себя самого. «Посмотри на великого деда моего по матери, — говорит устами самого этого деда юноша, — украшенный всевозможными сведениями, собранными со всех концов земли во время пребывания у многих народов, последним ключом своего учения соделал он Христа и высокую жизнь, к которой и я, родитель, простираю взоры» (ст. 89–93). Дальше начинаются трогательные выражения самой просьбы. Мысленно обнимая своего родителя и касаясь рукой бороды его, по обычаю, обнаруживающему восточный[561] характер поэмы, сын умоляет его «воспользоваться временем, которое можно ловить, пока приближается, и которого напрасно станешь искать, когда оно пройдет. Свое есть время, — убеждает юноша, — садить сад; время — возделывать землю; время — отрешать вервь кораблей мореходных; время — звероловам ловить зверей на горах; время — и для войны. Цветы родятся весенней порой. Так и для ученья бывает своя весенняя пора в жизни человека, когда пламенная любовь согревает душу, когда тайников сердца не избороздили еще многоразличные житейские следы. Юноша сам для себя полагает в землю и добрый и худой корень жизни» (ст. 100–112). Упрашивая уважить его «невинное желание» (ст. 132), юноша обращает внимание родителя на бесчисленные примеры снисхождения и уступчивости родителей даже худым желаниям своих детей. А он, юноша, призывая во свидетели Бога, обещает отцу, со своей стороны, дарования, нравственность, неутомимый труд и постоянное соединение в одно дней и ночей (ст. 181–184). Он убеждает отца не бояться ни моря, ни дальнего пути; не жалеть ни имущества, ни всякого другого средства для достижения его благородной цели. «Ведь я могу похвалиться, — не без гордости замечает сын, — что я для тебя дороже большого имения, потому что я у тебя первородный и первый назван отцовым именем, если это, как полагаю, что-нибудь значит для родителей» (ст. 188–193). «Итак, отец мой, будь для своего сына не человеком, но Богом. Не заграждай источника, который готов произвести из себя большую реку; не дай померкнуть в светильнике свету от недостатка елея; не дай засохнуть растению оттого, что не напояется росоносными влагами. Открой родник, поддержи свет, ороси дающее побеги растение.» (ст. 199 и далее).
Стихотворение «От Никовула-отца к сыну» представляет по содержанию своему ответ на предыдущую поэму и в этом отношении составляет с ней, можно сказать, одно целое. Но при единстве содержания обоих стихотворений нельзя не видеть между ними существенной разницы в тоне, слоге и композиции. Эта разность, обусловливающаяся различием возрастов и характеров лиц, от имени которых пишется то и другое стихотворение, в весьма выгодном для поэта свете обнаруживает опять уже отмеченную выше нами сторону таланта его — уменье обрисовывать характер личности в самом слоге ее. Описывать индивидуальные свойства лица, говоря о нем, как о внешнем, стороннем объекте, доступно в большей или меньшей степени каждому писателю. Но изображать те же личные свойства, говоря непосредственно за самое лицо, как за субъекта, — это, без сомнения, признак таланта, развившегося под влиянием известной степени наблюдения и изучения внутренней человеческой природы. Оба анализируемых стихотворения могут служить в данном случае выдающимся примером, в котором неподдельное знание сердца и характера человека в различные периоды жизни его соединилось с искусством талантливого выражения знания в слове. Впечатление этой жизненно-реальной правды, этой непринужденной простоты и естественности, с какой обрисованы в стихотворениях отец с сыном, так полно, свежо и сильно, что почти несовместно с представлением об одном и том же авторе обеих поэм. По крайней мере, образы лиц, которые видишь и слышишь в этих стихотворениях, различая как будто даже оттенки в интонации живой речи каждого из них, совсем заслоняют собой личность поэта. Что поэт на самом деле прекрасно знал обоих лиц, которых он со столькими признаками индивидуальности выводит в стихотворениях, это несомненно из сохранившихся писем его к ним, и, по довольно близкому родству его с ними, вовсе не удивительно. Заслуга его в этом скорее историческая, чем, собственно, литературная. Но что он изобразил эти индивидуальные признаки в условиях художественно-литературного творчества, изобразил с такою художественно-психологической правдой и рельефностью, что герои его стихотворения являются не просто историческими лицами — двумя Никовулами IV века, а литературными типами старца и юноши, отца и сына, — это делает честь собственно поэтическому таланту автора. Обрисовка характеров обоих лиц, от начала до конца каждого из стихотворений, проведена чрезвычайно тонко. Речь их обоих — речь одного и того же автора-поэта. Но как непохожи они один на другого в речах своих! С первых же слов того и другого открывается прямая противоположность их характеров. В одном говорят кипучая юношеская порывистость и горячка, в другом — степенная мужественная сдержанность и хладнокровие; в одном — самонадеянность и заносчивость, в другом — житейская опытность и осторожность; в одном — смелость, граничащая с дерзостью, и увлечение, не желающее знать ограничения, в другом — благоразумие, ценящее не меньше идеальных и бесспорно благородных стремлений юношеских священные мотивы естественной любви детей к своим родителям. Один опрометчиво, не осмысливая и не взвешивая слов своих, начинает с оскорбления отца как родителя и не совсем последовательно оканчивает мольбою к нему; другой необыкновенно тактично, тоном любящего отца, мягко и спокойно начинает с выражения одобрения предмета желаний и просьбы своего сына, потом незаметно переходит к отеческим внушениям и оканчивает благопожеланиями ему. Словом, оба лица, отец с сыном, стоят и говорят перед нами как живые. Мы уже слышали сына; послушаем теперь отца в ответе сыну.
«Желая быть сильным в слове, желаешь ты, сын мой, прекрасного. И сам я услаждаюсь словом, какое Царь-Христос дал людям, как свет жизни, как преимущественный из даров, ниспосланных нам с небесного круга; потому что и Сам Он, превозносимый многими именованиями, ни одним не благоугождается столько, как наименованием Слово. Но выслушай речь мою. Совет отеческий — самый лучший совет, и седина имеет преимущество пред юностью. Время родило историю, а история родила высоко парящую мудрость. Поэтому уважь слова мои, это для тебя же лучше. Во всем прочем, сын мой, будь превосходнее отца. Отец радуется, когда добрый сын берет над ним преимущество, и радуется больше, нежели когда сам превосходит всех других. Это согласно с Божескими законами, которыми великий Отец связал вселенную, и, из любви к Своему достоянию, незыблемо утвердил Словом. Но желаю, сын, чтобы ты удерживал в себе отцово свойство — имел больше стыдливости, нежели сколько теперь обнаруживаешь ее пред родителями. И я был сын доброго отца; но из моих уст никогда не выходило такого слова; даже и на языке не держал я чего-либо подобного, потому что и Богу не угодны такие речи» (ст. 1-20). Дальше отец подлинно цитирует «неблагодарные» слова сына, какими юноша с первых же стихов своего стихотворного послания оскорбляет родительское сердце, отважно заявляя, что не только в рождении и воспитании детей, но даже и в любви к ним родителей он не видит ничего, кроме выражения общего закона физиологической необходимости, одинаково разделяемого с людьми осами, рысями, волами, вепрями, рыбами и птицами. «Но кто же, — возражает он тоном скорее теплой отеческой любви, чем упрека, — кто же обнимет сына, кто порадеет ему лучшего, кто даст свое согласие, когда он хочет учиться или желает чего-либо другого, кто отделит ему надлежащую часть имущества, если все, что сын получает от отца, есть долг, а не милость, и если сын, не получив ничего, может нарушить закон стыда, а получив, вправе иметь и язык, и ум неблагодарный?» (ст. 33–38). «Нет, сын мой, не этим, не отважностью должен ты отплачивать своему родителю, потому что отважность, преступив меру, делается дерзостью. Иначе какой-нибудь более раздражительный отец от моего лица скажет тебе подобное следующему слово: «Если природа позаботилась о детях, вложив родителям любовь к ним, то природа же возбранила любить не любящих»» (ст. 75–80).
Заканчивая первую половину своего послания, отец обращается к своему сыну со следующим нравоучением. «Все это говорил я тебе, любезнейший сын, чтобы научить покорности твой ум, заставить тебя на весах взвешивать слова свои и не давать им свободы, отсекать все лишнее, ограничиваться же достаточным, не предаваться потоку молодости, но удерживать его стремительность. Когда говоришь, гораздо лучше многое затаить в себе, нежели пустить на воздух какое-нибудь неприличное слово» (ст. 105–110). К главному предмету желаний своего сына старший Никовул переходит во второй половине своего послания и останавливается на нем с такой подробностью и таким наслаждением, из которых ясно видно, что сердечное расположение к этому предмету сына вполне совпадает с задушевным сочувствием к нему отца. Здесь поэт наш пользуется новым случаем заявить себя со стороны своей особенной любви к красноречию, о котором он не может говорить, не вдаваясь в панегиризм. Красноречие восхваляется здесь в нравственном, умственном, политическом и общественном отношениях. «Дар слова и царей руководит, и народ привлекает, процветает в народных собраниях, царствует на пирах, утишает брани, делает человека кротким, нежными и ласковыми речами умягчая всякого, сколько бы кто ни был упорен, подобно тому как сила огня смягчает железо» (ст. 188–192). Одушевленный восторженной любовью к красноречию, Никовул, или, лучше сказать, поэт устами Никовула, остроумно допускает аллегорическое истолкование посредством дара красноречия известного мифа об Орфее с его чудной кифарой, разумея под волшебной песнью его именно чарующую силу красноречия. Равным образом и другие аналогичные с этим мифом предания и саги древнегреческой поэзии, отчасти легшие в основу различных эпизодов Гомеровых поэм, наш поэт объясняет в том же смысле. «Думаю, — говорит он, — что Орфеева кифара была не иное что, как дар слова, приятностью звуков увлекавший всех, и добрых, и худых, а также и Амфионова лира делала покорными камни, то есть упорные и каменные сердца. Дар же слова разумею и под тем врачевством, которое дал Лаэртову сыну, когда шел он к Цирцее, спутник его, чтобы мог он (Одиссей) оказать помощь своим товарищам, обращенным в свиней, и сам не дошел до необходимости есть свиной корм. Дар слова вижу и в том, что растворила Фаонова супруга, египтянка Полидамна, и подала
Елене, как добрый гостинец, — беспечальность, негневливость и забвение всех бедствий. Несомненно, что дар слова делает человека почтенным в кругу людей, как можешь заключить из примера Одиссея. Без одежды, измученным и бедственным скитальцем спасся он из моря, но как скоро в умной речи изложил свою просьбу, уважила его царевна и дева и представила феакиянам и царю Алкиною, как чужеземца, претерпевшего кораблекрушение, заслуживающего предпочтение пред всеми другими. О дар слова, чтобы восхвалить тебя, нужен особенный дар!» (ст. 199–217). Итак, сам, так сказать, идя навстречу внутреннему влечению своего сына и уступая одинаково желанию собственного сердца, отец не только соглашается на просьбу сына, но и искренне радуется его стремлению и желает ему полного успеха и счастья на избираемом им поприще. И благопожелания эти, вылившиеся из теплого любящего сердца в прекрасные гекзаметрические стихи, составляют одну из лучших поэтических страниц в дидактических стихотворениях поэта. В переводе на русский язык страница эта представляется в следующем виде. «Положившись на свои собственные и родительские молитвы, усердно, неуклонно и с лучшими надеждами стремись, сын, куда желаешь; да будет у тебя тот же добрый спутник, который был у твоего отца. Восхитил ли тебя аттический соловей, или знаменитый город приятной Финикии — обитель авзонских законов, или великий град Александров, откуда иной, нагрузив корабли великим богатством, поспешает в свое отечество, всякая страна да протекает быстро под твоими поспешающими стопами и произращает под ними прекрасные цветы; да шумят пред тобой приветливо реки, и всякое море легкими дыханиями ветров да приносит корабль твой в пристань; дельфин, в светлых волнах едва зыблющейся морской поверхности извивая хребет змеящимися кругами, да скачет по водам, став путеводителем твоей жизни, как некогда на хребте своем носил он знаменитого певца. Для самых наставников да будешь ты оком красноречия, да считают они сына моего между первыми и любят его наравне со своими детьми. А сладкую чашу наук жадный ум твой да исчерпает до самого дна. Рука твоя да пишет золотые письмена на гибких дощечках, и соты да каплют с твоего свитка. А если весенней порой, когда дыхания ветерков так усладительны для человека или когда солнце бросает сверху огнистые лучи, сидя под древесными ветвями и углубившись мыслью, будешь трудиться над сочинением, то стрегущие кузнечики и поющие птицы да сообщают бодрость твоим телесным силам своими сладкозвучными песнями, вызывая на состязание в песнопении. А что до меня, то, как приказываешь, ничего не пощажу — ни имущества, ни труда, к какому обязаны родители, ни всего прочего, что способствует смертным к приобретению великих доблестей, потому что благоразумная бедность лучше порочного богатства»[562].
Преподав затем несколько нравоучительных наставлений своему сыну в духе поучения Владимира Мономаха своим детям, Никовул призывает на него благословение Бога и пожеланием ему счастливого достижения цели заканчивает поэму.
Стихотворение «Советы Олимпиаде» (Παραινετικον προς Όλυμπιάδα) замечательно как один из наиболее выразительных образчиков взгляда святого отца на женщину и в частности — на обязанности и поведение ее как супруги.
Женщины вообще занимают большое место в моральных произведениях святого Григория. Он при разнообразных условиях своих домашних и общественных отношений к ним и по различным мотивам и писал много о них, и переписывался с некоторыми из них. Эта сторона литературной деятельности его уже сама по себе настолько интересна и любопытна, что французский ученый Даба (Dabas) взял ее сюжетом для своей специальной монографии, напечатанной им под заглавием «La femme au quatrieme siecle dans les poesies de Greg. De Naz.»[563] (Bordeaux, 1868). И интерес, какой представляют с этой стороны произведения святого отца, нам кажется, вполне равносилен научной важности их в этом отношении для исследователя, который, без всякой предвзятой мысли, поставил бы себе задачей выяснить миросозерцание христианского писателя. При соображении такой колоритной черты в характере миросозерцания святого Григория, как взгляд его на женщину, едва ли можно склониться на сторону довольно распространенного в научной литературе мнения о нем как о суровом аскете, ригоризм которого доходил до мизогамии[564].
Как ни сильно расположение его к религиозно-созерцательной жизни, как ни глубоко и искренне его сочувствие девственной жизни, эти внутренние влечения, правда, сообщившие характеру святого отца преобладающее направление, не привели его, однако ж, к крайностям аскетического ригоризма, разобщающего человека с миром и сердце человеческое с мирскими мотивами и интересами. Под совместным влиянием счастливого семейного воспитания — особливо золотой поры детских впечатлений, — многостороннего и многолетнего опыта жизни в центрах высших и разнообразных культурных проявлений ее, редких интеллектуальных способностей, в которых необыкновенная сила ума гармонировала с чисто гуманитарной способностью — нравственно-поэтической нежностью сердца, в душе Григория рано пробудились и развились, в противовес аскетическим стремлениям, чувства и симпатии общечеловеческие. «Если бы кто спросил меня, — пишет он уже в старости в одном из своих писем, — что всего лучше в жизни? Я ответил бы: друзья»[565] А в другом письме, по поводу удаления своего из Константинополя, признается: «У всякого своя слабость, а я слаб в отношении к дружбе и к друзьям»[566]. И слова эти, насколько можно судить по драгоценной для биографа Григория переписке его с друзьями, не были только словами. В письме его к Амфилохию, между прочим, читаем: «И ты стал для меня добрым смычком и стройной лирою, поселившись в душе моей, после того как, пиша ко мне тысячи писем, усовершился ты в познании души моей»[567].
Если с одним только лицом дружба святого отца рекомендует себя «тысячами писем», которые, как видно отсюда же, не оставались с его стороны безответными, то каким красноречивым свидетельством в пользу общительности его, в силу прекрасных качеств души и сердца его, должна служить дружественная переписка его с целыми сотнями разнохарактерных лиц, к которым вообще он расположен был не менее, чем к Амфилохию, а к некоторым — и до степени «слияния сердец», как называет он свою дружбу с Василием Великим. Следующая, например, выдержка из письма Григория к Софронию Ипарху вовсе не позволяет ограничивать это «слияние сердец» лицом только Василия Великого. «Другие наслаждаются твоими совершенствами, — пишет святой Григорий Софронию, — а для меня и то велико, если буду иметь и тень беседы с тобою чрез письма. Увижу ли тебя опять? Обниму ли когда тебя, мое украшение? Дано ли это будет остатку моей жизни? Если будет дано — благодарение Богу! А если нет, то я умер уже большей своей частью»[568]. Григорий называет свою склонность к дружбе «слабостью». Но эта слабость коренилась в силе и глубине любви его к человеку и людям, в теплых симпатиях его всему, что так дорого в жизни человека. Этой любовью и этими симпатиями согреты лучшие места моральных поэтических произведений его. Эти же глубочайшие симпатии, развитые под неизглаживающимся влиянием трогательных впечатлений семейного очага, любви и дружбы, согревали его сердце, когда он писал о женщинах. Можно решительно сказать, что Григорий аскет не был никогда мизогинистом[569]. Христианская пустыня была дорогим и близким его сердцу идеалом; к ней всегда неслись его заветные думы и желания. Но вместе с ней он носил в душе своей идеал христианской женщины, как супруги и матери, скопированный с живых и не менее близких его сердцу образов Нонны и Горгонии, Емилии, Макрины и Феодосии. В поэзии его наряду с восторженными гимнами пустыне и девству есть много трогательно-патетических мест, которые оказываются излияниями сыновними или братскими. Избрав себе совершеннейший путь жизни, святой отец никогда не считал его обязательным для спасения каждого христианина. Он и не рекомендует в своих произведениях одинаково всем этой возвышенной жизни, которая, посвящая себя пустыне и девству, делает людей ангелами на земле. Глубокий знаток человеческого сердца, он умел согласоваться с нашими слабостями и нуждами жизни. Сколько души и любящего участия заключается, например, в следующих ответных словах его своему другу Евсевию, который приглашал его на бракосочетание свое с Евопией. Извиняясь, что по болезни своей он не мог быть на свадьбе, Григорий пишет: «Итак, пусть другие призывают к вам Эротов, — потому что на свадьбе в обычае и пошутить; другие пусть изображают красоту девы, величают любезность жениха и брачное ложе вместе с цветами осыпают и словами привета. А я пропою вам брачную песнь: благословит вас Господь от Сиона, Сам сочетает ваше супружество, и узриши сыны сынов твоих…»[570] Или в следующих словах его из поэмы «К Виталиану от сыновей»: «Был брак и брачная вечеря; все было полно веселия; там были брачные дары, приветственные речи, приятные забавы. Много было родных, немало соседей; люди высших чинов при царском дворе украшали собою брачную трапезу; были досточестные иереи, которые соединяли чету молитвами своими и венцами. Вокруг прекрасного юноши толпились товарищи и величали жениха, уподобляя его красивой леторосли, а жены наряжали черноокую деву к священному браку; отец восхищался детьми. А нас, как будто мы походили на диких зверей или на вепрей или по действию жестокого демона погубили человеческий вид, — нас заперли в доме вдали от сестры. Всего же более огорчило меня одно. Я, искусный певец, желал воспеть брак и брачное ложе родной сестры и своими брачными песнями утолить гнев отца; но, всегубительный демон! И это не было мне дозволено, как человеку ни к чему не годному. Другой воспевал мою красу, эту черную ночь, из-под золотистых кудрей восходящую на серебряных ланитах, другой славил мою вечернюю звезду, другой величал мою зарницу, и еще какой-то вовсе не мастер-певец. А я лежал безмолвный, презренный, покрытый облаком сетования; не мог быть и эхом, которое последние слоги разносит по высоким утесам, когда Пан поет на горах пастушеские песни. Оплачу кончину моих первородных песнопений и не буду больше петь. Прощайте, многозвучные книги! Прощайте, музы! Что за радость, если песнь моя не касается родительского слуха, если и Орфеево какое-нибудь песнопение не привлекает к себе издали ни камней, ни зверей, ни птиц на Одризских утесах!..»[571] В этих прочувствованных лирических словах, сочетавших внутренний христианский элемент с образностью античной поэзии, меньше всего сказывается сердце сурового, одностороннего аскета, расположенного к мизогамии и мизогинии.
Григорий видит женщин вне монастыря и не презирает их, не отворачивается от них, а наставляет, руководит их в жизни с тем же уважением и той же любовью. Трудно найти автора, который бы писал страницы более деликатные и трогательные, более чистые и гуманные об обязанностях брака и условиях супружеского благополучия, чем этот христианский поэт-богослов. Читая эту пьесу, адресованную вышеназванной молодой девице при ее замужестве, удивляешься, что вдохновенный певец пустыни обнаруживает такое верное понимание житейских отношений, такое предупредительное знание действительности. Многие из его тонких замечаний сделали бы честь моралисту, который главное старание свое полагает в наблюдении и изображении людей.
Поэма начинается следующими словами нежно-серьезной отеческой любви:
«Посылаю тебе, дочь моя, от себя — Григория — свадебный подарок; в нем предлагаю тебе то, что всего дороже — отеческие советы.
Во-первых, почитай Бога, а потом супруга — светоч твоей жизни, руководителя твоих намерений. Его одного люби, ему одному весели сердце, и тем больше, чем нежнейшую к тебе питает любовь; под узами единодушия сохраняй неразрывную привязанность.
Родившись женщиной, не присвояй себе важности, свойственной мужчине, и не величайся родом, не надмевайся ни одеждами, ни мудростью. Твоя мудрость — покоряться законам супружества, потому что узел брака все делает общим у жены с мужем.
Когда муж раздражен, уступи ему, а когда утомлен, помоги нежными словами и добрыми советами.
И укротитель львов не силою усмиряет разъяренного зверя, у которого в бешенстве прерывается дыхание, но укрощает его, гладя рукою и приговаривая ласковые слова.
Кого не любит муж твой, того не хвали с хитрым намерением неприметно уязвить мужа словом. Если кому прилична простота сердца, то женщинам прежде всего.
Радости и все скорби мужа и для себя почитай общими. Пусть и заботы будут у вас общие; потому что чрез это возрастает дом.
И твой совет может иметь место, но верх должен быть мужнин.
Когда муж скорбит, поскорби с ним и ты несколько, но вскоре потом, приняв светлое лицо, рассей грустные его мысли; потому что сетующему мужу самая надежная пристань — жена.
Твоим занятием пусть будут прялка, шерсть и поучение в Божием слове, попечение же о внешних делах предоставь мужу.
Не выходи часто за двери дома, в места народных увеселений и неприличных собраний; там и у стыдливых похищается стыд, там взоры смешиваются со взорами, а потеря стыда — начало всех пороков.
Дом твой — для тебя и город и рощи. Не позволяй себя видеть посторонним, кроме родственников; не кажись и добропорядочным мужчинам, даже многоуважаемым тобою, как скоро супруг твой не хочет иметь их в своем доме.
Ибо кто доставит тебе столько пользы, как добрый супруг, если ты его одного любишь?
Уши свои украшай не жемчугом, но привычкой внимать добрым речам, а для худых речей замыкать их ключом ума.
Пусть девственная стыдливость в присутствии супруга разливает у тебя под веждами чистый румянец. Покрывайся румянцем, когда смотрят на тебя другие, а сама старайся ни на кого не смотреть и к земле опускай брови.
Если у тебя необуздан язык — всегда будешь ненавистна мужу. Продерзливый язык причинял часто зло и невинным. Лучше молчать, когда и самое дело вызывает на слово, нежели говорить, когда и время не дает места нескромному слову.
Ноги, идущие борзо, ненадежные свидетели целомудрия; и в самой походке бывает нечто наглое.
Выслушай и это: не предавайся неукротимой плотской любви, не во всякое время ищи удовольствий супружеского ложа; убеди супруга оказывать уважение к святым дням.
Но для чего мне говорить подробно обо всем?
Могу дать тебе, дорогая моя, совет, но и его гораздо лучше есть у тебя Феодосия — этот Хирон между замужними женщинами. Она для тебя — живой образец всякого слова и дела…»[572]
Ни в чем не претыкаться свойственно одному Богу. Но падать намеренно, хвалиться худым делом, падать многократно, падать в пороки важные и не стыдиться этого, а находить удовольствие в этом, не хотеть уцеломудриться и наказаниями, какими вразумляются люди самые жалкие, но с открытою головою кидаться в опасность, — это самая ужасная и злокачественная болезнь.
В числе памятников литературных дарований святого Григория Богослова сохранились три цельных и довольно значительных по объему произведения, отмеченные печатью сильного сатирического таланта. Это именно стихотворения: 1) «Κατά γυναικών καλλωπιζομένων» [№ 29. «На женщин, которые любят наряды»]; 2) «Προς Μάξιμον» [№ 41. «Максиму»] и 3) «Εις επισκόπους» [№ 13. «К епископам»].
На произведения эти нельзя смотреть как на явления, в своем роде случайные, исключительные, не имеющие ни естественного основания своего в личных духовных свойствах поэта, ни внутреннего органического родства с прочими литературными произведениями его, ни, наконец, действительного и ближайшего отношения их к духу времени поэта или, по крайней мере, к частным, но исторически важным обстоятельствам его современности.
Прежде всего, эти три поименованные стихотворения святого отца обязаны своим происхождением врожденному индивидуальному свойству его поэтического таланта, составлявшему в складе и характере этого последнего одну из весьма выдающихся черт.
Об этом с несомненностью можно заключать не только выходя из литературного анализа подлежащего разряда стихотворений, но и просто на основании невольного и непосредственного признания в этом самого автора их. В стихотворениях своих, как и в своих прозаических сочинениях, святой Григорий Богослов неоднократно и неприкровенно сознается, что наклонность его изобличать пороки и предрассудки человеческие путем сатиры, к собственному личному прискорбию его, постоянно брала перевес над всей силой его же собственного, сознательного и намеренного противодействия ее развитию и ее проявлениям в нем. Сюда относятся именно те любопытные места в его сочинениях, в которых он с непритворным чувством своего душевного негодования вооружается против естественного врага своего — «многозвучного»[573] языка, с которым ему не раз доводилось считаться. «Язык, — как это вынес поэт из своего личного опыта, — всего пагубнее для людей». «Это — самое острое, самое решительное оружие»; «Он мал (βαίη), но ничто не имеет такого могущества»[574]. По отношению к себе собственно поэт в одной из своих автобиографических эпитафий прямо говорит, что «Слово даровало ему обоюдоострое (αμφήκη) слово»[575]. Этот «обоюдоострый» дар, по собственному признанию поэта, «всегда подвергал его множеству неприятностей»[576]. И замечательно, что он редко называет свой язык без оскорбительного эпитета. Во избежание именно неприятностей из-за «неукротимого»[577] языка своего с его «дерзким»[578] словом, святой отец подчас прибегал, как известно, к весьма решительным дисциплинарным мерам в отношении к нему.
«Заметив, что необузданность языка моего выходит из границ и меры, — говорит поэт в своем элегическом стихотворении «Ε ί ς την… σιωπήν» [«На безмолвие во время поста»], — я придумал против него отличное средство — подвергнуть слово полному заключению в высокоумном сердце, чтоб язык мой научился наблюдать, что ему можно говорить и чего нельзя»[579]. В стихотворении «О жизни своей» поэт в одном месте совсем в тон с содержанием предыдущих стихов и потому несколько неожиданно для читателя обращается к нему со следующим воззванием, ясно отражающим в звуках своих взволнованное состояние поэта: «Вот вам мой говорливый (λάλον), не умеющий соображаться со временем (άκαιρον) язык! Отдаю его; кто хочет, отсеки его без милосердия (ανηλεώς). И что ж? Разве он не отсечен уже? Если угодно, то действительно так. По крайней мере, давно он молчит, и долее еще будет молчать, может быть, в наказание за неблаговременность и в научение, что не всем он приятен» \ Само собою разумеется, что подобная мера, то есть «ολη σιγή» [«полное молчание»], хотя и признается поэтом отличным средством («άριστον φάρμακον»), на самом деле была и не могла не быть только средством паллиативным. Цель достигалась ею ровно настолько, насколько поэт обладал терпением и решимостью воздерживаться от всяких поводов выступать против тех или других современных ему недостатков с сильным и смелым обличительным словом сатиры. Но так как подвергать себя искусу «ολης σιγής» подолгу и почасту уже по самому положению епископа в центре высшей духовнообщественной деятельности было делом физически невозможным, то и причин негодовать на свой язык у святого отца было гораздо больше, чем он сам бы того желал. Ясно, что дело тут было, собственно, не в языке, как языке, если меткое «обоюдоострое» слово поэта подвергало его «множеству неприятностей». Причина этого лежала гораздо глубже, именно в сильном сатирическом даровании поэта, которое яркими лучами остроумия, в большей или меньшей мере, блестит почти во всех произведениях его, не только стихотворных, но и прозаических. И все эти разнообразные эпитеты — «неукротимый», «дерзкий», «многозвучный», «необузданный», какими поэт называет язык свой, нам кажется, следует понимать в смысле выражений, в каких мягкий, любвеобильный христианский епископ, больше всего страдавший, по собственным словам его, слабостью в отношении к дружбе и друзьям, с прискорбием изобличает в себе выдающийся талант сатирического писателя. Между прозаическими сочинениями святого отца мы не найдем, конечно, цельного образца сатиры в ее чистом типическом виде. Но по частям, эскизно, примеров сатирического направления и доказательств врожденной способности автора к этому роду литературной деятельности представляют немало и проповеди, и письма его. Из проповедей обличительного направления нужно отметить в особенности оба Слова на Юлиана и Слова против еретиков — евномиан и ариан. Кроме того, сатирическим характером, в большей или меньшей степени, отличаются Слова «О любви к бедным», «О мире», «Слово в похвалу философа Ирона, возвратившегося из изгнания», «Слово о соблюдении доброго порядка в собеседовании и о том, что не всякий человек и не во всякое время может рассуждать о Боге», «Слово (42-е) прощальное, произнесенное во время прибытия в Константинополь ста пятидесяти епископов» и др. На выдержку возьмем хоть следующее место из Слова против евномиан (первого или предварительного Слова «О богословии»); в нем, как известно, автор вооружается против современного ему эпидемического недуга — говорливости, страсти к богословствованию, которую он называет «болезнью языка» («γλωσσαλγία»). «Философствовать о Боге можно, только не всякому; это приобретается не дешево. Да и не всегда можно философствовать и не перед всяким, и не всего касаясь, но должно знать — когда, перед кем и сколько. А у нас наряду с прочим с удовольствием толкуют и о богословии после конских ристаний, театральных представлений и песней, по удовлетворении чреву и тому, что ниже чрева (και τα υπό γαστέρα), потому что для последнего сорта людей к числу удовольствий относится и то, чтобы поспорить о таких предметах и отличиться тонкостью возражений. Я не о том говорю, что не всегда должно памятовать о Боге. Памятовать о Боге необходимее, нежели дышать. И я первый из одобряющих слово, которое повелевает поучаться день и ночь (Пс. 1:2). Но богословствовать непрестанно, богословствовать безвременно и неумеренно — вот что я осуждаю. Мед, несмотря на то, что он мед, если принять в излишестве и до пресыщения, производит рвоту. Даже прекрасное не прекрасно, если оно не вовремя и не у места, как, например, мужской наряд на женщине и женский на мужчине, геометрия во время плача и слезы на пиру.
Положим, что ты высок, выше самых высоких, а если угодно — выше и облаков; положим, что ты — зритель незримого, слышатель неизреченного, восхищен, как Илия, удостоен богоявления, как Моисей, небесен, как Павел. Зачем же и других не больше как в один день делаешь святыми, производишь в богословы и как бы вдыхаешь в них ученость и составляешь многие сонмища не учившихся книжников? Для чего опутываешь паутинными тканями тех, которые наиболее слабосильны, как будто это дело мудрое и великое? Для чего против веры возбуждаешь шершней? Для чего распложаешь против нас состязателей, как древняя мифология — гигантов? Для чего, сколько только есть между мужами легкомысленных и недостойных имени мужа, собрав всех, как сор (ωσπερ τινά συρφετόν), в одну яму и своим ласкательством сделав их еще женоподобнее, построил ты у себя новую мастерскую и не без ловкости эксплуатируешь глупость их?.. Если у тебя чешется язык, если ты не можешь остановить болезней рождения и не разродиться словом, то для тебя есть много других благодарных предметов. На них и обрати с пользою недуг свой. Рази Пифагорово молчание, Орфеевы бобы и эту пресловутую поговорку новых времен: сам сказал! Рази Платоновы идеи переселения и круговращения наших душ. Рази эпикуров атеизм, его атомы и нефилософское удовольствие; рази Аристотелев немногообъемлющий промысл, смертные суждения о душе и естественный человеческий взгляд на сверхъестественные учения; рази надменность стоиков, прожорство и шутовство циников» etc.[580]
Или раскроем превосходное «Прощальное слово», произнесенное в присутствии собравшихся в Константинополе ста пятидесяти епископов, проникнутое тонким художественно-сатирическим юмором лучших речей Демосфена.
«Как мне вынести эту священную войну? — между прочим говорит здесь оратор. — Ибо пусть эта война называется и священною, хотя она — война варварская. Как соединю и приведу к единству этих один против другого восседающих и пастырствующих, а с ними и народ, расторгнутый и приведенный в противоборство. Несносны мне конеристатели, зрелища и те издержки и заботы, которым предаетесь с равным неистовством. И мы то впрягаем, то перепрягаем коней, предаемся восторгам, едва не бьем воздуха, как они, бросаем пыл к небу, как исступленные, споря за других, удовлетворяем собственной страсти спорить, бываем худыми оценщиками соревнования, несправедливыми судьями дел. Ныне у нас один престол и одна вера, если так внушают нам наши вожди: завтра подует противный ветер, и престолы и вера будут у нас разные. Вместе с враждою и приязнью меняются имена, а что всего хуже, не стыдимся говорить противное при тех же слушателях и сами не стоим в одном, потому что любовь к спорам делает нас то такими, то иными и в нас бывают такие же перемены, отливы и приливы, как в Еврипе. Когда дети играют и служат игрушкой для других на площади, стыдно и несвойственно было бы нам, оставив собственные дела, вмешаться в их игры, потому что детские забавы неприличны старости. Так, когда другие увлекают и увлекаются, я, который знаю иное лучше многих, не соглашусь стать лучше одним из них, нежели быть тем, что я теперь, то есть свободным, хотя и не знатным. Ибо, кроме прочего, есть во мне и то, что не во многом соглашаюсь со многими и не люблю идти одним с ними путем. Может быть, это дерзко и невежественно, однако ж я подвержен этому. На меня неприятно действует приятное для других, я увеселяюсь тем, что для иных огорчительно. Поэтому не удивился бы я, если бы меня, как человека беспокойного, связали и многие признали сумасбродным. Может быть, и за то будут порицать меня (как и порицали уже), что нет у меня ни богатого стола, ни соответственной сану одежды, ни торжественных выходов, ни величавости в обхождении. Не знал я, что мне должно входить в состязания с консулами, правителями областей, знатнейшими из военачальников, которые не знают, куда расточить свое богатство, — что и мне, роскошествуя из достояния бедных, надобно обременять свое чрево, необходимое употреблять на излишества, изрыгать на алтари. Не знал, что и мне надобно ездить на отличных конях, блистательно выситься на колеснице, что и мне должны быть встречи, приемы с подобострастием, что все должны давать мне дорогу и расступаться предо мною, как перед диким зверем, как скоро даже издали увидят идущего.
Если это было для вас тяжело, то оно прошло. Простите мне эту обиду. Поставьте над собою другого, который будет угоден народу, а мне отдайте пустыню, сельскую жизнь и Бога. Тяжело, если буду лишен бесед, собраний, торжеств и этих окрыляющих рукоплесканий, лишен ближних и друзей, почестей, красоты города, величия, блеска, повсюду поражающего тех, которые смотрят на это и не проникают внутрь. Но не так тяжело, как возмущаться и очерняться мятежами и волнениями, какие в обществе, и приноровлениями к обычаям народа. Они ищут не иереев, но риторов; не строителей душ, но хранителей имуществ; не жрецов чистых, но сильных предстателей. Скажу нечто и в их оправдание: я обучил их этому, я, который всем бых вся, не знаю только, да спасу ли всех или да погублю (1 Кор. 9:22)»[581].
Даже и в том особенном виде духовного красноречия, который ни по предмету своему, ни по своим задачам и целям, ни по условиям места, времени и обстановки своего произнесения не имеет ничего общего с элементами сатиры — разумеем надгробные слова, — даже и здесь святой отец не изменяет своему обычному характеристическому складу речи, и здесь примешивается к общему элегическому тону та же сатирическая черта, которая отличает все лучшие, оригинальные произведения его. Примером может служить, положим, следующее место из надгробного слова Василию Великому. Предметом сатиры здесь послужила страсть афинских юношей к софистам.
«С каким участием охотники до рысаков и любители сильных ощущений смотрят на состязующихся на конском ристалище? Они подпрыгивают, восклицают, бросают вверх землю, сидя на месте, как будто правят конями, бьют по воздуху пальцами, как бичами, запрягают и перепрягают коней, хотя все это нимало от них не зависит. Они охотно меняются между собою ездоками, конями, конюшнями, распорядителями зрелищ; и кто же это? Часто бедняки и нищие, у которых нет и на день достаточного пропитания. Совершенно такую же страсть питают в себе афинские юноши к своим учителям и к соискателям их славы. Они заботятся, чтобы и у них было больше товарищей и учители чрез них обогащались. И что весьма странно и жалко, наперед уже захвачены города, пути, пристани, вершины гор, равнины, пустыни, каждый уголок Аттики и прочей Греции, даже большая часть самых жителей, потому что и их считают поделенными по своим скопищам»[582].
В письмах Григория, из которых более двух третей написаны в духе его же собственных теоретических правил или требований для письма[583], сатирическое направление сказывается чаще всего в оттенке легкого юмора и блеске остроумия, без заметных следов третьего существенного элемента сатиры — негодования. Если там, в проповедях, под влиянием «волнений своего отеческого сердца и терзания чувств своих»[584], под влиянием «γέλωτα έν δακρύοις» ( «смеха сквозь слезы»)[585], Григорий приглашает «разделить с ним негодование»[586], то здесь, в письмах, он требует как одного из существенных качеств письма «приятности» (ή χάρις). «А требованию этому удовлетворим, если будем писать не вовсе сухо и жестко, не без украшений, не без искусства и, как говорится, не дочиста обстриженно, то есть когда письмо не лишено поговорок, пословиц, изречений, также острот и замысловатых выражений, потому что всем этим сообщается речи усладительность»[587].
К таким же «не дочиста обстриженным» образцам, богатым и пословицами, и остротами, и замысловатыми выражениями, блещущими местами неподражаемой игрой мыслей, то есть искусством автора совмещать в одном образе, в одном выражении два-три смысла, но так, что каждый из них ясен сам по себе и переливается своим особливым светом, — следует отнести в особенности письма под № 2, 4, 5, 10, 11, 12, 51, 114, 178, 190, 191, 233.
Гораздо больше простора и свободы, а вместе с этим и больше естественности сатирический талант поэта нашел для себя в стихотворениях.
В собственном смысле сатирическими произведениями (а не произведениями только сатирического направления) из всего обширного отдела дидактической поэзии святого Григория могут быть названы только три в самом начале этого отдела упомянутые стихотворения: 1) «На женщин-модниц» [№ 29. «На женщин, которые любят наряды»]; 2) «Максиму» [№ 41] и 3) «К епископам» [№ 13]. Но кроме этих трех, бесспорно, лучших опытов сатиры есть у святого отца несколько стихотворений, которые по своим характерным свойствам, определяющим видовые отличия поэтического произведения, принадлежат также к разряду сатирических произведений, хотя по объему и степени выражения этих свойств и не представляют цельного типического характера своего вида — цельной чистой формы сатиры. К таким, с точки зрения теории поэзии, смешанным, но со значительным преобладанием сатирического элемента произведениям мы относим следующие стихотворения: «На гневливость»[588] [№ 25]; два стихотворения под заглавием «На человека, высокого родом и худого по нравственности»[589] [№ 26 и № 27]; «На богатолюбцев»[590] [№ 28]; «О различиях в жизни и против лжеиереев»[591] [№ 17]; «На лицемерных монахов»[592] [№ 44].
По роду и характеру самых пороков, странностей житейских и заблуждений человеческих, являющихся предметом содержания сатирических стихотворений святого Григория Богослова, последние могут быть разделены на два разряда. Стихотворения, в которых изображаются и осмеиваются странности и пороки более или менее повторяющиеся в целом человечестве и в известной мере относящиеся к каждой эпохе, можно подвести под категорию сатиры общей. Другие, в которых осмеиваются и изобличаются пороки и заблуждения только современников поэта, и которые, следовательно, более или менее характеризуют именно его эпоху, его век, мы отнесем к сатире частной. Вместе с содержанием, а отчасти и в зависимости от него, сатирические стихотворения того и другого рода различаются между собой и по тону изложения. В стихотворениях, приближающихся к типу общей сатиры, — к ним мы относим: «На гневливость», «На человека, высокого родом и худого по нравственности» (оба стихотворения), «На богатолюбцев» и сатиру «На женщин-модниц» — преобладает шутливо-юмористический тон. Напротив, стихотворения, относящиеся к сатире другого рода, частной, — под ними разумеем: «О различиях в жизни и против лжеиереев», «На лицемерных монахов», «К епископам», «Максиму» — носят на себе резко обличительный характер. Источником сатирических стихотворений первой группы служит простое, полное столько же остроумия, подчас довольно колкого, сколько и спокойного добродушия, осмеяние общественных странностей и пороков, предосудительных с нравственной точки зрения вообще. Сатиры второй группы изливаются прямо из пламенного и грозного негодования на лиц, презирающих самую святыню, попирающих одинаково законы религии, постановления Церкви, как и требования внутреннего нравственного чувства, возмущающегося злонамеренным нарушением и оскорблением прав ближнего. Во всей своей неумолимой едкости они являются настоящим бичом пороков и зла, не преследуемого правосудием, но заслуживающего этого преследования. Беспощадно обнажая утонченные сети коварства, своеволие, властолюбие и невежество лиц, стоящих во главе общества или Церкви, святотатственно стремящихся к захвату этого высокого положения, вскрывая их внутренне-душевные язвы, глубокие и отвратительные, но не совсем заметные для стороннего наблюдателя, в ярких красках изображая всю низость их нравственного падения, святой отец выводит оскорбителей религии и добродетели на суд всех современников и потомства. Не одинаково отсюда и впечатление на читателя тех и других обличительных стихотворений. Сатиры первой группы производят впечатление веселой, приятной, остроумной и шутливой беседы человека, отличающегося неистощимым запасом наблюдательности, глубоким знанием жизни, света и в особенности сердца человеческого, и вместе с тем обладающего редким искусством представлять в смешном виде все то, что несогласно с правилами и понятиями чистой нравственности. Простосердечие, которым дышит эта беседа, легко примиряет читателя с колкостью остроумия и местами резкостью выражения сатирика; чувствуешь, что автор говорит от сердца, по опыту, и, обличая людские слабости, предлагает нравоучение. Сатиры частные можно назвать негодованием пламенной души, исполненной необыкновенной любви к правде и добродетели, но преследующей во имя этой высшей правды только пороки и порочных без всякого отрадно-успокоительного просвета на хорошие стороны изображаемых лиц. Сатирик видит и бичует здесь одно безобразие, выражает и поселяет в душе читателя одно презрение. Стиль этих сатир, дышащий пламенем чувства, поднимается до высоких нот истинно трагического тона. Обратимся к содержанию.
Содержание стихотворения «На гневливость» довольно точно соответствует вопросам, которыми задается поэт в 32-й строфе его: «Что такое недуг этот (гневливость)? От чего бывает он? И как от него оберегаться?»
Но, как видит читатель, поэт не сразу, не прямо с первых строф приступает к предмету своей речи. Он предпосылает ему некоторое вступление, в котором уже наперед дает понять читателю стиль и тон стихотворения, заявляя здесь, между прочим, что оружием против изобличаемого в нем недуга он избирает острие слова; по поводу этого обстоятельства поэт просит читателя «не гневаться на слово» и считает нужным тут же в оправдание свое заметить, почему ему необходимо будет, говоря о таком сильном зле, употребить «немягкие слова». «Когда огонь клокочет, клубясь ярым пламенем, перекидывается с места на место, после многократных приражений зажигает, течет вверх с живым стремлением и что ни встречает на пути, все с жадностью пожирает, тогда надобно угашать его силою, бросая в него воду и пыль. Или когда нужно истребить зверя — страшилище темных лесов, который ревет, мечет огонь из глаз, обливается пеной, любит битвы, убийства, поражения, — тогда окружают его псарями, поражают копьями и из пращей. Так, может быть, и я, при помощи Божией, одолею этот недуг или, по крайней мере, сделаю его менее жестоким…»[593].
Все стихотворение, таким образом, можно разделить по содержанию на три части: вступление (ст. 1-34), рассуждение на первые два вопроса: «Что такое гнев и от чего происходит он» (ст. 35-183) и нравственно-дидактические советы по вопросу «как оберегаться от гнева» (ст. 184–515). Изложение соображений на первые два вопроса имеет характер историко-психологический, хотя нравственно-назидательный элемент и здесь тесно переплетается с историческими примерами и психологическими изображениями. В самом начале этой средней части поэт приглашает читателя «заглянуть в рассуждения древних мужей, которые углублялись в природу вещей». Он сводит эти рассуждения к трем общим направлениям — материалистическому, сенсуалистическому и к воззрениям, занимающим середину между тем и другим. «Иные называют исступление, — говорит автор, — воскипением крови около сердца[594]. Это те, которые болезнь эту приписывают телу, как от тела же производят другие и большую часть страстей. А иные называли гневливость желанием мщения, приписывая порок этот душе, а не телу… Признававшие же болезнь эту чем-то сложным и потому слагавшие и самое понятие оной говорили, что она есть воскипение крови, но имеет причину в пожелании»[595]. Поэт не считает здесь уместным входить в рассуждение о том, какое из этих воззрений справедливо, но со своим личным мнением он склоняется к той точке зрения, в которой ум представляется властелином во всем (νους απάντων ήγεμων). «Его и Господь дал нам поборником против страстей. Как дом, — поясняет поэт, — укрывает от града, как в стенах находят убежище спасающиеся с битвы и кустарник служит опорою на крутизнах и над пропастями, так рассудок спасает нас во время раздражения»[596]. С этой же точки зрения поэт предлагает и самое первое средство против раздражительности в состоянии гнева на той степени, какая доступна еще убеждениям рассудка. «Как скоро покажется только дым того, что разжигает твои мысли, то, прежде нежели возгорится огонь и раздуется пламень, едва почувствуешь в себе движение духа, привергнись немедленно к Богу и, помыслив, что Он — твой покровитель и свидетель твоих движений, стыдом и страхом сдерживай стремительность недуга, пока болезнь внимает еще увещаниям»[597]. Переходя затем к психологической стороне дела, к изображению чувства гнева во внешних его проявлениях, святой Григорий Богослов как поэт-психолог оказывается неизмеримо выше ученого — теоретика-психолога, выступающего со своими «определениями» в безжизненном гномическом стихотворении под тем же заглавием. Живое и точное воспроизведение в картинах и тонко подмеченных опытно-психологических данных дает поэту резонное основание высказать при этом замечательно верные и меткие суждения. Характеристической особенностью чувства гнева, в отличие от других душевных аффектов, поэт отмечает непреодолимую способность или стремление его проявляться вовне — в специфически безобразном выражении лица и в напряжении всех мускулов. «Болезни другого рода таинственны; таковы: любовь, зависть, скорбь, злая ненависть. Некоторые из этих недугов или вовсе не обнаруживаются, или обнаруживаются мало, и болезнь остается скрытой внутри. Иногда сама скорее изноет в глубине сердца, нежели сделается заметной для посторонних. Но гневливость — явное и совершенно обнаженное зло, это вывеска, которая, против воли тела, сама себя показывает»[598].
Применительно к этой отличительной особенности изобличаемой страсти поэт считал бы полезным ставить перед рассерженными зеркало, «чтобы, смотрясь в него и смиряясь мыслью пред безмолвным обвинителем их страсти, сколько-нибудь сокращали чрез это свою наглость»[599]. Нельзя не согласиться в пользе рекомендуемого поэтом средства против гнева, если взглянуть вслед за этим на портрет субъекта в состоянии гнева, изображаемый кистью самого поэта: «ʼʼΩσπερ γραφεύς ειτοΰ πάγους» ( «Ты, как живописец, изображаешь эту страсть»), — говорит устами поэта, обращаясь к собеседнику своему, одно из лиц, выводимых святым отцом в диалоге другого стихотворения[600] Но слова эти были бы уместнее в данном случае в отношении к самому поэту. Его портрет рассерженного изображен с такой глубокой наблюдательностью над человеческой природой, с таким уменьем не только подметить, но и оттенить надлежащим колоритом самые тонкие и от обыкновенного взора ускользающие физиономические детали, во всем их сложном разнообразии, соответственно разнообразию проявлений психических моментов в припадке гнева, — до такой степени, словом, живо и типично, что перенесенный на полотно, с соблюдением всей данной обстановки, обрисованной в тексте сатиры, портрет этот мог бы сделать честь лучшему жанристу.
«Глаза налиты кровью и искошены, волосы ощетинились, борода мокра, щеки у одного бледны, как у мертвого, у другого багровы, а у иного как свинцовые — так бывает угодно расписывать человека этому неистовому и злому живописцу; шея напружена, жилы напряжены, речь прерывистая и вместе скорая, дыхание, как у беснующегося, скрежет зубов отвратителен, нос расширен и выражает совершенное презорство, всплескивания рук, топот ног, наклонения головы, быстрые повороты тела, смех, пот, утомление, киванья вверх и вниз не сопровождаются словом, скулы раздуты и издают какой-то звук, как гумно, рука, стуча пальцами, грозит. И это только начало тревоги. Какое же слово изобразить, что бывает после того? Оскорбления, толчки, неблагоприличия, лживые клятвы, щедрые излияния языка, клокочущего, подобно морю, когда оно покрывает пеною утесы. Одно называет худым, другое желает, иным обременяется, и все это тотчас забывает. Негодует на присутствующих, если они спокойны; требует, чтобы все с ним было в волнении. Просит себе громов, бросает молнии, недоволен самым небом за то, что оно неподвижно»[601].
Сравнивая раздражительность в гневе с другими несчастиями и недугами в человеческой природе с точки зрения вреда и гибельных последствий их, святой отец не находит ничего хуже и ужаснее гнева. Даже такое очевидное зло, как пьянство, уступает гневу. «Там самое тяжкое последствие, — говорит он, — это то, что сделаешься смешным; и один сон может вскоре поправить дело. Но скажите — есть ли какое средство против преступившей меру гневливости? В иных болезнях прекрасное врачевство — мысль о Боге. А гневливость, как только перешла за границу, прежде всего заграждает двери Богу. Самое воспоминание о Боге увеличивает зло, потому что разгневанный готов оскорбить и Бога. Приводилось видать иногда, что и камни, и прах, и укоризненное слово летели в Того, Которого нигде, никто и никак не может уловить; законы отлагались в сторону, друг становился недругом; и враг, и отец, и жена, и сродники — все уравнено одним стремлением и одного потока»[602] Однако со второй половины стихотворения поэт переходит к довольно подробному изложению тех, так сказать, морально-дисциплинарных средств, к которым, по мнению его, с успехом можно прибегать для предотвращения в себе гневного раздражения. Он обращается за этими средствами и к священно-ветхозаветной истории евреев, и к языческо-классической истории эллинов, отчасти к современной ему политической истории, а больше всего к непосредственному благоразумию и христианскому чувству. Он рекомендует оживлять в душе высокие образцы великодушия Моисея, Аарона, Давида, Самуила, апостола Петра, наконец — высочайший Образец кротости и терпения «Того, Кто, будучи Бог и Владыка молний, как агнец безгласный веден был на заклание, потерпел столько заплеваний и заушений, когда милосердие Его испытал Малх даже на своем язвленном ухе»[603]. Приводит, с другой стороны, на память пример Стагирского философа [Аристотеля] как он однажды «хотел ударить одного человека, которого он застал в постыдном деле; но как скоро почувствовал, что в него самого вступил гнев, борясь со страстью, как со врагом, остановился и, помолчав недолго, сказал: «Необыкновенное твое счастье, что защищает тебя мой гнев. А если бы не он — ты пошел бы от меня битым»[604]. Обращает внимание на подвиг великодушия Перикла, проводившего со светильником в руках, до самых дверей дома, своего ругателя, целый день язвительно злословившего его и преследовавшего укоризнами. Восстановляет в памяти, наконец, образ благочестивого государя Констанция с его умным ответом одному сановнику, который, пытаясь раздражить царя против православных, между прочим, както заметил ему: «Какое животное так кротко, как пчела, но и она не щадит тех, которые собирают ее соты». «Ужели же не знаешь, превосходный мой, — ответил ему царь, выслушав слова его, — что жало не безвредно и для самой пчелы? Она жалит, но в то же время и сама погибает»[605]. В отношении «второй заботы», именно по вопросу: «Как удержаться, чтобы не воспламениться гневом от чужого гнева, как воспламеняется огонь от огня?» — святой Григорий Богослов, в числе других действительных средств, предлагает смотреть на разгневанного, который «горячится и дышит дерзостью», как на сумасшедшего. «Неужели и на укоризны больных станем отвечать укоризнами? Не равнодушно ли переносишь ты исступление беснующихся, разумею таких, которые невольно изрыгают злословие? Почему же не перенести сего от безумного и пришедшего в сильную ярость?.. Что, если мимо тебя пробежит бешеная собака? Что, если верблюд, по естественной своей наглости, закричит во все горло и протянет к тебе шею? Пойдешь ли с ними в драку или, по благоразумию, побежишь прочь? Что, если непотребная женщина будет стыдить тебя своими срамными делами?..»[606]
А уж если вооружаться против рассерженного, то лучше всего — шутками. «Смех — самое сильное оружие к препобеждению гнева. Как в кулачных боях, кто в сильной запальчивости попусту сыплет удары, тот скорее утомляется, нежели принимающий на себя эти удары, истощение же сил — неискусный в бою прием; так и тому, кто оскорбляет человека, который не сердится на его нападение, но смеется над ним, всего более бывает это огорчительно; напротив того, если встречает он себе сопротивление, это, доставляя новую пищу гнева, приносит ему некоторое удовольствие»[607].
Предметом сатирических стихотворений «На человека, высокого родом и худого по нравственности» служит осмеяние одного из тех странных заблуждений, которые, питаясь самолюбием человеческим, не менее распространены и в наше время, как в современное поэту, и развиты до страсти преимущественно в высших классах общества, среди так называемого аристократизма. Но во времена святого Григория, когда тщеславие знатностью происхождения и привилегированным благородством крови поддерживалось в самом христианском обществе силою и обаянием древних языческих традиций, оно было не просто морально-уродливым предрассудком, но и, до известной степени, социально-христианским злом, если не оправдывавшим разделение человеческого общества на рабов и господ, то, во всяком случае, противодействовавшим проведению в сознание и жизнь евангельской идеи равенства и братства. Уже в самом принципе своем, следовательно, гордое самомнение и самовозвышение, основанное на родословной или сословной знаменитости, достойно обличения с нравственно-христианской точки зрения. Но когда этот предрассудок проявляется в таких уродливых формах, что кичится и превозносится величием предков человек, который лично, сам по себе, представляет только разве отрицательную величину или который, по выражению святого отца, «будучи ослом, ходящим в колесе, думает носить голову наравне с конем»[608], то, в таком случае, к нему применимы стихи нашего Державина, в сущности близкие к рассматриваемым двум сатирам святого отца:
Осел всегда останется ослом,
Хотя осыпь его звездами;
Где должно действовать умом,
Он только хлопает ушами.
□<…>
И впрямь, коль самолюбья лесть
Не обуяла б ум надменный,
Что наше благородство, честь,
Коль не изящности душевны?
Я князь — коль мой сияет дух;
Владелец — коль страстьми владею;
Болярин — коль за всех болею,
Царю, закону, Церкви друг.
Понятно, во всяком случае, чувство благородного негодования поэта-богослова, с которым он ямбическими стихами осмеивает в двух сатирических произведениях «человека, высокого родом и низкого по нравственности». Общее содержание их сконцентрировано в форме краткой басни в начальных стихах первой сатиры.
«Некто, человек крайне худой, но происшедший от добрых родителей, хвалился своими предками пред другим, который незнатен был родом, но внушал удивление делами. Этот, с большой приятностью улыбнувшись, дал следующий замечательный ответ: «Мне укоризна — род, а ты — укоризна роду»[609].
В дальнейших стихах поэт только развивает этот «замечательный» ответ и иллюстрирует его на целом ряде сравнений и образов, отличающихся столько же выразительностью, сколько и остроумием, приправленным подчас умеренной дозой сатирической соли. «Если кто укорит тебя за то, что ты дурен лицом или что имеешь неприятный запах, ужели скажешь на это: у меня отец был пригож или всегда умащался благовониями? Если кто назовет тебя трусом и не имеющим мужества, неужели возразишь: у меня предки приобретали много победных венков в Олимпии? Равным образом, когда уличают тебя в том, что ты порочен и неразумен, не говори мне о своих родителях и не указывай на мертвых. У иного гусли вызолочены, а он играет на них — только уши режет; другой же берет какие ни попадутся ему гусли и выигрывает на них благозвучную песнь. Кого же из них, дорогой мой, признаешь ты гуслистом? Конечно, того, кто в мастерской игре своей соблюдает гармонию? Но ты родился, как говоришь, от золотых родителей, а сам не хорош. Ужели же поэтому удумаешь о себе высоко? И знаменитость рода поставляешь в этом одном — в давних мертвецах, в рассказах старух?.. Полно, друг мой, ты шутишь!.. Не природою, а насилием разделены смертные на два разряда. По-моему, тот и раб, кто негоден, тот и свободен, кто совершен. А если в тебе есть гордость, какое тут отношение к роду? По отце ли славен лошак, и укоришь ли его за то, что произошел от осла? Нимало. Но какая слава и ослам от лошаков?.. Лучше быть добродетельным, происходя от худого рода, нежели благородному быть человеком самым порочным. И роза выросла на грубом растении, хотя она и роза. Если же ты на нежной земле вышел терном, то годишься только в огонь»[610].
«Если бы привел я к тебе обезьяну, постаравшись нарядить ее львом, пришел ли бы ты в страх при виде ее? Как это возможно? А что? Не смешнее ли еще была бы для тебя ворона — эта самая неуклюжая из птиц, — если бы она, окрасившись чем-нибудь белым, стала изображать из себя лебедя? По-моему, это было бы смешно. А если человек, низкий в нравственном отношении, величается благородством, — не презреннее ли он ряженой вороны?.. Смотря на быка, кто скажет, что это дельфин? Каждая вещь за то и признается, что она в действительности. Но вот два забавных явления на поприще нашей жизни — живая тварь, пресмыкающаяся по земле, превозносится до звезд и грамота делает худонравного благородным! Какого ты предпочтешь купить себе коня — сильного и рысистого или ни к чему не годного, но зато известного породой? Я думаю, — первого. «Не проворных ли выбираешь и псов?» — «Да.» — «Что ж? Не то же ли наблюдаешь и во всем?» — «Конечно, то же». А себя, когда ты всех порочнее, называешь благородным? Напрасно так шутишь. Может быть, тех, от кого происходишь, признали благородными за богатство, а не за нравы»[611].
