Первоисточник: http://royallib.com/

   Вы любите играть в компьютерные игры? Смотрите не заиграйтесь! Виртуальный мир имеет свойство втягивать в себя самую сущность человека, оставляя на земле лишь пустую оболочку. Так и случилось с героем этой книги, внутренне переселившимся в виртуальную действительность. Но его близкие не согласны его потерять. Десятилетний сын героя отправляется на поиск заблудившейся в за экранных пространствах личности отца…

1

Наступало первое сентября – день крутых жизненных перемен и, как услышала вчера Ирина в толчее школьной ярмарки, великого переселения народов. Это что-то из истории, точнее она не помнила. Но народы действительно переселялись: вот уже вторую неделю в их опустевший за лето многоквартирный дом стремительно съезжались жильцы, возвращавшиеся из отпусков. Во дворе появилось много людей, которых прежде не было видно. Резвились подросшие за лето дети. В подъезде постоянно хлопала входная дверь, лифт без перерыва ходил вверх-вниз. С каждым днем поднимался градус человеческой активности, нарастал какой-то тревожно-упоительный ажиотаж, сопровождающий преддверие очередного этапа в жизни детей и взрослых – нового учебного года. Дети спешили погулять напоследок, родители тоже позволяли себе вздохнуть посвободнее перед тем, как осень вновь затянет их в ежегодную будничную колею. И все смаковали прошедший летний отдых, наперебой рассказывали друг другу, кто где побывал: на даче, в походе, на морском побережье…  Показывали фотографии и сувениры, хвалились загаром и новыми впечатлениями.

  Соседи Стайковы съездили аж в Египет. Их Славик, дружок и ровесник Ирининого Тимки, взахлеб расписывал во дворе свое путешествие в дальние края. Оказывается, мальчишку катали на настоящем верблюде. Тимка слушал упоенно, но, кажется, без зависти – ему самому выпало в этом году очень неплохое лето. Фирменная стоматология, где Ирина служила координатором («Достойное качество по доступным ценам» – смотря для кого, конечно, доступным) производила ремонт с установкой нового оборудования, и весь персонал отправили в долгосрочный отпуск. Так Ирина оказалась свободной на три летних месяца. Внешне она поддерживала охи-ахи своих коллег по поводу вынужденного отдыха без оплаты, но в глубине души не чувствовала себя несчастной. Надо же когда-то и отдохнуть как следует, уделить внимание сыну. Денег у них с Павлом было достаточно, так как сначала они собирались всей семьей  на юг. Но потом выяснилось, что у Павла отпуска вообще не будет, его присутствие требуется на работе в течение всего лета. И тогда Ирина решила пожить с Тимкой в деревне, в деревянном домике, граничащем с лесом, так что даже малина у забора перепуталась: лесная, мелкая и душистая, с садовой –  крупной, мясистой, но без аромата. И все три месяца рядом будет Иринина любимая бабуля, когда-то вырастившая ее в этом  домике.

  Ирина не помнила своих родителей: отца у нее вообще не было, а мать умерла вдали от дома, на молодежной стройке, куда поехала в поисках лучшей доли. Произошло это, когда Иринке еще не исполнилось года. В детстве она знала только свою бабулю, которая и вывела ее в жизнь: после школы отправила в районный техникум, потом в Москву – ищи, дитятко, свое счастье. И счастье действительно нашлось: в Москве Ирина встретила Павла, родила Тимку. Со временем они стали благополучной городской семьей: Павел работает в небедной фирме, Ирина секретарь-координатор в стоматологии. Простая работа, не требующая квалификации, только женского терпеливого внимания, – но Ирине она как раз подходит. Даже с жильем устроилось как нельзя лучше: Павел прежде обитал в трущобном рабочем бараке, который вскоре снесли, а им на троих дали двухкомнатную квартиру.  Теперь они приезжают к бабуле, как дорогие и, увы, нечастые московские гости.

   В это лето Ирина с Тимкой жили у бабули целое лето. Павел не навещал их в далеком уединении, но Ирина не огорчалась: должен же кто-то в семье работать, пока остальные на отдыхе! Тревожные мысли о мужской верности не смущали ее. Это был уже пройденный этап жизни: в первые годы после замужества Ирине случалось заполошно ревновать, но не потому, что на то были  причины, а просто от пылкости чувств. Теперь же они с Павлом и вовсе как две ласточки над гнездом, из которого выглядывает птенец, – истинный координатор их жизни.

   Перед отъездом в деревню случилось еще одно радостное событие: Павел купил сыну компьютер. Подарок приурочили к тому, что Тимка окончил начальную школу, осенью ему предстояло идти в пятый класс. А это вам не что-нибудь, с напускной серьезностью сказал Павел, в пятом классе надо шевелить мозгами на все сто процентов. Так вот тебе, сын, электронный друг и помощник, эдакий экскаватор-камнедробилка, чтобы не сломать зубы о гранит науки.

   Ирина тогда рассмеялась этой шутке. Почему бы не посмеяться, если все у тебя хорошо, и от новой вещи, внесенной в дом, ждешь только лучшего? Тем более такой значительной вещи, поднимающей семью на новую ступень социальной и культурной жизни?

   Павел учил сына включать «экскаватор-камнедробилку», и сам заглядывал при этом в инструкцию. Так получилось, что до сих пор он не общался с электронным разумом напрямую. Вот Ирина – другое дело, она постоянно заглядывала в базу компьютерных данных, чтобы определить, какой клиент когда должен прийти, кто платит со скидкой, у кого какой врач и так далее. Она-то и научила своих мужиков самым простым операциям: как включить компьютер, как выключить, как вставлять в него игровую кассету.

   Однако Тимка не успел насладиться «электронным другом»: на следующий день они с Ириной должны были уезжать. Родители утешали сыночка: вот подожди, вернешься осенью, а компьютер тебя ждет! Тогда и играй сколько хочешь – разве это не здорово?

   И вот обещанное время действительно наступило. Уже третий день Ирина с Тимкой жили в Москве. Календарь показывал тридцать первое августа – завтра с утра предстояло проводить Тимку в школу, а самой выйти на работу. Не то чтобы это огорчало Ирину: после долгого отдыха ей самой хотелось возвращения спокойных, стабильных трудовых буден. Но что-то в их едва начавшейся московской жизни было не так, какой-то неопознанный червячок  подсасывал внутри... Или это только казалось?

    Ирина достала из шкатулки бусы, приложила к переливающемуся платью. Завтра парадная линейка в школьном дворе, и Светка Стайкова, мать Славика, наверняка явится в чем-нибудь сногсшибательном. Так что нельзя ударить перед ней в грязь лицом. День Знаний – праздник ностальгический, он будит в родителях давнюю жажду самоутверждения, зародившуюся еще тогда, когда они сами впервые пришли на школьный двор...

   Никакие другие впечатления не заслонили в памяти Ирины солнечный осенний денек, когда первоклассники с трех окрестных деревень выстроились у крыльца деревянного двухэтажного дома с высоким крыльцом. Позади них умиленно вздыхали матери и бабки: отцов, у кого они были, не отпустила  уборочная страда. А вокруг пестрело много цветов: от клумб во дворе до букетов в школьной линейке. Георгины, астры и попроще – ноготки, бархотки… Особенно много было золотых шаров, неприхотливо растущих во всех садах, – казалось, от них повсюду прыгают  солнечные зайчики…

   Таким было первое школьное утро Ирины, с которого и началось все, что продолжается по сей день. Школа – это не десять, теперь уже одиннадцать лет обучения, заканчивающиеся выдачей аттестата. Школа – это на всю жизнь: меняются лишь учебные предметы, а суть остается прежней. С тем же трудом, с теми же успехами, или отсутствием таковых, поколение Ирины штурмует сейчас вместо Литературы и Математики Доход, Карьеру, Семейные отношения. Вместо физкультуры – Здоровье, предмет, включающий в себя водные процедуры, диеты, прогулки, полноценный сон… если, конечно, все это получается делать. А вот Домоводство так и осталось Домоводством, только теперь уже не навскидку, а по-настоящему. И есть еще один трудно определимый предмет, который не преподавался в школе отдельно, но присутствовал и продолжает присутствовать в любой области жизни. У него даже нет конкретного названия, то есть его еще предстоит назвать… Он постоянно ощущается рядом – вот как порою трепещет перед глазами Иринин локон, выбившийся из прически… Самый главный предмет: попытка все, познаваемое со временем, все страданья, все достиженья, весь опыт свой уложить в одну общую мозаику. И тогда, может быть, с этого узора на тебя глянет Смысл жизни…

    В квартире стояла глубокая тишина, что само по себе, при нахождении дома Тимки и Павла, казалось странным. Обычно эта пара устраивала тарарам, превращаясь то в лошадь и всадника, то в двух борцов, то еще в какой-нибудь достойный  альянс. А сегодня? Принимая во внимание, что отец с сыном давно не виделись, тишина за стеной не имела объяснения. Пойти, что ли, посмотреть?

    Когда Ирина выглянула из спальни, ей открылась весьма выразительная картина: в одном углу комнаты сидел за компьютером Павел, в другом забился на диван  явно обиженный Тимка. Казалось, даже его затылок имеет горестное выражение: дескать, никому я не нужен, променяли сына на электронику. Действительно, у Павла был такой вид, словно ему нет дела до Тимки – как и вообще ни до чего на свете, кроме его занятия. В лице мужа отражалось то напряженное, зачарованное внимание, какое бывает у хирурга, подцепившего на крючок аппендикс, или у рыбака, осторожно выводящего из воды большую сопротивляющуюся рыбину.

    Усмехнувшись, Ирина вернулась в спальню. Сейчас она закончит приготовления к завтрашнему дню, а потом поменяет своих мужиков местами: сына посадит за компьютер, благо он для него и куплен, а мужа водворит на диван… И сама сядет рядом; надо же им, в конце концов, поговорить после долгой разлуки. До сих пор они только обменялись поверхностными «здравствуй» и «как доехали?» и т.п. Ирина вдруг поняла, чего ей не хватало последние три дня, – общения с мужем, не стесненного временем и всякими побочными обстоятельствами.

   Сейчас время как раз было, и обстоятельств, могущих отвлечь  их внимание друг от друга, не предвиделось. Тимку займет компьютер, а его родители побеседуют рядышком на диване, смогут хоть в глаза друг другу взглянуть. Вот и получится мирный семейный вечер, подумала  Ирина, торопясь закончить сборы на завтрашний день. Такие вечера и есть самые счастливые, несмотря на то, что протекают без помпы. Зато в них присутствует единение близких людей. Сейчас Ирина уберет платье в шкаф, и в ее семье начнется тихий вечерний праздник единения с близкими людьми…

    Но человек предполагает, а Бог располагает. «Тили-бом, тили-бом», – прокатился в тишине квартиры дверной звонок.

    Было слышно, как Тимка спрашивает, кто там, и в ответ ему зазвучал еще один мальчишеский голос – Славки Стайкова. А потом самоуверенный женский – это, конечно, Светка, мать Славика. Значит, соседи пожаловали в гости. Пришлось оставить платье неубранным и поспешить в столовую.

  Конечно, это были Стайковы: худенький, но крепкий светловолосый Славик, на полголовы выше Тимки, и жизнерадостная Светлана, никогда не сомневавшаяся в том, что пришла вовремя и ее рады видеть.

- Здравствуй, Ириша, а мы к вам. Скажи моему сыну, куда  положить эту громадину, не то он сам сейчас упадет! – (Славик еле удерживал половину огромного арбуза). – Вот купили сегодня на базаре, а чтобы съесть, нужна ваша помощь.

- Ну что ты, Света, зачем, – слабо протестовала Ирина, принимая из рук Славика плоскую зеленую чашу, снизу твердую и холодную, а сверху красную в черных крапинках. От нее мимолетно пахнуло в лицо ароматом нежной пьянящей зрелости.

- Как жизнь, Ириша? Давно из деревни приехали?

- Позавчера. А вы, я знаю, были в Египте…

- Ну да. Я решила зайти с тобой поболтать. Заодно и про пирамиды расскажу, и о всяких там природных явлениях... про луну в пустыне!

- Как интересно...

Эти слова не отражали истинных мыслей Ирины. На самом деле ей хотелось сейчас побыть наедине со своей семьей – но ведь не скажешь гостям, чтобы, не успев прийти, убирались восвояси? Да и Тимке, наверное, приятно видеть Славика…

- Мальчишки, а вы что встали столбом? – весело прикрикнула Светка. – Взрослые разговоры охота слушать? Нет уж, лапушки, подождите, пока у вас усы вырастут… Павел, привет! – крикнула она в глубину комнаты.

- Привет, – не поворачивая головы, отозвался Павел.

Это вскользь брошенное словцо прозвучало на редкость небрежно, в нем даже слышалось явное неудовольствие. Похоже, муж испытывал то же, что и Ирина, только не давал себе труда держаться в рамках приличия. Не очень любезно с его стороны. Конечно, Светка была особой болтливой и подчас утомительной, но все же она их соседка, к тому же Тимка дружит со Славиком. Ирине пришлось замазывать несветское поведение мужа:

- Что же вы встали у дверей? Проходите в комнату, сейчас я принесу чай…

- Можно. Будем чаевничать, пацаны? – обратилась Светка к мальчишкам.  –  Ириша, не хлопочи, дорогая. Раз уж мы с тобой дорастили сыновей до пятого класса, теперь имеем право расслабиться!

- А неизвестно, кто у них будет классным руководителем? – спросила Ирина, ставя на стол  чашки и вазочку с печеньем.

- Слухом земля полнится, но полной ясности нет. Кто говорит – такая страшная по литературе, кто – старуха по математике… Ну, помнишь, она  в вестибюле дежурила? Еще бросалась на всех, как цепной пес…

     Тимка и Славик с интересом внимали Светкиному красноречию. Ирина повела на них глазами, напоминая соседке ее недавнюю озабоченность тем, чтобы мальчики не слушали разговоры взрослых. Светка засмеялась:

- Разве от них убережешься! Пошли бы пока на компике поиграли, а то вон отец совсем уже забалдел, – кивнула Светка в сторону  компьютера, – Нет, серьезно, Ирина, родитель просто обязан быть в школе значимой фигурой. Сейчас об этом везде говорят и пишут. Мы должны действовать по принципу «Доверяй, да проверяй». А то мало ли чего они там напридумают…

- Например? – спросила Ирина.

- Ой, да полный набор! Новые предметы какие-нибудь, типа сексуального воспитания. Говорят, жуть что такое! Или будут учить какой-нибудь мути, типа там парапсихологии… Или вот в соседней школе был случай: училка собрала с родителей кучу денег на кабинет – и шторы ей новые, и коврик перед доской, и специальные такие настилочки на подоконниках… теперь, говорят, уволилась, а кабинет весь ободранный стоит!

  Светкина болтовня одновременно и развлекала и утомляла – Ирина словно покачивалась на приятных, но исподволь, в самой своей глубине, раздражающих волнах. Что-то было не совсем так – может быть, вовсе и не Светка… Но в таком случае вопрос заходил в тупик. Вообще вечер выдался пестрый, с застольем и разговорами, с легкой усталостью, подчеркивающей  насыщенность жизни. Пришлось достать из духовки приготовленный на завтра пирог, так как мальчишки прикончили все поданное к столу печенье. Краснел нарезанный широкими дольками арбуз, вздрагивали в кувшине пышные игольчатые астры, белые и лиловые, купленные для того, чтобы Тимка отнес их завтра в школу. Надо сказать, сын не комплексовал по поводу окончания каникул и с радостным, чуть тревожным любопытством ждал завтрашнего дня…

   Ребенок в порядке, муж дома, соседи набиваются с дружбой – что еще нужно женщине, чтобы чувствовать себя счастливой?

   Поздно вечером, когда, перемыв посуду и выбросив в мусоропровод арбузные корки, Ирина скользнула под бок к уже уснувшему Павлу, в ней опять шевельнулось чувство какого-то тайного неблагополучия. С чем оно связывалось: с чьим-то словом, жестом, выражением лица? Прокручивая в уме минувший вечер, Ирина не могла понять, что же в нем было такого неприятного или, точнее, настораживающего. Светкина болтовня о школе, где подчас допускается лишнее и опасное? Но ведь Светка не такой человек, чтобы все ее слова принимать за чистую монету. Да и вообще – как гласит современная мудрость, проблемы надо решать по мере их поступления. Не станет же Ирина, как «глупая Эльза» из одноименной сказки братьев Гримм, плакать о том, что когда-нибудь на сыночка упадет колода! И все-таки теперь она понимала эту Эльзу лучше, чем прежде: бывают в жизни минуты, когда действительно хочется плакать без всякой причины… вот как Ирине сейчас… кажется, уголок подушки уже стал влажным?.. 

 В конце концов ей оставалось лишь усмехнуться над собой – дескать, закрутилась ты, девушка, со всякими дурацкими мыслями и предчувствиями! Вон даже к мужу вовремя не поспела, пока еще не заснул. И то сказать – эта Светка Стайкова кого хочешь  вымотает, ум за разум зайдет с ее болтовней. Наверное, Павел был прав, выказывая ей нежелание общаться – так и сидел весь вечер, уткнувшись в свой стакан с чаем, а при первой возможности сбежал опять за компьютер.

   Вот оно! Ирина наконец вычленила момент, который ей не понравился в сегодняшнем вечере: поведение Павла. Тут было «горячо», как кричали сегодня друг другу Тимка и Славик, отыскивая нарочно спрятанный в комнате кубик-рубик. Хорошо хоть им было весело… А вот Ирина вдруг ощутила себя обворованной, словно у ней украли счастливый семейный вечер и чуть ли не семейное счастье вообще. Хотя на самом деле это было смешно: Светка украла ее семейное счастье! Да она раздражала Павла еще больше, чем Ирину, – не зря он вел себя с нею, прямо сказать, невежливо. И сама уже не зная, успокаивает ее это или огорчает, Ирина закончила вечер по принципу «глупой Эльзы» – уткнулась в подушку и расплакалась. Она старалась не разбудить при этом мужа, хотя в глубине души ей хотелось, чтобы он проснулся и успокоил ее. Но Павел не проснулся. 

2

   Школьный двор, заполненный пестрой толпой, гудел приглушенным говором, шуршал целлофановыми обертками дорогих букетов. Линейки учеников уже выстроились: впереди полукругом стояли малыши, такие трогательные  со своей сквозящей в лицах готовностью как на страшное горе, так и на великую радость. Позади них поместились средние классы, среди которых растворились Тимка со Славиком. А дальше шли старшеклассники – высокие, выше взрослых, юноши в новых костюмах; девочки, сверкающие новенькой глянцевой красотой только-только раскрывшегося бутона. Небось думают, их  ждет сплошной праздник жизни – с сочувствием, а также не без легкой зависти усмехнулась Ирина… И всю заполненную учениками сердцевину школьной площадки обнимало колышущееся  родительское море, нарядное и растроганное.

   К своему облегчению, Ирина потеряла в нем обоих Стайковых, вместе с которыми шла позади мальчишек на школьный двор. Собственно, она ничего не имела против родителей Славика, но ей еще предстояло найти Павла, задержавшегося при выходе из дома… Пока она его что-то не видела.

  – Буквы разные писать

Тонким перышком в тетрадь

Учат в школе, учат в школе, учат в школе, –  

вдруг грянуло из динамика, и многие мамы полезли за платочками, вытирать заслезившиеся от умиленья глаза. Эта песня будит у людей чувства. Кто-то очень талантливый создал ее такой - радостной и в то же время ностальгически грустной. Словно испек сладкую плюшку на лимонной цедре, где неотъемлемой частью вкуса является пощипывающая язык кислота. Потому что вкус самой жизни замешан, увы, на кислоте, на горечи, от которой в сто раз острее ощущается мимолетная сладость, когда ее выпадет вкусить...

    Ни первоклашки, ни средние, ни  юные дурочки, со всех ног спешащие на праздник жизни, еще не знали этой скрытой подоплеки бытия. А знали ее как раз мамы, со времени стояния в школьных линейках перекачавшие в себе немерено всякой кислоты и горечи. И сейчас, умиляясь на детей, они заодно всплакнули о собственных пропавших надеждах – обо всем, что не сбылось в жизни…

     – Вычитать и умножать, 

    Малышей не обижать,

    Учат в школе, учат в школе, учат в школе! –

   гремело на школьном дворе с поверхностным весельем, со слезами в подоплеке…

   Но по-настоящему горьких слез пролито не было. Самые горькие слезы могли бы пролить те, кому вообще не требовалось приходить сегодня на школьный двор. А всех присутствующих так или иначе осенил своими крылами веющий здесь праздник…

        – Книжки добрые любить

          И воспитанными быть

          Учат в школе, учат в школе, учат в школе…

   Когда классные линейки одна за другой исчезли в школьных дверях, градус праздничного накала резко понизился. Родители вздыхали с облегчением, словно сбросив с плеч дорогую, но все же отягощающую ношу. Расходились, перебрасываясь шутками, заводя напоследок легкие, ничего не значащие разговоры. Двор стал лучше просматриваться – Ирина увидела невдалеке Стайковых и отступила за дерево, чтобы не делить с ними обратную дорогу. Она все еще не могла найти Павла, с которым из года в год – с тех пор, как Тимка пошел в первый класс – стояла на этом празднике рядом. Видно, муж в свою очередь не сумел найти ее в толпе и наблюдал школьное шествие с другой точки, а после отправился домой, решив, что там они с Ириной и встретятся. В контору он уходил позднее, а она сегодня и вовсе поменялась дежурством со сменщицей, сын которой шел в десятый класс и категорически запретил кому-либо из родных появляться на школьном дворе.

3

    Ирина спешила домой сквозь осенний солнечный денек, наперерез слетающим с веток желтым листьям. Ей вдруг загорелось скорее, как можно скорее увидеть мужа. Несмотря на то, что они провели вместе уже трое суток, она еще не успела его почувствовать, не насладилась тем душевным вкусом, который был закодирован для нее в слове ПАВЕЛ. До сих пор ей не удалось ощутить аромат его личности – вот как вчера от половинки арбуза пахнуло нежной созревшей сладостью. без этого дуновения красно-зеленый срез должен был остаться холодным безжизненным муляжом. Так скорее домой – ощутить присущий Павлу импульс, его живое тепло, его человеческую близость! Какое счастье, что дорога до дому коротка и через десять, максимум пятнадцать минут они встретятся! 

   Это ненормальное, обостренное желание увидеть мужа заставило Ирину почти бежать по улице. Интересно, кто из них раньше вернется домой? У нее уже нет сил ждать, ей нужно открыть дверь – и чтобы он был там!

      Он был там, но их встреча оказалось совсем иной, чем представляла себе Ирина. Бледный и какой-то отстраненный Павел едва взглянул на нее, сидя у компьютера. В его лице застыло то же самое, что и вчера, выражение хирурга, подцепившего аппендикс, или рыбака, выводящего из воды большую рыбину…

   Казалось, Павел вообще не выходил сегодня из дому: его куртка в передней висела точно так же, как в тот момент, когда Ирина, торопясь вслед за нетерпеливым Тимкой, крикнула мужу, чтобы он их догонял. И кроссовки стояли в точности таким образом, как она их поставила, отодвинув подальше от прохода. 

- Ты что, не был на школьном дворе?

- Не был, – эхом откликнулся он.   

- Тебе не хотелось в такой день проводить сына?

Павел ответил не сразу, и Ирина вдруг испугалась, что он не ответит ей уже никогда. И вообще не будет с ней разговаривать, а останется для нее как фотография – застывшее лицо с неподвижным, устремленным на дисплей взглядом.

- Если бы хотелось, я бы пошел, – наконец холодно обронил он. – Давай обойдемся без лишних объяснений.

    Это говорил совсем не тот Павел, которого Ирина знала больше десяти лет. Тот, настоящий, готов был горы свернуть, лишь бы первого сентября самолично отправить Тимку  в школу. Однажды он, еще в прежней конторе, крупно повздорил с начальством, которому заблагорассудилось послать его первого сентября в командировку. Павел никуда не поехал – отправился с Тимкой на школьный двор. Вследствие чего и стал необходим  переход  на новую работу.

- Павел, я не понимаю, Павел, подожди, Павел, – говорила Ирина, проходя  вслед за ним на кухню, где он включил газ и поставил чайник. – Да что же это такое…

- Что такое? Что особенного произошло?

- Почему ты так со мной разговариваешь?

- Нормально разговариваю.

Спокойствие Павла не вписывалось в ситуацию. Во всяком случае, у них с Ириной обычно был другой стиль общения.

- Ты отвык от нас с Тимкой, – уже чуть не плакала она. – Не разговариваешь, вообще не обращаешь на нас внимания. Вчера весь вечер просидел за компьютером. И ночью – я думала, ты так сразу не уснешь, подождешь меня… ведь сколько не виделись! – И дальше само собой вырвалось скороспело поднявшееся откуда-то со дна души:

- У тебя что, другая женщина?!

- Вот сразу и женщина,– усмехнулся он.

- Нет, ты ответь! Пожалуйста, ответь мне – да или нет?

- Глупости, – сказал Павел.

    Дальше он ходил по квартире, собираясь в свою контору, пил на кухне чай, запирался в ванной, откуда вышел выбритый и пахнущий туалетной водой, переодевался… А Ирина все это время ходила за ним как собачка и лезла из кожи вон, пытаясь выжать из него хоть какой-нибудь признак прежнего любящего мужа:

- Павел, я тебя очень прошу… ну я тебя умоляю – давай поговорим по-человечески!

- Я говорю по-человечески.

- Разве так мы разговаривали прежде?!

    Она барахталась в унижении, понимая сама, что делает все неправильно. Если действительно появилась любовница, надо не выявлять, а, наоборот, затушевывать этот факт, чтобы вернее сохранить мужа. Стать спокойной и отстраненной, даже слегка рассеянной, будто ничего на сей счет не замечаешь… И ждать, чтобы все кончилось само собой. Ей нельзя рисковать, хотя бы из-за Тимки, который, в случае чего, не перенесет разлуки с отцом. Ведь они были так близки…(ох, неужели в прошедшем времени?!)

   Но она столь жаждала услышать от Павла какое-нибудь утешение, что продолжала выспрашивать, следуя за ним по пятам:

- Павлик, ну скажи мне… ведь я же переживаю… скажи, прошу тебя, я должна знать!

- Что ты хочешь знать? – наконец остановился Павел, уже шествовавший с дипломатом в переднюю.

- Есть у тебя другая женщина?

- Я же сказал, что нет.

   И он хлопнул дверью, а Ирина так и осталась стоять в прихожей, прижавшись лбом к холодному дверной обивке. Он сказал «нет», и что-то внутри нее отозвалось внутренним согласием. Ирина чувствовала, что это правда. Но странное дело – вместо огромного облегчения, которое  должно было охватить ее всю вплоть до кончиков ногтей, вместо острой радости после страха потерять мужа Ирина испытывала сейчас то самое гнетущее чувство, в первый раз возвестившее о себе вчера вечером. Только теперь оно многократно увеличилось в размере. Сомнений    не было – на всех них наползало нечто гадкое и опасное,  коренящееся не во внешних обстоятельствах, а изнутри, точнее, в самом Павле. Несмотря на то, что он сказал правду: любовницы у него действительно нет.

4

    Если первоклашки – новички в школе, то пятиклассники – новички в школе средней ступени, на третьем, взрослом, этаже. Раньше он был для них запретным, а теперь новая учительница, «страшная по литературе», как говорила Славкина мама, сама привела их туда и впустила в класс. Здесь чудесно пахло новизной: недавно высохшей краской, свежим линолеумом и нетронутым пластиком, которым обивают боковые бортики столов. Это был запах новой жизни, на ступень ближе к жизни взрослых. Начинать учебу в таком классе – все равно что мчаться на большом папином велосипеде, которым еще не умеешь как следует управлять, но от силы и стремительности  которого захватывает дух. Страшно, но все равно здорово – ни в жизнь не захочешь пересесть на свой низенький привычный «Аист». 

   Славка тоже оглядывался в новом классе, вертел головой во все стороны, с удовольствием втягивал в себя не до конца выветрившиеся запахи летнего ремонта. И другие ребята озирались, присматривались, принюхивались. Учительница рассадила всех по местам, собрала букеты и поставила их в ведро с водой – ни в какую вазу они бы, конечно, не поместились.

   Начался первый урок, состоящий в основном из разных объявлений и объяснений: ведь никто из ребят еще не знал, какие правила в средней школе…

    «Страшная по литературе» оказалась совсем не страшной: она смотрела на всех по-доброму, говорила негромко и очень понятно все объясняла. Тимка сразу же перестал ее бояться. Он догадался, что Славкина мама имела в виду под словом «страшная»: нос у учительницы был приплюснутый, глаза выпуклые, а все лицо как будто вдавлено внутрь. Но разве это имеет какое-нибудь значение? Тимка вообще считал, что красивыми бывают только девочки, а взрослым тетенькам достаточно быть добрыми и умными. Особенно если ты учительница...

    -   Раскройте свои дневники. Сейчас мы заполним самую первую страницу… 

   Новая учительница записала на доске названия всех предметов, которые проходят в пятом классе, и как какого учителя зовут. Саму ее звали Людмилой Викторовной. Вдруг дверь задергалась, как бывает, когда в класс заглядывает кто-то из коридора, но войти боится, или просто ждет, когда его пригласят. Людмила Викторовна посмотрела в сторону двери:

- Входите, пожалуйста, вы как раз кстати. Ребята, в этом году с вами будут работать не только учителя, но еще и психолог. Вот познакомьтесь – Артур Федорович Неведомский.   

     Тимка не знал, что значит психолог, и посмотрел на Славку. Славка со своего места развел руками – он тоже не знал. В класс вошел полный дяденька с серыми, зачесанными за уши волосами, в расстегнутом пиджаке (может, ему тесно было застегиваться, потому что у него над брюками выпирал большой живот). Дяденька как будто смеялся  и подмигивал – дурак догадался бы, что он не учитель. А психологу, значит, так положено… Взгляд у него был веселый и острый, как щекотка. Тимка стал смотреть в стол, чтобы не встретиться с ним глазами: от такого взгляда обязательно вздрогнешь, а ему вздрагивать нельзя. Врач-невропатолог, к которому они ходили с мамой, велел «избегать острых ощущений». После этого папа перестал щекотать его во время  возни на диване и не подкидывал больше под потолок. А вчера он вообще не обращал на Тимку внимания – хотя они столько времени не виделись…

- Расскажите, как вы будете заниматься с ребятами, – попросила психолога Людмила Викторовна.

- Заниматься? – удивленно переспросил дяденька. – Ребята, вы что, хотите, чтобы я с вами занимался?! Разве у вас и так всяких занятий не под завязку? – Он чиркнул себя ладонью по горлу. – А мы с вами будем… знаете, что мы с вами будем делать?

   Класс заинтересованно ждал.

- Мы с вами будем просто общаться и получать от этого удовольствие. Я хочу, чтобы вы приходили ко мне, как к другу. А  что делают друзья, когда встретятся?

- Играют, – пискнула маленькая Карлова, которая была выскочкой и всегда старалась обратить на себя внимание взрослых. Вот даже не побоялась этого странного психолога, лишь бы вылезти со своим ответом!

    Он захохотал, словно Карабас Барабас:

- Правильно, моя умница. Такие друзья, как вы, конечно, играют. Впрочем, взрослые тоже, но только в другие игры… – Он нахмурился и потер ладонью лоб. – Однако я хотел вам сказать, что друзья еще и помогают друг другу. И когда у вас возникнут в жизни проблемы, я готов вам помочь.

- Как помочь? – спросил осмелевший Славка.

- Для этого, друг мой, существует целая наука под названием психотерапия. Когда человек заблудится по жизни, она помогает ему снова найти свой потерянный путь. Вот я и буду для вас таким помощником, иначе говоря, жизненным проводником… 

- Спасибо, Артур Федорович, – за весь класс ответила Людмила Викторовна. – Это очень важно.

-  Итак, друзья мои, жду вас на четвертом этаже, кабинет рядом с учительской. До скорой встречи!

   Уходя, он снова подмигнул классу, и всем стало тревожно-весело, словно от щекотки…

    На первом уроке в 5 «А» то и дело заглядывали разные люди. Не успели все прийти в себя после этого странного психолога, как перед классом появилась тетенька из ЦДТ – Центра детского творчества, находящегося на соседней улице. Она приглашала записываться в разные кружки. А после еще одна, в свитере и спортивных, с полосками, брюках, – инструктор районного клуба «Путешественник». Это клуб детского туризма, для тех, кто любит ходить в походы. Все сразу загалдели:

- А когда пойдем?

- А куда?

- С ночевкой?

- А можно взять с собой брата…сестру…родителей?

   Тетенька, смеясь, зажала уши и покрутила головой:

- Не могу говорить, когда вокруг такой шум… Дату и место похода я вам сообщу дополнительно. С ночевкой, да. А насчет того, чтобы брать с собой домашних – нет, ребята, не получится. У нас не семейный клуб – спальные места строго ограничены. Вот если вы принесете свою палатку…

     Класс приуныл – видно, с палатками у всех было напряженно. Только Аркашка Меньшибратов решил еще поклянчить:

- А собаку можно? Ей отдельного места не надо. Она у меня на животе будет спать…

- Нет, ребята, давайте без собак, – не согласилась тетенька.

   Потом она еще сказала, что первый поход будет в конце сентября, а записываться надо заранее – прийти в «Путешественник» и записаться.

- Пойдем? – спросил на перемене Тимка у Славика.

    В это время мимо проходил щекастый Денис Коротков, знаменитый тем, что его тетя работает в каком-то там комитете ОБЖ – обеспечения жизненной безопасности. Два года назад она выступала у них в классе, рассказывала, как надо себя вести, чтобы  с тобой  не случилось ничего плохого: не входить в подъезд с незнакомыми, не рассказывать о себе первым встречным и не садиться в чужие машины. 

- В походы ходить? Да вы что?! Между прочим, в таких походах детей  воруют. Уйдешь, а назад не придешь. Почему нельзя родителей с собой брать? – Денис прищурился и надул от важности свои без того толстые щеки. – Потому что они спросят: «А зачем это вы  нашему ребенку маску на лицо положили и куда это вы его на своей машине увозите?»  

- Ух ты! – не выдержал кто-то из остановившихся рядом.

- А из-за чего, по-вашему, нельзя брать собаку? – еще больше заважничал Денис.

- Потому что она будет защищать ребенка, – догадался пораженный Тимка.

- Во-во! Тоже еще придумают – походы! – и Денис, фыркнув, хотел продолжать свой путь, как вдруг кто-то сзади сказал:

- Ну тогда давайте в Центр творчества ходить.

- Ку-даа? – переспросил Денис, нарочно сморщившись так, будто ему под нос сунули банку с хреном. – В Це-ентр тво-орчества? А вы знаете, какие там бывают кружки?

- Какие? – удивились ребята.

- Нет гарантий, что  вас там  не будут использовать, – Денис даже оттопырил от важности губу. –  Обирать…как это… энергетически. И вообще есть занятия, которые плохо влияют на психику детей, вот!

- Слушай, Деня, я давно хотел у тебя спросить, – вдруг заговорил Славик, незаметно подталкивая Тимку локтем. – Скажи. пожалуйста, ты ведь все знаешь… а по улицам ходить можно?

    Все засмеялись. Обиженный Денис дернул плечом:

- Вот когда тебя украдут или еще что, тогда ты будешь спрашивать. Даже взрослых крадут, я знаю. Мне тетя все рассказывает…

- Ну что она тебе рассказывает, твоя тетя?

- Что надо! Взрослых крадут, а уж детей тем более!

    Тимка отошел от ребят и сел в сторонке на корточки, привалившись спиной к стене. Ему вдруг стало грустно, даже в носу защипало. Как сказал Денис: «Даже взрослых крадут…» Может быть, его папу тоже украли? Того, настоящего, который любил их с мамой и всегда обращал на них внимание… А тот, что сидел вчера и позавчера за компьютером,  может быть, вовсе и не папа?

    С Тимкой иногда бывало так, что он сам что-нибудь придумает и сам же потом не может это придуманное забыть. Вроде бы полная чепуха: как можно считать человека украденным, если он продолжает жить с тобой в одном доме? И кому под силу вытащить из папы его самого, оставив одну пустую оболочку?

   Тимка понимал, что это глупости. Но ему словно кто-то нашептывал на ухо: «Украли…украли!» – и смеялся неживым смехом, похожим на лязганье больших ножниц.

5

- Валентина, проверь рюкзаки, – сказала директор клуба, старорежимная грымза, ветеран еще аж довоенного туризма. – С прошлого похода, по-моему, несколько лямок вот-вот оборвутся. Посмотри, пока время есть… Была ты сегодня в школе?

- Как же, Кира Михална, – откликнулась Валя, вынужденная говорить с начальницей оптимистичным тоном.

   Иначе выйдет себе дороже: стоит только допустить интонацию, соответствующую Валиному настроению, как нетерпимая к проявлениям упадничества и безысходности старуха начнет придираться к ней на каждом слове.

- Ну и как народ? Есть желающие завязать с нами дружбу?

- Желающих хоть отбавляй, – бодрым тоном рапортовала Валя. – И такие чудики ребятки, все хотели взять кого-нибудь с собой: родителей там, друзей, кошку-мышку. Один говорит – моей собаке места в палатке не надо, она у меня на животе будет спать!

    Вполне счастливая, старуха рассмеялась низким басистым смехом, а Валя прошла в пахнущую резиной, длинную и темную кладовую, где с одной стороны лежали в мешках палатки, а с другой  висели на крючках рюкзаки. У некоторых из них лямки, действительно, держались на честном слове. Но дело было не в этом! Дело было совершенно не в этом...

- Валентина, поди сюда, посмотри в окошко. Что это он там стоит?

   На улице, напротив их вывески «Детский районный турклуб «Путешественник» торчал восточный человек лет под сорок, в костюме с иголочки, как все они одеваются, стоит им только выйти из-за рыночных прилавков. В соответствии со своей генетической традицией часами глядеть на луну, незнакомец застыл на месте, не сводя глаз с их входной двери.

- Что ему здесь нужно, ты как считаешь? – беспокоилась старуха.

- Ой, да не нервничайте вы. Ну, просто остановился человек, думает о чем-то своем.

- Но почему напротив нас?! Может, он террорист, прикидывает, что как можно сделать…

- Террорист! – Валя фыркнула в кулак. – Террорист бы куда-нибудь в другое место пошел, что-нибудь другое взрывать! Нужны ему наши рюкзаки…

   А про себя она вдруг подумала, что, может быть, это было бы и неплохо. Гори они синим пламенем, все эти оторванные лямки, запачканные землей палатки, все сметы-отчеты, ведомости, списки членов клуба и прочее. И они с Кирой в придачу. Старухе давно уже пора на тот свет, а ей, Вале, до жути все надоело, вся ее безрадостная и никому, в том числе ей самой, не нужная  жизнь. Главное, ничего нельзя изменить... Женщина среднего возраста, средних способностей, средней степени миловидности – почему, казалось бы, не иметь ей среднестатистического счастья? А вот счастья  на ее долю ни крупицы не выпало. Да и откуда оно возьмется, если женщина изо дня в день крутится возле  малолеток, готовит их к походу, а потом отправляется с ними на два дня за город? А если к группе примкнет какой-нибудь мало-мальски симпатичный  человек, то это обязательно отец кого-то из ее подопечных...

  Так было из года в год – в Валиной судьбе ничего не менялось. Ведь не повесишь себе на грудь табличку «Ищу спутника жизни»! Правда, сейчас многие знакомятся через интернет, но это, считала Валя, подходит более молодым девчонкам. И вообще – это ее кто-то должен увидеть, с нею пожелать познакомиться. Пусть Валя несовременный человек, но все-таки инициативу должен проявлять мужчина…

    От таких не в первый раз приходящих мыслей заныл зуб – был у нее один недолеченный, время от времени напоминающий о себе. Лечить его в районной поликлинике не брались, ссылаясь на какие-то специфические сложности, которых в действительности, скорее всего, не существовало. Просто врач не хотел возиться – с какой стати, если это все равно не оплачивается. Надо было пойти в платную стоматологию, но Валя все собиралась с духом. Не так легко взять да и выложить одним махом половину своей  зарплаты. 

- Кирочка Михална, – вслух сказала она. – У вас нет анальгинчику? Что-то у меня зуб заболел.

    Директорша принялась шарить в своем ридикюле времен первой, от силы второй пятилетки, но ничего из его недр не выудила. Оказалось, вчера, мучимая ломотой в пояснице – память о посвященных туризму годах – она прикончила все свое болеутоляющее. Однако, воспитанная на принципах коллективизма и взаимовыручки, старуха не могла видеть, как  товарищ по общему делу кривится  рядом от боли.

- Поди сходи в аптеку. Рюкзаки подождут – все равно ты в таком состоянии не работник…

   Валя живо собралась и пошла. Кроме прочего, ей  хотелось вырваться из надоевшего, пахнущего резиной подземелья на свежий воздух, пройтись по открытому пространству. Вдоль проспекта ветер гнал желтые повядшие листья: еще не сухие, но уже и не полные молодых соков, как летом… словно она сама. Придет время, и ее плоть станет высохшим, аж коричневым листком, а она все будет работать здесь, в этом детском туристическом клубе, разве что на месте старухи. И ничего в ее судьбе не изменится.

   День Знаний, уже переживший свой утренний апофеоз, потихоньку доцветал на проспекте: гаврики как раз закончили учебу и высыпали на улицу. Малыши расходились по домам в почетном сопровождении взрослых. Многие родители отпросились сегодня с работы, чтобы встретить ребенка из школы, а заодно попраздновать с ним. Взрослые с детьми создавали на проспекте атмосферу особой торжественности,  заслуженной гордости собой и друг другом. Как же, одни – выросли, другие – вырастили, есть чем похвастаться в первый день сентября. Вальяжного вида бабушка подвела свою малявку к ларьку выбирать мороженое. Было видно, что девчушку завораживает сама возможность выбора - пока он не сделан, вся витрина кажется твоей.

   У Вали сжалось сердце: ну почему первый же аборт навсегда лишил ее материнства? Можно было вырастить ребенка и без отца. Например, привезти из пригорода свою тетку-пенсионерку, а самой сразу после декрета выйти на работу… Как-нибудь бы прожили. Вопрос решался семь лет назад – не продешеви она тогда, и  картина с девочкой, выбирающей мороженое, могла бы иметь к ней самое непосредственное отношение… Валя достала платочек, чтобы вытереть вспотевший лоб… ну и глаза заодно промокнуть...

- Дэвушка? – с восточным акцентом сказали сзади.

6

    Небольшая школьная комнатка психолога  была обставлена изысканной мебелью: круглый столик, два низкой посадки кресла и обитый замшей диванчик у стены. На столе вазочка, в ней – голая ветка изогнутой как змея японской сакуры. А возле двери теснились плотно набитые в ведро с водой  гладиолусы, георгины, астры, гвоздики, розы, от которых на всю комнату наносило нежным цветочным запахом.

- Можно к вам, Артур-сан? – спросил за дверью твердый молодой голос.

- Входи, Кимушка. Как говорится, прошу к нашему шалашу.

   В комнату зашел невысокий смуглый человек крепкого сложенья, черные волосы которого резко контрастировали с белым полотняным костюмом.  Глаза у него были словно не до конца прогоревшие угольки, вдруг вспыхивающие в темной глубине красными точками. От всей его складной пружинистой фигуры исходила нетерпеливая энергия.

- Неужели ты вот так нараспашку по улице шел? – с восхищением прищелкнул языком Артур Федорович.

- Я в кимоно и зимой хожу, не то что сейчас. Тем более от Центра до вашей школы не более километра…

- Да, – вздохнул Артур Федорович. – Вот я и передвинулся, выходит, на километр. В Центре нет теперь драмкружка… Или уже завели новый? 

- Не успели. Да вы не расстраивайтесь, Артур-сан, всегда можно переиграть.

- У тебя все просто, самурай. А я уже пожилой человек, много повидавший и, увы, много переживший. «Я хочу свободы и покоя», как Лермонтов, «Я б желал забыться и заснуть!»

- Ну-ну, сан, не мечтайте: кто забудется, того разбудят. Из океана сущего выпасть нельзя. Водку пить будете? – Ким достал из-за пазухи бутылку «Столичной».

- Ба-а, да ты понимаешь, где мы с тобой находимся? Что будет, если директор или кто еще увидит, как мы тут с тобой распиваем…

- А у вас разве нет ключа?

    Артур Федорович театрально шлепнул себя по лбу, потом достал, пошарив в кармане, ключ и запер дверь изнутри. Ким тем временем ставил на круглый столик пластмассовые стаканчики и такое же блюдце, на которое высыпал из пакета горсть кроваво-красных ягод кизила. Блики от них заиграли в его глазах, перекликаясь со вспыхнувшими внутри точками.

- Выпьем, Артур-сан.

- Отчего же теперь  не выпить, – кивнув на запертую дверь, согласился хозяин комнаты. – В водке есть витамин, сказал Хо Ше Мин. Твое здоровье, самурай!

- За торжество сущего, – не согласился Ким.

   Потом выпили за боевые искусства Востока, а в третий раз – за музу Мельпомену, которой Артур Федорович был предан с юности. Когда-то он  пытался сделать карьеру артиста, потом долгое время руководил детским драмкружком. А вот на старости лет пришлось переквалифицироваться в психолога, благо у него завалялась давняя справка об окончании соответствующих курсов. Эх, жизнь пропащая…

    После третьего тоста Артура Федоровича развезло, на его оплывших щеках проступила мелкая  розовая сыпь, а глаза застлали прозрачные слезы. Он вертел в пальцах пустой стаканчик,  заглядывал в него, словно ища на дне осадок того самого витамина, о котором высказался вьетнамский лидер:

-   Вот ты пьешь, Кимушка, и все как огурчик. А во мне спиртное  рождает слабость. На слезы и на слова…Я ведь сейчас тебе все свои тайны могу выдать…

- Да какие там тайны, – махнул самурай полотняным рукавом. – Будто я их не знаю, коли  на то пошло!

- Спорим, что не знаешь! – Хранитель тайн в возбуждении пристукнул о стол ладонью.

- Что на кон?

- Все эти цветы, – плавным жестом артиста Артур Федорович повел рукой в сторону ведра с букетами. – Все эти розы, астры и георгины, принесенные в школу невинными детскими руками…

- Нужны они мне, – отмахнулся гость.

- Ты только подумай, скольких баб сможешь осчастливить, ибо каждая решит, что цветы куплены специально для нее. И недешево! Ведь бабы не догадаются, откуда…

- Что это вы все о бабах, Артур-сан? – прищурился Ким. – Можно подумать, они вам очень нужны! Будто я не знаю, что ваши, скажем так, пристрастия  лежат в другой плоскости…

- В к-какой другой? – повторил Артур Федорович, у которого на глазах отвисла челюсть.

- Будто я не знаю, из-за чего вам пришлось оставить ваш любимый драмкружок! А потом достали какую-то липовую справочку о психологии и заделались школьным душецелителем, благо подвернулась возможность. Я знаю, почему именно школьным!

    Артур Федорович издавал не вполне членораздельные звуки, выражающие потрясенье, страх и  конфуз.

- Да вы не переживайте, сан, – покровительственно усмехнулся ничуть не смущенный Ким, бросая в рот ягоду кизила. – Это еще не то, из-за чего стоит переживать…

- Не то? – ошарашено переспросил Артур Федорович.

- Вот именно. Это житейская мелочь, не имеющая прямого отношения к серьезным вещам. А иначе наш разговор был бы совсем иным.

- Но откуда ты… – вдруг забеспокоился Артур Федорович. – Это что – видно по мне, по моей манере?  Как я что делаю – заметно, да?

- Ничего не видно и ничего не заметно. Работайте себе в школе, если вам так нравится. А детей, которые к вам придут, направляйте еще в ЦДТ, в секцию боевых искусств востока. Мне как раз нужны на первых порах такие, которые ходят к психологу…

- Какие? – не понял Артур Федорович.

- Ну  рефлексирующие, неуверенные в себе…

- А зачем они тебе, Кимушка? – вылупил глаза Артур Федорович.– Ведь ты сам не…

- Нет, я не потому занимаюсь с детьми, – вновь усмехнулся каратист. – Мои действия связаны с моим мировоззрением, а не с желанием развлекаться, – пренебрежительно добавил он, и в его глазах снова вспыхнули красные точки. – А дети мне нужны в общем всякие, но с податливых легче начинать. Чтобы уже без противодействий…

- Разве они тебе противодействуют, Кимушка? Тебя нельзя не послушать: и по дисциплине боевых искусств, и по характеру… Мне самому подчас хочется упасть перед тобой на колени и молить, чтобы ты меня пощадил, – заплетающимся языком лепетал Артур Федорович. Видимо, так сказывалось его эмоциональное потрясение, действие которого наложилось на только что принятый алкоголь.

