Сигень А.Ю./ Поп / Библиотека Golden-Ship.ru

Эту книгу Александр Сегень написал по особому и весьма почётному заказу, поступившему не от кого-нибудь, а от самого Патриарха Московского и всея Руси Алексия II.

Как известно, отец Патриарха, священник Михаил Ридигер, во время войны оказался на оккупированной врагом территории и продолжал своё пастырское служение. Давно пришла пора реабилитировать тех, кто продолжал жить, растить детей, выживать под гнётом врага. Врачей, учителей, крестьян, рабочих. И священников.

Таков был замысел Святейшего Патриарха, когда он обратился в научно-издательский и кинематографический центр «Православная энциклопедия» с просьбой создать литературные и кинематографические произведения на эту тему. Так родилась идея написать книгу о священнике Псковской православной миссии в годы войны, а на основе этой книги – сценарий фильма. И затем снять фильм.

К началу 2006 года Александр Сегень закончил работу над романом «Поп». Он был опубликован в журнале «Наш современник», а в 2007 году по благословению Святейшего Патриарха вышел отдельной книгой в издательстве московского Сретенского монастыря. Началась работа над сценарием, который Сегень создавал вместе с известным российским режиссёром Владимиром Хотиненко. Летом, осенью и зимой 2008 года на открытых площадках «Беларусьфильма» и в закрытых павильонах «Мосфильма» шли съёмки.

Патриарх Алексий II постоянно следил за ходом работ. Он лично утверждал актёров на главные роли. Роль священника сыграл Сергей Маковецкий, роль попадьи – Нина Усатова. И получился неповторимый дуэт!

Во время съёмок в Белоруссии, как раз когда снимался эпизод Пасхи, пришло известие о том, что главного заказчика нашего фильма не стало. Поначалу опустились руки. Всем так хотелось угодить Патриарху, сделать фильм на самом высоком уровне. И вот – такое горе…

Но затем, смирившись с невосполнимой потерей, авторы киноленты поклялись сделать фильм ещё лучше – в память о нашем незабвенном первоиерархе!

В одном из интервью Сегень говорил: «Я уверен, что фильм, который должен выйти осенью 2009 года, станет настоящим событием в отечественной культуре. Я видел, как всё снималось, много раз просмотрел отснятый материал, неоднократно смотрел уже смонтированную копию, и всё равно меня неизменно берёт за душу».

После написания романа «Поп» Александр Сегень получил ещё один заказ от «Православной энциклопедии», которую возглавляет его давний друг Сергей Кравец. Сегеня попросили написать литературную основу для сценария фильма о московских событиях осени 1917 года и предоставили колоссальный объём документов, в которые писатель жадно погрузился и в начале 2007 года закончил работу над довольно объёмным романом «Господа и товарищи». Он также был опубликован в журнале «Наш современник», правда, в изрядно сокращённом виде и под названием «Расстрел», а в 2008 году книга «Господа и товарищи» была выпущена издательством «Вече». Правительство Москвы взялось финансировать проект создания фильма по этой книге, но временно из-за кризиса это финансирование заморожено.

Летом 2007 года Сегень вновь получил спецзаказ от Патриарха. «Православная энциклопедия» задумала создать литературное и кинопроизведение навстречу юбилею Святейшего, которому в 2009 году должно было исполниться 80 лет. К Патриарху обратились с вопросом, благословляет ли он написание книги и затем создание художественного фильма, где он был бы главным героем. Святейший ответил отказом и попросил написать книгу, а затем снять фильм о его небесном покровителе – митрополите Алексее, воспитателе и вдохновителе Дмитрия Донского.

Так Сегень снова был вовлечён в работу по спецзаказу от Патриарха и к весне 2008 года написал повесть «Свет светлый». В первых номерах журнала «Москва» за 2009 год она должна была выйти под шапкой «Посвящается 80-летнему юбилею Патриарха Московского и всея Руси Алексия II», но преждевременная кончина внесла свою корректуру, и повесть вышла с посвящением: «Светлой памяти Патриарха Московского и всея Руси Алексия II». Сейчас идут подготовительные работы к съёмкам фильма по этому произведению.

Итак, мы предлагаем читателю роман Александра Сегеня «Поп», созданный им по заказу незабвенного Патриарха Алексия II.

Фильм Владимира Хотиненко, снятый по этому роману, также называется «Поп».

Поп

Часть первая
Солнечный зайчик

Слова такого нет в родной речи, чтобы передать всё благоухание и весь чистый свет того упоительного июньского полдня, когда, отменно пообедав, отец Александр Ионин в лёгком летнем подряснике сидел за чтением и, досадуя, беседовал с мухой. По своему обыкновению, священник благочестиво расположил пред собой книгу и читал, сидя над нею, как ученик, сложив руки одна на другую. Муха же, напротив, лишённая всякого благочестия, то и дело приземлялась на страницы книги и ходила по буквам, отвлекая батюшку, который вынужден был любоваться тем, как она потирает передними лапками, будто говоря: «Ага! Сейчас мы тут напакостим!», моет лупастые глаза, словно совершая мусульманский намаз, а затем уже задними лапками чистит себе прозрачные крылья.

– Вот, муха, до чего же ты непочтительное творение Божие! – возмущался шестидесятилетний священник. – В то время как я, лицо духовного звания, протоиерей, рукоположенный некогда самим Вениамином, митрополитом Петроградским, погружаюсь в дивный мир поучений преподобного аввы Фалассия, ты имеешь дерзновение садиться на сии красноречивые словеса, ходишь по ним своими наглыми ножищами, моешься тут, прости Господи, и вообще, неизвестно, какие вынашиваешь замыслы.

Он снова старался сосредоточиться на словах мудрого старца: «Кто передаёт брату укорения от другого, тот под видом доброго расположения таит зависть… Как ароматов нельзя найти в тине, так и благоухания любви в душе злопамятного… Расторгни узы любви к телу, и ничего не давай сему рабу, кроме необходимо нужного…» – и снова спотыкался об эту хамоватую муху, пока не вынужден был дать ей щелчка:

Муха жалобно перевернулась на спину, сердито взлетела и переместилась на подоконник.

– И это я, про которого говорят, что я мухи не обижу, вынужден был чуть не убить тебя, – укоризненно сказал назойливому насекомому священник. – Ладно уж, ползай тут. Глядишь, и тебе перепадёт мудрость.

В комнате с полным ситом яиц появилась супруга отца Александра, матушка Алевтина Андреевна, ровесница своего мужа, она даже была на полгода его старше.

– Охота тебе! Не пойму, отчего это куры так стали нестись? Вон сколько наквокали за сегодня! Это бывало такое? Неведомо, к добру ли?

– Вот вы, люди!.. Не станут нестись куры – плохо, много несутся – опять не так.

– Да ведь всё должно в меру быть. А ты не спорь – когда куры чересчур много несутся или когда грибов слишком много в лесу – всегда к войне. И не нравится мне, что Моисей пришёл. Иди, тебя просит позвать.

На крыльце у отца Александра состоялась беседа с Моисеем:

– Помоги, батечка, – говорил Моисей. – Не унимается она. Мы и так, и этак её уговаривали, а она своё талмудычит. Стала вовсе невозмутимая. И такие страшные слова говорит: «затхлая атмосфера», «беспросветность». Это про веру своих предков!

– Э! Кто не знает отца Александра! Все знают вас, как вы имеете силу проповеди. Говорят, очень ужасная сила.

– Так ведь я о Христе проповедую, за Христа, а ты, добрый человек, как я понимаю, просишь иное – чтобы я твою дочь от Христа отваживал.

– Ой, Боже, ну что вам стоит! Одного отвадите, а за это сто человек ещё привадите. Посуди сам, батечка, у тебя четверо сыновей, все взрослые, двое в Москве, один в Ленинграде, тоже, я скажу, неплохо, а один аж в самом у Севастополе. И никто не против, живите в своё удовольствие. А у мене же ж пятеро дочерей и только одна в замужах. Если же Хавочка свершит свои нелепые мечты и переместится в вашего Бога, то кто её возьмёт в замуж? Наши не возьмут, потому что она ваша, а ваши не возьмут, потому что она наша. Ой вэй, горе ж мне! На колени встану, помоги!

– Ах ты, оказия какая, – сокрушённо пробормотал отец Александр, теребя свою красивую бороду, светло-русую, украшенную благородными седыми опушками.

Дочь Моисея стояла поодаль возле кладбищенской ограды, издалека – очень даже русская девушка среди русского пейзажа с погостом и церковью, березами и осинами. Увидев в священнике замешательство, Моисей кликнул её:

– Что же ты там стоишь, Хава! Иди, батечка поговорит с тобой.

– Не надо, лучше я к ней подойду, – отстранил отец Александр Моисея и добавил: – С глазу на глаз.

Он подошёл к Хаве и бодро начал с ней беседу, уговаривая:

– Ты должна осознавать, дева, что сей поступок может быть самым важным в твоей жизни.

– Я осознаю, батюшка, – хлопала она в ответ длинными и пушистыми ресницами.

– До конца ли? Ведь только подумай, какое горе ты принесёшь родителям и сестрам своим, отрекаясь от их веры и принимая лучезарный свет Православия!

– Но ведь и сказано в Писании, что оставь родителей своих и приди ко Христу, и что помеха ближние человеку.

– Это сказано, я не спорю. Но учти, что Православие накладывает на человека величайший груз ответственности. Сейчас, в вере народа своего, ты ответственна только за ближних, а, покрестившись, станешь ответственна и за ближних, и за дальних. Так только за своих единоплеменников, а так – за все народы мира. Осознаёшь ли?

– Да, батюшка. Я сознательно хочу принять веру в Христа, и ничто меня не остановит!

Моисей послушно стоял у крыльца и вглядывался в фигуры дочери и священника, пытаясь понять, куда склоняются чаши весов. Отец Александр продолжал беседовать с девушкой, и так и сяк уговаривая её основательно всё взвесить. Он совершал такие жесты, что со стороны можно было подумать, будто он гонит от себя девушку. Наконец, та даже перестала с ним спорить, покорно выслушивая.

– Господь простит тебя, если ты останешься при своих и будешь доброй, нежной матерью, ласковой женой, честной соседкой, если никому не причинишь зла в своей жизни. Господь простит, что ты будешь тайной христианкою. Но если ты примешь таинство крещения и будешь худой христианкою, тебе уж не будет прощения. Иной и у нас думает: «Я крещёный, стало быть, уже спасённый», а оно далеко не так. Крепко задумайся над моими словами и не спеши. Обещаешь ещё раз всё взвесить?

Девушка долго молчала, потом устало произнесла:

– Теперь обещаю. Подумаю. Может, оно и верно…

И так она это сказала, что отец Александр вдруг испугался силы своей же собственной проповеди и с лукавой улыбкой добавил:

– Ну а уж коли не передумаешь, я лично тебя и окрещу. Хава это ведь Ева по-нашему? Будешь Евой, в честь прародительницы рода человеческого.

Она подняла ресницы и вмиг всё поняла, засияла радостной улыбкой.

– Ну, иди к папаше своему, – сказал священник и добавил громко, для Моисея: – Крепко подумай, дева!

В ту же ночь она ему приснилась. Увидел отец Александр во сне, будто эта дочь Моисея сидит в лучах солнца на подоконнике и говорит:

– Ты думал, я муха? А я не просто муха. Я – война.

На другой день было воскресенье, чудесное солнечное утро, пели петухи, мычали коровы, блеяли овцы и козы, звенели вёдра, раздавались бодрые голоса, у отца Александра было особо хорошее настроение. По пути в храм он заметил приехавшего на побывку солдата:

– О! Раб Божий Кирилл воин на побывку прибыл. Добро пожаловать в храм!

– Вот ещё! Я только на кладбище. К отцу на могилу…

– И напрасно! Нынче день всех святых. А также и твой праздник. Двух Кириллов – Кирилла Александрийского и Кирилла Белоезерского.

– У вас, попов, каждый день праздники, – засмеялся Кирюха и поспешил на погост.

– Эх! Кирюха-горюха! – покачал головой священник и вошёл в храм.

Он и так всегда прекрасно исповедовал и читал проповеди, а сегодня и вовсе был в ударе. Сам себе удивлялся, до чего хорошо. Один прихожанин исповедовался ему в том, что не чувствует любви к супруге, что она злит его и всё делает не так.

– Это, конечно, грех, – отвечал ему отец Александр. – Но я скажу по секрету, сам иной раз до того свою Алевтину ненавижу, просто от самого себя деваться некуда. Но потом подумаю: ведь она – мой точильный камень, я об неё затачиваюсь. И если бы она время от времени не была такая плохая, разве я стал бы такой хороший? Господь даёт нам жён подчас строптивых, дабы в нас воспитывались твёрдость и смирение. Даёт нам жён чаще всего совсем непохожих на нас. Вот взять хотя бы меня и мою Алевтину Андреевну. Я худён, строен, подтянут. Она – округла и полновата. Взглянуть на нас со стороны, я – единица, она – ноль. Но вместе мы образуем десяточку. Без меня, без единицы, она была бы ноль. Но я и без неё, без нуля, оставался бы всего лишь единичкой.

– Я замечаю, в последнее время многие стали смеяться друг над другом. Иначе говоря, зубоскалить. Один другого и так, и сяк высмеивает. Всякий чрезмерный смех кончается слезами. Даже есть такая народная примета. Смеялся ли наш Спаситель? Написана бездна католических трактатов, доказывающих, что Он не мог смеяться. Это нелепо. Ведь Он жил, как все люди, в человечьем облике, а, стало быть, должен был и смеяться, когда Ему бывало весело. Только представим себе, как он сидит на свадьбе в Кане Галилейской и не смеётся, когда все вокруг веселятся и хохочут. Нет, конечно, и Он не сидел человеком в футляре, смеялся. Но то, что Он не зубоскалил и не высмеивал других людей, сие несомненно. Давайте же и мы, дорогие братья и сестры, укрощать в себе этот грех глумливого пересмеивания. Над кем зубоскалишь, таковым сам будешь! Другая же крайность – уныние. Что и говорить, много бед свалилось на наш народ в последнее время. Многие потеряли родных и близких, подчас несущих незаслуженное наказание. Но вспомним Иова многострадального, сколько он претерпел, а всё не унывал. Каких детишек вы больше всего любите? Скучных и всегда обиженных? Или же весёлых? Конечно, вторых. Бывает, шлёпнешь такого по удобному месту, а он только: «Мало попало!» Его лупят, а он хохочет. И таких мы больше обожаем, чем унылых. Так же и Господь! Ну, возлюбленные мои, целуйте крест, с праздником, и ступайте с Богом!

Но и во время службы, и читая проповедь, отец Александр чувствовал, что в храме нарастает некая тревога, а когда стали подходить прикладываться к кресту, один из прихожан, латыш Янис, в православном крещении, стало быть, Иван, сказал отцу Александру:

– Батюшка, пришло сообщение, что германские войска наступают по всей границе.

– Как наступают? – не понял отец Александр. – Почему?

Переоблачаясь, собираясь и складывая вещи, отец Александр старался не думать о тревожном известии, да и какая может быть война, если у Советского Союза с Германией заключен полноценный мирный договор. Причастников в тот день было много, Святых Даров почти не осталось, и отец Александр радовался, что сколько людей возвращено к таинству Святого Причастия. Но после службы радость его омрачилась – слушали радио, и там грозно говорилось о том, что война идёт по всем приграничным территориям, и это не сон и не шутки.

– А ты не верил, когда я тебе про кур говорила, – с укоризной сказала матушка Алевтина, будто это отец Александр своим отрицанием предрассудков был виноват в нападении фашистской Германии на большевистскую Россию.

Он и она, не сговариваясь, подошли к висящим на стене фотографиям сыновей. Алевтина Андреевна простонала:

– А если это надолго? Каким страшным голосом-то объявляют! Сашенька! Что будет-то? Андрюшу и Данилку сразу на войну загребут. А Митю и Васю? Как ты думаешь? Неужто и их пошлют воевать? Ведь уже священники…

– Пересвет и Ослябя монахами были, а на поле Куликовом… – отозвался отец Александр. Подумал немного и решил: – Надо ехать в Ригу к митрополиту.

Тут за окном раздался рёв моторов. Через село проезжал советский танк. Отец Александр выбежал на крыльцо в подряснике и с крестом на груди. Танк остановился. Водитель выскочил, подбежал к калитке:

– Отец! Благослови! Или там… Что-нибудь! Святой водой!

Отец Александр метнулся в дом. Из люка высунулся командир танка:

– Едрёна Матрёна! Боец Морозов! Под трибунал пойдёшь!

– Эх, ма! – в сердцах воскликнул водитель и вернулся на своё место. Танк рванул дальше.

Отец Александр выскочил из дома и уже вслед танку брызгал святой водой:

– Господи! Благослови воинство русское! Мальчиков этих…

Через пару дней настоятель храма Святого Владимира в русском селе Тихом отец Александр Ионин отправился к своему давнему другу Сергию Воскресенскому, митрополиту Виленскому и Литовскому, экзарху Латвии и Эстонии. Езда недалёкая, и к полудню он уже видел высокие шпили рижских соборов. Ему они очень нравились, хотя вроде бы и являли собой зрелище, чуждое русскому оку. И когда кто-то спорил, он говаривал: «А шпиль Петропавловки?»

Митрополит Сергий был на шестнадцать лет моложе батюшки Александра и весьма высоко ценил его как выдающегося протоиерея. Разными путями свела судьба этих двух людей в Латвии.

Сергий, в миру Дмитрий Николаевич Воскресенский, взрастал в московских духовных вертоградах – сначала училище, потом семинария, за ней академия. Отец Александр родился в Ярославской губернии, окончил Ярославскую духовную семинарию, учительствовал в церковно-приходских школах, был замечен петербуржцами и приглашён в нашу северную Александрию, где его рукополагал сам митрополит Вениамин, впоследствии жестоко умученный большевиками и расстрелянный на кладбище Александро-Невской лавры.

После революции Сергий сначала подвизался на гражданском поприще, учился в Московском университете, но был изгнан оттуда как чуждый элемент и арестован за антисоветскую пропаганду. Александр служил в петроградских храмах, арестован был по делу митрополита Вениамина, три месяца провел в заточении, затем три года в лагерях на Северном Урале.

Пройдя через узилища, Сергий стал монахом московского Данилова монастыря, а Александр вернулся в Ярославскую епархию, с трудом поднимал на ноги четверых сыновей, коих послал ему Господь в начале двадцатого века. Матушка долго была бесплодна, а потом – в тридцать шесть лет родила Василия, в тридцать восемь – Дмитрия, в сорок – Андрея, а в сорок четыре добавила к ним ещё и Даниила. На том её деторождение прекратилось. Но и то – великое счастье, четверо сыновей! В конце двадцатых годов отца Александра изгнали из родной епархии, он мыкался, испил до дна горькую чашу, покуда не оказался в Орехово-Зуеве, где получил, наконец, место священника в соборе, настоятелем которого был к тому времени Сергий Воскресенский. Здесь они познакомились, подружились и навсегда полюбили друг друга. Александр Сергия – за неиссякаемый ум и широкую душу, Сергий Александра – за его детскую непосредственность и необычайные дарования собеседника, которые позволяли ему быть непревзойденным исповедником и проповедником. Исповедуя или проповедуя, отец Александр всегда бывал лаконичен и точен, находил упоительные образы и великолепные сравнения, так что на исповедь к нему всегда собиралась толпа, а когда он выходил в конце службы, по храму разносилось радостное: «Сегодня батюшка Александр будет проповедь читать!»

Когда Сергий покинул Орехово-Зуево, таланты Александра пошли батюшке во вред – другие священники завидовали тому, как его любит паства, и стали строить козни. Долго он терпел, но, в конце концов, не выдержал и отправился к своему другу. Сергий к тому времени уже был в Москве архиепископом, управляющим делами Патриархии, а до того побывал на епископстве и в Коломне, и в Бронницах, и в Дмитрове. Отец Александр чистосердечно пожаловался ему на жизнь и незаслуженные гонения от своих же, и тот посодействовал его переводу в Латвию, где открылось место настоятеля храма в селе Тихом, которое официально по-латышски именовалось Текексне. Здесь отец Александр впервые зажил спокойно и безмятежно, обожаемый паствой и не обижаемый властями. Сыновья его были пристроены в Москве и Ленинграде, трое старших тоже стали священниками, младший служил моряком в Севастополе, и можно было теперь насладиться полнотой своего цветущего шестидесятилетнего возраста, когда в мужчине постепенно угасают чадящие страсти и распахивается радость мудрого собеседования с Божьим миром. К этому времени в бороде и власах батюшки Александра стала образовываться благородная и весьма пригожая седина. Матушка Алевтина, более всего любившая читать писателя Николая Лескова и заимствовать из его сочинений разные забавные слова, ласково называла мужа:

Через пару лет Латвия вкупе с Литвой и Эстонией вошла в состав СССР. Тревожное время! Всюду шли аресты, всюду свирепствовали «органы бесоопасности», как тайком называл их отец Александр. Кто знает, что могло прийти им в рогатые головы? Возьмут да и тряхнут подседелого зайчика: «А за что это ты, поп, на Урале в лагерях обретался?» Но Бог явил милость, и протоиерей Александр Ионин вышел из этого периода своей жизни без единой царапинки.

А каково же было ликование, когда на место Августина назначили нового митрополита, и им оказался не кто иной, как родная душа – Сергий Воскресенский! О таком можно было только мечтать. Живи да восхищайся милостью Творца! И на тебе! – прошло всего три месяца с тех пор, как дорогой друг стал митрополитом Виленским и Литовским, экзархом Латвии и Эстонии, то есть первосвященником всея Прибалтики, новая беда пришла откуда не хотелось.

И вот теперь отец Александр ехал к своему другу с новыми треволнениями – что это за война такая и чего от неё ожидать?

Сергий принял Александра, как и ожидалось, наитеплейшим образом. Он намеревался вкусить трапезу, и батюшка подоспел как нельзя вовремя. При митрополите находилось несколько лиц духовного звания. Первым был священник Иоанн, латыш по фамилии Гарклавс. Вторым – бодрый семидесяти-с-чем-то-летний настоятель Рижского кафедрального собора отец Кирилл, о котором отец Александр долгое время знал, что у него смешная фамилия Заяц. Но позже выяснилось, что не Заяц, а Зайц, а вообще даже и не так, потому что отец Кирилл тоже латыш и исконная у него фамилия Закис, и в юности он был не Кириллом Ивановичем, как сейчас, а Карлом Яновичем. Третьим гостем митрополита был священник Роман Берзиньш из церкви Покрова Божьей Матери в Яунслабаде. Как видим, все трое – латыши, но иному русскому хоть тресни не бывать таким православным и таким русским, как эти латыши. Отец Александр знал всех троих и рад был увидеть их сейчас у преосвященнейшего.

– Я давно замечал, – смеялся митрополит, – что едва только я начну с душой рассказывать об отце Александре, так тут же либо он сам явится, либо о нём какое-нибудь известие поступит, либо его духовное чадо пожалует. Представь, батюшка, я пять минут назад говорил моим гостям о том, какой ты в детстве был некрасивый.

– Было такое, – охотно откликнулся отец Александр. – И мне нечего скрывать от высокого собрания, что с рождения я был не просто некрасив, а весьма непригляден в своём внешнем проявлении. Вообразите, на голове редкие волосёнки, а на лице, имеющем постоянный красный оттенок, вовсе никаких волос не росло – ни ресниц, ни бровей. При этом глазки махонькие, а надбровные дуги и нос выпуклые.

Гости митрополита Сергия ласково улыбались, внимая окающей и необыкновенно напевной речи отца Александра, свойственной выходцам из ярославских и костромских земель.

– Как вы сами догадываетесь, – продолжал батюшка, – зрители таковых видовых несоответствий меня чурались, словно я был леший. И это при том, что братья мои отличались завиднейшей красотой. Я мечтал жениться и иметь много детей. А братья говорили мне: «За такого урода ни одна не пойдёт, даже и не мечтай!» Что мне оставалось делать? Существо мало верующее, глядишь, и в петлю полезло бы. Но счастье моё, что Господь искони дал мне большую веру в Него самого и Его неиссякаемую милость. И я молился. Молился горячо о том, чтобы Он смягчил мою внешнюю унылую неприглядность. И вот однажды произошло чудо…

– Вот-вот, про зеркало! – весело ёрзнул в своём кресле митрополит.

– Мне приснился сон, – сверкая глазками, продолжал отец Александр, – будто я слышу голос: «Встань, юноша Александр, и подойди к зеркалу!» Я подошёл и увидел в зеркале не то привычное отражение, от которого хотелось по-волчьи выть, а вполне благовидного старца, убелённого сединами, осанистого, а за спиной у него стояли многие дети. «Кто сей муж, достоинствами украшен?» – спросил я. «Это ты», – раздался мне в ответ всё тот же голос. «Нет, это не я», – говорю. «Нет, это ты. За твою веру и по твоим молитвам с возрастом будешь таковым. И детей у тебя будет много, и даже слишком много».

– Вот оно как! – восхитился рижский соборный настоятель.

– Да, – произнёс отец Александр. – И вообразите себе, что вскоре после этого сна у меня стали расти ресницы и брови, проклюнулась телесная овощь под носом и на подбородке, и само моё безобразие как-то мало-помалу стало не таким вопиющим. Потом, став священником и получив хиротонию из рук незабвенного митрополита Вениамина, я остро переживал, что у меня весьма плохо растёт борода. И я даже подолгу молился о бороде, да ниспошлёт мне её Господь Бог. И что же мы видим? Она стала произрастать, и вы можете полюбоваться, до чего она у меня выросла благопристойная и даже красивая. Поэтому я всегда говорю: ни в чём не отчаивайтесь, и даже о такой малости, как хорошая борода, можно просить Бога, если молиться с верою и упованием. Но сейчас меня больше беспокоит другое. Что же это за война идёт, кто такой Гитлер, и чего нам ожидать следует?

Лица гостей митрополита, сиявшие только что улыбками по поводу рассказа отца Александра, вмиг сделались суровыми, как у школьников, которые беззаботно играли и веселились, но вдруг строгие родители с угрозами вернули их к необходимости делать уроки.

На стол подали кушанья, митрополит благословил ястие и питие, некоторое время все задумчиво ели, потом Сергий заговорил:

– Думаю, что всем нам надо приготовиться к самому худшему. С фронта поступают известия неутешительные. Гитлер объявил блицкриг, то есть войну, подобную молнии. Немцы стремительно наступают. Оборона Красной Армии не выдерживает. Мы отступаем, как было при нашествии Наполеона. Дай Бог, чтобы у нас оказались новые Кутузовы и Багратионы. На оккупированных территориях гонения на Православие будет не меньше, нежели в первые годы советской власти. Кто такой Гитлер? Сатана. Мне в последние годы доводилось общаться в Москве с высокопоставленными германскими чинами. Некоторые из них откровенно рассказывали о том, как сей Адольф относится к вере. Он ненавидит не только Православие, но вообще мечтает истребить Христианство. По его убеждению, христианскую веру придумали иудеи для того, чтобы подчинять себе другие народы. Заблуждение, как известно, не новое. О Христе он говорит, что это был смелый человек, который бросил вызов иудаизму, потому что был зачат Марией от римского легионера.

– Прости, Господи! – перекрестились сидящие за столом.

– В христианские храмы, – продолжал митрополит, – сей вождь германского народа не ходит, причем делает это так, чтобы все видели: на официальных церемониях с присутствием католиков или лютеран он демонстративно шествует мимо дверей храмов. При этом немало людей из его окружения посещают храмы. Но гонений на лютеранскую и католическую церковь пока в фашистской Германии не наблюдалось. Сам Гитлер говорит, что попов надо временно использовать, а уж потом истребить. Хлынет ли сюда поток западных миссионеров?.. Трудно сказать. Вспомним, что было после революции семнадцатого года. Тогда католики разделились на два лагеря. Одни откровенно радовались. По их мнению, большевики уничтожат в России Православную Церковь и тем самым расчистят жизненное пространство для обращения русских в католицизм. Другие не радовались. Они опасались, что, уничтожив восточное Христианство, большевики двинутся со своим богоборчеством на Европу. Вопрос стоял только в том, как долго будет сильна советская власть – одно, два или более десятилетий.

А в то время как в Риге русские священники рассуждали о Гитлере, сам Гитлер находился в своей ставке «Вольфшанце» в Восточной Пруссии, неподалёку от города Растенбурга, и разглагольствовал о русских священниках. С ним вместе за обеденным столом сидели имперский казначей Шварц, статс-секретарь министерства пропаганды Эссер, адъютанты фюрера Шмундт и Энгель, маршал Кейтель, генерал Йодль и полковник Фрайгаузен, но в своих рассуждениях о русских священниках Гитлер в основном обращался с речью к Розенбергу. Уроженец Ревеля, Альфред Розенберг в молодости учился в Риге, затем в Москве, где закончил Высшее техническое училище по специальности инженер-строитель в тот год, когда в России разгорелась Гражданская война. В Германии при Гитлере он стал уполномоченным по надзору за мировоззренческим воспитанием. Прекрасно знавший Россию и хорошо владеющий русским языком, Розенберг был теперь назначен имперским министром восточных областей.

– Русские попы – люди весьма одарённые, – рассуждал Гитлер. – Они великолепные пропагандисты. Вы правы, Розенберг, их надо использовать в первое время на оккупированных территориях.

– Там, к востоку от прибалтийских земель, – отвечал новый министр, – есть целые территории, на которых большевики полностью истребили церковную жизнь. Ни одного действующего храма, ни одного служащего попа.

– Надо дать возможность попам восстановить богослужения, и пусть они в благодарность агитируют народ за нас. Вы знаете, кого можно направить на эту работу, Альфред?

– Разумеется. К примеру, ваш сегодняшний гость полковник Фрайгаузен, выходец из России, не хуже меня знает язык и обычаи этого народа, к тому же сам, по воле родителей став приверженцем восточного христианства, остаётся православным. При этом – горячий приверженец идей национал-социализма. Большевиков ненавидит люто. Воевал против них, отступал вместе с Белой армией, потом возвратился на родину предков в Германию. Ему вполне можно доверить эту миссию.

– Прекрасно, – Гитлер кивнул сидящему поодаль за столом Фрайгаузену и стал пристально его рассматривать. Про себя он смекнул, что Фрайгаузен явный щёголь – одет не в казённо пошитый мундир, а сделанный на заказ из дорогой ткани, и цвета не такого, как у всех офицеров вермахта, не серый, как брюшное оперение вороны, а сизый, как грудь почтового голубя.

– Я уважаю, когда дети сохраняют преданность родителям, – вновь заговорил фюрер. – Даже если и в заблуждениях. В данном случае ваши православные бредни, полковник, должны пойти нам на пользу. Если же продолжить рассуждения о родителях в частности и родственниках вообще, то вот вам моё твёрдое мнение: родственники – не люди! У нас, вождей народа, не может быть других родственников, чем товарищи по борьбе. Полковник Фрайгаузен, мне весьма импонирует, что в отличие от многих здесь сидящих вы предпочитаете вегетарианскую кухню и не просите, чтобы вам подавали обжаренные трупы животных.

– Прошу прощения, мой фюрер, – ответил Фрайгаузен, – но я не вегетарианец. Просто сейчас идёт Петров пост, который православные люди по-прежнему соблюдают. Рыбу можно. От угрей и раков тоже не откажусь.

– Выходит, я промахнулся, похвалив вас, – огорчился Гитлер. – Кстати, об угрях и раках. Вы знаете, что угрей ловят на дохлых кошек? А про раков мне в детстве запала в душу страшная история. В нашей деревне Штронесе умерла одна старая женщина, так её внучата затащили дохлую бабушку в реку и держали там в качестве приманки, чтобы побольше наловить раков.

Эту весьма не застольную историю Гитлер рассказывал далеко не в первый раз, но все сделали вид, будто слышат её впервые и удивлённо вскинули брови. Впрочем, не преминули иронично переглянуться друг с другом…

– Пусть же Православие станет этой дохлой бабушкой, на которую мы сполна наловим красных раков! – закончил Гитлер, довольный тем, куда завело его собственное красноречие. После этого положено было бы поднять бокал, но Гитлер был не только вегетарианцем, но и яростным противником алкоголя и табака. В его руке изумрудно сверкал хрустальный стакан с соком петрушки.

Наши войска с тяжелыми боями, отступая, уже приближались к границе между Литвой и Латвией.

На закате боец пятой стрелковой дивизии сидел на окраине литовского хутора и писал на коленке письмо:

«Дорогая Машенька! За все дни впервые выпала минутка написать тебе. Всё последнее время мы то идём, то сражаемся, а после падаем без сил и вырываем себе мгновения тревожного сна. Но ты верь, что, сколько бы мы ни отступали, а придёт рубеж, на котором мы остановим врага. А потом мы его разгромим, и я вернусь к нам в Закаты. И тогда мы сыграем свадьбу. Потому что знаю, у тебя нет никого другого, кроме меня. А я тебя очень люблю.

– Мы пскопские. Село Закаты Псковской области.

– Ну, заворачивай письмо да отдыхай малость, братик.

Засыпая, свернувшись в тёплой траве у плетня, Лёшка Луготинцев вспоминал сельский клуб имени товарища Кирова, кино и танцы.

В тот день привезли фильм про Александра Невского. Лёшка с восторгом смотрел, как русские полки бьют псов-рыцарей на льду Чудского озера, и лишь однажды попробовал взять в свою ладонь руку сидящей рядом Машеньки, которую она отдёрнула, и он подумал: «Ладно, потом, успеется!» И снова, не отрываясь, смотрел на экран.

После сеанса раздвинули ряды стульев и здесь же танцевали под аккордеон и патефонные пластинки. Танцуя с Машей, Лёшка всё никак не мог сказать что-то, волновался и, наконец, с трудом выдавил:

– Так ведь, от нас до места Ледового побоища всего ничего километров.

– Выходи за меня замуж, Маша, я давно тебя люблю.

Милиционер Владыкин, очень в себе уверенный, встрял:

– Ты, товарищ милиционер, за порядком следи. Следующий тоже мой! – возразил Луготинцев. – Этот что, вьётся за тобой?

– Вьётся… От него так одеколоном вечно… Бэ! О! Заиграло! Давай танцевать, а то он опять прилипнет.

Потом они гуляли по окрестностям, качались на качелях, и Лёшка решил снова пойти на приступ:

– Ну Лёш! Так прямо сразу… А за что ты меня любишь?

– Милиционер этот? Владыкин, что ли? Не смеши! Нет у тебя никакого другого жениха. Я всё про тебя знаю.

– Всё равно ты будешь моей, слышишь? Потому что так, как я, тебя никто любить не будет.

– Что же, разве я уродина, что меня никто больше не полюбит?

И боец пятой стрелковой дивизии засыпал, вспоминая Машу Торопцеву, необыкновенный изгиб её шеи, упрямый и упругий, насмешливые глаза, и почему-то с особой нежностью боец вспоминал её белые носочки, хотя по всей стране все девушки ходили в таких же…

В последних числах июня, всего через неделю после начала войны, немцы стремительно приближались к Риге. В кабинете у митрополита Сергия находился высокий чин НКВД по фамилии Судоплатов. С первого дня войны он был назначен ответственным за всю разведывательно-диверсионную работу в тылу немецких войск. Сейчас его задачей было обеспечить работу с православными священниками в Прибалтике.

– Я спрячу вас в подвале кафедрального собора и сделаю так, чтобы мои люди вас не обнаружили, – говорил Судоплатов митрополиту Сергию. – Спустя какое-то время, когда всё успокоится, к вам подойдёт человек и произнесёт пароль. Внедрите его в ряды своих священников. Не беспокойтесь, он сам бывший священнослужитель, его не надо будет учить. Какой пароль ему произнести?

– Пароль?.. – задумался Сергий. – Не надо пароля, Павел Анатольевич. Пусть он просто вернёт мне вот эти чётки.

Сергий взял со стола чётки и вручил их своему гостю.

– Если всё будет в порядке, я с благодарностью возьму их, а если что не так, отвечу: «Спасибо, но это не мои». И пусть он тогда приходит спустя ещё какое-то время.

Первого июля германские войска входили в столицу Латвии. Секретарь митрополита, являвшийся одновременно агентом НКВД, в отчаянии докладывал Судоплатову:

– Его нигде нет! Как сквозь землю провалился! Что делать?

– Что делать! Ноги пора делать, вот что! Немцы будут здесь через час. А за то, что упустил митрополита, пойдёшь под трибунал!

В тот же день немцы вошли и в Тихое. Зажиточные латыши встречали их хлебом-солью, красиво преподнесённым на пшеничном снопе. Кто-то угощал немцев пирожками. Двое мужиков вынесли красное знамя с серпом и молотом и, разорвав надвое, бросили его к ногам немцев. Немцы вешали свой красный флаг с чёрной свастикой в белом круге, по-хозяйски распоряжались в сельсовете, пинками выбрасывали оттуда каких-то служащих.

А тем временем отец Александр стоял пред дочерью Моисея. Она была в длинной белоснежной рубашке. Отец Александр вопрошал:

– Отрицаеши ли ся от сатаны и всех дел его, и всех аггел его, и всего служения его, и всея гордыни его?

Здесь, в храме, ещё никто не знал о приходе немцев. Две певчие старушки, пользуясь заминкой, переговаривались:

– Молотов: «Война!», Сталин: «Война! Война!» А сами драпают, немцы уже от нас совсем близко.

– А когда сталинцы входили, не страшно было?

Ева вошла в купель. Отец Александр окунал её:

– Крещается раба Божия Ева во имя Отца, аминь, и Сына, аминь, и Святаго Духа, аминь.

Отец Александр не признавал таинства крещения без полного погружения в купель. Он трижды с удовольствием окунул новую христианку, та фыркала и радостно смеялась, и крупные капли падали с её чёрных ресниц.

А немцы уже с хохотом наклеили на двери храма плакат с Гитлером. Трое вошли в храм и стали смотреть. Один сказал:

Отец Александр совершал миропомазание – рисовал Еве кисточкой крестики на лбу, на веках, на ноздрях, на губах, на ушах, на груди, на руках и ладонях, на ногах…

– Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся, аллилуйя…

Отец Александр возгласил, как бы и в сторону немцев:

– Господь просвещение мое и Спаситель мой. Кого убоюся?

– Genug da von, Mannschaft, sende! Sakrament…^[2] – сказал один.

Но вскоре, как только зазвучал псалом «Блаженни, ихже оставишася беззакония», в храм снова вошли люди в немецкой военной форме при оружии, а с ними – ксёндз из соседнего хутора со своими прихожанами. У одного с собой была лестница, и он сразу деловито приставил её к стене и стал подниматься к верхним иконам. Другие, так же не теряя времени, ринулись срывать иконы, висящие внизу.

– Как вы смеете врываться и кощунствовать в нашем храме! – едва не потеряв дара речи, воскликнул отец Александр.

– Это больше не ваш храм, а наш, – ответил ксёндз, глядя на батюшку торжествующим взором. В речи его заметно прибавилось польского акцента – словно ещё немного, и он совсем забудет, что когда-то знал этот поганый русский язык.

– Как вы смеете говорить, не наш храм! – задыхаясь, жалобно говорил отец Александр. – Он построен русскими людьми во имя Православной Русской Церкви, во славу Отца и Сына и Святаго Духа!

– Всё это уже ненужные отговорки, – отвечал ксёндз. – Католикам не хватает места в костёлах, а у вас просторные храмы. К тому же вас сегодня же расстреляют.

– Так чем же вы тогда отличаетесь от большевиков?

Не в силах взирать на поругание храма, батюшка выскочил наружу. Там стояли его прихожане и ничего не предпринимали. Он бросился к ним:

– А что нам делать, батюшка? – стыдливо произнёс один. – Их вон какая сила.

– «Не в силе Бог, а в правде»! Да как же вы посмели забыть сии священные слова Александра Невского!

– Сдаётесь, значит? Отдаёте святыни на поругание?

Первый испуг в нём прошёл, и отец Александр бросился в свой дом, чтобы немедленно собраться и опять ехать в Ригу.

– Остынь, отец Александр! Зайчик мой подседелый! – лепетала матушка. – В такие дни подстрелят тебя и глазом не моргнут. Переждать надо, выждать. Когда всё успокоится, тогда и надо ехать в Ригу. Да и то неизвестно, жив ли там наш Сергий! Слышишь, что? Не пущу!

– Будет на то воля Божья, вернётся всё на круги своя.

– Ох, Александр! Говорила я, не надо крестить эту хитрую. Нет, ты устроил, прости Господи, жидовскую кувырколлегию. Вот и накликал сразу беду на наши головы. И на храм.

Через три дня матушка Алевтина с важным видом подошла к отцу Александру и сказала:

– Благодарствую, – поклонился ей супруг. – Получив ваше наивысочайшее повеление, пожалуй, и впрямь поеду.

Как и в прошлый раз, отец Александр воспользовался попуткой – ежедневно из Тихого в Ригу возили в бидонах молоко, творог, сметану и масло. Водитель машины ехал, глядел по сторонам и спрашивал не то отца Александра, не то самого себя:

По одной стороне дороги на восток двигался не очень широкий поток немецких войск. По другой стороне на запад шёл куда более густой поток советских военнопленных.

Кто-то нёс белый флаг, но в основном шли мирно, и конвоиров при них было раз-два и обчёлся.

Какой-то обезумевший советский солдат с азиатской внешностью вышел из лесу, подошёл к догорающему танку и пристроил к огню свой котелок. К нему не спеша подошли немцы, стали толкать прикладами, повели в общую колонну пленных.

Ещё отцу Александру врезался в сознание один наш солдат с перебинтованными руками. Немец подошёл к нему, похлопал по плечу, сунул ему в зубы сигарету, дал прикурить.

Какой-то немец-лихач, несшийся навстречу, сбил корову, которая невесть откуда сдуру вышла на дорогу. Около коровы вышла заминка, и отец Александр видел, как один из пленных подсел к сбитой корове и стал доить её себе в ладонь и пить, доить и пить. Подскочили другие, толкая друг друга, хватали за вымя ещё дышащую в предсмертных судорогах коровушку.

При таких тяжких впечатлениях священник из Тихого добрался до Риги. Там почему-то стоял смрадный дым. А между тем жизнь продолжалась, сновали разносчики газет, торговцы разносили пирожки, мороженое, которое вдруг соблазнило отца Александра, несмотря на его переживания по поводу увиденного по пути в Ригу. Он купил его и стал есть. Так, поедая мирное мороженое, он вдруг увидел митрополита Сергия, который неторопливо подходил к своему митрополичьему дому в обществе немецкого полковника.

– Александровское военное училище я окончил в четырнадцатом, – говорил полковник, покупая немецкую газету. – За царя и Россию – на австрийском фронте. Осенью семнадцатого оказался в Москве. Но воевать вместе с кадетами и юнкерами за Керенского – ищите дураков!.. Отсиделся в квартире на Сретенке. Потом – Дон… Потом – Деникин… Я – немец, и в двадцатые годы вернулся на родину предков, в Восточную Пруссию. Дослужился до полковника. Но остаюсь православным.

– Похвально, – из вежливости улыбнулся митрополит, по пути осеняя крестом какую-то женщину в платочке, которая одна из множества снующих мимо людей подошла под его благословение.