Стихотворение «На богатолюбцев» направлено против порока, который сам по себе, как страсть, в смысле именно общественного недуга, также не может иметь значения характеристической черты какой-либо отдельной нации, какого-либо исключительного места и времени. Страсть к богатству и роскоши, а неразлучно с этим и насилие, гнет бедных людей, притеснение высшими низших братий глубокой межой оттеняют в истории каждого цивилизованного народа по преимуществу особые периоды, обыкновенно совпадающие с эпохами подъема или же упадка его политического роста и его исторической роли. Хотя, разумеется, степень проявления «богатолюбия» не одинакова у каждого народа; еще более может относиться это замечание к формам его проявления, которая у каждого цивилизованного народа, сообразно господствующим эстетическим вкусам его, отчасти же и в зависимости от географического положения и климатических условий страны, а вообще, под влиянием всей совокупности характеристических отличий известного народа, может окрашиваться в своеобразный национально-характеристический колорит. В этом отношении и литературные произведения народа, особенно произведения сатирического рода, более или менее верно и живо отображающие внутреннюю бытовую сторону его, всегда могут иметь свой исторический интерес. С этой же точки зрения имеет свой относительный интерес и стихотворение святого Григория «На богатолюбцев». И интерес его в этом отношении упредил уже наше слово о нем в подлежащем месте его разбора. Выше, в отделе гномических стихотворений, когда речь у нас шла о той стороне современной Григорию жизни, к которой именно имеет непосредственное отношение сатира «На богатолюбцев», мы не поскупились на большую выдержку из него. Сильно и картинно изображает она изысканно-богатую роскошь современников поэта, раскрывая пред нами с оборотной стороны жизнь золотого христианского века. Не менее ярко и образно поэт разоблачает в этом стихотворении софистику богачей, которые притесняли бедных, но которые между тем оправдывают себя странным указанием на то, что есть люди и похуже их. «Что ни есть у твоего ближнего, — пишет святой отец богачу, — все гвоздь тебе в глазу. На помощь рукам у тебя готова и клевета. Ты заимодавец бедного и вскоре потом и истязатель его. Ему грозят пытки и оковы. Ты называешь его и другом морскому разбойнику и жалуешься на него в том, будто вол его сделал когда-то обиду твоим волам. Что же это за обида, скажи мне? Вол такого бедняка, а мычал громче и как будто еще вызывал на драку твоего вола, даже как будто уже одолел его. И тень от его дерев, падая на твои дерева, причиняет им вред. И мальчик его ходил по твоему полю. И ты представляешь свидетелей, а если по случаю сам умен, — тебе верят и без свидетелей, и у бедняка пропадают и вол, и мальчик, и сад. Дальше, оправдываясь, ты говоришь: «Положим, я нагл. Что ж, разве не найдутся мне подобные и из древних, и из новых?» Выставляешь примеры: «Допустим, что я обогащаюсь неправедно, но иной захватывал во власть свою и целые народы и города», — и опять тотчас же прибегаешь к примерам. На это хочу сказать тебе одну басню, басню очень приличную твоим лжеумствованиям. Смеялся некто над совою. И сова от каждой насмешки увертывалась ловким ответом. «Какая у тебя голова!» — говорили ей. — «А какая у Дия?» — отвечала она. — «Какие светлые глаза!» — «Точно как у светлоокой». — «Голос неблагозвучен!» — «А у сороки еще неблагозвучнее». — «И ноги тонки!» — «А каковы тебе кажутся у скворца?» Но без труда отразив все это, как ни умна была сова, она уступает в одном. Ей говорят: посуди же ты, умная, у каждого есть что-нибудь одно, а у тебя все вместе и все чрез меру — и глаза навыкате, и голос отвратителен, и ноги тонки, и голова велика. И дорогая сова, выслушав это, пошла со стыдом. А от тебя не дождешься и этого; напротив того, птица в басне гораздо умнее тебя. Все есть в одном, — в том и беда твоя…»[612]
Лучшим из всех стихотворений в сатирическом роде следует отметить сатиру «На женщин, которые любят наряды». Она любопытна не в одном только историко-литературном отношении, в каком нередко и классические по своему времени произведения бывают непонятны впоследствии без исторических нравоописательных комментариев на век, которого автор их был выразителем. Она весьма интересна и в живом, непосредственном, современном значении своем и притом интересна и безусловно понятна именно как сатира. Четырнадцать ровно столетий прошло со времени появления этой сатиры, а между тем в верном зеркале ее современные модницы могут так же нечаянно хорошо узнать себя, как изумленно узнала себя в зеркале некая особа у нашего дедушки Крылова. Странно даже, тот род мнимо-изящных вкусов и обычаев женских, на какой нападает в своей сатире святой отец, относится к такой области, где непостоянство, разнообразие до безобразия и чисто женски-капризная изменчивость признаются и первым достоинством, и непременным правилом. И однако ж, моды, манеры, утонченные приемы и формы кокетства знатных гречанок IV века с большим успехом могли бы украшать ревностных поклонниц «последней моды» нашего XIX столетия. Поэт как будто изображает нам в своей сатире будуары современных нам представительниц модного света, говоря о щеголихах своего времени, что «у них не было покоя ни дверям, ни ключам, ни зеркалам, ни притираньям, ни парикмахерам, так что весь дом приходил в содрогание»[613] Тут, в сатире его, находят свое осуждение и так недавно еще безобразившие головы женщин шиньоны, и игриво рассыпающиеся локоны, и всевозможные нынешние косметические средства: различных родов и назначений помады (для головных волос, ресниц, бровей, губ), духи, румяна, белила. Прихотливые моды, вздорные туалеты, изысканные условности и претензии позы, выдержки манер образуют под духовно-сатирическим пером автора смешные, но живые картины. По обычаю своему он простирает далеко свой анализ: комичные явления, уродливые фигуры, забавные сцены и сценки женского легкомыслия следуют друг за другом, с ярким разнообразием возобновляясь из источника, который кажется исчерпанным. В этом колоритнейшем образчике произведения истинно греческого сатирического таланта с особенной рельефностью выразились и необычайная сила остроумия, и гибкость, и легкость, и яркость, и тонкая насмешливость, и скорбные ноты чувства разлада наличной действительности с нравственным идеалом.
«Не стройте, женщины, на головах у себя башен из накладных волос, не выставляйте напоказ нежной шеи. Неприлично женщине показывать мужчинам открытую голову, хотя бы и кудри, переплетенные в золото, обрамляли обнаженную шею ее или несвязанные волосы, как у скачущей менады, развевались туда и сюда нескромными ветерками; неприлично ей носить гребень наверху, наподобие шлема, или видную издали мужчинам и блестящую башню; неприличен ей и такого рода головной убор, что сквозь него просвечивают твои волосы, вместе покрытые и открытые, и, сияя как золото, где сбежало покрывало, выказывают мастерство твоей трудившейся руки, когда, поставив пред собою слепого наставника — свой истукан в зеркале, с его помощью писала ты свою красоту…
Если природа дала вам красоту, не закрывайте ее притираниями, но чистую храните для одних супругов своих и не обращайте на постороннего жадных очей: вслед за очами неблагочинно ходит и сердце. А если не получили вы в дар красоты при рождении, то не покупайте ее, подобно распутным женщинам, за несколько оболов; непрочна ведь эта красота: она легко стирается и стекает на землю; она не может удержаться на тебе даже во время смеха, а тем более — во время слез, ручьи которых тотчас же изобличают ее в подлоге. Блестящие и полные прелестей ланиты твои вдруг, к великому смеху, являются разноцветными: там выходит черная полоса, тут выступает красная, рядом показалась какого-то двусмысленного цвета с крапинами — точно луг, на котором растут попеременно цветы двух родов, и приятные и неприятные. Поэтому или не расписывай своего тела, или, расписав, постарайся сберечь.
Походя на галку, описанную в басне, и зная, что эта птица, гордившаяся чужими перьями, вскоре ощипана и предана осмеянию, как и ты не подумаешь о последнем позоре, о пагубной красоте?
Да и что пользы в накладной красоте, когда старость покроет морщинами лицо, дотоле цветущее, когда дряхлость членов нельзя закрыть никакими прикрасами и остаток плоти походит на что-то обожженное огнем и вынутое из пепла?..»[614]
Но что же и вредного, может спросить читатель стихотворения, во всех этих косметических и мнимо-эстетических средствах с точки зрения собственно христианской морали? Не сводится ли тут все дело к одной только наружности, недостойной не только негодования и скорби великого отца Церкви, но и просто — внимания святого мужа?
Кто внимательнее прочитает сатиру, тот не может не заметить, что и в этом полушутливом произведении, разоблачая смешную сторону неразумных поступков, поэт не скользит только по одной комической наружности их, но и с оружием смеха, как опытный врач духовных недугов, он проникает в самую сокровенную глубь мотивов, целей и следствий изобличаемых поступков, рассматривает, обсуждает и осуждает их как страсть, как порок, как грех, сколько смешной, столько же и пагубный по своим последствиям. Почитаем дальше святого отца. «Рассказывают о гордом павлине, что, когда изогнув шею в виде круга, поднимает он свои золотистые и звездами усеянные перья, тогда начинает приветливо окликать своих жен: для меня удивительно будет, если и женщина подкрашивает лицо свое не для похотливых очей. И ведь смеха достойно то, что, стараясь утаить свою живопись от мужчин, мужчин же вводишь в секрет своей красоты, потому что те составы, которыми ты восхищаешься, приготовляли мужчины — строители безумной своей страсти. Это изобретения не целомудрия, но распутства; и распутство видно во всем том, на что ты ухищряешься для мужчин.
Если ты к супругу своему питаешь такую же любовь, какую и он к тебе с тех пор, как цветущею девой ввел тебя в брачный чертог, — это приятно ему. Но если стараешься понравиться взорам других, — это ненавистно твоему супругу. Лучше тебе внутри дома своего скрывать прелести, данные природой, нежели неблагочинно выставлять напоказ прелести поддельные»[615].
К чему ведут «выставляемые напоказ женские прелести», поэт изображает дальше с тонким пониманием оттенков женского характера и со сжатой пластической образностью чисто античной художественной кисти. В немногих штрихах, едва достаточных для общего контура небольшой картинки с натуры, для абриса простой житейской сцены, он передает, в сущности, содержание целого психологического романа женщины, начиная со случайной завязки или тайной интриги и кончая обыкновенной развязкой.
«Выставив напоказ свои соблазнительные прелести как сеть для стада пернатых, сперва станешь любоваться тем, кто тобою любуется, и меняться взорами; затем начнутся усмешки и обмен словами, сначала незаметно, украдкой, потом все смелее, свободнее. Дальше. но лучше не говорить, что обыкновенно следует дальше за этим. Самая невинная шутка женщины с молодым человеком уязвляет, как острое жало. Тут все неразрывно идет одно за другим, подобно тому как железо, притянутое магнитом, само притягивает другое железо»[616].
Поэт изливает свое негодование на мужчин, которые, потворствуя беспорядочности жен своих, «срамными делами своими уподобляются свиньям. Они не только не гнушаются женскими прикрасами, но сами же подкладывают в огонь сухие дрова, когда надлежало бы их убавлять, а не прибавлять. И есть мужья, которые стараются еще превзойти друг друга в нарядах жен, чтобы одному перед другим иметь преимущество в безрассудстве. Часто и при недостаточных средствах употребляют они все усилия, чтобы возбудить наглость жен своих»[617]. Все это было бы непонятно поэту, если бы не было известно, как необузданно сильна и слепа любовь как страсть. «Рассказывают, — говорит он, — что некто скитался по утесам, влюбившись в пустой и не имеющий вида отголосок, называемый эхом. А другой воспылал любовью к собственному своему изображению и бросился в источник, чтобы обнять подобие гибельной красоты своей. И еще одна узявилась любовью к прекрасным струям реки, в безумной страсти не могла отойти от милых берегов, лобзала воду, черпала ее руками и ловила пену, но и водами не могла угасить в себе пламенеющей любви. Так слепа и непреклонна любовь!..
Нимало не удивительно, если и ты, расцвеченная, розоперстая, одетая в роскошные ткани и откидывающая назад голову, сведешь с ума молодого человека, и даже не одного, но всякого, для кого расписываешь себе лицо. Известно, что один искусный художник своей живописью ввел в обман быка, изобразив красками на доске корову. Необычайна такая любовь — живые звери стремятся к бездушным изображениям! Подобно им и ты влечешь мужчин, у которых зверонравен ум и женонеистова жизнь»[618].
Дальше поэт сообщает любопытные сведения для характеристики современной ему великосветской модной женщины, противопоставляя ей образ скромной целомудренной женщины. «Не нужно ей (целомудренной) это золото, перемешанное с драгоценными камнями и сквозящим своим блеском поражающее взоры, — золото, в виде цепи разложенное на груди, жемчужным бременем отягчающее и обезображивающее уши или увенчивающее голову. Не дороги для нее эти золотые одежды, эти хитрые произведения из тонких нитей, то багряные, то золотистые, то прозрачные, то блестящие. Не губительные для кожи составы, не подрумяненные губы украшают женщину. Ее красота не в том, чтобы поверх расписанных веждей носить черную бровь, заворачивать внутрь увлажненные зрачки, изнеженным голосом привлекать к себе благосклонный слух, руки и ноги стянув золотыми, вожделенными и приятными для тебя узами, представлять из себя что-то рабское, тело и голову умащать роскошно-ароматическими духами, жевать во рту что-нибудь неупотребительное в пищу[619], держать в непрестанном движении подбородок и, как бы из презрения к целомудренным, из зубов и из увлажненных уст точить пену. Не восхищайся роскошью седалищ, не старайся выказывать себя сквозь искусно сделанные и сквозящие створки, высматривая тех, которые на тебя смотрят. Не гордись ни множеством слуг, ни служанками — этой угодливой свитой твоего сердца. Вестники весны — ласточки, плодов — цветы; по служанкам можно заключать о госпоже. Подумай-ка обо всем этом. Хотя не важно неприличие чего-нибудь одного, однако же все вместе и одно при другом — несомненная пагуба»[620]. «Если ты и не покоряешься плотской похоти, а служишь только похоти очей, то и эта воздушная любовь есть уже болезнь»[621]. «Один цвет приятен в женщинах — это добрый румянец стыдливости. Его живописует наш живописец. А красильные вещества лучше побережем для стен и для таких женщин, в которых производит бешенство и помет молодых людей»[622].
Следует ряд положительных наставлений и советов; поэт спешит оплодотворить сатиру спасительными назиданиями и очистить выставленные им печальные картины порока, вызывая образцы добродетели и целомудрия; во взгляде на добродетели и обязанности женщины поэт сходится отчасти с воззрением на тот же предмет древнеклассических поэтов. «Лучшая драгоценность для женщин, — внушает он, — добрые нравы, то есть сидеть больше дома, беседовать о Божием слове, заниматься тканьем и пряжей (это обязанность женщин), распределять работы служанкам[623] и избегать с ними разговоров, на устах, на глазах и на ланитах носить узы; нечасто переступать за порог своего дома, искать себе увеселений только в обществе целомудренных женщин и в одном своем муже, для которого ты, с Божия благословения, разрешила девственный пояс»[624]. Кротким, любвеобильным, отеческим увещанием и убеждением следовать его советам поэт и заканчивает свое стихотворение. «Послушайся моих советов, женщина, и не поддавайся мысли — накладывать руку на лицо свое. С такими женщинами, дочь моя, не плавай на одном корабле, не ходи на общий совет, не живи под одной кровлей. Другим предоставь излишества; а ты бойся и похвалу выслушивать из уст мужчин — в этом доброе имя женщин…»[625]
Прежде чем перейти к изложению содержания стихотворения «Προς Μάξιμον» [«Максиму»], лучшего из произведений частной сатиры святого Григория, нам кажется уместно сказать сначала несколько слов о самой личности Максима, против которого направлена сатира. Довольно подробные биографические сведения о нем сообщает сам же поэт в историческом стихотворении своем «О жизни своей».
Максим, родом из Александрии, был христианин, но, получив образование в школе циников, он усвоил себе как внешние знаки воспитанников этой школы, так и их дурные нравы, их порочные наклонности. Он ходил всегда не иначе, как с палкой в руках и с распущенными по плечам волосами, окрашенными в модный золотисторусый цвет и старательно подвитыми в локоны, но при этом носил грубый философский плащ, в какой одевались и древнехристианские аскеты[626]. Чувственность, гордость, корыстолюбие и честолюбие были отличительными чертами его характера. Принадлежа к классу искателей приключений, которых (искателей) было тогда немало, он не имел определенного местопребывания, а постоянно переходил из одного места в другое, из одной страны в другую. К причинам этой скитальческой жизни нужно отнести и то еще, что он в каждом месте своего пребывания или предавался открытому разврату, или попадался в каком-либо важном преступлении, вследствие чего, по определению суда, изгоняем был вон. В Египте он даже был жестоко высечен за разные преступления; следы этого наказания долго оставались на нем и после и пригодились ему для успеха одного из самых «циничных» его замыслов. По прошествии многих лет скитальческой жизни по разным местам, он прибыл, наконец, в Константинополь с намерением овладеть епископской кафедрой, на которую незадолго пред этим возведен был святитель Григорий. С этого момента святой отец и описывает его в упомянутом стихотворении. «У нас в городе был человек женоподобный, какое-то египетское привидение, злое до бешенства, пес, и пес из мелких, уличный прислужник, безгласное зло, китовидное чудовище, красный, курчавый, косматый. Курчавым был он издавна, а космы изобретены вновь: искусство — второй творец. Всего чаще это бывает делом жен, а иногда и мужчины золотят и завивают волосы, остриженные по-философски. Употребите же в дело, мудрецы, и те притиранья, которые на лицах у женщин. Почему же, в самом деле, одним женщинам пользоваться этой привилегией, которая служит безмолвной вывеской нравов? Что Максим не принадлежит уже к числу мужчин, это таилось до времени, а теперь показала его прическа. Для нас удивительно в нынешних мудрецах, что природа и наружность у них двойственны и жалким образом принадлежат они обоим полам: по волосам походят на женщин, а по жезлу на мужчин. Этим хвастался и Максим, как человек, значащий что-то в городе; у него плечи всегда осенялись золотыми кудрями; с волос, как из пращей, летали умствования, и всю ученость носил он на теле. Он, как слышно, прошел по многим лукавым путям. Наконец он появляется в Константинополе»[627] Здесь не были известны ни его имя, ни его прежняя жизнь; поэтому ему легко было обмануть православных и расположить их в свою пользу. Он старался показывать себя ревностным защитником Православия, строгим блюстителем всех установлений Церкви, восхищался проповедями святого Григория Богослова и пред всеми выражал свое удивление его высокой образованностью, чистотой и силой его учения о Святой Троице; к еретикам выражал презрение и ненависть как за их нечестивое учение, так и за те страдания, которым он будто бы подвергался за ревность к Православию. Он показывал при этом рубцы на теле, которые на самом деле были вышеупомянутыми следами наказания, заслуженного им разными преступлениями. Лицемерной святостью своей и безукоризненным выполнением роли ханжи он успел не только подкупить и привлечь к себе расположение народа, но и вкрасться в доверие и дружбу самого святого Григория Богослова. «Кто из добрых, — писал после святой отец, — в состоянии приметить, как человек злонравный хитрит, завязывает, приводит в исполнение свои козни, всегда умея закрыть себя тысячами уверток? И кто готов на негодный поступок, тот за всем наблюдает и высматривает удобное время. А кто расположен к доброму, тот по природе мешковат и не склонен к подозрению чего-либо худого; от чего добродушие и уловляется удобно»[628] Жертвой этого добродушия сделался и святой Григорий; он настолько проникся уважением к Максиму и к мнимым достоинствам его как доблестного исповедника веры, что часто принимал его у себя, приглашал нередко к своему столу, читал вместе с ним, рассуждал о разных предметах веры и о средствах ослабления еретиков. Мало того, в похвалу его он произнес в церкви слово, известное в творениях святого Григория под заглавием «Слово в похвалу философа Ирона, возвратившегося из изгнания». Хотя и здесь, в этом похвальном слове, он, обращаясь к Максиму, называет его псом (приноравливаясь к тому, что он был циник, от слова κΰων, — пес), но называет его так совсем в ином тоне и ином смысле, чем в сатире. «Приступи, пес, — обращается он к Максиму в похвальном слове ему, — назову тебя так не за бесстыдство, но за дерзновение, не за прожорство, но за то, что ограничиваешься насущным, не за лаяние, но за обережение доброго, за неусыпность в охранении душ, за то, что ласкаешься ко всем, которые тебе — свои по добродетели, а лаешь на всех чужих»[629].
И вот, в то время, когда святой муж осыпал его похвалами, ласками, знаками самого искреннего доверия и высокого отличия, этот «ласкавшийся ко всем своим» пес готовился исподтишка укусить своего благодетеля — замышлял захватить его место, а самого святого Григория изгнать вон из Константинополя. Это обстоятельство, характеризующее личность Максима, нет никакого основания ставить в причинную связь с происхождением самой сатиры на него, написанной по другому случаю. Grenier, находя этот частный случай слишком мелочным и маловажным, считает его недостойным пера великого епископа. По этому поводу он говорит: «В данном случае выступает опять старый человек (le vieil homme), так сказать, прекрасный греческий ум. Христианин выдержал побитие камнями, прекрасный греческий ум раздражился эпиграммой. Максим поддразнил (harcelait) его плохими стихами и даже вызвал на род поэтической дуэли. Григорий не мог удержаться от принятия вызова: представлялся прекрасный случай проучить невежду. Но для епископа — какая победа! Не лучше ли было бы противопоставить этой бездарности (a ce miserable) молчаливое терпение презрения (la muette patience du mepris)?»[630]
Если нужно говорить об уместности возражения святого Григория, хотя бы и в форме сатиры, именно в данном случае, то разве только по поводу рассуждения на этот счет Гренье. Если в сфере пастырско-христианских отношений своих святой Григорий, по духу Христова учения и сообразно заповеди евангельской, в борьбе со врагами противопоставлял при случае смирение, простиравшееся до самоотвержения, то в области интеллектуальной жизни и интеллектуальных интересов, в области литературного образования и на почве литературной борьбы те же качества, смирение и «молчаливое терпение презрения», едва ли могли иметь значение для него подвигов добродетели. Этот образ поведения не мог украшать его не только как «прекрасный греческий ум», но и как просвещенного представителя христианства среди общества, состоявшего из тех же «старых греческих умов». Это последнее обстоятельство, упускаемое из вида Гренье, очень важно, по нашему мнению, при суждении по затрагиваемому им вопросу. Греки, аплодировавшие художественно-поэтическим проповедям Григория и сопровождавшие свои рукоплескания пронзительным криком, поднимавшие вверх витию[631], «жавшиеся, как пчелы» к церковно-ораторской кафедре его и даже на кровлях домов явно и скрытно записывавшие за ним увлекательные слова и речи его, — греки эти были христианами, но прежде всего — «старыми» эллинами. Гордые своим национальным образованием, избалованные своими классическими авторами, они со своей эллинской художественно-литературной жилкой и в самом христианстве искали элементов, сродных с унаследованными ими литературно-эстетическими традициями и отвечавших их природным склонностям, и в лице представителя христианства не различали, как французский профессор XIX столетия, епископа от «прекрасного греческого ума». Даже больше того, последний они и понимали лучше и увлекались им прежде всего. Святой Григорий и сам хорошо понимал импонирующее влияние своего прекрасного греческого образования на христиан из греков и ясно видел благие результаты этого влияния; он знал, что по тому времени всякая «победа» его, как «прекрасного греческого ума», была с тем вместе и «победой» его как «епископа». Он и старался поэтому не о том, чтобы устранить или ограничить свое литературно-просвещенное влияние на общество, а только о том, чтобы обратить это влияние с пользой для христианской Церкви. «Церковь находилась тогда, — говорил сам он, — в таком еще тесном положении, что немало для меня значило собирать и солому. Для меня очень было важно, если и пес ходит на моем дворе и чтит Христа, а не Геракла»[632].
В силу изложенных соображений мы не удивляемся тому обстоятельству, что когда высокоавторитетного представителя греческо-христианской Церкви, который так горячо защищал для христиан классическое образование и так искренне поощрял христианских юношей читать древних авторов и изучать античную поэзию, упрекают в том, что он и сам-то мало понимает в этих классических авторах и настолько плох как поэт, что может позволить себе вызвать на литературное состязание с ним любого проходимца, — не удивляемся, что он не прибегает в данном случае к приему, какой он находил достойным себя, как ревностный служитель Божий, при побитии его камнями у алтаря Господня. Терпеливое перенесение им «угощения с камнями» в храме Божием, как выражается сам он[633], не сопровождалось и не могло сопровождаться ничем, что бы давало, так или иначе, повод к унижению его и ко вреду самому делу его служения Церкви. Смиренное же и молчаливое перенесение позора в рассматриваемом случае могло быть истолковано в неблагоприятном для него смысле, могло компрометировать его в глазах просвещенных и словолюбивых его соотечественников, могло поселить в них если не недоверие, то недоразумение. Наоборот, блистательный отпор цинику самым приличным и уместным в данном разе оружием — бичом сатиры, был торжеством не только для «прекрасного греческого ума» — Григория, но и для Григория как умного и верного пастыря словесного стада Божия, потому что несомненно усиливал обаяние его величавой личности, которое, в свою очередь, немало способствовало уже одному количественному приросту христианства и таким образом содействовало успехам христианской Церкви в деле внешнего ее распространения.
Вообще, вопрос о том, в какой мере чисто литературный авторитет и слава святого Григория содействовали высокому обаянию среди современников личности его как представителя христианства и в какой степени служили чрез это самое успехам самой религии, хотя бы в указанном отношении, вовсе не так прост и малозначителен, чтобы можно было отделаться от него шутками даже и с остроумием французского профессора риторики.
Со стороны внутреннего содержания своего сатирическое стихотворение «Максиму» интересно для нас по характеристике взгляда святого Григория на поэтическое творчество и вдвойне интереснее еще в этом отношении потому, что автор иллюстрирует этот взгляд свой живым, наглядным, в высокой степени выразительным и типичным изображением современных ему поэтов в лице циника Максима. Не желая портить колорита этого изображения, передадим его подлинными словами.
«Что это? И ты, Максим, смеешь писать? Писать смеешь ты? Какое бесстыдство! В этом уже превзошел ты и псов.
Вот дух времени — всякий смел на все! Подобно грибам, вдруг выбегают из земли и мудрецы, и благородные, и епископы, и художники. И дерзость эта пользуется полной безнаказанностью! Откуда вдруг получил ты вдохновение? Или нечаянно напился ты прорицательных вод и начал потом источать стихи, не соблюдая даже и стихотворного размера? Какие невероятные и неслыханные доселе новости! Саул во пророках; Максим в числе писателей! Кто же после этого не пророк? Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость; и старухи могут и болтать, и писать. Писать смеешь ты? Скажи же: чьей руки дело этот дар — писать? Не далее ведь как вчера для тебя речи были то же, что для осла лира, для быка — морская волна. Теперь же ты у нас Орфей, своими перстями все приводящий в движение, или Амфион, своими бряцаниями созидающий стены. Таковы-то ныне псы, если захотят позабавиться! Верно, смелость эту вдохнули в тебя старые няньки, твои сотрудницы, заодно с тобою слагающие речи; для них, конечно, ты лебедь; для них, без сомнения, музыкальны издаваемые тобою звуки»[634].
Читатель видит, что в этой шуточно-насмешливой форме святой Григорий предъявляет, в сущности, весьма серьезные требования к поэтическому искусству, выходя из совершенно правильной точки зрения на поэтическую способность как на врожденный дар поэта, а не как на внешнее только приобретение путем навыка руки («Кто сдержит свою руку? У всякого есть бумага и трость…»), и еще менее — как на прихоть, доступную всякому, кому придет «охота позабавиться». Имея в виду такой серьезный и правильный взгляд святого отца на поэтическую деятельность, весьма интересно сопоставить дальнейшие в этом стихотворении слова его о себе, что «писать было так же в природе его, как в природе воды — течение, как в природе огня — жжение»[635], с другими местами из сочинений его, свидетельствующими о том, что поэт-богослов ясно чувствовал в себе для поэтического вдохновения и деятельности «присутствие Духа Божия»[636], что он был «органом Божиим, органом словесным, который настроил и в который ударил добрый художник — Дух»[637]. Непосредственное впечатление на читателя самих стихотворений святого Григория Богослова, совершенно гармонирующее с его теоретическим воззрением на поэтическое призвание и вполне оправдывающее его собственное признание в своей внутренней способности к поэтической деятельности, не только не позволяет нам сомневаться в том, что великий христианский писатель ничуть не ошибался, противопоставляя себя как поэта, как художника слова античным классикам, но и убеждает нас в том, что он далек был от самообольщения, требуя, чтобы ему на поприще поэтической деятельности оказана была «χάρις λίοντιος»[638], «львиная милость». Уступая силе столь осязательных и решительных доказательств поэтической способности святого Григория, как непосредственному впечатлению самых творений его и его собственному искреннему и вполне сознательному признанию в этом, мы сочли себя вправе опустить без внимания в своем сочинении различные сторонние соображения и догадки ученых критиков в отношении поэтической деятельности святого отца, какими они, прямо или косвенно рассуждая об этой деятельности, старались по-своему мотивировать ее и объяснить происхождение стихотворений Григория Богослова. Исключение в этом отношении мы сделали только для одного из самых распространенных мнений, развиваемого и доказываемого некоторыми критиками в связи с соображением о периоде жизни святого отца, к какому относится его поэтическая деятельность.
Выходя из точки зрения на стихотворения Григория как на плод не столько гения, сколько изумительного терпения, некоторые ученые (например, Флёри) полагают, что святой отец подчинял себя нелегким трудам стопосложения и размера, как одному из видов аскетических упражнений, имевших целью моральное самоумерщвление. Основанием или точкой опоры для такого странного взгляда могло служить следующее уклончивое объяснение самого поэта. «Во-первых, я желал, трудясь для других, связать таким образом свою греховность и при самом писании писать немного, вырабатывая стих»[639]. Догадка критиков, основанная на этих прикровенных словах, едва ли состоятельна как в исходной точке своей, так и в самом выводе. Степень легкости или трудности для поэта стихосложения не может быть безусловным критериумом ни художественной ценности поэтических произведений, ни внутреннего наслаждения самого поэта своим занятием. Кто хоть сколько-нибудь знаком с общей историей литературы, тот не нуждается в указаниях на примеры гениальных поэтов, которым трудно давалась обработка стиха. Невольно здесь припоминается нам рассказ о Софокле, который однажды сказал, что три стиха стоили ему трех дней. «Трех дней! — воскликнул посредственный поэт, услыхавший эти слова. — Я бы в это время написал их триста!» — «Может быть, — отвечал Софокл, — но они существовали бы только три дня». Пушкин пользуется вполне заслуженной известностью поэта, характеристическое отличие стиха которого — грация, при необыкновенной простоте и естественности. Владея стихом совершенно свободно, он безразлично относится к разным его размерам. «Но из того, что Пушкин совершенно свободно владел языком вообще, стихом в частности, не следует заключать, что стихотворения не стоили ему никакого труда. Черновые рукописи, сохранившиеся после его смерти, показывают, с какой тщательностью отделывал он свою работу, как, не довольствуясь каким-нибудь словом или рифмой, он заменял их другими, другие третьими. и не успокаивался до тех пор, пока не находил самых соответственных, необходимо принадлежащих предмету»[640]. Даже прозаические классики, отличающиеся чистотой и художественностью стиля, прилагали большое старание к обработке языка и слога. Сочинения Платона, которые кажутся нам написанными так легко и бегло, были сильно проработаны в своей кажущейся простоте, и анекдот о тринадцати различных изложениях начальной мысли «Республики», найденных в рукописях автора, вероятно, основан на факте. Из наших отечественных прозаических писателей можно указать, как на пример в том же отношении, на Тургенева. Пушкин, как и Тургенев, как и всякий другой классический поэт, без сомнения, и знал хорошо, и помнил твердо изречение Горация, обращенное к пизонам: «Вы, о кровь Помпилия, не давайте одобрения тому стихотворному произведению, которое не подвергалось продолжительной обработке и не получило совершенной формы»[641]. И это не личное мнение Горация, а мнение всей классической древности. Но в самом ли деле еще стихотворная техника так трудно давалась святому Григорию, что занятие этим предметом могло иметь значение для него морального подвига? Позволительно сомневаться, если святой Григорий мог в одну ночь, с вечера к утру, написать прекрасное стихотворение в размере 400 стихов[642].
В связи с этим объяснением выставляется на вид и то соображение, что святой Григорий посвятил себя поэзии уже на старости лет. «Уже то обстоятельство, — говорит Ульман, — что Григорий только в глубокой старости и в аскетическом уединении от мира посвятил себя поэзии, доказывает, что в нем не было таланта и силы поэтического духа; иначе поэтический талант его, без сомнения, сказался бы раньше»[643]. По нашему мнению, то обстоятельство, что поэтическое поприще в жизни известного автора следовало за какою бы то ни было другою, положим, проповеднической, деятельностью его, еще не может служить доказательством того, чтобы автор этот не был поэтом по призванию. Это замечание тем более заслуживает внимания, когда, как в книге Ульмана, выставляемое им обстоятельство берется само по себе, как голый факт или априорное положение, без всякой связи с историческими причинами и требованиями такого именно проявления во времени двух периодов общественной деятельности нашего автора, а не другого, обратного. Мы уже не принимаем в соображение тех вовсе не исключительных случаев в жизни знаменитых поэтов, истинное призвание которых указывало им настоящую дорогу далеко не в самой ранней молодости их. А что касается мнения, ограничивающего «полноту и силу духа поэтического» только полнотой и силой физической молодости, то этому мнению нельзя отводить места в серьезной книге хотя бы ввиду следующей серии примеров из одной только греческой литературы. При полной творческой силе и деятельности поэтического таланта из греческих писателей дожили: Солон — до 80 лет, Стезихор и Анакреон — до 85; Ксенофан прожил более 100 лет и на 92-м году жизни он, по собственным словам, еще писал элегии; Симонид, Эпихарм и Софокл жили и писали до 90 лет; предание называет последним трудом старца Софокла одну из лучших пьес его, трагедию «Эдип в Колонне»; трагик Аристарх не прекращал своей литературной деятельности до 100 лет; комик Филемон, достигший 96-летнего возраста и написавший 90 пьес, работал до последнего дня своей жизни[644]. Почему же отказывать в поэтической силе святому Григорию Назианзину, который, прожив до 90–92 лет, уже на 40-м году своей жизни, по собственным словам Ульмана[645], написал пьесу «De rebus suis»? Сорокалетний возраст при такой продолжительной жизни должен быть, напротив, временем самого высшего расцвета творческих сил и духа поэта. Ульман старается усилить свой довод указанием на то обстоятельство, что Григорий занимался поэзией «в аскетическом удалении от мира». Но кто же из двух справедливее — он ли, со своей точки зрения отрицательно истолковывающий это обстоятельство, или Штрек (Strocklh), по которому уединение святого Григория от мира представляло, напротив, самое благоприятное условие для сосредоточения духовного поэта в себе самом и для беспрепятственного выражения в стихотворениях высокопоэтического настроения души его, по которому потомуто именно в этот период жизни своей святой Григорий и предался исключительно поэтической деятельности, что период этот, сменивший полную трудов и тяжких испытаний эпоху практического общественного служения предстоятеля Церкви, представлял полную свободу, ширь и простор для полета его поэтической способности, для которой «durch die Einsamkeit selbst erst auf allen Seiten Wege geoffnet wurden» [«через одиночество были впервые открыты все дороги»][646]. Думаем, что объяснение Шрека ближе к делу. А что поэтическая способность родилась у Григория не вместе только со старческими годами его, а с самой жизнью его, Шрек не только не отказывается от этого мнения, а тут же, объясняя вышеприведенным соображением позднее обнаружение этой способности, прямо называет ее «die lange genahrte und verschossene dichterishe Fahigkeit» [«долгое время сокрытую и лелеемую способность, талант»]. Это последнее замечание немецкого церковного историка очень важно в сопоставлении со свидетельством о том же других ученых. Монто, полагая, что Григорий посвятил себя поэзии для публики с 57-летнего возраста, замечает: «Без сомнения (курсив — А. Говорова), он и прежде писал время от времени стихотворения, но эта отрывочная поэзия его имела характер совершенно частного занятия и не предлагалась публике в каком-нибудь более или менее значительном сборнике»[647]. Монто, следовательно, разграничивает публичную поэтическую деятельность святого Григория Богослова и частную, внося, таким образом, новую любопытную сторону в затрагиваемом Ульманом вопросе. Еще серьезнее замечание Муратори, высказанное им в предисловии к своему изданию эпиграмм и эпитафий Григория. На основании самого характера некоторых из этих стихотворений, отображающих следы юношеского увлечения автора языческой словесностью, Муратори считает вероятнейшим происхождение их в самой ранней молодости поэта[648] К мнению Муратори очень близко подходит научная догадка Magnin`a, автора одной из популярнейших теорий в истории критики трагедии «Χριστος Πάσχων», приписываемой святому Григорию Богослову. Время написания ее Григорием (в каком объеме и виде — другой вопрос) он отодвигает гораздо ранее эпохи возвращения Григория из Константинополя в свое отечество (381–390), к какой обыкновенно приурочиваются все стихотворения его. «Строго ученая, грамматически правильная форма трагедии побуждает, — говорит Магнин, — относить происхождение ее к ранней юности поэта, примерно — ко времени пребывания его в Афинах, где он по окончании своих студий с Василием был оставлен в университете для занятия высшей кафедры словесности. На этот-то малоизвестный период его жизни, непосредственно предшествовавший посвящению его в сан пресвитера, то есть до конца 362 года, вероятнее всего, и падает время написания им трагедии»[649]. Этой догадкой, по мнению Магнина, можно было бы объяснить и вместе оправдать и показание древнего биографа святого отца, что даровитый профессор — так как эдикт от июня 362 года возбранял христианским наставникам пользоваться в чтениях своих текстом Гомера, Эсхила или Еврипида — сумел отлично замаскировать этих классиков в своих чтениях, облачив их, так сказать, в христианское одеяние. Это объяснило бы, думает Магнин, и то, почему в трагедии более, чем в каком-нибудь из других стихотворений своих, святой Григорий Назианзин черпал из источников языческой мудрости.
Но для доказательства несостоятельности гипотезы, допускающей занятие святого Григория Богослова поэзией, как одним из тяжких подвигов с целью морального самоумерщвления, нам кажется, нет надобности даже выходить из пределов текста самих творений святого отца. Мы видим и непосредственно убеждаемся из них, что поэзия, напротив, служила святому Григорию великим утешением в скорбях и страданиях. «Поэзия — врачевство от скорби» — это обычное у него выражение, и силу этого врачевства он не раз испытывал в трудные минуты жизни своей[650]. А эта благодатная сила, разрешающая печаль, не может быть делом случайности, а тем более — плодом, так сказать, дисциплинарно-морального, механического упражнения в стихослагательстве. Она бывает обыкновенно естественным плодом естественного поэтического дара, каким в высшей степени и обладал святой Григорий Богослов. И подобно тому как Гете говорил о себе:
Ich singe, wie der Vogel singt,
Der in den Zweigen wohnet.
(«Песнь моя — как песнь свободной птицы»), — подобно тому как наш отечественный поэт находил, что призванные поэты
…рождены для вдохновенья,
Для звуков сладких и молитв, —
подобно им и святой Григорий лично сам находил в поэзии чистое наслаждение:
Как престарелый лебедь,
Я пою в своих стихотворениях о себе самом
И нахожу в них утешение;
Я засыпаю под счастливые звуки своих крыльев
И слагаю песнь об освобождении[651].
Поэзия была, можно сказать, инстинктивным языком его. Он «не мог удержать в себе удовольствия и делался вдохновенным», по собственному признанию его[652], даже и в проповедях своих, и большая часть их — поэмы, которым недостает только ритма. Существенное же — сила и теплота чувства, живость, игривость, блеск и одушевленная образность — здесь налицо. А что касается до степени художественности самой формы его стихотворений, гармонии ритма, изящества вкуса в выборе метров и чисто поэтического чутья к специфическому значению каждого размера, в этом напрасно завистливые соперники поэта старались найти какой-либо предлог к упрекам ему, и не напрасно за подобные упреки получали они в ответ от него такие возражения: «Вы осуждаете размер моих стихов, но это потому, что сами вы не соблюдаете размера, пиша ямбами и производя на свет какие-то выродки стихов: какой слепец узнавал видящего?.. Не сходятся между собой пределы мидян и фригиян; не одинаков полет у галок и орлов»[653].
В обличительном стихотворении «К епископам» и сходных с ним по содержанию стихотворениях «О различиях в жизни и против лжеиереев» и «На лицемерных монахов» поэт восстает против злоупотреблений и тяжких пороков в среде самих предстоятелей и служителей современной ему христианской Церкви. Нападки его на виновников этих злоупотреблений, недостойных «христоносцев»[654], весьма любопытны по самому предмету своему, но отличаются такой беспощадной смелостью и горечью тона, которые, до известной степени, приближают эти пьесы к типу сатирических произведений Аристофана; таково, по крайней мере, впечатление их на читателя. Жалобы святого Григория на властолюбие, коварство, интриганство и произвол епископов высказываются здесь в самых резких выражениях; испорченность современного ему духовенства изображается здесь в самых ярких и живых красках. Но вынося подобное впечатление из чтения помянутых стихотворений, мы и в данном случае не решаемся произнести над ними безусловного приговора новейшего французского критика. Едва ли было бы справедливо, нам думается, в критическом разборе сатирических произведений IV века применить точку зрения на дело XIX столетия, как это допускает в своем сочинении Гренье. Громадная разница между этими двумя эпохами заключается в данном случае, разумеется, не в одних только литературно-эстетических вкусах и понятиях, а главным образом в самом состоянии и положении христианской Церкви как с внутренней, морально-дисциплинарной стороны ее, так и со стороны ее внешнего положения в государстве в отношении к инославным и языческим народам. Нужно слишком хорошо, со всей осторожностью и вниманием, обследовать и изучить условия и характер церковно-исторического момента, вызвавшего сильную энергичную сатиру, прежде чем брать на себя смелость называть ее несправедливой и осуждать ее автора. «Пусть эта сатира, — говорит Ульман, — вызвана раздражением (gereizte Stimmung) Григория поведением епископов собственно против него, в целом она содержит столь индивидуальные и взятые из жизни черты, что она вполне носит на себе печать истины и представляет нам печальный результат того, что высшие церковные должности, именно епископские, замещались в то время лицами, большей частью не только весьма невежественными, но и нравственно в высшей степени недостойными»[655].
В другом месте тот же ученый и, как известно, очень сдержанный в своих выводах и беспристрастный исследователь эпохи Григория объясняет подробнее, каким недостойным путем приобретались тогда духовные должности (die unwurdige Art, wie man zu geistlichen Stellen gelangte; с. 511). «Решительное влияние на выбор епископов, — между прочим говорит он здесь, — одерживали попеременно власть двора, лицеприятие духовных и монахов и воля народа, который свои притязания на право избрания, раньше предоставленное ему, а потом постепенно отнимаемое, часто отстаивал довольно бурно. И почти невероятно, через какие происки, с каким произволом, с каким даже неистовым насилием многие епископы достигали своего почетного места. Примеры сами собой представляются в памяти каждого знакомого с историей». При таком порядке или, вернее, беспорядке вещей, совсем игнорировали, очевидно, два главных при избрании на высшие церковные должности условия или требования: основательную подготовку к ним и правильное передвижение от одной духовной должности и ступени к следующей, высшей. И святой Григорий не в одних только стихотворениях своих, но и в проповедях с особенной силой настаивает на соблюдении этих важных правил и с особенной строгостью восстает против нарушения их. Известно, как горько сожалеет он в надгробном слове своем на Василия Великого, что, между тем как при каждом искусстве и науке употребляют все средства, чтобы усовершенствоваться в них, тут, при этом высшем и священнейшем призвании совсем, не считают этого нужным. «Нет ни врача, ни живописца, — говорит он, — который бы прежде не вникал в свойства недугов, или не смешивал разных красок, или не рисовал. А председатель в Церкви удобно выискивается; не трудившись, не готовившись к сану, едва посеян, как уже и вырос, подобно исполинам в басне. В один день производим мы в святые и велим быть мудрыми тем, которые ничему не учились и, кроме одного произволения, ничего у себя не имеют, восходя на степень. Низкое место любит и смиренно стоит кто достоин высокой степени, много занимался Божиим словом и многими законами подчинил плоть духу. А надменный председательствует, поднимает бровь против лучших себя, без трепета восходит на престол, не ужасается, видя воздержного внизу. Напротив того, думает, что, получив могущество, стал он и премудрее, — так мало знает он себя, до того власть лишила его способности рассуждать»[656].
Или в другом «Слове», в котором Григорий оправдывает удаление свое в понт по рукоположении в пресвитера, в этом истинно классическом произведении по христианско-пастырскому богословию, полно, глубоко и всесторонне раскрывающем идеал истинного пастыря и архипастыря. «Мне стыдно за других, — между прочим говорит он здесь, — которые с неумытыми, что называется, руками, с нечистыми душами берутся за святейшее дело и прежде, нежели сделались достойными приступить к священству, врываются в святилище, теснятся и толкаются вокруг святой трапезы, как бы почитая сей сан не образцом добродетели, а средством к пропитанию, не служением, подлежащим ответственности, но начальством, не дающим отчета. И такие люди, скудные благочестием, жалкие в самом блеске своем, едва ли не многочисленнее тех, над кем они начальствуют; так что, с течением времени и с продолжением этого зла, не останется, как думаю, над кем им и начальствовать, — когда все будут учить, вместо того чтобы, как говорит Божие обетование, быть научеными Богом (Ис. 54:13); все станут пророчествовать, и, по древнему сказанию, по древней притче, будет и Саул во пророцех (1 Цар. 10:11). Иные пороки по временам то усиливались, то прекращались: но ничего никогда, и ныне и прежде, не бывало в таком множестве, в каком ныне у христиан эти постыдные дела и грехи. Но ежели не в наших силах остановить стремление зла, то, по крайней мере, ненавидеть и стыдиться его есть не последняя степень благочестия…
Я никогда не думал, чтобы одно и то же значило — водить стадо овец или волов и управлять человеческими душами. Там достаточно и того, чтобы волы или овцы сделались самыми откормленными и тучными. А на сей конец пасущий их будет выбирать места, обильные водою и злачные, перегонять стада с одного пастбища на другое, давать им отдых, поднимать с места и собирать, иных кнутом, а большую часть свирелью. У пастыря овец и волов нет другого дела, разве иногда придется ему повоевать немного с волками и присмотреть за больным скотом. Всего же больше озабочивают его дуб, тень, звуки рожка и то, чтобы полежать на прекрасной траве, у студеной воды, под ветерком, устроить на время из зелени ложе, иногда со стаканом в руке пропеть любовную песнь, поговорить с волами или овцами и из них же, что пожирнее, съесть или продать. А о добродетели овец или волов никому и в голову не придет никогда позаботиться… Но человеку, который с трудом умеет быть под начальством, еще гораздо труднее уметь начальствовать над людьми, особенно иметь такое начальство, которое основывается на Божием законе и возводит к Богу, — в котором чем больше высоты и достоинства, тем больше опасности даже для имеющего ум.
Ныне же изгнан из сердца всякий страх и его место заступило бесстыдство; кто бы ни пожелал, для всякого отверсты и знание, и глубины Духа. Моавитяне и аммонитяне, которым не дозволено входить в церковь Господню, у нас свободно ходят в самом святилище. Для всех отверзли мы не врата правды, но двери злословия и наглости друг против друга. У нас признаком добрых и злых — не жизнь, но дружба и несогласие с нами. Что ныне хвалим, то завтра осуждаем; что другие порицают, тому дивимся; охотно поблажаем во всем нечестию, — столько мы великодушны к пороку! Все стало, как в начале, во времена беспорядочного хаоса, или, если угодно, другое сравнение: как во время ночной битвы, при тусклом свете луны, не различая в лице врагов и своих, или как на морском сражении и во время бури, оглушаемые порывами ветров, кипением моря, напором волн, столкновением кораблей, ударами весел, криками начальников, стонами пораженных, в недоумении, не имея времени собраться с мужеством, мы нападаем друг на друга и друг от друга гибнем. От сего, как и естественно, мы ненавидимы язычниками и, что всего несноснее, не можем даже сказать, что ненавидимы несправедливо. Горько и стыдно сказать — мы выведены даже и на зрелища народные, нас осмеивают наряду с самыми развратными людьми, и ничто так не усладительно для слуха и зрения, как христианин, поруганный на зрелище. До этого довели нас наши междоусобия; до этого довели нас те, которые чрез меру подвизаются за Благого и Кроткого, которые любят Бога больше, нежели сколько требуется»[657].
И между самыми стихотворениями Григория вышеозаглавленная сатира, направленная против нравственной распущенности большей части современного ему высшего духовенства и в особенности против крайней совестливой бесцеремонности его по вопросу о правоспособности и подготовленности к духовным должностям, стоит далеко не одинокой. В стихотворении «Εις εαυτόν και περί επισκόπων» [«О себе самом и о епископах»] мы встречаемся, например, со следующей картиной «собора» епископов. «Одни пришли от меняльного стола, другие, с загорелыми на солнце лицами, из-за плуга, третьи — от заступа или мотыги, с которой провели они весь день, иные — прямо от весел или войска, не освободившись еще от запаха морской воды или от рубцов на теле, иные же — с сажей на голове от пиротехнических упражнений»[658]. И дальше в том же стихотворении: «Как легко ныне отыскиваются предстоятели общества, которые, еще ничего не сделав, идут прямо к достоинствам! О, скоропостижное превращение!.. Вчера еще ты был на театральных подмостках в числе актеров (и что ты делал после спектакля — пусть разведает другой кто-нибудь), а ныне ты сам представляешь нам новое зрелище. Недавно еще ты был завзятым лошадником и поднимал пыль к небу, как иной возносит туда молитвы и благочестивые мысли, теперь же ты — так благонравен и смотришь так застенчиво, хотя тишком, быть может, и прибегаешь к старым привычкам. Вчера продавал ты, как ритор, право, вертел и так и сяк законы, теперь ты сделался вдруг судьей, новым Даниилом. Вчера сидел ты с обнаженным мечом на суде и воровством и насилием, и прежде всего над самыми законами, обращал трибунал в настоящий вертеп разбойников, — и как кроток ты сегодня! Трудно бы было даже поверить, чтобы кто мог так легко менять свое платье, как ты свой образ жизни»[659]. Осуждая обычай определять на епископские должности без строго испытания соискателей их, поэт говорит здесь: «Рассказывают об орле, что он весьма умно (πανσοφως) испытывает и распознает на солнечных лучах законное или незаконное происхождение (νόθον μεν και το μη) птенцов своих; а мы, не мудрствуя лукаво, легко производим в предстоятели народа (λαοΰ προστάτος) всякого, кто только пожелает, не соображаясь ни с годами его, ни со словами и делами, хорошенько не опробовав даже звука монеты. Мы избираем на епископские кафедры не тех лиц, которых способность к этому испытана уже в горниле времени, а тех, которые сами себя считают достойными епископской кафедры»[660].
(«Ουδέ χρόνον πύρωσιν ενδεδειγμένους,
'Αλλ' αυτοθεν φανεντας άξιους θρόνων».)
Насколько и к чему на самом деле были «άξιοι» [«достойны»] подобные епископы, мы уже видели из цитируемого стихотворения, в самом начале которого поэт полагает, что лев, пантера и аспид всетаки великодушнее и мягче в сравнении с дурными (κακοίς) епископами, которые все полны неизмеримой гордости, а не любви, которые — волки в овечьей шкуре; «убеждай меня не словами, а делами; я ненавижу учения, которым противоречит жизнь; выбеленные гробы красивы снаружи; но отвратительный запах из них от разложившихся частей удаляет от них»[661]. А к чему были способны низшие члены клира, можно видеть из того же стихотворения, которое вообще очень любопытно по своей характеристике нравов современного поэту духовенства. Изображаемый здесь священник весьма развязно предается всем удовольствиям светской молодежи, играет, поет, угождает мамоне, считает для себя открытыми все роды жизненных наслаждений, несется по широкому пути жизни подобно разнузданному коню. «Для таких людей, — говорит поэт, — невежество — хотя и зло, но все же — меньшее зло. двуязычные в своей вере, они служат не закону Божию, а духу времени, непостоянны в своих учениях, как волнующийся Эврип, как гибкая лоза; будучи льстецами и сладким ядом для женщин, они с низшими — как львы, с сильными же как собаки, после каждого стола вынюхивающие тонким носом своим богатую поживу; гораздо более трут пороги они влиятельных, чем умных людей; стремясь более к приятному, чем к полезному. Они вводят чрез это в пагубу еще и ближних своих. Если хотите, отмечу и доказательства мудрости их: один хвалится своим благородством, другой — своим красноречием, третий — своим богатством, четвертый — своим родством; те же, которым совсем нечем похвалиться, превосходят всех своим непотребством»[662]. Но больше всего возмущается здесь святой Григорий пороком, который и Спаситель порицал со всем пламенем Божественного негодования и против которого «гораздо позднее святого Григория выступил с резким словом сатиры, растворенной горьким юмором, митрополит Солунский Евстафий; порок этот — лицемерие. Тон, слог и характер изобличения святым Григорием в цитируемом стихотворении этого порока, который он называет «Αισχρών. αίσχιστον» [«постыднейшим из постыдных][663], представляют столь замечательную параллель со специальным сочинением Евстафия «Περί ΰποκρίσεως» [«О лицемерии»][664], что нельзя не предполагать непосредственного влияния на это последнее сильного, тонко-насмешливого, но смело откровенного и картинного сатирического стихотворения святого Григория Богослова. Осмеивая лицемерие, поэт с большим остроумием и иронией изображает художников его в лице иереев, которые «и бородой своей, и опущенным взором, и согбенным станом, и мягким голосом, и рассчитанной походкой, и всем на свете старались показать вид благочестия, которого и тени не было у них ни в душе, ни в сердце»[665].
Таким образом, представляется достаточно оснований полагать, что острие жала сатиры «Είς επισκόπους»□ [«К епископам»] вполне соответствовало острому характеру современных поэту моральных недугов, против которых направлена она. Этого вовсе не отрицает и сам Гренье. «Зло было весьма велико, — говорит он, — и нам нет нужды умалять его. Большинство людей IV века обогатилось чрез религию (prenaient pour religion leur fortune а faire). В стремлениях к наживе, путем захвата лучших мест и беспрестанной перемены и промены их на более выгодные, не было различия между светскими и духовными лицами, все домогались их с одинаковым нетерпением. Не видано было, кажется, никогда более бесстыдных искателей приключений (d'aventuriers plus effronte's).
Усугубляя дерзость развращенностью, всякий считал себя достойным епископского сана. Где останавливались Василий и Григорий, там не колебались невежество и порок; солнце епископата потеряло уже тот блеск свой (cette vertu e'blouissante), о котором говорят отцы; первый пришедший с удивлением раскрыл бы глаза. Знали один стыд — молчать; избегали одного срама — не иметь успеха. Неудачные, неблагоразумные, неожиданные выборы, где, как оказывалось, для похищения одобрений не нужно было ни усердия (de Zele), ни знания, ни искуса, были такой соблазнительной приманкой (appat), пред которой не могла устоять слабость человеческая. Примеры, рождая надежду и в то же время оправдывая ее, доказывали, что смелость и шансы ведут к самой завидной фортуне и что испытание — если испытывали — заключалось, самое большое, в нескольких днях притворства и принуждения (de dissimulation et de contrainte). Священники стали как чернь (factus est sacerdos sicut populus).
Соборы установили мудрые и драгоценные правила, но кто заботился о них? Какая власть наблюдала за выполнением их? Еретические епископы, наперекор осуждениям и анафемам, свободно разъезжали по стране, проповедовали из деревни в деревню свои заблуждения, посвящали во священники. Если государственные люди вмешивались в церковные споры, они истолковывали или решали их по обетам интриги, в ущерб права»[666].
В этой характеристике эпохи Григория не воспроизводятся ли в сущности черты из той же сатиры поэта «К епископам», в которой, например, читаем:
«Смешно смотреть, что делается ныне. Всем отверст вход в незапертую дверь, и кажется мне, что слышу провозвестника, который стоит посреди и возглашает: «Приходите сюда, все служители греха, ставшие поношением для людей, чревоугодники, утучневшие, бесстыдные, высокомерные, винопийцы, бродяги, злоречивые, щеголи, лжецы, обидчики, скорые на лживые клятвы, снедающие народ, ненаказанно полагающие руки на чужое достояние, убийцы, обманщики, неверные, льстецы пред сильными, низкие львы над низкими, двоедушные рабы переменчивого времени, полипы, принимающие, как говорят о них, цвет камня, ими занимаемого, недавно оженившиеся, кипучие люди с едва пробивающимся пушком на бороде или умеющие скрывать естественный огонь, питающие в глазах воздушную любовь, потому что избегаете явной, невежды в небесном, — приходите смело: для всех готов широкий престол; приходите и преклоняйте юные выи под простертые десницы: они усердно простираются ко всем, даже и не желающим!.. Никто не останавливайся вдали, земледелец ли ты, или плотник, или кожевник, или охотник на зверей, или кузнец, всякий иди: лучше самому властвовать, нежели покоряться властвующему. Брось из рук кто большую секиру, кто рукоять плуга, кто мехи, кто дрова, кто щипцы и всякий иди сюда; все толпитесь около Божественной трапезы и теснясь, и тесня других. Если ты силен, гони другого, несмотря на то, что он совершен, много трудился на престоле, престарел, изможден плотью, мертвец между живыми и добрый священник Царя…»
Я пла́чу и припадаю к стопам Твоим, Царь мой Христос; да не сретит меня какая-либо скорбь по удалении отсюда! Изнемог пастырь, долгое время боровшийся с губительными волками и препиравшийся с пастырями; нет уже бодрости в моих согбенных членах; едва перевожу дыхание, подавленный трудами и общим нашим безгласием. Одни из нас состязуются за священные престолы, восстают друг против друга, поражаются и поражают бесчисленными бедствиями. Другие, разделясь на части, возмущают Восток и Запад; начав Богом, оканчивают плотью. От противных сторон и прочие заимствуют себе имя и мятежный дух. У меня стал Богом Павел, у тебя — Петр, а у него — Аполлос. Христос же напрасно пронзен гвоздями. Предлогом споров у нас Троица, а истинной причиной — невероятная вражда. Всякий двоедушен — это овца, закрывающая собою волка, это уда, коварно предлагающая рыбе горькую снедь. Таковы вожди, а недалеко отстал и народ»[667].
Если, таким образом, в существе дела французский ученый соглашается с этой характеристикой Григорием своего времени, то едва ли справедлив он сам, называя вслед за этим сатиру «несправедливой («injuste»; с. 198) критикой» и, в противоречие с самим собой, предпосылая извлечению из сатиры только что приведенного нами места следующую оговорку: «Nous traduisons ces eclats d'impredente passion sans les excuser, encore moins y souscrire» («передаем эти взрывы неблагоразумной страсти, не извиняя их, еще менее соглашаясь с ними»; ibid.). Ученому XIX столетия, когда он сидит в кабинетной тишине и имеет дело с послушными книгами, удобно, разумеется, распоряжаться по произволу душевными движениями и аффектами героев отдаленной поры христианства, ободряя и рекомендуя одни из чувствований их, порицая и вычеркивая другие. Но не так-то легко было справиться с этими «взрывами» душевными самим борцам христианства, жившим и действовавшим в эпоху, которая, по словам соотечественного же цитируемому критику ученого, была «epoque de passions theologiques, d'enthousiasme religieux, d'ardeur litteraire» [«эпохой богословской страсти, религиозного энтузиазма, литературного пыла»][668], — эпохой, стало быть, во многих отношениях исключительной в истории христианства. Знаменитые представители этой эпохи, наверное, не менее ученого XIX столетия понимали то зло, о котором красноречиво говорит Гренье, но, несомненно, гораздо живее и непосредственнее чувствовали его, гораздо сильнее и глубже скорбели и болели из-за него. И можно ли назвать последовательным себе критика, который, не без справедливого сожаления замечая в объяснение широкого развития изобличаемого сатирой зла, что в то печальное время некому было заботиться о мудрых и драгоценных правилах соборных и с авторитетом власти наблюдать за выполнением их, тут же называет «взрывами неблагоразумной страсти» горячие, самоотверженные и благороднейшие порывы мужественно-христианского сердца, направленные именно в сторону этих мудрых и драгоценных правил Вселенских Соборов. А что касается, собственно, до тона, до образа выражения или изложения стихотворения, то здесь-то и имеют свое полное значение слова, высказанные Гренье по поводу стиля сатиры Григория «На женщин-модниц» [№ 29. «На женщин, которые любят наряды»], в отношении которого он замечает: «Тут не спрашивается о том — благородна или неблагородна экспрессия сатирика, мягка или сурова она; тут предоставляется полная свобода истине, которая ставится выше всех лицемерных приличий мира. Истина — это была единственная политика и единственная поэтика этих бесстрашных моралистов»[669]. С этой правильной точки зрения, нам кажется, можно «извинить» тон и экспрессию сатиры, которой сам поэт предпосылает следующие слова: «Хотя все вы (епископы) единодушно почитаете меня человеком худым и несносным, далеко гоните от своего сонма, поражая тучами стрел и явно, и тайно (последнее более вам нравится), а я скажу, что побуждает меня и что внушает мне сказать сердце. Хотя не охотно, однако же изрину из сердца слово, как струю, которая, будучи гонима вон сильным ветром и пробегая по подземным расселинам, производит глухой шум, и где только может прорваться из земли, расторгнув узы, выливается из жерла. То же теперь со мною: не могу удержать в себе желчи. Но снесите великодушно, если скажу какое и колкое слово — плод моей горести»[670].
Колким действительно, но воистину справедливым словом заключает он и свою сатиру «На лицемерных монахов», говоря им, что
Τάς παχεας σάρκας, και γαστέρα ογκον εχουσαν
Ή λεπτή χορεΐν είσοδος ου δύναται».
(«Утучненная плоть и расширевшее чрево не могут пройти сквозь узкие врата».)[671]
Лучшую и в собственном смысле поэтическую часть произведений святого Григория Богослова составляют его чисто лирические стихотворения, которые, по цитируемому нами изданию мавриниан, все почти, за незначительным исключением, находятся в первом разделе второй книги, под номерами с 19 по 89 включительно.
