Первоисточник: Royallib.ru

  Молоденькая девушка с необычным именем Мальвина вынуждена работать дворником: колоть лед, мыть лестницу, выгонять с чердака бомжей. У её подруги отняли ребенка; другая подруга несколько лет провела в секте. И всё-таки все проблемы решаются... В этой книге рассказано о судьбах современных девушек, о напастях, подстерегающих их на каждом шагу. В результате различных событий главная героиня приходит к мысли креститься. Она получает имя в честь преподобной княгини Евфросинии Московской. В повести переплетаются прошлое и настоящее, предопределяющие в своем единстве будущее России. Книга адресована широкому кругу читателей.
 
   Надежда Владимировна Веселовская
    
   ПУТЬ К ИМЕНИ, ИЛИ МАЛЬВИНА-ЕВФРОСИНИЯ
   повесть
 
   1
   Мама назвала меня Мальвиной, в честь девочки-куклы с голубыми локонами. Когда я была маленькой, мне очень нравились картинки в книжке «Золотой ключик» — особенно те, где была Мальвина. Я надеялась, что и сама вырасту такой же красивой — ведь не зря же у нас с ней общее имя!
   В школе меня называли Малей, Малькой, Мальвинкой, даже Калинкой-Малинкой. А одна старая учительница звала Мальвой — это был ее любимый цветок. В общем, если в младших классах я радовалась своему необычному имени, то в средних мне уже хотелось отдохнуть, раствориться среди снующих вокруг Машек, Катек, Анек и Настей. А к окончанию школы я убедила себя, что имя вообще ничего не значит, важно, какой ты человек. Если люди будут меня уважать, то никому не покажется, что «Мальвина» звучит напыщенно.
   Впрочем, у меня в то время было много других вопросов, которые требовалось решить. И самый первый — кем я буду в жизни, в смысле, какую профессию мне выбрать. Хотелось, конечно, чтобы можно было хорошо заработать, ну и вообще: чтобы от меня был прок и чтобы чувствовать себя на своем месте. Мы с мамой устроили семейный совет и перебрали все варианты. Первый — поступить в институт, но это само по себе не просто, и потом, еще пять лет сидеть на том же скудном бюджете. А уж если предложат платить за обучение, тут мы с мамой и вовсе пас. Второй вариант — техникум или училище, третий — сразу на работу.
   Мне, конечно, хотелось выбрать третий, потому что я давно мечтала зарабатывать деньги. Тут все сошлось: и жалость к маме, которая всю жизнь надрывалась, чтобы меня вырастить, и собственные желания — шубку там, сапоги. А потом, я, естественно, понимала, что деньги могут в жизни практически все: вылечить, защитить, решить любую проблему. За деньги можно исполнить все мечты, кроме одной — полюбить и быть любимой. Потому что если тебя любят за деньги, это уже не любовь. Правда, в нашем выпускном классе было и другое мнение.
   — Деньги — эквивалент труда, — говорила пышная блондинка Настя Кокорева, самая продвинутая из нас: она и училась неплохо, и рассуждала обо всем как взрослая. — Если мужик тебя любит, он должен трудиться, чтобы заработать деньги. Для той, которую любит. А не хочет трудиться, пусть он идет на фиг!
   — А может быть, он старается, да не выходит! — запротестовало несколько голосов. — Ведь это непросто — много заработать! И наоборот — некоторые так устраиваются, что им ни за что ни про что сыплются большие деньги!
   — Значит, надо уметь так устроиться. Надо выдумать, найти, подсуетиться. Тоже, между прочим, немалый труд! — разъясняла Настя.
   — Это не наше дело, как любовник или там муж зарабатывает, — подхватила тягучим, чуть гнусавым голосом Валька, которая больше всех пользовалась успехом у наших классных мальчишек. Они бегали за ней как ненормальные. Но когда Валька бралась о чем-то рассуждать, все напрягали челюсть, чтобы не улыбаться. Потому что умом она отнюдь не блистала. Точнее, была просто дура набитая, хотя и неплохая девчонка, безвредная и незанудливая. Я знала ее давно, потому что мы жили в одном подъезде.
   Разговор развернулся не на шутку, почти все наши девицы приняли в нем участие. Большинством голосов утвердили вывод: есть два пути, достойных нормальной современной девушки, похожей на нас самих. Первый путь — захомутать денежного мужика, чтобы он ел у тебя с рук, и иметь, таким образом, доступ к его деньгам. Второй — самой делать карьеру и опять-таки прийти к богатству. Потом оказалось, что два этих «либо» могут пересекаться: когда карьера твоя лежит в области браков с иностранцами, почему-то очень любящими жениться на русских. Тут тоже два пути: можно сотрудничать со специальными агентствами, а можно поехать работать за границу и уже там, на месте, подцепить себе мужа с деньгами... Мы так разгорячились, что готовы были тут же посылать запрос в интернет и бежать в посольство за визами. Только самые робкие, вроде Анюты Тихоновой, которую чаще звали Нютой, остались непричастны общему ажиотажу.
   Все это было несколько лет назад, еще до того, как выявились аферы преступных фирм, отправлявших девушек за границу. У них отбирали паспорта, якобы для заключения контракта, и фактически продавали в заграничное рабство. Но разве мы тогда это знали? Только по счастливой случайности, а в какой-то степени по инерции жизни ни одна из нас таким образом не пострадала.
   Когда я после того школьного разговора заикнулась дома о своей возможной карьере, мама пришла в ужас. Кроме того, что она не могла представить себе нашу разлуку, материнское чувство интуитивно предупреждало ее об опасности. Да и вообще, замужество представлялось ей как нечто, с одной стороны, романтическое, а с другой — жизненно-устойчивое. «Строить семью, — говорила мама. — Тебе еще рано строить семью». Сейчас-то уже не рано, да все никак эта стройка не ладится. А тогда мама сказала и о том, что семья должна создаваться на родной для человека земле, чтобы его дети наследовали язык, традиции, определенный образ жизни. Одним словом, наследовали Родину. И, если посмотреть с другой стороны, — чтобы сама Родина не пустела, не подвергалась вырождению. Тогда уже в нашей стране смертность превышала рождаемость, но еще не настолько, как сейчас.
   И хотя мамочка говорила вполне искренне, главное заключалось все-таки не в этом. У нас с ней была более узкая, однако очень важная для обеих цель — получше устроить меня в жизни. Я выросла без отца, можно сказать, в бедности, так что была, наверное, чем-то обделена. И вот когда я выросла, настало, казалось бы, время наверстать. А время для этого было благоприятным во всех отношениях: все вокруг только и говорили о том, что теперь, после перестройки, молодежь имеет большие возможности. И пусть я не какая-нибудь там красавица и не вундеркинд, но и дурнушкой или тупицей меня тоже не считали. Мамочка сохранила мне с детства хорошее здоровье, воспитала как хорошую девочку, научила терпеливо работать. А уж желания отдаться созидательному труду, который нас к тому же и обеспечит, во мне было хоть отбавляй!
   Но чего-то, видимо, не хватало, потому что в конечном счете все наши прожекты насчет работы сошли на мыльный пузырь. Предложений было множество — но стоило нам нацелиться, как через некоторое время выяснялось, что данный вариант кусается. Там надо было самим платить, там место, при ближайшем рассмотрении, выходило вовсе не таким выгодным и удобным, как представлялось сначала. А иногда оказывалось, что «тут есть риск», как определяла моя умница-мама. Везде, где требовалось участвовать в каких-то авантюрах, допускать вольности с мужчинами либо отвечать за материальные ценности, мама вставала грудью. Она меня от многого в то время остерегла, даже от потери денег, скопленных в результате ежегодной работы в трудовых летних лагерях. Потому что, поторкавшись во все вроде бы открытые двери и не сумев в них войти, я впала в уныние и стала мечтать о положении рантье. Первый же частный банк, обещавший невероятно высокую прибыль, показался мне заслуживающим внимания. Моя одноклассница и соседка Нюта, слишком скромная, чтобы выступать на наших школьных дебатах, и только слушавшая других, уже отнесла свои деньги в этот самый банк. А через год мы встречались с ней во дворе в несусветную рань — ибо сама я, увы, к тому времени устроилась дворником и по совместительству уборщицей подъезда, а она же шла в банк занимать очередь, состоящую из обманутых вкладчиков. Деньги действительно возвращали, так как в дело вмешалась прокуратура, но стоять приходилось целыми днями, с утра до вечера. Нюта рассказывала, что в банке открыто пять окошек: четыре на вклад, хотя уже никто не хотел вкладывать в этот банк деньги, и одно на выплату — то, к которому и тянулась огромная взбудораженная очередь. В конце концов я перестала встречать Нюту по утрам: она бросила затею с возвращением вклада. В медучилище, куда она поступила, потребовали посещать занятия, а не стоять вместо этого в очередях. Из страха быть отчисленной она послушалась, а послать вместо себя в очередь ей было некого: Нюта жила с бабушкой, которой уже перевалило за восемьдесят лет.
   Таким образом я не потеряла деньги, скопленные на летних трудах. Но это, конечно, не решало проблему. В конце концов мы с мамой пришли к выводу: устраиваться на работу надо по знакомству, чтобы какой-нибудь свой человек помог тебе на первых порах. Но поскольку у нас таких знакомых не было, мама решила, что будет учить меня шить. Сама она неплохо шила для себя и своих подруг, но денег за это не брала, считала неудобным. Дескать, она не профессионал, и это просто дружеская услуга. Теперь же под влиянием развивающегося вокруг капитализма мы решили, что профессионалом должна стать я. Мне предстояло стяжать высокое мастерство и впоследствии зарабатывать деньги, желательно неплохие. Но профессионал должен иметь соответствующее образование. Все швейные курсы оказались платными, и мы, уже поднаторевшие выходить из сложных ситуаций, решили так: я пока буду учиться шитью у мамы, а между тем устроюсь мастером чистоты, чтобы скопить денег к следующему учебному году. Дворник — одна ставка, уборщица — вторая. Причем со всем этим можно справиться до полудня, если, конечно, нет обвального снегопада. А вечером сидеть за швейной машинкой.
   Я так и делала, и тут открылось нечто неожиданное: у меня как будто прорезался талант модельера. Я всегда любила делать что-нибудь руками: вырезать, клеить, лепить из пластилина. В младших классах моими любимыми уроками были труд и рисование, как, впрочем, и у большинства моих одноклассников. Но до сих пор все это не связывалось в сознании с шитьем, и вдруг меня словно молния пронзила: надо делать из тканей аппликации для одежды, которую я буду шить! И получился просто супер, во всяком случае мамины знакомые, интересовавшиеся моими успехами, расхватали первые образчики для себя! Мама смущенно разрешила мне брать гонорар: ведь я глядела в профессионалы, да и ткани покупала на свои деньги. А вот как раз материал для аппликаций мне практически ничего не стоил: тут дело было в фантазии, которой у меня оказалось воз и маленькая тележка. Тогда я почувствовала счастье, которое заключается, как я и теперь считаю, в совпадении: когда надо делать как раз то, что хочется. Мне страшно нравилось шить так, как я шью, а клиентки покупали, платили и делали новые заказы.
   Одна из них вывела меня на новый путь: сказала мне о том, что можно подготовить свою творческую коллекцию на молодежный конкурс дизайнеров. Это мероприятие было обставлено весьма пышно: о нем говорили на телевидении, и все прочее. У меня даже голова закружилась, настолько много ошеломительных радостей там сулили. Чего в жизни не бывает: глядишь, получу первую премию, буду много учиться и когда-нибудь открою свой Дом моделей. А талант у меня, все говорили, есть.
   То, что это действительно талант, я догадалась уже по тому, насколько меня захватила эта идея. Я теперь дни и ночи сидела над эскизами и кусками разнообразных тканей, кроме тех часов, которые проводила в обнимку с метлой и шваброй, а еще с лопатой и ломиком для скалывания льда, — но перед глазами у меня все равно были мои будущие модели. Когда наступила осень, я не пошла на курсы, потому что была целиком захвачена своими новыми планами. Все должно было решиться в декабре, ибо конкурс приурочили к новогодним праздникам. В оргкомитете со мной говорили ободряюще, и я ждала, надеялась, трепетала...
   Все это первое время моей взрослой жизни мы с мамой продолжали жить дружно, как и во все периоды моего детства. Бывшие школьные подружки, с которыми я иногда встречалась, часто жаловались на «предков», которые что-то им запрещают, чего-то требуют и при этом постоянно ворчат. Белокурая Настя, которая училась теперь на экономиста, спросила, разрешает ли мне мать работать на моем нынешнем месте.
   — «Дворник Мальвина» — это как-то не звучит... — усиленно шевеля губами, потому что она при этом жевала жвачку, протянула Настя. Из-за этого жевания ее слова звучали как-то особенно высокомерно — «дво-орник Мальви-ина»...
   — Ну и что ж, что дворник!
   — Понимаешь, твое имя обязывает! — дернула плечом Настя. — Если бы тебя звали Дуней или Фросей... А то получается смешно...
   Не знаю, насколько Настины эмоции шли от сердца, но другие девчонки приняли их всерьез. Валька, которая была, наверное, самой доброй из всех, тут же стала деятельно искать выход:
   — Знаешь, Мальвинка, может быть, тебе в нашу фирму перейти? Я поговорю с Раулем...
   Кто устроился после школы лучше всех, так это как раз Валька. И не по знакомству — она была такой откровенной, что тотчас рассказала бы всем, кто помог ей занять хорошую должность в фирме. Но ей никто не помогал, она просто пришла, и ее наняли. Самым удивительным казалось то обстоятельство, что Валька работала секретарем начальника, некоего Рауля, с которым она и собиралась поговорить обо мне. Я, конечно, была ей благодарна, но все равно не могла представить себе, какой из нее секретарь. Наши бывшие учителя в один голос стонали от тяжкого бремени под названием Кабанова. «Три пишем, два в уме» — по такой формуле она получила в конце концов аттестат. Но ведь в фирмах такое не проходит, там, это все знают, надо работать по-настоящему!..
   Вообще все наши девочки выбрали себе что-нибудь заземленное, не из области мечты. Учеба за свой счет, профессия медсестры, бухгалтера, чертежницы... Получалось, что я одна готова к творческой искрометной карьере, от которой захватывает дух! Поэтому меня нисколько не коробило то, что сейчас я «дама с метлой и лопатой». Ведь концы смыкаются, Золушка тоже была замарашкой и принцессой одновременно. Но я пока не говорила подружкам, что готовлю собственную коллекцию одежды на конкурс, что в оргкомитете меня уже знают и даже обнадеживают первым местом... и хорошо, что не говорила!
   Когда настало время, которого я так ждала, мне неожиданно объявили, что в моей коллекции нарушен стандарт — я так и не поняла, какой именно. Во всяком случае, им стоило сказать мне об этом раньше, в период ожидания, не заполненного ничем, кроме изнурительных волнений и захватывающей дух надежды. «Ждите, Мальвиночка, ждите. Вы уже все сделали, остается только ждать», — так мне говорили, когда я, не выдержав напора мечты, являлась в оргкомитет для того, чтобы убедиться — все, о чем я думаю, не сон, а действительность. И вот я дождалась... оказывается, нарушены стандарты, а до сих пор мне никто об этом не заикнулся! Сказали только перед самым конкурсом, когда уже поздно что-либо менять...
   Все-таки моя коллекция была показана и даже заняла на конкурсе первое место. Но — не под моим именем! Я сразу узнала свои собственные модели, лишь слегка переделанные — поверхностно и на скорую руку. Увидев это, я словно сошла с ума и никак не могла понять — что случилось? Почему мне, лично мне нельзя получить первое место, если моя коллекция все равно его получила? Чем я не подхожу — прокаженная или что? Может быть, не престижно, что я работаю дворником?.. Мама обняла меня, трясущуюся как в лихорадке перед телевизором, закутала, словно маленькую, в теплый плед и принялась объяснять: нет во мне ничего такого, что помешало бы первому месту. Просто мне не хватает опыта, связей, влияния... может быть, и денег, потому как не исключено, что конкурсант, присвоивший мою работу, дал кому-то взятку. Или, может быть, он чей-то сын, зять, племянник, а я наивная девочка, не догадавшаяся как-то зарегистрировать свои работы, защитить права. Наверное, для этого есть специальные процедуры, о которых мы ничего не знали...
   Мне было трудно свыкнуться с тем, что произошло. Сперва я хотела обратиться в суд, и маме стоило большого труда меня удержать:
   — У тебя же нет никаких свидетельств, доченька... чем ты докажешь, что это твоя коллекция?
   — Но ведь есть же на свете справедливость! — рыдала я.
   Мама молчала: она тоже верила в справедливость и не могла, да и не хотела разубеждать меня в том, что она есть на свете. Однако восстановить ее в данном случае было, понятное дело, невозможно. Экспертиза? Свидетели? Но кто станет свидетельствовать за меня, не известную в модельном бизнесе никому, кроме тех членов оргкомитета, которые и отдали мои модели другому? Да и не стали бы назначать экспертизу, для нее не было оснований. Вообще ничего не было, только мои собственные слова. Суд даже не принял бы вопрос к рассмотрению, и это, как я поняла позже, было очень для меня хорошо. Ведь если бы дошло до суда, мне как проигравшей стороне пришлось бы оплачивать все судебные расходы, а этого мы с мамой взять на себя не могли. К тому же бессовестные люди могли предъявить нам встречный иск — о компенсации за моральный ущерб.
   Три дня двор и подъезд зарастали грязью, но жильцы любили меня и терпели все это не жалуясь. На четвертое утро я взяла метлу, ведро со шваброй и заступила на свою обычную вахту. Но теперь рядом не было мечты, постоянно веющей надо мной все последние месяцы. Я ощущала непривычную пустоту и гулкость внутри, а если пробовала заполнять их какими-нибудь мыслями, получалось, что бью по больному месту. Потому что все мои мысли были о том, как обошлись со мной на конкурсе. Через полчаса внутренней борьбы мне захотелось навсегда бросить свои трудовые орудия, раскричаться, расплакаться, может быть, устроить кому-нибудь скандал. Но тут очень кстати для моего душевного состояния мимо прошли жилица с четвертого этажа и ее ребенок, больной ДЦП. Они выходили редко, наверное, только к врачу, потому что мальчик очень плохо ходил. И был в то же время настолько тяжелым, что мать не могла взять его на руки... Почему врачи не ходят к таким больным на дом, думала я, трясясь мелкой дрожью от жалости к этим двоим и своей невольной вины за то, что я у мамы здоровая, могу работать и при этом еще недовольна своей судьбой. Метла заходила у меня в руках с особой энергией, и вся ситуация на конкурсе словно отодвинулась за какую-то полупрозрачную завесу. Ну, нарвалась и нарвалась, надо об этом скорей забыть. И я так и сделала. Только вот придумывать новые модели больше не могла — очень уж было больно.
   Поскольку швейная машинка стояла теперь без дела, я взяла себе соседний участок, чтобы получать двойную ставку. Теперь у меня больше половины дня занимала уборка. И тогда я почувствовала, что должна влюбиться. Во-первых, потому, что под механическое шарканье метлы или швабры обязательно надо что-нибудь себе представлять — вот как до сих пор я мечтала о конкурсе. Во-вторых, мой организм оказался, по-видимому, перенасыщен обидой и огорчением, и влюбиться для меня теперь было вопросом выживания. Я подсознательно стремилась потопить свои отрицательные эмоции в радостях и надеждах любви. Но как приступить к делу, для меня оставалось тайной, а с мамой я говорить об этом стеснялась. И тут судьба неожиданно послала мне советчицу в лице моей учительницы, той, что когда-то называла меня Мальвой. Я мела двор, стараясь не задевать по движущимся наперерез метле ботинкам, кроссовкам и сапогам — почему-то в тот вечер мимо нашего дома шло много народу. И вдруг меня окликнули: «Мальва! Это ты, деточка?» Я так стосковалась по своему детству, где все было понятно и правильно, что буквально расплакалась от этого оклика да еще от вида знакомой приземистой фигуры в старомодном пальто, с вылезающими из-под шляпки седыми кудерьками. И учительница тоже расчувствовалась, повела меня на обочину дороги, неуклюже придерживая выпадающую из моих рук метлу.
   — Что с тобой, Мальва? Ты плачешь? У тебя что-нибудь случилось?
   — Ничего не случилось, Илария Павловна, просто все плохо в жизни... Я раньше думала, что жить — это счастье, а теперь вижу — ничего хорошего!
   — Что ты, деточка, так нельзя говорить, — испугалась моя старая учительница. — Мало ли что бывает, разве можно роптать на жизнь? Вот лучше пойдем сейчас со мной, и ты мне все расскажешь.
   — Прямо сейчас? А вы так поздно из школы? Вам, наверное, надо отдохнуть...
   — Я не из школы. Уволилась, стара стала. Так что времени у меня предостаточно.
   Таким образом я оказалась в большом старинном доме на улице Чаплыгина, с высокими потолками, украшенными лепными медальонами, с широкими паркетинами и скособоченными скрипучими дверями. Квартира была коммунальной, но соседей я почти не видела — из одной двери вышла тихая старушка, в другой на миг обозначился мужчина, заросший щетиной, вроде как с запоя. Но тут же и исчез, не сказав ни слова. Из большой передней Илария Павловна повела меня в свою комнату, где как-то особенно пахло: сухим деревом, почти выветрившимся ароматом духов, горьковатой пылью и как будто сухими мальвами. Или мне это только показалось?
   Я почувствовала, что в этой комнате мне предстоит выговориться. Здесь меня внимательно слушали, однако не так, как слушала бы мама, чересчур волнующаяся от моих слов. То обстоятельство, что Илария Павловна больше не была учительницей в школе, снимало последние барьеры застенчивости.
   — Вот, значит, как... — пожевала она бледными губами, выслушав мой рассказ о конкурсе. — Ну что ж, это бывает, бывает... особенно теперь. Но и всегда бывало, во все времена. Я думаю, деточка, что ты правильно поступила, когда не стала подавать в суд. Ведь у тебя нет никаких доказательств, а чувства в суде не в счет...
   — В том-то и дело! Если бы у меня были доказательства...
   — И то еще неизвестно! Как говорится, с сильным не борись, с богатым не судись. Тебя некому поддержать, а это, как ни грустно, главное! — Она вздохнула и помолчала. — Однако я вижу, вся эта история не убила в тебе волю к жизни, да... Наверное, тебе сейчас хочется как-то встряхнуться, обрадоваться. Вот именно — обрадоваться! Ты не думала о том, чтобы влюбиться?
   — Как вы все знаете, Илария Павловна...
   Но вслед за этим искренним, восхищенным признаньем мне пришлось выслушать долгое наставление о том, как осторожно надо подходить к подобным вещам. Общество сейчас в нравственном кризисе, а мужчины — наиболее шаткая его часть в том, что касается границ дозволенного... Женщина скорее теряет ясность ума, а мужчина — свежесть чувств. Словом, я минут двадцать слушала о том, что далеко не всякий мужчина благороден, а многие вообще из рук вон плохи. И если даже Средние века породили Синюю бороду и маркиза де Сада, то что говорить о нашем времени, отравленном искаженным взглядом средств массовой информации на верность и целомудрие, а также жестокими сценами, постоянно встречающимися в фильмах... Дальше речь зашла о наркотиках и алкоголе, востребованных теми, кто не имеет достаточно внутренних сил противостоять действительности... — Илария Павловна кивнула в сторону двери, вероятно, имея в виду своего заросшего щетиной жильца. Но мне уже было неинтересно слушать. Я и так знала, что нельзя сближаться с первым попавшимся человеком, и ждала от своей учительницы иного урока — с чего начать и, главное, с кого. Где найти этого героя, изначальный материал для рассмотрения: годится — не годится? А вот этого мудрая Илария Павловна и сама, похоже, не знала.
   В общем, сложилось так, что мне некому было помочь. В школе я не дружила с мальчишками, и подруг, которые могли бы с кем-нибудь познакомить или хотя бы дать совет, тоже последнее время порастеряла. Анюта уехала не попрощавшись, даже не сказав, куда едет, — просто продала квартиру вскоре после того, как ее бабушка умерла, и исчезла с горизонта своих прежних знакомых. Валька по-прежнему жила в нашем подъезде и говорила, что работает в той же самой фирме. Но я стала все чаще встречать ее посреди бела дня, когда сотрудники фирм усердно вкалывают. И от нее пахло вином... Другие девчонки тоже разбрелись по своим путям, по своим собственным интересам в жизни. Может быть, они не звонили мне потому, что не хотели общаться с дворником.
   Некоторое время я посвятила тому, чтоб завести роман — разумеется, осторожно, дабы не попасть в руки Синей бороды, маркиза де Сада и прочих подобных, не пострадать от отравленных наркотиками и алкоголем. Мне повезло — я действительно ни от кого не пострадала, действительно не попала в руки маньяков, как и ни в чьи другие руки. Никто из особей мужского пола, находившихся в радиусе досягаемости, ни разу не изъявил желания познакомиться со мной поближе. А сама я не знала, что предпринять. Навязываться не было умения, мои дворничьи орудия — ломик, метла да швабра — тоже не способствовали свободе общения. И вот тогда я почувствовала протест — почему? Если верить фильмам молодости моей мамы, раньше парни заглядывались и на дворника, если этот дворник был молодой и хотя бы слегка хорошенькой девчонкой. А я и была слегка хорошенькой — даже больше, чем слегка!
   Ведь не зря в детстве некоторые находили во мне сходство с моей знаменитой тезкой, Мальвиной из «Золотого ключика»! И вновь во мне поднялось общее недовольство — да что же это за жизнь такая, где парням, мужчинам нет дела до любви... Действительно, права Илария Павловна — нормальных мужиков сейчас днем с огнем поискать. Либо он пьяница, либо отпетый, либо даже взглянуть на девушку не захочет — бежит вечером по двору домой, а в голове дела. Поздороваешься с ним — ответит на ходу, глядя себе под ноги. В такой ситуации и улыбки из себя не выдавишь — обидно. Конечно, я могла бы намекнуть кому-то, что он меня очень интересует... но тогда этот кто-то неправильно бы меня понял, уж это наверняка. Я ведь не стремилась к сексу, ни ради познания, как глупая школьница, ни ради выгоды, как проститутка. Мне нужна была просто романтическая влюбленность.
   Мама ничего не знала об этом новом разочаровании в моей жизни, но чувствовала мою горькую наэлектризованность и старалась меня подбадривать. Дескать, я молодец — хорошо убираю двор и подъезд, а главное, доброжелательна к людям. Все жильцы меня любят. Это действительно было так, и вообще мама никогда не говорила неправды, но я чувствовала, что она от меня чего-то ждет. В самом деле, не век же работать дворником, в качестве которого я подвизаюсь вот уже восемь лет! Так и до пенсии своей метлой дометешь, не заметишь. Но искать другую работу не было сил: с того знаменательного конкурса во мне развилась боязнь «высовываться», искать лучшей доли. Но скорей всего, дело было не только в этом. Прожив восемь взрослых лет, я чувствовала внутреннюю потребность как-то разобраться в жизни, что-то для себя понять. Иными словами, определить основы. Пока я висела между небом и землей: мне не хотелось считать жизнь подлой, безрадостной и несправедливой, как когда-то при встрече с Иларией Павловной. Но в то же время я не могла этого отрицать, потому что постоянно наблюдала эту самую несправедливость. Ладно я сама, человек склонен ошибаться, когда себя оценивает. Но взять хотя бы жильцов нашего подъезда, о которых я много чего знала вследствие постоянных наблюдений. Женщина с четвертого этажа вынуждена таскать своего почти неподвижного мальчика во двор, чтобы посадить в машину и везти в диспансер на консультацию. Почему врач сам не приходит к ним, разве не достаточно того, что мать изнурена уходом за больным ребенком и к тому же убита самим фактом его болезни? А бомжи, с которыми я постоянно не знаю, как быть? Вроде бы мне как дворнику надлежит блюсти неприкосновенность подъезда и выгонять из него всех, кто не имеет права там находиться. Все это несомненно, но как выгонишь на мороз тех, кому некуда идти? А недавно, когда я все-таки закричала на скорчившегося между этажами человека в дурно пахнущих тряпках, он вдруг подтянул к себе костыли и, когда встал, оказался калекой: у него не было одной ноги. После этого я бросилась к себе в каморку и бегала из угла в угол, не зная, что делать: искать ли этого одноногого бомжа, чтобы просить прощения, или радоваться, что он ушел и, значит, проблема на сегодняшний день решена? Если бы он еще был один, я бы закрывала на него глаза и даже постаралась стать ему полезной: принесла бы поесть, потом горячей воды... Но бомжи часто ходят группами: приютишь одного, завтра он с товарищем, и еще с товарищем. Так наш подъезд скоро превратится в ночлежку...
   Назревали и еще проблемы. Бывшую квартиру Анюты приобрели частные предприниматели и вопреки всем правилам превратили ее в цех по пошиву одеял. Это грозило нашему дому пожаром, потому что бизнесмены постоянно поднимали в квартиру рулоны ваты и целлофана для внутренней прошивки, чтобы одеяла получались теплыми. К тому же они подолгу занимали лифт. А еще весь восьмой этаж и отчасти седьмой вынуждены были существовать в постоянном шуме швейных машин, не утихающем даже за полночь. Одеяльные бизнесмены наняли каких-то женщин корейской внешности, которые, похоже, вкалывали на них как рабыни. Сгружая готовые одеяла в поджидавшую у подъезда машину, они выскакивали на мороз в одних шортах и топиках — возможно, у них вообще не было зимней одежды. Все это вместе не нравилось нашим благонадежным жильцам, и подъезд не раз организованно обращался в мэрию с жалобой на «плохую» квартиру. Но, видно, одеяльные бизнесмены уладили вопрос тем испытанным способом, который сыграл роль и в моей давней истории с конкурсом... То есть дали взятку. У жильцов опустились руки, а мы с мамой еще подумали, честно ли эти люди завладели Анютиной квартирой. Ведь как-то странно и чересчур быстро Анюта ее продала. Я специально узнавала об этом в ДЭЗе, но там сказали, что квартира продана по всем правилам и девушка сама оформляла сделку. Выходит, хороша подруга — уехала и не попрощалась...
   Другой болевой точкой моей школьной дружбы оставалась Валька, медленно и верно спивающаяся. Недавно она стала стрелять у меня по полтиннику — несмотря на то, что деньги у нее, судя по всему, есть. Она хорошо одевается, часто покупает какие-нибудь вещи, иногда громоздкие, с доставкой из магазина — и всегда отдает мне свои маленькие долги. Но если человек пьет, у него, значит, бывают моменты, когда нужно срочно пойти опохмелиться, даже если в кармане на данный момент пусто.
   Мама говорит, не надо давать Вальке взаймы, это поощряет ее к дальнейшему пьянству. Но я не могу отказать. У Вальки стало опухшее лицо, мешки под глазами — а какая она прежде была хорошенькая! И потом, если женщина пьет, ей, наверное, нельзя иметь детей... Так пусть получит хотя бы свою банку с алкогольным коктейлем — мимолетный проблеск в том кошмаре, который постепенно вокруг нее сгущается. А я даже не могу ничего ей советовать, потому что сама еще не разобралась в жизни. Пожалуй, это сейчас мой главный вопрос — понять, разобраться, установить какие-то ориентиры...
   2
   Больной был в тяжелом забытьи, но еще, несомненно, жив. Стоящие вокруг него ловили его напряженное дыхание. Забытье больного изобиловало кошмарами, которые можно было видеть: отражаясь от воспаленного мозга, они ползли по стенам, как кинокадры. Их содержание было почти неотличимо от настоящих фильмов последних лет: на стенах стреляли, падали, нажимали ядерную кнопку, обнажались, гримасничали, насиловали, насылали порчу, корчились в судорогах, плакали. Время от времени кто-нибудь из обступивших постель оглядывался на стены и горестно качал головой. Другие молча указывали ему на больного: жив, дышит, значит, все еще может быть исправлено. Сколько раз такое уже случалось: на волосок от гибели, он начинал с удивительной, прямо-таки неправдоподобной силой бороться за свою жизнь. И вскоре выздоравливал, а потом стремительными темпами наверстывал упущенное. Пока он жив, в любом случае остается надежда на благоприятный исход.
   Этот больной был особенно дорог всему кругу собравшихся, шуршащих, как крыльями, рукавами накрахмаленных белоснежных халатов. С ним постоянно случалось что-то опасное, да и немудрено — он совершенно не берег себя. Пил воду из холерных болот, гулял по лесам, кишащим энцефалитными клещами, в степи ел мясо сдохшего от чумы верблюда, а в Чернобыле пересыпал горстями радиоактивную пыль. Все это казалось какой-то странной небрежностью с его стороны, детской забавой, хотя больной уже достиг вполне зрелого возраста. Он был высокого роста, широкоплеч и с окладистой русой бородой, но в нем тем не менее оставалось нечто от ребенка. Частенько его подставляли так называемые друзья, завидовавшие его могучей природе и цельности натуры. Но глядя издали на опасность, к которой подвели своего «сердечного друга», они заражались и повреждались сами, хотя и блюли безопасное расстояние. Для них оно оказывалось опасным из-за отсутствия иммунитета. И вот тогда уже все зависело от того, справится ли главный больной: только его несокрушимый организм мог переварить в себе полученную отраву и создать сыворотку, без которой слабосильным «друзьям» грозила неминучая смерть. Им вводили эту сыворотку, они с трудом выздоравливали, и через какое-то время все начиналось сначала. Но теперь эта история могла кончиться иначе, чего и боялись собравшиеся. До сих пор больной всегда справлялся, но вдруг...
   Издали послышались легкие множественные шаги, и в распахнувшуюся дверь стали заходить люди в удивительных старинных одеждах: в царских коронах и мантиях, украшенных драгоценными камнями, в шитых золотом облачениях священнослужителей, в скромных черных рясках и бедных рубищах, а иные в белых рубашках, причудливо украшенных ярко-красным узором. Это была кровь, но не засохшая бурая, а как будто свежая, с блеском переливающаяся на свету. Вошедшие принесли с собой разные, не перебивающие друг друга запахи: росную свежесть, сладкий фимиам сухой курящейся смолы, царские ароматы духов и благовоний. А от иных веяло земляникой, сосновой стружкой, свежим, только что выпавшим снежком или ласкающей сквозной легкостью, разлитой в весеннем ветре.
   На выразительных лицах вошедших был написан один и тот же тревожный вопрос; что, как больной? Стоящие возле постели обменялись с ними взглядами, кивнули на стены, по которым ползли мучившие больного кошмары. Никто не сказал ни слова, но те и другие как будто говорили друг с другом. Всем было ясно, что больной плох, однако не все еще потеряно — можно надеяться, отрава и на этот раз сгорит в очистительном кипении его крови. В организме больного еще есть здоровые, незараженные клетки, с которых должно начаться выздоровление. Так бывало и прежде: они начинали бурно действовать и спасали весь организм. Главная же опасность заключалась в том, что на пике болезненного процесса здоровые клетки тоже подвергаются риску заражения. И если в какой-то момент все они, вплоть до последней, окажутся отравлены — тогда конец всему...
   Вошедшие это знали. Легкими шагами, чуть шурша длинными одеждами, они стали один за другим подходить к больному. Соболезнующий старец в черной рясе, за которую зацепилась сосновая стружка, долго стоял возле постели, а потом положил на пылающий лоб больного свою невесомую, как засохший осенний лист, руку. Больной стал дышать ровнее и простонал что-то невнятное, но выражающее удовлетворенность — как страждущий ребенок, которого приласкал тот, кого он любит. Потом подходили другие: мужчины и женщины, в княжеских и в бедных одеждах, а то и просто в белых рубахах, на которых переливалась светящаяся кровь. Худая стремительная женщина в красной кофте и зеленой юбке погладила больного по щеке, а другой щеки коснулась маленькая старушка с сияющим радостью лицом, но плотно закрытыми глазами. Очевидно, она была слепа. Потом к больному подошел очень высокий человек в древнерусской кольчуге и шлеме, похожий сложением на политика Луковенко; точнее, это Луковенко был похож на него, потому что воин, судя по всему, жил во времена Святой Руси. Он взял безвольную руку больного и положил ее на свой меч, прикрепленный к поясу. Через несколько секунд рука уже не висела как плеть, а слегка сжалась на рукояти, словно почувствовав в себе какую-то силу. И еще один из пришедших, тоже древнерусский воин, взял другую руку больного. За его плечом неслышно встала женщина в княжеской одежде — она двинулась вслед воину, как могла двинуться жена за любимым мужем. И тут же кто-то сказал то ли больному, то ли девушке, видящей все это во сне: «Пора вставать!» И девушка открыла глаза.
   3
   Я проснулась с таким чувством, словно мне предстоит что-то сделать, как-то измениться. Наверное, пришла пора заканчивать с тем подвешенным состоянием, которое длилось у меня ни много ни мало восемь лет. И снилось мне что-то важное, хотя суть сна забылась — я только помнила, что все ждали решения какого-то важного вопроса, и сама я тоже за это переживала. Можно было бы еще заснуть ненадолго, чтобы узнать, чем кончилось. Но кто-то — наверное, мама — сказал надо мной, что пора вставать.
   Впрочем, это была не мама, она сама еще спала крепким предрассветным сном. До звонка будильника оставался целый час, но я не чувствовала себя недоспавшей. Наоборот, во мне словно плескалась какая-то бодрость, собранность, как у человека, который принял решение. Хватит уже висеть между небом и землей, пришло время ощутить под ногами твердую почву.
   Я решила начать свой дворницкий труд пораньше, а потом пойти к Вальке, чтобы пустила меня на часок-другой за компьютер, который ей привезли недавно от фирмы, доставили прямо на дом. Наверное, для работы, хотя в Валькином характере скорее играть во всякие там «стрелялки». А мне надо было зайти в интернет, посмотреть что-нибудь по модельерской части. Училище, где готовят модельеров, или... нет, я еще не достаточно воспрянула духом, чтобы подать заявку на очередной конкурс авторской одежды, но уже приготовилась стряхнуть с себя зимнюю медвежью спячку. Пора вставать.
   Дверь мне открыла Валькина бабушка, которую я знала с тех пор, как начала сознавать самые простые вещи: двор, песочница, формочки, другие дети. А вокруг песочницы — скамейки, на которых сидят и разговаривают наши мамы и бабушки. Одна толстая старушка кричит на Вальку громким и хриплым голосом: «А ну выплюнь песок!» — но Валька ее почему-то вовсе не боится. Со временем все мы, девчонки нашего двора, узнали, что баба Тося хоть и шумная, но добрая. В четвертом классе ее приглашали к нам в школу рассказывать о Великой Отечественной войне. Оказалось, она была в то время зенитчицей. Но складно говорить у нее не получалось: она все вздыхала, крякала да потирала свой мясистый нос. Учительнице пришлось вытягивать из нее каждое слово.
   — Входи, — сказала баба Тося все тем же знакомым мне хриплым голосом, каким когда-то кричала «Выплюнь песок». Разве что потише, потому что теперь ей было уже хорошо за восемьдесят. И пахло от нее каким-то лекарством, а еще горьковатым запахом старческого тела, отжившего свое. Но чистого — значит, Валька и ее мать часто купали бабушку, меняли ей белье. Это был добрый знак, что Валька еще не совсем спилась.
   — Здравствуйте, баба Тося. Валентина дома?
   — Дома, — кивнула она, — только спит сейчас твоя Валентина. Да ты зайди, посиди.
   — Так долго спит? — Я удивилась: было уже около трех часов дня, для меня — время закончить работу на двух дворах и в двух подъездах. Если я и думала не застать Вальку, так только потому, что она могла уйти в свою фирму. Впрочем, последнее время подруга туда как будто и не ходила — я часто видела ее во дворе в самое что ни на есть рабочее время.
   — Давай чаю с тобой попьем. А тем временем Валька оклемается, — сказала бабка.
   Значит, подруга пьяна, подумала я. Надо было попрощаться и зайти в другой раз, но мне стало жаль бабу Тосю — ей бы на правнуков сейчас любоваться, а не ломать голову над тем, как быть с выращенной ею здоровой девкой, не проспавшейся к четвертому часу дня... Вслед за старушкой я прошла на кухню.
   — Все работаешь? — Баба Тося уже не выходила из дому и, значит, не могла видеть меня на рабочем месте. — Ну и правильно. А ничего, что дворник? Кавалеры не брезгуют?
   Я пожала плечами — не хотелось говорить о том, что брезговать некому по причине отсутствия кавалеров. И на бабу Тосю я не обиделась. Такой уж она была человек — и о себе все как есть расскажет, и про других спросит, не выбирая выражений.
   — А Валька не столько работает, сколько пьет, — подтверждая мои невысказанные мысли, продолжала бабка. — В фирму эту самую ходит через два дня на третий. Когда придет, когда не придет — все равно зарплату ей платят! Ну и разбаловалась...
   — Она все секретарем работает? — полюбопытствовала я, вспомнив, как мы, девчонки, дивились Валькиной професии.
   — Одно время посуду мыла, а сейчас другую женщину наняли. А Валька когда чего... пойти там куда, покупку какую приглядеть. На подхвате она, одним словом.
   — И сколько ж за это платят?
   — Хорошо платят, — подняла голову старушка, радуясь и гордясь, что может так ответить. Ей давно хотелось погордиться внучкой, и вот наконец есть повод...
   — А сколько, если не секрет?
   — Вот, гляди — видишь, кухня у нас новая? А в комнате у Вальки окна сделали белым, ну эти, как их — еврейские, что ли...
   — Евростандарт? — догадалась я. — Рамы из пластика?
   — Во, во, из пластика! И шкаф еще у ней дорогой, и шубу хотят вторую купить. Одна есть, козликовая, а теперь из норки!
   Мне стало интересно, что значит «хотят». Было в этом слове нечто цепляющее мой женский, точнее, еще девчоночий слух. Хотят — значит, рядом с подругой есть кто-то еще, у них общие дела, какие-то жизненные связи. Но почему тогда Валька пьет, если кто-то небезразличный ей (с иным она, уродившаяся прямолинейностью в бабку, не стала бы знаться) думает о том, чтобы купить ей новую шубу?
   — А с кем вместе она «хочет купить»? — подогретая бабкиной откровенностью, не удержалась я.
   — Рауль покупает. — Бабка вскинула на меня наивные, старчески пестреющие по радужной оболочке глаза. Как, мол, ты не знаешь, кто Вальке все это покупает? Конечно, Рауль! Кто же, как не он?
   — Но ведь у нее и у самой зарплата большая... — смущенно пробормотала я.
   Бабка рассмеялась хриплым квохчущим смешком. Она с натугой подняла с комфорки совсем не тяжелый, полуторалитровый чайник и налила мне чаю.
   — Так это он и платит ей, Рауль. А ты что, ничего не знаешь?
   — Не знаю... — созналась я.
   — Он, Рауль-то... — Бабка замолчала и вдруг стала придвигать ко мне сахарницу, тарелку с ванильными сухарями и вазочку сливового варенья. — Вот, бери, свое. Валька летом сварила. Кушай, а я пойду прилягу. Встанет, сами поговорите. Валька! — вдруг закричала она вглубь квартиры придушенным голосом, но с той прежней интонацией, которую я запомнила с детства... «Выплюнь песок», «Положь где взяла», «Не съезжай на заднице, зачем мы санки сюда тащили?!»
   На этот голос Валька откликнулась. Вскоре зашлепали тапки, и на пороге кухни обозначилась моя расхристанная, распатланная подруга. До чего ж она стала толстой, особенно когда вот так в халате, неприбранная! И под глазами мешки. А уж ногами шаркает так, словно ей самой за восемьдесят лет.
   — Че тут у тебя, баб? — Валька зевнула и потянулась. — А, Мальвина пришла... Чаек попиваете...
   — Мы чаек, — беззлобно закричала на нее бабка. — А ты вон рожу умой! Ишь, вся опухла...
   — Момент, — согласилась Валька. — Мальвина, я в ванную, а ты поди пока ко мне в комнату, подожди.
   В Валькиной комнате, недавно подвергшейся евроремонту, царил страшный беспорядок. Посередине стояла большая неубранная кровать со смятыми простынями и скомканным розовым одеялом, кажется, атласным. А рядом на столике и на коврике возле кровати, и просто на полу чего только не было! Колготки, лифчик, тюбик помады, коробочка из-под пилюль, волосы со щетки и еще, и еще что-то, чего я сразу не разглядела... зато в другом углу комнаты находилось то, на что я рассчитывала, — компьютерный стол со всем полагающимся оборудованием. Сейчас придет Валька, и залезем с ней в интернет...
   Подруга вернулась из ванной освеженная, с мокрыми волосами, но все-таки еще немного не в себе. У нее глаза слегка косили и рот подергивался. Или она теперь всегда такая, просто я раньше не замечала? Мне стало обидно за нее.