– Теперь исполняю особые поручения министра восточных областей Розенберга. Он, кстати, молодость провёл здесь, в Риге, – продолжал немец.

– Но не православный, – с долей иронии произнёс владыка.

– Жаль. Ну-ну… Так что же, вы говорите, и с Гитлером лично знакомы?

– Несколько дней назад обедал с ним и его приближёнными. Фюрер любит общие обеды. Много говорит при этом…

– И он жаждет восстановления в России православной веры?

– Так, конечно, нельзя сказать, что жаждет. Но согласен привлечь русское духовенство к делу освобождения России от большевизма.

Отец Александр недоумевал, что этот немец может иметь общего с митрополитом Сергием. Он не слышал, о чём они говорят, да и вообще старался, чтобы они его не заметили. Митрополит слегка оглянулся, и отец Александр тормознул, продолжая есть мороженое, он стал смотреть, как люди стоят за водой у колонки: подошли немецкие солдаты с вёдрами, их хотели пропустить без очереди, но немцы великодушно отказались и встали в конец очереди, всем своим видом являя благородных победителей. Отец Александр, продолжая есть мороженое, покачал головой и проследил, как митрополит и немецкий полковник вместе вошли в митрополичий дом.

Доев мороженое, отец Александр снова задумался, откуда так много дыма, и спросил у прохожего:

– Как не гореть… – ответил прохожий. – «Перконкруст» работает.

– Местные фашисты-латыши. «Перконкруст» называется. «Крест Перуна» значит. Так чего удумали. К приходу немцев синагоги жечь. В главную синагогу нагнали евреёв, беженцев из Литвы. Да не только евреёв, а всех, кто под руку попался. И сожгли.

– Да если бы одну! – вмешался в разговор другой прохожий. – А то все рижские синагоги пылают.

– Какие с людьми, а какие без людей. Немцы весьма недовольны. Ещё бы! Им-то хотелось отдохнуть в Риге, а тут эдакую вонь изволь нюхай!

Потрясённый услышанным, отец Александр некоторое время стоял, размышляя следующим образом: не может быть, чтобы вместе с людьми жгли! Брешут, должно быть! Такого даже и большевики не устраивали, чтобы в храме, пусть даже в синагоге – живых людей жечь. Наврал прохожий, не иначе!..

Постояв так минут десять, он тоже направил свои стопы в митрополичий дом. В прихожей, покуда монах-служка пошёл о нём докладывать, поверх цивильного костюма надел рясу. Наконец, его позвали. Митрополита он вновь застал в обществе немецкого полковника, прекрасно говорившего по-русски. Мало того, при виде священника немец не просто поздоровался, а подошёл и попросил:

– В присутствии митрополита мне не положено-то… – замялся отец Александр.

– Ничего, благословите, – сказал владыка Сергий.

– Во имя Отца и Сына и Святаго Духа, – изумлённо перекрестил Фрайгаузена отец Александр и добавил: – Впервые в жизни благословляю немецкого офицера.

– Господин Фрайгаузен выходец из России, православный с детства, – сообщил Сергий.

– Так вот вы-то мне и нужны! – обрадовался отец Александр. – Учинено вопиющее беззаконие! У меня отобрали храм и осквернили. Необольшевики в образе католиков.

– Не волнуйтесь, отец Александр, я уже знаю об этом, – почтительно ответил полковник. – Будут приняты все необходимые меры, виновных строго накажут.

– Строго наказывать не надо, а вытурить их из храма, и впредь чтоб не повадно.

– К сожалению, случаются недоразумения, – важно молвил Фрайгаузен.

– Меня вот четыре дня продержали под арестом, – подхватил митрополит. – Я стал доказывать, что германским властям выгоднее примирится с Московской Патриархией, а не содействовать возвращению прибалтийских церквей под юрисдикцию Вселенского Патриарха. Ведь его экзарх находится в Лондоне и имеет тесные связи с правительством Великобритании. А меня сочли большевистским агитатором и арестовали. Это всё козни митрополита Августина. Очень ему хочется произвести латышизацию нашей Церкви в Латвии! А уж поминать на службах нашего местоблюстителя Сергия Страгородского ему нож вострый.

– Но, к счастью, мне удалось всё уладить, – сказал Фрайгаузен. – И вы уже на свободе.

– Я постоянно возношу здравицы местоблюстителю Сергию, – сказал отец Александр. – Может, оттого и у меня приход отняли католики.

– Не волнуйтесь, это недоразумение мы тоже уладим и ваш приход мы вам возвратим, – обратился Фрайгаузен к отцу Александру.

– Но ты, отче Александре, готовься, однако, к переезду, – сказал митрополит Сергий.

– Господин полковник, этот выдающийся протоиерей просто необходим нам в предстоящей миссии. Без всякого преувеличения, перед вами лучший сельский священник во всей Прибалтике.

– Благодарствую, преосвященнейший, – поклонился отец Александр. – Так куда ж в таком случае меня сослать намереваетесь? Если я лучший, так нельзя ли мне во своясех остаться?

– А не вы ли, батюшка, говорили мне, что мечтаете служить там, где ваш небесный покровитель совершал ратные подвиги? – сказал митрополит. – Или уже не мечтаете?

– Понимаю ваше недоумение. Места подвигов святого благоверного князя Александра находятся на советской территории, но германская армия стремительно наступает. Советские полководцы, видимо, избрали для себя тактику заманивания врага на свою территорию, как было при Наполеоне. Латвия уже отдана, вчера захвачены Печоры, завтра или послезавтра будет сдан Псков. Полагаю, Красная Армия намерена отступать за Новгород. Таким образом, вся Псковская епархия, полностью разорённая большевиками, становится объектом православной миссионерской деятельности.

– Говорят, там ни одного живого храма не осталось, – задумчиво произнёс отец Александр.

– В том-то и дело, – подтвердил полковник. – Мы, православные немцы, выдвинули идею немедленного восстановления церковной жизни на Псковщине. Иначе туда придут католики.

– Удивительно и отрадно слышать это из уст немецкого офицера! – не переставал удивляться батюшка.

– Более того, инициатива создания Псковской православной миссии одобрена фюрером великой Германии, – сказал Фрайгаузен с гордостью.

– Гитлером? – вновь удивился отец Александр.

– Чудны дела Твои, Господи! – возвёл батюшка очи к потолку. – А я слыхал, он неверующий.

– Фюрер по-своему понимает Бога, – уклончиво ответил полковник. – В настоящее время он благоволит православному духовенству и, напротив, намерен сурово наказать старообрядцев. Они в своё время поддержали гонения большевиков на Православную Церковь. Гитлер хочет показать, что наша армия не захватническая, а освободительная. Он считает, что если русский народ жаждет возрождения церковной жизни, ему надо пойти навстречу. Русский народ должен понять: мы не большевики, которые служат сатане. Вспомните две страшные Варфоломеевские ночи в июне незадолго до нашего вступления на территорию Советского Союза. Сколько людей было вывезено из Прибалтики в неизвестном направлении, сколько уничтожено невинных, а среди них немало священников!

– Удивительно, что я не попал в их число, – вздохнул отец Александр. – Ведь меня хиротонисал митрополит Вениамин, зверски умученный большевиками. И сам я три года в лагерях оттрубил.

– Двенадцатого и тринадцатого июня, по моим сведениям, в Прибалтике для перевозки арестованных были мобилизованы все грузовые автомобили! – подметил митрополит.

– Вот видите, – сказал Фрайгаузен. – А мы говорим: «Идите и возрождайте!» Страшно подумать, если на земли, ставшие в религиозном смысле пустыней, придут католики, лютеране, или того хуже, сектанты-баптисты.

– Поведайте, батюшка, нашему гостю вашу классификацию, – улыбнулся митрополит.

– А… Про вино-то… Это я так придумал сравнить… Вижу наше Православие в образе большой чаши, до краёв преисполненной сладким и ароматнейшим вином. Вылей половину и разбавь водой – получится католицизм. Вылей снова половину и разбавь водой – получится реформаторство. Вкус вина остаётся, а уже не то. А теперь вылей всё и залей чашу водой. Хорошо, если слабый запах вина сохранится в этих ополосках. И эти ополоски суть разного рода сектантство.

– Точнее не скажешь! – засмеялся немецкий полковник.

Отец Александр помялся и решил-таки спросить про дым:

– А правду ли говорят, что местные евреев пожгли?

– Правду, – кивнул Фрайгаузен. – Хотели нам угодить. И перестарались. Как жить в Риге при такой вони! Наше командование очень недовольно. Даже говорят, что собираются распустить латышскую националистическую организацию.

– Именно так. «Перконакруст». Чтоб не лезли поперёд батьки в пекло!

– А я мороженое… – тихо прошептал отец Александр, раскаиваясь, что соблазнился мороженым и ел его, когда в воздухе витал дым от сожжённых людей.

Боец пятой стрелковой дивизии Алексей Луготинцев возвращался домой. Дивизия его, стоявшая некогда на Немане, встретила врага там же, где когда-то наши встречали армию Наполеона. С боями дивизия отступала и уже на латышской территории была окончательно разгромлена. Чудом уцелевшие и не попавшие в плен бойцы пробирались на восток по оккупированной территории, прячась в лесах, утопая в болотах, умирая от голода и ранений. Лёшка Луготинцев тоже прятался, утопал, умирал, но всё ещё был жив. Звериным чутьём пробирался он на родную Псковщину, падая без сил на августовскую землю, шептал: «Я приду к тебе, Маша!», терял сознание, а потом вновь воскресал и шёл, шёл, шёл…

Над селом Закаты стоял упоительный августовский закат. Дети Торопцева – Маша, Надя, Катя и Костик – на берегу одевались, недавно искупавшись.

– Погода-то какая! – сладко потягивалась Маша. – И не верится, что где-то война… Люди убивают друг друга…

На берег выкатили на мотоцикле два немца. Сидящий в люльке стволом карабина задрал край платья Маши. Водитель загоготал что-то по-немецки.

Оскорблённая Маша схватила горсть мокрого песку и влепила в морду сидящего в люльке. Тот взревел. Водитель с хохотом газанул, мотоцикл помчался дальше, но сидящий в люльке, не глядя, выстрелил из карабина себе за спину абы куда.

Маша упала как подкошенная. На груди сквозь светлое платье выступила кровь. Надя, Катя и Костик в ужасе склонились над ней. Стали трясти:

Вечером в канун одного из главнейших православных праздников в древний Псков въезжал трясущийся автобус, в котором ехали девять священников, пять псаломщиков, Фрайгаузен и отец Александр с матушкой Алевтиной, которая держала на руках кота с сердитой мордой. Отец Александр был при своём точильном камне и всю дорогу затачивался, потому что матушку Алевтину одолел зуд недовольства батюшкой. Она была твёрдо убеждена, что не следовало соглашаться никуда ехать:

– Храм нам вернули, католиков выгнали, чего ещё?.. Нет, едем теперь в земли незнаемые!

– Отчего же незнаемые! – жалобно стонал отец Александр. – Россия! Глянь в окошко, Псков! Древний град государства Русского.

– Я бы сказал, русский Нюрнберг, – заметил их попутчик, немецкий лейтенант, как и Фрайгаузен, выходец из остзейских немцев, но не так хорошо владеющий русским языком и потому говорящий с сильным акцентом.

Зрелища за окном автобуса распахивались неутешительные: многие здания повреждены, иные полностью разрушены, храмы стоят безглазые и ободранные. Лишь две-три водонапорные башни представляли собой ухоженные образцы советской архитектуры, всё остальное – старое, трескающееся и расползающееся.

– Страшно смотреть! – сердито сказала матушка Алевтина.

– Что поделать, – вздохнул отец Александр. – Едем возрождать пустыню. Благородное дело! Развеселись, матушка Алевтина! Канун праздника-то какого! Преображение Господне! Не знак ли это свыше? Разве не прекрасно приступать к великому начинанию, связанному с преображением жизни, и именно в праздник Преображения?

– Красивые словеса! – не могла угомониться матушка. – С немцами! Преображение!.. Ладно, молчу, молчу.

Не менее запущенным, чем весь город, предстал взору приехавших и некогда великолепный Псковский кремль. Он и теперь сохранял свою царственную осанку, подобно королю Лиру, который и в рубище остается величественным.

Троицкий собор, возле которого остановился автобус, был такой же безглазый и обшарпанный, как все остальные. Ещё недавно он служил антирелигиозным музеем, и в нём чувствовалось что-то виноватое: простите, не все следы осквернения успел прибрать!

– Служит протоиерей Сергий, – сообщил молоденький священник Георгий Бенигсен, рукоположенный за два дня до начала войны. – Он временно будет возглавлять Псковскую миссию. Пойдёмте.

В храме стояла темень. Порывами ветра, бешено вторгающегося в разбитые окна собора, гасились светильники, и сколько ни зажигай свечи, пламя хрипело, как умирающий больной, с трудом держалось на свечных фитильках, будто взывая о помощи, и погибало. В темноте отец Сергий Ефимов, тоже из Латвии прибывший во Псков за неделю до Преображения, заканчивал обряд помазания освящённым елеем. Гости подошли к амвону.

– Рад приветствовать вас в наших катакомбах! – приободрил всех отец Сергий. Он был всего шестидесяти трёх лет, но выглядел древним, и это ему явно нравилось. И манера говорить у него отличалась этакой старческой хлипкостью. Мол, да, я стар, но и мудр. По происхождению нижегородец, служил в разное время в Петербургской и Псковской епархиях, потом в Латвии. В русском селе Пыталове, которое латыши переделали на свой лад в Абрене, возвёл красивый храм. На второй день войны батюшку Сергия арестовали и, сильно избитого, отвезли в город Остров, расположенный к югу от Пскова, там он и просидел в тюрьме до самого того дня, когда в Остров вошли немцы. Убегающие энкавэдэшники в спешке забыли расстрелять попа.

И вот теперь как человек, хорошо знающий Псковскую епархию, отец Сергий был назначен немцами начальником Псковской Православной миссии.

– Истинно, что катакомбы, – засмеялся отец Александр, приближаясь к чаше с освящённым елеем. Отца Сергия он знал хорошо и радовался, что тот возглавит миссию. Наполненная елеем кисточка нарисовала на лбу у батюшки крест, и сердце отца Александра наполнилось предвкушением больших, трудных, но богоугодных дел.

Выйдя из храма, радовались тому, сколько людей подходило под благословение:

И народ все бедный, в жалких одежонках, в рваной обуви, лица измученные… Поодаль стояли немцы, взирали снисходительно и с презрением.

– Гляньте на наших освободителей, – кивнул в сторону немцев отец Георгий. – Какое высокомерие в лицах! От таких добра не жди. Говорят, Гитлер недавно произнёс приговор: «Любой немецкий офицер в интеллектуальном развитии недосягаемо выше самого лучшего русского попа». Особенно вон тот, гляньте, какая тупая и самодовольная рожа!

– Роток на замок, – одёрнул молодого смельчака отец Александр. – К чему зазря нарываться? Несвоевременные подвиги бессмысленны. Молоде́нек же ты, Георгий!

– Когда ты молоде́нек, имеешь мало денег, а станешь стар, богат, болезнен и рогат, – откуда-то процитировал отец Сергий или сам только что придумал. – Идёмте, ужинать и спать будем в доме городского головы.

После весьма неплохого ужина спали кто где – матушки и старые священники на кроватях, остальные прямо на полу, в тесноте, да не в обиде. Отец Александр тоже устроился на полу, рядом с Бенигсеном.

– Ты бы, Георгий, и впрямь поменьше язык распускал. Нам ещё ох какая работа предстоит.

– Немца перехитрить? Тяжело будет, – вздыхал отец Георгий.

– Э, братец! Большевиков обламывали, а колбасников не перехитрим, что ли? Ты же, кстати, сам из немцев, тебе ли не знать, как своего единоплеменника вокруг пальца обвести!

– Я русский немец, – возражал молодой священник. – Это высокое звание. Мои предки за Россию сражались. А единоплеменники мои – те, кто называет себя православными христианами. Католик, лютеранин, или, как Гитлер, безбожник, будь они хоть сто раз немцы, не моего племени люди.

А один из священников встал, навис над Бенигсеном и прорычал:

– Мы что тут, все только и радуемся немцу служить? Всем противно! Но зубы сожмём и будем восстанавливать приходы! И ты, отец Георгий, тоже, сжав зубы, будешь!

– Куда же я денусь? Разумеется, буду, – согласился Бенигсен.

Утром третьего дня, когда миссионеры ещё спали тем же образом – кто на кроватях, а кто на полу, в дом городского главы ворвались немецкие солдаты. Тыкая стволами винтовок, пиная носками сапог, принялись поднимать мужчин. Матушек не трогали. Проверяя документы, наспех одетых выводили на улицу, подталкивая и бранясь, вели к толпе, сплошь состоящей из мужчин. Эту толпу человек в триста оцепляли эсэсовцы с собаками, на груди – автоматы. Священников тоже втолкнули внутрь оцепления.

– Быстро же заканчивается наша миссия! – щерил зубы Бенигсен. – Интересно, на расстрел или куда?

– Скорее всего, на какие-то срочные трудовые повинности, – предположил отец Александр.

Молодцеватый немецкий лейтенант торжественно и красиво произнёс длинную фразу на своём языке. Рядом стоящий переводчик, стараясь говорить столь же торжественно, перевёл:

– В окрестностях города появились бандиты, называющие себя народными мстителями. Ночью они обстреляли немецкие посты. Германская армия понесла потери. В этой связи комендант города Плескау генерал Балангаро-Гравена в порядке репрессии постановил интернировать всё мужское население города Плескау в концентрационный лагерь. Это в шестидесяти километрах от Плескау, неподалёку от монастыря. Просьба проявлять спокойствие ради вашей же собственной безопасности.

– Вот и возродили Православие! – безрадостно улыбался отец Георгий. – «Вкушая вкусих мало мёду, и се аз умираю».

– А почему Плескау? Что за Плескау такое? – удивлялся отец Александр.

– Так Псков по-немецки называется, – пояснил Бенигсен. – А Чудское озеро будет Пейпус. А Новгород – Наугард.

– Отчего же мы немецкие города точно называем, а они наши переделывают на свой лад?

– Так уж повелось. Впрочем, мы говорим «Германия», а по-немецки «Дойчланд».

– Всё равно мне это Плескау никак не нравится!

Толпа, окружённая оцеплением, продолжала расти. Ещё пару раз объявили, что происходит, куда всех интернируют и по какой причине. Но вот пришёл полковник Фрайгаузен и сердито что-то долго объяснял молодцеватому лейтенанту. Потом обратился к толпе арестованных:

– К сожалению, произошло недоразумение. Под общий приказ генерала Балангаро-Гравена не подпадают священники Псковской Православной миссии. Просьба господ священников выйти из оцепления и принять от нас извинения.

– Хороша же после этого будет к нам любовь жителей! – на сей раз не выдержал и возмутился отец Александр.

И он был прав. Среди арестованных многие были недовольны:

– Тьфу, попы проклятые! И на небе им рай, и здесь выкрутятся!

За оцеплением радостно встречала матушка Алевтина:

– Родненький! Хоть вас-то отпустили, и то спасибо!

– Стыдись, матушка, – тихо ответил ей священник. – Нас наглядно от народа отделяют. Что же это, господин полковник! – обратился он к подошедшему Фрайгаузену. – Как же нам после этого людям в глаза смотреть?

– Не волнуйтесь, – отвечал Фрайгаузен. – Через несколько дней их отпустят, а мы объявим, что это благодаря вашим ходатайствам. Всё будет хорошо.

– Хотите сказать, это всё нарочно так подстроено?!

Спустя несколько дней Фрайгаузен гостил в Риге у митрополита и рассказывал о том, как начала работу миссия:

– После всех недоразумений, вопреки ожиданиям, в народе против священников обозление не разгорелось. Через несколько дней из лагеря под Псковским монастырём небольшими группами стали возвращаться депортированные псковичи. Мы сообщали, что это благодаря заступничеству Псковской Православной миссии. Немного слукавили, но, в общем-то, здесь была доля правды, потому что все священники возмущались приказом коменданта Балангаро-Гравена.

– Это хорошо, что вы так слукавили, – кивал митрополит Сергий. – Такое лукавство не во вред, а только к пользе. Как же они разъехались?

– Всех распределили по приходам, ранее закрытым большевиками. Люди окрестных сёл приходили в Псков с просьбами прислать к ним батюшек. Весьма трогательно. Половина священников осталась во Пскове, половина разъехались по разным сёлам, включая и отдалённые.

– Отцу Александру Ионину нашли храм Александра Невского? – первым делом вспомнил любимого батюшку митрополит.

– Так точно, – улыбнулся Фрайгаузен. – В селе Закаты. Недалеко от места битвы Александра Невского с войском Андреаса Вельвена на Пейпусе… Прошу прощения, на Чудском озере. Храм во имя святого благоверного князя Александра Невского. Известно, что под его фундаментом покоится прах нескольких воинов, которых после битвы на Чудском озере везли ранеными, но они скончались в дороге.

– Прекрасно! Батюшка Александр должен быть счастлив. О таком он мог только мечтать. Закаты большое село?

– Вполне большое. Хороший приход. Озёра Чёрное и Белое. Не так много болот. Места роскошные по своей красоте. Множество грибов, ягод. Неподалёку строится лагерь военнопленных.

– Ваше высокопреосвященство, какой-то человек настаивает на визите к вам. Говорит, что он священник, пострадавший от советской власти, и принёс вам что-то, что вы потеряли.

– Хорошо, сейчас я закончу беседу с господином полковником и приму его.

– Собственно говоря, я должен откланяться и поспешить, – вставая, произнёс Фрайгаузен. – А вечером с удовольствием приму ваше приглашение и приду на ужин.

Как только он удалился, в кабинет митрополита вошёл средних лет мужчина в цивильной одежде, но обликом и впрямь напоминающий священника.

– Благословите, владыко, – подошёл он под благословение.

– Я принёс вам ваши чётки, которые вы потеряли, когда в Ригу входили немецкие войска.

– Благодарю вас, очень рад, добро пожаловать.

Глубокой ночью Лёшка Луготинцев постучался, наконец, в заветное окошко.

– Маша! Это я, Машенька! Я дошёл! Я в плен не попал, прорвался! Открой, Маша!

Вместо ожидаемого любимого лица в окне возникло другое – лицо Машиной матери.

У дверей Алексея встречал уже отец Маши, Николай Николаевич. Увидев его, Лёшка сразу понял: не будет радости. Прошли в сени. Торопцев поставил на стол керосиновую лампу.

– Садись, солдат. Васюша, дай человеку поесть.

Появилась сонная, но светящаяся любопытством мордашка младшего, шестилетнего Костика.

– Привет! А у нас Машу убили! – простодушно объявил Машин брат.

– Костя! Иди спать! – сурово прошипела на него Васса Петровна и вытолкала вон.

Табуретка поплыла из-под Алексея. Усталый, голодный, он почувствовал, как проваливается куда-то… Но, к своему удивлению, скоро обнаружил, что продолжает сидеть за столом, что горит керосиновая лампа, а в тарелке светится голубовато-белым гречневая каша, залитая молоком.

– Вчера девять дней было, – промолвил Николай Николаевич.

Васса Петровна тихо зарыдала в салфетку и ушла.

Торопцев долго не мог произнести ни слова. Видно было, что стоит ему заговорить, и он тоже разрыдается. Наконец, мужик собрался с силами и заговорил, стараясь рассказывать, будто о чём-то постороннем и не имеющем к нему никакого личного отношения.

– Они купались на Чёрном озере. Много ребятишек, наши все там были. И дочери, и Костя. Подъехали два немца на мотоцикле. Один из озорства стрельнул… Никого не задело, только Машу. Наповал. Ты только… Если заплачешь, у меня может сердце лопнуть. Сам откуда?

– Отвоевался. Даже не знаю, как не зацапали меня немцы. Одной мыслью спасался: «Иду к ней». Однополчан всех поубивало, а большинство – в плену. Далеко фронт?

– Говорят, уже за Новгородом, а там – кто его знает. Дальше тебе идти нет смысла.

– Ты что же? Дома ещё не обозначился? Сразу к нам?

Через неделю после праздника Преображения, солнечным и пригожим августовским днём отец Александр, матушка Алевтина и отец Сергий Ефимов ехали на коляске, запряжённой полудохлой лошадкой, из города Пскова в село Закаты. Имущество при отце Александре было никакое – нехитрый багаж в одном чемодане и пакет с медикаментами, несущими в основном дезинфицирующие свойства. При себе он также имел хлебные карточки и пропуск на гильзовой бумаге. Матушка бережно прижимала к себе любимого полосатого котика. Морда у него была крайне недовольная.

Бедному отцу Сергию по делам, связанным с миссией, предстояло ехать вдвое дальше, аж до самого Гдова. Он рассказывал о том, что ему довелось претерпеть в июне, когда по всей Прибалтике шли неслыханные по своему размаху аресты:

– Меня схватили за девять дней до начала войны. Сразу повели на допрос и, не говоря ни слова, без каких-либо обвинений, хватают за волосы и хрясь рылом об стол! Кровища из носу так и хлестанула. Никогда бы не подумал, что во мне, старом, столько ещё крови осталось. Но меня ещё не сильно истязали, а вот вашего друга протоиерея Иоанна… У него ещё фамилия такая хорошая…

– Да-да, Лёгкий. Ох, как они его мучили! На моих глазах. И говорят мне: «Признавайся, старый поп, как вредил советской власти и на какую разведку работал. А не признаешься, мы этого молодого до смерти замурыжим!» А мне-то в чём признаваться, если я ни ухом, ни рылом этой их поганой власти не вредил! А уж разведчик из меня и подавно! Но что делать! Вижу, не шуточно они взялись отца Ивана уничтожать. Аж кости захрустели. Я и говорю: «Призывал паству убить Сталина. Работал на немецкую и английскую разведку». Они мне: «Мало! Называй, кто входил в вашу преступную организацию, как вы разрабатывали план покушения на Сталина?» Я пытался и так, и сяк изворачиваться, называл имена уже умерших людей… Ох, страшно вспоминать!..

– Отчасти меня гложут угрызения совести, – сказал отец Александр. – Отчего стольких хороших священников арестовали, а меня не тронули? Отчего на сей раз я не пострадал от гонений? Разве Господь разлюбил меня, что не дал пострадать за Него?

– Напрасно переживаете, отче, – улыбнулся отец Сергий. – Ваша фамилия тоже плескалась в их чёрных списках. Я своими ушами слышал, как кто-то из них говорил: «А вот есть ещё такой поп Александр Ионин, надо бы за ним направить людей в село Тихое. Уж вражина так вражина!»

– Ну слава Богу! – утешился отец Александр. – А то уж я взялся подумывать: «Может, что не так делаю, плохо стал служить?»

– Гляньте на него! – возмутилась матушка. – Радуется, что его тоже хотели прижучить!

– Конечно, матушка, – терпеливо отозвался отец Александр на реплику своего точильного камня. – Что может быть слаще, чем пострадать за веру православную! А вот если бы меня спросили, на какую я работаю разведку, – размечтался он далее, – я бы охотно назвал французскую и японскую.

– Зачем же японскую? – сердито удивилась матушка. – Ты и японского языка совсем не знаешь.

– Кое-что знаю, – возразил отец Александр. – Например, японцы совсем не произносят букву «эль». Мы говорим «ландыш», а они скажут «рандыш»; «Латвия», а они «Ратвия»; «лиловый», а они «рировый». Но смешнее всего, как мне рассказывали, они произносят имя главного прохвоста – Рэнин. И вместо «Ленинград» говорят «Рэнинагарада».

– Это ты, отец Александр, вероятнее всего, сам сейчас придумал, только непонятно, зачем, – продолжала сердиться матушка. Её до сих пор угнетала мысль, что они бросили насиженный тёплый уголок в Тихом и теперь едут в пустыню мира, где всё надо будет начинать заново.

– Не серчай, Алюня, – обнял её отец Александр. – Помнишь, как Марковна спрашивала Аввакума: «Долго ли нам ещё страдать?», а он ей?

– «До самой смерти, Марковна, до самой смерти, инда еще побредем», – немного смягчаясь, ответила матушка. Ей нравилось, когда она могла блеснуть своим образованием, и батюшка этим умело пользовался, нарочно задавая вопросы, на которые она, не моргнув глазом, могла дать ответ.

– А мы, однако, ничуть не страдаем, а едем в этом роскошном кабриолете, или как ещё можно назвать сей полумузейный экипаж? Солнышко светит, птички поют. Мы сытые, одетые, обутые, едем совершать миссионерские подвиги, что может быть радостнее!

– Обидно только, что всё сие приходится совершать под немцем, – тихонько проворчал отец Сергий.

– И немец не вечен, и большевики не вечны, – возразил отец Александр, – а токмо один Иисус Христос.

– Ну хорошо, японскую разведку вы нам объяснили, а почему французская? – спросил отец Сергий.

– А это у отца Александра новая блажь завелась, – ответила матушка.

– И не блажь, – топнул ногой отец Александр. – А в каком-то смысле я и впрямь являюсь французским агентом. А завербовала меня Жанна д’Арк. Она явилась мне во сне и сказала: «Во Франции обо мне забыли. Перестали почитать меня как святую мученицу. Оттого мои французы немцу сдались кверху лапками. Русские не сдадутся. Хочу теперь в Россию. Пусть меня русские почитают».

– Ишь ты! – усмехнулся отец Сергий. – Она же католичка!

– И ничего, – возразил отец Александр. – Приняла мученическую кончину за христианскую веру. Пострадала честно за свой народ и была до конца предана Спасителю.

Выехав из леса, путешественники вдруг нарвались на немецкий военный патруль. Их остановили и приказали вылезать из коляски.

– Ну вот, – огорчился отец Александр, – сейчас у нас отберут наш экипаж, и придётся нам двигаться дальше per pedes apostolorum.

Но с ними обошлись вежливо, матушка, слегка кумекавшая в немецком, выступила переводчицей, молодой офицерик допросил их, кто такие, и даже извинился, пояснив причину задержания.

– Здесь военный аэродром, – перевела Алевтина Андреевна. – А в лесах завелись партизаны, недавно была заварушка.

Двинулись дальше. Вот, наконец, и пункт назначения.

Взгляду открылось большое село, у въезда в которое красовалась табличка: «Село Закаты. Колхоз имени Воровского». Богатых домов почти не попадалось. Иные крыши и соломкой-то прикрыты не были от нищеты…

– Видно, как наворовал тут товарищ Воровско́й, – пригорюнился отец Сергий, нарочно делая ударение на последний слог.

Подъехали к первой попавшейся избе, подле которой средних лет крестьянин цепом молотил ржаной сноп. Поздоровались.

– Чудно́, однако, – засмеялся колхозник. – Сто лет уж тута попов не видано.

– А у самого-то, гляжу, крест, – кивнул отец Сергий на самодельный крестик, вырубленный из советской серебряной монеты, который мелькал в прорези рубахи на груди у колхозника.

– Это чтоб немцы меня за краснопузого не приняли.

– Приходи в храм, я тебе сей крест освятить должен, – сказал отец Александр.

– Оно конечно, – задумчиво почесал в затылке колхозник.

– Жить можно. Половину всего забирают, а половина всё ж тебе остаётся, не то что при прежних, живодёрах. Краснопузые-то всё отбирали. Понимаешь?

– А прикупить чего-то можно у вас? – спросила матушка. – Хлебушка, молочка, яичек?

Покуда он ходил в избу, подошли две женщины в чёрных платочках.

– Будет у вас теперь в храме священник, – встряла матушка.

– Воистину чудо! – всплеснули руками женщины.

– А мы-то прослышали, что во Псков батюшков много навезли, и как раз шли туда просить, чтоб и нам какого-нибудь прислали отслужить Успенов день.

– А я тут как тут! – засмеялся отец Александр. – Так что ведите меня к вашему главному хозяину.

– Как к какому! К самому Александру Невскому.

– Ой, а ведь у нас там, срам сказать, всё ещё как был клуб, так и остаётся!

– А теперь опять будет храм, – сказала матушка Алевтина.

Тем временем сзади подошла и прислушалась к разговору женщина довольно ехидного вида:

– Война идёт, а им – храм! Тьфу, бесстыжие! Таиська – понятное дело – безмужняя с двумя отпоросками. Замуж никто не берёт. Деваться-то и некуда. А ты-то, Любань! Тоже в это мокробесие?

– А вы, простите, стало быть, не православная? – спросил отец Александр.

– Скажешь тоже! Мусульманка! Я вообще – никто!

– Всё им ясно! – зло сказала женщина и пошла дальше своей дорогой.

– Овсянникова, – сказала Таисия. – Самая злющая дура у нас в селе.

Простившись с отцом Сергием, который двинулся далее, в Гдов, отец Александр и матушка в сопровождении своих первых прихожанок, Любови и Таисии, отправились к храму. Впрочем, храмом его назвать было трудно. К паперти были пристроены нелепые сени, а над крыльцом висела табличка «Клуб имени тов. Кирова». У храма было два купола, большой и малый. Большой был раскрашен каким-то умельцем и превращён в глобус с политической картой мира. А малый окрашен в серый цвет и на нем надпись: «Луна». Впрочем, какой-то сурового вида человек уже залез туда и только что начал закрашивать глобус тёмно-зелёной краской.

– Это Николай Торопцев, – сказала Таисия и тихо добавила: – У него из трёх дочек одну убило недавно. Немец застрелил.

– А с озорства, проклятый. А вон сын его – Костик.

Затарахтело, и к храму подкатили немецкие мотоциклисты. Дети с удивлением их разглядывали. Костик Торопцев стрельнул из рогатки, попал в колесо мотоцикла и крикнул:

– O! Du bist ja wacker Soldat!^[3] – великодушно смеясь, крикнул ему один из немцев.

Алексей Луготинцев с огромным горем каждый день наблюдал за тем, как в его родном селе происходит кощунственное надругательство над домом, который он почитал как свою святыню.

Клуб имени товарища Кирова, где когда-то произошло его знаменательное объяснение в любви к Маше Торопцевой, стараниями невесть откуда взявшегося попа день ото дня всё более превращался в церковь. Обиднее всего было то, что в этом злодеянии самое деятельное участие принимала семья Торопцевых – Николай Николаевич, Васса Петровна, Машины сёстры Надя и Катя и даже младший – шестилетний Костик. И многие другие закатовцы с жаром взялись переделывать клуб в церковь, словно и не было двадцати четырёх лет советской власти, освободившей народ от религиозного мракобесия. Не укладывалось в голове: как это люди, вполне здравомыслящие и трезвые, которые, казалось бы, должны понимать всю дурь поповского учения, ни с того ни с сего охотно лезли в церковную кабалу!

На третий день после того, как в Закатах объявился этот худой поп со своей толстой попадьёю, в село прикатили немцы и привезли целый грузовик с досками, жестью и гвоздями. Поп весело выпрыгнул из кузова грузовика и помогал немцам разгружать это добро. Кроме стройматериалов из кузова вынули штук десять разного размера икон. Их бережно понесли в клуб, и Лёшке стало до тошноты отвратительно и обидно, что теперь там вместо парадных портретов Ленина, Сталина, Кирова, Будённого, Ворошилова будут красоваться всякие умильные Богородицы и Николы Угодники…

Ещё страшнее было то, что отец убитой немцами Маши принимал из рук ее убийц, немцев, стройматериалы, чтобы пустить их в ход на переделку клуба в церковь. С этим Алексей Луготинцев, с недавних пор – боец партизанского отряда товарища Климова, никак не мог примириться!

Он замыслил при первом же удобном случае казнить попа. Мешало лишь то, что Николай Николаевич, которого Лёшка до сих пор сильно уважал, постоянно околачивался рядом с этим предателем, служителем культа.

– Стыдно смотреть, товарищ командир, – докладывал Лёшка товарищу Климову, вернувшись из села в лес. – Клуб! В нём когда-то показывали полезные патриотические и идейно-воспитательные фильмы. В нём мы танцевали с нашими девушками. Устраивали торжественные проводы в армию. И теперь вместо этого – религиозный балаган. Портреты вождей, картины, включая «Ленина в Смольном», выброшены в неизвестном направлении. Не ровен час и колокола зазвонят! И в лесу их тут услышим…

– Ничего, боец, – успокаивал товарищ Климов, положив Лёшке на плечо большую и горячую ладонь. – Придёт время, рассчитаемся с попами, устроим им кровавую Пасху. Но теперь не до них. Главный враг у нас всё же не попы, а фашисты.

– Так попы эти с фашистами заодно. Вы бы послушали, что он говорит на своих так называемых проповедях!

– Дорогие братья и сестры, – сказал отец Александр на проповеди в день Успения Богородицы. – Вот и окончился Успенский пост. Сегодня мы с вами радуемся наступившему празднику. Казалось бы, чему радоваться? Что такое Успение? Ведь это кончина нашей заступницы, Божьей Матери и Приснодевы Марии. Кончина – это смерть. Но потому мы и говорим: не смерть, не кончина, а именно Успение. Уснув на земле, она проснулась на небесах, где её душу встретил Сын, Спаситель Христос. Именно этому мы и радуемся! Это празднуем! И каково же наше счастье, что после долгих лет мерзости и запустения снова воскрес в селе Закаты храм святого благоверного князя Александра Невского! Под его поприщем похоронены останки воинов, погибших во время Ледового побоища. Долгие годы безбожники устраивали здесь танцы. Плясали на костях предков своих, за веру христианскую и за Родину павших! Вместо икон – изображения антихристов. На месте иконостаса натягивали полотнище и на нём показывали кино. Зачастую – кино богомерзкого содержания. Бывший протоиерей храма сего, отец Владимир, имел смелость предать анафеме большевиков в грозном восемнадцатом году. Его привязали за ноги к телеге и волокли по всем улицам села Закаты, голова и тело бедного священника бились о камни… Все улицы села обагрены его кровью. А когда сей мученик испустил дух, его тело закопали неизвестно где. Но он сегодня незримо присутствует среди нас и радуется. Слава Богу, безбожная эпоха закончилась. И нам надобно мириться с тем, что безбожники изгнаны силою германской армии. Ибо сами мы оказались бессильны. Того ради и послал Господь на нашу землю грозное германское нашествие, дабы смести лиходеев, превращавших храмы в блудилища. Так что, не ропщите, дорогие братья и сестры, а подходите ко кресту, прикладывайтесь, и поздравляю вас всех с хорошим праздником!

Лёшка затаился в глубине храма, с ненавистью взирая на попа и скрипя зубами. Кулаки его сжимались, и он готов был хоть сейчас броситься на отца Александра, чтобы задушить его. Но облачённый в стихарь Николай Николаевич Торопцев стоял рядом с попом и прислуживал ему.

Лёшка ушёл прочь, подальше от осквернённого клуба, где когда-то он танцевал с милой своей Машей.

Он шёл по улице, на которой однажды дрался с Петькой Виноградовым, позволившим себе как-то сальность в адрес Маши.

– Если бы такая Маруська на меня налезла, я бы не стал сопротивляться, – сказал тогда Петька.

Ни слова не говоря, Лёшка влепил ему кулаком в челюсть, и потом они крепко метелили друг друга, пока не устали от драки.

– Ещё раз услышу такое, убью! – сказал Лёшка, сидя на земле рядом с таким же, как он, битым до крови, соперником.

Теперь они с Петькой были вместе в одном отряде. Время от времени приходили в родное село как ни в чём не бывало, а потом снова уходили в леса. Главное – не нарваться на немцев, чтобы те не обнюхали: немцы время от времени останавливали мужиков и парней и натурально тщательно обнюхивали – ведь у партизан от долгого сидения у костра вся одежда пропитывалась запахом дыма. И никакие оправдания относительно того, что, мол, ходил на охоту или на рыбалку, не имели действия.

В соседней Знаменке недавно двоих унюхали и без лишних разговоров расстреляли.

– Товарищи! – сказал, узнав об этом, командир Климов. – Двух наших товарищей вчера расстреляли на окраине села Знаменка. Утратив бдительность, товарищи Петров и Сергеев дали себя обнюхать. Немцы учуяли запах костров и обвинили товарищей Петрова и Сергеева в том, что они являлись бойцами партизанского формирования. Светлая память товарищам Петрову и Сергееву! А нам всем горький урок: нельзя терять бдительность! Запах костра является для гитлеровцев неопровержимым доказательством. Избегайте встреч с немецкими патрулями! Август, сентябрь, октябрь – вот уже три месяца существует наш отряд, насчитывающий более трёх десятков бойцов. За отчётный период совершено двадцать пять вылазок. Нам удалось нанести ощутимый ущерб вражеским гадам, понеся при этом минимальные потери. Погибли товарищи Горобцов, Гнетюха, Викторчук и Патрикеев. Вчера не стало Петрова и Сергеева. Но ряды наши пополнятся, и мы будем продолжать борьбу!

На другой день Лёшка вместе с другими пятью бойцами отряда совершил нападение на немецкий патруль в пяти километрах от родного села. И случилось ему нечаянно убить свою односельчанку. Таисью Медведеву. Вот как это было. Немцы ехали на двух мотоциклах. Партизаны из засады видели, как Таисья шла по дороге с корзиной грибов, и немцы подсадили её к себе в пустующую коляску одного из мотоциклов. А когда подъехали ближе к партизанам, те открыли огонь. Завязалась перестрелка. Лёшке хотелось проучить Таисью, чтоб неповадно было с немчурой на мотоциклах кататься, он стрельнул поверх её головы, а попал прямо в лоб.

Патронов не хватало, и Петька Виноградов пополз к убитому немцу, чтобы поживиться, но пуля поразила его прямо в темя. Когда бой окончился, вокруг дороги остались лежать четверо убитых фашистов и двое наших – Виноградов и Скворцов.

– Петька! Друг! – рыдал Лёшка над трупом товарища, с которым когда-то и дрался, и мирился, а в последнее время воевал в одном строю против общего врага. – Хочешь, дай мне в рыло, только не умирай.

– Да чо не умирай, если его наповал вона, – сказал Лёшке другой боец, Игорь Горелов.

После этого Лёшка уже без жалости подошёл к Таисье, но когда приблизился и посмотрел на убитую им женщину, в душе его зашевелилось, он нагнулся, закрыл Медведевой глаза и испуганно пробормотал:

– Ох, Таечка, Таечка! Кто ж тебя так, сердце ты моё! – причитал отец Александр, когда убитую привезли в Закаты.

Глеб Медведев стал вдовцом, сам о том не ведая – ещё в прошлом году арестовали его за антисоветскую агитацию и отправили в далёкие края, где он и по сей день обретался. Двое ребятишек, Миша и Саша, остались сиротами. В церкви они недоумённо смотрели на маму, лежащую в гробу, воск капал с их свечек, которые они держали криво в своих жалких пальчиках.

– Упокой, Господи, душу усопшей рабы Твоея Таисии, – задыхаясь от горя, отпевал покойницу отец Александр.

После похорон он привёл Сашу и Мишу к себе и сказал матушке Алевтине:

– Дом у нас, слава Богу, большой. Прихожане еду приносят. А у детишек этих никого не осталось. Обоих дедов в тридцатые годы покосило советской властью, одна бабка умерла, а другая на ладан дышит. Пусть у нас живут. Главное дело, ведь – Миша и Саша, у нас сыновей с такими именами ещё не было, а я давно хотел Михаила Александровича и Сан Саныча.