-  Возьмите себя в руки, сан. И не выходите отсюда сразу, сперва смочите платок, – Ким кивнул в сторону ведра с цветами, – и оботрите физиономию. Ибо она у вас розовая, как спина осьминога.

- Мудрый совет. Непременно исполню, непременно…

- И присылайте ко мне в секцию мальчишек, робких и безвольных, которые боятся возвысить голос!  Я бы, конечно, справился и в ином случае, но не хочется сразу иметь дело с родителями. Родители – следующий этап… – добавил Ким, уже не для Артура Федоровича, а словно размышляя вслух. – Посылайте их ко мне, а уж я разберусь!.. - добавил он, обращаясь лично к нему.

Артур Федорович с растерянным видом кивал головой.

- Договорились? – подвел черту Ким. – Значит, жду в Центре рекомендованных вами мальчишек. И девочек тоже. Но ведь вы будете работать именно с мальчишками, не так ли? – подмигнул он своим угольно-черным глазом.

   Артур Федорович уронил  отяжелевшую, с явными залысинами голову на скрещенные ладони.

- Хорошо, что моя ветка стоит у вас на столе, – как ни в чем не бывало продолжал Ким, трогая голую извилистую сакуру. – Она одна сто́ит сотни таких цветов, как ваши! – презрительно скривился он в сторону  набитых в ведро школьных букетов. – Через три дня ото всей этой мишуры ничего не останется. Разве такой должна быть настоящая красота?

- Она на змею похожа, Кимушка, - лепетал ослабевший во всех отношениях хозяин комнаты. - Я, конечно, поставил ее на вид, как твой подарок… но ведь это совсем гадюка…

Ким в который раз усмехнулся:

- А что такое гадюка, вы себе представляете? Сочетанье ума и силы! Змея вообще символ мудрости, а с помощью яда она утверждает свое могущество, – вдохновенно поучал Ким. – Мы должны не губы кривить, а учиться на ее примере…

    С этими словами он ловко поддел со стола ключ и через секунду исчез за дверью.

7

    Внешне Ирина продолжала жить как прежде: ходила на работу, по магазинам, дома стояла у плиты, мыла пол, запускала стиральную машину. Но на самом деле все в ее жизни изменилось. Внимательный человек мог заметить в ней главную перемену: она стала больше молчать. Раньше, когда медсестры и регистраторши, собравшись вместе, начинали жаловаться на жизнь, – вот, мол, сидим мы, бедные, в клинике с утра до ночи, а дома гора всяких дел,  – голос Ирины звучал в этом хоре не из последних.  И на мужа она была не прочь посетовать – дескать, такой-сякой, по хозяйству помогает мало, и в театр его не вытащишь. На самом же деле эти жалобы были своеобразным кокетством, ибо таили в себе оттенок похвальбы. Мало помогает, когда у многих мужья не помогают совсем. А сколько женщин были бы счастливы назвать своей основной проблемой с мужем то, что его трудно вытащить в театр! И вообще, искусственно прибедняясь в оценке своей семейной жизни, Ирина давала собеседникам понять, что ее критерии в данной области весьма высоки...

   Теперь наступила полоса молчания. Говорить хотелось только об одном, а об этом она не могла никому сказать из гордости. Разве что бабуле, но та была далеко. Ирина молчала с медсестрами, в который раз полощущими, как  стирку, тему своей обездоленности; молчала со Светкой Стайковой, без умолку болтавшей о том, что теперь ее Славик будет ходить в походы, на карате, плюс  к школьному психологу, и недоумевавшей, почему все это не колышет Ирину касательно Тимки. Молчала со случайно встреченными знакомыми, молчала в очередях, обсуждавших качество товара. Теперь ее горло постоянно сжимал невидимый внутренний  обруч, и даже необходимые слова подчас давались с трудом.

    Известно, что существует медицински обусловленная связь между немотой и глухотой. Онемевшая Ирина перестала слышать людей, в смысле эмоционального восприятия. Ее теперь хватало на пониманье только самых простых вещей: да, нет, сколько стоит, пора накрывать на стол. В клинике она механически фиксировала телефонные звонки, вела запись к стоматологам, искала карты, выписывала квитанции. Так мог работать наполовину глухой человек.

    Она не слышала даже Тимку. Первого сентября он пришел домой бледный и какой-то взъерошенный и тут же кинулся ей, как в детсадовские времена, головой в колени. Оказалось, сынишкой завладела навязчивая идея – что у них подменили папу. Якобы настоящего украли, а теперь сидит за компьютером некто внешне похожий на него, но на самом деле не он. Тимка стал говорить об этом из раза в раз, и однажды Ирина, чувствующая в душе нечто похожее, произнесла почти бессознательно, не соображая, с  кем говорит:

   -  Да, украли… украли у нас нашего папу!

    На Тимку эти слова подействовали самым страшным образом – с ним началась истерика. Рыдания перешли в конвульсии, мальчика трясло. Ирина моментально встряхнулась: детский невропатолог предупреждал ее, что у Тимки есть какая-то судорожная готовность, и при сильном потрясении может произойти припадок. Когда Ирина с бесполезным стаканом воды стояла над задыхающимся, бледным и опухшим от слез ребенком, в дверях стал поворачиваться ключ – пришел Павел.

- Что у вас тут такое?

    Это уже было большим облегчением – что Павел их заметил! В нынешнем своем состоянии он мог вообще не принять во внимание больного сына, не говоря уж о ней самой. Но он их заметил! Окрыленная этой нежданной радостью, Ирина возбужденно заговорила:

- Павел, Тимке плохо! Он стал сильно плакать и теперь не может остановиться! Боюсь, чтобы не перешло в судороги... Наверное, это потому, что последнее время… ну, ты понимаешь… ладно, не будем сейчас об этом говорить…

   Ей казалось дико выяснять отношения над все еще не пришедшим в себя, хотя и стихшим немного Тимкой. Но с другой стороны, лучшего времени вскрыть этот гнойник не предвиделось. Если Павел сейчас приласкает сына, может быть, все и закончится – навсегда уйдет из их жизни то страшное, что, недавно поселившись у них, с каждым днем разрасталось, захватывало всех троих своими щупальцами и тащило в общую мясорубку.

   Ирина застыла, ожидая, что сделает сейчас Павел. А он наклонился и поднял с дивана Тимку, сразу же бессознательно сцепившего руки за отцовской шеей. Отец понес его в спальню, очевидно, решив, что там, на широкой родительской софе, ребенку будет удобнее и спокойнее. Счастливая Ирина следом вбежала в спальню и чуть дыша остановилась у двери. Неужели Тимкино состояние проняло Павла, и теперь он станет прежним – вот как остановившиеся часы после встряски вновь начинают стучать?.. Господи, хоть бы вправду!..

   Потом он вышел – наверное, посмотреть, что у них есть в аптечке, находившейся в большой комнате. Ирина не двигалась, боясь спугнуть чудесное обретение настоящего Павла словом, жестом либо еще каким-либо проявлением своего присутствия. Так она простояла минуту, а может быть, две, три, четыре …

- Папа!.. Где папа?! – приоткрыл Тимка один припухший после рыданий глаз.

- Здесь, милый, здесь. Ты же его только что видел. Ты знаешь теперь, что никто его не украл…

- А где он сейчас? – охрипшим голосом повторил настрадавшийся ребенок.

   Действительно, Павлу уже полагалось возвратиться: не столь велика была их домашняя аптечка, чтобы рыться в ней более трех минут. Особенно если тебя ждет больной ребенок, лучшее лекарство которому – твое присутствие. Однако его все не было...

   Наконец Ирина выглянула из спальни и увидела как раз то, о чем уже подспудно догадывалась, но словно не разрешала себе догадаться: Павел сидел в большой комнате за компьютером. Перенося сына в спальню, он просто расчищал себе путь к своему любимому ящику. Просто освобождал место. Вы, мол, там болейте и умирайте, сходите себе с ума, только меня оставьте в покое. И вот тогда стало ясно, что его действительно украли, ибо сам он так поступить не мог. Это уже действительно был не Павел, а кто-то другой… кукла, сделанная по образцу человека.

    Но такого ведь не бывает, с отчаяньем думала Ирина. Не бывает, но есть, отвечало ей внутреннее «я», тот самый глубинный голос, который определяет сущность человека. Наверное, его и называют душой. Он-то как раз и пропал у Павла в последнее время, отчего и пошли все проблемы. Выходит, Тимка прав – кто-то украл у его отца душу…

8

   Раньше Павел часто вспоминал свое детство, особенно глядя на сына. Когда он сам переживал нынешний возраст Тимки, они с матерью обитали на рабочей окраине Москвы. Отвратительное, надо сказать, было место: какие-то серые пустыри вокруг блочных двухэтажных домов, переполненные мусорные ямы, раскисающие в период дождей дороги. Впрочем, тогда окружающее воспринималось иначе. Удивительно, но факт: все мальчишки, в том числе Павел, чувствовали себя как рыба в воде среди этих жутких трущоб, на этих запущенных пустырях. Сколько игр переиграно, казавшихся тогда страшно интересными, а теперь, как взглянешь издалека, на удивленье тупых и диких. И негигиеничных! Павел задним числом содрогался, вспоминая пропускаемый меж пальцев серый песок с кладбищенских холмов, ребра сдохших собак, заменяющих в игре изогнутые казацкие сабли, всякое барахло со свалок, окружавших их родные дома. Поранившись, ободравшись в этих не по дням, а часам растущих помойках, просто стирали  грязной ладошкой кровь – и никаких тебе уколов от столбняка!

   Мать Павла была ограниченной женщиной – впрочем, тогда она тоже представлялась ему совсем в ином свете. Прежде он очень любил мать, вероятно, от этого и не замечал ее очевидных недостатков.  До самого последнего времени не замечал. Лишь этим летом, беспристрастно поразмыслив над прошлым, Павел сделал четкий и непредвзятый вывод: жизнь его матери была столь же серой, как завершивший ее могильный холмик. Тот самый, куда он систематически приходил до тех пор, пока его жизнь в корне не изменилась…

   Мать была женщиной низких духовных запросов, работящая, робкая и пугливая. Мещанство – вот кодовое слово, вкупе определяющее все ее шитые салфеточки, стирки со щелоком, рассыпаемые вдоль плинтусов порошки от тараканов,  побелки потолков с помощью зубного порошка… и так далее, и тому подобное. Мать была настоящей мещанкой, беспрестанно заботившейся  в сущности ни о чем. Правда, она вырастила его, но если бы не чудесное превращение, на которое он набрел случайно, вся жизнь Павла должна была оказаться сплошным прозябанием. Вот об этом его мать не думала: для чего растит сына, будет ли он счастлив, когда вырастет. Сама она привыкла довольствоваться крохами жизненного пира: несмотря на постоянный труд, зарабатывала мало денег, не стремилась выделиться среди подружек, таких же мещанок, как она сама. Даже о внешности своей не заботилась. Рано овдовев (Павел вообще не помнил отца), преждевременно записалась в старухи; волосы стала свертывать пучком, не носила туфель на каблуках и навсегда вросла в один и тот же коричневый жакет, в котором и теперь стоит как живая перед глазами…

    Павел сморгнул: он не хотел подолгу думать о матери, но ее образ словно караулил минуты, когда ему случалось расслабиться. Вероятно, так сказывалась привычка, рефлексия чувств.

   И со школой было нечто подобное. Он точно помнил, что любил свою школу, но если посмотреть на нее из сегодняшнего дня – да это же просто тоска зеленая! Чего стоили одни сборы макулатуры и особенно металлолома, изобильно водившегося в уже упомянутых ямах. Как убивались они, мальчишки, с этим  металлоломом, как, словно муравьи, тянули на спину непосильные ноши! Наверное, сейчас у многих его однокашников из-за этого болит спина. У Павла пока не болит, но, как говорится, песня еще не спета – в старости все поврежденья вылезут наружу. А ради чего старались? Исключительно за похвалу, за право чувствовать, что делаешь что-то правильное, хорошее … то есть за воздушные замки, которых на самом деле не существует.

   Если вспомнить учебу, тоже не выудишь из памяти ничего утешительного. В школе не велось никаких дополнительных предметов, а обязательные преподавались на невысоком уровне. Сами учителя, хотя среди них были примитивно-добрые, интеллектом отнюдь не блистали. Школьный инвентарь вопиюще нуждался в обновлении: даже мяч, который они с непонятным теперь удовольствием гоняли по школьному двору, всегда оказывался наполовину сдут. Там внутри была повреждена камера, и вместо того чтобы купить новый, физкультурник из года в год выводил команды разыгрывать этот вечно мягкий мяч.

   В общем, детство выпало Павлу самое незначительное. Но вот странно! – он понял это недавно, где-то около месяца назад. Раньше, много лет, Павел считал свою жизнь счастливой – наверное, потому, что просто не было времени остаться наедине с собой, поразмыслить о собственном существовании. После школы учился в техникуме и одновременно подрабатывал на жизнь, потому что пенсии матери не хватало даже на самое необходимое. Вскоре мать умерла, а в жизни Павла появилась Ирина, и вслед за ней – Тимка. Думаете, легко дорастить ребенка хотя бы до десяти лет? Легко, наверное, если все у вас идет как положено: вы оплачиваете ясли, потом детсад, потом отдаете сына на школьную продленку, а летом посылаете в лагерь. Жена стирает ему и готовит, покупает необходимые вещи, сидит с ним во время болезней  –  все! Остальное идет само собой, не требуя вашего участия. Но они с Ирой, когда завели ребенка, придумали столько лишних дел, что всю свою жизнь поставили с ног на голову. Ладушки-ладушки… полетаем к потолку… кто сводит малыша в парк?.. пора учить буквы… поедем, сам выберешь подарок ко дню рождения… и так далее, и тому подобное. Уф, как он, Павел, от всего этого устал, хотя осознал свою усталость, как ни странно, совсем недавно. Видимо, она в нем копилась, копилась и наконец выплеснулась из подсознания. Зато уж теперь его в этот хомут больше не запряжешь – хватит, поездили...

    Вот даже и к компьютеру Павел обратился сперва исключительно из-за Тимки, не предчувствуя, какое значение это будет иметь для него самого. Прежде он очень переживал за сына: хрупкое сложение, чрезмерная впечатлительность, установленная врачами высота нервных реакций… Полный несуразной родительской любви, перехлестывающей в жалость, Павел хотел поддержать своего словно бы обделенного судьбой птенца, хоть чем-то компенсировать ему недополученное от жизни. Вот тут и замаячил на горизонте компьютер, способный переместить сына на более высокую ступень дворовой и школьной иерархии. Ведь дети сейчас отлично осведомлены, у кого что есть, а кто живет без дорогих игрушек. К тому же, говорят, школьнику легче учиться,  когда у него на службе домашняя электроника…

    Но прежде всего требовалось научить Тимку пользоваться компьютером, а еще раньше  – научиться самому. Удивительно, что до тех пор Павел не сталкивался с подобной проблемой, так как в своей конторе занимался иной областью работы. Пришлось уткнуться в инструкции, а тут как раз наступило время отпусков, и жена с сыном отбыли в деревню. Павел не привык быть дома один. Чтобы хоть чем-то заняться, он подсаживался вечерами к компьютеру и постигал премудрости управления. Вот приедут Тимка с Ириной – а он уже все изучил, до всего дошел, все умеет…

   Простейшие операции усвоились скоро. Гордый собой, Павел набрал на клавиатуре письмо Ирине и Тимке, но посылать не стал: почта в деревню к теще (за неимением настоящей тещи он считал таковой Иринину бабулю) приползала со скоростью черепахи. Это письмо он оставил на память, чтобы показать жене и сыну по возвращении, но потом, когда для него открылись иные горизонты, просто забыл о нем. До того ли ему стало, чтобы сентиментально хранить  какой-то клочок бумаги?

    Если бы у Павла была склонность к литературному творчеству, наверное, он в первые дни увлечения компьютером стал бы писать роман. Но Павел никогда не интересовался сочинительством. Зато он увлекся технической стороной дела, к изучению которой все больше примешивалось восхищение: ну и машина, ну и разум, не хуже человеческого! Да что там не хуже – гораздо лучше. Никакой человек не соображает так, как это делает комплект из пары-тройки серебристо-серых ящиков. Конечно, в его устройство заложены человеческие мысли – но он и сам собой не дурак, думал Павел, если решает многочисленные задачи по раз навсегда полученным указаниям.

   Вследствие таких размышлений пользователь стал уважать своего электронного соавтора. Теперь Павел относился к нему личностно, как к какому-нибудь сказочному мудрецу. Ждал от него чего-то чудесного, необычного. Серебристый цвет компьютера напоминал Павлу редкие чудеса, случавшиеся в его детстве: однажды под Новый год мать достала откуда-то золотой и серебряной бумаги, из которой он вырезал много переливающихся волшебным светом звезд. И вот сейчас, почти через тридцать лет, в пору городской жары снова вспомнились те новогодние звезды – как предчувствие грядущих чудес, новых увлекательных возможностей...

   И чудо вправду произошло. Недавно Павел понял простую и в то же время великую истину – надо, чтобы человек обрел в жизни счастье. Не такое куцее, каким до сих пор обладал он сам: семья, относительный достаток, воспоминания пусть убогого, но все-таки прикипевшего к сердцу детства… Нет, человек должен быть счастлив иначе – чтобы все задуманное им в тот же час свершалось наяву. А достичь этого можно не в обычной действительности, где радости отмеряются крупицами, а внутри  компьютера, готового исполнить твое любое желание. Не важно обладать, важно чувствовать себя обладающим. Какая разница, зиждется ли твое удовольствие на реальной основе или  существует в ином пространстве? Ты его ощущаешь, и точка. Нажать клавишу компьютера все равно что взмахнуть волшебной палочкой, которая превращает тыкву в карету, крысу в кучера, а твои подлинные лохмотья в ослепительные наряды. И ты едешь на бал, на свой собственный праздник жизни, где все твое и все для тебя – как, собственно, и должно быть в настоящем мире. Однако увы… Бог редко дает человеку счастье, и никогда – полной чашей, ибо жизненный путь, как известно, тернист. И вот уже кто-то другой прокладывает параллельно этому неподъемному пути свою удобную, крытую асфальтом улочку. Где пойдет человек? Конечно, там, где легче идти, – хотя бы в его путевой карте было отмечено совсем другое…

   К тому, чтобы вот так запросто отправляться на праздник жизни, Павел пришел не сразу. Сперва он добросовестно штудировал устройство компьютера и лишь в конце вечера разрешал себе поиграть в какую-нибудь игру. Диски были куплены еще раньше, для Тимки. Не все они оказались в равной степени интересными, но все поражали общим удивительным свойством: сочетанием вымышленного и настоящего. С одной стороны, происходит полная смена декораций, с другой – игрок остается самим собой и действует по собственной воле. Для того, чтобы сполна ощутить иное бытие, не требовалось перевоплощаться; это вокруг тебя возникали разные ситуации.

   В долгие летние вечера Павел побывал ковбоем, принцем, детективом, русским воином, рабочим при взятии Зимнего дворца, исследователем джунглей… И все это не изменяя собственной личности, без необходимости втискивать ее в рамки заранее уготованных образов. Он был сам по себе, и обстановка игры – сама по себе: Павел мог выйти из нее, как только захочет. Но он, как правило, не хотел, и просиживал у дисплея до тех пор, когда глаза уже начинали слипаться. Пустая квартира, где никто тебя не окликнет, никто не собьет с мысли, давала возможность продлить ощущение игры даже после того, как она заканчивалась. Павел додумывал ее, умываясь на ночь, стеля постель, переодеваясь в пижаму – а утром ему вспоминались сны, настоянные на тех компьютерных реальностях, в которые он погружался вчера. Других снов не было, или Павел их просто не помнил.

   Между тем обычная жизнь шла своим чередом. Все меньше дней оставалось до приезда Ирины с Тимкой, и все с меньшим нетерпением это событие ожидалось. Если поначалу Павел тяжело переносил свое вынужденное одиночество, то теперь мог бы сформулировать свое ощущение так: «Если им  хорошо в деревне, пусть отдохнут подольше». Само собой, он не думал вовсе отказываться от жены с сыном или задеть каким-то образом их интересы. Просто если им там хорошо… А ему пока было хорошо здесь. Вряд ли когда-нибудь повторится такое волшебное лето: день в конторе, вечер – у дисплея, то есть в каких угодно компьютерных странствиях... Что ж, ведь и Павлу надо немного отдохнуть и развлечься. Тем более, это не стоит никаких дополнительных денег: все равно диски уже куплены! А он должен как-то компенсировать себе отсутствие отпуска: днем работает, зато вечером отдыхает…

   Однако хорошего всегда бывает мало: еще через месяц Павел стал ловить себя на том, что и в конторе продолжает думать о незаконченной накануне игре. Нет, он по-прежнему выслушивал своего начальника, делал положенную работу, –  но теперь все это выполнялось им механически, что называется, без души. Казалось, он поменялся местами со своим электронным другом: если компьютер стал для него живым мудрецом, то сам он в конторе опускался до уровня запрограммированной на необходимые действия машины.

   Эта программа включала в себя и человеческое общение. Павел по-прежнему разговаривал, даже шутил с коллегами – только эти шутки уже не звучали искренне, а потому от них не было смешно.

  Зато домашние вечера становились еще более захватывающими, более фантастичными. Постепенно все опробованные им игры и программы слились для него в одну, вмещающую в себя весь мир. Павел был уверен, что по ту сторону дисплея найдется все, чего он только ни пожелает. И это будет тем самым счастьем, которое положено иметь человеку.

   От бешеного желания попасть в пространство за дисплеем у Павла что-то сместилось внутри,  и – вот оно, чудо! – вслед за тем изменился по отношению к нему и сам компьютер. Как избушка на курьих ножках могла поворачиваться «ко мне передом, к лесу задом», так и этот современнейший электронный разум откликнулся на просьбу человека. Павел не знал никакой особой программы, чтобы очутиться в компьютерном зазеркалье. Ему не приходилось нажимать разные кнопки и щелкать мышью, – достаточно было пожелать, и он проходил за дисплей, словно в гостеприимно распахнутые двери. А по ту сторону его стали встречать – как же не встретить гостя?.. Изнутри к Павлу спешили здешние обитатели, с виду похожие на людей, в черных костюмах с ослепительно белыми рубашками – ну прямо служащие престижной фирмы! Представившись, они назвали себя кураторами.  Их целью было доставить Павлу максимум удовольствия, выявить его подсознательные желания, до которых он сам зачастую просто не мог доискаться. При этом кураторы из кожи вон лезли, чтобы ему угодить.

    После знакомства с кураторами началась переоценка ценностей: Павел по-другому увидел и минувшее детство, и личность матери, и свою нынешнюю жизнь. В сравнении с зазеркальем (точнее, заэкраньем, если считать дисплей экраном) все это смотрелось ужасающе неприглядно. Как он только мог   выносить гнет обычного мира на протяжении десятков лет!

    Но зато теперь у него появилась отдушина – в заэкранье он отдыхал и восстанавливал истраченные в действительной жизни силы. Немудрено, что Павла стало тянуть туда как магнитом. В связи с этим ему вспоминался эпизод из собственной юности, когда он, пополняя свой студенческий бюджет, работал вечерами на химзаводе. Приходилось натягивать на себя до невозможности заляпанную робу, прикрывать лицо маской и в таком виде таскать мешки с порошком, парящим сквозь упаковку мельчайшими удушливыми частицами. Павел покрывался изнутри липким потом, а снаружи – ядовитой пылью. Между тем душ на заводе не работал, начальство не горело желанием его чинить, считая, что немногочисленные пользователи вроде Павла могут помыться дома (он жил тогда с матерью в барачной постройке, где для мытья посреди кухни ставилась табуретка, а на нее – таз со специально подогретой водой). Поэтому хотелось решить вопрос как-то иначе. При институтском спорткомплексе был бассейн, и вот Павел приловчился подгадывать свой сеанс плавания к концу рабочей смены (плюс время, затраченное на дорогу). Из проходной химзавода он, не заезжая домой, отправлялся прямо в бассейн, где прежде всего шел в душ. Единственным недостатком этой системы была необходимость тащиться по городу в потной запачканной робе… Ох эти до сих пор не забывшиеся тяжесть на плечах, неприятный запах, стыд перед сторонившимися его попутчиками! Но ведь не мог же он натянуть единственную приличную одежду на немытое тело? Зато уж в светлый вестибюль спорткомплекса Павел вступал с победным предвкушением того, как он сейчас преобразится, каким буквально скрипящим от чистоты выйдет через пять минут из душевой кабины. Словно в сказке про Сивку-Бурку: в одно лошадиное ухо влез дурачок-недотепа, из другого вылез супермен.

   И вот такое же превращение ожидало теперь Павла каждый раз при входе в параллельную действительность. Прежде всего он стремился смыть с себя все нахватанное по эту сторону дисплея: свои заботы, комплексы, неувязки. Он входил в заэкранье заплетающимися от усталости ногами, шатаясь под бременем проблем, возложенным на него действительностью, И сейчас же к нему, как спасатели к выползшему из-под обломков, устремлялись кураторы. Носилки, обтиранье душистой губкой, расслабляющий массаж… Потом, когда Павел уже приходил в себя, ему прелагали выбрать, как бы он хотел провести сегодняшний вечер. И в этом кураторы (а еще они подчас называли себя инструкторами, менеджерами, агентами) оказывали деятельную помощь: выискивали в его собственных желаниях такие глубокие оттенки, о которых сам он даже не подозревал. Получалось, Павел только указывал направление, а они его разрабатывали. «Все для полного удовольствия клиента», – так звучал девиз кураторов.

   Павел был их единственным клиентом: во всяком случае, они ждали его в любой момент, и ему никогда не приходилось встречать здесь кого-либо еще. Но по логике вещей должны были быть и другие пользователи этой удивительной системы. Очевидно, для них существовал свой круг кураторов, либо эта проблема решалась как-то иначе… Например, по принципу параллельности: наряду с ним кураторы могли обслуживать кого-то еще, и еще, и еще – бесчисленное количество «еще»! Однако Павел  чувствовал на себе всю полноту кураторского внимания, и это было для него главным. Сделав с  помощью кураторов выбор, он наслаждался  вплоть до утра, когда уже надо было идти на работу.

9

   В салоне красоты собралось сразу несколько женщин, жаждущих доверить свои прически рукам одной и той же искусной парикмахерши. Запись записью, а такие накладки случаются и в нашу раннекапиталистическую эпоху: очередь. В теплом, пропитанном парфюмерными запахами зале томились ожиданием охотницы за красотой. 

   Две рядом сидящих женщины от нечего делать разговорились. С виду они были не одного поля ягоды: ухоженная, в модном костюме, слушала худенькую, обветренную и возбужденную, часто встряхивавшую лохматой нестриженой головой. Одета она была в скромный свитер и спортивные, с полосками, брюки.

- Правда, я всегда считала, что такое только в книжках придумывают, – блестя глазами, говорила лохматая. – А в жизни не бывает. Ну вот вы посмотрите на меня – что я такое? – Она обвела вокруг себя  растопыренные ладошки, приглашая оценить степень собственной женской привлекательности. Точнее, отсутствия этой привлекательности.

- Ну вы… вполне нормально выглядите! Вот еще прическу вам сделают…

- Бросьте!  – махнула рукой лохматая. – Если по-честному, у меня ни кожи ни рожи. Да вы не думайте спорить: что я, в зеркало  никогда не смотрелась?!

- Каждая хороша по-своему, – чуть жеманно возразила ухоженная в модном костюме. – Знаете, как говорят: нет некрасивых женщин – есть женщины, которые не знают себя… Это еще Екатерина II…

- Она так говорила, да? – перебила лохматая. – Интересный пассаж! Вот как вы все знаете, а я и не слыхала об этом никогда…  

- Давай на «ты», – неожиданно предложила ухоженная собеседница, которой явно понравилась такая простота и откровенность.  

- Давайте, если хотите, – чуть смущенно отозвалась лохматая. – Мы ведь с вами,  наверно, ровесницы, в одном классе могли учиться.

- С тобой, – поправила ухоженная в модном костюме. – Ну да, я тоже подумала: мы одних лет…

   Однако они не уточнили, каких именно. Обе женщины были уже не первой молодости, да и вторая началась для них не вчера. Но они, несомненно, были женщинами, ибо главное место в их мыслях и мечтах по-прежнему занимал его величество Мужчина.

- Ну так нам надо познакомиться, – улыбаясь, сказала лохматая. – Я Валя, а тебя как зовут?

- Светлана. Очень приятно.

- Мне тоже приятно, правда… Ну так вот, Света, я прямо как в тумане каком хожу, – продолжала она. – Это ж надо такому случиться – счастье само в руки упало!  Главное, я  давно уже не ждала…  

- Погоди, рассказывай по порядку. Значит, ты не ждала – и вдруг?

- Вдруг у меня зуб заболел! И ноет, ноет, сил нет терпеть…

- Только-то, – усмехнулась Света, –  нечего сказать, хорошо счастье!

Валя, не соглашаясь, помотала растрепанной головой.

- С этого все началось – с того, что зуб заболел. Начальница отпустила меня в аптеку за анальгином. Я вышла на улицу, иду, знаешь, воздухом дышу… на работе у меня душно, резиной пахнет… Ну вот, иду себе и вдруг слышу за спиной – девушка! Оборачиваюсь – он.

- Ну и как он тебе на первый взгляд показался?

- Хорош, как и на второй. Нет, – перебила себя Валя. – Если честно, я на него сразу в таком плане не посмотрела. Это уж потом… это уж теперь… 

- Теперь-то я вижу – по уши втюрилась, – добродушно усмехнулась Света. – А сразу отчего  не смотрела?

- Стереотип сработал, подружка. Думаю, черномазый – значит террорист, либо наркобарон какой-нибудь, – в общем, опасный человек! Такая вот цепь в мозгу, чисто автоматически.

- А он, значит, черномазый?  – все более втягивалась в интригу Света.

- Ну да: узбек или там азербайджанец. Я плохо их различаю… 

- Ну и что дальше? – поторопила заинтригованная слушательница.

- Сперва я хотела просто от него убежать – но, видишь, не  судьба…

- Догнал и лапши на уши навешал!

- Не то чтоб догнал… Кстати, меня так просто не догонишь, – Валя с достоинством встряхнула своими лохмами. – Я спортсменка, занимаюсь профессиональным туризмом. Разряд имею!

- Вот как! Значит, он решил за тобой не гнаться…

- Не знаю, что он про себя решил. Тут троллейбус подошел, я сразу и заскочила! А он за мной не поспел…

- Значит, ты уехала от него на троллейбусе? И что дальше?

- Вот слушай. Вернулась я на работу, зуб у меня сам собой, кстати сказать, прошел, от эмоционального потрясения. Ну, стала заниматься делами, а вечером выхожу – он возле двери ждет, с розами.

-    Ничего розы? – полюбопытствовала Света.

- Высший класс! До сих пор у меня дома стоят, не завяли. А было неделю назад. Так вот, протягивает он мне розы и говорит, быстро так, чтобы я снова не убежала – девушка, говорит, это вам, мне от вас ничего не надо, если хотите, больше меня не увидите.

- Да они все так говорят! А ты что?

-  А я спрашиваю – раз вам ничего не надо, зачем цветы, и вообще, говорю, что все это значит? А он – я бы мог вам объяснить, только ведь вы, наверное, никуда со мной не пойдете, где можно было бы посидеть-поговорить?..

- Штамповка, – откомментировала Света. – Обычный трюк. Все они так подводят – надеюсь, ты не клюнула?

- Нет, конечно, в смысле я не пошла с ним в ресторан. Давайте, говорю, сядем на скамеечку в сквере, и мы мне все объясните.

- А постоять вы  не могли?

- Не могли, – вздохнула Валя.

- У него что, ноги отваливаются?

- Понимаешь, моя начальница должна была выйти следом за мной… А это такая старушенция, во все нос сует! – Валя объясняла истово, с горячим желанием точно обрисовать ситуацию. –  Она как из окна его увидела, сразу начала кудахтать: ах террорист, ах взорвет сейчас весь наш инвентарь! Все наши справочки – документы – сводки…  ну и нас самих заодно!

  Женщины засмеялись.

- А что у вас за инвентарь, Валя, может, в нем бриллианты спрятаны? А в  документах, случайно, не содержится информации о местонахождении Усаны бен Ладана? Говорят, его не убили, а только так говорят…

- В том-то и дело, – вытирая заслезившиеся от смеха глаза, подтвердила Валя. – Именно про эту самую личность. А вообще я в бюджетной организации работаю, – уже серьезно продолжала она. – В детском спортивном клубе. Инвентарь последний раз обновляли в девяностом году. Так что насчет бриллиантов проехали!

- Проходите, дамы, – пригласила освободившаяся парикмахерша, к которой они стояли в очереди.

   Но  дамы, вопреки логике, медлили. Вале и Свете жаль было прерывать спонтанно развернувшееся общение. Обе они чувствовали зарождающуюся симпатию друг к другу. Кроме того, одна из них хотела высказаться, а другая – дослушать. Рассказ еще только приближался к своей кульминации, самое интересное обещало быть впереди…

    Промедленьем воспользовалась невесть откуда взявшаяся тетка строгого облика, объявившая, что она, заняв очередь, отходила пока в магазин. А та, за кем она занимала, тоже куда-то отошла, кажется, в отделение массажа. Таким образом, сейчас законный черед ее самой, отходившей и вернувшейся. В ином случае ни Света ни Валя не сочли бы это объяснение убедительным, но на этот раз спорить не стали.

- Итак, Валюша…

- Значит, отошли мы с ним на скамеечку, тут и началось. Я, говорит, могу полюбить только настоящую женщину, в смысле хорошую, умную и трудовую. Не пустышку какую-нибудь, не бездельницу – и к тому же еще красавицу. Я спрашиваю, а при чем тут я? И вот представляешь, Света, оказывается,  ты видишь перед собой ту самую женщину, которую только и можно полюбить! Единственную из всех…

- И ты поверила такой пошлости? – поморщилась собеседница.

- Это когда я рассказываю, получается пошлость, а когда он говорил, совсем другое дело, – обиженным тоном отозвалась «единственная». –  Потому что если человек искренен…

- Ладно, с этим все ясно! Что дальше было?

- Дальше я думаю – это ведь все слова… надо, думаю, на дела его посмотреть!

- А какие у тебя с ним могут быть дела? – вновь перебила Света. – Разве можно заводить дела с первым встречным?

- Ничего я не завела…  Адрес, телефон свой давать не стала и провожать себя запретила. Так что ты думаешь – на следующий день он встречает меня возле работы с корзинкой винограда! Возьмите, говорит, мне ничего от вас не нужно, просто я вам хочу подарить!

- Ты взяла? – В голосе Светы звучало неодобрение.

- А что, надо было человека обидеть?  Ведь он от чистого сердца!.. Да и виноград  просто чудо –  мускатный, все пальчики оближешь!

   Света хмыкнула, но ничего конкретного не сказала. Какое-то время длилась пауза.

- А еще что-нибудь он тебе дарил? Я имею в виду потом?

   Валя зачарованно кивала – подарков у нее за одну только неделю набралось достаточно. Да и почти каждое его слово было само по себе подарком. Как он говорил: «Ты очень красива, Валия, только еще сама этого не знаешь. Потому и другие  не замечают. Надо всем показать, какая ты красивая», – и дал ей денег на то, чтобы показать, в том числе  на эту самую парикмахерскую.

- Понимаешь, Света, я никогда не занималась собой, как вот ты и другие женщины, – вновь заговорила она. – У меня не было на это средств, времени… да, честно сказать, и стимула тоже! Но теперь-то я наверстаю… – Валя бросила взгляд в сторону кресла, где обрабатывали голову той самой тетки, втершейся не в свою очередь. – Я теперь и кожу и рожу себе сотворю! Ты не смотри, что у меня штаны спортивные, я просто еще не успела…

- Слушай, а ведь это может быть неспроста, – вдруг с беспокойством сказала Света. –  Что, если ему от тебя что-то нужно?

    Валя вскинулась, словно ее шилом кольнули. Похоже, она уже сама задавала себе этот вопрос, и сейчас надеялась, что он не всплывет в разговоре. А он вот все-таки всплыл, взбаламутив в душе осадок собственных сомнений, о которых она хотела забыть:

- Что ему может быть нужно? Моя квартира? Так я в коммуналке живу, где потолок скоро на голову упадет! Или, может, деньги, которых у меня сроду не было? – Валя так возбудилась, что почти кричала, привлекая взгляды со стороны. – Или я великий ученый, чтобы выкрасть у меня какое открытие, формулу какую ядерную?!

-  Вы в сушку, – прозвучал утомленный голос парикмахерши. – А следующая в кресло.

- Знаешь что, Валя, напиши мне свой телефон, –  вставая со стула, попросила Света. – Я тебе потом позвоню. Мне не хочется, чтобы мы с тобой  потерялись...

    Валя уже опять радостно улыбалась:

- Если везет, так уж во всем… Не думала я, что здесь в очереди подругу найду. Просто потрясающее везенье!

   Она снова начала сиять, имея в виду, конечно, не только и не столько подругу. Но характер у нее, сразу видно, был простой и отходчивый. Свете действительно захотелось с ней дружить: она любила людей без комплексов, у которых душа нараспашку. А то вон взять соседку Ирину: и квартиры-то у них рядом, и сыновья одноклассники, а настоящей дружбы нет и не предвидится. Ты ей обо всем расскажешь, всю себя наизнанку вывернешь,  а она молчит, словно ей язык защемили. Света таких молчунов не уважала – все-таки человек, как говорится, существо общественное…

   Она проследовала в кресло, а Валя начала рыться в сумочке, ища карандаш и бумагу, чтобы записать телефон. Тут к ней со стороны сушки подошла давешняя тетка с головой, замотанной в полотенце. Из-под мохнатого тюрбана смотрели острые напряженные глаза – такие бывают у людей, постоянно вынужденных отбиваться от разных напастей, неприятностей, нападений. Меж глаз залегла косая морщинка.

- Женщина, хочу вам сказать. Вы тут так громко обсуждали свои дела…В общем, от человека сейчас можно получить не только квартиру или еще какие-нибудь материальные блага.

- Что? – растерялась от неожиданности Валя. – А что ж еще, если не квартиру и не блага?..

- Можно получить его самого, – жестко продолжала незнакомка. – На органы, например…

   Валя открыла рот, чтобы поставить ее на место, но от потрясенья не могла найти подходящих слов. А вот эта мрачная прорицательница за словом в карман не лезла:

- Не на органы, так что-нибудь еще – разные бывают случаи… Через определенного человека можно получить доступ к другим людям либо к каким-то особым сведениям. Извините, но я должна была вас предупредить. Я не раз сталкивалась с этим по службе...

   После своей прокурорской речи дурная тетка повернулась и пошла назад в сушилку, Валя даже не успела ничего ей ответить. Да и стоило ли отвечать? Есть такие люди, во всем готовы видеть плохое. Сама небось уже никому не интересна – вот и не нравится, когда другие устраивают свою судьбу! Везде ей подвох мерещится. А Валя, может, такого случая всю жизнь ждала и в другой раз уже не дождется…

     Все-таки ей сегодня испортили  настроение!

10

   В понедельник у 5 «А» последним уроком была литература. Тимка любил бы этот урок, если бы мог думать последнее время о чем-нибудь, кроме своей беды. Она заполняла его без остатка. Нельзя жить по-прежнему, в то время как у тебя украли папу – несмотря на то, что кто-то очень похожий на него каждый вечер сидит в большой комнате за компьютером.

   А по литературе проходили сказки Андерсена. Тимка их очень любил, еще с тех пор, как сам не умел читать и просил, чтобы ему читали вслух. Особенно нравилась ему «Снежная королева», которую как раз разбирали сегодня на уроке. В прошлый раз было задано дочитать дома последнюю главу, а теперь Людмила Викторовна задавала вопросы:

- Как вы думаете – из-за чего у Кая испортился характер?

- Потому что ему в глаз попал кусочек кривого зеркала!.. И в сердце тоже!..  – закричали в классе. – Если бы не они, Кай оставался бы таким же добрым и умным, как раньше!

- Что же это за зеркало было, от которого разлетелись такие вредные осколки?

- Это было колдовское зеркало! Его сделал злой тролль…

   Тимка подумал, что тут, пожалуй, есть нечто похожее на ситуацию с папой: какие-то новые выдумки злого тролля позволили заменить папу прежнего на того, которым он стал теперь… То есть украсть его настоящего и заменить неживым, ничего не чувствующим.

- Вспомним, что подумала об этом Герда…

    Сзади на стол шлепнулась записка – от Славки, наверное. Друг был выше  ростом, поэтому их никогда не сажали вместе. Раньше оба они всерьез об этом переживали, но последнее время Тимка понял, что, оказывается, все к лучшему. Сейчас бы у него просто не хватило сил на такого заводного соседа, как Славка.  Раньше, когда он сам был счастливым и беззаботным, у них нашлось бы много интересных дел, которыми можно заниматься во время урока, так, чтобы не заметила учительница. А сейчас все изменилось: Славка остался самим собой, в то время как Тимка уже не годился для прежней, озорной и веселой, жизни. И хотя они продолжали оставаться друзьями, им теперь было не по дороге: один стремился к радости, другого покрыла тьма. Тимка остро нуждался в поддержке, но чувствовал: нельзя просить друга войти вместе с ним в его горе. Этот путь, как он уже понял, делят с человеком только самые близкие… да и то большую его часть каждый проходит в одиночку.

    На клочке бумаги было написано: «Тимыч, будь человеком, пойдем со мной сегодня к психологу. Мать меня посылает, а на хрен я один пойду! Бауньки?»  Тимка вздохнул – друг все еще не понял того, о чем сам он только что думал. Счастливые не все понимают. Их проблемы кажутся им серьезными, в то время как на самом деле гроша ломаного не стоят. К примеру, раньше Тимка тоже готов был бояться этого странного психолога, а теперь ему все равно. Чего еще можно бояться, если самое плохое уже случилось?

   Но для Славки-то все оставалось по-прежнему – ему и в самом деле страшно  пойти в уединенную комнатку на четвертый этаж, все равно что подняться в замок людоеда. Не зря друг просит составить ему компанию. И Тимка приписал внизу бумажного лоскута: «Ладно, старик, если буду жив». Мало ли что может случиться: говорят, с горя иногда разрывается сердце…

- А сейчас Маша Малышева расскажет нам, какое решение приняла Герда, когда исчез Кай, – прозвучал ровный голос Людмилы Викторовны.

   Отличница Малышева встала с места:

- Она пошла за ним, чтобы вернуть его домой.

- А она знала, где искать?

- Нет, не знала. Но она решила обойти весь свет, чтобы найти Кая.

- А ведь это нелегко, ребята, обойти весь свет, – сказала Людмила Викторовна. – Как вы думаете, почему Герда сумела преодолеть все трудности? В чем заключалась ее сила?

- В том, что она «милый невинный ребенок»! – подскочила на стуле Карлова. – Это сказала старушка финка!

- А как ты понимаешь ее слова?

   Карлова не нашлась что ответить. Вообще-то в прежние времена она нравилась Тимке, несмотря на недостатки характера. Он даже начал было влюбляться в нее, то тут произошла история с папой, и все эти глупости сами  собой отпали.

-    Повторяю вопрос: почему Герде удалось найти Кая? Думаем все!

- Она очень хотела его найти, а когда человек чего-нибудь хочет, у него это получается, – сказала Маша.

- Она нашла Кая потому, что правильно искала! – Толстощекий Денис говорил, чуть выпячивая от важности нижнюю губу. – Когда проводишь поиски, надо обходить заранее намеченные участки… ну, места, где он может быть,  и всех о нем спрашивать. Герда так и делала, поэтому она его и нашла!

- Ей помогали разные животные, – добавил Аркашка Меньшибратов – тот самый, который хотел взять в поход свою собаку. –  Ворон с вороной, олень и лесные голуби, которые указали дорогу!

- А еще маленькая разбойница! – подскочила на месте Карлова. – И две старушки-волшебницы, лапландка и финка! 

- Не перебивай, Лиза, – остановила ее Людмила Викторовна. – Иначе мы просто перестанем слышать друг друга.

- Да я уже все сказал, Людмила Викторовна, про животных.

- И я уже все сказала про людей!

- Послушаем Тимофея, – вдруг вызвала Людмила Викторовна.

- Меня? – растерялся Тимка.

    Ведь он не поднимал руку, как делает ученик, когда хочет что-то сказать! А просто так вызывают только в начале урока, когда проверяют домашнее задание и ставят за него отметку в журнал. Во время общего разговора Людмила Викторовна спрашивала обычно тех, кто  сам хотел ответить.

- Не волнуйся, Тимофей, просто скажи свое мнение: почему Герде удалось спасти Кая?

- Потому что она его любила, – необдуманно брякнул Тимка.

   Это было сказано сгоряча и вызвало в классе шквальный взрыв хохота:

- Ха-ха-ха! – тряс щеками толстый Денис.

- Хи-хи-хи! – заливалась Карлова.

    И все вокруг веселились, только Славка из дружеской солидарности смотрел, нахмурившись, в стол, как бы говоря: ну и сморозил же ты, старик, глупость – вот теперь расплачивайся…

- Тихо! – стукнула ладонью о стол Людмила Викторовна.

    Класс притих: обычно учительница не стучала и даже голос повышала не часто.

   -  Почему это вы смеетесь – о любви никогда не слышали? Да мы тут вовсе не про ту любовь говорим, о которой вы все подумали. Совсем о другой любви!

   Теперь все стали поглядывать на Тимку с уважением: есть, значит, какая-то  особенная любовь, о которой никто не знает, а Тимка Лучинин знает. Славка перестал хмуриться и поднял руку:

- А что это за «другая любовь», Людмила Викторовна?

   Учительница на минутку замялась.

- Как бы вам объяснить... В общем, это такое чувство, которое побуждает творить добро. Человеческая любовь…

- Какая еще «человеческая»? – недоумевал Славка.

- Если ты любишь кого-то по-человечески, ты будешь выручать его из беды. Даже подвиг для него совершишь, если потребуется. Как Герда… ведь она, в сущности, совершила подвиг – спасла своего друга от злых чар.

- Значит, она все-таки любила Кая? 

   В глазах Славки зажглись лукавые огоньки, говорящие о том, что слово «любовь» он понимает по-прежнему, безо всяких там  «добро» или «подвиг».

- Любовь, о которой мы говорим, должна быть между всеми людьми. Вот ты любишь своих родителей?

- Ну люблю. – Славка посмотрел озадаченно – при чем тут родители? – Конечно, люблю, только мама меня много куда ходить заставляет. И в клуб «Путешественник», и к психологу записала, а психолог еще сказал, что надо в Центре творчества заниматься карате, – жаловался Славка. – А у меня голова после этого болит!

   В классе опять приготовились смеяться, Карлова уже тоненько фыркнула – на пробу, поддержат ее или нет. Людмила Викторовна нахмурилась, и она деловито сморщила лоб, как будто нет девочки на свете серьезней и озабоченней ее.

- Может быть, Славик, тебе действительно трудно всюду поспеть. Но мы говорим сейчас не об этом. Я думаю, ты любишь своих родителей. Если бы с ними, не дай Бог, случилась какая-нибудь беда, ты пришел бы на помощь,  правда?

- Конечно, – вздохнул Славка.

- Вот это и есть та самая человеческая любовь, о которой идет речь. Любовь-Добро, Любовь-Благо. Такой Любви учит нас христианство – религия, которую принес на землю Иисус Христос.

- Кто это Христос?  – переспросили в классе. – Он, что ли, Бог?

- Богочеловек, если сказать точнее… То есть Бог, воплотившийся в человека.

- Зачем?

- Чтобы спасти людей. Насколько я знаю, надо было принести жертву за человечество и от лица человечества, а  никто не мог сделать этого, кроме Бога, – объясняла Людмила Викторовна. – Поэтому Бог принес ее в человеческом виде, а для этого сначала стал человеком. Вот и получилось такое уникальное явление – Богочеловек.