В этих превосходных образцах христианской лирики ярко и оригинально обозначился весь его поэтический гений. В них не видно ни следов подражательности, ни влияния риторики, ни подавляющего элемента рефлексии. Они не задуманы по каким-нибудь внешним, сторонним для поэзии мотивам, но выходят прямо из непосредственного источника поэзии — сильного и глубокого одушевления, оплодотворенного чувством христианского сознания. Они не сочинены искусственно, по законам теории поэзии, не обработаны механически, по правилам стихометрической техники, а вылились и создались сами собой, как живой отголосок живейших движений сердца, как естественное проявление известного состояния души, отличающего всех истинных представителей поэтического дарования, которые, выражаясь словами одного из них, «рождены для вдохновенья, для звуков сладких и молитв».
Область чистой лирики, как сфера свободного, непосредственного проявления внутреннего мира человека — сокровенной жизни души и сердца, всего более сродна была мягкой, нежной, в высшей степени впечатлительной и отзывчивой душе поэта, всего более гармонировала с личными особенностями его поэтического дарования. Оттого лирические стихотворения его дышат таким теплым, искренним чувством, таким могучим одушевлением, глубоко захватывающим и увлекающим даже тех, кто читает их в переводе.
Разнообразием душевных настроений, определяющих содержание лирических произведений поэта, различием свойств и направлений чувства, сообщающих известный тон и форму их, условливается и разнообразие видов лирической поэзии святого отца; внешним образом оно выражается у поэта уже в самом надписании лирических стихотворений: «Θρήνος» [«Плач»], «Θρηνητικόν» [«Плачевное»], «Ίκετήριον εις Χριστάν» [«Прошение ко Христу], «Αεησις προς τον Χριστάν» [«Моление ко Христу»], «Ε/ς την εαυτοΰ ψυχην» [«К душе своей»], «Προς τον αύτοΰ θυμον» [«К своей душе»], «Κατά του πονηρού» [«На лукавого»].
Вообще говоря, лирические произведения Григория Богослова всего чаще превращаются в молитвенный вопль страждущей души; вопль этот, правда, принимает разнообразное выражение то сильной скорби, томления души, алчущей лучшей жизни, но изнемогающей в борьбе с внешними препятствиями и с самой собой, то благоговейного трепета пред бесконечностью ума, воли и силы Творческой, то пламенной любви, жаждущей созерцать небесную, неизменяемую, нетленную, неувядающую красоту, то трогательного умиления пред всеобъемлющей Благостью — источником жизни и наслаждения всех тварей, то порывистого негодования на ничтожество предметов, обольщающих человеческое сердце, то безусловной покорности небу в несчастии, то искреннего, полного раскаяния в греховных делах и нечистых желаниях. Но чрез все почти лирические стихотворения поэта, за исключением разве некоторых гимнов, проходил более или менее сильно и заметно их основной элегический мотив. Так что даже те стихотворения, которые, как не имеющие определенной формы, не могут быть строго отнесены к одному какому-либо роду поэтических произведений, имеют больше точек соприкосновения с элегией, чем с каким-нибудь другим видом поэтического творчества. Не смущаясь поэтому тем обстоятельством, что сам поэт общим родовым именем ελεγειακόν□ [элегическое] называет только одно стихотворение [№ 28. «Стихотворение элегическое»], считаем позволительным, для удобства аналитического разбора лирических стихотворений его, разделить их все на два общие отдела: а) элегии и б) гимны.
Если тесное внутреннее отношение лироэпических стихотворений Григория — гномов, сатиры, дидактических и исторических поэм, — к подобного же рода произведениям древнегреческой литературы ставит его, как поэта, в преемственную связь с античными классиками, то внутренняя самобытность и непосредственность его чисто лирических произведений — элегии, со всеми ее разновидностями, и гимна отводят ему по справедливости первое место в области нового, оригинального рода поэтического творчества — духовно-христианской лирики. Преобразовав названные античные формы поэзии в духе христианского настроения, святой Григорий Назианзин первый из христианских поэтов создал в этом новом роде образцы, в художественном отношении ничуть не уступающие совершеннейшим произведениям классической лирики. На раскрытии этого общего тезиса, составляющего самое ядро нашего исследования, мы остановимся несколько подробнее.
И прежде всего постараемся выяснить свое положение об оригинальности лирической поэзии святого Григория Богослова из рассмотрения природы и характера главной лирической формы его — элегии.
Элегия, как особый вид лирической поэзии, у древних греков не имела того значения, какое мы соединяем теперь с этим словом. Тесно связанная в своем происхождении с музыкой, она определялась у них более размером, чем содержанием. Слово ελεγεΐον [элегия] означало именно двустишие, состоявшее из одной строки гекзаметра и одной пентаметра, а ελεγεια — стихотворение этого смешанного размера, от слова ελεγος [эпос], которое греки точно так же употребляли в смысле пентаметра, как слово επος в смысле гекзаметра. Этот элегический размер применялся ко всевозможным сюжетам — к вопросам нравственности, военным и политическим воззваниям, рассуждениям в форме пословиц, излияниям любви и горести, хвалебным эпиграммам и грустным эпитафиям, так что совершенно невозможно сказать, что именно составляет его прямую область. Если бы, таким образом, при определении древнегреческой элегии мы захотели руководствоваться ее содержанием, то нам пришлось бы дробить ее на следующие мало общего имеющие между собою виды: политическо-воинственную, этико-дидактическую, эротическую, буколическую, хвалебную, печальную, застольную (симпозионическую) и пр. В качестве именно общего, родового признака всех этих разнообразных видов элегии мы можем указать только одну особенность — это общую им всем принадлежность к области личной или, как говорят немцы, субъективной поэзии. Эта постоянная и неизменная черта элегической поэзии выступает весьма явственно даже там, где античный поэт обсуждает общественные вопросы, как, например, в элегиях Солона, или пересказывает эпические мифы, как делает Антимах в своей Лиде. Эта же черта древней элегии, по-видимому, внутренне роднит ее и с элегической поэзией святого Григория Богослова. Но на этой-то внутренней особенности (Subjectivitat), единственно общей у древней элегии с элегической поэзией святого отца, мы и думаем основать все неизмеримое различие их между собой. Справедливо, что область античной элегии и вообще лирической поэзии, как и элегии, подлежащей нашему разбору, есть одинаково область личной, субъективной поэзии. Это до такой степени бесспорно, что слово «субъективна» можно принимать прямо как сказуемое к подлежащему аналитического суждения — элегия. Но дело в том, что подлежащее в этом суждении определяется своим признаком только номинально, а не реально. Необходимо обратить внимание на то, чем именно, исчерпывалась субъективная область античного элегического поэта и что́ составляет природу элегических стихотворений святого Григория Богослова.
Стихию древне-элегических и вообще лирических поэтов, как греческих, так и римских, составляют, строго говоря, не высшие чисто психические продукты, а низшие психофизиологические отправления, то есть, главным образом, органические ощущения и душевные движения (эмоции), которые в своей совокупности образуют в тот или другой момент такое или иное внутреннее настроение, смотря по эмоциональной окраске ощущений. Этой, в тесном смысле, душевно-чувственной сферой внутреннего субъективного мира, составляющей в психической жизни одну общечеловеческую ее сторону, и ограничиваются античные лирики в своих произведениях, не касаясь и не зная высшей духовно-чувствовательной области. Чаще всего, именно, они выражают в своей поэзии аффективные продукты, образовавшиеся в душе под влиянием какой-нибудь более или менее сложной и разнообразной группы внешних впечатлений и вообще под влиянием данных опыта. Всякое явление жизни, всякое событие, как и всевозможные положения человека, определявшиеся духом времени, нравственно-интеллектуальным уровнем общественной среды, социальным строем и формами политического общежития, вызывали в поэтической душе лирика те или другие личные ощущения, чувства, желания и вообще душевные настроения. Вращаясь в кругу многоразличных житейских отношений, в сфере ближайших, но относительно важных и нередко самых ограниченных задач и интересов, предъявлявшихся текущей современностью, античные элегики и воспевают в своих произведениях любовь к отечеству, приятное общение дружбы, скорбные утраты и лишения, пиршественные удовольствия, прославление храбрости и физического героизма, восхваление мудрости, радости и печали любви. За эти пределы психофизических и всегда более или менее чувственно-эгоистических эмоций, вызываемых внешними впечатлениями и возбуждающих душу чисто в естественном направлении, они не простираются, и не дано им было входить в сокровенные глубины высших отправлений нашей души, которые совершаются в ней под влиянием идеи бесконечного.
У святого Григория Богослова, напротив, главным материалом для лирического творчества служат и самая душа, и данные внутреннего чувства самосознания и саморазмышления ее о себе, и жизнь сокровенная, которой душа наша непосредственно соединена с Богом, и вся беспредельная область идей, чувствований, желаний и стремлений, которые, как из неисчерпаемого источника, возникают из этого животворного начала и, подобно волнам моря, приливают и отливают из глубины религиозного одушевления поэта. Эта область представлений и чувствований, которые выходят за пределы всего земного, или, другими словами, область идей и идеалов, которые, хотя и порождаются земной жизнью, но не находят в ней удовлетворения и вдохновляют поэта к лирическим произведениям высшего и оригинального типа, оставалась совсем неведомой для античных лириков.
Итак, первая и кардинальная особенность святого Григория, принадлежащая собственно ему, как самобытному лирическому поэту, касается самой природы его лирических произведений, составляет самую сущность их содержания. Сжато и кратко это внутреннее существо лирической поэзии его можно, кажется, формулировать в следующем положении: оно (то есть существо его) обнимает совокупность религиозно-психических процессов, в которых душа, сосредоточенная в себе самой, рассматривает саму себя и изображает свои аффекты.
При свете определения элегической поэзии святого Григория Богослова становится, с одной и существенной стороны, достаточно, кажется, ясным, каких именно элементов недостает в предикате ее — «субъективна» — для отличия ее от древнегреческой элегии. Если понятие «субъективность» принадлежит лирической поэзии вообще, как ее родовой признак, — хотя, заметим кстати: как слово «субъективность», с противоположным ему «объективность», так и значения, соединяемые с ними, древним не были известны и введены в употребление только позднейшими писателями, — то в приложении к элегии нашего христианского поэта этот термин полнее и точнее нужно определить, следовательно, понятием «субъективности», опирающейся на сверхъестественное миросозерцание. Таким образом, разграничение понятий субъективности по отношению к природе древней и новой, античной и христианской элегической поэзии обусловливается глубоким, радикальным различием, какое находится между паганизмом с древней философией, с одной стороны, и христианским миросозерцанием, открытым в христианском вероучении, — с другой. Если бы мы захотели подробнее остановиться на развитии этой мысли, мы вышли бы из пределов своей задачи. Достаточно для нас обозначить различие сопоставляемых предметов крайними их пределами. Миросозерцание древних, питавшее субъективную поэзию их, обнимает преимущественно предметы, подлежащие чувствам, оно — естественно (натурально), ограничено; точкой отправления различных психических процессов и явлений душевных, касающихся чувственного мира, служит тот же чувственный мир, подлежащий наблюдению внешних чувств. Христианское миросозерцание, служившее источником нашему христианскому лирику, всецело относится к самому человеку; оно, как говорят, — трансцендентно, сверхъестественно[672] Оно обнимает истины сверхчувственные, на которые не может дать нам ответа мир внешний, со всей его громадностью, и которые касаются нашего бесконечного назначения; ближайшей же точкой опоры, на которой утверждается наша живая вера в предметы сверхчувственного мира, и вместе отправной точкой для христианского миросозерцания служат истины внутренней духовной жизни, идеи об основных силах духа, о его высших потребностях, внутренних состояниях, целях и средствах. И непосредственное сознание безусловной важности этих истин для человека, тесно связанных с его настоящим и будущим благополучием, проникает, понятно, не одну мысль в отдельности и не одно чувство, а всю душу, во всей гармонической полноте ее сил и способностей. Раздвинув вглубь и вширь ограниченные у древних пределы знания и разумения, христианская вера расширила вместе с этими душевными силами и в естественной зависимости от них и сферу чувства, сердечности и фантазии. Возблистав на земле как новое солнце, разогнавшее своими лучами мрак и тени, облегавшие ум человеческий, христианское учение открыло целый новый мир, новый объект для созерцания; и не только один отвлеченно мыслимый объект: с новым миросозерцанием, обогатившим ум и знание, оно открыло и новую, неведомую область внутренних ощущений, душевных движений, аффектов, фантазии. «Как молния, — художественно выражается Вейсе, — светлый взгляд Божественного откровения прошел огненной струей по всему сознанию человечества и повернул полюсы внутреннего магнита так, что стрелка духовного компаса, обращенная прежде только на земное, указала вдруг на иное, высшее бытие»[673]. В этом «высшем бытии» учение Христа Спасителя открыло человеку именно два полюса, к которым и обратило его внутреннее сознание; из них один оно указало превыше человека, другой — в самом человеке. Первый — Господь Бог и Отец наш Небесный, Которого в Древнем мире «не познали» правильно не только язычники, но и избранный народ Божий, евреи, и Которого «неприступный свет» (см.: 1 Тим. 6:16), созерцаемый во Святой Троице, явило нам Солнце правды — истинный свет миру (Ин. 8:12). Другой объект, раскрытый и уясненный нам этим благодатным светом, представляет сам человек. Из христианского миросозерцания человек впервые уразумел себя нравственно свободной личностью; он возвысился до полного и ясного представления себя самого свободным «я», то есть существом, духовно сознающим себя, которое, при обладании всеми силами своими, в самом себе имеет начало своих действий, и в силу такого самосознания стал мыслить себя отдельным и от Бога, и от мира и противополагать себя, как свободное «я», и Богу, и миру. Древним хотя и не совсем чуждо было самосознание, в смысле понимания человеком своего личного свободного «я», но представления их на этот счет были темны, смутны, не полны и далеко не совершенны. Христианское учение, углубив душу в себя саму и пролив в нее благотворные лучи свои, впервые осветило во всю ширь и глубь настоящую сферу сознания себя человеком и открыло нам в нас самих обильнейший источник или вернее, быть может, сказать — горнило внутренних ощущений, желаний, идей, стремлений, вообще — душевных движений, расположений и настроений, охвативших внутреннюю жизнь нашу в целом ее составе, во всей ее полноте. И озарив таким образом сознание, христианское учение указало ему его исходную и конечную точки и сообщило ему правильное направление, внушив нам, что истинная жизнь есть та, которой душа наша соединена с Богом, Творцом и Искупителем, что жизнь эта — сверхъестественная, начало ее — сверхъестественная милость, а конец — вечное лицезрение Бога и обладание Им. И этой жизни Иисус Христос не только научил нас, но Он — второй и небесный Адам (см.: 1 Кор. 15:47) — родил нас в нее; жизнь эту, полную тайн благодати, апостол называет «сокровенной от мира, соединенной с Богом» (см.: Кол. 3:3). Она-то, эта внутренняя жизнь, и служит главным предметом содержания лирических произведений святого поэта. И едва ли мы ошибаемся, говоря, что святой Григорий Назианзин первый из всех христианских поэтов воспользовался этим материалом для выражения его средствами поэзии и изобразил его так талантливо и художественно, что другим поэтам в той же области не удалось уже потом не только заслонить его произведениями своей музы, но и сравняться с ним как художественнохристианским поэтом по достоинствам.
Определив природу лирических произведений святого Григория Богослова как оригинальных опытов его поэтического творчества, перейдем ко второй отличительной стороне их субъективности — их тону и характеру. В этом отношении лирические стихотворения святого поэта представляются наиболее колоритными из всех прочих произведений его литературной деятельности. Они носят на себе в высшей степени выразительный отпечаток самой личности его и, при замечательной своеобразности индивидуальных черт ее, являются произведениями сколько оригинальными, столько же и достойными изучения.
Положив основание христианской элегии как особого самостоятельного рода художественно-литературного искусства, Григорий Богослов первый внес в нее новое чувство — меланхолию. Говоря строго, этот термин не следовало бы употреблять относительно поэзии святого отца. Применяя его к характеристике элегий святого Григория Богослова, мы пользуемся им потому только, что термин этот принят у многих исследователей. Но мы должны оговориться, что придаем этому термину особенное значение, отличное от обычного словоупотребления. Мы разумеем под меланхолией не простое, случайное, мимолетное и часто безотчетное, а тем более прихотливое, капризное и вообще более или менее искусственное (аффектационное) чувство печали, уныния или грусти, а весьма сложное, искреннее, трезвое, сознательное и постоянное расположение души, обусловливаемое глубокими и серьезными причинами. Меланхолия Григория проникает всю его лирическую поэзию, за исключением разве гимнов. Поэт изображает в своих элегиях жизнь человеческую во всей ее неподкрашенной наготе и неприглядности. Он изучает здесь человека во всех возможных положениях и во всех периодах его возраста — среди домашней и общественной жизни, среди богатства, растрачиваемого в изнеженной роскоши, и нищеты, пробивающейся поденным трудом; среди забот о детях, семье и безотрадной жизни в одиночестве; ползающим в детстве и ползающим в старости, в избытке сил и мужества цветущей молодости и в болезненной слабости старческой дряхлости — с первого дыхания у груди матери вплоть до могильного приюта; рассматривает его прежде чем был он и когда его уже нет больше; тело бесформенное и тело сгнившее; видит его в его двояком гробе: в утробе своей матери и в недрах земли; провожает его в загробную жизнь и представляет его последнюю участь. «Ничто, — скажем словами Гренье, — не ускользает от его анализа, сколько строгого, столько же тонкого; ничто из тленных вещей, самых завидных и самых очаровательных, не находит пощады пред его неумолимою ревностью. Он развеивает наши иллюзии, разметает наши грезы, гонит наши восторги; он подносит к нашим губам яд, скрывающийся в каждом цвете; он заставляет нас дышать отвратительным или вредным запахом, который испаряется всяким земным удовольствием; он не допускает никому ошибок, извинений, отговорок; он идет из ворот в ворота, как пророк по улицам Ниневии, предупреждая, угрожая, пробуждая и богатого и высокомерного, и сильного и красноречивого, и красивого и молодого; он сбрасывает с нас маски и провозглашает нам эти старые, избитые, осмеянные, бесплодные, однако ж истинные и не стареющие слова: «Суета сует и всяческая суета» (см. Еккл. 1:2) — это последнее изречение из всех, пережитых на земле, это заключительное резюме всей жизни»[674].
В самом деле, выходя от самого рождения человека, поэт говорит, что человек появляется на свет самым жалким из всех животных[675]; что он, точно вырвавшись из могилы, стремится к другой могиле («εκ τύμβοιο θορων, επί τύμβον οδεύω»)[676] и от гроба до гроба живет только для тления[677], что провожатыми ему в жизни служат горе и слезы, которые он проливает уже, как только вышел из недр матери, прежде чем даже коснулся жизни, как бы наперед оплакивая все те бедствия, с которыми он должен встретиться[678]; что жизнь наша — дикий поток, непрестанно волнующееся море[679], все пути ее для смертных соединены с неизбежными бедствиями, и даже те из них, которые, по-видимому, манят благами и радостями, обставлены весьма многими и трудными препятствиями, и самые блага неразлучны со скорбями: «Как много я видел напастей, и напастей без малейшей дозы услаждения, так и не видал ни одного блага, которое бы совершенно было изъято от скорби»[680]. Так что «если бы кто взвесил на весах, — говорит поэт, — все, что в жизни приятного и что прискорбного, то одна чашка, до верха нагруженная злом, пошла бы к земле, а другая, с благами жизни, напротив, побежала бы вверх»[681]. В некоторых кратких элегиях он сравнивает жизнь людей с «прахом, поднимаемым и бросаемым вниз сильным круговоротом ветров»[682], с «колесом, вертящимся на неподвижной оси»:
Τροχός τις εστιν άστάτως πεπηγμενος,
Ό μικρός ούτος και πολύτροπος βίος.
ʼʼΑνω κινείται, και περισπάται κάτω
Ουχ Υσταται γάρ, καν δοκή πεπηγεναι.
Φεύγων κρατείται, και μένων άποτρεχει.
Σκιρτά δε πολλά, και το φεύγειν ουκ εχει.
ʼʼΕλκει, καθελκει τη κινήσει την στάσιν.
(«Эта краткая и многообразная жизнь есть какое-то колесо, вертящееся на неподвижной оси: то идет оно вверх, то склоняется вниз, и хотя представляется чем-то неподвижным, однако же не стоит на месте; убегая, держится на одном месте, и держась, убегает; стремительно скачет и не может сдвинуться с места; силится движением своим переменить положение и от того же движения приходит в прежнее положение».)[683]
Наконец, в элегии «О путях жизни», подводя, так сказать, итог своим воззрениям на здешнюю жизнь, поэт с необыкновенной силой и энергией чувства говорит:
«Все, все здесь скорбь для смертных, все предмет смеха, легкий пух, тень, призрак, роса, дуновение, быстрый полет птицы, сон, непостоянная волна, стремительный поток, след корабля, ветер, прах, подвижное колесо, которое своими оборотами, то скорыми, то медленными, приводит одно и то же: времена года, ночи, дни, заботы, смерть, печали, удовольствия, болезни, потери, удачи»[684].
Из таких отдельно взятых аккордов меланхолически настроенной души слагается, например, следующая элегическая композиция.
«Зачем нет у меня легких крыльев ласточки или голубки? С быстротой бежал бы я из общества смертных! Стал бы я жить в глубине пустынь, меж диких зверей; они лучше людей. Там, по крайней мере, текли бы дни мои без скуки, тревог и печали! Превосходя животных своим умом, который познает Божество и возносится до небес, я в недрах созерцания вкусил бы сладость мирной жизни. Там раздавался бы мой голос, как с вершины горы, и я взывал бы к обитателям земли: люди, обреченные смерти, существа скоро гибнущие, вы, которые живете только для того, чтобы сделаться добычей могилы, и гоняетесь за пустыми призраками, долго ли станете вы влачить цепь ваших заблуждений. Ветреник! Останови на минуту твои блуждающие мысли, и посмотрим вместе на род человеческий.
Один отличался бодростию и силою: статный и гордый, с завидно сложенными гибкими членами, он властвовал над своими товарищами. Другой, блистая красотою, как утренняя заря, манил к себе взоры всех; он сиял меж мужчинами, как весенний цветок. Иной знаменит подвигами своей боевой храбрости, а тот, любя страстно охоту, никогда не упускал добычи, он опустошил леса и горы. Этот был охотником до пиров и роскошных обедов; утопая в приятностях стола, он исчерпал своим чревом и сушу, и воды, и воздух; но вот теперь он дряхлый, сгорбленный старик, красота его увяла от дыхания ледовитой старости.
Придет старость, и прости сила и красота! Чувства отрекаются от удовольствий, и человек живет уже вполовину, большая часть его в могиле.
Тот надмевается своей ученостью, а этот с гордостью указывает на могилы своих предков; иной дивит всех обширностью своего ума и блеском своих сведений. Другого душит богатство, а он еще не доволен им. Судья чванится своими проделками! Тиран, окруженный невольниками, которые обременены цепями и покрыты окровавленным рубищем, тяготит землю и презирает небо.
Бедные! Скоро превратятся они в груду пыли! И их ждет общая участь. Бедняка и богача, царя и раба, всех обложит одна тьма и все поселятся в одном месте. Одна выгода на стороне великих земли: их похоронят с пышной церемонией, погребут в богатых мавзолеях; имена и титла их останутся на мраморе или меди!
Пусть иной умрет не скоро, но все-таки умрет! Никто не изъят от общего закона. Все, в свою очередь, будут отвратительными черепами и обглоданными костями!
Исчезнет тогда и гордость! У бедняка не будет забот. Болезни, ненависть, преступления, страсть, неумеренность, преступные удовольствия, все уничтожится! Смерть крепко держит своих пленников и даст им свободу лишь в тот день, когда воскресшие тела явятся, чтобы не умирать более.
Вы, у кого перед глазами сменяются все эти зрелища, послушайте моих советов! Не вверяйтесь лживому миру, гоните прочь обаяние этого земного царя, этого хищника, посягающего на ваши блага; его ласки влекут за собою смерть! Слава, достоинство, рождение, богатство — все суета! Оставим это другим, а сами поспешим к небу, где сияет неизреченный свет Троицы!»[685]
Приведенных нами примеров и выдержек из элегических стихотворений Григория, кажется, достаточно для доказательства решительно преобладающей, господствующей роли в них меланхолического чувства. По крайней мере нам представляется излишним останавливаться с большей подробностью, чем это требуется ходом нашего исследования, на том, что само собой бросается в глаза, или, лучше сказать, в душу читателя по прочтении им к ряду любой из элегий поэта. Не скопляя поэтому новых рядов цитат в подтверждение, на наш взгляд, не нуждающегося в нем положения, что меланхолический элемент в лирической поэзии Григория составляет основную окраску ее, позволим себе отослать читателя, привыкшего руководиться собственным впечатлением, к самому тексту элегической поэзии нашего автора. Здесь же на очереди возникает вопрос, ответ на который представляет более трудную задачу для исследователя. Как объяснить образование и развитие в знаменитом представителе высокого и чистого христианского вероучения, в богослове κατ εξοχήν [по преимуществу], такой глубокой меланхолии, в грустный тон которой настроена вся почти поэтическая лира его? В этом пункте мы встречаемся, между прочим, с задачей и интересом специального церковно-исторического исследования о Григории Богослове; этим обстоятельством отчасти обусловливаются и сложность поставленного вопроса, и трудность решения его при замечательной скудости научной литературы по этому предмету. С мнением же немецкого доктора богословия Шубаха, по которому «для разрешения этого вопроса достаточно проливают света жизнь и сочинения святого отца, тщательнее исследованные»[686], нельзя вполне согласиться. В том-то и трудность задачи, что оба эти предмета — и жизнь, и сочинения Григория — сами нуждаются для себя в солидном историческом комментарии. Причины, которые если и не исчерпывают всей сущности этого вопроса, но, во всяком случае, не могут быть устранены при решении его, мы делим сначала на общие, отвлеченно-философские, и частные, исторические. Причины первого рода тесно связаны с общими началами христианского миросозерцания и выясняются в особенности при сопоставлении его с миросозерцанием древнеклассическим. Глубокое различие между тем и другим по самому существу их мы уже имели случай кратко определить, говоря о внутреннем содержании лирических произведений святого отца. Здесь же мы ограничимся только эстетической, или идеальной, точкой зрения и обратим преимущественно внимание на то влияние, какое имели античное миросозерцание и христианство на характер поэзии и ее идеалы.
Красноречивый истолкователь таинственных путей Провидения, епископ Гиппона Августин, в немногих словах выражает противоположность как в религии, так и искусстве между языческим и христианским мирами. «Два рода любви создали два града. Любовь к себе, доведенная до пренебрежения Богом, создала град земной; любовь к Богу, доведенная до пренебрежения собою, создала град Господень». Для характеристики древнегреческого миросозерцания, действительно, достаточно двух слов: «любовь к себе, доведенная до самообожания». В этих двух словах — вся тайна эллинизма. Основные идеи, которыми проникнуто древнегреческое воззрение на жизнь, прекрасно отражаются в религиозных верованиях греков. Но что такое была религия их? Она, в сущности, и была культом самообожания, служением человеческой природе, апофеозом красоты и красивой жизни. Геродот говорит, что «религию и богов создали эллинам Гомер и Гесиод» (Herodot, 2, 52). Это замечание набожного поэтического историка, быть может, справедливее, чем сам он думал; но — с какой точки зрения и в каком смысле? С одной и только одной художественно-поэтической точки зрения, хотя бы и в том самом смысле, который кратко, но очень метко сформулирован в выражении Гераклита: «Боги — это бессмертные люди, а люди — смертные боги»[687] Поэтому Геродот мог бы сказать точнее, что Гомер и Гесиод создали эллинам занятную галерею художественных произведений, которая в сонме олимпийских богов и богинь представляет типы человеческой жизни, созданные фантазией и перенесенные на пластические образы и картины. Эти образы и картины, на эстетический взгляд, бесспорно прекрасны; но в отношении религиозного, собственно, чувства по меньшей мере легкомысленны. И в действительности греки и после Гомера с Гесиодом, как и раньше их, оставались теми же атеистами, или, если угодно, пантеистами, не разделявшими ни религии от искусства, ни религиозного чувства от чувств эстетических. Взгляд грека на жизнь человеческую сам собой уже вытекал и определялся из воззрений его на божество. Если, как думал он, «все божественно и все человечно» (πάντα θεία και ανθρώπινα πάντα)[688], то и в человеке все нормально, все в наилучшем порядке, все проявления его жизни разумны, насколько они отвечают единственно достойной человека цели жизни — полному, безмятежному наслаждению. «Это народ, — характеризует эллинов Эрнест Ренан, — беспечный, беззаботный, берущий жизнь, как вещь, изъятую от всего сверхъестественного, от всякой задней мысли»[689]. Самая старость для грека не имела какого-либо морально-поучительного значения, она не приносила ему иной мысли и иного чувства, кроме желания поддержать в себе бодрость тела и энергию духа для восприимчивости внешних удовольствий жизни. Образ смерти служил лишь только приправой к этим удовольствиям. «В Греции, — говорит Шерр, — сделан был удачный опыт — построить всю жизнь художественным образом»[690]. И действительно, самые серьезные идеи и учреждения принимают у греков веселый оттенок, обращаются в предмет эстетического наслаждения и художественного созерцания. Религиозные церемонии являются у греков веселым банкетом, которым боги остаются очень довольны, потому что и на их долю там перепадает немалая толика вина и мяса. Самые высокие праздники оказываются оперными представлениями. Трагедия, комедия, хоры танцующих, гимнастические игры составляют часть культа. Греку и в голову не приходит, что почитание бога может обнаруживаться умерщвлением своей плоти, постом, трепетной молитвой, глубоким раскаянием грешника. Ему непонятно, зачем нужно делать ему насилие своим человеческим стремлениям. Нет разлада внутри человека, нет раздвоения, тем более нет ничего похожего на борьбу между духом и телом, между чувственным и сверхчувственным, как нет подобного раздвоения в самом божестве. Ему кажется, напротив, что не любить жизни, не наслаждаться ею — это и значит грешить, что жертва Богу — не «дух сокрушен», а дух на высоте его восторга, что нужно принять участие в веселии богов, доставить им зрелище совершенной красоты нагого тела, возвысить человека до них самих при содействии всей роскоши, какую могут представить соединенные усилия искусства и поэзии. Для них это-то чувство, этот-то энтузиазм и есть набожность. То же чувство создало и воспитало у античных греков и литературу с искусством; напрасно стали бы мы искать Бога и у их живописцев и скульпторов, как и у их поэтов. Мы не хотим этим сказать того, чтобы в древнегреческой литературе не было места выражению скорби и печали, как элементов не только поэтических, но и жизненно-реальных, общечеловеческих. Всякий сколько-нибудь знакомый с литературными произведениями классической древности может привести из Гомера, Пиндара, Алкея, Симонида, Еврипида, Платона, равно как из Лукреция, Вергилия, Сенеки, Ювенала, цитаты, с которыми многие места скорбно-элегической поэзии Григория представляют буквальное сходство. Поэт для выражения своей душевной грусти употребляет нередко те же слова и те же выражения, пользуется теми же образами и подобиями, какие употребляли и древние поэты \ Но под этим наружным сходством языка и буквы скрывается несоизмеримая разница между первым и последними как в источниках их душевной грусти, так и в самом характере ее. Грустные мотивы в произведениях древнегреческих поэтов естественно вытекали из той же основной стихии их материалистического мировоззрения — чувства наслаждения жизнью. Грек любил жизнь до обожания, а к чувству страстной, восторженной любви к любимому предмету всегда и неизбежно примешивается и чувство печали уже при одной мысли — безвозвратно лишиться его, навсегда расстаться с ним. И это грустное чувство развивается прямо пропорционально с чувством любви к этому предмету и наслаждения им. Смерть для грека была однозначаща с уничтожением; с потерей жизни он исчезал для жизни, как «увядший цветок», как «помертвелый лист»[691]. А эта, собственно, физическая сторона жизни и смерти и составляла всю суть в глазах материалиста-грека; что же касается нравственного смысла человеческой жизни и будущего состояния, то первый не разделялся у греков от эстетического идеала, а последнее представлялось им в таком виде, который для деятельного ума, собственно говоря, гораздо тяжелее, чем совершенное уничтожение. Как ни живо у некоторых из их поэтов описание Елисейских полей, служивших обиталищем душам героев, но народное верование уделяло бестелесному духу лишь призрачное и бесцветное существование в безотрадном Аиде. Известен прекрасный эпизод «Одиссеи», в котором герой ее рассказывает в феакийской аудитории о своем посещении «страны теней». На вопрос Алкиноя, не видел ли там Одиссей коголибо из славных бойцов, сражавшихся бок о бок с ним под стенами Трои, Одиссей рассказывает ему печальную повесть о некоторых из своих прежних товарищей. Из нее характерен в особенности его рассказ о свидании своем с Ахиллесом. Ахиллес изумляется — что заставило отважного Одиссея решиться проникнуть в эти мрачные пределы, где мертвые, хотя и живут, но, лишенные чувства, «безжизненно веют». Когда Одиссей старается утешить его напоминанием о бессмертной славе, окружающей его имя, безотрадный ответ Ахиллеса выражает в самых мрачных красках его взгляд на судьбу человечества, который местами проглядывает в убеждениях поэта и составляет одну из характеристических черт его любимого героя. «Живая собака лучше мертвого льва», — говорит Ахиллес.
Лучше б хотел я живой, как поденщик,
работая в поле,
Службой у бедного пахаря хлеб добывать свой
насущный,
Нежели здесь над бездушными мертвыми царствовать,
мертвый.
Вот на какое бессмертие обрекало язычество даже самых лучших и храбрейших.
Как ни весело поэтому и счастливо, или, лучше сказать, потому что весело и счастливо жили вечно юные греки, забавляясь и жизнью, и всеми важнейшими элементами ее — религией и богами, политикой и государством, наукой и искусством они, не имея ясного представления о будущей жизни и твердого убеждения в бессмертии души, были несчастны в самом счастье своем, они роковым образом были подвержены одному, можно сказать, естественному, но, в сущности, ужасному недугу — смертобоязни; с мыслью о смерти как злополучном приговоре неумолимой судьбы грек не имел ни средств, ни основания примириться; смерть была для него безусловным злом, а он — безусловной жертвой ее. И чем счастливее, повидимому, жил и наслаждался он жизнью, тем чувствительнее был к страху смерти. Отсюда понятна и необыкновенная чувствительность греческих героев к телесной боли, и склонность их к стонам и слезам от ничтожного физического недуга. Нас удивляет в «Илиаде» образ Менелая, «дрожащего» от легкой раны, нанесенной ему стрелой неприятеля (Пандора), и до того чувствительного к страху смерти, что, по-видимому, он едва не падает в обморок, пока не успокаивается от уверения, что «шипы пернатой» не проникли в тело. Не менее странным представляется нам и драматический интерес одной из трагедий знаменитого Софокла («Филоктет»), основанной на страданиях от боли ноги у ее героя и на его криках и жалобах на эту физическую боль.
Сообразно источнику своего происхождения грусть в древнегреческой поэзии и характер имела скорее грусти отчаяния вследствие роковым образом неизбежного разлада между желаемым и осуществимым, чем печали и огорчения души вследствие свободнонравственного и сознательного недовольства человека самим собой и окружающей его действительностью.
Не такова меланхолия, отличающая лирическую музу нашего христианского поэта. Как ни грустны мотивы ее и ни унылы тоны ее, как ни густы краски ее и ни мрачны образы ее, в произведениях ее нельзя подменить ни одного звука, ни одной черты выражения аффекта души, близкого к отчаянию древнеклассических поэтов.
Грусть святого отца и ее скорбные звуки, напротив, оканчиваются там, где начинаются вопли отчаяния языческих элегиков, и наоборот, звучат уныло там, где раздаются восторженные аккорды наслаждения языческой лиры. Душе святого Григория, мягкой, нежной, но всегда самой себе верной и постоянной, оставались совершенно чуждыми и те одинаково нечистые внутренние движения, какими вдохновляются многие и из новейших лирических поэтов, которые, пренебрегая светом христианской истины, отрицая и презирая сверхъестественную и небесную цель, предназначенную нам Господом, заблуждаются не только «в измышлениях своих», как говорит апостол (см.: Рим. 1:21), о древних людях, но и в своих душевных «расположениях», в своих душевных аффекциях, что называет апостол «помрачением неразумного сердца» (см. там же). Ища в этой жизни единственно счастья и нигде не находя его, устремляя и напрягая свои дерзкие помыслы к высшим, таинственным путям Провидения здешней жизни и не будучи в состоянии ни проникнуть в них, ни объяснить их себе, они, мнимо или действительно, приходят в отчаяние; грудь их раздирается черной безутешной и безысходной печалью, и, волнуемые ею, они или ропщут на Бога, или, забавляясь и разыгрывая на этих нотах скорби и уныния, находят единственное утешение для себя в излиянии этих раздражительно-минорных звуков в своих стихотворениях[692] Ничего общего не имеют ни подобная поэзия с поэзией истинно христианской, ни подобные поэты с занимающим нас представителем последней — Григорием Назианзином. Душевная скорбь его разнилась от настроения всяких «певцов суетно-мировой скорби», как небо от земли. Свою скорбь он называет, подобно Павлу (2 Кор. 7:10), печалью по Бозе и различает ее от печали века сего, которая соделывает смерть и которой он отвращался. «Обращая взгляд на самого себя, — говорит арх. Порфирий, — поэт открывает очень много тайного и непостижимого для своего ума, замечает сильную борьбу в своих желаниях, обнаружения чувственности, стесняющие высокий полет его духа, множество соблазнов, угрожающих гибельной опасностью душе со стороны врагов спасения. По всему этому он признает земную жизнь тяжкой и суетной; но в то же время мирится со своей жизнью потому, что живо представляет себе Божественное Промышление о судьбе каждого человека, а также и потому, что одушевляется ожиданием небесных радостей и блаженного общения с Пресвятой Троицей, славе Которой посвящена была вся его истинно подвижническая жизнь. Его любовь к Господу так жива и сильна, что несколько минут, проведенных в обществе людей праздных и суетолюбивых, незнакомых с занятиями богомыслия, порождают в нем глубокую печаль. В элегиях своих он является пред лицом Господа с воплями сердечного сокрушения за свои самые легкие преткновения, с умилительным прошением Его содействия во всех своих делах, а также с выражениями пламенного желания созерцать Его не только очами веры, но и лицом к лицу»[693]. Эта «печаль по Бозе» — далеко не то, что непонятный, неясный вопль души, бессильно рвущейся против беспричинных зол и скорбей здешней жизни; еще менее она — фатальный страх пред роковым моментом, в который Парка[694] прервет нить жизни. Яснее всего выступают в этом весьма сложном психическом расположении внутреннейшее сознание несоизмеримости потребностей нашей души со всеми благами, со всем счастьем здешней жизни и алчба нашего высшего духовного удовлетворения, томление по высшем идеале (см.: Мф. 5:4). Эта печаль — чистый продукт христианства. Соединив идеал человека с вечностью, христианство сроднило и новую литературу с новым чувством меланхолическим, отзывающимся тоской души по ее истинной родине, по ее отечеству в небесах. Отсюда и эти лирические звуки скорби и песнопения о бедствиях земного странствования. Разрушив древнеклассический строй жизни, в котором эстетическая религия вела к совершенству путем наслаждения, Евангелие выдвинуло новый принцип — самоотречения и страдания, и сформулировало неслыханное еще положение: «Блаженны те, которые плачут». Это новозаветное положение и стало исходной точкой для представителей как литературы христианской во всех родах ее, так и христианского искусства во всех его разновидностях и сообщило всем вообще произведениям их элегический колорит. Таким образом, из всех литературно-поэтических форм элегия оказалась наиболее подходящей под характер мыслей и чувств, вдохновляющих духовно-христианских писателей, и потому составила один из самых художественных отделов в христианской лирической поэзии.
Но помимо вышеизложенных общих соображений относительно скорбного чувства, проникающего жизнь и сочинения святого Григория Богослова, меланхолический характер поэзии его обусловливался, без сомнения, частными причинами. Мы могли бы разделить эти частные причины, сколько мы понимаем их, на два разряда: а) на внутренние, психологические и б) внешние, исторические. К первым, вытекавшим из коренных свойств духовной природы поэта, из самого склада и характера его интеллектуальных способностей, прежде всего нужно отнести, кажется, слишком сильно развитую в нем наклонность к созерцательно-умозрительной деятельности мышления. Подолгу и почасту замыкаясь в этой любимой им сфере чистого умозрения и всецело отдаваясь ей, мыслитель-поэт обнаруживает необыкновенную изобретательность в изыскании своим богатым поэтическо-философским воображением поводов к грустному, меланхолическому настроению. Эта характерная спекулятивная наклонность его, побуждающая его допрашивать со всей строгостью логики свой ум, часто даже по таким вопросам, которые безответны по самому существу своему, проявляется в особенности в области идей метафизического характера. В элегии: «Περί του προς Θεόν πόθου» [«О томлении к Богу»] Григорий Богослов с искренним сердечным воплем сетует на злополучный час рождения своего потому только, что он, сколько ни усиливается, не может постигнуть Бога. Сокрушаясь этим, он взывает к своей матери: «Матерь моя, для чего ты родила меня, когда не могу ни мыслию постигнуть, ни изречь Бога, сколько желаю? Осияло, правда, очи ума моего малое какое-то озарение Пренебесной Троицы; но большая часть, к скорби моей, ускользнула от меня, пролетев быстро, как молния, прежде нежели насытился я светом. А если бы здесь мог я постигнуть Тебя, возлюбленная Троица, то не стал бы жаловаться на родившую меня утробу матери; это значило бы, что я родился в добрый час»[695].
Но больше всего задает работы поэту из этой области сам человек с его двойственной природой. Главным, исходным началом и причиной нашего постоянного внутреннего беспокойства, наших вечных душевных диссонансов и возмущений, как и вообще коренным началом всех зол и бедствий, угнетающих человека и изнутри, и извне, святой Григорий признает
Πατρός τ αρχεγόνοιο πλάνην και μητρός αλιτρήν
Πάρφασιν, ήμετερης μητέρα μαργοσΰνης[696].
Но это объяснение не удовлетворяет аналитической стороны ума его. Глубже вникая в человеческую природу и, как говорит он, философствуя о ней, побуждаемый неотступным желанием выяснить себе самое непонятное, самое темное и загадочное из всех созданий — существо человека, он находит непосредственную причину нашего постоянного внутреннего разлада и дисгармонии в самом первоначальном создании и устройстве человека. Вся глубокая тайна ее заключается именно в том, что человек — по самой природе своей существо двоякое, сложенное из двух разнородных элементов. Каким неравным, тягостным и обременительным браком сопряжена наша душа — простая, духовная, бессмертная субстанция, — с материальным, тленным и уничтожимым телом, — это святой отец хорошо знает не из философии только, а из живейших и убедительнейших ощущений своей собственной наболевшей души и сердца. Но ему хотелось бы именно проникнуть в самую тайну творческого замысла этой связи души с телом. И это-то желание его тем сильнее и томительнее, чем темнее и загадочнее самый предмет его. Бессильный объяснить его, поэт дает в своих элегиях полный простор своему чувству грусти, своим слезам и сокрушению, с которыми он оплакивает это для него «ούλομενην συζυγίαν» [«гибельное сопряжение»], раздражая еще больше свою душу трогательными обращениями к ней с такими напрасными вопросами:
«Кто сделал тебя, душа моя, трупоносицею, кто крепкими узами привязал к жизни, кто заставил непрестанно тяготеть к земле? Как ты — дух — смесилась с дебелостью, ты — ум — сопряглась с плотью, ты — легкая — сложилась с бременем? Все это противоположно между собою и противоборствует одно другому… Увы, как пагубно для меня такое сопряжение»[697]. «Душа — Божие дыхание, — говорит он в другом месте о той же розни души с телом, — и будучи небесною, она терпит смешение с перстным. Это свет, заключенный в пещере, однако ж Божественный и неугасимый»[698].
Отсюда человек — «и величайший и вместе с тем презреннейший, и земной и небесный, и тленный и бессмертный»[699]. Двусторонностью природы его условливается и двойственность душевных стремлений его, направляющихся к двум прямо противоположным полюсам; одних — «горё», к Богу, других — «долу», к предметам, подлежащим чувствам (внешним) и разрушающимся вместе с ними во времени. Отсюда и эта дисгармония, и эта борьба между тою и другою частью человека — превосходнейшей и низшей; отсюда, наконец, говорит поэт, человек любит и здешнюю жизнь, по родной привязанности своей к земле, из которой взят он, и воспламеняется желанием высшей жизни, причастной жизни Божественной.
Вообще говоря, метафизический элемент, особенно с его нравственно-религиозной стороны, занимает в лирических стихотворениях Григория, если позволительно подобное сравнение, такое же важное место и имеет такое же характерно-выдающееся значение примерно, какое в лирических произведениях Пиндара имеет элемент мифический.
При исследовании вопроса о происхождении «метафизической» печали святого Григория Богослова, выражающейся в субъективном элементе его лирических стихотворений, один западный ученый авторитет, посвятивший отдельное сочинение обзору древнехристианской литературы IV века, находит в элегиях поэта следы некоторых колебаний и сомнений в вере. «Иногда, — говорит Villemain, — он (Григорий) кажется просто подавленным под тяжестью своих скорбей, когда он с меланхолическим воззрением на жизнь человеческую соединяет еще мучение своих воспоминаний и свои сомнения в делах веры. Редко душа, сохраняющая еще религию, но уже стоящая на краю бездны, чувствует более горькую скорбь. Во внутреннем диалоге, полный того мрачного состояния духа, которое граничит с отчаянием, только что не переходит в него, он изображает себя блуждающим, слабым, без отечества, без уверенности в надежном убежище могилы, преодолеваемом несчастьем, равнодушным ко всему, кроме Бога, своего страха и своей надежды»[700]. Заканчивая этими сильными словами свой трактат о Григории, Villemain, к сожалению, не подтверждает их самым текстом поэта, не указывает самым примером — где же, в каких именно стихотворениях его, или даже в каком из них выражается этот «de'couragement qui touche au de'sespoir» [«мрачное состояние духа, граничащее с отчаянием»], высказываются эти «transes de sa foi»? Правда, девятью страницами выше Villemain, собираясь рецензировать поэтические произведения Григория, приводит, в качестве наиболее характерного образца тона и содержания их, прекрасное в поэтическом отношении стихотворение его «О человеческой природе». Но этому стихотворению он предпосылает, в виде интродукции, следующее удивительное рассуждение:
«Самая большая часть стихотворений поэта суть религиозные созерцания, которые, несмотря на различие умов и времен, имеют не одну родственную сторону с грезами поэтической фантазии в наши дни скептического пресыщения и социального прогресса (qui, malgre la difference des ge'nies et des temps, ont plus d'une affinite' avec les reveries de l'imagination poe'tique dans nos jours de satie'te' sceptique et de progres social). Сходные черты в особенности представляют те из них, строгая красота которых (dont de charme austere) упредила, кажется, самые лучшие образцы вдохновения нашего меланхолического века и которые при этом вполне сохраняют печать еще новой и даже в сомнениях его искренней веры»[701].
В этом рассуждении мы должны были бы видеть если не прямо противоречие, то весьма сильное возражение сделанному нами выше на тот же счет замечанию, которым, как помнит читатель, мы устраняем возможность сближения стихотворений святого Григория Богослова с тем, что Вильмен (Villemain) называет «les reveries» (бредом, грехами, мечтательностью) «поэтической фантазии в наши дни скептического пресыщения и социального прогресса», — если бы рассуждение это не представляло странного противоречия критика самому себе. Со стороны скептицизма и сомнений в деле веры ближайшую аналогию с произведениями «современного меланхолического века», по мнению Вильмена, представляют те самые стихотворения святого отца, которые «вполне (tout) сохраняют печать веры». И наоборот, автора таких «прелестных стихотворений, ни на минуту не теряющих печати веры», Вильмен не дальше, как чрез девять страниц своей рецензии, уже видит в религиозном отношении «на краю бездны, внутренне раздираемым тем мрачным состоянием духа, которое граничит с отчаянием». Между тем, в другом опять месте он говорит, что le poёtё n'est pas encore brise par la douleur; et la religion lui donne moins d'effroi que d'esperance («поэт еще не убит скорбью, и религия внушает ему менее страха, чем надежды»)[702]. На этих разноречивых и противоречивых воззрениях Вильмена на поэта-богослова, нам кажется, отобразился самый характер разнопредметных исследований его, составляющих содержание его сочинения. Излагая в одной сравнительно небольшой книге (в 543 с. in 8°) жизнь и литературную деятельность более двенадцати первоклассных христианских писателей IV века, Вильмен не мог, очевидно, вполне избежать недостатков поверхностного изучения некоторых из них в отдельности. В трактате его о Григории Назианзине мы встречаем не строго научное и солидное исследование, покоящееся на полном, обстоятельном анализе жизни и сочинений писателя и проникнутое одной общей и объединяющей идеей, даже не ученый этюд, а довольно беглый, бойко изложенный, но легкий эскиз, который Вильмен, как француз, очевидно, писал под живым впечатлением не только отдельных, тщательно не продуманных пьес поэта, но даже отдельных разрозненных мест одной и той же пьесы. Нельзя, пожалуй, по этому одному чисто внешнему резону сказать того, чтобы вышеприведенные критические тирады его были совсем неосновательны и безусловно несправедливы.
Читатель, бегло прочитывая некоторые стихотворения святого Григория, может и сам если не разделить до известной степени с Вильменом этого непосредственного впечатления на него текста поэта, то, по крайней мере, усмотреть в нем некоторое оправдание для подобного впечатления и подобных суждений. Местами поэт с явной душевной горечью возмущается беспросветным мраком и безвестностью, облегающими ум наш, с сильными взрывами чувства вооружается против неравного распределения в человеческой жизни зол и благ, против всегдашнего торжества несправедливости над правдой, против жалкой приниженности, малоценности и малозначимости добродетели. И это — далеко не топики, не общие какие-либо бледные и бесцветные места в стихотворениях поэта; нет, в эти живые протесты, в эти энергичные сетования и жалобы поэт влагает всю свою душу. В одном месте поэт даже «отваживается», выражаясь подлинными словами его признания, на следующее «правдивое» («ετητυμον») слово: «Человек есть Божия игрушка (παίγνιον), подобная одной из тех, какие можно видеть в городах»[703] В письме к Евдоксию, ритору, жалуясь на свое безотрадное и беспомощное положение как человека и пастыря Церкви, святой Григорий Богослов допускает выражение: «Христос спит» («Χριστός καθεύδει»)[704]. Но в большое впал бы заблуждение тот, кто, изолируя отрывочные места и отдельные образные выражения поэтического языка святого отца, — выражения, какими, скажем к случаю, изобилует высокопоэтический язык наших церковных песнопений и какие в контексте получают совсем иное освещение, — кто нашел бы в них основание обвинять поэта в религиозном скептицизме или приравнять его в своем выводе к новейшим европейским поэтам, вдохновляющимся социальными или пессимистическими идеями. «Στερροτερην αδάμαντος ενι φρεσι πίστιν έχοντα» ( «в сердце у меня была вера тверже адаманта»), — говорит поэт в одном из стихотворений[705] своих, и об этом громко свидетельствуют и жизнь его, и вся его литературная деятельность. Заключение самых грустных и меланхолических пьес поэта неизменно одно и то же, именно — выражение живой и твердой силы веры. «Для людей, — из глубины души его раздается голос этой адамантовой веры, — одно только благо, и благо прочное, — это небесные надежды»[706]. Ободряемый этими «небесными надеждами», до самого заката дней святого подвижника светившими ему отрадным лучом в темной юдоли земной жизни, он неуклонно и неослабно шел к Высшему Источнику всякого блага, к Прибежищу всех труждающихся и обремененных. И в трудные минуты многострадальной жизни своей, обуреваемый несчастьями и обременяемый тяжестью злополучий, святой муж скорбел душой гораздо больше за других маловерных людей, чем за себя самого. «Всего больше в скорбях моих озабочивают меня малодушные, — читаем мы в элегии его «Κατά του πονηρού εις την νοσον» [«Против диавола во время болезни»], — боюсь, чтобы из них кто не преткнулся при виде моих бедствий. Немного людей с твердой душой — людей, которые с любовью принимают всякое Божие посещение, приятно ли оно или прискорбно для них, и знают, что всему есть причина, хотя и сокрыта она во глубине Божией премудрости»[707]. Мы даже склонны смотреть и на самые драматические монологи поэта, или, как называет их Вильмен, усматривающий в них присутствие скептического элемента, на «внутренние диалоги» его как на выражения, под видом олицетворения в собственном лице поэта, свойств ума человеческого вообще, неохотно подчиняющегося в высших вопросах веры истинам откровения, по крайней мере, не всегда удовлетворяющегося ими. И с этой точки зрения самые эти следы и брожение скептических идей в религиозно-психических процессах поэта, так художественно изображаемых им в этих «внутренних диалогах», получают также высшую нравственно-дидактическую цель. Живое чутье французского критика верно подсказало ему назвать эти драматические монологи поэта «внутренними диалогами». Но именно внутреннюю-то сторону их он, нам думается, и не совсем верно представляет себе, усматривая в ней мрачное состояние души, близкой к отчаянию. Не в отчаянии вовсе заключается драматизм подразумеваемых им элегий поэта, и не с духом его ведется внутренний диалог в них. Диалог в них, как и внутренняя борьба, ведется между естественным, себе самому предоставленным умом плотского человека, предрасположенным и склонным, даже и на самой высокой ступени своего развития, к слабостям человеческим вообще, и между высшим сознанием духовно-нравственного человека, руководимым сверхъестественным светом Божественного Откровения и Христовых заповедей. В степени энергии этой-то внутренней борьбы между тем и другим, на наш взгляд, и заключается драматизм подлежащих суждению элегий поэта. Лучший комментарий этого «внутреннего диалога» находим мы в следующих простых и ясных словах самого поэта: «Два, точно два ума во мне: один добрый, и он следует всему прекрасному, а другой худший, и он преследует только худшее. Один ум идет ко свету и готов покоряться Христу; а другой — ум плоти и крови, влечется во мрак и согласен отдаться в плен князю тьмы. Один увеселяется земным, ищет для себя полезного не в постоянном, но в преходящем, любит пиршества, ссоры, обременительное пресыщение, срамоту темных дел и обманы, идет широким путем и, покрытый непроницаемой мглою неразумия, забавляется собственной пагубою; а другой восхищается небесным и уповаемым как настоящим, в одном Боге полагает надежду жизни, здешнее же, подверженное различным случайностям, почитает ничего не стоящим дымом, любит нищету, труды и благие заботы и идет тесным путем жизни. Видя их борьбу, Дух великого Бога снизошел свыше и подал помощь уму, прекращая восстание беспокойной плоти или усмиряя волнующиеся воды черных страстей. Но плоть и после того имеет неистовую силу и не прекращает брани; борьба остается нерешительностью. Иногда персть смиряется умом, а иногда и ум опять против воли последует превозмогающей плоти»[708]. Можно ли допустить, что святой поэт в самом деле говорит здесь лично о себе самом, что он характеризует этой картиной внутренней борьбы действительно свое собственное нравственное состояние? Кто же решится подумать, что величайший из христианских подвижников, этот исполин добродетели и образец почти недосягаемой нравственно-христианской чистоты, успел настолько развить в себе этот «σαρκός τε και αίματος νοον» [«ум плоти и крови»], что под непреодолимым влиянием его он испытывал страсть к «пиршествам, ссорам, обременительному пресыщению, срамоте темных дел и обманам», ощущал стремление и находил удовольствие «идти широким путем и забавляться собственной пагубой», — и это тот самый, кто в той же элегии говорит о себе: «Мое жилище — пещера, в ней одиноко веду я жизнь. У меня одна только одежда, нет ни сандалий, ни огня; живу одной надеждой. Ложусь на соломе, покрываюсь власяницей»[709]. Ясно, что мы имеем дело в данном случае не с индивидуальным настроением самого поэта, а с общечеловеческими чертами нравственной жизни, художественно-психологически скомбинированными в общий тип ее под видом этого «χειρότερος νόος» [«худшего ума»] и сконцентрированными в собственном лице поэта[710].
Вышеупомянутое стихотворение «О человеческой природе», которое Вильмен цитирует для подкрепления своих соображений, не только не противоречит высказываемому нами взгляду на внутреннюю сторону метафизических элегий поэта, но положительно уясняет и оправдывает его. Содержанием его служит изложение, по собственным словам поэта, «борьбы противоположных в нем помыслов» (ст. 16). Внутреннюю сторону этой борьбы составляют именно метафизические размышления и рассуждения, тонко перемешанные с жалобами на суету человеческой жизни. Эти метафизические рассуждения и жалобы, по предметам своих склонностей и по своим мотивам, отлагаются именно в те два типа религиозно-нравственной мысли и настроения, которые в вышеприведенном стихотворении [см.: № 45. «Плач о страданиях души своей», ст. 71] поэт называет «διπλούν νόμος»□ [«двойственный закон»], именно: «εσθλός» и «χειρότερος» [«лучшее» и «худшее»], и которые в своем сочетании и в сложности своих проявлений обнимают и в большей или меньшей степени характеризуют нравственную личность каждого человека вообще.
Как и во всех других примерах диалогического изложения, первая половина стихотворения носит по содержанию своему отрицательный характер. Такой прием нельзя назвать ни случайным, ни в существе дела безразличным. Он основывается, в одинаковой мере, на наблюдениях из внешней практической жизни, как и на законах художественно-литературных и законах естественной логики ума во всех процессах искания истины. Истина, добро и красота, к какой бы области ни относились они и в каких бы формах ни проявлялись, полнее и глубже распознаются и легче воспринимаются нами при сопоставлении их с отрицательными контрастами. Поэт предоставляет в первой половине стихотворения полную, естественную свободу и чувству, и разуму человека, чтобы в конце пьесы довести его до сознания спасительной истины путем самого самосознания. Сообразно этому первым обнаруживает себя в элегии «χειρότερος νόος» [«худший ум»]; речь его, исполненная сильных и трогательных жалоб, сетований и выражений недовольства существующим нравственным миропорядком, не свободна и от некоторых сомнений, как это можно видеть, например, из 85-й строфы, заключающей следующее вопросное обращение к душе: «Ει δ' ου μοι θεόθεν συ, τις ή φύσις» («А если ты не от Бога, то какая твоя природа?»). При всем том, однако же, эта отрицательная половина стихотворения, даже взятая отдельно, сама по себе, без живой связи с существенной и важнейшей частью элегии, заключающейся в строфах 123–126, не производит того впечатления, которое могло бы оправдать вышеприведенный приговор Вильмена над поэтом. Вильмен справедлив, бесспорно, когда он, опираясь на рассматриваемую элегию как на один из самых характерных примеров, говорит о меланхолическом воззрении поэта на жизнь человеческую. Но мы положительно не видим в этой элегии выражения состояния духа поэта, близкого к отчаянию, и религиозного настроения его на краю бездны. Мы не понимаем, каким образом критик, произнося этот приговор, упускает из вида в высшей степени важные для правильного понимания этого стихотворения заключительные стихи его, в которых «εσθλος νόος» [«лучший ум»], с торжеством полной и победоносной силы веры над всеми внутренними колебаниями и сомнениями, возглашает: «Остановись! Все ниже Бога. Покорись Слову. Не напрасно сотворил меня Бог. От нашего недомыслия такая мысль. Теперь мрак, а потом дастся разум, и все уразумеешь, когда будешь или созерцать Бога, или гореть в огне».
Прочитав, таким образом, до конца элегию «О человеческой природе» в цельном, связном изложении ее, нельзя прийти к выводу о близости элегической поэзии святого Григория Назианзина к «скептическому пресыщению современного нам меланхолического века». На высшие и всегда самые близкие человеческому сердцу вопросы о жизни и духе современное скептическое пресыщение в известной элегии нашего отечественного поэта: «Дар напрасный, дар случайный, / Жизнь, зачем ты мне дана?» — отвечает, действительно, почти отчаянием:
Цели нет передо мною:
Сердце пусто, празден ум,
И томит меня тоскою
Однозвучный жизни шум.
Христианский же поэт-богослов на аналогичные вопросы о цели и смысле здешней жизни отвечает в своей элегии твердыми словами веры: «Не напрасно сотворил меня Бог. Думать так — значит предаваться малодушию. Непонятное теперь раскроется в будущей жизни, когда отверзутся человеку райские двери».