Матушка Алевтина приняла решение мужа как должное. Мальчики-то какие хорошенькие, лопоухие и жалобные!

– Деточки мои! – вздыхала она, прижимая к себе сирот.

Но когда появилась Ева, это Алевтине Андреевне не понравилось.

Крещённая отцом Александром дочь Моисея пришла в Закаты в первых числах ноября, бледная, голодная.

– Батюшки, муха! – всплеснул руками отец Александр. – Откуда ты, небесное созданье?

Войдя в дом, он оставил Еву в прихожей, а сам отправился объясняться с матушкой:

– Аля, там это… – молвил отец Александр матушке, вернувшейся из хлева с крынкой свеженадоенного козьего молока. – Еврейчушка моя притекла к нам.

– Какая ещё еврейчушка? – сразу насторожилась матушка.

– Ева. Бывшая Хава. Дочь Моисея Сускина. Которую я в Тихом ещё окрестил, помнишь?

– Дрожит вся, голодная, холодная. Всех её близких загребли фашисты, она одна чудом спаслась. Недаром приняла святое крещение! Господь её спас.

– Та-ак… – сердито промолвила матушка. – И что ты хочешь сказать? Что дом у нас, слава Богу, большой?

Но увидев Еву, сидящую между Сашей и Мишей, она сразу с тоской поняла, что выгнать еврейку у неё не хватит духу. Ева смотрела на неё огромными глазами, в которых сквозила скорбь.

– Ну, здравствуй, дщерь иерусалимская, – сказала матушка.

– Не гоните меня. Там… Всех угнали. Всех. Отца, мать, братьев, сестёр… Говорили, что увозят евреев, где им будет лучше, но мы ж знаем, что увозят на погибель. Я одна убежала. Мне люди показывали, как идти. Вот я и добралась…

– Не гневи Бога, матушка, в Тихом же все знали, куда мы уехали, – вмешался отец Александр.

– Я понимаю, куда ты клонишь, – сердито произнесла Алевтина Андреевна.

– А ты предлагаешь выгнать её? Или, того проще – выдать?! – грозно воскликнул отец Александр.

– Конечно, я такая! – Матушка ещё раз недовольно оглядела Еву и сказала ей: – Ну что глазищами лупаешь? Садись, кормить тебя буду. Нам эта змеиная тонина́ ни к чему.

Храм в Закатах стремительно восстанавливался. Вот уже и купола перекрасили. Среди вещей, брошенных в бывшем клубе, отец Александр нашёл глобус мира, принёс его в дом, поставил на видное место, Россией к зрителю. На куполах воздвигли настоящие кресты. Церковь обрела достойный вид, и теперь даже трудно было представить себе, что совсем недавно она являла собой неказистый «красный» сельский клуб.

Когда-то на колокольне храма висел огромный колокол. Нынче отцу Александру удалось раздобыть лишь два маленьких. Но эти маленькие оказались столь удаленькими: звонили резво, голосисто, так что далеко слыхать!

Осмелев, отец Александр начал наведываться в соседние места, где тоже имелись небольшие запущенные храмы. Потихоньку и там восстанавливал жизнь. После гибели Таисии он в одиночку ездить опасался и чаще старался попасть куда-либо в сопровождении немцев, если они туда направлялись.

Но порой, бывало, и один шастал. В таких случаях утешал себя следующим разговором с Богом:

– Пошли, Господи, либо благополучного исхода, либо счастливой мученической кончины во имя Твое!

Радостной неожиданностью для него стало, что число прихожан, желавших посещать храм, оказалось велико – это указывало на стремление людей вернуться к естественному совместному существованию с Творцом. Только за первые два месяца крестилось человек тридцать и пять пар обвенчались. Однажды пришлось в один день аж три пары венчать! Помнится, тогда, выйдя из храма усталый и счастливый, отец Александр упрекнул стоящих поодаль смешливых девушек:

– Эй вы, птички-синички! Прилетаете в храм Божий только поглазеть да почирикать! Грязи нанесёте, а убирать – так вас нету!

– Зря вы так, батюшка, – вдруг ответила одна из них. – Мы тоже не без дела приходим. И нам, глядишь, придётся у вас венчаться. А мы и не знаем, как повернуться в церкви! Надо же посмотреть, что да как.

– А полы мыть, если хотите, назначим дежурство, – добавила другая девушка.

Под утро праздника Покрова Богородицы отцу Александру снилась та сбитая корова, лежащая на обочине дороги. По дороге шли войска. И не наши, а немцы в обтрёпанных рваных обмундированиях, жалкие, опалённые и обмороженные, галдя и толкаясь, лезли, чтобы успеть выцедить из вымени струйку себе на ладонь, и лизали грязные свои ладони, обрызганные молоком.

Проснувшись, отец Александр подошёл к окну, увидел лёгкий снежок и сказал:

– Покров… Царица Небесная! Покрой землю русскую своим омофором! Изгони врага ненавистного!

В храме в тот день произошло всеобщее рыдание.

Уж очень как-то складно в тот день пели все бывшие советские люди, особенно хорошо получилось воспеть вместе с паствой «Величит душа моя Господа» и «Честнейшую». А когда началось елеопомазание, люди потекли прикладываться к иконе, а затем под кисточку батюшки, и вдруг кто-то от души зарыдал. Заплакали и стоящие рядом.

Отец Александр продолжал помаза́ть, догадываясь, о чём все плачут. Плакали люди о своих родных и близких, воюющих сейчас где-то против немцев, о погибших и попавших в плен, о тех, кого давно уж сгноили в холодных лагерях «борцы за народное счастье», плакали о какой-никакой, а все же мирной былой жизни…

В конце октября в Закаты нагрянула большая комиссия. Господин Лейббрандт, высокопоставленный германский чин, заведующий общим отделом Восточного министерства, инспектировал Псковский район с медицинской точки зрения.

Закаты – село большое и в сравнении со многими другими благополучное, здесь предполагалось расквартировать какое-то количество военнослужащих. Следовало лишь проверить: не придется ли служащим вермахта жить в антисанитарных условиях?

Лейббрандт прибыл в сопровождении Фрайгаузена и двух секретарей. Фрайгаузен привёз отцу Александру велосипед марки «Мерседес-Бенц».

– А вот вам, отец Александр, подарок – новейший фаррад!^[4]

– Ой! Как уместно! – обрадовался батюшка. – А то ведь я хожу по округе per pedes apostolorum. По-русски говоря, на своих двоих.

Лейббрандт намеревался разместиться в здании бывшего сельсовета, а живших там офицеров определить к отцу Александру в его просторный дом. Но Фрайгаузен уговорил его сделать наоборот: самому поселиться у русского священника. Отцу Александру в Закатах и впрямь выделили просто роскошное жильё – здесь некогда жили три семьи колхозного начальства: с двух сторон от дома спускались два крыльца, а внутри насчитывалось целых семь комнат, не считая сеней и кладовок. Сейчас в нем жили отец Александр, матушка Алевтина, Миша, Саша и Ева. Больная и недвижная бабка Медведева не пожелала оставить родную хату, и матушка ежедневно навещала её и обихаживала, да и внуки не забывали.

Еву же от греха подальше пришлось срочно отселить.

– Ты, муха, давай-ка временно поживи у старушки Медведевой, заодно приглянешь за ней, – сказал Еве отец Александр. – А то, не ровён час, распознают тебя. Я бы, к примеру, ни в жизнь не угадал в тебе твоё происхождение, а Гитлер, как говорят, приказал обучить всех своих фашистов с точностью определять, кто еврей, кто не еврей, так сказать, физиономически…

Вместе с комиссией в Закаты приехала кинопередвижка. Когда стемнело, жителей собрали смотреть кинохронику. Её показывали прямо на стене храма: парадные кадры победоносного наступления немцев на Москву. Много кадров о Гитлере, как его любят немцы. Много – о военнопленных.

Фрайгаузен, стоя рядом с отцом Александром, сопровождал показ своими замечаниями:

– Да… Да… – вздыхал отец Александр. – И теперь меня сильно обжигает судьба попавших в плен. Я видел их неисчислимые потоки! Страшно смотреть! Кто о них позаботится?

– Да, их уже больше двух миллионов! Даже здесь неподалёку, в Сырой низине, где бывшие торфоразработки, создан концлагерь. Руководство стонет от нехватки всего необходимого. Мне жаль узников, они так страдают… Почти без еды, места на всех в бараках не хватает…

– Я как ваш православный пастырь даю вам благословение помочь мне. Мы должны организовать доставку продуктов и одежды.

С тоской ещё немного посмотрев хронику, отец Александр спросил:

– А зачем вы это всё показываете? Желаете нас окончательно растоптать?

– Пропагандирен?.. Понимайт, – съязвил отец Александр.

Утром матушке Алевтине пришлось подавать жильцам завтрак.

– Не обессудьте, кофею у нас не водится, – сказала она, на что один из адъютантов Лейббрандта тотчас выдал ей пачку драгоценного молотого зерна.

На обед немцы пригласили и отца Александра, который только что закончил богослужение. Лейббрандт, как выяснилось, родился в немецком селе под Одессой, детство и юность провёл в России, хорошо изъяснялся по-русски, но предпочитал говорить на немецком, и Фрайгаузену приходилось переводить его рассуждения:

– Господин Лейббрандт не только инспектирует общее санитарно-гигиеническое состояние Псковского края, но и попутно производит наблюдения за нравственной чистотой его жителей. Господин Лейббрандт восхищается крепостью русской семьи и высокой моралью русской женщины. Он, однако, считает своим долгом отметить, что своей недоступностью русские красавицы ставят немецких солдат и офицеров в крайне трудное положение. Политическое руководство Третьего рейха дало направление на облагораживание народов, попавших под защиту германской армии. Каждый истинный ариец считает своим долгом дать русским женщинам семя ради улучшения породы. Господин Лейббрандт считает, что вы, как проповедник и пастырь, могли бы внушить своим прихожанкам мысль о том, что забеременеть от немецкого воина не является грехом.

– Внушать подобное? – вздохнул отец Александр. – Я всю жизнь проповедовал людям, что необходимо рожать детей, находясь в законном браке. И если я вдруг начну расхваливать подобное «улучшение породы», люди меня не поймут. Противореча сам себе, я в дальнейшем, увы, неизбежно утрачу доверие прихожан. И они не станут верить мне и тогда, когда намерюсь внушить им лояльность и покорность по отношению к оккупационным властям. А немецкое руководство ждёт от меня, насколько я понимаю, прежде всего этого.

– Рихтихь, – согласился Лейббрандт и дальше заговорил по-русски с заметным одесским акцентом. – А вы не босяк. Вам пальца в рот не клади. Скажу вам, одно время в нашем руководстве была идея отбирать среди русских военнопленных наилучшие экземпляры и скрещивать их с наилучшими немецкими женскими особями. Таки я выступал против, ибо предполагалось, шо как только ребёнок будет зачат, русского отца следует капут махен.

Вечером того же дня среди находящихся в селе Закаты немцев вспыхнуло заметное оживление. Некоторые из них палили в воздух из пистолетов, другие просто вопили что-то…

К ужину в доме у отца Александра собралась значительная компания – человек десять офицеров и две связистки, обе белокурые и страшненькие, но недурно сложенные, в серых форменных платьях с белыми воротничками.

– Вас ист дас, Иван Фёдорович? – спросил отец Александр Фрайгаузена, который вообще-то был Иоханн Теодор.

– Весь мир ликует, – гордо объявил заметно подвыпивший Фрайгаузен. – Поступило важное сообщение. Наши войска наконец-то прорвали мощную оборону красных под Москвой и уже входят в столицу России, не встречая более никакого сопротивления. Москвичи восторженно приветствуют своих освободителей.

– Тогда замолвите за меня словечко господину Адольфу Гитлеру, уж очень хочется служить в первопрестольной, – потупившись, сказал отец Александр.

А сам зашёл за занавеску и сглотнул горькие слёзы. Перехватило дыхание, и с полминуты он только пытался схватить воздуха, да никак не мог… Обиднее всего в те полминуты ему было, что умирает он, грешный, не мученической кончиной и не в радостный день, а в день такой скорби!

Тут воздух рванулся в легкие и отец Александр, печалясь и горюя, снова отправился жить.

Всю ночь немцы пили и горланили, пьяно пели и плясали под патефон, связистки гоготали и взвизгивали, явно и не думая ставить своих собутыльников в «крайне трудное положение».

– Как же будем жить дальше, Сашенька! – плакала матушка Алевтина, лёжа в постели рядом со своим верным мужем. – Что будет с Россией?

– Ничего, ещё поглядим, – успокаивал её в темноте отец Александр. – Москва? Ну что ж, Москва… Помнится, «пожар служил ей много к украшенью»…

Действительно, немцам тогда удалось совершить своё наибольшее приближение к Москве, дальше которого продвинуться им было не суждено. В районе Шереметьево немецкие бронетранспортёры и мотоциклисты прорвались к мосту через Москву-реку, но были полностью уничтожены моторизованной частью отдельной мотострелковой бригады особого назначения НКВД. В первые дни войны эта бригада была сформирована в Москве на стадионе «Динамо» и имела в своём распоряжении немыслимое для бригады число – более двадцати пяти тысяч солдат и командиров, включая две тысячи иностранцев. И это при том, что обычные бригады в то время насчитывали не более шести тысяч человек. Среди иностранцев были испанцы, китайцы, чехи, поляки, болгары, румыны, вьетнамцы, американцы, австрийцы и даже немцы. Созданием этой причудливой бригады руководил Павел Судоплатов, начальник Особой группы НКВД по разведывательно-диверсионной работе в тылу германской армии.

Вызванный в Кремль, он докладывал Берии и Маленкову, как прошёл бой за мост через Москву-реку.

– Большего успеха немцам развить не удалось, – закончил он свой рапорт.

– Это хорошо, – по-совиному мигнул Берия. – Теперь перед вашей бригадой стоит важная задача. Не будем скрывать, на сегодняшний день бригада является, пожалуй, единственным боевым формированием, имеющим достаточное количество мин и людей, способных их установить. Нужно заминировать всё, что можно заминировать.

– Железнодорожные вокзалы, объекты оборонной промышленности, – уточнил Маленков, – станции метрополитена, стадион «Динамо», некоторые жилые здания в самой Москве и на подступах к столице. Вот предварительная карта минирования, но мы полагаем, в ходе работ вы по своему усмотрению добавите что-то и подкорректируете.

– Стало быть, отступление из Москвы… – заговорил Судоплатов.

– Не нужно исключать и такого исхода, – прервал его Берия. – Но мы сделаем всё, чтобы столица не попала в руки Гитлеру. Доложите, что делается в тылу немцев для срыва поставок и распространения дезинформации.

– Несмотря на колоссальные трудности, товарищ Берия, – стал отчитываться Судоплатов, – работа в гитлеровском тылу разворачивается. Создаётся сеть партизанских отрядов по всем западным областям. Немцам уже нанесён урон в живой силе и технике. Хотя, не скрою, хотелось бы получать более ощутимые результаты. Для этого необходимо направлять в партизанские отряды хорошо обученных людей, имеющих опыт диверсионной работы. Теперь о распространении дезинформации. Нами разработана и начата операция под кодовым названием «Послушники». К митрополиту Сергию в Ригу направлены два наших офицера – Иванов и Михеев. Оба прекрасно знают церковную службу и под видом священников устроились в Псково-Печерский монастырь. Там выбран новый настоятель, Павел Горшков, не раз помогавший нам в тридцатые годы, когда он жил в Эстонии и являлся духовником Пюхтицкой женской обители. Теперь игумен Павел довольно удачно делает вид, что полностью предан оккупационным властям. А Иванов и Михеев якобы связаны с людьми, которые по легенде возглавляют антисоветское подполье в Куйбышеве, куда, как вы знаете, временно переезжает из Москвы наше правительство. Немцы должны поверить, что в Куйбышеве теперь у них развёрнута шпионская база. Иванов и Михеев будут якобы получать оттуда по рации важные сведения, передавать их игумену Павлу, а тот – сообщать врагу. Таким образом, мы постоянно будем вводить врага в заблуждение, давая любую дезинформацию.

Под утро немцы в Закатах так перепились, что один офицерик, выйдя во двор, открыл из пистолета пальбу по матушкиному полосатому котику. Котик возвращался домой со своей ночной вечеринки, на которой вряд ли отмечалось взятие немцами Москвы, и никак не ожидал, что на него откроют настоящую охоту. Он настолько перепугался, что бежал стремглав куда глаза глядят! Немец, раздосадованный тем, что не попал в полосатую цель, ещё какое-то время стрелял просто в темноту. Полковник Фрайгаузен, выйдя из дома, схватил пьяного дурака, выдернул из его руки пистолет, а самого повалил на холодную осеннюю траву:

Обстрелянный врагом котик с перепугу несколько дней не появлялся дома, а матушка ходила и вздыхала, оплакивая его.

В конце концов, отец Александр разозлился на неё:

– Скажи на милость! Котик пропал! О чём ты горюешь, матушка! У нас у всех голову сняли, а ты по волосам плачешь!

Он всё ждал и ждал сообщений о пожаре Москвы:

– Сталин не тот человек, чтобы просто отдать Москву. Вот увидите, там будет пожар, как при Бонапарте. Все по той же схеме. Мне даже кажется, я уже чую запах дыма… А затем – штурм, демарш и русская победа!

Но никаких известий о пожаре не поступало, и немцы продолжали праздновать взятие русской столицы.

А с немецкой стороны подоспело сообщение, что и Ленинград тоже пал.

В первых числах ноября Гитлер, находясь в своей ставке «Волчье логово» в Восточной Пруссии, занимался любимым делом – коллективно обедая с ближайшим окружением, без устали вещал.

Один из постоянных участников этих застолий, Альберт Шпеер, позже нашёл меткое определение патологической страсти фюрера к произнесению монологов, казавшихся самому Гитлеру верхом мудрости и красноречия. Эта мания была определена Шпеером как «речевой эгоизм» – «Redeegoismus».

И действительно, Гитлер совершенно не был способен к тому, чтобы слушать кого-либо. Он любил говорить один и слушал только самого себя.

– Итак, господа, как мне известно, бои идут на улицах русской столицы. Ещё немного, и Кремль будет захвачен! Сталин и всё его трусливое окружение бежали в запасную столицу, город Куйбышев, расположенный на Волге. Туда же отправились дипломатические представительства иностранных государств. Одновременно войска нашего доблестного вермахта и отборные части СС в эти самые часы входят в Ленинград! Так что и северная столица русских варваров в наших руках.

– Слава Богу! – позволил себе воскликнуть генерал Йодль.

– Слава нашей партии! – сердито поправил его Гитлер. – Кстати, я давно хотел подчеркнуть, что мы правильно делаем, не вступая в сговор с нашими попами. Мы давным-давно покончили с молебнами в войсках. И пусть меня отлучат от Церкви и даже предадут проклятию! Я согласен. Нам слишком дорого может обойтись заигрывание с религией. Стоит добиться великих успехов, как попы тотчас закудахчут, что это, мол, благодаря их благословению и Божьей милости! И извольте тогда раскошеливаться на церковные нужды. А нам никто не предъявит никаких счетов! Мы сами добились своих великих целей! Россия – самое ханжеское государство в мире. Там всегда всё было построено на церковных обрядах. И тем не менее история всегда щёлкала их по носу. Они молились – а Наполеон разгромил их при Бородино и сжёг их столицу. Молились – а англичане и французы задали им перцу в Крыму! Отчего-то молитвы ста сорока миллионов русских во время войны с японцами принесли куда меньше пользы, чем молитвы гораздо меньшей по численности японской нации. Ха-ха. А потом и мы изрядно намяли им бока в годы мировой войны. Но даже и внутри страны русские попы не могли обеспечить надёжность – они прозевали появление большевизма! Когда большевики создали собственное, довольно сильное государство, русская Церковь примазалась к ним. Какая пошлость! Когда мы достаточно поэксплуатируем русских попов для привлечения на нашу сторону населения России, я хладнокровно прикажу их всех перевешать. Их символом станет не крест, а виселица! Величественная картина! Грандиозный Московский Кремль, а вокруг него на стенах болтаются бородатые попы!

Когда Лейббрандт и Фрайгаузен уехали, несколько немецких офицеров и обе связистки остались на той половине дома, которую выделил им отец Александр. Еве так и пришлось жить дальше при старушке Медведевой. Отец Александр по два-три раза на дню туда захаживал.

В первых числах ноября наступила зима. Резко похолодало и пошёл снег. Матушкин котик, промёрзнув, вернулся в дом.

– Слава Богу, – радовалась Алевтина Андреевна. – Значит, теперь и Москву не отдадут.

– Какая же тут логическая связь? – удивлялся отец Александр.

– Загадала! А еще жена православного священника! Гадания – грех.

Устав ждать сообщений о пожаре Москвы, отец Александр с головой ушёл в новую заботу. В пятнадцати верстах от села Закаты в месте, красноречиво называющемся Сырая низина, немцы устроили концлагерь для советских военнопленных. Возобновили тут торфоразработку. С наступлением внезапных холодов страдания заключённых лагеря удвоились.

Батюшка поехал туда и увидел страшную картину. Бараки совсем не отапливались, а многим заключённым, которым не хватило места в бараках, и вовсе приходилось существовать под открытым небом. Многие умирали, не выдержав суровых испытаний, и отец Александр видел, как волокут мёртвого – за ноги, руки и голова болтаются…

Немец принёс свёклу, держал её за пышную ботву. Крикнул узникам:

– Эй вы! Пезню давай! – перевёл другой немец.

Узники молча и с ненавистью смотрели на него, сжимая губы.

– Не понимай? Пезня! Пезня! – повторил немец.

– Also, und der Striche mit Ihnen! Die Viehe!^[5] – выругался немец и швырнул свёклу пленным, те стали хватать и есть свёклу сырую, вместе с ботвой.

Пошёл дождь, узники подставляли под него ладони и слизывали с ладоней дождевую воду. Кто-то стал кашлять, и по всему лагерю покатился болезненный надрывный кашель.

– Продовольствие, вещи, медикаменты… – садясь на велосипед, бормотал отец Александр, будто он был виноват в их бедствиях. Вскоре вместе с дождём повалил мокрый, крупный снег.

Вернувшись домой, бледный как смерть отец Александр с горечью делился впечатлениями со своими прихожанами.

– Нам надо взять шефство над лагерем в Сырой низине, – говорил он. – Всё с себя отдать, самим ходить голодными, но помочь. Иначе они там все перемрут. Я буду добиваться. Пускай лишнюю проповедь прочту о пользе германского нашествия – авось Господь простит меня, многогрешного, после смерти, а перед советской властью, если надо будет, и при жизни потом отвечу.

Его не покидала уверенность в том, что немцев рано или поздно разобьют, что их армия, подобно наполеоновской, пойдёт по старой Смоленской дороге оборванная и голодная, а партизаны из лесов будут её добивать.

В молитвах священник постоянно обращался к своему небесному покровителю:

– Моли Бога о нас, святый благоверный княже Александре, Отечества избавителю и сохранителю, солнце земли Русской, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших. Дай знак, милый Александр Ярославич, как там Москва, громят ли немца твои потомки, аки же и ты громил его, супостата, на Чудском озере?

Но святой благоверный князь покуда не давал знака, и отец Александр оставался в тягостном неведении.

А в Москве, вопреки демагогии Гитлера, никаких боёв не происходило. Дальше Шереметьево немцам приблизиться не удалось.

Наступили ноябрьские праздники. Павел Судоплатов получил приглашение на торжественное заседание шестого ноября и праздничный военный парад седьмого.

Торжественное заседание проходило не в Большом театре, как до войны, а на платформе станции метро «Маяковская». С одной стороны платформы замер поезд, двери его были открыты, а в вагонах поставили столы с бутербродами и разными напитками. Впрочем, всё выглядело довольно скромно…

На другой путь подали поезд с правительством. Сталин вышел из вагона в сопровождении Маленкова и Берии. Маленков обратил внимание Сталина на Судоплатова, и тот кивнул Павлу Анатольевичу, из чего можно было сделать вывод, что вождь полностью осведомлён о его работе.

Члены Политбюро прошли в тот конец платформы, где располагались президиум и трибуна. Председатель Моссовета Пронин открыл заседание, а затем полчаса выступал Сталин. Говорил уверенно, без тени волнения. Никаких сомнений в том, что в ближайшие дни враг будет отброшен от Москвы. Ни единого слова о том, что правительство может перебраться в запасную столицу на берега Волги, в старинную Самару, ныне город Куйбышев.

Слушая его, Судоплатов чувствовал, как полностью исчезла, растворилась неуверенность в завтрашнем дне. В том, что рано или поздно Советский Союз одолеет фашистов, он и до этого был убеждён, но что не сдадим Москвы – сомневались многие. Теперь же было ясно – древнюю столицу государства Российского Гитлеру, в отличие от Наполеона, не видать!

После заседания, проходя мимо Судоплатова, Сталин снова кивнул ему, улыбнулся и мимоходом проронил:

На другой день стужа ярилась, снег валил и валил, и это давало надежду: немецкие лётчики не прилетят бомбить Красную площадь, по которой шли войска и уходили прямо на фронт. На пропуске у Судоплатова стоял штамп: «Проход всюду». Это означало, что он может даже подняться на трибуну Мавзолея и находиться рядом с самим Сталиным!

Перед парадом к Павлу Анатольевичу подошли Берия и Меркулов.

– Товарищ Судоплатов, – сказал Берия. – Будьте начеку.

– Если что-то чрезвычайное, немедленно поднимитесь на Мавзолей и доложите, – добавил Меркулов.

– Мы поддерживаем постоянную связь со штабом бригады, которая держит оборону на подступах к Москве, – доложил Судоплатов.

Но подниматься на Мавзолей ему не пришлось. Конечно, хотелось бы несколько минут постоять там, рядом с великим Сталиным, взирая на то, как сквозь густой снег, сурово печатая шаг, идут и идут полки на защиту столицы. Но для такого демарша нужен был какой-то тревожный повод, а его так и не представилось.

В середине ноября батюшка отправился в Псков. С ним вместе ехал молодой учитель Комаринский, перед самой войной приехавший в Закаты с семьёй из Ленинграда. В дороге он приставал к батюшке:

– Дайте мне чёткие доказательства! Я не отрекаюсь от идеи существования Бога. Она мне даже кажется красивой и привлекательной. Но как образованный человек, я не могу умом согласиться. И в то же время, если получу твёрдые доказательства…

– Это значит только одно, – отвечал отец Александр, – что душа ваша верует, а разум ставит перед ней преграду. Что-то должно произойти в вашей жизни, которое эту перегородку разрушит.

Древний Псков, заваленный снегом, выглядел куда лучше, чем осенью. Его будто обновили, подкрасили, принарядили.

– До чего ж Господь любит Россию, – говорил отец Александр, любуясь Псковским кремлём. – Это видно даже и в том, что Он дарит ей обильные снега. Снег – как наряд для невесты. Иная девушка в обычной жизни не так уж и хороша лицом, и неказиста, а приходит день ей замуж идти, нарядится в подвенечное платье – и краше этой белой невинности ничего нет на свете!

Расположенное в самом кремле двухэтажное здание Псковской Православной миссии утопало в сугробах, сквозь которые чьи-то заботливые руки прорубили узкие лазы высотой почти в человеческий рост.

– Экие сверкающие лабиринты! – восторгался отец Александр.

Поднявшись на второй этаж в кабинет нового начальника Псковской Православной миссии отца Николая Колиберского, батюшка был приятно удивлён неожиданной радостной встречей – у отца Николая гостил сам преосвященнейший митрополит Сергий.

– Отче Александре! Признавайся, у тебя есть осведомители и тебе донесли, что я тут! – басовито гудел он, целуясь с отцом Александром.

– А как же! Конечно есть! Сам благоверный князь Александр Невский. Он меня обо всём оповещает незримо и неслышно, – улыбался отец Александр. – Только не сообщает, что там с Москвой. Горит она или нет?

В первые мгновения кроме митрополита он никого не видел, но теперь, когда Сергий закашлялся, обнаружил, что в кабинете протоиерея Ефимова сидят и пьют кофе Лейббрандт и Фрайгаузен.

– Здравствуйте, господа Розенкранц и Гильденштерн, – созорничал отец Александр.

Отцу Александру принесли чашку кофе, и он присоединился к беседе. Лейббрандт снова забыл про свой русский и по-немецки делился впечатлениями от своей инспекционной поездки: мол, он никак не ожидал увидеть такого религиозного подъёма среди населения, столь долго находившегося под гнётом большевистской атеистической пропаганды.

– Мы полагали, что русский народ за годы советской власти полностью забыл Бога. Мы намеревались прислать сюда немецких католических и протестантских проповедников, а также священников Зарубежной Русской Церкви. Но то, что мы увидели, потрясает. Люди не только не утратили веру, но, кажется, даже сохранили её в большей крепости, находясь в пучине гонений! Священники созданной вами Псковской Православной миссии всюду встречают горячий приём, крестят, причащают, венчают, исповедуют сотни и сотни прихожан. У нас сложилось впечатление, что после исчезновения большевизма Церковь и само Христианство на Востоке переживают подлинный подъём. Вероятно, мы будем рекомендовать, чтобы в дальнейшем Русская Зарубежная Церковь исчезла путём вхождения в Русскую Церковь, находящуюся в самой России.

А у отца Александра сердце ныло о своем. И, улучив мгновение, он осторожно заговорил:

– Рядом с селом Закаты, в котором я имею счастье служить, располагается лагерь советских военнопленных. Они содержатся в невыносимых условиях. Из всех человеческих прав у них есть только право на труд. И на смерть. Ежедневно их изнуряют непосильной работой, кормят плохо, в бараках невыносимо холодно, люди умирают по десять—двадцать человек в день. Сердце моё не вмещает в себе всю боль, которую я испытываю при виде этого!

– Что поделать, – вздохнул Фрайгаузен. – Сейчас все силы германской нации брошены на овладение Москвой и Ленинградом. Мы не имеем средств для обеспечения военнопленных. К тому же Сталин не подписал конвенцию, по которой международный Красный Крест мог бы содействовать в этом вопросе. Сталин считает всех пленных предателями и не оставляет им права на жизнь.

– Но мы считаем их людьми! – голос батюшки надорвался. – И хотим, чтобы они жили. – Отец Александр помолчал, собираясь с силами. – Мы и не просим от вас помощи несчастным узникам. Отдайте концлагерь в Сырой низине в наше попечение, и мы будем отапливать бараки, подкармливать пленников, обеспечивать их тёплой одеждой. И более ничего. Люди будут сохранены и… смогут работать… на благо вашего рейха.

– Отец Александр, возьмите бумагу и напишите ходатайство, – откликнулся митрополит, протягивая священнику лист и карандаш.

– Но вы должны внушать военнопленным, что отныне они подданные самого лучшего государства в мире, великой Германии! – хмуро произнёс Лейббрандт по-русски.

Морозы всё усиливались. Никогда еще в этих местах во второй половине ноября не ударяла столь свирепая стужа!

– Как там в лагере! – сокрушался отец Александр. – Совсем перемрут!.. Один плюс – на фронте мороз нам выгоден. Наши как-нибудь перетерпят, им привычно, а немцу это будет смерть под Москвой.

– Ты только подобное – нигде, – ворчала матушка Алевтина.

В начале декабря концлагерное начальство дало батюшке добро на сбор тёплых вещей, дров и продовольствия для военнопленных. Не только в Закатах, но и во всех окрестных деревнях и сёлах отец Александр поднял жителей на спасение несчастных узников.

Вскоре в Сырую низину прибыли первые подводы.

Отец Александр вместе с Торопцевым распоряжались разгрузкой. И вдруг появившийся, как черт из табакерки, комендант лагеря приказал дрова разгружать, а вещи и продовольствие не трогать. Немцы отогнали русских от подвод, а сами сели на козлы и отправились в сторону Пскова.

В эту минуту отец Александр согрешил – впал в отчаянье.

Но зная, что никто за него не исполнит его долг, быстро и страстно взмолился к Богу и кинулся к коменданту – добиваться правды, волоча за собой перепуганную личную свою переводчицу Алевтину Андреевну. Комендант сурово выслушал стенания священника и, подойдя к батюшке, похлопал его по плечу. Матушка переводила:

– Он говорит, что доблестная немецкая армия испытывает нехватку в тёплых вещах и продовольствии. Что под Москвой битва не кончилась. Что немецкий народ весьма признателен тебе, отец Александр, и окрестным жителям за оказанную помощь. И что дрова будут использованы для обогревания бараков.

– А продовольствие? А вещи? Там одних только шерстяных носков – на каждого узника хватило бы! – воскликнул батюшка.

– Отец Александр, ну как ты не понял, – тяжко вздохнула Алевтина Андреевна. – Это они забрали для себя. Повезут во Псков, а оттуда переправят в армию, воюющую под Москвой.

Домой отец Александр возвращался в полном унынии. Лишь то, что дрова всё-таки достанутся баракам, согревало его. А когда показались первые закатовские избы, другая утешительная мысль разгорелась в печке батюшкиной души.

– Послушай-ка, матушка! – произнёс он оживлённо. – Я вот что думаю… Раз в немецкой армии носков да жратвы не хватает, стало быть, у них там дело швах. Напрасно они бренчат на своих тимпанах и гуслях! Под Москвой им нету победы. Не получилось блицкрика! Давай, дедушка Мороз, поднажми, сердечный!

– Ты, Саша, воистину как ребёнок. Только что сидел умирал от печали, а вот уже и готов спрыгнуть с саней и скакать от радости!

– И ничего плохого в том не вижу, – улыбаясь, отмахнулся батюшка. – Ибо и Христос говорил: «Будьте как дети!»

Дети у священника Ионина, слава Богу, не болели. Были они умеренно сыты и довольно веселы, хотя, конечно, каждого из них время от времени посещали печальные воспоминания о родных отце и матери, навеки утраченных.

– Э, милый тёзка! – Отец Александр обнял его и посадил к себе на колени. – Вон ты о чём запечалился. Так вот, что я тебе, Сан Саныч, скажу. Твоя мама была самая лучшая у нас в селе женщина. Господь Бог видел это и очень хотел сделать её святою. Не мог он без неё больше на небе. Понимаешь? Тут как раз злой человек рабу Божью Таисию застрелил. И душа её отправилась к Боженьке.

– Так есть ведь Торопцевы. Да мало ли добрых людей на свете! Не пропадёте, Сашунька! Так и братику своему передай, если он тоже станет вопросы задавать. Не будешь больше тужить?

Но тут же заплакал и уткнулся батюшке под бороду.

Лютые морозы выжгли партизан из окрестных лесов. Тайком пробрались они кто куда. У кого-то в здешних краях были отчие дома, родители да родственники, разбрелись мужики по своим – как будто мирные хлебопашцы, и оружия сроду в руках не держали.

Некоторые из партизан укрывались и под куполами Псково-Печерского монастыря. И уже не роптали: мол, под поповским крылом не станем прятаться…

Зазимовал в родном селе и Алексей Луготинцев. А в сарае под сеном он сделал укрытие для товарища Климова. Лишь однажды немцы приходили поглядеть, что да как, из винтовки пальнули разок, «для орднунга», в сеновал, но, к счастью, в того, кто там сидел, не попали.

Время от времени Алексей докладывал товарищу Климову обстановку:

– Немцев в селе осталось совсем немного. Гонят ихнего брата на восток. Стало быть, война развивается для нас успешно. А поп здешний немцам продолжает и так и сяк прислуживать. Организовал по окрестным селениям сбор продовольствия и тёплых вещей. И всё это отправлено к немцам на фронт!

– Гадина долгополая! – возмущался товарищ Климов.

– Погоди, Лёша, сейчас нам активные акции нельзя проводить. Немцы озлоблены: казнишь попа, вызовешь их на провокацию: основательно возьмутся за проверки и всех наших, кто, как я, вынужден нынче прятаться, из нор выудят. Погоди, по весне вернёмся в леса, тогда и учиним над предателями справедливый суд!

К концу года немцы стали невесёлые. Однажды после богослужения отец Александр и Торопцевы вышли из храма, а навстречу пятеро немцев, морды у всех злые. А тут ещё Костик Торопцев – сделал вид, что стреляет в немца из деревянного самодельного пистолета:

– Ach du kleiner Pack! Na komm mahl hier!^[6] – рявкнул один из фашистов и передёрнул затвор винтовки.

– Костя! Паршивец! – Торопцев схватил сына за шкирку, потащил за собой, прижимая к себе. Немцы ещё долго что-то рокотали им вслед.

– В Закатах немцев осталось что кот начихал, – говорил отец Александр. – Скоро и этих немцев на фронт угонят. Я был во Пскове, встречался с митрополитом, и он мне тайком сообщил: Москву не удалось взять. Мало того, с начала декабря Красная Армия перешла в наступление и отбросила немца от Москвы.

Дом, в котором жило семейство отца Александра, опустел – уехали и офицеры, и их подружки. Вновь можно было вздохнуть свободно, говорить, не таясь. Перед самым Новым годом батюшка переселил к себе и Еву, при этом с радостью вручив ей новую метрику:

– Отныне ты, Муха, по документам будешь моя законная дочка, Ева Александровна Ионина. И, стало быть, особо прятаться тебе уже незачем.

– Они также мною усыновленные. И молитесь о здравии раба Божия Иоанна Фрайгаузена – это он мне поспособствовал. Был некогда Мюнхгаузен, а этот – Фрайгаузен, совсем другое – не болтун, не фантазёр, а что пообещает, всё выполнит.

Ева, в отличие от иных и многих русских, была особенно пытлива в изучении основ православной веры, старалась во всё вникнуть, хорошо знала церковную службу. Особенно охотно она пела в церковном хоре. Когда матушка что ворчала против неё, отец Александр с готовностью возражал:

– Вот ты, Аля, тридцать лет жена священника, а до сих пор многого толком не знаешь, путаешься, «Херувимскую» всякий раз на разные лады поёшь, хор из-за тебя сбивается. А муха, хотя ещё совсем юная дева, быстро всё схватывает.

– У них нация такая хваткая, – вздыхала матушка.

– Несть ни эллина, ни иудея, а, по слову апостола Павла, токмо те, кто со Христом, и те, кто против Него, – наставлял священник.

– Уж они-то, если со Христом станут, живо Христа от нас отвадят!

– Ох, сподобил меня Господь на старости лет нежданно-негаданно заполучить дочь из картавых!

Морозы никак не смягчались. Дров на отопление храма в Закатах уходило не меряно, а всё равно во время службы всегда стоял пар, стены плакали, а народ, толпясь поближе к ограде клироса, переминался с ноги на ногу и постанывал, обмерзая.

Отец Александр старался исповедь принимать быстро, зачастую совершал общую, а проповеди сокращал как мог. Перед Рождеством он спохватился, что в храме нет большой рождественской иконы, и отправился в Псков.

Стояло солнечное и морозное утро, по новому стилю тридцать первое декабря, конец проклятого сорок первого года. Едучи в санях с Торопцевым, отец Александр любовался зимней природой и читал стихи Пушкина:

Мороз и солнце, день чудесный!

Ещё ты дремлешь, друг прелестный,

Пора, красавица, проснись…

Тут он вспомнил: завтра ведь вдобавок и его день рождения!

– Если по юлианскому стилю, то завтра ещё только девятнадцатое декабря. А по григорианскому – первое января. Приятно в один день с Новым годом родиться. Хотя это и неправильный Новый год. Мне уже немцы предписание прислали, чтобы я в своём храме всё переводил с юлианского календаря на григорианский. Но тут мы будем крепко стоять, ибо григорианский календарь есть пагубное заблуждение католиков, от которого у них расшатываются все устои. К примеру, французы даже перестали почитать свою народную героиню Жанну д’Арк, а она была святая и приняла мученическую кончину на огне. Пройдёт война, я буду ходатайствовать, чтобы рассмотрели вопрос о её канонизации у нас. Но это не сейчас. А ещё мне нравится, что в мой день рождения отмечается и память русского богатыря Илии Муромца, принявшего монашеский сан в Киево-Печерской лавре. Так что завтра мы с Ильёй Муромцем будем принимать поздравления!

В Пскове ждали две новости. Во-первых, отец Николай по слабости здоровья оставил Псков и уехал в свой рижский приход, а на место руководителя Псковской Православной миссии назначили доброго знакомого отца Александра, протопресвитера Кирилла Зайца.

– Теперь я тут буду рукоправить. А завтра, отче, у нас важнейшее событие! Переносим в кафедральный собор чудотворную икону Тихвинской Божией Матери.

– Была. Хранилась в монастыре как музейный экспонат. Когда немцы ворвались в Тихвин, разгорелся бой, в монастыре вспыхнул пожар, немецкий солдат увидел большую старинную икону и вынес её из огня. Затем немцы передали Тихвинскую отцу Николаю. А я, заступив на его место, получил благословение от высокопреосвященнейшего митрополита Сергия перенести её в наш кафедральный собор.

– Тогда мне сам Бог велел у вас до завтра задержаться. Хотел выпросить тут кое-что, да и домой, ан нет…

– Хорошая рождественская икона мне нужна к празднику, у меня в храме нету.

Перенесение Тихвинской в кафедральный Свято-Троицкий собор Псковского кремля проходило в день рождения отца Александра, и он не уставал повторять, что и не чаял такого подарка!

При свершаемом торжестве на Соборной площади присутствовали и немцы, в основном из комендатуры города, были здесь Лейббрандт и Фрайгаузен, которых с лёгкой руки батюшки все за глаза именовали Розенкранцем и Гильденштерном.

– Тевтонцы требуют новых отмежеваний от Московской Патриархии, – сказал отцу Александру отец Георгий Бенигсен. – Сейчас отцу Кириллу придётся выкручиваться.

Он и впрямь произнёс слова, которые должны были удовлетворить присутствующих немцев:

– Большевики подвергли Православную Церковь неслыханному, зверскому гонению. Тысячи и тысячи умученных, убитых священников, монахов, прихожан. Разрушенные храмы, поруганные реликвии. Ныне на эту власть обрушилась Божья кара. Германская армия стоит у стен Москвы, где в Кремле укрываются вожди большевизма. Большевики силой вынудили Патриаршего Местоблюстителя Сергия Страгородского, митрополита Московского и Коломенского, подписать воззвание с призывом к народу сопротивляться германским освободителям. Мы знаем, что митрополит Сергий Страгородский – человек глубоко верующий и не мог по доброй воле подписать это воззвание. Ибо он понимает, что Германия несёт России свободу. Новая власть, в отличие от антихристовой советской власти, открывает храмы, возрождает приходы, возвращает нам святыни. Сегодня один из таких радостных дней возрождения. Чудотворная Тихвинская икона Божьей Матери, бывшая при большевиках предметом поругания, вновь станет здесь, в Свято-Троицком храме, предметом глубокого и благоговейного поклонения.

Слушая отца Кирилла, немцы выражали удовольствие, в то время как все русские смотрели на оратора сурово.

Всё перевернулось, когда слово взял отец Георгий Бенигсен, начальник отдела развития христианства при Управлении Псковской Православной миссии.