   Несколько секунд класс молчал. Что-то было во всем этом особенное, не до конца понятное, но значительное. И еще привлекало то, как разговаривала с ними учительница – совсем по-взрослому, словно сама раздумывала над своими словами и советовалась с классом, насколько в них можно верить.

- Откуда вы обо всем этом знаете? – выскочила Карлова.

- Это основы христианской религии, – пожала плечами Людмила Викторовна. – Их должен знать каждый культурный человек, как верующий, так и неверующий. 

- А вы сама верующая?

- Сложный вопрос, – призналась учительница. – Теоретически – да, пожалуй. Но я не хожу в церковь, не молюсь, не ношу креста. Меня всему этому не учили…

- А Иисус Христос как-нибудь помог Герде? –  вдруг спросил Славка.

- Ах да! Я как раз хотела вам рассказать, – спохватилась Людмила Викторовна. – Вернее, прочитать. Андерсен написал об этом, но это место сохранилось только в старинных книжках. Потому что советская цензура вырезала эту часть текста… Вы знаете, что такое цензура?

   После того как объяснили значение слова, Людмила Викторовна достала  книгу с пожелтевшими от времени страницами, принадлежавшую, как она сказала, еще ее бабушке. Оказывается, Андерсен написал о том, что, подходя к замку Снежной Королевы, Герда читала «Отче наш» – главную молитву, которую принес на землю Иисус Христос. Этим она отбивалась от нападавших на нее снежных хлопьев, на самом деле являвшихся передовыми отрядами войска Снежной королевы. «Было так холодно, что дыхание девочки сейчас же превращалось в густой туман, – звучал ровный голос Людмилы Викторовны. –  Туман этот все сгущался и сгущался, но вот из него начали выделяться маленькие, светлые ангелочки, которые, ступив на землю, вырастали в больших грозных ангелов со шлемами на головах и копьями и щитами в руках. Число их все пребывало, и, когда Герда окончила молитву, вокруг нее образовался уже целый легион. Ангелы приняли снежных страшилищ на копья, и те рассыпались на тысячу кусков. Герда могла теперь смело идти вперед; ангелы гладили ее руки и ноги, и ей не было уже так холодно».

-   Здорово! – воскликнул Славка. – Чтобы от слов получался туман, из которого выходят воины!.. А вы знаете эту молитву – «Отче наш»?

   Не успела Людмила Викторовна ответить, как уже прозвенел звонок. Литература была последним уроком, после которого можно уходить домой. Все стали поспешно запихивать в портфель книжки, тетради, пеналы; шуметь и галдеть, толкаться в дверях класса. Тех, кто оставался на продленный день, Людмила Викторовна повела в столовую. А Тимка сидел на месте, пораженный внезапно сложившейся в сознании мыслью: да ведь это ему, как Герде, надо  пуститься в странствия и спасти любимого человека от колдовских чар! Найти настоящего папу, которого украли злые силы… Как же он раньше до этого не додумался?!

- Ты идешь домой? – подбежал к нему Славка.

- Я потом… я сегодня дежурный, – соврал он первое, что пришло в голову.

- Давай, помогу тебе отдежурить?

   Тимка замотал головой. По лицу друга было видно, что он вздумал обидеться – но тут на него сзади  навалились Аркашка Меньшибратов и толстый Денис, которым не терпелось устроить кучу малу. Славка на своей спине выволок их в коридор, где все трое клубком покатились дальше, к лестнице.

     А Тимка все сидел за своим столом, думая об одном и том же. Когда за дверью затих шум возни, он встал и направился к выходу, не глядя по сторонам. Он просто не мог смотреть на знакомые стены класса, зная, что видит все это в последний раз: и портреты писателей, и стенгазету, и подоконники с цветами в горшках. Если он вернется когда-нибудь сюда, то очень не скоро… Герда с Каем успели вырасти во время своих странствий, так и он к моменту возвращения станет высоким и взрослым, и у него вырастет борода... А сегодня мама не дождется Тимку домой, и еще много-много дней не дождется…  Тимкины глаза защипало от жалости – к маме, к себе, обреченному на длительные скитания, и к папе, которому долго ждать освобождения. Но другого пути, по-видимому, нет.

11

    Сидя в удобном кресле посреди своей артистически обставленной комнатки, Артур Федорович предавался размышлениям не самого приятного свойства. Вот уже несколько дней в установленное время к нему не приходит ни один ученик. В начале учебного года заглядывали две-три мамаши, записывали к нему детей – но дальше, увы, дело не пошло. Подростки сейчас тяжелы на подъем: готовы сидеть весь день за компьютером, а к психологу на верхний этаж подняться лень. Или он плохо агитировал их первого сентября? Вроде старался увлечь, заинтересовать, развеселить – и подмигивал им, и обещал, что занятий как таковых проводить не будет. Ведь само слово «занятия» уже  набило у детей оскомину, а вот равноправное общение со взрослым человеком должно поднимать шкетов в собственных глазах!

   Однако все ухищрения не принесли результатов, и Артур Федорович проводит время в гордом одиночестве. Если так пойдет дальше, придется снова менять работу, а ведь он только что устроился школьным психологом. Своим отсутствием дети попросту перекрывают ему кислород. Или они чувствуют нечто… то, о чем недавно вслух заговорил Ким в этом самом кабинете?..

   С тихим стоном Артур Федорович уткнул лицо в ладони и затряс головой, снова переживая свой недавний позор. Он-то думал, никто ни о чем не догадывается. Но не зря говорят: сколько веревочке ни виться, а кончику быть. Последнее время он все чаще подрывается на своей основной мине. Ведь и из Центра творчества, где у него был классный драмкружок, пришлось уволиться по не совсем… м-м-м… благовидным обстоятельствам. Оставил одного мальчишку под предлогом дополнительных занятий и даже пальцем к нему не притронулся – а тут уже в студию ворвалась бабушка, злая, словно фурия. Почему она сразу заподозрила то, что Артур Федорович тщательно скрывал в течении многих лет? И устроила скандал, в результате которого ему пришлось уволиться. А ведь он не сделал бы пацану ничего плохого, даже если бы эта неприятная бабушка спокойно сидела дома на диване. Он не злодей, не маньяк, насилующий детей, – да ему легче было бы умереть, чем пойти на что-нибудь подобное! Артур Федорович действовал исключительно в рамках своего воображения. Ему достаточно наблюдать мальчишек с близкого расстояния, просто чувствовать, что они поблизости. Остальное – дело фантазии. Да, ему нравится представлять себе пацанов в пикантных ситуациях, но не более того.   Ведь от представлений никому нет вреда. Ни один мальчишка не узнает, что был героем виртуального фильма, придуманного старым артистом для его собственного тайного удовольствия. А раз не знал, так о чем тут, спрашивается, говорить? Ту же самую мысль проводит и Набоков в романе «Лолита», который, кстати, включен сейчас в расширенную школьную программу для старшеклассников …

   Вот если бы что-нибудь совершилось наяву, тогда другой разговор. Тогда – и он это понимает – преступление. Потому что в любом случае мальчишке обеспечено жуткое потрясение, как говорили в старину, душевная травма. Кроме того, паренек после этого может стать со временем таким же порочным стариком, как сам Артур Федорович... Вот вам и готовая трагедия. Ведь он сам себе не рад с тех пор, как вымазался в этой грязи, из которой до сих пор не может отмыться!

    Правда, современное общество оставляло ему одну психологическую лазейку – не считать себя виноватым. Человек свободен в своей интимной жизни: делай что хочешь, только не нарушай действующее законодательство. Он его не нарушает – следовательно, может ходить с высоко поднятой головой. И кому какое дело, что творится в его душе, как строятся мысли? Вот и Ким, разгадавший его неблаговидную тайну, тоже сказал – это еще не то, из-за чего стоит комплексовать… Так в чем же тогда проблема? Почему Артур Федорович чувствует себя так, словно с первого сентября стал практически рабом Кима? Он и прежде его побаивался, тушевался перед его молодой энергией и сконцентрированной волей, но теперь Ким словно держит над ним занесенный кнут – знание об его тайном пристрастии. Достаточно одного намека, и Артур Федорович готов сквозь землю провалиться… Может быть, зря? Может быть, надо воспитывать в себе иное отношение к жизни – такое, о котором он только что думал? Не считать себя виноватым?

   Но вот парадокс: когда он старался уверить себя, что стыдиться ему нечего, на сердце становилось совсем тяжело и безрадостно. А после переживаний, тайного самобичевания кажется, что еще можно жить…

   Дверь в его кабинет, скрипнув, приоткрылась. В щелку робко просунул голову бледный веснушчатый мальчик – тот, которым Артур Федорович подчас любовался на школьных переменах. Впрочем, тогда малыш был прекрасен и весел, заливался свирельным смехом, словно греческий пастушок, и даже не казался веснушчатым, потому что все его личико покрывал здоровый румянец. Теперь же он выглядел так, словно должен переступить порог людоеда. Кажется, Артур Федорович не позволял себе ничего такого, что могло бы настроить малыша на эту волну… Во всяком случае, внешне. А о виртуальных фильмах с его непосредственным участием этот пастушок знать не мог. Неужели у детей настолько развита интуиция?..

- Смелее, мой друг.  Проходи и закрывай за собой дверь.

- А вы сегодня не принимаете? – с надеждой спросил юный посетитель. 

- Совсем напротив, – усмехнулся Артур Федорович. – Я, видишь ли, как раз принимаю. Чего ты боишься; разве во мне есть сходство с людоедом?

   Мальчуган наконец решился переступить порог и стоял теперь в кабинете, испуганно озираясь по сторонам.

- Садись в это кресло, – предложил Артур Федорович. –  Не правда ли, у меня уютно? И совсем не похоже на замок Синей Бороды...

- Какой бороды? – недоуменно переспросил этот продукт современного школьного образования. Нынешние дети растут вдали от известных всему миру легенд и сказок, литературных образов, ставших символами.

- Ладно, замнем для ясности. Итак, мой друг, скажи – какие в твоей жизни появились проблемы?

- Никаких, – уныло повесил голову пастушок.

- Судя по твоей интонации, это не совсем так. Как тебя, кстати, зовут?

- Стайков, Слава.

- Так вот, Стайков Слава, ты находишься в весьма редком человеческом состоянии – когда нет никаких проблем… Скажи, у тебя есть друзья?

Мальчуган слегка оживился:

- Да, у меня есть друг. Точнее, был. Сегодня он меня обманул, и я с ним больше не общаюсь! – щегольнул он взрослым словечком.

- Ну вот видишь. А говорил – никаких проблем!

- Я просто не люблю, когда обманывают, – насупился пастушок. – Если уж обещал пойти с другом в одно место, значит, должен пойти…

- Вполне разделяю твои чувства. Но давай подумаем: возможно, твой друг хотел исполнить свое обещание, но не смог? Вдруг обстоятельства оказались сильнее его?

- Я сам сильнее его, и, когда встречу, поколочу.

      Артур Федорович засмеялся – до чего же хорош этот столь непосредственный и столь характерный Славик! Великое дело – воспринимать жизнь такой, какова она есть, без всяких сложностей и подтекстов!

- А твой друг не предупреждал тебя, что у него могут возникнуть собственные  проблемы? – вслух спросил Артур Федорович. – Что ему, например, не хватит времени?.. Или еще что-нибудь?.. Не делал ли он каких оговорок?

- Никаких огово…Ой, – запнулся вдруг мальчуган. – Он ведь сказал…он мне написал….

    В следующий момент Славик сорвался с места, подхватил свой прислоненный к креслу портфель и драпанул прочь, крича на ходу:

- До свиданья! На сегодня мы уже позанимались!

     Вот тебе и первый, он же единственный пока, посетитель.

12

     В стоматологию «Белый коралл» то и дело звонили клиенты. Всем было что-нибудь надо: записаться, отписаться, переписаться – а скорей всего, просто потрепать координатору нервы. Во всяком случае, так казалось в последнее время Ирине. Она поставила себя на автомат, стараясь ни в чем внутренне не участвовать. Работала механически: бесстрастно бросала в трубку «да» и столь же бесстрастно записывала, отписывала, переписывала. Давала справки, выбивала чеки в оплату приема, готовила для врачей чай. А что касается нервов, так их у нее давно уже не осталось.

   Дома не происходило никаких сдвигов к лучшему. Тимка по-прежнему страдал, Павел часами не отрывал загадочно-внимательного взгляда от монитора. Сегодня он, кажется, даже не пошел на работу. Ирина стала подумывать, а не нуждается ли ее муж в помощи психиатра?

- Да?  – в очередной раз подняла она телефонную трубку.

- Попросите, пожалуйста, к телефону Ирину Лучинину... Ира, это ты? Это Света Стайкова.

- Света? – с недоумением повторила она.

   Что же, теперь соседка и на работу ей будет звонить? Мало достает дома…

- Ты не волнуйся, я только хочу спросить… Может быть, ты в курсе… – Светкин голос звучал со странной неуверенностью, она запиналась,  подбирая слова, и совсем не походила сейчас на саму себя, не знавшую обычно смущения. – В общем, тут Славик ищет твоего Тимку… Ты не в курсе, где бы он сейчас мог быть?

- Тимка?! – встрепенулась Ирина. – Он должен быть дома! Вы звонили в дверь?

- Никто не открывает. Тут такое дело… – снова запнулась Светка. – Ты только не волнуйся заранее…

- Что случилось?! – в голос закричала Ирина.

- Тимка послал Славику записку, что пойдет с ним к психологу, если будет жив. Так он написал.

- Тимка написал «если буду жив»? – не веря своим ушам, повторила Ирина.

- Да, он написал. И сейчас мы нигде не можем его найти. То есть он, конечно, объявится, – спохватилась Светка, – он обязательно найдется, это наверняка! Но я подумала, может быть, тебе надо знать…

- Еду, – бросила в трубку Ирина и сорвалась с места.

   Она бежала по клинике к выходу, задыхаясь от скорости и, главное, от раздирающих душу страхов. Неужели сложности с Павлом привели Тимку к попытке… страшно подумать, к какой, страшно назвать ее, даже  мысленно! А вдруг к удачной попытке?!  Тогда она, Ирина, убьет сперва Павла, а потом себя. Но еще раньше разнесет на мелкие куски Павлов любимый ящик, компьютер.

13

    В эту ночь Павлу не спалось: постель казалась душной и скомканной, рядом беспокойно вздрагивала жена – видимо, ее сновиденья были не из приятных. Сам он не помнил, что ему снилось. Наверное, что-то скучное, от чего человек среди ночи просыпается. Он потихоньку сполз с кровати, прошел на кухню и выпил там воды – нет, это было не то, что ему нужно. Отдернул занавеску, посмотрел на пустую улицу, бледно подсвеченную двумя далекими фонарями… нет, и не это. В сущности, Павел знал, чего ему не хватает: просто до сих пор заставлял себя придерживаться определенного распорядка и не входить в параллельную реальность по ночам. Но сейчас у него уже не было сил сдерживаться.

    Вскоре в большой комнате прозвучала мелодичная музыка, и на сигнальном блоке зажглись нежные зеленые огоньки. Как всегда, Павел не думал, какие кнопки нажать, какую программу выкрутить. Достаточно было того, что он захотел попасть в заэкранье – и, как обычно, сразу попал. Встретили его там восторженно: кураторы всегда встречали Павла с энтузиазмом, но сегодня к тому был дополнительный повод: сегодня он первый раз пришел ночью. С него сняли тяжелое пальто, измазанные глиной ботинки (он был в пижаме и босиком – грубая одежда и обувь соткались из привнесенных им в идеальный мир проблем и несовершенств). При этом кураторы совещались, как отпраздновать его первое ночное посещение. Спрашивали, что он хотел бы заказать: бал, оргию, африканский праздник с факелами, банкет, фуршет, рыцарский турнир или… Но он заказал себе просто порцию спокойного ночного отдыха, в тишине, в мягкой постели, и чтобы никто не мешал ему доспать то, чего не доспал в реальности.

     Вот теперь сны Павла были интересными. Он видел себя изобретателем нового стройматериала, вызвавшего бум в строительной экономике. Это изобретение вело к мировой известности, сулило неслыханную прибыль. Павел въявь переживал, как раскручивалась его слава: сперва проект затребовали в министерство, потом в правительство, а уж после на мировой экономический форум. Крупнейшие банкиры развитых стран стремились перекупить у него патент, одно за другим сыпались захватывающие дух предложения… И всю ночь Павла чествовали, хвалили, поздравляли, удивлялись ему и стелились перед ним травкой. А его прежним недоброжелателям не осталось ничего иного, как гореть на огне лютой зависти.

    К сожалению, утро настало не только на очередном банкете в его честь – оно разворачивалось и в его настоящей квартире. Из заэкранного мира, связь с которым он не догадался вовремя заблокировать, стали доходить обычные надоедливые сигналы: звон посуды, шелест жениного халата, всякие там «С добрым утром!» и «Какую кашу тебе, Тимка, сварить?» Но если бы все это было заблокировано, Павел наверняка пропустил бы время идти на работу, в свою контору…

    И вот тогда старший из кураторов заговорил. Это был вопрос, давно уже осевший у Павла в подсознании: на кой ему, собственно, сдалась эта самая контора? Чтобы зарабатывать деньги? А разве любое его желание не исполняется здесь бесплатно? Правда, у него есть семья, которую он сам когда-то завел: жена, сын. Кураторы поставили вопрос так, что ему надо забыть обо всех проблемах по ту сторону дисплея и переселиться к ним насовсем. Вот это уже было серьезно. Казалось бы, логически все складывалось к тому, чтобы принять предложение кураторов, но… Павел чувствовал, что его держат некие древние атавизмы. Три атавизма, не позволяющие развязаться с его предыдущей жизнью.

   Первым был опять-таки Тимка: уж слишком глубоко въелась в Павла за десять лет привычка дрожать над сыном. Вторым – женщина, Ирина. Понятно, она не могла выдержать конкуренции – такие ли ждали его на празднике жизни! – но ни с одной из встреченных на этом празднике он не пережил того, что пережил с ней. Когда-то они буквально ходили по пятам друг за дружкой: она во двор мусор выносить, а как идет обратно, он ей навстречу – соскучился.  Он задержится вечером на работе, а она уже ждет возле метро – вышла его встречать. И так повсюду, где только можно, они таскались вдвоем, а после втроем: сперва с коляской, потом с дитем посередке, ведомым с двух сторон за ручки. В это время Павлу бы и в голову не пришло, что он может куда-то переселиться – без них, от них, бывших тогда частью его самого.

    Но кроме этих двух глупостей, его удерживал еще третий, не менее дикий атавизм. Принято думать, что, когда детство проходит, люди перешагивают через него и идут дальше. На самом деле это не совсем так – каждый носит на дне души свернувшееся клубком собственное детство. В решающий момент жизни оно вдруг проснется, захлестнет человека и поведет куда захочет. Последним атавизмом Павла было пережитое им детство: пустыри, мальчишки, драгоценности в виде битых стекол и собачьих костей, полусдутый футбольный мяч… А как итог всего – серый могильный холмик, простой и невзрачный, несмотря на все прежние старания Павла развести там цветы. Мать как любила держаться в тени при жизни, так и потом не меняла своих привычек. Но в самой этой серости, скудости, умаленье была какая-то сила,  больше всего мешавшая Павлу порвать с унылой реальностью. Временами ему казалось, что сама мать в своем неизменном коричневом жакете стоит на последней черте, последней границе между обычной и компьютерной жизнью – встала и отталкивает его вытянутыми вперед руками. Павлу это не нравилось. Он стыдился перед кураторами: вдруг они могут угадывать человеческие мысли? Но они, похоже, не умели, потому что никогда не заговаривали с ним об этих видениях. А сам Павел не чувствовал внутренних сил решительно прогнать образ матери.

    Таким образом, переселение откладывалось. Он смущенно признался, что еще не готов насовсем остаться в заэкранье:

- Мне еще надо дозреть… То есть я понимаю, что так будет лучше, но давайте сделаем это позже…

     Если кураторы испытывали разочарование, то, как всегда, сохраняли безупречную корректность:

- Нам очень жаль, босс, но мы не властны решать за вас. Надеемся, что постепенно вы привыкните к этой мысли… и со временем ваше переселение полностью совершится.

- Да, да! – горячо отозвался Павел. – Я ведь именно так и хочу – со временем.

-  Но сейчас вы, по крайней мере, согласны не оставлять нас ради бесполезной  необходимости бывать на службе?

- В контору – да! В контору я больше не пойду, – с ходу решил он.

- Какой прикажете номер? – быстро наклонился к нему старший куратор, не скрывший довольного блеска в глазах.

     Павел оказался перед уже знакомым ему огромным меню под названием «шестое чувство». На нем вспыхивали, перемигивались, мельтешили числа, и единичные и такие, от которых, вследствие их многозначности, рябили в глазах. Их даже нельзя было назвать, потому что для них еще не придумали названия; во всяком случае, Павел его не знал.

    Каждое из таких чисел означало определенные обстоятельства, призванные удовлетворить тот или иной внутренний настрой человека. Душевные аппетиты тонки и причудливы не менее прихотей гурмана, которому хочется жаркого или сладостей, или вдруг ни с того ни с сего брусники, черного хлеба, соленых рыжиков. Мелькающие на табло числа таили в себе все оттенки разнообразных человеческих ощущений. Под каждым числом хранилась определенная ситуация, призванная удовлетворить те или иные потребности клиента – кураторы только ждали приказа ее развернуть. Клиент имел право просмотреть множество таких ситуаций, чтобы потом выбрать ту, в которую погрузится на весь вечер. Для начала просмотра требовалось просто набрать определенный код: три раза подряд нажать кнопку под цифрой шесть. Получалась трижды повторенная шестерка, обозначающая новое для человека шестое чувство, которым он отныне владеет в придачу к прежним пяти. Чувство ничем не ограниченной свободы.

    Павел готов был приступить к выбору программы на сегодняшний вечер. Обычно ему помогали в этом кураторы, но сейчас он почему-то не увидел их рядом. Это было странно – до сих пор они в нужный момент всегда были под рукой. Он поискал глазами: кураторы, сгрудившись  в сторонке, о чем-то   негромко, но ожесточенно спорили меж собой. Странно! По правилам они не должны были допускать такого в присутствии клиента, а Павел еще не видел, чтобы здесь нарушали правила.

    Однако на этот раз происходило нечто особенное. Очевидно, у кураторов что-то не ладилось; с каждой секундой их напряженный шепот нарастал, переходя в свистящие и шипящие звуки. Павел не знал, что в таком случае делать. Наконец старший из кураторов повернулся к нему:

- Очень сожалею, босс, но вам тут пришло сообщение… оттуда, – криво кивнул он в правую сторону, что подразумевало под собой границу между обычным миром и заэкраньем. – Мы бы не хотели его вам передавать, потому что оно может испортить ваш отдых.

- Испортит, испортит!.. – подтвердили другие кураторы общим согласным гулом.

- …однако правила не позволяют нам решить этот вопрос самостоятельно. Вот если бы вы сами отказались…

- Какое сообщение?  – спросил Павел.

- Сплошная чушь, босс, но может вас взбаламутить. Обычные штучки тех…– Он опять дернул головой в сторону границы миров. – Поверьте, не стоит его передавать. Разрешите помочь вам выбрать номер?

   Павлу следовало послушаться, поскольку все, что предлагали кураторы, в конечном счете шло на пользу клиенту. Но глупое упрямство, привнесенное из несовершенного мира, пагубная привычка влезать во все самому, пропускать события через собственные принципы и эмоции, – все это сейчас одержало в нем верх.

- Покажите мне сообщение!

- Право, босс… – угодливая физиономия куратора стала кривиться, давая понять, насколько неблагоразумно он поступает.

- Покажите!

    Куратор развел руками и отступил в сторону. Через секунду Павел  почувствовал, что его трясут за плечо. Бледная как смерть, взлохмаченная Ирина с расширенными от ужаса зрачками кричала ему в лицо: «Тимка пропал! Ты слышишь?! Он написал в записке «Если буду жив»! Слышишь?! Тимки нигде нет, он не пришел сегодня из школы! И написал «Если буду жив»!»

   Затем все исчезло, и Павел снова увидел перед собой застывших в ожидании кураторов. Тот, который говорил с ним до этого, заискивающе улыбался:

- Вы хотели получить сообщение, босс. Вы его получили. Теперь разрешите помочь вам выбрать номер?

- Да… то есть подождите! – словно очнулся Павел. – А где же сейчас мой сын? 

- Желаете поискать? – С этими словами куратор подскочил к пульту «Шестое чувство», где все это время не прекращали мигать разные числа. – Одну секунду, босс. В каком направлении пойдем: магия или детективы? Вот тут у нас кабалистика, вызов духов, «В гостях у Калиостро» и еще много разновидностей магических программ. Или желаете что-нибудь под грифом «Розыск»: погони, боевики, хитроумные расследования…

- Я сейчас не хочу погружаться в виртуальность, – раздраженно перебил его Павел. – Мой сын исчез, и я должен искать его в том мире, где это произошло. Сегодня я от вас ухожу;  вернусь, когда все уладится.

   Среди кураторов поднялся протестующий шум. Правда, они старались не повышать голосов до крика, и упрекали не Павла, а друг друга (здесь действовали по принципу «Клиент всегда прав»). А вот между ними явно назревала разборка. Одни считали,  нельзя было показывать клиенту сообщение, другие, наоборот, настаивали, что нельзя было не показать – стоит хоть раз нарушить правила, как вся здешняя система рухнет. Потом они вроде до чего-то договорились. Через секунду старший из них вновь обратился к Павлу:

- Вы не можете так уйти, босс. Вы же знаете, каким образом осуществляется ваш уход: после получения и использования номера через внутренний выход в сон либо его эмоциональное подобие…

- Но сегодня я не могу тратить время на то, чтобы взять и использовать номер!

- Мне очень жаль, но никто не вправе нарушать здешние законы… По ним  вы пришли сюда, по ним же должны и выйти!

   Возможно, все это было так, но Павел не мог сейчас думать ни о чем, кроме Тимки. Его вдруг пронзило сознанье, что дорога каждая минута: возможно, как раз сейчас сын находится в какой-то опасной ситуации… Павел взглянул на себя: он находился в том самом виде, в каком выходил когда-то из душевой кабинки бассейна. Проще сказать, в чем мать родила. Где его одежда?!

- Принесите мне вещи, которые были на мне, когда я сюда пришел!

- Они в стирке, босс. Всякий раз, как вы приходите, мы забираем ваши вещи, чтобы выстирать их и отгладить. А иногда изготавливаем по их модели новые. Да, чаще мы изготавливаем новые – это более современно, чем стирать и гладить…

- Да вот они!.. – перебил Павел разболтавшегося куратора.

   Он случайно наткнулся взглядом на скомканную в уголке пижаму, которую надел перед сном. Правда, пальто и заляпанных глиной ботинок не было – очевидно, их-то и взяли в работу. Увидев, что он поднял пижаму, кураторы в своей всегдашней услужливости засуетились, желая помочь ему одеться. Однако на этот раз они не облегчали, а, наоборот, затрудняли этот процесс: пижамные штаны почем-то скручивались у них в трубочки, рукава куртки оказывались вывернуты, и Павел никак не мог просунуть в них руки. Он потратил много времени на то, чтобы облечься в два предмета, из которых состояла пижама, казавшиеся сейчас особо непрезентабельными, мятыми и несвежими… Но ему теперь было все равно, он думал о главном: как бы скорее выйти отсюда, чтобы искать Тимку.

- Оставьте свою плату, босс, – холодно произнес старший куратор.

- Какую еще плату? Я прежде ничего не платил!..

- Когда вы отбывали в ситуацию выбранного вами номера, у вас незаметно брали  копию одной мозговой клетки. Это нужно для большей идентификации нашей действительности с той, из которой вы пришли. 

- Я ничего не чувствовал, – сказал удивленный Павел.

- Процесс копирования клетки весьма болезненный, но нахождение в подномерной ситуации обеспечивает полную анестезию. Сейчас же вам предстоит вынести эту операцию без обезболивающих средств.

- Да отстаньте вы! – закричал потерявший терпение Павел. – Пока я не найду сына, мне нельзя задерживаться ни на секунду! Все счеты потом.

- Сейчас, или мы вас не выпустим.

    Павел прикинул, удастся ли ему отсюда сбежать. Он никогда не помнил, как входил сюда, через какие двери или ворота. Следовало держать курс в правую сторону, куда кивал старший куратор, говоря «оттуда», то есть из мира по другую сторону дисплея. Наверное, там есть дверь. Но Павел сомневался, работает ли она на выход: может быть, это вертушка в одну сторону. И вообще – если вся необъятность этого места, все внутренние механизмы и хитроумные выдумки обернутся против него, он окажется бессилен…

- Хорошо, берите у меня клетку.

    Кураторы засуетились, но не обрадовались, как логично было предположить. Наверно, они надеялись испугать его предстоящей процедурой и таким образом вынудить остаться. Но их план не сработал. Теперь им волей-неволей пришлось продолжать затеянную игру: у них появились огромные черные щипцы, которыми, понял Павел, будут расщеплять его черепную коробку, чтобы подцепить одну из  серых клеточек.

- Вы уверены, что не передумаете?

- Уверен, – отмахнулся от него Павел. –  Я готов. Только, пожалуйста,  поскорее…

   Он знал, что потеря времени неизбежна: но все-таки это было лучше, чем до бесконечности спорить с кураторами, не отпускающими его без платы. Теперь он ненавидел этих кураторов, которые не давали ему броситься на поиски Тимки. Похоже, это делалось намеренно – им, значит, хочется, чтобы его сынок пропал… Мерзкие твари, думал Павел, как только он мог считать, что они желают ему добра? Но свои эмоции следовало сдерживать, лишь бы скорее выбраться отсюда. Пусть берут клетку, и тогда он сможет уйти, – здешние правила, неукоснительно соблюдаемые кураторами, не позволят чинить ему новых препятствий. А операция не смертельна: ведь они говорят, с ним уже не раз такое проделывали…

- Я готов, – повторил Павел.

- Вы предупреждены насчет отсутствия анестезии…

- Совершенно верно.

- Тогда подойдите ближе…

   Павел шагнул вперед, зажмурившись, чтобы не видеть огромные черные щипцы. На какую-то секунду ему стало очень не по себе, захотелось даже отступить от задуманного. Пусть у него возьмут клетку обычным порядком, после того, как он использует выбранный номер. И тогда сразу на поиски. Но это малодушное желание тотчас же заглушила мысль – что сейчас с Тимкой, где он?

14

        А Тимка сидел тем временем в электричке, увозившей его все дальше от Москвы. Решив отправиться в поисках отца по белу свету, он прямо из школы поехал на вокзал. Само слово «странствие» связывалось в его сознании с пригородом, с хождением по земле босыми ногами. Перед глазами встала деревня, где они с мамой прожили лето у бабули, маминой бабушки. По привычке Тимка обрадовался, но тут же вспомнил, что теперь увидит их обеих через много лет, когда  уже станет взрослым и  бородатым. От этих мыслей снова защипало глаза. Надо было крепко взять себя в руки, чтобы не сойти на первой же остановке и не пересесть в электричку, идущую в направлении Москвы.

   Чтобы отвлечься, Тимка повернулся к окну, за которым проплывали уже не городские улицы, а пустые осенние поля. Вон вдали высятся стога сена, сверху прикрытые чем-то вроде намокших коричневых ковриков. Где он будет сегодня ночевать, в таком вот стогу? Там промозгло и холодно, но другого места ему не найти: ведь он теперь путник, принадлежащий этой вечерней тоске, этому осеннему одиночеству. У него теперь только трудности да цель, ради которой надо их терпеть…      

   За окном быстро сгущались сумерки, небо заплакало дождем. По стеклу наискось побежали аккуратные водяные струйки, словно кто-то линовал школьную тетрадь в косую линейку. Школа теперь тоже осталась  позади – прощайте, шумная толкотня перемен, яркий свет в классе, беспокойный веселый Славка и другие мальчишки… прощай, хорошенькая выскочка Лиза Карлова… Прощайте, Людмила Викторовна, – вы, с вашим ровным голосом и интересными уроками, могли бы стать моей любимой учительницей, если бы я не ушел из школы навсегда. Может быть, стоило сперва с вами посоветоваться? Но теперь уже поздно об этом думать – выбор сделан, поезд бежит все дальше от Москвы…

   Тимке сдавило горло. Выдержит ли он то, на что сегодня себя обрек? Но если  не выдержать, кто же найдет украденного злой силой папу? Это правильно, что Тимкин путь оказался таким тяжелым, ведь иначе не было бы подвига. Как говорила сегодня Людмила Викторовна: чтобы выручить из беды близкого человека, надо совершить подвиг…

   Вдруг по громкоговорителю объявили название следующей остановки. Тимка встрепенулся – до сих пор ничего не объявляли, либо он, занятый своими мыслями, просто не слышал. Но это название пропустить мимо ушей было невозможно: поезд подходил к станции, где живет бабуля!..

   Получалось, на вокзале Тимка выбрал то самое направление, по которому они с мамой отъезжали летом в деревню. Но это вышло нечаянно, как говорят взрослые – подсознательно. Он не думал ехать к бабуле: ведь подвиги должны начинаться с нуля, в незнакомом месте и вдали от родных людей. Просто Тимка не знал других вокзалов, других направлений. До отказа наполненный мыслями о разлуке с любимым прошлым, он машинально вышел на ту платформу, с которой отходили поезда к бабуле…

  Несколько секунд прошли в нерешительности: надо бы ехать дальше… Промчится знакомая станция, а впереди – та же тоска, то же одиночество, тот же подвиг. Но как только поезд замедлил ход, Тимку механически подбросило с вагонной лавочки, руки подхватили портфель, ноги резво понесли его к выходу. Редкие пассажиры с любопытством оглядывали мальчика, который собрался выходить поздним вечером из электрички, – один, без взрослых… Но сам он не замечал ничьих взглядов, уговаривая себя остаться на месте и против воли подвигаясь к выходу. Пол вагона раскачивался, колеса стучали в такт движению, тамбур дохнул в лицо застарелым табачным перегаром, – и вот уже Тимка спрыгивает с вагонной подножки в темноту и моросящий дождь. Его встретили особые загородные запахи свежей травы, размокшей глины, отсыревших деревянных мостков через рельсы.

   Знакомая платформа словно состарилась с тех пор, как он был здесь летом. Пассажиров никого не было. Пышные деревья за оградой превратилась в облетевшие ветки, унизанные дрожащими каплями дождя. Внутри каменной клумбы, где летом высились цветущие мальвы, теперь лежали пустые былинки вымокших стеблей. Словом, из прежней статной красавицы платформа превратилась в убогую сгорбленную старушку. Ее красили только глядящие издали рябины с ярко-оранжевыми ягодными корзиночками.

   Но иначе и не может быть, решил Тимка: раз в его жизни случилось несчастье, то и все вокруг должно измениться. Пахучая свежесть, разлитая в воздухе, обостряла чувства. Осеннее запустение вокруг словно нашептывало, как трудно будет идти, как бесконечна дорога и как сосет сердце одиночество странника. На выцветших глазах старушки-платформы блестели слезки дождя…

   С Тимкой бывало так, что все придуманное им словно оживало и начинало действовать самостоятельно, иногда враждебно по отношению к Тимке. Мама называла это «потерять грань между фантазией и действительностью» – так она объясняла однажды врачу. А врач ответил: «У мальчика чересчур развито воображение». Он обещал, что это «пройдет вместе с детством». Но ждать, когда пройдет детство, еще очень долго…

   Тимка поежился: один посреди быстро надвигающейся ночи, он был сейчас беззащитен от своих собственных мыслей. Вот придумает что-нибудь такое, чего сам испугается, – кто его будет успокаивать?.. Кто объяснит, что все это просто выдумки?..

    К тому же сегодня дело обстояло не как всегда. Ведь злые силы, похитившие папу, должны догадываться о том, зачем вздрагивающий от страха мальчик идет сейчас в темноту по скользкой от вывороченной глины тропинке… Наверняка они не упустят случая ему навредить!

   Тимка вошел в облетающую березовую рощицу и замер: со всех сторон к нему тянулись узловатые руки леших в широких лоскутных рукавах, пляшущих на ветру. От них так и сыпались круглые листочки-заплатки – лимонные, желтые, буро-коричневые… А с намокшей бересты вдруг глянули опасные лукавые глаза: круглые, как сучки на  стволах, и прищуренные, как трещины коры. Вслед за ними обозначились бледные ухмыляющиеся  рожи, иссеченные пепельными морщинами. Тимку обступили лешие: дразнясь и кривляясь, вся свора вразнобой галдела о том, что он никогда не найдет своего папу:

- Не найдеш-шь! Не найдеш-шь! Только с-сам к нам попадеш-шь! – свистяще выкрикивали они, словно детскую дразнилку, тут же подхватываемую ветром. И пока Тимка бежал, пытаясь вырваться из их круга, она на разные лады свистела в ушах.

- Что вам от меня надо? – наконец спросил он.

- Ровным с-счетом ничего, кроме только одного, – продолжали дразниться лешие; они начали еще и приплясывать в такт, дергаясь всем своим деревянным телом.

 Наконец один из них сказал без рифмовки:

- Если ты с-сейчас повернеш-шь назад, мы с-соглас-сны тебя отпустить подобру-поз-здорову… С-сядешь на электричку, уедеш-шь домой!

- Уедеш-шь! – довольно подхватила вся свора.

- Но ес-сли будеш-шь упорс-ствовать, не ж-жди пощ-щады!

- Для чего вам надо, чтобы я уехал? – спросил Тимка.

  Но он и сам уже это знал. Стремление леших вернуть его обратно подтверждало его прежние предположения. Эти лешие или похожие на них существа действительно похитили папу и теперь держат его в плену. Потому-то им и не нравится, что Тимка вышел на поиски.

-   Все равно найду, – вслух сказал Тимка.

   Тут же налетел ветер; лешие скрипели своими деревянными суставами, били в ладоши, свиристели и улюлюкали на все лады. В этой мешанине звуков было много разных оттенков, от грубой угрозы до пронзительной жалобы. Но и то и другое одинаково бросало Тимку в дрожь. Неизвестно еще, что страшнее: встретить в лесу огромного великана или уродливого карлика…

- Я вас не боюсь! – в отчаянии крикнул Тимка.

- Не боиш-шся? – повторили лешие. – Иш-шь ты, какой кураж-жливый! Покружиш-шь теперь по лесу, поищ-щеш-шь выход!

   Острый сучок цапнул Тимку за плечо, по щеке хлестнула мокрая ветка – лешие перешли в наступление. Надо было немедленно сделать что-то такое, что должно вызволить из их скрюченных рук, похожих на лесные коряги. Когда Герде в ее странствиях повстречались снежные чудища, она читала «Отче наш»... Если бы Тимка знал эту молитву, он, наверное, тоже смог бы  отбиться от леших. Но он знал  только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…» – вот и все, что он запомнил, когда молилась бабуля.

   Но оказалось, хватило и одной этой строчки. Внезапно Тимка почувствовал, что вокруг него пустое пространство: коряги убрались прочь, унося на сучках клочки его школьной курточки. Он поддернул портфель повыше на сгиб локтя, чтобы можно было зажать пальцами уши, и бросился со всех ног сквозь приглушенные теперь завывания. Он бежал, боясь заблудиться: ведь лешие грозились не выпустить его из чащи! Однако вскоре деревья стали редеть, впереди возник знакомый холмик, от которого начинался спуск прямо к дому бабули, которая жила на краю деревни.

   Этот путь Тимка проделал молниеносно: одним духом взлетел по взбегающей на холм тропинке, потом поскользнулся и съехал вниз с холма, словно с ледяной горки. К порванной курточке теперь следовало присоединить безнадежно измазанные глиной брюки и грязные ботинки. Подумав так, Тимка сам на себя удивился: о чем он беспокоится? Какое значение может теперь иметь все оставшееся в прошлом? А все-таки имело: ведь сейчас ему предстоит показаться на глаза бабуле…

   Осевшая калитка скрипнула под рукой жалобно и протяжно – а летом ее скрип напоминал задорный крик молодого петушка! Здесь продолжалось то же, что и на платформе – мир изменился после случившейся с папой беды. Бабулин сад стал совсем унылым: и забор потемнел, и плети малины пригнулись к земле, а мокрое крыльцо выглядело таким маленьким, таким жалким…

   Тимка с надеждой постучал в дверь: как только он увидит бабулю, гнетущее настроение должно улетучиться. Все вокруг может поникнуть, склонить голову и опустить руки, – но сама бабуля обязательно встретит внука прямой и стойкой ко всякой беде. Такой знал ее Тимка, такой она и останется навсегда. А может быть, будет еще лучше… В сердце шевельнулась чудесная надежда: вдруг бабуля объяснит ему, как объясняла обычно, что все страшное придумано им самим и никакой беды по-настоящему нет? Разве такое бывает – чтобы  украденный человек сидел дома за компьютером?..

   Тимка опять постучал. Наконец внутри что-то зашевелилось, и окна в домике стали из черных желтыми. Тени, лежащие на крыльце, разбежались по углам. Из проскрипевшей двери под ноги упал скошенный квадрат света.

- Господи! Да это никак Тимошка!

    Тимка переступал на месте выпачканными в глине ботинками – грязный, «словно чушка», как говорила летом бабуля.  

- Что стряслось? Ты с матерью? – тревожно спросила она, вглядываясь в темноту за его спиной. 

- Нет, – потупился Тимка. – Я сам приехал…

- Господи Боже мой! Ужели один?

- Один…

   Больше всего ему хотелось кинуться сейчас к бабуле, спрятать лицо в знакомый выцветший фартук, пахнущей молоком и частыми стирками. Уткнется в него, заплачет – и все плохое исчезнет, как разбегаются ночные тени, стоит включить свет. 

-  Да говори, что стряслось?! – испугалась бабуля, всегда такая степенная и немногословная. – Мать жива-здорова?.. а батька? 

- Его украли, – уныло произнес  Тимка. 

- Господи помилуй! Украли?!

- Вообще-то он с нами живет, но это уже не он... Ну вот как будто из него середину вынули и спрятали… – путаясь, объяснял Тимка.

- Как так – нутро вынули? – допытывалась бабуля. – Операцию, что ли, делали?

- Не было никакой операции. Папа здоров, только это уже не он...

- Не он? – переспросила она и некоторое время молчала.

   Было слышно, как с желоба, спускавшегося от крыши, каплями стекает вода. Где-то вдалеке протяжно прокричала ночная птица…

-  Погоди, Тимошка, говори толком. Расстались, что ли, родители – мать другого отца тебе привела?

    Тимка повторил все сначала: у них украли настоящего папу, которого подменили другим, не обращающим на них с мамой никакого внимания. Этот подменный папа сидит целый день за компьютером, даже на работу ходить перестал. А где настоящий, никто не знает, – настоящего папу надо искать! Наверное, его забрали какие-то злые силы, вроде леших из березняка возле станции… 

   Выпалив все это единым духом, Тимка ждал, что скажет бабуля – успокоит его или определит беду как нешуточную.

     Она открыла рот, собираясь что-то сказать, но так ничего и не сказала. В ее глазах остановилось раздумье – слегка недоверчивое, но больше какое-то припоминающее, оценивающее. Выходит, она и сама знала, что подобные вещи в жизни случаются? Этого Тимка боялся больше всего: рухнула надежда услышать, что он просто-напросто несет чушь.

   - Да-а, – словно очнувшись, протянула бабуля. – Вот оно, значит, как… Ну, пойдем в дом, чего тут на крылечке...

    Следом за ней он молча переступил порог.

- Мать-то предупредил, куда едешь?

- Разве бы она меня отпустила? – возразил Тимка. – Я теперь долго домой не вернусь, много лет… пока не найду папу!

- Где ж искать? – спросила бабуля, обувая стоящие у двери резиновые сапоги. Они по очереди чавкнули, налезая ей на ноги.

- Не знаю, – вздохнул Тимка. – Буду всюду ходить, всех спрашивать…

- А матери как быть? Одно дело, с батькой у вас неладно, так еще и ты в белом свете затеряешься?

   Она выпрямилась, сняла с крючка телогрейку и накинула на голову серый платок.

- Куда, бабуль?

- Схожу тут к одним. У них телефон беспроволочный есть, весь с ладошку…

- Мобильный? – догадался Тимка.

- Не знаю, как у вас называется. Мать-то, поди, с ума из-за тебя сходит! – Бабуля уже держалась за скобу двери. –  Ну посиди пока тут, я скоро…

      Оставшись один, Тимка почувствовал, что все-таки ему стало легче: бабуля взяла инициативу в свои руки и сразу начала действовать. Вот сейчас она успокоит маму, а там, глядишь, и насчет папы что-нибудь придумает… А Тимке пока можно отдохнуть: ведь он уже сколько времени был странником!

    Большая комната (бабуля называла ее горницей) выглядела уютно: с расстеленными на столе и на комоде салфеточками, с тикающими над столом ходиками и глядящими со стен фотографиями. Славная комнатка! Главное, она защищала от темноты: не только той, что глядела сейчас сквозь щели оконных занавесок, но и от той, в которой пропадают украденные люди и совершаются всякие страшные дела. От всего этого здесь можно было чувствовать себя вполне  защищенным.

    Бабуля ушла, но ее присутствие в горнице не выдохлось. Вещи чинно стояли по своим раз и навсегда определенным местам. Ходики над столом равномерно тикали, и в такт их постукиванию качался из стороны в сторону маятник. На стене висели знакомые фотографии, казавшиеся сейчас совсем живыми: вот-вот заговорят...

    Тимка давно уже выспросил все про тех, чьи лица смотрели на него из картонных и деревянных рамок. Сверху – прадедушка Тимофей, в особой рубашке с полоской сбегающей на грудь вышивки: такие рубашки, говорила бабуля, называют косоворотками. Сам прадедушка немолодой, но и еще не старый. У него большой лоб, расчесанные на сторону волосы и светлые глаза, в которых затаилась печаль, – снимался в начале войны, перед тем как уйти на фронт...

    Тимка знал то, чему не хотел верить уходивший прадедушка – с войны он так и не вернулся. Но сперва о нем долгое время не было никаких вестей: не знали, живым ли его считать или убитым. Бабуля рассказывала, что соседки предлагали ей спросить судьбу, то есть погадать. Для этого требовалось насадить на кончик иглы хлебный шарик, в ушко продеть крепкую нить и, держа ее на весу, водить шариком перед той самой фотографией, на которую сейчас смотрит Тимка.

   Хлеб должен был показать, жив прадедушка или нет. Потому что он «чует живую душу». Перед лицом покойника хлебный катышек качается поперек, как лежат в могилах мертвые. А если человек жив, будет подскакивать вверх-вниз, как растут и ходят живые.

- Это правда? – однажды спросил у бабули Тимка.

- Хоть бы и правда была, гадать я не стала. Это грех – гадать, темную силу призывать.

- Почему же темную силу?

- А кто человеку будущее показывает?..

- Ты сказала: спросить у судьбы, – напомнил Тимка.

- А что такое судьба? Рок, предначертание. Выходит, от человека в жизни ничего не зависит, все по судьбе. А Бог не так создал, – объясняла бабуля. – По-божески каждый сам себе путь определяет, оттого и судьба куется. Не человек под ней, а она под ним!

- Так чего же тогда бояться? Можно было погадать на прадедушку…

- Глуп ты, Тимошка, – вздохнула в ответ бабуля. – Если человек будет судьбу пытать – значит, ее власть над собой признает. Тогда уже не по-божески выходит: она наверху, а ты под ней…

- Ладно, рассказывай дальше, – попросил Тимка.

-  Ну и вот, предлагали мне такое гадание, а я отмахнулась. Долго ждала, что живым мой сокол вернется… – Сколько бы раз бабуля об этом ни говорила, на глазах у ней всегда выступали слезы. – Потом уж узнала: убили его в первый год войны, да написать мне никто не написал… только что сердцем чуяла…

    Ниже висела фотография бабушкиной дочки, которая как раз и была настоящей Тимкиной бабушкой, мамой его мамы. Она умерла на стройке в Сибири, откуда потом прислали этот снимок: девушка-работница в ватнике и пестром платочке, совсем молоденькая, а глаза печальные. Про нее тоже рассказывали нерадостную историю: она очень любила дедушку, маминого отца,  который – Тимка хорошенько не понял – куда-то от нее подевался. Тогда она  решила ехать на стройку, где много людей и не так тоскливо ждать (выходит, надеялась, что дедушка вернется). А через год ее придавило в тайге упавшим деревом.