Развивая одинаковый с нашим воззрением взгляд на меланхолическо-элегическое настроение поэта, достопочтенный автор цитируемой нами статьи о стихотворениях святого Григория говорит: «При изображении суеты человеческой жизни поэт сначала изображает (в элегии «О малоценности внешнего мира») картину довольства и счастья всем известных животных (ст. 1-40), а вслед за тем, в контраст, представляет явления прошедшей жизни человечества (ст. 41–70) и неудовлетворимость высоких желаний человеческих в этой жизни. Поэтому по прочтении такого стихотворения в душе читателя остается самое ясное представление того, что мы здесь не дома, не в отечестве и что наша жизнь вовсе не такова, какою должна быть, несмотря на уверения крайних прогрессистов. Между тем одно прибавление (в элегии «О человеческой природе») — «не напрасно сотворил меня Бог» — не позволяет томиться безотрадной и безнадежной скорбью. При этом само собой приходит на память известное стихотворение Лермонтова «И скучно и грустно», в похвалу которому вслед за Белинским критики истощили все свое красноречие; при сравнении со стихами Григория о суете жизни, оно представляется не более как слабым произведением жалкого мечтателя. Это особенно потому, что в стихотворении Лермонтова говорится только о том разочаровании, которое бывает при апатическом пресыщении предметами страстных вожделений или которое порождается неудачей в приключениях внешней привязанности; только за это автор называет жизнь «пустой и глупой шуткой». Не так изображает суету жизни святой Григорий: он горько оплакивает общечеловеческие бедствия, но в то же время совершенно покоряется Божию провидению. А какие сильные, впечатлительные и смелые выражения есть у святого Григория, об этом можно судить по тому, что после изображения немощей и смертности человеческой он восклицает: «Один и тот же прах и царь Константин, и мой служитель: и гордым то одно преимущество, что громче над ними плач, пышнее их гробница и дольше хранится на жалком камне надгробная надпись» (ст. 95).
Истинно, немного можно найти примеров, где бы так подробно, живо и увлекательно раскрыта была внутренняя борьба человека с самим собой, борьба плоти его с духом и суета его настоящей жизни, как это сделано в стихотворениях святого Григория Богослова»[711].
Гораздо ближе, чем Вильмен, по нашему мнению, в объяснении причин глубокого скорбного чувства, проникающего жизнь и сочинения поэта, подошел к истине современный нам французский ученый, аббат Монто (Montaut). Мы в одинаковой мере считаем неудачной его экскурсию в область древнегреческой литературы, из которой он, для характеристики тона поэзии святого Григория Назианзина, берет термин еврипидомания (с. 63), как и проводимую Вильменом аналогию между элегическими стихотворениями святого Григория Богослова и поэзией скептического пресыщения новейших европейских авторов. Но мы не можем не согласиться со следующим справедливым мнением Монто, что «il faut s'elever jusqu' а la hauteur mystique ou il se place lui-meme pour bien juger le la tristesse», то есть «чтобы правильно судить о скорбном чувстве поэта, нужно подняться до той мистической высоты, на которой стоял он сам» (с. 66). Монто, впрочем, не первый высказывает эту мысль. Ровно на двадцать лет раньше его мы встречаемся с подобной же мыслью у Гренье, который развивает ее гораздо подробнее и образнее. «Самая сокровенная (secrete) причина смущения (dehoute) и скорби Григория, — читаем мы у Гренье, — которую он одинаково разделяет со всеми святыми, заключалась в сознании им недостижимости здесь идеала нравственного совершенства. Он должен был видеть и опытно убеждаться в том, что, так сказать, предел его стремлений тем более отдалялся от него, чем более он стремился к нему. Как знание раскрывает сознание нашего незнания, так точно и душа, совершенствуясь, больше и больше проникается чувством своего несовершенства; он видел зло в том, что она — опытна (acquis), что для нее ясно то, чего ей недостает. Святые ни во что ставят заслуги свои, как бы удивительны ни были они в глазах других людей; у них никогда не выходит из памяти евангельское изречение: будьте совершенны, как… Отец ваш Небесный (Мф. 5:48). Привязав мысль свою к этому идеалу невозможной усовершимости, они вполне жертвуют собой в напряжении своей нравственно-духовной энергии, в подвигах самоумерщвления и смирения. Ничем не бывает довольна их строгая совесть, пред которой они сами себе кажутся преступными (criminelles). Как великие артисты бывают всего более недовольны своими произведениями, святые всего более бывают недовольны своей жизнью. Увы! Прикованные к земле, они пытаются взлететь (d'escalader) на небо не силою храбрости, как баснословные гиганты, но силою любви. Кто же изобразит всю скорбь этих благородных душ, когда они, после всех этих энергичных порывов выйти из мира, остаются в том же мире»[712].
Религиозно-мистическое настроение святого Григория, отразившееся чувством меланхолии в лирической поэзии его, развивалось под сложным влиянием разнообразных обстоятельств личной жизни его и уже рано привилось к нежной и впечатлительной душе дитяти. Важнейшие моменты жизни его, начиная с самого рождения, сопровождались такими дивными, знаменательными событиями, в которых Григорий не мог не видеть воли Промысла, предызбравшего его для высших религиозно-нравственных целей \ «Едва вступил я в мир, — говорит о себе поэт, — как тотчас же сделался чуждым для мира, потому что посвящен в дар Богу, как агнец или любимый телец»[713]. С искренней верой в необыкновенное промыслительное о нем действие Божие поэт в стихотворениях об обстоятельствах жизни своей рассказывает следующие подробности.
«Матерь моя, желая на коленах своих держать сына и подражая священной Анне, взывала к Богу: «Царь мой, Христос! Даруй мне увидеть сына, и юный плод чрева моего заключишь Ты в Своей ограде». Так вещала она, и Бог внял ее молению»[714]. «Благоприятным же началом этого послужило ей видение, показавши тень желаемого; ей ясно представились и мой образ, и мое имя. И этот дар ночи стал действительностью: у матери моей родился сын. И если достоин я обета, это дар даровавшего меня Бога»[715]. Таким образом, еще до рождения своего посвященный матерью своей, благочестивой Нонной, Богу, святой Григорий становится потом предметом самых ревностных религиозно-воспитательных забот ее. «Ты рожден у меня по молитвам моим, — обнимая любимое дитя свое, говорила ему Нонна, — о том теперь и молюсь, чтобы ты был совершен»[716]. И нежное, любящее сердце дитяти глубоко запечатлевает в себе эти теплые слова матери, живо проникается и чувствами, и желаниями ее[717]. Под благотворным и в первые годы почти исключительным влиянием строго нравственных, по-матерински нежных воспитательных забот и попечений о нем, дитя с самых ранних лет уже оказывается «достойным обета» Нонны и молитв ее, оказывается «дарованным ей от Бога даром». «Я покорялся ее желаниям, — говорит поэт, — будучи еще отроком; юная душа моя принимала в себя новый образ благочестия; печать соблюдалась по манию Христа, Который явно беседовал с рабом Своим, связал меня любовью к целомудрию, обуздал мою плоть, вдохнул в меня горячую любовь к Божественной мудрости и к жизни монашеской — начатку жизни будущей»[718]. «От пелен (εχ σπαργάνων) воспитанный во всем прекрасном, — говорит он о себе в другом стихотворении, — потому что имел совершеннейшие образцы для себя дома, тогда еще приобрел я какую-то старческую степенность, и как облако к облаку, мало-помалу скоплялось во мне усердие к усовершению. Я возрастал, а вместе преуспевал во мне и разум. С радостью читал я книги, в которых проповедуется о Боге, и имел обращение с мужами, которые совершенны по нравам»[719] Таким образом, уже в первые годы своего возраста святой Григорий обнаруживает редкий благочестивый энтузиазм. Поэт и святой сказывался уже в дитяти; он видел небо открытым, Ангелов, нисходящих для ободрения и поощрения его; он с чистосердечной откровенностью беседовал с Богом. Мысли, занимавшие его юное воображение днем, возвращались к нему в его ночных сновидениях; а сновидения его, чистые и пламенные, как самые мысли, казались ему голосом свыше, которому он с восхищением внимал и с отчетливостью удерживал его в памяти: «С младенчества, — говорит святой отец, — призывал меня Бог ночными видениями»[720]; «Ночными видениями Христос вселил в меня любовь к целомудренной жизни»[721]; «Во сне и ночном видении загорелась во мне любовь к святой девственности»[722]. Особенно сильный, до конца жизни поэта не изгладившийся след в душе его оставил по себе сон, рассказ о котором представляет нам прекрасный образчик стиля более коротких описательных эпизодов в лирических стихотворениях его. По красоте и силе поэтического колорита, по чистоте и тонкости художественного вкуса подобные эпизоды положительно не уступят лучшим поэтическим местам древне-классических авторов.
«Я был в том нежном возрасте, — рассказывает о себе поэт, — который, не владея знанием добра и зла, принимает их от других.
Однажды, в глубокую полночь, мне снилось чудное видение. Представилось мне, что подле меня стоят две девы одинаковых лет и обе дивной красоты; но обе одеты прилично, без всяких нарядов, какими щеголяют девицы настоящего века. Ни золото, ни гиацинты не украшали их шеи, ни тонкие шелковые ткани, ни нежно-полотняные материи не обнимали эффектно форм их. Глаза их не осенялись подкрашенными ресницами, и их наружность не изобличала в них ни одного из тех средств, какие изобретены мужчинами, гоняющимися за искусственным украшением женщин для возбуждения сладострастия. У них не рассыпались по плечам златовидные кудри и не играли с легким дыханием ветерков. На них были белые платья, спускавшиеся до земли. Взоры их были опущены, лица закрыты покрывалом, сквозь которое, впрочем, виднелся румянец стыдливости, разливавшийся по лицу. Скромно сложенные уста их уподоблялись свежей розе, лежащей в окропленных росою чашечках. При виде их сердце мое забилось радостью: они казались мне неземными существами. Им было также приятно, что я с удовольствием смотрел на них. Они ласкали меня, как нежно любимое дитя, целовали меня своими устами. Я спросил их — кто они? Одна сказала: я Чистота; другая: я Целомудрие; но мы обе предстоим Иисусу Христу и сопутствуем тем, кто отказался от брака, чтобы проводить небесную жизнь. Они уговаривали меня полюбить их всем сердцем и всей душой и затем унеслись в эфирные пространства; а я остался с тоскливым взором за отлетевшими»[723].
То был сон, но он произвел глубокое впечатление на отрока Григория, посеял первые семена любви к уединению и направил его сердце и душу в сторону, противоположную обыкновенным удовольствиям юности. Можно не сомневаться в том, что сон этот действительно имел влияние впоследствии и на выбор Григорием для себя девственной жизни. Прекрасные виновницы этой последней не снились больше поэту, хотя сердце его «долго услаждалось» («Δηθά τερπετο»; ст. 265–266) светлыми образами их; но их голос, их слова никогда не смолкали в душе его. «Слова дев возобновлялись в мысли моей и тогда уже, — говорил поэт, — когда понятие о добром и худом становится уже делом критической способности человека, когда ум возобладал над любовью и красота восхитительного ночного видения представлялась уже смутно. Как сухую солому, — образно выражает он силу и действие впечатления на него видения, — воспламеняет вдруг незаметная искра и из нее взлетает потом обширный огненный столп, так и сердце мое, воспламененное видением, мгновенно охватило всю душу любовью, и лучи ее, не укрывшись в глубине души, стали видимыми для всех»[724].
Дальнейшие обстоятельства жизни святого Григория действовали на него в том же религиозно-мистическом направлении. Он явно усматривал благие указания для себя Промысла в чудесах, какими ознаменовалась жизнь не только лично его самого, но и всех членов благочестивой семьи его[725]. Он беседовал с другом своим Василием уже тогда, когда последний «призван был к горнему ликостоянию», и время от времени получал от него советы и наставления в ночных видениях[726] К эпохе поэтической деятельности святого отца его религиозно-мистическое настроение сложилось и окрепло уже в определенное миросозерцание, которое, под влиянием аскетических идеалов, приняло меланхолический характер, нашедший себе выражение в скорбно-элегической поэзии его.
Останавливаясь на этом характере с желанием проникнуть во внутренние причины его, Гренье, между прочим, задается вопросом, как объяснить себе, что Григорий — эта воплощенная непорочность или даже святость — сам обвинял себя в тяжких (graves) прегрешениях? Как понимать эти самопризнания греха и эти слезы раскаяния? «Этот пункт щекотливый, — сознается Гренье, — но он представляется слишком естественно, чтобы можно было его обойти. Как все люди, даже самые совершенные (в приложении к человеку слово это — всегда гипербола, по заблуждению), Григорий имел свои слабости, которые он бичевал как преступления. Внимательное чтение его произведений и изучение по ним жизни его позволяет нам мельком видеть их и доходить, по крайней мере, до порога его сознания». Воображая себя у порога этого сознания великого отца, Гренье подмечает, что в некоторых случаях Григорий «погрешал против веры (avait manque de foi) в помощь Божию; пред угрозами и явными успехами ереси он поддавался ощущениям малодушия, опасался, как бы ложь не восторжествовала над истиной». Французский критик не указывает нам при этом мест из поэта, где он подсмотрел какой-либо повод к своим соображениям, и цитирует только одно уже вышеупомянутое нами выражение из письма святого Григория к Евдоксию: «Le Christ s'endort» [«Христос спящий»]. Увлекаясь дальше своим воображением, Гренье продолжает: «В других обстоятельствах и других расположениях духа он допускал движения гордости и, слишком высоко думая о своем епископстве, расточал старательные и смелые (te'me'raires) похвалы, себе самому; выходит как будто, что он один спас Восточную Церковь. Конечно, большая часть этой славы принадлежит ему по праву. Но нет ли места удивлению, что, упреждая свидетельства своих современников и потомков, он провозглашает это сам о себе (il l'ait proclame' lui-meme) и первым записывается в число своих поклонников. После такой несправедливости не может ли кто-нибудь другой более непростительно похитить (d'usurper) себе всю славу церковноисторических заслуг, исключив совсем из участия в них столько иерархов, имена которых связаны с этими заслугами делами их и их сочинениями, — устранив их совместность в управлении паствой, их соучастие в защите истины, их равенство в ревности и в правах на историческую память»[727].
Мы не берем на себя задачи рассматривать личность святого Григория Богослова в церковно-историческом отношении, определять и указывать его истинную роль и действительные заслуги в этом отношении. Но держась больше положительного текста стихотворений поэта, чем предположений и догадок плодовитого воображения, в ответ на вышеизложенные соображения французского ученого о мнимых «des mouvements d'orgueil» [«движениях гордости»] нашего поэта приведем из его элегии «Ένύπνιον περι της Αναστασίας» [«Сон о храме Анастасии»] следующие прямые слова его:
«Εζεσθαι δοκέεσκον ύπέρθρονος, ούχ ύπέροφρυς
Ούδε γαρ ουδέ οναρ τΐον αγηνορίην.
(«Мне представлялось [то есть в ночном видении], что сижу я на высоком престоле, однако же не с поднятыми высоко бровями; нет, и во сне не служил я никогда гордости».)[728]
Не лучше ли и последовательнее поэтому было бы для Гренье смотреть на эти трогательные выражения самоосуждения и раскаяния во грехах святого поэта с точки зрения, раз уже предложенной нам самим же критиком. Нам представляются, по крайней мере, гораздо более резонными слова его, когда он, объясняя подобные выражения скорби и сокрушения о грехах своих святого Григория из общего святым отцам стремления как можно более приблизиться к идеалу евангельского изречения будьте совершенны, как… Отец ваш Небесный (Мф. 5:48) и из сознания невозможности подойти к этому идеалу, — говорит: «Ничем не бывает довольна их (святых отцов) совесть, пред которой они сами себе кажутся грешниками».
Кроме вышеизложенных, так сказать, внутренне-биографических причин, которые характеризуются некоторой особенной, таинственной исключительностью проявления воли Божией к верному рабу Его, Григорию, на развитие меланхолического воззрения его на жизнь имели, без сомнения, большое влияние и внешние, или общеисторические, причины. Нельзя не поставить душевных страданий его в зависимость от страданий самой Церкви в то время от еретиков. Ариане, новациане, македониане, аполлинаристы, евномиане, восставая друг на друга, все вместе колебали Православную Церковь. Но всего более страдала она от ариан; их заблуждения, по долговременности, получили власть истинной веры. Уже сорок лет эта секта потрясала и угнетала православных, более и более усиливаясь под покровительством двора, и особенно в царствование Валента, который изгнал Евагрия и возвел вместо него на Константинопольский престол Демофила, закоренелого арианина и заклятого врага православных. Теперь ариане завладели всеми церквами и, можно сказать, царствовали в Константинополе. Храм Софии походил на вертеп разбойников или на сборище демонов. Там обыкновенно собирались ариане для буйных заговоров против православных. Над православными тяготели бедствия первых веков. Их осыпали клеветами и ругательствами, грабили, заточали в темницы, ссылали в отдаленные области; храмы устилались их трупами и омывались их кровью; общенародно душили старцев, священников и епископов; отшельниц предавали поруганию; наконец лишили православных всех прав гражданства, и они рассеялись по горам, укрылись в ущельях и пещерах. Вера, казалось, была погребена в своих развалинах.
Между тем один из великих поборников Православия, Василий Великий, отошел в другой мир. До Селевкии, столицы исаврийской, куда удалился Григорий Богослов для поправления здоровья, оставив епископскую кафедру Назианза и пролив слезы на свежие могилы своих родителей, дошла весть, что в Константинополе составляется собор для утверждения ереси Аполлинариевой. Друзья Григория писали ему, что без него ариане и евномиане решительно подавят и искоренят православную веру. Константинополь тонул в бездне; угнетенная Церковь не видела ниоткуда помощи; настала решительная минута, и один Григорий мог подлить елея в угасавший светильник веры. Святой отец расстается со своей уединенной жизнью и является пред светом с силою слова, Горькими испытаниями сопровождается проповедническая слава его; двойной венец приобретают ему победоносные слова его — венец торжества и страдания. Ариане со злобою смотрели на счастливый успех его проповеди. Число православных возрастало со дня на день: заблудшие овцы возвращались на обильную пажить; еретики, бросив свои скопища, присоединялись к материнскому лону Вселенской Церкви. Ариане видели, что им не остается другого пути к восстановлению своего могущества в Константинопольской Церкви, как переступить через труп Григория. Демофил одушевлял неистовство еретиков против святого. Вельможи, большей частью зараженные арианством, и не думали оказать защиту проповеднику, который не любил льстить и угодничать им, а шел с непоколебимой твердостью тропой истины, тогда как все константинопольское духовенство человекоугодничало перед двором и знатью и меняло веру по прихотям императоров. «Все тогда кланялись гордыне чиноначальствующих, особливо тех, которые имели силу при дворе и неспособны были ни к чему другому, как только собирать деньги; трудно и сказать, с каким усердием и с какими происками припадали тогда к самым вратам царевым, друг друга обвиняли, перетолковывали, употребляли во зло даже благочестие, одним словом, отваживались на всякие постыдные дела. Один я признавал для себя лучшим, — говорит святой Григорий, — чтоб меня любили, а не преследовали ненавистью»[729]. Но чем искреннее, бескорыстнее и прямодушнее стремился к этому святитель, тем более преследовали ненавистью его, бросали в него каменьями. Составился даже заговор на его жизнь. Была ночь (21 апреля 379 года, накануне Пасхи). Святитель Григорий в своей церкви совершал крещение новообращенных. Вдруг, при ярком свете факелов, врывается в храм толпа заговорщиков, вооруженных каменьями. Тут были монахи, нищие, беспутные женщины. Входят в алтарь, ругаются над святыней. Начинается попойка и потом пляска. Храм оскверняется делами тьмы. Бьют, душат православных; град камней сыплется на убежавших из церкви. Феодор, епископ Тианский, под палочными ударами извлечен на площадь и брошен замертво. Григорий — ранен. Настало утро, и его схватили как разбойника и представили трибуналу, откуда, однако, он возвратился без всяких новых оскорблений.
И этот факт не был единичным случаем из жизни Григория в константинопольский период его пастырской деятельности. В одном из эпизодов стихотворения «О жизни своей» он передает замечательнейший и полный драматизма момент из более таинственной истории другого покушения на жизнь его.
«Однажды оставался я дома, не занимаясь делами по болезни; она посещала меня очень и очень часто и составляла для меня единственную негу, какой предавался я, по мнению моих завистников! Я лежал в постели; вдруг входят ко мне несколько простолюдинов и с ними молодой человек, бледный, с всклокоченными волосами, с растерянным видом. Я свесил немного ноги с постели, невольно испугавшись такого явления. Прочие, наговорив, как умели, много благодарностей и Богу, и царю за то, что даровали нам настоящий день, удалились. А молодой человек припал вдруг к моим ногам и оставался у них каким-то безмолвным и неподвижным от ужаса просителем. Я спрашивал: кто он, откуда, в чем имеет нужду? Но не было другого ответа, кроме усильных восклицаний. Он плакал, рыдал, ломал себе руки. Полились и у меня слезы. Когда же, не добившись от него ни слова, оттащили его насильно, один из присутствовавших при этой сцене сказал мне: «Это убийца твой; если видишь еще свет Божий, то потому, что ты под Божиим покровом. Добровольно пришел к тебе этот мученик своей совести, не благомысленный убийца, но благородный обвинитель себя самого, и приносит слезы в цену за кровь». Так говорил он; меня тронули эти слова, и я произнес такое разрешение несчастному: «Да спасет тебя Бог!» — а мне, спасенному, не важно уже показать себя милостивым к убийце»[730].
Смуты еретиков и страдания от них православных христиан были только одним, хотя и самым темным, пятном на общем мрачном фоне эпохи, которую Гренье характеризует следующими чертами.
«Четвертый век был временем полного разгула страстей и всяческих слабостей человеческих. Заблуждение царило в понятиях, порча — в сердцах. Беспокойство (l'inquietude) овладевало даже людьми веры (S. Basile lett. 61). Им казалось, что религия христианская, после победы своей над язычеством, ослабила свои успехи и потеряла свою завоевательную энергию; она очутилась внезапно перед отступниками и изменниками, пред ересью более страшной, чем кровожадная ярость язычников. Из кровопийцы дьявол сделался ученым, по выражению Боссюэ. Прибавьте к этому интеллектуальному бичу, самому тяжелому для мыслящего наблюдателя, опасности, угрожавшие имуществу, свободе, жизни; тяжкое бремя налогов; бесчеловечную администрацию; власть, заявлявшую о себе только вымогательствами, насилием и сумасбродством (par la folie), — сильную и способную для притеснений, слабую и негодную для покровительства, предоставлявшую большие города, целые провинции грабежу, междоусобию и нападениям; наконец — варваров, под притворством союзников проникавших в самое сердце империи, вверенное их продажной преданности, или же давивших и душивших его прямо под именем врагов»[731]. Гренье замечает при этом, что не только у Григория Назианзина, но и вообще у христианских писателей IV века, которые и по своему высокому просвещению, и по своему пламенному религиозному одушевлению, собственно, и были одни истинными литературными выразителями эпохи, со всех сторон слышатся звуки мрачной печали (de toutes parts des accents d'une sombre tristesse). Он ссылается при этом на «истерзанные и стенящие души» (ames de'chirees et gemissantes) блаженных Августина и Иеронима, святых Павлина и Сальвиана.
«Святой Григорий, — продолжает Гренье, — присутствовал при агонии империи. Протекли царствования Констанция, Юлиана, Иовиана, Валентиниана, Валента, Грациана; он находился при грубой и жаркой стычке (melee) сект; происшествия в собственной жизни его представляли лишь ткань из обманов, несчастий и испытаний; он видел смерть Василия и всех близких своих; он прибережен был для выполнения жестокого долга — общенародно оплакивать дорогую память их[732] Господь вел его к святости по этой терпкой дороге.
Итак, для этого человека скорби (homme de tribulation) меланхолия не была только поэтическим элементом, введенным им для оживления дряхлой литературы, но, так сказать, естественным языком сердца, его невольным излиянием»[733].
Мы объяли вопрос о происхождении меланхолического чувства у Григория Назианзина, конечно, только в общих чертах и скорее только наметили путь к решению его, чем решили его. Но вопрос этот настолько сложен и самостоятельно важен, настолько труден и настолько интересен, что, углубившись в исторические подробности его исследования, мы рисковали бы если не потерять прямую нить своей задачи, то, во всяком случае, без особенной нужды запутать ее. Из того, что сказано в настоящем отделе, природа и характер лирической поэзии святого Григория, нам кажется, выясняются с достаточной полнотой и определенностью. А это и составляло у нас главную задачу этого отдела. Считаем нелишним только в заключение своих и не своих суждений по вопросу о характере элегических стихотворений поэта заметить, что христианская лира его и в самых элегиях не строго и безусловно всегда неразлучна с одними лишь печальными мотивами: она издает иногда и величественно-отрадные звуки, выражает торжественные аккорды, которые, окрыляя душу живейшими чувствами веры, преданности, благоговения и любви к Богу, доставляют сердцу истинное успокоение. И эти радостные движения души, вообще говоря, выражаются в элегиях Григория двояким образом. Иногда, как в элегии № 45 [«Плач о страданиях души своей»], он с начала стихотворения торжественно прославляет высокое достоинство человека, в силу которого человек является царем над всеми земными тварями, и из соображения цели и назначения человека поэт восторженно называет его «образом великого Бога» в настоящей жизни и «богом»[734], имеющим созерцать чистыми очами ума самую истину и в чине светозарного ангельского лика воспевать празднственную песнь Христу-Царю, — в жизни будущей. И потом, с этого возвышенного прославления человека, как бы с некоторого светлого холма, поэт спускается уже в мрачную юдоль плача и скорби. В большинстве же элегий замечается композиция обратная. Выходя из жалоб, поэт всецело отдается изображению человеческих бедствий и скорбей; потом, как бы излив всю горечь души, он переходит к отрадному тону твердой надежды и будущего блаженства. Тогда песнь его уже не звучит печальной «лебединой» песнью; тогда на месте лебедя видишь скорее орла, который, широко распустив свои мощные крылья, улетает с этой низменной земли в светлую и чистую сферу высших областей. Так, в стихотворении № 85 поэт, переносясь мыслью и чувством от печального настоящего к светлому будущему, утешает себя: «Пусть в дольнем мире возмущается все жестокими житейскими бурями; пусть здесь время, как шашками, играет всем: и красотой, и доброй славой, и богатством, и могуществом, и неверным счастьем! А я, крепко держась за Христа, никогда не покину надежды, что увижу сияние воедино сочетаваемой Троицы»[735]. Стихотворение № 43 он заключает воззванием: «Христе Царю! Ты — мое отечество, моя крепость, мое блаженство, мое все»[736]. Стихотворение № 42 оканчивается следующими молитвенными словами: «Царь мой, Слово!.. Восхитив в ангельские лики, приближь меня, Твоего путника, к небесному чертогу, где слава единого великого Бога, сияющего в Трех Светах»[737]. Наконец, поэт находит для себя услаждение в кресте Господа Спасителя, на который смотрит как на самый твердый якорь надежды и спасения, как на залог будущей жизни и будущего блаженства.
Рассматривая элегии в частности, разделим их сначала на два класса: на стихотворения более обширные, граничащие с дидактическими поэмами, число их незначительно; и на стихотворения краткие, в которых выражаются только аффекты и движения души. Таких стихотворений гораздо больше.
К первому классу относим из наиболее выдающихся, следующие четыре элегии: «Περί της φύσεως ανθρωπινής» [№ 14. «О человеческой природе»]; «Περί της του εκτός ανθρώπου εύτελείας» [№ 15. «О малоцен— ности внешнего мира»]; «Περί της του βίου ματαιότητος και απιστίας και κοινού πάντων τέλους» [№ 32. «О суетности и неверности жизни и об общем всем конце»] и «Περί των του βίου οδών» [№ 16. «О путях жизни»]. К ним же следует причислить стихотворение под заглавием: «Σχετλιαστικον υπέρ τών αυτου πάθων» [№ 19. «Жалобы на свои страдания»] и стихотворение «Θρήνος περί τών τής αυτου ψυχής πάθων» [№ 45. «Плач о страданиях своей души»].
Относительно этих стихотворений здесь уместно заметить, что не всем им, в собственном смысле, прилично название элегий, потому что не все они могут оправдать его пред судом литературно-эстетической критики. Но мы прилагаем к ним это название как к стихотворениям, которые по общеродовым литературным признакам своим относятся более к отделу элегий, чем к какому-либо другому разряду стихотворений. Главными предметами содержания их служат душевные движения и многоразличные состояния и перемены внутренней жизни, какие испытывал поэт под влиянием разных обстоятельств своей жизни и в разные моменты ее. И это содержание их дает, кажется, справедливое основание отделить их от стихотворений исторических, в которых поэт рассказывает о ходе и обстоятельствах внешней жизни своей. Затем, внимательнее всматриваясь во внутреннее содержание стихотворений этой первой обособленной группы и сравнивая их в этом частнейшем отношении между собой, находишь между ними также весьма значительные различия. В большей части из них поэт имеет в виду только себя самого и выражает злополучия и страдания лишь собственной души, как в стихотворениях № 19 и № 45; в других, как в стихотворении № 15, он не ограничивается изложением только своих душевных расположений, а раздвигает гораздо шире сферу внутренней жизни, захватывая в нее и те аффекты, которые общи всем людям; на себя же лично поэт смотрит здесь только как на вид или отдельный пример, так сказать, общечеловека, однако ж — такой пример, который по природным свойствам своей поэтической души сильнее чувствует, глубже понимает и яснее выражает все то, что случается с смертным. Таким образом, если в одной категории стихотворений поэт, выставляя себя героем элегических поэм, имел перед читателем право на это как человек, претерпевший большую часть бедствий и скорбей, омрачающих жизнь человеческую, то в другой он является перед нами истинным поэтом по силе и глубине их восприятия и тонкости их воспроизведения. Там, так сказать, в индивидуальноэлегических стихотворениях, поэт взывает ко Господу:
«Для чего ты, Царь мой Христос, поражал меня свыше столь многими бедствиями с того самого времени, как вышел я из материнского чрева на матерь-землю? Если ты не связал меня в мрачной матерней утробе, то для чего я принял столько горестей на море и на суше, от врагов, от друзей, от злых начальников, от чужих и от соотечественников, и явно, и тайно осыпавших меня и словами противоречия, и каменными тучами? Кто опишет все это подробно? Я знаменит, но не своим могуществом, не своим талантом, а своими несчастиями. Поэты в стихах своих, гуслисты в своих трогательных мелодиях, путешественники в своих песнях, изливая скорбные мотивы, вспомнят Григория, которого вскормил небольшой городок — Диокессария Каппадокийская…
Иным неожиданно посылаешь Ты несметное богатство, другим — добрых детей; иной прекрасен, иной силен, иной красноречив. А моя слава в скорбях. Я — новый Иов; недостает только подобной причины моих страданий»[738].
Здесь, в общеэлегических стихотворениях, взвешивая бедствия и скорби человеческие с радостями и утехами, святой Григорий наглядно и живо показывает несоизмеримый перевес первых над последними и даже находит преимущество в этом отношении животных перед человеком. «Война, труд земледелия, разбойники, приобретение имущества, описи имений, сборщики податей, ходатаи по делам, записи, судьи, неправдивый начальник — все это еще детские игрушки в многотрудной жизни»[739]. Обращаясь к истории, к знаменитым представителям исторической известности, к героям всемирной славы, к исключительным даже избранникам и любимцам судьбы, поэт наводит мрачные тени и на эти по видимому блистательные примеры счастья.
«Не избежали злой участи и Киры, и Крезы, а равно и наши, как будто вчерашние только, цари. И тебя, почитавшийся сыном змия, неудержимая сила — Александр, погубило вино, когда обошел ты целую землю! Какое преимущество между согнившими? Тот же прах, те же кости — и герой Атрид, и бродяга Ир, царь Константин и мой служитель; и кто злострадал, и кто благоденствовал, у всех нет ничего, кроме гроба»[740]. «Сколько путей стелется на житейской долине! — читаем в другой элегии поэта. — И сколько бедствий облежат их! Нет здесь радости без примеси горя! О, если бы только горести не пересиливали радостей! Что такое богатство? — Беглец! Власть? — Сон. Подчиненность? — Мученье. Бедность? — Оковы. Красота? — Мгновенный блеск молнии. Юность? — Летний зной. Старость? — Печальный запад жизни. Известность? — Быстролетная пташка. Слава? — Ветер. Благородство? — Застарелая кровь.
Сила? — Преимущество дикого кабана. Роскошь? — Пружина беспорядков. Брак? — Рабство. Дети? — Тяжелая забота. Бездетство? — Болезнь. Судилища? — Арена пороков. Уединение? — Бездеятельность. Искусства? — Удел народа, прилепленного к земле. Земледелие? — Тяжелые труды. Мореплавание? — Дорога к могиле. Родная сторона? — Темница. Чужбина? — Позор. Все, все здесь скорбь для смертных! …На крыльях ума я протек все минувшее и настоящее, и увидел, что на земле нет ничего непреходящего, узнал, что нет ничего бессильнее человека. Но, смертные: хотите ли вы узнать блага твердые и неизменные? Переноситесь за пределы мира под знамением креста; проливайте слезы, испускайте вздохи; в созерцании Божественных предметов возноситесь умом к славе Небесной Троицы, которая озаряет своим светом только чистые души; отрешайтесь от бренной плоти и храните в ненарушимой чистоте образ Божий; отрекитесь от этой жизни; с радостью взирайте из этого мира в мир небесный и переносите все равнодушно»[741].
Новое различие между элегиями рассматриваемой группы представляет взгляд на самый род и характер бедствий и скорбей, обуревающих жизнь человеческую и составляющих предмет содержания элегий. Например, в стихотворении «Περί της ανθρωπίνης» [«О человеческой природе»] поэт выражает преимущественно скорбь души, которую мы выше назвали скорбью метафизической. Темой ее служат вопросы: «Кто я был?», «Кто я теперь?», «И чем буду?» В стихотворении «Περί της του έκτος ανθρώπου εύτελείας» [«О малоценности внешнего мира»], как видно уже из самого заглавия, поэт обращает наше внимание, собственно, на внешние условия человеческого существования и показывает, что во многих отношениях мы ниже и несчастнее животных, непричастных разуму. Наконец, в стихотворении № 32 [«О суетности и неверности жизни и об общем всем конце»] образно показана грустная мысль известного изречения Соломона: все здесь, в подлунном мире, суета сует и всяческая суета (см.: Еккл. 1:2). И эта истина, неразрывно связанная с мыслью о безусловном господстве здесь смерти над всем и всеми, служит источником скорбно-элегического настроения поэта в этом стихотворении. Неодинаковые, наконец, выводы получаются из сравнения рассматриваемых элегий со стороны собственно литературной — со стороны языка и слога. В одних стихотворениях поэт изображает несчастия и скорби человеческие с некоторой эпической подробностью, обрисовывает их пластически, живыми и яркими красками. Слог его течет плавно, ровно и последовательно. Как на пример такого стиля мы могли бы указать на стихотворение № 15.
Противополагая в нем внешнюю жизнь человека жизни животных и отдавая преимущество последней пред первой, поэт говорит:
«Телец, едва оставил недра рождающей, уже и скачет и крепко сжимает сладкие сосцы, а на третьем году — он уже могучая подъяремная сила. Пестровидный олень, едва из матерней утробы, тотчас твердо становится на ноги подле своей матери, бежит от кровожадных псов и от быстрого коня, скрывается в чащах густого леса. Медведи, порода губительных вепрей, львы, равный по скорости ветру тигр и рыси, лишь в первый раз завидят железо, тотчас у них ощетинилась шерсть, и с яростью бросаются они на сильных звероловов. Недавно еще покрытый перьями птенец, едва оперился, высоко над гнездом кружится по просторному воздуху. Золотая пчела оставила только пещеру — и вот строит себе противоположную обитель и дом наполняет сладким плодом; а все это — труд одной весны. У всех у них готовая пища, всем пир дает земля. Не рассекают они ярого моря, не пашут земли, не имеют хранилищ. И быстролетную птицу питают крылья, а зверей — дебри. Если и трудятся, то у них небольшая однодневная работа. А огромный лев, как слыхал я, растерзав зверя, им умерщвленного, гнушается остатками своего пира. Притом сказывают, что он, попеременно, в один день вкушает пищу, а в другой одним питьем прохлаждает жадную гортань, чтобы приучить к воздержности чрево. Так жизнь их не обременена трудами. Под камнем или ветвями всегда готовый у них дом. Они здоровы, сильны, красивы. Когда же смирит болезнь, беспечально испускают последнее дыхание, не сопровождают друг друга плачевными песнями и друзья не рвут на себе волос. Скажу еще больше: они бестрепетно теряют жизнь; и зверь, умирая, не боится никакого зла.
Посмотри же на жалкий человеческий род, тогда и сам скажешь с поэтом: «Нет ничего немощнее человека»[742]. С болезнями родила меня матерь, с трудами, великими и тяжкими трудами, воскормила меня. Сначала стал я ходить по земле как четвероногий, пока не поднялся на колеблющиеся ступни, поддерживаемый чужими руками. Как бессловесная тварь, выражал я сначала свой ум в одних звуках, намеках и крике. А потом уже под руководством других я выплакал себе слово. Наконец, в двадцать лет лишь собрался я с силами, претерпев уже множество бед, неудач и болезней»[743].
В других стихотворениях, напротив, поэт выражается сжато и сильно, употребляет обороты краткие, быстрые, часто неожиданные, украшает слог выражениями фигуральными и символическими, приближая его к ораторскому слогу лучших проповедей своих. Из стихотворений в этом стиле особенно выдается по своей необыкновенной изобразительности, стройности мыслей, богатству и изяществу антитез элегия «Περί των του βίον οδών» [«О путях жизни»]. Общая мысль этой элегии заключается в седьмом стихе ее: «ουδέν εν ανθρώποισι καλόν κακότητος αμικτον» («нет добра для людей, к которому бы не примешивалось зла»); и эту мысль поэт не без некоторой тонкой иронии проводит чрез ряд художественных образов, сжатых и метких сравнений и антитез.
Высокие литературные достоинства этой элегии, а вместе с тем и ближайший человеческому сердцу интерес ее содержания («Что такое жизнь?» — вечно тревожный вопрос для живых существ. Кто не решал его?), вызвали на русском языке, вслед за появлением прозаического перевода стихотворений святого отца, отдельную попытку к передаче ее в стихотворной форме размером гекзаметра. (В подлиннике, однако, написана она размером элегического двустишия.) Такой перевод, в метрической обработке, напечатан был неизвестным автором в «Маяке» за 1842 год, т. IV, с. 17–18. Главным достоинством этого метрического переложения элегии следует признать, без сомнения, необыкновенную близость и верность его подлиннику с внутренней стороны. А каковы собственно литературные качества перевода, читатель может судить сам из нижеследующего текста самого стихотворения.
Кто я? откуда? и как возвращуся я в недро земное?
Чем я восстану из праха печальной, холодной могилы?
Где и какое жилище назначит Творец мне Всесильный?
Бурь этого мира избегнув, достигну ль я пристани тихой?
Сколько различных путей в многолюдной, житейской долине!
Сколько несчастий и бед их отвсюду кругом облегают!
Радости нет здесь без горя. О, если бы тяжкое горе
Радостей наших земных не старалось подчас пересилить!
Наше богатство — беглец; власть над миром — одно сновиденье;
Мука — зависимость; бедность — тяжелые цепи; а юность —
Летний зной. — Молнии блеску краса временная подобна.
Старость ли? — жизни печальный закат; а известность —
Быстрая пташка, мгновенно от нас отлетает.
Сила телесная в нас — преимущество лютого зверя.
Роскошь — пружина страстей. Дети — тяжкая в мире забота;
(Больно, однако, бездетство!) Судилища — битвы пороков.
Труд земледельца — тяжел. Мореходство — дорога в могилу.
Вон из отчизны спешим и о ней же в чужбине вздыхаем.
Времени быстрый полет — колесо подвижное: кругами,
Быстрыми ль, тихими ль, вечно приводит одно к нам и то же:
Темные ночи и светлые дни, смерть и заботы, болезни,
Радости или печали, удачи, потери и слезы.
Все я на крыльях ума, все протек, что минуло, что ныне,
И убедился, что нет на земле ничего неземного.
Только я в небе нашел всех несчастий земных утешенье!..
Братья! Хотите ль узнать неизменные, твердые блага?
Смело — под знамя Креста! И на битву с своими страстями!
Легким тогда вам покажется бремя страдальческой жизни.
Элегия эта и по предмету содержания своего, и по своему внутреннему тону, и по своему слогу, и по самому стихотворному размеру своему в подлиннике (элегическое двустишие) представляет очень близкое сходство с двумя стихотворениями, вошедшими в сборник: Athologiae Graec. Ad Palatin. Codic. fidem edit., т. II, отд. IX под № 359 и 360 и надписываемыми: одно: — ΠΟΣΕΙΔΙΠΠΟΥ, οί δε ΠΛΑΤΩΝΟΣ ΚΩΜΙΚΟΥ [ПОСЕДИПП], другое — ΜΗΤΡΟΔΩΡΟΥ [МИТРОДОР].Можно думать, что эти стихотворения послужили святому Григорию образцами для подражания в названной элегии его.
Перейдем теперь ко второму классу элегий, обнимающему собой те краткие пьесы, в которых Григорий сколько проще и непосредственнее, столько же живее и энергичнее выражает душевные аффекты, и которые близко граничат с так называемыми мелическими стихотворениями. По содержанию и форме элегии эти весьма разнообразны. Одни из них, которые поэт называет «Θρήνος» [«Плач»], дышат вообще чувством глубокой скорби, возбуждаемой или завистью и кознями врагов, неверностью и изменой друзей, или страданиями борьбы плоти с духом, или чувством близости расчета с «многоскитальческой» жизнью и неуверенностью в достаточной подготовленности к жизни будущей, или бесплодностью благороднейших порывов к осуществлению в здешней жизни идеалов высшего нравственного совершенства, или же, наконец, недоступностью для человеческого уразумения тайны промыслительных действий Божиих о человеке, часто несовместных с законами нравственного возмездия по представлениям человеческого разума. Последним мотивом проникнуто содержание, например, следующей прекрасной элегии.
Любезная земля и море, и отечественная, и чужая сторона, и юность, и седина на западе жизни, и города, и убежище мое — утесы, какие только обошел я, стараясь приблизиться к Божеству Христову! Почему я один шел скорбным путем, и здесь и там меняя образ многотрудной жизни? Не однажды не мог твердо установить на земле легкой стопы своей, но одни бедствия непрестанно препровождают меня к большим бедствиям. Ты научи меня, Премудрость, отчего на мне такое бремя? Отчего благочестивые в трудах, а погибающие не знают трудов? Наказание ли это за грех? Или угли, которыми очищается жизнь, как золото в горниле? Или меня, как Иова, вызывает на борьбу с собою злобный и завистливый враг, и Ты, как борца Своего, умастив меня наперед обильно елеем, выводишь обнаженным для великого подвига, чтобы потом наградить и прославить подвижника? Все это известно Тебе одному, Царь мой, Слово, потому что Ты управляешь целым миром по великим и сокровенным законам, из которых разве малый некоторый отблеск вполне доходит до нас, покрытых брением и имеющих близорукие глаза[744].
Особенно силою скорбного чувства, искренностью и непосредственностью душевной мольбы и жалоб отличаются из этой группы элегии № 22, 27, 49, 52, 53, 61, 65, 75, 76, 84 (см.: кн. II, раздел I). Например:
Царь мой Христос! Для чего Ты опутал меня этими сетями плоти? Для чего вверг в жизнь — в этот холодный и тинистый ров, если, как слышу, действительно я — бог и Твое достояние? Утратилась во мне крепость членов, не слушаются колена; меня расслабило время, сокрушила болезнь, изнурили заботы и друзья, расположенные ко мне недружелюбно. А грехи не хотят покориться, но еще сильнее наступают на меня; и изнемогшего, как робкого зайца или серну, окружают эти псы, желая насытить свой голод. Или останови бедствия и умилосердись, или прими меня к Себе после долговременных подвигов и положи меру скорбям, или благое облако забвения да покроет мои мысли![745]
Иным тоном — тоном тихой задушевной грусти и трогательной нежности меланхолического чувства проникнута, например:
Часто юная новобрачная, сидя еще на девственном ложе, оплакивает смерть возлюбленного супруга и в брачном уборе начинает свою жалобную песнь, а рабыни и подруги, стоя здесь и там, плачут попеременно в облегчение ее грусти. И матерь оплакивает любезного сына, еще не достигшего юношеских лет, и после мук рождения терпит новые муки. А иной сетует о своем отечестве, которое опустошено стремительным Ареем. Иной скорбит о доме, который истреблен небесным огнем. Какой же плач приличен тебе, душа, которую умертвил губительный змий, Божий образ запечатлев горькою смертью? Плачь, плачь, несчастная, это одно для тебя полезно. Покину дружеские и веселые пиры; покину великую славу красноречия и благородство крови, покину домы с высокими кровлями и все земное счастие, покину даже сладостный солнечный свет, самое небо и блистательные звезды, которыми оно увенчано. Все это оставлю тем, которые будут после меня, а сам, с повязкой на голове, как мертвец и бездыханный, возлягу на одр, последним сетованием утешу сетующих, получу ненадолго похвалу и беспрекословную любовь, потом камень и под ним неумирающее тление[746].
Некоторые элегии — просто, тихие, кроткие молитвы к Господу Христу (№ 24, 25, 26, 66, 69, 74); иные — сокровенно сердечные монологи, в которых поэт говорит сам с собой (№ 43, 80, 86) или изливает свою скорбь, обращаясь к своей умершей матери (№ 87). В иных, под тяжестью болезней, испрашивает у Господа избавления от своих недугов (№ 20) или терпения переносить их (№ 71), или же окончательного разрешения от них посредством давно желаемой и ожидаемой кончины своей (№ 72, 73). Последнюю из этих элегий, под заглавием «Παρακλητικόν» [в наст. издании: № 73. «Песнь умилостивительная»], приводим здесь в метрическом переводе на русский язык, размером подлинника (элегическим двустишием), сделанном[747] с греческого покойным высокопреосвященнейшим Филаретом и напечатанном в 1 т. «Духовной беседы» за 1868 год, с. 22.
Близок последний труд жизни: плаванье злое кончаю
И уже вижу вдали казни горького зла:
Тартар ярящийся, пламень огня, глубину вечной ночи,
Скрытое ныне во тьме, явное там в срамоте.
Но, Блаженне, помилуй и, хотя поздно, мне даруй
Жизни останок моей добрый по воле Твоей.
Много страдал я, о Боже Царю, и дух мой страшится
Тяжких судных весов, не низвели бы меня.
Жребий мой понесу на себе, преселяясь отсюда,
Жертвой себя предая скорбям, снедающим дух.
Вам же, грядущие, вот заветное слово: нет пользы
Жизнь земную любить. Жизнь разрешается в прах.
При определении поэтических достоинств лирических стихотворений святого Григория приходится не раз пожалеть о том, о чем справедливо сожалеет в своей статье о них досточтимый арх. Порфирий, — «что эти творения существуют для нас только в простом прозаическом переводе. Конечно, поэтические их совершенства ярко просвечивают и в переводном русском языке, но все же отсутствие гармонической музыкальности подлинного стиха составляет важную и великую потерю. С восполнением этого ощутительного недостатка вполне можно быть уверенным, что эти стихотворения могли бы поспорить своим достоинством со многими прославленными лирическими произведениями, заменить многие из известных у нас настольных поэтических сочинений»[748]. Тогда, без сомнения, открылось бы и больше точек соприкосновения между стихотворениями святого Григория Назианзина и лирическими произведениями наших отечественных поэтов, и больше места для аналогий, сближений и критических сравнений их между собою.
Теперь же при подобных сближениях — естественном и законном критическом приеме — приходится ограничиваться только одной стороной — передачей именно сходных предметов внутреннего содержания сближаемых стихотворений. Можно, например, отметить сходство между известной элегией Пушкина «Брожу ли я вдоль улиц шумных» и элегией Григория (№ 43) «Πρός έαυτόν» ( «К себе самому»). Меланхолическое настроение русского поэта, возбуждаемое в нем предметами жизни и внешней природы здешнего мира, сосредоточивает мысль его на своей смерти, и эта господствующая тема его элегии проходит, между прочим, через ряд вопросов:
И где мне смерть пошлет судьбина?
В бою ли, в странствии, в волнах?
Или соседняя долина
Мой примет охладелый прах?
Подобная же мысль и в подобной же вопросной форме выражается и в элегии Назианзина:
Ποΐρίψω τάδε σωμα; τι τέλος άντιβολήσει;
Τις γη, τις δε τάφος με φιλόξενος άμφικαλύψει;
Τις δ' οσσοις μινύθουσιν εμοΐς επι δάκτυλα θησει,
Ή ρά τις εύσεβεων, Χριστού φίλος ή ρα κάκιστος[749].
(«Где сброшу с себя это тело? Где встречу свой конец? Какая земля, какая страннолюбивая могила укроет меня в себе? Кто положит перст на мои померкающие очи? Благочестивый ли и друг Христов или один из зловерных?») Но параллели расходятся в последних желаниях сравниваемых элегиков в той мере, насколько глубже и серьезнее предметы религиозной элегии вообще в сравнении с мотивами светской элегии. Проникнутый просто чувством патриотизма, наш отечественный элегик продолжает:
И хоть бесчувственному телу
Равно повсюду истлевать,
Но ближе к милому пределу
Мне все б хотелось почивать.
У святого Григория господствующая элегическая тема о смерти забрасывает гораздо дальше мысли и чувства поэта — в область веры и надежды в посмертную жизнь:
«Все это безразлично, конечно, и одного лишь малодушного может озабочивать мысль: гробу ли предадут мою плоть — это бездыханное бремя, или останется она непогребенной в добычу хищным зверям или бесстыдным псам или птицам, или обращена будет в пепел, рассеяна по воздуху, или без гроба брошена на высоких утесах, или сгниет даже в реках и под шумящими дождями. Куда бы ни заброшен был прах мой — не пропадет, не останется он в безызвестности. Напротив того, последний день, по Божию мановению, соберет всех вместе от концов земли, хотя бы кто обращен был в пепел и рассеян по воздуху»[750].
Стоит, наконец, отдельно сказать о довольно многочисленной группе элегий, которые надписываются «Κατά του πονηρού» — «На лукавого» (№ 50, 54–60, 62–64, 70, 79, 80, 83). Общее содержание их составляют жалобы святого отца на демонские искушения и мучения от них. Но замечательна обстоятельность, с которой святой Григорий изображает злокозненных виновников своих мучений. Он не только подробно очерчивает природу злых демонов[751], что можно находить и у других современных ему церковных писателей (Григория Нисского, Ефрема Сирина, Августина), но с особенным старанием, скажем даже — с одушевлением опытного художника, погружается в область демонологии. Он тщательно описывает виды и категории демонов, с обозначением отличительных свойств, способностей и наклонностей каждой из них и присвоением каждому отдельному легиону бесов, под управлением своего особого вождя, специальных родов упражнений в деле соблазна людей и специальных мест самостоятельной деятельности. Характерным образчиком языка и стиля этого отдела стихотворений могут служить в особенности элегии № 55, 59 и 60.
«Беги от моего сердца, злокозненный! Беги скорее, беги от моих членов, беги от моей жизни, тать, змий, огонь, Велиар, грех, смерть, пучина, дракон, зверь, ночь, засада, бешенство, смешение, завистник, человекоубийца. Для чего тревожишь меня, не потерпев никакой обиды? Иди в своих свиней и наполняй бездны; они примут тебя, как прежде, негодного легиона. Удались же, или низложу тебя крестом, пред которым все трепещет. Я ношу крест в своих членах. Крест — моя сила»[752]. Отойди, отойди от меня, неприязненный человекоубийца! Отойди, страшное привидение, неистовая злоба! Отойди! У меня в сердце Христос; Ему принес я в дар свою душу. Откажись от меня и беги скорее прочь! Ах! Помогите мне, Ангелыпредстатели! Ах! Ко мне приступает мучитель и злобный зверь; умоляю вас, друзья, избавьте меня от него»[753].
«Приходил, приходил ты ко мне, злобный, но остановлен. Как скоро заметил я дым, догадался, что будет и огонь. Сильное зловоние — явный признак змия. А я подъемлю крест. Он страж моей жизни, он связует собою весь мир и приносит его Богу. Убойся креста, отойди, не являйся вторично»[754].
В стихотворении № 54 поэт, между прочим, следующим образом описывает лукавые приемы демона, старающегося мало-помалу вкрасться в душу человека: «Сперва неважными грехами, как извилистый ручеек, впадаешь ты в сердце; потом открываешь себе пошире дорогу; затем уже входишь большой и мутной рекой и, наконец, как океан или бездна, поглощаешь меня своею пастью»[755].
Вообще живость и плодовитость воображения, сила и, так сказать, «террор слова», дышащего пламенем религиозного чувства, принадлежат к отличительным литературным свойствам многих из стихотворений, относящихся к отделу элегий «???? ??????????» [«На лукавого»].
«В наше время, — замечает об этих стихотворениях арх. Порфирий, — истина явления злых духов у аскетов при их бдительном внимании к самим себе возведена до аподиктически очевидной аксиомы, и святой Григорий Богослов, конечно, неложно говорит о себе, что он и сам изгонял бесов, следовательно, ничего нет неестественного, когда он с такой жалобой отгоняет от себя диавола и для прогнания его просит предстательства святых Ангелов»[756].
Многие стихотворения святого Григория Богослова надписываются словом «ϋμνος» [«песнь, гимн»]. Как техническое обозначение особого вида лирической поэзии термин этот заимствован из древнегреческой литературы, но как выражение специально-религиозного лирического одушевления гимн, по своему историческому происхождению, уходит в глубокую древность. В песнопениях, посвященных прославлению Божества, можно сказать, и зародилась поэзия, и потому гимны, даже в самой языческой поэзии, занимают первое место не только по времени, но и по важности самой стихии их. Древнееврейская литература представляет нам дивные образцы песнопений религиозных, гимнологических. Евреи в глубочайшей древности занимались музыкой и поэзией, а в царствование боговдохновенного песнопевца Давида эти искусства достигли у них высочайшей степени совершенства. Псалмы[757] его составляют и цвет еврейской лирической поэзии, и совершеннейшие образцы гимна. У древних греков священные песнопения, изображавшие чувство благоговения, или гимны (от υμνίω — воспеваю, прославляю), были также первоначальными лирическими стихотворениями. По различию языческих божеств гимны имели различные названия: пеаны[758] посвящались Аполлону, дифирамбы[759] — Вакху. Новейшие писатели разделяют их на теургические, или священно-таинственные, поэтические, или народные, и философские. Первые воспевались посвященными в таинства при отправлении обрядов. Эти гимны исполнены благочестия и святости больше, чем остальные два вида их. Они заключают в себе многочисленные эпитеты и проименования, выражающие власть, свойства или принадлежности богов. Солнце называется в них блистающим, быстротекущим, отцом и распорядителем годичных времен, оком и владыкой мира, утехой смертных, светом жизни; Цибела (Κυβελα) — матерью богов, досточтимой супругой Крона, началом стихий и пр. Из этого рода гимнов до нас дошли только гимны, приписываемые Орфею. Содержанием гимнов поэтических служила вера простого народа. Это — произведения поэтов, от которых греки и римляне получили своих богов со всеми легендарными вымыслами об их похождениях. Эти поэтическо-мифологические вымыслы о различных похождениях и приключениях богов, относившиеся к предметам обрядно-религиозного культа, не входили в содержание гимнов философских, просвещенные авторы последних разделяли в них с простым народом только веру в верховное божество, источник и начало всех существ.
Особенные, отличительные свойства гимнов, как религиозных песнопений, были следующие:
1) гимн выражал восторг и благоговение к Существу Высочайшему;
2) для этого требовалась особенная возвышенность в слове, которым выражалось глубокое чувствование, каким только может быть проникнут человек, представляющий себе беспредельность и бесконечность Всемогущего;
3) восторг изливался искренний, так как пред Всеведущим открыты все чувствования и помышления.
Если, таким образом, уже в древнейшей дохристианской поэзии, при разнообразии внешней формы гимна, основную стихию его, его душу всегда составлял религиозный элемент, вера, то сколько новых, несравненных и несоизмеримо-возвышенных ощущений, сколько жизни и силы, силы небесной, привнесло в этот высший род лирической поэзии христианство с того самого великого исторического момента, как только на земле впервые раздались небесные звуки радостно-приветной ангельской песни: «Слава в вышних Богу, мир на земле и в человеках благоволение!» И удивительно ли, что в христианской поэзии гимн не только служит исходным пунктом ее, как в поэзии еврейской и древнегреческой, но и составляет почти исключительную форму ее во весь первый период ее исторического развития, обнимаемый первыми тремя веками христианской духовной жизни?! — Еще в Евангелиях песни Богоматери (Лк. 1:46–55), священника Захарии (Лк. 1:68–79) и праведного Симеона, в которых лирические элементы еврейского псалма соединяются с простотой и достоинством греческой формы, служат связующим звеном между поэзией Ветхого и поэзией Нового Завета. Но уже апостол Павел в Посланиях к Ефесянам (5:19) и Колоссянам (3:16) говорит о существовании — вместе с псалмами и хвалебными песнями Ветхого Завета — и собственно христианских гимнов. Быть может, об этих-то гимнах в честь Господа у первенствующих христиан и писал Плиний в своем письме к императору Траяну. Указанные места из посланий святого апостола тем более важны для нас, что в них обще намечены основные положения теории и христианской лирической поэзии вообще, и гимна в частности. Ефесянам апостол Павел писал: исполняйтеся духом, глаголюще себе во псалмех (ψαλμάς) и пениих (ϋμνοις) и песнех духовных (ωδαις πνευματικαΐς), воспевающе и поюще в сердцах ваших Господеви. Колоссянам предписывал: Слово Христово да вселяется в вас богатно, во всяце премудрости; учаще и вразумляюще друг друга во псалмех и пениих и песнех духовных, во благодати поюще в сердцах ваших Господеви. Объясняя эти слова апостола, высокопросвещенный автор «Исторического обзора песнопевцев» говорит: «Христианское пение, по наставлению апостола, должно быть:
а) пением сердец, а не одних уст; каждый звук голоса должен быть звуком сердца, выражением мысли, отзывом желаний;
б) пением духа благодати; как каждое действие истинно христианское есть плод благодати, так таково же должно быть и пение; и потому для христианского пения надобно исполняться духом, надобно молитвами призывать на себя благодать Христову;
в) пением Господу.
Говоря об этом, апостол не только внушает то, что пение должно совершаться с благоговением пред Великим в святости и благости, но он указывает и на предмет христианской песни; он говорит, что все песни надобно петь нам не иначе, как с мыслью о Христе, Спасителе нашем. Его-то, Христа Иисуса, называет он Господом. Это — любимое слово любящего сердца его»[760] Из христианских лирических поэтов первого периода в духе этих правил писали блаженный Климент Александрийский, Непот — епископ Пентапольский, святой Афиноген мученик. Но о последних двух как поэтах сохранились лишь известия у других писателей[761]; от поэтической же деятельности Климента Александрийского до нас дошел только знаменитый гимн его «К Искупителю»[762]. В коротких стихах его (анапестах, перемешанных со спондеями и дактилями) поэт изливает восторженное состояние христианской души, ликующей в чувстве искупления. Богатство образов, сравнений и эпитетов, прилагаемых в нем к Спасителю, приближают его к стилю античных греческих гимнов. Христос именуется здесь: «неукротимых онагров смирителем», «крылом птенцов парящих», «непоколебимым кормилом юношей», «пастырем агнцев царственных», «державным Словом Отца Превышнего», «крепостью страждущих», «Владыкою вечности», «ловцом человеков» и пр. Но из композиции этого гимна еще мало заметно стремление христианской лирики выделиться из широкой области безыскусственных «песней духовных», ближайшим образом соответствовавших целям общественного богослужебного ритуала, и обособиться в самостоятельный род художественно-литературного христианского творчества. Только по внешней форме гимн «К Искупителю» не принадлежит к разряду гимнов в широком смысле, в каком гимном может быть названа всякая вообще хвалебная песнь Богу. Тоном церковной песни отзываются следующие заключительные слова гимна:
Небесное млеко
Из сладких сосцов
Девы благодатной —
Мудрости Твоей источенное!
Мы Твои дети!
Нежными устами
Воскормленные,
Нежным дыханьем
Материнской груди
Исполненные,
Песни простые
Гимны невинные
Христу Царю
В награду святую
За учение жизни
Поем все купно,
Поем просто
Отрока державного.
Вы лик мира,
Дети Христовы,
Люди святые!
Пойте все купно Бога мира.
С гимном, в тесном смысле слова как произведением свободного и оригинального художественно-поэтического христианского творчества, мы едва ли не впервые исторически встречаемся, как и с элегией, у святого Григория Богослова.
К этому ряду лирической поэзии у него относятся стихотворения № 29–30 (см.: кн. I, раздел I) и № 38 [«Песнь Христу после безмолвия на Пасху»] (см.: кн. II, раздел I).