   — С чего ты так распустилась, Валя? У тебя, по крайней мере, есть человек, который тебя любит! Вот сколько деньжищ на тебя ухлопал и еще будет хлопать! Шубу тебе собирается купить!
   — Это ты про Рауля? — Она как-то с подозрением повела своими косящими глазами.
   — Конечно, про него. Или еще кто-нибудь есть? Да ты подумай, кому надо держать тебя на работе, если ты даже дела постоянного не имеешь! Ясно, Рауль держит тебя только потому, что у него к тебе чувство! А ты тут пьешь, валяешься в постели до вечера...
   — У меня тоже чувство, — сдвинув брови, с маниакальной значительностью сказала Валька. — Я его убью.
   — Щас тебе! Или ты еще не протрезвела?
   — Убью, — уперто повторила она.
   — Ну и кто тебе после этого будет твою зарплату платить? Да еще шубы и все прочее?..
   — Я не его убью, не Рауля. И вообще, ничего ты, дура, не понимаешь.
   Но я понимала, что она просто еще не пришла в себя и мои душеспасительные разговоры сейчас не к месту. Пора было приступать к делу, ради которого я пришла. Валька безо всяких разрешила мне пользоваться компьютером, да я от нее иного и не ждала. Чтобы мне было удобнее, она даже сама его включила и кое-как пощелкала мышкой, правда, без полезного результата. То ли подруга давно не подсаживалась к компьютеру, то ли пальцы у нее дрожали после попойки, но в итоге этих пощелкиваний на мониторе всплыла фотография малыша с темными блестящими глазенками. Валька вдруг заспешила ее убирать, а потом бросилась на кровать и забила по ней руками и ногами. Это уже не могло быть постпохмельной истерикой, тут крылась какая-то причина. Неужели этот малыш... и тут же внутреннее чувство, зачастую опережающее доводы разума, сказало мне «да». Наверное, это ее ребенок. Но ведь в доме нет даже следов присутствия малыша, ничего хоть приблизительно напоминающего о детях! Ни одной пеленки, ни одной завалящей игрушки... А баба Тося? Разве она смогла бы промолчать о столь ошемляющей новости? Да и с животом я Вальку не видела...
   — Я его убью, — в третий раз тупо повторила Валька, разом оборвав свой визг и битье о кровать.
   — Кого? — тоже довольно тупо спросила я.
   — Врача, который делал мне УЗИ.
   — То есть делал аборт... тьфу, ребенок-то ведь родился! С ним что, не все в порядке? Врач пропустил какую-нибудь болезнь?
   — Он ничем не болеет. Но это не спасет ублюдка от моей мести...
   — Какого ублюдка? Врача? Похоже, у тебя, Валька, алкогольный психоз!.. Кстати сказать, тебе крупно повезло, что ребенок родился здоровым. Насколько я знаю, у пьяниц с этим проблемы. Особенно если пьет мать!
   — Я не была тогда пьяницей. Садику уже пять лет.
   — Садику?.. — Я была так ошеломлена, что переспросила имя, хотя на самом деле меня больше поразил срок.
   Пять лет! Значит, Валька носила его, когда у меня самой была эпоха конкурса и я ничего вокруг не замечала. Пять лет... Когда нам с Валькой было по пять, мы уже вовсю хозяйничали во дворе, все соображали, прятались за кустами от бабы Тоси, интриговали против девчонок из соседнего дома и прочее. Мы были личностями — значит, Валькин Садик тоже уже вполне сложившийся человек. Но почему же он не наследует законно принадлежащую ему территорию — нашу прежнюю горку, недавно отреставрированные качели, новую песочницу? Почему он не наследует наше детство?
   — Я зову его Садиком. А на самом деле — Садат, — смахнула слезы Валька.
   — Он сын Рауля? — догадалась я.
   — Ну да. Когда я пришла в фирму, Рауль сразу обратил на меня внимание. Сделал своим секретарем, хотя я ничего не умела и не могла научиться. Но там одна женщина все делала за меня, оператор по совместительству. Рауль ей приплачивал, а по-настоящему зарплату секретаря получала я...
   — Да ладно о зарплате! Значит, этот Рауль тебя сразу стал использовать?
   — Он не использовал. — Валька вскинула голову, тряхнув непросохшими волосами. Ее лицо вдруг приняло гордое выражение, что при опухших подглазьях и косящих зрачках было, правду сказать, не очень убедительно. Наши школьные подружки, окажись они тут, прыснули бы со смеху. Но мне было не смешно — я уже подозревала, что от этой истории скорее придется плакать.
   — Как же не использовал, если ты стала с ним жить!
   — А я в него влюбилась, — победоносно отвечала подруга. — Я его и сейчас люблю!
   — Так почему же... — Теперь я совсем ничего не понимала: любит, родила, Рауль по сю пору заботится о ней... взять хотя бы шубу или этот самый евроремонт! Но самое главное — где ребенок? И при чем тут врач УЗИ, которому грозит скорая смерть?
   — Он меня предупреждал... — глухо сказала Валька. — Заранее говорил: хочешь, роди от меня, но если будет ма... если мальчик, то я его увезу, — с трудом выговорила она. — У нас, говорил, мальчиков старухи воспитывают, дома в ауле. А если девочка, останется у тебя, а растить будем вместе. И вот я, как только залетела, сразу на УЗИ...
   — И тебе сказали, что будет девочка, а на самом деле родился мальчик!
   — Я убью его... — мрачно подтвердила Валька. Ее только что безвольно свисавшие руки сжались в кулаки.
   В этот вечер мы долго не могли расстаться. Я пыталась Вальку утешать, но стоило мне только представить, что это мой собственный сынок живет где-то далеко и я его, может быть, никогда не увижу, — слова утешения замирали у меня на губах. А врач УЗИ был, по-моему, не виноват. Его, наоборот, следовало поблагодарить — если бы он тогда не ошибся, вышло бы куда хуже. Тогда Валькиного Садика вообще не было бы в живых.
   — А Рауль... если он тебя любит, почему не привезет ребенка, хотя бы на время? Чтобы тебе с ним немного пожить?
   Валька надула губы — видимо, такая мысль и ей постоянно приходила в голову. Но толку с того было мало — Рауль не привозил сына. Странно, что Валька, при ее характере, еще не задала ему такого перцу, чтоб он долго не прочихался. Неужели ее любовь к фирмачу сильнее материнской? Но тут я поняла: дело, наверное, в тайном страхе порвать единственную ниточку, связывающую ее сейчас с сыном. Ведь если послать Рауля куда подальше, Валька вообще не будет ничего знать о Садике. А так она хотя бы информирована: ее сын жив, здоров, подрастает, хотя и на чужих руках. Опять же фотографии... Их в Валькином компьютере оказалось много, и Садика-грудничка, и постарше, и еще старше. Валька показывала их мне со слезами на глазах. Особенно тяжело ей приходилось, когда в кадре на заднем плане оказывалась какая-нибудь старуха в восточном платке или просто чьи-то руки, поддерживающие ребенка. Ведь эти руки по праву должны были быть Валькины либо ее матери, тети Тамары, либо бабы Тоси.
   Я обещала подумать, что можно предпринять в данной ситуации. Может быть, Вальке удастся умолить Рауля, чтоб взял ее с собой, когда в очередной раз поедет в аул? Но не хотелось произносить вслух то, что, наверное, приходило в голову и самой Вальке, — Рауль не захочет знакомить сына с такой матерью. Во-первых, русской, не мусульманкой, а во-вторых, пьющей. А пьет Валька из-за того, что ее разлучили с Садиком. Такой вот замкнутый круг...
   Мы еще посидели, обнявшись, на неприбранной Валькиной постели, но теперь у меня и в мыслях не было осуждать подругу за хаос в комнате. Как она еще совсем не свихнулась?
   — Матери своей не говори, — предупредила Валька. — Это я тебе так рассказала, раз уж мы наткнулись на фотку. А вообще об этом никто не должен знать!
   Она была последним человеком, от которого я прежде могла ожидать роковой тайны. Но, видно, жизнь все выворачивает по-своему.
   Домой мне было недалеко — с четвертого этажа на седьмой. Но, поднимаясь по лестнице, я услышала звуки, говорящие о том, что на чердаке снова собрались ночевать бомжи. Ох, как это всегда тяжело — выгонять на улицу бездомных и обездоленных людей, зачастую грубых, нетрезвых и дурно пахнущих! Но, увы, таковы мои обязанности. Ведь я отвечаю за двор и за подъезд, а мало ли что эти ночлежники могут сделать? Ладно напачкают — уберу. А станут ночью курить, да еще спьяну — кто побеспокоится о пожарной безопасности?
   И все-таки одного бомжа я решила не выгонять — того самого, у которого нет ноги. Вот хоть на куски меня режьте, не смогу идти против него со шваброй наперевес! Ведь у самой-то меня руки-ноги целы, так какое я имею право доставлять калеке лишние неприятности? Пусть, решила я, по этому бомжу проходит в моей совести демаркационная линия. Его не гоню, а всем остальным — добро пожаловать из подъезда.
   Я прошла мимо своего этажа, поднялась еще выше и, не выходя из-за угла, стала приглядываться, кто на чердаке. Моему взгляду предстала невысокая фигура в тулупе, еще вполне приличном, хотя не новом. Скажем прямо, для бомжа это был роскошный тулуп. Но меня интересовало другое — две у него ноги или полторы. Лампочки на чердаке не было, приходилось вглядываться. Вдруг объект моего наблюдения, словно почувствовав взгляд со стороны, шевельнулся и переступил на месте. Ясно — две ноги! Тогда я нашарила швабру, которую держала тут же в уголке для подобных случаев. Мне предстояла неприятная процедура, но чем раньше начнешь, тем раньше кончишь. Труднее всего дается самый первый момент, когда среди тишины и покоя надо явить себя грозной фурией.
   — А ну-ка идите отсюда, здесь не ночлежный дом! Что у вас там — бутылка, закуска — забирайте все и марш на улицу! Нам в ДЭЗе велят, чтобы посторонние на чердаках не ошивались!
   Выпалив эти первые фразы своего стандартного набора, я сделала передышку, чтобы можно было проследить реакцию, а заодно взять дыхание. Тот, кому все это адресовалось, повернул голову и смотрел теперь на меня с какой-то странной улыбкой — блажной, наверное. Словно его удивил мой вид, мои слова, моя швабра, нацеленная ему в живот. А что удивляться — первый раз, что ли? Рядом что-то зашевелилось, и вскоре с пола не без труда поднялся еще один голубчик. Тут-то швабра в моих руках дрогнула: это был одноногий. Теперь моя задача еще больше усложнялась — выгнать одного, не тронув другого.
   — Вы ладно уж, оставайтесь... а вы идите, нечего на меня смотреть! Ну-ка поживей! Я вот сейчас в милицию позвоню, там по головке не погладят! — кричала я на бомжа, которого предстояло выдворить на улицу. Поскольку произносить такие монологи приходилось поневоле, слова и интонации у меня были заимствованные — точно так выгоняла бомжей пожилая Дуся с соседнего участка.
   — Сейчас, сейчас... — сипел одноногий бомж, делая бестолковые суетливые движения. — Мы это... немножко посидим... и сейчас уйдем!
   — Вы ладно, а он пускай уходит! Ну, сколько еще повторять?
   — Он со мной... мой товарищ...
   — Сказано — только вы! Или мне швабру в ход пустить?!
   И вдруг бомж в тулупе усмехнулся себе в воротник совсем не по-бомжевски: словно мы встретились не на чердаке при таких вот обстоятельствах, а где-нибудь в другом месте, где мы с ним на равных. И даже с перевесом в его сторону. Как будто я пришла к нему о чем-то просить, что-то предложить, а он ко мне приглядывается, нужна я ему или нет. Так, к примеру, смотрят на человека перед тем, как нанять его на работу. От всего этого я сбилась с темпа, но через пару секунд вновь ринулась в бой:
   — Смешно, да? Ну и хорошо, ну и смейтесь, только сперва освободите подъезд! Считаю до трех: раз... два...
   — Какая сердитая девушка, — изрек наконец этот новый бомж.
   Когда работаешь дворником столько, сколько я, бомжи успевают тебе примелькаться: и на вид, и по характеру. Ты уже знаешь, кто грубый, а кто покорный, от кого чего ждать. Например, один из моих знакомых такого рода метал в меня сверху пустые бутылки, так что мама упрашивала избегать с ним личных контактов. Впоследствии, когда он появлялся на чердаке, я просто звонила в милицию. Еще про одного говорили, что у него открытая форма туберкулеза, и опять мама за меня боялась — ведь это я вытирала плевки бомжей и выбрасывала их окурки.
   А этот, в тулупе, был новеньким. Время от времени такие тоже появлялись на нашем чердаке, но он, похоже, и вообще в бомжах состоял недавно. Еще не научился ни наглости, ни приниженности, обычно отличающими бомжей. Он даже стоял не так, не говоря уже о том, как смотрел и как говорил. Когда у человека наметанный глаз, такие вещи фиксируются.
   — Мы сейчас... Мы через полчасика уйдем... — продолжал бормотать одноногий.
   Но я-то знала, что это просто слова. На газетке, постеленной там, где чердачная стена делала выступ, стояла бутылка, рядом лежал обломанный хлеб. Бомжи добыли себе выпивку и закуску, венчающие их долгий безрадостный день, а вслед за этим для них должна начаться ночь. Они ждут ночи, чтобы отдохнуть, забыться... Ну до чего же противная мне досталась участь — рушить такие как будто естественные и справедливые планы! А не станешь рушить — через несколько дней жильцы подъезда не смогут передвигаться по лестнице, не спотыкаясь о растянутые на ступеньках живые дурно пахнущие тела. К тому же расплодившиеся бомжи могут и нападать на жильцов, почувствовав свою силу. Вот как в средневековой Англии толпы бродяг нападали на фермы и трактиры, о чем нам когда-то рассказывали в школе.
   Между тем новичок в тулупе пожал плечами и повернулся, как будто намереваясь сойти с чердака. Но потом, наверное, вспомнил, что идти ему некуда, и остановился. Мне предстояло пустить в ход свое оружие — палку от швабры, которой я уже не раз тыкала бомжей под бока. Но у этого чересчур толстый тулуп, он, пожалуй, ничего не почувствует. А потом, оставался его одноногий товарищ — если удастся прогнать первого, он побредет следом, бутылка-то у них на двоих. А я ведь решила не гнать калеку.
   Таким образом, пришлось отступиться, еще и потому, что настроение после визита к Вальке у меня было прескверное. Получалось, я систематически трачу силы на то, чтобы лишать людей ночлега, а рядом живет моя подруга детства, нуждающаяся в помощи. В самом деле, кто ей поможет? Баба Тося уже слишком стара, а Валькина мать, похоже, устранилась от всех проблем. Я часто встречаю ее в подъезде: она всегда тщательно, со вкусом одета, от нее пахнет духами, каблучки цокают по ступенькам жизнеутверждающе. Немолодая, но модная, еще привлекательная по-своему дамочка. И не скажешь, что дома у нее распустехой лежит пьяная дочка, с которой стряслась большая жизненная беда.
   4
   — Игорь Сергеевич, к телефону! — крикнула из коридора дежурная акушерка.
   Игорь Сергеевич Корнилов, врач консультативного отделения родильного дома номер одиннадцать, как раз занимался с пациенткой. Что ж ему — оставить датчик у ней внутри и бежать из кабинета в приемную? С другой стороны, звонили, наверное, из дома — вчера он повздорил с дочкой, так, может быть, Светка теперь одумалась, хочет перед ним извиниться. Этим звонком стоило дорожить, а не переадресовывать его на потом. Тем более последнее время их отношения с дочерью стали давать сбой — что поделаешь, трудный возраст...
   — Я сейчас! — крикнул он в ответ.
   Женщина на кушетке напряглась — ей, конечно, было бы лучше, чтобы он сперва довел дело до конца. Женщины на УЗИ волнуются: как-никак это достовернее, чем осмотр. А беременные к тому же непременно хотят узнать, мальчик у них внутри или девочка. Этот довольно пустой вопрос ему приходится слышать по десять раз на дню. Хотя не все ли равно? Мать должна готовиться к появлению младенца, просто младенца, неважно какого пола. И врачу тогда будет меньше головной боли, потому что УЗИ не всегда может дать четкий ответ. А беременные готовы приставать к нему до изнеможения, лишь бы выпытать, какого цвета понадобится одеяльце — голубое или розовое...
   — Але, — сказал он через пару минут, когда, вымыв руки и велев женщине на кушетке не двигаться, взял в приемной трубку. Но ответом было молчание. Вроде в телефоне кто-то дышал, однако это могли быть просто шумовые помехи.
   — Але, я слушаю! — закричал он громче: будет обидно, если звонок сорвется. — Я вас слушаю! Это ты, Света?
   Теперь он услышал, что в трубке именно дышат: громко и с хрипотцой. Он испугался, все ли в порядке дома, но тут же сообразил, что ни у жены, ни у дочки такого дыхания быть не может. Потом пошли короткие гудки. Раздосадованный и слегка встревоженный, Игорь Сергеевич бросил трубку.
   — Кто это меня звал, молодой голос? — спросил он возившуюся с бумагами акушерку.
   — Вроде молодой, девушка. Но не ваша Света. У вашей-то голосок потоньше, а тут вроде хрипатый.
   — Ну, если эта хрипатая снова сейчас позвонит, меня не зовите. Мне, в конце концов, надо с больной закончить. Спросите тогда сами эту хрипатую, что ей надо.
   — Хорошо, как скажете.
   Он вернулся в кабинет, надел новые перчатки и включил датчик. На этой кушетке у него бывали женщины двух категорий: гинекологические больные и беременные. В данном случае обследовалась гинекологическая больная, так что глупого вопроса «мальчик — девочка» не предвиделось.
   Нельзя сказать, чтобы Игорь Сергеевич не любил свою работу, не сочувствовал молодым мамам и малышам, поджидавшим срока родиться на свет. Просто он несколько устал, как любой специалист, вкалывающий на двух ставках. Само собой, это не должно сказываться на больных, и он строго следил за собой, чтобы не пропустить какой-нибудь тревожный симптом. Но когда речь заходила о цвете одеяльца, позволял себе расслабиться и отвечать, если не было полной уверенности, наугад. В конце концов, это все равно, голубое или розовое. Вот сам он тоже хотел, чтобы у него был сын, а растит кого Бог послал — дочку. Видно, ему на роду написано обитать среди женщин, что дома, что на работе.
   В молодости, когда выбирали профессию, друзья готовы были часами зубоскалить на тему, что он — будущий гинеколог. Первое время ему и самому было неловко: то неуместно весело, то, наоборот, тоскливо — он-то к чему в этом женском царстве? Ведь едва переступив порог консультации, уже чувствуешь особую здешнюю атмосферу: только женщины, все для женщин. Если посторонний зайдет сюда вместе с женой, за ним уже отовсюду следят настороженные глаза: это что еще за лазутчик? А женщины, которым здесь приходилось солоно от тревог, болезненных ощущений и, как ему казалось сначала, унижения, — женщины в этих стенах были оправданы уже тем, что они женщины. Тут вступало в силу молчаливое сообщество больных, беременных, акушерок, нянечек и врачей, среди которых Игорь Сергеевич оказался единственной белой вороной, то есть единственным мужчиной. Безусловно, он делал свое нужное и благородное дело: диагностировал болезни, распознавал нарушения беременности, в том числе на ранних стадиях, когда можно помочь. Он был неплохой специалист, и женщины не избегали его, многие говорили с ним заискивающе, а некоторые дуры даже пытались кокетничать. Белый халат обеспечивал ему пропуск на эту чужую территорию, в эту изначально не чуждую мужчине атмосферу. Но он иногда пугался за свое мужское достоинство: не происходит ли тут сглаживание его мужских свойств характера? За двадцать лет работы он отвык от резкости в каком бы то ни было виде, ходил не торопясь, приучил руки к мягким округлым движениям и говорить стал тоже округло, без резких выражений. Самому ему это не нравилось, но у него здесь выработался такой стиль. А дома — то же самое: изволь считаться с загруженностью жены, с трудным возрастом дочки. И он считался, вот только по хозяйству не помогал, не желая окончательно раствориться в иной половине человечества. А они, не понимая этой скрытой подоплеки, на него обижались.
   Пожалуй, и неприязнь к вопросу «мальчик — девочка» тоже зиждилась у него на собственном восприятии жизни. Ему бы хотелось мальчика, но родилась Светка, которую он любил. Если бы не любил, не вкалывал бы по две смены, чтобы на все хватало. А она, негодница, еще капризничает, создает дополнительные проблемы. У нее, видите ли, «трудный возраст» — нет чтобы как-нибудь мимо него пройти...
   — Что у меня? — тревожно спросила женщина на кушетке.
   — Ничего страшного, я вам сейчас напишу заключение. Отдадите своему лечащему врачу.
   — Но что у меня?
   Вздохнув, Игорь Сергеевич пустился в не очень четкие объяснения — тут тоже сказывалась обкатанность его речи, определений, советов. Фразы как морские круглые камешки. Наконец женщина ушла, и работа потекла дальше, своей чередой. Когда пациентки сменялись — одна уходила, другая готовилась зайти, — в раскрывшейся на минуту двери мелькало заинтригованное лицо акушерки. Словно ей не терпелось о чем-то сообщить. Но он не стал отвлекаться и вышел из кабинета только по окончании вечерней смены. Акушерка так и кинулась к нему из-за столика: не иначе, поджидала. Что ж такое случилось, если она даже чай пить не ушла, как обычно?
   — Игорь Сергеевич... А эта-то, хрипатая, вам опять звонила...
   — Опять? — безразлично переспросил он. — Ну и что ей надо?
   — Даже не знаю, как сказать... Давайте сперва чайку попьем, я сейчас сделаю?
   — Нет, спасибо, я тороплюсь.
   Иногда он пил после смены чай с другими врачами и акушерками, но сегодня ему надо было пораньше прийти домой, чтобы заняться Светкой. Зря надеялся, что она сама поймет свои безобразия и позвонит ему в консультацию. Придется в конце концов искать мер покруче, чем все эти бесполезные разговоры под титлом «Ты понимаешь...». А то совсем тряпкой стал на этой работе!
   — Нет, Игорь Сергеевич, вы сейчас домой не ходите... — округлив глаза, зашептала акушерка. — Вы подождите, или пусть вас кто-нибудь встретит...
   — Что такое? — удивился он.
   — Ведь она, эта хрипатая... нет, не могу сказать. Что хотите делайте, не могу! — со сладким ужасом в голосе замотала головой акушерка.
   — Знаете что, Фаина... — всерьез подступил к ней теряющий терпение Игорь Сергеевич.
   — Петровна, — подсказала она. — Нет, вы не волнуйтесь, мало ли что в жизни бывает! Только встретил бы вас кто... Или, хотите, я в милицию позвоню?
   — Что сказала хрипатая? — Игорю Сергеевичу даже легче стало, когда он, презрев все нормы здешнего поведения, заговорил резко по-мужски.
   — Что вас убьют!.. — выпалила акушерка, впечатленная его новым тоном.
   Эта новость требовала времени на осмысление. У Игоря Сергеевича бывали неприятности с пациентками, но редко. И кончались они в худшем случае жалобой главврачу. А чтобы убить... Вообще-то он ожидал чего-нибудь особенного, судя по поведению Фаины Петровны. И все-таки убить — это, конечно, слишком. Скорей всего, это просто чья-то неуместная шутка.
   — А за что, она не сказала?
   — Да, сказала, Игорь Сергеевич, — вновь зашептала акушерка, горячо и преданно, — она сказала, что вы ошиблись насчет ее ребенка!.. Обещали девочку, а родился мальчик...
   — Нет, это невозможно! — чуть не завыл он, хватаясь за голову. — Они все с ума посходили с этими девочками-мальчиками! Теперь еще и убить хотят!
   — Действительно, беда... — пригорюнилась Фаина Петровна, но ее глаза продолжали блестеть жаждой впечатлений.
   — Вы ничего не путаете?
   — Хотела бы спутать, чтоб вас никто не обижал. И надо же, какова нахалка! Нет, давайте я все-таки позвоню в милицию...
   — А она сказала, что именно сегодня?.. — обреченно поинтересовался Игорь Сергеевич.
   — Нет, она не сказала. Может быть, сегодня, а может быть, завтра... — жарко шептала акушерка. — Ой, да что это я говорю! Вы не волнуйтесь, ничего не будет... В общем, она не сказала когда.
   — Так как же вы хотите, чтобы меня встречали! Всегда, что ли, с провожатыми ходить? Личную охрану нанимать?! — Он махнул рукой и стал надевать плащ.
   — Ну зачем охрану. Может, кто из родных...
   Игорь Сергеевич педантично заматывал концы длинного шарфа.
   — Неужели пойдете? — с восхищением и жалостью ахнула акушерка.
   — А что же, здесь оставаться? Всего хорошего!
   5
   Больной так и не приходил в себя, но его состояние не ухудшалось — возможно, потому, что дальше уже некуда. Но это могло быть и затишьем перед тем, как все еще сохранившиеся в нем силы сольются вместе, чтобы дать импульс к выздоровлению. И тогда уже дело быстро пойдет на лад. Но окружавшие постель не скрывали своей тревоги. По стенам палаты все ползли и ползли видеокадры, исходящие от мозга больного: стоило только вглядеться в них, чтобы понять, насколько серьезно положение.
   Временами на стены набегала рябь, и тогда каждая стена превращалась в мелкоячеистую сетку. Миллионы, миллиарды ячеек отражали каждая свой кошмар. Вот опухшая от пьянства Валька осматривает нож, которым пырнет врача, вот загнанно озираются проникшие на чердак бомжи. А вот женщина с четвертого этажа волочит своего едва шевелящего ногами ребенка вверх по лестнице, потому что лифт заняли одеяльные бизнесмены — у них отгрузка товара, это не меньше чем на полчаса. И они знают о том, кому в данный момент нужен лифт, но не прерывать же из-за этого отгрузку.
   Стоящие вокруг постели могли разом обозреть все, что во множестве мелькало на всех четырех стенах. И, сделав это, вздохнули. Они не могли иначе помочь больному, кроме как своим молчаливо-сосредоточенным присутствием, которое имело какое-то тайное значение. Но желание помощи так и рвалось из них, они мучались за больного, старались сомкнуться над больным теснее, чтобы разделить его муку. При этом их касающиеся друг друга крахмальные белые халаты издали легкий шорох. И тут же в больничной палате пошел, закружился снег.
   Видимо, он слегка остудил жар больного, потому что застывшие в нечеловеческом напряжении черты чуть-чуть расслабились. Ползущие по стенам кадры остановились, кошмары в ячейках замерли: все безумствующие, колдующие, убивающие друг друга вдруг обернулись на летящие к ним хрупкие алмазные звезды да так и застыли, не в силах продолжать. Но это длилось не более секунды. В следующий момент каждый из них вернулся к своему делу, а лицо больного вновь отразило напряженный ужас. Но все-таки секунду он отдохнул...
   6
   Проснувшись, я поняла, что наступила зима, — за окном кружились первые снежинки. В этом году долго не было снега. Некоторые газеты пугали, что мы теперь вообще его не дождемся — дескать, глобальное потепление климата, понятие русской зимы должно отойти в область прошлого. А он — вот он, милый, и русская зима вместе с ним.
   — Мама! Смотри, снег пошел!
   — Чему ты радуешься, дурочка, — улыбнулась мама со своей постели. — Теперь тебе работы не то что раньше!
   Но я все равно радовалась, хотя мне действительно придется утром и вечером убирать снег. Ничего страшного, зато теперь что-то в жизни непременно должно измениться к лучшему. Это еще Илария Павловна объясняла нам, малышам, что в природе все устроено так, чтобы приносить пользу человеку: когда мы привыкнем к лету, наступает осень, потом зима и весна. И каждый раз человеческая психика словно обновляется: и с первым снегом, и с первой травкой, и даже когда пышная листва начинает желтеть, редеть и облетать. Так уж устроен человек, что ему нужна вокруг перемена. И вдруг я поняла, как мне самой необходим этот первый снег.
   Моя внутренняя жизнь тоже нуждалась в перемене. Оцепенение длилось восемь лет, и вот пришел срок — оно готово сползти с меня, как с жуков и стрекоз сползает их старая ороговевшая кожа. Кажется, это называется хитиновый покров. Но на жуках и стрекозах под обреченным панцирем уже растет пленочка новой ткани, а я совсем не представляю себе будущего. Каким человеком мне предстоит очнуться от столь долгой внутренней спячки?
   Я поняла, что нужно поговорить с Иларией Павловной, не зря я ее сегодня вспомнила. Посоветоваться насчет себя и еще Вальки: ведь я не могу обсуждать эту проблему с мамой, поскольку обещала хранить тайну. А самой тоже не приходит в голову ничего умного. Что ни придумаю, все не так: вроде нельзя потакать Раулю в изоляции Садика от матери, но и поставить вопрос ребром у нас с Валькой не было возможности. Если Рауля разозлить, он, вероятно, способен оставить Вальку вообще без какой бы то ни было информации о сыне.
   И еще был один не дающий мне покоя вопрос — бомжи. Хорошо ли гнать с чердака людей, рассчитывающих на скромный ночлег, особенно теперь, когда зима на подходе? Но гнать необходимо, это моя обязанность — гнать. Недавно я дала слабину, оставив двоих на чердаке, и теперь это скажется в наших дальнейших отношениях. Бомжи обязательно станут наглее — не такой они народ, чтобы не воспользоваться чьей-либо слабиной. Все, что может принести им выгоду или уменьшить напасть, осваивается ими моментально. Протяни палец, откусят руку. И это еще одна причина, чтобы не позволять им располагаться на чердаке, не то весь подъезд скоро будет забит бомжами. И все-таки, выгоняя их, чувствуешь себя последней скотиной...
   В этот день я пораньше закончила — снег еще не успел примерзнуть, требовалось только сгрести его лопатой — и в три часа уже могла отправляться к Иларии Павловне. Конечно, мне было стыдно, что я так долго о ней не вспоминала — за шесть лет можно вообще отдать концы, особенно если ты и так уже старушка. Но я надеялась, что с моей учительницей ничего плохого не случилось. Когда человек еще может кому-то понадобиться, он не должен умереть... А она мне очень сейчас нужна.
   7
   С утра шел снег, но Валька его не видела. После того как поговорили с Мальвиной, случайно раскрывшей Валькину тайну, ей сперва стало лучше, а потом еще хуже. Мальвинка обещала помочь, но что она может сделать? Если б тут были какие-нибудь ходы, можно было бы и самой их найти. Ведь она думает о Садике день и ночь, кроме тех часов, когда спит пьяная. Но, может быть, и тогда она тоже думает о Садике — подсознательно. И эти часы тоже тоскливы для Вальки, она это прекрасно чувствует. Радость приходит к ней только в первый момент опьянения, когда кажется, что все возможно... даже уговорить Рауля привезти Садика назад, не на время, а навсегда.
   Но проходил первый момент алкогольного возбуждения, и жизнь снова затягивалась мраком. Мать постоянно пилит Вальку за то, что она пьет, не работает, ходит неприбранная по дому, а то и на улице. Бабка молчит, пыжится, вздыхает — ей жаль и саму Вальку, и отнятое дите. Рауль дает деньги, присылает к ним домой мастеров, чтобы вставили новые окна, поклеили обои. Он покупает Вальке новую шубу, уже вторую за время их знакомства. А главное, примерно раз в полгода он ездит к себе в аул и привозит новости о Садике, его фотографии...
   Все они хорошие — и Рауль, и бабка, и даже ворчливая мать. Валька ни на кого из них не в обиде. Единственный злодей, погубивший ее жизнь, — это врач УЗИ, перепутавший пол ребенка. Небось, думал о чем-нибудь другом, когда определял, кто у ней внутри — мальчик или девочка. О какой-нибудь ерунде думал, а ей теперь мучиться до тех пор, пока Рауль не смилостивится, не привезет ей сыночка. А если этого никогда не будет?!
   Валька подскочила на постели, вдруг осознав это «никогда». Что ж такое, она все время живет как во сне, чуть протрезвеет и опять пьет, а ведь надо же как-то действовать. За окном летели пушистые снежинки, первые в этом году. Валька решила привести себя в норму, насколько это получится, и сходить на фирму к Раулю. Он, может быть, и сам скоро к ней придет, но зачем терять время?
   Бабка гремела на кухне кастрюлями, вздыхала. Она должна была одобрить этот план: немедленно повидать Рауля и поговорить с ним. Но бабка, выслушав, только смахнула кухонным полотенцем слезу.
   — Чего ты, баб Тось? Я же уговорю его, чтобы привез Садика!
   — Пить тебе надо меньше, — снова вздохнула бабка.
   — Да я и не буду сегодня пить. Вот сейчас вымоюсь, голову просушу и пойду к нему. Оденусь хорошо, чтобы его пронять, понимаешь?
   — Ну иди-иди. — Бабка отвернулась и вроде как махнула рукой, а может быть, это Вальке показалось. Может быть, она просто полотенце на гвоздь повесила.
   Как приятно смывать с себя липкую пленку пота, грязи и всяких сальных залежалых запахов! И не потому, что Рауль в прошлом году отделал ванну кафелем, а мать покупает душистое мыло, дорогие шампуни. Приятно потому, что Валька довела себя до такой запущенности последний раз. Вот сейчас она отмоется, станет, как прежде, красивой, уговорит Рауля привезти Садика и больше уже ни в жизнь... Как только Садик начнет жить вместе с ней, она будет всегда подтянутой, накрашенной, хорошо одетой...
   Вальку с детских лет любили мальчишки, потом парни, мужики. Но Рауль, понятное дело, не разрешает никому к ней приближаться. Его мужской любви вполне довольно Вальке, несмотря на то, что у него-то она не одна. Он даже женат у себя на родине, и дети от жены живут вместе с ней в городе. Только ее Садика отвезли в какой-то глухой, далекий аул на воспитание к старухам...
   Но Валька решила не распускаться. Она надела голубой костюм, под цвет глаз, бледно-серые бархатные сапоги, заходящие отворотами за коленки. Расчесала высушенные феном волосы, прямые и длинные, как солома, накинула куртку — все! «Шикарная девушка, от которой балдеет каждый встречный», — подумала она. Даже бабка, приползшая из кухни, глядела на это превращение вытаращенными глазами:
   — Вон ты какая... Тебе бы себя ценить...
   — А то я не ценю! — капризно протянула Валька.
   — Ну иди с Богом... Может, чего получится!
   И сразу же стало страшно: что значит «может, получится»? Выходит, бабка особо не рассчитывает на удачу, потому и рукой махнула? И вздыхала, как паровоз, и слезу смахивала. Но об этом, почувствовала Валька, лучше не думать, потому что если сорвется, она уже этого не переживет. Сейчас ее словно несло на крыльях, и надо было использовать это чувство, этот по-новому начавшийся день, этот первый снег.
   На улице пахло свежестью, и все вокруг смотрелось сквозь метельную дымку новым и незнакомым, таинственно-интересным. Сама Валька, в шикарных голубых брюках и меховой куртке, в потрясающих сапогах, с длинными тяжелыми волосами, бьющими ее по спине, должна была казаться прохожим прекрасной незнакомкой, у которой жизнь полна захватывающих приключений. Она как нельзя лучше подходила к этой мигающей огнями почти центральной улице, на которой Рауль снимал помещение для фирмы. В преддверии наступающего Нового года во всех витринах загорались и гасли лампочки, рябила мишура, темно зеленели ненастоящие еловые ветки. Пыль в глаза, иллюзорный блеск, окрыленность поставленной перед собой целью и готовность на все, вплоть до самых отчаянных вещей, — таковы были и Валька, и эта улица.
   В приемной фирмы теперь сидела белобрысая Алена — типичная секретутка, проститутка плюс секретарь. Будь у Вальки силы, повела бы войну против этой белобрысой, чтоб не липла к чужим мужикам. А так — что уж, не до нее. Напротив Алены в кресле для гостей развалился охранник Санька, лопух и малолеток, второй год после школы. Но кобелек себе на уме. Вот и сейчас — почему мальчик не у дверей, а в приемной? Ясно, с Аленой хи-хи да ха-ха. Это хорошо, что Рауль еще не указал Саньке на его место — значит, он не ревнует белобрысую, она для него так, между прочим... больше секретарь, чем женщина. Попробовал бы возле Вальки покрутиться, когда у них с Раулем все только начиналось!
   — Какие люди, — протянула Аленка вроде приветливо, но с прорывающейся в голосе завистью и еще, пожалуй, с насмешкой. Вот стерва, смеяться задумала над ней. Погоди, бестолочь, может, я еще разведу Рауля и стану генеральной директоршей, тогда и духа твоего здесь не будет.
   А Санька — тот только глазами захлопал: хоть и лабунится паренек к секретутке за неимением лучшего, но Валька всегда на него действовала безотказно. От Вальки он просто в обморок готов был упасть, тем более теперь, когда она явилась вся из себя. И, главное, окрыленная — это ведь в женщине именно то, от чего мужики с последнего ума сходят.
   Сейчас Вальке было особо приятно Санькино внимание, потому что она видела в этом подтверждение своей женской привлекательности. Не просто так, а чтобы уверенней чувствовать себя с Раулем...
   — Общий привет, — с легкостью бросила она. — Чем занимаемся, кресла просиживаем? Где у нас начальство?
   — Рауль Лятифович уехал на совещание к компаньонам. Будет не раньше четырех часов, — кисло сообщила Алена. Ей-то Рауль — начальство, а Вальке — просто Рауль...
   — Тогда я тут с вами посижу. Ну, что слышно на свете? Какие новости?
   Она замялась, но к этому моменту вышел из оцепенения Санька.
   — Валентина Владимировна, пойдемте со мной! Валенька, у меня ром есть в дежурке, я такой грог могу сотворить! А если хотите новости, буду рассказывать до тех пор, пока сами ушки не заткнете!
   — Не забывайся, Санек, — ледяным тоном осекла паренька секретутка. — Какой еще у тебя ром, когда ты охранник!
   — Обычный, Аленушка, с Ямайки. Я, конечно, не пью на работе, но про запас... Чтобы дорогих гостей грогом угощать!
   — Прекрати немедленно, или я пожалуюсь Раулю Лятифовичу!
   — Пойдем. — Валька встала с кресла и взяла Саньку за руку. — Ничего тебе Рауль не сделает, в случае чего я ему скажу. Пойдем к тебе в дежурку, а то тут что-то кисло!
   На минуту паренек замялся — неужели считает, что Аленка в фирме влиятельнее, чем она? Любимая женщина Рауля, мать его ребенка — правда, о последнем здесь ничего не знают. Но все равно, разве может мнение этой белобрысой перевесить то, что сказала Валька? Может быть, здесь идут разговоры о том, что она спивается, скоро распухнет, как бочка, начальник ее бросит... А белобрысая — вот она: свежая, юркая и по работе у ней, наверное, все в порядке.
   Паренек все-таки выбрал Вальку — не зря всякий раз терял от нее голову. Болтая за жизнь, они прошли в дежурку, где он сделал свой знаменитый грог. Валька пить сперва не хотела, но все-таки согласилась на один горячий стаканчик — ведь зима на улице, а она без шапки, так и простудиться недолго. На большем Санька не смел настаивать, но сам хлопнул подряд стаканчика три. Потом они вновь болтали, смеялись без повода и даже вышли на улицу, чтобы не нарушать деловую обстановку фирмы. А еще чтобы освежиться, потому что теперь им стало жарко. Кроме того, Валька думала — если сейчас вернется Рауль, пусть он видит, как этот мальчик от нее с ума сходит.
   — Скоро Новый год, Валечка. Давайте поедем с вами в лес, медведей будить!
   — Что ж ты думаешь, мне не с кем отметить Новый год? — высокомерно спросила Валька.
   — Что вы, и в мыслях не было. Просто очень хочется попасть с вами в какую-нибудь новогоднюю сказку.
   — Лучше смотри, чтобы не попасть в историю! Спаиваешь жену босса...
   — А я по натуре хулиган, — нашелся смутившийся было Санек — все в фирме знали, что с Раулем шутки плохи. — И потом, я вас не спаиваю, а развлекаю!
   — Вот и развлекай...
   Рауль все не появлялся, и Санька стал притворяться хулиганом, пристающим на улице к приличной женщине. Все должно было кончиться требованием выкупа в виде поцелуя. Валька не собиралась платить подобный выкуп, но поиграть в эту игру соглашалась — ведь чем-то надо было занять время ожидания. На самом деле ей становилось все тревожней — вот она веселится тут, и все вроде бы хорошо, но совсем еще неизвестно, что ей ответит Рауль... Почему это она решила, что сегодня ей все удастся?
   Мальчик запел хулиганскую песню о Мурке в кожаной тужурке, о верной финке в кармане и последней любви. Для пущей убедительности он действительно вытащил из кармана нечто похожее на финку. Интересно, зачем охраннику, у которого есть пистолет, такой бандитский ножик?
   — Не видели прежде, Валечка? Это мой талисман со школьной скамьи. У одного приятеля из неблагополучной семьи выменял на три блока сигарет! Спорим, выгодно?
   — Жалко, что талисман, — протянула Валька. — А то я хотела попросить его у тебя в подарок. Или можно сменяться...
   — Вам-то зачем? — вылупил глаза Санька. — Вам лучше газовый баллончик для самозащиты! Хотите, подберу самый лучший? У меня в магазине «Вальтер» дружбан работает...
   — Не-ет, Санек, я хочу именно эту штучку!.. — У Вальки в голове мелькнула еще не осознанная мысль: сегодня либо пан, либо пропал. Одно из двух: или она вернет своего сыночка, или всадит эту самую финку в горло врачу, перепутавшему результаты УЗИ. Либо — либо, потому что жить по-прежнему она больше не желает. Если не выйдет с Садиком, пускай сажают в тюрьму!
   — Так что же, дашь? Может, тебе за нее заплатить?
   — Обижаете, Валентина Владимировна! Если такая женщина согласна принять подарок, какой дурак откажется! Вот, пожалуйста, смотрите, как она открывается. Нажмешь сюда, здесь вылезет лезвие. Видите, как просто...
   — Рауль! — выкрикнула Валька, не успев поблагодарить, — к подъезду подруливал знакомый серебристый «Пежо».
   — Ну я тогда пошел... — Паренек поспешил на свое рабочее место, всю его храбрость-развязность как рукой сняло. И то сказать — отдал свой талисман, а взамен ничего, даже поцелуя...
   Но Вальке было сейчас не до этого. Несколько лет она тупо ждала, ничего не предпринимая, и вот теперь наконец в ней созрела решимость. Долгая, тяжкая, оплаченная смертной тоской и загубленными годами жизни, может быть, уже привившимся алкоголизмом. Нет, нет! Если Садик вернется, она ни за что не станет пить. А если нет... тогда ей уже ничего не надо, кроме мести. Санькина финка лежала в глубоком косом кармане шикарных голубых брюк.
   — Валюша! — раскинул руки Рауль, приближаясь к ней чуть пританцовывающей походкой. — Вай-вай, ты пришла без звонка! Для чего, я бы и сам вечером к тебе пришел! Какая ты сегодня, глаз от тебя не отвести! — прищелкнул он языком и обнял Вальку. От его куртки пахло дорогим сигаретным дымом, а изо рта — коньяком и мандаринами. Когда-то Вальке казалось, что в таких вот запахах — самый кайф жизни. Рауль обнял ее за талию и повел к подъезду.
   Он был весел — наверное, совещание с компаньонами прошло удачно, да и Валькин вид вроде бы произвел на него впечатление. И все-таки встреча произошла не так, как хотелось Вальке. Чего-то не доставало... серьезности, что ли? Рауль слишком громко говорил, а его рука норовила соскользнуть вниз. Прежде Вальке даже нравилось, что он такой решительный и ни до кого ему дела нет. Но сегодня, когда она хотела поговорить о Садике, все должно было происходить по-другому!
   — А я сейчас не смогу поехать с тобой, дорогая, — говорил Рауль, когда они поднимались по ступенькам. — Сегодня мне еще надо поработать. Если хочешь, подожди час-другой, Аленка тебе кофе сделает... Или, хочешь, я скажу Алику, чтобы отвез тебя домой, а позже сам за тобой заеду и повезу в ресторан... часов в десять, ладно?
   — Я не хочу в ресторан, Рауль. Мне надо с тобой поговорить.
   Он посмотрел на Вальку так, словно это желание было высказано одной из двух искусственных елок по обе стороны входа. Потом усмехнулся, приняв это за кокетство — надо же, чего моя любимая хочет! Не выпить, не трахнуться, не подарок мне заказать, а поговорить!
   — Вот и прекрасно, за ужином и поговорим. Или тебе не терпится?
   — Я хочу сейчас, — подтвердила Валька и ласково пробежала пальцами по его ладони: пусть не думает, что она просто капризничает, настаивая на своем.
   — А что случилось, хорошая моя?