    Дальше шли фотографии живых: бабушка возле раскрытой в сад калитки, мама, совсем малышка, потом она в школьном коричневом платье с красным галстуком. Ниже висело несколько фотографий Тимки в разных видах – знакомые карточки, у них в Москве тоже есть такие. И одна самая главная, на которой заснята вся семья: папа и мама, смеясь, держатся за руки, а он, Тимка, выглядывает снизу. Это еще когда папа был настоящий… До чего же счастливыми все они тогда были!

    Живые и мертвые… Тимка смотрел на фотографии, охваченный какой-то важной, не додуманной до конца мыслью. А жив ли его настоящий папа? Вдруг те, кто его украл, потом убили его, чтобы он никогда уже не смог вернуться домой? Герда спрашивала у цветов, побывавших под землей, нет ли там Кая. Но это сказка – а вот если спросить у фотографий? Ведь прадедушка Тимофей и мамина мама тоже «побывали под землей»!..

   Тимке пришло в голову погадать с иглой и хлебным шариком, как когда-то предлагали бабуле. Конечно, это нехорошо, не зря она тогда отказалась. Но потом он попросит прощения, а сейчас ему просто необходимо узнать, что папа жив. Если он этого не узнает, у него просто сердце лопнет от страха и неизвестности.

    Дрожащими руками Тимка достал из комода деревянную, поеденную жучком шкатулку, где у бабули хранились принадлежности для шитья. Откинул крышку, отмотал самых толстых ниток и продел сложенный вчетверо жгут в ушко большой иглы, которую бабуля почему-то называла цыганской. Потом поискал хлеба: на столе, под салфеткой, лежала початая серая буханка, какие всегда продавались в здешнем магазине. Странный какой-то хлеб, не поймешь, черный или белый. Но сейчас Тимке было все равно: он слепил хлебный катышек, проткнул его кончиком иглы, потом взобрался на стул и с замирающим сердцем подвел свою странную удочку к первой фотографии. Что сейчас будет – подтвердит ли хлеб, что прадедушки уже нет в живых?

   Сперва хлебный шарик танцевал как попало –  непонятно было, что думать. Потом Тимка сообразил: у него просто дрожат руки. Пришлось сделать над собой усилие, унять дрожь, крепче ухватить нитку. Тогда шарик вовсе остановился. Но вот вроде рука почувствовала движение…

   Ему хотелось зажмуриться и ни на что не смотреть – ни на хлеб ни на фотографии. Но как только Тимка прикрыл глаза, перед ним тут же побежали поезда, перелески, поля с высокими стогами… Он попросту засыпал на стуле. Ни за что б не поверил, что может спать, не узнав, жив ли папа!

   Тимка вздрогнул, когда нитку в его руке повело из стороны в сторону – поперек, «как лежит покойник». Он чуть не свалился со стула от сильных чувств. Прадедушка, перед лицом которого из стороны в сторону покачивался хлебный шарик, взглянул на правнука с осуждением – мол, говорила тебе бабуля, чтобы ты этим не занимался! Небось, ей не меньше хотелось узнать, вернется ли ее муж живым с войны. А вот выдержала, не стала «пытать судьбу»! Человек своим чувствам господин: во что верит, того надо крепко держаться…

- Прости, прадедушка, – вслух сказал Тимка. –  Только я, раз уж начал, спущу хлебушек еще… Всего три разочка, не больше!

   Надо было проверить действие хлеба на бабушке, маминой маме, пропавшей в молодости в далекой Сибири. Потом на ком-нибудь из живых… А потом будет самое страшное – узнать про папу!

   Вот оно, юное бабушкино лицо. Глаза не только грустные, а еще как будто и удивленные: что, мол, со мной случилось, почему так несчастливо сложилась жизнь? Ведь я любила, а меня бросили. И потом еще это дерево, рухнувшее как раз в тот момент, когда мы с подружкой измеряли ширину делянки… Если бы не оно – будь спокоен, я дождалась бы твоего дедушку! Уж я бы сама его разыскала, коли он начисто про меня забыл…

- Искать трудно, – покачал головой Тимка.

- Когда любишь, найдешь, – беззвучно пообещали бабушкины губы.

- Значит, и я?..

- А то как же… И вот еще что: разыщи уж кстати и деда…

- Я его никогда не знал! – встрепенулся Тимка. –  И потом, сначала  мне надо найти папу!

- Одно с другим вяжется, – загадочно сообщила бабушка.

- Лучше скажи, что ты знаешь о папе?..

   Но она уже снова закаменела лицом, как до разговора, и выглядела теперь не больше чем фотографией. Тимка  опустил на уровень снимка иглу с хлебной насадкой. Ну надо же – тоже качается поперек!

  Теперь наступила очередь живых. Закусив губу, Тимка подвел свою удочку к общему семейному снимку и задержал возле маминого лица. Через секунду хлебный шарик подпрыгнул вверх-вниз, как «растут и ходят живые». Перемещая его к лицу бабули, а после к своей собственной счастливой физиономии, Тимка вновь и вновь убеждался – качается вверх-вниз!

   Потом он подумал, что сейчас ему понадобится все мужество, какое в нем только есть, и даже гораздо больше… Сбоку наплывало смеющееся папино лицо; стоит лишь сдвинуть нитку в сторону, и  все станет ясно… Но легко ли решиться на этот последний шаг?.. А вдруг хлеб покажет самое худшее?! 

   За дверью послышались приближающиеся шаги бабули. Значит, теперь или никогда!.. Тимка закрылся свободной рукой, приставил к глазам растопыренную ладошку, из-под которой косил, как зайчонок, на свою иглу с хлебом...

    Вышло очень странно – хлебный катышек остановился вообще, не двигаясь ни в длину ни в ширину. Получалось, папа теперь не принадлежит ни живым ни мертвым. А ведь Тимка и прежде думал, что он в каком-то особом месте, где жизнь вообще течет иначе – то есть не настоящая жизнь, а что-то ее заменяющее… Значит, теперь надо в первую очередь разыскать это место!

    За спиной Тимки хлопнула дверь – вошла вернувшаяся от соседей бабуля.

- Карточки глядишь, милок? Смотри со стула не упади!.. – Она сняла  сапоги, которые опять чавкнули, размотала платок, повесила на крюк у входа телогрейку. – А я с матерью твоей говорила. Мать твоя уж и не знала, куда бежать… 

- А папа? – настороженно спросил Тимка.

- С ним не говорила… Он трубку не брал.

   По тому, как бабуля поджала губы, стало ясно, что она теперь знает о папе не только с Тимкиных слов. Мама ей  все  рассказала. Но разве дело в этом…

- Ты, Тимошка, шибко-то не переживай, –  сказала бабуля. – Все со временем утрясется – перемелется, мука будет!

- Само собой перемелется? – подозрительно спросил он. – Ты-то веришь, что все кончится хорошо?

- А чего ж… – вздохнула бабуля.

   Ей было трудно врать, трудней, чем делать самую тяжелую работу.

-  Почему ты тогда не радуешься? – уличал Тимка.

-  А что мне, плясать, что ли… Есть хочешь? – поспешила она перевести разговор. – Сейчас соберу ужин… Батюшки мои – что ж это такое?!

   Только теперь ей на глаза попалась Тимкина удочка –  нитка с иглой, на которую был насажен хлебный мякиш. Тимка виновато потупился. Он думал, сейчас бабуля станет его ругать (несмотря ни на что, она могла дать хорошую выволочку), но над его опущенной, повинной, по ее выражению, головой, которую меч не сечет, не прозвучало ни звука. Когда удивленный Тимка поднял глаза, бабуля сидела у стола, бессильно свесив руки по обе стороны. Странно было видеть их ничем не занятыми, а саму бабулю – застывшей на месте, как будто придавленной тем, что делал без нее Тимка.  

- Прости, ба. Я просто хотел узнать, жив ли папа…

- И дите в свою планиду втянул, – чуть слышно причитала она. – Теперь и дите невесть чем занимается!..

- Папа меня ни во что не втягивал, – запротестовал Тимка. – Мне просто  стало страшно: вдруг он… вдруг его уже…

- С чего ж тебе мысли такие в голову лезут?!

- Ну просто показалось…

- Если кажется, так крестись, – отрезала бабуля. – А ты наоборот – гадать полез!

- Я больше не буду, – заверил Тимка.

   Обычно она прощала не сразу, а тут протянула свои непривычно пустые ладони и обняла Тимкину голову, прижала ее к себе. Вот он – родной надежный запах молока и стирки, исходящий от ее передника! Тимка вдохнул его и затих. Минуту-другую сидели молча.

- Скажи, ба, – может так быть, чтобы человек находился нигде? То есть нигде не находился? – уточнил Тимка.

- Про батьку спрашиваешь?

- Хлебушек показал, что он не живой и не мертвый… То есть тьфу! – я сам так подумал…

- Ладно уж, не ври, – вздохнула бабуля. – Лгун змеей извивается, а правда стрелой летит… Значит, говоришь, не жив и не помер?

- А так бывает? – тихо и настойчиво продолжал допытываться Тимка. – Это, конечно, лучше, чем если умер… Но все-таки это страшно!

     Бабушке тоже было страшно. Мало ль чего творится на свете – и впрямь человек может пропасть не только телом, но и душой. Старые люди знали примеры, передаваемые из уст в уста, от стариков к молодым. Когда-то у них в деревне нерадивая мать обругала своего младенчика: «Чтоб тебя черти взяли!» – и вслед за этим вместо ребенка нашла в колыбельке деревянную чурку. И слышала, что младенчик ее где-то рядом плачет, а обрести не могла: черти впрямь взяли его себе. А еще прежде жил в округе старик, умевший вынимать из человека нутро и вставлять новое: придешь к нему такой, уйдешь сякой. На обмен соглашались в основном пьяницы, кого баба силком приволочет либо на коленках упросит. Чтобы, значит, с новой душой к вину уже не тянулся. И верно, бросал человек пить, в сам-деле бросал. Да только потом хуже того выходило: иного в петле найдут, иной разбойником станет с тоски по своей прежней душе. Дело давнее, а быльем не поросло: сказывают, сейчас среди людей еще больше такого-всякого. И заговаривают, и ворожат, и – слово такое странное – кодируют. Совсем как тот старик. Вот, может, и из Павла нутро забрали, одну оболочку оставили. Не зря дите чувствует…

   -  Значит, правда… – грустно подытожил Тимка повисшее в комнате молчание.

   По привычке он все еще ждал, что бабуля его утешит, но она совсем не умела обманывать. Ну что ж, хорошо уже то, что они поняли друг друга – Тимке теперь есть с кем поговорить о своей беде. А папу он все равно найдет…

15

   Кураторы полукругом стояли напротив Павла, буравя его угрожающими взглядами. Для пущего устрашенья они облеклись в белые халаты, словно врачи, приготовившиеся к операции. В руках старшего куратора были внушительных размеров щипцы, которыми впору ворочать дрова в камине.

- Итак, босс,  ваше последнее слово. Если вы не согласны остаться с нами  и  потом уйти как положено, мы должны приступить к изъятию вашей клетки.

- Да уж приступайте, – махнул рукой Павел. – Куда мне положить голову?

- Почему именно голову? – удивился говоривший.

- Но ведь вам нужен головной мозг?

- Почему мозг?.. Неужели вы думаете, что у нас тут дефицит интеллекта? – говоря так, куратор выглядел шокированным. – Правда, я сам сказал про копию мозговой клетки, но допустил при этом аллегорию…

-  Какую?

- Почему-то принято думать, что человеческим поведением управляет мозг. Но на самом деле это не  так…

- А что же тогда управляет человеческим поведением?

   Павлу это было совершенно неинтересно, но, в целях экономии времени, он решил задавать именно те вопросы, которых от него ждали.

- Импульсы! Они находятся на грани сознания и подсознания: рождаются в подсознании, а затем подвергаются осознанной человеческой оценке. В экстремальной ситуации поведение человек определяет не то, как он мыслит, а то, что в нем есть.

   «Это правда!» – чуть не воскликнул Павел, вспомнивший вдруг свои атавизмы, не позволявшие ему уйти в заэкранье, навсегда развязавшись с прежней жизнью. Особенно последний – мать, стоящая на последней черте и поднятыми руками отталкивающая его прочь. 

     -   Так что ваш мозг здесь не нужен. Импульсы, вот что мы собираем. То есть частичку самого человека, босс, – частичку вашей личности, вашей  внутренней сути!

- Но ведь это не делится на частицы…

- Разве вы не слышали такого психиатрического термина – расщепление личности? – удивился в ответ куратор. – Если вы не доверили нам всю свою личность сразу, мы берем ее у вас по частям.  Так, со временем, вы все-таки переместитесь в наши структуры. Переселение произойдет…

- Хорошо! –  Терпение Павла вконец истощилось: ведь сейчас, может быть, Тимка нуждается в его помощи. – Берите у меня такую частицу, только не тяните зря времени!  

- Итак, приготовьтесь…

       Что-то уж слишком часто они предлагали готовиться, слишком долго вели ненужные разъясненья, а до дела все не доходило. Конечно, никто не жаждет стать материалом для огромных черных щипцов, но если уж нельзя этого избежать, так пусть дело скорее начнется и, соответственно, скорее закончится. Главное, с каждой минутой откладывались поиски Тимки! Но кураторы в который раз сошли с прямой колеи: теперь они опять, как недавно, спорили меж собой. Для Павла их голоса сливались в один возбужденный гул, из которого не удавалось вычленить ни одного понятного слова. Можно было вслушиваться в интонации, но он уже слишком измучился…

- А если все вытерпит и уйдет? Сорвется рыбка с крючка перед самой подсечкой, – говорил между тем один из кураторов.

- Но ведь у нас уже есть половина его материала, – возражал другой. – Сегодняшняя частица даст хотя бы маленький перевес – и дело в шляпе! Контрольный пакет акций будет у нас. 

-   Вы не учитываете боль, которую он вытерпит ради сына! Это укрупнит его личность, и у нас окажется не половина, а меньше, – раздраженно оборвал старший куратор, который говорил до этого с Павлом.

- Так дадим ему анестезию… 

- Зачем? Пусть терпит живьем!

- Но тогда его личность укрупнится…

- Умолкните, неискусные, – махнул рукавом старший куратор. – Анестезию необходимо дать, но это еще не все. Нужно позаботиться об его мыслях, чтобы он чувствовал себя героем, мучеником за сына!

-  Сможем ли мы контролировать его мысли? – спросил один из кураторов. – Ведь мы можем только подсказывать, подталкивать, навевать… конечное решение не в нашей власти!

- А для чего же этот клиент ходил к нам столько времени? Неужели в нем не осталось никакой бороздки, никакой накатанной колеи, через которую мы могли бы сформировать направленность его мыслей? Грош нам цена, если все эти месяцы мы работали с ним напрасно!

   Так говорили кураторы, а Павел стоял в сторонке и не мог ничего понять.

16

    Бабуля уже выдернула из иглы нитку, сбросила хлебный катышек в кошачье блюдце с молоком. Теперь она выдвигала ящик комода, чтобы убрать туда свою «швейную» шкатулку. Тимка  следил за ее движениями, ожидая удобной минуты нарушить молчание.

- Значит, на земле его нет. И под землей тоже, – продолжал он давешний разговор. – Но тогда, выходит, он в каком-то особом месте, например, где лешие живут!

- Лешие? – переспросила бабуля.

- Ну, те, кого вообще-то нет на свете. То есть так считается, что нет, а на самом деле есть… – Тимка совсем запутался. – Ну, существа из другого мира…

- Нежить, что ли? – догадалась бабуля.

- Вот-вот, нежить! И она забрала папу в плен. Но я все равно найду это место, где они его держат! Весь мир обойду, а найду!

- Только еще матери не хватало, чтобы ты из дому пропал…

    Вздохнув, бабуля закрыла комод и встала поправить занавески на окнах. В саду шуршал дождь. Тимке вдруг захотелось спать, настолько сильно, что последующие слова доходили до него как сквозь вату, а сама бабуля появлялась и исчезала в зависимости от того, удалось ли ему на минутку разлепить глаза.

   - Эка мудрость – ногами! – бормотала она скорее самой себе, чем засыпающему на глазах Тимке. –  Духом надо взыскать. Ты хоть весь свет обойдешь, а толку с того никакого. Батька-то твой на одном месте себя потерял – так и вызволять надо на одном месте…

   В последний момент перед тем, как окончательно провалиться в сон, Тимка понял, что бабуля права: для того, чтобы искать папу, не нужно уходить из дому. Если уж куда-то идти, так только внутрь компьютера, куда его, наверное, утащили. Где украли, там пусть и возвратят. И как он раньше не догадался, что делать!.. Надо включить компьютер – Тимка это умеет – и постараться туда войти, а дальше будет видно. Как любит говорить бабуля, «дело себя окажет».

   С этой мыслью Тимка заснул.

17

   Павлу ничего не оставалось, кроме как ждать, когда кураторы договорятся. Наконец это произошло: все спорившие снова выстроились в один ряд и пристально смотрели на Павла. А старший куратор держал, как знамя, свои жуткие щипцы. Все это должно было производить мрачное впечатление, но Павел ощущал не страх, а скорее гордость: вот он, как древний мученик, будет сейчас разорван в клочки за верность своему отцовскому долгу, за верность Тимке. Его нельзя напугать, нельзя сбить с пути, который он для себя избрал. Пожалуйста, делайте операцию без анестезии, дробите череп, разрывайте сердце – а он потом все равно отправится искать сына!

      Боли как таковой Павел за всеми этими мыслями не почувствовал. Он видел, как щипцы вонзались в его грудную клетку, кромсали внутренности. Слышал хруст костей, треск разрываемых сухожилий. И вот щипцы снова подняты вверх – в их измазанных кровью тисках трепетало какое-то малое существо, светлое и легкое, словно мотылек… Приглядевшись, Павел узнал в нем многократно уменьшенного самого себя. Удивительно, как эти гигантские щипцы не раздавили его многократно уменьшенную копию…

     Существо напоминало человеческого младенца. Таким, наверное, Павла знала мать: беззлобным и просветленным, испуганно сучащим ручками-ножками перед непонятной угрозой. Но тогда он был защищен от всех бед материнской любовью, – а теперь маленького Павла некому было защитить. Торжествующие кураторы выхватили добычу из щипцов и куда-то спрятали.

    После этого, похоже, все кончилось; щипцы исчезли, белые халаты кураторов сменились обычными костюмами, как у служащих престижной фирмы. Напротив Павла опять помигивало огромное табло под названием «Шестое чувство».

- Не желаете ли номер? – предложил один из кураторов.

- Номер… – бессмысленно повторил Павел.

   Раз уж он стоит перед табло, надо, действительно, выбрать ситуацию, обозначенную определенным номером! Но что-то мешало ему это сделать…

- Кажется, вы хотели покинуть нас, босс? – вкрадчиво поинтересовался куратор.

- Ах да, – опомнился Павел. – Мне ведь действительно нужно было уйти! Что-то я хотел такое срочное…

- Вы хотели искать сына, – бесстрастно проинформировал собеседник. – Вы пойдете его искать?

- Конечно, пойду. Только вот посижу у вас немного… После перенесенной операции надо отдохнуть.

  Ему показалось, кураторы переглянулись и, кажется, обменялись торжествующими ухмылками. Но вряд ли это действительно было так: здесь очень строго следили за корректностью служебных лиц по отношению к клиенту…

- Не прикажете ванну, босс? – услужливо спрашивал старший куратор. – А то в таком виде… Однако я не смею вам ничего советовать!

- В каком виде? – переспросил Павел.

- Прикажете подать зеркало?

- Принесите!

    Павел взглянул в тотчас поставленное перед ним трюмо и увидел, что весь в крови. Действительно, принять ванну ему было просто необходимо. Но наряду с этим вполне понятным желанием в нем билось что-то еще, чего он никак не мог вспомнить или хотя бы удержать в себе до тех пор, когда сможет вспомнить. Для этого требовалось напрячь всю свою волю…

- Как вы себя чувствуете, босс? – быстро заговорил старший куратор. – Может быть, вызвать врача? Вы мало внимания уделяете ране!

- Какой еще ране? – удивился Павел.

   Ему вновь предложили посмотреть в зеркало. На этот раз он увидел в своей грудной клетке глубокую дыру, вероятно, пробитую щипцами.

- Действительно, неслабо…

- Нельзя оставлять вашу рану на волю случая. Вам нужен врач!

- Ну так вызовите… – машинально согласился Павел, чувствуя, что главная мысль, так и не вспомнившись, уходит во все эти ненужные слова, как вода в песок.

- …А также массажистку?

-  И массажистку…

- Ну а теперь позвольте помочь вам выбрать номер! Ведь вы сегодня уже заплатили – значит, по справедливости, за плату должен быть отпущен товар!

   Павел в последний раз попытался поймать, остановить в себе ускользающую необходимость что-то вспомнить. На секунду перед глазами мелькнуло уже знакомое  – мать с поднятыми руками. И другая, но тоже мать, которую он видел не далее как сегодня: растрепанная, она что-то кричала ему о своем сыне... Об их общем сыне, с которым случилось несчастье!

    На минуту ему показалось, что сейчас он вспомнит… Но тут появились врач и массажистка, до странного похожие на кураторов, словно те спешно переоделись, подобно артистам за кулисами. Обычно здесь приходили именно настоящие врачи, массажисты, бизнесмены, менеджеры, танцовщицы...  Или Павел просто не замечал, что во всех сценах задействованы одни и те же фигуры?

   Но он уже не мог ни о чем больше думать: после всех сегодняшних потрясений ему не терпелось ощутить обычную для этих мест расслабленность. Хватит надрыва, пришло время без малейшего напряжения плыть по житейским волнам. Для тебя все сделают, все тебе обеспечат. А если ты не можешь чего-то вспомнить, то и не надо – меньше беспокойства.

18

   Клиника «Белый коралл» начинала свой трудовой день в девять утра, а заканчивала в девять вечера, итого двенадцать часов. Персонал работал в две смены, но к Ирине Лучининой это не относилось. Ирина работала синхронно с клиникой, с девяти до девяти. Несколько дней назад Павел перестал посещать свою контору, так что рассчитывать на его зарплату больше не приходилось. Она написала заявление, что хочет работать в две смены и, соответственно, получать две ставки. По сравнению с прежней зарплатой Павла это была капля в море, но ничего другого жизнь пока что не предлагала. А искать лучшей доли у Ирины просто не было сил.

   Она сидела за своим координаторским столиком в углу приемной, щуря глаза, чтобы не дремать. Удивительно, но ей было хорошо. После того как Тимка пропал и снова нашелся, Ирина блаженно отупела на все прочие жизненные раздражители, в том числе на поведение мужа. Пусть он сидит перед своим ящиком дни и ночи, пусть ее собственная нагрузка удвоилась, пусть впереди маячит развод… После стресса, пережитого из-за сына, все это потеряло для нее значение. Главное, Тимка жив, здоров, в безопасности – что еще нужно для счастья?! Данный эффект хорошо знал царь Соломон, который однажды велел человеку, страдавшему от тесноты жилища, взять в дом еще несколько овец и ослов со двора. А потом разрешил их выпустить: вот тут-то бедняк и почувствовал, насколько ему просторно в доме!…

   С бабулей они договорились, что Тимка погостит у нее денек-другой, успокоится после бурного всплеска эмоций.  Смена обстановки пойдет ему на пользу. Так что сын оставался пока в деревне, а Ирина все эти дни жила сама по себе, с инерцией прибитого бурей и вновь поднимающегося растения… потихоньку, но поднимающегося. Она чувствовала себя словно после тяжелой болезни, когда кризис только что миновал. С одной стороны – отсутствие четких мыслей и страшная слабость, при которой едва хватает сил на созерцательное существование… С другой стороны – блаженное ощущение возвращающейся в тебя жизни.

    Окружающее вновь начинало интересовать Ирину, в первую очередь люди. Посетители клиники подходили к ней исключительно по делу: записаться, взять карточку, оплатить прием. А она, механически выполняя свои обязанности, исподволь приглядывалась к ним и гадала – как-то они живут своей собственной жизнью? Какая у кого должна быть жена или муж? Есть ли дети?.. родители?.. друзья?.. Она сама додумывала за клиентов то, о чем не имела права спросить. Понятное дело, теперь она смотрела  на подходивших к ее столику с интересом.

    Сегодняшний рабочий день закончился, до девяти вечера оставалось всего несколько минут. Ирина уже собрала сумку, чтобы идти домой, – как вдруг в отделении появились новые посетители. Небольшая, довольно миловидная блондинка и высокий восточный человек, оба не первой молодости, но еще далеко не старые. Очевидно, эта пара была из породы богатых, не очень интеллигентных людей, мнящих о себе невесть что. Впрочем, женщина улыбнулась вполне дружелюбно, как не улыбаются новые русские тем, кто их обслуживает…

   А ведь Ирина еще помнила времена, когда продавец и покупатель, почтальон и адресат, жилец и дворник дома общались друг с другом на равных. Одни – люди, и другие – люди, те и те граждане своего государства, да и обслуживают все всех по кругу: дворник придет в магазин, продавец получит письмо, почтальон не оступится на дорожке, посыпанной песком. Все люди братья, все граждане – частички одного народа, и в любых нестыковках, любых обстоятельствах прежде всего учитывается, как теперь говорят, человеческий фактор.

   На блондинке было короткое распашное пальто, которое могло сойти за жакет (строгое правило «Белого коралла» – оставлять верхнюю одежду в гардеробе!) и высокие замшевые сапожки; то и другое бросалось в глаза своим одинаковым ярко-малиновым цветом. Сущая безвкусица, но в сочетании с осветленной головой посетительницы эффектно. Что до мужчины, то на нем ловко сидел вполне респектабельный темный костюм с зеленоватой искрой, подчеркивающий его представительную фигуру. Черные волосы были красиво уложены, если приглядеться, на них угадывались следы дорогого геля. В целом же, в рамках определенного стиля, его внешность можно было счесть интересной.

- Здесь прием лечить зубы? – с акцентом спросил этот денди на восточный манер.

- Мы работаем до девяти часов. Сегодня прием закончился, но я могу записать вас на другой день. –  Ирина полезла за журналом, который уже успела убрать в ящик стола.

- Не нужно другой день. Мы лечим сегодня. – Восточный человек ослепительно улыбнулся сперва Ирине, потом своей блондинке, после чего перевел взгляд на дверь кабинета:  – Врач там?

- Врач там, но он занят.

- Лечит зубы, кто попросил?

- Да, лечит зубы. У него сейчас последний пациент.

 Слово «последний» Ирина выделила.

- Последний, а мы еще последний, – не отступал гость столицы. – Последний слово зуб скажет! Болит, Валия? – оглянулся он на свою спутницу, буквально сиявшую рядом со своим умным и заботливым кавалером.

- Да не так уж и болит, Алишер! Вполне терпимо, – радостно отвечала она. – Правда, мы  можем записаться на другой раз!

- Не хочу, чтобы ты ждала другой раз.

    С этими словами он вдруг двинулся в сторону кабинета – быстро и бесшумно, как какой-нибудь большой зверь кошачьей породы, барс или леопард.  Ирина ничего не могла поделать, разве что схватить его за рукав, когда он скользнул мимо нее. Но, во-первых, она попросту не успела, во-вторых, сомневалась, похвалит ли руководство «Белого коралла» такое обращение с пациентами. Ведь этот хозяин жизни может потребовать жалобную книгу. Вообще-то нахалов надо осаживать, будь то в клинике либо где еще. Но Ирина пока не созрела для активных действий – ведь наряду с пробуждающимся интересом к миру она еще чувствовала глубокую слабость.

     Без стука распахнув дверь, инициативный пациент исчез в кабинете, а в приемной, таким образом, остались наедине две дамы. Надо признать, блондинка  смотрела на Ирину без того наглого превосходства, которое бывает свойственно спутницам подобных лиц. Она даже ощущала потребность извиниться перед служащей клиники за своего обожаемого Алишера:

- Просто неудобно, честное слово. Нам надо было прийти пораньше…

- Ну, что ж теперь делать… У вас такой заботливый спутник, – заметила Ирина.

- Вы еще не знаете, какой он замечательный! – с бурной искренностью отозвалась блондинка. – Мы недавно знакомы, а мне кажется, я знаю его всю жизнь!

- Говорите, недавно знакомы?

   Ирина была не прочь закинуть удочку на разговор: эта живописная пара казалась ей интересной. Да и позднее время, когда в клинике уже почти никого нет, давало дополнительный импульс к общению.

- Меньше месяца. Случайно познакомились, знаете, прямо на улице. Вот говорят, уличные знакомства ни к чему хорошему не приводят, а у меня все вышло наоборот. Если б я не встретила Алишера, вся моя жизнь оказалась бы псу под хвост!

- Да что вы… – протянула Ирина, пораженная как ситуацией, так и исключительной  искренностью блондинки.

- Нет, правда, я вам как женщина женщине… Скучно жить, если тобой никто не интересуется! А ждать – сколько же можно ждать, мне ж, в конце концов, не шестнадцать лет…

- Но ведь вы все-таки дождались, – подсказала Ирина.

- Дождалась! Я и сама себе не верю, что дождалась. – Ее лицо вновь осветилось лучезарной улыбкой. – Только я знаете чего боюсь? Вдруг Алишер увидит, что я ему не пара… вдруг он во мне разочаруется?!

- Почему ж вы так думаете?

- Ну как сказать… конечно, я не урод, но ведь и не красавица тоже. И не юная  девочка, после школы. Правда, самому Алишеру под сорок, но ведь, знаете, мужчины… у них совсем другой отсчет времени!

   Она готова была рассказывать дальше, но тут дверь кабинета снова открылась, и блондинка, как мотылек, порхнула навстречу своему возлюбленному. Почему-то Ирина почувствовала за нее опасение: ведь мотыльки всегда безрассудно летят прямо на огонь. Впрочем, улыбка Алишера напоминала не яркое пламя, а скорее свет луны, дрожащий на темной воде неверными переливчатыми отблесками.

- Порядок, дэвушки. Нас просят недолго подождать.

- Все-таки сегодня будем лечить? – в упоении спрашивала блондинка.

- Конечно! Я договорился, чтобы врач не против. Давай пока сядем тут.

   Они сели на черный кожаный диван в глубине приемной, и Ирине не оставалось ничего другого, как оставаться на своем рабочем месте. Алишер договорился, «чтобы врач не против», а вот с ней никто ни о чем не договаривался. Ей придется бесплатно отрабатывать сверхурочное время – она не может уйти, когда в клинике находятся посетители.

   Но, как ни странно, это Ирину не огорчило. Если бы ее, как обычно, ждал дома Тимка, она бы стремилась скорее закончить работу, чтобы провести с сыночком остаток вечера. А так что? Придешь домой, увидишь Павла перед компьютером. Он даже не повернет головы на твой приход, не подойдет поздороваться, снять с тебя пальто. Ему и звонить бессмысленно – все равно что предупреждать о своем опоздании принтер, или системный блок, или еще какую-нибудь деталь компьютера. Как это сказала блондинка: «Скучно жить, если тобой никто не интересуется»…

   Но пусть будет так, тотчас поправила себя Ирина. Пусть лучше будет так, чем если бы у нее пропал сын. Она уже одарена выше головы тем, что не надо беспокоиться за Тимку. Ей хорошо выздоравливать от своего недавнего безразличия к жизни – вот и сейчас интересно наблюдать за теми двумя, сидящими на диване, наполовину скрытом вечерним полумраком… и будет интересно ехать в метро домой, загадывая про стоящих рядом  попутчиков, у кого из них какая личная жизнь. Смешно сказать, ей  интересно даже пройтись от своего рабочего места до туалета… На пять минут она оставит посетителей в приемной одних, за это время ничего не произойдет. В конце концов,  не может же человек свыше двенадцати часов сидеть, как пришитый, на месте.

    Клиника уже погрузилась в тишину, свет был притушен, а ковровая дорожка полностью поглощала звук шагов. Казалось, будто идешь не по знакомому зданию, а где-то в заколдованном замке. Вдоль коридора клубились  таинственные тени, а встреченный за поворотом вахтер в страхе отпрянул, не узнав Ирину, – он думал, на этом этаже уже никого нет.

   Очарованная такой сказочной атмосферой, Ирина возвращалась в свое отделение. Бесшумно повернув ручку двери, она случайно услышала разговор парочки на диване,  не заметившей ее возвращения.

- Ты это серьезно? – спрашивала блондинка.

- Очень серьезно, Валия. Самый серьезный разговор, клянусь Аллахом.

- Ну и в чем проблема? – лукаво протянула «Валия». – Ты хочешь сделать меня своей …м-м-м… какой по счету женой?

- Можно жена, тоже серьезный разговор. Но про жена я буду потом. Сейчас хочу про твоя работа…

- Про работу? – удивилась она. – А что такое? Чем тебе, милый, интересна моя работа?

- Дети – да? Юный ту-рис-ты?

- Ну да, у нас туристический клуб. Ходим с детьми в походы. А-а, – вдруг радостно заулыбалась она, как человек, наконец доискавшийся до смысла. – Я поняла, к чему ты, любимый, клонишь. Не хочешь, чтобы я работала, так? Наша старуха будет в шоке, если я ее брошу, но твое желание для меня закон!

- Нет, Валия. Бросить работу потом, сперва надо другое…

-  Что – другое? – вновь недоумевала блондинка.

   Он приготовился сказать ей что-то особо важное, даже слегка пригнулся к ее уху, но перед этим обвел своими глянцевито-черными глазами приемную. И, конечно же, увидел Ирину. После этого ему оставалось только рассеянно бросить два слова:

    -   После поговорим.

   В тишине стало слышно, как тихонько отщелкивают секунды висящие над головой часы. Напрасно Ирина старалась делать вид, что она сама по себе, а посетители – сами по себе; напрасно с безразличным выражением рылась в своих бумагах – разговор не возобновлялся. А тут как раз распахнулась дверь кабинета, выпуская предпоследнего пациента, и необычная пара проследовала на его место.

19

   Жизнь Людмилы Викторовны делилась надвое: когда она в школе и когда не в школе. Первая половина требовала от нее собранности, методичности и внимания, неукоснительного выполнения всех учительских правил. Она старательно сеяла «разумное, доброе, вечное». Дети, их родители и коллеги знали ее терпеливой, доброжелательной учительницей, с которой можно разумно решить любой вопрос.

   Вести уроки в школе – особая жизненная стезя. Иногда это даже приятно: например, за окном хлещет дождь, бегут торопливые прохожие, а в классе  светло и сухо, мел негромко шуршит о доску, внимательные детские рожицы обращены к тебе, ловят твои слова. Или одолеют не ахти приятные мысли о собственной судьбе, не знаешь, как быть; и так и так выходит неладно… А в школе – ведешь урок и все знаешь: это так, а это вот так. И все получается, концы сходятся с концами.

   Однако Людмила Викторовна была в курсе также и темных сторон учительской профессии. Хорошо провести урок иногда, под настроение. И совсем другое дело – заниматься с детьми изо дня в день, брать на себя все их проблемы и недостатки, личные и объективные, исправимые и неисправимые. Впрочем, последних не существует в природе – так, во всяком случае, должен считать настоящий учитель. Но эта позиция предусматривает полный отказ от собственных интересов и потребностей, от возможности отдохнуть или заняться чем-нибудь еще. Болен учитель или здоров, сбылись или не сбылись его личные надежды в жизни – изволь тянуть воз, без задержки, без передышки. А дашь себе расслабиться, возьмешь, например, бюллетень при зимнем ОРВИ, так выйдет себе дороже. Вернешься через неделю на свой пост – уже и дети поотвыкли от твоих требований, и учебный материал ими подзабыт, и сбился тот неуловимый ритм занятий, который позволяет учителю с классом действовать заодно… Изволь начинать все сначала!

   После школьного дня, заканчивавшегося где-то к семи часам, для Людмилы начинался вечер. Как правило, он был посвящен тому, чтобы технически обеспечить себе назавтра такой же день, как сегодня. По пути из школы она заходила в магазин, делала покупки, совсем немного – ведь обед и полдник ей обеспечен в школьной столовой. Дома занималась хозяйством: небольшая уборка, потом еще надо привести в порядок одежду, в которой пойдешь завтра в школу. Потом проверяла тетради, готовилась к завтрашним урокам – иногда это удавалось провернуть на рабочем месте, а иногда требовалось использовать домашний вечер. Справишься с делами, уже, глядишь, и глаза слипаются. И тут начинались вторая половина ее жизни: та, что не в школе...

    Людмила никогда не засыпала сразу, несмотря на то, что по утрам должна была рано вставать. В ночные часы, когда над ней не довлел учительский долг и не висели житейские заботы, можно было стать наконец самой собой – страстной по натуре женщиной, мечтающей о любви. Она с детства была страстной, сперва не понимая этого, а после стыдясь, потому что одновременно с пониманием в ней созрел комплекс неполноценности. Девочка Люда была удивительно некрасива: как будто вдавленное внутрь от бровей до подбородка лицо до смешного напоминало лягушку. Как это у Николая Заболоцкого в стихотворении под многозначительным названием «Некрасивая девочка»:

                                                    Среди других играющих детей

                                                    Она напоминает лягушонка…

   Людмила тоже напоминала, да еще как! В детстве над ней смеялись, но все было ничего, пока однажды Люду не подвело зеркало. Но не обычное, в которое смотрится любая подрастающая девочка, а гадательное.

   Рано научившись читать, Люда приникла к животворящим струям русской поэзии. А там на каждой странице, если не в каждой строчке: «прекрасная», «влюблен», «дама сердца». Однажды январским вечером, полная обаяния волшебной русской зимы, почерпнутого в «Светлане» Жуковского и в волнениях пушкинской Татьяны, Люда сама решила погадать.  

   Она давно уже остро ощущала ту серьезную неприятность, которую взрослый человек назвал бы несоответсвием книжного мироощущения с реальной жизнью. Напичканная романтикой девятнадцатого века, Люда и в жизни ждала принца либо царевича, старомодных балов и прогулок под луной. Но действительность складывалась иначе: Люда все чаще чувствовала себя так, словно ее при входе в какое-то прекрасное место хлопнуло дверью по лицу. Где красавцы, возлюбленные, рыцари? Где упоенье, вздохи, зимние катанья на лошадях, прогулки в весеннем лесу, свидания, признания, воздыхания?.. Мальчишки-ровесники, кроме того, что  были совсем непохожи на пиитических героев девятнадцатого века, относились к Люде не просто безразлично,  но зачастую с откровенной враждебностью. Их словно оскорбляло, что вот она, похожая на лягушку, приближается к ним с тем же тайным желанием особенных отношений, что и нормальные девчонки.

   И вот роскошный снежный вечер подтолкнул Людмилу к тому, чтобы привнести нечто из любимых книг в действительность. Погадать, как Светлана, или как в именье Лариных «служанки со всего двора про барышень своих гадали». Нет, лучше взять за образец Светлану. Люда будет, как девушки у Жуковского, бросать свой башмачок за ворота. Ей было тогда одиннадцать с половиной лет, а в обществе как раз пробуждался интерес к обычаям старины. Она была чуткой мембраной, сразу уловившей эту поднимающуюся волну по телевизионным передачам, по тем разговорам взрослых, зачастую незнакомых людей, которые ей случайно довелось слышать. Она надеялась, что ее порыв к старине, к народным развлечениям на святках не останется без отклика. Дальше маячило нечто совсем уже прекрасное: дружба или романтическая влюбленность…

    Но Люду ждало жестокое разочарование. В тот вечер люди, еще только входившие в колею после новогодних праздников, устало брели по заснеженной улице, думать не думая о святочном гаданье. А кто и думал, тот не связывал своих мыслей с некрасивой девчонкой-кнопкой, напряженно глядящей на них из-под торчащего вверх детского капора. Кнопка почему-то бросала на дорогу поношенную туфлю на гладкой подошве, которую все обходили стороной. Кто-то сказал: «Девочка, иди играть во двор, тут ты мешаешь».  Кто-то грубо прикрикнул, чтобы не лезла под ноги…

   Вернувшись домой, Люда чуть не плакала – даже не потому, что, если верить гаданью, ей предстояло остаться в старых девах, а потому, что не вышло сблизить две части своей жизни: обычную и книжно-мечтательную. Но у нее оставалась еще попытка – вечер у зеркальца. Не то чтобы Люда надеялась увидеть в нем суженого, ее больше привлекал соответствующий антураж. Как это у Пушкина:

Татьяна по совету няни

Сбиралась ночью ворожить;

Тихонько приказала в бане

На два прибора стол накрыть…

   Разумеется, никакой бани не было, и Люда, пользуясь отсутствием взрослых, решила устроиться в ванной. Принесла зеркальце, зажгла заранее приготовленную свечу, купленную в хозяйственном магазине, но еще не успела погасить свет. При таком двойной освещении и родилось то, от чего ей до сих пор не удается прийти в себя, – комплекс неполноценности. Конечно, она не сумела настроить зеркальце так, чтобы видеть в нем бесконечность. Вместо этого Люда увидела свое собственное лицо – отражение девочки, похожей на лягушку. Это было лицо, не имевшее ничего общего с красотой, радостью и любовью, как их понимала Люда. Когда-то все случается впервые, вот и она в первый раз осознала то, чего не замечала прежде, – свою ярко выраженную непривлекательность. Зеркало для гаданья, издревле известное тем, что строит девицам козни, сыграло свою злую шутку и на сей раз. Люда проплакала всю ночь, а наутро у нее поднялась температура под сорок. Наверное, простудилась на улице со своей туфелькой, которую снимала с ноги, как у Жуковского:

За ворота башмачок,

Сняв с ноги, бросали

   Поэтому она и пошла гадать в туфлях, а не в теплых сапожках, причем ее правая нога временами оставалась вообще разутой – это когда туфелька взлетала в воздух, а потом оставалась лежать на дороге, и Люда прыгала к ней на одной ноге…

   И все-таки болезнь пришла не из-за простуды, а потому, что над всеми Людиными надеждами, над всеми трепетными порывами возобладала горькая обида. Никто из людей не захотел разделить с ней святочное веселье, а зеркало вообще показало отвратительную лягушачью рожу. Стоит ли с такой рожей жить?

   По той же причине выздоровление тянулось долго. ОРВИ осложнилось воспалением легких, которое врачи никак не могли остановить. Люде уже разрешили самой ходить в поликлинику, но прослушивание каждый раз выявляло хрипы на вдохе и выдохе. Врачи говорили – ползучее воспаление легких (это слово представлялось Люде большим пауком, который сучит внутри нее косматыми лапами). Словом, дело могло кончиться так, как это бывало с разочарованными героинями столь любимых Людой романов, – чахоткой.   

   Если бы в это время с ней кто-нибудь поговорил по душам, она могла бы победить свою подростковую депрессию, а вслед за тем и свою болезнь. Но Люда жила только с мамой, не вникающей в ее проблемы. Каждая из них была сама по себе, к чему обе давно привыкли. Может быть, от этого в Люде с самого детства развилась замкнутость и как следствие – неудержимая мечтательность, привычка взбивать свои чувства, словно яичный белок для приготовления безе. В детстве она с этим справлялась, но теперь, на переходе в девичью жизнь, ей остро не хватало материнской поддержки. В конце концов, обсуждение проблемы уже в какой-то мере является ее решением. Пожалуй, главный Людин тупик заключался в том, что ей не с кем было обсудить свою некрасивость.

    Тогда она стала приглядываться к учителям, точнее, учительницам, потому что обсуждать проблему следовало с женщиной. Может быть, старенькая литераторша Анна Константиновна могла бы сообщить Люде какой-то женский секрет, позволяющий при любой внешности ходить с гордо поднятой головой? Или нежная, молодая Елена Юрьевна, учительница пения? Даже тумбообразная Эмилия Петровна, преподававшая немецкий, несомненно, обладала этим внутренним знанием: она не только не стеснялась себя, но и, наоборот, глядела на всех с жизнелюбивым, снисходительным превосходством. И острая на язык Татьяна Артуровна тоже знала женскую тайну – не зря, преподавая девочкам домоводство, она то и дело упоминала о том, что «это вы заставите делать мужа», «картошку для этого блюда вам начистит муж»… Все взрослые женщины знали, в отличие от девчонок, которые еще только нащупывали путь к этому особенному, чрезвычайно важному секрету… Но на девчоночьих тусовках Люда скромно затесывалась в уголок: тут ее не слышали и не слушали, и говорили не для нее. Нормальные девчонки с хорошенькими мордашками обсуждали свои проблемы – у Люды они были другими.

   Ей не хватало смелости подойти к одной из учительниц с просьбой шепнуть заветное слово, от которого женщина обретает себя. Ни одна из учительниц не разговаривала с нею так, что можно было перейти к доверительной беседе. И Люда решила: когда она вырастет, то сама станет учительницей, чтобы помогать людям на переходе из детства в мир взрослых... Теперь она действительно работает с детьми одиннадцати-двенадцати лет – сколько тогда было ей самой… И приглядывается, не нужна ли кому-то из них помощь, которой они стеснялись бы попросить.

    Но самой ей в ту пору пришлось выживать самостоятельно. Требовалось решить извечный гамлетовский вопрос (теперь она, временно потеснив любимую русскую классику, читала Шекспира). Быть иль не быть – кладет ли дурная внешность конец нормальной жизни, или надежда все-таки остается?

   Устами одного из лукавых, но отнюдь не глупых своих персонажей Шекспир  давал Люде долгожданный совет:

Красавица с умом тужить не будет,

Ум выдумает – красота добудет.

А та, что некрасива, но с догадкой –

Приманку выкроит из недостатка…

   Люда  и сама смутно чувствовала нечто подобное. Если она мечтает о красоте, то есть о плодах красоты, таких, как любовь и счастье, – что может помешать ей стать красавицей по собственному произволению? Ну пусть – лягушка, да ведь от нее рукой подать до Василисы Прекрасной. Если свершится чудо и ее, такую как есть, полюбит Иван Царевич – липкая шкурка некрасивости слетит с нее как нечего делать, и уродство обернется ослепительной красотой!  Надо лишь повернуть в другую сторону какой-то внутренний флюгер, застывший внутри, нажать на него с силой, как на тугой сразу не поддающийся рычаг… И тогда все получится: ее неопределенного цвета глаза ярко зазеленеют, кожа заиграет упругим матовым блеском, растянутые сейчас губы изогнутся сказочным луком, из которого вылетела  стрела Ивана Царевича. Раз природа вложила в Люду столько страстной мечтательности, ему должен соседствовать потенциал красавицы. Просто ей, должно быть, положен искус – прожить какое-то время словно в болотном уединении, без радости и любви…

    Решив так, она стала выздоравливать от своего ползучего воспаления легких. Болезнь прошла без последствий, а вот ощущение искуса осталось в ней до сих пор. Сколько еще длиться этому сказочному сроку?! Людмиле недавно исполнилось двадцать восемь – не чересчур много, но и не слишком мало, чтобы дождаться наконец своего часа. Может быть, ей следует стать менее щепетильной, менее правильной – в смысле чересчур правильной? Разбить вокруг себя то каменное кольцо, в котором она сама себя замуровала? Но непонятно, как это будет выглядеть в жизни: ведь не станешь, в конце концов, кокетничать с отцами своих мальчишек и девчонок! А вне школы она нигде не бывала. Все ее прежние соученицы, сокурсницы, не слишком близкие подруги уже обзавелись семьями и не искали с нею общения. Навязываться к ним с дружбой казалось еще хуже, чем жить в своем замкнутом пространстве.

   Уличные знакомства? Несовместимо с учительской этикой, да никто и не делал попытки познакомиться с Людмилой на улице.

   Таким образом, единственными мужскими лицами, на которые она могла пристрастно взирать, оставались портреты классиков в кабинете литературы. Жизнелюбивый Пушкин художника Брюллова, Лермонтов в неизменном гусарском мундире, таинственный Гоголь с двумя расходящимися ото лба крылами темных прилизанных волос… Подолгу глядя на их портреты в конце школьного дня, она начинала слышать, кто какой ей дает совет…

   Пушкин прозревал все, что творилось с Людой: и ее мятежные ночи, и то неподъемное усилие, которое позволяло ей прийти наутро в школу бесстрастной внимательной учительницей. Он жалел ее со всею горячностью своего отзывчивого сердца и уговаривал не падать духом: в жизни подчас случаются чудеса: Лебедь оборачивается Царевной, грызущая золотые орешки Белка тоже не так проста: наверняка под ее рыженькой шкуркой скрывается бойкая хорошенькая поселянка! Все движется, все полощется в ярких красках многоцветной действительности, которая завтра может одарить тебя свыше головы. Только злые силы лишены надежды на чудо, а уж Людмиле в любом случае суждено найти своего Руслана: сказочное имя ведет к сказочной метаморфозе превращения из дурнушки в красавицу. Ну, а если уж не судьба… Тогда за чертой надежды остается одно – честь. Тут уж примкни к Татьяне, верной своему генералу, к Маше Троекуровой, ставящей превыше всего таинство венчания, к Лизе, смиренно отпускающей своего Германа, – ко всему сонму потерявших счастье, но честных и добродетельных, жертвующих собой ради общего блага.