Лучшим из них представляется «ʼʼΤμνος προς θεόν» [№ 30. «Другая песнь Богу»]. Высокий религиозно-поэтический лиризм, проходящий через все стихотворение, от начала до конца его, вытекает из живого, восторженно-сердечного отношения поэта к воспеваемому им предмету. Эта сердечная теплота, проникающая весь гимн и сообщающая ему полноту внутренней жизни и дух истинной поэзии, служит его первым и главным достоинством. Могучий стих, достойный возвышенного содержания гимна, составляет его второе достоинство. При всей глубине и богатстве мыслей, при всем разнообразии картин и образов, слог гимна отличается краткостью, строгостью, ясностью, простотой. Такой гармонией стиха с одушевляющей его идеей отличаются только произведения, которые, являясь плодом искреннего, свободного вдохновения, выливаются прямо из сердца поэта. Подобное впечатление производит этот величественный, хвалебно-молитвенный, торжественный гимн Триипостасному Богу. Основная мысль его выражена в начальном трехстишии, составляющем нечто вроде вступления:
Σέ τόν άφθιτον μονάρχην
Δός άνυμνεΐν, δός άείδειν,
Τόν άνακτα τόν δεσπότην[763].
Одушевленный этой мыслью — прославить, воспеть Бессмертного Властителя, Царя и Господа, поэт призывает, так сказать, к соучастию в прославлении Творца свидетелей славы и величия Его из беспредельного мира тварей Его — горних и земных, одушевленных и неодушевленных, из веков прошедших и времен вечно настоящих. Он призывает и лики ангельские, и солнце, и луну, и звезды, и бесконечные века, и «умное существо» — человека. Но лучше передадим содержание гимна собственными словами поэта:
Тобой и песнь и хвала;
Тобою ангельские лики,
Тобою нескончаемые веки.
Ты засветил солнце;
Тобою путь луны;
Тобой и красота звезд.
Тобой отличен человек,
Способный возноситься мыслью к Богу,
Как существо разумное, —
Ты создал все,
Всему дал строй
И Промыслом Своим все держишь.
Ты изрек слово — явилось дело,
А Слово Твое — Сын Твой, Бог.
Он той же сущности,
Он равночестен с Отцом.
Он все устроил
И царствует над всем.
А все объемлет,
Все сохраняет
Бог — Дух Святой.
Пою Тебя, живая Троица,
Единая и Единоначальная,
Существо неизменное и безначальное,
Неизъяснимое, Непостижимое.
Твердость небес непоколебимая,
Неподначальная и беспредельная,
Свет невиданный никем
И все проникающий,
Для кого нет неведомого
Ни на земле, ни в бездне.
Отец благий! Будь милостив ко мне,
Всегда чтить
Дай это имя мне,
Грехи же мои прогони,
Очисти совесть мою
От всякой нечисти.
Да славлю Божество,
Да поднимаю руки чистые,
Христа благословляя.
Молю Его коленопреклонно,
Да примет меня, раба Своего,
Когда придет Он царствовать.
Будь милостив ко мне, Отец!
Подай мне благодать Твою.
Тебе и слава и хвала
Во веки неизмеримые!
Содержание этого гимна представляет, таким образом, в сжатом и художественно сконцентрированном виде, так сказать, profession de foi христианского поэта-богослова. В сердечном умилении он исповедует здесь Безначального Отца, Единосущного и Равночестного Ему (Όμοοΰσιον, ομοτιμον τω τεκοντι) Сына и Всеобъемлющего Святого Духа, Бога (Περιλάμβανον δε πάντα «Αγιον Πνεύμα το θεΐον) — Живую Троицу (Τριάδα ζώσαν).
После этого гимна обращает на себя внимание по своим поэтическо-литературным достоинствам «Ύμνος εσπερινός» [№ 32. «Песнь вечерняя»]. В ней воспевается свет Триипостасного Света как источник жизни целого мира и человека, как дивное премудрое Начало миропорядка вещественного и сферы мира духовного. Это дивное стихотворение может служить одним из нагляднейших доказательств, каким неистощимым богатством поэтического воображения обладал святой Григорий Назианзин. Два слова: «φως» [«свет»] и «σκότος» [«тьма»] — внушают поэту столько пленительнейших образов, живописных сравнений и метафор! Соединенные его художественной кистью в одну композицию, эти образы и метафоры дают грациозную картинку, которая с тонкой игрой «света» и «теней» внутренне соединяет нежные переливы его молитвенно-благодарственного настроения души.
Немногим уступают в поэтическом отношении двум только что отмеченным стихотворениям гимны: № 29 (««Ύμνος εις Θεόν») [«Песнь Богу»] и № 31 («'Ύμνος άλλος») [«Песнь другая»]. По своему содержанию, тону и языку эти гимны представляют такое близкое сходство с двумя смежными с ними гимнами (№ 30 и 32), что, не будь они разного стихотворного размера, они удобно могли бы слиться с ними — именно гимн № 29 с гимном № 30, а гимн № 31 с гимном № 32 — в одно органическое целое.
Из прочих гимнов заметнее других выделяется песнь (№ 38) под заглавием «Ύμνος εις Χριστον μετά την σιωπήν, εν τω Πάσχα» [«Песнь Христу после безмолвия на Пасху»]. В этом пасхальном приношении Господу — Христу, Воскресшему из мертвых, есть места, согретые искренними движениями сердца, есть строфы, оживленные бесспорно поэтической экспрессией. Но в общем стихотворение это и по языку, и по изложению слабее вышеозначенных гимнов. Самое содержание его не совсем точно отвечает своему заглавию, по крайней мере, дает меньше, чем сколько обещает сюжет заглавия. Строфы, относящиеся собственно к Воскресшему Господу, по своему объему составляют только третью часть всего гимна, а по своему месту — последнюю; и притом эта-то именно главная часть гимна и обнаруживает всего больше вялости движения, расплывчивости и слабости композиции, бедности языка. Строфы эти гораздо ниже гимнов Иоанна Дамаскина, в которых он прославляет и воспевает воскресшего Спасителя. Напротив, в первой части гимна, прославляющей общие Божественные свойства Христа, язык стихотворения, за исключением начального четверостишия, отличается своей характерной поэтической образностью и картинностью. Таково, например, следующее место гимна, не теряющее своей оригинальной поэтической художественности даже и в прозаическом русском переводе его:
«По Твоему манию, Царь, высокошественное солнце, востекши на огнистый круг, затмевает собою звезды, как Ты затмеваешь умы. По Твоему манию то живет, то исчезает попеременно и опять является в полном свете око ночи — луна. По Твоему манию зодиакальный круг и этот размеренно кружащийся хоровод определяют меру годовых времен, неприметно между собою растворяемых. И неподвижные и подвижные, возвращающиеся на прежний свой путь, звезды суть глагол Твоей Божественной мудрости. Твой свет — все те небесные умы, которые воспевают славу Пренебесной Троицы. Твоя слава — человек, которого поставил Ты здесь ангелом, песнословцем сияния Твоего, о бессмертный Свет и вновь родившийся для смертного, бесплотная Высота, напоследок же, чтобы избавить от гибели смертных, Плотоносец!»[764]
К лирическими стихотворениям святого Григория Назианзина следует отнести, наконец, довольно значительный отдел (из 223 стихотворений) эпитафий и эпиграмм его. Правда, эти стихотворения в большинстве имеют интерес скорее исторический, чем литературно-поэтический. При характеристике времени святого Григория Богослова и выдающихся исторических лиц, связанных с личностью знаменитого отца Церкви узами кровного родства, дружбы или единодушной ревностью по вере и благочестию, при изучении общественного и домашнего быта, нравов и понятий его современников эти стихотворения могут пролить довольно яркую полосу света.
Но было бы ошибкой думать, что произведения эти совсем лишены поэтического элемента и поэтических достоинств. Самый размер эпитафий, представляющий древнейшую и прекраснейшую систему стихов, состоящую из соединения дактилического гекзаметра с пентаметром, некоторым образом содействовал изящности их как поэтических произведений. Классическое чувство гармонии, лежащее в основе этого художественного размера, требовало, чтобы содержание стихотворения внутренним достоинством мысли, некоторой полнотой и округлостью ее соответствовало прекрасной форме, размеру полному, округленному, как совершеннейшее произведение греческого резца. Но само собой разумеется, что живость, свежесть и художественность эпитафий и эпиграмм Григория Богослова больше обусловливались сущностью самых событий, составляющих предмет содержания их, и еще больше внутренним настроением самого поэта. Если нет и не могло быть в эпитафиях его, по самому роду этой поэзии, в собственном смысле поэтического творчества, рождающегося из чистого вдохновения или поэтической фантазии, то в них много трогательного внутреннего смысла, много нежнейших оттенков чувства любви и набожности, много нравственно-идеального одушевления, проникнутого глубоко прочувствованной мыслью о превратности и ничтожности всего земного.
Эта господствующая мысль проходит чрез все разнообразие предметов содержания эпитафий и становится еще выразительнее и трогательнее, когда влагается в уста самого умершего. Так, например, как в следующей эпитафии Павлу — юноше, скончавшемуся в ранней молодости:
«Обратите взор свой на мое тело, рассмотрите мои члены. Как молодую ветвь, скосила меня смерть; ненасытимый тартар отверз свою мрачную обитель и вовлек туда меня, Павла, срезав преждевременно, как нежный росток. Всю красоту юных, как траву, пожинает смерть своей косой, беспощадная!»[765]
Большей частью эпитафии прославляют нравственные доблести умершего, впадая подчас при этом в гиперболизм, и выставляют своих высоких героев как образец для подражания живым. Примером гиперболического прославления умершего может служить эпитафии № 42 «Είς Μαρτινιανόν» [в цикле «Мартиниану»]:
«Когда Мартиниан вступил в общую всех матерь — землю, тогда восплакали все города Авзонии; обитатели всей Сицилии и широких пределов земли остригли себе волосы, потому что удалилась от людей сама Фемида. Но мы, обнимая вместо тебя твою славную могилу, всегда будем показывать ее приходящим, как нечто священное»[766].
Другие заключают в себе общие моральные сентенции; иные же выражают просто один какой-либо наиболее важный или чудесный момент из жизни умершего. Таковы, например, некоторые из эпитафий святого Григория матери своей Нонне[767], Навкратию, брату Василия Великого[768], и другие. Множественность эпитафий по одному и тому же предмету, на память одному и тому же лицу — отцу, матери, брату, другу, естественно объясняется особенной любовью автора к близким умершим. Это можно видеть, например, из следующего эпиграмматического стихотворения, которое, в числе других 35 эпитафий, поэт посвящает дорогой памяти своей матери и в котором так живо и трогательно выражены проявления нежной материнской привязанности Нонны к сыну и чувство взаимной любви последнего к первой:
«Призывая Григория среди цветущих виноградников, выходила ты, матерь моя, навстречу возвращавшимся с чужой стороны и любезные руки свои простирала к возлюбленным чадам, призывая Григория. Кровь родительницы текла в обоих сынах, но особенно в том, которого воспитала ты своими сосцами . Потому и почтил я тебя, матерь, столькими эпиграммами» (Τοϋνεκα δε τοσοις επιγράμμασιμητερ ετισα)[769].
Равно как, с другой стороны, источником целого ряда эпиграмм на гроборасхитителей, агапитов и синисактов послужило, без сомнения, чувство сильного негодования и нравственного возмущения святого Григория против этих наглых нарушителей не только законов религии и гражданского порядка, но и чувства нравственного достоинства человека, чувства совести.
«У меня уже седины, — читаем мы в эпиграмме Григория: «Είς αγαπητούς» [«К любящим»], — изнуряю свою плоть, смиряю око; дневными и всенощными трудами истомил я злосчастную душу, только бы избавиться мне от огня; но при всем этом не без труда удерживаю в повиновении тело. Как же ты, хотя еще молод и плоть у тебя шире, чем у слона, при всем этом покоишь себя, как человек, достигший чистоты и духовно возлюбивший свою возлюбленную? Нет! Бежать должно от такой богопротивной любви»[770].
«Не безопасен огонь подле соломы. Небезопасно и тебе, монах, под одним с собою кровом держать жену-девственницу… Пока ты держишь себя вдали, в тебе одна искра. Но как скоро сходишься вместе, при дуновении малого ветра воспламенишь пожар»[771].
«Из смеси белого и черного образуется сероватый цвет. Жизнь и смерть не имеют между собою ничего среднего. А этих, как их называют, синизактов, не знаю, куда причислить? Признать ли, что они сопряжены браком, или назвать безбрачными, или оставить для них какую-то середину? Ты носишь на себе плоть и живешь вместе со своей возлюбленной, которая также имеет плоть. Что же, думаешь, заключат о тебе живущие нечисто? Пусть ничего не скажут целомудренные, но кто равнодушно будет слушать насмешки, разглашаемые чернью? Брак — дело законное и честное. Но еще лучше плоти свобода от плоти. А если, возлюбленные, есть кроме этого безбрачный брак, то вы будете жить в сомнительном супружестве»[772].
«И мужам и женам, которые сближаются под именем возлюбленных, скажу вот что: исчезните вы, язва для христиан, исчезните вы, старающиеся прикрыть неистовое влечение естества! И в глазах есть нечто любодейное»[773].
«Когда тебя, лютый зверь, разоритель гробницы столько великолепной — произведения многих рук, допустило внутрь себя это сокровенное убежище; тогда, скажи мне, что ты увидел там? Не гнилость ли, не черепы ли умерших, не остовы ли людей, некогда существовавших, так как сказывают, что тут были положены супруг и супруга? И не распалась твоя плоть? Но что же ты нашел? Ничего, конечно. Впрочем, преступление твое при тебе. Отойди, отойди от меня прочь! Ты будешь наказан за мертвых; не приближайся же к живым; хотя еще и не умерли мы, однако же боимся тебя»[774].
«Разрывай, разрывай гробницу! Очень знаю, что ты хочешь у мертвого найти золото; но ты себе самому роешь яму, в которую со временем вринет тебя Божие правосудие. Если оно приходит поздно, то с лихвою»[775].
«Семь на свете чудес: стены, статуя, сады, пирамиды, храм, еще статуя и гробница. Осьмым же чудом была я — огромная, высокая, далеко вверх возносившаяся с этих утесов гробница. Но первенствуя по славе у умерших, возбудила теперь ненасытность твоей неистовой руки, человекоубийца»[776].
«Гробницы, сторожевые башни, горы и мимоходящие, оплачьте мою могилу, оплачьте расхитителя гробов! А ты, эхо, повторяй с окрестных утесов последние слова: «Оплачьте расхитителя гробов!»»[777]
«Этот человек из пустой надежды раскопал мою дорогую для меня могилу — единственное достояние, оставшееся мне по смерти. И его какой-нибудь злодей пусть убьет своими руками и, убив, бросит вдали от гроба отцов!»[778]
По внешнему объему своему и по своей литературной форме изложения эпитафии и эпиграммы святого Григория вообще довольно разнообразны, начиная с эпитафии в простейшем и буквальном смысле слова как краткой надписи, обозначающей только имя умершего лица, которому посвящена она, и кончая эпиграммой в стиле художественного антологического стихотворения в виде надгробного литературного венка, сплетенного из живых, свежих цветов поэзии. Как на пример эпитафии первого рода можно указать на следующую надпись святого Григория своей сестре, Горгонии:
«Здесь лежит любезная дщерь Григория и Нонны, таинница пренебесной жизни Горгония»[779].
В пример художественно-поэтического изложения эпитафии может идти любое из целого ряда дивных стихотворений, посвященных памяти прекрасного юноши, Евфимия. В высокой степени отличенный всеми дарами природы, Евфимий был скошен смертью во цвете лет, едва достигнувши двадцатилетнего возраста и только что обручившись с прекрасной девицей, Евопией. Вместо надгробных гирлянд Григорий Назианзин почтил память юного друга нежно-задушевными, грациозными стихотворениями.
«Оратор между ораторами, певец между певцами, гордость отечества своего, слава своих родителей, едва достигший юношеских лет и недавно в чертог свой призывавший любовь, умер Евфимий. Какая жалость! Вместо девы нашел он себе гроб, и за днями предбрачных веселий наступил день плача»[780].
«Двадцатилетний Евфимий столько знаком был с эллинской и авзонской музою, сколько другой не ознакомился бы и с одною из них. Он сиял и красотою, и благонравием. Но увы! сиял непродолжительно; блеснул, что молния, и — оставил после себя слезы»[781].
«Плачьте, источники, реки, рощи, сладкопевные птицы, с вершины дерев прекрасно услаждающие слух. Зефиры, своим шелестом навевающие тонкий сон, и цветники собравшихся вместе Харит! А тебя, прелестный сад Евфимиев, сколько славным соделал умерший Евфимий, потому что носишь его имя! Если бывал кто прекраснее всех юношей, так это Евфимий. Если есть какое поле, прекраснее всех полей, так это его Элизий. Потому и собрались вместе все Хариты. Хотя покинул жизнь Евфимий, однако же оставил свое имя этому восхитительному месту»[782].
Без преувеличения можно сказать, что под этим истинно антологическим стихотворением не отказался бы подписаться ни один из классических поэтов древности.
Некоторые эпитафии изложены в форме обращения святого Григория к умершим героям надписей. Таковы, например, многие из эпиграмматических стихотворений его своей матери и другу своему, Василию Великому. Другие, наоборот, излагаются от имени
умершего лица с обращением к святому Григорию. Такова, например, следующая эпитафия его своему отцу, Григорию же.
«Пастырскую свирель вложил в твои руки я, Григорий. Ты же, сын мой, играй на ней, как искусный пастырь; всем отверзай дверь жизни и в отеческий гроб сойди созревшим»[783].
Иные — в форме обращения к умершему от благодарных соотечественников, признательно помнящих и чтущих заслуги его для них[784], а большая часть — от лица умершего, как таинственный голос из-за пределов гроба, с обращением и просьбой ко всякому вообще проходящему мимо места его погребения, «уронить слезу на его могилу»[785].
Некоторые эпиграммы изложены в живой диалогической форме, как, например, следующая: «Какой это памятник и чей? — Не знаю; на столбе не видно надписи, потому что опрокинут он прежде гробницы. — А какого времени? — Работа памятника старинная. — Скажи же, чья зависть расхитила это? — Злодейские руки соседа. — Что хотелось им найти? — Золотую обводку»[786]. Или в подобной же вопросной, но более краткой, отрывистой и лаконически сильной форме, например, эпитафия:
«Нонна Филтатьева. Где она скончалась? — В храме. — Как? — Молясь. — Когда? — В старости. — Прекрасная жизнь, святая кончина!»[787]
Иные — в форме прозопопеи, вроде, например, эпитафии Василию Великому:
«Науки! Общая обитель дружбы! Дорогие Афины! Ранние условия вести божественную жизнь! Знайте это, что Василий на небе, чего желал, а Григорий на земле и на устах носит узы»[788].
Некоторые эпитафии, наконец, в изложении своем допускают отчасти метафорически-мифический элемент античной поэзии, как это можно видеть, например, из следующего стихотворения:
Αι Χάριτες Μούσαισι Τι ρεξομεν; ούκετ άγαλμα
Χειρών ημετερων Εύφημιος εν μερόπεσσι.
Χαι Μοΰσαι Χαρίτεσσιν 'Επε/ φθόνος εστίν άλιτρος,
Τοσσον εχοι ήμΐν δε τοδ' ορκιον εμπεδον εστω.
Μηκετ άναστήσαι τοΐον μερόπεσσιν άγαλμα[789].
Таким образом, на основании приведенных образцов эпиграмматических стихотворений святого Григория Назианзина мы приходим к выводу, что эти стихотворения и по своему стилю, и по своему стихотворному размеру, и отчасти по самому внутреннему характеру своему носят на себе живые и симпатичные черты сходства с эпиграммой древнегреческой литературы, под влиянием антологических образцов которой они, очевидно, и написаны.
Подводя итог своему внутреннему анализу стихотворений святого Григория Богослова, мы можем вообще сказать, что выводы наши в отношении к вопросу, из каких источников черпал святой Григорий материал для своих поэтических произведений и какие можно различать в них ингредиенты, совпадают с указаниями самого же поэта. В стихотворении № 39 [«О стихах своих»] он разделяет источники своих стихотворений на два класса: первый он обозначает словами «έκ τών έμών» [«из нашего учения»] (ст. 64), разумея под ним, без сомнения, христианскую литературу и вообще христианскую письменность; второй противополагает выражением «έκ τών έκτοθεν» [«из учений внешних»], разумея под ним писателей языческих. Предметы первой категории, нам кажется, достаточно подробно обследованы нами при специальном обзоре стихотворений. Что же касается источника έκ τόν εκτοθεν то, по тесной связи этой стороны дела с вопросом о том, как смотрел святой Григорий на античное классическое образование и античных авторов, считаем здесь нелишним остановиться несколько на том, как и в какой мере святой Григорий пользовался древнеклассическими писателями в своих сочинениях.
В цикле академических наук, изучением которых Григорий завершил в Афинах свое высшее классическое образование, преобладающее значение имели философия и поэзия. Естественно поэтому, что из всех древних писателей самое сильное влияние на Григория имели философы и поэты, с многочисленными выдержками и цитатами из которых встречаешься у него не только в поэтических сочинениях, но даже и в проповедях. Из древних философов преимущественным вниманием Григория пользовался Платон. Явное сочувствие святого Григория Богослова этому великому поэту-мыслителю, как известно, дало повод многим западным ученым усматривать в некоторых пунктах догматического учения нашего отца Церкви следы подражательности философской системе Платона. С увлечением этой идеей связаны в западной богословской науке весьма авторитетные имена. Но к чести этой науки следует заметить, что она же выдвинула против этих авторитетных представителей помянутого воззрения и вполне достойных их оппонентов[790] Одним из крупных и наиболее известных в нашей русской богословской науке сторонников зависимости Григория как догматиста от Платона можно считать Ульмана, гейдельбергского профессора богословия в первой четверти нашего (то есть XIX) столетия. В своей во многих отношениях дельной и, как специальный труд, единственной монографии (Gregorius von Nazianz, der Theologe… etc., Darmstadt, 1825) этот «умный и добрый немец, — как называет Ульмана высокопреосвященный Филарет (Историческое учение об отцах Церкви, т. 2, с. 176), — позволяет себе отказывать святому Григорию как догматисту в оригинальности» («Wir sprechen unserem Gregorius als Dоgmatiker Originalitat ab», s. 304), ставя его догматическое вероучение в тесную связь с философией Платона. Против этого мнения Ульмана выступил тонкий исследователь догматического учения святого Григория Богослова Герётер (Hergenrother. Die Lehre von der gottlichen Dreieinigkeit. S. 11, Anm.). В опровержение Ульмана он ссылается на 27-е слово Григория: «Против евномиан», и «О богословии» первое, в которых святой отец смеется над Платоновыми «идеями, переселениями и круговращениями наших душ, припамятованиями и вовсе не прекрасной любовью к душе ради прекрасного тела»[791], и на слово 32, в котором Богослов, подвергая суду своей критики вымыслы и софизмы древних философов, с прискорбием упоминает и о «Платоновых красноглагольствах, которые, подобно египетским язвам, ко вреду вкрались в нашу Церковь»[792]. Эти места, конечно, с достаточной ясностью обнаруживают заблуждение Ульмана. Но чтобы правильно и беспристрастно судить о том, как смотрел святой Григорий на Платона и как относился к нему литературно, недостаточно для этого сослаться только на вышеприведенные отдельные цитаты из проповедей святого отца, опуская совсем стихотворения его, как это сделал Гергенрётер. При сопоставлении этих выдержек с различными местами из стихотворений святого Григория, касающимися Платона и его сочинений, нетрудно понять, что упреки Григория Платону, выражаемые в цитируемых Гергенрётером местах из проповедей нашего отца, относятся только к некоторым известным отделам его учения, но не ко всей без разбору философии его, не ко всем безразлично мыслям его. В стихотворениях своих святой Григорий гораздо мягче выражается о Платоне, гораздо благосклоннее отзывается о его философии, а иногда и прямо говорит о нем с величайшей похвалой. Так, в поэме «О добродетели» он называет Платона σοφώτατον ανδρών [«мудрейшим мужем»][793], а язык его — «медоточивым»»[794]. Согласно общему воззрению своему на языческую философию и словесность как «на обильный сад, который вместе с сорной травой и растениями, годными только в огонь, заключает в себе много и прекрасных цветов, способных служить украшением церкви», он и в учении Платона одно осуждает, другому сочувствует. В стихотворении, например, «О мире» он, отвергая Платоново ϋλην [«материю»] в учении о происхождении мира, пользуется, некоторым образом, его «идеями» в изложении чисто христианского воззрения на тот же предмет. Задаваясь здесь, между прочим, вопросом: «Чем занята была Божия мысль прежде нежели Всевышний, царствуя в пустоте веков, создал вселенную и украсил формами?» — решает: «Она созерцала вожделенную светлость Своей доброты… Мирородный ум рассматривал также в великих Своих умопредставлениях Им же составленные образы мира, который произведен впоследствии»[795].
Далее, поэт называет человека «κόσμον εν μικρώ μεγαν» [«мир великий в малом»] — выражением, заимствованным из «Тимея» Платона. Стихотворение № 47 [«Упреки неразумным стремлениям души»] целиком все основано на известной сентенции Платона, что душа человеческая некоторым образом подобна тройке, состоящей из неодинаковых лошадей: благородной (εύγενεΐ), неукротимой (ατακτω) и кроткой (ημερω), возницей или правчим которых состоит разум (το λογικον)[796].
Гораздо сильнее и заметнее отражается в сочинениях святого Григория влияние на него древнеклассических поэтов. Он вводит их художественно-литературные приемы и формы в свое проповедническое красноречие; он любит освещать выдержками из стихотворений их свое остроумие в письмах; он пользуется живописнейшими картинами и образами их, со всей свежестью чисто эллинского эстетического вкуса, в своих стихотворениях. Он пользуется не только литературными формами и идиомами художественного языка их, окрашивающими в античный поэтический колорит внешнюю сторону стихотворений его, но и нередко самыми мифологическими[797] выражениями, символами, пословицами и эпитетами, сообщающими его пьесам, в известном смысле, внутреннее родство с произведениями классической поэзии. Чаще всего встречаешься у него с именами Гомера, Гесиода, Пиндара, Еврипида, Феогнида.
Нельзя поэтому не согласиться со словами Эрнеста Дронке (Dronke), что Григорий берет у Гомера, Гесиода, Феокрита, Еврипида и других не только слова, но и полустишия и целые стихи («Gregorius ab Homero, Hesiodo, Theocrito, Euripide, aliis non solum vocabula, sed hemistichia et totos versus habet»)[798] Но это еще не оправдывает замечания Дронке, предпосылаемого им выписанной нами цитате, что «Gregorius ut alii poetae christiani multus est imitando»[799]. Пользоваться, хотя бы и широко, выдержками и цитатами, стихами и строфами из других авторов далеко не значит еще подражать этим авторам. Все или почти все случаи, в которых христианский поэт цитирует классических авторов, могут быть подведены под две общие категории. Он пользуется этими цитатами или как иллюстрацией к своим мыслям, когда эти последние представляются в каком-либо отношении сходными или параллельными с цитируемыми местами из древних поэтов; или же — как материалом для своих критических замечаний, когда его высшие христианские идеи и воззрения, противопоставляемые поэтическим вымыслам классической древности, дают повод показать внутреннюю несообразность и убожество последних. В том и другом случае заимствования из классических поэтов имели свое значение главным образом ввиду того высокого обаятельного авторитета и громадной популярности античных классиков, какими пользовались они еще в христианский век святого Григория. И так как первое место в этом отношении принадлежало, бесспорно, царю поэтов Гомеру, за которым молодежь проводила в то время целые дни и ночи, то не удивительно, что Гомеру же принадлежало и наибольшее сочувствие святого Григория, который сам, наверно по личному опыту, говорил о нем, что «Ομηρος εν ταΐς λύπαις τας ψυχας φαρμακεύει» ( «Гомер врачует души в скорбях»)[800].
К двум поименованным источникам стихотворений Григория Богослова, Священному Писанию и памятникам греческой литературы, нужно прибавить еще третий, весьма важный источник, который заключался в самом поэте, — его долголетний и в высокой степени плодотворный личный опыт жизни. На этот источник поэт также указывает сам непосредственно в своих стихотворениях. «Великий Бог обогатил меня знанием небесного и земного, — говорит он в стихотворении «К Немесию», — у меня ум, при озарении великого Духа исследуя самые глубины, парит выше всего»[801]. «Опытность свою простер я до такой степени, какая прилична только человеку, который долго трудился», — говорит он в другом стихотворении[802]. Этот-то умудренный долголетним опытом жизни ум и отличает так выгодно все почти его дидактические стихотворения и делает в особенности драгоценными его превосходные правила и наставления жизни, которые изложены в его гномах. Последние обнимают одну сторону его «опытности» — знание сердца человеческого и человеческой жизни. В других стихотворениях святой отец обнаруживает необыкновенную наблюдательность и знание в области внешней природы.
Что касается первой и высшей стороны его житейского опыта, его глубокого понимания сердца человеческого, его полного знания людей и света, на этом мы с достаточной подробностью останавливались при самом разборе стихотворений во всех их родах и видах. Вопрос же об отношении поэта к внешней природе представляется нам далеко не исчерпанным в нашем исследовании: при изложении содержания стихотворений мы касались, так сказать, натурпоэзии святого Григория только отрывочно и мимоходом; между тем по степени интереса своего эта сторона поэтических произведений святого Григория, характеристически отличающая поэтическую натуру его, заслуживает, нам думается, полного внимания читателя. Позволим себе поэтому остановиться на ней с отдельным, хотя и кратким словом.
Не только стихотворения святого Григория, но и его проповеди заключают в себе много превосходных страниц, обнаруживающих необыкновенно теплую и симпатичную любовь поэта к природе. Перемена четырех времен года, красота живописных местностей, образ жизни зверей в пустынных местах, инстинкты и привычки птиц, свивающих гнезда в рощах и садах, искусство и трудолюбие пчел, слагающих соты по законам математики, — все это находит у него старательное и в высшей степени живописное поэтическое изображение.
Раскрывая пред взорами слушателей царство видимых тварей, на которых печатлеется Премудрость Божия, непостижимая для ограниченного мышления, Григорий Богослов останавливается на каждом из чудес, украшающих зрелище мира; предметы мироздания дают блестящему воображению его картины, в изображении которых красноречие проповедника принимает полет и живые цветы поэзии. Прекрасные изображения искрятся философскими размышлениями, блестят глубоким знанием физики и естественной истории того времени. Бросив взгляд на человека, на чудное устройство его членосостава, пробежав царство животных и рыб, проповедник продолжает: «Посмотрите и на стаи птиц и их разнообразия, не только по виду, но и по цвету, как не певчих, так и певчих. И какая причина их сладкопения и отчего оно? Кто дал стрекозе на грудь лиру или (другим) эти песни на стеблях и стрекотания, которыми они, возбуждаемые солнцем мусикийствовать полуденные песни, оглашают леса и песнями сопровождают путника? Кто научает лебедя пению, когда он, распустив крылья по ветру, составляет мерную песнь? Я не хочу уже говорить об искусственных голосах и о всем том, что изобретают искусства по подражанию природе. Отчего павлин, эта гордая мидийская птица, так любит красоту и честь (ибо и он чувствует свою красоту), что если видит, что кто-нибудь к нему подходит, или если захочет, как говорят, похвалиться своей красотой перед женщинами, то, выгнув шею и распустив дугообразно златоблестящий и усеянный звездами хвост, с гордой выступкой показывает свою красоту любопытным? Подивись естественному смыслу самых бессловесных и, если можешь, объясни, как птицы вьют гнезда и среди камней, и на деревах, и на кровлях, не только безопасные, но и красивые и приспособленные к воспитанию птенцов? Откуда не только у пчел, но и у пауков такое трудолюбие и искусство, что первые возделывают соты, составляя оные из шестиугольных и обращенных одна на другую чашечек, и устрояют для себя жилище посредством средней стенки и прямых углов, примыкающих к прямым сторонам, и притом в столь темных ульях и невидимыми способами; а последние из столь тонких и почти воздушных, многоразличным образом расположенных нитей ткут многосложные ткани, и притом из невидимых веществ, не только для приятного жилища, но вместе и для уловления слабейших (насекомых) для употребления в пищу? Какой Эвклид, мудрствующий о несуществующих линиях и трудящийся над доказательствами, сделал что подобное? Какой Паламед подражал стройным движениям и положениям журавлей и их, как говорят, учениям, когда они в порядке и разнообразно движутся во время летания? Какие Фидии, Зевксипы, Полигноты или Паррассии и Аглаофонты, превосходно умеющие рисовать и ваять прекрасные произведения? Какой Кносский хор Дедала, сделанный с чрезвычайным изяществом и соответствующий нимфе? Или Критский, говоря языком поэзии, неудобораспутываемый и, по хитрости искусства, часто сам с собою встречающийся лабиринт? Умалчиваю о муравьиных кладовых и расходчиках, также о запасе ими пищи, соразмерном времени, и обо всем прочем, что рассказывают об их путешествиях, вожатых и порядке в делах». Проповедник протек мыслью землю и воды и требует, чтобы слушатель на крыльях ума вознесся на воздух. «Кто разлил воздух, — говорит он, — это великое и изобильное богатство, не раздаваемое по мере достоинств или счастья, не ограничиваемое пределами, не разделяемое по возрастам, но получаемое, подобно манне, сколько кому нужно и для всех равно драгоценное, эту колесницу пернатых, это седалище ветров, это вместилище благовременных перемен по временам года, это дыхание животных или, лучше, сохранение души в теле, — воздух, в котором (живут) тела, которым (проходит) слово и в котором — свет и освещаемое, а равно и протекающее чрез него зрение?..»[803]
К художественно-поэтическим местам, заимствованным проповедником из созерцания внешней природы, относятся, например, изображение волнующегося моря (в 26-м Слове; см.: т. 1, с. 320, ст. 8) или дивное описание весны (в Слове 44, на новую неделю; см.: т. 1, с. 557, ст. 10.), при наступлении которой святой Григорий рисует следующую картину природы:
«Все прекрасно стекается к торжеству и сорадуется. Смотрите — какое чудное, восхитительное зрелище! Царица годовых времен исходит во сретение царице дней и приносит от себя в дар все, что есть прекраснейшего и приятнейшего. Ныне небо прозрачно; ныне солнце выше и златовиднее, ныне круг луны светлее и сонм звезд чаще. Ныне вступают в примирение волны с берегами, облака с солнцем, ветры с воздухом, земля с растениями, растения со взорами. Ныне источники струятся прозрачнее, ныне реки текут обильнее, разрешившись от зимних уз; луг благоухает, растение цветет, трава посекается и агнцы скачут на злачных полях. Уже корабль выводится из пристани с криками восторга и оживления и окриляется парусом; дельфин, с возможным удовольствием переводя дыхание и поднимаясь наверх, играет около корабля и неутомимо сопровождает пловцов. Уже земледелец водружает в землю плуг, возводя взор горе и призывая в помощь Подателя плодов; уже ведет он под ярмо вола — оратая, нарезывает пышную борозду и веселится надеждами. Уже пасущие овец и волов настраивают свирели, наигрывают пастушескую песнь и встречают весну под деревьями и на утесах; уже садовник ухаживает за деревьями; птицелов заготовляет клетки, осматривает лучки, замечает полет птиц; рыболов всматривается в глубины, очищает сети и сидит на камнях. Уже трудолюбивая пчела, расправив крылья и оставив улей, показывает свою мудрость, летает по лугам, собирает добычу с цветов, и иная обделывает соты, переплетая шестиугольные и одна на другую опрокинутые чашечки и смыкая их попеременно, то прямо, то под углом, вместе для красоты и для прочности, а иная складывает мед в эти хранилища и возделывает для пришлого гостя сладкий и без плуга возращенный плод. Уже птица вьет себе гнездо; одна прилетает в него временно, другая живет в нем постоянно, а иная летает вокруг, оглашает лес и как бы разговаривает с человеком. Все воспевает Бога и славит Его бессловесными гласами».
Вместе с нежным чувством любви к природе святой Григорий обнаруживает основательное и весьма подробное знакомство со всеми царствами ее. Из проповедей его любопытно в этом отношении 28-е Слово, в котором он долго и с любовным старанием останавливает внимание читателя на «природе, образе рождения и воспитания, местопребывании, нравах и как бы законах общежития» животных[804].
Гораздо больше простора для выражения своих симпатий к красотам природы и своей наблюдательности над нею отводит святой Григорий в своих стихотворениях. Эти произведения дают полное основание утверждать, что, внушая одному из юношей изучать ήερίων, χθονίων τε και ειναλίων… ουρανίων τε — природу вещей и воздушных и земных, и морских и небесных (№ 4. «От Никовула-сына к отцу», с. 343, ст. 72), поэт сам служил превосходным образцом физических знаний. В одном из стихотворений своих[805] он сам указывает и на источники своего естествознания, разделяя их на три класса: 1) самоличную наблюдательность; 2) книги и 3) устное предание. Обширные познания, приобретенные из этих источников, служат поэту прекрасным вспомогательным средством в аналогиях и параллельных сближениях, в живых примерах и сравнениях, в художественных картинах и поэтических описаниях. Мы уже видели, рассматривая элегию «О малоценности внешнего мира», каким богатством сравнений из внешней природы пользуется святой Григорий, развивая здесь мысль Гомера[806] что «нет ничего немощнее человека» и что люди — «ничего не значащие однодневные твари, напрасно поднимающие высоко брови». В другом стихотворении, внушая целомудрие и умеренность в супружеских наслаждениях, святой Григорий находит много поучительных примеров целомудренного воздержания у неразумных представителей природы.
«Слышу, что пернатая горлица, по смерти своего милого горлика, из целомудренной любви к разделявшему ее ложе, не принимает к себе в гнездо другого супруга. Мудрая птица!.. Болтлива сероперая ворона, но и она живет верной юношеской любви, и когда потеряет милого супруга, ненавидит всякого мужа. И у морских рыб есть свой закон; немногие не знают никаких уставов касательно брака, многие же заботятся о целомудрии и брачного ложа, и своей супруги. И здесь имеют силу права. Иные не домогаются иметь более одного плода. Иные же предаются наслаждениям любви только в весеннее время. Сама природа положила меру вожделениям. А время нежной любви определено для всех живых тварей, и воздушных, и водяных, и тех, которые ходят по суше. Далее срока не питают они в себе вожделений; в самом безумии страсти связаны благовременностью, когда возбуждает их к тому весна. И одни сбегаются кучами для исполнения супружеских дел; у других же соблюдается постоянная привязанность к милым супругам и хранится закон любви; а некоторым достаточно один раз в жизни рождать детей. А если и у неразумных есть некоторая заботливость о целомудрии, то ужели ты, Божие создание, не свяжешь всех законов плоти, если захочешь?»[807] Переходя далее от частной мысли о воздержании в сфере половых влечений к общей мысли о власти человека вообще над беспорядочными животными инстинктами, достигаемой целесообразным воспитанием и укреплением силы воли, поэт пристыжает защитников естественности и необходимости подобных инстинктов примерами животных, у которых искусство препобеждает самую природу:
«Скворцы говорят подобно человеку, подражая чужому голосу, который они переняли, видя в зеркале изображение из дерева выточенного скворца и слыша человеческий голос промышленника, спрятавшегося за зеркалом. И ворон также крадет звуки у человека. А когда нарядный и кривоносый попугай в своем решетчатом доме заговорит по-человечески, тогда он обманывает даже слух самого человека. Коням вешают канаты, и поверх их ходят кони. Степенный медведь ходит на задних ногах и, как умный судья, заседая на судейском месте, держит в лапах, можно подумать, весы правосудия; и зверь представляется одаренным умом. Человек научил его тому, чему не научила природа. Видал я также укротителя зверей, который сидит на хребте у могучего льва и рукой укрощает силу зверя. Он держит бразды, а бегущий лев, забыв свою ярость, повинуется господину и ласкается к нему. Видел я также тяжелого и великорослого зверя с большими зубами; мальчик Инд сидит на нем и небольшим хлыстиком заставляет его идти, как корабль поворачивая туда и сюда тело сильного слона. Бесстрашен был тот, кто первый умыслил укротить зверя.
Но ты зверям приписываешь больше, нежели человеку, если соглашаешься, что принуждение препобедило природу в зверях, а люди не могут быть обучены добру, имея даже у себя помощником слово»[808].
Возводя закон любви родителей к детям в общий закон природы, святой Григорий иллюстрирует эту мысль следующими примерами:
«И у сильной коровы скачущий телец упирает головою в сосцы, и она, по сладостной необходимости, переносит это беспокойство. И птица над милым гнездом, вокруг неоперившихся птенцов, не дает крыльям покоя, туда и сюда за кормом порхает эта тощая и давно не евшая кормилица. И родителей, и детей связала природа узами любви, приискав то врачевство для родителей, что тяжелые скорби облегчают они усладою любви. Поэтому и рассерженная матерь за юную телицу, и собака за милых ей щенят, и птица за птенцов объявляют страшную войну; пестрая рысь с яростью бросается из древесной чащи; сильный вепрь приходит в бешенство, лесом встает у него щетина, сверкают глаза, пар валит от зубов, изощряемых один о другой, и челюсти пеною брызжут, когда идет он отмстить за детей или встретить смерть. Это внушает им горячая любовь по незаученным законам. Осы, сидя на камнях, как скоро видят, что приближается кто-нибудь, хотя и не замышлявший зла новорожденным их детям, всем ополчением высыпают вдруг из камней, шумят пред лицом у путника и поражают его немилосердными жалами. И в морских глубинах есть закон любви, если справедливо рассказываемое о дельфине, этом царе обитателей моря. Если какой-нибудь морской зверь приближается к его не укрепившимся еще в силах детищам, дельфин расширяет свой зев и, как снедь пожирая собственное порождение, прячет его в своей внутренности, чтобы не дать в добычу зверю, и дотоле не изрыгает из себя этого невероятного бремени, пока не избегнет страшной угрозы могучего врага; тогда только без мук рождения возвращает из утробы свой плод»[809].
Любопытно, что те сведения из области внешней природы, которые являются у святого Григория как результат собственных его наблюдений, гораздо состоятельнее в естественнонаучном отношении, нежели те, которые почерпнуты им из двух других упоминаемых им источников — книг и устного предания. В следующей, например, превосходной поэтической страничке всякий может подметить некоторые фальшивые детали, заимствованные, очевидно, из древнегреческой литературы:
«Вчера, сокрушенный своими скорбями, сидел я один, вдали от людей, в тенистой роще и терзался сердцем. В страданиях люблю я такое врачевство и охотно беседую наедине со своим сердцем. Ветерки жужжали и, вместе с поющими птицами, с древесных ветвей ниспосылали добрый сон даже и слишком изнемогшему духом. А на деревах любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики, из музыкальных гортаней оглашали весь лес своим щебетаньем. Неподалеку была прохладная вода и, тихо струясь по увлажненной ею роще, омывала мои ноги. Но мною так же сильно, как и прежде, владела скорбь. Ничто окружающее не развлекало меня, потому что мысль, когда обременена горестями, нигде не хочет встретить утешения»[810]. Обращают на себя внимание здесь слова поэта: «А на деревах любимцы солнца, сладкозвучные кузнечики, из музыкальных гортаней оглашали весь лес своим щебетаньем». Здесь в отношении к насекомому τεττιξ святой отец допускает двойную погрешность. Во-первых, кузнечики не живут и не щебечут на деревах, а живут только в траве. От этого внешнего признака, характеризующего их место и образ передвижений, заимствовано и самое название их на западноевропейских языках: на немецком — Gras-hupfer, буквально: травяной скакун, прыгун; называется еще: Heupferdchen или Graspferd — травяная кобылка; совершенно равнозначительна его английская этимология: Grasshopper (травяная кобылка); на французском Sauterelle — скакун, прыгун. Во-вторых, кузнечики издают звук не «из музыкальных гортаней» (στηθομελεΐς), а трещат посредством ударения крылышек одно о другое (не отсюда ли и русское название этого насекомого — «кузнечик»?). Святой Григорий разделяет ошибку древних поэтов (Гомера, Гесиода, Анакреона и др.), представлявших кузнечика поющим на уединенных деревьях и кустах и заимствовавших от него прекрасные сравнения. Лучше всего это можно видеть из стихотворения Анакреона «Είς τεττιγα», переведенного на русский язык Гнедичем.
О счастливец, о кузнечик,
На деревьях на высоких
Каплею росы напьешься
И как царь ты распеваешь.
Все твое, на что ни взглянешь,
Что в полях цветет широких,
Что в лесах растет зеленых.
Друг смиренный земледельцев,
Ты ничем их не обидишь;
Ты приятен человекам,
Лета сладостный предвестник,
Музам чистым ты любезен,
Ты любезен Аполлону:
Дар его — твой звонкий голос.
Ты и старости не знаешь,
О мудрец, всегда поющий,
Сын, жилец земли невинный,
Безболезненный, бескровный,
Ты почти богам подобен!
Русский переводчик передал греческое λαλαγώντζς словом щебетать, что употребляется только в применении к птицам, вместо — издавать звук, трещать, стрекотать.
Впрочем, мы рассматриваем святого Григория как поэта, а не как натуралиста. Для нас не важны ошибки его в широкой области естественных наук, современный ему уровень которых не превышал, очевидно, знаний по этим предметам древних. Не важно для нас то, что «восход» и «заход» солнца у него не метафоры языка, а астрономические аксиомы (см.: Слово 28, т. 1, с. 349, ст. 30), что земля «стоит твердо и неуклонно» (там же, с. 347, ст. 26.) «и только тем не представляется неподвижной, у которых кружится голова, подобно тому как пьяным не кажется, что трезвые — трезвы, а не на голове ходят и вертятся» (см.: Слово 36, т. 1, с. 428, ст. 7). Мы отмечаем только богатство его поэтической фантазии в этих астрономических воззрениях его, по-своему решающей вопросы — «Что значит это прибавление и убавление дней и ночей, это равенство в неравенстве? Как солнце — прекрасное, как жених, быстрое и великое, как исполин, — производит и разделяет времена года, которые чинно приближаются и удаляются и будто в хороводе друг с другом то сходятся, то расходятся: сходятся по закону любви, расходятся по закону благочиния, даже постепенно между собою сливаются и неприметно приближаются, подобно наступающим дням и ночам, чтобы внезапностью своей не произвесть скорбного ощущения» (см.: Слово 28, т. 1, с. 349, ст. 30). Если здесь больше поэзии, чем реальной истины, зато какой дивной гармонией между той и другой отличаются в других случаях сравнения поэта, заимствованные из той же астрономической области! Какой великолепной картиной, например, начинает он свое стихотворение «Περί νοερών ουσιών» [«Об умных сущностях»]: «Как солнечный луч из безоблачного неба, встретившись с видимыми еще отражающими его облаками, из которых идет дождь, распростирает многоцветную радугу, и весь окружающий эфир блещет непрерывными и постепенно слабеющими кругами…»[811] etc.
Вообще заслуга святого Григория Назианзина в данном отношении та, что он не только первый из христианских писателей положил начало поэтическому изображению внешней природы стихами, но и дал художественнейшие образцы этого изображения, вроде, например, стихотворения «Περί της ανθρωπινής φύσεως» [«О природе человеческой»].
Поэтическая природа стихотворения, как произведения искусства, слагается из двух органически связанных и взаимно проникающих друг друга элементов: внутреннего — содержания, и внешнего — формы. Внешняя, техническо-метрическая сторона стихотворения как продукта поэтического творчества не есть нечто произвольное и механическое, а обусловливается законами симметрии и благозвучия, как то представляется художественному чутью поэта. При полной оценке художественных достоинств стихотворения формальная сторона его поэтому не может и не должна быть оставляема без внимания.
В метрическом отношении стихотворения святого Григория, вообще говоря, не обнаруживают оригинальности. Но эта особенность или, вернее сказать, отсутствие этой особенности в стихотворениях его не только ничего не отнимает от их поэтических достоинств, а, напротив, делает особенную честь художественному вкусу их автора, ставит его в истории греческой литературы в преемственную и живую связь со знаменитыми поэтами классической Греции и бесспорно возвышает его над всеми современными ему поэтами, как языческими, так и христианскими, как греческими, так и римскими, отличавшимися характерной склонностью к метрическим ухищрениям и искусственности, под влиянием превратных теорий в области греческой метрики александрийских грамматиков. Древние греки изобрели такое удивительное множество самых разнообразных метров, систем и строф, что едва ли возможно и нужно было еще прибавлять что-либо в этом отношении. По крайней мере все усилия и попытки в этом направлении поэтов и писателей уже со времен Александра Великого (330 г. до н. э.), когда греческая метрика заканчивает свое полное естественное развитие, остаются совершенно бесплодным и напрасным трудом[812].
Наиупотребительнейшие у греческих классиков размеры, какими пользуется в своих стихотворениях Григорий Назианзин, при развитом вкусе древних греков и высокой законченности их языка, были, бесспорно, и самыми совершенными метрами. Таковы дактилический гекзаметр, элегическое двустишие, ямбический триметр и так называемый анакреонтический размер (versus anacreonteus).
Эти размеры употребляются в стихотворениях святого Григория Богослова почти с тем же чутьем к специфическому различию каждого из них и вкусом в выборе между ними для того или другого рода поэтических произведений, каким отличается метрика греков классической эпохи до Александра Великого. Некоторое различие в метрическом отношении между Григорием и древнегреческими поэтами заметно только в особенном предпочтении святым Григорием Назианзином ямбического триметра (versus senarii) перед остальными перечисленными размерами, не исключая даже популярнейшего в древнегреческой поэзии дактилического гекзаметра, и в более широком применении им этого любимого им и модного в его время размера (ямбического триметра) к различным видам его поэтических произведений. Он является у него преобладающим размером и в том роде поэзии, для которого обыкновенным размером в лучшую пору древности был гекзаметр, — разумеем дидактическую поэзию. Самыми крупными и характерными примерами в этом отношении у него могут служить стихотворения «Περί τον εαυτουβίον» [«Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою»] (в 1949 строф) и «Εις εαυτόν και περί επισκόπων» [«О себе самом и о епископах»] (в 836 строф). Каким размером, в частности, написано каждое стихотворение святого Григория, читатель может найти в прилагаемом нами в конце сочинения подробном и точном инвентаре стихотворений Григория. Здесь же считаем достаточным показать только распределение строф и стихотворений по их размерам в общей их сложности.
Из 408 стихотворений (не считая трагедии) написано размером:
а) гекзаметра — 66;
б) элегического двустишия — 935;
в) ямбического триметра — 102;
г) анакреонтическим — 5.
По количеству строф, составляющих в общей сложности 17 531 (без трагедии), метрические цифровые группы распределяются таким образом:
а) гекзаметрических строф — 5284;
б) элегических — 3924;
в) ямбических — 8147;
г) анакреонтических — 176.
Трагедия «Χριστός Πάσχων», составляющая 409-е стихотворение и состоящая из 2151 строфы, написана размером ямбического триметра, и, таким образом, со включением ее общее число ямбических строф у Григория Назианзина возрастает до 10 298.
Гренье, на книгу которого мы не раз ссылались в своем сочинении и немало приводили выдержек из нее, заканчивает свои рассуждения о Григории Богослове следующими словами:
«В этом человеке, стало быть, (усматриваются) — два человека: христианский поэт и литератор четвертого века. Мы не дорожим вторым, который только и рекомендует себя, что сомнительными проблесками ума, мы удивляемся, мы всею душою своею любим первого, потому что нам кажется, что мы обязаны ему пьесами самыми совершенными из христианской литературы. Искренность движения, натуральность плана, чистота вкуса, могущество стиля — вот заслуги, с которыми он предстает перед нами; и для нас святой Григорий Назианзин идет впереди блаженного Августина, святого Василия, святого Амвросия и святого Иоанна Златоуста»[813]. Подражая Гренье, мы с полным убеждением можем сказать о нем самом, что из двух его положений, которыми он резюмирует свою книгу о святом Григории, мы не придаем никакого значения второму и всею душою своею присоединяемся к первому.
Если сопоставить это заключение Гренье с критическим взглядом на святого Григория, как поэта, Ульмана, мы увидим странную противоположность в воззрениях их на один и тот же предмет: где французский ученый видит «сомнительные проблески ума» (lueure douteuses d'esprit), там с благоговейным почтением останавливается немецкий критик и замечает при этом, что насколько это почетно было для него как для человека и богослова, настолько же невыгодно для него как поэта («so ehrenvoll dieses fur ihn als Menschen und Theologen ist, so unvortheilhaft war es fur ihn als Dichter»[814]); а где тот же немецкий критик, смотря на поэзию святого Григория Богослова как «более на продукт рефлексии, спокойного обсуждения, чем внутреннего поэтическо-творческого побуждения, непроизвольно стремящегося к обнаружению», видит «вместо поэтического тона больше одни образы, тропы, украшения и выспренние выражения, которые он некстати заимствовал весьма часто из других поэтов» (die er nur allzuoft aus andem Dichtern unpassend entlehnte[815]), там французский ученый восхищается искренностью движения, натуральностью плана, чистотой вкуса, могуществом стиля. С довольно оригинальным также взглядом на святого Григория как поэта выступает в своей книге, или, точнее, в отделе книги, посвященном поэзии Григория Богослова, и новейший французский ученый, аббат Монто. Основное воззрение его на святого Григория, проходящее через весь подлежащий отдел его сочинения, ясно формулировано уже в самом конце отдела; оно представляется именно в выводном заключении, что «Григорий был по природе поэт, но что он, к сожалению, никогда не изучал самой поэзии и совсем чужд был теоретического идеала, который был необходим ему»[816]. Так что «в душе своей он больше был поэтом, чем в стихах своих» (Il а e'te' plus poete, que son systeme) (ibid.). В связи с этим воззрением Монто высказывает здесь склонность разделять отчасти мнение Гренье, что Григорий не совсем свободен был от влияния того превратного направления современной ему риторической школы, характеристику которого, здесь же кратко набрасываемую Монто, мы уже приводили выше. На каких же пьесах святого Григория более заметно и более невыгодно для него, как поэта, отразилось это вредное литературное направление? Оно, по мнению Монто, естественно обнаружилось всего больше в тех произведениях, где, собственно, и должно было выступить в противовес ему правильное теоретическое изучение поэзии, которым, однако, не обладал поэт, — именно в произведениях эпической композиции, в пьесах объективно-повествовательного характера, каковы, например, его исторические пьесы.
«Поэма «О жизни своей», например, хотя и представляет, — говорит Монто, — некоторые страницы, где обнаруживается эпический жанр, но как почти везде в подобных произведениях, цель практическая вредит здесь цели эстетической»[817]. Упоминая о другом историческом стихотворении Назианзина — «О себе самом и о епископах», Монто находит уместным сделать здесь общее замечание, что «Богу не угодно было, чтобы поэт претендовал на роль Гомера в стихотворениях о себе самом»[818] Главная же сила Григория как поэта заключается, по мнению Монто, в его изящнейших лирических стихотворениях. «Провидение сделало его счастливым соперником греческого искусства там, где он сам не думал быть им»[819].
В частности, в области этого «греческого искусства» Монто находит достойного соперника святому отцу в Пиндаре; это ясно видно из страницы 189 его сочинения, где он, сочувственно ссылаясь на отзыв Вильмена (Villemain), сравнившего стихотворения Григория Богослова в художественном отношении с образцовыми произведениями Пиндарического вдохновения, выражается так: «Небу угодно было, чтобы святой Григорий возымел идею сообщить своим наиболее коротким поэтическим произведениям эстетическое разнообразие и искусное единство произведений Пиндара».
Мы привели эти наиболее характерные суждения и отзывы о святом Григории как поэте, чтобы показать, что каждый из критиков его смотрит на него со своеобразной точки зрения, и при этом нельзя упустить из внимания того, что каждый из них не совсем верен и выдержанно последователен даже и в своей собственной точке зрения на дело. Возьмем хоть автора «научных вопросов о Григории». Общая и основная точка зрения его в подлежащем отделе этих «вопросов» побуждает его признавать святого Григория поэтом лирическим. Выражая, однако же, эту мысль и с некоторым восхищением оттеняя ее сравнением поэта с первоклассным античным лириком, Монто не приводит при этом ни одного чисто лирического стихотворения святого Григория. Между тем как, вооружаясь против эпических стихотворений Григория и именем Бога отказывая поэту здесь в роли Гомера, Монто с восторгом останавливается пред двумя, вовсе не лучшими в своем роде, эпическими поэмами: «К Немесию» и «К Олимпиаде», усматривает в них классическую композицию» (p. 196), называет их «poetique monument de direction antique» [«поэтический памятник античного направления»] (p. 197) и целиком, дословно, приводит их здесь во французском переводе; и нужно заметить, что такое внимание в отношении этих двух поэм, не считая еще некоторых эпитафий, составляет исключение в целой характеристике Григория как поэта.
Естественным следствием научного знакомства с такого рода критической литературой по предмету нашего сочинения является вопрос — чем объяснить эту разность в воззрениях критиков на Григория-поэта и какое значение могут иметь эти разногласия критиков друг с другом и даже одного и того же автора с самим собою при нашем личном суждении о том же предмете?
Эти разногласия в отзывах о нашем поэте мы ставим, во-первых, в причинную связь с тем обстоятельством, что отзывы эти, по крайней мере большая и самая невыгодная для поэта часть их, были сделаны учеными еще по старым, далеко не полным и критически неисправным изданиям стихотворений святого отца, так как новое полнейшее и совершеннейшее издание их Кайльо вышло только в конце первой половины текущего столетия. Мы положительно только этим можем объяснить, например, ту странную несообразность в книге Ульмана, что он, смягчая свой жесткий приговор над поэтической деятельностью и поэтическими произведениями святого Григория Богослова замечанием, что все же как по самой природе своей Григорий действительно обладал некоторым поэтическим талантом (eine wirkliche… Dichterader in seinem Wesen lag; s. 291), так и между поэтическими произведениями его есть «прекрасные, глубоко прочувствованные и действительно трогательные места» (schone, tief gefuhlte und wirklich ergreifende Stellen), что «отдельные небольшие стихотворения, которые вылились из непосредственного одушевления и исполнены чистого чувства, могли бы удовлетворить и наиболее строгих ценителей» (s. 292), — что, оговариваясь таким образом, он подводит под эту исключительную рекомендацию только гномы и ни одним словом или намеком не упоминает ни о гимнах, ни об элегиях — чисто лирических стихотворениях святого отца, которые, скорее всего, могли бы удовлетворить критика если не с более строгим, то с более серьезным и более развитым художественно-поэтическим вкусом, чем у Ульмана. Это несообразное суждение его тем резче бросается в глаза всякому внимательному читателю его книги, что оно совсем не вяжется с его же собственным мнением, упреждающим только на одну страницу это суждение, что именно в стихотворениях Григория Богослова уже потому нечего искать истинной поэзии, что они все почти служат сторонней для поэзии цели — цели моральной (!) и религиозной. Естественно подумать после этого, что моральнодидактические стихотворения святого Григория будут первой и самой жалкой жертвой отрицательной критики Ульмана. И вдруг, на следующей же странице книги, эти-то самые «moralische Spruche und inhaltreiche Lehrgedichte» [«моралистические высказывания и богатые по содержанию учительные стихотворения»] оказываются самыми лучшими поэтическими произведениями святого Григория.
Во-вторых, разногласия во мнениях о поэтическом таланте святого Григория Богослова и противоречивые суждения о художественной ценности стихотворений его, по нашему мнению, зависят в известной степени и от того еще, что вся почти критическая литература о нем как поэте исчерпывается авторами, по роду и характеру ученых занятий прямо не принадлежащими к области литературы, в тесном смысле слова. В своих трудах, посвященных исследованию вопросов специально-богословских (как, например, сочинение Ульмана) или церковно-исторических (как исследования Монто, а тем более — труды вроде «Christliche Kirchengeschichte» [«Церковная история»] Маттия Шрекка, Неандера и т. п.), эти ученые только вскользь и мимоходом заглядывают в стихотворения святого отца или даже считают для себя достаточным ограничиться кратким обзором одних исторических стихотворений святого Григория.
В-третьих, наконец, разнородность суждений о поэтической деятельности святого Григория Назианзина, нам кажется, обусловливается в значительной мере самой новизной и оригинальностью предмета ее. При отсутствии специально-литературных критических работ в области христианской художественной литературы, для суждений о стихотворениях христианского поэта сторонних специалистов нет ни устойчивой опоры для правильной и определенной точки зрения на них, ни руководящей нормы или критериума для критической оценки их специальных достоинств. Мы видим, с каким недоверием и предубеждением приступает к суждению о поэзии святого Григория Ульман, по которому в ней, во-первых, уже потому нет и не могло быть поэтической ценности, что она служит нравственной цели; во-вторых, потому, что святой Григорий уже в глубокой старости и в аскетическом уединении посвятил себя поэзии (s. 291). И если Гренье решается поставить святого Григория как поэта выше блаженного Августина, Амвросия и Златоуста, то это — едва ли не первый робкий шаг христианско-литературной критики, справедливо вносящей в нее метод сравнения.