   — Ничего не случилось... то есть случилось, да. В общем, мне это очень важно...
   Рауль опять посмотрел на Вальку, теперь не с усмешкой, а с оттенком опасения. Наверное, Валькино лицо выглядело необычным, и это ему не понравилось. Но он не любил откладывать проблемы на потом, предпочитая решать их сразу.
   — Ну хорошо, пойдем. Мой кабинет тебя устроит?
   — Конечно, — согласилась Валька, внутренне ежась от страха. Вот сейчас, через пять минут, станет ясно, что ждет ее в будущем: счастливое материнство или тюрьма на всю оставшуюся жизнь.
   Они миновали Аленку, угодливо вскочившую при их появлении, прошли за высокие, отделанные под дуб двери... Здесь когда-то Рауль впервые расстегнул пуговицы на ее вязаном жакете — тогда ей можно было носить вязаное, потому что фигура еще не расплылась... да и теперь бы не расплылась, если бы не проклятая выпивка. Но пора было приступать к делу.
   — Так что случилось, милая? Может быть, тебе срочно нужны деньги?
   — Нет, спасибо, Рауль, деньги мне не нужны. Дело в том... Мне очень серьезно надо поговорить с тобой, понимаешь?
   — Ну так говори! — воскликнул он уже с нетерпением. В его глазах мелькнула догадка, о чем должен быть этот разговор. Верная догадка. Но уже по этой метнувшейся в глазах и быстро притушенной мысли Валька поняла, что будет не пан, а пропал. Однако она не хотела верить.
   — Ты знаешь, что я хочу сказать. Мне ничего в жизни не надо, кроме сына. И кроме тебя, если ты захочешь... Я не всегда правильно себя вела, но это как раз из-за Садика. Потому что я тосковала. Прошу тебя... — Валька чувствовала, что не может выразить и сотой доли того, что ей хотелось сказать, — ведь она не умела складно говорить. Даже эти только что сказанные слова стоили ей большого напряжения. Чувствуя, что сейчас все уже может кончиться, и кончиться плохо, она согнула колени и бухнулась на ковер к ногам своего повелителя.
   Может быть, получилось не очень изящно, потому что довольно громко. Последнее время алкоголь нарушил ее внутреннюю пластичность. Но все равно — пусть только Рауль вернет ей Садика, а дальше как хочет. За сына она готова была заплатить самый дорогой выкуп — любовь самого Рауля.
   — Встань.
   — Не хочу. Я чувствую, что сейчас ты мне скажешь «нет». Подумай, любимый, разве плохо ребенку жить с родной матерью? Ведь об этом все... всегда говорят... и в кни... в книгах пишут!
   — Ах, в книгах...
   Валька уже ревела в три ручья, а он поднимал ее с пола, вытирал ей лицо своим плоеным батистовым платком, пахнущим жасмином. Но ей не нужно было его забот, если он не вернет Садика. Надо ему сказать, что она решилась... Надо сказать... Но слезы душили ее, лишали возможности открыть рот, а он между тем подтащил ее к креслу и опрокинул в окружившую со всех сторон мягкость: спинки, сиденье, подлокотники...
   — Не трудись говорить, Валентина. Не тревожь себя. Я и так знаю все, что ты скажешь. И я рад сделать для тебя все, кроме одного, потому что пойми: ребенок — это единственное, чем я не могу пожертвовать! Даже если бы я хотел — просто нет у меня такого права!..
   — Но почему пожертвовать, Рауль! Ведь это же мой ребенок! Вот ты, ты ведь вырос со своей матерью?
   — Не сравнивай. — Он сурово свел густые черные брови. — Моя мать была мусульманка и непьющая, а кроме того, мы с тобой не женаты. Ты мне не жена, а вот сын — мой сын. Дети от любой женщины принадлежат мужчине, таков наш закон. А про ваш закон я знать не хочу и соблюдать его не обязан!
   — Но Рауль!.. — прорыдала Валька. — Тебе не жалко меня?!
   — Жалко тебя. Но больше его, Садата. Думаешь, ему хорошо без матери? Но лучше быть сиротой, чем расти не по закону, а сейчас Садат по закону! И он не сирота, у него есть отец. Мальчику отец важнее всего. Вот если б родилась девочка, тогда все было бы иначе...
   При этих словах Валька кое-как выбралась из кресла и, пошатываясь, побрела к выходу. Ее рука скользнула в карман, проверить, не потерялась ли финка. Пальцы нащупали холодок металла.
   — Ты заметила, что я все для тебя делаю? — вслед ей кричал Рауль. — Ремонт, шубу, на жизнь — все пожалуйста! Зарплату плачу, а за что? И разве я тебя когда-нибудь бил, когда ты валялась пьяная... как свинья!
   Странно, но, выходя из массивных дверей его кабинета, Валька четко все сознавала. Не надо сейчас думать о Садике — это дело уже проиграно, а вместе с ним и вся Валькина судьба. Умница бабка, сразу поняла, что ничего не выйдет! А теперь Валька должна взять себя в руки, чтобы не провалить вторую часть того, что задумала. Надо сделать вид, что все хорошо, она нормально поговорила с Раулем. Это спасет ее и от унижения, хотя бы перед людьми фирмы. Выйдя в приемную, Валька небрежно кивнула белобрысой, словно жена босса. Потом поднялась на следующий этаж и сразу же встретила знакомых девчонок.
   — Валя, привет! Давно ты не заходила...
   — Да, девочки, все никак не получалось. У вас нет лишнего мобильного, я свой дома забыла?
   — Найдется, конечно. Хочешь, возьми мой? — Девушка из отдела документации запросто согласилась одолжить Вальке телефон, а то и насовсем подарить. Может, по дружбе, а может, потому, что Валька жена начальника. Сейчас хотелось думать, что по дружбе — хоть унести с собой последнее воспоминание о нормальной жизни, перед тем как ее посадят в тюрьму.
   — Спасибо, Наташа, скажешь потом Раулю, чтобы выписал тебе денег на новый телефон. И какой получше бери. Самый лучший! А теперь, девочки, найдите мне телефонный справочник...
   — Скажи, что надо, я посмотрю и принесу тебе номер, — предложила Наташина подруга.
   — Консультация при родильном доме номер одиннадцать... отделение УЗИ.
   — У тебя неполадки, Валюш? Может быть, лучше сразу в платную клинику?
   — Может быть... Но сейчас мне нужен этот номер!
   — Принеси, Рита, — попросила Наташа.
   Эти несколько минут, пока Рита ходила за номером, дались Вальке труднее всего. Это была ее фирма, ее прежнее место работы, где многие ее знали. И она сидела тут в последний раз перед тем, как совершит убийство. Может быть, врач не так уж и виноват? Может быть, убить надо не его, а Рауля, который говорит так уверенно «ребенком не могу пожертвовать даже для тебя»? А ведь пожертвовала-то как раз она! Впрочем, Рауль не спрашивал ее согласия, просто взял в роддоме нарядный сверток и увез его на такси, а ее отправил домой на своей машине, с шофером Аликом. Тогда она не понимала, что происходит, и покорно села в машину. Ей казалось, через полдня Рауль, налюбовавшись младенцем, привезет его к ней домой.
   Выходит, во всем виноват Рауль? Но если убить его, Садик по-настоящему останется сиротой. Отец на кладбище, мать в тюрьме. Жена Рауля наверняка не любит Садика, не только потому, что это не ее сын, но еще и за то, что он от русской матери. Вообще, кто будет заботиться о нем там, в далеком ауле, когда Рауль перестанет приезжать и привозить деньги? Если Садика не бросят, так только из милости, но и отношение к нему будет соответствующим...
   Поэтому, окончательно утвердилась в решении Валька, убить надо все-таки врача. Кто-то ведь должен поплатиться за ее разбитую жизнь, а главное, за ребенка, растущего на чужбине без матери.
   Девочки принесли телефонный номер, она поблагодарила, но говорить при них не стала. Вышла из офиса и тогда позвонила, зажав одно ухо пальцем от уличного шума. Врача звали Игорь Сергеевич, она хорошо запомнила это имя еще шесть лет назад. Тогда этот ублюдок, сам того не зная, на время стал главным человеком в ее жизни: хранитель будущего, судья, определяющий, жизнь суждена или смерть. К нему сходились все нити, он мог сказать «Девочка!», и все в Валькиной судьбе сошлось бы благополучно. А если бы он сказал «Мальчик», что тогда? А вот тогда и было бы видно, что к чему. Его дело — правильно сказать. А то видишь какой — о своих паршивых делах думает, а другому человеку все в жизни разрушил. Валька специально накручивала себя, чтобы в последний момент не спасовать.
   И все-таки, услышав его голос, она не смогла выжать из себя ни слова. Даже подумала — может быть, вернуться домой, к своей прежней жизни? Но такой неприглядной казалась ей сейчас эта жизнь, что домой просто ноги не несли. Если она вернется, будет пить больше прежнего, ее отношения с Раулем после сегодняшнего вечера должны прекратиться, мать будет без устали воспитывать, бабка — терпеть и вздыхать. И все это после того, как она, Валька, уже поклялась себе либо вернуть сына, либо вовсе уйти со сцены — но сперва отомстить.
   Во второй раз ублюдок к телефону не подошел. Валька выложила акушерке все, что собиралась ему сказать, потом поймала машину и велела ехать к роддому. Рядом с ним находился скверик, который запомнился Вальке шесть лет назад: как она шла по нему в роддом, и сердце у нее трепетало. Что покажет УЗИ — мальчик или девочка? Теперь ее план тоже был связан с этим сквериком: там было удобно спрятаться до поры до времени. Валька велела шоферу остановиться возле него.
   Сегодня в скверике тоже маялась девчонка, с виду еще школьница, из седьмого-восьмого класса. Опять же, наверное, проблемы: залетела в своем раннем возрасте и теперь решает, как быть. Да если бы она знала, дурочка, какое счастье нянчить ребенка, когда никто не может никуда его увезти! Да плевать тебе на школу, на пересуды соседок и вообще на все жизненные трудности! Ты просто еще не знаешь, что в жизни почем, оттого и переминаешься тут с ноги на ногу... вместо того чтобы заявить и дома, и в школе, и врачам: никаких абортов! рожаю!
   Может быть, Валька сказала бы все это девчонке вслух, но пигалица уже ушла куда-то вглубь аллеи, а бежать за ней было некогда. Валька выбрала себе наблюдательный пост: местечко в кустах, откуда все было видно, а саму ее сразу не заметишь. Главное, ворота роддома как на ладони. И, может быть, именно это обстоятельство окончательно решило судьбу Игоря Сергеевича — Валька увидела выходящую оттуда семью с букетами, с фотоаппаратом, с поцелуями и поздравлениями. Впереди шли новоиспеченные родители; измученная мамочка и отец, который нес на руках пышный сверток с голубыми лентами. В эту секунду Валька почувствовала, что поднять на врача руку с финкой ей вполне по силам. Вот почему для других родившийся мальчик — радость, а для нее — мрак?
   8
   Дверь в квартиру моей учительницы открыл ее пьющий сосед — я запомнила его еще с прошлого раза. Тогда он был весь в рыжей щетине, а сейчас кое-как побритый. Но все равно это мало меняло его облик. Моему приходу он удивился и вроде как слегка испугался, а на вопрос, дома ли Илария Павловна, вежливо препроводил к ее двери и постучал.
   — Кто там? Это ты, Толик? — отозвался изнутри надтреснутый старческий голос моей учительницы.
   И вот я опять в комнате, которую запомнила с того давнего посещения, и она, представьте себе, нисколько не изменилась. Та же обстановка, тот же запах сухого дерева и почти выветрившихся духов и как будто засохших корзиночек мальвы. Потом я заметила кое-где лежащую слоем пыль — видно, Илария Павловна уже не могла полноценно убираться. Она располнела, ее ноги были спеленуты эластичными бинтами, поясница перетянута шерстяным платком. Не быстро передвигаясь по комнате, она доставала из старинного резного буфета чашки и блюдца.
   — Мальва, деточка, как хорошо, что ты меня навестила. Вот сейчас чайку с тобой выпьем и поговорим по душам!
   — Как вы живете, Илария Павловна?
   — Жаловаться не хочу, а хвастаться нечем. Эта наша квартира теперь превратилась в ковчег для убогих и несчастных. Мне семьдесят восемь лет, соседке вовсе под девяносто...
   — А соседу? — полюбопытствовала я.
   — Толику? Ему тридцать восемь. Он у нас молодой, совсем мальчишечка. Но, можно сказать, мы еще получше приспособлены к жизни, чем он. Что ты хочешь, запой через каждые два месяца!
   — Беспокоит вас пьяный, да?
   — Мы с Дарьей Титовной сами за него беспокоимся. Ухаживаем, пока пьет, а потом курицу покупаем — бульоном силы поднимать. Бульон в таком деле первое средство!
   — Что же, ему не стыдно, что две старушки... — начала было я и осеклась на слове.
   — Ничего, деточка, все правильно — старушки и есть, что уж тут мудрить. А Толику-то, наверное, стыдно, только он ничего с собой поделать не может. Как пришел десять лет назад с военной службы, так и стал выпивать. В горячей точке служил.
   Вот, оказывается, что — в горячей точке. А я-то думала, что все пьяницы плохие уже просто в силу своего статуса. Но горячая точка, конечно, может попортить психику, об этом сплошь и рядом говорят в средствах массовой информации.
   — Ну, садись к столу, — пригласила меня Илария Павловна за небогатый, но уютный столик с тонкими, как бумага, чашками и блюдцами. Потом оказалось, что они кузнецовские — был до революции такой мастер, прославившийся маркой своей посуды.
   Вскоре в нашу дверь вновь постучался Толик: он принес закопченый чайник с бурлящим кипятком. Это было кстати. Илария Павловна заварила щепотку чая, придвинула мне вазочку с сухим печеньем и другую — с колотым сахаром. Вот ведь — и есть практически нечего, а сидеть так приятно, вдыхать чайный аромат, смотреть на почти бесплотные голубые чашки, бледные блюдца с узорной голубой каймой...
   — Как дела, Мальва? — окликнула Илария Павловна, видя, что я задумалась. — Выкладывай, с чем пришла. Ты, наверное, хочешь рассказать мне о своей жизни?
   Я действительно этого хотела, но поняла, что начать надо с Валькиных дел, не терпящих отлагательства. Хоть она и жила так пять лет, ее проблему надо решать как можно скорее. То есть именно вследствие того, что она уже жила так пять лет. Глядишь, у нее может лопнуть терпение, и она действительно что-нибудь сотворит — вроде того, чтобы пойти убивать врача.
   Выслушав про Вальку, Илария Павловна разохалась, но потом вдруг сказала то, чего я никак не ожидала услышать:
   — Баба Тося. Вот кто должен поговорить с отцом мальчика!
   — Баба Тося?
   — Ну да. Саму Вальку он, надо полагать, не слушает, да она и не умеет толково сказать. Либо грубит, либо терпит, пока не припрет к самому горлу. А Антонина человек разумный и с выдержкой, не зря в войну зенитчицей была!
   — Но что она может ему сказать? — с изумлением спросила я.
   — Что она перед смертью хочет повидать правнука.
   — Вы думаете, это поможет...
   — Видишь ли, восточные люди уважают старость, это их традиция. Родоначальник семьи, даже родоначальница — к женскому полу у них, сама знаешь, отношение пожиже — а все-таки для них это не пустой звук.
   — Да, когда речь идет о родоначальнице их семьи или хотя бы их веры. Но Валька-то с бабой Тосей не мусульмане!
   — Спору нет, ты правильно рассуждаешь. Но заметь себе — традиционный ислам все-таки величает старую женщину матушкой и предписывает к ней больше внимания, чем к молодой. Во всяком случае, это наш единственный шанс. Пускай Тося-зенитчица постарается ради внучки!
   — Она-то, конечно, постарается, надо ей только объяснить... Как странно выходит, Илария Павловна, — вроде это мы должны за вами ухаживать, за людьми старого поколения. А получается наоборот: вы даете советы, вы варите курицу, и вы еще должны устраивать наши семейные дела! А мы словно все еще маленькие, хотя давно выросли...
   — Вам трудней жить, Мальва, — серьезно ответила моя учительница.
   — Почему это? Нас и на работу берут, и вообще все двери перед нами открыты...— Я смутилась, получилось как-то по-газетному, хотя смысл сказанного был ясен.
   — Это верно, открыты. Только двери бывают разными... Больше всего вам сейчас открыто таких дорог, на которых можно угробиться. Возьми ту же Вальку — открыли ей дверь в той фирме, куда она после школы пошла? Открыли, как видишь. Ну и что в результате?
   — Но не всегда же так... — смущенно пробормотала я.
   — К сожалению, чаще всего. А перед тобой разве не распахнули дверь, когда ты пришла на конкурс модельеров, — помнишь, мы говорили об этом несколько лет назад? Разве тебя не приглашали: пожалуйста, девушка, мы с удовольствием примем ваши работы. Ну и что дальше?
   — Вы хотите сказать, нас просто заманивают в разные лохотроны, чтобы потом нами же и воспользоваться?
   — Вот именно, — вздохнула она. — Вас, молодежь, заманивают. Конечно, люди постарше тоже попадаются, но чаще вы. Все-таки жизненный опыт немало значит, и потом, у вас нет иммунитета...
   — А что это значит? — не поняла я.
   — В вас не формировали такого отношения к жизни, которое могло бы вас защитить. Надо предупреждать об опасностях — а вас, наоборот, соблазняют, чтобы попробовали все опасности на зуб. Кто-то не выживет, кто-то покалечится, зато никаких запретов! Вместо чести вам подсовывают понятия хитрости, вместо доброты — соперничество, конкуренцию. А вместо верности убеждениям — толерантность: дескать, любая точка зрения имеет право существовать. Любая. По такой теории каждый негодяй по-своему прав, и каждое преступление можно показать с наилучшей стороны! — Илария Павловна раскраснелась от волнения и несколько раз глубоко вздохнула. — Где уж тут молодому человеку сориентироваться...
   — Кто же нас так неправильно учит? — спросила я. — Разве нам не хотят добра?
   — Не всегда, дорогая. Конечно, родители хотят вам добра, но они сейчас по большей части тратят себя на то, чтобы вас просто прокормить. На воспитание уже сил не хватает. А учителя бывают разными: кто выкладывается, а кто на часы смотрит, скорей бы прошел урок...
   — Но ведь и они не желают нам вреда!
   — Действительно, не желают. Во всяком случае, чаще всего. Но теперь мы подошли к главному: существует еще дух времени, средства массовой информации, популярные в обществе идеи. И вот тут-то, увы! — можно обжечься, как мотылек о свечку.
   — Значит, все у нас плохо? — грустно спросила я.
   — Все никогда не бывает плохо. Но вообще наше общество в кризисе. Я вот думаю, что мы, старики, защищены от нынешней жизни лучше вас, молодых. Хоть бы здесь, в этой самой квартире. Живем втроем, все ущербные: мы с Дарьей Титовной одинокие старухи на нищей пенсии, а Толик, сама знаешь...
   — Может быть, он все-таки бросит выпивать?..
   — Может быть. Но даже сейчас мы все помогаем друг другу и, представь себе, неплохо живем! Когда физическая сила нужна — действует Толик, если, конечно, он не в запое. Когда кто заболеет, я лечу; так уж повелось, что интеллигенция всегда дружит с медициной. И до революции помещицы крестьян лечили — раз барыня, значит, лечи... А уж Дарья Титовна среди нас самый рекордсмен: ведь ей почти девяносто, а она еще за меня в магазин ходит, когда мне не по себе! Так вот и живем, Мальвочка, и представь, хорошо живем!
   — А мы почему так не можем? Что нам, дружить нельзя, помогать друг другу?
   — Надеюсь, можете. — Моя учительница посмотрела сквозь меня, словно отвечала самой себе. — Надеюсь, ваше поколение тоже к этому придет. Хотя в основном — я говорю сейчас не о тебе и не о некоторых других ребятах — в основном ваше поколение состоит из иного теста. На них только посмотреть, в глаза им заглянуть — злость либо прагматизм. Ну, может быть, растерянность — в самой глубине взгляда...
   — И что же делать? — Мне важно было услышать конечный вывод, потому что пока от рассуждений Иларии Павловны веяло сущей безнадегой: если все действительно так, то надо сигналить СОС!
   — Вашему поколению надо идти напрямик: срезать угол, раз нормальную дорогу завалили камнями. Наверстать все, что упущено. Это очень трудно, ибо без фундамента, как известно, стены не стоят. Но есть кое-что, на что можно понадеяться.
   — Что же это такое? — Я вся превратилась в слух.
   — Генетика, — неожиданно выдала Илария Павловна. — Слишком много трудились наши предки, чтобы не заложить во всех нас кое-каких добрых качеств. Я имею в виду труд не только физический, но и духовный, нравственный. Ты меня понимаешь?
   — Н-не совсем, — призналась я.
   — Идеалами наших предков были подвиг, любовь, добро, а яблочко от яблоньки недалеко падает. И если в наше время яблочки откатились, погнили, зачервивели, то сок в них все-таки прежний. Это такая аллегория, Мальва, образный ряд. А если ближе к делу, то я ставлю на чутье вашего поколения. Вам не сказали, что хорошо, что плохо, — ищите чутьем, заложенным в вашей генетике.
   Вдруг на стене захрипели старинные часы — я их раньше не заметила — и пробили восемь раз. Выходит, я засиделась, хотя о своих личных делах не успела рта раскрыть. Впрочем, весь наш разговор относился как раз к тому, о чем я хотела прямо спрашивать — как жить, что делать, какой путь выбирать.
   — Илария Павловна, мне пора. Мама вернется с работы, будет волноваться. Но я к вам еще обязательно приду. Мне очень важно, что вы сейчас говорили, — я и сама все время думаю про жизнь, что в ней к чему!
   Она вдруг обняла меня, погладила по голове:
   — Мальва ты, Мальва, умница ты моя... Кстати, а как твое настоящее имя?
   — Мальвина. Разве вы не помните?
   — Помню, но я имела в виду крестильное. Ведь Мальвины нет в наших православных святцах. Каким именем тебя крестили — наверное, Марией?
   — Насколько я знаю, меня вообще не крестили.
   — Вот и это! — Илария Павловна вновь вскинула голову, продолжая наш прерванный разговор. — Вот что принципиально влияет на связь между поколениями: вера, религия — либо отсутствие оной. Для наших предков некрещеный человек был чудо-юдо и страх несказанный, вроде какого-нибудь верлиоки. Самым сильным попреком было: «Что на тебе, креста нет?».
   — А разве тогда не грабили, не разбойничали? — осмелилась я подать голос. — Несмотря на то, что кресты носили?
   — И грабили, и разбойничали, но совсем совести не теряли. Прежний разбойник мог пожалеть свою жертву и отпустить, себе в убыток. И уж совсем не было того, что называется нынче не-мо-ти-ви-ро-ван-ные убийства! То есть ничего убийце не надо, ни грабить, ни доказывать свою какую-то правоту... только убить!
   Я вздрогнула — это было страшно. Когда-то Валька пыталась научить меня компьютерным играм, где охотники преследуют жертву, а потом ее убивают. К Валькиному раздражению, я никак не могла освоить правила, а потом почувствовала, что все это мне противно. Плюнула и ушла домой, Валька осталась доигрывать одна. А вот теперь она всерьез говорит о том, что хочет убить врача...
   — Прежние преступники были ближе к раскаянию, — продолжала Илария Павловна. — В нашей истории были Кудеяр-атаманы, которые потом становились схимниками, пустынниками, всю жизнь замаливающими свои грехи. — И дальше она тихонько запела:
   Господу Богу помолимся,
   Миру всему возвестим,
   Что нам когда-то рассказывал
   Старец честной Питирим...
   — Откуда это, Илария Павловна? Какой приятный мотив!
   — Это старинная песня, деточка. Про разбойника Кудеяра, как он потом в монашество ушел с именем Питирима! Значит, еще когда был разбойником, совесть в нем не совсем погибла. В этом, собственно, наш менталитет — искать истину и ломать для этого себя. А кто ищет, тот, как известно, найдет!
   — Ну хорошо — разбойники, — сказала я, перенасыщенная всеми этими сведениями. — Хорошо, крест носили, раскаяться могли. Но при чем тут мое имя? Вы вот сказали, что меня как-то не так зовут, а ведь не имя красит человека...
   — Помнишь пословицу, — улыбнулась Илария Павловна. — Хорошо, что помнишь. Пословица правильно говорит, только имя в этом конкретном случае означает общие данные: как прозываешься, где живешь, чем на жизнь зарабатываешь. Пословица говорит, что всякий жизненный путь хорош, если направлен к добру. А понятие «имя» существует еще и как указание на того святого, в честь которого человека назвали при крещении. В церкви, например, говорят: «Как твое святое имя?».
   9
   После этого разговора я ушла с распухшей головой, в ней кружились запойный Толик, зенитчица баба Тося, которую одну может послушать Рауль, и разбойник Кудеяр, ставший потом монахом. Все это еще предстояло обдумать, а пока я торопилась домой, потому что времени было уже немало. Троллейбус плавно двигался по вечерним улицам, в окнах проплывали старинные дома и часто встречающиеся церкви — ведь улица Чаплыгина расположена в старом районе Москвы, недалеко от Садового кольца. Однако и примет нашего времени тоже с лихвой хватало: разные кафе типа «Самохвала» и «Кошек», рекламные щиты, обвитые гирляндами лампочек ветки деревьев... В этом что-то есть, когда старое и новое уживаются вместе — все равно как в большой семье, где и дети, и их родители, и деды-бабки. Я сама всегда жила только с мамой, и дух такой семьи был мне совершенно неведом — но интересен. Особенно после разговора с Иларией, как-то странно повернувшего для меня само понятие времени — вроде это рулон ткани, который можно скручивать и раскручивать. Раскрутишь — выйдут столетия, а свернешь — края окажутся на удивленье близки к середине! Получалось, что мои, Валькины, Нютины черты характера как-то связаны с разбойником Кудеяром и вообще с тем, что обозначает сложное слово «менталитет»...
   Наконец я попала в родной подъезд. Мне хотелось сразу же зайти к Вальке с предложением включить в дело бабу Тосю, но я знала, что бабка рано ложится спать. К тому же дома в этот час бывала Валькина мать, а при ней обсуждать вопрос не стоило. Не то чтобы она стала нам мешать, но я, наверное, немного ее стеснялась. Да и моя мамочка уже пришла домой и могла волноваться, где я.
   Но все-таки ей придется подождать лишние десять минут. Мне надо заглянуть на чердак, проверить, есть ли бомжи. В прошлый раз я разрешила двоим остаться на ночь, так вот не навели ли эти двое полный чердак товарищей? В таком случае очищать территорию будет еще неприятнее, чем обычно, — после разговора с Иларией о том, что люди должны помогать друг другу. Но все неприятное лучше делать сразу. Зато потом я смогу уже не думать о чердаке, а проведу весь оставшийся вечер с мамочкой.
   Возле последнего этажа я, как всегда, затаилась. И сразу услышала — кто-то плачет, тоненько, но навзрыд. Женщина либо подросток — вот каких, значит, бомжей мне сегодня придется гнать! Ну и тяжела ты, солдатская служба! Мой взгляд уперся в дверь бывшей Нютиной квартиры, а ныне мастерской одеяльных бизнесменов: этим-то можно не считаться с законом, они дали взятку и думать себе не думают, что заниматься производством в жилом доме запрещено. А я должна гнать несчастных бомжей, представляющих куда меньшую угрозу пожарной безопасности...
   Но каково же было мое удивление, когда, выйдя из-за угла, я обнаружила на нижней ступеньке чердачной лестницы Нюту! Да, ту самую пропавшую неизвестно куда мою школьную подругу, которая семь лет назад продала бизнесменам свою квартиру! Ту самую, напротив которой и находилась лестница на чердак...
   — Нюська! Это ты или не ты?
   — Мальвина! — Она подняла залитое слезами лицо, и даже в тусклом чердачном освещении стало видно, насколько подруга изменилась. Конечно, семь лет — это срок, но почему к двадцати пяти годам человек должен становиться таким потрясающе худым и бледным?! Страшно сказать, Нюта была похожа на мертвеца...
   — У тебя что, туберкулез? — сходу ляпнула я первое пришедшее в голову.
   — Нет, наверное, — вздохнула Нюта. — Хотя не знаю, я ведь давно не проверялась! А там были такие условия... Ты вот сейчас спросила, Мальвина, я это или не я... А мне самой непонятно!..
   — Что тебе непонятно: ты это или не ты? Перестань кивать, Нюська, не то я подумаю, что ты сбежала из психлечебницы!
   — Хуже. В психлечебнице лечат, а там здоровых делают больными. Я знаю, что мне недолго жить, но я хочу умереть дома... в своей квартире, где жила до всего этого ужаса!
   — Подожди, Нюта, я не понимаю... Где ты жила до сих пор? И кто тебе сказал, что ты скоро умрешь?!
   — А разве не видно? Я насквозь больная, Мальвина, не знаю, туберкулез это или еще что-нибудь! А где я была до сих пор... в Церкви Праведных, разве ты не знаешь?
   — В церкви?! — еще больше удивилась я.
   — Это секта, она так называется... Я попала туда почти сразу, как мы кончили школу. Бабушка тогда болела, но она могла бы еще пожить, если б не я... если бы не это мое желание — уйти в секту!
   — Ты не послушалась бабушку?
   — Понимаешь, меня убедили, что там людям открывается истина. Вот я и стала бывать в секте все чаще, а бабушка переживала и в конце концов умерла.
   — После этого ты продала квартиру... а деньги отдала в секту?
   — Естественно. А потом уехала из Москвы... вместе с «братьями и сестрами».
   — Куда ж вы поехали? — тихонько спросила я, боясь еще сильнее разбередить рану.
   — Далеко. В один городок в Сибири, почти деревню... Мы там жили... — Нютино бледное лицо вновь исказилось гримасой плача, я села рядом с ней на ступеньку и прижала ее, трясущуюся, к себе — туберкулез так туберкулез, какая разница! И насколько же она была легкой, в ней, наверное, не набралось бы и тридцати килограммов. Ясно, как они жили в этом самом маленьком городке, раз им даже есть не давали, а вкалывали они наверняка под завязку. А ведь Нюта с детства была слабенькой...
   — Теперь я выработалась до донышка, — словно читая мои мысли, продолжала она. — И меня отпустили. Я теперь никому не нужна, и хорошо, и правильно. Из-за меня погибла бабушка, и сама я пропала тоже из-за себя. По своей вине. Только я хочу умереть в нашей квартире, где родилась и выросла. — Нюта с фанатичным блеском в глазах уставилась на дверь бизнесменов.
   — Нюточка, но ведь ты продала квартиру... Сейчас там живут новые хозяева; это их собственность...
   — Мне все равно, — помотала головой Нюта. — Мне теперь наплевать на все эти законы: продала... собственность... Я все, что имела, отдала в секту, и у меня теперь ничего нет. Но я считаю, у меня есть право пожить месяц-другой в своей комнате... может, полгода — до того, как я умру...
   Действительно, психика у Нюськи была всерьез расстроена. Да и немудрено — средства массовой информации как-то рассказывали, что в сектах людям дают психотропные средства. Чтобы человек в определенный момент верил всему, что говорят. Потом, конечно, это не проходит бесследно, да и вообще жизнь в секте — такая проверка на прочность, что ой-ей-ей! Немудрено, если Нюта свихнулась...
   — Знаешь что, пойдем к нам домой! Ты ведь помнишь мою маму, правда? А больше у нас никого нет! Как и раньше, помнишь? Пойдем, Нюточка, выпьешь чаю...
   — Я никуда отсюда не пойду. — Опять тот же фанатичный взгляд на дверь квартиры. Эта дверь за последние годы изменилась: бизнесмены обили ее железом и врезали несколько разной величины глазков. Им, конечно, надо смотреть, кто пришел: из милиции, из управы, из налоговой инспекции... Однако Нюта так пожирала дверь глазами, словно никаких изменений не произошло. Уж не думала ли она, что, переступив порог, вновь станет прежней Нютой, какой мы ее когда-то знали?
   — Пойдем отсюда! Ведь ты все равно останешься в своем подъезде. Мы только спустимся на один этаж...
   — Нет. Мне нужно к себе...
   — Но это больше не твое, Нюта. Там чужие люди, они тебя даже не впустят...
   — Тогда я уйду умирать на улицу.
   — Ну вот, договорились...
   По правде сказать, я совсем не знала, что мне делать. Если бы знать про Нюту раньше, я бы обязательно посоветовалась насчет нее с Иларией, но увы! Правда, можно было бы еще спросить мамочку, но я давно решила не перекладывать свои трудности на ее плечи. Хватит, что она вырастила меня и, может быть, втайне страдает из-за моей работы... «дворник Мальвина!».
   — Извините меня, — вдруг сказал за спиной мужской голос.
   Я обернулась, и меня словно током дернуло — позади стоял бомж в тулупе! Тот самый, новичок, которого я не прогнала в прошлый раз. Это значит, когда я пришла, он уже находился на чердаке. Мне было не до того, чтобы проводить намеченную проверку, потому что я увидела Нюту. А уж после этого все, конечно, вылетело из головы. И бомж этим воспользовался. Но зачем он выдал свое присутствие, если его не трогали? И главное, почему смотрит на меня так спокойно и так уверенно — словно он не бомж, а профессор?
   — Я слышал ваш разговор, — продолжал этот странный тип. — Положение действительно не из легких...
   — Вам-то что? — Я была слегка обалдевшей, потому что никогда не общалась с бомжами на посторонние темы.
   — Собственно, ничего. Но мне кажется, вам нужен совет...
   Что правда то правда — хороший совет нам был ох как нужен! Видя, что я молчу и тем даю ему право говорить, он стал излагать свою идею:
   — Девушка хочет попасть в эту квартиру, не правда ли? Любой ценой! Так вот, пока что-то не прояснится, ей нужно наняться сюда работницей. Я видел тут девушек, которые иногда выходят на площадку. А живут они в этой самой квартире...
   — Мне все равно! — с воодушевлением сказала Нюта, выпячивая узенькую грудь, обтянутую поношенной линялой кофтой. — Работницей так работницей, лишь бы дома!
   — Но сперва вам нужно пойти к подруге, а то так они вас не наймут. Отдохните, приведите себя в порядок. Может быть... — Он хотел сказать «переоденетесь», но из деликатности замял. — А потом вернетесь сюда, и будете наниматься!
   — Хорошо... Но только потом я обязательно вернусь! — как ребенок, настаивающий на своем заветном желании, подчеркнула Нюта.
   — Можно вас? — негромко сказал мне бомж.
   Мы с ним шагнули дальше на чердак, где, оказывается, спал в углу его одноногий товарищ. В нос сразу ударил кислый запах, столь привычный мне за годы работы дворником.
   — Эту девушку не наймут за деньги, — негромко и доверительно сказал мне мой новый знакомый. — Надо устроить так, чтобы ее взяли просто за спальное место. А кормить ее придется вам, ну и, может быть, мы поможем...
   — Вы?!
   — Если уж ей совсем нечего будет есть. А в будущем, если я смогу устроиться на работу, обязательно стану помогать. И на лекарства, и на хорошую еду. Вы ведь видите, насколько она истощена!
   — Вижу. Я, конечно, буду ее кормить и покупать лекарства. Только не очень дорогие, а то у меня не хватит... А вы думаете, ее возьмут шить одеяла?
   — Если только за место — могут взять. Хотите, я с ними поговорю? Якобы это я привел бездомную девушку, без родных, без паспорта... Они таких любят брать — делай с ними что хочешь, никто не заступится! Ведь без паспорта и в милицию не обратишься...
   Я вспомнила четырех девушек, выскакивающих иногда в подъезд на отгрузку одеял. Две из них были корейской внешности, одна южанка с пышными черными волосами, и одна русская, белобрысая. Похоже, все они жили так, как обрисовал этот странный бомж: без права и защиты. Однако держались весело, даже чересчур: когда они выходили, весь подъезд наполнялся криками, смешками, ауканьем. Девушки ворочали тюки одеял (Нюта не сможет!), затаскивали их в лифт и потом вытаскивали внизу. А после прямо в шортиках-маечках выскакивали во двор к машине, которая эти тюки увозила. И грузили их в том же пляжном виде, хоть в дождь, хоть в мороз. Значит, теперь и Нюте предстоит такая судьба...
   — Так что же? Поговорить мне с хозяевами? — вновь предложил бомж свои услуги. А они, по правде сказать, были мне очень нужны — так не хотелось самой вступать в общение с одеяльными мастерами! Ведь это они, наблюдая за своими грузящими товар рабынями, не разрешали им останавливаться даже на минуту. Как же, машина ждет! И когда надо было уступить лифт женщине с больным ребенком, они и не почесались... Нет, если уж правда с ними надо поговорить, пусть это сделает мой новый знакомый...
   — Значит, ведите подругу к себе, и пусть не говорит хозяевам, что это ее бывшая квартира, — правильно расценил бомж мое молчание.
   — Но ведь они все равно узнают! Просто вспомнят ее, в конце концов, ведь они совершали с ней куплю-продажу!
   — И с тех пор хозяева не менялись?
   — Вроде нет... ах да, менялись, менялись! Я просто была тогда в депрессии, не думала ни о чем... Да, конечно: вскоре после того, как Нюся продала квартиру, ее перекупили новые люди. Вот они-то и стали шить одеяла...
   Вдруг бомж прислушался и чуть-чуть подтолкнул меня к выходу с чердака:
   — Скорей уводите вашу Нюту к себе. Мне кажется, возвращаются хозяева.
   Я кошкой метнулась на выход и увидела, что Нюся спит, сидя на ступеньке. Будить ее — не обошлось бы без шума, а нести на руках, даже при том, какая она стала худенькая, я не решилась. С раннего детства мама говорила мне: не поднимай тяжелое, иначе у тебя может не быть детей. Но как поступить в такой ситуации...
   И вдруг наш спаситель, бомж в тулупе, мгновенно оказался рядом. Он взвалил спящую Нюту на плечо, а другой рукой вызвал лифт. Вот уж это я могла бы сделать сама, разиня несчастная. Все вместе мы вошли в остановившуюся кабину и поехали вниз, всего на один этаж. А в квартире, на которую мы все только что вожделенно смотрели, уже гремели отпираемые замки.
   — Ну, Мальвина, до свидания, — шепнул мне бомж, прислоняя слегка застонавшую во сне Нюту к стенке. — Теперь мне пора к Карабасу и Дуремару!
   После этого он ушел обратно на чердак.
   10
   Выходить на вечернюю улицу после беседы с акушеркой оказалось жутковато. Вот уже ворота родного дома, то есть родного роддома, остались за спиной. Впереди с одной стороны — опушенный нежданно выпавшим снегом скверик, с другой — безлюдная улица. Хрен редьки не слаще — не поймешь, где безопасней идти.
   Игорь Сергеевич пытался убедить себя, что бояться нет оснований. Кому может серьезно понадобиться его убивать? Но вообще ситуация складывалась предельно глупо: какая-то ненормальная ему угрожает, и из-за этого он, выходит, должен оглядываться на каждом углу. Чушь, ерунда, непорядок, дисгармония. Но внутренний голос подсказывал Игорю Сергеевичу, что именно так чаще всего и происходит убийство: глупо, необоснованно, нелогично. Как сейчас говорят, немотивированно. Что там болтала акушерка насчет того, будто он ошибся, мальчика или девочку носила эта ненормальная? Если из-за этого убивать, тогда мир вообще уже никуда не годится.
   Зато теперь у Игоря Сергеевича появился шанс покончить со своим многолетним комплексом: якобы он изнеживается в постоянно женском окружении, в его натуре происходит не присущее мужчине сглаживание углов. Вот и нашлась возможность проявить свое мужество: если он сумеет добраться до дому, не впав за это время в панику, можно будет потом себя уважать. Выходит, нет худа без добра: он идет по улице наперекор глупому положению, наперекор собственной трусости, которая все-таки есть в его сердце. Наперекор домашним проблемам и особенно Светке с ее трудным возрастом. Так ведь и не позвонила, негодница, отцу на работу!
   Вдруг в затемненной аллейке сквера перед ним выросла плотная, рослая фигура шикарно одетой девки с длинными распущенными волосами. Не успев ничего сообразить, Игорь Сергеевич почувствовал на своей шее, выше шарфа, какую-то холодную щекотку и сдуру подумал, что бы это могло быть. И тут раздался хрипатый голос девки, придушенно зашептавшей в его ухо:
   — Ну что, гад, пришло время расплаты. Теперь понял, что людей дурачить нельзя? Родилась бы у меня дочка, жила б я припеваючи, а теперь мне в тюрягу, а тебе — на тот свет!
   Игорь Сергеевич хотел возразить, что это нелогично, что УЗИ не всегда показывает пол ребенка и, наконец, иметь мальчика очень здорово. Он бы тоже не отказался от мальчика, хотя у него дочка... Но в эту минуту дух захватила жуть прозрения: такая вот странная, заведенная, словно подкуренная, девка как раз и может совершить убийство. Ей плевать на то, что все это выглядит нелогично, — у нее есть какая-то своя, непонятная ему, логика.
   — Папка! — послышалось издали, и на дорожку со стороны кустов вылетела Светка. Вот уж кому нельзя было здесь появляться, вот уж это совсем никуда! Ведь даже находиться рядом с чокнутой девкой очень опасно. Страх за дочь накатил волной и смел парализовавшее Игоря Сергеевича оцепенение: он вдруг резко вывернулся из-под приставленной к горлу финки и схватил девку за руку. Правда, в начале этого маневра она вполне могла бы его зарезать, но Светкино внезапное появление подействовало и на нее. Девка вдруг словно обмякла, и взгляд у нее стал тягуче-тоскливым, но без злого напора.
   А Светка смотрела на все расширенными от ужаса глазами и не могла даже двинуться с места. Это хорошо, что она не подошла ближе — так было безопаснее. А вообще Игорь Сергеевич чувствовал, что страшный момент уже позади. Светкино появление спугнуло эту ненормальную в шикарной куртке, сейчас она, пожалуй, больше не опасна. Однако он должен с ней разобраться, чтобы потом не ходить всю жизнь оглядываясь.
   — Ну что, в милицию тебя сдать? — спросил он, без труда выворачивая ее уже вялую руку, из которой, звякнув, выпала финка.
   — Ты мне всю жизнь испортил, — убежденно выпалила она.
   — Что ж я такого сделал? Вот здесь моя дочь стоит: скажи при ней — что я такого сделал?!
   — Дочь, дочь... У меня тоже могла быть дочь, и тогда все было бы хорошо!
   — Но я же не Бог... — Он чуть было не развел руками, да вовремя вспомнил, что нельзя отпускать эту ненормальную.
   — Ты специалист! Должен был знать, кто у меня будет — девочка или мальчик! А ты перепутал, козел долбаный!
   — Это не роковая ошибка, — перебил он. — Что тебе, мальчик не нужен? Ты что, на помойку его выбросила или кому отдала?
   Девка вдруг сгорбилась и побрела назад по дорожке, словно ее никто не держал. Вырвалась она, что ли, или он сам невзначай отпустил ее руку? Может быть, так вышло потому, что Игорь Сергеевич почувствовал в ней тот импульс отчаяния, ту физически ощутимую обреченность, которую ему иногда случалось наблюдать у своих пациенток. В тех случаях, когда дело обстояло скверно — при диагнозе-приговоре или когда беременной, желающей сохранить ребенка, назначался аборт по медицинским показаниям.
   Светка наконец сорвалась с места и полетела в объятия к отцу. Что ни говори, а ее запоздалое раскаяние спасло ему сегодня жизнь. Впрочем, почему запоздалое? Дочь поспела в самый важный момент — не выйди она сегодня отцу навстречу, отдыхать бы ему нынешней ночью в морге.
   На намерзшей под ногами ледяной корочке тускло поблескивал нож, который он выбил у ненормальной девки. Хорошо, что она потом не наклонилась его поднять. Какое-то время Светка и Игорь Сергеевич неподвижно стояли, обнявшись и глядя вслед удаляющемуся кошмару: поникшая голова со свисающими патлами, шикарная меховая куртка, модные брюки и сапоги... И чего не живется, если есть сын и есть достаток, чтобы его растить? Или все не так просто?..
   11
   Валька вернулась домой и, не раздевшись, бухнулась в постель, прямо в голубом костюме. Мать стала орать, что так им не хватит на жизнь даже при деньгах ее «черномазого хахаля»; мол, встань, сними хорошую одежду и повесь в шкаф, а потом валяйся, как свинья, если хочешь. Мать была в общем-то права, но упоминание о хахале прошлось ножом по сердцу — той самой финкой, о которой Валька теперь никогда не сможет забыть. Ну и ответила матери так, что та завизжала. Тут пришла бабка, в самый раз, чтобы они не схватили друг дружку за грудки.