   Людмила думала, что это относится и к самому Пушкину. Она знала: его дуэль и вытекающая из нее смерть произошли не по прихоти, не из ревности, как объясняют порой незадачливые школьные учебники. Великая задача стояла перед уже известным в стране поэтом: защитить честь России, сокрушив происки действующих при дворе антирусских сил, которые и подослали к Натали Дантеса. Пушкин умер, как воин на поле боя, как мученик, проливший свою кровь за правое дело.

   С Лермонтовым у Людмилы были отношения иного плана. Больше всего он привлекал ее в период юности, когда в душе искала выхода горечь разочарования: мир оказался не таким, как обещали мечты и трепетные порывы. Она могла до бесконечности повторять:

И скучно, и грустно, и некому руку подать

В минуты душевной невзгоды…

Желанья!.. Что пользы напрасно и вечно желать?..

А годы проходят – все лучшие годы!

  Или подобное тому, но с более мягкой, напевной грустью:

Уж не жду от жизни ничего я,

И не жаль мне прошлого ничуть…

   Тогда ее внутреннее чувство звучало в унисон с Лермонтовым. Но дальше их пути стали все более расходиться: Людмила переросла период жарких юношеских обид, теперь ей хотелось не упиваться разочарованием, а что-то делать, дабы изменить жизнь к лучшему. Лермонтов на это пожимал плечами: да что тут можно сделать?! Все тщетно в этом подлунном мире, все суета сует!..

   Он так и остался навсегда бескомпромиссным максималистом, требующим вершины счастья – либо вообще ничего. Может быть, это от молодости? Поэт ушел в двадцать шесть: Людмила уже на два года старше…

    Гоголь был в ее жизни особым явлением. После первого прочтения «Вечеров на хуторе близ Диканьки» в душе навсегда остался волшебный край, где по-своему блестит снег, по-своему живут люди, даже месяц по весьма необычным причинам приплясывает в небе. Но эта картинка была лишь обложкой, за которой начинался ошеломляющий, донельзя насыщенный мир неповторимого гоголевского бытия. Оно было основано на пересечении видимого и невидимого, земного и небесного.

       Все это было каким-то глубинным образом связано и с проблемами самой Людмилы. Прямого совета Гоголь ей не давал, но намекал на что-то непостижимое, в свете чего наилучшим образом разрешаются все проблемы. Дескать, жди и надейся, не переставая честно исполнять свой долг. А удивительного, чудного на долю каждого человека и так запасено столько, сколько пригоршней снега летит с небес ночью под Рождество…

20

    Очередной школьный день прошел как обычно, но вечер обещал быть с дополнением. Людмилу Викторовну попросили отнести в Центр детского творчества список ребят из 5 А, желающих заниматься карате. Просил психолог Артур Федорович, особо настаивающий на том, что в здоровом теле – здоровый дух, и, следовательно, надо развернуть пятиклассников лицом к спорту. Почему-то он упускал из вида плавание, самбо и весь спектр легкой атлетики, которыми тоже занимались в Центре. Речь шла исключительно о карате.

   Собственно, от нее требовалось только составить список, а отнести его могли ребята, которые уже посещали секцию восточных единоборств. Трудно, что ли, передать педагогу листок из школы! Но дело было глубже, чем казалось с первого взгляда, отчего и возникла необходимость личного вмешательства Людмилы Викторовны. Причем саму ее никто не должен был видеть.

   На педагога-каратиста, руководителя секции, поступила недавно жалоба. Тетя Дениса Короткова, работающая в Комитете информационной и психологической безопасности, обратилась в школу с весьма своеобразным сигналом – якобы на карате детей принуждают к идолопоклонству. Такому обвинению впору было поколебать даже обычную невозмутимость Людмилы Викторовны. Скажите пожалуйста, идолопоклонство! Это надо же до такого додуматься…

    С другой стороны, тетя Дениса имела репутацию человека в здравом уме, так что дело требовало проверки. Да и то сказать – чего только ни происходит вокруг!.. Современная жизнь, как ни странно, вмещает в себя широчайший спектр парапсихологии: от первобытного язычества до странно похожих на него современных затей вроде клонирования и контактов с аномальными существами – всякими там домовыми, барабашками, снежным человеком или, опять же, пилотами НЛО. Впрочем, известно, что летающие тарелки появлялись еще в глубокой древности, об этом есть письменные свидетельства… Вот и выходит, что концы сомкнулись с концами: все магические действия лишь слегка видоизменяются во времени, но по сути всегда одни и те же. Так почему бы не идолопоклонство?

   При этом Людмила Викторовна допускала, что дело окажется полной чепухой, и сама на это  надеялась. Но долг учителя проверить и, если требуется, оградить детскую психику от всего, что может принести вред. Вот и надо пойти взглянуть, что там на карате за идолы...

    Людмила Викторовна надела свой уже не новый плащ, обернула шею неброским бежевым шарфиком, который с первого взгляда можно было назвать учительским, положила в сумку список пятиклассников, рекомендованных в секцию восточных единоборств, и вышла из школы.

21

   На станцию Тимку провожала бабуля. Они шли под мелким дождем без зонта, которого у нее в доме вообще не было. Да и как бы они держали зонт, если руки у обоих заняты: у Тимки портфель, у бабули – корзинка с гостинцами, которые внук повезет в Москву. Там лежал сверток пирожков, банка соленых огурчиков и свежие куриные яйца в решете, переложенные газеткой.       

   А свободной рукой Тимка держался за шершавую бабушкину ладонь. Ему казалось, от нее исходит какая-то печальная твердость, суровая, но очень нужная ему жизненная сила. Эта ладонь словно говорила Тимке: напастей-то много, да коли мы духом падем,  кто же их тогда переломит?

- Бабуль, а почему ты  не едешь со мной в Москву?  – спросил Тимка.

- Живность, милок, не пускает. Кошка хоть мышей половит, а козу да кур куда деть? Шура сама больна, в грудях у ней ломит…

- А ты Лизавете поручи! – подсказал Тимка кандидатуру другой соседки.

- Эк ты скор – Лизавете! А она с внучатами едва справляется. Да и вообще, милок, – у каждого в жизни свои заботы...

- А вот если бы твоя дочка так рано не умерла, она бы сейчас тебя заменила, – неожиданно для себя сказал Тимка, вспомнив фотографии на стене. 

- Вот ты о чем… Твоей мамке только годок сравнялся, когда моя дочка померла. Так я ее, Иринушку, и вырастила без отца-матери…

-  А почему без отца? А где тогда был мой дедушка?

   Бабуля пошла потише, что выдавало ее внутреннее волнение:

- Я и в глаза его не видала, дедушку твоего… ни до ни после… вроде как и не было его вовсе…

- Странно все в жизни получается, – вздохнул Тимка, – Я раньше не замечал, а теперь вижу.

- Это оттого что сам стал другим, – пояснила бабуля. – Прежде рос, а теперь взрослеешь. Взрослость, она с первой жизненной тяготы начинается, когда человек на борьбу с напастями выходит…

   Впереди показалась станция. Сегодня здесь было не так уныло, как в день Тимкиного приезда. Дождь кончился, по щербатой ограде пробегали солнечные лучики, словно в морщинках старушки-платформы дрожала еще неуверенная после слез улыбка. Бабушка освободила руку и вынула из-за пазухи маленький белый сверток.

- Вот я тебе принесла. С собой увезешь…

- Что это? – спросил Тимка.

- Десять лет прошло, как мы с твоей матерью порешили: отдать тебе, когда вырастешь. А ты, я гляжу, уже все равно как взрослый...

   Она развернула сверток. В белой тряпице лежал большой темно-желтый крест на цепочке того же цвета.

-  Им тебя и крестили… Я сразу хотела на тебя надеть, а мать твоя не дала: мал, говорит, еще того гляди, цепкой задушится… будто крестом  когда кто душился!..  – невесело усмехнулась бабушка. – А еще говорила: тяжело ему будет головку поднять. Ну, а теперь-то, небось, голову удержишь… 

- Его надо надевать на шею?

- Цепку на шею, а крест на груди носят. Ну-ка стань ровно…

    Плохо сгибающимися пальцами бабушка надела на Тимкину шею цепочку и заправила крест под ворот, к самому телу.

- Он золотой? – почему-то шепотом спросил Тимка.

- Золотой, милок, хотя медный.  Все кресты золотые.

- Ты специально дала его мне перед тем, как я пойду за папой в компьютер?

   Бабушка в сердцах покачала головой:

- В этот самый он пойдет, как его… все бы тебе куда-то ходить! А чего мать будет делать, коли и ты вслед за батькой?

- Так я ж вернусь… Я же там не останусь… – оправдывался Тимка. – А ты специально дала? – настойчиво повторил он.

  Вообще бабуля была не охоча до разговоров, но тут вдруг заговорила с сердитым оживлением:

- Не знаю я этих ваших дел: куда там у вас можно пойти, как себя потерять! Знаю только, что крест от всякой напасти защита. Вот и носи его, не снимая, он  везде тебя сохранит…   

   Тимка хотел расспросить ее подробнее, но уже зазвенели провода – от предыдущей станции шла к Москве электричка. Да и бабушка, если бы могла что-то добавить, сделала бы это без лишних просьб. Крест непривычно холодил  кожу, словно Тимка нес под рубашкой спрятанное на груди оружие.

22

    Ярко освещенный Центр детского творчества издали бросался в глаза. В радиусе его притяженья мелькали дети и взрослые: родители, бабушки- дедушки, педагоги. На высоком крыльце с колоннами (дом раньше принадлежал богатому купцу) беспрестанно хлопали двери, впуская и выпуская вечерних посетителей. Чем меньше шагов оставалось до подъезда, тем многолюднее становилось вокруг и тем больше чувствовалась веселая суета, настоянная на общении детей и взрослых. Там мама окликала ребенка, забывшего взять у нее из сумки пластилин для кружка «Умелые руки», там внучка с бабушкой в четыре руки собирали просыпанный на дороге бисер. Старший брат, забравший младшего из фотокружка, снисходительно разглядывал самостоятельно проявленные снимки. Отец отвел малыша в сторонку и, присев перед ним на корточки, заново перевязывал сынишке шнурки.

   Здесь, возле Центра, Людмилу Викторовну могли узнать. Даже незнакомые женщины подчас задерживали на ней взгляд – должно быть, ее принадлежность к учительскому клану бросалась в глаза. Мужчины в таких тонкостях разбираются хуже: они вообще не станут смотреть на ту, которая не привлекла их интересной внешностью.

   Вестибюль Центра оказался во всех смыслах теплым. С первого октября, как обычно, в детских учреждениях начался отопительный сезон – сейчас, после уличной вечерней прохлады, было приятно почувствовать согревающую волну. Плафоны под потолком заливали помещение ярким светом, рождающим ощущение праздника.

   Здесь было еще оживленнее, чем на подходе к Центру. Дети постарше снимали куртки, и, получив номерок, шагали к лестнице. Слышался  писк малышей, которым в суете раздеванья-одеванья помогали взрослые. Бабушки на скамейках стерегли детские комбинезоны, несмотря на то, что гардероб был открыт. Через вестибюль пропорхнула стайка трогательных малышек в белых балетных юбочках. Серьезный мальчуган спускался по лестнице, с важностью держа перед собой фигурку из гипса, очевидно, сделанную своими руками. А откуда-то сверху наплывала негромкая, ласкающая слух музыка.

    Когда Людмила Викторовна сдавала гардеробщику плащ, к ней подступили две бабушки и мама из ее класса. С этой мамой она как раз собиралась  поговорить. Вот и хорошо, что случайно встретились: теперь не придется  вызывать ее в школу.

- У Лизы все в порядке, – отбивалась Людмила Викторовна от особо назойливой  и активной бабушки Карловой. – Хотелось бы пожелать ей побольше сдержанности, чтобы не стремилась постоянно привлекать к себе внимание… А Наташа, наоборот, чересчур застенчива… Им бы немножко приглядеться друг к дружке, позаимствовать черты характера!

- Дай-то Бог, – кивали бабушки. – Мы и сами стараемся, чтобы они дружили. Вот и в Центр вместе ходим…

-  Чем они тут у вас занимаются – танцами? – спросила Людмила Викторовна. – Ну и хорошо… Скоро обещают похолодание, не давайте детям ходить нараспашку, – обратилась она ко всем троим сразу и затем шагнула в сторону. –  Светлана Владимировна, можно вас на минутку?

   Бабушки настороженно проводили их глазами – что еще за разговор такой, для которого надо уединяться? Почему учительница позвала только мать Стайкова – не значит ли это, что их внучкам перепадает меньше учительского внимания?

   Людмила знала эту родительскую-бабушкинскую ревность и давно научилась не обращать на нее внимания. Она будет говорить с тем, кто, по ее наблюдениям, в этом нуждается. То есть чей ребенок нуждается в разговоре с его родными…

- Светлана Владимировна, Славик на уроке упомянул, что ему приходится посещать после школы много дополнительных занятий. Психолог, карате и туристический клуб – вам не кажется, что это чересчур насыщенно?

-  Но ведь это все нужные занятия, – удивилась мама такой постановке вопроса.

-  Любую пользу надо еще переварить. Вот, например, вы не кормите сына  двумя завтраками и тремя обедами…

- Понимаю, что вы хотите сказать!.. – засмеялась Светлана Владимировна. – Но я, действительно, стараюсь кормить Славку почаще. Ведь он такой бледный стал, и потом – растет. Но не водить его на занятия – это, мне кажется, не выход. У него сузится кругозор…

- Нельзя объять необъятное, – напомнила Людмила Викторовна.

- Такие полезные занятия…Карате, туризм – та же физкультура, а психолог и нам, взрослым, нужен… а уж детям тем более… – сыпала словами общительная Стайкова. – Я так обрадовалась, когда узнала, что в нашей школе есть психолог!

- Да, конечно. Я согласна с вами, что все занятия полезные…

   Говоря так, Людмила Викторовна несколько кривила душой. Во-первых, она не была уверена в профессиональной безупречности Артура Федоровича; во-вторых и в в-главных, не забывала, для чего пришла сегодня в Центр. Но Стайкова не заметила ее внутренних колебаний:   

- Ну вот видите!

- И все-таки советую вам задуматься. Сами замечаете, что мальчик стал бледным. А что растет, так ведь это тоже нагрузка на организм... Смотрите, чтобы мальчик не надломился!

   Благодушное выражение собеседницы сменилось тревогой. Безусловно, она была любящей и заботливой матерью, просто до сих пор вопрос не вставал перед ней в таком свете: что сына можно перегрузить.  Она старалась не упускать малейшей возможности стимулировать всестороннее развитие своего ребенка. Ей казалось: чем больше занятий, тем лучше. К сожалению, это очень распространенное родительское заблуждение.

- Почему же он мне сам не сказал, что устает?

- А он вам разве не говорил?

- Нет, конечно. Хотя…

    Она запнулась, вспомнив, что говорил, притом достаточно часто. А она отвечала: не ной, не кисни, соберись с силами, и все успеешь. Вот еще одно заблуждение родителей: не принимать всерьез того, о чем говорит им ребенок. Родители начинают задумываться над проблемой уже потом, когда она всплывет на более высоком уровне. А ведь чего проще – обсудить все с сыном или с дочкой, тогда и учителю не придется вмешиваться…

- Но как же быть, Людмила Викторовна… Посоветуйте, чем пожертвовать, – просила Стайкова. – Походы так расширяют кругозор, столько приносят новых впечатлений… Да Славик и сам их любит!

- Ну, раз любит, оставьте ему походы.

- А психолог… жалко терять психолога!

- А к нему Славик тоже любит ходить?

   Славина мама замялась:

- Мальчишка, знаете… не понимает своей пользы…

- Так освободите его от занятий с психологом, – предложила Людмила Викторовна. – Не запрещайте, но и не настаивайте. Захочет – сам пойдет. А насчет карате… знаете, об этом я вам скажу потом.

- Я вспомнила, Славик жаловался, что после карате у него болит голова…

   Людмила Викторовна приняла это к сведению. Может быть, головная боль мальчика как-то связана с «идолопоклонством»? Однако не следует делать предварительных выводов, коль скоро ей суждено увидеть все своими глазами…

- Извините, сейчас мне пора идти.

- Спасибо. Знаете, я подумаю, как мне разгрузить сына…

-  Вот и хорошо. Если что, приходите в школу, – на прощанье добавила Людмила Викторовна.

   Кивнув, она пошла дальше. Каратисты занимались на втором этаже. Из-за разговора со Славиной мамой Людмила Викторовна опоздала к началу занятий, и дверь в спортивный зал была уже закрыта. Изнутри доносились четкие отрывистые команды:

- Встать всем в одну линейку! Р-равняйсь! Смир-р – но! Готовы ли вы начать занятие?

- Готовы начать, учитель! – раздался в ответ нестройный, но трепетный в желании соответствовать хор мальчишеских голосов.

     Не заходя в зал, Людмила Викторовна тихонько поднялась по боковой лестнице на  галерейку, с которой все было видно и слышно. Лучшего места для наблюдения нельзя было найти. Сама она отступила в тень, а под ней как на ладони раскинулся прочерченный белой спортивной разметкой зал. Посередине  выстроились линейкой мальчишки в белых полотняных штанах и блузах с поясами – все вместе это называется кимоно. Напротив ребят стоял невысокий крепкий человек с четко очерченным лицом. Очевидно, это его команды звучали из-за двери. На нем тоже было белое кимоно, еще больше подчеркивающее смуглую кожу и черноту волос. Он держался уверенно и, похоже, чувствовал себя здесь полным хозяином. Сразу бросалось в глаза, что этот человек концентрирует в себе недюжинную волю и ищущую выхода энергию. Также природа не обделила его интуицией, ибо в следующую секунду он поднял взгляд ровнехонько на то место, откуда смотрела в зал Людмила Викторовна. Она едва успела отступить за колонну, украшавшую галерейку этого старинного здания. Таким образом, он ее не увидел.

- Сколько человек на занятии – тридцать три? Мы не будем стоять одной шеренгой. Никогда не забывайте, что числа имеют в жизни людей  особое значение – а «тридцать три» число несчастливое! Какие есть счастливые числа?

- Семь и восемь! – вразброд выкрикнуло несколько мальчишеских голосов.

- Так, семь и восемь. Первые семь человек сделали два шага вперед. Следующие восемь встали в проемы между ними. Так…Еще семь! Еще восемь. Сколько осталось – трое?  Снова неподходящее число! Последняя семерка – встаньте десяткой!

    По тому, как толково мальчишки выполняли все указания, можно было понять, что комбинации числового построенья они совершают не в первый раз. Вскоре группа слаженно перестроилась в новом порядке.

- Глубоко вдохнуть – выдохнуть! Потрясти головой – пусть отлетят суетные мысли! – приказывал учитель, сам выполняя озвученные действия. – Пусть от нас отлетят суетные мысли! Как сухие листья за окном гонит ветер, так пусть отлетят от нас все суетные мысли!

   Это уже было похоже на заклинание, либо на пролог к гипнозу. Мальчишки трясли головами так, словно хотели вообще сбросить их с плеч долой. Учитель еще раз посмотрел вверх, причем в глубине его взгляда пульсировали какие-то странные красноватые искры. Или это свет так отблескивал? Но Людмилы Викторовны он опять не увидел, так как она стояла за колонной. Наверное, у купца здесь когда-то был бальный зал, а на эту галерейку гости поднимались для приватных бесед. И, конечно, именно за колонной было удобно сунуть  записку в трепещущую девичью ручку...

    Но это уже были представления из сферы ее детских фантазий. А пока следовало сосредоточиться на реальной действительности, тем более что внизу началось-таки то, ради чего она пришла сегодня в Центр.

- Поклон богу Ямале, покровителю боевых искусств!

   Только теперь Людмила заметила – рядом с учителем возвышалось нечто,  с первого взгляда напоминающее спортивный снаряд. На самом деле это была весьма странная фигура, вырезанная, очевидно, из пенопласта: круглая, как тыква, башка, дырки глаз, оплывший внизу живот – все вместе напоминало неумело скатанную снежную бабу. Но, несмотря на грубость исполнения, можно было понять, что по замыслу данное существо относится к мужскому полу. Об этом говорил усмехающийся кривой рот, обрамленный двумя полосками висячих усов. Мальчишки усердно гнули спины перед уродом.

- А теперь попросим Ямалу, чтобы он сделал нас сильными телом и душой. Закройте глаза и мысленно повторяйте за мной: Ямала, возьми меня слабого, робкого, безвольного… недостойного твоего внимания… обогати меня твоей силой и снова выпусти в океан сущего…  Возьми мое, дай свое!

- …дай свое! – завороженно повторяли мальчишки.

    Еще прежде Людмила Викторовна слышала, что экстрасенсы могут отбирать у людей их внутреннюю энергию. Не это ли происходит сейчас в зале? «Возьми мое, дай свое…» А что может быть своего у этой страхолюдной фигуры? Может быть, что-то и есть, да не от этого ли у Славы Стайкова болит после занятий голова?

   Мальчишки, сидящие на корточках с закрытыми глазами, покачиваясь, бормотали вслед за учителем странные заклинания, и – то ли свет так падал, то ли еще что, но их лица показались Людмиле словно повторяющими оскал урода. Кажется, он уже «давал им свое». В детском центре, тайком от родителей, мальчишки выполняли навязанный им религиозный языческий обряд!

- А теперь по залу – р-разой-дись!

    Вслед нетвердо двинувшимся во все стороны мальчишкам полилось мелодичное треньканье – музыка, состоящая из одних звоночков. Длинь-длень, длинь-дилень… Очевидно, магнитофон был спрятан за тучным туловищем Ямалы, потому что звуки, казалось, сыплются прямо из его живота.

   Дальше случилось совсем уже необычное: Людмиле захотелось вдруг танцевать. Разве она не в бальной зале, и разве музыка не влечет ее за собой, делая необычайно легкой? Вон и мальчишки внизу стали кружиться на месте, пританцовывать. Однако внутри нее поднялось также и несогласие с этой музыкой, с этим плавно уводящим от насущных проблем движением – а более всего с тем, что ей навязывают чужую волю. Она изо всех сил стиснула перила галерейки, дабы побороть в себе тягу к этому сомнамбулистическому кружению. Ее каблуки нечаянно стукнули и чуткий, как кошка, каратист вновь вскинул вверх свои мерцающие красными точками глаза. Встретившись с ним взглядом, она вздрогнула, как будто прикоснулась к оголенному проводу.

    Его губы искривила  презрительная усмешка: значит, теперь он знает, что за ним следили. Но она успела уже увидеть достаточно.

     Больше взглядов учителя Людмила на себе не ловила. Внизу выполнялись обычные, насколько она могла судить, упражнения карате: разминка, тренировка мгновенного выпада, удар. Когда время истекло, мальчишки отдали новый поклон чудищу Ямале, после чего учитель объявил, что занятие окончено. Утомившиеся мальчишки порскнули в раздевалку, как стая снявшихся с места воробьев. Вероятно, голова болела не только у Славика.

     А для взрослых наступило время поединка: сейчас Людмила спустится в зал, либо каратист поднимется к ней на галерейку, и начнется… Может быть, ей лучше сейчас  уйти, а потом действовать совместно с тетей Дениса? Но тогда получится, что она просто боится этого сумасшедшего учителя. А это несправедливо: бояться должен не правый, а виноватый. Иначе говоря, как гласит поговорка нашего времени, «вор должен сидеть в тюрьме».

    Людмила спускалась по лестнице, бессознательно замедляя шаги, словно первоклашка, впервые посланная с поручением в кабинет директора. Перед дверью ей пришлось сдержать участившееся дыхание, а в следующую секунду она инстинктивно отпрянула назад, потому что дверь сама распахнулась ей навстречу. На пороге стоял собственной персоной Ким Аланович Якутан,  руководитель секции восточных единоборств, поклонник пенопластового Ямалы. На мгновенье они  молча застыли друг против друга, как два борца перед схваткой.

- Здравствуйте, Ким Аланович. Я классный руководитель 5«А», той школы, где работает психолог Неведомский. У меня с собой список детей, пожелавших ходить на ваши занятия.

- Но теперь вы будете их отговаривать? – понимающе усмехнулся он уголком рта, при том, что глаза его смотрели пристально, без улыбки.

- Не скрою, так и будет. Вы не имеете права принуждать детей к культовым действиям, тем более без согласия родителей.

- Вот только не надо меня пугать, я не из пугливых!..

   После этой высокомерно выпаленной фразы учитель чуть помолчал и продолжал уже мягче:

-  Вы, вероятно, считаете, что Ямала некрасив, нехорош и прочее… Действительно, с первого взгляда он должен казаться именно таким…  

- Думаю, что не только с первого!

- Но на самом деле красота и безобразие очень близко граничат, – не откликаясь на ее реплику, продолжал учитель. – Так же близко, как добро и зло. По сути дела, это два равнозначных проявления всеобъемлющего лика сущего.

- Что? – удивилась Людмила. – Равнозначных?

- Все составляющее нашу жизнь относительно. Надеюсь, с этим вы не будете спорить?

- Ну положим… – растерялась Людмила.

- …И в то же время значительно. Вот и у Ямалы есть свое значение, и, если посмотреть вглубь, совсем немалое…

   Но Людмила уже оправилась от своей растерянности и крепко держала нить всех этих путаных рассуждений:

- Немалое, говорите? Есть отрицательные величины, которые чем больше, тем больший вред в себе заключают...

- А чем, позвольте спросить, вы определяете понятие «вред»? Например, яд змеи полезен, по-вашему, или вреден?

- В зависимости от того, для чего используется.

- Вот! – Ким восторженно поднял вверх палец. – Важно, с какой позиции посмотреть.

- Важно, какое иметь намерение. Если змея кусает – это плохо. Если из яда приготовлено лекарство против проказы – тогда это хорошо.

- Но то и другое сходится в змее – так же и в нашей жизни вред, как вы выразились, соседствует с пользой, красота с безобразием, а добро со злом. Именно это я и сказал вначале. 

   Людмила не собиралась на этом с ним примириться. Совершалось вопиющие нарушение педагогических правил, даже норм конституции, в разделе о правах детей и правах родителей. А если у Славика и, возможно, у других мальчишек болит после занятий голова, это уже причинение вреда здоровью. 

- Вы вправе придерживаться любой философии. Но речь идет о детях…

- Если я прав, то и детям хорошо. Подержите ладонь над головой Ямалы, – внезапно предложил он. – Вы сами увидите, что воздух вокруг него теплее и слегка колышется…

- Даже если так – о чем это говорит?

   Ким снисходительно усмехнулся:

- Не догадываетесь? Это говорит о том, что от него исходит энергия! Наш Ямала имеет свою собственную энергетику, причем в ярко выраженной форме. Еще и с вами поделится, если попросите…

- Откуда же у него так много? – язвительно спросила Людмила. – Может быть, эту самую энергетику вы перекачали в него из детей, которые здесь сейчас были? Кстати, вам известно, что после ваших занятий у некоторых из них болит голова?

-    Хотите идти на конфликт, Людмила… не знаю вашего отчества. Впрочем, я предпочитаю обходиться без отчеств. Имейте в виду, я знаком с директором вашей школы.

- Да хоть с министром образования! – возмутилась она.

- И в министерстве у нас есть свои люди…

    Это уже было слишком – до сих пор никто не разговаривал с ней таким тоном. На секунду она стушевалась перед его напором, но еще через секунду вскинула голову. Вот и хорошо, что все складывается так определенно! Если человек одержим какой-то странной идеей с оттенком агрессивности, его надо как можно скорее остановить. Даже если для этого придется бороться. Она приготовилась выдержать еще один взгляд, подобный тому, который тряхнул ее на галерейке подобно электрошоку. Для этого она полусознательно развела локти и крепче уперлась каблуками в пол. Но новой встряски не последовало. Когда, выждав минуту, Людмила подняла глаза, каратист смотрел на нее уже по-другому. Теперь в его глазах не было враждебности – скорее удивление, в глубине которого просматривалось какое-то совсем иное чувство… вроде бы, что-то наподобие восторга?  

- Вы необычная девушка, Люда-сан. Ваша мантра наиболее приближена к служению сущему, но ваше перевернутое сознание мешает ей реализоваться… Дайте мне список, который вы с собой принесли.

- Вот уж не дождетесь! – возмутилась Людмила, шокированная тем, что он думает, будто она способна  на столь быструю смену решений.

  Лесть, конечно, испытанное оружие, как говорится, «Который раз твердили миру…» Но все же льстецам не мешает знать, что есть люди, с которыми этот номер не проходит. А он, видно, думал, Людмила сейчас растает, стоит ей получить от него комплимент! Весьма странный, к тому же, – про какую-то непонятную мантру…

- Дайте список. Клянусь, я не буду использовать его по назначению!

- Тогда зачем он вам? – спросила она, подозревая подвох.

- Просто на память об этом вечере, когда мы с вами впервые посмотрели в глаза друг другу! Прошу у вас какой-нибудь сувенир: носовой платок, запасную пуговицу…

   Само собой, Людмила не собиралась ничего ему давать, но слышать такое было для нее внове и, надо признать, приятно. До сих пор никто не просил у нее запасных пуговиц. Как бывает с прекрасным полом, в ней мгновенно произошло переключение на другую волну: вместо готовой воевать за правду учительницы в зале стояла мечтательная женщина, какою Людмила бывала по ночам. Внутри нее задрожала томительно-сладкая струна: как, оказывается, упоительно слышать обращенную к тебе просьбу мужчину, ощущать свою значительность, мужскую покорность и зависимость от твоего решения… И сама попадешь в тягуче-сладостную зависимость, распутывая которую, будешь увязать все глубже… Но так и должно быть, как поется в когда-то любимой Людмилой водевильной песенке:

Под конец, уж как ведется,

Жертвы требуя взамен,

Крепость воину сдается,

Воин сам сдается в плен!

   Неужели этому каратисту суждено дать импульс долгожданному превращению лягушки в Василису Прекрасную?

    Но что-то мешало ей чувствовать себя на пороге прекрасных перемен. Людмила перевела взгляд со слегка склонившего голову Кима на белый манекен в углу зала… Ямала – вот что было помехой, странная грязно-белая фигура снежной бабы и все связанные с ней бредовые философствования... Хотя не все ли равно? У одних поклонники собирают марки, у других – коллекционируют окаменелости, у третьих – поют в свободное время в хоре, либо пишут стихи, либо засушивают кузнечиков, либо еще что-нибудь. Личные  увлечения не помеха тем отношениям, которые с удивительной быстротой стали устанавливаться сейчас между ними. Пусть каратист делает что хочет, лишь бы разомкнул окружающее Людмилу каменное кольцо одиночества, сознания своей женской невостребованности. Портреты классиков – это, конечно, хорошо, но порой хочется чего-то более осязаемого...

   Как же Людмилу угораздило вспомнить портреты классиков! После этого все ее разумные умонастроения пошли вразнос. Мысленно она тут же увидела перед собой изученные до последней черточки лица: Пушкин, Лермонтов, Гоголь... Первый свесился из рамы и чуть не схватил ее за руку, рассказывая о подобных Ямале фигурах в Царскосельском саду:

То были двух бесов изображенья…

Один – Дельфийский идол, лик младой,

Был гневен, полон гордости ужасной,

И весь дышал он силой неземной.

Другой – женообразный, сладострастный,

Сомнительный и лживый идеал –

Волшебный демон – лживый,

                                          но прекрасный…

    Это были статуи древнегреческих богов и в то же время – олицетворение человеческих страстей. Из-за них не мог успокоиться Пушкин, едва не пропала его юность и вообще вся жизнь. Только великая, всепоглощающая любовь к Натали помогла ему удержаться на высоте духа. А может быть, причиной тому  талант, подобного которому нет в России: ведь «Гений и злодейство – две вещи несовместные…» Но в любом случае Пушкин предостерегал Людмилу против Ямалы, а значит, и против Кима…

    Лермонтов так не горячился, однако, щелкнув языком, отрицательно покачал головой: ничего здесь хорошего не выйдет. Безнадежно закрыть глаза на то, что вызывает в тебе внутренний протест. Я сам – признавался он – пробовал перекроить себя под более расхожие мерки, жить по принципам не столь глубоким, какие мог вместить… Ну и что в результате? Ссоры, конфликты с окружающими, третья, непоправимая, дуэль – а ведь сколько еще осталось не сказано!..

   Но больше всех взволновался Гоголь. Он тянул с портрета раскрытые ладони, словно на них лежал готовый ответ Людмиле, а в его темных, всегда загадочных глазах тонким слюдяным блеском стояли слезы. «Не так… не так…», – повторял он, и скоро эти два слова стали звучать в самой Людмиле, в такт усилившемуся биению пульса. Гоголь буквально умолял ее не закрывать глаза на философию Кима, даже ради ее женской выгоды. Но ведь сам он всегда был мистиком… Разве вы, Николай Васильевич, поменяли свой взгляд на то, что человеческая жизнь тесно соприкасается с неведомым?.. Новый знакомый Людмилы как раз об этом и говорит: аура, мантры, энергетика, наконец, сама фигура Ямалы – уродливая, конечно, но символичная… 

    Гоголь  отвечал, что мистика, безусловно, существует, и мы призваны участвовать в ней, ибо и  душа наша неземной природы… но не так! не так! Есть два входа в мистику: сверкающая белизной лестница в Царский град и черный ход, облепленный грязью и паутиной… Первый ведет к Истине, второй – к подмене, которой пытается увлечь ее этот человек с проскальзывающими во взгляде искрами. Два противоположных пути не однозначны! Добро и зло, красота и безобразие, истина и ложь – не одно и то же!

    Людмила оглянулась на пенопластовую фигуру в углу – действительно, сложно было бы убедить себя в том, что она может действовать во благо – если она вообще может как-то действовать. Но почему Ким, человек безусловно неглупый, не понимает очевидного? Впрочем, он не смешивает, а скорее подменяет понятия: безобразный Ямала для него объект поклонения, нарушение правил – доблесть,  а нахальство – способ оправдания собственных беззаконных действий… Словом, все переставлено с ног на голову. Но во имя чего?

- Я вижу, вы смотрите на Ямалу, – негромко сказал Ким, долго пережидавший ее молчание. – Значит, теперь он вас заинтересовал?

- Скорее вы, – призналась она. – Не пойму, что заставляет вас возводить эту своеобразную, скажем так, фигуру в эстетическое и идейное совершенство?

   Глаза Кима на секунду блеснули, готовясь возобновить недавнее противоборство,  но тут же вернулись к своей изначальной антрацитовой  черноте. Он сказал негромко, словно посвящая Людмилу в некую тайну:

- Ямала может дать силу… подъем, поддержку в жизни… Если вы попробуете вступить с ним в контакт, убедитесь сами!

- Значит, вы поклоняетесь ему исключительно ради выгоды?

   Ким удивленно воззрился на нее: для чего же еще?

- Вам все равно, от кого получать жизненную поддержку?

- Если я ее получаю, я благодарен тому, кто ее дает. Скажем так: для собаки всегда прав ее хозяин, и было бы странно, если бы она чувствовала иначе!

- Человек не собака. Угождая этому существу, – кивнула Людмила в сторону пенопластового урода, – вы энергетически обираете мальчишек. Вот один уже чувствует головную боль, другие тоже получают ущерб, которого, может быть, пока не осознают, во всяком случае, не связывают с вашими занятиями.

- Это на первом этапе. Вот вы, например, тоже испытываете сейчас неприязнь к Ямале. Это обычная реакция непосвященного человека, со временем она пройдет. Стоит вам  внутренне повернуться…

    Но она повернулась не внутренне, а въявь, самым что ни на есть зримым образом. Пусть ей суждено навсегда остаться лягушкой, она не может разделять эти опасные странности. Ее дело – защищать интересы детей, а уж после все остальное.

   Воспользовавшись секундным оцепенением каратиста, она метнулась мимо него к выходу и оттуда на лестницу. Он не успел либо не пожелал ее задержать. В следующую минуту Людмила уже спустилась в шумный веселый вестибюль, где ее закружило движение суетливой повседневной жизни. Это было как пробуждение от кошмарного сна: дети, родители, цвета, звуки, нормальное существование... Неужели совсем недавно она почти соглашалась пропускать мимо ушей страшную философию каратиста в обмен на его мужское внимание? Нет уж, лучше остаться при своем, лишь бы не влипнуть в эту навязчивую путаницу возвышенной истины и помойной ямы...

23

- На чем вы ездите в походы, Валия?

- На электричке, – несколько удивленная вопросом, ответила она.

- А на автобусе? 

- Раньше мы нанимали автобус, еще до перестройки. Теперь вот уж пятнадцать лет как не нанимаем.

- Почему?

- Можно, конечно, собрать деньги с родителей, чьи дети идут в поход, но  старуха не разрешает, – объяснила Валя. – Директор наш, Кира Михайловна.  Она считает, что для детей у нас все должно быть бесплатно, как в советские времена. Мы ведь на электричке их без билетов возим…  берем в управе специальную бумагу…

- А если я дам вам автобус?

- Алишер! – ахнула Валя. – Я знала, что ты самый добрый и самый щедрый из всех людей! Что для меня – знала. Но с какой стати тебе тратиться еще и на клуб?!

- Клуб – это тоже ты, – нежно сказал этот самый лучший  на свете человек.

- Ты знаешь, во что обходится аренда автобуса?

- Неважно, Валия. Лучше скажи – ты умеешь водить?

- Водить? –  недоуменно переспросила она.

- Ты можешь быть за рулем водитель? – нетерпеливо пояснил Алишер.

- Я? Конечно, нет!  Зачем тебе, чтобы я …

- Ясно. Шофер нужен другой. Он должен быть наш известный человек.

- Как это? – не поняла Валя.

- Нам надо ехать… и ты поедешь, и твой поход… все мы поедем на одном автобусе – вместе!                                         

- Куда поедем? Почему вместе? – Валя почувствовала, что у ней вдруг засосало под ложечкой  – так ее организм обычно реагировал на еще не осознанное дурное предчувствие.

- Самый серьезный разговор, Валия. – Он немигающе-пристально смотрел на нее своими матово-черными глазами. – Главный разговор. Согласишься – радость, не согласишься – тогда пропал Алишер! Пропала наша любовь. 

- Господи, да что же случилось?! – испуганно встрепенулась Валя. – Объясни  как следует!

- Нужно, чтобы ты кое-что сделала… Если дорогой тебе Алишер…

- Конечно, дорогой… Что надо сделать?

- Когда ты пойдешь следующий раз на работу?

   Этот вопрос всколыхнул в Вале тревожное чувство. При чем тут ее работа, если речь идет об их с Алишером любви? Почему он говорил про автобус, строил какие-то непонятные планы… и вот она должна что-то сделать!

   Вале вдруг вспомнилась та женщина в парикмахерской, испортившая ей однажды настроение… Но нет – это, наверное, ерунда. То, что она тогда говорила, не могло иметь отношения к Алишеру!..

- Один человек, Валия… дядя мой родной. Так ему случилось… надо уехать из страны. У тебя ведь нет здесь родных?.. Мешок денег…

   Все это Валя слышала как сквозь вату,  внутренне спрашивая себя – неужели так и бывает? С тобой знакомится человек, уверяет тебя, что любит, добивается ответной любви, чтобы после просить помощи в незаконном деле, иначе говоря – в преступлении. И тут еще дети – они-то каким концом ко всему этому относятся? Не хочет же он сказать…

    Наверное, у нее был чересчур ошарашенный вид, потому что Алишер  повторил все заново, одно за другим. На этот раз сомнений не осталось: ему нужно выехать из страны с каким-то своим дядей, наверняка скрывающимся от правосудия (тут могло быть что угодно: терроризм, наркобизнес, похищение людей). Автобус же они с дядей достают для того, чтобы всех детей, которые в него сядут, для собственной безопасности взять в заложники…

- Честный слово, Валия: как только самолет – все дети отпускаем! Зачем нам тогда дети? Мы в самолет, они по домам… – Он склонился к ней, нежно-нежно, как бывало порой, блестя глазами. – Турция пускай нам двоим, больше никого. Дядя – пшик! – дальше поедет. Ирак, Аравия – сам не знаю, клянусь Аллахом! А нам подарок оставит – будем жить как Алладин с лампой, такие богатые! Вот честный слово…

    Валя вздохнула и закрыла глаза. Теперь ей все было ясно: надо как можно скорее уносить ноги. Невыразимо трудно оторваться от праздника жизни и вновь вернуться к тому серому существованию, где нет ни любви ни удовольствий, ни свободы в деньгах ни перспектив; так трудно было бы, наверное, младенцу из широкого мира попасть обратно в утробу матери. Но это потом, Валя еще успеет это пережить. Сейчас ей предстоит нечто более ужасное, чем возвращение к прежней жизни, – притворство с Алишером, которого она успела искренне полюбить. Фальшивая нежность с любимым, которого вскоре предстоит потерять  навеки… Но это тоже потом: сейчас главное – заложники. Она не должна допустить, чтобы план Алишера удался, и они с дядей увезли детей.

    Все это пронеслось в Валиной голове, пока он, прищурившись, ждал ответа.  Валя жеманно вздохнула вслух:     

- Знаешь что, милый, я сейчас устала. Я обо всем этом подумаю, хорошо? А теперь уже поздно, спать хочется. Давай договорим завтра!

   С миндальной улыбкой, от которой она прежде теряла голову, Алишер протянул  к ней руки.

    - Значит, разговор хочешь завтра. Сегодня хочешь спать. Пусть будет, как хочешь…  Ну иди ко мне!

   Мелькнула шальная мысль – а не воспользоваться ли этой прощальной близостью, которую дарит судьба? Ведь больше они с Алишером никогда уже не будут вместе… Но в следующую секунду Валя сообразила, что это очень опасно: попасть сейчас в его объятия. Ведь в самый такой момент она может не выдержать взятой на себя роли, выдать себя… И тогда рухнет надежда предотвратить ужасное. Ей нужно быть очень осторожной, чтобы пятьдесят московских семей не захлебнулись в глубоком горе...

- Сегодня нам нельзя, Алишер. Я сегодня не могу...

   Он смотрел на нее насмешливо – или ей так казалось? Раньше Валя не замечала, что его нежная улыбка, оказывается, напоминает презрительную ухмылку.

- Не можешь, не надо! Если ты решила, пусть опять будет по-твоему…

- Ты только не обижайся, хорошо? Я приду к тебе завтра, а сейчас очень хочется спать…

- Зачем ждать завтра? – насмешливо спросил Алишер. – Хочешь спать? Ложись! – Он кивнул на широкую тахту, которая ей была хорошо знакома – самые острые и сладостные моменты их с Алишером отношений были связаны с этой тахтой.

- А ты где будешь спать? 

- Я  на пол. Постелю ковер. Кинь мне одну подушку...

- Но зачем так? Зачем мне спать у тебя? – С возрастающим беспокойством допытывалась Валя. – Давай я лучше пойду домой, а завтра мы снова встретимся… 

- Домой нельзя, Валия, – покачал головой Алишер. – Ведь в Турции ты мне будешь жена. Тебе надо привыкать – всегда вместе!

   Теперь уже было очевидно, что он смеется… и вовсе не добродушно, как мог любящий мужчина усмехнуться на причуды любимой женщины. Нет, он откровенно смеялся над ней, и вообще это был уже совсем другой Алишер, таящий в себе целую бездну ужаса и опасности... Валя почувствовала, как по ее спине побежали противные липкие мурашки. Надежда предотвратить трагедию висела на волоске!

- Ты не вернешься теперь домой, Валия, – серьезно повторил он. – Жди новый дом на берегу моря. А пока живешь здесь, где мой дом.

- Но как же так… – пыталась возразить Валя. – Я не взяла с собой  вещи… Ведь мне нужно собраться, правда, Алишер?

- Чего ты хочешь? Лифчик-трусы, щетка для зубов? Пиши на бумаге список, получишь все прямо из магазина!

-   Зачем же из магазина, если я могу взять свое? Я хочу свои собственные вещи!

- Свои? – злобно прищурившись, насмехался Алишер. – Вах-вах, держите меня! Что у тебя там, сокровище? Как у калифа Гарун эль Рашида?

   Валя покрылась румянцем – действительно, ее собственные, не подаренные Алишером, тряпки оставляли желать лучшего. Но это не дает ему права издеваться… Впрочем, по сравнению с общей ситуацией сам вопрос не стоил выеденного яйца. Главное, что он не хочет выпускать ее из дома, – вот это уже серьезно. Но ей следует притвориться, будто она ничего не поняла. Надо вести себя, как блондинка, про глупость которых ходит много анекдотов. Тем более что она и есть самая натуральная блондинка: как легко позволила себя обмануть...

   Вслух Валя сказала следующее: 

- Конечно, Алишер, у меня не лучшие вещи. Прямо сказать, не самые модные, да уже и не новые. Но я к ним привыкла, понимаешь?

- Привыкнешь снова. Тебе теперь много привыкать – новая жизнь.

- Это через несколько дней. Ты говорил – послезавтра. – Валя сглотнула вставший в горле комок – неужели так реально, так ощутимо скоро? – Тогда все новое, а до отъезда позволь мне носить прежнюю одежду! Я так хочу, я так задумала, понимаешь?!

-  С магазина лучше, да и домой тебе незачем ходить, – буркнул он, искоса глядя на Валю, притворяющуюся беззаботной. На самом деле она готова была потерять сознание.

- Зачем тебе домой? – повторил мучитель.

    «Но я ведь там родилась», – чуть не выкрикнула Валя.

   Но вовремя спохватилась – бесполезно говорить ему это, все равно не поймет, только выставишь себя перед ним дурой. Что ему до того, где она родилась? Это ей отчаянно хочется еще хоть раз побывать в кособоком коммунальном пенале, с трещинами на потолке, с окном во двор – том самом, возле которого она просиживала малышкой с компрессом на горле, когда ее не пускали из-за ангины гулять. Сегодня утром она безразлично уходила оттуда, не зная, что уходит навсегда. У нее защипало в носу – даже не попрощалась! А ведь там жили ее родители,  там  с нею самой совершались таинственные превращения человеческой жизни – из ребенка в девушку, потом в женщину… А вот состариться ей предстоит на чужбине, в непривычном климате, среди звуков чужой речи. Скорее всего, она закончит жизнь презренной нищенкой-попрошайкой, ибо все разговоры Алишера о женитьбе, конечно, обман… Да и нужен ли ей такой муж, который лишит ее всего, что ей дорого? Оказывается, у Вали было удивительное богатство – родина, язык, родная коммуналка, которую она привыкла поносить в разговорах с людьми, но которая на самом деле была ей бесконечно дорога… И чувство причастности к общей жизни… До самой последней минуты она и не представляла себе, какими сокровищами владеет. «Что имеем, не храним, потерявши, плачем», – как любила повторять чудная старушка из Валиного детства, в шляпке с черной вуалью и с большой булавкой у ворота кружевной пожелтевшей блузки. Она выходила посидеть на лавочке в тот самый двор, куда маленькую, больную ангиной Валю когда-то не пускали гулять…

   Но надо было бороться. Не за себя – с ней уж, как говорится, все ясно. Надо было бороться за те пятьдесят семей, которые, ничего не зная, пока еще жили своей обычной жизнью.

   Она попыталась рассуждать – что сейчас могло подействовать на Алишера? Только что-то связанное с его планом, ставящее этот план под угрозу. Валя  еще раньше проболталась ему, что поход назначен на послезавтра, сбор возле клуба в восемь часов утра. Детей уже обзвонили, предупредили, напомнили. Сейчас они вместе с родителями собирают нужные  вещи, закупают продукты. Послезавтра пятьдесят малолетних участников похода будут во дворе клуба, кроме тех, кому повезет простудиться, расстроить желудок или подцепить какую-нибудь заразу. Да, всем заболевшим крупно повезет... Еще неизвестно, не лукавит ли Алишер со своим «честный слово» отпустить всех детей, чуть только им дадут самолет на Турцию! Говоря об этом, он как-то странно отводил глаза…

- Мне нужно позвонить начальнице, – вслух сказала Валя. – Если я до завтра не объявлюсь, она сама будет мне звонить, чтобы убедиться, что я готова. Не найдет меня дома и поднимет шум.