– Всех нас охватывает волнение и умиление при виде того, как германские власти опекают нашу Церковь. Сегодня нам из рук в руки передали чудотворную икону Тихвинскую. Говорят, что немецкий солдат, вынесший её из пожара, получил ранения и теперь лежит в госпитале. Да вознаградит его Господь за сей христианский подвиг! Что скрывать, мы с радостью видим, что тевтонцы пришли к нам сегодня совсем не так, как это было ровно семьсот лет тому назад. Тогда, посланные римским папой в крестовый поход на Русь, немцы явились огнём и мечом истреблять и выжигать Православие. Пылали города, в церквях срывались иконы и потом из них делались костры. Тех, кто не хотел радоваться подобному «освобождению», рыцари Тевтонского ордена приказывали жестоко убивать. Тогда кара небесная обрушилась на тевтонцев в лице святого благоверного князя Александра Невского. Он спас Псков и Новгород от нашествия иноземцев. На льду Чудского озера, которое ныне именуется Пейпусом, богатырь Александр одолел тевтонца Андреаса, пустил под лёд лучших рыцарей ордена. Поистине славный витязь, и небеса покровительствовали ему, поскольку сам он был глубоко верующим человеком. И не случайно впоследствии, при благочестивом царе Иоанне Грозном, его причислили к лику святых.

Теперь немцы стали переглядываться и недовольно перешёптываться. Русские же, наоборот, приободрились.

– Сам немец, а как хорошо говорит! – сказал кто-то о Бенигсене.

– Ох, молодость, молодость… Глупость! – трусливо проговорил кто-то другой.

– Наступает Новый год, одна тысяча девятьсот сорок второй, – продолжал отец Георгий. – В сей год мы с вами, дорогие соотечественники, будем торжественно отмечать славную годовщину – в апреле исполнится ровно семьсот лет со дня славной победы князя Александра Невского в Ледовом побоище. В сей год победоносец Александр незримо явится на Русскую землю и вновь будет с нами в наших трудах, боях и молитвах. Так возрадуемся же и возвеселимся об этом! И поблагодарим сегодняшних тевтонцев, что они, кажется, не таковы, каковы были семь столетий тому назад!

– Молодец! – само собой вырвалось из уст отца Александра Ионина.

– Да уж, – недовольно проворчал кто-то из рядом стоящих, – обёртка ещё ничего, а начинка-то – с перцем!

– Как бы нам от этого перца не расчихаться! – добавил другой.

– Ничего, чих – он только во здравие, – засмеялся отец Александр.

Вечером того же дня Лёшка Луготинцев рассказывал товарищу Климову:

– Был я сегодня во Пскове. Немцы передали нашим попам какую-то волшебную икону, и те перед ними на задних лапках выплясывали. Главный там у них один, проклинал советскую власть, что она, мол, попов истребляла.

– Надо было вообще под корень! Чтобы духу поповского не было.

В сеновальном убежище командир и боец партизанского отряда вдвоём отметили наступление Нового года.

После второго стаканчика самогона Лёшка припомнил и речь отца Георгия Бенигсена:

– Учёные люди говорят, в этом году в апреле ровно семьсот лет, как Александр Невский у нас тут, на Чудском озере, немцев разбил.

– Семьсот ровно, – повторил Лёша. – Видели фильм про Александра Невского?

– Я, товарищ Климов, смотрел его вместе со своей невестой Машей. Тогда же и предложение ей сделал. В плане женитьбы. Это было в клубе имени Кирова. А теперь там религиозное гнездо. Поп Сашка свою кислую кутью там заваривает. Сам неизвестно откуда, из Латвии, что ли, к нам прислан фашистами. Для пропаганды лояльности к оккупантам. А ведь немцы мою Машу убили!

– Рано, Лёша, бушуешь. Сдержи свой пролетарский гнев. Дождёмся весны. Ну, давай ещё по маленькой за Новый год. И пусть будет, как ровно семьсот лет назад. Чтоб немецкая сволочь под лёд провалилась! Помнишь, как в фильме? «Кто с мечом к нам придёт, от меча и погибнет!»

Лишь к февралю морозы стали ослабевать. За это время концлагерь в Сырой низине ещё дважды принимал дрова от жителей Закатов и окрестных мест.

Немцев в селе к февралю почти совсем не стало. Горстка их содержалась в здании бывшего сельсовета, где теперь располагалась закатовская военная комендатура.

– Скоро и этих на фронт угонят, – говорил с радостью Николай Торопцев отцу Александру. – Москву не удалось взять. Мало того, с начала декабря Красная Армия перешла в наступление, неподалёку от Новгорода, в крепости Холм окружено много немцев. Оттуда везут раненых, глядишь, и у нас появятся перебинтованные тевтонцы.

– А в каких числах Красная Армия перешла в наступление? – полюбопытствовал отец Александр пару дней спустя, встретившись в Пскове с митрополитом Сергием. – Не шестого ли декабря по новому стилю?

– Ишь ты, – радостно усмехнулся закатовский батюшка, – в аккурат в день всехвального погребения Александра Невского во граде Владимире! По юлианскому календарю – двадцать третьего ноября.

Но появились в Закатах не тевтонцы, а эстонцы.

В самом начале марта в дом к отцу Александру ввалились люди в невиданной доселе форме, похожей на немецкую, но с другими нашлепками. Распоряжался ими огромный белобрысый детина, хорошо изъяснявшийся по-русски, но с характерным чухонским распевом.

– Ваш до-ом поступает в наше распоряжение, – заносчивым голосом говорил он. – Требуем в теченнии пяти часов освободить занимаемые помещеннния-а-а.

– Нет, дорогой мой, – вежливо ответил отец Александр. – Я тут живу по распоряжению господина Лейббрандта, который… Алюня! Как точно называется должность у Лейббрандта?

– Что-то вроде восточного министра, – отозвалась перепуганная матушка.

– Этто невозможно, – ухмыльнулся белобрысый. – Нам приказано занять в вашем селе лучшее помещение. Ваш доом самый подходящий. Приказываю освободить доом.

– Особая группааа четвёртого эссстооонского шуцман-батальона «Плескау».

– Мы сформированы в Плескау. Отныне город Плескау и все прилегающие к нему территооории становятся частью великой Эссстооонннии.

– Псков – Эстонии! Час от часу не легче! – горестно выдохнул отец Александр.

Новые хозяева села Закаты быстро затмили собой немцев. Они всюду сновали, вламывались в хаты, устраивали обыски, забирали всё, что только можно, орали свои и немецкие песни, гоготали, смеясь над русскими дикарями, приставали к девушкам, свистели вслед отцу Александру, когда тот направлялся к храму или возвращался домой.

Отец Александр с матушкой, Мишей, Сашей и Евой перебрались в неказистый домик Медведевых, который с февраля пустовал – старушка Медведева усопла и её похоронили. От морозов дом промёрз так, что его три дня не могли протопить, чтобы можно было жить в нем, не кутаясь и не стуча зубами. А тут ещё эстонцы нагрянули – отбирать остатки запасов…

В последнее время они затеяли эстонизацию населения, требуя, чтобы все учились говорить по-эстонски. Явившись к батюшке, белобрысый командир громко и нагло закаркал по-своему.

– Извините, господин хороший, я на вашем наречии не обучался, – сказал отец Александр.

– Осень плоохо, – нахмурился белобрысый, намеренно показывая, что и он вот-вот перестанет уметь пользоваться русской речью. – Я вам не господин хоросый, а называйте меня господиин Ыырюютс. Этта моя фамилья. Васа Россия много веков угнетала мой нароотт, заставляя говорить по-русски. Теперь мы вернулись в цивилизованную Еврооопппууу. Вы прозываете на территооррии свободного Эстоонского госсудаарсстваа и обязаны учиться говорить по-эстоонски.

– Помилуй Боже, господин Ырютс, откуда ж нам взять учителей? Разве если бы вы нас взялись обучать. Правда, я к языкам не весьма способен. Греческий и латынь-то с трудом освоил. Французский учу, потому что на нём говорила народная героиня Жанна д’Арк. А эстонский… Куда мне! А матушка Алевтина выучила бы. Так, матушка?

– Это по-чухонски-то? – возмутилась Алевтина Андреевна. – Да ни в жизнь! Что я, с ума сошла? Шёл бы ты отсюда, чудь белоглазая, – подвинула она господина Ыырюютса веником. – Наследил-то! А туда же, цивилизация, Еврооопппа!

– Это осень плоохо, сто у вас нет учителей эстоонского, – малость испугался матушкиной дерзости господин Ыырюютс. – Приказыте вашим слугам погрузить васы дрова и перевести их к насему доому.

– А, так вы грабить нас приехали! – продолжала напирать на свободного эстонца матушка. – Так и скажите, как немцы говорят: «Цап-царап махен». Это мы понимаем и без Европы! Только даже немцы сами всё забирают и увозят, а у вас, лодырей, и на это сил нет?

– Она права, – согласился батюшка. – Если вы честные грабители, так соблаговолите сами всё забрать, погрузить и вывезти.

– Это сааботааж! – возмутился господин Ыырюютс и стал говорить по-русски гораздо живей. – Мы будем вас судить и повесим.

– Э, голубчик, – улыбнулся отец Александр. – Меня в моей жизни не один раз и вешали, и расстреливали и даже комиссары грозились на крюк под рёбра повесить. Однако, как видишь, я всё ещё живой. Забыл, как тебя? Ы… ю…

Дрова забрали на другой день. Привели под ружьём двух мужиков из числа невоцерковлённых, и те исполнили эту грязную работу, да и то безо всякой охоты. Ни один из прихожан отца Александра не согласился содействовать шуцман-батальону «Плескау» в грабеже священника.

На эстонцев отец Александр пожаловался Фрайгаузену, когда тот Великим постом приехал в Закаты и с удивлением обнаружил батюшку в другом жилище.

– Просто «Калевала» какая-то, язычество, – говорил батюшка. – Очень много о себе понимают. Дошли до того, что обращаются ко всем только на своём языке и требуют, чтобы и мы изучали чудское наречие. Что делать, Иван Фёдорович?

– Они будут наказаны, – уверял Фрайгаузен. – В пределах Восточных земель Эстония ограничена генерал-бецирком Эстлянд. Да, Эстонии переданы Печоры и Изборск, но Плескау… простите, Псков не входит в его состав. Я не знаю, кто внушил этому Иирюйтсу подобную ахинею. Мы вовсе не заинтересованы в расширении эстонского государства, хотя жители Эстонии охотно с нами сотрудничают, обильно вступают в батальоны «шума», то есть Schutzmannschaft, вспомогательной полиции, и даже в СС. Возможно, кто-то и агитирует их тем, что они получат территории к востоку от Пейпуса… Простите, от Чудского озера. Но, уверяю вас, это блеф. Вероятнее всего, эстонцев пустят летом вычищать из окрестных лесов партизан, а, быть может, отправят на фронт. Так что они недолго будут гостить в Закатах.

– Дай-то Бог, а то уж больно нагло калевалят! – вздохнул батюшка. – А сами вы, я гляжу, охотно к нам приезжаете.

– Мне понравилось общаться с вами, не скрою. Вы – редкий тип русского сельского батюшки.

– Точнее сказать, рядом с вами я чувствую Бога больше, чем где-либо.

– За это спасибо, – стеснительно улыбнулся отец Александр. – Знаете, иные есть, у которых и чудеса происходят. А мне Господь чудес не посылает. И мученическую кончину не даёт, хотя сколько раз она была рядом. Теперь бы мне ее послать самое время – война, страдания народные. И сыновья мои уже взрослые, сами по жизни шагать могут. Ах, как бы мне хотелось хоть что-либо узнать о них!.. Но сейчас не о том. Я бы хотел снова ходатайствовать о лагере в Сырой низине. Грядет Пасха. Что может быть утешительнее для человека в тяжких условиях, чем Воскресение Христово? Ведь несчастным узникам никто даже крашеного яичка не поднесёт! А разве они виноваты в том, что были призваны в армию и с оружием в руках защищали Отечество? Иван Фёдорович, посодействуйте, чтобы и на сей раз еда и вещи попали к заключённым, и чтоб я мог провести в лагере пасхальную литургию.

– Пасха пятого апреля? – задумчиво спросил Фрайгаузен. – Это ведь день Ледового побоища?

– Не вполне так, – поправил отец Александр. – Ледовое побоище произошло пятого апреля по старому стилю. По новому получается восемнадцатого. А нынче Пасха будет пятого апреля по новому стилю, а по юлианскому календарю двадцать третьего марта. Есть разница.

В тот же день отец Александр не без удовольствия наблюдал за тем, как полковник Фрайгаузен жестоко распекал господина Ыырюютса. Тот стоял навытяжку, а Фрайгаузен громко рявкал на него по-немецки. Ыырюютс в ответ лишь ослекал:

– Могли бы и дом вернуть, – ворчала матушка. – Сходил бы ты, отец Александр, к своему полковнику насчёт дома.

– Ты, Аля, у меня фрауляйтер! А я при тебе как фельдлебель. «Поди туда, сходи сюда!» Мне важнее не дом, а чтоб он насчёт лагеря договорился.

– Дом ему не важен… Детей поназаводил, а этот дом щелястый, дети чихают, соплякают… Давай теперь всех военнопленных к себе переселим!

– Ну надо будет, так поселим! – вдруг грозно отрезал отец Александр, и матушка испуганно прижала ушки…

Нежданно Фрайгаузен с двумя эстонцами привез ещё одну подводу не распиленных и не колотых дров. Стали пилить и колоть. Сам Фрайгаузен, сбросив китель, залихватски махал топором. Потом пришёл к отцу Александру:

– Батюшка, угостишь обедом? Чай, я заработал?

Потом он сидел по-дружески за столом и рассказывал о своей жизни, как воевал против большевиков в Гражданскую, как тяжело было расставаться с Россией, как обживался в Германии, как радовался, когда в сорок первом Германия побеждала, стремительно освобождая Россию от безбожной власти и почти не встречая сопротивления, как надеялся, что война будет быстротечной и почти бескровной…

Бессердечная зима потихоньку отмирала. Люди со всех окрестных сёл и деревень стали всё чаще и чаще приходить в Закаты. Войдут, бывало, в батюшкин храм и сразу к печке – отогреваются. Садились прямо на пол…

На Страстной седмице случилось хорошее событие. Из деревни Боровик пришёл молодой крестьянин лет тридцати, дождался своей очереди на исповедь, исповедовался, а когда отец Александр отпустил ему грехи, промолвил:

– Совсем иное. Я, батюшка, много лет болел ухом. Каждый год ездил в Ленинград. Однако пройдёт, а после опять начинается. И вот теперь вылечился… акафистом.

– Ага. Недовмоготу стало! Боль страшенная! А куда теперь? Какой Ленинград? Я стал молиться. Тут Великий пост. Я пощусь изо всех сил. А боль всё хуже. Стал читать акафист Божьей Матери. И вдруг лопнуло, гной вытек, боль прошла. А сейчас, страшно признаться, как будто совсем никогда не болело! Начисто сняло акафистом! Заступнице… А ведь как болело! Недовмоготу было! Вот прямо-таки недовмоготу!

В тот же день пришло еще одно радостное известие: Фрайгаузен договорился-таки с комендантом лагеря в Сырой низине: тот позволил «священнику местному, сиречь отцу Александру пасхальные службы служить, а также продуктами и вещами пленным помочь».

Вечером отец Александр вдохновенно читал проповедь.

– Дорогие мои! – говорил он торжественно. – Приближаются два события, от которых меня охватывает сильнейшее волнение. Грядет Пасха. В ночь с субботы на воскресенье все мы с вами побредём вокруг храма крестным ходом и воспоем «Христос воскресе из мертвых…» Совершим литургию. А на другой день, благодаря стараниям нашего благодетеля Ивана Фёдоровича Фрайгаузена, состоится праздничная служба для узников лагеря военнопленных в Сырой низине. Далее, пятого апреля по старому стилю или же восемнадцатого апреля по-новому, все мы будем отмечать семисотлетний юбилей важнейшей вехи в русской истории – битвы на Чудском озере, в которой святой благоверный князь Александр Ярославич Невский победил рыцарей Тевтонского ордена. «Солнце земли Русской» – так величаем мы князя Александра в акафисте, сочинённом некогда самим святителем Макарием при содействии царя Иоанна Васильевича Грозного. Хотелось бы мне, чтобы все мы были бы хотя бы солнечными зайчиками от этого благословенного солнца! Вот недавно мне стало грустно, невесело, подумалось о детях моих – сыновьях, о которых я не имею весточки. Тогда мой приёмышек Миша, видя мою печаль, взял зеркальце и стал пускать по комнате солнечного зайчика. И на душе моей стало веселее. А представьте, если мы все станем такими зайчиками, отражающими свет Александра Невского, Солнца земли Русской, каково весело станет Господу! Ведь Господь наш не любит унылых, а любит тех, которые приветом и радостью всем сияют. Давайте же объединимся в одном важном деле – срочно соберём сами и подвигнем жителей окрестных мест собрать для военнопленных, среди которых могут быть и наши родные, наши дети, братья и отцы, одежду и еду. На сей раз властями дано клятвенное уверение в том, что всё это достанется узникам. Хорошо бы, чтоб каждому из них, томящихся в плену, досталось хотя бы по одному крашеному яичку. А узников в лагере «Сырая низина» чуть более двухсот человек.

– Про яички ты хорошо сказал, – хвалила потом матушка. – Да только едва ли соберут столько. Дай Бог, если бы по одному на двоих досталось…

Но она оказалась не права. Тысячу крашеных яиц привезли жители окрестных мест в великую субботу!

– Я возношу руки и вопию ко Господу, ликуя: дождался чудес! – прослезился от восторга отец Александр.

Много нанесли и прочей еды и вещей. Обманутые в прошлый раз, жители тем не менее снова собрали и вязаные носки, и нижнее бельё, и рубашки, и брюки, и ватники, и даже десяток пиджаков. Острее всего пленные нуждались в обуви, но с валенками и сапогами и у самих местных жителей было худо – обуви набралось всего три десятка пар.

Растроганный отец Александр расплакался, когда на субботней службе читал об Иониной тыкве. Этот отрывок из Ветхого Завета он всегда произносил со слезами в голосе, а на сей раз просто не мог сдержать рыданий…

Потом оправдывался за последним великопостным обедом:

– Ведь я по фамилии Ионин. А тут Иона и тыква. Как он опечалился о тыкве, которую не растил, не поливал, не ухаживал за ней. И мне подумалось: эти люди, которые в лагере «Сырая низина», они как эта тык… тык…

Он так и не смог выговорить «тыкву», потому что снова расплакался, утираясь рукавом ветхой, но любимой домашней рясы.

Наступила Пасха. Отец Александр совершал приготовления в храме.

– Ведут! – тяжело дыша, догнала её Алевтина Андреевна.

Заслышался лай многих собак. Отец Александр выбежал на улицу.

По селу вели колонну военнопленных. Вдоль колонны шли нацисты с овчарками, рвущимися со своих поводков, готовыми броситься и рвать в клочья понурых угрюмых людей, кое-как одетых и обутых, измождённых, с потухшими взорами.

А со всего села бежали русские дворовые собаки и яростно облаивали этих немецких овчарок.

И вдруг отцу Александру стало жутко. Разве такие – выпотрошенные, доведенные до животного состояния, смогут возрадоваться? Разве таких, истерзанных, прошедших страшные муки, проймешь словом? Горе и страдания покрыли их непроницаемым панцирем, сквозь который проникнет ли ясный луч пасхальной радости?!

Ведь и в храм гнали их сейчас принудительно, как водили ежедневно на рабский непосильный труд, от которого они болели и умирали десятками ежедневно. Единственное, что должно было утешать их – в храме тепло, никто не заставит их там ничего делать, а значит, сегодня можно будет хоть немного отдохнуть в тепле…

Отец Александр застонал и поспешил в церковь – готовиться к необычной праздничной воскресной службе.

Молодой дьякон Олег, ещё в феврале присланный к батюшке, уже был там. По договорённости с начальником лагеря в храме, кроме священника и тех, кто ему прислуживает, не должны были находиться посторонние – свободные прихожане. Но вокруг церкви толпились люди, в основном женщины. При виде военнопленных многие стали вздыхать, охать, причитать и плакать.

Двести мучеников пришло в Закаты на праздничное богослужение!

Один из военнопленных чем-то провинился, и немецкий охранник прямо у входа в храм избил его, покуда все остальные молча входили внутрь. Потом, правда, и провинившегося впустили, и он стоял, утирая с лица кровь…

Отец Александр начал службу. Он понимал, что нужно по возможности сократить время богослужения, потому что замордованным людям тяжело будет выстоять долго. Но постепенно он изменил свое решение. Пленные вскоре заметно повеселели. Они обнаружили, что их охрана осталась вне храма и здесь они наедине со священником, дьяконом, пономарём и хором. Эта краткая свобода подействовала на людей, как глоток вина!

За пономаря как обычно был Николай Торопцев. Он взволнованно читал из «Деяний святых апостолов», в это время матушка и Ева раздавали свечные четвертинки.

Начался дневной крестный ход. Фонарь поручили нести матушке, и она пошла впереди всех. За нею с крестом – Торопцев, далее – двое военнопленных с хоругвями. Отец Александр ласково вызвал желающих их нести, особо не надеясь на ответ, но из толпы пленных вдруг охотно выступили двое и взялись за тяжелые хоругви. Сам батюшка шествовал за ними. Следом – Ева с иконой Воскресения и три женщины из хора с другими иконами. За ними Роман Гуляев, тот самый, у которого акафистом исцелилось ухо – он напросился петь в церковном хоре и неожиданно обнаружил замечательный талант тенора.

Так двинулись из храма с пением «Воскресение Твоё, Христе Спасе, ангели поют на небесех и нас на земли сподоби чистым сердцем Тебе славити!»

Когда вышли наружу, овчарки взорвались лаем, и пока крестный ход двигался вокруг церкви, собачий гвалт не утихал, обстреливая отрывистым лаем идущих. Казалось, они вот-вот сорвутся с поводков и бросятся на людей! Отца Александра пронзила мысль: вот так же, сквозь лай и поругание, шёл на Голгофу Спаситель наш Христос!

Эта мысль едва не вознесла его над землей, и он почти летел, чуть касаясь обледенелой земли. Ему в лицо светило солнце, в воздухе тонко сиял лёгкий морозец…

Входя в храм, отец Александр мысленно перевел дух: «Слава Богу, не расстреляли и не спустили собак!»

Он вернулся к алтарю и оттуда торжественно возгласил:

– Воистину воскресе! – ответили ему узники, и священник поразился: больше половины из них произнесли эти слова!

А ведь это были советские люди, которым четверть века вдалбливали в голову: Бога нет! Многие из них родились уже после революции, поставившей своею целью полностью истребить в России православную веру.

Шла служба, и люди в храме всё более светлели лицами.

Почти все, хоть и неуклюже, но старались креститься, а когда отец Александр в очередной раз возглашал «Христос воскресе!», весь храм отвечал дружно и слаженно: «Воистину воскресе!»

Более же всего взволновало батюшку, что когда пели «Верую» и «Отче наш» – не один и не два, а человек двадцать из военнопленных подпевали! Значит, они не впервые слышали слова молитв, значит, не зря многие матери и жены писали на бумажках эти слова, и вешали на шеи близким, уходящим на войну!..

После богослужения отец Александр давно уже принял решение причастить всех без исключения, разве что лишь кроме тех, кто сам отвергнет причастие. Перед исповедью он объявил:

– Дорогие мои братья! Сейчас будет совершено таинство исповеди. Все мы грешны, ибо только Христос один безгрешен. Но сегодня великий праздник Пасхи Христовой, и все вы, притекшие в храм Божий, получите отпущение грехов. Когда я буду проводить сию общую исповедь, по моему знаку называйте свои имена. А когда я дам знак, не спеша подходите, я должен буду каждого накрыть епитрахилью и произнести слова отпущения грехов.

Когда по канону исповедникам требовалось произнести своё имя, отец Александр слегка поднимал вверх руку, и ему казалось, что он ясно слышит имя каждого из этих двухсот русских людей, волею грозной судьбы оказавшихся в тяжком мире плена:

– Сергей. Андрей. Валентин. Виктор. Александр. Павел. Владимир. Сергей. Максим. Степан. Иван. Григорий. Касьян. Василий. Павел. Михаил. Николай. Леонид. Евстафий. Михаил. Алексей. Александр. Пётр. Олег. Иван, которого при дверях избили. Фома. Иван. Степан. Павел. Пётр. Матвей. Игорь. Фёдор. Дмитрий. Исай. Юрий. Валерий. Назар. Пётр. Иван. Дмитрий. Кондрат. Аркадий. Харитон. Иван. Анатолий. Александр. Николай. Елизар. Иван. Николай. Павел. Степан. Лукьян. Владислав. Глеб. Ираклий. Анатолий. Антон. Константин. Мирон. Виталий. Филимон. Иосиф. Всеволод. Илья. Кирилл. Герасим. Евстигней. Платон. Иван. Капитон. Валентин. Елизар. Филипп. Иван. Григорий. Арсений. Макар. Евгений. Степан. Куприян. Василий. Николай. Исакий. Геннадий. Ярослав. Иван. Сидор. Георгий. Леонтий. Анисим. Пётр. Трифон. Никанор. Федот. Абрам. Николай. Иван. Герман. Елисей. Станислав. Валерий. Сергей. Игнат. Тимофей. Семён. Степан. Феоктист. Ростислав. Яков. Прокофий. Роман. Прохор. Фёдор. Лаврентий. Борис. Вячеслав. Гаврила. Михаил. Тихон. Фаддей. Иван. Феликс. Иван. Евлампий. Тарас. Андриян. Захар. Савва. Иван. Серафим. Емельян. Фёдор. Лука. Дмитрий. Ларион. Юрий. Кузьма. Александр. Николай. Сергей. Иван. Виктор. Федот. Аркадий. Фёдор. Поликарп. Лев. Василий. Трофим. Афанасий. Ефрем. Тимофей. Михаил. Александр. Севастьян. Владимир. Семён. Ипат. Анатолий. Клим. Борис. Евгений. Артём. Евдоким. Еремей. Геннадий. Пётр. Григорий. Иннокентий. Александр. Степан. Никита. Антон. Богдан. Валентин. Дорофей. Андрей. Устин. Виталий. Сергей. Георгий. Василий. Валерий. Иван. Арсений. Фёдор. Александр. Юрий. Семён. Анатолий. Зиновий. Ефим. Владислав. Дмитрий. Григорий. Александр…

Страшась и сам своего внезапно необычайно обострившегося слуха, отец Александр находился на грани обморока: ему стало казаться, что вот-вот – и он услышит не только имена, но и сами судьбы стоящих пред ним измученных, униженных и оскорблённых!

Ловил обострённым слухом батюшка и явно не православные имена – Эдуард, Альберт, Марат. Они принадлежали некрещёным людям, но и этот грех – исповедование и причащение некрещеных – он жадно брал на себя, ибо не мог же он изгнать их из храма, ныне припавших к живительному источнику веры Христовой!..

И лишь когда стал каждому по очереди отпускать: «Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, чадо Николай… чадо Анатолий… чадо Иоанн… чадо Василий…», непривычно споткнулся: «…чадо Эдуард… чадо Марлен… чадо Альфред…»

После этого приступили к таинству причастия, и вновь потянулись вереницею имена, имена, имена. И, каждому вкладывая в уста тело и кровь Христовы, батюшка сопровождал их частицею своего сердца, удивляясь, что это сердце никак не иссякает в нём…

А когда причащал тех, с не православными именами, испытал даже особенное счастье, говоря себе: «Пусть я погибну, но их потяну из болота!»

– Я, братья мои, взял сегодня на себя большой грех. Причастил вместе с крещёными и некрещеных. Ибо не могу же я разделить вас! Сегодня все вы едины. Но всё же, Эдуард, Марат, Марлен, Альберт и Альфред, коль уж вы вместе со всеми приняли тело и кровь Господа нашего, я должен буду вас окрестить. А если ещё есть некрещеные, но с православными именами, объявитесь.

И они, как дети, вытянули вверх руки. А некоторые подставили под локоть поднятой руки ладонь другой. Это особенно тронуло батюшку…

– Один, два, три, четыре, пять, шесть, семь. Вот сколько! Да ещё этих пятеро. Двенадцать. Как по числу апостолов! Готовьтесь же: если теперь вас не покрещу, рискую в случае внезапной смерти прямиком попасть во ад!

Матушка в стороне всхлипнула. Следом за ней, отвернув край головного платка, утерли слезы и остальные женщины. Ева восторженно сверкала глазами, глядя на все…

Пройдя в алтарь, отец Александр тоже немного всплакнул, но постарался выйти на проповедь с таким видом, будто ему вообще никогда в жизни не доводилось проливать из глаз влагу.

– Причастников всех поздравляю с принятием таинства, – начал он и задумался.

Нужно было найти самые сильные слова, которые могли бы держать их в этой жизни ещё очень и очень долго. Обычно отец Александр никогда заранее не придумывал проповедь. Она исходила из него сама, а если этого не происходило, он ограничивался разговором о том, какой сегодня день по церковному календарю.

Но сейчас он ждал, что родится одна из самых главных проповедей в его жизни, и очень волновался.

Однако никто не роптал, все в напряжённом ожидании смотрели на батюшку.

– Что может быть тяжелее для воина, нежели гнёт плена? Смерть на поле боя легка и священна. Смерть от ранений тягостна, но тоже благословенна. Томиться в плену хуже, чем умирать от ран среди своих. Ужасно было отступление! Все вы потеряли свободу, перестав быть воинами, долгие месяцы томились, наблюдали смерть своих товарищей. Но вы дожили до сегодняшнего светлого праздника Пасхи. И сегодня вы снова – воины! Вы вернулись в строй. Отныне вы – воины Христовы, его рядовые. А я – полковник в сем войске. Отец Александр Ионин. Протоиерей. Формально вы остаётесь в подчинении у тех фельдлебелей с собаками. Но духовно отныне вы – моё войско. А надо мною возвышаются величественные фигуры – фельдмаршалы Александр Невский, Дмитрий Донской, Дмитрий Пожарский, Михаил Кутузов, генерал Дмитрий Скобелев, генералиссимус Александр Суворов и другие великие русские герои, великие воины. Ближе всех к нам, конечно, Александр Невский, потому что совсем недалеко отсюда, от села Закаты, где мы находимся, берега Чудского озера, место, где он разгромил псов-рыцарей известной вам национальности. Где он под лёд их пустил! И скоро, братья мои, исполнится ровно семьсот лет от того события. А выше всех над нами – верховный главнокомандующий. Сам Господь Иисус Христос. Вот какая у нас иерархия, дорогие братья. Так что отныне у вас новый устав. И согласно ему вам не дозволяется отчаиваться и унывать! У всех вас, мои хорошие, есть матери, которые проплакали свои глаза, думая о вас. Которые молятся денно и нощно о вашем спасении. И которые, конечно же, спасут вас, издалека отогрев своими сердцами!

При слове о матерях многие из новоназванных воинов отца Александра не выдержали и прослезились – проняло.

С трудом отец Александр собрал силу воли в кулак и вернулся от волнующегося перед ним людского горя к радости Пасхи.

– С праздником вас, дорогие мои воины! Христос воскресе! – воскликнул он, воздымая над собой крест.

– Воистину воскресе! – мощно отозвалось его войско.

Трое немецких охранников, только что вошедших в храм, оторопели от такого дружного возгласа. Они вошли глянуть, скоро ли всё тут кончится. И вдруг увидели, что это человечье стадо, которое они столько времени били, оскорбляли, втаптывали в землю, состоит не из потерявших достоинство животных, а из живых людей. И они представляют собой грозную силу!

– Шапки долой! – властно крикнул на немцев отец Александр. – Снять головные уборы!

Пленные стали показывать немцам, что нужно сделать, и неожиданно немцы с покорностью расстегнули ремешки, сняли каски, а затем и надетые под касками шерстяные шапочки.

– А теперь, дорогие мои воины, подходите, целуйте крест и получайте праздничные подарки, которые собрали для вас добрые жители нашего села и окрестностей, – сказал отец Александр.

Подарки были сложены возле алтаря и тщательно накрыты. И всё же нередко от этой горы, накрытой скатертями и одеялами, отрывался запах съестного, упархивал ласточкой вглубь храма, и голодные люди невольно принюхивались, оглядывались, искали взорами: откуда доносится дивный запах?

Священник сдернул покрывало – и все увидели, что там лежат груды одежды, стоят узлы с хлебом, куличи, связки вяленой рыбы, кадушка мочёной антоновки, корзины с пасхальными яйцами-крашенками, выкрашенными луковой шелухой. Их подносили батюшке, и после того, как каждый из пленных подходил и прикладывался к кресту, отец Александр брал по два яичка и дарил, дарил, дарил…

Узники шли мимо Торопцева, дьякона Олега, матушки Алевтины, певчих, Гуляева и Евы, и те давали им еду и одежду.

Потом христосовались. Все, стоявшие рядом друг с другом, как положено, троекратно целовались со словами «Христос воскресе!» – «Воистину воскресе!», и подходили к батюшке, а отец Александр похристосовался с каждым из этих людей, впервые отогретых душой и телом за всё время их пребывания в фашистском плену.

На другое утро матушка Алевтина совершила открытие:

– Отец Александр! Да у тебя борода почти совсем побелела!

Надо сказать, батюшка после вчерашней службы прихворнул. Чуть его войско увели обратно в Сырую низину, отца Александра стал бить озноб. Алевтина Андреевна выдала ему немного самогонки, он выпил, уснул и проспал с трёх часов дня до самого утра, как убитый.

– Удивляюсь, как это я сама не поседела, – говорила теперь матушка. – Мы все слушали твою проповедь ни живые ни мёртвые. А уж когда ты крикнул: «Шапки долой!», тут я чуть не умерла на месте. Армагеддон ты устроил, чистый Армагеддон! Хочешь, чтоб нам всем объявили абшид?

– А ведь хорошо, Aлюшка! – воспрянул отец Александр. – Хорошо всё вчера получилось! Ведь ты подумай, все исповедовались и причастились! Лапушка моя!

– И грех получился тоже на твою седую бороду! – не унималась матушка, улыбаясь на ласковые слова мужа. – Исповедовать и причащать некрещеных-то, а?

– Яволь, герр фрауляйтер! – отозвался отец Александр. – Целиком и полностью согласен. Грех. Но я впервые осознал такое понятие, как «сладость греха». Мне от этого греха сладко, Аля.

– Но существуют и коррективы сердца! И на каждую директиву можно найти исключение. Вспомни: даже святые старцы ели мясо в Великий пост, чтобы не обидеть хозяев жилища, которые угощали их последним кусочком, который был в доме. Вот вчера и у нас было такое благое исключение.

– Теперь надо поскорее окрестить тех двенадцать.

Но лагерное начальство не спешило отпускать к отцу Александру двенадцать человек для крещения. Оно считало, что военнопленным и так была дана сильная поблажка. Нужно было вновь просить полковника-благодетеля.

А он как раз и объявился. После утренней службы, в субботу восемнадцатого апреля, бодрый и сосредоточенный, Иоганн Фрайгаузен подкатил к храму отца Александра на автомобиле и позвал с собой в путешествие. Взяли и Николая Торопцева.

– И куда мы едем? – спросил батюшка уже в дороге.

– Прокатимся тут недалеко, – улыбался Фрайгаузен. – Как прошла служба?

– Великолепно. Сегодня ведь знаменательный день. По старому стилю пятое апреля. И в проповеди я говорил об Александре Невском. Даже высказал дерзкое предположение, что когда-нибудь этот день будет всенародным праздником, днём Ледового сражения.

– А как вы думаете, отец Александр, кому сейчас помогает ваш небесный покровитель? – спросил полковник Фрайгаузен.

– М-м-м… – замялся с ответом «полковник Ионин».

– Ну ведь не атеистам-большевикам, правильно? Не Сталину с Берией, не Молотову с Калининым, так?

– А если я скажу так: сегодня Александр Невский на нашей стороне? Что молчите?

– Думать тут нечего, – бодро продолжал Фрайгаузен. – Немецкая армия сейчас несёт России спасение от безбожников. Всюду открываются и возрождаются храмы. Народ принимает святое крещение. Сколько у вас в храме уже крестилось?

– Двенадцати не хватает, – встрепенулся батюшка.

Но Фрайгаузен не обратил внимания: каких двенадцати, до чего не хватает? Он продолжал развивать свою мысль:

– Вот! Огромные цифры вернувшихся в лоно Церкви. Так за кого же быть святому православному князю Невскому? За жидов-коммунистов, задумавших уничтожить Православие, или за нас, арийцев, его возрождающих?

– А почему, Иван Фёдорович, вы завели этот разговор именно сейчас? – спросил отец Александр.

– Так ведь сегодня – Ледовое побоище, – ответил Фрайгаузен. – И именно сегодня получены донесения о том, что Красная Армия полностью разгромлена. Подо Ржевом.

– Помнится, уже играли тимпаны и гусли. Когда говорилось, что взяли Москву, – заметил отец Александр нарочито смиренным голосом.

– Да, тогда мы погорячились, – согласился Фрайгаузен. – Рановато порадовались. Так ведь из Сибири пришли свежие части, ударил неслыханный мороз! Вот войска вермахта и были отброшены от Москвы. После этого Красная Армия стремительно бросилась в наступление – большевикам показалось, что мы сломлены. Но! Есть такая игра – футбол. В Германии она весьма распространена. Русские в футбол играют плохо. – Фрайгаузен самодовольно усмехнулся. – Когда сборная России впервые встретилась со сборной командой Германии, русские проиграли с позорным счётом двадцать – ноль. Так вот, в футболе бывает, что атакующая сторона так увлекается атакой, что забывает об обороне, и на том может потерпеть сокрушительное поражение. Это и случилось подо Ржевом. Там сформировался главный коммуникационный узел центрального направления советско-германского фронта. Можно сказать, именно подо Ржевом произошла главная битва этой войны! Сегодняшнее Бородино! И Красная Армия полностью разгромлена. Она потеряла подо Ржевом миллион человек убитыми и пленными, тысячу танков, несколько тысяч орудий, полтысячи самолётов. Всё! Это конец войны. После таких поражений не поднимаются. В ближайший месяц германская армия войдёт в Москву и Ленинград, выйдет к берегам Волги, на ось Архангельск—Астрахань. Дальше нам идти и не надо. Большой Уральский вал защитит нас от восточных варваров.

– А если снова придут сибиряки? – спросил Торопцев.

– Получат по зубам, – парировал Фрайгаузен. – Сибирь достанется японцам.

– Напрасно разбрасываетесь, – сказал отец Александр. – Богатая земля.

Сообщение Фрайгаузена об окончательном разгроме Красной Армии придавило его, но теперь уж он не спешил отчаиваться.

«Слепой сказал – посмотрим!» – подумал батюшка. А вслух произнёс:

– В футбол, может быть, и впрямь немцы лучше…

– Вы полагаете, как я вижу, это опять блеф, – проницательно продолжил Фрайгаузен. – Но вы скоро убедитесь: на сей раз большевикам капут.

– В связи с этим, – смекнул батюшка, что самый момент, – нельзя ли похлопотать о смягчении участи русских военнопленных в лагере «Сырая низина»? Благодарю, что с вашей лёгкой руки они у меня в храме были на торжественной службе в день Пасхи. Но, как выяснилось, из них многие не крещены до сих пор, хотя и очень хотели бы… Я обратился к коменданту Шмутцу с просьбой отпустить их ко мне для совершения таинства, но до сих пор не получил ответа. А между тем, сами знаете, в каких невыносимых условиях они находятся. Ведь они могут умереть некрещеными!

– Не беспокойтесь, батюшка, – с улыбкой оглянулся Фрайгаузен. – Я скажу Шмутцу. А вообще, в ближайшие месяцы после капитуляции Сталина узников концлагерей станут потихонечку отпускать на все четыре стороны. Точнее, им будут давать вид на жительство, чтобы они могли работать на благо великой Германии. Сейчас ежедневно в плен сдаются десятки тысяч красноармейцев. Взгляните, какие им выдают пропуска.

Он протянул на заднее сиденье отцу Александру и Торопцеву листок, на котором была изображена голова Сталина, срезанная серпом и сверху побиваемая молотом. Рядом с головой – расшифрованная надпись «СССР»:

Далее шёл текст: «С одним пропуском на сторону германских войск может перейти неограниченное количество командиров и бойцов! Приказ Сталина о преследовании семей, переходящих на нашу сторону командиров и бойцов, – невыполним. Германское командование не публикует списков пленных. Поэтому не бойтесь сталинских запугиваний».

– Так что никаких больше концлагерей, – радовался Фрайгаузен. – Сдался в плен – получай вид на жительство и работу.

– Хорошо бы побыстрее моих освободили, – пёкся батюшка, – а то ведь мрут! Мороз никак не уходит.

– Кстати, про мороз. – Фрайгаузен поднял вверх указательный палец. – Всё происходит точно так же, как семьсот лет назад. Зима на удивление затягивается. Ведь тогда тоже был апрель, а бились на льду!

Вскоре машина выехала на берег обширного озера. Ещё когда проезжали село Самолву, отец Александр догадался, куда они путь держат, и сейчас лишь изобразил удивление:

– Так точно. Прошу, – Фрайгаузен помог священнику выйти из автомобиля.

Они отправились вдоль высокого берега, глядя на расстилающуюся гладь озера, покрытую снегом, которую кое-где ветер вылизал до ледяных залысин. В лицо задувало, солнце тщилось пробиться сквозь серые облака и не могло.

– Вот видите, – говорил Фрайгаузен, – всё точно так же, как тогда. И лёд способен выдержать на себе два войска, но может и проломиться в иных местах. А значит, природа подготовила сегодня встречу Александру. Значит, он где-то здесь незримо присутствует. Вот сейчас бы привезти сюда всех красных командиров, да и пустить их под лёд! Это было бы глубоко символично!

Отец Александр и Торопцев приостановились, полковник прошёл немного вперёд, и батюшка произнёс:

– Боже мой! И это говорит человек, который сделал для нас столько доброго! Неужели они все такие?..

– Мне кажется, он выпил, – предположил Николай Николаевич.

– Ну, где ты, Солнце земли Русской? – глядя в низко нависшее небо, воскликнул вдруг Фрайгаузен.

В тот же миг, разрушив прочные ряды облаков, солнце вырвалось и сверкнуло яростно. Фрайгаузен оступился и неловко упал лицом в снег.

Полковник с хохотом вскочил на ноги, поднял и надел фуражку:

Вдруг вдалеке зазвучали выстрелы, пули пролетели со свистом, будто железные кольца по стальным натянутым проводам, нанизывающим на себя всю округу. Шофёр Фрайгаузена рванул машину, быстро подъехал.

– Скорее! – крикнул полковник, распахивая дверцы и прыгая на переднее сиденье. Батюшка и Торопцев тоже запрыгнули на свои места.

Автомобиль помчался прочь. Фрайгаузен изготовил пистолет и лихорадочно оглядывался по сторонам. Выстрелы били, пули свистели рядом с автомобилем. Одна из них даже ударила в задний капот – салон машины туго и тупо дрогнул.

– Не хватало в такой день погибнуть от наших, – засмеялся отец Александр.

– Партизаны – не наши! – возразил Фрайгаузен. – Это бандиты, выродки! Убивают православных.