   Кончилось тем, что мать, причитая, ушла в ванную делать педикюр, а бабка притащила из кухни молоко с медом, которое она считала безотказным средством от всех болезней. Но Валька не стала пить молоко, натянула на голову одеяло и отключилась. С ней сделалось что-то вроде кошмара: в жутком сне возникла девчонка-подросток из скверика, оказавшаяся потом дочкой врача. Как будто она приходит к Раулю наниматься в секретари, а Валька кричит этой малолетней дурочке, чтобы бежала отсюда прочь, не то Рауль потом увезет ее сына. И сама кричит, и сама же себя не слушает, потому что девчонка — это не только Светка, но и одновременно она сама. В общем, кошмар, иначе не скажешь.
   Потом Вальку разбудили. Оказывается, к ней пришли подружки Мальвинка и неизвестно откуда взявшаяся Нюта, которой было не видно и не слышно несколько лет. Валька ее поначалу испугалась: когда над тобой склоняется настолько худая и бледная доходяга, можно подумать, что это твоя смерть.
   Бабка предложила девчонкам чаю, но Мальвинка отправила на кухню только одну Нюту, а сама осталась возле Вальки.
   — Слушай, чего скажу. Один умный человек дал совет: надо еще раз поговорить с Раулем. Но только не тебе, а знаешь кому?
   — Не знаю и знать не хочу, — закричала Валька.— Отстаньте от меня все!
   — Но у меня есть план, чтобы все кончилось по-хорошему...
   — Не будет по-хорошему! — почти прорычала Валька, ухватив зубами подушку. — Я уже пробовала по-хорошему, а вышла куча дерьма! Отстань от меня, Мальвинка, не то я с собой покончу!
   После этих слов с Валькой сделалось нечто вроде истерики: она билась на постели и давилась криком, который застревал у ней в горле. Мальвинка побежала за водой, в которую бабка накапала из пузырька успокоительное. Нюта испуганно моргала, не зная, чем помочь, — у ней ни на что не было сил. Потом Вальке влили в рот капли, а Мальвина повела домой Нюту. Краем сознания Валька зацепила мысль, что с внезапно объявившейся подружкой не все в порядке. Но в следующий момент все мысли опять заслонила собственная напасть.
   Потом она, кажется, заснула и долго спала — или ей казалось, что долго? В прихожей хлопнула дверь: мать ушла или принесло кого на ночь глядя?
   — Ба-аб! — громко позвала Валька: голос вернулся к ней, она могла кричать.
   Шаркая тапками, бабка вошла в комнату.
   — Чего тебе? Может, молока с медом выпьешь?
   — Далось тебе это молоко! Без него тошно!.. Лучше скажи, кто пришел? Сейчас дверь хлопала...
   — Никто не пришел, — покачала головой бабка. — Мальвинка ушла.
   — Да Мальвинка с Нютой давно ушли, а это сейчас...
   — Говорю тебе — Мальвинка ушла. Она потом, как Нюту-то проводила, опять к нам вернулась. Ты спала, не слышала.
   — Заче-ем? — протянула Валька. — Для чего она второй раз приходила? Я ж ей сказала — никаких больше разговоров!..
   — А она и не с тобой говорить хотела. Со мной.
   Валька посмотрела на бабку — не рехнулась ли та.
   — С тобой? Чего это она? О чем вы с ней говорили?
   — Ты вот что, — сказала вдруг баба Тося, наклонившись к Вальке и глядя так серьезно, так важно, ну прямо тебе икона. — Ты если не хочешь ни о чем знать, так и ладно. Только вот что: когда этот Рауль навестить тебя надумает, ты не воспрещай.
   — Ах вот чего вам всем хочется! — закричала Валька. — Чтобы Рауль ходить не перестал! Перестанет — мы без денег останемся, так ведь? Ну, бабка, я еще от матери могла ожидать, но не от тебя!..
   — Да уж молчи, дуреха, — без злобы огрызнулась баба Тося. — Ты знай слушай, что тебе говорят. В общем, так: теперь я сама за твое дело взялась. Надо бы раньше, да не додумалась. Прости бабку... А теперь, как Мальвинка-то мне сказала, я и поняла наконец...
   — Что ты поняла? — охрипнув от удивления, шепотом спросила Валька. — Что тебе Мальвинка сказала — чтобы ты за какое дело взялась?
   — Она мне наказала с Раулем твоим потолковать... Да тут, я уж знаю, толку не выйдет. Дальше я уж сама надумала...
   — Что надумала, баб? — шепотом спросила Валька, которую вдруг стала бить мелкая дрожь.
   Бабка взглянула со строгостью — значит, дело серьезно. И вообще она была сейчас какая-то особенная — собранная, что ли, вся словно наполненная своим важным решением. Вальке снова пришло на ум, что бабушкино лицо сейчас словно с иконы.
   — Не скажешь, баб Тось? — замирая от всего этого, чуть слышно спросила Валька.
   — Не скажу. Ты знай поправляйся, в себя приходи, а это не твое дело. Может, принести молока-то?
   Валька махнула рукой. Бабушка снова показалась ей такой, как всегда, — обычной, чуть надоедливой, изученной до последней черточки. Но через несколько минут из соседней комнаты донесся ее старческий хрипловатый голос, который она безуспешно старалась приглушить:
   — Але! Вы почта? Это Кабанова вам звонит, из двадцать восьмой квартиры, дом четыре по улице Героев войны. Позовите Веру, которая пенсии носит!.. — Прошло немного времени, и бабка опять заговорила: — Вера? Здравствуй! Ты когда нам пенсию понесешь — на другой день? Возьми с собой такую бумагу, чтобы телеграммы писать. Ага, бланк... Только не забудь, слышишь? А я тебя тогда поблагодарю! Да ладно просто так, ты мне просто так, и я тебе просто так. Ну, будь здорова.
   Валька выслушала этот разговор с напряженным вниманием. Что еще там задумала бабка, для кого телеграмма? Тем не менее ей самой стало легче: она ведь с детства привыкла полагаться на свою бабу Тосю. Потому что если уж та бралась за какое-нибудь дело, можно было не беспокоиться. В крайнем случае бабка могла постегать Вальку хворостиной, но проблемы бывали улажены. Правда, все это было в детстве, а теперь по зубам ли ей, старой, нынешнее неподъемное дело? Даже и представить себе нельзя, как бабка сладит с Раулем. Ведь у него ум... сила... охрана... деньги, наконец! А у бабки? Только что она зенитчицей когда-то была, умеет воевать. Но ведь сейчас зенитки только в музеях...
   12
   Как уж там умудрился наш нетипичный бомж в тулупе, что он там наговорил бизнесменам про Нюту, не знаю, но они согласились ее принять. На жестких условиях: она должна шить, сколько надо, вести себя тихо и не просить никакой заработной платы. Вместо платы ей будет кров над головой. Поскольку Нюта была прямо-таки одержима идеей попасть в родные стены, этот договор показался нам приемлемым. Временно, конечно, а там видно будет.
   В первый же вечер, когда я привела Нюту к нам, мы с мамой ее выкупали. Я терла ей спину — до чего ж она оказалась тощенькой, почти невесомой! Словно вынутый из целлофана цыпленок с туго-натуго прижатыми к спине крылышками.
   Потом мы решили Нюту постричь, потому что в ее светлых и слабых, совсем детских с виду волосах могли оказаться вши. Нюта сама рассказала, что «там» люди спали все вместе, в одной большой комнате. Бросали на голый пол по двадцать — двадцать пять матрасов, которые почти никогда не проветривались. И никаких тебе подушек-наволочек...
   Потом мы ужинали и укладывали Нюту спать. В моей пестрой ночной рубашке с оборками она выглядела словно тоненький пестик внутри пышного яркого цветка. Мальвы, например. Перед тем как смежить белесые реснички, Нюта вполне отчетливо произнесла:
   — Спасибо вам за все. Но завтра я ухожу домой. Мне надо домой. Я хочу быть дома! — и после этого сразу заснула.
   Я тоже стала готовить себе постель, потому что мою заняла Нюся. Укладывая на пол запасной матрас, белье, одеяло, я представляла себе большую комнату, где спят по двадцать — двадцать пять человек. Неукрытые, без подушек, со вшами в волосах. Но человек, как известно, ко всему привыкает. Вот и мои старые знакомые — бомжи — тоже считают верхом комфорта чердак, когда их оттуда не гонят. Интересно, как там бомж в тулупе, пришел ночевать? Все-таки он очень помог нам с Нютой, без него мы бы нипочем не справились с ситуацией...
   Этой ночью мне приснился сон, который я уже несколько раз видела раньше. В середине комнаты лежал больной, вокруг которого стояли сочувствующие в белых халатах — хотя их длинные ослепительные одеяния скорее напоминали что-то другое. Да они и сами были особенные: все знали, все могли, кроме того, чтобы собственной силой исцелить больного. Могли навевать прохладу, как будто у них есть крылья, и сыпать в палате веселый звездистый снег.
   Узнать о больном приходили посетители, тоже весьма необычные: люди в старинных княжеских нарядах и в военных доспехах, и в монашеских черных рясках. Это были не только мужчины, но и женщины. С прошлого раза я запомнила троих: худую, стремительную в красной кофточке и зеленой юбке... Потом старенькую, со светящейся улыбкой и со слепыми, как будто прищуренными глазами, хотя можно было не сомневаться — она все видела!.. И еще одну, одетую как русская княгиня. Сейчас мне казалось, что эта последняя, глядя, как все они, на больного, отдельно взглянула и на меня.
   А больной сегодня выглядел иначе: такой же могучий, широкоплечий, как всегда, но заросший темной курчавой бородой и одетый в русскую вышитую рубашку, черные шаровары и желтые сапоги с кисточками. Его свисавшие с постели руки были сжаты в огромные кулаки, выпачканные человеческой кровью. Рядом на полу валялся окровавленный нож, а из-за пояса выглядывал кистень, тоже весь в крови. Больной был сегодня разбойником Кудеяром, сгубившим много невинных людей. И в этом каким-то образом заключалось все плохое нашей страны: все злодейства, обманы, трагедии, происходящие в ней сегодня. Были там и все мы: Валька, грозящаяся убить врача, и запойный Толик, и одеяльные бизнесмены, и даже я сама, восемь лет пребывающая в депрессии после конкурса. И еще множество лиц, я просто не успела вглядеться.
   Между тем посетители, навестившие больного, все вместе подняли руки и стали о чем-то просить, хотя я не видела, к кому они обращались. Вместе с ними заволновались и те, что всегда стояли у постели, — крылатые в белых одеяниях. Было видно, что они вкладывают в свою просьбу все силы. И вот лежащий посреди них Кудеяр стал на глазах меняться: с лица сошла дикая ухмылка, оскаленный рот закрыли потончавшие губы, темная борода поседела и поредела. Все черты разбойника сначала просто смягчились, а потом потеряли грубую сочность, сжались на лице сухонькими складками. Тело тоже стало другим: не буйный молодец в рубахе и шароварах, а почти бесплотный старичок в монашеской рясе. Вместо Кудеяра на постели теперь лежал «старец честной Питирим».
   Через минуту он должен был открыть глаза, очнуться, чтобы радостно узнать всех тех, которые стояли вокруг него и на которых он сам теперь стал похож, словно родной брат. А вместе с этим удивительным изменением произошли другие, столь же удивительные, но неисчислимые в своем множестве: сколько людей вдруг тоже изменилось! Мне было интересней всего посмотреть на тех, кого я знала. И я увидела спокойную, переставшую пить Вальку, год за годом вызывающую все больше уважения в своем Рауле, так что он стал подумывать, не глупо ли лишать ребенка такой матери. И Толика, который вместо запоя уходил теперь в благотворительные заведения: обтирать стариков в домах престарелых, проводить в детских интернатах военно-спортивную игру «Зарница». А бизнесменов с восьмого этажа я сперва вообще не узнала — так изменились их самодовольные, лоснящиеся от чрезмерной сытости лица. Они по-прежнему шили одеяла, но переехали из нашего подъезда в специально оборудованное помещение, чтобы не подвергать наш дом опасности пожара. И отдают теперь часть прибыли на строительство специального приюта для бомжей, куда будет помещен одноногий с нашего чердака и другие, но среди них не значился бомж в тулупе.
   Саму себя я тоже увидела. Женщина в княжеском одеянии вдруг кивнула мне, чтобы я подошла. И все вокруг, в белых одеждах и разноцветных, посмотрели на меня с улыбкой — а еще один, самый главный взгляд, шел сверху, светлый, словно поток солнца сквозь отверстие в потолке. Впрочем, потолка не было, над нашими головами светилось небо. Я чувствовала — сейчас произойдет что-то очень важное, очень радостное...
   Но тут снова все изменилось. Видно, кончилось время, которое Кудеяр мог быть старцем Питиримом: он снова стал превращаться в мрачного богатыря с окровавленными руками. Снова все братство собравшихся здесь воздевало руки с великой просьбой, и вновь прояснялись его черты, а когда просящие уставали, опять возникало лицо разбойника. Так было несколько раз, пока я наконец не проснулась.
   13
   Сегодняшний день был днем «выдачи невесты», как со слезой на глазах пошутила моя мама. Мы должны были к трем часам отправить Нюту на восьмой этаж, после чего она переходила под юрисдикцию бомжа в тулупе. А он передаст ее бизнесменам, которые думают, что никого знакомого в этом подъезде у Нюты нет. Как сказал бомж, они любят нанимать именно таких девушек — за которых в случае чего некому заступиться.
   — Может, все-таки не пойдешь? — напоследок спросила мама. — Останешься с нами?
   — Нет, — упрямо мотнула Нюта светлой головкой на неправдоподобно тоненькой шее. — Я домой. Спасибо вам, Вера Петровна, и тебе, Мальвина...
   — Если будут обижать, возвращайся! — напутствовали ее мы с мамой.
   В назначенный час Нюта в моем перешитом платье и с узелком, в который было завязано мое прокипяченное и тоже ушитое бельишко, вышла из нашей квартиры. С одного этажа на другой — путь перемены судьбы. Держась на несколько ступенек сзади, я слышала звонок в дверь и голос бомжа в тулупе, нарочито хрипло сообщающего, что он «привел чувиху» и попросившего в связи с этим «на четвертинку». Последние слова меня разочаровали — как-то так получилось, что я уже стала считать этого бомжа человеком нашего круга, даже помощником, выручающим из беды. А бомж всегда бомж — даже когда он делает доброе дело, в голове у него прежде всего выпивка.
   Дверь на восьмом этаже захлопнулась — значит, Нюта попала наконец в родную квартиру. Что ждет ее на новой стезе? Конечно, мы будем видеться — я, как убирающая подъезд, могу общаться с ней, не вызывая подозрений. Ну, подружились дворник и швея-рабыня, разве не бывает?
   Между тем бомж в тулупе стал спускаться по лестнице — ну да, ночевать-то ему еще рано. Кстати, сегодня он был не в тулупе, а во вполне приличной зимней куртке, коричневой с мехом. Она шла к его карим глазам и довольно смуглой коже. Мы теперь были вроде как заговорщики по делу Нюты, поэтому я не могла с ним не поздороваться. А он улыбался до ушей — скорей всего потому, что бизнесмены дали ему на выпивку и желанный проект вскоре будет реализован.
   — Я так и думал, Мальвина, что вы тут стоите. Рад вас видеть.
   — Я тоже, — машинально сказала я. — Кстати, если вам нужно «на четвертинку», то я тоже могла бы дать. Вы бы только сказали! Ведь Нюта моя подруга.
   Тут он засмеялся, опять так же, как в первый раз, когда я его увидела: словно мы на равных или даже он поважнее. И ему со своей высоты интересно за мной наблюдать. Потом он вытащил из кармана новой куртки смятую сторублевку и протянул ее мне:
   — Калым за нашу невесту! Пойдемте вместе пропьем. Во всяком случае, я настаиваю, чтобы вы взяли у меня эту бумажку, раз уж вам не понравилось, что мне ее дали.
   — Мне-то она зачем?
   — Не знаю, на что-нибудь пригодится. А просил я, кстати, потому, что это придало моему вмешательству достоверность. Дескать, я не только устраивал чувиху, но и свою выгоду поимел. Ведь по-другому эти люди не понимают.
   — Вот оно что! Но раз уж так, спрячьте свои комиссионные. — Хорошо, что мне вспомнилось это умное слово, я как раз и хотела выглядеть умной перед этим бомжом в тулупе. То есть не в тулупе!.. Интересно, как я теперь буду называть его для себя?
   — Скажите, как вас зовут?
   — Если официально, Леонид Сергеевич. А для бомжа сойдет просто Леня.
   — Но ведь вы не бомж... то есть вы какой-то странный бомж!
   — Вы тоже странная девушка, — пожал он плечами. — Были готовы свою подругу у себя поселить. Где еще найдешь в наше время нечто подобное?
   С таким разговором мы шли по лестницам, я даже забыла, что мне-то нужно спуститься всего на один этаж. А вот уже шестой, пятый... Ну ничего, подумала я, провожу Леонида Сергеевича до выхода. Но на четвертом этаже вдруг приоткрылась дверь Кабановых, и на площадку выглянула баба Тося:
   — Мальвинка, ты? Поди-ка сюда!
   Я двинулась к двери, а Леонид Сергеевич, отступив на шаг в глубину лестничной клетки, остановился. Значит, будет меня здесь ждать, но зачем? Для того чтобы я прошла с ним еще несколько лестничных маршей?
   — А это кто? — не снижая голоса, спросила баба Тося. Она всегда была очень откровенной, даже прямолинейной и считала, что такими должны быть все. Я слегка замялась.
   — Это... один мой знакомый по подъезду...
   — Он случаем не слесарь, знакомый твой?
   — Нет, он не слесарь.
   — Ну почему же, — раздался у меня за спиной голос Леонида Сергеевича. — Если надо что починить, считайте, я слесарь.
   — Иди сюда, — бесцеремонно взяла его за руку баба Тося и втянула в квартиру. Мне ничего другого не оставалось, как тоже войти вслед за ними.
   — Тише, — бросила нам на ходу бабка, направляясь в свою комнату. — Валька спит.
   Она поманила нас за собой. Леонид Сергеевич нагнулся было к своим ботинкам, но потом передумал. Я увидела, что ему стало не по себе — наверное, носки не первый сорт. Что до меня, я была в домашних тапочках, так как работу на сегодня уже кончила и больше не собиралась выходить из подъезда.
   — Ну, где вы там? — негромко окликнула баба Тося.
   Мы прошли в ее комнату, по правде сказать, не очень презентабельного вида. На кое-как застеленной кровати валялась старушечья одежда: шерстяная кофта, платок, теплые носки. Небольшой столик-тумбочка был заставлен большими и малыми шкатулками, коробочками. Одну из них баба Тося раскрыла и вынула новый блестящий замок с ключом. Потом полезла в подвесной шкафчик, где, оказывается, лежали инструменты.
   — Вот, милый мой, давай-ка врежь мне замок. Вот в эту дверь. Сама пробовала, не могу.
   — А зачем, баба Тося? — не удержалась я.
   — Много будешь знать, скоро состаришься, — беззлобно бросила в ответ бабка.
   Вот это да! Чтобы баба Тося отказалась рассказать о чем-нибудь из своей жизни — да это надо слону родиться без хобота. Или зайцу без ушей, с круглыми глазами и не умеющему прыгать.
   — Передайте мне пилочку, Мальвина, — сказал Леонид Сергеевич и стал делать на стене отметки, куда врезать замок. Потом сам полез в подвесной шкафчик и выбрал там еще какие-то инструменты.
   — А ты, девка, чем в потолок глядеть, мне бы пока помогла...
   — Давайте, — согласилась я. — Что нужно делать?
   — Вот я сейчас кровать приберу, а ты новую простынь застели. Вот еще подушка, наволочку сменить. А одеяло в пододеяльник новый.
   Баба Тося выложила мне на руки стопку чистого белья, а сама стала собирать с кровати свою одежду. С чего она вздумала менять постель при посторонних, да еще так уверенно, словно это необходимо сделать именно сейчас? Уж не мутится ли ее ум от старости?
   Между тем я постелила на кровать новое белье. Леонид Сергеевич все еще возился с замком, баба Тося перекладывала платки-носки. И тут в коридоре раздался телефонный звонок. Я заметила, что бабка легонько вздрогнула. Потом она рывком поднялась, отчего ей пришлось схватиться за поясницу, и торопливо зашаркала тапками в коридор.
   — Але? Это ты, Рауль? Дома она, дома, только спать легла. Нет, не пьяная, ночью книжки читала... Ну да, да... Это я по старости перепутала — не книжки, а эти, как их...
   — Модные журналы, — негромко подсказал Леонид Сергеевич.
   — Модные журналы, — с облегчением подхватила бабка. — Картинки разглядывала, где какая мода. Так ты, Рауль, приезжай. Пока будешь ехать, она подымется. Я разбужу... Ну вот и хорошо, ждем...
   Когда бабка кончила разговор, трубка ходила в ее руке ходуном, не желая попадать на рычаг. Пришлось мне подойти, положить трубку как надо. Сама баба Тося тоже тряслась мелкой дрожью, словно ее бил озноб.
   — А вы здоровы, баб Тось?
   — Здорова. Ты вот что, милка... — Она посмотрела мне в глаза очень прямо и серьезно, так что я поняла — ни ум у ней не мутится, ни температуры нет, а все это связано с Раулем. У бабки есть какой-то неизвестный мне план. Вчера я передала ей мнение Иларии Павловны насчет того, что ей самой следует поговорить с отцом Валькиного ребенка. Но для чего, простите, перестилать собственную постель?..
   — Ты вот чего... — повторила баба Тося. — Коли хочешь помочь, растолкай сейчас Вальку и уведи к себе. Пока я тут управлюсь...
   — Но ведь к Вальке сейчас придет Рауль!
   — Твое дело увести... — серьезно смотрела на меня бабка.
   — Конечно, я уведу, — согласилась я, тоже вдруг начиная дрожать. — А вы-то как тут одна? Давайте я уведу Вальку, а сама вернусь!
   — И я могу остаться, — подал голос Леонид Сергеевич.
   — Он кто тебе? — бросила на меня быстрый взгляд баба Тося. — Не родня какая? — Я отрицательно покачала головой. — Асам-то мужик хороший?
   — Вы можете на меня положиться, — сказал Леонид Сергеевич, и я машинально кивнула. Конечно, на него можно положиться, но что-то слишком уж много вокруг всяких тайн...
   — Ну, буди Валентину, — распорядилась бабка. — Скажешь, что надо сейчас к тебе пойти, а после я ей сама объясню. А ты, как тебя...
   — Леня, — назвался этот универсальный человек, на все случаи жизни.
   — Ты, Леня, сперва в Валькиной комнате посидишь, покуда я с гостем переговорю. И вовсе тебе не надо высовываться, если не позову. Ну а когда позову, тогда сам увидишь...
   — Слушаюсь, товарищ главнокомандующий! — Леонид Сергеевич вытянулся в струнку, поднес ладонь к виску и щелкнул каблуками.
   — В военной службе служил? — с интересом спросила бабка.
   — В молодости. Младший лейтенант запаса! — представился он.
   — Ну-ну... То-то я и гляжу... — задумчиво закивала бабка.
   — Баба Тося сама лейтенант, — вспомнила я школьный сбор, когда мы с Валькой учились в четвертом классе. — Она воевала во время Великой Отечественной войны.
   — Тогда все в порядке, — серьезно сказал Леонид Сергеевич. — Если так, то мы победим!
   А мне не осталось ничего другого, как идти будить Вальку.
   14
   Этот момент был самым главным для Нюты за последние два года — когда она переступит родной порог. Какой-то мордастый мужик с едва не лопающимися от жира щеками обнял ее за плечи и подтолкнул в раскрытую дверь. И она оказалась в передней своей квартиры! Вот здесь раньше стояла вешалка, а под ней — еще одна, детская, на которой висело Нютино разноцветное пальтишко и капор с длинной кисточкой, как у Буратино. Тогда еще были живы папа и мама, позднее разбившиеся на машине, а бабушка не только вела хозяйство, но и много занималась маленькой Нютой. Вся их семья жила в то время весело, со вкусом, с размахом. Сил хватало на все: и на особую детскую вешалку, и на то, чтобы ярко одеть ребенка. Вот тогда и было оно, счастье...
   — Ты что, не слышишь? — встряхнул ее за плечи мордастый мужик. — Сколько тебе лет?
   — Двадцать пять, — тихо отозвалась Нюта.
   — Опаньки! А я думал, пятнадцать. Уж испугался, что угораздило с малолеткой связаться... Ну, проходи вперед, что ты застряла на пороге!
   Пятнадцать... Когда Нюте было пятнадцать, они уже жили с бабушкой одни. Яркость и счастье забылись, пришлось стать скромными во всех отношениях: в чувствах, в запросах, в том, что касается быта. Теперь им всего не хватало: ни денег, ни сил, ни радости. И все же этот период жизни тоже дорог сердцу. Тогда в передней были поклеены простенькие светло-зеленые обои; вон в том углу висело зеркало, а под ним — календарь. На одной паркетине Нюта прожгла кислотой дырочку, когда пыталась повторить дома школьный химический опыт. Вот она, эта дырочка! Если скосить глаза в сторону порога, ее видно!
   — Да ты чего, контуженная? На какой войне? Если ты так работать будешь, я тебя отдам назад твоему дружку! Бомжу Леньке! Мне тут сонные мухи не нужны!
   — Я буду хорошо работать, — быстро пообещала Нюта. Она будет делать все, что скажут, только бы ее не выгнали.
   И вот наконец родная комната, куда втолкнул ее сопровождающий. Здесь все они собирались вечером вместе: папа, мама, бабушка и Нюта. Побыть друг с другом, посмотреть телевизор. Когда в дом приходили гости, их тоже принимали в этой комнате. Теперь здесь стояли четыре ножных швейных машины и стол, заваленный материей. Угол занимала охапка стоймя поставленных свертков — нечто вроде поролона, вероятно, вшиваемого для тепла в одеяла. За машинами сидели четыре швеи: две кореянки, одна смуглолицая, с пышными черными волосами, и одна блондинка, с виду совсем молоденькая.
   — Живы, лапоньки? — спросил толстомордый мужик, который привел Нюту. — Как трудовые успехи, все тип-топ? А я вам помощницу привел, вот знакомьтесь!
   Девушки, как одна, уставились на Нюту. Потом смуглолицая с пышными черными волосами чуть флегматично спросила:
   — А она сможет ножницы в руках удержать?
   — Не понял...
   — Я говорю, у нее хватит сил держать ножницы? Откуда ты ее взял — из концлагеря?
   — Где взял, там больше нету!
   — Конечно. Таких и есть одна на всю Москву.
   — Не остри, задира! Тоже мне — красавица южная, никому не нужная!.. Сама наела задницу, скоро шорты лопнут!
   — Лопнут — зашью! А вот куда пятую машину ставить, здесь же места нет!
   — Не будет пока пятой машины, — по-хозяйски сказал толстомордый мужик. — Мы решили определить Анюту на раскройку ткани. Вы все, лапоньки, будете продуктивней работать, если она будет для вас кроить! Усекли?
   — Значит, ее Анютой зовут? — спросила молодая девчонка. — Очень приятно — я Лерка!
   — А я Наташа, — лениво представилась черноволосая.
   — Я Лиля, — заулыбалась одна из кореянок, показав мелкие жемчужные зубы и розовые десны.
   — Ульяна, — закивала головой другая.
   — У вас русские имена... — сказала Нюта, чтобы хоть что-то сказать — уж слишком долго она молчала.
   — Нет, не русськие, — потрясла головой Лиля. — На самом деле меня зовут Ли-хва-чжун. А ее — Ху-чта-ён. Мы приехали из Кореи, — сочла она нужным пояснить.
   — А я из Абхазии...
   — А я из неблагополучной семьи, — подскочила на месте Лерка, чикая в воздухе ножницами.
   — Вот видишь, Анюта, — усмехнулся толстомордый Игорь. — У нас тут сборная солянка, с миру по нитке. Ну, знакомьтесь тут, а я пошел пожрать. Лилька, ты готовила?..
   Ли-хва-чжун проворно выскочила из-за машины и понеслась в кухню, на ходу приговаривая что-то своим мяукающим голоском. Толстый Игорь потопал вслед.
   После их ухода девчонки продолжали рассматривать Нюту, но ее собственные мысли были от них далеко. Ее мысли облетали квартиру, гладили стены, вещи, рождали воспоминания. Это большая комната, а за стеной спальня — наверное, она так и осталась спальней, там спят девчонки. И для нее поставят раскладушку либо хоть бросят на пол матрас. За последние два года Нюта привыкла спать на матрасе... Подумать только, сегодня она будет ночевать в своей собственной спальне, где столько перечувствовано, столько пересмотрено детских и девичьих снов, столько мечтаний представлено себе в виде встающих перед глазами картинок!
   — А правда, с чего ты такая худющая? — спросила абхазка Наташа. — Ты действительно сможешь работать? А то гляди, Игорь с Пашкой нянькаться с тобой не станут! Особенно Пашка...
   — Ладно каркать, — оборвала ее Лерка. — Лучше покажи ей, как кроить.
   — Что ж, можно... и мы заодно посмотрим, какова девица в работе!
   Нюта подошла поближе к столу, заваленному материей.
   — Бери ножницы, — скомандовала Наташа. — Разворачивай ткань. Клади ее на стол, к свету. А теперь отмеряешь три метра сюда, два метра сюда. И потом режешь...
   Рулон материи оказался жутко тяжелым, линейка — громоздкой и неудобной, на ножницы требовалось с усилием нажимать. Но в Нюте почти бессознательно сработало внедренное, вбитое, укоренившееся в ней за последние пять лет: любую работу надо делать, иначе будет хуже! Как муравей с хвоинкой вдвое толще себя, Нюта покачивалась в обнимку с рулоном ткани, но довольно быстро и ловко отрезала что надо.
   — В самом деле, работа горит, — со снисходительным одобрением заметила Наташа.
   — Супер-пупер! — подтвердила Лерка.
   — Ну так ты сейчас и начни, мы еще не всю норму нашили...
   Из кухни вернулась Ли-хва-чжун, и все четверо сели за машины. Комната наполнилась ровным стрекотом. А Нюте пришлось поворачиваться во все стороны, так что скоро ее прошиб пот: она должна была успевать кроить для четырех машин, не имея ни секунды отдыха. Даже пот некогда было вытереть: он так и падал со лба крупными каплями. Но уж к чему — к чему, а к тяжелой работе Нюту приучили — в секте она и целину вскапывала простой лопатой, и пудовые ящики грузила, и туалеты чистила. На всем этом она надорвалась так, что уже не рассчитывала долго жить. Но трудовой навык остался: если нет сил, помнила Нюта, надо делать работу волей, ринуться на невыполнимое, взять энтузиазмом. Линейка качалась в руках, отмеряя «три метра сюда, два сюда», а в мыслях Нюты качалось свое: «Хочу умереть в родном доме...» С таким темпом работы это случится еще скорей, чем она думала. Только бы упасть сразу, внезапно, раз — и померла! А то ведь ее ни дня не будут держать здесь лежачую — вон даже из секты вышвырнули на улицу. Надо вкалывать до упаду, делать все, что велят. Пока руки-ноги двигаются. А там уж над Нютой никто не будет властен: ни толстый Игорь, ни Пашка, о котором упоминалось, ни прежние хозяева, из секты... б-р-р, даже дрожь между лопаток прошла, как вспомнила о них!
   — Да ты стахановка, — сказал вернувшийся с кухни Игорь, облизывая замасленные губы. — Молодец, Анюта, так держать!
   В это время раздался звонок в дверь. И снова сердце у Нюты замерло сладкой болью — это был тот самый, их звонок, прежний. Его касалась пальчиком Нюта, возвращаясь из школы, из магазина, от подруг. И наоборот — когда еще бабушка не перестала выходить из дома, сама Нюта летела на ее звонок в переднюю, открыть бабушке дверь...
   — Вот и Павел пришел, — сказала Наташа. — Будет нам всем теперь на орехи!
   Лерка нахмурилась, а обе кореянки улыбнулись одинаковой, ничего не значащей улыбкой, вроде как вывесили на лицо стандартный флажок — вот, смотрите, я улыбаюсь.
   В комнату вошел низкорослой, с волчьей челюстью парень, косо шныряющий глазами по сторонам. У Нюты внутри заныло: он напоминал прежних хозяев. Нет, она никогда не встречала его в секте, но в нем чувствовалась та же закваска. Жестокость. Люди, заквашенные на жестокости, все чем-то похожи друг на друга.
   — Входи, Павлуша! — засуетился Игорь. — Ты припоздал маленько, мы уж заждались! А какой Лилька салат приготовила, чисто корейский! Я там чуть все не слопал, она отобрала и тебе оставила!
   Нюта поняла, что Игорь тоже побаивается его: этот Павел из них двоих главный. Может быть, больше денег вложил в их общую мастерскую, а может быть, просто по характеру. Нюта знала по опыту — верх обычно одерживает тот, у кого больше энергии, больше злого напора. Кто сможет первым уничтожить своего противника.
   — А это что за скелет? — зыркнул Павел на Нюту. Она вздрогнула, словно его быстрый звериный взгляд мог разоблачить ее тайные мысли — что не работать она сюда пришла, а умирать в родных стенах.
   — Это девка от бомжей, помнишь, я тебе говорил... Работает как верблюд, точнее — как слон...
   — Хорошо, пусть работает, — злобно перебил Павел. — Норму нашили? — повернулся он к девчонкам.
   — Проверяй! — задорно выкрикнула Лерка, но Нюта заметила, что в глазах у ней на долю секунды мелькнул огонек испуга, вот до самых печенок. Мелькнул и тут же снова пропал. Но Нюта успела его заметить: когда поживешь в секте, такие вещи улавливаются с ходу...
   — Сейчас, разбежалась! — хмыкнул Павел. — Проверю, когда поем. Лилька, давай салаты и что ты еще там сварганила!..
   Ли-хва-чжун соскользнула с места и тут же исчезла в дверях на кухню, так быстро она прошла. А Наташа взглянула на часы:
   — Пора бы нам тоже поужинать, правда, Игорь?
   — Сегодня не получится, девки. Видишь, Наталья, Павел пришел. Он не любит, когда у него промеж ног шмыгают.
   — Так мы после! — Наташа оглянулась на Лерку, словно ища поддержки, но та отвела глаза. Ху-чта-ён ничего не говорила, только вывесила на лицо свой постоянный флажок в виде ни о чем не говорящей улыбки.
   — Ты же знаешь, мы с ним за полночь сидим на кухне, пиво пьем! Иногда и до рассвета. А вы лучше спать ложитесь пораньше, вот вам и компенсация! Чего человек не доест, то может доспать. И вообще, за один день никто с голоду не умирает!
   — Ага, ты так говоришь, а сам уже раз пять сегодня лопал... А у нас с самого завтрака ни крошки во рту...
   — Ну так иди! — Плаксивое, оправдывающееся выражение Игоря вдруг исчезло, в глазах заплясали злобные вспышки. — Иди, прись на кухню, заяви о своем голоде!.. Посмотрим, что Павел тебе ответит!
   Наташа дернула плечом и отвернулась.
   — Можно, мы пойдем спать? — мелодично прокурлыкала Ху-чта-ён.
   — Идите! — махнул рукой Игорь.
   Моментально, как при ускоренной прокрутке киноленты, девушки свернули работу и исчезли из комнаты. Нюта кинулась вслед за ними — вот она, спальня! Здесь, у стены, когда-то стояла ее кроватка, а рядом большое мягкое кресло — в нем обычно сидела бабушка, читавшая Нюте на ночь сказки.
   Теперь в спальне находились четыре кровати и никакой раскладушки — бизнесмены не подготовились к приему новой рабыни. Но это ничего, можно и так поспать. Принести из большой комнаты поролон, свернуться на нем калачиком, руку вместо подушки... Только вот хорошо бы в ванную зайти, там Нюта еще не была! А ведь и с этим участком дома связаны свои лучики счастья: радость детских купаний, смех мамы, резиновые игрушки...
   — А мыться мы что, не будем?
   — Ты же слышала — Павла нельзя беспокоить! Ведь у нас ванная-туалет рядом с кухней, такая планировка квартиры. Где уж тут мыться перед сном, — ерничая, закатила глаза Наташа. — Тут в туалет захочешь сходить, и то терпи, пока нашим мужикам не надоест пивом глаза заливать! Смех, да и только!..
   — Да уж, живем не как белые люди...
   — А ты бы, Лерка, меньше молчала, когда я канючила Игорю насчет ужина! А то ротик на замок, а мне одной отдуваться! Не ожидала от тебя — ты всегда такая партизанка...
   Лерка неопределенно хмыкнула и стала, никого не стесняясь, снимать топик и шорты, чтобы надеть ночную рубашку. С кухни пришла обслужившая желудки бизнесменов Ли-хва-чжун, пощебетала с подругой на родном языке, а потом обе сказали по-русски «Спокойной ночи». Наташа, как старшая, потянулась к выключателю...
   — Погодите, девочки! Надо еще новенькую устроить! Сейчас я принесу ей под голову лоскутков...
   Это побеспокоилась о Нюте Лерка. Прямо в ночной рубашке она выскользнула в большую комнату и вернулась с большим куском поролона и ворохом обрезков материи. Нюта поблагодарила, хотя на самом деле предпочла бы обойтись без комфорта, лишь бы все скорей улеглись и заснули. Потому что тогда она останется с домом наедине (спящие не в счет)...
   Девчонки недолго испытывали Нютино терпение. Первой засопела Наташа, вслед за тем тоненько свистнули носы кореянок. Позже других, но тоже довольно скоро стихла повернувшаяся раз-другой Лерка. Она оказалась в этой компании добрей всех, хотя и была из неблагополучной семьи. Впрочем, все девчонки вполне устраивали Нюту: по крайней мере, никто из них не травил ее. Даже Наташа приставала не из желания навредить, а скорей от нехватки развлечений. И это несмотря на то, что новеньким всегда достается — а для них она была просто новенькой...
   Вероятно, девчонки серьезно недосыпали, подумала Нюта, вспомнив, как быстро они улеглись. Пользуются каждой минутой отдыха, и правильно. В секте тоже было так. А она сейчас полностью отдастся мысли, что попала наконец домой и может напитаться этим впрок, с запасом... Как говорится, на всю оставшуюся жизнь, которой, кстати, осталось совсем мало. Ради этой минуты Нюта не позволила себе умереть в секте, без билета приехала в Москву, нанялась к Жирному и Волку, как она стала называть про себя хозяев.
   В уголке окна, неплотно прикрытого шторой из одеяльной материи, видно было, как падает снег. Он был особенный, предновогодний — сыпал и сыпал, завивался в крученые струйки и блестел под уличным фонарем крупными многоконечными снежинками. Это был снегопад Нютиного детства, самых его волшебных дней, когда впереди елка, подарки и чудеса. Тех дней, когда папа налаживал волшебный фонарь с диафильмами, мама шила Нюте костюм Снегурочки для детсадовского праздника, а бабушка читала ей по вечерам самые зимние, рождественские сказки. Самое сильное впечатление произвела на Нюту «Девочка со спичками» Андерсена — уж очень жалко было девочку! И вдруг в голове сверкнуло, замкнув кольцо всего перечувствованного прежде, — так вот зачем она так обалдело рвалась сюда, в свою родную квартиру! Чтобы превратить когда-то потрясшую ее рождественскую сказку в явь! «Бабушка, — беззвучно закричала она. — Приди за мной, бабушка, и возьми меня отсюда!»
   Нюта зажмурилась, чувствуя, что в сердце у нее растекается сладкий холодок надежды — вдруг, открыв глаза, она увидит сидящую в изголовье бабушку? Но никого по-прежнему не было, только ночная тишина стала как-то особенно ощутима. Нюта собрала все свои внутренние силы и продолжала:
   «Ты видишь, бабушка, какою оказалась моя жизнь! Разве для этого вы с папой и мамой растили свою Нюту? Правда, ты предупреждала меня насчет секты — я не раз вспоминала потом твой совет, когда уже было поздно! Но я попалась в ловушку. Ты из-за этого раньше умерла, но и мне недолго осталось жить — не зря же меня выпустили из секты на все четыре стороны. Здоровых оттуда не выпускают... Так приди и возьми меня с собой, как взяла бабушка девочку со спичками! Очень прошу тебя, уведи меня отсюда!..»
   По мере того как она упрашивала, взывала, молила, в атмосфере комнаты что-то неуловимо менялось. Ей казалось, сам воздух стал другим, прозрачнее и, может быть, теплее. В нем чувствовалось теперь то, чего она так страстно ждала — присутствие бабушки.
   «Ты пришла! — с исступленной радостью воскликнула Нюта. — Ты возьмешь меня к себе?!»
   Вновь неуловимое движение воздуха, и Нюта поняла — нет, бабушка ее с собой не берет. Но, сколь ни странно, это не означало катастрофы, как казалось Нюте минутой раньше. Главное, что бабушка к ней пришла; теперь она знает все и сделает как лучше. Нюта в блаженном изнеможении откинулась на подушку, вернее, на ком лоскутков под головой. Она чувствовала себя как человек, которому удалось во время аварии вызвать спасателей. Пусть эта помощь еще не подоспела, но какое облегчение знать, что она в пути!
   Потом раздались тяжелые и пьяные шаги, и по глазам полоснул нестерпимый после темноты свет. В комнату ввалились оба бизнесмена. Волк со свистом шипел ругательства, словно выплевывал их своей выступающей вперед челюстью; Жирный тряс обвислым лицом и поддакивал ему:
   — Ну и стерва!.. Вот мы ее сейчас...
   Девчонки моментально проснулись, со страхом глядя на приближающихся фантомов, означающих для них кару и муку. Только вот для кого именно? Волк метнулся к Леркиной кровати, рывком сорвал одеяло.
   — В два слоя поролон зашивать, чтоб быстрее, да? Положено в три, а ты в два?! А если про наш товар слава пойдет, что он некачественный?.. Тебе все равно, дрянь, но сейчас я научу тебя, как заботиться о хозяйском авторитете...
   После этого наступил миг затишья, во время которого Наташа чуть слышно вздохнула, кореянки двинулись на своих постелях, отворачиваясь к стенке, даже толстый Игорь как-то рассеянно крякнул. А потом — захлебывающийся Леркин крик, взлетевший до небес, стук чего-то тонкого и жесткого — проволоки? — о живое мягкое тело, свистящие ругательства в такт ударам... Да что это, Нюта снова в секте?! Это там так обращались с людьми, а остальные жались по углам, чтобы не дай Бог не попасться под горячую руку... И вдруг Нюта тоже закричала, тонко, как заяц, от невозможности снести эту пытку, когда рядом с тобой мучают человека... Тогда, в секте, она имела силы сдерживать себя, а сейчас, после встречи с бабушкой, размякла душой и не справилась. Этот крик дал Лерке передышку: зверь с волчьей челюстью перевел глаза на Нюту.
   — Что еще за хрень? Ей что, новенькой, тоже впарить?
   — Подожди, Пашка, — озабоченно сказал Игорь. — Она в обмороке. Гляди, у нее пена изо рта полезла, вдруг она сейчас помрет?!
   — Так ты гляди, кого нанимаешь!.. — в голос заорал Пашка. — Где ты ее взял, эту дохлятину?
   — Бомжи с чердака сосватали... Нет, гляди, правда пена! Ну чего с ней делать, не скорую ж помощь вызывать!
   — Чего делать! Бери ее быстро за ноги, а я под мышки, и понесли назад на чердак! Если сдохнет, так мы не в ответе! И чтобы никто вообще не знал, что она была у нас! — обвел он взглядом четыре кровати, на одной из которых корчилась в бессловесной муке посеченная проволокой девушка.
   — Значит, на чердак... Ну ты у нас голова... А если она очнется да после назад придет, тогда как? Работала-то она вчера неплохо...
   — Да ты соображаешь, что несешь?! Работала неплохо!.. У нас мертвец появится, так милиция жить не даст, на одних взятках разоримся! Нет, надо же... работала она неплохо!
   Сдавшийся Игорь, которому было жаль не только работницу, но и в какой-то степени саму Нюту, обреченную умирать на чердаке, взял девчонку за ноги. Она оказалась совсем легкой, прав Павел — с такой доходягой у них скоро могли появиться проблемы. Павел всегда выходит правым, он и порядок в мастерской поддерживает. Только уж слишком круто подчас, вот и Лерка теперь день-два работать не сможет... Убытки, зато порядок.
   15
   В передней позвонили. Старушка сделала ему знак — уйди, мол, не лезь пока на глаза. Он зашел в девчонкину комнату, все еще не зная, в чем дело, и закрыл за собой дверь.