- Ты хочешь меня обманывать, Валия?

- Я говорю, как есть. Если ты скажешь не звонить, то я и не буду. Подумаешь, старуха меня не найдет! Да пусть хоть в милицию обращается…

   Алишер задумался – видно, слово «милиция» было не самым приятным для его слуха. С другой стороны ему, понятно, не хотелось допускать никаких контактов Вали с окружающим миром. Помолчав с минуту, ее озадаченный тюремщик все же подвел пленницу к телефонному аппарату, по пути вытащив из шкафа что-то длинное, узкое, завернутое в переливающуюся ткань. Золотые звездочки на черном фоне, как из сказок «Тысяча и одной ночи», отметила про себя Валя. Подумать только, какие мелочи замечает человек, на котором висит пятьдесят детских жизней!

   Когда полоса красивой материи была сдернута и отброшена на тахту, оказалось, что она скрывала в себе узкий серебристый клинок с резной рукоятью. Кинжал. Вот до чего довелось дожить – Алишер угрожает ей кинжалом! Но оказалось не совсем так. Кивнув на телефон, Алишер поднес клинок к проводу, словно говоря: видишь? Как только начнешь болтать лишнее,  перережу!

- А про автобус сказать? – по-прежнему стараясь казаться беззаботной, спросила Валя.

- Зачем автобус? – насторожился он.  

- Так ведь старуха не знает, что мы отправимся на автобусе! Потом удивится и начнет расспрашивать, а родители, которые придут провожать детей, могут что-то заподозрить. А если я ей скажу, тогда все пройдет спокойно.

   Алишер на минутку задумался:

- Скажи автобус. И еще скажи, что это ты сама  заказала.

   Дрожащими пальцами Валя покрутила диск. Хоть бы старуха оказалась дома! Милая, дорогая старуха – твой голос сейчас как глоток свежего воздуха, как сигнал из прошлого мира детей, палаток и рюкзаков – мира утерянного, неповторимого счастья…

- Алло, – густым женским басом отозвались на другом конце провода.

- Кира Михална? – встрепенулась Валя. –  Здравствуйте, Кира Михална,  это я, Валя! 

- Что с  тобой, Валентина? – вскинулась чуткая старуха. – Ты словно колом подавилась! Что-то произошло?

- Нет, все нормально, – еле выговорила она. – Вам показалось. Я только хочу сказать насчет похода…

- Что – насчет похода? Какие-то изменения?

- Будет автобус, Кира Михална. Я заказала в Мосагентстве в кредит. Так что будет автобус, прямо к нашему клубу…

- Валентина, ты что, белены объелась? – возмутилась старуха. – Чем мы будем этот кредит оплачивать?

- Кирочка Михална, – быстро заговорила Валя, боясь, что сейчас Алишер  скомандует отбой. – Вы не волнуйтесь, я договорилась, они дадут нам автобус. Не удивляйтесь, когда увидите автобус! Дети поедут на автобусе, раз уж его дали в кредит. И я с ними. Остальное все как договорились, только автобус…

- Заканчивай, – тихо предупредил Алишер.

    Хоть бы старуха расслышала на другом конце провода его голос! Но на это не стоило надеяться – она и так была глуховата.

- До свиданья, Кира Михална. Значит, не удивляйтесь, что на автобусе… до свиданья!

- Погоди, Валюша…

Но в ушах директора клуба уже звучали короткие гудки.

24

    Артур Федорович сидел у себя в комнатке, рассуждая о своей незадавшейся судьбе. Смолоду он мечтал о славе, которая так и не посетила его – даже кратковременным визитом не осчастливила. Всю свою молодость он проездил с гастролями по периферии (в крупные города не приглашали), приобщал к искусству население страны, соблазнял со скуки провинциальных девушек. Тогда он был хорош собой, еще не помят жизнью, а главное – не отмечен той склонностью, которая появилась у него потом на основе любви к античной культуре. Ну и еще, признаться, было желание подняться выше природы, совершить некий выверт над собственным естеством. В театре тогда об этом ходило немало слухов: сплетничали, что такой-то народный и такой-то заслуженный… Он хотел подражать осиянным славой, по дешевке приобрел порочную склонность, угрызения совести, отсутствие семьи. В результате остался один как перст.

   Собственно говоря, изначально им двигало тщеславие. Он и имя себе в молодости сменил, Александра на Артура. Казалось, среди бесчисленных Александров легко затеряться: зрителю будет трудно выделить его из прочих, численность которым легион. Правда, были еще Пушкин, Гончаров, Грибоедов, с честью выдержавшие конкуренцию своих одноименных соплеменников. Но куда ему до великих! Как говорится, что позволено Юпитеру, не позволено быку…

   Снедаемый жаждой перемен, Артур-Александр и отчество хотел переделать на западный лад, с Федоровича на Теодоровича. Но тогда у него умер отец, и  намерение осталось неосуществленным. Ну, а если бы бывший присяжный поверенный Федор Матвеевич Неведомский скончался позже, разве такая замена не должна была нанести ущерб его памяти? Ведь если разобраться, каждый, меняющий отчество, в какой-то степени отказывается от своего отца.

   Хорошо, что он тогда одумался, хоть одна крупная ошибка в жизни прошла стороной. Хоть перед отцом он не повинен. Да и как бы это сейчас звучало: Артур Теодорович? Многие без того принимают его за немца – говорят, он похож на Гете.

    С нижнего этажа приглушенно доносились крики колесом ходящих на перемене мальчишек. Можно было сойти по лестнице, чтобы оказаться в эпицентре их возни. Старикам интересно наблюдать ребячьи штуки-выверты… Но он уже устал пожирать глазами веселящихся детей, не имея силы духа приблизиться к ним, даже с самыми лучшими намерениями. Потому что они не желали видеть Артура Федоровича своим старшим другом, отвергали его психологическую помощь, не успев испробовать. Может быть, они чувствовали, что он позволяет себе думать о них особым образом?.. Говорят, интуиция больше всего развита у животных, а в следующую очередь – у детей, несмотря на то, что они доверчивее взрослых.

   Как бы там ни было, Артура Федоровича избегали в школе все: не только мальчишки, но и девочки, относительно которых он ничего такого не думал. Они тоже не обращались к нему как к психологу. Естественно, на работе так долго не продержишься. Вот и получается, что жизнь дала трещину по всем швам: на сцене он больше не играет, из драмкружка в Центре вылетел, здесь тоже не ладится... Это у Гете всегда все было в ажуре: юная жена в восемьдесят лет, слава и прочее. А у него одни поздние сожаления об ошибках, которые уже невозможно исправить…

    Славик Стайков был единственным, кто иногда появлялся в его логове, хоть и дрожа со страху. Артура Федоровича грустно забавляло то обстоятельство, что мальчуган за глаза зовет его людоедом. Однажды он услышал за дверью звонкий мальчишеский голос: «Куда ты, Славка?!» и ответ, выдавленный обреченным шепотом: «Я должен к Людоеду…» Вслед за тем на пороге возник сам поникший мальчик-с-пальчик: «Можно к вам, Артур Федорович?»

    А последнее время и Славика не видать. Недавно, встретив его в коридоре, Артур Федорович собрался с духом задать вопрос «Почему не заходишь?»  Мальчуган мялся – то да се, да времени не хватает… А Артур Федорович смотрел на него и думал: если бы у него был такой чудесный внук, он бы излечился от своей тайной порочной страсти. Чтобы кто-нибудь, в том числе я сам, посмел взглянуть на моего внука с такими мыслями?!  Да лоб разобью! Но Славик не его внук, и все эти мальчишки, которые от постоянного верчения в коридоре кажутся бесчисленными – все они, к великому сожалению, не его внуки. То есть ни один из них. А ведь в сердце несостоявшегося деда нашлась бы настоящая, родственная любовь к тому мальчику, который мог бы спасти его от всего сразу: от нечистых мыслей, от одиночества, от сознания бесцельно прожитой жизни. Как говорится, семь бед – один ответ. Но такого мальчика не существует в природе…

     У Артура Федоровича защипало в носу – он вообще стал последнее время слаб на слезы. И тут за дверью послышались шаги. По всем правилам сценического искусства в комнату должен был войти прекрасный отрок с сияющими как звезды глазами. И он должен сказать: «Дедушка, я твой внук».

     Но вошел самурай Ким, который хотя и годился ему по возрасту в ранние внуки, но по специфике отношений был скорее строгим наставником. Артур Федорович перед ним трепетал в полном смысле слова, до дрожи вдоль позвоночника. Правда, Ким пока держался с ним снисходительно, возможно,  приберегал волевое давление на особый случай. И Артур Федорович заранее был готов сделать все, чтобы этот случай не наступил.

- Чем заняты, Артур-сан?

- Ничего не делаю, Кимушка, ворон считаю. Водки  сегодня не принес?  В самый раз бы...

- Сегодня… нет, не принес, – отозвался гость с нетипичной для него нечеткостью интонации: прежде он никогда не делал пауз между словами.

- Так, может быть,  послать в буфет за чаем?

- Ничего не надо, Артур-сан. Я пришел с вами поговорить.

- Говори, друг мой, – откликнулся Артур Федорович, несколько удивленный таким оборотом дела. – Слушаю тебя со вниманием.

    Далее произошло нечто странное – Ким пару минут молчал, как молчат люди, собираясь с мыслями. Обычно он хорошо знал, с чего начать, о чем говорить, что ему нужно в конечном счете. Сперва Артур Федорович, глядящий в стол, просто пребывал в ожидании: потом поднял голову и с недоумением воззрился на своего гостя. Ким сидел, подняв взгляд к потолку – не будь у него глаза страшные, как у черта, можно было бы сказать по-старинному: «возвел очи горе». В таком необычном состоянии Артур Федорович видел его впервые.

- Скажи, дорогой, – что-нибудь случилось?

- У вас в школе есть учительница, – заговорил он чуть медленнее, чем всегда. – Людмила Викторовна. Она преподает русский язык и литературу, а еще  классный руководитель 5А...

- Ну да, – подтвердил Артур Федорович, не понимая, к чему он клонит.

- Так вот, мне нужно знать о ней все. Что она любит, как ладит с учениками, что ест в буфете,  во что одевается, какие  у нее проблемы – все до последней мелочи… Кроме того, мне нужна какая-нибудь ее вещь.

- То есть как это? Какая вещь? – не понял Артур Федорович.

- Платок, перчатка, губная помада – что-нибудь такое, к чему она часто прикасалась.

- А зачем?.. – от неожиданности глупо спросил он, но тут же прикусил себе язык – не его дело спрашивать Кима. Захочет, сам объяснит. 

- И как же ты рассчитываешь получить эту вещь?..  – вслух спросил он. – Будешь просить сувенир на память?

- Какой еще сувенир! – вскинулся Ким, сразу выпав из своей романтической заторможенности. – Вы плохо ее знаете, Артур-сан.  Она не дает сувениров. Эту вещь для меня придется достать вам.

- Но почему ты думаешь, что  мне она согласится ее отдать?..

- Конечно, не согласится! С чего ей вам что-то давать! Вы должны будете выбрать удобную минуту и прикарманить…

- То есть за кого же ты меня принимаешь? – не выдержал старик. – Знать до последней мелочи… Передавать сведения… Прикарманить вещь… Кто я тебе – шпион? Соглядатай? Да и вор к тому же?

- Не горячитесь, сан, чтобы потом сразу не охладеть. Во всем соблюдайте меру, – отчеканил Ким таким ледяным голосом, что у Артура Федоровича действительно похолодело внутри.

- Да нет, я ничего… Но согласись, такое предложение!

- Вы еще не такие предложения от меня услышите, и будете их выполнять! Если, конечно, не хотите, чтобы я из вашего друга превратился в вашего врага. А моим врагам, уверяю вас, живется несладко…

- Ладно, не заводись, – слабо махнул рукой Артур Федорович. – А в чем, собственно, дело?

       Ким снова помолчал, а после изрек слова, которых от него никак нельзя было ожидать, даже в шутку. Но с одного исподволь брошенного взгляда Артур Федорович определил: шутками здесь не пахнет.

- Дело в том, что я влюбился в Людмилу. Она самая прекрасная женщина из всех, кого я встречал в жизни.

- Она-а? – с искреннем недоумением протянул Артур Федорович. – Самая прекрасная?

- Я знаю, что вы все считаете ее некрасивой. – Ким встал со стула и взволнованно заходил по комнате, едва не задевая краем кимоно бедного Артура Федоровича. –  Вы тут все слепые кроты, роющиеся в песчаном холме и ничего не видящие на свету. Это женское лицо отражает главные черты сущего: страстность луны, четкость горных контуров, недоступность звезд и твердость камня. Я просто не могу найти слов…

- Ты уже нашел их, Кимушка, я вполне проникся, – поспешил заверить Артур Федорович. – Но если она столь совершенна, почему б тебе…э…не приударить за ней?

   Ким с сожалением вздохнул – сожаление, разумеется, стоило отнести в адрес безнадежной тупости Артура Федоровича:

- Потому что она не хочет, чтобы все пошло этим путем. А у меня нет вещи, которую я вам заказал. Поэтому я не могу на нее воздействовать! А без этого она ко мне, увы, не придет. Эта девушка обладает волей дюжины самураев...

- Мне в свое время нравились характеры помягче, – заметил Артур Федорович. – Но тебе, конечно, видней…Может быть, стоит немного выждать? – через секунду предложил он. – Когда женщина видит, что ее воздыхатель готов, как говорится, сорваться с крючка, она подчас пересматривает свое поведение…

- Я еще не знаю, какое решение приму. Ясно одно: эта девушка должна быть принесена на алтарь сущего…

- Погоди, погоди… – наморщил лоб Артур Федорович. – Ты что, хочешь с ней того самого… либо ее на алтарь?

- И то, и другое. Разве я могу соединиться с непосвященной? – возмутился Ким.

- Ах вот как… и тут посвященье… смотря что разуметь под посвященьем… – бормотал себе под нос Артур Федорович. –  Но если так, то я, честно сказать, не завидую этой  самой Людмиле!

    Обращенные вслед за тем на него уничижающие, убийственно жестокие глаза Кима говорили о том, что на сей раз пощады ему не будет. Он слишком расслабился, видя своего повелителя в необычном состоянии, и как следствие потерял над собой контроль. Слишком много себе позволил – теперь пришла расплата.

- Не завидуешь? Всякая баба должна завидовать той, которая станет моей избранницей! – отчеканил Ким своим безжалостным голосом. –  Всякая подлая старая баба, с вожделением глядящая на мальчишек, к которым не смеет подойти!

   И Артур Федорович почувствовал, как неприятно вздрогнула голова, словно его ударили по темени… хотя руки каратиста, сцепленные одна с другой, лежали сейчас на черном поясе его кимоно. Изучая психологию, он вскользь читал о том, что можно наносить удар взглядом, но принял тогда эти сведения за очередную байку. А голова болела по-настоящему…

25

- Ну все, Тимыч, теперь ты со мной рассчитаешься, – говорил Славка в первый же день, как они встретились после Тимкиного гостеванья в деревне. – Теперь ты со мной и в поход пойдешь, и на карате! А еще к психологу – ведь ты написал, что пойдешь, «если будешь жив!»? А ведь ты жив, разве нет?!

- Некогда мне с тобой всюду ходить, – вздохнул Тимка.

- А у меня, думаешь, есть время? – закричал в ответ Славик. – То есть в поход я хочу, – оговорился он. – Там в палатках ночевать будем, костер разведем. А на карате надо ходить, чтобы стать сильным. Только потом голова болит… 

- Почему?

- Потому что Ким Аланович, это наш учитель, заставляет говорить с  Ямалой. 

- С кем говорить? – не понял Тимка.

- С Ямалой. Это бог такой, он стоит в зале – Ким Аланович поставил. Говоришь с ним мысленно, так что никто не слышит, а потом болит голова. 

- Ну и зачем мне, чтобы она болела? – удивился Тимка. – Что у меня, своих проблем нет?

- Проблем?! – как ненормальный завопил Славка. –  Значит, у тебя есть проблемы?

- Ну, допустим, есть… А чего ты орешь как ненормальный?

- Старик, да это как раз то, что надо! Людоед ко мне каждый раз пристает – какие у тебя проблемы? А я не знаю, что ему отвечать!

- Кто это – людоед?

- Ну Артур Федорович, психолог. Он сам сказал – ты ко мне в комнату входишь, как в замок людоеда, у которого синяя борода. А на самом деле он вообще безбородый!

- Я знаю, – кивнул Тимка. – Я ведь его видел.

   Это было в тот день, когда Денис впервые сказал, что взрослых людей тоже могут украсть. Именно тогда Тимка понял, что у него украли папу…

-  Мне теперь мама  разрешила ходить к Людоеду пореже, – звенел над ухом беззаботный Славкин голос. – Но хоть раз в неделю надо прийти. А ему обязательно нужны проблемы! 

- Так я же не хочу никому рассказывать…

- Вот, значит, как! – Славка всерьез обиделся. – Значит, у меня нет проблем – я должен о них рассказывать, а у тебя они есть –  и ты не хочешь! Тоже мне друг называется…

   Славка потускнел, как те поля в окнах электрички, на которые смотрел Тимка по пути к бабушке. Ладно уж, он пойдет навстречу своему другу. Пусть там – и на карате, и в походе, и у психолога –  ему будет очень скучно, но друзей надо выручать. Они договорились, что с этого дня начнут ходить всюду вместе.

26

   Наступившая ночь тянулась бесконечно. Забившись в уголок необъятной тахты, под негромкий храп свернувшегося внизу на ковре Алишера, Валя полоскала свои гнетущие думы. Пришло время выбирать: либо подвиг, либо переселение в Турцию и вообще переселение – в другую личность, в другую внутреннюю систему. Потому что прежней Валей она тогда быть не сможет. Разве прежняя Валя в состоянии допустить, чтобы из-за нее пострадало пятьдесят детей и еще вчетверо больше родителей, бабушек-дедушек? Лучше уж она за всех них пожертвует собой. Для этого нужно на тот момент, когда посадка в автобус еще не началась, громко крикнуть что-нибудь такое, отчего дети должны разбежаться в разные стороны… Если Алишер и сможет кого-нибудь схватить, то, по крайней мере, двух-трех. Тем более руки у него будут заняты – ведь ему придется держать саму Валю…

  Однако, работая в детском турклубе не первый год, она знала, из-за чего этот план, скорее всего, сорвется. Дети не пожелают разойтись, чтобы не лишиться предвкушаемых радостей похода. Они не поймут, насколько серьезно положение, и будут переминаться на месте, надеясь, что поход все-таки состоится. А тем временем Алишер быстренько запихнет Валю в автобус и скажет детям: «Она пошутила». И будет уже поздно предпринимать дальнейшие шаги, потому что за ней будут следить, а при первом удобном случае, вероятно, ликвидируют.

    Странное дело, еще недавно – в тот день, когда Алишер впервые появился возле их клуба – Валя совсем не боялась смерти. Услышав от старухи, что это, может быть, террорист, она тогда с легкостью подумала: «гори все синим пламенем». Так неужели теперь, после полного крушения своего кратковременного счастья, ей еще стоит  для чего-то беречь свою жизнь? Может быть, так даже лучше…  Но ей нельзя умирать просто так, без пользы для пятидесяти гномиков с привешенными за спину рюкзаками. Ведь им грозит не только душевная травма, сама по себе способная искалечить дальнейшую судьбу. Скорее всего, их потом продадут на рынке как невольников…

   Вот если бы найти способ предупредить старуху! Конечно, она выйдет на крыльцо проводить отъезжающих, и тогда Валин последний крик, предупреждающий об опасности, не должен пропасть впустую… Старуха не сможет задержать автобус, но она тут же свяжется с милицией.  По крайней мере, их будут без промедления спасать…

    Теперь план выглядел более осуществимым – надо только собраться с духом и не сплоховать в последний момент. Однако она с отвращением признавалась себе, что скорее всего ничего не сделает. Непреодолимым был не страх смерти (во всяком случае сейчас, пока не пришла минута), а страх развязки. Валя не знала, сможет ли вынести то неимоверное напряжение, с которым придется  ожидать готовый обрушиться на нее гнев Алишера. Ибо несмотря ни на что, душу одержало доледниковое, первобытное табу приниженной женщины перед подчинившим ее мужчиной: не идти наперекор повелителю. А он все еще оставался Валиным повелителем, ужасным и презираемым, но тем не менее. Она просто не дерзнет возвысить против него голос! Да у нее и не будет в решительный момент голоса – одна хрипота в горле…  Труднее всего сбросить с себя эти внутренние оковы, заставляющие трепетать перед преступником…

     Валя уже еле сдерживала поднявшуюся в теле дрожь. Ей просто необходимо успокоиться, это будет началом всех правильных действий, которые сейчас могут быть предприняты. Табу–не табу, ей необходимо мобилизовать всю свою волю, чтобы подняться выше этой первобытной зависимости. Когда-то она была пионеркой в отряде имени Зои Космодемьянской, и все девчонки, включая ее саму, искренне считали: если потребуется, они смогут повторить Зоин подвиг. Вот теперь для Вали это время пришло. Оказывается, детские ожидания порой действительно сбываются в жизни. А методы фашистов, скорее всего, мало отличаются от методов тех, в чьи руки она попадет – если не самого Алишера, то его дяди и прочих подельников…

    Таким образом Валя будет достойна звания своего пионерского отряда. Все ясно, все просто, все хорошо. Но как же все это ужасно!..

     Вале хотелось застонать, завертеться волчком на огромной тахте – однако стоило ей пошевелиться, как негромкий храп Алишера становился настороженным. Он  стерег ее даже во сне.

      Следующий день они почти не виделись. Этот Лев Аллаха, как расшифровывалось его имя (Валя мысленно переиначила – шакал дьявола)  уходил по своим преступным делам, а она оставалась одна в квартире, запертая на ключ. Балконная дверь тоже была заперта, а единственное не замурованное окно выходило в серый уличный тупик с редкими прохожими. Валя была уверена: если кричать, никто из них не поднимет головы, разве что найдется старушенция, которой до всего дело – вроде ее Киры Михалны. Но попасть на такую было бы слишком большой удачей.

     И еще одна ночь прошла, а на следующее, то самое, утро шакал бегал вокруг нее, суетился, юлил хвостом.  Вале хотелось надеть свои старые спортивные брюки с полосками, неизменно служившие ей в походах двенадцать лет, и столь же верную старую ветровку. Но все это осталось дома, в ее бесценной коммуналке, при воспоминании о которой горло перехватывало тугим обручем. Дорогой спортивный костюм, купленный шакалом, оказался на два размера мал. Он недооценил Валю – для него она была меньше, чем на самом деле.  Хоть бы он правда ее недооценил!

    Шакал опять сходил в магазин и вернулся с новым костюмом, точно таким же, но большего размера. Он даже не попытался обменять старый, просто заплатил второй раз. Конечно, зачем ему мелочиться, если дядя-террорист готовит своему спасителю крупную сумму, чтобы жить как «Алладин с лампой»?         

    Валя оделась, обула новые кроссовки, повязалась своим, прежним, платочком, который лежал у нее в сумке. Там же валялась нераспакованная пачка анальгина, купленная ею в тот самый день – первый день эпохи Алишера. Все последующее время ее так крутило счастливым вихрем, что не нашлось минуты перетряхнуть сумку. Интересно, удастся ли ей проглотить тайком несколько таблеток перед тем, как ее начнут избивать?..

   Появился шакал с походной сумкой через плечо. Он взял Валю под руку, – как она прежде любила опираться на его руку! – вроде бы корректно и сдержанно, но весьма цепко. И всю дорогу до клуба ловил каждое ее движение: как посмотрела, куда повернулась, что подумала. Но он не мог бы определить, решилась она или нет… потому что Валя сама еще этого не знала.

   Перед клубом уже стояли ребята со своим барахлишком, уложенным в  заранее розданные рюкзаки. Их счастливые мордочки сияли от предвкушения удовольствий. Они не захотят понять Валю, даже если ей удастся выкрикнуть, что конечным пунктом похода является невольничий рынок в Турции, детский сектор. Шакал заглянул в проулок, махнул кому-то рукой – из-за угла медленно выполз, покачивая выпуклыми боками, междугородний автобус с белыми наголовниками на креслах. В глазах провожающей на крыльце старухи вспыхнула благородная гордость…

   Автобус произвел впечатление на детей: они притихли, с уважением оглядывая внушительную машину, а потом стали робко подтягиваться к дверям. Шакал словно клещами стиснул Валин локоть, понимая, что в этот последний момент угроза разоблачения с ее стороны особенно велика. Шофер, еще смуглее шакала, выглядывал в окно и корчил детям потешно-одобрительные гримасы. А рядом с ним в кабине сидел человек постарше, тоже смуглый, но предпочитающий себя не афишировать, – не иначе как сам дядя...

   Пока оба они находились достаточно далеко, Валя вдруг резко дернулась и завернула держащую ее руку вверх, к лопатке – известный болевой прием самообороны. Не ожидавший подобного шакал согнулся пополам, а она отпрыгнула в сторону и заорала изо всех сил:

- Никто не садится в автобус, это ловушка! Идите все по домам! – и тут же почувствовала, как уже вновь очутившийся рядом шакал начинает ее трясти, раскачивать из стороны в сторону для того, чтобы шмякнуть головой о борт автобуса. Оказывается, мгновенная смерть тоже страшна… да еще как… помогите!!!

- Проснись, Валия! Тебе страшный сон.

   На секунду Валя подумала, что страшным сном было вообще все, начавшееся со вчерашнего вечера, а над ней склоняется ее милый, родной Лев Аллаха. Но перехватив его взгляд, поняла – шакал. И все правда, а сном было лишь то, что Валя решилась протестовать. Сможет ли она это на самом деле?..

    Тянулась глухая ночь.

27

   Людмила Викторовна закончила проверять тетради, да так и осталась сидеть, вложив ручку в последнюю из них и устремив взгляд в окно. Ее мысли занимало недавнее посещение секции восточных единоборств. Пока еще она не приняла никаких мер по ограждению своих учеников от опасности, только раздумывала, как это лучше сделать. Тетя Дениса Короткова обещала ей поддержку своего Комитета – но только через несколько дней, потому что сейчас им необходимо устроить одно срочное дело. Таким образом, оставалось ждать. Подводя  итоги, касающиеся ее лично, Людмила Викторовна мысленно хвалила себя: она поступила правильно, не клюнув на подброшенный ей крючок мужского интереса, читавшегося в глазах Кима. Даже если допустить, что приманкой на крючке было искреннее чувство. Проглотив такую наживку, Людмила неизбежно оказывалась втянутой в иное мировоззрение, и тогда уже не смогла бы с полной отдачей защищать детей.

   Одно время она боялась, не станет ли каратист ее преследовать. Если он в самом деле обладает какими-то парапсихологическими знаниями и приемами, то Людмила вполне могла оказаться их жертвой. Ведь сама она в этом не смыслит, ей нечего противопоставить Киму на этом поле. Противник силен, ты беззащитна – тут есть над чем задуматься…

   Но пока каратист никоим образом не напоминал о себе, не встречал ее на улице и не звонил по телефону. Может быть, все и обойдется. Жалобу на секцию восточных единоборств подпишет не только школа, но и Комитет, в котором работает тетя Дениса, – так что это не будет выглядеть личной инициативой Людмилы Викторовны. Ну, а что касается мелькнувших на мгновенье надежд… что ж, ей, видимо, на роду написано оставаться старой девой. Никто не собирается ее расколдовывать, и надо с этим жить. Каменное кольцо женской невостребованности – оно ведь в то же время и защищает от многих опасностей, которым подвержены красивые, любимые, пирующие на празднике жизни.

    Как ни странно, Людмиле теперь частенько докучал человек, совершенно не подходящий на роль поклонника, – школьный психолог Артур Федорович. Он наведывался в класс вечером, когда ребята уже разойдутся по домам, мешал заниматься делом (вот сегодня его нет – она все тетради за неделю проверила), с неутомимым рвением расспрашивал о жизни. Его интересовало буквально все: где она была, что делала, о чем думала, с кем про что говорила. Конечно, Людмила не выдавала своих сокровенных тайн, но и совсем не отвечать было бы невежливо.

   Она предпочитала держаться золотой середины. Где была? Да здесь, конечно же, в школе. Каждый день, кроме выходных, она проводит здесь: ведь у нее полная недельная загрузка. Что делала? Конечно, вела уроки. О чем думала? Да разве здесь дадут о чем-нибудь подумать, Артур Федорович, миленький! Только успевай следить за детьми, а до раздумий, как говорится, руки не доходят!

  Иногда он делал ей комплименты: и такая-то она умная, и своеобразная, и уж так-то приятно с нею беседовать! Людмиле оставалось только недоумевать: неужели в моду вошли вдавленные лягушачьи лица и манера держаться синим чулком? Наверное, так и есть, ибо впервые в ее жизни один за другим появилось два мужчины, проявляющие к ней внимание.

     За дверью покашляли, и немолодой, хорошо поставленный голос манерно произнес «Разрешите войти?» Значит, опять принесло Артура Федоровича.  Ничего не поделаешь, как гласит французская пословица: «Когда вспоминают о солнце, видят перед собою его лучи». 

- Я вам помешал? – Лицо старика изобразило озабоченность, хотя он не мог не догадываться, что мешает ей из разу в раз, с уже установившимся постоянством.

- Входите, Артур Федорович. Садитесь.

- Благодарю вас. Ну и денек, все вокруг бегают как сумасшедшие, а между тем никакой причины для беготни как будто не видно… А у вас что новенького?

- Никаких особенных новостей. Вот тетради проверяю.

- Ах эти тетради, куда от них только деться! – театрально закатил глаза психолог, сам никогда, по-видимому, не занимавшийся этим каторжным учительским трудом. – Скажите, Людмила, – а дома вы тоже их проверяете?

- Случается. Почему вы спрашиваете?

- Мне было бы очень интересно узнать, чем вы занимаетесь дома. Такая целеустремленная женщина…

- Дома, Артур Федорович, все женщины одинаковы: стирка–плита–уборка… 

- Но вы ведь особенная, – возразил он, пристально глядя ей в глаза. – Вы ни на кого не похожи…

- Уверяю вас – в этом вопросе я похожа на всех и все на меня.

- Ну допустим… – Он, очевидно, понял, что разговор бессмысленно вертится вокруг собственной оси. –  А теперь мне хочется попросить вас об одном маленьком одолжении…

   Судя по тому, как он это сказал, было видно – ответ имеет для него особенное значение…

- Что же это такое?

- Подарите мне на память какой-нибудь сувенир! Маленькую вещицу – салфеточку там или какой бумажный цветочек…

   Признаться, эта просьба Людмилу ошарашила. Она все-таки считала психолога умнее, чем он оказался на самом деле. Ну и манера ухаживать, как в  слащаво-сентиментальной мыльной опере!

- Простите, я… ни салфеток не вышиваю, ни цветов из бумаги не делаю. Впрочем, если вы любите такие вещи, подойдите, пожалуйста, вон к тому шкафу. Там у нас за витриной выставка «Умелые руки»...

- Но я имел в виду другое… чтобы вы дали мне свой сувенир…

- Людмила Викторовна, к телефону! – крикнула из коридора шлепавшая тряпкой уборщица.

- Слышите, Артур Федорович, – меня зовут в учительскую…

- А вы ждете от кого-то звонка? –  полюбопытствовал этот странный тип.

- Возможно, жду. Это касается только меня, – одернула его Людмила.

   На самом деле ей собирались позвонить из окружного методического кабинета, но почему она должна посвящать в свои дела посторонних?

    -   Простите меня. Кажется, я вам докучаю…

   Его лицо на секунду приняло сконфуженное выражение, но тут же вновь засияло искательной улыбкой:

- Можно подождать здесь, пока вы вернетесь?

   Она пожала плечами: у него есть очень уютная комнатка на четвертом этаже, но сидеть он предпочитает здесь, в пустом классе. Что же ему все-таки надо, этому Артуру Федоровичу? Неужели вправду влюбился? Но почему тогда в нем ощущается какая-то натянутость, принужденность, словно человек сам себя заставляет…

   О том, что его заставляет кто-то другой, она даже не подумала. Ей такое и в голову не могло прийти.

    Поднимаясь по лестнице, Людмила набрасывала в уме план разговора с методистом из окружного кабинета. Но как только она вошла в учительскую и увидела телефонный столик с лежащей на нем снятой трубкой, ее пронзила догадка – это не методист. Вот и дождалась, Людочка, начинается... Ким как будто выпрыгнул из слухового отверстия трубки секундой раньше, чем прозвучал его голос: 

- Здравствуйте, Люда-сан! Узнаете?

- Узнаю, – стараясь быть сдержанной и спокойной, подтвердила она.

- Вы, наверно, не ожидали меня услышать? 

- Не ожидала. А что, собственно говоря, заставило вас позвонить?

   Он чуть-чуть помолчал – видимо, не был готов к тому уравновешенному тону, которым она с ним разговаривала.

-  Я думаю о вас чаще, чем мужчина должен думать о женщине. Может быть, и вы меня вспоминаете?

- Только в связи со своим учительским долгом.

- То есть чтобы устроить мне неприятности?.. А я вот полагаю, что скоро вы станете вспоминать меня весьма часто… Очень часто станете вспоминать, просто забыть не сможете... – Он как будто ввинчивал фразы в ее сознание, одну за другой. – И учительский долг будет тут не при чем!

- Я не поняла – вы мне чем-то угрожаете? 

- Пожалуй, что так. Но не думайте обо мне слишком обыденно – я не намерен вынырнуть перед вами из темноты как примитивный хулиган.  В моем распоряжении более утонченные методы…

- Помощь Ямалы, да? Знаете, ведь таким путем ничего не достигнешь…

- Вы не правы, учительница. – Теперь Ким чувствовал себя на твердой почве: его голос набирал силу. – Вы в корне не правы. Именно таким путем достигается очень многое, можно сказать, в с е!

- Так уж и все, – усмехнулась Людмила, хотя на душе у нее было невесело: от слов Кима и впрямь веяло какой-то угрожающей силой.

- Ваша правда – есть исключения, когда эта сила не действует. Точнее сказать, некоторые люди для нее недоступны. Но лично вы к этой категории не относитесь!

- А что это за люди? И почему вы так уверены, что я к ним не отношусь?

- Потому что в противном случае я бы об этом уже знал… Итак, вы по-прежнему не хотите добровольно принять мое приглашение?

- Приглашение? – не поняла Людмила. – Куда?

    Ее сердце забилось чуть быстрее, ибо само это слово, исходящее из уст мужчины, не может оставить женщину совсем равнодушной. Не так уж важно, куда именно тебя пригласят – в театр, в ресторан, на прогулку – лишь бы кто-то проявлял к тебе интерес, нуждался в твоем обществе, добивался твоего внимания...

- Может быть, вы подумали, я имею в виду какие-нибудь увеселительные места? – тут же спросил Ким. – Театр, ресторан, пикник?.. Да запросто! Но только не это главное. На самом деле я приглашаю вас в новую жизнь…

- Замуж? – удивилась Людмила столь стремительному развитию событий.

- Замуж? – с презреньем переспросил он. – Бумажка из ЗАГСа, отметка в паспорте? Все это ни о чем посвященному человеку не говорит. Но я согласился бы и на такую житейскую пошлость, если бы был уверен в главном...

- В чем? – спросила она, хотя и сама уже догадывалась. 

- Что мы – две половинки, призванные к совместному служению сущему…

- Чему будем служить? - с чуть заметной усмешкой уточнила Людмила.

- Безбрежному океану бытия, который все создает и сам же все поглощает... беспредельному могуществу, которое умеет награждать своих верных слуг…

-  Но я не желаю ему служить! – не выдержав спокойно-ироничного тона, крикнула в трубку Людмила. – Я вообще не принадлежу ни к какой религии, а живу, кстати сказать, в России, где существует своя тысячелетняя духовная традиция! 

-  При чем тут традиции России?.. – холодно возразил Ким. – Я говорил совсем не об этом.

-  А я об этом!

   Она не могла унять поднявшегося из глубины души возмущения. Что же такое,  в самом деле? Разве она человек без Родины, чтобы так настойчиво тянуть ее в чужую религию, в чуждую ментальность?

   -   Если бы я почувствовала потребность стать верующим человеком, то выбрала бы традиционную русскую духовность – православие!

   Когда она смолкла, казалось, что сейчас нечто произойдет: телефонная трубка разлетится в черепки, либо сам потолок обрушится ей на голову вследствие того гнева, который выплеснет на нее Ким.

- Ваши  косные мысли доказывают лишь то, что с вами не нужно ничего обсуждать, – еле выговорил он сквозь душившую его ярость. – И вообще не стоит церемониться. Скоро я поговорю с вами по-другому…

- Ну старый осел, если он опять ничего не сделает!.. – добавил Ким словно бы для себя: в драматургии такие реплики обозначают ремаркой «в сторону».

- Я вас не поняла, – дрожащим голосом сказала Людмила, сердце которой вдруг сжалось тоскливо-безнадежным предчувствием.

- Скоро поймете!

28

     Во время этого необычного разговора «старый осел» Артур Федорович метался по пустому классу, то приближаясь к учительскому столу, то вновь отскакивая в сторону. Самый обычный с виду стол притягивал его как магнит – ведь на нем находились личные вещи Людмилы Викторовны. В то же время внутренние принципы Артура Федоровича не позволяли ему исполнить приказание Кима. Он считал себя порядочным человеком  (с некоторыми оговорками, но тем не менее), а взять чужую вещь – это, простите, воровство! Однако столь удобный случай вряд ли представится снова. Несколько раз Артур Федорович протягивал руку к бежевому шарфику, вложенному в серый берет, к сумке на ремешке, зацепленном за уголок стола. И всякий раз отдергивал. А если его, кроме прочего, застанут на месте преступления? Вот сейчас войдет уборщица, гремящая ведром в коридоре, а он роется в чужих вещах!

    Артур Федорович стукнул по столу кулаком, выражая свое отношение к роли, определенной для него Кимом. Стол пошатнулся, и из раскрытой тетради выкатилась вложенная между листов ручка. Наконец-то удача улыбнулась старику: ручка – это не столь серьезно, и в то же время вещь, лично принадлежащая Людмиле Викторовне.

   Конечно, Артур Федорович знал, что сознательно упрощает проблему: ведь главный смысл действия заключался отнюдь не в стоимости украденного. Ким не скрывал, что с помощью «сувенира» попробует овладеть сознанием хозяйки. Говорят, человек идентичен информации о себе самом, а эту информацию можно «считывать» с какой-либо принадлежащей ему вещи. Потому что внутренняя сущность невидимо оседает на предметах, к которым человек прикасался; пропитывает его одежду, место, где он жил и т.д. В этом, надо полагать, коренится смысл почитания верующими святых мощей, источающих особые цельбоносные токи.

     Однако заявленный принцип может действовать и в обратном направлении: например, колдуну для воздействия на человека тоже требуется вещь, находившаяся в личном употреблении. Она послужит колдуну дверью во внутренний мир намеченной жертвы, если, конечно, этот мир не защищен чем-то изнутри. Но это уже отдельный вопрос – о прочной защите. Пока же Ким, получив пресловутую ручку, обретает над Людмилой Викторовной определенную власть.

     Артур Федорович  был не настолько глуп, чтобы этого не понять. Но если он опять предстанет перед Кимом с пустыми руками… В прошлый раз Ким предупредил, что дает ему последнюю отсрочку! А ведь он может просто уничтожить бедного старого неудачника, не пробившегося наверх артиста…

    Перед этим доводом все прочие казались не столь значительны.  Нахмурившись, Артур Федорович решительно опустил свой трофей в карман.

   А через минуту оказалось, что госпожа удача предпочитает закон парности: если уж она улыбнулась тебе один раз, можно рассчитывать и на вторую улыбку. В класс, запыхавшись, вбежали два мальчугана: прекрасный пастушок Слава Стайков и еще какой-то щуплый парнишка небольшого роста.

- Людмила Викторовна, мы тут забыли…

- Входите, мои юные друзья, – пригласил Артур Федорович. – Людмила Викторовна вышла, но она вернется. А пока мы с вами можем приятно побеседовать!

   Мальчуганы увидели, что деваться некуда – слишком поздно они, милые зайчики, заметили свернувшегося на их пути удава. Оба вошли в класс и повесили носы, чувствуя себя неловко. Но теперь им не оставалось ничего иного, как пребывать в обществе Артура Федоровича, притворяясь, что все в порядке. Иначе говоря, делать хорошую мину при плохой игре...

- Ну-с, так о чем же мы  побеседуем, поджидая Людмилу Викторовну?

- Артур Федорович, это мой друг Тимка, – нахмурившись от решимости, представил Славик щуплого мальчонку. – Вы всегда спрашиваете, у кого есть проблемы, – так вот у него они есть!

   Мальчонка не изъявил радости, что о нем заговорили в таком контексте, но вслух ничего не возразил. Лицо его было напряженным, словно малыш хронически переносит острую душевную боль. Похоже, Славик прав: у его дружка действительно есть проблемы. Настоящие либо выдуманные – в данном случае это неважно, потому что сам мальчик страдает от них как от настоящих.

- Знаете, чего боятся все на свете напасти? – спросил Артур Федорович. – Обсуждения. Страхи роятся в темноте, а как только выведешь их на свет, они рассеются и исчезнут. Все равно что змеи, которые живут под камнями: отодвинешь камень – змея уползет.

   Последнее сравнение было взято Артуром Федоровичем из старинных церковных книг, которые он читал когда-то, намереваясь сыграть в спектакле священника. Там это говорилось про исповедь, в том смысле, что змея – грех, а камень – утаивание. Перестанешь таить, назовешь грех на исповеди – сдвинешь камень, и змея уползет. А ведь точно подмечено! Если бы, к примеру, Артуру Федоровичу предстояло рассказывать о том, с каким чувством он смотрит на этих малышей, он бы, наверное, перестал так на них смотреть. Недозволенная сладость должна оставаться тайной – либо вовсе уйти из твоей жизни.

- Давайте выпускать змей! – с воодушевлением закричал Славик.

Другой мальчонка взволнованно передернул плечами. Все его сомнения читались на худеньком выразительном лице. Мальчугану явно была нужна поддержка, однако он боялся, что его не поймут. Иначе говоря, не испытывал доверия к собеседнику. 

- Может быть, тебе трудно начать? – спросил Артур Федорович как можно мягче. – Давай сделаем по-другому: я задаю вопросы, а ты на них отвечаешь. Согласен? Вот и прекрасно.  Скажи мне, с кем ты живешь?

- С мамой, – отвечал мальчуган и почему-то вздохнул.

- Только с мамой?

- Еще с отцом, – вмешался Славик. – У него отец есть, дядя Паша. Что ж ты не говоришь, Тимыч, когда тебя спрашивают!

- Подожди, друг мой. – Рука Артура Федоровича потянулась погладить классическую овальную головку белокурого подсказчика и вернулась с полпути на место. –  Вот когда ты, мой красавчик, будешь рассказывать о себе, тогда мы будем молчать и слушать. А сейчас рассказывает твой друг. Какие у тебя отношения с мамой? – спросил он  Тимку.

- Хорошие, – выдавил из себя мальчонка.

- Совсем хорошие? – уточнил Артур Федорович. – Или что-то все-таки не так?

- Мне жалко маму, – угрюмо признался Тимка.

- Значит, ей трудно живется?

- Да. У нас, знаете, что случилось…

   После этих слов мальчуган замолчал. Он еще дважды начинал шевелить губами, но так ничего и не выговорил.

- Понятно, – вздохнул Артур Федорович. – Не хочешь рассказать о своих проблемах. Что ж, твое дело. Только я в таком случае не смогу тебе помочь.

- Так нечестно, Тимыч, – насупился молчавший уже минуту Славик. – Мы ведь договорились, что ты расскажешь…

- А я расскажу! – заявил вдруг мальчуган. – Про маму я, пожалуйста,  расскажу… Она сирота. Ее мать когда-то влюбилась в артиста, родила ее, а сама от тоски погибла. То есть ее деревом в тайге привалило, но это и получилось от тоски. В общем, она умерла.

   Сведения были впечатляющими, непосредственный Славик даже приоткрыл рот. Да и Артуру Федоровичу стало немножко не по себе. Как ни говори, ситуация была знакомой: девушка влюбилась в артиста и родила от него ребенка… А артист, конечно же, не остался там, где это произошло, – где-нибудь в провинции,  столь хорошо известной Артуру Федоровичу. Артист уехал из захолустного городка либо поселка, где зрители подчас сморкаются во время спектакля, гулко хлопают в ладоши, а иногда и притопывают кирзовыми сапогами… Впрочем, все это было в далекие времена: сейчас, конечно, другая публика, другие манеры. Вот только девушки так же липнут к артистам, словно мухи к варенью.

- Значит, твоя бабушка влюбилась в артиста, – задумчиво повторил Артур Федорович. – И как же его звали?

- Кого? – глядя исподлобья, уточнил Тимка.

- Ну, артиста, твоего деда.

   Тимка замешкался и не ответил. Артур Федорович понимал, что его любопытство в данном случае является непрофессиональным – что изменилось бы, назови мальчик какое-нибудь имя? Оно не имело отношения к психологии, разве что к психологии самого Артура Федоровича. Его размягченное воображение уже нарисовало картину, где он узнавал себя в молодости, когда еще не был привержен своей порочной страсти и гулял, как положено, с девушками. Одна из них после его отъезда родила ребенка – мать Тимки. Соответственно, этот угнетенный и мужественный малыш становится его не опознанным до сих пор внуком.

- Значит, не знаешь, как звали дела? – повторил Артур Федорович. – Но ведь это отец твоей мамы. Мамино отчество ты ведь должен знать!..

- Его маму зовут Ирина Александровна, – снова вмешался Славик.

   Значит, Александровна!.. Судьба приняла затеянную Артуром Федоровичем игру, дразнит его слабенькой, почти нереальной надеждой на чудесное обретение внука. Жалко, что он тогда еще не переделал себя в Артура – как ни говори, Артуровна более редкое отчество, оно дало бы лучшие шансы на продолжение игры… Нет, все-таки, пожалуй, не жаль, поскольку Александр – его настоящее имя, данное ему родителями. Мир устал от подмен: лживых слов, суррогатных чувств, нелюбимых профессий, браков по расчету и прочее. Так вот пусть в этот океан лжи упадет капля искренности: старый артист, жаждущий оказаться дедом, не пожалел, что в далекие времена его еще звали настоящим именем. Даже если он никогда не узнает, доводится ли ему внуком этот чудесный мальчик, отважно борющийся со своими трудностями… Потому что Александров в России пруд пруди, и  установить личность Тимкиного деда не легче чем отыскать иголку в стогу сена. Или в стогу соломы – ведь ясно, что он цепляется  в этой нелепой игре за соломинку…

- Знаете что, мы сейчас, наверно, пойдем, – услышал Артур Федорович голос Славика, соскучившегося от молчанья и безделья. – Мы вообще приходили за сменной обувью. Тимка забыл ее в классе, но я  уже нашел!

    Славик победоносно поднял над головой мешок с нашитой на него надписью «5А, Лучинин».

   Не дожидаясь команды, внутренний компьютер Артура Федоровича моментально включил сигнал поиска, обращенный в глубины памяти. Теперь он проверял своих давних подруг на фамилию, глядящую с детского мешочка для обуви. Не было ли среди них какой Лучининой?

   Тимка и Славик потоптались возле стола, но, видя, что психолог точно заснул с открытыми глазами, потихоньку двинулись к выходу. Они шли на цыпочках, боясь его разбудить. Они уже предчувствовали свободу, когда за два шага до двери он – надо же! – все-таки пришел в себя и решил их задержать.

- Стойте, ребята, как же так? Ты ведь мне ничего еще толком не рассказал! – воскликнул он, глядя  на Тимку. – Я еще ничего не успел тебе посоветовать…

- В другой раз, – быстро пообещал Славик. – На сегодня мы уже позанимались. Нет, правда, понимаете – нам надо скорее сделать уроки, чтобы пораньше лечь спать, потому что завтра мы идем в поход.

- Мы правда идем, – мягко сказал Тимка, очевидно, заметивший в глазах собеседника огорченное недоверие. Вот ведь какой чуткий мальчик! 

- Да что вы говорите!.. В настоящий поход?