Стрельба ещё слышалась, но уже где-то вдалеке.

Солнце скрылось, поднялся сильный ветер, качавший голые деревья.

Весна пришла дружная, и в начале мая трудно было себе представить, что всего две недели назад лежали снега, озера и реки еще не сняли с себя лёд!

Всё преобразилось, окрасилось в нежно-зелёные тона. В воздухе с утра колыхалось томное марево весны, заставлявшее стариков вспоминать молодость, а молодых напрочь забывать, что где-то есть какая-то война.

Но тяжело приходилось тем, кто недавно потерял любимого или любимую. Тем, кто не мог предать память о самом дорогом для себя человеке, полюбить другого…

Полуостров, отделяющий Псковское озеро от Чудского, реденько покрыт лесами. Между двумя большими озёрами здесь лежит ещё маленькое, в старину его называли Узмень, сейчас – Тёплое озеро. Здесь и впрямь вода теплее, чем к северу и югу. Этой особенностью здешней природы некогда и воспользовался князь победоносец, сумев оттеснить тевтонских рыцарей с ещё крепкого льда Чудского озера на уже хрупкий лёд Узмени.

Всего в семи километрах от того места, в небольшом лесу, окружённом селами и деревнями Самолва, Замошье, Чудская Рудница, Чудские Заходы, Луг, Казаковец и Таборы, прятался небольшой, под стать лесу, партизанский отряд.

Уже с середины апреля стали стекаться люди. Вместе с командиром, товарищем Климовым, пришёл из Закатов и Алексей Луготинцев. Явился Клещёв – один из тех, кто первым начинал в здешних местах партизанить, маленький и злобный.

Явилось и крепкое пополнение – двое бравых бойцов, Табак и Муркин. Это не прозвища у них были такие, а настоящие фамилии. Игорь Муркин был из местных, из Чудских Заходов, а Сашка Табак из большого села Серёдки, что километрах в сорока отсюда. Там-то леса были погуще и пообширней, и тоже имелся партизанский отряд, но Табак испытывал сильную любовь к краеведению, чтил память Ледового побоища и оттого перекочевал к Климову, можно сказать, по идейным соображениям – хотел громить немцев и эстонцев там, где это делал семь столетий назад Александр Невский. Он высчитал, что восемнадцатого апреля исполнится ровно семьсот лет, и сильно захотел побывать в этот день на том самом месте. Втроём – Луготинцев, Табак и Муркин – они и отправились на озеро. Какова же была их радость, когда вдалеке, на берегу озера, они увидели немецкую машину, прогуливающегося фашистского офицера, а рядом с ним двоих русских – один из них поп, а про второго Табак сказал:

– Не говори так, – возразил Луготинцев. – Это хороший человек. Торопцев. Его убивать не будем. Возьмём с собой в отряд. Он с нами вместе воевать станет.

Машина была одна, дурак-немец не позаботился о хорошей охране, как видно, предполагая, что пока держатся морозы, партизаны не зашевелятся. Можно было подкрасться поближе, но Муркин дал оплошку – выстрелил раньше времени. Из-за этого обстрелянные успели запрыгнуть в машину и уехать! Так что трое молодых партизан без толку потратили патроны. Но напугали, и то хорошо. Все же отметили годовщину Ледового побоища!

– Ничего, я этого попа ещё достану, – весело пообещал Лёшка. – Он у нас в Закатах мракобесие своё разводит, немцам сапоги лижет…

Но прошёл месяц, прежде чем он вознамерился исполнить зарок.

Вокруг пела весна, пела о любви, но для партизана Луготинцева та песня была скорбная, потому что не мог он предать Машу, свою любовь к ней!

Песни весны лишь сердили его, раздражали и злили.

– Как хорошо, – бормотал отец Александр, едучи на велосипеде по дороге через лес. – Как упоительно хорошо, Господи! Когда же наступит «на земле мир, в человецех благоволение»?

Природа дышала теплом, шелестела листва. Священник отец Александр Ионин ехал к своему войску. До сих пор ему так и не дали окрестить тех двенадцать, и он колесил туда снова просить об этом. От села Закаты до лагеря в Сырой низине было часа полтора пешего ходу. Батюшка на велосипеде проделывал это расстояние и за полчаса, и за сорок минут. Пересекать лесные дебри, конечно, страшновато. С начала мая проснулись партизаны, нападали не только на немцев, но и на мирных граждан, которых они подозревали в сотрудничестве с немцами, хотя чаще всего никакого сотрудничества не было и в помине. Недавно батюшку возили в Гологляг отпевать там одного старичка, зверски исколотого в лесу штыками.

Правда, Николай Николаевич однажды высказал такое предположение, что это чинят сами же немцы, дабы разжечь ненависть к партизанам. Кто их разберёт теперь? Война – она заставляет и так подличать.

– Стой, поп! – вдруг прервал раздумья отца Александра чей-то весьма недружественный голос. Батюшка остановился.

Из леса на дорогу вышел закатовский парень Лёша Луготинцев, оглянулся по сторонам и добавил:

– Здравствуй, Алексей Божий человек, – приветливо откликнулся отец Александр, слезая с велосипеда. Он обомлел, поняв всё, и старался как можно скорее вернуть самообладание, стряхнуть с ног проклятую трусость. А она именно в ногах у него находилась – они стали ватными и тяжёлыми…

– Это ты у нас Божий, – сказал Луготинцев мрачно. – А я – советский человек, понятно?

– Это хорошо, что понятно. Давно я мечтал так повстречаться. И вот, наконец…

Он ещё раз оглянулся по сторонам и сунул руку в карман за пистолетом.

– Так ты исповедоваться хочешь? – спросил отец Александр.

– Это с какого рожна? – усмехнулся советский человек.

– Молодец. Тепло. Я б даже сказал, горячо. – Пистолет покинул карман и сверкнул на солнце потусторонней воронёностью.

– Ну а коли так, то перед тем, как казнить меня, ты мне расскажешь, что, да как, да почему. Верно?

– Вот и будем считать, что это твоя исповедь. Сядем вон там, на сухом пригорке.

И они сели друг с другом рядом. Луготинцев держал пистолет, целясь батюшке в ногу.

– Ну и чем я тебе так не угодил? – спросил батюшка простодушно.

– Ты мне? А всем, – ответил убийца. – Ты напакостил в самую серёдку моей жизни! Туда, где если кто напакостит, то я того на куски рвать буду.

– Слушай и не перебивай меня, поп, раз уж взялся слушать! Ты откуда взялся здесь такой? Кто тебя звал сюда, балаболку? Кому ты здесь нужен? А я скажу, кому. Немцам. И предателям Родины. Между прочим, это я обстрелял тебя и твоего немца. А было это в день Ледового побоища. Знай это. Здесь – моя земля, и немцу по ней не ходить. А заодно и тебе с ним. Я родился и вырос в Закатах. Здесь у меня была первая и последняя любовь – Маша Торопцева.

– Дочка. У нас был клуб имени товарища Кирова. В том клубе я ей в любви объяснился. Мы поклялись вечно любить друг друга. Я ушёл в армию, а она меня ждала. Но пришли немцы. Фашист застрелил её на озере… Я бы в том клубе потом сделал мемориальное стекло: Мария Торопцева, погибла от рук немецко-фашистских захватчиков. Но тут появился ты и осквернил то, что было для меня свято – клуб нашей любви. Ты превратил его в свою церковь. У людей отобрал радость. Так что ты не только передо мной, ты перед всеми людьми виноват! Ты призываешь их служить врагу. И потому я тебя убъю!

Луготинцев нажал на курок. Пистолет выстрелил. Пуля пролетела в вершке от ноги батюшки. Испуг в отце Александре вспыхнул ярко и болезненно, но в следующее мгновение внезапно и погас, уступив место отрешённому спокойствию.

– Не боишься смерти-то? – улыбнулся Луготинцев.

– Боюсь, – спокойно отвечал священник. – Хотелось бы ещё много для людей… Но если пришёл мой час, то и слава Тебе, Господи!

– А ты крепкий старик, уважаю, – сказал партизан. – Одного тут казнили, так он в ногах ползал, сволочь. А до этого наших сдавал немцам. Об их жизнях не думал, гад. Но ты не думай, тебе твой гонор не поможет. Наступает последняя минута. Молись своему Богу, поп!

Отец Александр встал. Не спеша перекрестился.

– Прежде, чем совершишь задуманное, разреши, я хотя бы отпущу тебе все твои грехи.

Луготинцев с удивлением посмотрел на священника и вдруг усмехнулся:

Отец Александр отцепил от багажника велосипеда свой саквояж, достал оттуда поручи и епитрахиль. Поручь надел в спешке только одну, а, надевая епитрахиль, так и ждал второго выстрела, но он не грянул. Батюшка подошёл к Луготинцеву. Тот держал его на мушке. И в таком неправдоподобном положении отец Александр накинул Лёшке епитрахиль на голову. Впервые ему приходилось отпускать грехи под дулом пистолета!

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, чадо Алексей, вся согрешения твоя, включая и задуманный грех убийства священника Александра, и аз недостойный протоиерей властью мне данной прощаю и разрешаю от всех грехов во имя Отца и Сына и Святаго Духа. – И он перекрестил ему голову, как и полагалось в таких случаях.

Луготинцев вдруг оторопел и обмяк, словно некая неожиданная и сильная мысль пронзила его. Он сидел, смотрел на священника, продолжая целить в него дулом пистолета, но не стрелял, медлил. Отец Александр снял с его головы епитрахиль и снова заговорил:

– А знаешь ли ты, Алексей, что твоя фамилия имеет отношение к Александру Невскому? Ведь в его дружине был такой богатырь – Костя Луготинец. Пал смертью храбрых в сражении на Неве. И не случайно так дорог тебе твой клуб. Ведь он изначально был не клуб, а храм во имя святого благоверного князя Александра Невского, который бил немецких псов-рыцарей. Можно сказать, это не просто церковь, а штаб. Только начальник этого штаба сам Александр Невский. Потом при советской власти храм превратили в клуб имени Кирова. Получилось, что Александра Невского выгнали из его штаба и туда посадили товарища Кирова. А разве товарищ Киров громил захватчиков земли Русской? Разве можно его поставить на одну доску с Александром Невским? Суворовым? Кутузовым? Нет, не можно. Вот я и восстановил справедливость. И вовсе не немцы меня сюда поставили, а сам мой небесный покровитель Александр Невский. И не только мой, но и твой. Ведь ты Алексей. А когда перед самой смертью князь Александр принял монашеский постриг, то ему было присвоено иное имя – Алексей. Стало быть, он и мой, и твой тёзка. И командир. Этот год – его год. Немцы говорят, что они победили подо Ржевом и теперь Красная Армия разгромлена. Но я не верю. С нами Александр Невский, и в год семисотлетия Ледовой битвы он поможет нам. В этом году переломим мы хребет Гитлеру, Алёша! С нами князь Невский. Вот почему так дорог тебе дом командира, вот почему именно там тебе хотелось объясниться в любви к Маше. Погляди, и отец её во всём помогает мне. Он-то чувствует, где теперь Маша.

– Там, где все лучшие люди России. Где Суворов и Александр Невский, где погибшие твои товарищи по оружию. Туда же ты и меня сейчас направить решился. С удовольствием присоединюсь к этому высочайшему обществу! С Машей твоей повидаюсь. Учти, раньше, чем ты, её увижу. Можешь теперь стрелять. Слава Тебе, Господи!

И отец Александр троекратно перекрестился, держа в левой руке наперсный крест.

Луготинцев встал с пригорка и с удивлением смотрел на приговоренного к казни священника.

– Ну, поп, ты даёшь! – усмехнулся он. Медленно положил пистолет в карман. – Скажи спасибо Александру Невскому…

Отец Александр некоторое время стоял словно каменный. Потом медленно сел на велосипед, медленно поехал дальше.

Некоторое время он колесил без мыслей и чувств. Потом на него нахлынуло. Он вдруг обмер, перестал крутить педали, велосипед ехал-ехал, да остановился, и батюшка упал вместе с ним на бок. Полежал-полежал, поднялся, сел на пригорок. Мысли путались в голове. Он бормотал:

– Чудо послал!.. Как благодарить Тебя, Господи!.. Хотел тех, а крестил этого… Ведь я, можно сказать, крестил… От греха спас… Велика милость Твоя, Боже мой!..

Лёшке было не радостно. Он недоумевал, как это получилось, что он отпустил попа. Не убил, даже не намял ему боков. Одурачил его поп, будто каким-то облаком обволок, загипнотизировал, не иначе! Да ещё купил тем, что раньше увидит Машу на том свете… Лютая злость вскипала в душе Алексея, причем не столько на попа, сколько на самого себя.

В отряде он никому не рассказал о случившемся. Да и как такое расскажешь? Не поймут, засмеют, а то и, чего доброго, осудят.

Каждый день он помногу раз вспоминал ту встречу, все поповские слова по косточкам разбирал. И теперь уже другое злило его – что всё больше и больше чувствовал он себя во власти этого лысоватого седеющего попа с такими детскими и озорными глазками, напевным голосом, окающим ярославским говорком.

В июне снова пришли эстонцы. Явились, чтобы разогнать партизан, но партизаны сами несколько дней от души гоняли их по всей округе вблизи места Ледового побоища. Вояки они оказались никудышные. Одни остались валяться в лесной траве, другие потонули в болоте, третьи еле унесли ноги, несолоно хлебавши.

Петровым постом пришла к отцу Александру нежданная радость: в гости к нему нагрянул не кто-нибудь, а сам митрополит Сергий Воскресенский! Подъезжая на автомобиле, тот стал свидетелем потешной сцены: протоиерей, держа осанку и думая о чём-то своём, шёл из церкви домой со стопкой книг, и на подходе к дому был атакован красивым молодым козлом, серебристо-голубой окраски с белоснежными ногами и кудрявым лбом, украшенным сильными рогами. Козёл атаковал священника подло, сзади, стараясь больнее подцепить под мягкие ткани.

– Ах ты, Робинзон! – воскликнул батюшка. – Да что же ты делаешь? Непочтительный ты козёл!

В следующий миг он увидел подъехавшую машину, выходящего из неё смеющегося митрополита и весь засиял:

Щёки его вмиг раскраснелись от счастья, он пошёл под благословение митрополита, но тут козёл снова напал на него сзади.

– Робинзоша! Ну как тебе не стыдно! До чего же ты непочтительный козёл! Ведь я – лицо духовного звания, ко мне сам митрополит пожаловал, а ты!..

Сергий, благословляя отца Александра, продолжал смеяться. Потом утирал уголки глаз краем широкого рукава.

– Извольте видеть данного разбойника! – указывал отец Александр на козла. – Во всём себя ставит мне поперёк! Началось с того, что его дали мне в качестве козы. Была пятница, и я назвал козу Пятницей. Но вскоре выяснилось, что это как раз не коза, а козёл, и я переименовал его в Робинзона. Красивый вырос козлик, но совершенно непочтительный.

– Не признаёт! Вот, извольте видеть, снова нацеливается меня боднуть. Робинзон! Робинзоша!..

Митрополит поел с удовольствием матушкиного постного борща, жареных окуней, попил земляничного квасу. Потом позвал отца Александра прогуляться по ближайшему лесу. С чего бы это?

– Далеко гулять не будем, – объявил митрополит, когда они вошли в чащу. – Вот письмо тебе, батюшка, от твоего сына.

– Через верных людей я попросил связаться. Мне привезли из Москвы. Прочти да потом сожги. Если найдут, нехорошо будет. Сам понимаешь. А теперь проводи меня до машины, поеду я дальше. В Нарву путь держу.

Дома отец Александр уединился и прочитал письмо от своего старшего сына Василия, служившего в храме Рождества Христова в селе Измайлове, на восточной окраине Москвы. Он писал о том, что осенью их бомбили – бомбы падали неподалёку от его церкви, но ни одна не задела храм, хотя двоих прихожан пришлось отпевать – убило осколками.

Есть в Москве нечего, кое-как перебиваются люди, но ещё хуже – в Ленинграде, где остался второй сын отца Александра – Димитрий. Он пишет, что в городе на Неве настоящий голод.

А вот третий батюшкин сын, Андрюша, ушёл на фронт, писал, что идёт большое наступление на Ржев, он там воюет, но с февраля писем от него не получали.

Совсем неясная судьба у самого младшего, Даниила, он служил в Севастополе, который сейчас осаждают немцы…

Когда Василий писал своё письмо, он ещё не знал, что четвёртого июля героическая оборона Севастополя закончилась: гитлеровцы взяли город, среди защитников которого был и младший батюшкин сынок.

А отец Александр о взятии немцами Севастополя знал – в Закатах с весны работала система радиоточек, немцы вовсю вещали, бравурно докладывая об очередных своих победах. Батюшка ежедневно с болью в сердце молился о судьбах своих сыновей и особенно о Данилушке.

Письмо отец Александр дал прочесть матушке Алевтине, а потом сжёг в печке.

Лишь на Петра и Павла комендант Шмутц отпустил из Сырой низины людей для крещения. Кроме них отец Александр выпросил ради такого праздника всех именинников. Петров насчитывалось пятеро, Павлов столько же.

– А в прошлый раз Павлов было четверо, – удивил всех отец Александр. – Один новенький. Так? Вот тебя в Пасху не было.

– Правильно, меня недавно сюда перевели, – улыбнулся пленный.

– А вы что, всех запомнили? – удивился другой.

– Запомнил. Ты Пётр, ты тоже Пётр, ты Павел. Пётр, Пётр, Павел, Павел, Павел, Пётр, – всех пересчитал батюшка. – Теперь некрещеных. Эдуард, Альфред, Степан, Олег, Василий, Иван, Альберт, Роман, Евгений, Геннадий, Марат, Марлен. Правильно?

– А что за имя такое Марлен? Вроде на женское похоже?

– Нет, отец Александр, это означает Маркс-Ленин.

– Скажи на милость! Сразу оба! А где же Сталин? Шучу. Предлагаю Марату, Марлену, Альфреду, Альберту и Эдуарду в честь праздника стать Петрами и Павлами, на выбор, кому кем захочется. Остальных окрещу теми же именами, которые у них сейчас. Но если есть возражения, готов их принять.

Возражения были. Марлен захотел в крещении быть Владимиром, Альфред – Александром, Марат – Максимом, Альберт – Алексеем, и лишь Эдуард согласился стать Павлом.

Уже имевшие православные имена менять их не собирались.

Иваном оказался тот самый, которого на Пасху били у входа в храм. Сейчас у него снова были на лице синяки.

– За что же тебя лупят постоянно? – спросил отец Александр.

Крещение происходило посреди храма. Видя смущение крещающихся, батюшка удалил женщин. Остались только Торопцев, Роман Исцеленное Ухо и дьякон Олег.

Напротив аналоя поставили огромную кадку, наполнили её водой. Для каждого новокрещённого отец Александр приготовил свежее нижнее бельё и крестики. Окуная, с болью в душе наблюдал истощённые тела, худые руки и ноги, выпирающие кости грудной клетки. У всех – синяки, царапины, кровоподтёки…

Хорошо было бы истопить им баньку! Но на такую милость начальство Сырой низины не расщедрилось, отведя жёсткое время – один час сорок пять минут на всё про всё.

Охранники с собаками стояли вновь вокруг храма. Двое вошли внутрь и следили за происходящим. Отец Александр на сей раз вежливо подошёл к ним и попросил:

– Шапчонки свои снимите, будьте любезны, битте. – И показал, что нужно сделать. Те неохотно исполнили просьбу русского попа.

Первое время стояли молча, лишь потом им сделалось скучновато, начали переговариваться между собой и даже посмеиваться, на что отец Александр прикрикнул:

– Эй, там! Нихт ха-ха-ха! – И погрозил пальцем.

Трогательно было видеть, как после совершения таинства новые Христовы воины рассматривали у себя на груди крестики. Многим великовато оказалось нижнее бельё, но и за него благодарили, смущенно принимая от батюшки благословение.

– Ну вот, – говорил отец Александр, – теперь вы полноценные бойцы моего войска.

В довершение всего сам комендант лагеря майор Шмутц пожаловал в храм. Для разговора с ним батюшка кликнул Алевтину Андреевну, и та перевела, что комендант доволен заботливым отношением священника к пленным соотечественникам и разрешает два раза в неделю привозить в лагерь обеды, о чём отец Александр доселе не раз просил.

Когда начали собирать продукты для этих обедов, появился новый помощник – тот самый учитель математики, геометрии и физики Комаринский, который однажды сопровождал батюшку во Псков. Теперь он стал посещать храм и признался отцу Александру:

– А знаете, как получилось моё воцерковление? Я сам дошёл. А если бы вы мне тогда стали доказывать, пропагандировать… Я бы, может, ещё очень не скоро добрёл. Спасибо вам, батюшка.

Он готовился к открытию школы первого сентября и полностью поддерживал отца Александра в том, что нужно ввести новый предмет – закон Божий. Даже обещал помощь в ведении этого предмета.

– Наша организация будет называться «Русский Красный крест», – говорил батюшка.

Два раза в неделю в Сырую низину приезжала подвода с двумя большими флягами супа – борща или горохового.

За весь август в лагере не умерло ни одного человека.

Эстонцы, которых заметно поубавилось в боях с партизанами, в один прекрасный день покинули село Закаты: их отправили куда-то ещё, говорили, что на фронт – дырки затыкать.

Не успели вздохнуть свободно, радио объявило о том, что германская армия овладела Сталинградом и перерезала волжскую артерию. Наступление шло по всему югу и уже докатилось до гор Кавказа.

А в Знаменском, лежащем километрах в тридцати к востоку от Закатов, партизаны убили священника, отца Владимира.

Батюшке Александру отец Владимир не нравился. Он был заносчив, но это ещё куда ни шло, а вот зачем он так некрасиво произносил «Господу помолимся»? Почему-то отцу Владимиру казалось, что ударение надо ставить на последний слог, и получалось так:

Отец Александр однажды ему сделал замечание, когда гостил в Знаменском, на что тот дерзко ответил:

Но теперь отец Владимир оказался мучеником за веру. Говорили, что прежде, чем его убить, партизаны вырезали кресты по всему его телу, и лишь потом прикончили ударом штыка в грудь.

Когда отца Владимира обнаружили, наперсный крест лежал у него во рту. «Неужели это он так зверствует?» – с печалью думал отец Александр о Луготинцеве.

Вскоре после этого убийства вместо эстонцев в село прибыл батальон кавказцев. Лихие абреки куда с большим усердием взялись за дело: прочёсывать окрестные леса да выкуривать оттуда партизан!

Тогда же, в канун Успения, в доме отца Александра появились Витя и Людочка. Произошло сие так: отец Александр сидел на террасе и зачем-то вычислял по глобусу с помощью линейки, каково расстояние от Закатов до Иерусалима. Вдруг он услышал дерзкий мальчишечий голос:

Тут он встал и подошёл к перилам террасы. Увидел лохматого мальчика в плохоньких одежонках.

– Не давайте ему землю крутить, лучше дайте нам чего-нибудь покушать!

Оборванные, исхудалые дети. Ему лет четырнадцать, ей лет восемь. В глазах – голодная тоска. Девочка одета в матросскую блузу, заношенную дочерна. Это особенно сразу тронуло сердце батюшки. Лицо у девочки взрослое, а одежда – ребёночная.

– Родителей нет. Папу расстреляли перед самой войной за какой-то уклон, – рассказывал мальчик. – Мама в ссылке, писем нет. Мы жили с дедушкой и бабушкой под Ленинградом. Но они умерли от голода. А других родственников… мы не знаем, где они есть.

– Это хорошо. Перед матушкой будет козырь. А куда ж идёте-то?

– Считайте, что пришли, мои дорогие. Заходите, сейчас мы вас обедом накормим. Аля! У нас радость великая! Пополнение в семействе!

Так матушку постиг новый удар со стороны батюшкиного великодушия. Поставив детям большую миску постных по случаю Успенского поста щей и дав по куску хлеба, она отвела мужа в соседнюю комнату:

– Смилуйся, отец Александр! Этих-то куда? Чем кормить будем всю ораву?

– Совершенно не орава, а вполне умеренная семья! – сопротивлялся отец Александр. – Найдем, чем прокормить. Первоотшельнику авве Павлу Фивейскому птичка ежедневно приносила хлебец, и он бывал сытый. Так же и мы должны бывать сытыми, насыщаясь немногим.

– Ну мы же не отшельники! Ты службу служишь – в семь утра начинаешь, а к двум часам дня только всё завершаешь! Откуда у тебя сил будет, опомнись!

– Не спорь со мной, а позови-ка Николая Николаевича, он там дрова колет. К тому же, заметь, какова у нашего пополнения знаменательная фамилия – Попадьины. Твои, стало быть, будут.

– Мои… – проворчала недовольно матушка, но взглянула на детей и смирилась.

– А сейчас-то можно мне землю покрутить? – спросил Витя.

– Валяй! – махнул ему рукой отец Александр, и тот радостно уселся в углу, крутил и крутил землю – глобус, найденный отцом Александром в алтаре, когда храм ещё только-только переставал быть клубом.

Пришедшему на зов матушки Торопцеву отец Александр торжественно объявил:

– Слушайте мой манифест. Непочтительный козёл, имеющий благозвучное имя Робинзон, сильно изнурил меня своими нападками. Постановляю к празднику Успения Богородицы сие жестоковыйное животное истребить. И употребить во благо людей для насыщения отощавших телес с домашним тестом, называемым в кулинарии лапшой!

Отдав это распоряжение, отец Александр отправился побродить по лесу – пособирать подосиновиков… Непочтительного козла ему было жаль. Положа руку на сердце, в глубине души отец Александр любил забияк, непокорных, неподвластных чужой воле. Он даже находил в чём-то сходство между собой и Робинзоном! Поначалу ведь и он пытался смириться с германским нашествием как с неизбежным злом, ниспосланным русскому народу за его тяжкий грех цареубийства и вероотступничества. Но чем дальше, тем больше нарастало в нём сопротивление, и хотелось на каждом шагу подстерегать тевтонцев и – бодать их!

Бродя по лесу, отец Александр представлял себе, как поведут на казнь Робинзона, и тяжко вздыхал…

Вернувшись через пару часов с полной корзиной подосиновиков, он не застал дома ни Алевтину Андреевну, ни детей, всполошился, но оказалось, что матушка затеяла баню: и сами давно не парились, и ленинградцев следовало отмыть, да и праздник завтра. У бедных Вити и Людочки от долгого недоедания тела были сплошь покрыты какими-то нарывами, да и отмывать этих несчастных детей пришлось долго. Зато как светились их лица, в глазах читалось: «Не верим своему счастью!» Но произносить вслух свои восторги у них уже не хватало сил.

Отец Александр поспешил в хлев – и успел. Торопцев как раз тащил Робинзона на заклание. Робинзон упирался всеми четырьмя ногами и, казалось, говорил: «Вы что, ошалели? Я буду жаловаться в комендатуру!»

– Николай Николаевич, оставь его, – не вынес мучительного зрелища батюшка. Он-то надеялся, что казнь уже свершилась! – Пусть сей Варрава дальше живёт. Давай лучше Зигфрида.

– Безрогого! – удивился Торопцев. – Да он же кроткий такой, покорный.

– Не спорь, Коля, жирней! А Витя и Люда, видал, какие исхудалые, им нужно сейчас жирку.

Оставшись наедине с уцелевшим его милостью козлом, отец Александр сказал Робинзону:

– А ведь я спас тебя, дурака. Вместо тебя подставил кроткого Зигфрида. Потому что, как ни странно, люблю тебя, ирода. Только ты, непочтительный козёл, даже этого не примешь во внимание! Вижу по глазам, будешь по-прежнему бодать меня под афедрон…

Очень милые сердцу дети оказались эти беженцы. В праздник Успения отец Александр крестил их. Людочка тихая, молчаливая, всё время старалась помочь, подать, поднести. Выяснилось, что ей не восемь, а уже десять, и она немного отстала в развитии. А брат её, напротив, смышлёный и разговорчивый. В один из первых вечеров рассказывал:

– Однажды идём мы с папой по Невскому проспекту. А нам навстречу старенький священник. Меня только что приняли в пионеры, и я как крикну: «Поп! Поп!» А папа меня сильно одёрнул и говорит: «Иди проси прощения!» Я побежал за попом, свернул вместе с ним во двор. Бегу, а сам не знаю, как к нему обратиться. «Товарищ поп», что ли?.. Так и не стал. Вернулся к папе и соврал ему, что извинился. Теперь стыдно. Мы когда с Людой ходили по деревням, нам во многих домах не подавали. Однажды три дня были совсем не евши… И я вдруг решил попробовать… ну, это… помолиться. Подходим к какому-то дому, и я говорю: «Господи, помоги!» И нам дали большой кусок хлеба. И даже молока. А когда к вам пришли, я даже вспомнил, как наша бабушка крестилась, перекрестился и Люде показал, как надо. И вот нам такое счастье!

– А заодно, Виктор, ты сейчас и впервые предо мной исповедался, – сказал отец Александр. – Про то, как наврал отцу. Храни тебя Бог. Завтра первый день учёбы в школе. Встанем пораньше, исповедаетесь мне по-настоящему, я вас причащу и благословлю на добрую учёбу. И ты, Миша, и ты, Саша, и ты, Муха.

– Батюшка, ну что ты её Мухой дразнишь, – возмутилась Алевтина Андреевна, – девушка уже в десятый класс пойдёт, скоро и замуж запросится, а ты всё Муха да Муха. Правда, Ева?

– А мне нравится, – улыбнулась Ева. – Я уже привыкла быть Мухой. Мухи шустрые. К тому же в отличие от людей умеют летать. Вот мы лучше их, а летать не можем.

– А я говорю, нет такого православного имени Муха! – топнула ногой матушка.

В казни отца Владимира в селе Знаменском действительно участвовал Луготинцев.

Поп выдал немцам трёх партизан, их арестовали и повесили на окраине села лицом к лесу. На груди висели щиты, надписи на которых составлялись в угрожающую фразу:

Отец Владимир старался один не ходить, и его пришлось долго выслеживать. Наконец, Луготинцев, Табак, Муркин и Клещёв поймали его. Оттащили в лес. Алексею было любопытно, все ли попы такие смелые, как их закатовский батёк Александр? Оказалось, закатовцам было чем гордиться. Знаменский поп со своим страхом справиться не сумел: его трясло, весь покрылся потом. Но пытался поначалу проявить свой поповский гонор:

А как зачитали приговор, сила духа оставила его. Лицо перекосилось, он запричитал:

– Братцы! Так нельзя! Убийство!.. Не убивайте! Ибо сказано: «Не убий!»

– Молись, иуда! – брезгливо произнёс Сашка Табак.

– Почему иуда? Братцы! Не убивайте! Ну, прошу же вас! Я за Сталина! Я отслужу вам! Я вас буду прятать!..

– Молись, сказано! – крикнул на него Луготинцев.

– Господи… Господи… Госссподи… – только и мог пробормотать отец Владимир, пытаясь осенить себя крестным знамением, но рука тряслась и не слушалась.

Патронов на него не тратили. Обошлись штыками. Клещёв орудовал широким немецким тесаком, резал крест-накрест, а когда уходили, снял с убитого наперсный крест и всунул тому в раскрытый окровавленный рот.

– Это зачем ты сделал? – спросил его Алексей, когда они уже шли по лесу.

– А тебе что, Луготинец? Не нравится? – злобно засопел Клещёв. – Может, ты у нас в боженьку веришь? А то смотрите! Увижу на ком, что крест носит, лично кокну и тоже в рот засуну.

– Да ладно тебе! Тоже мне, основатель атеистского партизанского движения! – засмеялся Игорь Муркин.

– А у меня в семье все верующие были, – угрюмо сказал Табак.

– Мои тоже отец и мать стали в церковь ходить, – добавил Лёшка. – К попу Александру.

Фёдор и Надежда Луготинцевы порадовали отца Александра – они стали ходить в храм. Правда, пока ещё не исповедовались и не причащались, а лишь ставили свечи и подавали записки о здравии и упокоении. Началось это вскоре после памятной встречи закатовского батюшки с их сыном. А вскоре и сам он, их сын, явился к отцу Александру и встал в общую очередь на исповедь…

Произошло это осенью. Хорошего в те дни было мало. Немецкое радио на русском языке вещало о том, что войска вермахта, овладев Сталинградом, Кубанью и Ставропольем, продолжают наступать по берегам Волги и предгорьям Кавказа. Комендант лагеря в Сырой низине Шмутц поставил условие: отныне узники будут получать обед только раз в неделю, а второй обед станет поступать в пользу немецких и кавказских солдат. Отец Александр горевал, но в то же время понимал: это знак того, что дела у немцев снова ухудшились…

Некоторые из кавказцев, правда, выглядели совсем не похожими на горцев. И разговаривали между собой вполне по-русски. И выяснилось: русские. Из толстовских поселений на Кавказе.

– А как же непротивление злу насилием? – со смехом спрашивал их отец Александр.

Кавказцы под руководством немцев прочесали все окрестные леса, и теперь на полуострове между Псковским озером и Чудским партизан не стало. За такой подвиг абреков с почестями тоже отправили на фронт…

В разгар осени, воскресным днём, во время богослужения отец Александр вздрогнул, увидев своего личного убийцу среди пришедших к исповеди. С чем он явился на сей раз? Батюшка старался не думать о нём, исповедуя других. Наконец Алексей подошёл к разножке, на которой лежали крест и Евангелие.

– Неслучайно сегодня мы празднуем икону «Всех скорбящих радость». Вот и Алексей явился. Молодец! Твои-то родители ходят, а до сих пор ни разу не исповедались. А ты раньше них. Ну, с чем пришёл?

– Хочу, чтоб ты снова так меня перекрестил, как в прошлый раз, – угрюмо промолвил Луготинцев.

– Но для этого надо исповедаться. Крест на тебе есть?

– Ну вот. А ведь есть даже выражение: «Креста на тебе нет!» Это когда человек на всякое плохое дело способен. После исповеди возьмёшь у матушки Алевтины крестик и наденешь себе на шею. А теперь говори, какие твои были грехи с тех пор, как мы с тобой не виделись?

– Я помогу. Начнём с десяти заповедей. Иисус Христос прямо говорит: «Если хочешь войти в жизнь вечную, соблюди заповеди». Итак, первая заповедь: «Аз есмь Господь Бог твой; да не будут тебе боги иные, кроме Меня». За ней вторая: «Не сотвори себе кумира и всякого подобия, елика на небеси горе́, и елика на земли низу́, и елика в водах под землею; да не поклонишися им и не послужиши им». А ведь ты, раб Божий Алексей, забыл о Боге, поклонялся земным кумирам, Кирову, Ленину… Больше надеялся на людей, а не на Бога. Правда, с оружием в руках воевал с поработителями земли Русской – за это тебе сии грехи спишутся. Третья заповедь: «Не приемли имене Господа Бога твоего всуе». Это ты вряд ли нарушал. Четвёртая заповедь: «Помни день субботний, еже святити его: шесть дней делай, и сотвориши в них вся дела твоя, в день же седьмый, суббота, Господу Богу твоему». Это значит, что надо было в храм ходить, а ты только сейчас понял, что такое храм. Но и то слава Богу! Пятая заповедь гласит: «Чти отца твоего и матерь твою, да благо ти будет, и да долголетен будешь на земли». Я говорил с твоими родителями, они хорошо о тебе отзываются. Только сокрушаются, что не хочешь забыть свою невесту и не ищешь другую. Но да ладно, это твоё дело. Шестая же заповедь гласит кратко: «Не убий».

При этом Алексей вздрогнул и слегка отшатнулся. Священник понял, что наступил страшный миг.

– Захватчиков, – приблизившись к нему, зашептал батюшка, – врагов России, так туда им и дорога. Благословляю тебя и впредь сражаться с ними.

– Не только, – сказал Алексей. – Участвовал в казни священника Владимира в селе Знаменском.

Отец Александр оледенел. Хотел что-либо сказать и не мог… Они так и стояли молча некоторое время оба. Первым заговорил священник:

– Я знаю, он искренне служил немцам. Но убийство остаётся убийством. Тем паче – священника. Пусть Господь рассудит.

Он хотел уж было накрыть голову грешника епитрахилью, как вдруг тот вымолвил нечто ещё более страшное:

Отец Александр запнулся, растерянно прошептал едва слышно:

– Она ехала с немцами на мотоцикле. Я же говорил тебе, как возненавидел тебя. А заодно и всех, кто при тебе.

– Господи Боже, – закачался из стороны в сторону отец Александр. – Каешься ли ты?

– Да это тебя, дурака, жалко! – воскликнул отец Александр, но тотчас снова заговорил вполголоса: – Ведь ты не её убил, а себя!

– А так! Её душа вознеслась в рай. А твоя погибла в тот самый миг, как ты совершил злодеяние.

– Думаешь, ты живой? Да ты мертвее мёртвого! Душа твоя аду теперь приговорена. А ад – это гибель. Вечная гибель! Становись сейчас же на колени и говори: «Всем сердцем раскаиваюсь в смертном грехе!»

И Луготинцев, сам от себя не ожидая, встал на колени и повторил слово в слово:

– Всем сердцем раскаиваюсь в смертном грехе!

Батюшке было плохо. Он, не чуя рук и ног, покрыл грешника епитрахилью и с огромным усилием произнёс отпущение грехов. Перекрестил голову убийцы, покрытую епитрахилью, да так, что пальцы сильно ударяли по этой голове.

– Встань, целуй Евангелие и крест. Иди. Приходи ещё…

Шатаясь, отец Александр удалился в алтарь. Там он лёг на пол ничком и обхватил руками голову… Через некоторое время дьякон Олег робко вошёл в алтарь и перепугался, увидев батюшку в таком положении, но отец Александр сам тотчас испугался, что испугает людей, и пробормотал:

– Иди, Олежек, скажи, что я сейчас выйду. Мне уже лучше.

Луготинцев не понимал, что с ним происходит. Всю душу перевернул ему поп! Всё это время, прошедшее со дня убийства Таисии Медведевой, он часто с жалостью вспоминал убитую, но теперь эта жалость вдруг запылала жгучим, нестерпимым огнём. А поп дал этой жалости имя – раскаяние. Так вот оно какое! Раньше он слышал это слово, но применял его к совсем другому. Например, когда нужно было поступить так-то и так-то, а он не сделал этого и упустил для себя какую-то выгоду или удовольствие. К примеру, ходил ловить рыбу на одно озеро, а клёв был на другом. «Как же я раскаивался, что весь день дураком простоял там!» Но оказывается, это было не раскаяние, а всего лишь обычная бытовая досада.

Убийство неповинной Таисии теперь представлялось ему страшным сном, хотя раньше то же самое казалось справедливой реальностью. Но сон можно вычеркнуть, а то, что Таисия Медведева – молодая женщина, мать двоих детей, лежит в могиле, убитая его руками, – не вычеркнешь.

Вот почему Луготинцев снова яростно злился на попа, лишившего его прежнего покоя и миропонимания. Мало того, он и в убийстве Знаменского попа стал раскаиваться, хотя тому-то поделом было, предателю!

В то же время голова Лёшки Луготинцева приятно зудела, неся на себе четыре удара батюшкиных пальцев – крестное знамение, наложенное во время принятия исповеди. Как будто поп вколотил туда четыре золотых гвоздя, от которых Лёшка стал крепче…

В начале декабря отец Александр всё ждал хороших вестей с Волги. Он был уверен, что так же, как и в прошлом году, именно в день погребения Александра Невского, шестого декабря по новому стилю, начнётся контрнаступление русских войск.

Миновала заветная дата, вот уж и декабрь подходил к концу, а радио по-прежнему дундело: немцы продолжают громить Красную Армию в окрестностях Сталинграда и в предгорьях Кавказа!..

Но что-то уж больно однообразное стало звучать в этих победных реляциях, и отец Александр приговаривал:

– Нет, Аля, чую, не так всё у них хорошо, как они бряцают на своих тимпанах и гуслях! И ты глянь, как мало немцев осталось в Закатах, одни только шу́мки и держат власть немецкую.

Шуцманы или шу́мки, как называл их отец Александр, и впрямь захватили в селе полную власть. Это были жители Закатов, согласившиеся служить у немцев. Они получали обмундирование и оружие, паёк и денежное довольствие. Немцы называли их «шу́ма», сокращённо от слова «Schutzmannschaft» – «вспомогатели». Возглавлял закатовских шу́мок бывший милиционер Владыкин – некогда высокий и красивый малый, немало иссушивший девичьих сердец.

При Владыкине обреталось ещё человек двадцать вспомогателей, среди которых числились и вполне, казалось бы, приличные мужики, и откровенные шавки, у которых и имён-то вроде не было, а так – одни прозвища: Ластик, Петрик, Микешка. Удивительно, но печать предательства накладывалась на человека как-то очень быстро и заметно.

И чем меньше в селе становилось немцев, тем больше наглели шуцманы. Они словно самим себе старались доказать, что раз уж стали предателями, то должны полностью оправдать это позорное звание.

Некоторые из них посещали церковь. Но и здесь шуцманы старались вести себя развязно, показывая, что все должны им подчиняться. А двадцать пятого декабря Владыкин устроил в храме восстание. Когда отец Александр закончил проповедь, главный закатовский вспомогатель вышел на амвон и заявил:

– А кроме всего прочего, сегодня великий праздник – Рождество Христа Спасителя. И я не понимаю упорства наших священников. Весь мир давно уже перешёл на правильный календарь. Великая Германия сегодня отмечает Рождество. А мы почему-то должны ждать ещё две недели! В то время как вот-вот – и рухнет ненавистный сталинский режим. Германская армия по берегу Волги стремительно подбирается к Москве. В наступающем Новом году война окончится. Отец Александр, объявите же, что сегодня Рождество Христово!

Батюшка, не ожидавший ничего подобного, поначалу растерялся, но быстро вернул себе самообладание.

– Ты, раб Божий, возможно, и облечен неким полицейским саном, но позволь мне здесь оставаться хозяином. Даже при сталинском режиме Русскую Православную Церковь не заставили перейти на ошибочный григорианский стиль. Никаких указаний от своих церковных властей насчёт перехода на новый стиль в церковном богослужении я не получал. Так что давайте действовать по закону, а не как кому вздумается!

– Ну и ладно, как хотите, а сегодня Рождество, – пробормотал, уходя, Владыкин. – Русь уже входит в великий рейх. В Европу надо смотреть, а не в Азию забубённую!

Рождество вспомогатели праздновали в тот день вместе с немцами.

Незадолго до настоящего православного Рождества наступил очередной батюшкин день рождения – отцу Александру исполнялось шестьдесят два года. И в тот день получил он неожиданный подарок – ещё одного сына.

Мороз стоял трескучий, злой. Возвращаясь из храма, священник увидел озябшего мальчика лет восьми, просившего подаяния под забором. На нём было ветхое пальтишко, которое невозможно застегнуть на пуговицы, настолько он из него уже вырос.

– Это что же такое? – спросил отец Александр.

– От него за версту воняет! – сказала Людочка.

– Сама ты из Ржавого! – возмутился мальчик. – Не из Ржавого, а из города Ржева. А этот меня бьёт! – Он обиженно указал на Витю.