   Вот так она, жизнь, и катится. Смолоду Леонид Сергеевич стремился познать ее как можно полнее: хватался за то и за другое, путешествовал, принимал участие в общественных движениях. Потом понял: не так важно вширь, как вглубь. По профессии он был журналистом (тоже дань любопытству к жизни) и в каждом деле старался дойти до сути, до самого потаенного истока. Он достиг успеха на журналистском попроще, потому что внутри него сидел тот неуемный, немного едкий запал, позволяющий писать едко и с перчиком. И этот же запал сказывался в его натуре, делая его, наверное, не самым легким в общении человеком. Друзей у Леонида Сергеевича было немного, хотя знакомых тьма. А настоящий друг — только один, с которым они еще в школе вместе учились.
   Семейная жизнь тоже шла через пень-колоду. Пока рос сын, Леонид Сергеевич не уходил из семьи из чувства долга, а когда вырос, оказалось, что эта отцовская жертва была напрасной. Сын не принимал его как близкого человека. Тут уж, видно, мать постаралась, перенесла их собственные нелады на ребенка. Правду сказать, она всегда была с парнем рядом, в то время как Леонид Сергеевич обычно приходил домой запоздно: дела, встречи, поездки, а то и попойки иногда. Да, получалось так, что и попойки имели место в жизни. Потому что с самим собой он тоже не всегда мог поладить.
   И вот теперь, под старость, можно сказать, для него вдруг открылась новая жизненная страница. Он стал бомжом — ничего себе ситуация! После очередной ругани с женой и сыном ушел из дому и хлопнул дверью. Дескать, больше я к вам не вернусь. Думал снять плохонькую комнатку (на хорошую не хватало денег), а потом работать как зверь, писать без продыху, ездить в далекие командировки и в конце концов сколотить деньжат на скромное жилье.
   В тот вечер было холодно, и он вышел из дому в теплом, хотя и не совсем презентабельном тулупе. Это его в дальнейшем и спасло, потому что будь он в своей замшевой курточке или шикарном, но чересчур легком плаще, дело могло принять скверный оборот. А тулуп, в котором ездил иногда на дачу, наилучшим образом подошел к тому, что с ним дальше случилось.
   Вообще-то Леонид Сергеевич рассчитывал переночевать у своего друга, того единственного, с которым дружил со школьной скамьи и в гостеприимстве которого был так уверен, что даже не созвонился с ним предварительно. А по пути зашел раздавить чекушку, ибо настроение было никуда. Приходить к другу с бутылкой не стоило, потому что из-за язвы желудка и собственных убеждений тот был трезвенником. Так что он решил выпить один.
   В рюмочной, где расслабился Леонид Сергеевич, находились, надо полагать, нечистые на руку люди. Когда он после нескольких, зацепившихся одна за другую рюмочек покинул заведение, оказалось, что в его карманах пошарили. И как только у них получилось?! Однако результат был налицо: Леонид Сергеевич остался без денег. Ему даже в троллейбус не удалось сесть, так как проездной свистнули заодно с бумажником, а для того, чтобы вскочить в задние двери, рассчитанные на выход, не хватило быстроты реакции. Алкоголь затуманил ему голову и отяжелил ноги. Как-никак Леонид Сергеевич был уже не молоденький.
   Он потащился к другу пешком, прикидывая, что делать дальше. После ночи необходимо принять ванну, побриться; потом он займет у Ваньки какое-нибудь мало-мальски приличное пальто и пойдет в редакцию. Поговорит о ссуде в счет будущих гонораров.
   Леонид Сергеевич уже звонил в дверь своего друга-трезвенника, когда на него обрушился главный удар за этот скверный вечер. Он звонил, звонил, и все без толку. Потом приоткрылась соседская дверь, и выглянувшая немолодая женщина сухо сообщила, что «Иван Ильич лег в больницу». «Что с ним?» — встревожился Леонид Сергеевич. Соседка пригляделась и узнала его, после чего стала приветливей. Оказывается, Иван лег на профилактику. И ненадолго — обещал вернуться через несколько дней.
   Леонид Сергеевич успокоился насчет друга, но самому ему предстояло теперь хождение по мукам. Обратиться к не столь близким друзьям или просить помощи в редакции мешало то обстоятельство, что вид у него теперь был несвежий. После вечерней попойки да ночевки на улице, да еще в тулупе, которому место в музее.
   Он решил было зайти домой, почиститься и переодеться, выбрав для этого дневное время, когда жена и сын на работе. Но ведь ключи-то у него тоже украли! А явиться в семью после категорического «ухожу», да еще таким зачуханным не позволяла гордость.
   В конце концов Леонид Сергеевич решил попытать судьбу — сумеет ли он прожить бомжом до возвращения Ивана? Ведь его всегда влекло к познанию жизни во всех проявлениях, не исключая созвучного горьковскому «На дне». Так почему бы не воспользоваться ситуацией? В карманах брюк, по которым никто не шарил — воры удовлетворились бумажником, — застряла кое-какая мелочь, на хлеб и воду, а сигаретками можно пробавляться у прохожих. Так что все в порядке. Правда, такие эксперименты лучше производить над собой в молодости, но человек только предполагает, а уж располагает Бог.
   Со второго же дня бомжевая жизнь принесла Леониду Сергеевичу богатый урожай впечатлений. Одноногий бедняга, с которым сошлись возле булочной, взял с собой нового дружбана «на хату», то есть в подъезд, где можно переночевать. С точки зрения всех знакомых Леонида Сергеевича, это был просто пыльный заплеванный чердак, но по его новым жизненным стандартам — удобное место для ночлега. Во всяком случае, не на улице, где он мерз предыдущей ночью.
   А потом появилась молодая симпатичная дворничиха, задачей которой было выгнать их с чердака. Она кричала, стараясь предстать перед ними грозной фурией, напугать их, заставить подчиниться. Но нарочито крикливый голос вдруг иногда пресекался, а из глаз глядела детская растерянность: «Ну что мне с вами делать?» Было видно, что ей не хочется выгонять людей на мороз, да и вообще противна вся ситуация — в то время как другая дворничиха с наслаждением показала бы свою власть. А этой неприятно во всех отношениях. В ее возрасте, с ее угадывающейся за искусственной грубостью нежной натурой надо видеть перед собою совсем других мужчин... Не дурно пахнущих и небритых, лежащих вповалку на чердаке, а сильных, приятных, готовых протянуть руку помощи. Бедная девочка, какая неподходящая роль ей досталась! Леонид Сергеевич почувствовал, как в нем взыграло чувство покровителя — помочь, защитить... Но защищать, увы, следовало от себя и себе подобных.
   Леонид Сергеевич решил, что можно будет написать об этом статью: насколько противоречиво должно быть состояние молоденькой дворничихи. Профессия требует от нее забыть о таких человеческих чувствах, как жалость и милосердие. А она не хочет забыть, и по законам психологии кричит еще громче, еще неистовее размахивает руками, в одной из которых зажата швабра — потенциальное оружие возможной драки.
   И вдруг эта девочка сказала бомжу с одной ногой: «Вы можете остаться». Милосердие все же победило в ней, но не так, чтобы она села на лестничную ступеньку и расплакалась: делайте что хотите, я больше не могу. Нет, она была готова к дальнейшей борьбе, потому что его, Леонида Сергеевича, продолжала гнать. Не выпускала из рук бразды правления подъездом, однако жалела слабого. Удивительная девушка!
   Потом выяснилось, что ее зовут Мальвиной, — об этом сообщил все тот же одноногий бомж. Подумать только, какое необычное имя! Наверняка мать предназначала девочку к чему-нибудь более престижному, нежели труд дворника. И все-таки как это красиво звучит — Маль-вина... Словно легкий треск, с которым разворачивается конус мальвы!
   Прошел следующий день, и Леонид Сергеевич узнал о своей новой знакомой еще больше. Она не испугалась взвалить на себя проблемы подруги, вернувшейся из секты: крайнюю истощенность, возможные болезни, нестабильность психики, выражающуюся в навязчивом желании умереть. И все это без надрыва, не теряя собственной, хоть и умеренной в данных обстоятельствах, жизнерадостности. Только один раз она упомянула про свою собственную депрессию, в которой когда-то находилась. Леонид Сергеевич об этом не забыл. Чутье журналиста подсказывало ему, что депрессия у этой чудесной девушки могла быть только в связи с какой-то большой жизненной обидой. Мальвину где-то неслабо обидели, так что ее нежная натура не смогла перенести этого бесследно. Возможно, работа дворником — одно из последствий перенесенной ею психологической травмы.
   И вот тут Леонид Сергеевич еще сильнее ощутил потребность взять Мальвину под свое покровительство. До возвращения Ивана оставалось три-четыре дня. Как-нибудь он перебьется, а потом, вернув себе прежний статус, с новым пылом возьмется за работу. И прежде всего решит проблемы Мальвины, в чем бы они ни заключались. Он разберется, кто обидел эту чудесную девушку, и найдет способ ей помочь. А для самой Мальвины это будет как сказка, когда мечты начинают сбываться после встречи с волшебником, не узнанным в лохмотьях нищего...
   Но пока Иван не вернулся, надо было запастись терпением и носить эти самые лохмотья. Судьба неожиданно повернула так, что он должен еще кому-то помочь, не дожидаясь преображения своего облика. Что ж, он готов. Старушка, судя по всему, хорошая, и задуманное дело для нее очень важно. Но ситуацию в целом Леонид Сергеевич пока еще не просек.
   Из коридора донесся самодовольный голос важного мужика в самом соку, звучащий с легким восточным акцентом. Что-то сказала в ответ бабка — должно быть, поздоровалась. Потом они, судя по шагам, прошли к ней в комнату. В щелочку неплотно закрытой двери было видно, что бабка несет впереди себя огромный букет, еле удерживая его в старческих руках.
   — Садись, Рауль, — сказала она и сама села отдышаться. — Сейчас я твои цветочки в воду поставлю. А пока дай-ка мне свой телефон карманный, я Вальке позвоню. Ты вон уже здесь, а она где-то шляется...
   — Разберетесь, бабуля? — сладко спрашивал этот самый Рауль. — А то давайте я сам ей позвоню. А вы действительно — цветочки лучше поставьте, и вот еще тут... виноград, орехи.
   — Спасибо, давай я на кухню снесу. Подожди здесь. Я мигом.
   Но баба Тося чего-то опасалась, потому что, едва выйдя из комнаты, приоткрыла дверь в убежище Леонида Сергеевича и вывалила на его наспех подставленные руки сыплющийся ворох фруктов и цветов. Странно, что она столь небрежно обошлась с подарками гостя, — обычно такие старушки бывают бережливыми.
   — Дай мне свой телефон, Рауль, — вновь донесся из соседней комнаты ее хриповатый голос.
   — Пожалуйста, раз желаете.
   Тут бабка громко позвала: «Леня!» Что было делать Леониду Сергеевичу, как не сложить плоды и розы на большую неприбранную кровать, а самому отправиться к месту событий?
   В комнате бабки сидел полный черноволосый мужик средних лет — в самом соку, как правильно определил по голосу Леонид Сергеевич. Но толстый. Для своего возраста он был недостаточно спортивен, недостаточно мускулист. Видно, штангу не поднимает. Несмотря на то что и сам Леонид Сергеевич систематически не качался, он бы мог справиться с таким противником в честной спортивной борьбе.
   — Кто еще такой? — спросил бабку Рауль. — Это он Леня? Родственник из деревни, да?
   — Леня, — хрипло повторила старуха, не отвечая, — спрячь его телефон.
   Эх, зачем она так сразу сказала! Ведь могла бы шепнуть ему заранее, где-нибудь в уголке, что надо отнять именно мобильник, а не что-нибудь другое. Теперь этот тип знает, на что они нацелились, и исполнить задуманное будет гораздо труднее. Все это молнией пронеслось в мыслях Леонида Сергеевича, пока он примеривался. Сомнения относительно права собственности его не мучили — он по-прежнему был уверен, что с морально-нравственным кодексом у старушки все в норме.
   Гость так удивился, что даже не сделал попытки перехватить свой мобильный. Он только смотрел выпученными от удивления глазами, как Леонид Сергеевич прячет его в нагрудном кармане. Потом перевел взгляд на старуху — неужели она наняла этого мужика, чтобы помог ограбить его, Рауля? Разве он мало денег Вальке дает, чтобы его в этом доме еще и грабили? Нет, кто-то из них определенно сошел сума: либо он сам, Рауль, либо бабка, либо Валька, придумавшая все это шоу. Может быть, она тут где-то прячется, помирая со смеху?
   Но, взглянув еще раз на бабку, Рауль понял, что никакое это не шоу. У старухи были такие глаза... в общем, он поежился, а потом весьма вежливо спросил, что все это значит.
   — А вот что. Ты сейчас телеграмму напишешь, в свой аул. О том, чтобы дитенка Валькиного сюда привезли. Покуда не привезут, сам отсюда не выйдешь.
   — Да вы что, бабушка! Да вы понимаете, что вы говорите?!
   — Чего уж не понимать... А вот ты понимаешь, чего наделал? Забрал дитенка от матери и только карточки кажешь. Да тебя самого не мать, что ль, рожала?
   — Меня рожала мать, — горделиво выпрямился Рауль. — Но не такая, как ваша Валька. Женщина, никогда не позволявшая себе...
   — А она через то себе и позволяет, что тоска заела, — перебила бабка. — Словом, привези, посмотрим. Коли она пить будет и дальше, я сама дитенка стану растить. А помру — тогда снова увози. Но только коли Валька вино не бросит.
   — Минуточку, — поднялся с места Рауль. — Я сейчас, на минуточку. Мне тут нужно...
   — Леня, — предупредила старуха. Но Леонид Сергеевич уже и сам понял, что выпускать гостя из бабкиной комнаты нельзя. Он встал в дверном проеме, загораживая проход. Гость не предпринял попытки прорваться, лишь насмешливо покрутил головой:
   — Ничего себе! Значит, человеку уже нельзя в туалет...
   — Можно, — сказала бабка. Что-то звякнуло у нее в руках, и Леонид Сергеевич увидел знакомое ему по деревенскому детству алюминиевое ведро. Он когда-то ходил с таким на колодец. Звонко пристукнув, баба Тося поставила ведро на пол.
   — Вот тебе, коли приспичит. А вообще привыкай. Покуда не привезут дитенка, нет тебе ходу из этой комнаты!
   — Ин-те-рес-но... — усмехнулся этот кавказский пленник наоборот. «Прямо название для статьи», — подумал Леонид Сергеевич. Это где ж видано, чтобы наши старухи брали в плен восточных бизнесменов (что Рауль бизнесмен, он догадался по щедрости подарков и его чересчур холеному виду.) Ай да старухи, чего они только не могут...
   — Это что ж, бабушка, вы меня в плен взяли? — озвучил Рауль мысли Леонида Сергеевича.
   — Я и в плен брала, — негромко, больше для себя самой, сказала старуха.
   — Вот как! Значит, я не первый? Ну и кого еще вы брали в плен?
   — На войне, — буркнула она.
   Он сбился с тона, но вскоре начал опять:
   — Вы понимаете, что делаете? Ведь вас потом будут судить! Похищение людей — очень серьезная статья!
   — Да кто тебя похищал... — пробормотал сквозь зубы Леонид Сергеевич.
   — А вам особенно стоит задуматься! Бабушке за старость скостят, а вам...
   — За меня не тревожься. Лучше подумай о том, чтобы вернуть ребенка. — Леонид Сергеевич уже начал понимать ситуацию.
   — Значит, почтенные кунаки, вы всерьез за меня взялись, — вновь поменял тональность «кавказский пленник». — И кто же это придумал — Валечка?
   Леониду Сергеевичу не нравился его тон. Он хотел сказать, чтоб тот не ерничал, однако ситуация действительно смущала: все-таки они удерживают этого человека против его воли. Но в старушке Леонид Сергеевич по-прежнему не сомневался. Наоборот, в нем с каждой секундой росло чувство, похожее на восторг. Это надо же, какая умница старуха! Ведь ей, наверное, под девяносто лет! Ай да бабушка, вступилась за внучку! И, наверное, вправду сделает то, чего не сможет ни милиция, ни общественные организации, никто!
   — Пиши телеграмму. — На руки задержанному легла белая почтовая бумажка — телеграфный бланк. А поверх нее — дешевая ученическая ручка.
   — Ну и ну! Значит, если не напишу, голодом уморите?
   — Я не злодейка, — с достоинством отвечала бабка. — Вот тут вода в кувшине, хлеб на столе под полотенцем. Не отдашь Богу душу.
   — Значит, не выпустите? Похитили и будете тут держать, как заложника?
   — Пиши, — повторила бабка. — Ты сам похититель — дитенка увез.
   Леонид Сергеевич понял, что именно теперь надо быть очень осторожным. До сих пор мужик еще до конца не понял, не осознал, что происходит. А теперь наступает перелом, и надо глядеть в оба. За бабку он был спокоен — с ней можно идти на такое дело. Но ведь, кроме нее, в квартире живет взбалмошная, судя по всему, Валька, а может, и еще кто-нибудь...
   Словно угадав эти мысли, старуха потянула его за рукав — выйти вместе с ней из комнаты. При этом она взяла с собой ключ и замкнула дверь снаружи. Потом они оба пошли на кухню, где синхронно испустили вздох кратковременного облегчения.
   — Спасибо, Леня, выручил, — сказала старуха. — Такой ты дельный мужик оказался! Но и дальше мне без тебя не управиться...
   — Служу Советскому Союзу! — пошутил Леонид Сергеевич. Похвала старухи была ему и вправду приятна. А что, если она была на войне, он может всерьез отвечать ей подобным образом. Оба они — осколки советской армии, а чин у бабки на звездочку повыше...
   — Помоги, Леня. Я сейчас пойду к Мальвинке на седьмой этаж, там у ней Валька. Может, уговорю, чтоб до завтра осталась. А ты пока тут...
   — Будет сделано. Не улетит голубок из клетки. Точней, попугайчик...
   — Все шутишь, Леня. Рано еще шутить. Вот дочка моя придет с работы, Валькина мать...
   Старческие глаза отразили беспокойство, и Леонид Сергеевич понял: появления дочери баба Тося боится больше возможного появления милиции или дружков Рауля. Видно, дочь у нее из другого теста и между ними нет понимания.
   — Так вот, Леня. Ты тогда скажи ей, что из деревни приехал. Хотя — тьфу! — она всю родню нашу знает, кто еще жив. Ну скажи, что ты слесарь, трубу чинить пришел. И ключа ей, главное, не давай! Лучше вовсе пускай не знает, чего там в комнате!
   — А если наш попугайчик начнет чирикать?
   На бабкино лицо легла тень — наверное, то, о чем он сказал, было уязвимым местом ее плана. Естественно, человек в девяносто лет не в силах всего предусмотреть. Это естественно. Леонид Сергеевич стал спешно придумывать, что тут можно сделать.
   — А хотите, я ему кляп вставлю?
   — Что ты, Господь с тобой! Еще задохнется! Мы ж не убить его, в самом деле, собрались...
   — Ну, тогда я скажу вашей дочке, что вы ей сами все объясните. Пусть ждет вашего прихода. — «Если только при виде незнакомого мужика ей не придет мысль сразу же позвонить в милицию», — подумалось вслед за тем Леониду Сергеевичу.
   — Ну ладно, Леня. Я, в самом деле, никуда не пойду. Просто позвоню Вальке, чтобы осталась сегодня у Мальвинки. А ты в ее комнате заночуешь.
   — Я буду у вас ночевать?
   — А вдруг он, Рауль-то, ночью чего удумает? — вопросом на вопрос ответила баба Тося. — Так мне без тебя не справиться...
   — Ну что ж!.. Можно заночевать.
   — Жена-то не заругает?
   — Таковой не имеется! — бодро доложил он.
   — Что ж так, у такого сокола да гнездо пустое... А куда она подевалась, жена твоя?
   — Она-то дома, я сам ушел. Пока у приятеля поживу, потом буду копить на какую-нибудь комнатенку.
   — У приятеля? — переспросила бабка.
   — А приятель в больницу лег, но скоро должен вернуться. Я две ночи на чердаке у вас ночевал.
   — То-то я гляжу, Леня, от тебя вроде бомжом попахивает... — не церемонясь, определила бабка. — Не сильно, а все есть!
   — Вроде я снежком обтирался, — смущенно поежился Леонид Сергеевич. — На улице. Раным-рано, пока еще наш замечательный дворник не встал...
   — Мальвинка? Она девка хорошая! А ты чего глаза-то замаслил, как кот на сметану? Поди, в отцы ей годишься...
   — Вы очень откровенная женщина, баба Тося, — вкрадчиво сказал он. — У вас что на уме, то и на языке. Только у меня к вам просьба — не говорите чего не знаете. Что глаза у меня замаслились, это вам показалось... А с Мальвиной у нас отношения чисто дружеские.
   — Ну гляди, — усмехнулась бабка. — Сам гляди, каковы у тебя с Мальвинкой отношения. А я так пойду позвоню ей, чтобы Вальку не отпускала...
   Через пару минут Леонид Сергеевич услышал, как бабка говорит в телефон:
   — Мальвинка! Валентину позови. Погоди, можно она у тебя сегодня переночует? Ага... Ага... Ну, позови ее к телефону! — Старухин голос окреп, налился поистине командирской твердостью. — Валька? Слушай меня. Домой нынче не приходи, ночуй у Мальвинки! Ни на час, ни на полчасика... А я говорю, не смей! Покуда не позову, носу не кажи! — И бабка дала отбой.
   А сразу после этого разговора телефон затрезвонил. Судьба оказалась благосклонна к героическим начинаниям бабы Тоси — ее дочь звонила предупредить о неожиданном ночном дежурстве. Значит, сегодня она не придет, а уж там видно будет. Как говорит пословица, утро вечера мудренее.
   16
   Мне снилось что-то знакомое, что я видела уже не в первый раз, — какой-то больной, врачи в белых халатах, а может, это были вовсе и не врачи... их халаты шуршали как большие белые крылья. Однако я точно помню, что речь шла о жизни и смерти — выживет больной или нет. И это каким-то образом касалось лично меня и вообще всех, всего мира. Потому что, если больной выживет, мир тоже должен выжить; если же нет, мир погибнет. Быть иль не быть — вот в чем вопрос, как сказал шекспировский Гамлет, — я запомнила это еще на уроках литературы.
   Потом подо мной заколебалась земля, и я подумала, что гибель мира уже близко — не зря меня трясет, бросает из стороны в сторону какой-то смерч или ураган. Раскрыв наконец глаза, я увидела над собой сердитую со сна Вальку в одних трусиках — мои ночные рубашки ей были малы, а спуститься в квартиру за своей собственной запретила бабка. Конечно, я волновалась о том, что там у Кабановых, но расспрашивать в данном случае было бесполезно. Насколько легко бабка говорила обо всем обычно, настолько же упрямо молчала в особых случаях. Неужели она удалила Вальку для того, чтобы всю ночь напролет говорить с Раулем?
   — Проснулась, барыня? — толкала меня под бока Валька. — В дверь тебе звонят! Иди скорей, а то мать проснется...
   Я попыталась сообразить, кто мог звонить нам в дверь посреди ночи. Наверное, что-то случилось в Валькиной квартире. Жмурясь со сна, я стала нашаривать на стуле халат...
   — Быстрей, копуша! Или давай я сама открою? Я мигом, а?
   — Да ты на себя посмотри! — усмехнулась я в адрес Вальки, все еще остававшейся в одних трусиках.
   Наконец я нашла халат и, наскоро пригладив волосы, босиком побежала в переднюю. Слава Богу, мамочка пока не проснулась — надо будет говорить с пришедшим тихо, чтобы все это ночное происшествие ее не затронуло... И так ей приходится все время терпеть беспокойство от моих подруг!
   У нас в двери не было глазка, поэтому я накинула цепочку. Хотя ее ничего не стоит сорвать опытному вору. Но вор не стал бы звонить. За дверью тяжело и хрипло дышали.
   — Кто там? — негромко спросила я.
   Дыхание стало громче, словно тому, кто дышал, трудно было ответить. Наконец он собрался с силами и выпалил одним духом:
   — Бомж с чердака, Ленькин друг! Откройте! Тут девушка помирает!
   Нюта! Господи, как я могла забыть с Валькиными делами о другой своей подруге, которой тоже пришлось ой как солоно! Я распахнула дверь: бомж, у которого не было ноги, едва удерживал на руках неподвижную и как будто неживую Нюту. Ее запрокинутое на плечо бомжа личико было страшно бледным и маленьким, глаза закрыты. Я подставила руки и приняла Нюту от безногого бомжа; в следующий момент ее у меня перехватила подоспевшая на помощь Валька.
   — Что случилось? Она упала в обморок?
   — Наверно! — Бомж все не мог отдышаться; ему, конечно, нелегко было спуститься по лестнице без костылей и, главное, с такой ношей на плечах. — Я спал на чердаке. Середь ночи дверь у богатых хлопнула, гляжу — тащат ее два мужика за руки и за ноги. Ну, думаю, убили... Затаился, чтоб разузнать, а как они обратно вернулись, так я сразу к ней. Слышу, дышит, но глаза закрыты. Может, доктора надо... — Бомж словно оправдывался, что принес беспамятную Нюту к нам, хотя его поступок должен был вызвать восхищение. Если б этот калека не пришел на помощь, Нюта, наверное, умерла бы.
   — Я просто не знаю, как вас благодарить! Просто слов не найду...
   — Главное, Леньки сегодня нет, — воспрянул духом Нютин спаситель. — Ленька бы донес как нечего делать! Но он где-то в другом месте ночует, может, у бабы какой... А мне без костылей несподручно, ну да что было делать?
   Во время этого рассказа Валька и моя мама, тоже, конечно, проснувшаяся, уже хлопотали над Нютой. Мама смочила тряпочку нашатырным спиртом и махала ею перед Нютиным заострившимся носом. Валька бестолково совалась помочь, но, видя, что мешает, молча встала рядом в кофте, надетой задом наперед, и ждала, когда она понадобится. Я подбежала с другой стороны и тоже встала: как всегда, мамочка была главной.
   — Вызови «Скорую помощь», — сказала она мне.
   Я кинулась к телефону.
   — А полис у Нюты есть? Медицинский? — спросила Валька. — Так просто «Скорая» лечить не станет!
   — Как же не станет, если человек без сознания! Не может этого быть!
   — А им все равно, хоть бы человек помирал. Нет полиса, нет и разговора. Это тебе не советские времена, когда врачи с больными нянчились...
   — Вызывай, — повторила мама. — Если им понадобится полис, покажем твой, только и всего... Как будто она не Нюта, а Мальвина...
   — Правильно! И как это мы сразу не догадались! — с облегчением удивилась Валька. — Нет, тетя Вера, вы, честное слово, молодец!
   А я, набирая ноль три, немножко про себя удивилась: моя мама всегда была такой правильной, такой, как бы это сказать, законопослушной... даже в мелочах. Она, например, никогда не ездила в транспорте без билета, еще до того, как в троллейбусах и автобусах установили систему «Анти-заяц». Никогда никого не обманывала, говорила лишь то, что думала на самом деле... И вот так легко догадалась о том, что нам с Валькой и в голову не пришло!
   Но тут мне стало стыдно своих посторонних мыслей в тот момент, когда Нюта, может быть, при смерти. Я сделала вызов на собственное имя, якобы это со мной плохо, и вновь заняла свое место возле хлопотавшей над Нютой мамы. Я стояла с одной стороны, Валька — с другой. Так же мы с ней стояли однажды в детском саду, когда моя мама играла на пианино, а мы с Валькой пели: «Раз-два-три-четыре-пять, вышел зайчик погулять...» Я выводила тоненько, а Валька — басистым голосом. Кажется, там еще были такие слова: «Принесли его домой, оказалось — он живой!» Ох, какая же чепуха лезет в голову, когда Нюта еще не очнулась!
   Но эта чепуха имела какое-то отношение к тому, что происходило в нашей жизни. Больше того — она перекликалась с моим повторяющимся сном, главный смысл которого вновь выходил на первое место. Быть иль не быть, выживет — не выживет, надежда или конец — это относилось и к Нюте, и к Валькиной разлуке с Садиком, и ко мне самой, все еще не определившейся в жизни, парящей меж небом и землей... И вообще ко всему миру, где происходят трагедии, но есть в то же время героизм — хотя бы поступок одноногого бомжа, доставившего к нам Нюту, или бабы Тоси, не побоявшейся встать на защиту внучки. Кто победит, добро или зло? Выживет — не выживет?..
   — Смотри, она глазки открыла! — шепотом воскликнула мама.
   17
   Когда Тамара Федоровна возвращалась домой с ночного дежурства, около подъезда стояла машина «Скорой помощи». В голове тут же возникла беспокойная мысль: не с матерью ли чего? Она вроде крепкая, но все-таки восемьдесят девять лет! Вдруг с сердцем плохо? Или доченька учудила какую-нибудь штуку: может напилась до полусмерти и — кто ее знает! — вены себе порезала. Последнее время от нее всего можно ожидать. Вот так и живи, вздохнула про себя Тамара Федоровна, так и коротай время со старухой-матерью да с пьяной дурой, которой неизвестно что в голову взбредет.
   Во дворе было не метено, хотя Мальвина с седьмого этажа обычно вставала рано. Вот тоже история — девчонка нормально училась, во всяком случае, получше ее тупицы Вальки. Однако Валька после школы устроилась в фирму на большую зарплату и, если бы не вела себя как дурочка, могла бы стать обеспеченным человеком. А Мальвина пошла в дворники, так и метет перед домом из года в год да шваброй в подъезде шаркает... И чего только мать ее смотрит!
   Свою собственную дочку Тамара Федоровна все время старалась наставить на путь. Сперва добром, потом перешла на попреки — и все как о стенку горох! Улыбнулась ей раз в жизни удача, влюбился в нее богатый мужик. Тут, если с умом действовать, можно много пользы извлечь — а она родила, дура, ребенка и потом отдала его просто так, ничего взамен не потребовав. Нет, конечно, лучше бы малыш жил дома, Тамара Федоровна тоже помогла бы его растить, ведь это ее внук. Но если бы да кабы... Раз уж так оно все повернулось, можно было взять с Рауля отступного. Все равно ведь ребенка не вернешь — а Рауль бы дал, если как следует попросить. Правда, он и теперь приносит им деньги, вон ремонт за свой счет сделал. Но все до поры до времени, пока еще Валька как женщина что-то из себя представляет. А вот когда сопьется с круга, тут он ее и бросит, разве что милостыню порой подаст. Тем более, характер у доченьки не сахар, только раздражать может солидного человека. «Чтоб больше о Рауле никто здесь не упоминал!» А на что ты пить будешь, на бабкину пенсию? Или мать должна всю жизнь вкалывать как ишак?
   Тамаре Федоровне было жаль себя. Вот так и встречай собственную старость, с матерью-старухой да дочкой-пьяницей... А между прочим, сама она тоже еще хочет пожить — порадоваться, пока не станет совсем уж поздно. В ее возрасте многие личную жизнь устраивают, особенно если в молодости не удалось хорошо пожить. Она, Тамара Федоровна, достойна этого больше других: все признают, что она стильно одевается, у ней всегда волосы покрашены, свежий маникюр, высокие каблуки, хотя и нелегко целый день на них протоптаться. Это девчонкам легко, а не взрослой женщине. Но она терпела, лишь бы исполнилась ее заветная мечта. И вот — до сих пор одна, словно заговоренная!
   Иногда Тамаре Федоровне казалось, что это все из-за ее домашних, бабки и дочери. Она тратит на них нервы, а собственная жизнь уходит — последние годы, когда возможно счастье. Вот сейчас придет Тамара Федоровна домой, надо Вальку вразумлять, чтобы не бросала Рауля. Бабка в таких делах не помощница: обычно молчит-молчит, уж досада возьмет на нее, что все молчит. А она тут как раз и выдаст что-либо такое, от чего девка еще больше с толку собьется. И опять досада берет на бабку — зачем рот открыла, молчала б себе и дальше... .
   Тамара Федоровна обогнула машину «Скорой помощи» с левой стороны, чтобы отвести беду, и вошла в подъезд. Лифт поднял ее на четвертый этаж, ключи она достала из сумочки чуть раньше... Но не успела открыть, как дверь перед ней распахнулась. На пороге стоял немолодой, но очень интересный мужик, как раз того типа, который нравился Тамаре Федоровне. Не столь красивый, сколько складный и собранный: видно, что не глуп, и сила в нем есть, и норов, как мужику полагается. А что немолод, так ведь и она не девчонка, по возрасту они как раз друг другу подходят. Цепкий взгляд Тамары Федоровны заметил и то, что незнакомец неухожен — в какой-то скверной затертой водолазке, по которой стиральная машина плачет, в сто лет не глаженых штанах. Но это еще не беда — подумаешь, штаны не глажены! Было бы что внутри, а выгладить недолго...
   — Проходите, пожалуйста... Вы, наверное, дочка бабы Тоси?
   — Да... — испугалась она, вспомнив о «Скорой помощи» у подъезда. — А что случилось?
   — Не беспокойтесь, ничего особенного. — «Если не считать особенным нахождение в квартире заложника», — мысленно добавил Леонид Сергеевич.
   — Ну и слава Богу! Тогда я, с вашего разрешения, войду. Меня зовут Тамара.
   — Здравствуйте, — вежливо и слегка смущенно поклонился гость (Тамаре Федоровне как раз нравился у сильных мужиков такой тон — вежливый и слегка смущенный). — Леонид. Проходите, пожалуйста, я сейчас чайник поставлю... Вы ведь с дежурства?
   — Угадали. Но чайник лучше поставлю я, это женское дело. А вы пока расскажите...
   — Как попал к вам, да? Видите ли, дело в том... Словом, меня пригласила баба Тося!
   — Мама? — удивилась Тамара Федоровна.
   — Ну да, ваша мама. Сейчас она легла отдохнуть, всю ночь не спала...
   — Ей было плохо? Я видела у подъезда «Скорую помощь»!..
   — Нет-нет, это не к нам!.. Тут, видите ли, в чем дело... Разрешите, я помогу вам пальто повесить, а после пойдем на кухню и там обо всем переговорим!
   Пока Тамара Федоровна млела, в то время как этот невесть откуда взявшийся мужик снимал с нее пальто, из глубины квартиры раздалась дробь кулачных ударов и громкий крик:
   — Эй там! Я слышу, кто-то пришел! Знайте, что здесь совершается преступление — незаконно удерживают человека! Вызовите милицию!
   — Что это значит? — застыла на месте Тамара Федоровна.
   — Сейчас я вам все объясню. Эх, жаль, баба Тося спит, а меня вы первый раз видите! Но будить ее жалко, поэтому попробуйте мне поверить. У вас есть дочь Валя...
   — Эй там! Слышали, что ли?! — вновь закричал тот, кто просил позвонить в милицию. Это был громкий мужской голос, как будто уверенный в себе. Но теперь в нем проскальзывала растерянность, словно его обладатель терял почву под ногами.
   Так что же случилось?.. Тамара Федоровна поняла, что этот тип, который ей сперва так понравился, на самом деле грабитель либо, хуже того, террорист. Он взял в заложники бабку, Вальку и того, кричащего из комнаты, а теперь вот еще и Тамару Федоровну заманивает своей лаской-приветом. Надо срочно отсюда выбраться и действительно позвонить в милицию...
   — Подождите... — Так и есть, грабитель-террорист заслонил собой выход. Конечно, глупо было таранить его собственным телом, но что еще оставалось делать? Оружием он не угрожает, по крайней мере пока. Значит, надо попытаться пробиться: баба в соку подчас бывает сильней мужика, особенно в экстремальных обстоятельствах. Так думала Тамара Федоровна, не решаясь признаться себе, что есть и другой мотив, абсолютно не подходящий к ситуации...
   «Ого, — думал в это время Леонид Сергеевич. — В глазах-то у женщины кое-что прорисовывается. Можно сказать, рыбка сама идет в сети. Пожалуй, это единственный сейчас способ ее остановить: не то вырвется, крик поднимет. Ну точно — единственный шанс...» В висках у него застучало, горло пересохло: уже давно рядом, так близко, не было женщины, которая сама на тебя западает. И в то же время что-то мешало ему обойтись с ней так, как он привык поступать в подобных случаях. Чужой дом? Экстренная ситуация? Слишком короткое знакомство? Все вместе взятое, конечно, имело вес, но главная причина заключалась не в этом. В чем же тогда? Леонид Сергеевич предпочел не формулировать, хотя смутно чувствовал: его небывалое смущение каким-то образом связано с Мальвиной...
   Тут на пороге, шаркая тапками, появилась заспанная баба Тося. Тамара взглянула на мать страшными глазами — ну как же, помешала! В этот момент в глубине квартиры вновь загремела дробь кулачных ударов и странные, пробирающие до печенок звуки: отчаявшийся мужик завывал теперь, как хищник из породы кошачьих. А может, как гиена. Леонид Сергеевич не был силен в зоологии...
   — Мама! — Тамарин голос не предвещал ничего хорошего. — Мама, ты можешь мне объяснить, что тут происходит?
   — Рауль бесится, — равнодушно зевнула бабка. — Я его в своей комнате заперла, покуда не подаст телеграмму.
   — Так это Рауль! — Новость едва не сбила Тамару с ног. — Ты что, с ума сошла?! Какую телеграмму он должен дать?
   — Чтоб Валькиного дитенка привезли, Садика. Без того не выпущу, сколько б он тут ни просидел.
   — Мама, ты соображаешь, что говоришь? Ведь стоит Раулю заявить...
   — Пусть заявляет, только когда Садик будет у нас. А мы на него заявим! Нет такого закона, чтоб дитенка от матери увозить!
   — Мама, у тебя маразм...
   — Ваша мама героическая натура, — наклонился Леонид Сергеевич к уху Тамары и словно невзначай легонько коснулся его губами. — Ведь это правда, что она была на фронте?
   — Была — но какое это сейчас имеет значение?
   — Это всегда имеет значение! — выпрямился Леонид Сергеевич. — Ладно там молодые — они не всегда могут понять. Но мы-то с вами знаем, какое значение имеет то, что человек воевал в Великой Отечественной войне!
   После этого возникла пауза.
   — Иди на кухню, Томка, — через минуту предложила старуха. — Приготовь чего-нибудь для Лени, он с вечера не евши...
   — Так ты еще и голодом людей моришь! — ужаснулась Тамара Федоровна. — Просто с ума сойти!
   — Я и говорю — приготовь...
   —А тому... Раулю... — запнувшись, спросила Тамара Федоровна. — Для него тоже приготовить?
   — Тот на хлебе-воде посидит, — отрезала бабка. — Через него вся каша и заварилась!
   — А Валька где?
   — У Мальвинки...
   — С ума сойти!.. — в третий раз повторила Тамара Федоровна. — Ну давайте, граждане похитители, готовить завтрак. Предлагаю макароны по-флотски с «Галиной Бланка», омлет и кофе. Все за? Тогда иду на кухню... Леонид, поможете мне кофе смолоть?
   Леонид Сергеевич согласился. Но это была вовсе не та готовность, при которой можно на что-то рассчитывать. Тамара вдруг поняла — никаких интересных отношений между ними не будет. Вроде бы намечалось, и вдруг как ножом отрезало. Почему?
   18
   В большой старинной квартире на улице Чаплыгина редко звонил телефон. Пожалуй, это было понятно в отношении глухой и одинокой старухи Дарьи, даже в отношении пьющего Толика, который существовал одичало, без друзей-знакомых. Но ведь она-то, Илария Павловна, всю жизнь трудилась на ниве воспитания. Она была учительницей сорок лет — через ее руки прошло по крайней мере десять потоков детей, с которыми она провела по четыре года. И то, что телефон в ее квартире молчит, а почтовый ящик всегда пустой, может говорить только о двух вещах: либо она была плохой учительницей, либо мир сорвался со своих основ.
   — Тетя Лара! — застучал в дверь Толик. — Подите к телефону, вас спрашивают!
   — Илария Павловна? — Это звонила Мальва, у нее был странно взволнованный голос. — Але, Илария Павловна, вы меня слышите?
   — Слышу, деточка, что случилось?
   — Я хочу с вами посоветоваться! Вы помните Нюту Тихонову?
   — Ну-ка погоди... Это беленькая такая, робкая? Конечно, я ее помню — она еще сиротой осталась в восемь лет. С бабушкой жила...
   — Да, точно! Ее родители на машине разбились. Так вот, Илария Павловна: бабушка Нюты тоже умерла, а сама она на днях вернулась из секты!.. Теперь такая слабая, что мы не знаем, как быть...
   — Погоди, Мальва, расскажи все подробно, — поняв, что дело серьезное, попросила она нарочито спокойным учительским голосом. — Говори, в какую секту попала Нюта?
   — Братство... или Церковь Праведных. Точно не помню, что-то такое. Но до чего ее там довели, вы бы видели!
   — Могу себе представить, — с горечью вздохнула учительница. — Но как же она оттуда выбралась? Ведь обычно они в такие силки ловят человека, что уже навсегда...
   — Нюту отпустили после того, как ее осмотрел врач. У них там бывали осмотры, не для всех, а когда кто очевидно болен. Нюту осмотрели и отпустили — наверное, нашли у ней неизлечимую болезнь... — Мальва с трудом сдержалась, чтобы не заплакать.
   — Погоди заранее горевать! Главное, что ее отпустили. Сейчас, как я понимаю, она вернулась к себе?
   — Так ведь ей, Илария Павловна, некуда вернуться! Перед тем как уехать к сектантам, Нюта продала квартиру. И как только приехала, так села на лестницу против своей бывшей двери: хочу домой! А в ее квартире теперь швейная мастерская...
   Когда Мальва рассказала до конца, Илария Павловна уже знала, что посоветовать:
   — Во-первых, надо, чтоб Нюта хоть немного оправилась: постельный режим, покой, крепкий бульон из курицы… Подержи ее немножко у себя, Вера Петровна не будет против?
   — Мама не против, — ответила Мальвина, удивившись, что учительница помнит имя-отчество ее мамы.
   — Ну вот, денька три пусть побудет с вами. Пока первый стресс пройдет. А потом я буду рада видеть Нюту у себя. Пусть поживет, поправится окончательно...
   — Илария Павловна! Это неудобно. Вы старый человек — ой, простите, я не то хотела сказать...
   — Если не так сказала, все равно я сама виновата, — улыбнулась та, которую назвали старой. — Значит, я не научила тебя сказать так, как нужно. Но это сейчас неважно... Да, я старая, и Толик не молод, не говоря уже о Дарье Титовне. Однако нам нужно какое-то обновление в квартире, понимаешь? Мы хотим видеть рядом молодость!
   — Но ведь Нюта очень больна... Мы тут вызвали «Скорую помощь», врач сказал, надо сделать анализы... А в больницу она не захотела, ей вообще кажется, что она должна умереть.
   Учительница с минуту помолчала.
   — Знаешь, кто нам должен помочь? Есть специальные центры реабилитации... как это, погоди... ну да — реабилитации пострадавших от тоталитарных сект. Они существуют при православной церкви. Хочешь, я о них разузнаю?
   Теперь задумалась Мальвина.
   — Наверное, можно. Только как Нюта...
   — А что тебя смущает?
   — Ну, все-таки она уже хлебнула в этом Братстве Праведных... Или Церкви Праведных — не помню точно, как эта секта называется...
   — Ну ты скажешь! — засмеялась Илария Павловна невеселым смехом. — Православие с сектой сравнила — вот это да!
   — Да я ничего плохого не говорю... Конечно, православие наша историческая религия, это я понимаю. Но если уж честно, Илария Павловна: откуда мы знаем, что в этой самой православной церкви Нюте не задурят голову, как в секте?
   — Вот оттуда и знаем, что историческая. Секты эти пришли к нам в девяностых годах, и сейчас уже в обществе известно, что это большое зло. За пятнадцать лет разобрались! А православие живет в России второе тысячелетие, и никому, даже атеисту, не придет в голову утверждать, что оно калечит людей. Разве староверам, которые себя сжигали и других заставляли... Ну да это и есть секта от православия — староверы!
   — Простите меня, Илария Павловна, — сказала Мальвина. — Я просто беспокоюсь за Нюту. Ведь ее надо беречь — она уже столько перенесла!
   — Вот именно: теперь ее надо беречь и лечить, восстанавливать душу, которую калечили, и тело, которое сделали больным. Всем этим исстари занималась и занимается православная церковь. И будет заниматься, пока мир окончательно не сорвется со своих основ. Ну, а тогда уже — конец света...
   — Я понимаю, Илария Павловна. Но если посмотреть объективно — каждый кулик свое болото хвалит. Сектанты, наверное, тоже скажут, что лечат душу и тело...
   — За сектантами только их слово, которое может быть — и бывает, как мы видим, — лживым. А за православием — вся история нашей страны, все битвы, победы, традиции, наши бабки и деды, культура, менталитет... Ух ты, заговорилась! — вдруг сделала передышку Илария Павловна. — Ты прости меня, Мальва, за патетичный тон — уж очень, действительно, обидно. Как будто наше и чужое на одной доске! Да еще какое наше и какое чужое!