   Славик гордо выпятил грудь и поглядел на Артура Федоровича со снисходительным превосходством:

- Конечно, в настоящий!  Мы пойдем от клуба «Путешественник». Там есть палатки, так что с субботы на воскресенье заночуем. А вернемся только в воскресенье вечером… 

- Круто, – одобрил Артур Федорович, употребив словечко, подхваченное им здесь же в школе.

- Вот так. А сегодня нам надо сделать уроки на понедельник, а то Людмила Викторовна обидится. До свидания!

- Погодите, ребята! – остановил их Артур Федорович. – Я желаю вам хорошо сходить в поход, получить много новых впечатлений! Чтобы потом было что вспомнить… А после похода загляните ко мне?

- Заглянем, – пообещал Тимка, в то время как Славик сделал вид, что ему надо срочно завязать шнурок.

Не успел несостоявшийся дедушка моргнуть, как за ними уже захлопнулась дверь.

29

   И вот оно наступило по-настоящему, это утро. Алишер не юлил, не суетился, как тогда во сне, но с неусыпной бдительностью следовал за ней взглядом везде, куда бы она ни повернулась. В глубине его миндалевидных черных глаз таилась усмешка: что, мол, ты там себе думаешь – все равно все будет по-нашему… Эта усмешка, если снять с нее все покровы, навеянные глупой женской доверчивостью, оказалась попросту алчной, насмешливой и злобной. Теперь уже Валя не сомневалась, что коль скоро у шакалов все получится, по прилету в Турцию ее ждет не семейная жизнь, а продажа в рабство.

   У подъезда стояла машина, на которой они доехали до клуба. Все время поездки Алишер многозначительно поглядывал на Валю и крепко сжимал ей руку: вроде как ласково, но и с предупреждением. В его понимании, вероятно, все женщины были дуры. Но Валя прекрасно чувствовала несвоевременность каких-либо действий: даже если этот шофер не член группировки, а обычный никем не ангажированный  извозчик, он, скорее всего, не станет лезть в чужие дела. Тем более такие опасные. Кому охота подвергать себя риску? Вот разве что его собственный ребенок должен пойти сегодня в поход…

    Она еще не успела собраться с мыслями, как вокруг замелькали знакомые декоративные кусты с белыми шариками-сережками, из-за угла выступило здание клуба, и машина остановилась. Так и есть – на площадке перед входом уже ждали разноцветные фигурки с привешенными на спины хмуро-зелеными рюкзаками. Яркие курточки, комбинезоны, шапки с помпонами – будто на праздник. Сколько раз Валя говорила, что в поход надо надевать поношенную одежду, но эту публику ничем не проймешь. Если крикнуть сейчас «Разойдись по домам!!!» – тоже никто не послушает. Она только выдаст себя, а делу пользы не будет.

    Алишер галантно помог ей выбраться из машины, но теперь он сжимал ее руку словно тисками. Наверно, рассчитывал на то, что мужская сила психологически подавляет женщину, тем более такую измученную и смятенную, какою была сейчас Валя. И она действительно опустила голову, чтобы не смотреть на ребятишек, которым, скорее всего, ничем не сможет помочь.

-  Стой, Валюша! Неужели это ты?

Чей-то знакомый голос звал ее по имени. Алишер напрягся, словно леопард перед прыжком, но в следующую секунду замер на месте. Вероятно, его мозг лихорадочно переваривал это новое препятствие – что кто-то зовет Валю по имени. С одной стороны, это естественно: ведь она работает в клубе, ее тут знают и в любую минуту могут окликнуть. С другой стороны, никакие отступления от плана, разработанного им вместе с дядей, крайне нежелательны.

   Пока Алишер раздумывал, Валя подняла голову: им навстречу спешила Светка, с которой познакомились в парикмахерской. Впереди себя она подгоняла двух ребятишек, один из которых, по-видимому, был ее сыном. Ведь она говорила, что у нее есть сын, который учится в пятом классе.

   Сегодня он у нее действительно есть, а что будет завтра, одному Богу известно…

   Валя почувствовала, что не может выдерживать такого напряжения. Скорей бы уж наступила развязка: она выкрикнет свое предостережение, хотя бы это оказался крик в пустоту! И после будь что будет…

 Между тем Светка с улыбкой остановилась рядом.

- Здравствуйте, – не без жеманства поздоровалась она с Алишером. – Валюша, а я смотрю, ты это или не ты. Только сейчас сообразила, что твоя работа связана с туризмом и с детьми тоже, так, значит, ты и есть сопровождающая. Забавно, правда? Вот привела тебе двух походников, –   Светка оглянулась назад, но ее мальчики уже успели отбежать в сторону. – Мой сынишка и его друг, учатся в одном классе.

- Да… это хорошо… – выдавила из себя Валя.

Светка перевела взгляд на Алишера:

- А вы тоже пойдете в поход?

- Я? Да…– смешался шакал, не ожидавший прямого вопроса. – Грущик буду… палаток много таскать…

- А разве у вас не будет автобуса?

   Словно в ответ на ее слова из-за угла вырулил «Икарус», очень похожий на тот, который Валя видела во сне. Только шторка кабины оказалась задернутой, и шофера не было видно.

- Какой красавец!.. Вы знаете, я и сама пошла бы с вами в поход, – доверительно сообщила Светка. – Да только боюсь, что Славку моего будут потом дразнить – маменькин сынок! Как это у мальчишек бывает, знаете…

   «Где старуха?» – тоскливо думала Валя. Светка, сама того не подозревая, проводила отвлекающий маневр, и сейчас, пожалуй, можно было бы подать голос, прежде чем шакал зажмет Вале рот. Но надо, чтобы этот голос был кем-то услышан. Светка, конечно, тоже взрослый человек, но в сравнении со старухой никуда не годится. Старуха всегда  боялась террористов, до смешного много думала о них – поэтому и могла моментально врубиться в суть дела. Она, и больше никто. А болтливая, чересчур общительная Светка вряд ли сумеет сориентироваться в ситуации.

- Вы давно знакомы с Валюшей? Она мне много о вас рассказывала! В наши дни это редкость – когда кто-то так красиво ухаживает за женщиной…

- М-м-м, – промычал  шакал, не знающий что сказать.

- Летом вы, наверное, повезете ее отдыхать в свой родной город? Вы ведь живете на море, правда? Или ближе к пустыне? А я, знаете, была в Египте…

   «ЗАЛОЖНИКИ…» – Валя мысленно приготовилась произнести одно это слово. Больше не успеет, а это можно попробовать сказать. И надо сейчас, не то уже будет поздно…

- На свадьбу-то пригласите? – приставала к шакалу Светка. – У Валюши это первая свадьба, а у вас? Ой, я, наверное, неделикатно…

- М-м-м… – мычал злополучный жених.

- Приходите к нам в гости. Вот как вернетесь из похода, так сразу договоримся…

- ЗА – ЛОЖ… – громко начала Валя.

   Ну до чего долго говорить вслух, гораздо медленнее, чем про себя! В следующий момент крепкая ладонь зажала ей рот.

   Дальше казалось, что она опять видит сон, как это уже было прошлой ночью. Светка замерла, а через секунду отпрыгнула, словно кенгуру, в сторону детей. Цветные курточки колыхнулись, но отнюдь не подумали броситься врассыпную; наоборот, еще плотнее сдвинулись посмотреть, что будет. Но среди них, как в мультике, выросли невесть откуда взявшиеся пятнисто-зеленые фигуры, бесшумно устремившиеся к автобусу. В следующий момент Валя почувствовала себя мячом, который баскетболист выбивает из рук противника и пасуют игроку своей команды. А тот – другому игроку.  Два-три таких паса – и она, оглушенная и непонимающая, оказалась на крыльце клуба. Во всяком случае, теперь под ее насильно пригнутой головой были знакомые полустертые ступеньки.

   - Что вы, наша сотрудница… – раздался где-то сверху густой басистый голос старухи. – Это она предупредила меня о том, что готовится теракт.

   Тогда мяч снова бросили, и он полетел в угол. Очнувшись, Валя увидела два склоненных над собою лица: старухи и еще чье-то… тоже женское, немолодое, смутно знакомое. Затем появился стакан с водой, от которого остро пахло аптекой; старуха и другая склонившаяся к ней женщина повторяли два слова, смысл которых Валя никак не могла понять: «выпить успокоительное».  Наконец до нее дошло...

   Потом эти женщины стали гладить Валю по волосам, тянули за руки, чтобы поднять с полу. Валя вдруг осознала, что сидит в углу, привалившись спиной к стене, и трясется как в лихорадке. А они говорили  наперебой:

- Валюша, уже кончилось, теперь все страшное позади… Пойдем, приляжешь у меня в кабинете!

- Дети спасены, понимаете? Опасности больше нет! И с вами все хорошо – через полчаса вы будете в порядке…

- Я уже в порядке, – пробормотала Валя и сделала попытку встать, но ставшие ватными ноги не держали.

   Тогда старуха, любившая выражение «подставить плечо», сделала это в прямом смысле слова, а смутно знакомая женщина в это время поддержала Валю с другой стороны. И вскоре все трое уже сидели на кожаном диване в кабинете старухи. Валя принудила себя проглотить пахучую жидкость, которая была в стакане, и довольно скоро почувствовала, что уже может спрашивать и понимать.

- Что это было такое?

- А вы еще не поняли? Обыкновенный захват заложников… 

 Лицо ответившей женщины казалось ей все больше знакомым. Эта косая морщинка между глаз…

- Вспоминаете меня? Мы виделись как-то в парикмахерской…

- Женщина без очереди! – вырвалось у Вали.

- Почему же без очереди, я занимала…– с некоторой обидой и конфузливостью отозвалась та, которая когда-то испортила Вале настроение.

   Как давно это было, хотя по времени совсем недавно! Всего полтора месяца прошло, а для Вали – целая жизнь. Если бы она сразу задумалась над словами этой серьезной женщины, ей бы не пришлось испытать кошмара последних дней…

- Лена наш старый друг, – поспешила вмешаться старуха. – Она у нас в округе читает лекции по безопасности.  Елена Дмитриева Короткова, не слышали? Так вот –  когда ты, Валюша, мне позвонила…

- Но я же ничего не сказала! – Валя сейчас совершенно не могла сдерживаться, вскрикивала, перебивала – до того сдали нервы. –  Я же, наоборот, сказала, что это я вызвала автобус!

- А я так тебе и поверила!  Ты говорила странно, словно через силу… Я ведь знаю твой голос больше десяти лет! – торжествующе заключила старуха. – Кроме того, твой  э-э… добрый знакомый последнего времени не располагал к безмятежному спокойствию… 

- Вы всегда его подозревали? – хриплым шепотом вырвалось у Вали.

- Ну, в общем, да… Скажем так – я никогда не испытывала к нему полного доверия.

- И что же?

- После нашего разговора я позвонила тебе домой: соседи сказали, что ты вторые сутки где-то отсутствуешь. Потом позвонила в Мострансагентство, выяснить, каким кредитом оформили автобус. Там сказали, ничего подобного не было. И вот тогда я стала подумывать – не заявить ли в правоохранительные органы? Но знаешь, как это бывает – вроде боишься зря кого-то побеспокоить…

- Вы могли просто обзвонить детей, что поход отменяется, – по-прежнему хрипло сказала Валя. – Список лежал у меня в столе, вы не знали?

  Старуха усмехнулась:

- Хороша я была б директор, если б не знала, где что лежит! Конечно, знала. Но ведь твоему голубчику так и так требовалось уехать,  – развела руками Кира Михайловна. – Сорвалось бы у нас, он бы в другом месте поискал, других заложников. Где-нибудь да нашел бы… А потом, при отсутствии во дворе детей подозрение должно было пасть на тебя…

- Вы и об этом подумали? – поразилась Валя. – Не только о детях, но и обо мне?

- Ты сама подумала о других, Валюша, – нежно сказала старуха, склоняясь к ней и поправляя ее растрепавшиеся волосы. – Ведь ты пыталась предупредить… Ну, а я со своими сомненьями обратилась к Елене Дмитриевне…

- И я сразу же предложила вызвать бригаду, – подхватила женщина из парикмахерской. – В таких делах, знаете, лучше пересолить, чем недосолить…

- Но ведь могло оказаться, что ничего такого нет! – выкрикнула Валя. – Тогда вы обе оказались бы в неловком положении!

- Пережили бы, – залихватски подмигнула старуха. – Ну, может, пришлось бы заплатить штраф. Но я ведь им так и сказала – предположение. Поначалу я не была уверена…

- А когда уверились? – спросила Валя.

- Когда увидела в окно, как ты из машины выходишь с этим своим… лунноликим. И как ты смотришь, и как он на тебя смотрит и держит тебя при себе, словно собачку на поводке. Потом к тебе какая-то женщина подошла, очень кстати. Это дало бригаде время сгруппироваться…

    Валя снова вспомнила этот ужасный миг – как она внутренне гонит, торопит произносимые в мыслях звуки одного-единственного слова, а наяву получается страшно медленно: ЗА –ЛОЖ –НИ – КИ… Ни за что на свете не хотелось бы ей еще раз говорить так, мучительно ощущая несовместимость желаемого с тем, что выходит на самом деле. Жуткое чувство, хуже не придумаешь…

- А кто она, эта женщина, которая к тебе подошла?

- Подруга, – очнулась Валя. – Просто подруга. Мы с ней познакомились в той самой парикмахерской...

- Хорошо, когда у человека есть друзья, – улыбнулась Елена Дмитриевна. – Кстати, я ее помню, ведь это вы с ней тогда в очереди разговаривали. А еще я знаю, что ее сын учится в одном классе с моим племянником.

- Как мир-то тесен, – удивилась старуха.

- И не говорите, Кира Михална. С этим делом, слава Богу, закончили, другое на подходе… И, между прочим, в помощи нуждаются те же самые мальчишки!

- Неужели снова какая-то напасть? И опять на тех же ребятишек?! Да что ж это за жизнь такая пошла, в конце концов?!

- Вот такая и есть, – вздохнула Елена Дмитриевна в ответ на эмоции старухи. – Все под Богом ходим. Если бы человек знал обо всех опасностях, которых ему удалось избежать за день… Только крестился бы да Бога благодарил!

   Валя уже не слушала их, не могла слушать. Счастье, что дети спасены. Но как только с ее души спал этот главный камень, изнутри поднялась другая, словно освобожденная им, надрывно-горькая тяжесть. Как теперь жить ей, Вале? Она потеряла то, что некогда и невозможно было оплакать раньше – милого Алишера, любящего, чуткого и щедрого, созданного ею таким в ее собственном воображении. И вместе с этим образом она потеряла билет на праздник жизни: туда, где расцветают огнями люстры, играет музыка и где ты сама – прекрасная женщина, по праву вступающая в этот мир об руку с любящим тебя мужчиной.  Отныне все это в прошлом. Теперь Вале предстоит вернуться к скудости жизни – как в средствах, так и в мечтах...

   Но существовало еще нечто, чего нельзя было сбрасывать со счетов. Теперь она заново утверждалась обладательницей истинного богатства, совсем недавно казавшегося безвозвратно утерянным. При ней опять была ее комнатка в коммуналке, знакомые улицы,  работа, с которой она тоже уже сроднилась за столько лет. А еще детство, словно придвинувшееся из прошлого: Зоя Космодемьянская, мудрые учителя вроде старухи, вовремя оказывающиеся рядом друзья… И умная заботливая сила, которую в случае чего можно позвать на помощь –  люди в пятнисто-зеленом, отбившие ее словно мяч, прежде чем преступники успеют причинить ей зло. А еще родная земля, с которой Валя никуда не желает переселяться, – свой климат, родной язык, привычная жизнь вокруг!

   Теперь ей было ясно, что она сделает в первую очередь, как только попадет сегодня домой. Примет ванну, смыв с себя все, что произошло с ней за последние полтора месяца, и подотрет мокрый пол тем самым костюмом, который на ней сейчас… последним подарком шакала. А завтра придет сюда на работу в своей старой куртке и спортивных брюках с полосками, и будет отлично себя чувствовать. У нее теперь все в порядке. Стоит человеку поладить с самим собой, и у него все будет в порядке. Выходит, раньше ей не хватало одного – осознать богатства собственной жизни, до сих пор неучтенно и неосознанно протекавшие у нее сквозь пальцы. Столь пустыми представлялись они, а на поверку оказались дороже всех сокровищ мира. Пусть кто-то ищет иных берегов, хочет менять жизнь, куда-то переселяться… А Валя лишь теперь поняла слова старушки под черной вуалью, гулявшей когда-то в их дворе: «Что имеем – не храним, потерявши – плачем…».

30

    Светка второй раз позвонила Ирине на работу и сообщила такую новость, от которой приемная «Белого коралла» вместе с клиентами поплыла в глазах, словно карусель. Тимку и Славика только что могли взять в заложники. Какой-то восточный человек хотел незаконно вылететь в Турцию и задумал создать себе живой щит из детишек, собравшихся сегодня в поход. А она, Ирина, как раз уговаривала Тимку пойти… Ее мальчик не искал развлечений, не рвался ни в какие походы! Ирина догадывалась, что он идет по просьбе Славика. В дружбе, как и в любви к близким людям, ее сын был ответственней любого взрослого. И вот едва не случилась страшная беда.

    Светка несколько раз повторила, что с ребятами все в порядке, оба сейчас у нее («Слышишь, играют в соседней комнате? Не надо их сейчас ни о чем спрашивать,  пусть отдохнут...»). После этого она решила просто поболтать о том, что находилось сбоку-припеку уже выложенной ею ошеломляющей информации:

- А телефон у вас не работает – занято и занято. Я уж и в дверь звонила, думала, есть кто дома...

- Кому же быть дома… – еле выговорила Ирина.

   Никто из соседей пока не знал, что Павел бросил работу, и она хотела держать их в неведении как можно дольше.

- Я понимаю, вы с Павликом в это время работаете, но ведь телефон-то был занят!.. Может, тебе потом на телефонный узел позвонить, проверить линию?

   Ирина вздохнула про себя – она и без того знала, в чем дело. Павел, не только бросивший  работу в конторе, но и вообще не выходивший с некоторых пор на улицу, залезал в интернет, подключаясь к телефонной розетке. А на звонки в дверь он давно уже не обращал внимания.

     Поговорив со Светкой, Ирина почувствовала, что должна что-то делать. Последнее время она пустила Тимку на самотек: не контролировала, где он находится, не расспрашивала о жизни,  не помогала учить уроки. Вот и про этот самый поход ничего не спросила, не разузнала.  Правда, у нее было оправдание – после того как Павел перестал ходить на работу, Ирина панически боялась потерять свое место в «Белом коралле» и всю себя вкладывала в записи, квитанции, улыбки, сердечные советы, приготовление чая для врачей и прочее. Так что на Тимку ее уже не хватало.  

- Вера Петровна, – сказала Ирина медсестре, у которой сын учился в десятом классе и первого сентября категорически запретил родным появляться на школьной площадке. – Родненькая моя, выручите с потрохами!

- Как тебя выручить?

- Посидите немного за меня. Мне надо в школу сходить, к учительнице. Сами знаете, торчим тут до поздней ночи – нет времени о собственном ребенке побеспокоиться!

- Ты надолго? – насторожилась медсестра.

- Постараюсь на полчала, но, может быть, чуть дольше получится… Дорога туда-сюда, плюс там пятнадцать минут…

   Ирина лукавила –  конечно, за это время ей не обернуться, да в и школе могут задержать. Но откладывать задуманное посещение было уже нельзя. Давно пора предупредить Тимкиного классного руководителя о том, какова ситуация у них в семье. Ведь Тимка уже раз убегал из дома…

- Иди, – разрешила Вера Петровна, почувствовав ее материнскую озабоченность. – Только возвращайся скорее.

- Вот спасибо! Когда-нибудь и я за вас посижу…

    По дороге Ирина думала о том, что надо воспринимать сумасшествие Павла не как временное явление, а как обычную жизнь, к которой пора начать приспосабливаться. И думать в первую очередь о ребенке – страшная Светкина новость дала ей импульс это осознать. Отныне Ирина будет находить время, чтобы пойти в школу, если понадобится, не один раз. Светка говорила,  у них там есть психолог… Так вот к нему она тоже пойдет. Строго говоря, это проблема психолога – поддержать ребенка, у которого плохо дома.

31

    Последнее время Людмила Викторовна чувствовала себя странно – словно кто-то хозяйничает у нее внутри, распоряжаясь мыслями и чувствами. Перед ее внутренним взглядом теперь все время был Ким, она постоянно о нем думала. Но это нельзя было объяснить склонностью влюбленной женщины. Наоборот, образ каратиста был для нее неприятен, Людмила из кожи вон лезла, стараясь прогнать его, переключиться на что-нибудь другое. Но у нее не получалось: отвлечется на мгновение, и снова в уме возникает приземистая фигура, смуглое лицо, словно втягивающие в себя черные глаза с красноватыми искрами. И ничем такое видение не прогнать, ничем не отпугнуть.

  Страшное это чувство – когда ты не вольна в самой себе. С него, говорят, начинаются всякие психические болезни.

  Непонятный прессинг давил Людмилу по возрастающей: сперва она была просто раздражена, потом почувствовала серьезное угнетение и наконец попросту ужаснулась. Виртуальный образ внутри создавал беспокойное стремление к оригиналу, подначивая повидать настоящего живого Кима. Самой-то Людмиле этого вовсе не хотелось – просто она устала бороться с навязчивым внедрением в мозг данного желания.

   Получалось, что Ким каким-то непонятным образом подчинял Людмилу своей воле. Если так пойдет дальше, она просто попадет к нему в рабство… в кабалу, как когда-то именовалась крепостная зависимость крестьян от барина. Людмила только сейчас заметила, что это слово – упрощенное «каббала», по названию древней иудейской магии. Человек не свободен в обществе – кабала, несвободен внутри себя – каббала. К ней сейчас имело отношение последнее.

   В дверь постучали. Людмила, как могла, встряхнулась, даже в зеркало на себя посмотрела, нормально ли она выглядит для встречи с людьми. Последнее время ей все больше сил требовалось на то, чтобы исполнять свои учительские обязанности. До того ли, когда все силы уходят на борьбу с неодолимым психологическим прессингом! Но она пока держалась. Сейчас, видно, пришел кто-то из родителей – дети не стали бы стучаться в дверь собственного класса.

- Войдите, пожалуйста.

   Вошла женщина лет за тридцать, приятная с виду, но что-то уж чересчур взволнованная.

- Простите, это 5 А?

- Да, это 5 А.

- Я могу повидать классного руководителя?

  Ее внутренний трепет, обеспокоенное выражение лица выдавали в ней маму, у которой не все в порядке с ребенком. Людмила Викторовна подумала, кто бы это мог быть, в смысле, чья мама. У них в классе нет явно неблагополучных семей, но «явно» не считается, надо смотреть глубже.  Наверное… ну да, скорее всего так и есть.

-  Я мама Тимофея Лучинина, – подтвердила ее внезапную догадку пришедшая женщина. 

- Присаживайтесь! Вы очень кстати. Я давно хотела с вами поговорить.

- Тимофей стал плохо учиться? – испугалась мама.

- Никаких претензий к нему нет. Однако я бы хотела…

- … узнать, почему он такой печальный? – с горечью подхватила она. – Я долго не приходила к вам, в этом моя ошибка. А сейчас, разрешите, я все расскажу!

-  Вы не пробовали обратиться к врачу? – через десять минут спросила Людмила, потрясенная выслушанным рассказом.

- К какому? – усмехнулась Ирина. – Мой муж вообще не выходит больше на улицу. Я могу только вызвать скорую психиатрическую помощь,  чтобы его в смирительной рубашке увезли в сумасшедший дом. Но как это воспримет Тимка? Да и вообще...

- Конечно, сумасшедший дом не годится, – согласилась Людмила. – Надо найти другой вариант.

- Я давно сломала бы этот треклятый компьютер, если бы не боялась, что без него мой муж просто помрет! Как наркоман, которого резко лишили зелья!

- Действительно, что-то невероятное…

- Вы просто не представляете себе, какая обстановка у нас в доме, – чуть не плакала Тимкина мама. – Казалось бы, ничего особенного: просто сидит человек за компьютером, и все. Не пьяный, не буянит. Но иногда мне кажется: пусть бы лучше пил!

- Ну что вы, это ведь тоже плохо…

- Это, конечно, плохо, но у пьяниц бывают иногда просветления! А у наркомана, в том числе компьютерного, их не бывает!.. Однажды с Тимкой случился припадок, так он взял его на руки и понес… я думала, в постель уложит… а оказалось – просто отнес подальше от своего любимого ящика, чтобы на пути не валялся!

- Неужели так было? – вырвалось у Людмилы Викторовны.

- Именно так и было. Причем наш Павел не изверг какой-нибудь… он всегда был очень внимательным, любящим отцом…  и мужем… – Голос Тимкиной мамы задрожал и сорвался. – Думаете, легко после такой жизни – сразу в полное равнодушие, как в ледяную воду!

- Я вас понимаю… И откуда берутся все эти напасти, прямо как колдовство какое… – вздохнула Людмила.

   После краткого перерыва, когда она думала не о себе, а о напастях семьи Лучининых, внутри опять возник образ Кима, со злорадной усмешкой на губах.

- Именно колдовство! Моего мужа словно заколдовали! – подхватила Тимкина мама. – Все как в сказке: переселение человеческой личности в иные миры, уход в зазеркалье и прочее! Или вот еще «Снежная королева», которую вы сейчас проходите… Тоже похоже: осколок зеркала в глаз и в сердце… Но ведь мы все-таки живем в двадцать первом веке!

   Людмила и сама этому удивлялась. Сейчас она, кивая взволнованной женщине, слушала от нее свои, уже не раз передуманные, мысли. Особенно актуальными они стали в последнее время, когда с самой Людмилой совершалось нечто подобное колдовству…

- Хуже всего, что мы не знаем, как защититься. Наука не может нас защитить, это факт! А что может?

- В принципе должно что-то быть, – задумчиво произнесла Людмила.

   Она вдруг вспомнила, что и Ким говорил однажды про защиту, которая существует, но которой она не сможет воспользоваться.

- Вы думаете, должно быть?

- В принципе, на всякий яд существует противоядие…

- Но мы-то его не знаем! – перебила Тимкина мама. – Не к бабкам же обращаться, которые снимают порчу?

- Думаю, это то же самое, что заливать костер керосином…

   Людмила представила себе, как она обращается со своей проблемой к второму такому же Киму, который пойдет гнуть и ломать ее сознание, чтобы выгнать из него первого.

   Женщины помолчали. Ирина чувствовала доброжелательность этой милой, хотя и удивительно некрасивой учительницы, но понимала, что она не в силах им с Тимкой помочь. Да и кто мог бы помочь в такой ситуации – разве что психолог… Наверное, к нему и следует обращаться.

- Что же вы решили? – спросила учительница.

- Очевидно, мне придется подавать на развод – так я бы хотела, чтоб Тимка перенес это как можно легче. Говорят, у вас в школе есть психолог…

- Да, есть психолог, – не особенно оживленно откликнулась Людмила Викторовна.

- Он сейчас здесь?.. А завтра будет?.. – поправилась Ирина, вспомнив ни в чем не повинную Веру Петровну.

- Сегодня  уже ушел, а завтра будет, с трех до шести.

- Ну так я приду завтра. А вам спасибо и до свидания.

    Когда за Тимкиной мамой закрылась дверь, совесть упрекнула Людмилу в том, что человек ушел, не получив реальной помощи. Конечно, учителя не могут решать домашние проблемы учеников, но она-то и пошла в педагогику для того, чтобы помогать попавшим в беду. Не отцу Лучинину – тут она ничего не может поделать – а сыну, которому сейчас нужно и сочувствие, и дельный совет. Собственно говоря, она давно собиралась с ним побеседовать, но не могла найти удобной минуты: то Славик тянул Тимку за собой, то не было самого Тимки. Недавно он неделю пропустил, как написала в записке мама, «по семейным обстоятельствам». А еще останавливало то, что мальчик сам к ней не обращался. Может быть, ему неприятно говорить о своих домашних напастях?

    Вообще-то по статусу Тимкой должен был заниматься Артур Федорович, но Людмила до сих пор ничего ему не сказала. Потому что чувствовала: в таких сложных делах от него вряд ли дождешься толку. Вот ведь сама она не обращается к Артуру Федоровичу со своей проблемой, несмотря на то, что он еще недавно просиживал у нее все школьные вечера. Казалось бы, близкий друг. Правда, с некоторых пор его что-то совсем не видно…

   А ведь ее собственная беда чем-то похожа на беду Лучининых, подумалось вдруг Людмиле. Там и тут – нечто невероятное, сверхъестественное, похожее на дело злых сказочных сил. Если бы она не знала, что колдовства не бывает, так и сказала бы – колдовство. В подобных случаях психолог не сможет помочь – ни ей, ни Лучининым. Тут нужно другое, по-прежнему остающееся для нее тайной.

32

   Пришло время исполнить то, что Тимка решил еще у бабули, когда слышал сквозь сон ее воркотню: «Эко дело – ногами! Духом надо взыскать... Твой батька на одном месте себя потерял – ну и вызволять, стало быть, надо на том же месте»…

  Это был дельный совет – чтобы вернуть настоящего папу, предстояло идти внутрь компьютера. До сих пор Тимка откладывал этот поход, потому что не знал, как туда попасть… да что там обманывать себя – просто-напросто боялся. Теперь подошел последний срок. Было ясно, что ждать больше нельзя: папа уже бросил работу и вообще перестал выходить на улицу. По ночам он не ложился в кровать – спал  прямо перед компьютером, подперев рукой щеку. Когда Тимка проходил мимо попить воды, он видел, что папино лицо и с закрытыми глазами оставалось таким же внимательным, как днем, когда он смотрит на дисплей. И от этого становилось страшно.

    Еще Тимка узнал, что в поздние глухие часы мама обычно не спит. Она ворочается на своей слишком широкой для одного человека софе и задерживает дыхание, чтобы не плакать. Вдохи ее Тимка слышал, а выдохи – нет: она выдыхала в подушку, чтобы заглушить слезы. Значит, по ночам мама плачет в темноте.

   Медлить было нельзя – страдали самые близкие Тимке люди. Он решил завтра же идти  в компьютер.

    С утра Тимка встал как обычно и, несмотря на полное отсутствие аппетита, заставил себя проглотить несколько ложек каши. Мама не должна была заподозрить ничего особенного. Она уходила по утрам раньше Тимки, и, таким образом, не могла узнать, что сегодня он в школу не пойдет.

- О чем это ты все думаешь, Тимофей? – спросила она за завтраком. – Я давно хотела тебе сказать – не принимай близко к сердцу. Ну, папины штучки с компьютером. Вот скоро найдем  хорошего врача… 

- А папа захочет лечиться? – спросил Тимка.

   Эти слова поставили маму в тупик: она и сама понимала, что с врачом ничего  не получится.

- Ты знаешь, я вчера была у Людмилы Викторовны…

- Для чего? – насторожился он.

- Ну ведь родители должны иногда ходить в школу… Она тобой довольна, говорит,  что ты молодец…

   Несмотря на радостный смысл этих слов, мамин голос звучал довольно-таки грустно. Тимка догадывался, почему: наверняка учительница упомянула об его, как говорят взрослые, подавленности. Да и насчет папы они, скорее всего, поговорили. Тимка был не против, что в круг посвященных вошла теперь Людмила Викторовна, которую он любил и уважал. Просто это не принесет никакой пользы… Он один знает настоящий способ поправить беду.

- А сегодня мне снова в школу – к Артуру Федоровичу!

- К нему-то зачем? – удивился Тимка. – Один раз я был у него со Славкой – ничего он мне не сказал такого, чтоб помогло!

- Психолог нужен, сынок, – вздохнула мама. – В такой ситуации, как у нас…

    Не досказав, она погладила Тимку по голове и ушла на работу. Щелчок закрывшейся за ней входной двери прозвучал для Тимки сигналом к действию. Сейчас он начнет свой страшный неизвестный путь… сейчас…

    Но сперва следовало дождаться, пока папе захочется в туалет, потому что последнее время он отрывался от компьютера исключительно для этого. Тимке повезло – ждать пришлось всего полчаса. Чуть место перед экраном оказалось свободным, он мигом взлетел на еще теплое после папы сиденье, прерывисто вздохнул и зажмурился. Это мгновение было для него прощальным глотком свежего воздуха перед тем, как нырнуть в опасную глубину. Потом Тимка без слов выкрикнул что-то вроде «Готов!» или «Хочу!», но еще секунду не мог заставить себя открыть глаза.

   Потому что посмотреть теперь на дисплей значило туда войти.

   Там, где он оказался, стояли какие-то фигуры в черных костюмах и топорщившихся белых рубашках, как у артистов или у дирижеров, выступающих по телевизору. Сами они были похожи на больших кукол, выставленных в магазинных витринах; кажется, их называют манекенами. Тимка даже вздрогнул, когда один из них дернул губой, над которой тянулась ровная, словно приклеенная, ниточка усов, и заговорил каким-то неживым  голосом:

- Значит, вы решили к нам в гости? И за что же нам такая честь? Чем мы заслужили?

    Это было сказано издевательски. Тимка решил не отвечать, а просто пройти мимо этих странных фигур. Но они, словно по команде, стали поворачиваться к нему боком, чтобы оттеснить его в угол и вытолкнуть из пространства, в котором он находился. Тимка почувствовал: главное сейчас – не испугаться. Если сам он не станет обращать ни на что внимания, то и его нельзя будет тронуть. Но попробуйте-ка оставаться спокойным, если на вас надвигаются ожившие манекены! Это все равно что не вздрогнуть, когда вам к лицу подносят горящую спичку, или когда зубной врач сует в ваш рот ревущую бормашину. Тимке пришлось напрячь все свои внутренние силы, чтобы идти как ни в чем не бывало дальше. Манекены продолжали подвигаться к нему вплоть до того, как остановились перед самым Тимкиным носом.

- Что тебе здесь надо? – перешел на «ты» тот, который уже говорил прежде.

- Я пришел за папой, отпустите его.

   По манекенам пробежал ропот протеста, в котором слышались разные оттенки: недовольный гул, протестующие выкрики и даже как будто шипение.

- Твой отец самостоятельная личность. Он сам решает, где и с кем ему оставаться.

- Он не хочет оставаться с вами! Вы держите его насильно… 

- А откуда тебе это известно?

- Я знаю… – прошептал Тимка.

- Мы никого не держим насильно, – возразил говорящий манекен. – Это наше правило: чтобы человек пришел добровольно! Наш мир может существовать только при том условии, что мы соблюдаем правила, – поэтому мы их соблюдаем!

- Я ваших правил не знаю, – сказал Тимка. – Может быть, сперва папа и пришел добровольно – но он не знал, в какое место пришел.

- Это нас не касается! Еще раз повторяю, здесь действуют по правилам. Чужого мы не берем, но своей добычи не отдадим!

-  Я пришел за папой и выведу его отсюда, – упрямо повторил Тимка. 

-  Что касается тебя, то слушай дельный совет: лучше иди обратно. Не то встретишь здесь таких монстров, что не поздоровится!..

 Говоря так, манекен облизнул пересохшие губы, и Тимка вдруг увидел – язык у нег раздвоенный, как змеиное жало. Так вот откуда слышно было шипение!

- Сейчас еще не поздно вернуться, – добавил он. – Если ты уходишь, мы выпустим тебя, не причинив вреда. Но если будешь упорствовать…

   Кто-то однажды уже говорил ему такие слова: если сейчас уйдешь, выпустим… отступись, и все будет в порядке… Тимка вспомнил: лешие на пути в деревню! Как и здешним ожившим манекенам, им тоже хотелось, чтобы он поскорее ушел. А это уже кое-что значило: во-первых, получается, Тимка действительно может здесь что-то сделать, во-вторых – они сами не в силах его прогнать.

- Слушай, мальчик! Не буди свои неприятности…

   «Не трогай лихо, пока спит тихо» – припомнилась Тимке бабулина поговорка, а вслед за ней и сама бабуля, и ее деревянный дом с печкой и  фотографиями на стенах. От всего этого Тимка почувствовал себя крепче, потому что все это было очень настоящее. А здесь все так же, как в карманных компьютерных игрушках, которые он видел у ребят в школе: сами собой вырастают и рушатся огромные здания, не имеющие никакой крепости, появляются все время меняющиеся фигуры... Скорее всего, и эти говорящие куклы из того же материала: сейчас у них язык словно жало, а потом, глядишь, вырастут клыки, а в следующую минуту – рога или хобот. Но все это так же быстро и исчезнет, если Тимка выстоит, не испугавшись.

- Твое последнее слово?

- Уйдите с дороги, или я сейчас врежусь в кого-нибудь из вас! – закричал Тимка, почувствовав, что только так можно положить конец беспрестанным пререканиям.

- Хорошо, ты сам выбрал. Входи в западню и знай, что назад путь отрезан.

    При этих словах они посторонились, и Тимка прошел вперед.

   Перед ним теперь расстилалось поле, немножко похожее на то, по которому он гулял нынешним летом, когда жил с мамой у бабули. Струящаяся под ветром трава отливала серебром, кое-где лежали серые валуны, иногда попадалась стоящая особняком березка. Тимке нравилось это поле, но нельзя было забывать, что он находится в особом мире – по другую сторону дисплея. Здесь надо держаться настороже.

   На поле в деревне иногда забредали лоси – вот и сейчас Тимка увидел впереди большого сохатого с внушительными рогами. Но прямо на Тимкиных глазах рога вдруг исчезли, что-то во всей громоздкой фигуре неуловимо изменилось, а на спине прежнего лося выросло два горба. Теперь это был не лось, а верблюд: тот самый, на котором Славка катался в Египте. А вокруг расстилалось желтое море песка, и сверху палило солнце.

  Верблюд склонял к Тимке морду, перекошенную вполне осмысленной доброжелательной гримасой  – улыбался, что ли? Потом он стал опускаться на передние ноги, подламывая их в коленях. Тимке было предложено взобраться ему на спину. Наверное, там, между двух кожаных горбов, поднятых высоко над землей, чувствуешь себя уютно и защищённо… Славка рассказывал, что походка верблюда укачивает, как будто ты снова маленький и взрослые носят тебя на руках.

    Тимке вдруг страшно захотелось сию же минуту испытать это ощущение. Он  устал быть взрослым. Как это говорила бабуля: взрослость начинается  с первой жизненной напасти. А ему уже надоели напасти и необходимость делать усилия, чтобы их преодолевать. Хорошо вновь стать малышом – никакой ответственности за себя, а тем более за других!.. Носят тебя на руках, укачивают… Раньше его перед сном часто брали на руки, особенно папа. Тимка хорошо помнит, что в те блаженные минуты ничего не боялся, а все испытанные за день горести уходили далеко-далеко…

    Верблюд ждал, его шерстяная коричневая морда продолжала заискивающе кривиться. Однако она не имела ничего общего с детскими воспоминаниями  Тимки – ведь сейчас качать его предлагал не папа, не мама и не бабуля. Этот верблюд не был частью его детства. Как только Тимке пришла такая мысль, ему пришлось быстро отскочить в сторону: мимо пронесся желтый вонючий сгусток верблюжьей слюны, нацеленный Тимке в лицо. Верблюд плевался, не набиваясь больше на дружбу. Тем и закончились их не успевшие начаться отношения. Ну и хорошо. Кто знает, куда этот верблюд мог завезти Тимку, стоило влезть на его удобно подставленную спину, в серединку меж двух подрагивающих от нетерпенья горбов? К цели или, наоборот, от цели? Вслед за тем Тимка подумал: если цель очень важная, вот как у него сейчас, лучше идти к ней своими ногами. Так надежней.

    А верблюд уже снова стал лосем, только каким-то низким и приземистым, с еще более широкой грудью и еще более ветвистыми рогами. Вокруг него вместо желтого песка заблестели льды и снега, а над головой засветилось полярное сияние. Теперь это был северный олень, а возле него стояла Герда в красной плюшевой шубке, отороченной белым мехом, и такой же шапочке. Под меховой оторочкой розовело нежное личико, разгоревшееся на холоде.

- Эй! – звонким голосом окликнула Герда. – Иди сюда! Не бойся, я не призрак, я настоящая, со сказочного сайта. Узнал меня?

- Неужели это ты, Герда?

   Тимка не верил собственным глазам. Он столько думал об этой необыкновенной девочке, но никогда не предполагал, что можно увидеть ее живую.

-  Конечно, это я. Если не веришь мне, верь собственным глазам!

   Она рассмеялась, словно вокруг зазвенело много ледяных колокольчиков.

- Я уже нашла Кая, давай теперь вместе искать твоего папу?

- Давай! – обрадовался Тимка. – Я давно уже думал о тебе, еще когда решил обойти полсвета! А вдвоем мы можем обойти и весь свет!

- Зачем? –  усмехнулась Герда – колокольчики снова тренькнули. – Теперь не надо ходить по свету, на земле не должно быть больше странников. Теперь весь свет – здесь! – Она обвела вокруг себя малиновой рукавичкой.

   Почему она в рукавичках, подумал Тимка, ведь их взяла у нее маленькая разбойница? И почему – он посмотрел вниз – на ней меховые сапожки, когда она должна быть босиком? Шубка, шапочка, сапоги – разве все это не осталось у старухи-финки?

- Пойдем, – Герда потянула Тимку за рукав. – Чем стоять да разговаривать попусту, начнем делать дело!

    На кого-то она была похожа… может, на Лизу Карлову, когда та рвалась отвечать раньше всех в классе. Но теперь самому Тимке хотелось, чтобы Герда ответила ему на один очень важный вопрос. Он только не мог дождаться, когда она сделает паузу…

- Мы с тобой похожи, – болтала Герда. – У тебя бабушка и у меня бабушка. Я «милый невинный ребенок», и ты тоже. Мы оба не испугались пойти в опасное путешествие ради тех, кого любим…

-  Можно тебя спросить? – наконец прорвался Тимка.

- Конечно! Спрашивай – я отвечу тебе на любой вопрос…

- Помнишь, когда на тебя напали снежные чудища, ты читала молитву «Отче наш»?.. Моя бабушка тоже знает эту молитву, но я забыл у нее спросить… Я помню только первую строчку: «Отче наш, иже еси на небесех…»  Ты не могла бы сказать мне, как дальше?

    Она молчала. Удивленный Тимка взглянул в ее сторону и увидел, что рядом  никого нет. Герда словно растаяла в морозном воздухе либо ушла под землю. Тимка машинально посмотрел  вниз: в метре от него на ледяном пространстве чернела глубокая полынья. Еще немного, и он, оступившись, угодил бы прямо в воду: если б не утонул, так, во всяком случае, окоченел до смерти. Так вот куда вела Тимку эта болтушка в красной шубке! А еще говорила: «Я настоящая, со сказочного сайта»…

    Не успел Тимка опомниться, как мимо него пробежал олень этой самой Герды, то есть Лже-Герды. И сам он был лже-олень, потому что на глазах стал опять превращаться в лося. Рога уменьшились и поднялись вверх, то же самое произошло и со всем телом – мощь частично перешла в высоту. И сразу ледяная дорога исчезла: вокруг замелькали  деревья средней полосы, елки и   березки с пожелтевшими облетающими листьями. Тимка снова был в перелеске возле станции, на пути в  бабулину деревню. Снова была осень.

   Вдруг выскочили те самые лешие, которые уже нападали на Тимку в первый день его странствий. Они трясли рукавами, хлопали в ладоши и свиристели – но здесь он уже не мог убежать от них, как тогда. Здесь, в заэкранье, они были на своей территории, обитали постоянно, а не просто являлись по временам, как в  перелеске: то выглянут, то опять исчезнут. Теперь Тимка понял, что появлялись они отсюда и исчезали тоже сюда. Здесь их логово, их основная территория.

    Вся свора кинулась к Тимке и с воем окружила его – казалось, сейчас от странника останется мокрое место. Но лешие вдруг отскочили, словно разглядев на нем какой-то особый знак. Со всех сторон послышались вопли и завывания:

- К Ямале! К Ямале! Ведите его к Ямале!

   Тимка никуда не хотел идти, но лешие гурьбой забежали назад и стали дуть ему в спину. Он не удержался и пролетел, наклонившись вперед, несколько шагов. Теперь перед ним торчала уродливо слепленная снежная баба или, скорее, снежный старик, с головой как тыква и дырками вместо глаз. Однако эти дырки смотрели. Встретившись взглядом с Ямалой, Тимка почувствовал, что ему стало одновременно страшно, холодно и противно.

- Ямала, Ямала! – завывали за спиной лешие. – Мы нашли его; он теперь наша добыча, наша добыча! Он наш, Ямала, – отведи его к пленникам!

   Ямала сделал какой-то незаметный знак, и все они сразу смолкли. В наступившей тишине заскрипел его собственный голос, похожий на звук ржавого колодезного ворота – был у бабули в деревне один колодец, заброшенный из-за того, что какой-то сумасшедший вылил туда ведро помоев.

- Что гласят правила? Отвечай! – ткнул пальцем Ямала в первого из столпившейся перед ним своры.

В ответ леший заученно забубнил:

- Кто приходит сюда ради собственного величия и наслаждения, питается ими до тех пор, пока не станет ничтожно мал и страшно несчастен. Кто придет сюда для провождения времени, не заметит, как кончится все его время. Кто отдаст нам решение своих проблем, взамен отдаст нам самого себя... 

   Ямала указал на Тимку:

- Он пришел сюда ради собственного величия или наслаждения? Может быть, он хотел провести здесь время или принес нам свои проблемы?

   Спрошенные молчали. В тишине стало слышно, как постукивают их деревянные сочленения – не иначе, лешие начинали дрожать от страха.

- Отвечайте все, не то вам придется плохо!

   Стук усилился, отчего казалось, что за спиной раскачиваются, задевая друг друга, голые сучья тоскливого осеннего леса.

- Итак, вы забыли правила, – проскрежетал Ямала. – И будете за это наказаны. К тому же, – он выразительно кивнул на Тимку, – разве тут можно что-нибудь сделать… вот так сразу?

- Но неужели ты отпустишь его, Ямала? – зазвучали вокруг жалобные завывания.

- Он может идти куда пожелает.

   Тимка понял, что теперь лешие не станут дуть ему в спину. Вместе с тем что-то оставалось недосказанным: не мог этот страшный Ямала отпустить его по доброй воле! Скорее всего, он просто не в силах его задержать.

   Было ясно, что Тимку здесь что-то охраняет: ведь ни встреченные у входа манекены, ни эти лешие ни разу до него не дотронулись. Они запугивали его, старались обмануть, но прямого насилия не применяли. Что их останавливало? Этого Тимка пока не знал. Пользуясь свободой, он шел вперед, чтобы скорее найти в этих коварных пространствах своего украденного папу.

- Но потом ты сделаешь что-нибудь, о Ямала? – прозвучал за Тимкиной спиной вкрадчивый вопрос какого-то лешего.

   Омерзительный старик, похожий на снежную бабу, долго не отвечал.  И когда уже Тимка отошел достаточно далеко, до него донеслись приглушенные голоса леших, передававших друг другу запоздалый ответ Ямалы: «Еще до того, как минет день… прежде, чем минет день!»

33

    Некоторое время прошло без происшествий. Дорога была однообразной и скучной, но Тимка уже знал цену здешним развлечениям, вроде болтливых девчонок, заводящих в полынью, или лосей, перекидывающихся в верблюдов и северных оленей. Вдруг впереди послышалось собачье повизгиванье, и Тимка увидел Аркашку Меньшибратова, окруженного целой стаей веселых шавок различной величины и окраски. Среди них были также и кошки, непонятным образом затесавшиеся в этот собачий круг. Все они тянули морды к Аркашке, привставали перед ним на задние лапы и, казалось, готовы были водить вокруг него хоровод.

   В этой компании было весело. От нее веяло искренним дружеским единеньем, но кто их знает… Уже научившийся осторожности Тимка не спешил к ним присоединиться. Он вслушивался в себя – похоже, на этот раз внутреннее чувство не предупреждало его о подвохе.

- Мне с ними хорошо! – крикнул Аркашка, запыхавшийся от того, что должен был трепать всю обступившую его живность по ушам, а с самыми настойчивыми еще и протанцевать, кружа партнеров за передние лапы. – Я выбрал их вместо того, чтобы играть в здешние игры, потому что тут все ненастоящее! А они настоящие!

    Действительно, шавки были настоящие. До Тимки долетал пряный дух разогретых в движении собачьих тел, запах вспотевшей шерсти. Похоже, никто не подбирал их по росту либо по цвету, и вокруг Аркашки они столпились самым что ни на есть беспорядочным образом. Эта естественная сумятица принесла Тимке облегчение: он словно освежился в ней после всех тщательно продуманных ловушек, в которые едва не попал.