Для нас разноречивые и противоречивые воззрения на Григория Богослова как поэта имеют, в общем, скорее положительное, чем отрицательное значение, как выражение того несомненного факта, что в лице святого Григория Назианзина критика имеет дело с необыкновенным поэтическим талантом, достойным действительно солидной критической литературы. Мы не прочь даже высказать в виде общего положения замечание, что в случаях, подобных данному, предмет научного исследования всегда выше своей критики, произносящей над ним противоположные приговоры. И примерами подобных случаев богата не одна только, в тесном смысле, литературная история. Если же, например, о святом Григории мы бы поставили темой сочинения вопрос из области, более благоприятной для исследователя, более расчищенной и гладкой — вопрос о Григории Назианзине как проповеднике, — мы и здесь, прямо на большой дороге, в таком капитальном труде, как многотомная «Christliche Kirchengeschichte» Маттия Шрекка, повстречались бы со следующими словами: «В новейшее время, правда, стихотворения Григория предпочитались его речам и проповедям (Man hat sohl gar in den neuern Zeiten die Gedichte des Gregorius seinen Reden und Predigten vorgezogen… etc.). Но хотя последние и не представляют образцовых произведений в своем роде (так как красноречие его не всегда следует тому пути, какой предначертывают природа и искусство, без нужды отступает оно в сторонние или совсем посторонние предметы, гремит, где нужно быть ему только кротким и назидательным, слишком изысканно и остроумно или забывает иногда о своей главной цели), однако все же стихотворениям его уже потому нельзя отдавать предпочтения, что между ними есть много чисто прозаических мест»[820] Выражение «wohl gar» [«правда»] оттеняет здесь свидетельство церковного историка о предпочтении стихотворений святого Григория проповедям его в смысле факта вовсе небезызвестного и во всяком случае — не исключительного. А не забудем, что Шрекк жил на целых полстолетия раньше автора «Tableau de l'eloquence chretienne au IV-siecle» [«Очерк критического красноречия»], который свой горячий трактат о святом Григории Богослове заключает словами: «Столь блестящий, столь красивый оратор уступил место мечтательному воздыхателю, но кто же эти искренние звуки воздыханий, изливаемые стихотворениями его, не предпочтет проповедям его?» («L'orateur si brillant, si pare а fait place fu reveur melancolique; mais qui n'aimerait mieux que ses discours quelques uns des soupirs vrais exhales dans ses vers?») (p. 153).
Равным образом и по самому, так сказать, центральному вопросу о святом Григории, по вопросу о нем, как о богослове, Ульман первый же выступает в своей книге, как мы уже видели, с оригинальным мнением о мнимой несамостоятельности этого главного представителя догматического вероучения нашей Православной Церкви.
Но как в этом последнем, богословском, и в предпоследнем, церковно-проповедническом, отношениях, так и в отношении поэтической деятельности святого Григория Назианзина его влияние на современников и позднейших христианских писателей — влияние внутреннее, нравственно-воспитательное, и внешнее, литературное, — представляет такой несокрушимый базис его заслуг для Церкви, который не пошатнуть усилиям критики, как бы ни были они количественно и качественно велики, и создало ему такой колоссальный памятник христианской славы, который не затенить уже позднейшим векам научно-богословской, ораторской и художественно-христианской производительности.
Литературное влияние поэтических произведений святого Григория сказалось уже весьма рано. Сократ (История Церкви. VI, 8) и Созомен (История Церкви. VIII, 8) единогласно свидетельствуют, что Иоанн Златоуст, только несколькими годами позже святого Григория вступивший на Константинопольскую кафедру, из общераспространенных в то время духовных гимнов выбрал лучшие и предназначил этот сборник для практического употребления среди исповедников православной веры. Шубах не сомневается[821] что в этом свидетельстве историки разумеют гимны святого Григория Богослова, и здесь же замечает: «Еще важнее то, что у смежных сириян стихотворения эти пользовались таким уважением, что перелагались на их наречие; такое versio syriaca содержится в ненапечатанном еще кодексе Ватиканской библиотеки, № CV»[822]. Гренье, говоря о большом влиянии в христианской литературе поэтических произведений святого Григория замечает также что Иоанн Златоуст любил подражать ему; Прокл образовал свой стиль на его произведениях; Иероним был обязан ему самыми прекрасными чертами своими (ses plus beaux traits)[823]. Но особенно сильное и заметное влияние святого Григория, как поэта, отобразилось на блаженном Августине, «Исповедь» которого, по мнению Гренье, написана под живейшим впечатлением поэмы Григория «О жизни своей». Та же идея там, что и здесь, тот же план: автобиографический рассказ начинается с детства, продолжается с одинаковыми деталями о семействе, о первоначальном воспитании, о школьном образовании, время от времени рассказ прерывается благочестивыми размышлениями, молитвами и сердечными излияниями»[824]. Гренье не допускает сомнения в том, что Августин знал стихотворения святого Григория; на Западе, по словам его, известно было все, что издавалось в Церкви Восточной; переводчики и толкователи с живейшим интересом следили здесь за всем, что выходило нового из-под пера греческих авторов. Блаженный Иероним, друг и корреспондент Августина, не только видел и посещал святого Григория Богослова, но называет его прямо своим учителем. Во многих местах, наконец, сочинений своих (например, «Против Юлиана») Августин цитирует Григория с особенным уважением. Возвращаясь опять к «Исповеди», Гренье говорит, что в ней есть страницы, которые до очевидной ясности изобличают влияние святого Григория на автора и подражательность последнего первому. Самым наглядным доказательством такой подражательности, по мнению Гренье, может служить восьмая книга названного сочинения Августина; в ней олицетворенная идея целомудрия выводится на сцену под теми же самыми очаровательными чертами, с какими изображает ее поэтическая кисть святого Григория Назианзина.
Весьма видное место занимает имя святого Григория как поэта в христианской гимнологии и в богослужебной поэзии Православной Церкви. Мы не станем распространяться о том, насколько справедлива догадка ученых, к которым у нас примыкает со своим мнением высокопросвещенный автор «Исторического обзора песнопевцев греческой Церкви»[825] что знаменитый гимн «Тебе Бога хвалим» (Te Deum laudamus), приписываемый обыкновенно Амвросию и даже называемый его именем, есть, в сущности, не что иное, как обработка хвалебно-молитвенного гимна (№ 30) святого Григория «?/?????» [«Песнь Богу»]: «Дай мне воспеть, дай мне восхвалить Тебя, бессмертный Царь и Господь. Тобою — сонмы Ангелов, — Ты засветил солнце» и пр. Но мы не можем не отметить несомненного факта живого и обильного заимствования позднейшими церковными поэтами, Косьмой Маюмским и Иоанном Дамаскином, для богослужебных песен их, из высокопоэтических произведений святого Григория Назианзина. Из проповедей его особенно богаты поэтическими местами, как невольными излияниями светлого восторга, порывами торжественного вдохновения, слова на праздничные дни — на Рождество Христово, на Крещение или на День Светов, на Пасху, на Пятидесятницу, на Новую неделю (или на Антипасху); на св. муч. Маманта; о Маккавеях; о святых мучениках в Неделю всех святых. Слово на Пасху начинается словами: «Вот день воскресения, начало блаженное, просветимся торжеством, обнимем друг друга; скажем — братия» и пр. Мелодия Дамаскина облеклась в слова эти, и составилась одна из стихир пасхальных, оглашающих ныне церковь. В том же слове читаем слова, помещенные в одном из тропарей пасхальных: «Вчера я погребался вместе с Тобою, Христе, теперь встаю вместе с Тобою» и пр. Второе слово святого Назианзина на Пасху оканчивается словами: «О Пасха велия и священная Христе! О мудрость и сила» и пр. Эти слова помещены в последнем тропаре пасхального канона. Слово святого Григория на Рождество Христово начинается так: «Христос раждается, славите; Христос с небес, сретайте; Христос на земле, возноситеся, пойте Господу вся земля» и пр. Это, как очевидно, ирмос известного канона на Рождество Христово, составленного святым Косьмою Маюмским. Далее, в слове святого Григория на Пятидесятницу, читаем следующие слова: «Мы празднуем Пятидесятницу — пришествие Духа, совершение обетования, исполнение надежды. О, как велико это таинство! Как величественно и славно!..» В церковной службе на Пятидесятницу эти слова составляют самую первую стихиру между стихирами вечерними…[826]
С девятого века внимание любителей христианской письменности останавливается на поэтических произведениях святого Григория Назианзина уже с научной любознательностью и интересом. От второй половины IX века дошел до нас весьма ценный комментарий на избранные стихотворения святого Григория, написанный Никитой-Давидом, епископом Пафлагонского города Дадибры (Dadibrae, или Dasybrae). Он называет стихотворения святого Григория «μεγαλόποια θεωρήματα και θεολογήματα» [«великие плоды созерцания и богословия»] (с. 131), «θεωρητικωτατον λόγον και φιλοσοφωτατον»□ [«созерцательнейшая и лубомудрственнейшая речь»] (с. 34), а к самому поэту прилагает эпитеты «θεολόγος о κράτιστος και ιεροφαντικωτατος» [«богослов самый блистательный и наисвященнейший»] (с. 119), «о θεόληπτος, θεοσοφωτατος» [«богоизбранный, богомудрейший»] (с. 57). С этим комментарием Никиты в издании его (на латинском языке) Эрнестом Дронке[827] соединены схолии, составленные на те же стихотворения монахом Зонаром, известным византийским писателем начала XII века.
Но собственно слава святого Григория как христианского поэта и ценность стихотворений его как классических произведений христианской литературы возвышаются и распространяются со времени появления их в печати, открывшегося знаменитым изданием их в 1504 году Альдом Мануцием. Эстетическо-литературный интерес к стихотворениям святого Григория возрастает с этого времени параллельно с научно-литературной разработкой их; появляется множество изданий, переводов, комментариев — вместе и порознь — гимнов его, исторических поэм, гномических стихотворений, элегий, эпиграмм. Леунклавий своим elogium'ом святому Григорию, в котором (в elogium'е) он, восхищенный поэтическим гением святого отца, предпочитает его знаменитейшим поэтам классической Греции и самому Гомеру, открывает целый ряд славных представителей научной церковно-христианской литературы, которые под неотразимым впечатлением поэтических произведений святого Григория высказали замечательное единодушие в восторженных отзывах о нем. Мы намеренно в начале этого отдела обошли молчанием имена Мореля[828] Муратори[829], Тиллемона[830], Цейлера[831], Дюпена[832], Вильмена[833] и других ученых, суждения которых[834] о художественно-литературных достоинствах стихотворений святого Григория могли бы произвести на читателя впечатление пристрастного отношения и самих этих ученых к предмету своего удивления, и автора сочинения — к своему делу. Мы убеждены, напротив, что наше дело способно само за себя сказать больше, чем имена о нем, и вместе с этим уверены, что внутреннее христианско-воспитательное значение поэзии святого Григория Назианзина было гораздо сильнее и шире в христианском обществе, чем внешнее выражение его в истории литературы. Ульман, как немец, с чисто немецкой ревностью оберегающий свой Standpunct [«свою точку зрения»] рамками своей специальности, разобщает христианскую нравственность с поэзией. Мы не согласны с этим воззрением и думаем, что оно противоречит общему мнению или непосредственному сознанию, которое указало религии и поэзии одинаковое стремление к единой цели — к небу. Поэзии приписывает оно благодатную силу восторгать к небу дух человеческий высокими ощущениями, возбуждая их в нем прекрасными идеалами. Если и светская, мирская поэзия способна облагораживать нравы, регулировать страсти и нравственно идеализировать самую жизнь человеческую, то что же сказать о поэзии духовной, поэзии нравственно-религиозной, которая, по самому своему существу, с возвышенными идеями и идеалами своими возносит и ум, и сердце человека к Первообразу красоты, истины и любви? Если уже языческая поэзия, по собственному опытному сознанию святого Григория Назианзина, способна «врачевать скорби», то какое благотворное действие на душу человека может оказывать духовно-христианская поэзия, «захватывающая большую (чем всякий другой род словесного выражения) область внутренней жизни человека и дающая более полное удовлетворение его религиозной алчбе и жажде?»[835] Прекрасно характеризует это внутреннее действие духовно-христианской (лирической) поэзии на душу человека Гердер: «В действии, произведенном христианской религией на нравы мира, участвовало и великое орудие ее, песнь; но и здесь сила небесная нисходит тихо и сокровенно; быть может, ни одна поэзия не оценена во влиянии своем так мало, как эта; а между тем она влияет ведь на лучшую, вернейшую часть человечества, и притом не изредка, а ежедневно, не по случаю какихнибудь безразличных обстоятельств, а, напротив, при самых тяжких бедах, когда именно и нужна такая помощь. Эти святые гимны и псалмы, которым минули тысячелетия и которые при каждом своем действии сохраняют еще всю новизну и силу, как благотворны были они для бедного человечества! С одиноким отшельником они входили в его келью, с утесненным — в его темный уголок, в глубину его злой доли, в его могилу; воспевая их, он забывал труд и печаль; истомленный земным временем скорбный дух окрылялся стремлением в мир небесной радости. Он возвращался потом к земле, укрепившись силой, продолжал трудиться, страдать, терпеть, действовал в тиши и, наконец, побеждал, — что сравнится с плодотворным влиянием подобных песен?»[836]
Несравненны были, без сомнения, по своему плодотворному влиянию и стихотворения нашего христианского поэта, святого Назианзина, и так как на них лежит печать не только дара, но и Духа Божия, то и эти духовно-поэтические произведения, несмотря на свое полуторатысячелетнее существование, сохраняют всю новизну и силу, как и свое благотворное влияние, и доселе.
Возвращаясь к исходной мысли своего сочинения и кратко формулируя свои убеждения по предмету его, закончим его, воздерживаясь от преувеличенного заключения знаменитого Шлоссера, что «святой Григорий Назианзин своей эпопеей «О жизни своей» сделал ненужным Гомера; своими гимнами, элегиями и ямбами — лириков; своей трагедией о страждущем Христе — древних драматургов»[837], — вполне справедливыми словами высокопросвещенного автора статьи о стихотворениях святого Григория Назианзина, арх. Порфирия:
«Истины религии христианской имеют сильное влияние на наши души и в том случае, когда излагаются в простоте веры и без всякой искусственности. Но если Григорий Богослов, исполняя свое высокое служение Церкви, не уступал прославленным мирским поэтам в самой художественности изложения христианского учения, то тем безответнее пред Богом все христианские писатели, чем они равнодушнее к поэтическим творениям этого великого отца Церкви»[838]. Ибо творения эти, говоря словами почтенных церковных историков, поистине «достойны были бы чтения в общественных школах» («waren wol wurdig auf offentlichen Schulen gelesen zu werden»)[839].
Аварис (Абарис) — скиф, получил по языческому преданию от Аполлона золотую стрелу, с помощью которой летал по воздуху. Повествования о нем встречаются у Платона и Геродота.
Авгиевы конюшни (миф.) — огромные и сильно загрязненные конюшни царя Элиды Авгия. Были очищены Гераклом, направившим в них воды рек Алфея и Пенея (один из двенадцати подвигов Геракла). В переносном смысле — крайний беспорядок и запущенность.
Авзонские законы, т. е. римские. Авзония — поэтическое название Италии по имени древнего народа авзонов, жившего на юго-западе Апеннинского полуострова.
Аглаофон — древнегреческий художник с о. Фасос, отец художников Полигнота и Аристофана. Самым знаменитым произведением Аглаофона было изображение летящей Ники (VI–V вв. до н. э.).
Адонис (миф.) — божество финикийско-сирийского происхождения с ярко выраженными растительными функциями, связанными с периодическим умиранием и возрождением природы. В Афинах в середине лета проводились адонии — праздники, посвященные Адонису, когда повсюду выставлялись «садики Адониса» — горшочки с быстроотцветающими букетами. В обрядах вслед за весельем, знаменующим возрождение природы, следовало ритуальное оплакивание.
Аид (миф.) — владыка царства мертвых. Гомер называет Аида «щедрым» и «гостеприимным», т. к. смертная участь не минует ни одного человека; еще именуется Плутоном (богатым), т. к. он владелец несметных человеческих душ и скрытых в земле сокровищ. Аид также само царство мертвых. Сюда никогда не проникают лучи солнца, через реку Ахеронт переправляет души умерших Харон, в нее впадает огненная река Пирифлегетонт. Здесь протекает река Стикс, а также река Лета, дающая забвение всему земному.
Актеон (миф.) — страстный охотник, обученный этому искусству кентавром Хироном, был превращен богиней Артемидой в оленя за то, что увидел ее купающейся (варианты: за то, что похвалялся своим охотничьим превосходством); после этого он стал добычей своих собственных собак.
Александр Великий, Македонский — царь Македонии, один из величайших полководцев и государственных деятелей древнего мира (356–323 гг. до н. э.).
С мощным войском захватил Малую Азию, Египет, Месопотамию и стал властителем огромной греко-македоно-персидской державы. Вторгся в Среднюю Азию, предпринял поход на Западную Индию. Огромная держава, созданная в результате завоеваний Александра Македонского, простиралась от Дуная до Инда и была самым крупным государством древнего мира. Однако лишённая прочной внутренней связи, она распалась после смерти своего создателя.
Алкид (миф.) — Геракл (Геркулес), по его деду Алкею.
Алкиноева трапеза — обильное угощение.
Алкиной (миф.) — царь феаков, радушно встретивший выброшенного при кораблекрушении на его остров Одиссея.
Алкмеон (миф.) — предводитель похода семи полководцев (эпигонов) против Фив, герой поэмы Гомера «Одиссея». Убийца собственной матери, преследуемый за это Эринниями. Умирая, мать прокляла и его, и ту страну, которая даст ему приют.
Алфей — главная река Пелопоннеса в южной части Элиды — местность на северо-западе Пелопоннеса, берет начало в аркадийских горах, протекает вблизи Олимпии и, проходя под землей, впадает в Ионическое море.
Амон (Амун) — первый фиванский языческий бог, который стал почитаться во всем Древнем Египте. Его называли Амоном-Ра и изображали в облике человека, голову которого венчает солнечный диск, обрамленный двумя страусовыми перьями.
Амфион (миф.) — сын Зевса и Антиопы, своей дивной игрой на лире заставивший камни складываться, покоряясь гармонии, в стены города Фив.
Амфитрионов сын (миф.) — Геракл.
Анаксагор — древнегреческий философ из Клазомен в Малой Азии (ок. 500–428 до н. э.). Впервые профессионально преподавал философию в Афинах.
Анаксарх Абдерский — древнегреческий философ-атомист и скептик (ум. ок. 320 до н. э.); спутник Александра Македонского. Врагом его был Никокреонт, тиран острова Кипра. Однажды на пиру, когда Александр спросил Анаксарха, как ему нравится угощение, тот ответил: «Все великолепно, царь, только надо бы еще подать голову одного сатрапа», — этим он намекал на Никокреонта. Тот запомнил обиду, и, когда Анаксарху после смерти царя Александра во время плавания пришлось высадиться на Кипре, по приказу тирана его схватили, бросили в ступу и стали толочь железными пестами. Но Анаксарх, не обращая внимания на эту казнь, только сказал знаменитые слова: «Толки, толки Анаксархову шкуру — Анаксарха тебе не истолочь!» Описание смерти философа Анаксарха дано в сочинении Диогена Лаэртского «О жизни, учениях и изречениях знаменитых философов».
Антимах из Колофона — греческий поэт и ученый (V–IV вв. до н. э.). Произведения Антимаха не сохранились, но в древности вокруг его имени шла долгая и ожесточенная полемика, причем одни признавали его равным Гомеру, другие относились к нему резко отрицательно. Был родоначальником «ученой» поэзии, которая рассчитана исключительно на узкий круг литературно образованных любителей стилистической и сюжетной изысканности. Как ученый Антимах приготовил издание Гомера и собирал редкие слова («глоссы»).
Антисфен из Афин — древнегреческий философ (ок. 455–360 гг. до н. э.), последователь Сократа; вслед за учителем считал, что добродетели можно научить и что счастье возможно только от добродетели; отрицал законы и все социальные условности, а образец для построения человеческого общества предлагал искать у животных. В своем учении развивал принцип радикального аскетизма, последовательно применяя его к различным разделам философии (от логики и этики до политики, педагогики и теологии). После смерти Сократа открыл собственную школу в гимнасии для неполноправных граждан — Киносарге, по названию которого последователи Антисфена стали именоваться киниками. Известны названия около 70 сочинений Антисфена, полностью сохранились две речи: «Аякс» и «Одиссей». Образ мудреца, созданный Антисфеном, был далее развит в стоицизме, а по изобретенному им внешнему виду одежды — короткий двойной плащ на голое тело, длинная борода, посох, нищенская сума — киников опознавали на протяжении всей античности.
Анувис (Анубис, Инпу) (миф.) — проводник души сквозь темноту в древнеегипетской мифологии. При жизни он призван вести души сквозь тьму невежества, а после смерти был проводником души в Дуат небесный. Изображался в виде шакала или человека с головой шакала.
Анхизов (Анхисов) сын — см. Эней.
Апаммон (миф.) — египетское божество, обезьяноили собакоподобный демон.
Апис (миф.) — священный бык, почитавшийся в Древнем Египте как земное воплощение бога Птаха; культ Аписа восходит к древнейшим скотоводческим верованиям. С VII в. до н. э. умерших быков бальзамировали и погребали в саркофагах на кладбище Серапеум (близ современного Каира). Центром культа Аписа был г. Мемфис.
Аполлон (миф.) — бог света, особенно солнечного (Феб, Гелиос), бог пения и игры на цитре и предводитель муз (Музагет), бог прорицания, отвечающий в оракулах, посылатель болезней, но и исцелитель (Пэан), охранитель гражданских и государственных порядков, мститель за преступное высокомерие. Его святилище в Дельфах, где происходили в его честь Пифийские игры. Изображался как идеал мужской красоты, безбородый, с длинными локонами, вооруженный луком и колчаном или с лирою в руке.
Арго (миф.) — корабль аргонавтов, участников похода в Колхиду на Черном море за золотым руном.
Аргонавты (миф.) — «плаватели на Арго». Греческий герой Язон по приказу своего дяди, фессалийского царя Пелия, должен был привезти от колхидского царя шкуру барана — «золотое руно», приносящее счастье. Со своими пятьюдесятью товарищами (певцом Орфеем, Кастором, Поллуксом и др.) Язон на чудесном корабле приплыл в Колхиду (Закавказье), с помощью дочери Ээта, волшебницы Медеи, завладел руном и возвратился в Грецию. Сказания об аргонавтах занимали многих античных поэтов.
Арей (Арес) (миф.) — жестокий бог войны, ведущейся вероломно, не по правилам, ему были приятны кровь и насилие. Его кони: Блеск, Пламя, Шум, Ужас; его атрибуты — копье, горящий факел, собака, коршун. Ему соответствует римский Марс.
Аристагор — тиран, около 500 г. до н. э. возмутил малоазийских греков против персов (Дария Гистаспа), сжег Сарды, пал около 498 г. в Македонии.
Аристей (миф.) — герой, покровитель животноводства и земледелия.
Аристипп из Кирены — древнегреческий философ (ок. 435 — ок. 355 гг. до н. э.), ученик Сократа, основатель Киренской школы. Сочинения не сохранились.
Один из основателей так называемой гедонистической этики: благо и смысл человеческой жизни предлагал искать в сфере ощущений. Возможно, именно его учение стало объектом критики Платона в диалогах «Теэтет» и «Филеб». По Аристиппу, хорошо то, что приносит чувство удовольствия, когда ощущения протекают плавно и мягко, знание в этом меры и есть искомая добродетель.
Аристотель Стагирит — великий древнегреческий философ и ученый (384322 гг. до н. э.), ученик Платона, основатель Перипатетической школы. Был педагогом Александра Македонского. До нас дошло немало сочинений великого философа: логические, физические и биологические трактаты; сочинения о «первой философии», рассматривающие сущее как таковое и получившие впоследствии название «Метафизики»; социально-политические и исторические труды; и, конечно, работы об искусстве, поэзии и риторике.
Аристофан — классический греческий драматург, глава древней аттической комедии (ок. 452–380 гг. до н. э.). С безграничной смелостью осмеивал политические и общественные права своего времени, являясь приверженцем доброй старины, защитником простых старинных обычаев. Язык Аристофана несдержанный, чересчур откровенный и грубый с современной точки зрения, полон тонкого сарказма, «аттической соли»; стих мастерский по сжатой и выразительной красоте и звучности. Из 44-х комедий Аристофана целиком сохранились 11.
Арпократ (миф.) — египетский демон.
Артемида (миф.) — богиня плодородия, покровительница животных и охоты, богиня луны, позднее — покровительница женского целомудрия и охранительница рожениц. Изображалась в виде прекрасной девушки-охотницы с луком и стрелами или как богиня луны — в длинных одеждах с полумесяцем на голове и факелами в руках. В древнеримской мифологии Артемиде соответствует Диана.
Архелай — царь Македонии (в 413–399 гг. до н. э.). Захватив власть, убил своего младшего семилетнего брата. По восшествии на престол велел проложить прямые дороги и провел различные преобразования для улучшения военного дела. При этом для подготовки войска и военного снаряжения этот царь сделал больше, чем все предшествовавшие ему цари. Был случайно ранен на охоте и умер.
Астарта (миф.) — финикийская богиня плодородия и чувственной любви. Греческая форма ее имени произведена от семитского Иштар. Изображалась воинственной, истребляющей род человеческий.
Атрид, Атриды (миф.) — дети микенского царя Атрея, Агамемнон и Менелай. Агамемнон — царь Микен, центральный образ «Илиады» Гомера; в Троянской войне стоял во главе греческого войска; чтобы флот смог отплыть на войну, принес в жертву свою дочь Ифигению. Менелай — царь Спарты, супруг прекрасной Елены, входил в число греческих воинов, укрывшихся в троянском коне.
Афина Паллада (миф.) — богиня победоносной энергии во всех сферах жизни, покровительница города Афин, подательница олив, изобретательница плуга, кораблестроения, прядения и тканья, поощрительница умственной деятельности; у римлян Минерва. Изображается в шлеме, с копьем, с эгидою, совой или масличной ветвью.
Афродита (миф.) — богиня любви и красоты. По-видимому, первоначально почиталась как богиня плодородия, близкая по своему характеру и происхождению к финикийской богине Астарте. Культ ее был широко распространен, кроме Греции, на побережье Малой Азии, Эгейского моря и в греческих колониях Причерноморья. В древнеримской мифологии отождествлялась с Венерой.
Ахеронт — древнее название реки в Эпирской области (Феспротии), протекающей через суровую гористую местность и впадающей в Ахеруссийское озеро. Мрачный вид реки, высоких отвесных скал и вредные испарения болотистого озера породили у древних греков поверье, что здесь, в глубине потока, — вход в преисподнюю. В греческой мифологии Ахеронт — «река вздохов». Вместе со своими четырьмя притоками: «рекой плача» (Коцитом), «рекой огня» (Пирифлегетонтом), «рекой ужаса» (Стиксом) и «рекой забвения» (Летой) — образует известное пятиречье преисподней.
Ахемениды (Ахимениды) — династия древнеперсидских царей (558–330 гг. до н. э.). Основатель — Кир II. Государство Ахеменидов, включавшее большинство стран Ближнего и Среднего Востока, достигло наибольшего расцвета при Дарии I. Государство Ахеменидов прекратило существование в результате завоевания его Александром Македонским. Важнейшие представители Ахеменидов: Кир II, Дарий I, Ксеркс I, Артаксеркс III.
Ахиллес (Ахилл) (миф.) — главный герой троянской войны, предводитель ахейцев, победивший Гектора и павший от стрелы Париса, направленной Аполлоном в единственно уязвимое место на теле Ахилла — пяту. Отсюда выражение «ахиллесова пята».
Бриарей (миф.) — пятидесятиголовый и сторукий великан, помогавший олимпийским богам в их борьбе с гигантами, потом за возмущение низвергнут Нептуном в море и прикован Юпитером к горе Этна.
Вакханалии — празднества в честь Вакха (Диониса) в Древней Греции, Италии и Малой Азии, отличались крайней разнузданностью и нечестием.
Вакханты, вакханки — участники и участницы ночных празднеств мистерий Вакха.
Вуфин — Геракл, Геркулес.
Гадес — ныне Кадис — город и порт на юго-западе Испании в Андалусии на берегу Кадисского залива Атлантического океана. Основан финикийцами около 800 гг. до н. э. (по др. данным, в 1100 г. до н. э.)
Гален Клавдий — после Гиппократа знаменитейший врач древности (131–201 гг.), родился в Пергаме, жил в Александрии и Риме. Приобрел известность своей удачной врачебной практикой и работами по анатомии и физиологии; имел
огромное влияние на последующее время и до Парацельса считался авторитетом для всех медицинских школ.
Геката (миф.) — покровительница всякой ночной нечисти, колдовства и ворожбы. Изображалась с факелом в руках, часто со змеями в волосах (иногда трехликой).
Гекуба — в «Илиаде» жена троянского царя Приама, мать Гектора, Париса, Кассандры и др. После падения Трои была отдана в пленницы Одиссею, но погибла при переправе через Геллеспонт (Дарданеллы). Образ Гекубы вошел в классическую литературу (Еврипид, Данте, Шекспир) и стал нарицательным для выражения беспредельного горя и отчаяния.
Геллеспонт — древнегреческое название Дарданелл, пролива между Европой и Малой Азией, соединяющего Мраморное море с Эгейским.
Гера (миф.) — царица богов, жена Зевса, покровительница женщин, брака и рождения. Изображалась в виде величественной женщины в длинных одеждах с венком или диадемой на голове.
Геракл (Геркулес) (миф.) — величайший из греческих героев, совершивший двенадцать подвигов, очистивший землю от чудовищ и от зла и получивший от богов бессмертие. Умер оттого, что его супруга Деянира пропитала его одежду отравленной кровью кентавра. Культ Геракла был очень распространен в Греции.
Геракловы столпы — название пролива Гибралтар в античности.
Гераклит из Эфеса — древнегреческий философ (ок. 540–480 гг. до н. э.). Автор философского сочинения «О природе», сохранившегося лишь во фрагментах (более 100). Излагал свои мысли афористически, в загадках и образах, и за трудность интерпретации языка был назван «Темным», а также «Плачущим» — из-за того, что не раз выражал в своих текстах жалость к людям, бессмысленно проводящим свою жизнь. В христианской традиции с большим сочувствием было воспринято учение Гераклита о божественном Логосе. В античности его философия оказала влияние прежде всего на учения софистов, Платона и стоиков.
Гермафродит (миф.) — двуполое существо; сын Гермеса и Афродиты, которым пленилась карийская нимфа Салмакида и, не будучи в состоянии добиться его любви, упросила богов соединить ее с ним навеки. Тогда тела их срослись.
Гермес (миф.) — бог дорог, торговцев, путешественников и воров. Его изображали в плаще, с покрытой (крылатым шлемом) головой, с жезлом, обвитым змеями, обутым в высокие сапожки (с крылышками).
Геродот — «отец истории», грек из Галикарнаса (ок. 485–425 гг. до н. э.). Написал обильную отступлениями историю греко-персидских войн, разделенную на 9 книг или муз. В сочинении Гераклита громадное количество информации о нравах, памятниках и особенностях Востока и Греции; оно отличается известным единством изложения и общими, проходящими через него религиозно-этическими воззрениями.
Герон старший — механик, родился около 155 г. до н. э. в Александрии. Изготавливал фонтаны, водяные часы и различные автоматические приспособления. Некоторые его сочинения дошли до нас.
Гесиод — древнегреческий поэт (VIII–VII вв. до н. э.). Полностью сохранились его дидактические поэмы «Труды и дни» и «Теогония», в которых отразилось миросозерцание греков той эпохи.
Гефест (миф.) — бог огня и металлических изделий. Изображался в виде мускулистого, хромого и некрасивого мужчины, работающего на наковальне. В римской мифологии — Вулкан.
Гиганты (миф.) — родственный богам буйный народ великанов, обитавший на далеком Западе. Гиганты часто изображались исполинами с хвостами драконов.
Гигес — лидийский царь (689–653 гг. до н. э.), родоначальник Мермнадов. По словам Платона, у Гигеса было волшебное кольцо, делавшее его невидимым.
Гидра Лернейская (миф.) — девятиглавое чудовище, убитое Гераклом (Геркулесом).
Гиппократ — «отец медицины», древнегреческий врач-реформатор (460–377 гг. до н. э.; по др. данным — 356 г. до н. э.). Вел жизнь странствующего врача (периодевта) в Греции, Малой Азии, Ливии; посетил берега Черного моря, был у скифов, что позволило ему ознакомиться с медициной народов Передней Азии и Египта. Исходил из мысли об определяющем влиянии на формирование телесных (конституция) и душевных (темперамент) свойств человека факторов внешней среды. Выдвинул четыре принципа лечения: приносить пользу и не вредить; противоположное лечить противоположным; помогать природе и, соблюдая осторожность, щадить больного.
Гомер — по общему признанию, один из величайших европейских поэтов, знаменитый автор «Илиады» и «Одиссеи». О нем самом и о его жизни нет никаких достоверных сведений. Геродот полагал, что Гомер жил в середине IX в. до н. э. Современные ученые склонны относить его деятельность к VIII или даже VII в. до н. э., указывая в качестве основного места его пребывания Хиос или какой-либо другой регион Ионии на побережье Малой Азии.
Горгона (миф.) — женщина-чудовище, один взгляд на которую обращал смотрящего в камень. Согласно одному из мифов, Горгон было три; из них единственная смертная — Медуза, которой отрубил голову герой Персей. Из тела убитой Медузы родился крылатый конь Пегас, а ее голову, со змеями вместо волос, укрепила на своем щите (эгиде) Афина.
Даная (миф.) — красавица, заточенная отцом в медную башню, куда Зевс проник под видом золотого дождя.
Дафна (миф.) — горная нимфа, превращенная в лавровое дерево. Так же называли знаменитую рощу и капище Аполлона и Артемиды близ Сирийской Антиохии, находившуюся, как полагают, на левом берегу Оронта. Капище пользовалось правом убежища и считалось неприкосновенным, здесь укрывался от преследования недостойный первосвященник Ония, о чем упоминается во второй Маккавейской книге (2 Мак. 4:33).
Дедал (миф.) — художник, считавшийся изобретателем разных инструментов, построил лабиринт на острове Крите. При помощи искусственных крыльев спасся от преследований критского царя Миноса. Его сын Икар погиб, во время полета неосторожно приблизившись к солнцу, растопившему воск, связывавший перья его крыльев.
Деймос (миф.) — ужас. Один из сыновей Ареса и Афродиты.
Дельфы — город у подножия горы Парнас, у истока Кастальского ключа, где находились святилище Аполлона с оракулом (Пифией).
Деметра (миф.) — богиня плодородия, покровительница земледелия. Ее культовые имена Хлоя — «зелень», Карпофора — «дарительница плодов», Фесмофора — «законодательница», Сито — «мука». Древнейшим местом почитания Деметры был Элевсин. Ей приносились в жертву кроме быков и коров преимущественно свиньи, колосья, плоды и пчелиные соты. Изображалась в виде мягкой кроткой женщины, увенчанной венком колосьев и держащей в руках или корзину с плодами, или колосья пшеницы, или мак. «Дары Деметры» — хлеб.
Демокрит — греческий философ из Абдер (ок. 460–370 гг. до н. э.) первый представитель атомизма; считал, что бытие состоит из бесчисленного множества неделимых и незримых тел, атомов, различающихся по величине, форме и распорядку и движущихся с механической необходимостью; душевную жизнь он сводил к различиям в форме, сочетаниях и движении этих атомов. Из сочинений сохранились лишь отрывки по физике и этике.
Демосфен — величайший оратор (383–322 гг. до н. э.). Знаменитыми речами против царя Филиппа Македонского («филиппиками») побуждал афинян к защите независимости Греции. По смерти Александра Македонского убедил сограждан начать войну (Ламийскую) против Антипатра, после поражения отравился.
Дий (миф.) — Зевс.
Дике (Дика) — по Гесиоду, богиня правды, олицетворение справедливости. В греческих трагедиях она предстает грозной мстительницей, которая мечом пронзает сердца несправедливых людей. Одно из прозвищ Дике — Астрея — связано, по-видимому, с представлением о том, что истинная справедливость находится на небесах. Изображалась сурового вида женщиной с палицей в руке.
Диоген Синопский — древнегреческий философ-киник (ок. 404 — ок. 323 до н. э.), ученик и последователь Антисфена. Сферой философских интересов выступали аспекты морально-этических отношений, трактуемые в духе кинизма. Проповедовал аскетический образ жизни, презирал роскошь, довольствуясь одеждой бродяги, используя винную бочку под жилище, а в средствах выражения зачастую был настолько прямолинеен и груб, что снискал себе имена «Собака» и «Сумасшедший Сократ». Утверждал примат добродетели перед законами общества, отвергал веру в богов, установленных религиозными институтами, считал цивилизацию лживым изобретением демагогов.
Дион Хризостом — ритор и философ-киник (ок. 50-100 гг.); лучший стилист своего времени.
Дионис (Бахус, Вакх) (миф.) — бог винограда и виноделия, покровитель всего растущего, друг Аполлона и муз. В классическую эпоху культ Диониса пользовался особой популярностью в Дельфах (наряду с культом Аполлона) и Афинах. Празднества в честь Диониса — вакханалии — отличались особой разнузданностью.
Додонский дуб — дерево при капище Зевса в Додоне. Оракулы — селлы, а также женщины-жрицы «прорицали» по шелесту листьев, по журчанию ручья, протекавшего у его корней, а позднее — по звуку от удара плетей при дуновении ветра по бронзовому тазу (отсюда выражения «додонский бич», «додонская бронза», «додонский таз» для обозначения болтливого человека).
Евклид (Эвклид) — древнегреческий математик, автор первого из дошедших до нас теоретических трактатов по математике. Биография, сведения о нем крайне скудны. Достоверным можно считать лишь то, что его научная деятельность протекала в Александрии в III в. до н. э. Его главная работа «Начала» (в латинизированной форме — «Элементы») содержит изложение планиметрии, стереометрии и ряда вопросов теории чисел.
Еврип — пролив между Евбеей и Беотией, еще в античности знаменитый тем, что в течение суток его несколько раз наполняли потоки воды, которая затем быстро убывала.
Еврипид — великий драматург-трагик (480–405 гг. до н. э.), представитель новой аттической трагедии; для его произведений характерно преобладание психологии над идеей рока, развитие индивидуализма, преобладание свободной личности героя над хором, наибольшее мастерство в изображении женских характеров. Из 75 (или 92) трагедий Еврипида сохранилось 18.
Евристей (миф.) — царь Микен, назначивший Гераклу (Геркулесу) 12 заданий, названных подвигами.
Евфро (миф.) — «благомыслящая», по Гесиоду одна из харит.
Елена Прекрасная (миф.) — супруга спартанского царя Менелая, похищенная троянским царевичем Парисом, что и послужило поводом к Троянской войне.
Ерманувис (миф.) — египетский демон.
Замолксис — скиф-гет, жил в рабстве у Пифагора, позднее распространил у скифов его учение; стал впоследствии почитаться богом, был врагом вина и роскоши, проповедником вегетарианства.
Зевксис — древнегреческий живописец (кон. V — нач. IV вв. до н. э.). Работал в разных городах Греции и Италии. Одним из первых использовал светотеневую моделировку, стремясь к иллюзорности изображения.
Зевс (миф.) — главное божество древнегреческой религии. Первоначально бог света, ясного неба, затем царь всего мира, отец богов и людей, хранитель правды и порядка государственной и семейной жизни; по своему жилищу — Олимпу — называется Олимпийцем. Изображается стоящим или сидящим в величественном покое со скипетром и молнией в руке, рядом с ним орел. Рассказы о блудных похождениях Зевса отвратительны. Святитель Григорий говорит: «Посмотри на первейшего из их богов: чем не делало его сладострастие? Волом, лебедем, змеей, золотом, мужем, птицей — всем, чем только повелевал ему делаться резвый Эрот…»
Изида (Исида) (миф.) — египетское языческое божество, олицетворяющее женское рождающее начало; изображается, как богиня женского плодородия, в виде коровы, несущей между рогами солнечный диск.
Икарий (Икар) (миф.) — сын Дедала, вместе с отцом спасался с острова Крита от раздраженного Миноса при помощи искусственных скрепленных воском крыльев. Во время полета слишком приблизился к солнцу, лучи растопили воск, и он утонул в море, получившем название Икарова моря.
Иксион (миф.) — царь лапифов, допущенный к пиру богов, за блуд прикован в преисподней медными цепями к огненному колесу, вечно вертящемуся с неимоверной быстротой.
Иолай (миф.) — возничий и сподвижник Геракла.
Истмийская сосна. — Победителям древних Олимпийских игр надевали венки, посвященные языческим богам. Зевсу посвящали олимпийскую маслину или неменийскую петрушку, Посейдону — истмийскую сосну, Аполлону — пифийский лавр.
Итака — ныне Итаки, один из Ионических островов, по преданию, родина Одиссея.
Итис (миф.) — был зарезан собственной матерью и подан в пищу отцу; мать превращена за это в соловья, оплакивающего сына.
Ифигения (миф.) — дочь царя Микен Агамемнона, которую он принес в жертву богине Артемиде, чтобы обеспечить благополучное отплытие греческого войска, направлявшегося к Трое. Однако богиня заменила девушку на жертвеннике ланью, перенесла из Авлиды (гавань в Беотии) в Тавриду (Крым) и сделала там своей жрицей.
Ифифалы — жрецы Диониса (Вакха), одетые женщинами, несшие фаллы в праздничных процессиях.
Каллимах — греческий поэт, критик (ок. 310–235 гг. до н. э.), «царь элегии», служивший образцом Овидию, Проперцию, Катуллу, Вергилию. Оставил более 800 сочинений в стихах и прозе, много гимнов и эпиграмм.
Кастальский источник — родник на горе Парнас вблизи Дельф (в Центральной Греции). Почитался как священный ключ бога Аполлона и муз, дарующий вдохновение поэтам и музыкантам.
Келей (миф.) — муж Метаниры, отец Демофонта, царь города Элевсин, в котором оказалась Деметра во время своих скитаний после похищения Аидом Персефоны и в доме которого она жила.
Керкид из Мегалополя — древнегреческий поэт и философ-киник, видный государственный деятель (ок. 290–220 гг. до н. э.). Значение Керкида как писателя стало ясно в XX веке, после того как были найдены папирусы с отрывками из «Мелиямбов киника Керкида». Их основная тема — справедливое разделение материальных благ и человеческая солидарность. Керкид знаменит тем, что создал особую поэтическую форму — «мелиямб». По содержанию приближенные к диатрибе, мелиямбы отличаются смелыми удивительными неологизмами, сочетанием изысканных оборотов с намеренной небрежностью. Мелиямбы, отличаясь публицистическим, прямым обращением к читателю, были ориентированы на массовую аудиторию. Керкид был популярен в Александрии и в Риме. Святитель Григорий Богослов называл Керкида своим любимым поэтом.
Кибела (миф.) — фригийская богиня, олицетворение производительных сил природы, почитавшаяся также под именем «Великой матери», или «Матери богов». Культ Кибелы, наряду с культами Митры и Исиды, широко распространился в Малой Азии, Греции, Италии, потом по всей Римской империи. В мистериях в честь богини важную роль играли самоистязания, омовение кровью жертв и самооскопление.
Кинегир — герой-храбрец, пал в Марафонской битве. Неприятели отрубили ему руку, когда он хотел удержать один из кораблей, отчаливавших от берега.
Киприда (миф.) — одно из наименований Афродиты, указывающее на древнейшую связь ее культа с островом Кипр.
Кир Великий — царь, основатель персидской державы Ахеменидов (ум. 529 г. до н. э.). Покорил Мидию, Лидию, Вавилон, разрешил евреям возвращение на родину, пал в борьбе с дербиками (по преданию, с массагетами). Могила его при Пасаргадах, в виде террасы из белого мрамора.
Клеанф — греческий философ-стоик (ок. 331/330 — ок. 232 гг. до н. э.); вел аскетически-скромную жизнь, зарабатывая на учебу физическим трудом (поливал и копал огороды, пек лепешки); услышанное от учителя — Зенона записывал на черепках и бычьих лопатках, не имея денег на покупку свитков. По названиям известны несколько десятков его произведений, от которых сохранилось около 100 фрагментов, их тематика охватывает все три части философии: логику, физику и этику. Фраза «Клеанфов колодезь» в поэзии святителя Григория Богослова означает «труд для собственного пропитания».
Клеомврот (Клеомброт) — современник Сократа и Платона, прочитав диалог Платона «Федон», в котором повествуется о бессмертии души и, желая этого бессмертия, покончил с собой. Сказав Солнцу «прости», он ринулся стремглав со стены.
Корибанты (миф.) — спутники богини Кибелы, в исступлении, с музыкой и танцами служившие ей.
Коцит (миф.) — река в Аиде, впадающая в Ахерон.
Кратес из Фив — греческий философ-циник (IV–III вв. до н. э.), ревностный последователь Диогена.
Крез — последний царь Лидии (ок. 595 — после 529 гг. до н. э.). Занял престол ок. 560 до н. э. в тридцатипятилетнем возрасте. Придя к власти, приказал убить другого претендента на корону — своего сводного брата Панталеона. Покорил всю Малую Азию до р. Галис (совр. Кызыл-Ирмак), кроме Ликии и Киликии. Создал обширную державу, в которую, помимо собственно Лидии, вошли Иония, Эолида, Дорида Малоазийская, Фригия, Мисия, Вифиния, Пафлагония, Кария и Памфилия; эти области, по-видимому, сохранили значительную внутреннюю автономию. Был знаменит своим непомерным богатством; отсюда пошла поговорка «богат, как Крез». Считал себя самым счастливым человеком на земле; легенда рассказывает о визите к нему афинского мудреца и политика Солона, который отказался назвать царя счастливым, ибо о счастье человека можно судить лишь после его смерти (легенда эта едва ли основывается на реальных фактах).
Кронос (миф.) — младший из титанов, низвергший и искалечивший своего отца. В античном искусстве Кроноса изображали старцем с серпом в руке и покрывалом на голове.
Ксенократ — греческий философ, один из ближайших учеников Платона (396–314 гг. до н. э.). Согласно античным источникам, был человеком строгого нрава, кристально честным и неподкупным, однако весьма сумрачной наружности, в связи с чем Платон советовал ему «не забывать приносить жертвоприношение Харитам», т. е. быть общительнее. Платоновское учение он излагал согласно трехчастной схеме (физика, этика, логика), которое стало универсальным способом систематизировать философскую проблематику во всех эллинистических школах.
Ксеркс — персидский царь из династии Ахеменидов (ок. 520–465 гг. до н. э.), сын Дария I. Весной 480 г. до н. э. вторгся на Балканский полуостров, подчинил Фессалию, уничтожил в Фермопильском проходе небольшую греческую армию во главе со спартанским царем Леонидом, захватил и разорил Афины; потерпел сокрушительное поражение в Саламинском сражении (480 г. до н. э.). Попытался организовать новый поход на Грецию, завершившийся неудачно. Следствием военных неудач стал придворный заговор против царя. В 465 до н. э. он был убит начальником дворцовой гвардии Артабаном.
Лаиса, Лакена — имена знаменитых греческих гетер.
Лаэртов сын (миф.) — Одиссей.
Ликург — легендарный спартанский законодатель (около IX или VIII вв. до н. э.). К нему возводят учреждение герусии (совета старейшин) и апеллы (народного собрания). Ликург военизировал Спарту и ввел фидитии, общие трапезы, обязательные для всех спартанских мужчин.
Лин (миф.) — величайший знаток музыки, сын Аполлона.
Мавзол — правитель Карии (377–353 гг. до н. э.), прежде персидский сатрап; сделал Карию независимой от персов, вмешивался в дела Родоса и других островов, возбуждая этим неудовольствие афинян. При его дворе процветали искусства и науки. Супруга Мавзола — Артемизия — выстроила в честь мужа в Галикарнасе великолепный надгробный памятник, причисленный к чудесам древнего мира.
Марафон — древнегреческое поселение на одноименной равнине в Аттике (в 40 км северо-восточнее Афин), в районе которого 13 сентября 490 г. до н. э. произошло знаменитое Марафонское сражение, в котором греческие гоплиты, действовавшие в строю фаланги, победили более многочисленную, но менее организованную и сплоченную персидскую армию.
Марс (миф.) — древнеиталийский бог войны и плодородия, отождествлялся с древнегреческим Ареем.
Меламп (миф.) — жрец, целитель, прорицатель, по преданию, понимавший язык птиц и зверей.
Мелеагр (миф.) — участник похода аргонавтов, убил калидонского вепря, умертвил братьев матери Алтеи, за что погиб.
Менада — спутница Диониса.
Менекей — фиванский царевич, сын, сын Креонта. Во время похода Семерых против Фив прорицатель Тиресий предсказал, что фиванцы отразят врага, если Креонт принесет в жертву своего сына. Менекей, желая спасти родной город, добровольно пожертвовал своей жизнью.
Меркурий (миф.) — древнеримский бог скотоводства и торговли, покровитель путников, вестник богов. Изображали его с крылышками на ногах, с жезлом и с денежной сумкой на боку.
Мидас (миф.) — фригийский царь, сын Гордия и Кибелы; Дионис дал ему дар, в силу которого все, к чему он ни прикасался, обращалось в золото. По другому сказанию, Аполлон наказал его ослиными ушами за то, что Мидас в состязании Аполлона с Марсием отдал последнему предпочтение.
Милон — римский трибун, один из вождей сенатской партии (I в. до н. э.).
Мильтиад — афинский государственный деятель и полководец (ок. 550–489 гг. до н. э.). Подчинил власти Афин о. Лемнос и другие Кикладские острова; привлекался к суду как бывший тиран, но был оправдан; командовал афинским войском в битве при Марафоне.
Минос — легендарный царь Кноса (на о. Крит). Греческая традиция приписывает Миносу первое на Крите законодательство, создание могущественной морской державы (талассократии).
Митра (миф.) — древнее индоиранское божество, бог солнца, света и правды.
Молиониды (миф.) — сыновья Молионы Еврит и Ктеат, сиамские близнецы. Были убиты, когда сражались на стороне Авгия против Геракла, требовавшего платы за очищение Авгиевых конюшен.
Мусей (миф.) — ученик Орфея, получивший в наследство его лиру.
Немея — местность в греческой Арголиде, с храмом Зевса, известна мифологическим Немейским львом, побежденным Гераклом, в честь которого были устроены там же Немейские игры.
Нинов город — Ниневия, получившая свое имя от языческой богини Двуречья Нин.
Новат — один из лидеров так называемого новацианства — раскольнического движения в Церкви (катары) в III–VII вв. Новациане обвиняли Церковь в ослаблении нравственной дисциплины, настаивали на непрощаемости тяжких грехов и не признавали Таинств, совершённых в Церкви, выступая в частности, за повторное крещение переходивших к ним из Православия.
Одиссей (Улисс) (миф.) — царь Итаки, прославившийся как участник Троянской войны; главный герой поэмы «Одиссея», повествующей о долгих годах скитаний и возвращении на родину. Отличался не только отвагой, но и хитрым, изворотливым умом (отсюда его прозвище «хитроумный»).
Одризские утесы — территория исторической Фракии (самого северного региона древней Эллады, простиравшегося вплоть до Скифии).
Океан (миф.) — самый старший из титанов, породил 3000 дочерей — океанид и столько же сыновей — речных божеств. Океан, по мнению древних греков, это поток, окружающий обитаемый земной диск, река, в которую садятся и из которой вновь появляется Солнце и звезды. На крайнем западе он омывает границы между миром жизни и царством смерти.
Олимпия — древнегреческий город в Элиде (северо-западная часть Пелопоннеса), религиозный языческий центр, место культа Зевса и проведения посвященных ему Олимпийских игр, важнейший художественный центр Древней Греции.
Орест (миф.) — сын Агамемнона и Клитемнестры, убивший мать, мстя за отца. Его близкий друг Пилад помог Оресту совершить преступление, за что от него отказался собственный отец. В выпавших затем на долю Ореста испытаниях Пилад все время был рядом и неоднократно рисковал своей жизнью ради спасения друга. Выражение «Орест и Пилад» употребляется, когда хотят охарактеризовать крепчайшую дружбу.
Орион (миф.) — беотийский великан и охотник, обладавший красотою и даром волшебника. После смерти был помещен на небосвод, где он предстает великаном с мечом, палицей, поясом и львиной шкурой. Подле него находится его пес Сириус (давший имя звезде).
Орфей (миф.) — прославленный фракийский певец. Своей музыкой очаровывал не только диких зверей, но даже камни и деревья. Орфея считали предсказателем и провидцем, культурным героем, родоначальником мистического течения — орфизма, ему приписывалось авторство многих орфических гимнов.
Осирис (Озирис) (миф.) — один из наиболее почитаемых древнеегипетских богов; считался богом зерна, виноделия, дарующим жизнь и влагу, покровителем и судьей мертвых. В греко-римскую эпоху культ Осириса широко распространился за пределами Египта. Изображался обычно в виде мумии.
Паламид (Паламед) (миф.) — герой послегомеровских троянских сказаний, обвиненный в измене, побит камнями перед Троей; считался изобретателем букв, мер, весов, определения курса корабля по звездам, игры в шашки, кости и др.
Пан (миф.) — божество лесов и пастбищ, покровитель пастухов и охотников. Представлялся древним грекам внешне безобразным, покрытым волосами, с рогами, козлиными копытами, бородой и хвостом; вызывал ужас (отсюда выражение «панический страх»).
Пандион (миф.) — царь древних Афин.
Пандора (миф.) — первая созданная «богами» женщина. Ее имя означает «всем одаренная», т. к. все боги оделили ее дарами. Невзирая на запрет, она открыла сосуд, врученный ей, в который были заключены все людские пороки и несчастья, и они немедленно распространились по всему миру; захлопнув крышку, она оставила на дне сосуда надежду, лишив людей даже надежды на лучшую жизнь.
Парменион — македонский полководец, начальник фаланги, в 329 г. до н. э. убит в Экбатане за участие в заговоре против Александра Великого.
Парразий — древнегреческий живописец, родом из Эфеса (ок. 400 гг. до н. э.), основатель ионической школы живописи.
Патрокл (миф.) — один из героев Троянской войны, друг Ахилла. Предание о Патрокле содержится в «Илиаде».
Пегас (миф.) — крылатый конь. Летал с быстротой ветра. Доставлял на Олимп громы и молнии. Жил в горах, большее время проводя на Парнасе в Фокиде и Геликоне в Беотии. От удара копытом Пегаса на горе Геликон возник источник Гиппокрена, из которого черпали вдохновение поэты. Образ поэтического вдохновения.
Пелопс (миф.) — герой; эпоним, давший название Пелопоннес (т. е. «остров Пелопса»). Завоевав в состязаниях на колесницах в жены дочь царя Элиды Гипподамию, унаследовал власть в Элиде и распространил ее на всю Южную Грецию.
Пелопсово плечо (миф.) — Отец Пелопса, Тантал, однажды пригласил на пир олимпийских богов и подал им блюдо, приготовленное из своего собственного сына. Все боги в ужасе отвернулись, а Деметра в задумчивости съела плечо юноши. Тантал был сурово наказан, юноша оживлен, а съеденное плечо пришлось сделать заново из слоновой кости. С тех пор у всех потомков Пелопса на левом плече — белое пятно.
Пелопсовы потомки — эллины.
Пенелопа (миф.) — супруга Одиссея; во время странствований мужа хитростью и коварством избавлялась от навязчивости женихов: она объявила, что выйдет замуж лишь тогда, когда кончит ткать хитон своему престарелому отцу, но ночью распускала каждый раз все сотканное за день, до тех пор, пока не возвратился Одиссей.
Перикл — древнегреческий политический деятель, стратег Афин (ок. 490–429 гг. до н. э.); с 443 г. до н. э. стал во главе афинского государства. Отменил имущественный ценз при выборах и при избрании большинства должностных лиц заменил голосование жеребьевкой, ввел оплату должностным лицам, создал специальный фонд для раздачи малоимущим гражданам денег на посещение театра (так называемый теорикон); начал строительство общественных зданий (Парфенон, Пропилеи, Одеон); лично руководил рядом военных кампаний и экспедиций, подавлял попытки отдельных городов выйти из Делосского союза. В 430 г. его обвинили в финансовых злоупотреблениях и наложили крупный денежный штраф.
Персей (миф.) — богатырь, герой аргосских сказаний: добыл голову Медузы Горгоны; спас Андромеду, прикованную к скале и обреченную на съедение морскому чудовищу; брошенным диском нечаянно убил деда, царя Акрисия. Афина поместила Персея на небо как созвездие, вместе с Андромедой, морским чудовищем, Кефеем и Кассиопеей.
Пилад (миф.) — верный друг Ореста, женился на его сестре Электре.
Пиндар — древнегреческий поэт (ок. 518–442 или 438 гг. до н. э.). Из произведений целиком сохранились 4 книги эпиникиев — торжественных хоровых песен, прославлявших победителей в общегреческих спортивных состязаниях. Условия достижения победы (благосклонность судьбы, врожденная доблесть победителя и его собственные усилия) мотивируют размышления поэта о могуществе богов и непознаваемости их замыслов, воспоминания о мифических героях, предках победителя, призыв к всестороннему развитию заложенных в человеке возможностей. Эпиникии Пиндара отличаются
стихийной силой языка, смелой ассоциативностью поэтического мышления, богатством ритмического рисунка.
Пирифлегетонт (миф.) — огненная река, текущая по мрачным полям Преисподней (Аида), заросшим бледными цветами асфодела (дикого тюльпана).
Пирр — царь Эпира, полководец эллинистической эпохи (319–273 гг. до н. э.). В 279 г. при г. Аускулум Пирр ценой огромных потерь (так называемая «пиррова победа») разбил римлян.
Пиррон из Элиды — философ (ок. 360–270 гг. до н. э.), основатель античного скептицизма как самостоятельного философского направления. Сам ничего не писал, воззрения его известны по записям учеников, особенно Тимона из Флиунта, и по изложению Евсевия, который сформулировал три основных вопроса Тимона: какова природа вещей, как мы должны к ним относиться и что должно проистекать для нас из этого отношения? Ответ на первый вопрос: мы совершенно ничего не знаем ни о каких вещах; на второй — мы должны воздерживаться от всякого суждения о чем бы то ни было как чисто субъективного свидетельства; и на третий — нужно пребывать в полной духовной независимости от всего окружающего (и даже полном «бесстрастии», апатии).
Пифагор — знаменитый греческий философ-математик (ок. 580–500 гг. до н. э.), основал в Кротоне этико-религиозное пифагорейское товарищество, получившее большое распространение и имевшее целью нравственное обновление и очищение религиозных воззрений. Ему же приписывают сочинения, в особенности по геометрии (теорема Пифагора), теории чисел и астрономии. Пифагорейская философия представляет собой попытку свести все явления на числовые отношения и рассматривать числа как непреходящую сущность вещей. Пифагорейцы признавали бессмертие душ и их постепенное очищение посредством переселения в разные тела. Пифагорейцы принимали шарообразность земли и ее движение вокруг центрального огня, источника света и тепла; вокруг него же движутся и другие светила, которые своим движением производят музыкально-благозвучный шум, так называемую «гармонию сфер».
Пифия — жрица-прорицательница Дельфийского оракула при капище Аполлона в Дельфах.
Платон — древнегреческий философ, один из самых выдающихся мыслителей в мировой истории (427–347 гг. до н. э.). Ученик Сократа и основатель Платоновской академии. Будучи основоположником идеалистической философии, признавал превосходство разума и духа над телом. Его учение можно подразделить на три части: учение об идеях или истинном бытии (диалектика), учение о чувственном мире (физика) и учение о правильной жизни (этика). Философия Платона изложена в диалогах, отличающихся своей художественной формой, особенно замечательны произведения, относящиеся к расцвету его деятельности («Федр», «Пир», основная часть «Государства»). До нас дошло более 40 диалогов Платона, но подлинность некоторых оспаривается.
Плутон (Плутос) — бог богатства и изобилия. Изображался то в виде слепого старца, дающего богатство, то в виде мальчика с рогом изобилия. Особо почитался в Элевсине, где утверждали, что Зевс ослепил его, чтобы тот распределял богатства беспристрастно. Считался помощником богини случая Тихе.
Полемон — греческий историк (ок. II в. до н. э.), создал описание Илиона, афинского акрополя, фиванских гераклий, Додоны; полемические сочинения против Тимея, Эратосфена, Антигона и др.
Полигнот — греческий живописец (V в. до н. э.) с о. Фасос; ему принадлежат фрески на стенах портика в Афинах (битвы афинян со спартанцами, разрушение Трои), картины в Дельфах и др.
Полидамна (миф.) — супруга египетского царя Фоона, давшая Елене в Египте сок, заставляющий забывать горе.
Поликрат — тиран острова Самос (535–522 гг. до н. э.), покровительствовал искусствам и наукам, привлек к своему двору поэтов Анакреона и Ивика, с Амазисом египетским заключил союз, персидским сатрапом Магнезии завлечен в Сарды и распят.