   — Вам валерьяночки налить... — подошел сзади Толик, околачивавшийся по каким-то делам в передней.
   — Не надо! — махнула рукой Илария Павловна. — Нет, Мальва, это я не тебе. А ты вот что: ты позвони мне завтра. Я найду для тебя адрес, в храме спрошу, и ты сходишь разузнать обстановку. Спросишь, когда можно привести Нюту.
   — Хорошо, — согласилась девочка. — Я там сама посмотрю, как и что.
   — Вот и умница... Доверяй, да проверяй, так? Это хорошо, что у тебя есть характер.
   На том разговор закончился. Илария Павловна осторожно положила трубку на старый, с трещиной, аппарат и спросила крутившегося рядом Толика:
   — Ну, как самочувствие? Ты сегодня на улицу выходил?
   Толик был в периоде восстановления сил после очередного запоя. Он потихоньку втягивался в колею нормальной жизни.
   — Выходил, тетя Лара! Красота какая на улице — снег идет!
   — Снег?.. — Илария Павловна хотела взглянуть в окно, но окна в передней не было, и она только представила себе метель, эти белые вихри крутящихся снежинок, обновляющих и убеляющих все вокруг. — Слушай, Толик, а что если мы вылепим Снегурочку?
   — О чем вы, тетя Лара?
   — Помнишь сказку: не было у деда с бабой детей, и слепили они себе девочку из снега...
   — Так вам же нельзя на улицу выходить! — простодушно отреагировал не понявший, в чём дело, Толик. — Если хотите, я под вашим окном снежную бабу скатаю! Если вам будет приятно...
   — Нет, Толик, — загадочно улыбнулась она. — Я хочу настоящую! Беленькую девочку, худую и бледную, с которой плохо обошлись люди. Она сейчас такая слабая, что вот-вот растает...
   — Ну, я не знаю... — развел руками Толик. — Я чего-то, наверное, не понял...
   — Ты думаешь, кто-то из нас сошел с ума? — подхватила Илария Павловна. — На самом деле никто. Просто есть девушка, которую нужно приютить. Моя бывшая ученица...
   Дверь одной из комнат открылась, и вышла закутанная в серый платок Дарья Титовна. На руке у ней висел пустой чайник, но дело было не только в нем. Дарье Титовне не хватало общения. Услышав, что в передней разговаривают, она и надумала попить чайку, а заодно угостить Павловну и Тольку. Это теперь была ее семья, после того как она осталась одинокой. «Всех перестройка сожрала», — скупо говорила она о своих погибших. Зятя убили при расстреле Белого дома, дочь с внучком разбились на самолете по вине какого-то недотепы, недосмотревшего, что в моторе не все исправно. Старшая внучка умерла от СПИДа. В общем, как на подбор...
   Все это было не вчера, и раны уже успели затянуться тоненькой пленочкой. Ну а что под ней, про то сердце знает, да еще Бог. Удивительно, что после стольких смертей сама Дарья Титовна жила себе и жила, уж десятый десяток разменяла. Но что поделаешь, коли Бог покуда смерти не посылает? Значит, надо жить да любить тех, кто рядом...
   — Вот и Дарья Титовна, — громко заговорила Илария Павловна, зная, что ее соседка туга на ухо. — А у нас тут назревает домашний совет! Вот послушайте, что я вам расскажу, а потом выскажете свое мнение...
   — Как же не взять сироту, — выслушав всю историю, решила Дарья Титовна. — За внучку нам с тобой, Ларка, будет...
   19
   И вот мне пришлось отправиться неизвестно куда — в какой-то Душепопечительский центр, сразу и не выговоришь! Сосватала меня Илария Павловна, и я не могла отказаться. К тому же там, может быть, вправду помогут Нюте. Пока нельзя было сказать, что она поправляется, но ее состояние, во всяком случае, стабилизировалось. Мы с мамой заставляли ее лежать, отпаивали куриным бульоном, и обмороков больше не было. Но проблемы с психикой по-прежнему оставались: как только я пробовала поговорить с ней по душам, разговор обязательно спотыкался о ее нежелание жить.
   — Зачем вы с Верой Петровной обо мне беспокоитесь, все равно я скоро умру. Нет, не жалей меня, Мальвина, я ведь сама об этом не жалею. Я как раз хочу этого — умереть. Потому что жизнь на самом деле совсем не такая, как мы когда-то думали...
   Это было правдой — что мы прежде думали о жизни иначе. В детстве всегда кажется, что мир только и ждет, когда ты вырастешь, чтобы в полной мере раскрыть тебе свои объятия. А потом все оказывается не так, особенно если твоя юность приходится на кризисный период, когда все общество, весь народ живет словно тяжелобольной. Ну да это уже из моих разговоров с Иларией и еще, может быть, из моих снов. Потому что нечто похожее я давно уже вижу во сне, только забываю подробности.
   Все это так, да ведь нельзя же опускать руки. Вот баба Тося — решила во что бы то ни стало вернуть домой Валькиного сыночка и ради этого заперла главу фирмы в своей комнате. Два дня они с Леонидом Сергеевичем держали пленника взаперти, а после Валькина мать потихоньку его выпустила. Валька думает, он дал ей за это денег, хотя, может быть, это и не так. Но бабка после того, как Рауль выбрался, слегла. Грустная история, я до сих пор переживаю: и Вальку жалко, и бабу Тосю, и Садика, который не увидит своей родной матери. А еще страшно за Леонида Сергеевича: вдруг Рауль подаст на него в суд? Человеку со связями засудить бомжа ничего не стоит. Правда, Леонид Сергеевич бомж не совсем обычный, прямо-таки исключительный тип бомжа, но все же. Бабка ладно, бабке все с рук сойдет, ее в тюрьму не посадят. А вот Леонид Сергеевич...
   Все это действовало так, что мое настроение было последнее время на нуле. Но надо переключаться, надо что-то делать, иначе будешь как Нюта: «Хочу умереть». Поэтому сегодня, управившись с двором и подъездом, я отправилась по данному Иларией адресу.
   Душепопечительский центр — звучит-то как, словно в позапрошлом веке! Я никогда еще не бывала в подобного рода заведениях и не знала, как там себя вести. Сперва мне пришлось проходить сквозь какие-то ворота, за которыми дорога раздваивалась: к церкви и к дому. Церковь была хорошенькая, из красного кирпича с белой отделкой, какая-то вся радостная, узорчатая. Она напомнила мне о детстве: школьные экскурсии, иллюстрации к русским сказкам... словно повеяло тем временем, когда все в жизни было просто, понятно и хорошо. Никаких тебе стрессов, никаких безвыходных ситуаций.
   Дом, к которому вела другая дорога, наоборот, выглядел вполне современно: подъезд, звонок, охранник. Узнав, что я сама не знаю, в какую комнату обратиться, он стал узнавать об этом по внутреннему телефону. Потом записал мои данные, выдал пропуск и объяснил: подняться на второй этаж к дежурному по приемной.
   С этого дежурного и начались особенности этого места, потому что он оказался монахом. На нем была длинная темная одежда и островерхая шапочка как будто из черного бархата. И в то же время это был мой ровесник, мы с ним могли бы учиться в одном классе. А я-то думала, что здесь со мной будут разговаривать старые мудрые люди, вроде Иларии Павловны! Но, с другой стороны, это как раз было хорошо: говорить с ровесником всегда проще.
   — Здравствуйте…
   Я не знала, как принято здороваться с монахом, поэтому еще глубоко кивнула, вроде как слегка поклонилась. И он в ответ поклонился, но не слегка, а как следует; ему даже шапочку на голове пришлось придержать, чтобы не слетела. Из-под нее на меня глянули веселые мальчишеские глаза, светлые и по-доброму любопытные.
   — Здравствуйте, вы к кому?
   — У меня подруга попала в секту, в Церковь Праведных. Провела там несколько лет и вернулась совсем больной. Теперь ей негде жить, потому что свою квартиру она уже продала. Деньги, разумеется, взяла секта...
   — Да уж не иначе, — усмехнулся этот монах-мальчишка.
   — Еще у нее проблемы с психикой. Она твердит все время: «Я хочу умереть...»
   — Понятно, — вздохнул он. — Я запишу ее на прием! Постараюсь пораньше... — Он пролистал блокнот записи, при этом по-мальчишески вытянув губы трубочкой. — Нет, на ближайшие дни все занято. Но я попрошу... Дайте мне свой телефон, я свяжусь с вами и скажу, когда можно привести подругу.
   Я продиктовала номер и свое имя.
   — Мальвина? — удивился он.
   — Вы в детстве читали «Приключения Буратино, или Золотой ключик»? Помните, там была девочка Мальвина? То есть кукла, но все равно что живая девочка!
   — Помню, конечно, — ответил он. — Только это происходило не у нас, а в Италии!
   — Ну и что ж, что в Италии?
   — Там живут католики, — объяснил он, складывая бумажку с моим телефоном и не понравившимся ему именем. — Традиционная религия — католицизм. Естественно, и имена католические.
   — А разве нельзя нам тоже.... Ну, как-нибудь красиво назвать ребенка?
   — Вы хотите сказать, наши имена не красивы?.. Я думаю, так кажется потому, что мы к ним просто привыкли. Не зря же мода на имена периодически меняется: то простые в ходу, как, скажем, Катя-Настя, то изощренные, вроде Полины и Вероники. Но все равно это наши, православные имена.
   — Да, я знаю... — Мне вспомнилось, что говорила об этом Илария (кстати, у нее-то самой тоже не вполне обычное имя!) — Человеку при крещении дают имя в честь какого-нибудь святого. И этот святой становится его покровителем.
   — Вот видите! — обрадовался монах. — Вы знаете сами. А имя можно выбрать по календарю. Это в старину был такой обычай — в день какого святого человек родился, тем именем его и крестили...
   — Значит, это связано с днем рождения, — сказала я, чтобы поддержать беседу.
   — Не обязательно. Иногда просто любят какого-то святого, независимо от даты — так в честь его и называют. Но когда предпочтений нет...
   — Тогда по календарю, — понятливо кивнула я.
   — Да. А хотите, посмотрим, какое вам полагается имя! — с воодушевлением предложил он и вынул из ящика довольно толстый глянцевый журнал с надписью «Православный церковный календарь на 2006 год».
   — Посмотрите! — Мне тоже стало интересно: какая святая меня дожидается...
   В это время сзади открылась дверь, и вошел еще один человек в такой же темной одежде и шапочке. Тоже монах, но постарше. Он нес в руках икону, с которой на меня глянуло как будто знакомое лицо: улыбающаяся женщина в монашеском одеянии. Но где же я ее могла видеть?
   — Смотри, написали образ — преподобная княгиня Евфросиния, в миру Евдокия. Недавно причислена к лику святых. В 2007-м году — шесть веков со дня рождения.
   Монах, с которым я до этого говорила, встал с места, перекрестился и поцеловал икону.
   — А когда день ее памяти, я забыл?
   И вот тут я услышала, как назвали день, который я с детства привыкла считать своим. Потому что в детстве он приносил мне ощущение праздника, подарки и веселье. Теперь — только один подарок, от мамочки, и неумолимое напоминание, что время не стоит на месте. Но все равно я о нем помнила и помню, потому что это день моего рождения.
   Когда я сказала об этом вслух, молодой монах взволновался:
   — Надо же! А мы как раз думали, в честь какой святой вам можно дать имя. Теперь ясно — в честь преподобной Евфросинии Московской!
   — Мне кажется, я ее уже где-то видела, — кивнула я на икону.
   — Где вы могли видеть? Этот образ закончен в нашей иконописной мастерской только сегодня. Может быть, на картинках в исторических книжках?
   — Почему в исторических?
   — Потому что это русская княгиня, жена Дмитрия Донского! Безусловно, историческая личность, кроме того что святая.
   — Нет, отец Андрей, на картинках Евфросинию не рисуют, — сказал монах постарше. — О ней прежде вообще мало говорили, недавно только узнали о ее подвигах.
   — И все равно, где-то я ее видела...
   — Раз девушка чувствует, значит, неспроста, — серьезно сказал Андрей, почему-то названный отцом; ах да, так же принято величать священнослужителей! — Нет, правда, давайте мы попросим батюшку окрестить вас Евфросинией, — обернулся он ко мне.
   — Прямо сейчас? — Мне вдруг стало холодно внутри от какого-то веселого тайного страха: как это я, Мальвина, выйду отсюда уже с другим именем, под покровительством преподобной княгини?
   — Можно бы и сейчас, но вам надо подготовиться... Погодите-ка! — Андрей вновь стал шарить в ящике стола и через довольно продолжительное время извлек оттуда тоненькую брошюрку: «Житие преподобной Евдокии — Евфросинии, великой княгини Московской».
   — А почему у ней два имени? — спросила я, уже настроившись на Евфросинию.
   — Потому что Евдокией ее звали до принятия монашеского сана. А в монашестве полагается новое имя, вот она и стала Евфросинией.
   — А что значит «Житие»?
   — Это значит, как она жила, как стала святой. Читайте, девушка, а потом опять приходите к нам, — предложил монах постарше. — Или в любую другую церковь!
   — Девушка пришла к нам по делу, — пояснил отец Андрей. — У нее с подругой тяжелая история. Но, как видите, — он опять стал обращаться ко мне, — как мы все видим, Бог и о вас промыслил. Показал вам вашу будущую святую... если, конечно, вы окреститесь!
   — Я подумаю, но, наверное, так и будет...
   Потом старший монах унес икону, а книжечка осталась со мной. Я попрощалась с отцом Андреем и ушла из Душепопечительского центра.
   20
   Баба Тося слегла. После неудачной операции с задержанием Рауля у нее поднялось давление, закололо под лопаткой, в глазах запестрели мушки. Валька пошла за врачом, а Тамара Федоровна, потирая покрасневшие глаза, то и дело входила в комнату к матери. Она предлагала больной лекарства, виноград, витаминный морс и обычно столь любимое бабкой молоко с медом. Но все было напрасно. Старуха не отзывалась и даже не смотрела на дочь, страдавшую у ее постели запоздалым раскаянием. Она просто прикрывала глаза истончавшими веками, похожими на птичьи пленки, и ничего не говорила в ответ.
   — Мама, ну прости меня! — не выдержала наконец Тамара Федоровна. — Ну ты не дело задумала, все равно б ничего не вышло!
   — Больно деньги любишь... — после минутной паузы отозвалась старуха.
   Речь ей давалась с трудом, слова силой выталкивались из похрипывающей груди, но сознание оставалось ясным. Она продолжала быть настоящей бабой Тосей, с прежними чувствами, волей, разумом. Она могла простить дочь и могла не простить. Надо было говорить правду, чтобы успеть покаяться перед тем, как эти старческие всевидящие глаза навсегда закроются.
   — Я не из-за денег, мама. То есть не только из-за них. Меня обида взяла, аж в глазах потемнело! Ты понимаешь меня... как женщина...
   — Ленька с тобой не стал? — не снижая голоса, спросила старуха.
   — Сперва как будто хотел, — стыдливо шептала Тамара Федоровна. — Я уж подумала, что он согласен... И вдруг потом раздумал...
   — А ты к Раулю и выпустила его, — заключила бабка. — Обида на мужика глаза застлала, а Валька с Садиком тебя не касаются...
   — Прости, мама! — зашлась слезами Тамара Федоровна.
   — He о том ревешь, что мама, — бесстрастно определила бабка. — О том, что Леня тебя не полюбил...
   — И это тоже! Я сейчас жизни своей не рада! Прямо хоть руки на себя наложить!
   — Ну, придет время, смерть сама явится!.. — Бабке пришлось переждать, чтобы у нее выровнялось дыхание. — А что до мужика... Не думай, Томка, он тобой не побрезговал!
   — А почему тогда?.. — с напряженным вниманием спросила Тамара Федоровна.
   — Потому, что он в Мальвинку влюблен. Вот и постеснялся.
   — В Мальви-инку?.. — Это было для Тамары Федоровны потрясающим сообщением. — Да как же так... ведь она...
   — Ну да, в дочки ему годится. Но сердцу ведь не прикажешь.
   — Так она, Мальвинка, тоже ему взаимностью отвечает?
   — Не всерьез... Ну, что-то там себе, может, думает... Она ведь не такая, как наша Валька — соблюдает себя!
   В это время в передней хлопнула дверь — пришла упомянутая Валька.
   — Простишь меня, мама? — всхлипнула Тамара Федоровна, торопясь закончить разговор до того, как дочь войдет в комнату.
   — Бог простит. Деньгами иудиными с Валькой поделись, ей ведь теперь негде взять. На что жить будет?
   — Какими деньгами? — вытирая слезы, переспросила она.
   — Теми, что у Рауля взяла... А вот и она!..
   Валька боялась, что уже не застанет бабушку в живых: ее выпуклые голубые глаза блестели налетом влаги, а лицо приняло выражение невесть за что обиженного ребенка.
   — Ну как, бабуленька?..
   — Поди-ка сюда. А ты, Томка, выйди!
   Когда Тамара Федоровна скрылась за дверью, бабка велела соединить ее по мобильному с Раулем.
   — Зачем, бабуль? — со слезами спросила Валька. — Ведь все уже выяснилось, ничего другого не будет. Для чего тебе еще унижаться?
   — Христом-Богом тебя прошу — набери!
   Валька набрала и стала придерживать мобильник на подушке, возле бабушкиного уха. Вызванный номер вскоре ответил.
   — Рауль? — переспросила бабка. — Я помирать собралась. Коли не хочешь, чтоб прокляла тебя на том свете, — тогда сам знаешь чего. — Сказав это, она махнула внучке рукой — выключай, мол, эту свою штуку. И с чувством исполненного долга откинулась на подушки.
   — Бабуленька, ты не помирай! — завопила испуганная Валька.
   — Кабы не зря, а так что ж... помереть каждому придется, — медленно ответила бабка. — Не до ста же лет мне небо коптить!
   — До ста. — Валька встала на колени возле кровати и прижалась лбом к бабушкиной руке. — Живи до ста лет! И еще дольше! Всегда живи!
   — Ишь ты — всегда... Сама вот пообещай, что пить бросишь. Молчишь... Ну хоть постарайся, а?
   — Постараюсь... — стуча зубами, чтоб не расплакаться, обещала Валька.
   — Вот и ладно. А теперь иди, отдохнуть мне надо. Да не бойся, так сразу не помру...
   Бабка прикрыла глаза своими птичьими веками. Валька поправила ей одеяло и на цыпочках вышла.
   21
   Когда я пришла домой, там была только Нюта — мамочка уже ушла на работу Я стала рассказывать ей про Душепопечительский центр и про Евфросинию. Нюта слушала, кротко склонив к плечу свою белокурую головку — ни дать ни взять ангелочек.
   — Правильно, Мальвина, — одобрила она, выслушав меня до конца. — Ты, конечно, крестись. Меня тоже крестили, когда я была маленькой. Теперь, как умру, можно в церкви отпевать...
   — Да что ты о смерти, Нюта! Тебе еще жить да жить. В этом центре тебе помогут...
   — Мне никто уже не поможет.
   — Что же ты, даже не пойдешь туда? Мне один монах, Андреем его зовут, обещал устроить, чтобы нам с тобой поскорее можно было прийти.
   — Пойду. Да, я пойду в этот центр — как его, душеспасительный?
   — Душепопечительский, — поправила я. Действительно, название такое, что не сразу выговоришь!
   — Я туда пойду, но не за помощью. Просто не хочу обременять вас с Верой Петровной — вы и так уже хлебнули со мной всяких забот. А в этом центре, может, устроят куда...
   — Нюта!.. — возмущенно воскликнула я.
   — У меня ведь и документов нет, в секте отобрали. Может, там помогут восстановить. А то ведь и не похоронят рядом с родными...
   — Нюта, ты опять за свое!..
   В общем, я прекратила с ней разговаривать и пошла на кухню подогреть для нее бульон. Но пока он подогревался, Нюта от слабости задремала, так и не дождавшись обеда. Будить ее я не стала и раскрыла пока «Житие» преподобной Евдокии-Евфросинии.
   Она была женой Дмитрия Донского, поднявшего Русь на Куликовскую битву. На ее долю пришелся весь нервный, эмоциональный труд жены, матери и хозяйки огромного государства, разоренного татаро-монгольской ордой. Наверное, без Евфросинии не было бы и победы на Куликовом поле, потому что она во всем вдохновляла князя Дмитрия. Княгине пришлось пережить гибель своих детей, пленение старшего сына, а вскоре — смерть мужа, бывшего ей всегда лучшим другом. И еще целую вереницу бед, пожаров и эпидемий, едва не сгубивших наш город и всю страну. Но она оставалась деятельной, умеренно веселой, а свою скорбь прятала в глубине сердца.
   От чтения меня оторвал звонок. За дверью стоял Леонид Сергеевич, но каким он теперь передо мной предстал! Это был уже не бомж, ночующий на чердаке, а человек элиты, каких показывают по телевизору. Яркая рубашка под бархатным пиджаком, очки в модной оправе. И главное — выражение лица: такое победоносное, но при том внимательное. И чуть насмешливое, самую малость. Мне показалось, он усмехается для того, чтобы скрыть волнение.
   — Здравствуйте, Мальвина. Вот решил зайти к вам, узнать, как дела. Зато уж на чердаке меня сегодня не будет, можете об этом не беспокоиться...
   — Конечно, не будет — в таком виде да на чердак! Вы сегодня совсем особенный!
   — Вы полагаете? Это я раньше был особенный, а теперь такой, как всегда.
   — Значит, жизнь бомжа для вас кончилась?
   — Надеюсь, что навсегда. Но я благодарен ей, потому что узнал много нового. Вот только с вами не успел поговорить по душам, и потому предлагаю сей пробел ликвидировать. — Леонид Сергеевич посмотрел на подоконник лестничной клетки, я вышла из квартиры, и мы с ним устроились побеседовать. — Скажите мне откровенно — чего бы вам хотелось от жизни?
   Я задумалась. Если серьезно, мне бы хотелось, чтобы сама жизнь вокруг изменилась. Чтобы она снова стала такой, какою была во время моего детства: простой, понятной и доброй. Но, может быть, она и тогда была страшная, уродливая, надломленная? Может быть, я просто не замечала? Или действительно жизнь меняется с каждым годом не в лучшую сторону?..
   — Вижу у вас на лице отражение глобальных проблем, — заметил Леонид Сергеевич. — Должен вам сказать, что имел в виду более конкретные желания.
   — Конкретные? Ну, тогда я бы хотела, чтоб Нюта снова стала здоровой, жизнерадостной и больше не поминала о смерти. И чтобы жила в своей квартире.
   — Гм... — наморщил лоб Леонид Сергеевич. — Ну а еще что?
   — А еще чтобы у Вальки все получилось... чтобы ей привезли ее Садика!
   — Вот как... Ну а для себя, для себя лично вы, Мальвина, чего-нибудь желаете?
   — Лично для себя?..
   Последнее время я как-то не думала об этом, и теперь мне пришлось вспоминать. Чего же я хочу лично для себя?.. Ах да! Ведь все эти годы я провела в хронической депрессии из-за того, как со мной поступили на конкурсе творческого моделирования. По этой же причине не могла сменить профессию, так и осталась в дворниках. И самое главное — у меня теперь не было силы воли заставить себя вновь взять в руки карандаш и сделать набросок в своем альбоме...
   Обо всем этом надо было кому-нибудь рассказать, а Леонид Сергеевич сам напросился. Он был идеальным слушателем. Когда я выговорилась, с его стороны последовала одна, довольно странная фраза:
   — Вот это я, пожалуй, смогу.
   — Что именно?
   — Ну, в случае с Нютой я бессилен, так же как и в случае с Валькой. Чтобы решить эти дела юридически, потребуется вести жуткую войну, неминуемо обреченную на провал... А вот вас раскрутить как молодого талантливого модельера — тут я могу помочь.
   — Как это? — спросила я с замиранием сердца. — Что значит вы можете помочь?
   — Просто я работаю волшебником, — напел Леонид Сергеевич. — Знаете такую песенку? Ну вот, я работаю журналистом и занимаюсь подобными проблемами.
   — И что же вы сделаете? — с сильно бьющимся сердцем спросила я.
   — Разузнаю, где вы можете показать свои работы, и сам за всем прослежу. А что вы талантливы, в этом нет никаких сомнении. Это видно, что у вас талант...
   Мне стало так весело, словно наступил день моего рождения — не сейчас, а в детстве, когда я его так ждала. Тот день, который приносил мне кучу радостей. А сегодня довелось узнать о нем еще и другое — что это день памяти преподобной княгини Евфросинии.
   И вдруг я вспомнила, где уже видела ее лицо — во сне, который снился мне время от времени, один и тот же. Там лежал больной, от которого зависело все: жизнь и смерть, победа и катастрофа. Вокруг него стояли сочувствующие в белых одеждах. А потом в палату стали заходить посетители: мужчины и женщины, священники и монахи, князья и княгини. Вот среди них-то я и узнала Евфросинию: она склонилась над больным вслед за человеком в воинских доспехах. Мне еще тогда подумалось, что, выходит, это был князь Дмитрий Донской...
   22
   На рассвете ударил колокол — значит, сейчас все в Кремле начнут пробуждаться и хлопоты нарождающегося дня вступят в свои права. Княгиня вставала раньше этого срока и очень ценила темные предутренние часы, когда можно не думать о грядущих делах и хлопотах — кроме той заботы, чтобы вознести их в молитве к Богу. Но эта забота суть облегчение, в ней вся маета растворится. Как сказал Господь: «Бремя Мое легко, и иго Мое благо есть»...
   А еще княгиня любила смотреть, как ночная темь постепенно побеждается светом. Она нарочно гасила свечу, когда еще узорные окна горницы казались вырезанными из плотной черной бумаги. Потом потихоньку, почти незаметно, в этой черноте обозначатся серые переливы: они будут расти, ветвиться в разные стороны, охватывать все больше и больше пространства, покуда окна не станут из черных серыми. И тут на ночном, но уже предрассветном небе взойдет Утренняя Звезда, напоминающая людям о Пресвятой Богородице. Потому что и во тьме ветхозаветного времени сперва явилась Она, «от Нее же воссия Солнце Правды Христос Бог наш». Так и в акафисте поется: «Радуйся, Звезда, предвосхищающая Солнце!»
   Но последнее время не одна княгиня глядела на борьбу тьмы с утренним светом: не спалось и ее супругу, другу и господину ее князю Димитрию. Поначалу помолившись иконам в своей светелке, Евдокия шла в домовую церковь — и там уже находила раннего молельщика, застывшего на коленях перед Спасом. Знала княгиня, что гнетут ее мужа тяжкие думы, да и как иначе? Рвут враги Русь на части, только милостью Божьей жива...
   В домовой церкви на ту пору уже теплились свечи и лампады, зажженные Димитрием. Святые лики словно выступали из темноты, раздвинутой их дрожащими желтыми язычками. Каждый язычок пламени — словно острие копья либо наконечник шлема. Свечное воинство стояло навытяжку, как застывшие перед боем русские ратники. В тишине слышалось потрескивание фитильков и звук расплавленных восковых капель, срывающихся на медь подсвечников.
   Не проронив ни слова, княгиня опустилась на колени рядом с супругом. Молились не вслух, но оба об одном — был бы и дальше Господь милостив к Руси. Просили Заступницу, Матерь Божию — огради нас честным Своим Покровом, не попусти разоренья русских земель! Взывали к святым угодникам — умолите за народ русский!
   Когда встали с колен, князь взял Евдокию за руку — иной ласки не мог позволить себе в церковных стенах, среди святых ликов. Да и пойдет ли на ум иная ласка, коли облегли сердце черные думы? Сели князь и княгиня у стены на лавку, очи в очи, рука с рукой. И мысли у двоих единые.
   — Тяжко болен русский народ, — первым прервал молчание князь. Голос его глухо отдался под безмолвными сводами. — Не знаю, подымется ли...
   — Подымется. — Евдокия заговорила мягко, ласково: слова ее голубками под своды полетели. — Всегда подымался, сколько раз было! И ныне воспрянет. Не таков наш народ, чтоб вконец беды его извели...
   — Трудно ему! Рвут враги аки псы голодные, с востока и с запада донимают — орда да литовцы...
   Князь говорил об известном, сто раз продуманном, давно лежащем на сердце тяжким бременем. Он сам знал, что княгине это не в новость, но так уж меж ними повелось: рассуждать о бедах-напастях вслух. И не к тому, чтоб воду в ступе толочь, а чтобы «всяку беду обратать в узду», как сказывают в народе. Вслух да вдвоем легче на верную думу набрести.
   — А ныне и вовсе татарове сбесились: сказывают, Мамай новый поход готовит, — горестно продолжал Димитрий. — Черной смертью по Руси замыслил пройти, как пращур его Батый! Помнишь, летописи про то сказывают?
   — Воля Божья, — вздохом откликнулась Евдокия.
   — Второй раз Руси такого не выдержать. Она с прежнего, с Батыева-то похода еще головы не подняла...
   — Пошто ж не подняла? — Княгиня обрадовалась, что может, не кривя душой, возразить на эти горькие слова. — Москва, кою дед твой Даниил обустроил, по сю пору стоит невредима! А Кремль наш белокаменный? Строили-строили, камень из Мячкова возили — теперь и осада нам не страшна! А смелость в людях — то тут, то там по Руси дань поганым не платят...
   — Верная твоя речь, — согласился князь. — Оттого и сбирает Мамай новый поход, что боится вовсе Русь потерять! Да вот беда, сами-то мы нынче на рать не готовы. То мор, то пожар, то дань платим — не с чего было силы копить...
   — Не впервой Руси неготовой-то воевать, — помолчав, тихо ответила княгиня. — Вот хоть прадед твой, благоверный князь Александр... Тоже, поди, боялся, как против немцев шел, а утвердил Русь крепче, чем прежде. Сказывают, ему наперед Невской битвы убиенные Борис и Глеб в виденье являлись, друг дружку торопили: «Правь лодку, брате, поспешим на помощь земле русской!» Так нешто они и нам ныне не помогут?
   — Помогут, отрада моя, — согласился Димитрий, легонько обнимая жену. — Не только Борис да Глеб, а и сам Александр с ними! Ведь и он ныне к лику святых причислен.
   — Как же, на отпеванье вдруг руку из гроба протянул да отходную молитву взял... Дивны дела Твои, Господи! — добавила княгиня, и оба супруга перекрестились. После того с минуту длилось молчание.
   — Да, много в Русь вложено... — снова заговорил Димитрий, задумчиво глядя перед собой. — Что святых-то, святых! Хоть среди князей посмотреть: в первую голову Владимир Красно Солнышко, идолов поправший и нас святым крещением просветивший. Потом сын его, Ярослав Мудрый. Опять же, младшие сыновья — страстотерпцы Борис и Глеб...
   — А после того — князь Владимир Мономах, — радостно подхватила княгиня. — От которого венец-то пошел! Шапка Мономахова!
   — А Даниил Московский, а Михаил Черниговский, в Орде замученный! А Александр Невский, о котором мы сейчас поминали!
   — Мыслю я, княже, что должно нам в след ему идти, — тихонько сказала княгиня, прижимаясь к крутому мужнину плечу. — Он с одной руки народ защитил — от крестоносцев отбился, а тебе с другой Бог указывает... не пришло ли время Орду с Руси потеснить?
   — Думал я о том! — воскликнул князь Димитрий, повернувшись так, что скамья громко скрипнула, словно вторя его словам. — Всем сердцем желаю, да не подымем мы нынче такой победы!
   — А коли предки помогут? Сам считал, сколько на Руси святых! Считал, да сбился... И ведь это только князья, — взволнованно продолжала Евдокия. — А среди простого народа сколь прославлено: и преподобных, и юродов, и мучеников!
   — Что ж святителей-то забыла, — напомнил жене Димитрий. — Не меня ли митрополит Алексий с младых лет берег? И разве б выстояла Москва в лихолетье без его помощи?
   — Не забыла я про святителя, просто речь не дошла. Еще о старце Сергии хочу слово молвить. Коли пойдет на нас Мамай, спросим преподобного Сергия — в леса народу бежать али встречать гостей грозной сечей. Уж угодник Божий не ошибется...
   — Так и сотворим, — согласился князь. — И умеешь же ты сердце успокоить, разумница моя... А теперь, гляди, в окнах посветлело, пора день начинать! — Димитрий встал со скамьи и повел супругу из церкви.
   23
   Зазвонил телефон.
   — Тебя, — с удивлением сказала мама, передавая мне трубку. — Какой-то мужской голос.
   Я думала, это отец Андрей, но оказалось — Леонид Сергеевич. И как только я его узнала, во мне изнутри поднялся радостный холодок, словно я глотнула ледяного шампанского (так было со мной один-единственный раз, на дне рождения Вальки).
   — Мальвина? Ну вот, я кое-что для вас устроил, — сказал он так, что это ощущение сладкого холода закружилось во мне воронкой. — У вас сохранились наброски ваших моделей?
   — Да... То есть нет.
   Когда я увидела на конкурсе очень похожие модели, то вырвала из альбома эти листы. Почему-то мне казалось, что они уже в самом деле как будто не мои! И я не хотела хранить чужие эскизы, словно меня могли уличить в воровстве — меня, у которой все украли! Такая вот психологическая коллизия, как назвала мое тогдашнее состояние Илария Павловна.
   — Не сохранились, ну и не надо. Я как раз думал — что мы будем делать, если у Мальвины все в целости? Ведь доказать авторство очень сложно, а в вашем случае вообще нельзя. Значит, прежних эскизов у вас нет, а новые?..
   — Тоже нет. Знаете, после конкурса...
   Я замялась, не зная, как рассказать ему про свою депрессию. Она выражалась не в том, чтобы безвольно лежать на диване — это было со мной всего полдня, — а как раз в том, чтобы больше не брать в руки карандаш. Швабру, метлу, скребок для льда — пожалуйста. А вот карандаш ни за что на свете.
   — Понятно, — отозвался на мое молчание Леонид Сергеевич. — Я так и думал. Вы очень ранимы, Мальвина, хотя и переносите многое, от чего ваши сверстники нос воротят. У вас тонкая внутренняя организация, — почему-то со вздохом добавил он.
   — Значит, ничего не получится?
   — Вот и я боюсь... То есть о чем вы — не получится? — вдруг словно встрепенулся он.
   — Ну, с тем, что вы надумали насчет моделей.
   — Вот тут как раз, я надеюсь, получится. Уж хотя бы тут... Значит, слушайте меня: через час, если вы свободны, мы едем в школу моделей Святослава Зайкова...
   — Зачем? — с замиранием сердца спросила я.
   — У них есть проект, именуемый «Дебют». Для молодых, не известных пока модельеров. Там тоже выдаются премии, выпускаются альбомы... Словом, вы примете участие в очередном кон...
   — Вы хотели сказать — конкурсе? — превозмогая неприятное чувство, спросила я.
   — Вот именно. Я хотел пощадить вашу чувствительность, но вам придется привыкать к этому слову, Мальвина. В конкурсе, да. Но на этот раз вам ничего неприятного не грозит.
   — А вдруг...
   — Теперь исключается. Я прослежу за вашим дебютом.
   — Но ведь у меня нет никаких работ!
   — Будут. Все это и затевается ради того, чтобы у вас появились новые работы. Чтобы вы развивались творчески. А со временем ваши работы увидят свет.
   И он рассказал, что надо делать: под его руководством я оформлю заявку на определенный вид одежды, которую должна буду смоделировать за три месяца, как раз к первому туру конкурса. А он предупредит оргкомитет, что собирается обо мне писать — мол, я подаю большие надежды. Меня задело, что и тут дело не обходится без протекции, то есть не совсем честно. Но Леонид Сергеевич был со мной не согласен:
   — Если человек талантлив, Мальвина, это видно. Особенно такому старому волку, сто лет занимающемуся журналистикой. Поверьте, я действительно возлагаю на вас большие надежды, это не просто слова...
   От этих «не просто слов» мне стало еще холоднее, еще радостнее, а пузырьки шампанского забегали в горле с удвоенной силой. Но потом оказалось, я поняла его несколько «не в ту степь», как говорили когда-то в школе.
   — Поговорим начистоту, Мальвина. Может быть, это звучит напыщенно, но я гражданин своей страны. Меня не может оставить равнодушным то, что я вижу сейчас вокруг, — и особенно страшно потому, что уязвимей всех у нас остается молодежь. Соответственно и результаты: либо пьющие, как ваша Валька, либо покалеченные сектами, как Нюта. Либо равнодушные, прагматичные, стакан воды больному не подадут, если это не будет оплачено. А вы совсем другая. Глядя на вас, хочется в будущее смотреть!
   — А вот мне как раз хочется в прошлое. — С радости я не удержалась, чтобы не рассказать ему, чем сейчас занимаюсь. — Я читаю «Житие преподобной Евдокии-Евфросинии, княгини Московской». Вы знаете, она была женой Дмитрия Донского и во всем ему помогала. Без нее, может быть, и Куликовской битвы бы не было! А в 2007-м году будет отмечаться шестьсот лет со дня ее рожденья...
   — Интересно, — с некоторым удивленьем, что я такое говорю, отозвался Леонид Сергеевич. — Вот о чем, кстати, надо писать. Я не я буду, если не влезу в эту пресс-кампанию!
   Я хотела сказать, что никакой пресс-кампании нет, просто издали ее «Житие» и икону написали, но вместо этого высказала свое заветное:
   — А знаете, она родилась в мой день рождения. То есть это я родилась в ее день. Если мне выбирать имя для крещения, я могу быть Евфросинией. Это традиция такая — брать имя того святого, в день которого человек родился...
   — Вот как, — почтительно удивился Леонид Сергеевич. — Традиция, говорите. А откуда вы знаете?
   Я рассказала про Душепопечительский центр, куда меня послала Илария Павловна. Леонид Сергеевич опять сказал, что хорошо бы об этом написать. По-моему, ему в любом случае не хватило бы времени заниматься всем сразу, и я ему об этом сказала.
   — Согласен, Мальвина. Но сколько вокруг, оказывается, важных тем для журналиста! Вот вы сказали, что смотрите сейчас в прошлое, а я вам скажу, что прошлое и будущее смыкаются. Взять хотя бы этот ваш центр — он в основе своей традиционен, но решает самые современные задачи. Реабилитация после секты! Да таких заведений поискать!
   Потом мы договорились, где встретимся, и я пошла собираться. Но оказалось, что ни одного приличного костюма у меня нет. Ведь все эти восемь лет я не думала о своем гардеробе, не покупала вещей и не шила сама. Во-первых, потому, что ни с кем не встречалась. Во-вторых, жалко было денег: даже если дворник обслуживает два участка, он много не заработает, а мамочка и так всю жизнь выбивалась из сил. В-третьих, выбор фасона платья или юбки сразу напомнил бы мне то, о чем я хотела забыть: модели, конкурс, невозможность держать карандаш... Хитрая штука депрессия: она оставила меня в одних скромных брюках и форменной оранжевой куртке работника ДЭЗа.
   — Надо сходить в магазин, — предложила мама.
   Но у нас не было на это ни денег, ни времени.
   — Пусть Валька даст тебе что-нибудь надеть!
   Действительно, это могло бы стать выходом. Я поцеловала маму, поручила ей отсыпавшуюся все это время Нюту — мы не мешали ей много спать, надеясь, что таким образом организм восстанавливает силы, — и отправилась на четвертый этаж.
   — Это ты? — встретила меня Валька, по обыкновению непричесанная, в распахнутом халате. — А я думала, «Скорая» приехала.
   — Вы вызвали «Скорую»?
   — Бабушка моя помирает, — сказала Валька и вдруг затряслась в беззвучном плаче.
   — Погоди, Валечка. Ей в самом деле так плохо?
   — Говорю, помирает! — выкрикнула Валька.
   Я вдруг почувствовала, что мне тоже хочется зарыдать, словно это моя собственная бабушка. В какой-то степени так оно и было: родной бабушки я не помню, а баба Тося неразрывно связана с моим детством. Я вновь увидела ее на лавочке у песочницы, где сидим мы с Валькой, вновь услыхала ее тягучий, грубоватый голос: «Положь где взяла!» Это когда Валька хотела отнять у меня лопатку. Несмотря на несколько вздорный нрав, баба Тося была нам не страшна: мы давно уже разобрались, что она жестко стелет, да мягко спать. Сколько раз на этой лавочке я получала от нее конфеты и бутерброды, да и игрушки частенько перепадали. Тогда еще у Вальки был отец, зарабатывавший много денег, а у меня отца не было с самого начала, поэтому мы жили куда бедней. Потом-то и Валькин отец спился...
   — Ну что ты стоишь, как столб, — капризно проговорила Валька, но я поняла, откуда у ней в голосе такая носовая протяжность — чтобы не разреветься. Она и сама стояла столбом, не зная, что делать: вернуться ли ей к бабе Тосе или караулить в прихожей «Скорую», чтобы открыть врачу дверь на пять секунд раньше. В такой ситуации здравый смысл иногда отказывает и кажется, что каждая секунда важна. А может быть, так оно и есть.
   — Мальвинка, постой тут, чтобы не пропустить «Скорую». Приоткрой дверь, а то звонок бабушку напугает... А когда врач войдет, веди его прямо в комнату!
   — Хорошо, — согласилась я, не уточняя, как это «Скорую» можно пропустить. Но раз Валька хочет, чтобы врача с порога встречали, то пожалуйста, мне не жалко...
   По правде сказать, мне было жалко другое. Ведь Леонид Сергеевич будет ждать меня уже через сорок минут! Мы с ним пойдем устраивать мое будущее, и в этом было для меня все самое волнительное и прекрасное. Во-первых, с ним. Во-вторых, само будущее, с карандашом в руках и альбомом перед глазами, с моделями, которые я больше не буду гнать, когда они начнут прорисовываться в уме! Нет, наверное, будущее все-таки «во-первых», а то, что с Леонидом Сергеевичем, — «во-вторых». Но есть ли смысл делить, когда то и другое для меня теперь сплавлено воедино?
   Однако я не могла уйти, потому что была нужна Вальке. Это ведь только повод — покараулить «Скорую помощь». На самом деле ей просто нужен сейчас близкий человек, потому что ее матери, похоже, нет дома. Да и вообще у них с матерью отношения не первый сорт... Теперь Валька дополнительно винит ее в том, что выпустила из плена Рауля. Не то чтобы моя подруга надеялась на исполнение бабкиного плана, но все-таки... А еще потому, что после провала бабка слегла. В таком возрасте крупное огорчение может спровоцировать любой приступ...
   И все-таки Валька оказалась права — «Скорую» можно пропустить. Я очнулась от своих мыслей только после того, как в приоткрытую по Валькиной просьбе дверь быстро вошел смуглый черноволосый врач, полноватый, хотя еще относительно молодой. Он без слов отодвинул меня с дороги и скорым шагом направился в комнату больной. Его даже не пришлось провожать, о чем просила меня Валька. И он был без халата, а в его руках я не заметила докторского чемоданчика. К тому же этот странный врач прибыл без сопровождения — за ним не шла сестра или фельдшер, как положено на «Скорой помощи».
   Едва успев все это сообразить, я услышала Валькин крик и кинулась в комнату бабы Тоси. На пороге в нос мне ударил тяжкий запах лекарств и испарений, а у постели больной отчаянно боролись двое: тот самый чернявый «врач» и Валька. Вот он заломил ей за спину руку, поднял и понес, барахтающуюся и визжащую, мимо меня в переднюю. Я так изумилась, что даже не сдвинулась с места защищать подругу. Все это казалось мне просто-напросто нереальным.
   — Гад, паразит, убью! — извиваясь в его руках, орала Валька.
   Только когда он запер ее в ванной и сам так же скоро пошел назад, я обрела способность действовать. Мне стало ясно, что в первую очередь надо не Вальку выпускать, а бежать на помощь к бабе Тосе. Может быть, Рауль (теперь я задним умом поняла, что это был Рауль) явился прикончить ее раньше, чем сама она будет готова уйти из жизни? Ясное дело, он решил отомстить! Подумав так, я бросилась вдогонку за Раулем, но все-таки оказалась в комнате несколько позже него. Он меня не видел. К моему удивлению, он склонился к бабе Тосе и разговаривал с ней — тихо, без крика, как и положено говорить с больной. И она ему что-то отвечала! Валькины приглушенные вопли, доносившиеся из ванной, служили странным фоном этому не менее странному общению.
   — Я не проклинала, — с трудом выговорила бабка.
   — Почему же тогда одно за другим? Деньги. Здоровье. Убить меня грозятся... Сама помираешь, хочешь за собой в могилу уцепить?
   — Я не... проклинала, — натужно повторила она. — Это тебя Бог... наказывает!
   — За что?
   — За... Вальку! Пришла к тебе... молодая, све... — бабка смолкла на секунду, задыхаясь, — свеженькая, а ты испортил... и сы... сына лишил!
   — Но ведь это и мой сын тоже!