– Бил? Да как же у тебя рука поднялась? – возмутился отец Александр. – Ну-ка, подойди поближе! – позвал он мальчика. – А тебе сколько лет?

– Это я просто не довырос ещё, – сердито сказал Коля. – А так мне одиннадцать.

– Ишь ты, как последний царь… Ну, пошли, Коля, со мной.

Что-то такое пронзительное было в лице этого Коли, что даже и матушка на сей раз не ворчала, покорно приняв от мужа весть о новом члене семьи. Сразу стала нового жильца намывать.

Пообедав вместе со всеми, Коля с улыбкой сообщил:

– Немцы теперь стали худые. Бывало, попросишь у них, так и хлебца даст и даже денег. А теперь только ругаются. Да норовят отпихнуть.

– Потому что от тебя воняет! – сказала Людочка.

– Как нехорошо! – укорил её отец Александр. – Вовсе от него не воняет ничем. Почти.

– Ох-хо-хо! – вздохнула матушка, подошла к Коле, прижала его голову к себе. – Нечего его обижать!

Так в семье священника Ионина к пятерым приёмышам – Еве, Мише, Саше, Вите и Людочке – прибавился ещё один сынок.

Коля, хоть и являлся тёзкой и однофамильцем последнего русского царя, оказался некрещеным. Первым делом его покрестили.

Витя и Людочка и тут считали себя выше новобранца, ибо были уже крещёнными отцом Александром. Витя был важный, а Людочка, показывая, что ей всё нипочём, очень смешно пищала. Витя одёрнул её:

– Батюшка! А пищать грешно? – обратилась Людочка к батюшке.

– Чего? – переспросил отец Александр. – Пищать? Не то, чтобы грешно, но лучше бы не надо, Людочка.

Людочка перестала пищать и сказала новокрещённому:

– Крестик-то не верти в руках! Это тебе не свистулька!

В честь крещения Коле в подарок выдали новое пальто. Матушка его сама за пару дней сшила. Не Бог весть какое ладное, но тёплое и Коле по росту. Мальчик так весь и сиял:

– Надо же! Спасибо вам за все хорошее! И крестили, и пальто!

То, что обретение семьи совпало с крещением и обновкой, сильно впечатлило его. Отныне он хотел всегда находиться в храме при батюшке. А когда пришло время в январе идти в школу, сильно огорчился. И если бы отец Александр не вёл в школе Закон Божий, совсем трудно было бы убедить Колю в необходимости школьного воспитания.

Луготинцев эту зиму проводил уже не в домашнем тепле. Выследили его немецкие прихвостни – Владыкин и его сподручные, Алексей был известным партизаном. За его домом в Закатах велось наблюдение.

Скрывался Луготинцев на большой партизанской территории к востоку от Гдова. Там у народных мстителей даже имелся свой аэродром. Однажды из Москвы прилетел сюда самолёт с группой героев Гражданской войны. Двадцать с лишним лет назад они партизанили в Сибири и на Дальнем Востоке и теперь прибыли делиться опытом. Пробыли неделю и улетели обратно на большую землю.

Жители партизанской республики под Гдовом обитали в удобных землянках, которые хорошо отапливались. Немцы зимой не беспокоили, да и все их силы и помыслы были теперь устремлены на Волгу. Партизанская вольница имела радиосвязь с Москвой и могла получать сведения о том, что творится там, на главном сражении великой войны. И сведения эти день ото дня становились всё радостнее. Красная Армия начала мощное контрнаступление под Сталинградом и к концу декабря разгромила немцев.

– Весной, братцы, и мы начнём, – говорил Луготинцев. – Это будет год нашей полной победы.

– Наши придут – а мы уж тут сами Псков освободили! – мечтал Муркин.

– Преподнесём как на подносе, – расплывался в блаженной улыбке Табак.

Матушка выглянула в окно и увидела там группу русских шуцманов во главе с Владыкиным. Гогоча, эти выродки приставали к девушкам.

– Вот нехристи! – сказала матушка. – Ой, ой, а форсу-то, форсу! Не так поганы господа, как их холуи!

– Прохожане, – добавил батюшка. – Мимо храма идут, перекрестят лбы и дальше проходят. Я для них и придумал такое слово: «прохожане».

– К нам прётся, – сообщила Алевтина Андреевна. – Дети, идём в комнату!

Сел нагло за стол, поставил на стол бутылку водки. Приказал матушке:

Матушка сердито поставила перед ним солёные огурцы:

– Какое тебе мясо! Рождественский сочельник!

– Сочельник! – усмехнулся бывший советский милиционер и обратился к отцу Александру: – Ваше священство! Посиди хоть со мной, окажи честь недостойному.

Батюшка тихо присел за стол. Владыкин продолжал беседу:

– Вопросик есть. Не пора ли нам перестать дурить?

– Германская армия на Волге, скоро до Урала дойдёт. В этом году война окончится. И напрасно ты от Европы отбрыкиваешься. Весь мир давно уже перешёл на правильный календарь. Давай, батёк, выпьем с тобой на мировую, а?

– Извиняюсь, водку не употребляю, – сказал отец Александр.

– Русским напитком брезгуешь? – покачал головой полицай.

– Владыкин! А вы же, насколько мне известно, при советской власти милиционером были, – усмехнулся отец Александр. – «Друзьям иным душой предался нежной…»

– Советская власть ушла в прошлое, – сказал Владыкин. – Вот гляжу я на тебя, поп, и удивляюсь. Вроде бы ты и за немцев, а вроде бы и не за немцев… Ты бы определился, за кого ты.

– Я за Иисуса Христа, Богородицу, за Серафима Саровского… – стал перечислять отец Александр.

– Ещё раз разъясняю. Мы подчиняемся митрополиту всех прибалтийских земель и псковских Сергию Воскресенскому. Тот – Сергию Страгородскому, митрополиту Московскому, местоблюстителю патриаршего престола.

– Московскому… А Москва чья? Ага. Служишь немцам, а с оглядкой на Москву. Не выйдет, батёк! Красные вернутся, нас с тобой на одном суку повесят. Что ты на это скажешь?

– Так… Что скажу… Ведь и Христа распяли вместе с душегубами.

– Опять ты про Христа своего. Душегубом меня назвал. А я вот тебе расскажу, расскажу… А ты мне грешки эти мои отпустишь. Работа у тебя такая – грехи отпускать. Мы тут проводили карательные акции. К югу от Пскова. Я лично поджигал дома. Бывало, войдёшь в дом и всех там… А в другой раз живые сгорали. А в одном доме я подошёл к детской колыбели. Она к потолку была привязана на верёвках. Не знаю, мальчик там или девочка. Год или меньше. Хлоп! И детишечка ушла в прошлое. Думаешь, мне не жалко? Жалко. Но работа такая. Мне некогда слюни размазывать. Такие вот у меня… грешки. Ну что, отпускаешь мне их?

– Так ведь ты же не каешься, Владыкин. А так только, куражишься… Какое уж тут прощение! И уходи немедленно, не оскверняй дом мой!

– Эх, не был бы ты под защитой своего полковничка… – Владыкин встал, сгрёб в карман недопитую бутылку, направился неверными шагами к выходу, приметил Еву. – Батёк, а батёк! А твоя приёмная дочка… Якобы сирота-племянница… Часом не жидовочка ли? Смотри у меня!.. Местоблюститель…

Поздно вечером шуцманы под руководством Владыкина пришли в дом к родителям Алексея Луготинцева.

– Ваш сын является врагом русского и немецкого народов, – объявил Владыкин. – Скрываясь в лесах, он и такие же, как он, бандиты, совершают террористические акты. Вместо того чтобы выдать нам его местонахождение, вы, по всему вероятию, являетесь его прямыми пособниками. Принято решение арестовать вас!

Их вывели за околицу и там расстреляли в овраге. Засыпали снегом.

– Ну вот, и эти ушли в прошлое, – сказал Владыкин и, кривляясь, гнусно пропел: – Со святыми упоко-ко-ко-ко-ко!

Дом Луготинцевых занял шуцман по прозвищу Ластик – полячок Властислав Овшистко. При нём стал жить вспомогатель Журавлёв, из соседней деревни. И говорили о них нехорошее.

С Нового года радиоточка перестала весело сообщать о победах немцев на Волге. Вообще никаких известий не поступало. Весь февраль, в какой час ни включи, играла печальная музыка. Погода стояла мрачная, солнце как будто печалилось вместе с немцами, хотя должно было бы радоваться за нас, русских.

Однажды днём отец Александр прилёг отдохнуть, но только заснул, как сразу и проснулся, почувствовав в своей комнатке чьё-то присутствие. Он открыл глаза, стал оглядывать комнату и увидел на стене солнечного зайчика.

– Кто же это шалит? – с улыбкой спросил он, ожидая вскоре увидеть кого-то из своих приёмышей с зеркальцем. Но дверь была закрыта, окно занавешено, а за окном – хмурый день, как и был с утра. Тут отцу Александру стало страшновато. Он лежал и испуганно смотрел на солнечное пятно, стараясь постичь источник его возникновения. Некоторое время солнечный зайчик не шевелился. Затем стронулся со своего места, пополз по занавеске, переместился на потолок, остановился там, словно сверху глядя на лежащего в своей кровати священника. И тут отец Александр осмелился тихонько спросить:

Сразу после этого солнечный зайчик на потолке задрожал, подпрыгнул, скакнул в сторону и исчез! Сколько батюшка ни оглядывал комнату – нигде нет зайчика… Он встал, оделся, приступил к утренней молитве, но то и дело посматривал: где ты, солнечный зайчик? Но тот больше так и не появился.

– Что случилось, Николай Николаевич? – спросил батюшка.

В самом начале поста Владыкин завалился в дом к отцу Александру и спросил у Евы:

Владыкин уселся за стол. Ева налила ему тарелку постных щей.

– Это чего за вода? – недовольно принюхался Владыкин.

– Какое же мясо? Страстная неделя. Великий пост ещё…

– Знаю я вас! У вас круглый год посты. А по ночам мясом да яйцами обжираетесь. Мяса, говорю, дай! Не слышишь? Мужику – мяса!

Ева убежала. Владыкин нашёл её в другой комнате. Вознамерился.

– Подойдёшь, глаза выцарапаю! – ощерилась Ева.

– Больно надо! Ишь, глазищи жидовские! Великий пост!.. Знаю я, почему ты свинину не жрёшь.

Вдалеке заслышались голоса отца Александра и матушки. Владыкин поспешил уйти, бросив напоследок:

Наступила весна. Пасха в том году была поздняя, по старому стилю двенадцатого, а по новому – аж двадцать пятого апреля. Давно не заглядывал в Закаты полковник Фрайгаузен, а тут вновь Великим постом объявился.

– Что, Иван Фёдорович, опять на то же место поедем? – весело спросил его отец Александр.

– Пожалуй, нет, дороги раскисли, – возразил полковник.

– Это Коля. Он из Ржева ко мне пришёл. Надо бы документы на него выправить об усыновлении. Родители его полностью погибли. А мальчик хороший. Душою прилеплен к богослужениям. Началом поста у нас шуцманы все дрова забрали, храм нечем топить было. Бывало, читаю канон святого Андрея Критского, холодно, пар изо рта. Коля стоит рядом на коврике, замерзает. Я ему: «Иди домой!» «Не, постою маленько…» А канон-то длинный-предлинный! С ноги на ногу перебрасывается и шепчет мне: «А ты долго ещё будешь читать?» Такой милый мальчик!

– Ржев пал, – вдруг мрачно произнёс Фрайгаузен.

– Ох ты! – притворно покачал головой из стороны в сторону отец Александр.

– Должен вам сообщить, – продолжал Фрайгаузен, болтая ложкой в постных щах, которые поставила перед ним на столе матушка Алевтина, – что зимняя кампания вермахта провалилась. Под Сталинградом целиком и полностью была разгромлена армия Паулюса. Сам Паулюс по горькой иронии судьбы сдался в плен в тот самый день, когда фюрер присвоил ему звание фельдмаршала.

– Вот как! Досадно! – не вполне искренне посочувствовал отец Александр, не желая обижать горестных чувств своего благодетеля.

– Но то, что происходило в дальнейшем, после разгрома под Сталинградом, и вовсе не укладывается в сознании! – всё более мрачнея, продолжал Фрайгаузен, проглотив несколько ложек щей. – Мы называли прошлый год годом великих чудес, но он миновал, и пришёл год великих скорбей. Наступая по всему фронту, Красная Армия вернула Советам всё Ставрополье, весь Кавказ, всю Кубань, все земли Войска Донского, Ростов-на-Дону, севернее захватила Курск, Вязьму, Ржев…

– Как много всего! – качал головой батюшка, едва сдерживая ликование.

Фрайгаузен доел щи, мрачно помолчал и мрачно вымолвил:

– Фюрер объявил по всей Германии траур. Командование вслух говорит о том, что если Красная Армия нанесёт ещё несколько сокрушительных ударов, вермахт будет отброшен назад в Европу. Вы понимаете, чем это грозит? Здесь вновь воцарится самая гнусная и убогая азиатчина. И теперь уже ничто не спасёт Русскую Православную Церковь от истребления. Если в ближайшее время наступление красных продолжится, я предложу вам услуги по переезду в Европу.

– Может, ещё обойдётся, – робко промолвил отец Александр.

– Дай-то Бог, – вздохнул Фрайгаузен. – В наших руках ещё вся Украина и Белоруссия, Орёл, Брянск, Смоленск, северные земли до самого Новгорода. Но мы уже не крепко держим блокаду Ленинграда. А ведь казалось, град Петра вот-вот будет освобождён нами.

– Не отчаивайтесь, Иван Фёдорович, – продолжал утешать немецкого полковника русский священник. – У меня на сей счёт есть одно важное соображение. Вот глядите, в прошлом году мне разрешили совершить пасхальное богослужение для узников концлагеря в Сырой низине, так?

– И вот что происходило далее. Господь Бог, видя подобное благодеяние со стороны немецкого руководства, позволил германской армии совершить успешное летнее наступление. Всё лето мне разрешалось дважды в неделю давать узникам обеды, которые организовывались силами жителей нашего села и окрестных мест. И германская армия продолжала успешно наступать. Затем почему-то было приказано кормить узников один раз в неделю, а второй обед отдавать в пользу немцев. И сразу на Волге у вас начались неприятности. Так?

– Ну-ну… – задумчиво подвинулся на своём стуле Фрайгаузен.

– Вот вам и ну-ну, драгоценный мой Иоганн Теодорович! А что было потом? Наступила зима, и нам вообще запретили снабжать узников лагеря продовольствием и вещами. В Сырой низине возобновилась смертность, которая к Новому году достигла устрашающих размеров! Суд Божий не замедлился. Видя несправедливость по отношению к несчастным узникам, Господь разгневался и дал победу Красной Армии. И так будет продолжаться до тех пор, пока к узникам вновь не станет проявляться милосердие. Вспомните Александра Васильевича Суворова. Он говорил: «Не сдающегося врага бей, а сдавшегося пожалей и обласкай!» За такое миропонимание Господь обожал Александра Васильевича и дарил ему победы. Заметьте, милосердный Суворов не проиграл ни единого сражения!

– Я понял вас, – краем губ улыбнулся Фрайгаузен. – Комендантом в Сырой низине по-прежнему Шмутц?

– Господин Шмутц уступил своё место господину Вертеру. Сей Вертер-то и проявляет жестокосердие. Вопреки тому, что является однофамильцем лирического героя Иоганна Вольфганга Гёте.

– Строго. О, каша! Почему-то в Германии так и не приучились к гречневой каше, ведь она даёт много сил. Спасибо, матушка Алевтина, вы непревзойдённая кулинарша. Так готовите постные блюда, что забываешь про пост.

– Кстати и про пост, – воодушевлённая замечанием гостя, заговорила Алевтина Андреевна. – Продолжу себе мысль отца Александра. Вот по-русски называется Великий пост. А по-немецки? Langfast. То есть долгий. Есть разница? Мы благоговеем: Великий пост! А вы скучаете: до-о-олгий, ну-у-удный! Или Пасха. По-нашему: Пасха! А по-вашему: Ostern. Всего лишь – Восточная. Восточный праздник какой-то.

– В древности Пасха и по-немецки была Pasca, – заметил Фрайгаузен.

– Так и надо вернуть ту древность, – сердито сказала матушка, подбоченясь. – А то так и будете в битвах проигрывать!

– Вот ведь какой фрауляйтер! – восхитился матушкиными рассуждениями отец Александр.

– За что же тогда большевикам даётся победа? – удивился Фрайгаузен.

– За то, что даже они Великий пост и Пасху не дерзнули переименовать, – резонно ответила матушка. – И не требуют от нас менять священный юлианский календарь на неправедный григорианский. А ваши то и дело требуют.

– Есть о чём подумать… – грустно улыбнулся полковник. – А что, шу́ма не вполне деликатно ведёт себя в Закатах?

– Не то слово, Иван Фёдорович! – прошептал, озираясь, батюшка. – Ходят, грабят население, ведут себя нагло. Зимой расстреляли двоих моих прихожан – Фёдора и Надежду Луготинцевых, и не сказали никому, снегом засыпали. А как снег оттаял, их нашли, бедных… И всё лишь по подозрению в том, что их сын у партизан.

– Война есть война, – вздохнул Фрайгаузен. – Партизаны ведут себя нагло. Ведь они убивают священников и их прихожан. Разве не так?

– Ну что, Алюня, как ты думаешь, перехитрим мы немцев?

– Ты-то перехитришь! Только напрасно стараешься. Придут краснопузые и не посмотрят, что ты опекал узников. Поставят к стенке, да и весь сказ! К тому же пленных Сталин считает предателями.

В тот же день Фрайгаузен отправился в Сырую низину и строго наказал коменданту Вертеру:

– Вы должны уважать русского священника Александра в его стремлении оказывать милосердие к узникам лагеря. Что бы ни было, мы, немцы, давшие миру Вагнера и Гёте, должны оставаться лучшими людьми на Земле.

– Но я разделяю мнение фюрера. Христианство – религия, придуманная жидами для порабощения народов. Попов надо перевешать. А пленные русские – не люди. Я достаточно на них насмотрелся. Они быстро превращаются в животных, – дерзко возражал Вертер.

– Молчать! – негодовал полковник. – Псковская религиозная миссия придумана фюрером и разработана имперским министром Розенбергом. Её деятельность получила высокую оценку! Благодаря проповедям священников, благодаря восстановлению храмов население Восточных областей лояльно относится к нам. Приказываю вам, комендант Вертер, в день русской Пасхи отправить заключённых вверенного вам лагеря в храм Александра Невского в селе Закаты, как это было сделано и в прошлом году, при коменданте Шмутце.

– Хорошо, я разрешу заключённым участвовать в богослужении, – с весьма недовольным видом смирился Вертер. – Но пусть поп сам приедет в лагерь и здесь проведет своё богослужение. Население Восточных областей, которое, по вашим словам, хорошо к нам относится, активно сколачивается в партизанские отряды, которые действуют всё наглее и наглее. Я опасаюсь нападения, которое может повлечь за собой освобождение заключённых.

– За зиму добрая треть передохла. Но по весне к нам прислали ещё пятьдесят человек из-под Наугарда. В данное время в лагере сто семьдесят пять заключённых. Наблюдалась вспышка тифа, но мы вовремя оградили больных от здоровых и избежали эпидемии. Насколько мне известно, в других лагерях не смогли оградиться от тифа.

– Хорошо, хорошо, хвалю. Постарайтесь за пару дней до Пасхи освободить узников от работ.

– Этого я не могу обещать. У меня всё расписано. Есть план. Нужно обустраивать дороги. Разве что только в само пасхальное воскресенье. Обещаю – в этот день никто работать не будет.

Этой весной Еве исполнилось шестнадцать. Что-нибудь скажет такое – эх ты, совсем ещё девочка! А в другой раз глянет эдак – э, нет, уже девушка… Но богослужение знала назубок. Все песнопения, Закон Божий, Евангелие – безупречный знаток во всём. Матушка Алевтина так во всём не разбиралась, как эта подросшая евреечка. Однажды попадья не выдержала и зажгла ссору, когда Ева осмелилась ей надерзить:

– Матушка Алевтина, вы не сердитесь на меня, но лучше вы «Херувимскую» не пойте с нами в хоре.

– Не сердитесь, ещё раз умоляю! Вы всё хорошо поёте, но «Херувимская» никак у вас не складывается, а в итоге все сбиваются.

– Это у меня-то «Херувимская» не складывается? – вся так и вспыхнула матушка. – Да как ты смеешь такое говорить? Кто ты такая? Без году неделя в христианстве и поучаешь меня! Которая с младых ногтей жена священника. Я попадья или ты? Думаешь, я не знаю, зачем ты покреститься в сорок первом надумала? Ты ж со своей природной хитростью всё вычислила! Что пришли немцы, что будут вашу нацию морить, как тараканов, а тебе не хочется. Вот ты и придумала такую уловку. Что хлопаешь глазищами?

– Да как вам не сты… – выпалила Ева и кинулась в двери.

– Вот и беги, – проворчала матушка, сама ошарашенная тем, что наговорила. – Глядишь, какой патруль тебя подцепит.

А сама села и пригорюнилась. Пригорюнилась и завздыхала. Завздыхала и заплакала:

Побежала Алевтина Алексеевна из дому искать обиженную. До самого вечера ходила по всему селу, по околице и за околицей, в храм несколько раз заходила – вдруг бедная сирота решит искать утешения у Господа, но и там не было обиженной ею жидовочки. Сердце у матушки колотилось, и колотилось все тревожней.

– Как же мне жить-то теперь, если не сыщется, Господи! – возносила она к небесам заплаканные опухшие очи.

Она уже видела труп девушки – мокрый, покрытый водорослями, лежащий на берегу озера… Неподалёку от Закатов были два небольших озерца – Белое и Чёрное. На Белом Евы не сыскалось. А вот на берегу Чёрного она сидела, вся сжавшись, будто в утробе матери, и молча глядела на озёрную гладь.

Та глянула коротко и вновь стала смотреть на озеро. Алевтина Андреевна подошла к ней, села, обняла сзади и заревела:

– Ты прости меня, дурную! Прости меня, Евочка, доченька! Ведь я ничего такого не думала, что говорила! Это будто и не я даже говорила, а кто-то другой! Прости меня, дочурочка моя!

– Ну что вы, матушка, – вздрогнув, обмякла девушка. – Я как раз сидела и думала о том же самом. Что это не вы говорили, а кто-то злой внутри вас. Он случайно залетел. А вы добрая, вы никогда нас не обижали, хотя мы не ваши дети.

– А чьи же вы! Мои! Мои и батюшкины. И я всех вас люблю, хоть и строжусь. И тебя я очень, очень люблю, Евочка! Ты моя самая золотая помощница, мне и попрекнуть тебя нечем. Никогда не сидишь без дела. Я без тебя как без рук. А случись что, я знаю, что ты всех детей сама поднимешь. Замуж выйдешь, мужа себе ищи такого, чтобы помогал, чтоб не сказал: «Давай всех в детдом!»

И вот снова пришла Пасха – всем надежда и утешение! Ночную службу проводили в храме. Народу явилось много. Вновь нанесли много даров, чтобы было что отвезти узникам концлагеря. Всё, как и год назад, только новый комендант отказался приводить заключённых в Закаты – велел батюшке совершать воскресную литургию в самом лагере. Но и то хорошо!

Робинзон своим беспримерным козлиным хамством заслужил себе смертный приговор, и отец Александр в отношении его уже не помышлял об амнистии. Роман Исцелённое Ухо получил на сей счёт решительное распоряжение.

– Батюшка, возьми меня с собой, ну возьми-и-и! – канючил всё утро Коля.

– Ну куда я тебя, голубчик мой сизокрылый! – стонал в ответ отец Александр. – Это же страшное место.

Но убедить он его так и не смог, и когда уезжал, Коля плакал.

Отец Александр отправился в Сырую низину с дьяконом Олегом, Торопцевым, матушкой Алевтиной, Гуляевым, да Торопцев прихватил с собой старшую дочь Надежду и жену Вассу – для хора. Светило яркое солнце, всех овевала тихая пасхальная радость, хотя и ехали впрямь в страшное место. И когда открылись испещрённые колючей проволокой ворота концлагеря, взору предстала невесёлая картина. Три небольших унылых и гнилых барака, окружающих плац, с которого господин Вертер так и не удосужился убрать виселицу. И хотя на ней, слава Богу, никто не висел, жутко было взирать на зияющую петлю…

И вокруг этой виселицы уже был собран весь лагерный люд.

Сердце надрывалось глядеть на этих несчастных, многие из которых являли собой обтянутые кожей скелеты… Вся толпа смотрела на прибывшего отца Александра одним взором – будто не сто семьдесят пять человек, а один. И он увидел этот единый лик бездонной скорби, эту новую икону – народ великомученик в терновом венце из колючей проволоки, тощий, избитый, искалеченный, окружённый сворой лютых охранников с лающими человекоедящими собаками! Пятидесятилетние мужи и восемнадцатилетние юноши стояли, тесно прижимаясь друг к другу, чтобы было теплее, поддерживая друг друга, чтобы не падать, не шататься. Весенний ветерок колыхал их выцветшие волосы, а в небе, равнодушные к человеческим страданиям, проносились птицы, издавая радостные звуки… Отец Александр посмотрел на птиц в небе и попытался заставить себя почувствовать то же равнодушие, каким обладали они, потому что иначе он не смог бы ни слова вымолвить, настолько гнетущее впечатление производили собравшиеся на плацу узники.

– Здравствуйте, дорогие мои! – обратился он к пленникам радостным голосом. – Вот, наконец, мне разрешено вновь увидеться с вами и вместе произвести пасхальное богослужение. В прошлом году вы были у меня в гостях, на сей раз – я у вас. Смотрю на тебя, моё пленённое воинство, и вижу, что много потерь и немало пополнения. Забудем же на время наши скорби и печали. Всем сердцем проникнемся праздником воскрешения Христова! Ибо сегодня – как никогда! – с нами Тот, перед Кем можно излить все унижения, всю скорбь, всю боль о себе, о Родине, о близких, оставшихся дома. Да поможет нам Господь Бог Иисус Христос!

Подальше от виселицы установили стол и разножки. Протоиерей и дьякон облачились в свои праздничные одежды, а Торопцев надел красный стихарь.

Под открытым небом, под сияющим солнцем, под чириканье птиц свершалась литургия, великое таинство церковное. Стало немного легче. Отец Александр весь сосредоточился на богослужении.

– Паки, паки миром Господу помолимся! – летел его звонкий голос.

И тесно прижавшиеся друг к другу люди осеняли себя крестным знамением, стараясь совершать не слишком размашистые движения, чтобы сберечь силы.

– Воистину воскресе! – неслось по толпе негромко, будто шелестела всполошенная внезапным ветром листва.

И всякий раз собаки охранников принимались лаять, недовольные тем, что это стадо, которое почему-то до сих пор не отдали им на доглодание, имеет дерзость что-то возглашать.

Когда подошло время исповеди и причастия, отец Александр вновь обратился к узникам с речью:

– Никогда в жизни мне не доводилось вот так совершать литургию – под открытым небом и пред лицом всех собравшихся. И мне припомнилось, как некогда совершилась пасхальная литургия в Париже, когда царь Александр Благословенный разгромил нечестивого Наполеона и захватил его столицу. Так же, посреди площади, совершалась литургия, а вокруг стояло непобедимое русское воинство! Его, конечно, было во сто крат больше, нежели здесь и сейчас. Но и вы, и вы, братья, остаётесь частью всеобщего русского воинства. Помните, я говорил вам, что вы – моя армия. Так оно и остаётся. Неважно, что вас продолжают держать в заточении. Своими страданиями вы окупаете грехи безбожной власти, а стало быть – продолжаете сражение! Хотелось бы, чтобы все вы это понимали и хранили в себе мужество. Придёт день, и посреди Берлина будет Пасха Красная! А сейчас я буду совершать общую исповедь, и вы, как в прошлом году, называйте свои имена.

И вновь батюшка услышал их всех поимённо. Неизъяснимо в его душу вошли все они. Он и сам не мог бы растолковать, как, но когда они произносили свои имена, он всех их осязал, понимая, кого уже нет, а кто появился здесь недавно. Мало того, он знал всё о каждом. И подойди любой из них к нему в эти мгновения, отец Александр мог бы разговаривать с ним как со своим старым знакомым, о котором ему известно всё. Даже больше, чем тот сам о себе знает.

Возможно, они тоже это почувствовали, потому что по их заскорузлым лицам потекли горячие слёзы, и они размазывали их по немытым щекам одеревеневшими ладонями. Батюшка старался не видеть этого – иначе бы и сам не сдержал слёз.

Каждого накрывать епитрахилью и отпускать грехи не представлялось возможным, и тогда отец Александр вознёс свою епитрахиль над всеми и произнёс:

– Господь и Бог наш Иисус Христос благодатию и щедротами своего человеколюбия да простит тебе, русское воинство, вся согрешения твоя, и аз недостойный протоиерей властью мне данной прощаю и разрешаю от всех грехов во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Поздравляю вас с полным очищением духовным! Христос воскресе!

Вновь залаяли собаки. Батюшка дождался, когда они затихнут, и вновь заговорил:

– Благодарю всех, вы стойко выдержали долгую литургию. Должен вам сообщить, что вчера мною был приговорён к закланию тучный козёл. Из него всё утро варили суп, который вот-вот должен прибыть сюда…

– Уже прибыл, батюшка! – сообщил Николай Торопцев.

– Тем радостнее! – весело сказал батюшка. – Недолго нам ждать разговения. А теперь стойте на своих местах, и я подойду к каждому из вас с причастной чашею. Наступает самый торжественный миг нашей праздничной пасхальной службы!

И, нарушая канон, батюшка понёс потир, подходя к каждому и протягивая лжицу со Святыми Дарами:

– Причащается раб Божий Николай… Иван… Пётр… Степан… во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Всех он узнавал, а если встречал новенького, спрашивал:

И если тот оказывался некрещеным, то батюшка делал примечание:

– Причастись, но потом я обязательно должен буду тебя покрестить.

Он брал на себя этот грех, потому что неведомо было, успеет ли он покрестить их. Господь разберётся.

С крестом он также всех обошёл, дал приложиться и поздравил с праздником. Настало время даров. Пленных выстроили, и каждый подходил получить свёрток с пасхальными яйцами, куличом, кусочком сала и хлеба. Потом их кормили супом. Удивительно, но эти голодные люди не толкались, не суетились – сохраняя человеческое достоинство, они дожидались своей очереди. И отец Александр гордился своей униженной, но не покорённой армией.

А когда вечером, уже в своём селе, они с матушкой стояли на крыльце дома и любовались закатом, Алевтина Андреевна вдруг так и ахнула:

– Да нет же! Ещё утром и тут, и тут, и тут седины не было. А сейчас – всецелая седина!

– Бог с ней… Какой закат, а? Ты только посмотри, Аля, какой закат! Неслучайно село наше так называется. А помнишь, ты говорила, что едем в земли незнаемые?..

Часть вторая
Точильный камень

Вскоре после той Пасхи сорок третьего в Закатах появился баптист. Пользуясь тёплой погодой, он стал устраивать беседы на свежем воздухе, да не где-нибудь, а прямо неподалёку от храма, отлавливая людей, возвращающихся с очередного богослужения. Торопцев рассказывал отцу Александру:

– Несомненно, он обладает даром внушения. Потому что многие останавливаются и заслушиваются его. Только что подходили у нас ко крестоцелованию, и поди ж ты, становятся этого слушать! Вон они, гляньте, какая толпа собралась!

– Подойдём тихонечко, – предложил отец Александр.

Собрание расположилось неподалёку от угловой часовенки кладбища. Там были скамейки, и вообще, место такое удобное, чтобы собраться небольшой толпе. Залётный проповедник находился в центре внимания, расхаживал – три шага туда, три шага сюда – и, как-то особенно жестикулируя, вещал:

– Вы видите перед собой человека, прошедшего через ад греховной жизни. Я был материалистом и не думал о духовности. И вдруг ко мне воззвали таинственные голоса. Они воззвали к моему спасению. И я увидел лик Иисуса. И тогда я весь будто раскрылся. И уверовал! Дорогой Иисус спас меня. Он сказал: «Отныне ты безгрешен, потому что Своею кровью Я омыл твои грехи!» Теперь у меня нет грехов. Я свят!.. Христос любит вас! Он всем нам брат.

Говоривший это человек лет сорока был неказист, одет бедно и просто. Но в глазах и голосе его чувствовалась некая сила, заставлявшая людей стоять и слушать. Он вошёл в раж и не заметил, как к толпе тихо подкрался священник.

– Вот вы поклоняетесь иконе, – обратил проповедник свой взор к угловой часовенке, в которой находилась икона Симеона Столпника, а перед ней горела лампада. – Кто там у вас?

– Симеон Столпник, – ответил Роман Исцелённое Ухо, стоявший ближе всех к часовенке.

– Ну и что? – воскликнул проповедник. – А я вам скажу иное: не надо никаких икон! Это сущее идолопоклонство! Слово Божие запрещает поклонение кому бы то ни было, кроме самого Господа. Молитесь одному только дорогому нашему Иисусу, и будете спасены. Кланяйтесь Симеону Столпнику, кому угодно другому, и погибнете. Я был тяжело ранен, долго не мог миновать грань между жизнью и смертью. Молился своему святому. Ничего не помогало. Молился Богородице. Тоже результат нулевой. Стал молиться только дорогому Иисусу, как сразу всё прошло. Я стал здоровым безо всяких икон.

– Что это вы, милейший, народ смущаете? Богородица вам не помогла! Я тоже болел, да как! В ухе гной скапливался, опухало так, что недовмоготу было терпеть. А прочитал акафист Божьей Матери – и всё как рукой сняло. Меня даже в народе с тех пор так и зовут: «Роман Исцелённое Ухо». А вы говорите, только Иисусу! Вот и батюшка подтвердит.

Сектант успел уже заметить православного священника, мгновенно напрягся, сник, будто часть силы слетела с него.

– Я уже некоторое время слушаю, – произнёс отец Александр. – Минут пять внимаю, и наслушался достаточно ереси. Вы, милостивый государь, куда явились? К магометанам? К язычникам? К иудеям? Зачем вы проповедуете веру в Христа тем, кто и без вас в Него верит! Ходите вокруг себя любимого и чаруетесь красотой собственного голоса. Себя объявили безгрешным. Мало того – святым! Какое кощунство! Мне очевидно, что вы пришли сражаться против Православия. Волк, жаждущий похитить овец моего стада. Вероятно, вы сектантский проповедник, посланный вашей сектой на подвиги. Скажу сразу: вы вне Церкви Христовой. Какого толка ваше сектантство – мне безразлично.

– Я не сектант! – воскликнул проповедник. – Я принадлежу к баптистской церкви.

– Это что? Баб тискаете? – спросил простодушно Роман Исцелённое Ухо.

– Это я сейчас растолкую, – сказал отец Александр, упредив баптиста, собравшегося было что-то пояснять. – Баптисты являют собой ответвление от еретического протестантского учения. Они выступают против церковной соборности. Мол, не надо ходить в церковь, а можно дома в одиночестве беседовать с Богом, читать Священное писание, и тем спасёшься. Они гнушаются не только икон и христианских праздников, но и самих церковных таинств. Называются баптистами от греческого слова, означающего «крещение», но даже и само крещение не рассматривают как таинство, а лишь как присягу Иисусу Христу. Я правильно говорю, милостивый государь?

– Только мы не еретики, а так – правильно. Только я бы просил в ином тоне, – ответил баптист, впрочем, не столь решительно, как он вещал до того, как заметил появление отца Александра.

– Постараюсь быть вежливым, – сказал батюшка. – Позвольте спросить, надолго ли вы к нам со своей раскольнической миссией?

– Собираюсь построить здесь свой дом молитвы.

– Вот как! Стало быть, германские оккупационные власти вам благоволят?

– Намерен обратить людей в правильную веру и с их помощью отстроиться.

– Оттого, что сейчас я вас буду бодать по всем статьям. И раз и навсегда отобью охоту пропагандировать баптистскую ересь в наших краях.

– Начнём с того, когда появилась ваша ересь.

– Испокон веков. И требую не называть ересью…

– Ничего подобного. Не испокон веков. Должен вас огорчить, вам попался достаточно начитанный поп. Первая баптистская община возникла в Голландии в начале семнадцатого века в среде эмигрантов англичан, так называемых индепендентов.

– Потом баптизм распространился в самой Англии, оттуда перешёл в Северную Америку и там сильно обрёл популярность. Потому что там вообще любители всяких свобод. А точнее – разврата. Кто сейчас главный баптист? Рокфеллер. Но Америка далеко, а Россия ближе. В Россию нам эту заразу занесли не более ста лет назад из Германии. Видать, и сейчас оттуда же ноги растут.

– Ты гневаешься, Юпитер, а стало быть, ты не прав, – сказал сектант. – То ересь, то зараза. Слова подбираете обидные. Свидетельствующие о вашем гневе.

– И сей гнев праведный, – отвечал отец Александр, уверенный, что сейчас будет его победный Сталинград.

– Ага, сами себя праведником считаете! – злорадно воскликнул баптист.

– Позвольте, милостивый государь, задать вам несколько отнюдь не туманных вопросов, – не обращая внимания на последнюю реплику, сказал отец Александр. – Ответьте мне, сохранилось ли у вас то колоссальное духовное богатство, которое передали Церкви Христовой святые апостолы? Может, вы даже и не понимаете, о каком богатстве я веду речь?

– Есть у вас священство? Молчание. Его у вас нет. А оно в Церкви с апостольских времен. О нём ясно сказано в том самом Священном Писании, которое вы мусолите в своих руках.

– Опять лексика! Не мусолю, господин священник, а трепетно сжимаю.

– А я говорю, мусолите! Потому что там чётко сказано о всех таинствах, которые ваша ересь злобно отвергает. Покаяние, причащение, миропомазание, брак, елеосвящение. Ничего этого у вас нет. О крещении я уже сказал, вы и его не считаете таинством.

– Зато у вас всё прекрасно с крещением! – ухватился баптист. – Крестите ничего не соображающих младенцев! Человек должен сознательно вступать в веру, в зрелом возрасте.

– Вера тебе не партия, чтобы вступать, – возразил батюшка. – И, по-вашему, получается, что до сознательного возраста человек должен быть брошен на произвол судьбы, не имея благодати Христовой. А если он в юные годы умрёт некрещёным?

– В младенчестве, как вы изволили заметить, он так и так не знает, чего хочет. В зрелом возрасте, если не захочет быть крещёным, может отречься. Эта свобода выбора за ним сохраняется. Захочет погибнуть – погибнет. Родители хотя бы обеспечат ему спасение в юности. А отвергнет это спасение, когда вырастет, это его личное дело. Стало быть, плевел.

– Последнее замечание позвольте оставить без внимания. Пойдём далее. Согласно Евангелию, надобно почитать Божью Матерь. Баптисты этого не хотят. Вы не поклоняетесь апостолам и отцам Церкви, а, стало быть, повторяю, лишь мусолите в руках Священное Писание, которое ими сочинено. Вы отвергаете молитвенное общение с ангелами, святителями, мучениками, исповедниками. С умершими отцами, матерями, дедами и всеми, скончавшимися в вере. Вы даже и не молитесь за умерших. Получается, что сама смерть стала сильнее вашей Христовой любви. Так?

– А я говорю, так. Вы не только иконы отвергаете, но и креста не носите.

– Первые христиане креста не носили, – возразил сектант.

– А апостол Павел сказал: «Да исходим к Нему, поношение Его носяще», – ответил отец Александр. – Что значит, идём к Нему, нося на себе орудие Его казни. Найдите, милостивый государь, это в «Послании к евреям». Стало быть, крест надо почитать и носить на себе. А вы не почитаете и не носите. Что же у вас остаётся? Вера, как вы говорите? Но она есть у всех, к кому вы взываете. Стало быть, вы не о вере печётесь, а о том, чтобы отсечь от стада верующих, привлечь к себе, и чтоб они вам дом построили.

– Как примитивно! – возмутился баптист. – По себе о других судите!

– Да я не сужу по себе, а вижу вас насквозь, – не смутился отец Александр. – Вера! Сказано в послании Иакова, что «И бесы веруют и трепещут». Вспомните Евангелие. Ещё почти никто не видел в Иисусе Сына Божия, а бесноватые видели и кричали: «Что Тебе до нас, Иисус, Сын Божий!» Вера бесов не спасает. Не спасёт и вас, сколько бы вы ни твердили: «дорогой Иисус», «дорогой Иисус»! Больше всего меня ваша безгрешность возмутила. «Все мы согрешаем», – говорит не кто-нибудь, а сам апостол Павел. А вы опередили в своей святости апостола Павла. Даже у католиков из смертных только один папа безгрешен. Что тоже пагубное заблуждение. А у вас все, кто с вами, баптистами, те уже и безгрешны. И даже святы! Неужто вы не видите, сколько безумия в вашей похвальбе, и на каком опасном краю пропасти вы стоите?

Баптист вдруг не нашёлся, что ответить. Он давно уже видел, насколько слабее отца Александра, и теперь потупил взор свой.

– Это хорошо, брат, что вы теперь молчите, – улыбнулся отец Александр. – Значит, не всё потеряно и для вас. Но всё же, вернёмся ещё к вашим сектам. Как известно, в России насчитывалось несколько тысяч баптистов. Из них большинство были немцы, поляки, латыши и эстонцы. Вам надо побольше русских. И я не поверю, что вы по собственному позыву ходите и смущаете людей своей ересью. Это заказ. И, скорее всего, немецкий. Придут ещё и другие сектанты. Адвентисты какие-нибудь, субботники, иеговисты, меннониты, хлысты, молокане, дыромоляи, сколько их там вас? Имя вам легион. И вот что любопытно, все вы говорите о Библии. Мол, в ней и только в ней источник веры. Так почему же учите не одинаково? И почему Библия, сей чистый и святой источник, в ваших мусолистых руках становится не чистой? А вот почему. Предположим, сюда принесли сосуд с кристально чистой водой. Православные черпают, дают пить – вкусно. Вы приходите, черпаете, даёте пить – не вкусно. Вода в ваших стаканах становится мутная. Потому что вы чистую воду черпаете нечистыми стаканами! Я всё сказал. Стыжусь, что вам не дал много слова. Спешу исправиться и предоставляю вам право ответить.

Сектант вздохнул и оглянулся по сторонам. Толпа вокруг происходящего спора значительно выросла. Немцы уже похаживали, с неодобрением поглядывая на происходящее – что, мол, за митинг? Уходили, вновь приходили, но не разгоняли собравшихся. Возможно, и впрямь деятельность сектанта-проповедника велась с ведома и одобрения оккупационной власти.

Уже не таким самоуверенным и пафосным тоном баптист принялся отвечать отцу Александру:

– Нет, он называется «храм святого благоверного князя Александра Невского». А ведь это тоже идол.

– Сам ты идол! – возмутился Роман Исцелённое Ухо.