Порфирий — древнегреческий философ (ок. 233–304 гг.), представитель неоплатонизма. Получил известность прежде всего как комментатор Платона и Аристотеля. Был также автором многочисленных сочинений по математике, астрономии, истории, грамматике и т. д.; написал объемистое сочинение «Против христиан».
Приап (миф.) — божество производительных сил природы, изначально просто фаллос. Покровитель рыбаков и матросов, проституток, развратников и евнухов, сводник и кутила. Атрибутами Приапа были рог изобилия, тирс, факел, маска, кошель, садовый инвентарь и музыкальные инструменты. Наиболее часто его изображали в виде старичка с фаллосообразной головой, одной рукой поддерживающего полу или корзину с овощами, фруктами и зеленью, а другой — гениталии. Праздники в честь Приапа сопровождались сексуальным неистовством.
Просимн (миф.) — Дионис.
Протей (миф.) — морской божок, обладал способностью принимать любой облик, даже вид животных и растений.
Птолемей Клавдий — знаменитый греческий геометр, астроном и физик (перв. пол. II в до н. э.).
Радамант (Радаманф) (миф.) — сын Зевса, один из царей Крита, после смерти был назначен судить мертвых в Аиде.
Рея (миф.) — титанида, праматерь, родившая Деметру, Геру, Аида, Посейдона и Зевса. В период поздней античности получила имя Реи-Кибелы. Свиту Реи составляли Куреты и Корибанты. Изображалась обыкновенно с короной из городских стен на голове или в покрывале, сидящей на троне, близ которого сидят львы. Атрибутом ее был тимпан.
Саламин — остров в Эгейском море у побережья Аттики (Греция), около которого 28 (или 27) сентября 480 г. до н. э. произошло знаменитое морское сражение во время греко-персидских войн. Персы потеряли 200 кораблей, греки — 40.
Сарданапал — легендарное имя ассирийского царя Ассурбанипала, ассирийский царь (668–626 гг. до н. э.), воевал с Египтом, Мидией и Эламом. Его обширная клинописная библиотека частью сохранилась и теперь находится в Британском музее. Славился своею изнеженностью и распутством; когда враги осадили Ниневию, приказал соорудить огромный костер и предал самого себя сожжению вместе со своими сокровищами, женами и наложницами.
Сатурн (миф.) — римское божество, соответствовавшее греческому Кроносу. В честь него праздновались в Риме сатурналии. Семидневный праздник (17–23 декабря), отличавшийся буйством и служивший символом возвращения золотого века.
Секст Эмпирик — греческий врач и философ скептической школы, жил в Александрии во II в. до н. э. Сохранились два его сочинения: «Пирроновские основоположения» и «Против математиков» — обзор и критика всех наук с точки зрения скептицизма.
Семела (миф.) — мать Диониса от Зевса. Ревнивая Гера уговорила ее просить Зевса явиться ей во всем своем величии. Он явился в гневе, огне и молниях, беременная Семела не вынесла лицезрения божества и умерла. Недоношенного ребенка Зевс выхватил из пламени и выносил в своем бедре.
Семелин сын (миф.) — Дионис.
Сарапис (миф.) — божество, культ которого был установлен в эллинистическом Египте Птолемеем I (правил в 305–283 гг. до н. э.). Египтяне отождествляли Сераписа с Осирисом, иногда со священным быком Аписом, греки отождествляли его с Зевсом. Культ Сераписа был широко распространен во всем эллинистическом мире.
Сивилла — в Древней Греции название странствующих пророчиц.
Скедаз — житель Беотии, отец двух дочерей — Молпии и Гиппо. Когда спартанцы напали на Беотию, то встретив этих девиц, совершили над ними насилие. Девушки не вынесли позора и повесились. Скедаз, их отец, обратился к спартанскому царю Клеомброту с жалобой, но не получил никакого удовлетворения. Тогда он тоже покончил с собой. За этот безнравственный поступок спартанцев, судьба отвернулась от них, и они потерпели сокрушительное поражение от немногочисленной фиванской армии.
Скирон (миф.) — разбойник. Занимался разбоем на дороге между Афинами и Мегарой, заставляя путников мыть ему ноги, а затем сбрасывая их в море со скалы, где их съедала гигантская черепаха. Был убит идущим в Афины на поиски своего отца Тесеем, который заставил разбойника разделить судьбу его жертв, сбросив того со скалы.
Сократ — великий афинский философ (469–399 гг. до н. э.). О жизни его известно немногое. Учил обыкновенно на улицах и площадях и, начиная беседу с ничтожных по видимости вопросов, стремился к такому общему определению, которое охватывало бы все частные случаи и раскрывало сущность понятия. Беседы его касались сущности общих понятий: добра, красоты, любви, бессмертия души, достоверности знания и пр. Сократический метод есть дедуктивный прием, состоящий в определении понятий путем исключений. Прямота суждений Сократа и обличение им общественных пороков создали ему много врагов: философа обвинили в развращении юношества и отрицании государственной религии. Приговоренный к смерти Сократ мужественно и спокойно выпил чашу с ядом, отказавшись от предлагавшегося ему друзьями бегства. После Сократа не осталось сочинений, мысли его записаны его учениками Платоном и Ксенофонтом.
Солон — знаменитый афинский законодатель, один из семи греческих мудрецов (640–558 гг. до н. э.). Ввиду царивших в Афинах социальных смут, выбран был примирителем и архонтом с полномочием произвести необходимые преобразования (594–593 гг. до н. э.). Ввел сисахфию — отмену всех долгов, новое более демократическое государственное устройство (деление граждан на 4 класса) и другие законы, послужившие основой дальнейшего развития афинской демократии.
Софокл — величайший, наряду с Эсхилом и Еврипидом, греческий трагик (495400 гг. до н. э.). В свои трагедии внес психологическую мотивировку действий вместо слепого следования року, как у Эсхила, группировку пьес в трилогии с внутренним развитием действия, ввел третье лицо (вместо двух у Эсхила) в диалоги, оживляя этим действие, привел хор в более близкую связь с действием, возвысил язык трагедий до величайшего пафоса. Написал около 130 трагедий, известны 100; но в целом виде сохранилось семь: «Антигона», «Электра», «Царь Эдип», «Эдип в Колоне», «Аякс», «Филоктет», «Трахинянки».
Спевсипп (Спевзипп) — греческий философ, племянник Платона и его преемник в академии (умер в 334 г. до н. э.).
Стагирский философ — Аристотель.
Стримон (миф.) — речной бог.
Сцилла и Харибда (миф.) — два чудовища, обитавшие по обеим сторонам узкого морского пролива между Италией и Сицилией и губившие проплывавших мореплавателей. Сцилла, обладавшая шестью головами, хватала с проплывавших кораблей гребцов, а Харибда, всасывавшая в себя воду на огромном расстоянии, поглощала вместе с ней корабль. Отсюда выражение «находиться между Сциллой и Харибдой» — подвергаться опасности с обеих сторон.
Сципионы — выдающееся римское семейство из рода Корнелиев. Два его представителя, братья Публий Корнелий Сципион и Гней Корнелий Сципион, во время 2-й Пунической войны с 217 по 212 г. до н. э. сражались в Испании против Гасдрубала, сына Гамилькара. После одержанных вначале побед, которые воспрепятствовали карфагенянам отправиться из Испании в Италию на помощь Ганнибалу, в 212 г. до н. э. оба полководца погибли в боях. Еще большую славу доставили семейству два других Сципиона: великие полководцы Сципион Африканский, известный как «Сципион Старший» (ок. 234–183 гг. до н. э.), и Сципион Эмилиан Африканский, или «Сципион Младший» (185–129 гг. до н. э.).
Тантал (миф.) — царь Фригии, отец Пелопса и Ниобеи, любимец богов и участник в их пиршествах и советах; впоследствии за выдачу тайн богов и убийство сына осужден на вечный голод в подземном мире. Тантал был погружен по горло в воду и видел над собой самые заманчивые плоды, но как только он пытался их достать, вода превращалась в грязь, а плоды поднимались вверх (муки Тантала).
Тартар (миф.) — олицетворение бездны, мрачного пространства космоса, рассматривался как самое мрачное и отдаленное место в царстве мертвых. Греки однозначно разделяли понятия Тартара и Аида, представлявшего собой подземное царство, населенное душами умерших. Тартар находился значительно ниже Аида.
Телемах (миф.) — сын Одиссея и Пенелопы (Гомер «Одиссея»), сначала отправился на розыски отца, затем помогал ему в расправе с женихами, добивавшимися руки Пенелопы.
Телхины (миф.) — собакоголовые и ласторукие колдуны, девять детей моря, могли жить и на суше, и в воде.
Терсит (Ферсит) (миф.) — в «Илиаде» ахейский воин, осмелившийся в народном собрании под Троей выступить с осуждением алчности и надменности Агамемнона, за что был избит. В переносном смысле Терсит — дерзкий, неуживчивый человек.
Тефиса (Тефида) (миф.) — титанида, мать потоков и океанид, считалась богиней, дающей жизнь всему существующему.
Титаны (миф.) — шесть братьев-богов первого поколения. Восстали против Зевса, но после 10-летней войны-титаномахии были побеждены, скованы и низвергнуты в Тартар.
Титий (миф.) — один из гигантов, восставших против Олимпийских богов.
Тифей (миф.) — свирепый великан, имевший сотню голов, подобных головам змей или драконов.
Тифий (миф.) — демон ночных кошмаров и лихорадки.
Триеспер (миф.) — Геракл.
Триптолем (миф.) — элевсинский царевич, которого богиня плодородия Деметра научила искусству землепашества и снабдила зернами пшеницы; во многих местах почитался как основатель земледелия.
Трофоний — зодчий, автор капища Аполлона в Дельфах (IX в. до н. э.).
Троя (Илион) — некогда главный город малоазийского государства у Геллеспонта, с крепостью Пергамом; известна сказанием о троянской войне, которую предприняли греческие вожди Агамемнон, Одиссей, Ахилл и пр. и которая закончилась после 10-летней осады разрушением Трои (1184 г. до н. э.).
Улисс (миф.) — Одиссей.
Уран (миф.) — бог неба, отец титанов, циклопов и сторуких исполинов; был свергнут своими сыновьями.
Фабриций Гай Лусцин — римский консул и полководец, прославился своей строгой справедливостью и благородством. После поражения римлян при Гераклее (280 г. до н. э.) по преданию, отверг большой подкуп, предложенный ему царем Пирром, к которому полководец был отправлен послом для переговоров об обмене пленными, а в 275 г. до н. э. изгнал одного из сенаторов за то, что у того была гигантская серебряная ваза.
Фаларид — сицилийский тиран (ок. 570–554 гг. до н. э.). Прославился своей неимоверной жестокостью. О нем рассказывали, что он в медном быке медленно жарил ненавистных ему людей, ел младенцев, пленных леонтинцев велел бросить в жерло Этны и т. п.
Фанес (миф.) — демиург, родившийся из «серебристого яйца», созданного Хроносом-временем из эфира (воздуха); царь богов, проглоченный Зевсом.
Феано (миф.) — жрица Афины в Трое, сестра царицы Гекубы.
Феб (миф.) — Аполлон.
Фемида (миф.) — богиня правосудия и законного порядка; объявляла людям предсказания и веления Зевса; изображалась с повязкой на глазах, с рогом изобилия и весами в руках.
Феогнид из Мегары — древнегреческий лирический поэт 2-й половины VI в. до н. э. (годы рождения и смерти неизвестны). Под его именем сохранилось две книги наставительных «Элегий». Мировоззрение Феогнида отличают культ родовой доблести, ненависть к победоносной «черни», жажда богатства и власти, советы чтить богов и предков.
Фестий (миф.) — царь Плеврона в Этолии, дед прекрасной Елены.
Фидий — древнегреческий скульптор 2-й и 3-й четверти V в. до н. э. Один из крупнейших мастеров древнегреческого искусства эпохи высокой классики. Среди работ Фидия, известных только по описаниям античных авторов и копиям, наиболее прославленными были колоссальная бронзовая статуя Афины Промахос (Предводительницы в битвах), воздвигнутая около 460 г. до н. э. на афинском Акрополе в память побед над персами, и две грандиозные статуи: Зевса Олимпийского в Олимпии (это произведение считалось одним из «семи чудес света») и Афины Парфенос (Девы) в Парфеноне в Афинах.
Фобос (миф.) — божество, олицетворявшее страх.
Фортуна (миф.) — богиня счастья, случая, удачи. Изображалась с рогом изобилия, иногда на шаре или колесе с повязкой на глазах. В переносном смысле «Фортуна» («колесо Фортуны») — слепой случай, удача.
Фрина — афинская гетера (IV в. до н. э.).
Фукидид — древнегреческий историк (ок. 460–400 гг. до н. э.). В своей «Истории» (в 8-ми книгах) раскрыл ход Пелопоннесской войны 431–404 гг. до н. э. Придавал большое значение критической проверке сведений, которыми историк располагает для изложения своей темы; только после этого, по мнению Фукидида, возможно обращение к реконструкции прошлого. Главную задачу видел в «отыскании истины», обращал особое внимание на причины и поводы событий. Считается величайшим историком древности, оставившим яркое и достоверное описание одного из наиболее значительных событий античности.
Хамос — название моавитского идола. Он называется «Моавитской мерзостью», подобно тому как Молох считался мерзостью Аммонитской. Соломон в честь Хамоса построил для своих жен моавитянок капище, которое оставалось до Иосии и только при сем царе было разрушено.
Харибда — см.: Сцилла и Харибда.
Хармид — афинянин, происходил из аристократической фамилии и, через сестру Периктиону, был дядей знаменитого философа Платона. В союзе с Критием стоял в главе олигархического переворота 404 г. до н. э., но в следующем году пал в сражении при р. Кефиссе.
Химера (миф.) — извергающее огонь чудовище с львиной головой, змеиным хвостом и туловищем козы.
Хирон (миф.) — кентавр, славившийся познаниями медицины, растений, музыки и обладавший даром предвидения; воспитатель Асклепия, Ахилла и Геркулеса. Зевс поместил его в созвездие под именем Стрельца. В переносном смысле — опытный и заботливый воспитатель.
Хризипп — философ-стоик (280–206 гг. до н. э.); учил в Афинах и оставил сочинения, из коих сохранились лишь отрывки.
Цербер (Кербер) (миф.) — чудовищный трехглавый пес со змеиным хвостом, охранявший вход в подземное царство. По древнегреческим поверьям, для того чтобы Цербер пропустил тень умершего в потусторонний мир надо было дать ему медовую коврижку, которую поэтому вкладывали в руки покойника. В переносном смысле Цербер — свирепый страж.
Церера (миф.) — богиня земледелия и плодородия. Ей был посвящен храм на Авентинском холме, где Церера почиталась вместе с другими италийскими растительными божествами Либером и Либерой. Соответствует древнегреческой Деметре.
Циклопы (миф.) — племя великанов с одним круглым глазом посредине лба; жили в Сицилии; людоеды, занимались скотоводством. Одного из них, Полифема, убил Одиссей.
Цирцея (миф.) — волшебница, жила на острове Эе, на который был заброшен во время своего странствования Одиссей; обратила в свиней его спутников. В переносном смысле Цирцея — коварная обольстительница.
Эакиды — название потомков мудрого царя Эака, участников Троянской войны.
Элевзинские (Элевсинские) ночи — мистерии возле древнего города Елевсина в Аттике, у Елевсинского залива, посвященные тайному культу Деметры и Персефоны. Имели оргиастический характер, весь коллектив «посвященных» принимал участие в ритуальной драме.
Элизий (лат. elisio, буквально — выталкивание) — в древнегреческом стихосложении выпадение одного из двух гласных звуков при столкновении их на стыке слов: звук может слышаться, но в счет слогов не идет. В русском стихе не встречается.
Эмпедокл — знаменитый греческий философ (V в. до н. э.); искусный врач, считался чародеем; пытался примирить понятие о единой и неизменной субстанции сущего с действительным множеством и движением природы; признавал четыре стихии (огонь, земля, воздух, вода), сначала соединенных Любовью в блаженном единстве, а затем раздробленных роковой Враждою. По преданию, покончил с собой, бросившись в жерло вулкана Этна.
Эней (миф.) — герой Троянской войны, царь дарданов, сын Анхиса и Афродиты. В последнюю ночь Трои получил от богов повеление покинуть город, увел с собой сына Юла, жену Креусу и вынес на плечах престарелого отца Анхиса. В античном искусстве Энея изображали несущим на плечах своего отца.
Энкелад (миф.) — один из гигантов, восставших против олимпийских богов. Афина придавила Энкелада горой Этна. Извержения Этны древние рассматривали как попытку Энкелада освободиться.
Эпаминонд — фивский полководец (418–362 гг. до н. э.); содействовал освобождению Фив от спартанского владычества, вторгся в Лаконию, восстановил государство Мессению, построил флот с целью доставить Фивам гегемонию на море, пал в битве при Мантинее.
Эпидавр — название крупного города в Древней Греции на восточном берегу Арголидского полуострова на северо-востоке Пелопоннеса, в котором было капище Асклепия (Эскулапа). На протяжении VIII–VII вв. до н. э. был весьма активен и пользовался значительным влиянием: сообщается, что он основал колонии на островах Эгина, Кос, Нисир и Калидна (другое название — Тенедос).
Эпиктет — (ок. 50 — ок. 135 гг. н. э.) — знаменитый философ-стоик эпохи поздней Античности. Родился во Фригии (Малая Азия), потом оказался в Риме. Долгое время был рабом. «Эпиктет» — это не имя, а прозвище, кличка раба и означает «приобретенный». Как сообщается, что однажды Эпафродит — хозяин Эпиктета, проверяя его терпение, стал выкручивать ему ногу, на что Эпиктет спокойно сказал: «Ты же сломаешь мне ногу…». Тогда, желая вывести его из себя, Эпафродит все-таки продолжал истязание, пока действительно не сломал ему ногу. Тогда, не изменившись в лице, Эпиктет сказал: «Я же говорил, что сломаешь». После этого случая Эпиктет всю жизнь хромал. После гибели императора Нерона и своего хозяина, он вместе с другими философами был изгнан имп. Домицианом из Рима в г. Никополь, где открыл свою школу. Учил о терпении и почитании Бога.
Эпикур — знаменитый греческий философ, основатель эпикурейской школы (341–270 гг. до н. э.), жил в Афинах. Обосновал свою этику на теории познания и материалистической физике (атомизме) Демокрита. Всякое живое существо с момента рождения стремится к удовольствию как к высшему благу и избегает страдания как величайшего зла, но ценно не мимолетное наслаждение, а «устойчивое» удовольствие. Мудрость есть источник всех добродетелей, она учит нас жить согласно природе, разумно и приятно, справедливо и прекрасно. Мудрость освобождает нас от страха и ложных мнений; она внушает нам мужество, умеренность и справедливость и приводит к ясной безмятежной жизни. В течение шести веков после смерти Эпикура его школа привлекала многочисленных почитателей.
Эрикапей — «Могущественный», одно из имен орфического бога-первоначала Эрота.
Эриннии (Эринии) (миф.) — подземные богини кровной мести. Изображались страшными старухами с кишащими на голове змеями, с факелами и бичами
в руках. В Риме Эринниям соответствовали фурии. Иносказательно Эриннии — мщение.
Эрот (Эрос) (миф.) — бог любви, олицетворение любовного влечения, обеспечивающего продолжение жизни на земле. По древнему орфическому преданию Эрот — одно из четырех космогонических начал наряду с Хаосом, Геей и Тартаром. По более позднему преданию — сын Афродиты и Ареса. Изображался юношей с луком, колчаном и стрелами, которые неотвратимо поражали и людей, и самих богов, вселяя в них любовную страсть. Иносказательно Эрот — любовь. В древнеримской мифологии Эроту соответствуют Амур и Купидон.
Эхет (Эет) (миф.) — царь страны Эа, позже названной Колхида. У него хранилось золотое руно, за которым совершили поход аргонавты.
ТСО Творения святых отцов в русском переводе. М., 1843–1864, 1871, 1872, 1880–1891, 1893–1917. Т. 1–69 <72>.
CPG Clavis Patrum Graecorum. Vol. 2 / Cura et studio M. Geerard. Tumhout: Brepols, 1974.
PG Patrologiae cursus completus / Accurante J. — P. Migne. Series graeca. Paris, 1857–1866. T. 37–38.
Стихотворения № 1–5 были включены в цикл «Песнопения таинственные» (см.: Творения иже во святых отца нашего Григория Богослова, Архиепископа Константинопольского: В 6-ти ч. 1843–1848. Ч. 4. С. 177–193). В дореволюционном переводе первое произведение называлось: «Слово 1, о началах». Далее издание 1843–1848 гг. будет указываться — ТСО (Перевод Московской духовной академии в серии «Творения святых отцов в русском переводе»). — Ред.
Т. е. Адама. — Ред.
Манихейство — еретическое учение о равноправной борьбе света и тьмы. — Ред.
Возгнешать (ц. — сл.) — зажигать, распалять. — Ред.
Т. е. простая духовная природа Божества или природа Ангелов. — Ред.
Кубарь — юла, волчок. — Ред.
В переводе ТСО: «О Промысле». — Ред.
У Биллия читается: τά δ́ ού μέγιστα τών κακών τιμητέα. Но по переводу Леунклавия видно, что он вместо κακών (пороков) читал καλών (доблестей).
Стихотворения № 7–9 в переводе ТСО были включены в цикл «Песнопения таинственные» (см.: Ч. 4. С. 193–206). — Ред.
Душу.
Мифический царь Иксион за нечестие был привязан в Тартаре к вечно вращающемуся огненному колесу. — Ред.
Т. е. человечество Иисуса Христа.
Крещения. — Ред.
Здесь: косяки и перекладины (Исх.12:7). — Ред.
В переводе ТСО: «О вочеловечении» под № 2. — Ред.
Т. е. разумной души в человеке. — Ред.
В грехопадении. — Ред.
Т. е. грубостью, плотностью, плотяностью. — Ред.
В переводе ТСО: «О вочеловечении» под № 1. — Ред.
Есром Иорама, Иорам Арама.
Маттафая
Ионана.
Матфат.
Иосий.
Елмодам.
Иосиф.
Маттафий.
Еслим.
Матфат.
Ахим.
Елеазар.
Кайлей приходит к выводу, что это краткий фрагмент большего стихотворения, и у него следует предполагать начало и конец, и здесь говорится не только о притчах, но и о чудесах, и не только о Марке, но и о Луке. Здесь и далее: новый перевод с греческого сделан для настоящего издания П.К. Доброцветовым. Стихотворение № 25 переведено по Patrologiae cursus completus Graeca (далее — PG). T. 37. Col. 495–496. — Ред.
В переводе ТСО: «Христос на корабле». — Ред.
Данная фраза отсутствует в переводе ТСО. — Ред.
Стихотворения № 31–35 включительно переведены на русский язык для настоящего издания по PG. Т. 37. Col. 509–513. — Ред.
В дореволюционном переводе названия стихотворений № 37 и 38 не были указаны. — Ред.
Илектр — особого рода амальгама из золота и серебра, употреблявшаяся у древних и ценившаяся весьма дорого. — Ред.
Пленицы (ц. — сл.) — узы, оковы. — Ред.
Посягающие (ц. — сл.) — вступающие в брак, непосягающие — безбрачные. — Ред.
Зернь — игра в кости, или в зерна. — Ред.
Рясны — вышивка, оторочка по краю одежды; см. например: вся слава дщери царевы внутрь, рясны златыми одеяна и преиспещрена (Пс. 44:14). — Ред.
Св. мученица Фекла. Память 24 сентября. — Ред.
Предшествующее название Иерусалима. — Ред.
Т. е. слиток. В славянском переводе: сосуд злат.
Т. е. оправдать людей тем, что они увлекаются в грех примером богов.
В переводе ТСО: «К девам». — Ред.
В ТСО в цикл «К монахам» были целиком включены надписания «К любящим», «О девственницах», «К деве», «К монахам в общежитии» (см.: с. 398–401 наст. изд.). — Ред. В сих стихотворениях св. Григорий восстает против обычая, по которому посвятившие себя созерцательной жизни, мужчина или женщина, избирали для попечения о домашних делах особу другого пола, под именем синизакта и синизакты, или также агапита (возлюбленного) и агапиты (возлюбленной).
В ТСО стихотворение № 7 публиковалось в цикле «На целомудрие», без названия под № 2. — Ред.
В ТСО стихотворение № 9 было включено в цикл «Песнопения таинственные» (см.: Ч. 4. С. 206). — Ред.
Презорство (ц. — сл.) — презрение, непослушание, строптивость. — Ред.
Примрачная (ц. — сл.) — сумрачная, помраченная, затемненная. — Ред.
В переводе ТСО: «О смиренномудрии, целомудрии и воздержании». — Ред.
В греческом тексте — затруднительное выражение κάνοήτου σώματος латинский переводчик перевел как ex corpore non intelligente — «из неразумного тела»; в дореволюционном переводе ТСО противоречие — «видимое (νοητόν) тело». Но т. к. νοητόν — это «умопостигаемое» и, следовательно, «невидимое», то мы избираем вариант άνόητον — «неразумное, безумное». Кроме того, к такому пониманию приводит и общий контекст данной фразы, содержащей в себе ряд противопоставлений. — Ред.
Диогене.
Антисфену или Зенону.
Философов-киников.
Стих из Евринида, примененным Диогеном к ячменным хлебам и нирогам с кунжутом.
В переводе ТСО: «надмение чрева». — Ред.
В переводе ТСО фраза «времени и зависти дорогостоящее заблуждение» отсутствует. — Ред.
Т. е. Адама. — Ред.
Корками, очистками. — Ред.
Здесь: чувственность. — Ред.
Речь идет о Пифийских и Немейских спортивных состязаниях, посвященных языческим божествам Аполлону и Зевсу. — Ред.
В издании Биллия недостает следующего стиха εις όψιν ούκ έδέξατο, είναι γάρ κακόν.
Παντ́ άρκεΐ καλφ, что можно читать и как имя: Прекрасному Пандарку.
Леэна (Лаэна) — афинская блудница, подруга Гармодия, которую Афиней изобразил в храме в виде Венеры. — Ред.
Известная развратница из Сицилии. — Ред.
В ТСО стихотворение № 13 публиковалось в цикле «О бренности естества человеческого», без названия под № 2. — Ред.
В ТСО стихотворение № 14 было включено в цикл «Песнопения таинственные» (см.: Ч. 4. С. 212). — Ред.
Из того, чем я был, есмь и буду.
В ТСО стихотворение № 15 было включено в цикл «Песнопения таинственные» нод названием «Слово 11, о малоценности внешнего человека и о суете настоящего» (см.: Ч. 4. С. 217). — Ред.
Гомер. Одиссея XVIII, 130.
Геракл. — Ред.
В ТСО стихотворение № 16 присоединено как часть к «Слову 11, о малоценности внешнего человека» в цикле «Песнопения таинственные». — Ред.
1 У Биллия стихотворение 16-е. В ТСО стихотворение № 17 включено в цикл «Песнопения таинственные» (см.: Ч. 4. С. 224). — Ред.
Привитати (ц. — сл.) — обитать (Пс. 103:12). — Ред.
Суда но всеобщем воскресении.
В ТСО стихотворения № 18 и 19 объединены в цикл «Жизнь человеческая» под № 2 и 1 — соответственно. — Ред.
В ТСО стихотворение № 23 публиковалось без названия в цикле «Недобрые друзья», под № 2. — Ред.
Крещения. — Ред.
Из сего и подобного сему выражения, встречающегося в конце стихотворения, должно заключить, что стихотворение сие, равно как и другое: «На часто клянущихся», писаны, когда св. Григорий хранил безмолвие во время поста.
У Семидесяти читается: φακός τού ύδατος (сосуд водный); у св. Григория: φακός τού κράνους.
Аристотель. — Ред.
Против православных.
В ТСО стихотворение № 27 публиковалось без названия в цикле «На человека, высокого родом…», под № 2. — Ред.
От греч. διψάω — жаждать. — Ред.
По германскому обычаю, муж, подозревавший жену в неверности, рожденного ею младенца погружал в воды Рейна в уверенности, что законнорожденный младенец не потонет, а незаконнорожденный немедленно пойдет ко дну.
Сим св. Григорий, вероятно, делает тот намек, что умащать благовонием прилично одни трупы.
Здесь указывается на обычай любящих щеголять женщин жевать дерево или другое что-нибудь твердое, чтобы, непрестанно возбуждая во рту слюну, поддерживать свежесть уст и не давать губам пересыхать.
В греческом каждая мысль составляет стих, и первые буквы стихов следуют порядку греческого алфавита.
В греческом мысли сии составляют акростих, именно из первых букв каждого стиха выходят следующие два стиха:
Γνωμαι Γρηγορίου, δίστιχος εύεπιη
Έσθλόν άθυρμα νέοις, και χάρις έξοδίη
«Мысли Григория, красноречие в двустишиях,
Прекрасная забава юным, и последний дар».
Влаяться (ц. — сл.) — волноваться, возметаться. — Ред.
В переводе ТСО данный стих отсутствует (см.: PG. Т. 37. Со1. 922). — Ред.
По сказанию древних естествоиспытателей, ехидна, рождаясь, прогрызает утробу своей матери. Смысл этой притчи есть следующий: кто делал зло другим, тот жди и себе зла от других; кто досаждал родителям, тот жди и себе досады от детей.
Нумерация в скобках показывает порядок стихов этого произведения в издании ТСО. — Ред.
Тригон — морская рыба группы скатов, с ядовитой иглой на длинном, тонком хвосте.
Минь пишет, что это краткое стихотворение присутствовало в лат. переводе Биллия как окончание стихотворения Григория, но на греческом не было издано никогда и отсутствует в греческом тексте, которым руководствовались при переводе, в кодексе Reg. 1277. Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 37. Col. 968. — Ред.
Истнити (ц. — сл.) — стирать, сокрушать в прах, разъедать. — Ред.
Извитие (ц. — сл.) — здесь: изощренность. — Ред.
Приникати (ц. — сл.) — нристально смотреть, всматриваться наклонившись (Пс. 13:2; Лк. 24:12). — Ред.
В Средиземноморских широтах созвездие Тельца восходит в ноябре. — Ред.
Св. Крещения. — Ред.
Греч. выражение δόχμια βαίνω — (дословно «иду косо, поперек») дорев. переводчик неревел как «иду излучинами». — Ред.
У Биллия начинается здесь стихотворение 17-е под заглавием: «Клятвы» или «Клятвенные обеты». Впрочем, сам Биллий в толковании своем замечает, что стихотворение сие в рукописи соединено с предыдущим.
В ТСО стихотворение № 2 присоединено как часть к произведению «Слово 12, блаженства и определения духовной жизни» в цикле «Песнопения таинственные». — Ред.
В ТСО это стихотворение присоединено к «Молитвам шествующего в путь» нод № 4. — Ред.
Стихотворения № 5 и 6 переведены на русский язык для настоящего издания по PG. T. 37. Col. 1022–1024. — Ред.
Стихотворения № 8 и 9 переведены на русский язык для настоящего издания но PG. T. 37. Col. 1025–1026. — Ред.
Архиерейской кафедры в храме. — Ред.
Решеткой нередко отделялось место для архиерея и сослужащих ему в храме. — Ред.
В ноябре месяце, когда при захождении солнца восходит созвездие Тельца.
Св. Крещения. — Ред.
В сан пресвитера.
Учения Аполлинария. — Ред.
Очевидно, речь идет об ошибках христологии богословов Антиохийской школы IV века, приведших впоследствии к развитию осужденной на III Вселенском Соборе ереси несторианства. — Ред.
Τό σύνθετον, букв. «сложное», «составное», то есть Иисуса Христа, в Котором совокуплены Божество и человечество.
Должно думать, что нод Павлом и Аноллосом разумеются здесь Мелетий и Павлин.
Архиепископ Александрийский.
По преданию, Сократ, обратившись к Пифии в прорицалище в храме в Дельфах с вопросом о том, кто мудрее всех, получил ответ, что Сократ. Свт. Григорий в этом высказывании иронично заменяет имя Сократа на Максима. — Ред.
Речь идет о современных свт. Григорию еретиках: эпикурейцах, язычниках, астрологах, иудеях, иудеохристианах, гностиках, манихеях, монтанистах, новацианах, арианах, духоборах, аноллинаристах и других. — Ред.
Гнюс — морская рыба, электрический скат. — Ред.
Император Феодосий Великий, сменивший на троне погибшего в 378 году арианского императора Валента. — Ред.
Μέλιτος γάρ και τρόπος και τούνομα. Этой игрой слов обозначается имя Антиохийского архиепископа Мелетия.
Мелетия и Павлина.
Т. е. Павлин.
Т. е. Антиохии.
Мелетий.
Мелетия.
Павлин.
Антиохии.
Расколом называет разделение в Церкви, происшедшее оттого, что в Антиохии были одновременно два епископа — Мелетий и Павлин.
Епископы западные, которые поставили Павлина епископом Антиохии.
На Востоке положено начало Церкви Христовой.
Это стихотворение не вошло в издание ТСО 1843–1848 гг. Текст в переводе священника Алексия Ястребова публикуется по: Святитель Григорий Богослов. О себе самом и о епископах // Церковь и время / Отдел внешних церковных связей. 2003. № 1 (22). С. 113–172. — Ред.
Ср.: 1 Кор. 3:13. — Здесь и далее в стихотворении № 12: примечания переводчика. — Ред.
Свт. Григорий намекает на случай, который имел место в самом начале его служения в Константинополе (см.: Письмо 95 наст. изд., с. 473): в пасхальную ночь 379 года, во время совершения им таинства Крещения ариане забросали его камнями. Этот эпизод оказал настолько сильное впечатление на него, что в своих писаниях он вспоминал о нем неоднократно.
Ср.: Мф. 23:27.
Подразумевается свт. Василий Великий. Он умер 1 января 379 года, т. е. еще прежде прихода к власти Феодосия Великого. Однако можно нредноложить, что еще до своей смерти он просил своего друга принять возможное предложение о замещении столичной кафедры и таким образом «увел» святителя от аскетической жизни.
Четкое хронологическое указание: 381 год, если считать от 379 года.
Ср.: Притч. 14:30.
Т. е. с телом, изнуренным болезнями.
Т. е. Константиноноль, новый и второй Рим.
Фрасонид — один из персонажей «Ненавидимого» — произведения Менандра, наиболее важного представителя новой аттической комедии. Имеется в виду человек безрассудный и самоуверенный.
Ср.: Лисий: «??'? ??????????????» — вращение мельничных камней было одним из видов наказания для провинившихся рабов.
Следует заметить, что существительное ????? употребляется Григорием очень часто в одной и той же фразе в совершенно разных значениях. В данном случае, как кажется, лучше перевести ????? как «знание» или «образование».
Т. е. мира сущностей умозрительных и материальных.
Т. е. Ветхого и Нового Заветов.
Пролив между Эвбеей и беотийско-аттическим побережьем — Еврин семь раз в день менял свое течение.
Согласно Аристотелю, морской орел так определяет вырождающегося: он заставляет птенцов смотреть на солнце и убивает того птенца, глаза которого начинают слезиться раньше.
Ср.: 1 Цар. 10:11 и 19:24.
«Даниил» в переводе с еврейского означает «Бог мой Судия».
См.: Лк. 19:8.
Слова, указывающие на силу покаяния. Покаяние есть очищение, сопряженное с гораздо большим трудом, нежели таинство Крещения. Степени покаяния, практиковавшиеся в древней Церкви, были предложены свт. Василием Великим и описаны главным образом в трех его канонических посланиях.
Имеется в виду возложение рук епископов во время епископской хиротонии.
Речь идет о провозглашении избранного на епископскую кафедру.
Ошибка автора, который, весьма возможно, цитировал по памяти. Речь идет о месте из книги пророка Аггея (2:11–12).
1 Тим. 5:22.
Т. е. енисконский сан.
Мисия и Фригия — два древних региона Малой Азии, которые граничили друг с другом.
Воды Мерры были горьки (Исх. 15:23).
Кунальня Силоам в Иерусалиме, куда Иисус отправил слепорожденного для омовения, и тот вернулся оттуда исцеленным (Ин. 9:7).
На самом деле эти слова должны относиться не к силоамской, но к другой кунели — Вифезда (ср.: Ин. 5:2). Это еще раз подтверждает предположение о том, что свт. Григорий в работе над этим произведением цитировал Св. Писание по памяти.
Исх. 7:1 и дал.
Исх. 7:8 и дал.
Речь идет об эпизоде из 2 книги Царств, где пророк Нафан упрекает Давида за Вирсавию, жену Урии Хеттеянина (2 Цар. 12:1–4).
Отец Лии и Рахили, тесть Иакова (Быт. 29:5 и дал.).
См.: Быт. 30:32–33.
См.: Быт. 31:40.
Ср.: Гомер. Илиада VI, 484.
Речь идет об одной из басен Эзопа.
Суд. 9:14.
Исх. 13:21.
Языческий божок на острове Фаросе (Египет). Известен способностью принимать различные образы, ускользая таким образом от тех, кто хотел заставить его открыть будущее.
Прорицатель и врач, обладал способностью понимать язык животных. Запросил треть царства за исцеление жителей полуострова Аргос от безумия, но, нолучив согласие, повысил цену — потребовал полцарства. — Ред.
Каллимах — афинский чеканщик и скульптор конца V века до Р. Х. Калаис — здесь, видимо, имеет место ошибка автора или его источника. Были, на самом деле, два греческих скульптора по имени Каламид (Каламис), но не было ни одного с именем Калаис.
Πολύτροπος — «изворотливый», «ловкий», «хитрый» — эпитет гомеровского Одиссея.
Т. е. управляет енархией, которая имеет своим центром какой-либо крунный город.
Леунклавий читает: εθνος άριστον, а у Биллия: εθνος άπιστον — «народ неверный».
Иерусалиму. — Ред.
Акростих заключается в двух первых стихах, выделенных курсивом:
Γρηγορίου ιερηος άστύρματά τε στοναχαί τε.
Τερπεσθ́ οίσι φίλον πήμασιν ήμετέροις.
Пресвитеры.
Диаконы.
Телу.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 37. Со1. 1270. — Ред.
Подонки — здесь: низменные стремления, суета. — Ред.
Перевод сделан для настоящего издания но PG. T. 37. Col. 1280. — Ред.
В ТСО это стихотворение было присоединено нод № 2 к произведению «Плач Григория о себе самом», однако в «Патрологии» Миня оно является самостоятельным творением. — Ред.
В ТСО это стихотворение было объединено с двумя одноименными произведениями и поставлено нод № 1, однако в «Патрологии» Миня оно является самостоятельным творением. — Ред.
Св. Григорий разумеет аполлинаристов, которые учили, что Сын Божий при вочеловечении воспринял на Себя только плоть человеческую, без разумной души.
Перевод с греческого сделан для настоящего издания по PG. Т. 37. Col. 1299–1300.
Перевод с греческого сделан для настоящего издания по PG. Т. 37. Col. 1299–1300.
Увясло (ц. — сл.) — головная повязка ветхозаветного первосвященника, в русском переводе Библии — «кидар» (см.: Исх. 28:37; Лев. 8:9). — Ред.
Поликрате.
Стихотворения № 35–37 переведены для настоящего издания по PG. Т. 37. Со1. 1322–1325. — Ред.
Маргарит (ц. — сл.) — жемчуг. — Ред.
Скнипы (ц. — сл.) — мошки. См.: Исх. 8:16. — Ред.
Леунклавий читает βίβλους — «книги», а не βίους — «жизни», как у Биллия.
Легиону нечистых духов, которые Иисусом Христом изгнаны в стадо свиней и бросились в море (см.: Мк. 5:2-13).
Благоотишный (ц. — сл.) — безопасный от бури, защищенный. — Ред.
Бодец — кол, шип; остроконечная палка, которой подгоняли лошадей. — Ред.
Посмевати (ц. — сл.) — издеваться, поднимать на смех. — Ред.
Крещения. — Ред.
Стихотворение и примечания переведены для настоящего издания по PG. T. 37. Со1. 1409–1417. — Ред.
Это стихотворение было написано св. Григорием в Арианзе после 383 года, когда он в конце своей жизни, отойдя от дел, остаток своих дней посвятил размышлению о Боге и созерцанию. Здесь он обличает своих завистников, которые обвиняли его в том, что он отказался управлять Назианзской Церковью [ради управления церковью Константинопольской].
Во Флорентийском кодексе — «не справедливо говорили, как хотели».
Вариант перевода: «Когда я себя допустил победить, чтобы занять великие престолы» — разумеется, враги и завистники Григория говорили о его гордости, что он якобы для своего достоинства презрел церковь низшую, чем Константинопольская, ведь и заботу о ней допустив, он действительно, как говорили они, не желал быть первосвященником (епископом) Назианза.
Койсел приводит иной вариант: «Был же ими изгнан не совсем же против собственной воли».
Речь идет и о волнениях, вдохновляемых арианами и аноллинаристами, а также об общей невоспитанности народа.
Возможно речь идет не собственно о смерти, а о приступе тяжелой болезни.
Здесь он подразумевает Нектария, который не был столь любезен церковному народу как Григорий, когда он управлял Церковью.
Т. е. «ничего такого я не думаю», как полагает Толлий. Или «более, чем нужно было Богу».
Подразумевается: «о Христе!».
Языческий божок. Обладал способностью принимать любой облик, даже животных и растений. — Ред.
Выделенный скобками фрагмент перевода ТСО отсутствует в тексте данного произведения у Миня, но является фрагментом другого стихотворного произведения — «На свое удаление» (кн. II, разд. I, см. строфы 10–20). — Ред.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 37. Col. 1442–1445. — Ред.
Т. е. «новому», второму Риму — Константинополю. — Ред.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 37. Col. 1451–1452. — Ред.
Илия. — Ред.
Ной. — Ред.
Моисей. — Ред.
Нарцисс. — Ред.
Фока — имя двух св. синонских мучеников: один — садовник, другой — енискон Синона. Память 22 июля и 22 сентября. — Ред.
Ниневии. — Ред.
Григорий (греч.) — «бодрствующий». — Ред.
Покаяние. — Ред.
За Никовулом-отцом была в супружестве Алиниана, дочь Горгонии, сестры св. Григория Богослова.
Так свт. Григорий называет персов по имени их династии. — Ред.
Афинян.
Неясно, на какой финикийский город намекает свт. Григорий. Комментарий у Миня нреднологает Тир, но можно нредноложить Берит (совр. Бейрут), где в то время процветало преподавание нрава (в данном случае — Римского (Авзония — Италия)). — Ред.
Возможно, Александрия. — Ред.
Зевс. — Ред.
Гермес. — Ред.
Известные языческие прорицалища. — Ред.
Сие послание приписывается св. Амфилохию, епискону Иконийскому, и в древних списках имеет надпись: «От Амфилохия к Селевку». Но помещено здесь на том основании, что Биллий и Леунклавий помещают оное в числе сочинений св. Григория Богослова, находя самый слог послания весьма близким к Григориеву и опираясь на отметке, найденной ими в древнем списке: και ταΰτα δοκει μοι θεολόγου τυγχάνειν φρενός, ως παρʼ ʼΑμφιλοχίου γραφέντα. — «И как мне кажется, здесь присутствует дух Богослова, как написано Амфилохием».
Перевод сделан для настоящего издания по PG. Т. 38. Col. 19–20. — Ред.
В ТСО надгробия № 23 и 24 публиковались без названия в цикле «Горгонии», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО надгробия № 26 и 27 публиковались без названия в цикле «Ливии», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО надгробия № 29, 30, 31 и 34 публиковались без названия в цикле «Евфимию», под № 2, 3, 4 и 5 — соответственно. — Ред.
Надгробия № 32, 33, 35 и 36 переведены для настоящего издания по PG. Т. 38. Со1. 26–29. — Ред.
Надгробия № 40 и 41 переведены для настоящего издания но PG. Т. 38. Col. 30–32. — Ред.
В ТСО надгробия № 42–45 и 47–53 публиковались без названия в цикле «Мартиниану», под № с 2-го но 12-й — соответственно. — Ред.
Надгробие № 46 переведено для настоящего издания по PG. Т. 38. Col. 34. — Ред.
В христианстве.
В ТСО надгробия № 56–65 публиковались без названия в цикле «Отцу», под № с 2-го по 11-й — соответственно. — Ред.
В ТСО надгробия № 67-100 публиковались без названия в цикле «Матери, скончавшейся во святилище», под № с 2-го по 35-й — соответственно. — Ред.
Надгробия № 101 и 102 переведены для настоящего издания но PG. Т. 38. Col. 62–64. — Ред.
Сей Амфилохий был родителем святого Амфилохия, епископа Иконийского.
В ТСО надгробия № 103–109 были объединены под общим заголовком «Амфилохию» и публиковались без названий со сквозной нумерацией с 1-го по 7-е. Однако «Патрология» Миня ясно указывает на существование «Другого Амфилохия» и объединяет пять надгробий (№ 105–109) в самостоятельный цикл. — Ред.
В ТСО надгробие № 111 публиковалось без названия в цикле «Вассу», нод № 2. — Ред.
В ТСО надгробия № 113 и 114 публиковались без названия в цикле «Никомиду», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО надгробия № 116, 117 и 118 публиковались без названия в цикле «Картерию», под № 2, 3 и 4. — Ред.
σύζυγε — звательный падеж от ή σύζυγος — спутница, подруга, супруга. Одно из важных свидетельств, вызывающих споры о брачном состоянии свт. Григория Нисского, супругой которого по традиции именуют Феосевию. — Ред.
В ТСО надгробие № 127 публиковалось без названия в цикле «Максентию», под № 2. — Ред.
Συνοδίτης, как видно из Феодосиева Кодекса (lib. II, lex 57), есть слово тождественное κοινόβιος — «общежительный монах». [Однако, может быть, речь идет и о совместном участии в архиерейских соборах.]
Надгробное стихотворение «Грамматику Феспесию», опубликованное в издании ТСО, отсутствует в «Патрологии» Миня, и потому лишено номерного обозначения. — Ред.
В ТСО надписания № 5 и 6 публиковались без названия в цикле «Филагрию на его терпение», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО надписания № 8 и 9 публиковались без названия в цикле «Злословящему», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО наднисания № 10, 11, 12 публиковались без названия в цикле «К монахам», под № с 2-го по 4-й. — Ред.
Перевод сделан для настоящего издания но PG. Т. 38. Col. 88. — Ред.
В ТСО надписание № 14 публиковалось без названия в цикле «К монахам», под № 12. — Ред.
Синизакты от греч. συνείσακτος или άγάπητος «возлюбленный», «влюбленный»; дословно «введенный вместе» — так назывались в ранней Церкви живущие вместе девственной (монашеской) жизнью лица разного пола. Святители Григорий Богослов и Иоанн Златоуст подвергали данный институт резкой критике за профанацию высокого идеала девственной монашеской жизни. — Ред.
В ТСО надписания № 15 и 16 публиковались без названия в цикле «К монахам», под № 5 и 6. — Ред.
В ТСО надписания № 17 и 18 публиковались без названия в цикле «К монахам», нод № 7 и 9. — Ред.
В ТСО надписания № 19 и 20 публиковались без названия в цикле «К монахам», под № 8 и 13. — Ред.
В ТСО надписания № 22 и 23 публиковались без названия в цикле «Не должно клеветать на чисто живущих.», под № 2 и 3. — Ред.
В ТСО наднисания № 27–29 публиковались без названия в цикле «На тех, которые нри гробах…», нод № 2, 3 и 4. — Ред.
Нумерация в скобках показывает порядок произведения в ТСО. — Ред.
Наднисания № 47 и 48 переведены для настоящего издания но PG. T. 37. Col. 107–109. — Ред.
Разговор между А— поэтом, В— грабителем гробниц, и Сили Г— мучениками. Из истолкования Боевина, Муратори это стихотворение Григорию приписывать не дерзнул.
Схолия: священные храмы.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. Т. 38. Col. 120. — Ред.
Надписания № 87 и 88 переведены для настоящего издания по PG. Т. 38. Col. 124–125. — Ред.
Нумерация в скобках показывает порядок нисем в издании ТСО. — Ред.
Время написания сего, и последующих за сим писем, номер которых отмечен астериском, не может быть определено даже и приблизительно.
Слова «Вотрион» и «Ламир» оставлены без перевода. Можно догадываться, что это были имена, какие св. Василий и св. Григорий давали в шутку друг другу, возя на себе телегу.
Можно нреднолагать но некоторым выражениям письма сего, что оно нисано в кратковременное правление Иовиана.
Для сего и последующих нисем к Никовулу невозможно с точностью определить время. Но с вероятностью можно полагать, что они написаны св. Григорием до его епископства.
Письмо сие читается между письмами св. Василия Великого и по слав. переводу сих последних есть 44-е.
Параллель со знаменитыми речами афинского оратора Демосфена против македонского царя Филиппа II в IV в. до Р. Х. — так называемыми «филиппиками», названием ставшим еще в древности нарицательным и обозначавшим всякую обличительную речь. — Ред.
Письма сего нет в Биллиевом издании творений св. Григория Богослова; помещено же оно в Гарньеровом издании творений св. Василия Великого и в ряду нисем последнего есть 321-е.
Восставшие против власти Моисея (Чис. 16:1-32). — Ред.
Каппадокийский мученик. Память 7 сентября. — Ред.
См.: Святитель Григорий Богослов, Архиепископ Константинопольский. Творения: В 2 т. — М.: Сибирская Благозвонница, 2007. (Полное собрание творений святых отцов Церкви и церковных писателей в русском переводе). — Т. 1. — Слово 12, ст. 6. — С. 172.
Речь, очевидно, идет о словах Господней молитвы «Отче наш»: Иостави нам долги наша, якоже и мы оставляем должником нашим (Мф. 6:12; Лк. 11:4). — Ред.
О времени сего письма известно то одно, что оно писано еще нри жизни Горгонии.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 38. Col. — Ред.
Написано в 382 году. — Ред.
Созванным папой Дамасом и свт. Петром Александрийским в Риме в 382 году. — Ред.
Т. е. ума человеческого.
Написано также в 382 году. — Ред.
Слово (λόγος) у св. Григория Богослова, вероятно, имеет то же значение, какое приписывает оному св. Дамаскин в «Изложении православной веры» (кн. 2, гл. 27), где говорится: «В разумном существе одна способность созерцательная, а другая деятельная. Созерцательная постигает, какова вещь, а деятельная рассматривает и определяет надлежащую цену того, что должно делать. Созерцательная способность называется νοΰς (ум), а деятельная — λόγος (слово)».
По юлианскому календарю — 29 сентября, как показывает рукопись, найденная в начале прошлого столетия в Медицинской библиотеке, под заглавием Ήμερολόγιον μηνών διαφόρων πόλεων — «Календарь различных стран».
Постумиан и Сатурнин были консулами с 383 г.
Гомер. Илиада XX, 250.
То есть душа, которая есть дыхание Божие.
ʼΗσιόδου 'έργα και ημέραι — произведение древнегреческого поэта Гесиода «Труды и дни».
Алипиана, супруга Никовула-старшего; как видно из предыдущих писем, была племянницей св. Григорию.
После слова είεσθʼ (пусть так!) в письме 128 у Биллия есть вставка, очевидно сделанная каким-либо схолиастом, ибо заключает в себе изьяснение этого выражения. Этой вставки нет в письме 223, почему и в переводе она опущена.
У Миня без названия. — Ред.
Гомер. Илиада XVII, 457.
Перевод сделан для настоящего издания но PG. T. 37. Col. 383.
В ТСО: «Послание». — Ред.
Перевод сделан для настоящего издания по PG. T. 37. Col. 385–388. — Ред.
Данный термин αύταρκία — «самодостаточность», «самоудовлетворенность», в христианском смысле может пониматься еще и как умеренность, довольствование малым. — Ред.
Перевод и примечания сделаны для настоящего издания но PG. T. 37. Col. 389–396. — Ред.
Секретарю.
«Дочь» здесь следует понимать не в буквальном смысле, поскольку свт. Григорий был девствен, Алипиана же была дочерью его сестры Горгонии.
Род простой короткой одежды.
Изд. по: Святой Григорий Богослов как христианский поэт / Сочинение А. Говорова // Отдельный оттиск из приложения к журналу «Православный собеседник» за 1886 г. — Казань: Тип. Имп. Университета. — 1886. — 319 с.
Говоров Алексей Васильевич — писатель, профессор Казанской Духовной Академии но кафедре гомилетики и истории проповедничества. Главные труды: магистерская диссертация «Святой Григорий Богослов как христианский поэт» (Казань, 1886); «Основной принцип церковной проповеди и вытекающие из него предметы и задачи церковного красноречия» (Казань, 1895); «Ораторское искусство в древнее и новое время» (Казань, 1897).
Для разбора стихотворений святителя Григория Богослова А. В. Говоров делал переводы но изданию французского аббата Кайльо (Cailau), выпущенному в Париже в 1840 году. В 1862-м это издание, с сохранением всех его отличительных особенностей, нумерации, предисловия Кайльо и примечаний, было перепечатано Минем в «Cursus compeltus». Поскольку последовательность произведений в настоящем издании соответствует нумерации Патрологии Миня (и, следовательно, изданию Кайльо), мы позволили себе переработать некоторые сноски А. В. Говорова, касающиеся корпуса стихотворений святителя. В частности: римские цифры при нумерации стихотворений заменены на арабские, удалены отсылки на русский перевод Московской Духовной Академии 1843–1848 годов, а также указаны название произведения, номер страницы и строф (сокращение — ст.) — по настоящему изданию. При отсылке на стихотворные произведения номер тома не указывается, т. к. все стихотворения святителя вошли во 2-й том настоящего издания. Сноски на другие произведения свт. Григория выверены но 1-му и 2-му томам настоящего издания; а на произведения других авторов даны без изменений, с пояснениями издателей в квадратных скобках. Квадратные скобки в тексте указывают на пояснения редакции. — Ред.
Чтения в обществе любителей духовного просвещения. 1876. Ч. I. С. 78–79.
Против лиц, не различавших язычества от поэзии языческой, св. Григорий Богослов писал: «Изящные науки, как и всякое искусство или полезное учреждение, какое бы ни представить себе, принадлежат не одним изобретателям, а всем, кто хочет или может ими пользоваться; и как в искусной музыкальной гармонии одна струна издает тот звук, другая — другой, высокий или низкий, но все устрояется одним искусным начальником хора и составляет одну прекрасную гармонию; так и здесь Высочайший Художник и Зиждитель-Слово, хотя избрал различных изобретателей искусств, но все предложил всем, кто хочет, дабы соединить нас узами взаимного общения и человеколюбия и украсить жизнь нашу кротостью»… [Слово 4. Т. 1. С. 98. Ст. 106].
Св. Василий Великий в трактате «К юношам, о том как пользоваться языческими сочинениями». Рус. пер.: Т. IV. С. 349. См.: В. Плотников. Воззрения св. Василия Великого на классическое образование // Православный собеседник. 1887. Янв. — Св. Григорий Богослов в стихотворении его «К Селевку» [№ 8. «К Селевку». С. 363. Ст. 36–60].
Тонко подметив любовь человеческой природы к искусству, еретики, в особенности гностики и ариане, для распространения своих лжеучений и еретических тенденций прибегали во времена св. Григория Богослова к помощи стихотворений, приспособительных ко вкусу народному, даже полагали свои стихотворения на музыку и пели при общественном богослужении. Арий составил множество духовных песен, увлекавших народ (см.: Филосторгий. Церковная история. Кн. II. Гл. 2). Особенно сильное влияние оказывала его поэма под названием Θάλεια (см.: «Annales» Baronii. Т. I in an. 34. Ср.: Созомен. Церковная история. Рус. пер.: СПб., 1851. С. 74, а также первое и второе слово Афанасия Великого против ариан). Аполлинарий — неизвестно, старший (отец) или младший (сын), написал ψαλτήριον καίνον («Новую Псалтирь»). Антропоморфиты или авдиане, евхиты или мессалиане, пневматомахи и многие другие еретики слагали также свои поэмы, так что, по словам св. Назианзина: κόσμος όλος μύθοισιν ύπ́ άντιπάλοισιν άεικώς σείεται — «Целый мир — достояние равномощной Троицы — приведен в необыкновенное колебание сопротивными учениями» [№ 119. «Василию Великому». Т. 2. С. 392. Ст. 10]. Самой большой популярностью из всех подобных произведений пользовались стихотворения Аполлинариев. «Стихотворные песни их, — говорил Созомен, — распевали и мужчины, как на пирах, так и за работой, и женщины за ткацкими станками, потому что Аполлинарий (младший) написал много идиллий на каждый случай — на случай труда и отдыха, на дни праздничные и иные» (см.: Созомен. Церковная история. С. 428).
Revue critique de quelques questions historiques se rapportant a saint Grégoire de Nazianze et a son siecle. Par l'abbe Lois Montaut. Paris, 1878. P. 217.
Филинники — название трех обличительных речей Демосфена против Филиппа Македонского, а затем и речей Цицерона против Антония. Катилинарии — четыре политические речи Цицерона против консула Катилины как заговорщика. — Ред.
Дюнен (Dupin) Луи, аббат. Издавал в Париже в 1686–1711 годах «Библиотеку святых отцов Церкви» в 47-ми томах («Nouvelle bibliothe'que des auteurs eccle'siastiques»). — Ред.
Массильон (Massillon) Жан-Батист (1663–1743), знаменитый французский проповедник, епископ Клермонский, член Академии наук. Замечательны «Petit careme», десять его речей, произнесенных в присутствии 8-летнего короля Людовика XV.
Боссюэ (Bossuet) Жак Бенинь (1627–1704), епископ Мо, член Французской академии наук. Был выдающимся историком, красноречивым проповедником, защитником чистоты католического вероучения и духовным лидером Французской церкви в последние десятилетия XVII века.
Бурдалу (Bourdaloue) Луи (1632–1704), французский духовный оратор, иезуит, профессор философии и морали в Бурге, проповедник в Париже и при дворе. — Ред.
«Маяк». Изд. под ред. С. Бурачка. 1871. Ч. XXIII. Гл. IV (в отд. «Библиотека избранных сочинений»). С. 60–61 и 76.
Древнейший список сочинений св. Григория Богослова хранится в Парижской Королевской библиотеке за № cod. 1809. Он писан в IX веке, как полагают, для просвещенного любителя наук и искусств византийского императора Василия Македонянина. Своим изяществом и тщательностью отделки список этот может служить доказательством глубокого уважения к сочинениям Григория Богослова; почти сплошь на каждом листе, начиная со второй страницы первого листа, он покрыт золотом, снабжен богатыми рисунками, изображениями, виньетками и монограммами. Так, например, на второй странице первого листа на золотом фоне довольно художественно по своему времени изображен Иисус Христос, сидящий с Евангелием в руках, открытым на словах: «Είρήνην τʼ έμήν δίδωμι ύμίν» [мир Мой даю вам (Ин. 14:27)]. На первой странице второго листа рисунок на золотом фоне изображает императрицу Августу, стоящую с двумя сыновьями; над головой ее надпись: Εύδοκία Αϋγουστα [Евдокия Августа]. Над сыном по правую ее сторону надписано: ʼΑλέξανδρος Δεσπότης [Властитель Александр]; по левую — Λέων Δεσπότης [Властитель Лев].
Августа держит шар, знак державы: вокруг этого изображения с четырех сторон написаны ямбические стихи, по содержанию своему относящиеся к сюжету рисунка. На второй странице второго листа изображен на лазоревом фоне золотой крест с надписью, расположенной по сторонам таким образом:
То же изображение повторено и на первой странице третьего листа. На второй странице третьего листа представлены три изображения: в середине император, с надписью вверху: Βασίλειος Δεσπότης [Император Василий]; по правую руку его стоит Илия пророк, держащий знамя с надписью: о́ άγιος ʼΗλίας [Святой Илия]; по левую — Архангел Гавриил, возлагающий корону на императора. Кроме того, в рукописи находятся изображения: Благовещения Богоматери, распятия Спасителя, пригвожденного ко кресту четырьмя гвоздями; погребения и Воскресения Иисуса Христа, мученичества двенадцати апостолов и проч. (Montfaucon. Paleographia graeca. P. 250–253; ср. также: Iohan Alb. Fabricii Biblioth. graec. Vol. octavum. P. 387).
Как это выражено, например, в знаменитой программе парижского коллегиума XVI века «Ratio studiorum, Regulae communes professoribus classium inferiorum» [«Правило изучения, общие указания для учителей начальных классов»]. Тринадцатое правило этой программы, относящееся к профессору риторики, гласит: «Для перевода с греческого нужно пользоваться только древними и классическими писателями — ораторами, историками или поэтами, как, например, Демосфеном, Платоном, Гомером, Гесиодом и другими в том же роде, между которыми по праву занимают место и св. Григорий Назианзин, св. Василий и св. Златоуст».