   Бабка слабо махнула рукой:
   — Тебе... не нужен, ты с ним... не живешь! Отвез и забыл... А Варь... Валька мать!
   Несколько секунд длилась пауза. Кажется, бабка задыхалась. Я выдвинулась из-за спины Рауля, чтобы дать ей воды или лекарство, но баба Тося сделала мне чуть заметный знак — погоди, мол, не суйся. Я вновь отступила. Потом Рауль, который либо не видел меня, либо не обращал внимания, обронил глухим голосом:
   — Я привезу ребенка.
   — При... везешь? — охнула баба Тося; мне показалось, что ее голос зазвучал живее.
   — Клянусь. Но только пусть все наладится: и в моем здоровье, и в бизнесе. Не накручивай больше на меня...
   — О... обещаю. Но только... чтоб... навсегда!
   — Хорошо, я оставлю здесь Садата. Ведь иначе ты с того света мне житья не дашь, — раздраженно проговорил Рауль. — Старая ведьма!
   После этого он развернулся и быстро прошел в переднюю, в остававшуюся раскрытой дверь. Когда его шаги отзвучали, в квартире настала тишина. Даже запертая в ванной Валька стихла, прислушиваясь.
   — Мальвин... — чуть слышно позвала из спальни баба Тося. — Ты где?
   — Я здесь, баба Тосечка, что тебе подать? Сейчас «Скорая» приедет...
   — Что мне «Скорая»... была уже... «Скорая»!
   Я подумала, что у ней начался бред, но она смотрела вполне разумно. И вдруг подмигнула мне! Это было невероятно, но тем не менее было: баба Тося задорно мне подмигнула!
   — Мальвинка... ведь он теперь правда... привезет!
   — Садика? — подалась я к ее постели. — Да, он поклялся! Теперь он привезет Садика и оставит Вальке!
   — Оставит... побоится, что я его... с того света достану!
   — Баба Тосечка, — осторожно спросила я. — А вы правда?.. Ну, вот что он тут говорил: про здоровье и что убить его хотят...
   Баба Тося молчала. Конечно, нехорошо приставать к больной с вопросами, тем более с таким вопросом, но мне было очень важно услышать ответ. Чрезвычайно важно для всей моей будущей жизни.
   — Вы с ним сделали что-то, баба Тосечка?
   На постели раздались какие-то квохчущие звуки, одновременно напоминающие хрип и бульканье. Я испугалась, не агония ли это, но... увидела, что бабка смеялась! И так просто, так добродушно, что ответ стал ясен сам собой: не проклинала она никого и вообще не знает, как это делается. Так что же — выходит, действительно за них с Валькой вступился Бог?
   — Иди... выпусти ее... — просмеявшись, икнула бабка. — А я подремлю пока, устала...
   — Может быть, примете лекарство?
   — На что мне... все равно помирать. — Я заметила, что бабкин голос стал крепче, речь реже прерывалась вздохами. — Зато теперь уж не зря помру!
   Из ванной вновь послышался шум: Валька стучала в дверь и требовала, чтобы ее немедленно выпустили. Я кинулась к ней, но по пути наткнулась на двух только что вошедших женщин в белых халатах, очевидно, врача и фельдшера. Они растерянно оглядывались, пытаясь понять, куда занесла их судьба. Само собой, им было неуютно в такой квартире, Валькины крики действовали на нервы, и только врачебный долг еще удерживал их здесь. Я скорей повела прибывших к бабке, успокаивая, как могла, на ходу. А потом улучила секунду, чтобы бегом вернуться в переднюю и отодвинуть запор на двери ванной, выпустив ничего не понимающую, красную от бросившейся в лицо крови Вальку.
   24
   У меня не было телефона Леонида Сергеевича, поэтому весь остаток дня я изнывала от невозможности ему позвонить. Наверное, он ждал меня в условленном месте, а потом решил, что я его обманула: сказала, что приду, и не пришла. Ведь он специально звонил за час до встречи, подтверждал нашу договоренность. Это было в то время, когда я искала у себя подходящий костюм или платье. А потом мама надоумила меня пойти за одеждой к Вальке, и там я застряла до позднего вечера. Но что мне было делать?
   После того как «Скорая» уехала, баба Тося заснула. А мне пришлось успокаивать Вальку — у ней задним числом началась истерика, еще усилившаяся после того, как я рассказала ей про Рауля. От нежданной радости тоже бывают истерики. Валька требовала, чтобы я вновь и вновь пересказывала ей ход событий с того момента, как Рауль запер ее в ванной. Кто что сказал, и кто что ответил, и что после этого было. Мы ушли в кухню, чтоб не тревожить больную, и трепали языками до тех пор, пока они не стали у нас заплетаться. Тогда Валька догадалась принять немножко прописанного бабке лекарства, чтобы успокоиться. Но как только оно подействовало и я с чистой совестью собралась домой, пришла с дежурства Тамара Федоровна. Валька даже не звонила ей о том, что недавно бабушке было совсем плохо.
   В общем, пришлось еще объяснять, что, как, почему. Хотя о возможном приезде Садика мы с Валькой, не сговариваясь, промолчали — боялись сглазить.
   — А зачем Рауль приходил? — хлопала накрашенными ресницами Тамара Федоровна.
   — Попрощаться с бабушкой хотел, ведь они раньше общались, — капризно тянула Валька: мол, сама, что ли, не понимаешь.
   — Может быть, у него есть к нам претензии?
   — Это у меня к нему должны быть претензии! — сверкнула глазами Валька. — И у тебя... А то взяла с него денег и думаешь, все теперь прекрасно! Да ты продала меня, понимаешь?
   — Как ты с матерью разговариваешь!
   Тут я толкнула Вальку под бок — молчи, мол, раз тебе теперь светит Садика растить — и ушла к своей мамочке, которая уже начала волноваться. Хорошо, она не знала, что я рассчитывала вернуться сразу, а то бы вовсе с ума сошла. Правда, на ее беспокойстве стоял рычаг блокировки — что я не где-нибудь, а у Вальки. С детства надежный адрес.
   — Что ты ходишь, Мальвиночка, как потерянная? Иди поужинай и в постель. Нюту я уже покормила, она съела бульон с курочкой — и снова спать. Это ж надо, так истощиться девочке!
   — Где я его теперь найду? — сквозь зубы пробормотала я.
   — Кого, Мальвиночка?
   — Леонида Сергеевича! Это тот, с которым мы должны были встретиться, чтобы идти в школу моделей!
   — А он кто? — помолчав, спросила мама.
   — Бомж с чердака! То есть журналист.
   Мама с опаской на меня посмотрела, но ее воспитательным методом всегда было терпеливое ожидание. А я возликовала, поняв, что она снова спасла меня, моя милая мамочка — теперь я знала, где искать того, кто мне нужен. Хотя это было, конечно же, нелогично, да и вообще, с какой стати... Ведь он больше не ночует на чердаке. Но я уверилась, что чердак — это именно то самое место, которое мне надо посетить.
   — Куда ты так поздно? — холодней, чем обычно, спросила мама.
   — Схожу на чердак. Не волнуйся, мамуль, я скоро!..
   — Ой, Мальвина, вот что мне больше всего не нравится в твоей работе, так это то, что ты должна бомжей выгонять. Ведь несчастные люди, им идти некуда! И потом, для молодой девушки... Да ты уж давно их не выгоняла, что ж теперь вздумала?
   — Надо ж когда-то, — лицемерно ответила я.
   — Ну так иди, пока они совсем спать не легли!
   Но меня еще кое-что удерживало. Я посмотрелась в зеркало, поправила пробор в волосах, потом переодела кофточку. Мама наблюдала за мной с недоумением и наконец не выдержала:
   — Да что ж такое, в конце концов! Либо ты сейчас же расскажешь мне все как есть, либо я не пущу тебя на чердак!
   И тут я поняла, что мне впервые в жизни не хочется рассказывать обо всем маме. Во всяком случае, не сейчас. Когда я приду с чердака, мне уже, возможно, будет что рассказать. А пока я сама ничего не знаю...
   — Мамочка, ну что рассказывать — разве ты не знаешь, я обязана... Такая у меня работа! — с этими словами я проворно выскользнула из квартиры и закрыла за собой дверь.
   В подъезде было тихо, исправно светили желтые лампочки на каждом этаже. На сей раз я прошла мимо своей боевой швабры, приткнутой в уголке перед лестницей на чердак. Подумать только, когда-то я могла замахнуться ею на Леонида Сергеевича! От этой мысли мне стало неловко и в то же время приятно: не потому, что я скрытая садистка, а потому, что это рождало ощущение собственности, моих особых прав на этого человека. Тогда я брала швабру только для устрашения, теперь и вовсе не мыслила ее применить, но сама ситуация открывала для меня тот иллюзорный мир, в котором мы с Леонидом Сергеевичем с потрохами принадлежали друг другу.
   Наверное, я покраснела, потому что к моим щекам прилила теплая волна. Вот не догадалась — надо было взять с собой зеркальце и пудреницу...
   Чердак не пустовал, это было слышно по дыханию спящих. Вот досада, несколько человек! Теперь придется разговаривать с Леонидом Сергеевичем посреди этих распростертых тел, источающих крепкий кислый запах. Я как-то не подумала о такой вероятности, потому что последнее время перестала совершать рейды на чердак: мне было не до этого, да и очень уж с души воротило. А бомжи остаются бомжами — ночуют там, откуда не гонят. Конечно, беседовать в их обществе не обязательно — ведь Леонид Сергеевич может спуститься с чердака. Надо просто уведомить его, что я тут.
   За несколько ступенек до входа в нос ударил тяжелый запах немытых тел и преющей одежды — этих заношенных телогреек, месяцами не сменяемых теплых штанов, в которых я вижу бомжей что зимой, что летом. Ведь и летом по ночам бывает холодно, особенно если лежать на голом каменном полу.
   Я поднялась еще выше: запах стал гуще, а глаза приноровились к тусклому чердачному освещению. В запыленное маленькое окошко проникал луч уличного фонаря. На полу, сбившись кучей, спали бомжи — даже не скажешь сколько. То ли трое, то ли еще больше. Неподалеку стояли прислоненные к стенке костыли: ага, значит, одноногий бомж тоже здесь. Но где Леонид Сергеевич? В нынешнем своем статусе он не стал бы ночевать вместе с другими, хотя бы из боязни испортить свою шикарную одежду. Ну и из-за всего прочего... из-за меня, наконец. Но ведь и вообще на чердаке он должен был оказаться из-за меня! А его не было.
   Мне вдруг стало как-то пусто, неинтересно, и, сверх того, я почувствовала усталость. Ведь целый день на ногах, дома надо за Нютой приглядывать, а тут еще у Вальки... Да и за себя волновалась, чего-то ждала, когда этот самый Леонид Сергеевич заговорил про школу моделей. Хотя в действительности все это сущая ерунда: чего уж тут ждать, на что надеяться? Какие волшебные перемены могут произойти в моей жизни? Нет, я была и останусь дворником Мальвиной, что само по себе несочетаемо, а потому просто смешно. И не нужно мне никаких обещаний, никаких встреч, на которые я не успеваю прийти, никаких надежд, лопающихся, как мыльный пузырь!
   В качестве вечного дворника я тут же яростно взялась за исполнение своих служебных обязанностей:
   — Это что еще такое! Кто вас сюда звал? А ну живенько ноги в руки и на выход! Пошли, пошли!..
   Жаль, со мной не было моей боевой швабры, которая хоть и служила только для устрашения, но все-таки придавала мне вес в глазах противника. Теперь приходилось брать исключительно силой голосовых связок:
   — Оглохли, что ли? Кому говорю: пошли!
   Бомжи зашевелились, кто-то сказал нечто нечленораздельное, кто-то переменил позу. В первый раз за все время процесс изгнания бомжей приносил мне какое-то удовлетворение: с каждым следующим криком я выплескивала из себя некоторую порцию своего раздражения. И каждый раз мне хотелось кричать еще и еще.
   — Вишь, разлеглись, как у себя дома!.. Сейчас милицию вызову!..
   Мое неистовство возымело результат: бомжи завозились, сперва сели на полу, а потом постепенно начали принимать вертикальное положение. Одноногий стал нашаривать у стенки свои костыли. Я вдруг вспомнила, что это он притащил к нам бесчувственную Нюту, выброшенную на чердак из квартиры бизнесменов. И как только мне об этом подумалось, внизу раскрылась та самая дверь и вышел один из них — низкорослый мужик с узким лбом и выдающейся вперед волчьей челюстью.
   — Хорош кричать — подкрепление пришло, — сказал он мне и плеснул в бомжей большую кружку воды. Они тут же завертелись на месте, стряхивая с себя ручейки и капли. Для них это было равнозначно катастрофе: ведь на улице декабрь, и в мокрой одежде не очень-то поночуешь. Узколобый с челюстью был доволен:
   — Погодите, братки, я скоро собачку заведу — тогда еще веселей попляшете! А сейчас шагом марш во двор! Сушиться! Иду за новой кружкой воды: кто не спрятался, я не виноват!
   — Зачем вы так... — начала было я, но мое горло уже осипло, и он, наверное, не услышал. Или сделал вид, что не слышит. Ему все это нравилось; из раскрытой двери квартиры было слышно, как полилась в кружку вода.
   А бомжи наконец полностью пришли в себя. Все их замедленные движения, зевота, потирание глаз куда-то исчезли. Теперь они двигались, как в ускоренной прокрутке кинопленки: быстро, один за другим, мелькнули мимо меня и исчезли за поворотом лестницы. Только тот, что на костылях, несколько отстал, не поспевая за всеми.
   Через минуту на лестничную площадку вернулся узколобый бизнесмен с волчьей челюстью. Позади него из квартиры выглядывали рабыни-швеи, одной из которых совсем недавно была наша Нюта. Та самая, которую тащил на руках отстающий бомж, торопливо постукивающий сейчас костылями.
   — Кто не успел, тот опоздал! — крикнул узколобый с заново наполненной кружкой и обрушил вслед бомжу водяную радугу. Не знаю, как я сообразила сделать единственное, что тут можно было сделать. Кто-то словно подтолкнул меня вперед, мягко и невесомо. В общем, я оказалась между бомжом и этим идиотом с челюстью, как раз в зоне водяной радуги. Вследствие чего вымокла до нитки. Но мне-то что, я сейчас спущусь на свой этаж и переоденусь...
   Дома ко мне кинулись мама и наконец проснувшаяся Нюта, которая после отдыха выглядела гораздо свежее. Обе стали ахать по поводу моей мокрой одежды. Мама вообще не хотела, чтобы я отныне связывалась с бомжами.
   — Оставь ты их, пусть сидят себе на чердаке!
   — Так я же дворник. Это часть моей работы, мамуля, ничего не поделаешь!
   — Твое дело двор!
   — Нет, и подъезд тоже. Вон Дуся из многоэтажки — у нее всегда чердак пустой, — вспомнила я свою учительницу в деле изгнания бомжей.
   — Евдокии под семьдесят, а ты девушка...
   — Ну и что?..
   После того как я искупалась под радугой, мое настроение несколько поднялось, а теперь опять упало. Виной тому было слово «девушка» — оно вновь всколыхнуло во мне то, о чем я стремилась забыть: отсутствие на чердаке Леонида Сергеевича и, значит, его равнодушие ко мне. А я-то себе напридумывала...
   Но было в маминой фразе и еще одно ключевое слово, способное повернуть мои мысли в ином направлении. Имя Евдокия. Я сразу вспомнила про свою княгиню, от рождения звавшуюся Евдокией, а потом, в монашестве, Евфросинией. Мне вдруг вновь захотелось вернуться к «Житию», которое я читала накануне, чтобы не думать больше ни о бомжах, ни о Леониде Сергеевиче. А кстати, кто это словно подтолкнул меня под руку, чтобы я загородила собой ковыляющего от водяных брызг бомжа? Вдруг это как раз она — Евдокия-Евфросиния?
   Переодевшись и слегка успокоив маму, я рьяно взялась за домашние дела: уборка, постирушка, бульон для Нюты на завтра. Мне хотелось выкроить перед сном хотя бы полчасика свободного времени — на чтение «Жития». Я должна была торопиться, потому что настала уже глухая ночь, а вставать мне как дворнику предстояло чуть свет.
   25
   — Кара Господня! — звучало в Кремле и за чертой Кремля, в поселениях ближних и дальних. Не текла жизнь спокойной рекой, а все с разливами. По-прежнему гнула Русь в дугу, требовала дани и стравливала русских князей Золотая Орда. По-прежнему жадно глядел на западные русские земли литовский Ольгерд, также сносившийся с татаро-монголами. А тут еще свои, домашние беды. Только что выгорело в страшном пожаре пол-Москвы, погорельцы ютились кто где, и хлеб на рынке был задорого. Но не успели москвичи вздохнуть, провожая беду, как вновь пронеслась страшная весть: с южных пределов Руси движется к Москве моровая язва.
   Каждый день с утра на великокняжьем дворе принимали пострадавших от пожара: калек, бездомных, вдов и сирот. Сама княгиня Евдокия выходила к бедному люду. Каждую беду следовало разобрать, чтобы помочь по потребе. А случалось, и мазурики подходили, под покровом общей беды рядясь в пострадавших, не помышляя, что и без того не хватит на всех княжьего подаяния. Не с чего Москве богатою быть, коли дань ордынская что метла: выметет из сусека все до последней сориночки. И то уж после пожара трапеза в княжьих покоях не гуще, чем у простых людей.
   — Матушка княгиня, — подошла сзади к Евдокии старая нянька. — Воротись в покой. Дай-от я раздачу докончу...
   — Пошто, мамушка? — удивилась княгиня, уже который день принимавшая погорельцев с заднего крыльца светелки.
   — Отойди в сторону, слово сказать.
   После того как старуха с княгиней пошептались в сторонке, Евдокия вернулась на свое место. Также внимательно всматривалась она в черты подходивших за милостыней, также подробно расспрашивала, кто чем пострадал. И дарила хлебом, деньгами, а сверх того — улыбкой своей, от которой у сирот-бедняков становилось радостней на душе...
   Закончив раздачу, пошла княгиня в покой свой с пустой корзиной да, не входя, повелела истопить баню. Только помывшись и сменив на себе все до последней нитки, она ступила в светелку, раскрасневшаяся после мытья и по-прежнему светящаяся ясным своим, улыбчивым ликом.
   — Касатушка наша, дозволь хоть завтра вместо тебя пойду! — вновь кинулась к ней старая мамка.
   — И завтра сама управлюсь, — все улыбалась княгиня.
   — А опосля того снова в баню? Так и будешь каждый день париться да уборы свои менять?
   — Так и буду!
   — Да ведь толкуют — язва эта не токмо через платье передается, — перестав любоваться княгиней, посерьезнела мамка. — Ведомо, что парит она повсюду, где много людей. А тут и вовсе народ немытый, голодный — посреди таких она в перву голову и гуляет!
   — Что ж делать, мамушка. На живот и смерть воля Божия.
   — Так-то оно так, да помысли, хорошо ли будет Москве княгиню свою потерять! А деткам сиротами расти? А князю вдовым остаться?
   Несколько минут княгиня молчала. Видно было, что тяжело ей дать мамке ответ — вон и нижняя губка закушена, дрожит. Редко впадала Евдокия в такое раздумье, когда не знала, на чем решить. Мамка поспешила еще подлить масла в огонь:
   — А ведь коли, упаси Господь, мор во Кремль ворвется, так и по всем покоям пойдет гулять! На него суда нет — хоть князь, хоть холоп, никто пощады не жди. А что с Русью будет, коли, не приведи Бог, без великого князя ей остаться?
   Тут и вовсе сникла Евдокия. Нельзя Руси остаться без великого князя московского, что один боронит ее и от татар и от ливонцев, да и междуусобицы удельные должен мирить. Нельзя закатиться красну солнышку, ясну месяцу, другу ее сердечному Димитрию. Нет без него свету ни ей самой, ни Святой Руси...
   — Ну вот и одумалась, касатушка, — зашептала рядом мамка. — Вот и вложил Бог тебе в головушку разумны мысли. А я ин завтра и без тебя на раздаче справлюсь — еще покрепче тех шугану, что в общую беду рядятся, а у самих на столе обильней, нежели у великого князя...
   Бормоча под нос, старуха отошла, считая дело решенным. Но через пять минут, когда она уже возилась у сундука, перекладывая рухлядь, сзади ее обняли две нежные руки:
   — Не серчай, мамушка, только я завтра вновь пойду на раздачу. Нужно народу видеть, что государыня от людей в беде не прячется. Таков от Бога указ: что народу, то и государям его!
   — По-ойде-ошь? — протянула мамка, не зная, как теперь уговаривать ласковую, но упрямую, коли уж вздумает чего, княгиню. — Вон, значит, как — пойдешь!.. И язва тебе нипочем моровая!
   — Страшней язвы нет, чем ежели сердце очерствеет, — весело отвечала Евдокия. — А что до нас с Димитрием, то как Господь рассудит! Коли нужны мы Руси, сохранит!..
   26
   Свете Корниловой, дочке Игоря Сергеевича, скоро должно было исполниться пятнадцать лет. Она этому радовалась, как все подростки, которым жизнь подвигает чистый лист: пиши на нем что вздумается. Перед ней лежал путь, который только предстояло начать, — нетронутый, как снег, выпавший сегодня за ночь. И это было прекрасно. Света не понимала родителей, которые, вместо того чтоб радоваться вместе с ней, о чем-то беспокоились. Она случайно узнала об этом, проснувшись сегодня раньше обычного и услышав их разговор за стенкой:
   — Светке надо сходить в детскую поликлинику, — говорил отец. — Забрать там свою медицинскую карту. Все равно теперь новую заведут...
   — А зачем забирать? — спросила мама.
   — Ну, там все про ее здоровье. Во взрослой поликлинике только хронические диагнозы запишут: ларингит, аллергия. Вообще-то девочкам, конечно, не так нужна детская карта. Это мальчишкам, чтобы от армии косить...
   — Ну да, — с сочувствием отозвалась мама, подумав, как было слышно по ее голосу, о мальчишках и об их матерях. — Хорошо, что у нас не сын, а дочь, — через пару секунд добавила она.
   — Выходит, я зря хотел сына, — усмехнулся отец. — Ладно, будь по-твоему. Само собой, я рад, что Светке армия не грозит. И все же...
   — Что? — с беспокойством спросила мама.
   — Все же неправильно думать, что для молодой девушки современный мир не таит никаких опасностей.
   — Что ты имеешь в виду? — Мамин голос звучал со скрытым напряжением.
   — Мало ли что... Жизнь сейчас жестока. Вот взять хотя бы эту так называемую любовь. Знаешь, сколько раз я делал УЗИ по беременности девчонкам младше Светки?
   — Но ведь ей только четырнадцать!
   — То-то и оно, что встречаются случаи в двенадцать, тринадцать лет. Конечно, это аномалии. Но пятнадцать, например, вполне половозрелый возраст...
   — Самый подходящий для того, чтоб родить, — саркастически усмехнулась мама.
   — Физиологически можно. Однако девчонка, залетевшая в пятнадцать лет, обычно не хочет рожать; у нее ведь ни мужа, ни профессии. И ума тоже нет. Для нее будущее — это месяц, полгода, а дальше она не заглядывает. Не понимает, что после первого аборта может на всю жизнь остаться бездетной и к тому же больной!
   — А правда, что во время аборта убивают ребенка? — помолчав, с некоторым любопытством спросила мама.
   — А разве тебе об этом неизвестно? — удивился отец.
   — Мне известно, что его жизнь прерывается, но сам-то он это чувствует? То есть он уже личность или еще нет?
   — Вопрос вопросов... Во всяком случае, наше законодательство признает, что не человек. Иначе аборты были бы запрещены. А на самом деле — кто его знает!
   — Игорь, а ты... Ты сам не чувствуешь малышей, когда делаешь УЗИ беременным?
   — Что значит — чувствую?.. — неохотно откликнулся отец. — Сердечко, конечно, бьется...
   — Говорят, ребенок во чреве все чувствует и, когда начинают делать аборт, переживает настоящую панику... вот как настоящий человек перед смертью!
   — Да он и есть настоящий человек, только еще не родившийся. Что это ты вдруг об этом подумала?
   — Вспомнила, как Светку носила, — вздохнула мама не то с мимолетной радостью, не то с легкой печалью. — Я ведь тогда старалась ни о чем грустном не думать, чтобы она у меня здоровенькая была. А теперь выросла, и за нее страшно. Это ты верно сказал, что мир таит много опасностей...
   — К сожалению. И не только в половой сфере — возьми, например, наркотики... Сколько молодежи в могилу сходит! А всякие там секты и прочее...
   — Да, все это есть, — тяжко вздохнула мама. — И именно после детства. Господи, неужели Светка...
   — Но мы ее будем оберегать. — Отец всегда так: сперва подкинет повод для паники, а потом, когда мама уже заведется, дает обратный ход. — Мы будем за ней следить. Когда молодежь под присмотром, все страшные вещи случаются гораздо реже.
   — Дай-то Бог, — согласилась мама и стала предлагать отцу завтрак. А что еще ей оставалось делать, даже если она не чувствовала себя успокоившейся?
   Этот подслушанный разговор на какое-то время испортил Свете настроение. Взрослые всегда чего-то боятся: поздних возвращений, немытых рук, плохо влияющих друзей и так далее. Можно было бы просто посочувствовать им, но... иногда то, чего они боятся, сбывается. В четвертом классе Света сдружилась с Галькой Свинковой, которая повела ее в раздевалку обчищать чужие карманы. Света знала, что так делать нельзя, она просто стояла в стороне, пока Свинкова добывала из карманов мелочь. Но потом была очень неприятная история, в которой Свете досталось наряду с Галкой. А в шестом классе ей пришлось два месяца отболеть желтухой, которую недавно назвали по телевизору «болезнью немытых рук». Мама все время твердила: «Помой руки», но до желтухи Света не придавала этому значения. А недавно во дворе, возвращаясь поздно вечером, она еле проскочила мимо какой-то страшной компании. И так далее, и тому подобное. Не говоря уже о том случае, когда отца самого чуть не прирезала одна ненормальная девица.
   Но Свете не хотелось думать о плохом — чего доброго, так у нее образуется психика столь же неустойчивая, как и у взрослых. При том что они бывают правы, жить надо все-таки весело. Сколько ни есть в жизни всяких напастей, Света минует их легко. И не потому, что за ней есть присмотр (это как раз лишнее), а потому, что сама не дурочка.
   Но вообще она слушалась родителей — особенно если это было не трудно ей самой. Карту из детской поликлиники можно взять. И поскольку сегодня в школе не так много уроков, она решила сделать это сегодня же.
   Детская поликлиника встретила знакомым, надоевшим за все эти годы шумом и пестротой. Сколько малышей, путающихся под ногами, сколько мам, создающих вокруг них ненужную суету! Не упади, дай ручку, и прочее. А рев, который раз в пять минут поднимает не тот, так другой младенец!
   И все-таки сегодня Света чувствовала себя здесь необычно. Сегодня ее последний визит в эту поликлинику в качестве ребенка. Теперь она выросла и, если придет сюда еще раз, то уже совсем по-другому: с перевязанным лентами тряпичным свертком, как вот эта совсем молодая девушка, и вон та... А этой вообще не дашь с виду больше шестнадцати лет, но она несет младенца. Может быть, выглядит младше своих лет, а может быть, просто рано родила. Вот как отец сегодня рассказывал...
   Света узнала, в какой кабинет зайти за карточкой, но там уже была какая-то женщина. Пришлось ждать на скамеечке у двери. В этом отсеке коридора стояла тишина, так как врачи здесь не принимали, поэтому мамаш с детьми не было. От нечего делать Света стала прислушиваться к тому, что говорят в кабинете: мамаша просила завести ее сыну медицинскую карту.
   — Вы из роддома? — спрашивала сестра.
   — Не-ет, что вы, мальчику уже шестой год.
   — А где раньше жили? Почему нет обменной карточки?
   Света случайно выронила номерок от гардероба, который вертела в руках. Скучно ждать, а там, по всему видно, дело еще не скоро решится. Может, попросить, чтобы ей выдали карту прямо сейчас? Ведь это одна минута: взять, расписаться, и до свидания!
   Но Света уже знала, что у взрослых везде проблемы. Войдешь в кабинет, тебя же и обругают — чего лезешь без очереди. Вдруг дверь открылась, и бывшая в кабинете мамаша проследовала на выход. Какое счастье, что можно больше не ждать!
   Однако через секунду она так и застыла на месте. Прямо против нее, только что перешагнув порог, стояла та самая девка, которая собиралась убить отца! Нет, Света не перепутала: те же широко расставленные глаза навыкате, те же разлетающиеся брови, тот же короткий нос и словно распухшие губы... И даже куртка та самая, синяя с белым мехом... Только патлы вдоль пухлых щек не висят, сколола на затылке...
   Свете стало по-настоящему страшно: чего она смотрит на нее так? Даже ноги стали ватными и не могли сдвинуться с места. А девка вдруг взяла ее за плечо и повела-потащила в сторону, к скамейке — наверно, прирезать решила... то отца, то ее... Господи, как страшно!
   — Слушай, девуля, — вдруг тихим и чуть с хрипотцой голосом зашептала она Свете. — Я давно тебя встретить хотела, тебе сказать... Ты ведь дочь врача Игоря Сергеевича?
   Все еще парализованная Света кивнула. Вроде эта девка говорила с ней по-хорошему, во всяком случае убивать не собиралась...
   — Слушай, чего скажу... Ты своего шефа, ну, в фирме, близко не подпускай... Пусть там зарплата и всякое-такое, престиж среди людей... Он у тебя больше отберет, поняла? Больше отберет, чем даст!
   Света кивнула, хотя ничего не поняла — все-таки страшно видеть так близко, лицом к лицу, сумасшедших. Какой там шеф, какая фирма? Она школьница, ходит в девятый класс...
   — Постой, — вдруг сказала эта ненормальная, словно спохватившись. — Ты ведь не поняла ничего, да? Тебе сколько лет?
   — Пятнадцать, — помертвелыми губами прошептала Света, прибавив к своему возрасту две недели и три дня.
   — А зовут тебя как?.. Светлана?.. Так вот, Света, не думай, что я сумасшедшая. Просто так получилось... Знаешь, мне один сон все время снится: как будто я — это ты. И вот ты приходишь на работу, и тебя нанимает мой шеф. А я знаю, что для тебя, то есть для меня, это плохо кончится. Я хочу тебя предупредить, а ты не слушаешь!
   — Мама! — раздался вдруг звонкий крик, и из-за угла коридора выбежал подвижный черноволосый мальчишка с большими карими глазами. Ненормальная девка с ходу поймала его за руку, рассмеялась — и тут стало видно, что никакая она не ненормальная, хоть и наплела тут невесть что! Теперь видно — самая обычная мамаша, смеется, не зная чему... от радости, что ее ребенок не потерялся?
   — Это мой сын Садик! Ты видишь, я оставила его ждать возле стенда с игрушками, а он прибежал ко мне. Ему уже почти шесть лет, а выглядит он на все восемь! Ты не находишь? Ну ладно, будь здорова и не забудь, о чем я тебе сказала!
   Она повернулась вместе со своим Садиком — что за имя такое? — повела его по коридору, а потом обернулась и помахала Свете. Вернее, оба они помахали, ведь ладошка Садика была зажата в ее руке.
   27
   После того как я почитала «Житие преподобной Евдокии-Евфросинии», мне стало не то чтобы веселей, но спокойней. Пусть в жизни многое не так, как хотелось бы — человек должен не сетовать и унывать, а просто делать то, что в данном случае лучше. Вот как сама Евдокия-Евфросиния: даже на чумной год пускала в Кремль грязную, оборванную толпу, хотя опасность заразиться была, на мой взгляд, очень даже реальной. Наши бомжи куда безопаснее. Я решила, что больше не стану их прогонять, а просто каждое утро, убрав двор и лестницы, буду еще мыть в придачу чердак. Конечно, спасибо, что не чума или оспа, но и туберкулез нам тоже не ко двору. А чтобы уменьшить угрозу пожара, надо просто выбрасывать все натащенные ими бумаги, пенопласт, картон, тряпки, на которых они обычно спят. Тут уж ничего не поделаешь, придется бомжам каждый раз стелить себе новую постель. А больше на чердаке и гореть нечему.
   Сложней мне было внутренне смириться с тем, что не звонит Леонид Сергеевич. Конечно, я сама не пришла на назначенную встречу, но ведь мало ли что могло случиться! В конце концов, школа моделей нужна мне гораздо больше, чем ему... точнее, ему она вообще не нужна.
   Пока я так думала, шаркая во дворе метлой, мимо пробежал Валькин Садик, а через пару секунд показалась и она сама. Вот уже несколько дней мою подружку было не узнать, настолько она преобразилась. Красавица — раз, самая счастливая — два. Если бы у нас бывали конкурсы счастья, Валька наверняка заняла бы первое место. Как и на конкурсе красоты. Теперь в ней, во всей ее фигуре сквозит какая-то приятная материнская важность, походка у ней плавная, лицо сияет. Глядя на нее, сразу вспоминаешь давнее, что мы учили когда-то с Иларией Павловной: «А сама-то величава, Выступает, будто пава; Месяц под косой блестит, А во лбу звезда горит...» Месяца и звезды, конечно, не было, но зато в Валькиных глазах отражалось солнце: черноволосый, живой, как ртуть, Садик. Очень интересно было наблюдать их вдвоем: сын совсем не похож на мать, и в то же время видно, что они именно мать и сын.
   — А чего ты не здороваешься с тетей Мальвиной? — протяжно, как она стала теперь говорить, спросила Валька.
   — Здрасьте, тетя Мальвина! — выпалил малыш и оглянулся на мать: правильно ли он сказал?
   — Здравствуй, Садик! Вы что, гуляли?
   — Мы были в поликлинике. Надо карточку заводить, — рассмеялась от счастья Валька. — Ведь теперь мы тут прописаны и будем лечиться по месту жительства. Ты помнишь нашу детскую поликлинику, Мальвинка?
   — Еще бы не помнить! Я желаю тебе, Валька, всего-всего... А скажи, как здоровье бабы Тоси?
   На Валькино лицо набежала тень — это была единственная тучка, омрачающая последнее время ее ясный день. Бабка, конечно, страшно обрадовалась Садику, и это на какое-то время дало ей новые силы. Но ведь восемьдесят девять лет не шутка. При том что она уже месяц лежала, не вставая, надолго рассчитывать не приходилось.
   — Бабка плохо. Лежит, лежит, потом вдруг вроде задремлет и начнет во сне бормотать: «Аш-два, аш-четыре, квадрат поражения! Начинаю наводку!», и еще что-то такое, с войны...
   Я даже не знала, что сказать. Мне вдруг так удивительно показалось, что знакомая с детства баба Тося, оказывается, несет в себе частичку того времени, о котором мы только слышали и в книжках читали. Я, конечно, и раньше об этом знала, но все равно... Неужели сейчас в Валькиной квартире взаправду звучит тогдашнее «квадрат поражения», «даю наводку» и прочее?..
   Между тем Валькин подвижный Садик давно уже соскучился стоять возле нас и побежал на качели, потом подтянулся на низеньком турнике, сиганул в песочницу и раза три обежал вокруг горки. Он наследовал наше с Валькой детство, как и мой ребенок когда-нибудь будет его наследовать...
   И тут сверху раздался слабенький голос, старающийся погромче крикнуть: «Мальвина!» Я задрала голову и увидела на балконе Нюту, накрытую с головой маминой старой шубой. Было холодно, и Нюта не решилась выйти на балкон в одном халатике. Она боялась простуды, значит, она больше не думает, что единственное возможное для нее будущее — скорая смерть.
   Худенькая бледная Нюта выглядывала из маминой шубы как из мохнатого хвойного шалаша. Она махала руками, пытаясь мне что-то просигналить. Я крикнула ей, чтобы ушла с балкона, а я сама сейчас поднимусь в квартиру.
   — Подойди к телефону, Мальвина! Он ждет!..
   — Кто? — смущенно пробормотала я, думая о том, что просто так Нюта не стала бы звать меня со двора. Значит, ей понятно все, что со мной последнее время происходит.
   — Возьми трубку, узнаешь.
   С надеждой и волненьем, единство которых вновь напомнило мне замороженное шампанское, я подошла к телефону.
   — Здравствуйте, Мальвина, — строгим невеселым голосом поздоровался Леонид Сергеевич. Но мне показалось, что этот голос чуть-чуть дрожит или, во всяком случае, готов задрожать, — и это сразу сделало все легким и радостным. Не замороженное шампанское, а сладкий фруктовый сок комнатной температуры.
   — Я подумал, что, может быть, вы все-таки захотите сходить в школу моделей. Полагаю, что это важно для вашего будущего. И будьте спокойны, это никак не связано с моей персоной. Я просто иду проводить вас, помочь на первых порах — вот и все.
   — Вы подумали, я не пришла, потому что чего-то испугалась? — Без всякого осознанного намерения с моей стороны мой голос источал лукавую сладость.
   — Вам весело, — констатировал Леонид Сергеевич с едва заметным вздохом. — Что ж, это хорошо, что вам весело. Но я говорил о деле. — Его голос вновь потвердел. — Вы в самом деле хотите заниматься моделированием?
   — Конечно, хочу. Я не пришла только потому, что возникли срочные дела. Меня не отпустила Валька. Она думала, баба Тося при смерти...
   — Баба Тося? — встрепенулся Леонид Сергеевич. — Ну и как она сейчас?
   — Пока жива, хоть и не встает уже порядочно времени. Валька говорит, она бормочет что-то из тех дней, когда была зенитчицей... Что-то военное... И знаете, Леонид Сергеевич, какую потрясающую новость я вам сейчас скажу? Ведь вы еще не в курсе... Вальке Садика привезли!
   — Вот это да! — Он был по-настоящему потрясен, просто ошарашен. — Вот чего нельзя было ожидать!.. Но каким образом, Мальвина?.. Ведь наша целенаправленная акция провалилась!
   Я стала рассказывать обо всем, что слышала сама, стоя на пороге бабы Тосиной комнаты. Леонид Сергеевич не переставал удивляться, а под конец вдруг развеселился:
   — Так и сказал, что на него все шишки посыпались? Болезни, убытки, да еще и конкуренты убить хотят?.. И все потому, что старуха его прокляла?
   — Я спрашивала потом: на самом деле она этого не делала!
   — Конечно, нет. Баба Тося не такой человек, чтобы проклинать: скорее в лоб даст, насколько сил хватит... Просто, как говорится, на воре шапка горит. Суеверный человек с нечистой совестью все на свой счет принимает.
   — Значит, теперь, когда Рауль исполнил свое обещание, его неприятности не пройдут?
   — Я думаю, пройдут, — неожиданно заявил Леонид Сергеевич. — Я думаю, за бабу Тосю сам Бог вступился. В конце концов, мир вертится на основах справедливости, иначе он давно бы уже сорвался в тартарары...
   Мне тоже хотелось думать, что за бабу Тосю с Валькой вступился Бог. И вообще, все хорошо, что хорошо кончается...
   — А знаете, какая сейчас Валька счастливая! Наглядеться на своего Садика не может!
   — Надо полагать, — согласился Леонид Сергеевич.
   — Вы бы не узнали ее, если б встретили. Она просто, ну, преобразилась, что ли... Как в сказке Царевна-Лебедь! А Садик очень хорошенький, бегает у нас во дворе, все ему интересно...
   — Вот и у вас, Мальвина, должен быть такой сыночек, — вдруг погрустнел Леонид Сергеевич.
   — А вы знаете, я сама сегодня об этом подумала... Может, когда и будет... А почему вы это так сказали, словно вам грустно?
   — Потому что я намного старше вас, — глухо отозвался он. — И многое в жизни испробовал, хорошего и плохого. Одним словом, нам с вами не по пути. — Он сделал паузу, словно ему тяжело было говорить. — А просто так, ради приятных ощущений... это, знаете, не пройдет без труднопреодолимых последствий. Ни для вас, ни для меня.
   Я хотела сказать, что все это не так важно, главное — он думает обо мне всерьез, так же как и я о нем все время думаю! Но образ моего будущего сыночка, о котором упомянул Леонид Сергеевич, действительно выбивался из этих мыслей. Сыночек — нечто настоящее, реальное, вот как Садик у Вальки. Он не из мечты, в то время как о Леониде Сергеевиче в качестве близкого человека я могла только мечтать. Можно представить себе, как мы любим друг друга, но нельзя — как он поселяется в нашей квартире, сосуществует с мамой, которая, вероятно, моложе его; как он катит коляску с нашим сыночком, ведет его в детский сад... Хотя почему нельзя? Все это могло бы устроиться. И в то же время чутье, опережающее сознание, не признавало Леонида Сергеевича частью моей обычной жизни. Он останется для меня человеком неосуществимой мечты, а для сыночка надо «строить семью», как обычно говорит моя мама.
   — Я не всегда был на высоте, — глухим голосом продолжал мой собеседник. — Случалось, и водочку принимал, и с вашим прекрасным полом... Словом, растратил себя. Вон даже бомжом довелось побывать, как вы сами знаете. Я б и не рискнул сейчас заводить ребенка. Нельзя войти дважды в одну и ту же реку, как сказал Гераклит.
   — Но Леонид Сергеевич!..
   — Если вы сейчас скажете, что все это не имеет значения, что вы только со мной мыслите свою жизнь и все прочее... Все это будет прекрасно, но в конечном счете мы вернемся к тому, с чего начали. Вы замечательная девушка, Мальвина, и я меньше всего хочу испортить вам жизнь.
   — Но что же мне делать, если я сама...
   — Постарайтесь думать обо мне по-другому. Как о своем друге, о человеке, который хочет вам помочь. При случае, конечно, и в щечку вас поцелует, и томными глазами посмотрит... — Он невесело усмехнулся. — Словом, я ваш преданный трубадур. И думайте действительно о своем будущем, ведь вам, несмотря на молодость, все-таки не восемнадцать лет. В первую очередь начнем с творчества...
   Мы снова договорились, когда пойдем в школу моделей, и после этого Леонид Сергеевич со мной попрощался. Я сомнамбулически опустила трубку на рычаг, настолько меня переполняли разные впечатления. И все-таки самым главным было то, что он так серьезно ко мне относится! Он много думает обо мне! Я его «зацепила», как говорили девчонки во время наших былых школьных дебатов! А раз так, будет как я хочу... Но чего я хочу?
   В сумятице чувств я нашарила на столике «Житие» и хотела идти к себе, успокоиться за чтением. Но на пути у меня возникла Нюта:
   — Прости, Мальвина, я должна тебе кое-что сказать. Мне тоже звонили — сразу из двух мест...
   — Из Душепопечительского центра, а еще откуда?
   — Илария Павловна. Она ведь и моя учительница тоже!
   — Что она сказала? — допрашивала я, уже чувствуя, что в нашей жизни грядут перемены.
   — Она пригласила меня к себе жить. Там в квартире еще старушка и человек, который мне в отцы годится. Все они хотят, чтобы у них была «дочка Снегурочка», как она сказала. Помнишь, у деда с бабой?..
   — Но ведь она растаяла... — не подумав, брякнула я и тут же об этом пожалела: сейчас Нюта уцепится за свою любимую тему и станет уверять, что ей тоже недолго осталось жить.
   — Я подумала, действительно стоит переехать, — спокойно сказала новоявленная Снегурочка — надо признать, это прозвище очень подходило Нюте! — Раз они хотят. А тут ты останешься, тебе тоже пора свою семью заводить.
   Да что они, сговорились, что ли?!
   — Нюточка, если ты хочешь переехать, можешь сделать это хоть завтра, — сказала я вредным голоском отличницы младшей школы, когда мы учились у Иларии Павловны. — Но при чем тут я и моя несуществующая семья?
   — При том, — упрямо повторила беленькая Снегурочка.
   — А ведь ты хотела жить в своей квартире или, на худой конец, в своем подъезде! — не удержалась я.
   — Я хотела умереть в своей квартире, — поправила Нюта. — А теперь я думаю, может быть, мне еще предстоит пожить? Вдруг от меня еще будет что-то полезное — ну, хотя бы служить примером того, как опасно попасть в секту?
   — Вот это здорово, Нютка, твоя бабушка тоже бы так сказала!
   — Она мне уже сказала, моя бабушка. Она приходила ко мне там, в нашей спальне.
   Я смотрела на Нюту во все глаза: я знала, что у ней повреждена психика, но до сих пор это проявлялось только в разговорах о смерти.
   — Ну что ты уставилась на меня, как удав на кролика? Бабушка уже приходила ко мне, когда я ночевала дома, но с собой меня не взяла. Значит, надо еще подождать... Ведь ей там виднее. — Нюта показала глазами на потолок.
   — Ну ты даешь, подруга!
   — А ты? — Нюта показала на «Житие», которое я так и держала до сих пор в руках. — Сама ведь такие книжки читаешь, почему же мне нельзя верить в сверхъестественное?