- Живые! – вновь похвастался счастливый Аркашка. – Знаешь, Тимыч, животные – они ведь от слова «жизнь»!

- Ага, помню…

   Когда проходили основу слова, Людмила Викторовна объясняла значение корня как раз на этом примере…

- Тут все странное, Тимыч… Как будто неживое... – Аркашка искоса скользнул взглядом по простиравшимся вокруг, неведомо что таящим в себе пространствам. – А с ними мне хорошо! Жизнь, животные – это здоровско!..

   И он обернулся к очередной жеманно прищурившейся дворняге, ожидавшей своей очереди с ним танцевать. Опасности  и каверзы здешнего места не имели власти над Аркашкой, окруженным живыми и настоящими, безоглядно преданными ему существами.

   Помахав на прощание человеку и его друзьям, Тимка пошел дальше. Вскоре он увидел другого своего одноклассника: толстый Денис Коротков сидел на корточках в тесном круге, очерченном на земле. Он едва помещался в нем и с тоской оглядывался по сторонам.

- Привет, – остановился возле него Тимка. – А что ты тут сидишь?

- Для безопасности, – вздохнул Денис. – Мне нельзя выйти за границы круга, иначе я попаду в беду. Сам знаешь, сколько на свете страшного…

- Так и будешь сидеть внутри круга? – удивился Тимка. – Да это же с ума сойти можно!

- А что делать? Ведь на мне нет такой защиты, как на тебе…

   Тимка хотел спросить, что это за защита, но ему стало жаль Дениса, осужденного на тесноту и неподвижность. Захотелось поддержать товарища, сказать ему что-нибудь хорошее:

- Прости, Денис, что в школе мы над тобой смеялись. Ты оказался прав – жизнь полна опасностей. Просто ты узнал о них раньше нас, тебе твоя тетя рассказывала… А мы, глупые, жили без оглядки и только чудом не попадали каждый день в беду!

- Сидеть здесь будто в клетке – тоже беда, – не согласился Денис. – Надо так, как ты: и защищен, и ходишь куда захочешь. А моя бабушка не догадалась… Ни родители, ни тетя – никто!

- Как же я защищен? – наконец спросил Тимка.

   Но Денис только рукой махнул и заерзал на корточках. Сколько он так будет сидеть – всю жизнь? Ведь опасности, от которых он прячется, никуда не исчезнут…

    Тимке очень хотелось помочь приятелю, но он не представлял себе, что можно сделать. К тому же ему следовало идти дальше. Где-то здесь, даже страшно  подумать, держат в плену его папу! Так скорее в путь…

     Вскоре однообразная картина дороги изменилась. Тимка увидел стройного человека в необычной одежде: сквозь широкий вырез жилета выглядывала расшитая петушками рубашка, в поясе он был перетянут широкой синей лентой, а обут в отделанные мехом, неслышно ступающие сапоги. И вот этими сапогами незнакомец взад-вперед мерил небольшой участок дороги, озабоченно считая шаги: три… семь…  двенадцать… Его мягко очерченное лицо с небольшой русой бородкой покрылось от усердия мелким потом.

- Вы землемер? – спросил Тимка.

- Купец первой гильдии Иван Устроев, – тряхнув волосами, отвечал незнакомец. – Потомственный: и отец и дед торговали. На мне вот только оборвалось…

- Почему же на вас оборвалось? – сочувственно переспросил Тимка. – Торговали бы себе дальше…

   Купец Устроев  пожал плечами:

- Как бы я мог?.. Революция началась! Вся власть советам, а чего нажил, отдай, стало быть, в казну…

- А вы не отдали?

- Да я еще прежде… еще до большевиков хотел хоромы свои под богоугодное дело определить, – горячо заговорил он. – Сперва приют устроить решил, а как война началась, так гошпиталь… Чуть-чуть не поспел, силой отняли…

   Тимка слушал, стараясь все правильно понять. Потомственный купец ему нравился и даже как будто казался знакомым. Странное дело: это приятное лицо чем-то напоминало Тимке и Третьякова на фасаде картинной галереи, куда водил его папа, и барельеф на стене Морозовской больницы, где ему маленькому вырезали аппендицит, и портреты в учебниках москвоведения под общим заголовком: «Купцы-благотворители». Если бы новый Тимкин знакомый состарился, у него была бы такая же седая окладистая борода, такая же степенная важность в лице и такой же внимательный дружелюбный взгляд…

- А почему вы так давно жили, а не старый?

   Купец вздрогнул и с минуту молчал – похоже, Тимкин вопрос отчего-то пришелся невпопад. Но он все же заговорил глухим, не похожим на прежний, голосом:

- Так меня… в тех самых хоромах, что отдать сбирался… в том зале, где теперь болван стоит…

- Какой болван? – удивился Тимка.

- Увидишь еще, какой… На том, значит, месте зацепили веревку за крюк в потолке и петлю на конце сделали…

- Для чего петлю? – почему-то начиная дрожать, спросил Тимка.

- Вот тебе и зачем…  Зато теперь я, невинно убиенный, в хоромы свои наведываться могу. Вот и пришло время наведаться…

   Тимка пытался осмыслить, что имеет в виду его новый знакомый, но у него никак не получалось. Он понимал Ивана Устроева не умом, а каким-то внутренним чувством. Например, когда купец морщил лоб, ему тоже становилось грустно. А когда складки на его лбу разглаживались, так и у Тимки появлялась надежда, что все будет хорошо.

- Я ничего не понял, – все же признался Тимка.

- Да тебе оно пока и без надобности. Давай-ка вот лучше путь сочтем, – встряхнул головой купец и стал разматывать свой синий шелковый пояс. – Вот кушаком смерим.

   Один конец пояса он протянул Тимке, другой взял сам. Вдвоем они растянули ленту во всю длину и смерили ею заветное расстояние. Вероятно, расчеты купца сошлись, потому что он удовлетворенно вздохнул, вытер пот со лба и опустился на землю перевести  дух. Тимка тоже сел рядом, решив отдохнуть минутку и идти  дальше.

- Ну вот, стало быть, твое дело сладится, – умиротворенно заключил купец.

- Мое? А при чем тут я?

- Как при чем? Твое самое дело и есть! Ну, а я тоже за вас порадуюсь…

- Да какое дело, скажите?

   Но купец, похоже, разговаривал уже не с Тимкой, а сам с собой. Из его горячего шепота нельзя было понять ничего мало-мальски связного:

- Главное – расчет как должно произвести, – бормотал он себе под нос. – Чтобы поймать в воздухе – и, значит, прямо ей в руки! Ни раньше ни позже, тут секунды дело решают. И на пол не упустить, сохрани Господь!..

- Мне пора идти, – через минуту поднялся Тимка.

   Несмотря на полную непонятность происходящего, ему было жаль расставаться с этим человеком, который показался ему таким надежным и ласковым. Купец легко вскочил на ноги:

- Пойдем, провожу тебя до камней. Дальше, не взыщи, провожатым путь заказан.

- А дальше будут камни?

- Сплошь камень, так что и матушки-земли не видать, – подтвердил купец. – Ну да ты не робей – одолеешь! – заметив Тимкину тревогу, прибавил он и потрепал Тимку по плечу. Его прикосновение было невесомым, но ощутимо теплым – как солнечный свет, прошедший через стекло.

34

   Местность вокруг и в самом деле становилась все более каменистой. По обе стороны спускавшейся вниз дороги появились ущелья, ямы, груды гранитных осколков, словно специально набитых чьей-то гигантской рукой… Нечто подобное Тимка запомнил на школьной экскурсии в заброшенные шахты – но здесь все было гораздо больше в размерах и, главное, казалось особо зловещим. Впереди вырисовывалось несколько голых остроконечных скал, похожих на  башни средневекового замка.

- Тимофей! – вдруг окликнул знакомый, прерывисто звучащий голос.

   Это была Людмила Викторовна, схватившаяся за ближний выступ скалы, растрепанная от ветра, в порванной тут и там одежде. Всю ее ломало и корежило, словно какая-то неудержимая сила волокла учительницу вперед, а она старалась удержаться на месте – упиралась изо всех сил, перебирая на месте израненными босыми ногами. 

- Мне не за что уцепиться, – жалобно выдохнула она.

- Хотите, я дам вам руку? – предложил Тимка.

- Да…это было бы хорошо! – Ее голос осел до хрипоты, дыхания не хватало. – Протяни мне руку, я отдохну немножко…

   Тимка подошел поближе и протянул ей руку, за которую она тут же схватилась, как утопающий за спасательный круг. Несколько секунд ей потребовалось на то, чтобы отдышаться. Потом она поправила волосы, словно разметанные ураганом, и попробовала улыбнуться Тимке:

- Вот где мы с тобой встретились, Тимофей. Я знаю, ты ищешь отца. Желаю тебе удачи...

- Как вы думаете – я его найду? – с волнением спросил Тимка. Слово любимой учительницы значило для него немало….

- Раз пришел сюда, значит, найдешь. Кто ищет, всегда находит, – она слегка пожала Тимкину руку, которую сжимала своей ладонью. – А вот я здесь не по собственной воле. Меня несет, а уцепиться не за что…

- Куда же вас несет? – спросил Тимка.

- Когда пойдешь дальше, увидишь.

- А как же вы? Ведь если я пойду, вам не удержаться! Давайте пойдем вместе, – с ходу предложил Тимка.

- Не получится. У нас разные дороги: тебе надо вперед, а мне туда, наоборот, нельзя. Моя задача – упираться, пока хватит сил!

- Почему вам нельзя идти вперед?

   Людмила Викторовна вздохнула и ответила совсем тихо, глядя себе под ноги:

- Там меня  ждет погибель.

- Так не двигайтесь ни на шаг! – закричал испуганный Тимка.

-  Но я не могу, не могу… мне не за что уцепиться! – в третий раз с отчаянием повторила она.

   Ситуация становилась безвыходной. С одной стороны, Тимка должен идти на выручку своему папе, а с другой – не мог допустить, чтобы погибла Людмила Викторовна.  

-  Давайте, я побуду здесь еще какое-то время, пока вы отдохнете, – не без усилия над собой предложил Тимка. – Тогда вам будет легче удержаться.

- Спасибо, что ты хочешь мне помочь! – У нее получилось улыбнуться, и, несмотря на серое изможденное лицо, она казалась сейчас очень красивой. – Даже со своим делом готов подождать ради меня… спасибо!

- Я очень хочу вам помочь…

- Раз хочешь, поможешь, – убежденно сказала Людмила Викторовна. – Так всегда бывает. Я чувствую, что ты мне поможешь, и все закончится хорошо. Только не сию минуту. Спеши, тебя ждет твой путь.

   С этими словами она отпустила Тимкину руку, и ее снова закружило на месте, словно ей приходилось выстаивать против какого-то невидимого вихря. Она изо всех сил уперлась ногами в землю, согнувшись почти пополам и чуть не падая – но все-таки против воли потихоньку продвигалась вперед. Все ее усилия могли только замедлить это насильственное движение, понял Тимка, но не прекратить его вовсе. А для того, чтобы прекратить, требовалось что-то другое…

   Возможно, оно было как раз у Тимки – не зря же он мог без труда удерживать свою учительницу на месте, стоило ему взять ее за руку.

   Дорога шла под откос. Людмила Викторовна осталась позади, а в Тимкиной голове все звучали ее слова о том, что он еще поможет своей учительнице. «Тебя ждет твой путь…» Если он сделает все правильно, это каким-то образом скажется и на Людмиле Викторовне, потому что тут все запутано в один узел. Впрочем,  не только тут, в заэкранье – последнее время Тимка стал замечать, что и в обычной жизни все связано…

    Он прошел еще несколько десятков шагов, как ему снова пришлось остановиться. Чего угодно ожидал Тимка от этих непредсказуемых мест, только не того обыденного, что предстало его глазам и что он до сих пор мог видеть на каждой перемене… В двух шагах от него гомонили знакомые мальчишки, с наслажденьем сцепившиеся в одну движущуюся кучу. Тут был и Славка Стайков, и Аркашка Меньшибратов, которого уже встретил сегодня Тимка.  Только Дениса не было… А за выступом ближней скалы притаился Артур Федорович, который и в самом деле любил подглядывать за мальчишками из-за угла школьного коридора. А теперь вот, значит, из-за скалы…

  Вдруг с психологом стало происходить что-то непонятное: его лицо округлилось и залоснилось, губы вытянулись, а из масляно заблестевших глаз потянулись два светящихся щупальца. Они выхватывали из кучи возившихся ребят то одного то другого, пробегали по нему со всех сторон, скользили под одежду, так что Тимке стало неловко на это смотреть. Даже ничего не подозревающие мальчишки неуютно поеживались, старались плотней запахнуть школьные пиджаки и туже затянуть ремни на брюках. Но это не помогало: щупальца обладали способностью находить каждый невидимый зазор, малейшую щель… Они проникали повсюду…

     Между тем сам Артур Федорович все больше терял человеческий облик. Если своими конечностями он стал похож на осьминога, то его раздувшиеся, налезающие на глаза щеки очень напоминали теперь большую раскормленную свинью. Тимка даже подумал, что однажды психолог просто-напросто лопнет. Между тем щупальца Артура Федоровича повернулись в его сторону, и Тимка, ни о чем больше не думая, бросился вперед. Бежать было легко – напоминающая горный хребет дорога уводила все дальше вниз.

    Вдруг он услышал музыку, состоящую  из одних звоночков: длинь-длень,  длинь-дилень. Это было похоже на то, как недавно смеялась Лже-Герда. Музыка доносилась из боковой расщелины, на дне которой сидел, поджав ноги, смуглый человек в кимоно. Он играл на дудочке. Каждый раз, когда раздавалось самое высокое «длинь», в глазах человека вспыхивали красные точки.

   И вдруг Тимка узнал саму дудочку: это была так хорошо знакомая всему 5А учительская ручка! Та самая, которой Людмила Викторовна исправила столько ошибок, выставила столько отметок, написала в тетрадях столько нужных слов вроде «Молодец!» или «Будь внимательнее!»… А человек со вспыхивающими глазами превратил ее в очень вредную вещь: Тимка почему-то не сомневался, что стеклянно звучащая музыка и есть та сила, которая против воли тянет сюда Людмилу Викторовну. Человек с красными точками в глазах хочет заманить ее в расщелину, чтобы погубить.

   Тимка поднял камень и бросил вниз, надеясь выбить дудочку из рук музыканта. Но камень не долетел. Пока пойду дальше, подумал Тимка, ведь Людмила Викторовна велела мне продолжать свой путь. Она сказала, что это и ей поможет.

   И он еще быстрее устремился вперед. Хорошо, когда не надо разрываться пополам: идешь выручать папу и заодно учительницу. Может быть, каждая победа добра над злом служит не одному человеку, а сразу многим?

35

    Последние черные скалы действительно оказались замком, вокруг которого протекал ров, полный такой же черной воды. Но странное дело – поверхность ее не была гладкой, как полагается в тихую погоду, а вся кипела и волновалась. Может быть, этот ров был до отказа полон рыбой? Но уже через минуту Тимка разглядел, что дело не в этом: из воды выскакивали и снова уходили вглубь человеческие головы с вытаращенными от ужаса глазами. Иногда рядом с головой поднимались две  хватающиеся за воздух руки, и все вместе снова скрывалось под водой. Это отчаянное бултыханье и заставляло ров так бурлить. А дальше неподвижно вздымались башни черного замка…

    На площадке перед рвом стояли две тетеньки с длинными белыми полотенцами,  концы которых спускались в воду. Тимка шагнул еще шаг и оказался рядом с ними. Увидев его, тетеньки так и  всплеснули руками, не выпуская из них полотенец:

- Да это же Тимка!

- Милый ты наш!.. Вот где Бог привел свидеться!

   Он никогда раньше не видел этих тетенек, но чувствовал, что с каждой из них его связывает что-то крепкое и надежное. Тетеньки были незнакомыми, но, как ни странно, не чужими. Старшая стояла в коричневом, совсем уже выношенном жакете, из-под которого спускалось простое старомодное платье, и в туфлях без каблуков. Ее закрученные пучком волосы серебрились сединой.

   Другая тетенька оказалась совсем молодой. Она была в платочке, в заляпанном ватнике, какие носят маляры и строители. Лицо ее выглядело задорным и одновременно грустным – словно веселый по характеру человек сгоряча налетел в жизни на какую-то большую беду. Это выражение показалось Тимке знакомым: где-то он его уже видел…

- Давай скажем ему, ведь он не знает, – обернулась молодая тетенька к старшей, которая кивнула в знак согласия головой. – Мы с тобой, Тимка, родная кровь.  Твоя бабуля тебе прабабушка, а мы так бабушки. Она по отцу, я по маме. 

- Верно, деточка, – заговорила та, что в коричневом жакете. – Ты наш внучок. Не довелось нам с тобой понянчиться, а любим крепко!..

- Вы мои бабушки? – пораженно переспросил Тимка.

- Самые настоящие, не сомневайся!.. Не гляди, что мне только двадцать годков. Ну, с маленьким хвостиком, – засмеялась мамина мама.

- А мне, деточка, под шестьдесят… Милый ты наш, пришел отца выручать! – Папина мама всхлипнула и провела по глазам свободной рукой –  другой она по-прежнему сжимала полотенце. – А я тут уже четвертый месяц стою, держу его, чтобы не захлебнулся!

- Папа…там? – только и смог вымолвить Тимка, глядя на черную воду, кишащую отчаянным человеческим движением.

- Я его живым сберегла! – радостно сообщила бабушка. – Держу на своей материнской любви  – вот и не утонул безвозвратно.

- А я деда твоего держу, – сказала молодая мамина мама, в платочке и в ватнике. – Твоего деда, артиста. На земле любила без памяти и вот до сих пор…

- Мой дедушка был артист? – удивился Тимка.

- Уж такой артист… сыграл со мной чистую драму-трагедию! – без злости усмехнулась молодая бабушка. – Через то и мать твоя сиротой росла, и тебя мне не пришлось понянчить!..

- Сыграть драму-трагедию – это значит поступить с кем-то по-плохому? – старался разобраться Тимка.

-  Да уж не по-хорошему. Только с самим собой он еще хуже сотворил, – добавила молодая бабушка со вздохом. – Совсем человеческое обличье теряет. Да ты по пути видел…

   Тимка стал вспоминать, кого же он видел по пути: Лже-Герду, Людмилу Викторовну, мальчишек… Еще зловредного музыканта, играющего, как на дудочке, на учительской ручке… Собак, окруживших Аркашку Меньшибратова…

- Он еще у вас в школе работает, – подсказала молодая бабушка. – Психологом считается…

- Артур Федорович? – вконец изумился Тимка. – Так это он мой дедушка?

- Он самый… Сколько родни-то у тебя нашлось, а? – ласково усмехнулась она. – Только мы, бабки, по эту сторону – а Сашка пока по ту… Вернешься домой, увидишь его живьем, Сашку-то! 

- Какого Сашку? – снова не понял Тимка.

- Ну, Федоровича. Он себя потом Артуром заделал, а я с ним еще прежде знакома была… тогда Александром звался.

-  А почему он превращается в свинью? – вспомнил Тимка увиденное по дороге.

- От мыслей, – вздохнула мамина мама. – Он думает – только дела в учете, а в голове любое кино крути. А по-настоящему все важно: и что сделал, и как сказал, и чего подумал. От скотских мыслей человек в скота превращается!

- А от каких мыслей дедушка?..

- Не все тебе знать, – перебила мамина мама. – Ты и так сердечком своим  чего надо понимаешь. А иначе не дождались бы мы тебя здесь…

- Верно, деточка, – подхватило другая бабушка, в коричневом жакете. – Без тебя б нам сил не хватило. Ну, подержали бы еще утопленников наших сколько смогли, а там, глядишь, истончились бы наши полотенца… А уж тогда конец!

- Что же теперь будет? – спросил  Тимка с каким-то особым  предчувствием, от которого в нем замерло сердце.

         Обе бабушки молча указали ему на свои полотенца. Он понял, что теперь все зависит от его внутренней силы, от крепости его любви. Ухватив белые тугие концы одной и другой рукой, он крепче уперся ногами в землю и стал тянуть. В глазах потемнело, в висках молоточками стучала кровь, самого Тимку шатало из стороны в сторону – а он тянул да тянул…

36

- Здравствуйте,  – сказала  еще молодая  женщина с озабоченным лицом, модно, но небрежно одетая и наспех накрашенная.

   Непростительное равнодушие с ее стороны, отметил про себя Артур Федорович. Деградация женского характера. Если ты молода и хороша собой, должна подчеркивать это на каждом шагу, в любой момент своей жизни. Разве что дома у тебя пожар либо что подобное…

- Можно с вами поговорить?

- Пожалуйста, прошу вас, – галантно пригласил ее в комнату Артур Федорович.

- Я мама Тимофея Лучинина…

- Мама Тимофея?! – внутренне вздрогнул он. – Ваше имя – Ирина Александровна?

- Неужели вы всех родителей знаете по именам? – удивилась Лучинина. – Даже тех, которые пришли к вам впервые?

   Само собой, это ее впечатлило. Ведь ей неизвестно, что он последнее время повторял про себя ее имя-отчество много раз подряд, прикидывал так и эдак. Любая из девушек, с которыми он когда-то крутил любовь, могла назвать свою дочь Иринкой, Ирочкой... А могла и не назвать – мало ли имен на свете!

  Эта невзначай раскрученная им игра выросла теперь до размеров гамлетовского «быть иль быть». Может ли оказаться так, что стоящая сейчас перед ним Ирина его родная дочь? Если так, то Тимка, этот чудесный мальчик,  автоматически превращается в его  внука.

  Артур Федорович жил на свете не первый день – он понимал, что эта возможность по теории вероятности равна одной тысячной процента. Однако, вопреки здравому смыслу, продолжал надеяться. Потому что человек верит не в то, что очевидно, а в то, чему он сам хочет верить. Вот такая психологическая коллизия…

- Пожалуйста, садитесь в кресло. Хотите, я приготовлю чай? – суетился хозяин комнаты вокруг дорогой гостьи.

- Нет, спасибо. Мне просто надо с вами поговорить.

- Тогда, если не возражаете, я сяду напротив. Вот так. Вас устраивает  атмосфера нашей беседы? А то знаете, иногда что-то мешает… давит на психику…

- Вы очень внимательно на меня смотрите, – призналась она. – Конечно, я понимаю, у человека все написано  на лице…

- Главного ответа я пока не прочел. Я ведь не оракул, а всего-навсего психолог!

- Видите ли, в нашей семье серьезные проблемы...

- Слушаю вас, – профессионально встряхнулся Артур Федорович.

-  Мне, наверное, придется расстаться с мужем. Для Тимофея это будет большой удар. Прямо не знаю, как лучше ему сказать и как вообще обставить этот развод. Хотелось бы смягчить по возможности… 

- У вас нет никакой родни в деревне? – вдруг перебил ее психолог.

- Разве я могу отослать ребенка в деревню посреди учебного года? Или вы имеете в виду каникулы?

- Да, ведь скоро каникулы, – поддакнул он.

- Тимка может поехать в деревню, но развод за неделю не кончится. Нам  придется разменивать квартиру, потому что другой жилплощади у мужа нет. Сам он не в состоянии решить эту проблему – недавно бросил работу…

- Продолжайте, – попросил Артур Федорович. 

- Как вы посоветуете – оставить Тимку в этой школе, к которой он привык, или перевести ближе к новому дому? 

- Я бы советовал перевести. Не только потому, что ближе, но и потому, что он должен начать новую жизнь. А привычная обстановка будет постоянно напоминать мальчику о том, что было прежде…

   Ирина кивнула. Пожалуй, так действительно лучше – несмотря на то, что Тимка привык к ребятам, дружит со Славиком и считает Людмилу Викторовну своей любимой учительницей. Пожалуй, так лучше… хотя это все равно что рубить по живому!

- И еще вопрос – стоит ли менять Тимке фамилию?

- На какую? – вскинулся этот странный психолог. Что же он, в самом деле –  не понимает простых вещей?

- На мою девичью. Я верну себе фамилию, которую носила до замужества, а вот как быть с Тимкой?

- Простите, – снова перебил он. – Назовите, пожалуйста, свою девичью фамилию.

- Не все ли равно… 

- Иногда для детей бывает важно, как она звучит. То, что они называют – красивая, некрасивая… – нашелся  Артур Федорович.

    Впрочем, все это было впустую: от того, что она сейчас скажет, ровным счетом ничего не зависело. Он не помнил никаких фамилий, да и не спрашивал их у девушек, с которыми крутил любовь…

- Неведомская, – сказала она.

   Действительно, этот психолог был очень странным. Он вдруг шумно вздохнул, повел носом из стороны в сторону и вслед за тем уронил голову на скрещенные руки.

- Вам плохо? – испугалась Ирина.

- Неведомская, – бормотал Артур Федорович – Значит, она так решила – дать ребенку мою фамилию… Выходит, она действительно меня любила…

- Кто она? О ком вы говорите?

   Но он еще не скоро обрел способность что-либо объяснить. Ирине пришлось выскочить в коридор и намочить в туалете свой носовой платок, который она положила на лоб психологу. Потом заваривать для него чай, шаря по полкам шкафа – где чайник, где чашки, где заварка. Она спрашивала, не позвать ли кого на помощь, а психолог слабым голосом, но категорически отказывался. Ему уже лучше, ему уже совсем хорошо… так хорошо, как никогда прежде…

   Она испугалась – может быть, этот человек просто сумасшедший? Не вздумал ли он на старости лет признаться ей в любви? Но признание, прозвучавшее в действительности, вышло куда более потрясающим… Оказалось, Артур Федорович претендовал на  то, чтобы Ирина считала его отцом.

- Простите, но этого не может быть, – сказала она, оправившись от легкого шока. – То, что у нас одна фамилия, еще ни о чем не говорит. Бывают же на свете однофамильцы…

- Но есть совпадение в судьбе, – настаивал он. – Ваша мама… не помню, как ее звали…

   Ирина язвительно и в то же время с облегчением рассмеялась. Он не помнит, как ее звали, так можно ли мысленно соединять их с мамой в супружескую пару, пусть даже  без регистрации?!

- Тогда я не придавал значения именам… Я и сам звался не Артуром, а Александром…

- Прекратим этот бесполезный разговор, – подвела черту Ирина. – Я пришла к вам для того, чтобы смягчить Тимкин разрыв с отцом, а не для того, чтобы найти отца себе лично. Я, знаете, уже достаточно взрослая…

- Понимаю, я виноват! – кричал этот чудак, протягивая к ней руки. – Но я действительно ваш отец. Я помню домик в деревне, куда провожал вашу маму, свою…свою возлюбленную. Он был на краю леса. Там даже малина у забора путалась – лесная с садовой…

   Ирина вздрогнула: она сама с детства любила разбирать эту перепутанную малину.

- А ваш дед, отец вашей мамы, погиб на войне. Его фотография висела на стене в горнице – я был там всего один раз… Мы боялись матери, вашей бабушки…

- Еще бы, – усмехнулась Ирина. – Представляю, какую трепку бабуля должна была вам задать… 

- Однажды я видел ее издали: такая добродетельная крестьянка, строгих правил… – лепетал до предела возбужденный Артур Федорович. –  Она мне напомнила Некрасова: «Есть женщины в русских селеньях…» Постойте!.. – вдруг вскрикнул он. –  Так вы признаёте?..

- Признаю ли я себя вашей дочерью? – повторила Ирина. – Нет, не признаю. Правду сказать, вы убедили меня, что когда-то крутили любовь с моей мамой – но вы даже не помните ее имени и, конечно, не знаете, что вскоре после этого она умерла с тоски… Правда, имел место несчастный случай, но все равно это было из-за вас!

- Подождите! – возопил он, когда Ирина встала с кресла. – Я признаю все свои ошибки, я уже наказан за них судьбой… Но оставьте мне хотя бы надежду, что вы меня, может быть, простите!

- С какой стати? – прищурилась она.

- Ну, просто по доброте… Допустим, у вас устроится с мужем, отпадет необходимость развода… Тогда вы с Тимкой на радостях позовете меня в свой дом, и я  посвящу вам остаток жизни…

- Как вы красиво говорите, – поморщилась Ирина. – Конечно, вы же артист! Бабуля рассказывала мне, что мою мать обольстил заезжий артист... Но только ваши красивые слова никогда не сбудутся, – с горечью добавила она.

- Сегодня я узнал, что чудеса случаются…

- А я считаю, их не бывает! У меня не устроится с мужем, необходимость развода не отпадет. И у нас с Тимкой не будет той самой радости, на которой мы вас могли бы простить!

     Вслед за тем она, не глядя на него и не слушая, вышла из кабинета. И, естественно, всю дорогу домой думала о том, как же удивительна жизнь. Тимка теряет  отца, в котором остро нуждается, – а она запоздало находит папашу, который ей, по большому счету, не нужен. Однако сама по себе ситуация заставляет задуматься…

   Ирина решила: она сможет простить своего родителя лишь в том случае, если чудеса действительно существуют. Пусть все устроится с Павлом, пусть в их семью вернется прежняя счастливая жизнь – тогда она простит. Это походило на детскую игру «загадай желание», на детскую просьбу, за которую обещана ответная доброта. Ну что же,  Ирина имела право вспомнить свое сиротское  детство…

37

   Телефон звонил, наверное, уже десятый раз. Тимка понял, что то ли спал, то ли, может быть, находился без сознания. Во всяком случае, он не помнил себя с той минуты, как влез на стул перед компьютером и крикнул что-то вроде «Хочу!» или «Готов!»

   Теперь Тимка лежал на диване – конечно же, его перенес сюда папа, когда вернулся из туалета и нашел свое обычное место занятым. Вон и сейчас папа сидит на том же стуле, со взглядом, устремленным, как всегда, на дисплей. Только вид у него слегка растерянный: как будто он что-то потерял и не может найти... А до телефона ему, как обычно, нет дела.

   Тимка сполз с дивана и побрел к телефонному столику. Он чувствовал себя таким усталым, таким выжатым до последней капли, словно таскал перед этим булыжники или тянул, как у бабули в деревне, воду из колодца. Но несмотря на это, настроение у него было хорошим: казалось, впереди ждет какая-то радость. Как весной, когда первые листочки еще не раскрылись, но уже проклюнулись из своих чешуек…

- Але, – сказал он в телефонную трубку. 

- Тимыч, чего ты сегодня в школу не пришел? – спрашивал Славка. – Заболел, что ли?

- Прогулял, – неожиданно для  себя признался Тимка. Ему не хотелось  врать – распускающиеся весной листочки были очень чистыми, их следовало беречь от всякой пыли и грязи, вроде вранья. 

- Йес! – восхитился Славка. – Прогулял и заявляет об этом так спокойненько. Но на карате со мной ты сегодня пойдешь!

- На карате? – переспросил Тимка.

   Вроде они действительно договаривались ходить на карате вместе. Но ему так не хотелось сейчас никуда идти, так тянуло вернуться на диван и полежать подольше...

    Неизвестно еще, что он делал в компьютере – похоже, что-то такое, от чего надо долго отдыхать. «Лежать пластом и не ворохнуться», как говорит в таких случаях бабуля. Но ведь он обещал ходить с другом на карате…

- У меня нет костюма, –  попробовал отговориться Тимка.

- А первый раз можно без костюма! – закричал Славка. – Первый раз можно. Ты сперва так позанимаешься, а потом придешь с мамой, и она купит тебе костюм! Их прямо в Центре продают!

- Ну хорошо, – согласился Тимка.

   Если твой друг тебя о чем-то просит, надо ему помочь. Тем более что для этого не надо идти в компьютер…

- Значит, встречаемся во дворе, – радостно заключил Славка. – Выходи через пятнадцать минут. Тимыч, ты клевый пацан, я тебе этого не забуду!

      Вскоре они уже подходили к большому дому с колоннами и светящимися  полукруглыми окнами, где размещался Центр детского творчества. В школе рассказывали, что раньше здесь жил богатый купец, задававший веселые многолюдные балы. Именно в спортивном зале, где они будут сегодня заниматься. И вдруг у Тимки защемило сердце, словно он вспомнил что-то страшное и печальное, связанное с этим местом... Но в том-то и дело, что он ничего не вспомнил. Просто ему на минутку стало не по себе.

    В мальчишеской раздевалке было шумно: народ натягивал свободные белые штаны и такие же рубахи с широкими поясами. Наверное, в таком виде можно чувствовать себя похожим на Маугли: сильным как тигр и ловким как обезьяна. Тимка надел тренировочный костюм и отправился вместе со всеми в зал.

- По восьмеркам – стройсь! Равнение вперед! Готовы ли вы начать занятие? – отрывисто спрашивал учитель.

   Тимке казалось, он его уже где-то видел. Вроде бы он делал что-то вместо Людмилы Викторовны: то ли писал ее ручкой, то ли играл на дудочке, а она должна была под эту музыку танцевать. В общем, всякие глупости. Наверное, Тимке просто приснился такой сон перед тем, как он подошел к телефону.

- Мы готовы, учитель! – прокричали в ответ ребята.

- Поклон богу Ямале!

   Тимка не понял, что это за бог, но стоящий рядом Славка дернул его за руку, быстро шепнув: «Нагнись!» Он поспешно нагнулся – звенья цепочки от креста соприкоснулась и звякнули. Этот крест он так и носил, не снимая, с тех пор, как бабуля надела его Тимке на шею.

- Новенький! Шаг вперед! – раздался над ухом резкий голос учителя.

- Тебя… – испуганно выдохнул Славка.

   Тимка шагнул вперед.

- Встань прямо! Что это на тебе такое?

- Крест, – ответил он тихо: было удивительно, что учитель сам этого не видит.

- Все металлические предметы снять и впредь с ними не появляться! Брось его на циновку, – кивнул учитель в сторону коврика, на котором мальчишки, входя в зал, оставляли обувь.

    Тимка хотел объяснить, что крест надела на него бабушка, которая просила носить его постоянно. Но он подумал, что от этих слов учитель начнет смеяться над ним и над бабулей, а может быть, и над самим крестом. Вслед за учителем засмеются мальчишки... Поэтому он просто сказал:

- Я не снимаю его никогда.

- Значит, теперь снимешь! – пообещал учитель так, что по Тимкиной спине поползли мурашки. – На циновку, я сказал! Все тебя ждут, время дорого!

       В зале наступила полная тишина. Получалось, крест действительно надо снять, раз уж все так получается. Только вот не хотелось  класть его на пол, туда, где теснились обтрепанные и более-менее новые кроссовки, ботинки, кеды... Кроме того, от окриков учителя Тимка потерял ориентацию – его руки медленно поднялись к шее, но не могли нащупать цепочку, а потом совсем опустились.

- Та-ак, – голос  учителя не предвещал ничего хорошего. – До конца занятия – марш в угол! А после я с тобой поговорю…

   «Вот и сходил на карате», – горько думал Тимка, оказавшийся таким образом в углу зала, –  «выполнил просьбу друга». Славка и сам, понятное дело, расстроился: из угла было видно, как нечетко и вяло он выполняет упражнения.

- Раз-два-три  –  йаа! – выкрикивали мальчишки, крупными шагами расхаживая по залу.

   На «йаа» они резко поворачивались и выбрасывали вперед руку. Это «йаа» каждый раз отдавалось у Тимки болью в висках. «Йаа» – сыпались лавиной камни; «йаа» – не выдержав, начинали рушиться стены…

   Этот урок был таким долгим – куда дольше, чем уроки Людмилы Викторовны. Тимка понял, что сорок пять минут не всегда равны сорока пяти минутам. В томительном ожидании обводя глазами зал, он наткнулся на странную фигуру: вроде это была снежная баба, только какая-то особенно некрасивая. Когда они со Славкой лепили во дворе снежных баб, те выходили куда симпатичней. И вдруг эта состоящая из шаров фигура показалась ему остро, пронзительно знакомой. Казалось, в  ней сконцентрировался весь Тимкин страх перед тем, что ждет его после занятия. «Еще до того, как минет день, – поднялась со дна памяти угрожающая фраза из какой-то книги, а, может быть, фильма, – «прежде, чем минет день»…

   Мальчишки в зале выстроились парами и понарошку отрабатывали друг на друге боевые приемы. Славка отклонялся в сторону, стараясь незаметно приблизиться к другу, но учитель сверкнул на него глазами, в которых как будто вспыхнули две красных точки. Славка вобрал голову в плечи и побрел на место – продолжать упражнения.

- Ногу назад – голову вперед! Руку занесли – корпус развернули! – как занесенный хлыст,  летал поверху голос учителя. – Раз-два-три – йаа!!!

   Наконец этот ужасный урок закончился. Все снова построились в линейки по восемь человек и отдали поклон. Только теперь Тимка понял, кому он был предназначен – кланялись снежной бабе с дырками вместо глаз и ощеренным ртом, похожим на извивающегося червяка. Совершенно точно, что он ее где-то видел… 

- Марш в раздевалку, – отпустил ребят учитель.

   Все гурьбой кинулись из зала. Тимка чувствовал себя так, словно высидел длинную очередь к зубному врачу, и вот наконец пришло время зайти в кабинет. Теперь-то и начнется… Славка хотел было подойти к нему, но под резкий окрик «Что я сказал!» поплелся в раздевалку.

- Иди сюда, – негромко позвал учитель. В этом как будто сдержанном и спокойном голосе было что-то непередаваемо жуткое. – Встань вот здесь, перед Ямалой.

   Так Тимка оказался лицом к лицу с этим снежным чудищем – если можно назвать лицом то, что смотрело сейчас на Тимку. Но оно действительно с м о т р е л о. Круглые глаза как будто смигнули, а ротовая щель шевельнулась…

- Сними свою побрякушку, – услышал оцепеневший Тимка голос учителя. – И брось ее на пол, ну!

   Червяк Ямалы стал на глазах извиваться, словно повторяя сказанное. Тимка начал дрожать, как в ознобе, но стоял неподвижно. Тогда учитель сам дернул цепочку на его шее и, сорвав крест, метнул его в сторону двери, на циновку для обуви…

38

    «Насилие» – вот слово, которым могла обозначить Людмила Викторовна то, что с нею последнее время происходило. Насилия разыскивало в ее сознании мельчайшие зазоры и щелочки. Через них оно проникало внутрь, углубляя их с каждым разом, – вот как вода размывает течи корабля. Мысли о Киме лезли в голову с таким напором, что Людмила уже не могла с ними бороться. И однажды наступил момент, когда она, бросив непроверенные тетради, в кое-как застегнутом плаще одним духом спустилась по лестнице, пронеслась мимо испуганного ее видом охранника и побежала в сторону Центра.

   Всю дорогу Людмила испытывала мучительное раздвоение: ей жутко не хотелось видеть  Кима, и в то же время она не могла больше жить, не видя его. Этот человек стал ее ужасом и ее магнитом одновременно. Если бы она не была сейчас на пути к нему, ее голова должна была просто лопнуть от напряжения.

   Людмила спешила изо всех сил, чувствуя, как сердце колотится уже на уровне горла. Кто-то поздоровался с ней – она едва успела кивнуть; кто-то удивленно посмотрел ей вслед. Улица по обеим сторонам дороги жила своей обычной жизнью: стояли дома, ехали машины, шли люди. А она продолжала бежать, перебирая ногами так стремительно, что могла бы, наверное, оттолкнуться от земли и дальше лететь по воздуху… Не зря говорят, что ведьмы летают – наверное, их тянет на шабаш так же неудержимо, как ее сейчас тянет к Киму…

    Прежде Людмила  не допускала самого существования ведьм, но мало ли что было прежде! Тогда она не верила и в колдовство, гнетущее и ломающее сегодня ее саму.

   Быстро, как в мультфильме, впереди вырос Центр – нарядное крыльцо с колоннами, высокие массивные двери. Скорей мимо вахты, по лестнице на второй этаж… А там уже совсем близко студия восточных единоборств – центр безжалостно влекущей ее паутины…

   Людмила не помнила времени и с ужасом подумала, что в зале сейчас, возможно, идет занятие. Тогда она прямо на глазах ребят упадет к ногам Кима… Но вариантов не существовало; ее несло как на пущенном под гору  мотоцикле, которым она не умеет управлять. В такой ситуации освобождением бывает лишь последний момент, когда полет закончится – иначе говоря, когда слетишь с мотоцикла и разобьешься. Людмиле предстояло крушение судьбы, крушение ее свободной неповторимой личности. Однако предотвратить это крушение было невозможно. Она толкнула двери в спортзал…

   В тот же миг ей в глаза блеснул какой-то небольшой желтый предмет с растопыренными углами. Она не собиралась ловить его в воздухе, она вообще ни о чем не думала, но через секунду странный металлический самолетик ткнулся ей прямо в руку. Теперь она с удивленьем рассматривала зажатый в ладони медный крест с поврежденным кольцом для цепочки. И она стояла на месте – невероятно, но она стояла.

    С бесконечным облегчением Людмила почувствовала, что безудержный вихрь у нее внутри унялся. Больше ее никуда не несет. Она могла стоять и могла двигаться, могла думать о чем-то, а могла не думать. Она стала действовать по собственной воле,  вновь обрела себя.

- Проклятье! – раздался поблизости голос Кима.

   Оглянувшись, Людмила увидела, что ее прежний мучитель сидит на корточках возле своей любимой фигуры, скатанной, как снежная баба, из трех шаров. Самый верхний шар оказался сейчас перекошен недовольной гримасой, которой Людмила в прошлый раз не заметила.

   А напротив идола и Кима стоял дрожащий от ужаса мальчик – Тимка Лучинин. Оборванная цепочка на его шее объясняла, что здесь произошло.  

- Ким Аланович, вы издеваетесь над детьми и действительно принуждаете их к идолопоклонству. Завтра же я напишу об этом докладную директору Центра и совместно с Комитетом по ОБЖ начну с вами бороться.

- Очень храбрая, да? – процедил он сквозь зубы. – Теперь ты уж очень храбрая! А то готова была ползти на брюхе…

   «А ведь правда, – невольно подумалось Людмиле. – Теперь я совсем другая. Почему это так?.. Совсем другая, словно и не было этой жуткой, ничем не объяснимой зависимости…»

- А я еще поверну все по-прежнему! Ты еще будешь ползать передо мной…

   Ким хотел продолжать, но сегодня у него не было запала. «Проклятье, проклятье…» – продолжал он бессильно повторять единственное слово, во всей полноте отражающее состояние его души.

- Пойдемте домой, Людмила Викторовна, – раздался вдруг жалобный голос Тимки. – Отдайте мне мой крест.

   Людмила спохватилась, что все еще держит пойманный в воздухе предмет на ладони. Она протянула его Тимке, и вдруг ее рука дрогнула: страшно отдавать! Вероятно, в подсознании пересеклись две психологические схемы: власть насилия до того, как она поймала в воздухе крест – и освобождение, как только он оказался у нее. Еще удивительно, что все получилось настолько складно: ведь можно было секундой опоздать или, наоборот, прийти на секунду раньше… А вышло так, словно кто специально в руку вложил. Но если теперь крест вернуть, не станет ли все по-прежнему?

   От одной этой мысли Людмила пришла в ужас. Спасибо, Тимка все понял: приняв от нее крест в правую руку, он тотчас же протянул своей учительнице левую. Теперь у них была защита, общая на двоих. Словно прикрывшись одним щитом или держась в море за один спасательный круг, они двинулись к выходу из зала. «Проклятье», – неслось им вслед слово, застрявшее на языке Кима… Но задержать их он был уже не властен.

39

   С миром, куда почти переселился Павел, происходило что-то особенное: он внезапно исчез, растворившись в дебрях компьютерной сети, как растаявший в кофе кусок сахару. Все попытки Павла вызвать знакомых кураторов не срабатывали – вместо прежнего входа в заэкранье под руку попадались какие-то отдельные сайты, баннеры, игры, не желавшие складываться в прежнее знакомое заэкранье. Теперь это были разрозненные части  головоломки – осколки той параллельной жизни, которая должна была заменить Павлу настоящую. И, странное дело, сам Павел от этого не страдал. Казалось, какая-то возвышающая сила держит его над пропастью отчаяния, в которую, при прочих равных, он должен был неминуемо упасть. А он словно висел на помочах, как когда-то давным-давно, когда мать учила его ходить и страховала полотенцем…

  Не добившись ничего от компьютера,  Павел стал постепенно возвращаться к настоящей реальной жизни. В первый раз его сознание откликнулось на болезнь сына.

   Тимка слег с высокой температурой сразу после того, как впервые сходил на карате. Это случилось в тот самый вечер, когда у самого Павла начались первые сбои с посещением параллельного мира. Он сопоставил потом одно с другим – точно, эти обстоятельства следовали друг за другом.

   Врач определил у Тимки хронический стресс, что и дало вспышку так называемого термоневроза. И где только ребенок мог настолько перенапрячься, что совсем слетел с тормозов? Но, как бы там ни было, теперь сын нуждался в тепле и заботе близких, и Павел стал относиться к нему внимательнее.

   Вслед за Тимкой, который уже пошел на поправку, в поле зрения Павла попала жена. С ней тоже произошло нечто невероятное: она вдруг объявила, что нашла собственного родного отца, которого никогда прежде не видела. Как это произошло, Павел не мог осознать, да и не пытался: его отвыкший от действительности мозг еще не осваивал столь сложных поворотов. Жена собиралась в деревню, представить бабке вновь обретенную родню, но у нее не выходило с отгулами – начальству было некем ее заменить. А вот это уже Павел понял: все последнее время Ирина одна содержала семью, работая с утра до ночи, так что ее  привыкли держать на работе без сменщицы. Это не дело, чтобы все лежало на плечах женщины, решил Павел. В ближайшее время ему следует искать работу...

   А еще Павлу не нравилось, что жена теперь проходит мимо него, как мимо пустого места. Раньше их отношения складывались не так. Правда, он немало ночей провел на стуле перед компьютером, что, кстати сказать, совсем неудобно, но с этим ничего уже не поделаешь…  А когда решил по-человечески лечь в постель, Ирина шарахнулась от него на свою сторону софы, как от прокаженного. Пока они так и спят, каждый под своим одеялом, но в принципе…

- А у нас с завтрашнего дня каникулы! – объявил утром Павлу сияющий Тимка.

   Как только болезнь пошла на поправку, мордашка сына то и дело начинала сиять. Кажется, до того, как слег, мальчик не был таким веселым… Впрочем, Павел не помнил. Странно сказать, но тогда ему, пожалуй, не было дела до здоровья и настроения своего единственного сына…

- Значит, каникулы? – с подчеркнутой бодростью переспросил он. – И что же ты будешь делать, когда врач разрешит тебе выходить из дома?

- Вот и посоветуй! – задорно отвечал Тимка. – Можно поехать к бабуле, можно пойти в поход с клубом «Путешественник»…Или просто посидеть дома, чтобы мы с тобой все время вдвоем!  Как лучше, пап?..

   В вопросе присутствовала доля лукавства: Тимка знал, что успеет и то, и другое, и третье. Хорошая это вещь – каникулы! Тихая пристань посреди беспрестанной борьбы за утверждение собственной личности – борьбы, в которой его сынишка надорвался аж до невроза.

   Да и сам Павел чувствовал себя так, словно  вернулся домой из дальнего путешествия либо выздоровел от долгой болезни. А что было-то? В сущности, ничего и не было – просто бросил работу и еще не устроился на новую. Случается, отцы-мужья ведут себя хуже…

40

   Тимке казалось, что он учится в средней школе давным-давно, что с первого сентября прошло потрясающе много времени. На самом деле это было, конечно, не так. Просто истекла первая четверть. Впереди еще три, а за ними – шестой класс, седьмой и дальше, вплоть до одиннадцатого. А потом? Тимка еще не знал, но уже предчувствовал то, что однажды поняла его мама: после школы процесс обучения не заканчивается. Просто одни предметы уступают место другим: сперва Литература и Математика, потом Семья и Карьера, а еще позже – Подведение итогов и Навыки самодостаточности, обучающие на старости лет не быть никому в тягость. И один еще безвременный, неуловимый, но самый главный предмет, веющий у лица легким ветерком, – Смысл жизни…

   Именно он отличает действительность от всех ее виртуальных двойников. Ибо его нет нигде, кроме как в нашем непростом, перепутанном, но все-таки настоящем существовании. В мире, созданном Богом и основанном на устремлении человеческой воли.

Больше книг на Golden-Ship.ru