Из самой педагогической практики средневековых христианских школ мы можем указать на следующую книгу «Collecta Divi Gregorii Nazianzeni plurima poemata, in latinum conversa, cum notis grammaticis, ad usum Collegiorum Universitatis Parisiensis; auctore Dionysio Gaullyer, artium in eadem. Universitate Magistro — Parisiis, apud Ioannem Baptismam Brocas, via Jacobaea, ad insigne capitis sancti Joannis» [«Полнейшее собрание стихотворений Божественного Григория Назианзина, переведенных на латинский язык, c грамматическими пометками, для использования корпорацией Парижского университета; составитель Дионисий Голье, преподаватель этого университета. Париж, у Иоанна Крестителя Brocas, улица Иакова, под знаком главы святого Иоанна»].
Не лишним считаем привести здесь на русском языке фрагмент из предисловия к этой книге; он весьма ясно характеризует господствовавшие идеи того времени в отношении классического образования в христианских школах. «Переходя к основаниям, — говорится в нем, — побудившим нас напечатать этот сборник стихотворений св. Григория Назианзина для употребления учащегося юношества, мы выставляем главнейшим из них стремление сделать возможно полезное для молодых людей передачей этого драгоценного материала. Действительно, как ни высоко всегда прославляют превосходство поэзии Гомера и других светских поэтов, мы отнюдь чрез это не затрудняемся доказать, что стихотворения Григория Назианзина, особенно для молодых людей, только начинающих изучать греческий язык, еще гораздо превосходнее и полезнее. Ибо что, во-первых, касается образа мыслей и выражения, то в этом отношении наш церковный отец в такой степени сходен с Гомером, что самые компетентные мужи едва ли могли бы показать нам различие между тем и другим поэтом. Затем, во-вторых, что касается материала их поэтических сочинений, то в этом св. Григорий далеко превосходит Гомера, потому что Гомер содержит много пустяшных вещей, которые могут нравиться только образом своего изложения, между тем как св. Григорий изобилует мыслями, чувствами и наставлениями, которые весьма полезны и необходимы для христианской жизни».
Но, быть может, найдутся все-таки, несмотря на эти доводы, некоторые из чрезмерных сторонников светских писателей, которым это покажется обидным и которые выставят против нас обвинение, что мы хотим изъять из рук молодых людей эти отличные образцы языка и изящного вкуса, чтобы заменить их церковными писателями, стоящими гораздо ниже их. Против этого мы приведем в свое оправдание следующее.
Во-первых, мы соглашаемся с ними в том, что при изучении изящных наук нельзя устранять светских авторов, писавших классическим языком, заменяя их церковными писателями, имеющими менее чистый язык; но нужно же и нам сделать уступку, потому что нет никакого основания не допускать предпочтения св. писателя пред светским, церковного отца пред язычником, в том случае, когда оба владеют одинаково чистым языком. Если, конечно, имеет свою справедливость то, что язык латинских церковных отцов не так чист, как язык латинских светских писателей, живших при Августе, — потому что в период отцов латинский язык, действительно, пришел уже в сильный упадок, — то нельзя этого сказать в одинаковой мере о греческих отцах, и в особенности нельзя сказать этого о Григории, который оберегал чистоту греческого языка с такой же тщательностью, как и светские писатели.
Во-вторых, если бы мы даже и согласились с тем, что греческие отцы, и в частности св. Григорий, в отношении выражения уступают в чем-нибудь язычникам, то отсюда еще не следовало бы, чтобы в настоящее время, когда изучают греческий язык не для того, чтобы говорить, а только для того, чтобы понимать его, нельзя было изучать греческое слово или фразу одинаково по св. Григорию, как и по Гомеру.
В-третьих, наконец, несправедливо утверждать, будто светских писателей хотят совсем изъять из рук юношей. Хотелось бы только дать возможность им свободно и бегло читать св. Григория, который столько же достоин чтения, как и светские писатели. Об этом с несомненностью можно заключать из благосклонных суждений, какие сделали о нем наши знаменитейшие писатели (то есть разумеются здесь Lancelot, Fleury, Dupin, Hermani, Baillet и Tillemont)». Des Etudes classiques dans la societe' chretienne par le K. P. Ch. Daniel. P. 264 и 429–431.
«Альдус Романус приветствует всех, желающих одновременно с греческими буквами также и святые нравы изучить. Стихи Григория, епископа Назианза, к весьма прекрасному проживанию [добродетельной жизни] полезнейшие, недавно переведенные почти дословно из греческого в латинский, мы постарались отпечатать [для вас], любознательные юноши; [эти стихи] полагаем [принесут] немало пользы вам в будущем; если этот вариант [латинского] перевода с греческим [текстом] внимательно сравнить, то одновременно и греческому [языку] научишься и жить по-христиански, поскольку в них [заключено] совершенство, учение и благодать; и святым нравам удивительным [образом] наставляются юноши. Истинно ли это или нет — через сравнение узнайте. Будьте здравы. Венеция, из школы (академии) Альда. Месяца июня 1504 г.». — Ред.
Тот же Альд спустя 12 лет впервые издал в Венеции 16 избраннейших слов (Orationes lectissimae XVI) Григория Назианзина, и это издание 1516 года, сделанное in 8°, он повторил в 1536 году, прибавив к нему других 9 слов.
Asolo — городок в предгорьях итальянских Альп.
«Laborem hunc nostrum non modo non inanem ac supervacancu, sed etiain prope necessarium fuisse… Traductionum capia atque diversitas, ut nihil aliud utilitaris pariat, hoc certe commodi affert, quod ex prorium interpretum collatione auctoris sententia clarirs elucescit».
Praefationes Jacobi Billii. PG. T. 35. P. 331.
Ibidem.
Михаил Пселл — до пострижения — Константин (1018 — около 1078 или около 1096), византийский политический деятель, писатель, ученый, знаток античной культуры, автор множества теологических и философских сочинений. — Ред.
Rursum Gregorii quum dia poemata vatis
Pellego, Maeonidae mox abit omnis amor,
Vilius aes auro velut est, ut cedere plumbum
Argento, ut superis inferiora patet,
Gregorius priscos palma sic vicit adempta
Carminibus vates, rhetoras eloquio.
Стихотворение это помещено в предисловии к Бенедиктинскому изданию. P. 179.
Волюмин — от volume (фр.) — объем. — Ред.
Insign. itin. Ital. Traject. ad Rhen. 1696. № 11. P. 93.
«Приуготовь себя как можно скорее к небу, окрыли душу, драгоценную для Слова. Не оставляй при себе ничего излишнего, сбрось с себя тяготу суетной жизни и здешних зол». — Ред.
«Многими бедствиями и телесными скорбями сокрушен я. А у Тебя, Христе, есть благодать, — у Тебя, Который пережигаешь меня страданиями». — Ред.
«Чего боятся нечестивые больше, чем всего остального, — Креста и приобщения крещения». — № 32. «Двустишия». Т. 2. С. 162. Ст. 78. —Ред.
Ludovici Antonii Muratorii. Anecdota Gr. Pat. 1709. P. 172.
«Тебя воспевает громко все словесное и бессловесное». — № 29. «Песнь Богу». С. 44. Ст. 5. — Ред.
«Времени и зависти дорогостоящее заблуждение». — Ред.
«Не захотел их видеть из опасения, потому что стыдно было». — Ред.
Мавриниане — ученые монахи, назывались так по имени одного из учеников св. Бенедикта — св. Мавра. В 1618 году, в противовес иезуитам, составили в Париже ученую конгрегацию, главной задачей которой, по уставу, данному генералом ордена Григорием Тарисским (Gregorius Tarisse) и кардиналом Ришелье, было служение науке. Мавриниане, отличавшиеся солидной классической ученостью, оказали большие услуги церковно-исторической науке и литературе изданием произведений многих христианских классиков.
«Святого отца нашего Григория Богослова все сочинения (полное собрание творений), которые существуют (сохранились)… трудами и усердием монахов-бенедиктинцев из конгрегации св. Мавра. Том 1. Париж… вдовы Десин (издано на ее средства?), 1778». — Ред.
«По (после, по результатам) трудам и усердию монахов ордена св. Бенедикта изданием и попечением (старанием) Д. А. Б. Кайльо, а также заботой и расходами Parent Debarres». — Ред.
Ввиду того что трагедия «Страждуший Христос» «Χριστός Πάσχων» не принадлежит бесспорно св. Григорию Богослову и что вопрос о подлинности ее породил обширную историко-критическую литературу, в которой, выдвинув столь же веские и авторитетные доводы за принадлежность трагедии св. Григорию Богослову, как и против нее, остается и доселе вопросом открытым, мы надеемся сказать об этой спорной трагедии особо, в отдельном трактате.
Пиитика (греч.) — старинное название теории поэзии. — Ред.
Каллин — греческий поэт 1-й половины VII в. до н. э. Основоположник жанра элегии.
Тиртей — древнегреческий поэт 2-й половины VII в. до н. э. В элегиях, написанных на ионийском диалекте, осуждал корыстолюбие, раздоры, призывал к единству, восхваляя спартанскую старину и воспевая храбрость спартанских воинов. — Ред.
Фокилид, Солон, Феогнид — греческие поэты VI в. до н. э., выдающиеся представители гномической литературы. — Ред.
Апофтегма, или гнома, афоризм, максима, сентенция, — малая форма дидактической и философской поэзии. — Ред.
Стобей Иоанн — византийский компилятор; жил, вероятно, в первые десятилетия VI в. до н. э. Плодом его занятий был объемистый сборник поучений и изречений разных авторов преимущественно нравственного содержания. — Ред.
С именем Фокилида (см.: Bergk. Poetae Lyrici Graeci. С. 455–75) до нас дошло большое (приблизительно из 250 гекзаметров) нравоучительное стихотворение «ΙΙοίημα νουθετικόν», соединяющее орфическо-гесиодические сентенции с местами из позднейших гномических поэтов и с правилами ветхозаветных дидактических книг; по своему происхождению стихотворение это одними из ученых относится к александрийскому периоду (Иосиф Скалигер, Роде, Берней и др.), другими — к одному из первых четырех веков христианской эры (Брунк, Гайсфорд, Эвальд и др.). Первые под псевдо-Фокилидом разумеют какого-либо просвещенного иудейского автора, который, несмотря на разобщающие отличия национальности, в дидактическом тоне, но мягко и без всякой полемической примеси рекомендовал грекам моральные предписания Ветхого Завета. Последние усматривают в нем какого-либо христианина из образованных греков, жившего к концу IV века и сделавшего попытку, под именем Фокилида, согласить в названной поэме новое учение с изречениями древнегреческих поэтов. (См.: Bode. Geschicte d. Lir. Dichtk. Erst. Th. С. 247.)
Гораздо ближе по композиции, тону и языку к гномам св. Григория Богослова прекрасное гномическое стихотворение «Γαμικά παραγγέλματα», дошедшее до нас в неполном виде (из 73 гекзаметров) под именем неизвестного поэта Навмахия. В нем автор — по всей вероятности, христианин (см.: Grasse. Gesch. D. Liter. Aegypt. Assyr / Juden, etc. sect. 2, p. 758) — с большим поэтическим искусством выставляет правила для брачных супругов обоего пола; в особенности же подробно останавливается на отношениях жены к мужу.
Развивая в одной из своих проповедей это высшее христианское начало, Григорий Богослов говорит: «Если бы у нас кто спросил, что мы чествуем и чему поклоняемся, ответ готов: мы чтим любовь. Ибо, по изречению Святого Духа, Бог наш любовь есть (см.: 1 Ин. 4:8) и наименование сие благоугоднее Богу всякого другого имени» [Слово 23, т. 1. С. 286. Ст. 4].
№ 34. «Определения, слегка начертанные». С. 171. Ст. 1.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 15. Ср.: Начало премудрости — страх Господень (Притч. 1:7).
Внутренний процесс благотворности страха Божия, как христианского расположения духа, св. Григорий изображает следующим образом в одной из проповедей своих: «Где страх, там соблюдение заповедей; где соблюдение заповедей, там очищение плоти; где очищение плоти, там озарение; озарение же есть исполнение желания для стремящихся к предметам высочайшим, или к Предмету Высочайшему, или к Тому, что выше высокого» [Слово 39. Т. 1. С. 454. Ст. 8].
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 162. Ст. 60.
Там же. С. 161. Ст. 25.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 169. Ст. 145.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 159. Ср. русскую пословицу: «С Бога начинай и Господом кончай» или «Без Бога — не до порога» (Даль В. И. Пословицы русского народа, 1862. С. 6).
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 161. Ст. 39–40. Ср. у Гомера: (Илиада IX, 312).
Εχθρός γάρ μοι κείνος όμως Άίδαο πύλησιν
«Ος χʼ έτερον μέν κέυ θ η ένί φρεσίν 'άλλο δέ έίπη.
(Для меня ненавистен тот, как врата ада, Кто одно скрывает в сердце, а другое говорит).
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 160. Ст. 23.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 160. Ст. 5–6.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 166. Ст. 11–12.
Там же. С. 168. Ст. 89–90.
Там же. С. 166. Ст. 24.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 57–60.
Там же. С. 170. Ст. 169–172.
№ 32. «Двустишия». С. 164. Ст. 77–78; ср. русскую пословицу: «Где клятва, тут и преступление».
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 6.
Там же. С. 160. Ст. 21.
Там же. Ст. 22.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 19–20.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 53.
Там же. С. 168. Ст. 97-100.
Там же. Ст. 101–104.
Там же. С. 169. Ст. 149–152.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 3.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 161. Ст. 49–50.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 170. Ст. 189–192.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 160. Ст. 17; ср. русскую пословицу: «Увечье — не бесчестье. За увечье берут бесчестье», еще: «Хоть плетьми высеки, только чести не лишай».
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 162. Ст. 53–54.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 17–18.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 166. Ст. 13–16.
Там же. Ст. 17–20.
№ 32. «Двустишия». С. 167. Ст. 71–72.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 160. Ст. 18.
№ 32. «Двустишия». С. 163. Ст. 61–62.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 169. Ст. 133–136.
Там же. С. 170. Ст. 177–180. Ср. русские пословицы: «Кто друг прямой, тот брат родной»; «Доброе братство милее богатства» (Даль. С. 860).
Там же. Ст. 177–180.
Там же. Ст. 181–184.
Ср. у Григория Богослова: «Μίτρον άριστον άπαν» [«Мера — лучше всего»] в том же 31-м стихотворении, ст. 42.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 170. Ст. 205–208.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 49–52. Внушая христианину быть постоянно чутким и внимательным к движениям своего сердца, чтобы предотвратить и предохранить себя от всякой порочной наклонности или страсти в самом начале ее развития, Григорий Богослов в одном из слов своих пишет: «Легче — не поддаться пороку в начале и избежать его, когда он только к нам близок, нежели пресечь и стать выше его, когда он уже сделал в нас успехи: как и камень легче подпереть и удержать в начале, нежели поднять вверх во время его падения» [Слово 32. Т. 1. С. 404. Ст. 28].
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159–160. Ст. 8; и № 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 13–14.
№ 32. «Двустишия». С. 165. Ст. 115–116.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 9.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 161. Ст. 43.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 41–42.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 161. С. 41–42; ср. совет его своему другу Тимофею в одном из писем к нему: «Не хвалю ни крайней бесчувственности, ни сильной чувствительности к страданиям; первое бесчеловечно, последнее неразумно. Но должно идти срединой» [Письмо 165. Т. 2. С. 516].
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 168. Ст. 93–96.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 10.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 168. Ст. 85–88.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 11–12.
Там же. Ст. 1–2; к этому пословичному изречению Назианзина: 'Αρχής καλής κάλλιστον είναι και τέλος и грамматически и логически очень близка русская пословица: «Путному началу благой конец».
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 160. Ст. 13–14.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 169–170. Ст. 165–166.
Там же. С. 167. Ст. 65–68.
№ 32. «Двустишия». С. 164. Ст. 101–102.
Там же. Ст. 93–94.
№ 32. «Двустишия». С. 163. Ст. 57–58.
Там же. Ст. 53–54.
Там же. С. 162. Ст. 23–24.
Там же. С. 164. Ст. 89–90.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 11.
«Νόει τά πάντα, πράσσε δ' ά πράσσειν θέμις». Там же. Ст. 13.
№ 32. «Двустишия». С. 162. Ст. 12.
Там же. Ст. 5–6.
Там же. С. 164. Ст. 99-100.
Там же. С. 163. Ст. 51–52.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167–168. Ст. 81–84.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 171. Ст. 217–220.
«Полагаю, — говорит св. Григорий в другом месте, — что всякий имеющий ум признает первым для нас благом ученость» [Слово 43. Т. 1. С. 515. Ст. 11].
Сравни следующее место из 14 слова Григория, где он говорит о теле: «Я люблю его, как сослужителя и сонаследника души. Решусь ли истомить его? Но тогда некого мне будет употребить в сотрудника в добрых делах; а я знаю, для чего я приведен в бытие. Знаю, что мне должно восходить к Богу посредством дел» [Слово 14. Т. 1. С. 178. Ст. 6–7]; «Должно сказать вам, братия, что мы обязаны заботиться и о теле — об этом сроднике и сослужителе души; ибо хотя я и виню его, как врага, за то, что терплю от него, но я же и люблю его, как друга, ради Того, Кто соединил меня с ним» [Там же. Ст. 8].
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167–168. Ст. 81.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 7.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 73–76.
№ 32. «Двустишия». С. 163. Ст. 35–26.
№ 32. «Двустишия». С. 163. Ст. 103–104. Ср. гномическое изречение в стихотворении № 31, (ст. 25–26, с. 161).
Там же. С. 163. Ст. 31–32. Ср. с русскими пословицами: «Пей воду, вода не смутит ума»; «Дали вина, так и стал без ума»; «Вино уму не товарищ».
Там же. С. 163. Ст. 33–34.
Там же. С. 164. Ст. 105–106.
Там же. Ст. 87–88.
Слово 15. Т. 1. С. 206. Ст. 19.
Письмо 7. Т. 2. С. 421–422.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 213. Ст. 865–877.
Слово 14. Т. 1. С. 183. Ст. 17.
№ 28. «На богатолюбцев». С. 146. Ст. 60, 66–78, 85-101.
Со словом «όλβος» — по ближайшему этимологическому производству от «όϕέλλω» — умножаю, увеличиваю, «όϕελος» — польза, корысть, прибыль или от «άλϕο, άλϕαίνω» — промышляю, наживаю, приобретаю etc., в древнегреческой классической литературе чаще всего соединялось понятие о счастье, основанном именно на внешнем, материальном благополучии, на богатстве; поэтому «όλϕος» и «πλούτος», выражая как бы одно цельное, нераздельное понятие, употреблялись вместе, в тесной связи одно с другим, например, в Илиаде XVI, 596; XXIV, 536; Одиссее XIV, 26; ср. III, 208, IV, 208, VI, 166, XVIII, 19 etc. Между тем как для выражения счастья в смысле внутренней, нравственной гармонии человеческого духа с внешними условиями жизни, которая (гармония) зависит не от слепого случая, а от степени развития и усовершенствования самых нравственных качеств, в классическом греческом языке существовало другое слово: «εύδαιμονία», например у Платона в «Федре» (ср. 115 и др).
№ 32. «Двустишия». С. 164. Ст. 80.
Там же. Ст. 95–96.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 169. Ст. 141–144.
Там же. С. 167. Ст. 69–72.
№ 32. «Двустишия». С. 164. Ст. 85–86.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 167. Ст. 55–56.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 160. Ст. 11–12.
Там же. Ст. 1–2.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 168. Ст. 105–108.
№ 31. «Мысли, писанные двустишиями». С. 161. Ст. 51–52.
Там же. Ст. 55–56.
№ 30. «Мысли, писанные одностишиями». С. 159. Ст. 4.
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 169. Ст. 129–130.
№ 32. «Двустишия». С. 164. Ст. 92.
Там же. С. 165. Ст. 143–144. Ср. русские пословицы: «Золото не говорит, да много творит»; «Богатый хоть врет, и то впрок идет».
№ 33. «Мысли, писанные четверостишиями». С. 166–167. Ст. 33–36.
В русском переводе параллелизм этих примеров не так хорошо выдержан, как в подлинном греческом тексте гномов:
Φύλλων λαγωύς έκφοβοΰσιν οι ψόφοι,
ʼʼΑνδρας δ' άνανδρους άι σκιαι των πραγμάτων.
Πλήττων σίδηρος εκπυροΐ και τους λιθυς
Σκληρά δέ μάστιξ παιδαγωγέί καρδίαν.
Ρήτωρ πονηρός τους νόμους λυμαίνεται
ʼΑγνός δέ ρήτωρ εύκρατος άρμονία.
То есть в отношении к первой половине гнома: «Ум легок и не терпит обремененного чрева».
Из классических греческих поэтов сопоставлением в одном предложении разных форм (падежей) одного и того же слова отличается в особенности Софокл. Припомним у него следующие места. В «Антигоне», ст. 13: «δυοΐν αδελφόιν εστερηθημεν δύο», то есть «обе (Антигона и Исмена) лишились мы обоих (Этеокла и Полинника) братьев»; ibid., ст. 73: «φίλη μετ αύτοΰ κείσομαι, φίλου μέτα», то есть «любезная (ему) я лягу (в могиле) с ним, любезным». Также и ниже, ст. 141: «επτά λοχαγοί γαρ εφ επτά πύλαις» [«семь военачальников у семи врат»]. В «Эдипе-царе», ст. 222: «άστος εις άστούς» [«гражданин меж граждан»]. В «Аяксе», ст. 267: «κοινός εν κοινοΐσι» [«простой среди простых»]; там же, ст. 467: «μόνοςμόνοις» [«одинокий средь одиноких»]; ст. 620: «άφιλα παρ' άφιλοις» [«недружественная у недружественных»]. В «Трахеянках», ст. 613: «θυτηρα καινφ καινον εν πεπλώματι» [«нового жреца в новом одеянии»], и др.
«Каждый стих представляет вполне законченное назидание». — Ред.
В следующих подлинных словах: «Uorztiglich gut gelingen ihm (Григорию) Gnomen, moralische Spru che, kurz und inhaltreiche «Lehrgedichte», то есть: «В особенности хороши (удачны) у него гномы, моральные изречения, краткие и полновесные дидактические стихотворения». Gr. v. Naz. C. Ulmann, 1825. S. 292.
Архилох Паросский — древнегреческий поэт-лирик (2-я пол. VII в. до н. э.), в древности считался основоположником ямбической поэзии, характерными чертами которой были простота языка и стиля, экспрессия. — Ред.
Сенарий — стих античной метрики; шесть ямбических стоп, последняя стопа могла быть не ямбом. — Ред.
№ 39. «О стихах своих». С. 290. Ст. 60–91.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 197. Ст. 45–50.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 209–210. Ст. 695–715.
«De pareilles attaques dirige'es contre un tel homme, res efforts furieux pour noircir une aussi pure vertu sent la honte d'une epoque. Les refuter, plaider cette cause, ce serait refaire apres le saint lui-meme une apologie superflue et rentrer dans analyse de ses sentiments et de son caracte're» (La vie et les poesies de S. Gr. De Nas. P. 205).
Ср.: Слово 18. Т. 1. С. 238. Ст. 31.
В ноябре месяце, когда в Средиземноморских широтах при захождении солнца восходит созвездие Тельца.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 198–199. Ст. 120–160.
Там же.
Там же.
Известно, какой популярной и вполне заслуженной известностью в «Илиаде» Гомера пользуется у всех литературно образованных людей знаменитая речь престарелого Троянского царя Приама к Ахиллесу, в которой несчастный отец Гектора, стоя на коленях перед грозным воином, умоляет его, во имя его собственного отца, ожидающего его возвращения, пожалеть удрученного старца, сын которого никогда не возвратится к нему живым, и возвратить ему, по крайней мере труп его.
Или, например, прекраснейшая сцена прощальной встречи Гектора со своей супругой у Скейской башни, когда Андромаха, в слезах обнимая супруга, трогательно умоляет его не слишком пренебрегать жизнью, столь дорогой его жене и ребенку. Подобное встречаем и в поэме св. Григория.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 205–206. Ст. 500–515.
Ср. у Гомера речь Нестора, вызванную «горькой распрей» Агамемнона с Ахиллесом, в которой мудрый старец видел «горе и посрамление для греков, торжество для врагов» и убеждал ахеян принять его благоразумный совет о примирении (Илиада I, 254–261, 273–274).
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 227–228. Ст. 1620, 1680–1690.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 216–217. Ст. 1055–1070, 1090–1115 и далее.
№ 11. «Стихотворение, в котором святой Григорий пересказывает жизнь свою». С. 221–222. Ст. 1325–1340, 1355–1370.
Там же. С. 201–202. Ст. 275–310.
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 425–428.
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 422.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 179. Ст. 20–25.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 180–181, 84-185. Ст. 60-100, 260–275.
Там же. С. 184. Ст. 240–245.
№ 1. «Стихи о самом себе». C. 184. Ст. 235.
Там же. С. 186–187. Ст. 345–365.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 190. Ст. 530–545.
Там же. С. 186. Ст. 310–320.
№ 16. «Сон о храме Анастасии». С. 267. Ст. 1-20.
«Потоков пламенеющего духа» (ст. 31).
№ 16. «Сон о храме Анастасии». С. 268. Ст. 35–55.
Там же. С. 269. Ст. 65–75.
№ 16. «Сон о храме Анастасии». С. 269. Ст. 70–90.
В настоящем издании «Стихотворения богословские». С. 11. — Ред.
У Биллия группа догматических стихотворений, надписывающихся общим именем «τά απόρρητα» («Стихотворения таинственные»), состоит не из девяти, а из восьми стихотворений. Из двух догматических стихотворений под одним и тем же заглавием «О Провидении» Биллий помещает здесь только одно (по Бенедиктинскому изданию под № V; lib. I, s. 1), а другое (по Бенедиктинскому изданию следующее за ним, под № VI) он неосновательно причисляет к смешанному отделу стихотворений, ни по содержанию, ни по характеру своему не имеющих с ним ничего общего.
№ 1. «Об Отце». С. 11. Ст. 15–25.
№ 7. «К Немесию». С. 361. Ст. 300–305.
№ 7. «Об умных сущностях». С. 23–24. Ст. 1-10, 50–55.
№ 7. «Об умных сущностях». С. 23. Ст. 25–43.
№ 7. «К Немесию». С. 361. Ст. 306.
Там же. С. 356. Ст. 45.
Там же. С. 358. Ст. 135–145. В другом стихотворении своем. (№ 12. «О подлинных книгах Богодухновенного Писания») Григорий называет внутренний смысл Писания «сокровенным» (κρυπτον), см.: с. 32, ст. 1–3.
№ 7. «К Немесию». С. 358. Ст. 135–235.
Там же. С. 362. Ст. 310–315.
Там же. Ст. 325–330.
№ 12. «О подлинных книгах Богодухновенного Писания». С. 33. Ст. 30–33.
№ 1. «Похвала девству». С. 54. Ст. 235–240.
Там же. Ст. 240–245.
№ 1. «Похвала девству». С. 54. Ст. 250–260.
Там же. С. 55. Ст. 260–265.
Там же. Ст. 275.
Там же. Ст. 275–280.
№ 1. «Похвала девству». С. 55. Ст. 285–295.
Там же. Ст. 297.
Там же. Ст. 299–304.
Там же. С. 56. Ст. 334–335.
Там же. Ст. 340–341.
Там же. С. 57. Ст. 377–379.
№ 1. «Похвала девству». С. 57. Ст. 398–404.
Там же. С. 58. Ст. 438–440.
Там же. Ст. 447.
Там же. С. 59. Ст. 461–464.
№ 1. «Похвала девству». С. 59–60. Ст. 476–491; ср.: № 8. «Сравнение жизни духовной и жизни мирской». С. 86. Ст. 30–35.
Там же. С. 61. Ст. 552–563.
Там же. С. 62. Ст. 609–621.
№ 1. «Похвала девству». С. 64. Ст. 718–723.
Там же. С. 65. Ст. 728–730.
«Ce poéme formait aux yex des contermporains le principal titre de saint Grégoire» (La vie et les poesies de Saint Gr" egoire de Nazianze, par. A. Grenier. С. 179).
Ibid. P. 178.
№ 1. «Похвала девству». C. 60. Ст. 523–528.
№ 1. «Похвала девству». С. 62–63. Ст. 631–644.
№ 2. «Советы девственникам». С. 72. Ст. 340.
Там же. С. 74. Ст. 411–412.
Там же. Ст. 410.
№ 2. «Советы девственникам». С. 75. Ст. 446–449.
Там же. Ст. 475, 478–479.
Там же. Ст. 457–461.
Там же. С. 74. Ст. 402–407.
№ 2. «Советы девственникам». С. 67. Ст. 81–82.
Там же. Ст. 96–98; ср.: № 3. «Увещевание к девам». Ст. 67 и № 4. «К деве». Ст. 2–3.
Там же. С. 66. Ст. 80.
Там же. С. 69. Ст. 208–209.
Там же. С. 67. Ст. 115–116; ср.: № 3. «Увещание к девам». Ст. 91–92.
№ 7. «К Немесию». С. 361. Ст. 304–305.
№ 2. «Советы девственникам». С. 71. Ст. 278–292.
Там же. С. 79–80. Ст. 653–677.
№ 8. «Сравнение жизни духовной и жизни мирской». С. 87–88. Ст. 117–118, 127–133.
Там же. С. 89. Ст. 181–182.
№ 8. «Сравнение жизни духовной и жизни мирской». С. 87–88. Ст. 117–118, 127–133.
Кроме гномического стихотворения (№ 31. «Мысли, писанные двустишиями», ст. 40) правило это встречается и в поэме: «Περί αρετές» — «О добродетели». С. 103. Ст. 488.
№ 11. С. 113.
№ 17. С. 121.
№ 20. С. 123.
№ 21. С. 124.
№ 24. С. 124.
№ 22 и 23. С. 124.
№ 35 и 36. С. 177.
№ 37 и 38. С. 178
№ 39. С. 178.
№ 2. С. 332.
№ 3. С. 333.
№ 4. С. 341.
№ 5. С. 346.
№ 6. С. 352.
№ 22. «Недобрые друзья». С. 124.
Письмо 54. Т. 2. С. 453
Письмо 12. Т. 2. С. 427.
Письма 51, 55, 21, 174, 127, 126 и др.
Письма 13, 146, 147, 148.
Письма 175, 187.
Письмо 167. С. 518.
Там же.
Ср.: 2 Цар. 20:9. Илиада I, 1, 501.
№ 5. «От Никовула-отца к сыну». С. 350–351. Ст. 222–260.
[ «Женщина в IV веке по материалам поэзии Григория Назианзина»] При всем желании прочитать это сочинение, нам, к сожалению, не удалось достать его из-за границы. Оказалось, что оно печаталось только для автора и тесного кружка друзей его и в продажу не поступало.
Мизогамия — патологическое отвращение к браку. — Ред.
Письмо 103. Т. 2. С. 489.
Письмо 94. Т. 2. С. 476.
Письмо 171. Т. 2. С. 519.
Письмо 93. Т. 2. С. 476.
Т. е. ненавистником женщин. — Ред.
Письмо 231. Т. 2. С. 554.
№ 3. «К Виталиану от сыновей». С. 337–338. Ст. 179–215.
№ 6. «Советы Олимпиаде». С. 352–354. Ст. 1, 10, 25, 35, 50, 75-100.
«Πολυηχίος» [см.: № 34. «На безмолвие во время поста». С. 285. Ст. 117].
№ 34. «На безмолвие во время поста». С. 283–284. Ст. 25–26, 65.
№ 93. «Другое к себе самому». С. 323. Ст. 4.
№ 34. «На безмолвие во время поста». С. 286. Ст. 177–178.
«Αδάμαστον γλώσσαν». Там же.
«ʼΑτ ά σθαλος λόγος». Там же. Ст. 187.
Там же. Ст. 122–127.
Слово 27. Т. 1. С. 328. Ст. 3–4.
Слово 42. Т. 1. С. 507–508. Ст. 24.
Слово 43. Т. 1. С. 518. Ст. 15.
Письмо 51, к Никовулу, о том, как писать письма. Т. 2. С. 451.
Слово 27. Т. 1. Ст. 2.
Слово 4, первое обличительное на царя Юлиана. Т. 1. С. 75. Ст. 49.
Там же. С. 95. Ст. 100.
Письмо 51, к Никовулу. С. 451.
«ΚατάΒυμοΰ»; С. 132.
«Εις ευγενή δύστροπον». С. 143
«Κατά πλουτούντων». С. 145.
«Περί των του βιοΰ διαφορών και κατά ψευδιερεων» С. 269.
«Περί των του βιοΰ διαφορών και κατά ψευδιερεων» С. 269.
№ 25. «На гневливость». С. 132. Ст. 16–28.
αίματος ζεσιν του γειτονοΰντος καρδίφ. Там же. С. 133. Ст. 35–36.
Там же. Ст. 37–45.
№ 25. «На гневливость». С. 133. Ст. 46–53.
Там же. Ст. 54–60.
Там же. Ст. 76–84.
Там же. С. 134. Ст. 87–90.
№ 24. «На тех, которые часто клянутся». С. 128. Ст. 164.
№ 25. «На гневливость». С. 134. Ст. 94-120.
№. 25. «На гневливость». С. 135. Ст. 164–177.
Там же. С. 136. Ст. 237–243.
Там же. С. 137. Ст. 261–267.
Там же. С. 138. Ст. 295–300.
№ 25. «На гневливость». С. 141. Ст. 479–490.
Там же. С. 142. Ст. 506–513.
«ʼʼΩ κάνθων μυλικε, ίππιον ϋψος έχων». № 26. «На человека, высокого родом и худого по нравственности». С. 144. Ст. 40.
Там же. С. 143. Ст. 1–5.
№ 26. «На человека, высокого родом и худого по нравственности». С. 143–144. Ст. 7-38.
№ 27. «О том же». С. 144. Ст. 1-39.
№ 28. «На богатолюбцев». С. 145, 149. Ст. 25, 32–49; 224–249.
№ 29. «На женщин, которые любят наряды». С. 158. Ст. 285–286.
№ 29. «На женщин, которые любят наряды». С. 152–154. Ст. 1-39, 56–64
Там же. С. 153–154. Ст. 78, 73, 85–90.
№ 29. «На женщин, которые любят наряды». С. 154. Ст. 90–95.
Там же. Ст. 104–112.
№ 29. «На женщин, которые любят наряды». С. 155. Ст. 153–170.
Указывается на обычай щеголих жевать дерево или другое что-нибудь твердое, чтобы, непрестанно возбуждая во рту слюну, поддерживать свежесть рта и не давать губам пересыхать.
№ 29. С. 157. Ст. 230–250.
Там же. С. 155. Ст. 171–172.
«οποσαις λύσση βορβορός Ιστι νεων». Там же. С. 157–158. Ст.
Вспомним слова Гектора жене своей Андромахе в «Илиаде» Гомера:
«Шествуй, любезная, в дом; озаботься своими делами;
Тканием, пряжей займися, приказывай женам домашним
Дело свое исправлять…» (VI, 490–493).
№ 29. «На женщин, которые любят наряды». С. 158. Ст. 265–272.
Там же. С. 159. Ст. 307–312.
Gregorius von Nazianz der Theologe, v. C. Ullmann. S. 200.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 210–211. Ст. 750–777.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 211. Ст. 799–806.
Слово 25. Т. 1. С. 305. Ст. 2.
Grenier. La vie et les poe'sies de saint Gregoire de Nazianze. P. 200–201.
См.: Слово 42. Т. 1. С. 509. Ср.: № 16. «Сон о храме Анастасии». С. 268.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 215. Ст. 970–975.
Там же. С. 228. Ст. 1655.
№ 41. «Максиму». С. 291–292. Ст. 1–5 и далее.
№ 41. «Максиму».С. 292. Ст. 55–56.
«Γράψεις, κατ ανδρός φ γράφειν εστί φύσις
Ως ϋδατι ρεΐν, και το θερμαίνειν πυρ/».
(«Scribis contra virum, cui schribere dedit natura,
Ut aquae dedit fluere, et igni calefacere».)
«И я вмещаю в себе. Духа Святого». Письмо 101. К пресвитеру Кледонию. Т. 2. С. 482.
Слово 43. Т. 1. С. 546. Ст. 67. Ср. также № 7. «К Немесию». С. 362. Ст. 310.
№ 39. «О стихах своих». С. 290. Ст. 50.
Ср.: № 39. «О стихах своих». С. 289. Ст. 35.
Галахов А. История русской словесности. СПб., 1879. С. 204–205.
Ars poёtica. V. 291 sqq.
La vie et les po esies de Saint Gre'goire de Nazianze par A. Grenier. ClermontFerrand. 1858. P. 122.
Gregorius von Nazianz, der Theologe… von C. Ullmann. Darmstadt, 1825. P. 291.
Всеобщая история литературы. Под ред. Корша. Вып. IV. С. 632.
Там же. С. 556.
Christliche Kirchengeschichte von Johann Matthias Schrocokh. S. 437.
Revue critique, etc. P. 167–168.
Monitum in epitaph. v. epigr. S. Gr. PG. T. IV. с. 9–19.
Journal des Savants. 1849. P. 286–287.
См. например: № 14. «О человеческой природе». С. 116–117. Ст. 125.
№ 39. «О стихах своих». С. 290. Ст. 55–60. См. перев. Гренье: La vie et les poesies d. S. G. de Naz. С. 125.
Слово 4. Т. 1. С. 66. Ст. 17.
№ 39. «О стихах своих». С. 290–291. Ст. 70 и 100.
№ 13. «К епископам». С. 260. Ст. 5-10.
Gregorius von Nazianz der Theologe, v. Ullmann. S. 266.
Слово 43. Т. 1. С. 525. Ст. 26.
Слово 3. Т. 1. С. 29–31, 51–52. Ст. 8-10 и 79–85.
№ 12. «О себе самом и о епископах». С. 238–239. Ст. 156–165. Как и во многих других местах своего исследования, А. В. Говоров цитирует здесь произведение свт. Григория Богослова в собственном переводе. — Ред.
№ 12. «О себе самом и о епископах». С. 246, 247. Ст. 393–395, 402–406, 411–412, 415–416, 419–424.
Там же. С. 245. Ст. 371–381.
Там же. С. 235. Ст. 39–42.
№ 12. «О себе самом и о епископах». С. 244. Ст. 330–348.
Там же. С. 255. Ст. 696.
Eustathii metropolitae Thessalonicensis opuscula. Ed. Fridr. Tafel, 4°, 1832. Francofurti ad Moenum. См. в особенности: гл. 27, с. 94.
№ 12. С. 253–254. Ст. 648–651.
La vie et les po!esies de S. Gregoire de Nazianze. P. 197–198.
№ 13. «К епископам». С. 261–263. Ст. 73-110, 139–165.
Etude historique et litteraire sur saint Basile… par E. Fialon, Paris, 1865. P. 1.
Il ne se demande point si l'expression sont il use est noble ou non, polie ou grossiere, il lache la verite а toute bride par dessus toutes les biense'ances hupocrites du monde, la verite, c'etait la seule politique et la seule poe'tique de ces intrepides moralistes». La vie et les poe'sies de S. Gre'goire de Nazianze, par A. Grenier. P. 195 sat. Contre des femmes-coquettes.
№ 13. «К епископам». С. 260. Ст. 14–26.
№ 44. «На лицемерных монахов». С. 295. Ст. 45–50.
«Древняя поэзия, — говорит Eischendorf, — как рефлекс религиозных воззрений, чувственна, предметно-наглядна, чисто-человечна (rein-menschlich); христианская поэзия сверхчувственна, чудесна, мистична, символична» (Los. Von Eischendorf. Geschicte der Literatur Deutschlands. I Th. S. 46).
Карьер. Искусство в связи с общим развитием культуры и идеалы человечества. Т. 3. С. 6.
La vie et les poesies de S. Gregoire de Nazianze. P. 148–149.
№ 15. «О малоценности внешнего мира». С. 118. Ст. 40.
Там же. С. 119–120. Ст. 130.
№ 14. «О человеческой природе». С. 115. Ст. 35.
Там же. Ст. 45–50.
№ 15. «О малоценности внешнего мира». С. 118. Ст. 55.
№ 14. «О человеческой природе». С. 115. Ст. 55.
Там же. Ст. 55–65.
№ 18. «О человеческой жизни». С. 123. Ст. 1-10.
№ 19. С. 123. Ст. 1–7.
№ 16. «О путях жизни». С. 121. Ст. 20–30.
№ 32. «О суетности и неверности жизни и об общем всем конце». С. 281–282. С. 1–55.
De b. Patris Gregorii Nazianzeni Theologi carminibus commentatio patrologica… scripsit Matth. Schubach. 1871. S. 19.
Die Philosophie der Griechen, von Zeller; Erst Theil. S. 580.
Welcker. Griech. Gotterlehre. B. I. S. 256.
Saint-Paul. P. 202.
Всеобщая история литературы / Под ред. Пыпина. Изд. 2-е. СПб. С. 71.
Ср.: Илиада VI, 146–149.
На Западе, как известно, существует целая немалочисленная школа поэтов, которые обыкновенно называются «поэтами мировой скорби» (Dichter des Weltschmerzes), наиболее выразительным представителем их можно считать Гейне.
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 410–411.
Парки — в римской мифологии богини судьбы (в греч. — Мойры) ткут, тянут и обрезают нить человеческой жизни. — Ред.
№ 87. «О томлении к Богу». С. 319. Ст. 10–20.
«Заблуждение первородного отца, гибельное обольщение матери — эту матерь нашей продерзости». — № 45. «Плач о страданиях души своей». С. 297. Ст. 95-100; ср. № 14. «О человеческой природе». С. 115. Ст. 65 и далее.
№ 14. «О человеческой природе». С. 115. Ст. 65–70.
№ 8. «О душе». С. 25. Ст. 1–5.
Ср. в надгробном слове Кесарию: «Мал я и велик, унижен и превознесен, смертен и бессмертен; я вместе земной и небесный! Одно у меня общее с дольним миром, а другое — с Богом; одно — с плотию, а другое — с духом!» (Слово 7. Т. 1. С. 149. Ст. 23).
«Quelquefois il parait succomber sous le poids de sa douleur, lorsqu'a ce fonds melancolique de la vie humaine il joint encore le tourment de ses souvenirs et les transes de sa foi. Rarement une ame que la religion soutient, mais sur l'abime, eprouva plus ame re tristesse. Dans un dialogue inte'rieur, plein de ce de'couragement qui touche au de'sespoir, mais n'y tombera pas, il se de'peint errant, infirme, sans patrie, sans l'avenir d' un tombeau assure, et, а force de malheur, indeffe'rent а tout, hormis а Dieu. Sa terreur et son espe'rance» (Tableau de L'eloquence chretienne au IV Siecle par M. Villemain. Paris, 1851. P. 152).
Tableau de L'eloquence chretienne au IV Siecle par M. Villemain. Paris, 1851. P. 143.
Ibid. P. 149.
№ 15. «О малоценности внешнего мира». С. 120. Ст. 140–145.
Письмо 80. Т. 2. С. 470.
№ 34. «На безмолвие во время поста». С. 285–286. Ст. 155.
№ 15. «О малоценности внешнего мира». С. 119. Ст 110.
№ 50. «Против диавола во время болезни». С. 306. Ст. 90–95.
№ 45. «Плач о страданиях души своей». С. 297. Ст. 70–95.
Там же. С. 298. Ст. 140–145.
При таком взгляде на дело нам кажется и яснее, и вернее в подлинном тексте стихотворения выражение «νόμος», под которым поэт, как видно, разумеет именно естественные, общечеловеческие проявления духовно-нравственной жизни и которое не совсем точно передается в русском переводе словом «ум».
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 420.
La vie et les poesies de sant Gregoire de Nazianze par A. Grenier. С. 228–229.
Там же. Ст. 85.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 188. Ст. 425–430.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 197. Ст. 75–80.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 188. Ст. 445–450.
Ср.: № 45. «Плач о страданиях души своей». С. 300. Ст. 225–230.
№ 1. «Стихи о самом себе». С. 188. Ст. 450–456.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою».С. 198. Ст. 90–100.
№ 98. С. 324. Ст. 1.
№ 45. «Плач о страданиях души своей». С. 299. Ст. 200–205.
№ 92. «Эпитафия себе самому». С. 323. Ст. 5.
№ 45. «Плач о страданиях души своей». С. 330. Ст. 229–264.
Там же. С. 301. Ст. 265–275.
Слово 8. Т. 1. С. 151–159; Слово 18. С. 229, 238; Слово 43. С. 512–514, 529 и др.
Слово 43, надгробное Василию Великому. Т. 1. С. 552. Ст. 80.
La vie et les poesies de S. Gregoire de Nazianze par A. Grenier.
№ 16. «Сон о храме Анастасии, который св. Григорием устроен был в Константинополе». С. 267. Ст. 5-10.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 223. Ст. 1420–1430.
№ 11. «Стихотворение, в котором св. Григорий пересказывает жизнь свою». С. 224. Ст. 1440–1470.
La vie et les poe'sies de S. Greg. D. Naz. P. 215.
Ср.: Слово 8, надгробное Горгонии: «Для того и соблюден я на земле, чтобы надгробными речами сопровождать братий». (Т. 1. С. 160. Ст. 23.)
La vie et les poesies de S. Gregoire de Nazianze par A. Grenier. P. 216.
Богом «по усыновлению», или «θέσει». Словом «θέωσις» (deificatio) греческие отцы Церкви, как известно, обозначают будущее преображенное (transformatio), состояние человеческой природы.
№ 85. «Увещеванье (к самому себе), обращающее к Богу». С. 318. Ст. 10–15.
№ 43. «К себе самому (в вопросах и ответах)». С. 294. Ст. 30.
№ 42. «Плач о собственных своих бедствиях и молитва ко Христу о прекращении жизни». С. 293. Ст. 25–30.
№ 19. «Жалобы на свои страдания». С. 272–273. Ст. 5-30.
№ 15. «О малоценности внешнего мира». С. 118. Ст. 60–65.
Там же. С. 119. Ст. 85–95.
№ 16. «О путях жизни». С. 120–121. Ст. 5-21, 31–40.
Гомер. Одиссея XVIII, 130.
№ 15. «О малоценности внешнего человека». С. 117–118. Ст. 5–50.
№ 42. «Плач о собственных своих бедствиях и молитва ко Христу о прекращении жизни». С. 293. Ст. 1-23.
№ 22. «Стихотворение молитвенное». С. 275. Ст. 14–20.
№ 51. «Плач о душе своей». С. 307. Ст. 1-21.
В августе 1866 года, во время пребывания в Гефсиманском скиту.
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 42.
№ 43. «К себе самому (в вопросах и ответах)». С. 294. Ст. 10–15.
№ 43. «К самому себе в вопросах и ответах». С. 294. Ст. 18–24.
Разделяя взгляд на природу злых духов с учением о них некоторых отцов и учителей Церкви (Иустина, Иринея, Татиана, Климента Александрийского), Григорий приписывает демонам некоторое легкое и эфирное тело, как можно видеть из № 7. «Об сущностях», ст. 60, с. 24: «Καί κουφός περ εών χθαμαλήν επί γθιαν όλισθεν».
№ 55. «Отвращение от диавола и призыв ко Христу». С. 308–309. Ст. 1–14.
№ 59. «Против него же». С. 310. Ст. 1–5.
№ 60. «Против него же». С. 310. Ст. 1–5.
№ 54. «На лукавого». С. 308. Ст. 10.
Труды Киевской Духовной Академии. С. 419.
Псалом, ψαλμ ό ς — от «ψάλλειν» (играть на цитре или вообще на струнном инструменте), означает собственно струнный инструмент, а потом, в переносном смысле — песнь под аккомпанемент струнного инструмента.
От παίαν — прозвища Аполлона как бога-целителя.
От δις (два) и θύρα (дверь) — как бы «восторг настежь», «при открытых дверях».
Исторический обзор песнопевцев. Ф. А. Ч., 1863. С. 21–22.
О Непоте как поэте, написавшем весьма много духовных песней, которые были в особенном уважении между христианами, свидетельствует св. Дионисий Александрийский (Ар. Euseb. 171, 24). Об Афиногене, написавшем песнь о Святом Духе, говорит св. Василий Великий (О Святом Духе. Гл. 29 в рус. пер. T. III. С. 346).
Paedagogus in fine cap. III. Гимн этот помещен также в книге Christiani poetae Graecorum, Paris, 1609, 8°, р. 232 и находится здесь в подлинном тексте и в латинском переводе, сделанном Fed. Morelli.
«Дай воспеснословить, дай прославить Тебя, нетленного Единодержца, Царя, Владыку!» — Ред.
№ 38. «Песнь Христу после безмолвия в Пасху». С. 288. Ст. 15–28.
№ 129. «Павлу». С. 395. Ст. 20–35.
№ 42. «Мартиниану, другое». С. 377.
«Матери, скончавшейся во святилище». № 66-100. С. 381–388.
№ 1–3. С. 369.
№ 71. С. 382. Ст. 5.
№ 10. С. 398.
№ 12. Там же.
№ 15. «О девственницах». С. 399. Ст. 1-15.
№ 13. С. 398.
№ 31. «На расхищающих гробы». С. 403. Ст. 1–10.
№ 38. С. 405.
№ 50. С. 407.
№ 77. С. 412.
№ 79. Там же.
№ 22. «Горгонии». С. 372.
№ 29. «Евфримию, другое». С. 374.
№ 30. Там же.
№ 34. С. 375.
№ 64. «Отцу, другое». С. 381.
№ 49. «Мартиниану, другое». С. 378.
№ 43. С. 377.
№ 60. «На расхищающих гробы, другое». С. 408–409.
№ 99. «Матери, скончавшейся во святилище, другое». С. 387.
№ 119. С. 392. Ст. 35.
«Хариты — Музам: “Что скажем мы? Нет изображения нашего, вышедшего из-под наших рук, для Евфимия среди людей”. Музы же — Харитам: «Поскольку зависть коварна, пусть так и будет, для нас же клятва твердая будет, что никакого не восстанет такого подобия среди людей»». — № 35. «Евфимию, другое». С. 375.
Об отношении Григория, как и других отцов Церкви, к Платону кратко, но весьма отчетливо говорит Вернер (C. Werner) в своей «Geschichte der apologet. und polemischen Literatur der christ. Theologie». (B. V, S. 33 и далее).
Слово 27. Т. 1. С. 332. Ст. 9.
Слово 32. Т. 1. С. 402. Ст. 25.
№ 10. «О добродетели». С. 100. Ст. 305.
Там же. С. 95. Ст. 40.
№. 4. «О мире». С. 18. Ст. 60–65.
№ 47. «Упреки неразумным стремлениям души». С. 304. Ст. 10–35.
Обладая прекрасным знакомством с греческой поэтической литературой, он любит олицетворять в мифологических именах ее отвлеченные понятия добродетели и порока, нередко нарицательные названия различных случаев из обыденной жизни. Так, «справедливость» заменяется у него часто «Фемидой» (Надгробие № 42. «Мартиниану», с. 377); «несчастье» или «несчастная участь» — «Эриннией» (Надписание № 71. «На расхищающих гробы, другое», с. 410); «война» олицетворяется в «Арее» (№ 51. «Плач о душе своей», с. 307, ст. 5). Вместо «богатый стол» выражается «Алкиноева трапеза» (№ 2. «Советы девственникам», с. 68, ст. 130); встречаются картины вроде: «Эхо разносит последние слоги по высоким утесам, когда Пан поет на горах пастушеские песни» (№ 3. «К Виталиану от сыновей», с. 338, ст. 205) и т. п.
De Niceta Davide et Zonara interpretibus carminum S. Gregorii Nazianzeni.Confluentibus, 1839. P. 11.
Ibid.
Письмо 70. К Евтропию. Т. 2. С. 463.
№ 7. «К Немесию». С. 355. Ст. 15–20.
' Εμπειρίας μεν εις τοσούτον ηλασα,
ʼʼΟσον περ εικός τους πονήσαντας μακράν
(№ 10. «О добродетели». С. 97. Ст. 160–165).
Цитата эта заимствована из анализа пяти «Слов о богословии» св. Григория Назианзина в «Маяке» за 1811 год. Ч. XII. С. 68–69.
Слово 28. Т. 1. С. 344. Ст. 23.
№ 2. «Советы девственникам». С. 78. Ст. 590.
Гомер. Одиссея XVIII, 130.
№ 2. «Советы девственникам». С. 77. Ст. 535–559.
№ 2. «Советы девственникам». С. 78–79. Ст. 620–645.
№ 4. «От Никовула-сына к отцу». С. 341–342. Ст. 5-35.
№ 14. «О человеческой природе». С. 114. Ст. 1-15.
№ 7. «Об умных сущностях». С. 23. Ст. 1–5.
Оригинальность метрической формы не считалась необходимым условием для поэтического творчества даже и в классическую пору греческой поэзии.
Достаточно заметить, что имена изобретателей у греков самых совершенных и популярных размеров, не исключая и дактилического гекзаметра, остававшегося в употреблении до конца Средних веков, почти все считаются вовсе неизвестными в греческой литературе. Первоклассные же поэты классической Греции, как Гомер, Гесиод, Эсхил, Софокл, Еврипид и пр., наследуя по преемственности тот или другой размер, не считали своим долгом переделывать его по-своему или сочинять вместо него новый и такими образом производить реформу в области метрического искусства. Они применяли наследованный размер, за незначительным разве видоизменением его в частностях, к своим великим произведениям, освящали его своим авторитетом и таким образом делали его — в том или другом роде поэтических произведений — размером всей древности.
La vie et les poe'sies de saint Gre'goire de Nazianze par A. Grenier. P. 237–238.
Gregorius von Nazianz… etc. S. 291.
Gregorius von Nazianz… etc. P. 292.
«Mais il n'a jamais e'tudie' da poёsie prise en elle-meme, et l'ideal theoretique, qui lui eut e'te' necessaire, n'est pas entre tout entier dans son esprit» (Revue critique de quelques questions historiques se rapportant а saint Gregoire de Nazianze et а som sie'cle. Par l'abbe Lcuis Montaut. Paris, 1878. Chapitre VII: Les poe'sies de saint Gregoire de Nazianze. P. 216. ср. P. 204).
Ibid. P. 214.
Revue critique de quelques questions historiques se rapportant á saint Gr!egoire de Nazianze et á som si!ecle. Par l’abbe Lоuis Montaut. Paris, 1878. P. 291.
«Providence l'avait fait le rival heureux de l'art grec la ou il ne pensait pas l'etre». (Ibid. P. 215).
Christliche Kirchengeschichte von Johann Matthias Schröckh, dreizehnter Theil.S. 443–444.
De b. Patris Gregorii Nazianzeni Theologi carminibus commentatio patrologica, scripsit Matth. Schubach. Confluentibus, 1871. S. 3.
Ibid. P. 4. Об этом переложении упоминает Р. Zingerle (Theol. Literaturblatt. V. Reusch. 1866. P. 562). В какое время написано это переложение и все ли до одного стихотворения Григория заключает оно, — Zingerle не показывает. Цит. у Шубаха: ibid.
La vie et les po!esies de Saint Gr!egoire de Nazinanze / Grenier. P. 3.
Ibid. P. 238.
«Сходство между гимном Григория и гимном Амвросия, — говорит автор здесь, — весьма велико, сходство не только в содержании, но даже в некоторых словах, так что один из них надобно признать подражанием другому. Поелику же св. Григорий писал свои гимны в уединении в 382 году, а гимн Амвросия относится к 386 году и поелику несомненно известно, что св. Амвросий обыкновенно многое заимствовал в свои сочинения из писаний отцов восточных (например, для своего трактата о Святом Духе он занял почти все из книги св. Василия о Духе Святом), то не остается никакого сомнения, что хвалебный гимн Амвросиев есть в собственном смысле гимн греческой Церкви IV века. Судя только по духу Амвросиева гимна Рамбах полагал, что этот гимн заимствован из древних песен греческой Церкви (Рамбах. Antholog. P. 89–91); но если бы он сличил этот гимн с гимном св. Григория Назианзина, то был бы еще ближе к истине» (Исторический обзор песнопевцев Греческой Церкви. Ф. А. Ч., 1864. С. 135).
Исторический обзор песнопевцев… Ф. А. Ч., 1864. С. 129–130.
Как с именем каждого крупного авторитета в подлежащем роде художественной или литературной деятельности в позднейшее потомство переходит множество более или менее совершенных и достойных этого имени произведений, с именем св. Григория Богослова как поэта до нас сохранилось много стихотворений гимнологического содержания. Знаменитый католический ученый, кардинал Питра, в своей гимнографии, между прочим, приводит некоторые из отрывочных песнопений в честь Богоматери — нашего Московского кодекса (называя их membranae Mosquenses), приписываемых св. Григорию Богослову, по надписанию над ними: «Στίχοι του αγίου Γρηγορίου, του Θεολόγου, εις την ύπεραγίαν Θεοτόκον» [«Стихи св. Григория о Пресвятой Богородице»].
В журнале «Чтение в обществе любителей духовного просвещения» (сентябрь, 1885) напечатаны следующие три ямбические четверостишия из этих песнопений, с переводом их на русский язык:
Άγνη κόρη, ζις!Εί δε σιωπάς, ου ξένον.
Τος γαρ σιωπάν εύπρεπές ταΐς παρ^ένοις.
Μάλλον δε και πνεΐς, Θεοΰ Λόγου φέρεις,
Καν η γραφική τύπον ούκ οΐδε κτύπον.
Ή πέτρα την γην, η δε γ·η φερει στάχυν,
Ψυχών τροφευς ο στάχυς η γη Παρθένος
Μάλλον δε, πηγην ζωτικού ρέιρον βλέπων,
Εκ της πέτρας θηλαξε,πιστέ, την χάριν.
'Αν έξ ϋλης γράφωσιν και τους αγγέλους,
Τι καινον ει γράφωσι και δε ταΐς ϋλαις;
Ει δ' ουχί και πτέρυγας αγγέλου φέρεις,
Μάλιστα νικάς έξ τους άγγέλους.
Перевод:
Отроковице Чистая, Ты во веки живеши!
Если же молчишь, — сие не странно,
Ибо молчание благоприлично девам.
Но в Тебе еще тем более дыхания, что Ты держишь
Слово Божие,
Хотя живопись Тебя не представляет громко гласящею.
Камень держит землю, земля — колос;
Колос сей есть Питатель душ; Дева — поле,
Ты же, паче всего, созерцая пред собою
Источник воды живыя,
Верный, еси от сего Камени благодать.
Если самых Ангелов изображают бренными красками,
То что необычного написать и Тебя кистию?
Ибо хотя Ты не имеешь ангельских крил,
Но славным естеством Своим вельми превосходишь
всех Ангелов.
Комментарий Никиты был издан по частям: одну часть с объяснением шести стихотворений (I–VI) первый издал Давид Гешелий (Hoeschelius, 1591); остальную часть — Эрнест Дронке (Ernestus Dronke. S. Gregozii Naziznzeni carmina selecta… etc. Gottingen, 1840).
В предисловии к изданию творений св. Григория, вышедшему в 1609 году в Париже.
Anecdota Graeca, Petavii, 1709.
Memoires pour servir а l'histoire ecclesiastique. Paris, 1703. T. IX. P. 536.
Histoire generale des auteurs sacre's par D. R. Ceillier. Paris, 1738. T. VII. P. 149.
Nouvelle Biblioth. Des Auteurs eccles. T. II. P. 218.
Tableau de l’eloquence chr!etienne au IV siécle. P. 113–153.
Например, суждение Цейлера: «Le stile eu est coulant, les expressions pompeuses, les p!ensees sublimes, les comparaisons justes et enchâss!ees avec art» в вышеприведенной цитате.
В особенности же суждения и отзывы следующих известных в церковно-исторической науке ученых:
Uillemain: «On la appel!e le th!eologien de l’Orient; il faudrait l’appeler surtout le po" ete du christianisme oriental» (Tableau de l’!eloquence chr!etienne au IV siecle. P. 146).
Ioseph Lutz: «Gregor von Nazianz erreicte durch Innigkeit des Gefühis, durch lyrischen Schwung seiner Gedichte den Anakreon»… zw. Auft. S. 220).
Nickel и Kehrein: «Gregors Verse sind wahrhaft homerisch voll Zartheit und Leichtigkeit; man findet darin eine Erhabenheit, die ihnen einen Vorzug über alle andern Gedichte dieser Art gibt, welche aus der Feder kirchlichen Schriftsteller hervorgegangen sind. Sie wären wol würdig auf offentlichen Schulen gelesen zu werden» (Literaturgeschichte der Kirchenvater. B. IV. S. 172).
А. Вадковский. Православное обозрение. 1881. Ч. 3. С. 86.
Каррьер. Искусство в связи с общим развитием культуры. Т. 3. С. 65–66.
В прекрасной статье: «Об университетах, учащихся и профессорах греческих во времена Юлиана и Феодосия» (Über Universitaten, studirende und Professoren der Griechen zu Juilian's und Theodosius Zeit. Schlosser's und Bercht's Archiv fur Geschichte und Literatur. Bd. I, 1830. S. 253).
Труды Киевской Духовной Академии. 1863. Т. 1. С. 430.
Nickel und Kehrein: Literaturgeschichte der Kirchenvater. B. IV. S. 172.
Первая цифра указывает на том данного издания, последующие на страницу тома. — Ред.