   — Да верь, пожалуйста, во что хочешь! Только не говори мне сейчас, что «надо еще немножко подождать», а потом заказывать похороны!..
   Я чувствовала раздражение, но ничего не могла с ним поделать. Наверное, это усталость. Хватит с меня на сегодня проблем, объяснений, попыток все вокруг уладить: у Вальки, у Нюты, у бомжей... В то время как собственная жизнь дает трещину. Леонид Сергеевич был прав, говоря о моем будущем сыночке и о том, какой ему нужен папа. Но это в будущем... А в настоящем было нестерпимо больно и пусто, и обидно. Убирать из своих мыслей постоянно присутствующего там Леонида Сергеевича оказалось еще труднее, чем гнать бомжа, забившегося в чердачный угол. Как только я представила себе, что больше не буду о нем думать, вся моя жизнь вдруг показалась какой-то пустой, ненужной, не оправдывающей себя. Вроде очередного бульона для Нюты, который она сама попробовала сварить и в который забыла насыпать соли.
   Когда я чем-то расстроена, мне надо переключиться на другие мысли, чтобы освежить голову. Вот почитаю дальше про Евфросинию, успокоюсь и тогда разложу все в своей жизни по полочкам: куда Леонида Сергеевича, куда свое будущее, куда подруг и вообще окружающих меня людей, в том числе незаконных обитателей чердака... а куда общие размышления Иларии Павловны, смесь философии, истории и политики — что представляет из себя наш народ и каковы могут быть его пути. Об этом я тоже не забывала, мне даже снился однажды разбойник Кудеяр, превращающийся в благочестивого старца Питирима. И еще что-то важное, что утром, к сожалению, забылось.
   В общем, остаток вечера мне предстояло читать и ни о чем не думать, пока не отдохну. Тише едешь — дальше будешь, как учила нас в первом классе та же Илария Павловна. Но все-таки я не могла совсем отрешиться от действительности, даже погружаясь в события шестивековой давности. Житие княгини, в день которой я родилась, оказалось каким-то универсальным — оно шло параллельно моим собственным проблемам и подсказывало мне кое-какие решения. Вот, например, с бомжами. А теперь на очереди стоял Леонид Сергеевич — может быть, теперь княгиня подскажет, как мне быть со своей не имеющей будущего влюбленностью? Хотелось бы узнать о ее, как говорят теперь, личной жизни. Ведь Евдокия не вдруг стала Евфросинией: до монашества она очень любила своего мужа, Дмитрия Донского, которому родила одиннадцать детей. Правда, выжили из них только восемь, но по тем временам и это немало. Словом, женские проблемы должны быть моей княгине хорошо знакомы.
   Я быстренько вскипятила Нютин бульон, бросила в него чайную ложку соли и ушла к себе в комнату читать.
   28
   Вот уже несколько лет как закатилось красное солнышко Руси, погас ее ясный месяц: опочил первый князь, показавший татарам, что не вечны их победы. Отгремела славная Куликовская битва, пережила Москва нашествие вероломного Тохтамыша и возвысилась как главный город русской земли. На нее теперь все очи глядели; кои — с надеждой, что укрепится Русь вокруг единой столицы, кои — с завистью, что надлежит ей стать центром великой страны. А кои — с желанием углядеть, где у московского наследника, князя Василия Димитриевича, слабое место, и ткнуть в это место побольнее. Оттого и нельзя исполнить княгине Евдокии свое главное после смерти супруга желание — уйти от мира, приняв монашеский постриг. Соделалась она соправительницей своего сына Василия, учит молодого князя государствовать, отводит на первых порах беды, смягчает ошибки.
   Коли государи унылы — и на всем царстве тень. Не дает Евдокия выплеснуться на лицо тайной скорби, не отпускающей с того дня, как осталась она на земле без любимого супруга. Только в сердце звучит несмолкающий плач: «Зачем умер ты, дорогой мой, зачем оставил меня вдовой?.. Зачем я не умерла прежде тебя?.. Куда зашел свет очей моих? Куда скрылось сокровище жизни моей?.. Цвет мой прекрасный, почто так рано увял ты?.. Рано заходишь, солнце мое, рано скрываешься, прекрасный месяц мой, рано идешь к западу, звезда моя восточная!..»[1]
   Мыслит так Евдокия про себя, но нельзя показать скорбь свою на людях. Ведь коли не будет светла лицом княгиня московская, на всю столицу тень от того упадет, а то и на всю Русь.
   — Гляди, государыня-то... — шепчут вслед боярыни, мамки, прислужницы, думных дьяков и иных людей жены. — Расцвела после смерти почившего государя! Вишь, кожа у ней до чего бела, и глаза лучат, ровно самоцветы! А уборы, уборы-то каковы... век любоваться!
   Женское дело, известно, — про красу да уборы замечать. Но вслед за тем стали и мужья сплетниц на княгиню поглядывать — верно молва разносит, цветет государыня зрелой женской красою. Что стать, что лицо, что наряды — взгляд не оторвать. Должно, и про скорбь и про пост забыла, сладко ест, тело на пуховиках нежит. Да мало ль что еще...
   Все слышней, слышней в теремах да покоях пересуды за спиной у княгини. Все громче, громче шепоты — едва ли не вслух. А Евдокия про себя улыбается — привел Господь напраслину принять, пострадать от молвы безвинно. И еще радостно ей, что послы да вестники иных городов-стран видят на Москве княгиню красивую, нарядную, повадкой да статью величавую. Оттого и умывается с травами, и брови слегка подсурьмит, и щеки подрумянит. А всего боле красавицей смотрится оттого, что так себе закажет. И горят глаза самоцветами, и улыбаются радостно уста, и вплывает княгиня в покой с лебединой статью. А послы потом по всем весям сказывают: воистину Москва стольный град! На одну княгиню посмотреть — не усомнишься, что великая государыня!
   Злословие бояр-домочадцев Евдокия терпела, виду не подавая. Но вскоре стала она замечать — сыновья Василий да Юрий встревожились, глаза от нее прячут. Знать, достигли их ушей хульные речи про мать, и смутились сыновья, особливо Юрий. Пожалела Евдокия их маету, призвала обоих в покой свой и сказала:
   — Хотела я Христа ради претерпеть унижение и людское злословие, будто нежу тело свое, да и целомудрие не блюду, страх Божий забыв... Но увидя вас, сыновей своих, смутившимися, открою вам истину — вы же обещайтесь не говорить о том никому, хотя бы до моей смерти...
   С этими словами княгиня отогнула часть своих одежд, и Василий да Юрий едва сдержали крик — тело их матери выглядело иссохшим и почерневшим от великих постов и утруждений, так что почти прилипло к костям. И в эту иссушенную, измученную плоть впились заржавевшие вериги…[2]
   После того случая Евдокия еще усилила свои подвиги, а вскоре приблизилось время ее монашества. Приняла она постриг с именем Евфросинии, что по-гречески значит «радость»...
   29
   В старой квартире на улице Чаплыгина, где дружно проживали отставная интеллигентка-учительница, крепкая глухая старуха крестьянских корней и мягкий добродушный Толик, страдающий запоями, зачастую разгорались философско-политические дебаты. Начинала Дарья Титовна, вернувшаяся из очередного похода в магазин — несмотря на свои преклонные годы, она исполняла в сложившемся симбиозе роль снабженца, тогда как Толик был многопрофильным мастеровым, а Илария Павловна — мозговым центром по решению всех проблем.
   — Счас вот шла, — громким голосом тугоухой рассказывала Дарья Титовна. — А во дворе малолетка с папиросой, от горшка два вершка. Ему еще мамкину титьку сосать, вместо того чтоб дымить-то!..
   — А скверик за переулком сносить будут, — в другой раз начинала она. — Новую домину отгрохают, так сколько квартир можно распродать! На что им скверик-то, им бы денежки хапнуть!..
   — Кефир с творогом опять дорожают! — звучало в передней после ее очередного похода. — Что ни день, дороже. Чего дождемся, по сто рублей за кефир?
   Такие речи не оставляли соседей равнодушными. Первым откликался Толик, ругательски ругая власть, которая «Бушу в рот смотрит, а до своих ей дела нет». Сперва Дарья Титовна поддакивала, но вскоре ополчалась против того же Толика:
   — А ты горазд на слова! Молодой мужик, пошел бы протест свой выразил!
   — Да какой протест? — Толик, за секунду до того ощущавший сладость солидарности, оказывался уязвлен в своих лучших чувствах. — Да меня в отделение заберут, и все! Люди целыми тысячами бастуют, и то властям наплевать!
   — Оттого и наплевать, что вы все бездельники. Только языком молоть молодцы. А дела пусть по щучьему веленью!
   — Тетя Лара, скажите ей, что в одиночку ничего нельзя сделать, — взывал искренне страдающий Толик.
   — А ты не в одиночку! — распалясь, кричала старуха. — Сколь по стране таких, как ты! Либо нам, старухам, с клюшками-костылями против власти идти?
   — Успокойтесь, мои дорогие, — пыталась прорваться Илария Павловна. — Конечно, и от нас зависит. И все же Толику идти никуда не надо, это по-другому делается...
   — Как?! — кричала Дарья Титовна, размахивая в азарте ковшом, куда собиралась налить молока.
   — Как?.. — с детской заинтересованностью спрашивал Толик.
   Иларии Павловне и самой хотелось выговориться, разобраться в этом главном, глубоко тревожащем душу вопросе. Быть иль не быть — иначе говоря, возродится ли Россия. Но любимые соседи в собеседники не годились. Дарья Титовна была несколько туповата и не понимала тонкостей времени, в любой вопрос она стремилась внести дух своей краснознаменной молодости. Что же касается Толика, существовала опасность его взволновать, нарушить хрупкое душевное равновесие этого великовозрастного мальчишки, не выдержавшего жизненных испытаний. И тогда, глядишь, жди внепланового запоя.
   Но с некоторых пор у Иларии Павловны появилась благодарная слушательница. Бывшая и вновь обретенная ученица, хрупкая Снегурочка, беленький первоцвет, только что пробивший своей слабой никнущей головкой ледяную корку, — вот какой вошла Нюта в квартиру на улице Чаплыгина. Она вызывала жалость и нежность, готовность помочь, позаботиться, утешить. Ведь это надо же, что за страсть пережил ребенок, как выразилась Дарья Титовна, узнав, откуда попала к ним эта девочка. А Толик вовсе так и кружил вокруг, не зная, чем услужить, и зажимал кулаком временами нападающий на него надсадный кашель.
   Нюта каждый день посещала реабилитационное отделение Душепопечительского центра, а потом возвращалась в эту старинную квартиру, где пахло сухим деревом и давно выветрившимися духами. Похоже, она обрела здесь семью; вновь, как в детстве, стала центром жизни людей намного старше ее. Только, пожалуй, Толик мог претендовать на некоторую относительную молодость, но и он по возрасту почти годился Нюте в отцы.
   И в этой атмосфере она расцветала. Бледный цветочек с каждым днем все больше расправлял лепестки и уже не держал головку поникшей. Возможно, здесь также играла роль психотерапия, лекарства, получаемые Нютой в центре. Так или иначе, она перестала говорить о смерти, ела уже не только бульон, но все, что наперебой готовили для нее на своих закоптелых конфорках обе хозяйки. Даже Толик однажды пытался испечь какое-то печенье по рецепту генеральши из военного городка, где он когда-то жил. Печенье подгорело, но Нюта его все-таки попробовала — так было жаль донельзя смущенного кулинара.
   Однако главный признак выздоровления заключался в том, что Нюту теперь интересовало будущее. Не столько собственное — она еще недостаточно отдохнула в настоящем, чтобы заглядывать вперед, — сколько будущее вообще, тот самый вопрос, которым на свой лад болели все обитатели старинной квартиры. Быть иль не быть, чего дождемся, возродится Россия или нет.
   — Илария Павловна, — спрашивала Нюта, — разве тоталитарные секты не запрещены законом? Если, к примеру, я пойду в милицию и расскажу обо всем, что там делают с людьми, туда не пошлют спецназ?
   — Не пошлют, — вздыхала в ответ учительница. — Потому что определение тоталитарной надо доказывать через суд, а суды таких дел очень не любят. Боятся давления на разных уровнях. Ну и взятки, само собой, — ведь секты у нас богатые. Вот ты отдала им деньги за свою квартиру...
   — Но ведь это просто концлагерь, как вот в войну! Неужели никого не трогает, что люди там погибают?!
   — Может быть, и трогает, но не настолько, чтобы рисковать собой и своими близкими. Если бороться против сект, надо посвятить этому всю жизнь.
   — Но как это все случилось... как они вообще... ведь раньше их не было!
   — В девяностые годы, моя дорогая, — вздохнула Илария Павловна, — в стране возникла полная неразбериха, и вот тогда они хлынули к нам и укоренились. Людям хотелось найти Бога, а свою православную религию мало кто знал. К тому же сектанты умело принялись за пропаганду; на это были пущены большие средства...
   — Откуда? — требовательно вопрошала беленькая Снегурочка.
   — Из-за рубежа. Что ты думаешь, там не знали, что люди в сектах будут вымирать? Верный способ ослабить Россию — сделать так, чтобы часть населения попала в секты. А еще большую часть приучить к наркотикам, а третьей предоставить спиваться, четвертую пристрастить ко всяким половым извращениям... Таким образом человек теряет в себе волю, стремленье к добру и здравый смысл тоже. Вот возьми Толика — он добрый малый, но понимания ситуации у него нет — все валит в одну кучу.
   Услышав о Толике, Нюта застеснялась и слегка отвела головку в сторону. Илария Павловна чуть заметно усмехнулась. Что ж, это лучшее лекарство для девушки, когда кто-то ходит вокруг нее на цыпочках, изумляясь тому новому для себя миру, который в ней открывает. Что касается самого Толика, то и тут не придумаешь ничего полезней. Ему как раз не хватало в жизни такой привязанности, сочетающей мужские и отцовские чувства, плюс человеческое преклонение перед голубиной высотой — белизной — непорочностью. Одним словом, по Пушкину: «Чистейшей прелести чистейший образец».
   — Анатолий Василич говорит, что ничего нельзя сделать, — высоким голоском пай-девочки произнесла Нюта. Послушать ее, так и не скажешь, что вырвалась из секты, навидалась ужасов жизни. — В смысле для людей, для страны. А Дарья Титовна считает, что надо брать палки и кастрюли и идти выражать власти свой протест. Как вы считаете, кто прав?
   — Никто и оба, — чуть подумав, ответила Илария Павловна. — Если ничего не делать, ничего и не будет. Как сказал Шекспир, «из ничего не выйдет ничего!».
   — А я привела Анатолию Васильевичу пословицу «под лежачий камень вода не течет».
   — Да ты молодец, Анюта, не зря я тебя когда-то учила русским пословицам!.. Но Дарья Титовна тоже не права. Допустим, возьмем мы все по палке, а кого бить? Получится, как у Пушкина — русский бунт, бессмысленный и жестокий. В основном невинные люди пострадают, а толку чуть.
   — Как же тогда? — подумав, спросила Нюта.
   — Все и вся зависит от того, каков человек, каково общество. Потому что происходящее в жизни сперва происходит в сознании людей. Возьми Французскую революцию — ей предшествовало идейное течение, именуемое Просвещением. Вольтер, Руссо, Монтескье. Они ниспровергали нравственные и общественные идеалы, а вскоре французы изобрели гильотину. Или вот Гитлер ударился в практическую магию, и через несколько лет тысячи людей сгорели в концлагерях на салотопках.
   — Ужас какой... — поежилась Нюта.
   — Есть и противоположные примеры. Скажем, наш народ принял православное крещение и на три века стал процветающим европейским государством — Киевской Русью. Но как только князья отринули идею единства и братолюбия, Русь попала под ордынское иго. А вернулись к ней — и тут тебе Куликовская битва, Великое стояние на Угре, а потом — «Московское очищение» после Смутного времени, Полтава, Бородино, битва под Москвой, Сталинградская, на Курской дуге и за Берлин! Конечно, я многое пропустила... Но принцип ясен: это как бы линия электропередач, где каждая вышка — определенное поколение, а передающийся по проводам ток — героизм...
   — А может быть так, что эта цепь... оборвется? — с испугом спросила Нюта.
   — Я полагаю, в этом весь вопрос. Враги России хотят ее оборвать. И работают на это.
   — Так ведь у них получается! — воскликнула Нюта, закусив бледную губку. — Как вы сказали: сначала все происходит в сознании, а потом в жизни. Если кто-то готов на преступление, он его рано или поздно совершит. А у нас сейчас готов каждый второй. Ведь стоит только телевизор смотреть почаще, и тебе захочется убивать!
   Илария Павловна обняла Нюту за плечи:
   — Ты права, девочка. Поэтому многим кажется, что уже все потеряно. Но есть одно обстоятельство, на которое можно возлагать надежды.
   Худенькое Нютино плечо напряглось в ожидании ключевого решающего слова. Но Илария Павловна выдержала паузу, потому что и для нее самой оно значило чрезвычайно много. В нем заключался ответ на всеобъемлющее «быть иль не быть».
   —Так что же это такое?! — не выдержала Нюта.
   — Я назову тебе несколько слов, значащих в данном случае одно и то же. Так ты лучше поймешь мою мысль.
   — Называйте! — напряглась Нюта.
   — Предрасположенность. Наследственность. Генная память. Духовное наследие. Помощь предков.
   — Но ведь это все из прошлого, Илария Павловна!
   — Ну да. Так ведь именно прошлое определяет настоящее и будущее, как корни дерева питают ствол и ветки. Стоит нам обратиться к своему прошлому, как изменится нынешняя жизнь, а потом будущее. Я полагаю, все зависит сейчас от того, воспримет ли общество идею духовности и единства, когда-то сформировавшую наше государство.
   — Так ведь не воспринимают!
   — Надежда умирает последней, — вздохнула Илария Павловна. — И сами мы плохо работаем над тем, чтобы показать молодому поколению: вот та единственная основа, на которой можно строить, не боясь, что рухнет. Если вы, молодежь, это поймете, считай, возрождение России состоялось.
   — Так сразу?.. — мечтательно протянула Нюта.
   — Как известно, русские долго запрягают, но быстро едут. Для нас главное начать.
   Нюта помолчала, осмысливая услышанное. Эта девочка с лету все схватывала, вероятно, потому, что ей уже пришлось много пострадать. Это тоже идея, заложенная в русском менталитете, — страдания очищают и возвышают как личность, так и все общество в целом. Если зло превышает допустимый предел, а люди не хотят каяться, настает черед катаклизмов, болезней, войн — мир очищается страданием.
   — А в чем права Дарья Титовна и в чем Анатолий Василич? — вдруг вернулась Нюта к началу разговора. — Вы сперва сказали, что они оба и правы и не правы.
   — Анатолий Васильевич прав в том, что, пока общество в целом не воспримет идею возрождения, сделать ничего нельзя. А Дарья Титовна — в том, что для благоприятного исхода надо действовать, хотя и не так, как она себе представляет.
   — Илария Павловна... — помолчав, снова заговорила девочка. — Скажите, а вот конкретно один человек... скажем, я сама — могу я сделать что-нибудь для того, чтобы все пошло хорошо?
   — Еще бы! Представь себе больной организм, зараженный какой-то страшной болезнью. Тут каждая здоровая клетка ценна, не только сама по себе, но и как место, где вырабатывается противоядие. Если здоровые клетки сильней больных, даже при том, что их может быть меньше, — человек выздоравливает.
   — Тетя Лара!.. — тихонько окликнул сзади незаметно подкравшийся Толик. — Я того... Можно вас на минуточку?
   Она повернулась к Толику, но он переминался с ноги на ногу и ничего не говорил. Тогда Нюта, чуть усмехнувшись, вышла из кухни, прихватив с собой кастрюльку манной каши, варившейся во время этого философского разговора.
   — Ты что, Толик?
   — Я вот чего... Может, ей, Анюточке, вредно так долго разговаривать? Я хотел сказать — так серьезно?..
   Надо же, подумала Илария Павловна. Вот она, любовь. На что уж Толик не отличался особой сметливостью, а тут сразу сообразил то, о чем сама она не подумала. Чересчур увлеклась беседой — ведь до сих пор не с кем было поговорить об этом всерьез. А девочка, конечно, еще не в том состоянии, чтобы справляться с эмоциональными перегрузками.
   — Ты прав, Толик. Но зато Нюта больше не будет думать о смерти. Она осознала, сколь многое зависит сейчас от каждого человека, который понял главное.
   — Что понял? — немного испугался Толик, для которого главным, безусловно, являлась его любовь к этой беленькой Снегурочке.
   — Быть иль не быть, — непонятно ответила Илария Павловна.
   30
   Несмотря на то что Светке только исполнилось пятнадцать, ее трудный возраст как будто прошел. Во-первых, она перестала спорить по пустякам, во-вторых, называла теперь Игоря Сергеевича папочкой. А самое главное — проводила мысленную демаркационную линию не между собой и родителями, а между ними тремя и выпадающими на их долю трудностями. Мамина гипертония, загруженность самого Игоря Сергеевича, не дающаяся Светке геометрия, исподволь подкрадывающийся вопрос будущего поступления в институт — все это теперь не разъединяло, а объединяло семью. А начался данный процесс, конечно же, с того дня, когда какая-то ненормальная пыталась убить Игоря Сергеевича по пути из роддома. Он так и не понял, за какое такое преступление. Светка рассказала ему, что недавно встретила эту бандитку в детской поликлинике, и та была с чудесным сыночком. Неужели он столько лет оставался виноватым лишь потому, что когда-то сказал ей «девочка», хотя под сердцем у нее был мальчик?
   Во всяком случае, вопрос исчерпал себя — эта мамаша даже проявила заботу о его дочери, наставляя Светку, как жить. И от этой ее своеобразной доброты пошла, как чувствовал Игорь Сергеевич, цепная реакция: Светка словно вдруг повзрослела и стала вести себя иначе, а от этого расцвел сам Игорь Сергеевич. В какой-то связи с этим он изжил в себе и давний комплекс работы в роддоме: якобы он, мужчина, не может нормально существовать среди исключительно женских проблем, ломающих его мужскую психологию. Все эти пятнадцать лет, с тех пор как у него родилась Светка, Игорь Сергеевич переживал, что дома и на работе он в женском царстве. Теперь же с него как будто спали некие оковы: оказалось, из дочери тоже можно вырастить хорошего человека. А вслед за этим открылась другая истина: в роддоме мужчина психологически нужен женщине более, чем где-нибудь. Сколько страшных, можно сказать, преступных ошибок совершалось здесь именно вследствие того, что мужья и любовники, оставшиеся за стеной роддома, были психологически несостоятельны!
   — Что будем делать? — спрашивал теперь Игорь Сергеевич беременную пациентку.
   — Я на аборт, — отвечала незамужняя или беспечная, или слишком молодая, но всегда обманутая женщина. Этот обман заключался в незнании того, что когда-нибудь она горько пожалеет свое загубленное дитя. Все потом изменится, мир сместит свои параметры, и изо всех бед на первый план выйдет главная: нет ребенка. Ни того, отправленного когда-то под нож, ни другого, потому что первый аборт зачастую оставляет женщину бесплодной. Словно последующие дети, обидевшись за отвергнутого братишку или сестренку, уже не хотят изначально назначенных им родителей...
   — А сердце бьется, — говорил в таких случаях Игорь Сергеевич. — Бьется его сердечко, растет... Как знать, может быть, и чувства уже есть? Вот мы с вами сейчас говорим, а он понимает... Если б мог, попросил бы за себя: мама, не убивай!..
   В других случаях на аборт шли все понимающие, замученные жизнью женщины, у которых уже был ребенок, а то и два. Они представляли, на что идут, соглашаясь оборвать новую цветную ниточку, завязавшуюся от их плоти и крови. Они страдали, но приносили себя и внутриутробного малыша в жертву уже родившимся детям — ведь одному достанется больше внимания, чем двум, а двум больше, чем трем. Не говоря о материальных ценностях, жилищном пространстве и прочем.
   — У вас уже двое? — как бы невзначай интересовался Игорь Сергеевич. — А младший старшему не мешает?
   — Как это? — удивлялась мама.
   — Ну, ведь одному больше всего достанется: отдельная комната, два апельсина вместо одного, два костюмчика, две игрушки. Все в двойном размере.
   — Но у меня же двое детей! Я вообще не понимаю, о чем вы говорите!
   — У вас их практически трое. Но вы решили устранить последнего, чтобы двум старшим вольготней жилось. Однако если так рассуждать, то и второй может оказаться лишним...
   Бывало, что пациентка боялась рожать, потому что не надеялась на здорового ребенка. И в этом случае Игорь Сергеевич давал ей очень простой, но чрезвычайно действенный и важный совет. Всем известно, что структура организма закладывается на самых ранних стадиях, и от внутриутробной зависит потрясающе много.
   — Знаете что? Устройте сейчас своему ребенку беспрерывный сеанс любветерапии. Представьте себе, как он там, маленький, борется за свою жизнь, стремится стать здоровым. Поддержите его! Сейчас все чувства ребенка целиком зависят от ваших: убедите его, что он желанный, любимый... Это обязательно скажется на его здоровье!
   — Так просто? — удивлялась беременная, до сих пор размышлявшая над выбором — аборт или оплата дорогущего, но ничего не гарантирующего лечения.
   — Все великое просто.
   Таким образом Игорь Сергеевич отдувался за своих безответственных собратьев — мужей, женихов, любовников, не сказавших вовремя своего веского слова. Или сказавших все наоборот. Женщина, как известно, чувствует намного тоньше своего ребродателя, но этой тонкости предназначено опираться на нечто существующее «весомо, грубо, зримо». На мужское начало.
   И еще Игорь Сергеевич стал иначе относиться к давно донимавшему его вопросу: мальчик или девочка? У него появилось новое философское изречение: «Купите цветное одеяльце». Не ярко выраженное голубое или розовое, а просто цветное, с каким-нибудь интересным рисунком. Не планируйте загодя, сын у вас будет или дочь. Принимайте кого Бог пошлет, ибо и то и другое здорово — лишь бы суметь вырастить близкого человека.
   31
   Больной по-прежнему был в беспамятстве, а медбратья в белых халатах по-прежнему стояли вокруг него. В соседних палатах находились и другие больные, с не столь ярко выраженными симптомами. Но, несмотря на это, у них не было шансов выжить самостоятельно. Только этот больной, пылающий в самой жаркой лихорадке, мог победить смертельные бациллы и выработать в крови спасительную сыворотку.
   — Зачем они вовлекали его в опасность? — без слов вырвалось у одного стоящего над больным — здесь вообще разговаривали без слов. — Ведь теперь сами могут погибнуть!
   — Он справится, — с надеждой ответили остальные. — Ведь не раз уже так бывало...
   — А сколько здоровых клеток?
   Медбратья взглянули на стены, отражающие все, что делалось у больного внутри.
   — Их меньше, но они сильнее. Именно те, что победили заразу, могут дать сыворотку, убивающую яд.
   Медбратья с надеждой слушали главного из них, на голову выше остальных. Когда халат на нем распахнулся, стало видно, что он еще и воин, потому что в его руках были копье и меч. Клинок меча сиял, как полоска пламени.
   — Крестный, — вдруг хрипло позвал на миг пришедший в себя больной.[3] Все обернулись на этот натужный голос — единственный прозвучавший в палате не мысленно, а с колебанием воздуха, как говорят люди.
   — Я здесь, — ответил высокий с огненным мечом.
   — Что будет? — спросил больной, пытаясь приподняться.
   — Господу ведомо. Я рядом с тобой, и остальные тоже.
   — Помоги мне! — прохрипел больной, роняя голову на подушки.
   — Всем, что в моей власти! Но нужно от тебя! Слышишь?! Старайся выжить!
   Больной прикрыл глаза, показывая, что понял, и тут же вновь впал в беспамятство.
   — Все-таки он приходил в себя, — сказал один из медбратьев.
   — Только бы не перед смертью!..
   — Скоро придут посетители, они помогут. Сами когда-то болели вместе с ним. То есть внутри него. И дали выздоровление.
   — Это так.
   Несколько минут длилось молчание. Потом один из медбратьев спросил:
   — Ну, а что прочие?
   — Их жизнь зависит от того, как закончится здесь, — пожал плечами другой. — А пока что ж, все то же... Пациент из соседней палаты объелся апельсинами, отчего у него на щеках выступила страшная сыпь. Еще у одного завяли розы, но шипы по-прежнему колются, так что и там ничего хорошего. А еще один прикусил себе половину языка, в знак того, что окончательно порывает с нашим больным. — Говоривший кивнул на постель, вокруг которой они стояли.
   — А тот, который зовет себя большим братом?
   — В состоянии возбуждения. Ему кажется, он должен пройти по всем палатам и посмотреть, не прячет ли кто из больных оружие.
   — Чтобы отобрать?
   — Это само собой, но не только. Он говорит, за теми, у кого оно есть, должен осуществляться контроль. Нам он не доверяет, поэтому объявил, что такие палаты должны стать зоной его влияния.
   — Но ведь у него тоже есть оружие! Он держит его во всех углах и даже под кроватью, потому что в углах оно уже не умещается!
   — Запрет относится к иным пациентам, но не к нему самому. — Медбрат вроде как улыбнулся, хотя это был только намек на улыбку. В следующую секунду он уже вновь был серьезен.
   — Что же посетители?
   — Сейчас будут. Чувствуешь? Они уже близко!
   В палату стали заходить те, кто обычно навещал больного. Как всегда при этом, комната наполнилась различными ароматами, каким-то непонятным образом не перебивающими друг друга. Приглушенно шелестели одежды: княжеские уборы, ризы священников, монашеские ряски и простые рубахи, и вовсе изношенные рубища. Позванивали воинские доспехи. Переливался на белых одеяниях красный узор, напоминающий струйки крови.
   Первым к одру больного вновь подошел высокий старец с лучистыми глазами, в монашеском клобуке и ряске, в желтых лаптях из лыка. А вслед за ним — низенький согбенный старичок в черной шапочке, в белом балахоне, на котором висел большой медный крест, и кожаных сапожках. Вновь гладила больного по щеке женщина в красной кофточке и зеленой юбке, худая и стройная, как свечка, с горящими жертвенной любовью глазами. А к другой щеке прикоснулась слепая старушка, со светлой улыбкой, растекающейся по всем морщинкам. Не было сомнений, что она все видит сквозь свою слепоту.
   Потом наступил черед воинов. Твердой, но плавной поступью подошел высокий и стройный чернобородый князь в серебристых доспехах, похожий сложением на славянского лидера Луковенко. Он брал руку больного, но она безжизненно падала. А другую руку пытался поднять другой воин — не столько высокий, сколько широкоплечий, в красном плаще и с кудрявой русой бородой. Следом за ним подходила его жена-княгиня в блестящем кокошнике и дорогих уборах. Но сквозь все это великолепие у нее просвечивала надетая на тело черная власяница.
   Вдруг с больным что-то произошло. По кругу стоящих у постели медбратьев шорохом пролетело беспокойство, а самый высокий, которого больной называл крестным, вскинул над головой свой огненный меч. Оба воина, державшие больного за руки, тоже обнажили мечи. Старцы и жены, князья и княгини, мученики в белых окровавленных рубашках воздели руки к небу. На стенах, отражавших томившие больной мозг кошмары, сгустилась тьма, и по ней полыхнули языки сизо-багрового пламени.
   — Как посмел ты, отверженный, войти в сие сонмище святых и ангельских ликов? — грозно вопросил высокий с огненным мечом.
   — По праву своей добычи... — раздался шипящий и свистящий ответ, и в палате пахнуло серой.
   — На что ты дерзаешь, когда больной еще жив?
   — Превышено! Сию минуту мое в тысячу раз превысило ваше!
   Взгляды медбратьев скользнули по стенам и, полные непролитых слез, вновь вернулись к предводителю. Было ясно, что положение в самом деле критическое: только что сложился баланс здоровых и зараженных клеток одна к тысяче. Малейший перевес в ту или иную сторону мог сыграть теперь решающую роль. Хоть бы еще одно доброе дело, один лишний импульс, направленный к гармонии и чистоте...
   — Я обещаю! — Это был женский мелодичный голос, нежный, но со звучными переливами. — Вот она — Мальвина, которая завтра станет во святом крещении Евфросинией!..
   После этого во тьме, обдержащей стены, зажглась одна маленькая светящаяся точка, почти незаметный звездный прокольчик. Но этого оказалось достаточно: все бывшие в палате вздохнули с облегчением, а воины вложили мечи в ножны.
   — Я обещала, — повторила княгиня своим дивным переливчатым голосом. — Смотри, Мальвина, я за тебя поручилась.
   Перед ней оказалась растерянная молоденькая девушка в темных брюках и желтой безрукавке работников коммунального хозяйства. И весь сомн собравшихся радостно смотрел на нее — малейшую клеточку организма, находящегося между жизнью и смертью. Все бывшие здесь старцы и жены, правители и священство, блаженные и мученики тоже были когда-то частицами этого больного, распространявшими вокруг себя ярко сияющий свет. Именно поэтому больной всегда поднимался со смертного одра. А теперь оказалось, что даже микроскопическая звездная точка, проколовшая тьму, может решить его судьбу в момент кризиса. Остановить перевес зла. Княгиня Евфросиния обняла девушку в желтой безрукавке и накинула на нее крестильную рубашку — длинную и ослепительно белую. «Как совесть после крещения», — сказали медбратья, одежды которых отливали такой же сияющей белизной.
   — Я буду это носить? — с трепетом спросила девушка.
   — Завтра это станет одеждой твоей души, — улыбнулась в ответ Евфросиния.
   — Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом, яко ризою!.. — серебристо зазвенели голоса медбратьев. Оказывается, они очень слаженно пели.
   — Но ведь эта белизна долго не продержится! Ведь пойдут пятна, разводы —пропадет такая красота! — взволновалась девушка.
   — Постираешь, — продолжала улыбаться княгиня.
   — В чем? Я, конечно, знаю, что сейчас рекламируют много отбеливающих средств, и с хлором и без хлора. Но такая одежда... Такую я просто не знаю, чем стирать!
   — В своих покаянных слезах, — объяснила княгиня. — Каждый православный христианин время от времени совершает таинство покаяния. Темные пятна на светлой ризе — грехи, пятнающие душу. А когда восплачешь о своих грехах, она очистится.
   — И тогда можно приступать к таинству Святого Причащения, — радостно досказали медбратья.
   32
   Я проснулась с мыслью, что сегодня мне обязательно надо что-то сделать. Что-то чрезвычайно важное. А днем позвонила Нюта:
   — Мальвинка, пойдем сегодня со мной в Душепопечительский центр.
   — Зачем? — удивилась я.
   — Меня сегодня Толик будет провожать, а я стесняюсь, — смущенно хихикнула Нюта. — О чем мне с ним всю дорогу разговаривать?
   — Ты хочешь, чтобы этим занялась я... Постой, а что за Толик? Это тот, который у Иларии Павловны живет?
   — Ну да, — созналась Нюта.
   — Так он же пьющий! Помнишь, как у Тимура Шаова: «А это друг мой Толик — но вас, говорю, не заинтересует он, он, видите ли, алкоголик...»
   — Знать не знаю никакого Шаова, — вздохнула Нюта. — Пока вы тут певцов слушали, я целину пахала.
   — И потом, этот Толик старше тебя!
   — Не намного. Ему сорок лет, ну, может, чуть больше. А мне двадцать пять... В дедушки еще не годится!
   Я вспомнила о Леониде Сергеевиче, и мне стало грустно. Ну было бы ему тоже сорок, так нет — наверное, пятьдесят с лишним...
   — Мальвиночка, ну я тебя очень прошу!.. Ты ведь, наверное, с уборкой уже закончила. Ну что тебе стоит!
   — Ладно уж, так и быть. С уборкой действительно на сегодня все. Сейчас приму душ и пойдем.
   Так я оказалась в Душепопечительском центре, куда не собиралась сегодня идти.
   Провожавший нас с Нютой Толик всю дорогу молчал и лишь смущенно покашливал. Но, как ни удивительно, именно после этого странного провожания я поняла, что он и Нюта очень подходят друг другу. Эдакий фарфоровый ландыш в каменной серой подставке — на такой сувенир я любила смотреть девчонкой в витрине галантереи. Или живая белая фиалочка под тенью широкого некрасивого куста.
   Распрощавшись с Толиком у порога, мы вошли в центр. Нюта отправилась на беседу к психологу, а я решила поторчать в коридоре, чтобы Толик успел уйти домой. Мне не хотелось делить с ним обратную дорогу: пусть лучше одну Нюту встречает и провожает. Это она только первый раз смутилась, вплоть до того, что вызвала на подмогу меня. А дальше пойдет-поедет, испарится ее смущение как сиреневый туман...
   — Здравствуйте, — сказал рядом чей-то голос, и я увидела отца Андрея. — Вы ведь Мальвина?
   — Да, это я. — Все-таки в моем имени есть одно бесспорное преимущество — из-за него меня никогда ни с кем не путают.
   — Помню, вы приходили насчет подруги. Мы с вами сперва о ней говорили, а после о вас самой. Вы родились в день памяти святой княгини Евфросинии, верно?
   Оказывается, он запомнил меня не только по необычному имени!
   — Я вам книжку про нее давал. Читаете?
   — Читаю, и впечатляет, — честно сказала я.
   — Креститься не надумали?
   Я замялась. С одной стороны, эта мысль пришла мне уже давно — окреститься с именем Евфросинии. С другой стороны, для чего пороть горячку?.. Не то чтобы у меня был какой протест против крещения, а просто хотелось перенести это событие на потом. Наверное, я еще к нему не готова...
   — Знаете, Мальвина, — доверительно сказал мне отец Андрей. — Разумеется, таинство должно совершаться добровольно. И когда — это ваше дело. Но только давно замечено: взрослый человек, чтобы окреститься, должен преодолеть некий внутренний барьер. То есть ему не хочется креститься именно сегодня, сейчас — а он это делает...
   — Почему же не подождать, пока захочется? — удивилась я.
   — Потому что каждый раз, как только человек соберется, у него вновь возникнет желание отложить на потом.
   — Да почему же?
   — Да потому, что нечистая сила постарается. Ведь ей не хочется выпускать из своих когтей добычу — человеческую душу. Вот она и подстраивает, что сегодня одно не так, завтра другое, послезавтра просто настроения нет. А со временем человек вообще перестанет об этом думать, забудет, что хотел окреститься...
   Мы немного помолчали. Мне вдруг вспомнилось ощущение, с которым я утром проснулась, — что сегодня мне предстоит сделать что-то особенное. Вроде кто-то просил меня об этом и даже ручался за меня, что я это сделаю. Но сейчас невозможно было вспомнить, что именно. Я помнила только одно: то был вопрос жизни и смерти. От него потрясающе много зависело, можно сказать, вообще все. Мелькнула мысль заговорить об этом с отцом Андреем, но ведь не может же он знать мои сны!
   — Если вы не спешите, пойдемте со мной в храм, — сказал вдруг отец Андрей. — Я покажу вам образ княгини Евфросинии. Вы видели его в первый раз, как пришли, но теперь он вставлен в иконостас...
   — Пойдемте, — согласилась я.
   Мне захотелось взглянуть в лицо своей княгини. Может быть, она подскажет, что я должна вспомнить?
   Как только мы с отцом Андреем вышли из центра, прошли по двору и поднялись по ступенькам в храм, я сразу увидела Евфросинию. Я узнала ее среди других икон, потому что она сама посмотрела на меня своими лучистыми глазами. И я вспомнила какой-то большой зал, превращенный в палату для больного, от которого зависит будущее всей земли, всего мира. Я была мельчайшей частицей, одной из биллиона клеточек этого больного, но тем не менее от меня в тот момент зависела его жизнь. От того, останусь ли я только Мальвиной или стану еще Евфросинией. А со всех сторон смотрели светлые лица, удивительно похожие на те, что окружают меня сейчас. Вот на иконе старец-монах, подходивший к больному первым, и надпись под ним — преподобный Сергий Радонежский. А вон старичок в белом балахоне с большим крестом — преподобный Серафим Саровский. Женщина в красной кофточке и зеленой юбке подняла для благословения худую, почти невесомую руку — блаженная Ксения Петербуржская. И рядом с ней слепая-зрячая старушка в белом платочке, с растекающейся по лицу улыбкой — блаженная Матрона Московская. А впереди высокий воин в доспехах — святой благоверный князь Александр Невский. И еще, еще... Многие лица казались мне знакомыми, так как именно их я видела во сне. И тут меня словно позвали, хотя и без слов. Обернувшись, я вновь встретилась глазами с глядящей на меня из оклада княгиней Евфросинией. И вспомнила, что мне надо сделать...
   — Отец Андрей! Не могли бы вы окрестить меня прямо сейчас?
   Он так удивился, что ответил не сразу.
   — В принципе мог бы... Но ведь надо подготовиться...
   — Я приняла душ перед тем, как сюда прийти.
   — Это, конечно, хорошо, но это еще не все...
   — А что — нужны какие-нибудь вещи?
   — Да не в этом дело!.. Хотя вещи тоже нужны — крестик, крестильная рубашка...
   — Крестильная рубашка у меня есть!
   Я сказала это прежде, чем успела сообразить, что такую сияющую белизной рубашку видела во сне. Это про нее пели медбратья: «Ризу мне подаждь светлу, одеяйся светом, яко ризою...» А ведь я сейчас видела вокруг себя и медбратьев — они смотрели со стен, изображенные с крыльями, с пальмовыми ветками, с цветами. А вот и самый старший из них — с огненным мечом...
   — У вас есть при себе крестильная рубашка? — переспросил отец Андрей. — Значит, вы предполагали, что можете сегодня креститься?
   Жалко было его разочаровывать и разочаровываться самой, потому что без этой рубашки крестить, как я поняла, нельзя. А ведь на самом деле ее у меня не было! Я рассказала об этом отцу Андрею, думая, что теперь вопрос отпал. Но отец Андрей, наоборот, взволновался:
   — Если вы видели такой сон, надо постараться устроить крещение сегодня. А рубашку и крестик я вам достану — они тут продаются в церковной лавке за ящиком!
   — Но у меня нет с собой денег!
   — Это все дело поправимое — принесете в следующий раз... Мальвина, а вы учили Символ веры?
   — Что? — переспросила я.
   — Молитва такая, Символ веры, в которой перечислено все, во что верит православный христианин. Перед крещением вы должны засвидетельствовать, что отныне тоже будете так верить! А вы даже не знаете во что... — с огорчением добавил он.
   Мы помолчали с минуту, чувствуя одно и то же — нам обоим хотелось, чтобы я крестилась именно сегодня. Но если нельзя... Вдруг я снова оглянулась на Евфросинию, и мне пришла новая, удивительная мысль:
   — Скажите, а она... святая княгиня Евфросиния... она во все это верит?
   — Во что? — не сразу сообразил отец Андрей.
   — В то, о чем говорит эта молитва... Ну, как вы ее назвали — Символ веры...
   — Конечно! — воскликнул он. — Все православные святые верили и верят именно так, как говорится в Символе веры. И, конечно же, Евфросиния... без сомнения, она верит в каждое слово этой молитвы!
   — Тогда я тоже могу сказать, что верю. Я как она.
   — Вы хотите сказать, что доверяетесь преподобной Евфросинии и что ее вера, с которой вы еще в должной степени не ознакомились, становится также и вашей верой?.. — Отец Андрей задумался. — Ну что ж, если вы доверились своей святой, будем считать, что она за вас поручилась.
   Мне хотелось сказать, что в моем сне так оно и было — моя княгиня именно поручилась за меня. Но что-то подсказало мне, что лучше промолчать. Сон сном, а сейчас со мной наяву совершится нечто такое, что соединит меня со святой Евфросинией и через нее — еще с чем-то, совсем уже необъятным и великим... с тем, о чем говорится в Символе веры.
   33
   Когда я спустилась с церковного крыльца и вышла из ворот, на улице падал снег, в разные стороны спешили озабоченные люди. Меня встречал тот же мир, из которого я пришла в центр час-другой назад, вместе с Нютой и провожавшим нас Толиком. Но теперь я была не просто Мальвиной, а еще и Евфросинией. Теперь мне нужно любить людей и заботиться о своей собственной душе: ходить в церковь, молиться, приступать к Таинствам Исповеди и Причастия. И быть таким образом связанной с Традицией своего народа, о чем толковала мне недавно Илария Павловна.
   Просто с ума сойти, сколько у меня появилось обязательств. Но — странное дело! — теперь я чувствовала себя в этом мире гораздо увереннее, чем прежде.
 
 
 
   [1] Приводится подлинный плач Евдокии-Евфросинии из её «Жития».
   [2] Подлинный факт из жизнеописания преподобной княгини Евдокии-Евфросинии.
   [3] По народной традиции, крестный отец русского народа — Михаил Архангел.

Больше книг на Golden-Ship.ru