– А я смею настаивать на том, что Православная церковь, поклоняясь иконам, впадает в тяжкий грех идолопоклонства. Вот послушайте, что сказано в книге пророка Исайи. – Он пошерстил закладки и открыл нужную страницу. – Вот: «Идола выливает художник, и золотильщик покрывает его золотом, и приделывает серебряные цепочки. А кто беден для такого приношения, выбирает негниющее дерево, приискивает себе искусного художника, чтобы сделать идола, который стоял бы твёрдо». Это разве не про иконы? А вот дальше: «Кто сделал бога и вылил идола, не приносящего никакой пользы? Все участвующие в этом будут постыжены: ибо и художники сами из людей же; пусть все они соберутся и станут; они устрашатся, и все будут постыжены». Это разве не про иконописцев? Не про тех, кто поклоняется иконописным идолам? А вот ещё: «Он рубит себе кедры, берёт сосну и дуб, которые выберет между деревьями в лесу, садит ясень, а дождь возращает его. И это служит человеку топливом, и часть из этого употребляет он на то, чтобы ему было тепло, и разводит огонь, и печёт хлеб. И из того же делает бога, и поклоняется ему, делает идола, и повергается перед ним. Часть дерева сожигает в огне, другою частию варит мясо в пищу, жарит жаркое, и ест досыта, а также греется, и говорит: «Хорошо, я согрелся; почувствовал огонь». А из остатков от того делает бога, идола своего, поклоняется ему, повергается перед ним, и молится ему, и говорит: «Спаси меня; ибо ты бог мой». А? Каково! Ага! Идолы! Как и иконы ваши! Захотел – очаг разжёг, а захотел – на стенку повесил и молишься. Стыдно? То-то же!

– Никак нет, – отозвался отец Александр. – То говорится про идолов, а нам надо слышать именно про иконы.

– Именно про иконы в Библии ничего не сказано, ибо идолы и иконы тождественны, – сказал сектант, расправляя крылья.

– А ну-ка найдите двадцать пятую главу Исхода и прочтите! – потребовал батюшка.

– Что именно? – спросил баптист, нехотя листая Библию в поисках требуемой главы Исхода.

– Там в серединке. Господь велит Моисею сделать скинию Завета. Про крышку. Нашли? Читайте!

– «Сделай также крышку из чистого золота; длина же её два локтя с половиною, а ширина в полтора локтя. И сделай из золота двух херувимов; чеканной работы сделай их на обоих концах крышки». Ну и что?

– А то, что эти херувимы, по вашему рассуждению, суть такие же идолы.

– Оставьте! Это было в Ветхом Завете. Мы живём в Новом Завете, и Ветхий Завет нам не указ! – выкрикнул баптист, явно досадуя, что силы покидают его.

– А что ж вы тогда про идолов из Исайи читали? – засмеялся отец Александр. – Значит, когда вам было удобно, вы пользовались Ветхим Заветом, а теперь он вам не указ. Это я и называю «мусолить». А если суровее сказать, то так обращаться со Священным Писанием – тяжкий грех. К тому же и апостол Павел упоминает скинию с изображением херувимов. Но у вас совсем иной Новый Завет. Ваш Новый Завет не от апостолов, а от Лютера. От немца Мартина Лютера, который дерзнул уворовать из Христианства там, где только можно было. Он упразднил таинства, оставив только два. Главное таинство – причастие. Мы верим, что во время литургии хлеб и вино, по слову Спасителя, пресуществляются в Его плоть и кровь. Лютер уполовинил: не пресуществляются, а лишь таинственно присутствуют. Чувствуете разницу? Второе таинство, которое пощадил Лютер, крещение. Но лютеране не погружают крещающегося в воду, не верят, что вода в сей миг становится та же, которой крестился Христос. Они лишь окатывают водой. В знак того, что признают Христа своим вождём. Так же моряки пьют солёную воду, при посвящении в морскую профессию. Нефтяники мажут лицо нефтью. Так и лютеране – будто при символическом вступлении в Христианство, как в профессию, а не как в религию. Лютер был сын рудокопа, в детстве ему запало в душу, как при посвящении в рудокопы люди мазали себе лицо чёрной угольной пылью. Вот и заимствовал оттуда своё обмывательное крещение. Вместо водопогружения – водопомазание.

– У кого вянут, а у кого у нас в Закатах уши исцеляются, – улыбнулся батюшка, кивая на Романа Гуляева. – Продолжим. Лютер, отвергая католичество, отверг посещение храмов. Лозу Господню рассыпал на мелкие ягоды.

– Потому что Церковь это что? Это ваши камни, составленные один на другой и увенчанные куполами? – вопросил сектант. – Нет! Церковь это вот! – И он ткнул себя Библией в грудь. – Если я верую, то Церковь уже во мне. Евангелие от Матфея глаголет: «Где двое или трое собраны во имя Иисуса Христа, там и Церковь». Забыли?

– Нет, не забыл. «Идеже бо еста два или трие собрани во имя Мое, ту есмь посреде их», – процитировал отец Александр из Евангелия от Матфея. – Почему же тем самым отвергается необходимость построения и храма, как здания, в котором соберутся эти двое, трое и более во имя Его?

– Потому что для вас Церковь это только здание из камня, кирпича или дерева, с колоколами, с иконами, с луковичками, с крестами наверху, – гордо сказал сектант. – А для нас Церковь это нечто большее.

– Послушайте, благочестивые христиане, – обратился отец Александр к своим прихожанам. – Разве когда мы говорим о Церкви Христовой, мы говорим лишь об этом храме из камня и дерева?

– Да всё мы понимаем, батюшка, – сказал Торопцев. – Это он нарочно так говорит, хочет нас запутать.

– Вот именно, – сказал отец Александр. – Воображаю, как он запутывает простодушных людей, когда рядом нет сведущего, как я. На какой путь погибели их толкает! Зачем же вы останавливались и слушали его?

– Да сами не знаем, – сказала одна из прихожанок, Валерия Петрова.

– Какой-то бес толкал: «Иди да послушай!» – добавила другая женщина, Елизавета Проклова.

– То-то и оно, – сказал батюшка. – Все эти проповедники новых вер делают одно общее зло. Хотят разрушить Церковь Православную, раскромсать её на щепочки, дабы уготовить путь антихристу. Помните слова апостола Иоанна: «Возлюбленные! Не всякому духу верьте, но испытывайте духов, от Бога ли они: потому что много лжепророков появилось в мире». А на том предлагаю диспут окончить и всем разойтись. А кто будет и в дальнейшем слушать этого, тот мне принесёт сильное огорчение. А вы, милый человек, побойтесь, ибо как же вы себя губите, обольщая малых сих!

– Я готов и дальше спорить с вами! – возмущённо воскликнул сектант.

– Кончите свой спор тем, что чернильницей будете швырять в стену, – спокойно ответил отец Александр и пошёл прочь.

– Сразу после вас все разбрелись, никого не осталось с этим еретиком, – оповестил он.

– Но и устал же при этом. До чего ж иной раз хотелось по морде ему дать. Как святитель Николай дал Арию заушину. Даже святителя Николая еретик довёл до белого каления. А я выдержал.

– Вот погоди, Коля, глядишь, он завтра каяться придёт.

– Жалко, ты, Аля, не присутствовала! Какой я диспут выиграл у заезжего баптиста! Любо-дорого было послушать. Это была моя Невская битва, моя Полтава, мой Сталинград! А ты где-то ходила.

– Я домой сразу пошла, обед готовить. Ещё и не доволен мной!

Но баптист, вопреки мечтательным ожиданиям отца Александра, каяться не пришёл. Несколько дней он ещё пытался увлечь беседой людей на улицах, но, едва увидев в отдалении фигуру священника, предлагал перенести разговор в другое место и много на том проигрывал. В конце концов, от него стали шарахаться. Он помыкался ещё какое-то время в Закатах и в начале Петрова поста исчез. Пошёл добывать себе слушателей в других местах рейхскомиссариата «Остланд».

Партизанская вольница на востоке от Гдова набирала силу. С самолётов партизанам сбрасывалось оружие и боеприпасы, консервы и крупы, медикаменты и даже газеты. Парашютами забрасывались специалисты по взрывотехнике, снайпера, политруки-коммунисты. Железнодорожная ветка между Гдовом и Сланцами стала горячей для немцев. То и дело здесь уходили под откос и сгорали эшелоны с техникой, боеприпасами и живой силой, а из окрестных лесов поливали их свинцовые дожди.

Во многих таких боевых операциях побывал весной и летом Алексей Луготинцев со своими товарищами – Игорем Муркиным и Александром Табаком. Матёрые партизаны, они пользовались всеобщим уважением, стали командирами звеньев, многими заданиями руководили лично. Но хотелось им вернуться в родной уголок России, откуда в прошлом году их выбили кавказцы. Кто-то ведь должен был бить немцев там, где семьсот лет назад громил их князь Александр.

Из Москвы прислали новое начальство. И вот уже некто Невский, с важным видом осматривая партизанский лагерь, говорил Луготинцеву, Табаку и Муркину:

– А где у вас аварийные посты запасов продовольствия? Нету? Ну и ну! Непорядок. А ночные огни есть? Тоже нет? Полный хаос! Землянки у вас грамотно устроены, а вот вам ещё схема строительства чума. Чум – превосходная вещь. Пригодится. А вы кто, девушка?

– Я медсестра. Тамара Лебедева, – обозначилась та.

– Красивая, однако! Подобную медсестру полностью одобряю!

– Командир отряда Климов! – вышел навстречу Невскому Климов.

– Что же это вы, товарищ Климов, своих бойцов не обучили системе сигналов? Я сделал знак «Все ко мне!», никто даже не почесался. А если я вот так делаю, это что значит? – Он вытянул вперёд руку и так подержал. – Ну? Тоже не знаете? А это значит – «Вижу противника!» Ну ничего, я вас всему обучу, как грамотно вести партизанскую борьбу.

– Невский Наум Захарович. Назначен к вам в отряд комиссаром.

– Поведёшь нас на Ледовое побоище, товарищ комиссар?

– Поставьте конкретную задачу, товарищ комиссар. Предлагаю начать карательные акции против тамошних полицаев. Скоро немцев погонят на запад, эта сволочь уйдёт вместе с ними. А не хотелось бы.

– Не только полицаев, не только, – кивал товарищ Невский. – Там много есть и других фашистских прихлебателей. Но об этом потом. Важное сообщение: под Сталинградом, товарищи, одержана полная и сокрушительная победа. Ура!

В июле пришли хорошие вести о мощном наступлении в Центральной России – под Курском, Орлом, Белгородом.

– Пришло время и нам наступать, – говорил Луготинцев.

В начале августа партизанское командование дало добро на совершение рейда в район Чудского и Псковского озёр. В мобильную группу вошли Невский, Луготинцев, Клещёв, Табак, Муркин и ещё пятнадцать человек. Двигались от берегов реки Плюсы лесами на юг, мимо Шипилина, Горки, Полны, Низовиц, другой Горки, Ремды, Козлова. Наконец, добрались до Закатов. Ночью Луготинцев побывал у Торопцевых. Те приняли его как родного, ведь он теперь был сирота. Николай Николаевич подробно рассказал ему, где расселены полицаи Владыкина. Основная их база была в бывшем доме колхозного начальства, в котором в первое время по приезде в Закаты жил отец Александр. Ещё несколько полицаев жили в бывшем доме Луготинцевых, другая группа размещалась в соседнем доме.

– Только будьте осторожны, ребята, – попросил Торопцев. – Они сейчас каждого куста боятся. Немцы-то поговаривают, что и отсюда придётся им отступать. И прихвостни ихние чувствуют себя неуютно.

– Спасибо, Николай Николаевич, – говорил Лёшка. – Вы ведь мне как отец. Я Машу никогда не забуду. И ни на ком не женюсь.

– А вот это зря. Война пройдёт, женись обязательно. Хочешь, на моих женись – чем тебе Надька или Катька хуже Маши?

В ту же ночь, перед самым рассветом, Табак и Муркин возле большого дома на улице Красной тихо сняли часового. Сразу после этого с трёх сторон партизаны быстро вломились в окна и вырезали всех шуцманов, из которых половина так и не проснулись, потому что были мертвецки пьяны. Некоторые успели только вскочить с кровати и тотчас получить нож под сердце. Четырнадцать предателей в считанные минуты дружно отправились в преисподнюю. А вот самого Владыкина в доме не оказалось.

– Не он. И это не он. И это не Владыкин, – говорил Луготинцев, осматривая трупы. – Нету его тут. Жаль! Главного мерзавца-то и не порешили!

Учинив расправу, отправились продолжать пиршество. Но когда партизанский отряд приблизился к дому, где родился и вырос Лёшка, произошло то, чего никто не ожидал. Там ночевали шуцманы Овшистко, Журавлёв, Петрик и ещё четверо, включая Владыкина, который накануне напился и крепко спал. Овшистко проснулся среди ночи в страшном смятении и завизжал, как поросёнок, которого идут резать. Бегая по комнатам, он будил всех и кричал:

– Ты что, офонарел? – спросонок ворчали на него товарищи по предательской работе. Но он продолжал верещать, схватил автомат и принялся палить то из одного окна, то из другого, то из третьего. Тут и Журавлёв в рассветных сумерках различил, как к дому умелыми перебежками стремительно приближаются вооруженные люди. Тогда уж все схватились за оружие и стали отстреливаться из окон. Завязался бой. Пули, как пчёлы в улей, летели в дом Луготинцевых, круша в нём всё подряд. В ответ летели пули из дома по нападающим. Но успех был на стороне партизан. Муркин сумел незаметно подползти к самому дому и бросить в ближайшее окно подряд две гранаты. Далее исход сражения был предрешён. Ворвавшись в дом, партизаны добивали раненых шуцманов. Долго никак не могли прикончить Ластика Овшистко. Он верещал, но, сколько ни кололи его штыком, никак не отправлялся на тот свет. Лишь с десятого удара дернулся и, наконец, затих.

– Владыкин! – радостно воскликнул Алексей, перевернув одну из кроватей и обнаружив там затаившегося старшего шуцмана. Тот сквозь пьяный сон услышал битву, сполз с кровати, залез под неё и там снова уснул. Теперь он ошалело таращился на партизан и силился осознать, что происходит.

– Жалко его такого приканчивать, – сказал Табак. – Он же ни бельмеса не понимает!

– Вяжите гада, оттащим в лес и там казним, как полагается, – приказал Луготинцев.

Третий дом брать не решились. Много шума поднялось, вот-вот могли нагрянуть немцы, а с ними будет потрудней. Находившиеся в том третьем доме полицаи приготовились к обороне, но сами напасть не осмелились, не зная, какой силы и численности партизанский отряд ведёт бой в доме Луготинцевых. А иначе партизанам пришлось бы туго. Но они, к счастью, успешно вышли из села и углубились в лес. Боевая операция прошла как нельзя лучше – только трое получили ранения, и из них только одного нужно было тащить на себе, двое других могли передвигаться самостоятельно. В лесу в условленном месте их ждали Невский и ещё двое.

– Докладывайте, товарищ Луготинцев, – сказал Наум Захарович.

– Операция прошла успешно, товарищ комиссар. – Алексей приложил ладонь к козырьку фуражки. – Бойцы Серёгин и Тимофеев легко ранены. Боец Груздев ранен в живот и находится в тяжёлом состоянии. Остальные бойцы целы. В селе Закаты почти полностью ликвидирована группировка предателей-полицаев. Уничтожено двадцать шуцманов, находившихся на службе у врага. Главарь Владыкин связан и доставлен сюда. Вот он, товарищ Невский. Пьян, скотина!

– Превосходнейше, превосходнейше, – потирал руки политрук. – А каков немецкий гарнизон в Закатах?

– По данным, полученным от товарища Торопцева, немцев в селе около двух десятков, не более.

– Нет, временно придётся затаиться и лишь спустя какое-то время совершить нападение. Кстати, в Закатах действует ещё православная сволочь. Местный поп. Мне известно, что он пропагандирует покорность врагу, снабжает гитлеровцев продовольствием, которое собирает по всем окрестностям. В наших руках возмездие!

– Товарищ Невский, разрешите не согласиться. Отец Александр – хороший поп. Он не агитирует за немца. А к тому же он собирает продукты и одежду для расположенного неподалёку отсюда в Сырой низине концлагеря. Спасает наших военнопленных.

– Что же тут похвального! – возмутился Невский. – Сдавшиеся в плен – те же предатели. У советского правительства и коммунистической партии на сей счёт твёрдая позиция. Никакой пощады тем, кто оказался в плену у фашистов! Что за мягкотелость поведения, товарищ Луготинцев!

– Я, товарищ Невский, сам отступал в сорок первом и сам мог оказаться в этом концлагере, – сурово ответил Лёшка.

– Вот тогда бы и я разговаривал с вами по-другому, – не менее жёстко произнёс Наум Невский. – Не как с соратником, а как с предателем Родины. А с предателями Родины у меня разговор короткий. Понятно?

– Вот то-то же! Владыкина, как только протрезвеет, казним.

Но старший закатовский полицай чуял, что ему не следует трезветь. И до самого вечера хитрил, притворяясь мертвецки пьяным. Мычал, мотал головой и как будто ничего не мог сообразить, где он и кто он.

– Вот гнида! – восхищался Табак. – Чует, что как только очухается, тут ему и капец.

– Ладно, Владыкин! Кончай тут Малый театр устраивать! Чем это ты мог так нажраться, что до вечера не трезвеешь. А? – свирепел Клещёв.

На закате его искупали в ручье, побили, и лишь тогда он понял, что дальше валять дурака бесполезно. Его поставили на поляне, и Наум Невский торжественно произнёс речь:

– Перед нами – командир полицаев Владыкин. Несколько лет эта сволочь жировала, работая на благо фашистов. Полицаи села Закаты чинили расправы над мирным населением окрестных мест. Множество советских людей пострадало от рук этой сволочи. За все свои неисчислимые злодеяния предатель Владыкин приговаривается к смертной казни через повешение. Но перед этим я лично отрежу ему нос и уши. Держите его, товарищи.

После того как Невский исполнил задуманное, Владыкина с отрезанными ушами и носом, завывающего от боли и ужаса, подвели к берёзе, перекинули верёвку, набросили предателю на шею петлю и решительно вздёрнули. Несколько минут держали в висячем положении. Удостоверившись, что он мёртв, завернули бездыханное тело в рогожу, ночью дотащили до Закатов и подбросили, чтобы люди знали, что будет с каждым предателем.

Небывалая расправа с полицаями всколыхнула всё восточное побережье Чудского и Псковского озёр. На второй день в Закаты прибыла целая рота эсэсовцев, разместилась в домах и уже вечером отправилась в леса искать партизан. Из оккупационных властей осталось всего два офицера и десяток недобитых шуцманов. На третий день после расправы должны были состояться похороны убитых полицаев на местном кладбище. Кого-то увезли хоронить в их родные деревни и сёла, но всё равно к храму Александра Невского родственники и сослуживцы принесли одиннадцать гробов. Батюшку призвали к совершению отпевания и погребения.

Всё это утро отец Александр был сам не свой. Бледный, измученный душевными терзаниями, он проснулся затемно, долго молился, молча пил молоко, закусывая его чёрным хлебцем. Повставали и тихо собрались на кухне все его приёмные дети. Наконец, тишину нарушила матушка Алевтина:

– Ничего не поделаешь, отец Александр. Смирись.

– О-хо-хо! – горестно вздохнул священник и стал собираться на похороны.

– Не надо вносить их в храм, ни к чему загромождать, итак повернуться негде. Отпевать буду прямо на кладбище.

И отправился совершать утреннее богослужение. Коля, предчувствуя неладное, старался всё время быть рядом с батюшкой. Хор в это утро пел как-то особенно хорошо. Отец Александр старался тянуть время, служба шла долго, неспешно. Но время неумолимо, рано или поздно, а настал миг идти на отпевание.

Всех убитых хоронили в одном месте. Выкопали ряд могил. Перед могилами лежали они в гробах. Особенно выделялось обезображенное лицо Владыкина. Сестра покойного вылепила ему из глины нечто вместо носа, отчего вид получился особенно жуткий. Отец Александр надел на себя епитрахиль и изготовился к отпеванию. Взгляд его так и замер на глиняном носе Владыкина. И дальше, произнося свою речь, батюшка всё время смотрел на эту глиняную штуку, нелепо торчащую из мёртвого лица.

– Братья и сестры, – взволнованно заговорил отец Александр. – Дорогие мои братья и сестры! Я прекрасно понимаю глубочайшее горе родителей и родственников этих людей, во гробех предлежащих. Я прекрасно слышу те скорбные струны, которые печально звенят в их душах. Но вслушаемся и мы в голос справедливости! Чего заслужили сии люди, во гробех предлежащие? Наших искренних молитв? Нашего пения «Со святыми упокой»? Увы, нет. Наши молитвы и наше пение не будут искренними. А, стало быть, будут лживыми. А ложью мы послужим не Богу, а тому, которого принято называть отцом лжи. Нет, братья и сестры! Отринем ложь и скажем честно и откровенно, кто сии люди, во гробех предлежащие! Они – изменники Родины! Они – убийцы невинных людей! И вместо того, чтобы пропеть им «Вечную память», я могу произнести только одно грозное слово: «Анафема!»

Все вокруг стояли, словно поражённые громом. Даже солнце в испуге поспешило спрятаться за тучи, будто его тоже могли арестовать и убить за те слова, которые только что произнёс отец Александр. А священник, наконец, оторвав свой взор от безобразного лица Владыкина, обратился к толпе полицаев:

– Ну а вы, заблудшие! Как же вы хотели, чтобы я отпевал предателей в храме Александра Невского? Да ведь это было бы не что иное, как самое постыдное святотатство! Бедные мои! Дорогие мои! Опомнитесь! Прошу вас всем своим сердцем, искупите перед Богом и людьми свою вину. Обратите своё оружие против тех, кто уничтожает наш народ! Спасите свои души!

С этими словами он снял с себя епитрахиль, сложил её и неторопливо отправился вон с кладбища. Коля подбежал к нему и шёл рядышком, словно оберегая любимого батюшку. Все по-прежнему стояли, словно ушибленные небесным громом. Долго смотрели вслед батюшке, за которым потянулись другие приёмыши отца Александра, матушка Алевтина Андреевна, дьякон Олег, Николай Николаевич Торопцев. И другие люди медленно стали расходиться. Гробы с телами убитых полицаев спешно накрывались крышками, как будто ещё немного, и убитые встанут и побегут догонять отца Александра, чтобы отомстить ему за анафему. Застучали молотки. Гробы один за другим стали опускаться в могилы. Никто из полицаев не бросился за взбунтовавшимся священником. Молча они смотрели друг на друга, ожидая, кто первым скажет что-то. Наконец, один из полицаев чётко вымолвил:

Совсем иного мнения относительно поступка отца Александра придерживалась матушка Алевтина.

– Ох, Саша, Саша! – возмущалась она, пока они шли от кладбища до дома. – О чём ты думал! Зачем ты набрал столько приёмных детишек, если совершаешь такие поступки? Ведь теперь тебя точно арестуют. А я, значит, возись со всеми ими, да?

– Не бойся, Алюня, дети смышлёные, они, наоборот, будут тебе опорой, когда меня не станет, – старался возражать отец Александр. Матушку он боялся куда больше, чем полицаев и немцев.

– Его не станет! – негодовала Алевтина Андреевна. – Да ведь я сразу в гроб лягу, если тебя не станет! Как ты не понимаешь этого, безрассудный протоиерей!

– Лучше бы тебе было страшно, когда ты свою дерзкую речь произносил! Гляньте на эту Жанну д’Арк в рясе!

– Но ведь страшнее, если бы я стал отпевать их, если бы пред Богом творил лживые молитвы и песнопения, противные сердцу!

– Ну и не отпевал бы! Или, чорт с ними, отпел бы… Ох, прости меня Господи!.. Отец Александр! Ведь ты же всегда был разумен и когда надо шёл на компромиссы ради великой цели. Ведь теперь нам и концлагерь запретят. И вообще всё рухнет!

– Не спеши, матушка, Господь многомилостив! Может, и на сей раз пощадит. Не стенай, ласточка моя!

Дома она собрала котомку с едой и вещами на тот случай, если батюшку внезапно придут арестовывать. Время шло мучительно медленно, казалось, вечер никогда не наступит. Но он, наконец, наступил.

Потом было утро следующего дня, а так никто и не пришёл за батюшкой. Помолившись на рассвете, отец Александр отправился доить коз, с недавних пор он почему-то полюбил это занятие, а потом как ни в чём не бывало пошёл в храм.

И в храме всё прошло так, будто никакой вчера не было анафемы, а среди прихожан зоркий глаз батюшки подметил несколько родственников тех, кого он вчера отказался отпевать. Но ещё бо́льшим удивлением и радостью было для батюшки, когда к нему на исповедь подошла Зоя Денисова, мать одного из ещё живых полицаев, которых он вчера обличал, и сказала:

– Отец Александр, хочу вам тайком признаться. Мой-то Володька послушался вас.

– Он и друг его Федька Ильин в леса подались.

Рота эсэсовцев не на шутку взялась за дело, прочёсывая все окрестные леса и болота. Но Луготинцев, Табак и Муркин, местные уроженцы, как свои пять пальцев знали все ходы и выходы, овраги и тропинки, умело уводили свой партизанский отряд от немцев.

– Противно, – ворчал Невский. – Хотелось провести несколько дерзких акций, а в итоге бегаем, как зайцы от охотников.

– И не будем бегать, – возразил Луготинцев. – Определите задачу, и я расскажу, как увести врагов, а самим рыпнуться туда, куда надо.

– Планы у меня, честно говоря, были наполеоновские, – ласково улыбнулся политрук. – Во-первых, напасть на немецкий аэродром и нанести максимально ощутимый ущерб. Во-вторых, перебить охрану концлагеря и освободить заключённых. Кто из них захочет искупить свою вину перед народом, пусть воюет с нами, кто не захочет, с теми тоже цацкаться не станем. А ещё была у меня мечта с вашим закатовским попом повстречаться, а всей его храмине красного петуха задать.

– Ошибаешься, товарищ Луготинцев. Попы наносят ощутимый моральный вред, разлагают антифашистский дух населения.

– Между прочим, – усмехнулся Лёшка, – храм-то в Закатах точь-в-точь, как вы, Невский. Храм Александра Невского.

– Мне ли этого не знать! – хмыкнул политрук. – Между прочим, у меня Невский не фамилия, а почётный псевдоним.

– А так. Исходная у меня фамилия была самая заурядная русская – Лямкин. Потому что предки мои всю жизнь лямку тянули. Отец мой, между прочим, на попа горбатился в Красном селе. И храм у того попа тоже был имени Александра Невского. Построен на средства знаменитого мироеда Синебрюхова. Этакий деревянный резной алярюс самого пошлейшего пошиба. После революции я лично руководил уничтожением этой дровяной хламиды. Потом мне было поручено в разных местах ликвидировать ещё несколько объектов православно-религиозного мракобесия. По иронии судьбы, все они были имени Александра Невского. Вот товарищи по борьбе и присвоили мне почётный псевдоним. Хотели так: Наум Александро-Невский. Но я посчитал, что это слишком длинно и помпезно. Правильно же?

– Теперь ты понимаешь, почему у меня так руки чесались на ваш закатовский храм. К тому же и поп у вас там ужасающе зловредный. Полюбил выкаблучиваться перед фрицами.

– А я вот хотел спросить, – встрял в беседу Табак. – Почему немчуру фрицами называют? Разве это у них самое имя?

– А я отвечу, – сказал бывший Лямкин. – План нападения на СССР у них назывался «Барбаросса». В честь их прославленного полководца Фридриха Барбароссы. Фридрих сокращенно как раз и будет – Фриц. Выдающийся советский писатель Илья Эренбург в связи с этим и придумал называть немцев фрицами.

– Товарищ комиссар! Там немецкий патруль на мотоциклах. Всего два драндулета. Эсэсовцы. Может, придавим?

– Обнаружимся, вот в чём дело, – задумался Невский. – Эх, была не была! Дадим гнидам прикурить!

Но бой получился не пустячным. Следом за мотоциклистами вскоре появился грузовик, а в нём отделение фрицев, человек пятнадцать. Хорошо ещё, что не матёрые эсэсовцы, а так, свежий набор. Перестрелка затянулась надолго. В самый разгар боя Луготинцев обнаружил неподалёку от себя двух новых бойцов, которые рьяно взялись стрелять по немцам. Он сразу узнал их – Федька Ильин и Володька Денисов. Вот только, помнится, Торопцев перечислял их среди полицаев. С некоторых пор шуцманов только так и стали звать – полицаями. Слово «полицай» казалось более обидным, нежели «шуцман».

– Вы с какого здесь рожна взялись? – спросил Лёшка, когда Денисов оказался совсем рядом.

– С вами вместе будем теперь воевать, – отвечал тот.

– Не по своей воле. Нас Владыкин принуждал. А теперь, вот, сбежали. И к вам.

Вскоре немцы, видя, что партизан в лесу много, а мотоциклисты с пулемётами перебиты, решили дать дёру. Оставшиеся в живых вскочили в кузов грузовика, и машина дала быстрый ход. Успели только вслед им всласть пострелять. На дороге и на обочинах остались лежать десять немецких трупов. Но и в нашем отряде были потери. Трое погибли, включая Клещёва. Трое были ранены – один в руку, один в плечо, один в челюсть.

– Зато, вот, у нас молодое пополнение, – сказал Луготинцев, не говоря ничего о том, что парни недавно ещё были полицаями. – И в бою хорошо отличились. Я рядом с ними был. Ручаюсь за товарищей. Мои односельчане. Это Володька Денисов, а он – Федька Ильин.

– Молодцы, – сказал Невский. – Только партизанствовать, братцы, это не только в немца стрелять, но и могилы копать. Даю вам поручение быстро выкопать могилу для наших погибших товарищей.

Схоронив убитых, отряд Наума Невского должен был немедленно уйти как можно дальше от места боя, потому что немцы непременно пришлют туда карателей. Шли весь остаток дня и половину ночи, покуда не объявили привал в надёжной чащобе, со всех сторон окружённой гнилыми псковскими болотинами. Там повалились и мигом уснули, не помышляя даже об ужине, настолько были все измотаны.

Утром развели костёр, сварили кашу, устроились завтракать. Во время завтрака Денисов рассказал о том, как хоронили полицаев, как отец Александр совершил неожиданный поступок.

– «Не стану, – говорит, – отпевать предателей Родины. Анафема! – говорит. – А вы все идите в партизанские отряды!» Вот мы и решили пойти по слову отца Александра.

– Ишь ты! – разозлился Наум Захарович. – Агитатора нашли! Попа! Вот дуралеи!

– Зря вы так, – насупился Денисов. – Хороший батюшка.

– Холёсий батюська! – передразнил его почётный разоритель храмов. – И что ж, не арестовали его после такой пламенной речи?

– О! Я же говорю, что он, курва, провокатор! Ему фрицы же и приказали такие слова произнести. Чтобы проверить, какая у сельчан будет реакция. Да другого бы за такие слова сразу к стенке поставили, и шабаш! В годину всенародного бедствия жирует на немецких харчах. Ну, ничего, найдётся у нас на него петля!

Потом Луготинцев тайком лишний раз предупредил новеньких:

– Смотрите, случайно не проболтайтесь, что и вы под Владыкиным ходили. Комиссар у нас суровый. Пощады тогда не ждите.

– Да уж видать, что за человек, – вздохнул Ильин.

– Зато он и личность при этом героическая, – добавил Луготинцев.

Но в душе у него постепенно накапливалась нелюбовь к Науму Невскому. Началось это после того, как тот отрезал Владыкину уши и нос. Никто бы в отряде так не поступил с пленным. Да и неумно это – жители скажут: «Чем же тогда эти партизаны отличаются от гитлеровцев?»

Отношение Наума к пленным нашим ребятам тоже сердило Алексея. И прежде всего потому, что сам Луготинцев вполне мог оказаться в Сырой низине, ибо когда он пробирался в свои Закаты, сто раз мог попасть в плен. Разве можно так однозначно говорить, что пленные – предатели Родины?

Потом эта история про храмы, которые Наум разрушал, в награду за что из Лямкина превратился в Невского. Как это так? Всё равно, что Клещёв, который натянул верёвку, когда вешали Владыкина, взял бы, да и вместо своей некрасивой фамилии присвоил себе красивую владыкинскую. Не нравилось это Лёшке, не ложилось на душу, не по-русски как-то. Невский – да не тот!

Для полной неприязни не хватало только одного, чтобы политрук был плохим бойцом. Но тут никаких неодобрений не получалось – воевал Захарыч храбро, плечом к плечу со всеми.

Подошёл праздник Успения Божьей Матери, но отцу Александру его омрачил комендант Вертер. Батюшка собирался отслужить праздничную службу, как на Пасху и на Петропавловки, с общей исповедью и причастием, ведь теперь все были крещены им в лагере, с раздачей подарков и питания, ибо всё это было собрано, однако вышло совсем не так, как мечталось. Вертер строго-настрого запретил любое общение с заключёнными. Глядя на священника стальным ненавидящим взором, он бросал ему в лицо жёсткие немецкие слова, похожие на клёкот хищной птицы, а матушка Алевтина Андреевна переводила:

– Говорит, что покуда в окрестных лесах не уничтожена действующая банда террористов, именующих себя народными мстителями и партизанами… В общем, говорит, что до тех пор, пока их не истребили, нам к лагерю нет доступа.

– А теперь он говорит, что мы должны быть чрезвычайно благодарны за то, что местное начальство проявляет добродушие.

– Говорит, что в других местах при появлении в лесах партизан приходят какие-то шутштафели, короче – СС, и набирают из местного населения заложников. Далее, говорит, этих заложников держат взаперти, покуда партизаны не сдадутся. А поскольку партизаны никогда сами не сдаются, этих заложников расстреливают. А в иных местах даже не расстреливают, а запирают в сарай, сарай обливают бензином и поджигают.

– Пожигайт! – радостно узнал знакомое слово Вертер, отчего-то сильно развеселился, изобразил руками вспыхнувшее облако и пфукнул: – Пуф-ф-ф!

– Помилуй нас, Боже! – перекрестился отец Александр. – Переведи ему, Алюня, что он ошибается. Скажи так: сила моей молитвы такова, что если он позволит нам провести праздник Успения Богородицы в лагере, то Дева Мария поможет ихнему СС в борьбе с партизанами.

Матушка перевела, на что немец ещё больше развеселился и ответил, поводя перед носом у батюшки длинным пальцем пианиста.

– Говорит, нет, нет, не выйдет, это всё, как это сказать… ваши, мол, поповские уловки и хитрости. Его на этот силок не поймаешь, – вздохнула матушка Алевтина.

– Да уж, – рассердился батюшка, – были великие ловцы человеков, но такого и они бы, видать, не поймали.

В этот миг к Вертеру явился солдат с донесением, от которого комендант концлагеря пришёл в полное ликование. Весь сияя, как ременная пряжка, он снова обратился со словами к батюшке, а Алевтина Андреевна перевела:

– Говорит, что правда на его стороне. Получено известие о полном разгроме банды партизан. Мол, и без Девы Марии обошлось, и без ваших поповских штучек.

– Говорит!.. – вспыхнул батюшка. – Заладила: «Говорит…. говорит…» Это не он говорит, это в нём говорит! Говорит и высверкивается адским глазом. Тот, кто стоит за всеми ими!

Вернувшись в Закаты, отец Александр, матушка Алевтина и ездивший с ними в Сырую низину Торопцев застали в селе картину сильного оживления. Кругом сновали взбудораженные эсэсовцы, которые, казалось, полностью наводнили село.

– Ишь ты, сколько шутштафелей разом поналетело! – возмущался отец Александр. Он был так рассержен, что даже вид полковника Фрайгаузена, подъезжающего на автомобиле к его дому, не обрадовал батюшку, а лишь ещё больше разозлил.

– Виллькоммен, герр оберст! – произнёс отец Александр неприветливо. – Хлеб и соль вам, с чем пожаловали?

– Благословите, отец Александр, – подошёл к нему Фрайгаузен.

– Бог благословит, – ответил отец Александр и чуть было не отказал в благословении, но опомнился и перекрестил оберста в сложенные ладони: – Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. А мне Вертер только что отказал в проведении завтрашнего праздника в лагере.

– Сейчас я не в силах вам помочь, – виновато сказал Фрайгаузен. – Потерпите, отец Александр, чуть позже всё уладится.

– Это мой долг, которому я вынужден подчиняться.

– Хотел бы исповедаться и завтра причаститься.

– Отчего же нет, герр оберст, коли постились и не очень нагрешили.

На исповеди полковник каялся в том, что ему приходилось стрелять в людей. Отец Александр сухо, без душевного проникновения, отпустил ему грехи и, скрепя сердце, разрешил завтра причаститься. Вечером после службы Торопцев сообщил:

– Говорят, что операция по уничтожению большого партизанского отряда и впрямь прошла успешно. Отряд полностью уничтожен, троих взятых в плен партизан привезли к нам в село и держат под замком.

На другой день было праздничное богослужение. Кончился Успенский пост, который батюшка, как встарь, называл госпожинками, причастников в храме было как никогда много, человек до двухсот. Среди них и один в форме немецкого оберста. И когда он подходил к причастию, у отца Александра невольно сорвалось вместо русского «Иоанн» немецкое «Иоганн»:

– Причащается раб Божий Иоганн во имя Отца и Сына и Святаго Духа.

Потом ему стало стыдно за такую непозволительную вольность, он подошёл к Фрайгаузену и сказал:

– С праздником и с причастием, Иван Фёдорович!

Но он ещё знать не знал, в каком тоне ему придётся разговаривать с дружественным немецким полковником вечером того же дня. Он ещё радовался празднику, насколько это было возможно. Да, не пустили в концлагерь, да, только что в лесах были истреблены русские парни, партизаны, да, эта война уже донельзя опостылела. Но ведь праздник, верующие не умещаются в храме, для причастия пришлось поменять несколько чаш…

Солнце уж двинулось к закату, чтобы, как водится, улечься спать за берегами Чудского и Псковского озёр. Отец Александр лично сел доить козу, а Миша устроился неподалёку его рисовать. У него обнаружился несомненный талант, и недавно батюшка купил ему во Пскове бумагу и карандаши.

– Как будет называться картина? – спросил отец Александр.

– Пока не знаю, – задумчиво ответил мальчик.

– Предлагаю такое название: «Протоиерей доящий».

– Вот ты, Мишутка, как художник, должен знать одну козью особенность, которая всегда настораживает меня в отношении этих представителей животного мира. Ведь когда смотришь козе в глаза, становится жутко. А почему? Как ты думаешь?

– А всё дело в разрезе глаз. Вот подойди поближе, и ты увидишь. Если глаза кошки нам не нравятся оттого, что у неё зрачок обычно расположен в виде полоски в вертикальном положении, то око козы ещё хуже. Видишь, зрачок тоже имеет вид узкой полоски, но она расположена горизонтально. В этом есть что-то неприятное. Вот почему враг рода человеческого обычно изображается с головой козла.

Не успел отец Александр окончить доение, а Миша свой рисунок, как вдруг появилась сильно взволнованная Ева:

– Беда! Надо бы детей всех собрать и не пускать из дома, а то не дай Бог вздумают гулять.

– Пленных партизан казнить будут прилюдно. На площади. Бывшей Ленина.

– Этого не можно допустить! Я это не позволю! А ты и впрямь, Евочка, собери-ка всех малых, займи их чтением. Скажи, что я велел вслух читать Димитрия Ростовского. Ты же и почитай им, как обычно делаешь, но только погуще, подольше. Пока я не вернусь с победой.

Дабы произвести на немцев впечатление весьма важной персоны, он нарядился в свой праздничный подрясник серовато-голубого цвета, который почему-то именовал «лазоревым», подпоясался красивым поясом, который матушка любовно вышила зелёными листочками и лиловыми цветами, надел малинового цвета скуфейку и с Евангелием в руках поспешил вон из дому – туда, на площадь, бывшую Ленина, полный вдохновенного порыва остановить публичную казнь. Он верил в свою победу, призывая на помощь себе святого благоверного князя Александра Невского. Сам не зная, почему, отец Александр был убеждён, что стоит ему явиться, поднять над головою Евангелие, молвить слово заступничества, и вмиг палачи одумаются.

Площадь располагалась недалеко от дома, и вот уже он увидел толпу народа, согнанного для созерцания казни. Рядом с постаментом, с которого ещё в первые дни оккупации немцы свалили памятник вождю мирового пролетариата, уже были сколочены помост и виселица. На помосте стояли эсэсовцы, Фрайгаузен и четверо приговорённых – трое парней и одна девушка. Отец Александр отчего-то был уверен, что увидит среди них своего старого знакомого – Алексея Луготинцева, но его не оказалось. На груди у приговорённых были таблички «Партизан», «Бандит», «Убийца» и «Партизанка».

– Ну-ко, пусти! – грозно приказал отец Александр эсэсовцу, стоящему в оцеплении вокруг помоста. Тот в ответ больно ткнул священника под ребро дулом автомата. Тогда батюшка воззвал к полковнику Фрайгаузену:

Но тот уже заметил его и приказал пропустить. Легко взбежав на помост, отец Александр, как и хотел, мгновенно поднял над собой Евангелие и воскликнул:

– Вы, немцы, и вы, русские! – продолжал батюшка. – Все мы дети матери Церкви. Так проявите же, немцы, милосердие! Не мучайте и не казните сиих юных, полных жизни, ребят и эту девушку. Ведь Христос незримо присутствует здесь, и Он, которого так же публично казнили иудеи, душой с ними. С теми, кого казнят, а не с теми, кто казнит.

– Абфюрен! – гаркнул эсэсовский чин, стоящий рядом с Фрайгаузеном.

– Господь Бог наш… – продолжил было батюшка, но его уже грубо схватили под руки и потащили с помоста.

Алевтина Андреевна, только что подоспевшая, решила, что его тоже хотят казнить, бросилась на охранника, пытаясь прорваться и выкрикивая первое, что пришло ей на ум:

– Не трогайте его! Он под защитой рейхсминистра!

Но отца Александра не собирались убивать. Его стащили вниз и швырнули в объятия жены. От сих пор он становился лишь скорбным зрителем творимой расправы. Командир эсэсовцев стал зачитывать приговор, а Фрайгаузен переводил:

– Подразделение СС провело успешную операцию по ликвидации бандитского формирования. Это бандитское формирование совершило дерзкое убийство служащих отряда вспомогательной полиции села Закаты и пыталось совершить не менее дерзкое нападение на расположенный неподалёку отсюда германский аэродром. Перед вами трое партизан, захваченных в плен живыми. С ними девушка, которая оказывала помощь раненым партизанам. Вот имена этих людей по их собственным признаниям: Александр Табак, Игорь Муркин, Фёдор Ильин и Тамара Лебедева. Комендатура села Закаты Псковского бецирка рейхскомиссариата Остланд провела расследование по делу о бандитской деятельности этих людей и вынесла следующее постановление: приговорить Александра Табака, Игоря Муркина, Фёдора Ильина и Тамару Лебедеву к смертной казни через повешение. Если же в окрестных лесах будут продолжаться партизанские действия, подразделения СС вынуждены будут прибегнуть к карательным мерам против мирного населения. В данный момент приказывается привести приговор в исполнение.

По команде палачи поставили четверых приговорённых на скамью, накинули на шеи верёвки и затянули петли. Все четверо были вне себя от ужаса происходящего. Табак с трудом выкрикнул:

Но на большее у него не хватило ни сил, ни голоса.

– Отец Александр, не смотри! – воскликнула матушка, пытаясь отвернуть мужа от страшного зрелища. Но он не подчинялся ей, напряжённо взирая на казнь.

Скамью выбили из-под ног казнимых, молодые тела неестественно вытянулись, дёрнулись и повисли. Отец Александр отчётливо увидел, как они словно бы откупорились, и нечто лёгкое и светлое метнулось от них в высь. Если бы он не увидел этого, то, быть может, сошёл бы с ума.

– Пойдём, отец Александр, пойдём! – тянула его матушка.

– Пойдём, пойдём, – бормотал он, наконец покоряясь жене. – Инда еще побредем, инда еще побредем…

До самого дома он шёл, тупо глядя перед собой, а возле крыльца вдруг тихонько запел:

Дома он сел за стол и так сидел, застывший, окаменевший.

– Помолиться надо, – робко предложила Алевтина Андреевна.

– Нет мочи, Aлюшка, – тихо промолвил отец Александр.

Пришли дети, которым Ева всё это время читала Димитрия Ростовского.

– А что такое? А что такое? – испуганно спрашивал Коля, пытаясь взять в свои руки холодную десницу священника.

Остальные – Миша, Саша, Витя и Людочка – молча и тихо смотрели, понимая, что произошло какое-то страшное событие и что они могут потерять своего заступника и кормильца, своего милого батюшку, который сидел за столом без кровинки в лице и, если бы не дышал, мог вполне сойти за покойника.

– Ну и нечего! – сказала матушка. – Дел по горло. Или помолитесь, или займитесь чем-нибудь.

Отец Александр глубоко вздохнул и, наконец, вернулся к жизни:

Покуда они все вместе молились, явился полковник Фрайгаузен. Он тихо вошёл, снял фуражку, тоже стал креститься. Отец Александр увидел его боковым зрением и, не оборачиваясь, спросил:

– Я бы хотел извиниться за то, что вынужден был…

– Я бы хотел передать извинения от лица всей комендатуры за то, что мы вынуждены были вас…

– Прошу вас, прочь! – громче произнёс священник.

– Ещё я хотел сказать, что просил разрешения…

– Уйдите! – воскликнул грозный протоиерей. – Я не могу вас видеть! Вон из моего дома!

– Аля, не смей! – крикнул ей отец Александр, но она не послушалась.

Витя так испугался, что заплакал. Тотчас вместе с братом заплакала и Людочка. Коля обхватил батюшку под коленками, как обхватывают мощный и надёжный ствол дерева. Саша и Миша тоже вот-вот готовы были разрыдаться. И только Ева проявила выдержку, взяла молитвослов и стала громко читать дальше.

– Отец Александр, прервись на минуточку. Он не сердится…

– Он хотел передать, что добивался разрешения похоронить казнённых по-христиански, с отпеванием. Но ему категорически отказали.

– У кого же он добивался разрешения? У шутштафелей этих? Вот тебе и полковник! – не остывал гнев отца Александра.

– Полно тебе, Саша! – укорила его Алевтина Андреевна. – Иван Фёдорович из кожи вон лезет.

– Никакой он не Иван Фёдорович! А обыкновеннейший… Розенкранц и Гильденштерн, – припечатал батюшка.

Утром следующего дня он встал раньше всех, тихо собрался и ушёл из дома в брюках, рубашке и лёгком старом-престаром плащике. Вывел из сарая велосипед и уехал из села. Матушка нашла записку: «Не беспокойтесь, буду к обеду». Тем временем отец Александр ехал по псковским просёлкам, держа путь строго на запад. Со вчерашнего он всё-таки был ещё не в себе, как бы слегка тронувшись рассудком. Он уверенно держал руль велосипеда, крутил педали сильными ногами, а перед его взором то и дело выплывали картины того, как люди убивают людей. То немцы расстреливали русских солдат, то русские солдаты запрыгивали в немецкий окоп и резали немцев, то немец гнался за девушкой, а, не будучи в силах догнать, стрелял ей вслед из ружья, то русский врывался в немецкий блиндаж и сыпал из автомата по сидящим там фашистам… Отец Александр отчётливо осознавал, что всё это происходит именно сейчас и именно здесь, в этом мире, созданном Богом и искажаемом сатаною. Он понимал, что на него свалилось тяжкое горе – дар провидения, и всё, что мерещится, в действительности происходит где-то, далеко или близко, но всё это не бред, а происходящее наяву.

– Ну конечно, иначе бы я видел не этих, а то, как вешают тех, вчерашних, – логично рассуждал он сам с собою.

Через некоторое время он добрался до берега священного озера, на котором его небесный покровитель одержал великую победу, и поехал вдоль берега к тому самому месту. Наконец, бросив велосипед, отец Александр оглянулся внимательно по сторонам, снял с себя одежды, оставшись в одних трусах, и отправился в воду. Некоторое время он плыл, потом стал нырять, до самого дна, нырял и шарил по дну в поисках чего-то, о чём мысленно просил. Выныривая, осенял себя крестным знамением и, глядя в небеса, умолял:

– Дай мне! Святый благоверный княже, солнце земли Русской! Дай мне свою победу!

– Ну позволь мне найти её! Святый Александре!

Так повторялось много раз, покуда он не выбился из сил. Только тогда, помня о жене и детях, о прихожанах и о своём пленном воинстве, помня то огромное количество людей, ждущих его и любящих, отец Александр выбрался на берег, сел на песок и огорчённо заплакал.

– Что ти дам, аще того же лета всё ото дна было поято. Но прииду скоро, и со мной во орду поидеши.

С этого дня батюшку нередко стали посещать видения, особенно когда поволнуется. Чаще всего виделось ему его воинство, как немцы гоняют его на разные трудовые повинности – чинить дорогу, валить лес, строить или ремонтировать здания. А однажды ночью батюшка проснулся с чётким осознанием того, что под малым куполом храма кто-то стонет. Он встал, тихонько оделся и отправился в свой храм. Шёл по ночному селу и сам себе удивлялся:

Под купол можно было проникнуть через отдельную лестницу в пристройке с северной стороны. Распугав там голубей, которые бешено метались во все стороны и пару раз погасили крыльями свечу, священник полез на карачках до деревянной двери, открывавшейся кверху, на ней висел замок, но батюшка прихватил ключи. В барабане под малым куполом имелось помещение, достаточное, чтобы в нём расположить человека. Предвидение не обмануло батюшку. Он обнаружил Луготинцева. Лёшка был ранен, голова его и предплечье обвязаны бинтами. Он спал и во сне тяжко стонал. Отец Александр не хотел его будить, но Алексей вдруг сам проснулся, приподнялся, тревожно вглядываясь в своего ночного гостя.

– А, это вы, батюшка, – облегчённо вздохнул раненый.

– Мне Николай Николаевич помог. Я к нему пришёл, а он меня сюда.

– Это он хорошо придумал. Никто и не догадается, что тут кто-то может прятаться. Вот только свет в окошке могут увидеть. А мы окошко фанеркой, вот. Тебе принести чего-нибудь?

– Спасибо, мне Николай Николаевич всё приносит.

– Ну, лежи, прячься. Ишь ты, бывают подпольщики, а у меня завёлся подкупольщик!

На другой день отец Александр весело сказал Торопцеву:

– Да что вы! А я-то думал, никто не догадается.

– Никто и не догадается. Это только у меня чутьё. Вот дела! Бывает подполье, а у нас с тобой, Николай Николаич, создалось подкуполье.

Ему очень нравилась эта мысль, и он часто к ней возвращался, с улыбкой думая про своё подкуполье. Подкупольщик Алексей получал всё необходимое – еду, перевязку, обеззараживающие медикаменты, и вскоре дело пошло на поправку. Раны на голове и в предплечье стали быстро заживать. По ночам он уже вылезал из своего убежища, спускался и выходил на двор, потом батюшка сидел у него, угощал тем-сем и беседовал:

– Вот ты знаешь ли, кто тебя спасает сейчас, прячет от немца?

– Простите, батюшка! Я ж хотел убить вас, а вы… Спасибо вам.

– Не нам, не нам. Ты сейчас под шлемом самого Александра Суворова. Спросишь, как? А вот так. У моего храма два купола. Большой и малый. И обоим я дал имена. Большой, само собой разумеется, князь Александр Ярославич, победитель шведов и немцев. А малый – непобедимый полководец Александр Суворов. Так вот, ты под шапкой Александра Васильевича Суворова скрываешься, знай это.

Но в разговорах с Торопцевым отец Александр ввёл условное конспиративное обозначение для подкупольщика: «барабанный житель».

– Сегодня барабанному жителю творожку отнесу.

– Скоро барабанному жителю придётся искать иную прописку, ночами становится холодно.

Матушка заподозрила и проследила за отцом Александром. Как ни крути, а пришлось и ей открыть тайну подкуполья. Конечно, она взялась жадно пилить мужа:

– Как же ты стремишься к тому, чтобы нас всех погубить! Ну, прямо как вот несёшься на всех парах к погибели! Как будто вокруг тебя не люди, а игрушки. Зачем ты этого разбойника спрятал под куполом?

– Вот что: пойди в комендатуру и донеси на меня!

– И не стыдно такую пакость про меня говорить?

– Ну а что же ты, Аля, сама меня в столь сильных грехах укоряешь?

– Ох, горе моё, беда ненасытная! Мало того, ещё и жиденюшка твоя того.

– А приглядись-ка к ней. Она и сама себя уже видит. Только ты у нас ничего не замечаешь.

Ева с того дня, как казнили партизан, стала беспокойная. Однажды подошла к батюшке с вопросом:

– Батюшка, скажи честно, я похожа на еврейку?

– Да что ты, дева Ева! Даже и не думай! Чистопородная русачка!

– А я иной раз смотрю на себя в зеркало, и мне кажется, в лице стали сильно проявляться еврейские черты. Иду по улице, а навстречу немец, я так и обмираю вся, что он сейчас скажет: «Юде!»

– Никакое не юде! Обычная русская девушка. Не бойся, Муха, нисколько не похожа, к тебе комар носа не подточит.

Но вскоре отец Александр, тоже приглядываясь к Еве, стал и сам сомневаться. Попадётся какой-нибудь дотошный фашист, и впрямь определит национальную принадлежность девушки.

– Как бы мне моё чудо-юде и впрямь не пришлось прятать. К барабанному жителю в соседки, – разговаривал он сам с собой.

Но приближались холода, а отапливать подкуполье невозможно. Пока ещё шёл сентябрь, стояла последняя теплынь. Осень сорок третьего года только наступала.

В один из первых сентябрьских погожих деньков отец Александр на утренней молитве, перечислив имена всех, о чьём здравии духовном и телесном ежедневно просил Господа, вдруг неожиданно для самого себя добавил:

– А также, Господи, спаси, помилуй и вразуми безбожного правителя Иосифа, и даждь, Господи, ему здравия духовнаго и телеснаго и вразумления дураку… сильнаго вразумления, и мирная Твоя и премирная благая.

Произнеся это, он испуганно оглянулся по сторонам, не рухнул ли мир. Но всё было как всегда.

А в тот день на дачу к Сталину приехали на совещание Маленков и Берия с высокопоставленными чинами НКГБ, среди которых был Судоплатов, а также специалист по религиозным вопросам Карпов. Берия докладывал:

– Проведённая органами государственной безопасности специальная операция «Послушники» принесла значительные положительные результаты. Наши агенты, поселившиеся в Псково-Печерском монастыре под видом монахов, сумели одурачить немцев, внушив им, что якобы имеют связь с религиозным подпольем в Куйбышеве и получают от него важную государственную информацию.

– В результате их деятельности, – продолжал Берия, – немцы проглотили огромное количество дезинформации, особенно во время сражения на полях под Курском, Орлом и Белгородом, а также во время нашего недавнего наступления на Харьков. Таким образом, можно говорить о том, что благодаря спецоперации «Послушники» органы государственной безопасности внесли ещё один весомый вклад в общее дело грядущей победы над Германией. Предлагаю отметить присутствующих здесь товарищей, и прежде всего товарища Судоплатова, государственными наградами.

– Отметьте, – благосклонно кивнул Сталин. – А заодно нам пришла пора отметить и товарища Бога, который оказался не на стороне немцев, а на нашей стороне. Наш добрый и хороший русский Бог. В данный момент мы возлагаем большие надежды на предстоящую Тегеранскую конференцию. Союзники должны, наконец, открыть долгожданный второй фронт. Нам нужно использовать и влияние англиканской церкви, руководство которой обращается к нам с просьбой о визите своей делегации в Москву. Пусть приедут. Они должны быть уверены, что у нас нет религиозных преследований. Они должны передать союзникам, что все обвинения в наш адрес, касающиеся таковых преследований, ложны. А, кроме того, их должно встречать духовное лицо, которое по своему статусу могло бы считать себя выше, нежели глава англиканской церкви. Таковым лицом может стать Патриарх. У нас он пока называется местоблюстителем патриаршего престола. Пусть будет не местоблюститель, а просто – Патриарх. Как вы считаете, товарищ Судоплатов? – вдруг улыбнулся он Павлу Анатольевичу.

Тот от неожиданности, что вопрос задан именно ему, вздрогнул, но тотчас же чётко ответил:

– Считаю такое решение весьма полезным для нашего государства, товарищ Сталин.

– Вот и хорошо, – кивнул Иосиф Виссарионович. – А сейчас мы пообедаем и поедем в Кремль. Но сначала нам надо ещё побеседовать с товарищем Карповым.

В тот же вечер, а точнее уже в полночь, в Кремле Сталин и Молотов в присутствии Поскрёбышева и Карпова принимали делегацию высших иерархов Церкви – семидесятичетырёхлетнего Московского митрополита Сергия Страгородского и двух ровесников Сталина – Ленинградского митрополита Алексия Симанского и митрополита Киевского Николая Ярушевича. Сталин поздоровался с ними светским рукопожатием, разговаривал сухо, но вежливо.

– Иосиф Виссарионович, – начал митрополит Сергий, когда все расселись за столом переговоров, – мы очень рады встрече с вами в сердце Москвы, в священном Кремле. Позвольте заверить вас прежде всего в том, что Русская Православная Церковь и мы, её иерархи, непрестанно молимся о грядущей победе над врагом, о спасении нашего Отечества, а также и о здравии духовном и телесном всех руководителей нашего государства. И прежде всего о вас, Иосиф Виссарионович.

– Я это знаю и благодарен, – вымолвил Сталин. – Мы знаем о проводимой вами патриотической работе в церквах с первого дня войны. Правительство получило очень много писем с фронта и из тыла, одобряющих позицию, занятую церковью по отношению к государству. Поэтому я пригласил вас к себе, чтобы сообщить важное решение нашего руководства. Со стороны советского правительства нет возражений против желания Церкви иметь своего Патриарха.

Радостным светом озарились лица митрополитов. Сталин выждал паузу, дав им возможность душевно пережить эту радость, сам размышляя, знали они или и впрямь пока не догадывались о цели их визита в Кремль.

– За работу, товарищи иерархи, – улыбнулся Сталин. – Собирайте Собор, избирайте епископов Патриарха, создавайте постоянный Синод. Я настаиваю, чтобы Собор состоялся в самые кратчайшие сроки, в ближайшие три-четыре дня. Это соглашается с канонами? Прошу высказаться об имеющихся у Патриархии и лично у вас назревших, но неразрешённых вопросах.

– Позвольте заметить, что избрание Патриарха на Архиерейском соборе считаю вполне каноничным, – сказал митрополит Алексий.

– Я присоединяюсь, – продолжил митрополит Сергий.

– Вот и хорошо, – сказал Сталин. – Русская Православная Церковь прекрасно проявила себя в годы войны. Оказалась на передовой борьбы с фашизмом. И не только на нашей территории, но и даже на оккупированных. Говорят, что в куполах Псково-Печерского монастыря прятались партизаны. Это весьма любопытно! И показательно. Сегодня мне рассказывали об одном священнике, который отказался отпевать убитого полицая. Вместо отпевания произнёс анафему и такую проповедь, что после неё другие полицаи ушли в лес к партизанам, чтобы кровью смыть свой позор. Мне по душе такая смелость священника. При советской власти появилось такое нехорошее слово «поп». Я считаю его оскорбительным и буду требовать изъятия этого слова из нашего советского обихода.

– Особо-то оно и не оскорбительное, – улыбнулся митрополит Николай. – По-гречески слово «поп» означает то же, что по-нашему «батюшка».

– А ещё некоторые это слово расшифровывают как аббревиатуру: «пастырь овец православных», – добавил митрополит Алексий.

– М-да? – нахмурился Сталин, недовольный, что ему осмелились перечить. – Какие у вас есть предложения по улучшению нашей работы с Церковью?

– Самым главным и наиболее назревшим вопросом, – тихо заговорил митрополит Сергий, – является вопрос о центральном руководстве Церкви, так как почти восемнадцать лет я являюсь Патриаршим Местоблюстителем и лично думаю, что вряд ли где есть столь продолжительные вреды, что Синода в Советском Союзе нет с тысяча девятьсот тридцать пятого года. Считаю желательным, чтобы Правительство разрешило собрать Архиерейский собор, который и изберёт Патриарха. А также образует орган в составе пяти-шести архиереев.

– Синод необходим, – согласился митрополит Алексий.

– Это наиболее и приемлемая форма правления, – добавил митрополит Николай.

– Согласен, – кивнул Сталин. – Теперь три таких вопроса. Как будет называться Патриарх? Когда может быть собран Архиерейский собор? Нужна ли какая помощь со стороны Правительства для успешного проведения Собора? Имеется ли помещение? Нужен ли транспорт? Нужны ли деньги? Что нужно?

– Эти вопросы, – сказал митрополит Сергий, – мы предварительно между собой обсуждали. Считаем желательным и правильным, если бы Правительство разрешило принять для Патриарха титул такой: «Патриарх Московский и всея Руси». Хотя Патриарх Тихон, избранный в семнадцатом году и назывался «Патриархом Московским и всея России».

– «Всея Руси» лучше, – улыбнулся Сталин. – Считаю это правильным.

– Архиерейский собор можно будет собрать через месяц, – ответил митрополит Сергий на второй вопрос.

– А нельзя ли проявить большевистские темпы? Товарищ Карпов, что вы по этому поводу предложите?

– Если мы поможем митрополиту Сергию соответствующим транспортом для быстрейшей доставки епископата в Москву, товарищ Сталин, то Собор может быть собран и через три-четыре дня, – чётко ответил Карпов.

– Предлагаю восьмое сентября, – сказал Сталин. – Нет возражений?

– Нет, – произнёс митрополит Сергий. Двое других митрополитов тоже согласились, и Патриарший Местоблюститель решил ответить на третий вопрос вождя: – В отношении денег. Никаких субсидий для проведения Собора от государства мы не просим.

– Что ж… – улыбнулся Сталин. – Какие есть ещё проблемы?

– Подготовка кадров духовенства, – промолвил митрополит Сергий.

– Совершенно верно, – подхватил митрополит Алексий, видя, что Сергию сделалось хуже, и ему трудно говорить. – Мы с владыкой Сергием обсуждали этот вопрос и, можно сказать, грезили об открытии богословских курсов.

– При некоторых епархиях, – добавил владыка Сергий.

– Согласен, – кивнул Сталин. – Но почему вы ставите вопрос о богословских курсах, тогда как правительство может разрешить организацию духовных академий и открытие духовных семинарий во всех епархиях, где это нужно?

– Имеется в виду, – подхватил митрополит Алексий, – что для открытия духовной академии у нас ещё очень мало сил и нужна соответствующая подготовка. А в отношении семинарий – принимать в них лица моложе восемнадцати лет мы считаем неподходящим по времени и прошлому опыту, зная, что, пока у человека не сложилось определённое мировоззрение, готовить их в качестве пастырей весьма опасно, так как получится большой отсев. Может быть, в последующем, когда Церковь будет иметь соответствующий опыт работы с богословскими курсами, встанет этот вопрос. Но и то организационная и программная сторона семинарий и академий должна быть резко видоизменена.

– Ну, как хотите, – сказал Сталин. – Это дело ваше. А если хотите богословские курсы, начинайте с них, но Правительство не будет иметь возражений и против открытия семинарий и академий. Что ещё?

– Хорошо бы наладить выпуск ежемесячного журнала Московской Патриархии, чтобы в нём освещалась как хроника Церкви, так и статьи и речи богословского и патриотического характера.

– Журнал можно и следует выпускать, – кивнул Сталин. – Ещё?

Это «ещё» было брошено таким тоном, после которого опытные партаппаратчики ничего более не попросили бы, но митрополиты лишь вошли во вкус и не заметили слегка раздражённого тона в голосе вождя.

– Храмы, – промолвил митрополит Сергий, из последних сил ради такого случая стараясь чувствовать себя хорошо.

– Неравномерное распределение храмов по территории Советского Союза, – продолжил владыка Алексий. – В некоторых областях вообще нет ни одного храма. Их следовало бы открыть.

– Считаю необходимым, – сказал митрополит Сергий, – предоставить право епархиальному архиерею входить в переговоры с гражданской властью. По вопросу открытия церквей.

– Никаких препятствий по этому вопросу со стороны Правительства не будет, – ответил Сталин. – Ещё?

Молотов лицом выдал такую ужимку, по которой владыки должны были понять, что пора бы и честь знать, но те сделали вид, будто не заметили.

– Узники, – тихо проронил митрополит Сергий.

– В ссылках, лагерях и тюрьмах, товарищ Сталин, – продолжил Ленинградский митрополит, – до сих пор томится немало честных, высокообразованных и порядочных архиереев, которых…

– Представьте такой список, его рассмотрим, – перебил его Сталин. – Ещё?

– Бывшие священнослужители, – заговорил митрополит Сергий и сам продолжил: – Которые отбыли по суду срок своего заключения. Им надо дать право свободного проживания внутри Союза. Право исполнять церковные службы. Надо снять с них запрещения. Вернее, ограничения, связанные с паспортным режимом.

– Товарищ Карпов, изучите этот вопрос, – переадресовался Сталин. Вновь обратился к трём архиереям: – Что ещё вы можете сказать в заключение нашей плодотворной беседы?

– Мы считаем необходимым, Иосиф Виссарионович, что нужно предоставить епархиям право отчислять некоторые суммы из касс церквей и из касс епархий в кассу центрального церковного аппарата для его содержания. Под этим аппаратом подразумеваются Патриархия и Синод. Инспектор по административному надзору Ленсовета Татаринцева такие отчисления делать не разрешила. В связи с этим же вопросом мы трое считаем необходимым изменить положение о церковном управлении. А именно, чтобы священнослужителям было дано право быть членами исполнительного органа церкви…

– Против этого возражений нет, – сказал Сталин. – Ещё что у нас? Владыко Николай, вы всё молчите?

– Да. Свечных заводов не существует. Свечи изготовляются кустарями, продажная цена от этого у свечей очень высокая. Лучше было бы предоставить право иметь свечные заводы при епархиях.

– Церковь может рассчитывать в вопросе о свечах на нашу всестороннюю поддержку, – сказал Сталин. Судя по всему, ему вдруг стало нравиться нахальство церковников, решивших брать пока дают. – И во всех других вопросах, связанных с организационным укреплением Церкви, её развитием внутри СССР. Товарищ Карпов, надо обеспечить право архиерея распоряжаться церковными суммами. Не надо делать препятствий к организации семинарий, свечных заводов и так далее. Если нужно сейчас или если нужно будет в дальнейшем, государство может отпустить соответствующие субсидии церковному центру. Товарищ Карпов внимательно изучает всё о вас, – с улыбкой обратился Сталин к иерархам. – Он доложил мне, что вы очень плохо живёте. Тесная квартирка, покупаете продукты на рынке, нет у вас никакого транспорта. Поэтому Правительство хотело бы знать, какие у вас есть нужды и что вы хотели бы получить от Правительства?

Отвечал митрополит Сергий. Кажется, ему стало лучше.

– Прошу принять внесённые митрополитом Алексием предложения о предоставлении в распоряжение Патриархии бывшего игуменского корпуса. Того, что при Новодевичьем монастыре. Что касается продуктов… Мы покупаем их на рынке и вполне довольны. А вот с транспортом просил бы помочь, если можно, выделением машины.

– Помещения в Новодевичьем монастыре, – сказал Сталин, – товарищ Карпов уже посмотрел. Они совершенно неблагоустроенны, требуют капитального ремонта. Чтобы занять их, надо ещё много времени. Там сыро и холодно. Ведь надо учесть, что эти здания построены в шестнадцатом веке. Правительство вам может предоставить завтра же вполне благоустроенное и подготовленное помещение, предоставив вам трёхэтажный особняк в Чистом переулке. Здание великолепное. Ранее его занимал бывший немецкий посол Шуленбург. Но это здание советское, не немецкое. Так что вы можете совершенно спокойно в нём жить. При этом особняк мы вам предоставляем со всем имуществом, мебелью, которая имеется в этом особняке. А для того чтобы лучше иметь представление об этом здании, мы сейчас покажем план его. Пусть товарищ Поскрёбышев принесёт.

Поскрёбышев принёс план особняка по Чистому переулку, дом пять, с его подворными постройками и садом. Этот план передали митрополитам.

– А товарищ Карпов завтра предоставит вам возможность лично осмотреть это помещение, – сказал Сталин, довольный, что может вручить такой ценный подарок.

Митрополиты смущённо благодарили. Сталин подхватил поток щедрости:

– На рынке покупать продукты вам неудобно и дорого. И сейчас продуктов на рынок колхозник выбрасывает мало. Поэтому государство может обеспечить продуктами вас по государственным ценам. Кроме того, мы завтра-послезавтра предоставим в ваше распоряжение две-три легковые машины с горючим. Нет ли ещё каких-либо вопросов ко мне?

– Кажется, всё, – молвил митрополит Сергий, размякший от таких нежданных даров.

– Всё, Иосиф Виссарионович, – подтвердил митрополит Алексий.

– Всё, Иосиф Виссарионович. Разве что ещё одно.

– Иногда на местах бывает переобложение духовенства подоходным налогом.

– Товарищ Карпов, обратите внимание, – сказал Сталин. – В каждом отдельном случае предлагаю вам принимать соответствующие меры проверки и исправления. Ну, – обратился вождь снова к иерархам, – если у вас нет больше к Правительству вопросов, то, может быть, будут потом. Правительство предполагает образовать специальный государственный аппарат, который будет называться Совет по делам Русской Православной Церкви. Председателем Совета предполагается назначить товарища Карпова. Как вы смотрите на это?

– Благожелательно, – ответил Патриарший Местоблюститель.

– Совет будет представлять собою место связи между Правительством и Церковью. Председатель Совета должен докладывать Правительству о жизни Церкви и возникающих у неё вопросах. Товарищ Карпов, подберите себе двух-трёх помощников, которые будут членами вашего Совета. Образуйте аппарат, но только помните: во-первых, вы не обер-прокурор; во-вторых, своей деятельностью больше подчёркивайте самостоятельность Церкви. Товарищ Молотов, надо довести об этом до сведения населения. А потом надо будет сообщить населению и об избрании Патриарха. Набросайте текст коммюнике.

Молотов тотчас принялся писать. Спустя некоторое время он закончил и прочитал вслух:

– «Четвёртого сентября сего года у Председателя Совета народных комиссаров СССР товарища Иосифа Виссарионовича Сталина состоялся приём, во время которого имела беседа с Патриаршим Местоблюстителем митрополитом Сергием, Ленинградским митрополитом Алексием и экзархом Украины Киевским и Галицким митрополитом Николаем. Во время беседы митрополит Сергий довёл до сведения Председателя Совнаркома, что в руководящих кругах Православной Церкви имеется намерение созвать Собор епископов для избрания Патриарха Московского и всея Руси и образования при Патриархе Священного Синода. Глава Правительства товарищ Иосиф Виссарионович Сталин сочувственно отнёсся к этим предложениям и заявил, что со стороны Правительства не будет к этому препятствий. При беседе присутствовал заместитель председателя Совнаркома СССР Вячеслав Михайлович Молотов».

– Хорошо, – кивнул Сталин. – Нет возражений?

– Какие могут быть возражения? – развёл руками митрополит Сергий.

– В таком случае у меня ещё вопрос. В Москву желает приехать делегация англиканской церкви во главе с архиепископом Йоркским. Когда лучше их принять?

– В любое время после выборов Патриарха, – ответил Сергий.

– Мне кажется, лучше будет принять англичан месяцем позже, – сказал Молотов.

– Посмотрим, – сказал Сталин, резко поднимаясь со своего места.

Митрополиты поднялись медленнее. Сергий произнёс короткое слово:

– Мы от всего сердца благодарим Правительство и лично вас, Иосиф Виссарионович, за всё, что произошло сегодня. Это великий день.

– Может, позвать фотографа? – спросил Молотов.

– Какой фотограф! – возмутился Сталин. – Второй час ночи! Сфотографируемся в другой раз.

Проводив троих митрополитов до самой двери своего кабинета, Сталин вернулся к Молотову, Поскрёбышеву и Карпову. Строго распорядился:

– Позаботьтесь, чтоб завтра же сочинённое вами сообщение о данном приёме было опубликовано в центральной прессе.

Барабанный житель окончательно пошёл на поправку, пора было ему и честь знать. Он сам объявил об этом:

Но батюшка уговорил его ещё на денёк задержаться:

– Погоди, завтра праздник перенесения мощей Александра Невского. Последний день под суворовской шапкой побудешь хотя бы. Знаешь ты, что сей праздник означает?

– Пётр Первый задумал перенести останки святого благоверного князя из Владимира, где они хранились, в Санкт-Петербург, туда, где Александр одолел шведов и обрёл славное прозвание Невский. Для сего была основана Александро-Невская лавра. С тех пор мощи покоятся там, где он одержал свою первую славную победу.

– Батюшка, простите меня! – вдруг застонал Луготинцев.

– Вы такой хороший… А я – убийца. Никогда не забуду, как я её застрелил.

– Ох, и не говори! – вспомнил отец Александр, с кем имеет беседу. – Сей грех тебе всю жизнь искупать придётся. Ведь ты знаешь, кого я воспитываю? Её детишечек. Так-то. Ты их сиротами сделал, а я поднимаю. Мишу и Сашу. Были они Медведевы, а стали мои, Ионины.

– Затем, чтобы она больше не засыпала, раз уж проснулась. Ты сам говорил, что раньше не горевал об убитой тобой Таисии. А потом в тебе душа проснулась, и ты стал человеком.

– Рановато. Надо было ей подождать, пока война кончится.

– Э-э, парень! Война никогда не кончится. Она будет идти до скончания человечества.

– А так. Война между Богом и дьяволом. А поле битвы – сердце человеческое. Так что душе проснуться никогда не поздно и не рано. А ведь у скольких несчастных она так и не просыпается до самой кончины. А это – полная погибель душе. Убийцы, воры, насильники, грабители, утеснители… Считается, что несчастны те, кого они угнетают, грабят, насилуют, лишают жизни. На самом деле несчастны не жертвы, а те, кто превращает их в жертвы. Жертва – что значит? Жертвуется Богу. Замученные, убиенные, растерзанные, все они – Божья жатва, и поступают к Богу. А те, кто мучил, убивал, терзал – адская жатва, и поступают эти во ад. Истина простая, да немногие её искренне принимают всем сердцем.

– Что же, вы думаете, и вправду есть рай и ад?

– Думают неверующие и сомневающиеся, а я просто знаю.

– В это мне трудно поверить. Я сейчас только в одно верю.

– Ну и дурак. Я кто? Всего лишь человек. Да, я протоиерей. Но что собой представляю? Отголосок, отблеск. А верить надо в Бога.

– Очень даже просто. У тебя отец был? Был. У отца отец был? Был. У твоего деда отец был? Был. И так далее. У каждого был отец. Но ведь был какой-то первоотец. Он и есть Отец наш небесный. Творец всего.

– Нам в школе говорили, первоисточник всего – материя. Она первична.

– Чтобы такого, как ты, дурачить. То, что создало материю, и есть Бог.

– А говорили ещё, что мы от обезьяны произошли.

– Ну, это кто как. Гитлер, возможно, и имел своими предками обезьян. Кто от кого произошёл, тот в того и верит. Я верю в Бога, в то, что мой прапредок был им создан. А хочешь верить в обезьяну, ходи в обезьяний храм.

– Что, представил себе этакое и смешно стало? То-то же. Я читал, будто в Африке есть племя, которое считает своё происхождение от ящериц или иных каких-то гадов. Ну и на здоровье! Фашисты, возможно, тоже от какого-то изначального шутштафеля происходят. Но всё же им не одолеть тех, кто ведёт своё начало от Адама и Евы. Победа будет за нами, Алёша! Я тебя сегодня нарочно кормил одной постной кашей. Когда утром проснёшься, вот почитай тихонечко вслух, я тебе загнул страницы, откуда и докуда. Прежде, чем покинешь суворовскую шапку, причастишься. И тебя Бог сбережёт, когда ты к своим партизанам отправишься. Путь-то неблизкий до Гдова и далее.

– Отец Александр, всё забываю вам сказать одну вещь. У нас в отряде был политрук. Наум Невский.

– Это псевдоним. Настоящая его фамилия у меня выпала из башки. У меня вообще после этого ранения многое из памяти будто в болото провалилось. А псевдоним не простой. Этот Наум Захарыч перед войной взрывал храмы, и всё ему попадались храмы Александра Невского. За это ему и присвоили такой почётный псевдоним.

– И он страшно мечтает взорвать и ваш храм, а вас самого поставить к стенке.

– Не знаю. Но хорошо, что я вспомнил вас предупредить. Если такой появится, будьте начеку. Перед тем как мы немецкий аэродром должны были атаковать, этот Наум ночью исчез и всё тут. Может, каким-то образом в плен попал, но мне кажется, он догадывался, что всех нас перебьют, вот и дал дёру, сволота.

– Не помню, батюшка. Меня сначала в руку ранило, потом как шарахнуло в голову, я дальше ничего не помню. Очнулся на другой день вдалеке от места нашей гибели. Мы ведь все там полегли, кроме меня, дурака.

– Нет, не все, Лёша. Четверых ваших к нам сюда привезли и на площади устроили публичную казнь. У меня на имена удивительная память. Как сейчас в ушах слышится: «приговорить Александра Табака, Игоря Муркина, Фёдора Ильина и Тамару Лебедеву к смертной казни через повешение».

– Игорёк! Сашка! – застонал Луготинцев. – Ведь это же мои лучшие товарищи! Что же вы не пали в бою-то!

– Знай, что они прошли через казнь с достоинством. И к народу успели воззвать: «Товарищи!»

– Ильин, тот был из полицаев, к нам переметнулся. По-настоящему парень хотел свою вину искупить. А Тамара… Её Сашка Воронов, тоже в нашем отряде сражался, из одной деревеньки зазвал. Любовь у них была. Сашку, наверное, под аэродромом убило. А Тамарка, стало быть… Вечная им память! Что же меня-то спасло?

– Бог. Ты ещё свой страшный грех многими делами искупить должен. Добром.

Луготинцев задумался. Долго молчал. Потом промолвил:

Отец Александр загадочно усмехнулся и произнёс:

На другой день отец Александр в течение всей праздничной литургии чувствовал необычайный подъём духовных сил. Будто не было войны, смертей, концлагерных бараков, виселиц, а наступил мир, и всё в природе и людях ликовало. И когда в конце службы в очередной раз пели: «Величаем, величаем тя, святый благоверный княже Александре…», в сладостный миг отцу Александру показалось, что вот-вот, и он взлетит под купол храма. В то же мгновение ему померещилось, будто он находится не здесь, а в каком-то огромном архиерейском храме, при многочисленном стечении первоиерархов, которые творят что-то важное и весьма торжественное. Видение исчезло, заронив в душу батюшки радостную тревогу.

Когда в храме после службы остались только ближайшие, отец Александр весело взял чашу с остатками святых даров и сказал:

– Пойду причащу барабанного жителя. Последний денёчек он у нас спасается.

Матушка укоризненно вздохнула, Торопцев улыбнулся, дьякон Олег, который тоже уже знал о барабанном жителе, сделал вид, будто ничего не слышал.

Поднявшись в подкуполье, отец Александр застал там Луготинцева, готового, собранного.

– С праздником тебя, Алёша! С Александром Невским!

Приняв у грешника короткую исповедь, он причастил его и вновь озарился задорной мыслью – такого не бывало! Чтобы священник причащал кого-то не в самом храме, а в барабане под куполом храма. В этом было одновременно и что-то особо таинственное, и торжественное, и озорное. Будто они были двое мальчиков, затеявших некую игру.

– Причащается раб Божий Алексий во имя Отца и Сына и Святаго Духа, аминь, – произнёс батюшка, возвращаясь душой к важности совершаемого действия. Ибо это на самом деле была никакая не игра.

И когда Алексей причастился, в сей миг вновь отца Александра посетило странное видение. Всё тот же большой архиерейский храм, множество свечей, стройное многоголосое пение, Московский митрополит Сергий Страгородский в патриаршей мантии, и другой славный первоиерарх – Ленинградский митрополит Алексий Симанский – вручает ему патриарший жезл…

– Ах! – только и воскликнул отец Александр, когда видение, мигом мелькнув, исчезло. Он пришёл в себя, улыбнулся: – Поздравляю тебя, Алёша, с принятием святых тайн. Вот тебе просфорочка, перекуси, а чуть позже Николай Николаевич тебе принесёт обедать.

До полного разгрома немцев под Сталинградом Гитлер находился в своей украинской ставке «Вервольф», что означало «Волк-оборотень». В первых числах марта вылетел из Винницы в восточно-прусскую ставку «Вольфшанце», «Волчье логово», которую он любил больше. Хотя бы потому, что в неё к нему чаще приходили добрые вести с фронтов, а туда, в «Оборотня», поступали донесения страшные. Из «Вольфшанце» он уехал в Германию, некоторое время пробыл на Оберзальцберге, а к началу Курской битвы вернулся в Восточную Пруссию. Здесь ему суждено было пережить поражение в летней кампании 1943 года. В сентябре он ездил в Мюнхен для составления нового правительства из числа преданных ему фашистов, а потом снова вернулся в «Волчье логово».

Во время одного из долгих вечерних чаепитий с бесчисленными пирожными за одним столом с Гитлером сидели неразлучный с фюрером начальник оперативного отдела верховного главнокомандования Йодль, рейхсминистр восточных территорий Розенберг, начальник штаба верховного главнокомандования Кейтель, министр иностранных дел Риббентроп, руководитель политического отдела рейхскомиссариата «Остланд» Трампедах, руководитель группы четвёртого отдела РСХА штурмбаннфюрер СС Нейгауз, руководитель СД Кальтенбруннер, министр внутренних дел Фрик, секретарша Шрёдер, адъютант Гюнше и камердинер Линге. Разговор шёл важный. Говорил Розенберг:

– Избрание в Москве Патриарха – вынужденный ход Сталина. Йозеф хочет выслужиться перед союзничками, которые всегда упрекали его в гонениях на религию. Понятное дело, русские добиваются от англо-саксов открытия второго фронта. В Москву приехала делегация англиканских попов во главе с архиепископом Йоркским Кириллом Гарбеттом. Её встречал новый Патриарх, который, как уверяют, до этого сильно болел и был чуть ли не при смерти, а как только его избрали, мгновенно исцелился.

– Очередная поповская махинация, – поморщился Гитлер.

– Тем не менее то, что Сталин стал заигрывать с Богом, даёт ему дополнительные очки в большой игре с русским народом, – продолжал Розенберг. – Если мы сейчас начнём сворачивать Псковскую миссию, о чём вы говорили недавно, то, напротив, потеряем множество очков в нашей игре с русскими.

– Спаржа и кольраби сегодня были восхитительные! – похвалил Гитлер недавнюю еду. – А каковы сейчас нам поданы эклеры, а? Йодлю явно понравились. Подайте ему ещё штук пять. Русского Патриарха надо заблокировать. Пусть все русские попы, которым мы позволяем вести свою деятельность на территории рейха, соберут конференцию и грозно произнесут анафему Московскому Патриарху. Пусть они объявят его кем угодно – мошенником, антихристом, самим сатаною. Пусть они скажут: «Московский Патриарх извлечён из кармана Сталина и весь пропах его табачными крошками!» Пусть выплеснут на свет всю подноготную, все помои, которыми только можно испохабить имя этого Патриарха. Вот и всё. Всё гениальное просто, как спаржа, Альфред.

– Нам остаётся только в очередной раз восхититься мудростью нашего вождя! – сказал Трампедах.

Гитлер, как всякий самовлюблённый человек, выпил эту льстивую фразу с жадностью, с какой пьяница проглатывает долгожданную рюмку. Но тотчас брови его насупились.

– Что же касается Псковской миссии, то до меня доходят очень нехорошие слухи, – прорычал он. – Вскормленные вами, Розенберг, русские попы полностью вышли из-под контроля. Мне доносят, что они перестали служить молебны в пользу германского оружия, что они не восхваляют нас в своих проповедях. Мало того, они зачастую просто действуют вразрез с нами. Устраивают кормёжку пленных русских ублюдков, содержащихся в концлагерях. Крестят всех напропалую, а потом эти крестники уходят в партизанские отряды. И вот что: там, где есть большие приходы, там как раз и больше всего случаев нападения партизан. Получается, что они пропагандируют борьбу против нас. Что же будет теперь, когда они узнают, что с подачи Сталина бывший Патриарший Местоблюститель стал полноправным Патриархом? А ведь этого бывшего Патриаршего Местоблюстителя, насколько мне известно, они почитают как своего церковного фюрера. Что же теперь произойдёт в их лохматых головах? Бунт против нас и благословение Сталину. Я предлагаю следующее: не закручивать гайки, но и не сюсюкать с попами. Провести децимацию по всем приходам Псковской миссии. Выявить зловредных попов, объявить их пособниками Сталина, помощниками убийц мирного населения. И казнить. Пусть не публично. Но чтобы народ знал. И чтобы попы знали, что с нами шутки плохи. А главное, повторяю, пусть предадут анафеме Московского Патриарха! Это я поручаю вам, Розенберг, и вам, Нейгауз. И советую вам, штурмбаннфюрер, прекратите жрать мясную падаль. Взгляните на Йодля, с тех пор как он тоже стал вегетарианцем, он помолодел. Вот увидите, я прикажу подавать мясные блюда не в тарелках, а в гробиках! И эклеры, в которых не джем, а жирные сливки, тоже в виде маленьких гробиков.

В конце сентября за отцом Александром приехали на машине.

– Владыка Сергий во Пскове и прислал за вами.

Они давно не виделись, и отец Александр всё собирался сам съездить к преосвященнейшему, да куда там, сколько дел в приходе, сколько событий, вот снова перестали разрешать привозить обеды в концлагерь, беготня по немецкому начальству, высиживание в очередях в комендатуре, да мало ли чего другого ежедневно наваливалось. Не говоря уж о том, что богослужение не бросишь, народ ходит в церковь, ждёт каждого праздника, постится, исповедуется, причащается, крестит детей, отпевает покойников, венчается. А тут ещё немцы постановили, что ни крестить, ни отпевать, ни венчать нельзя прежде, чем не зарегистрируешь рождение, смерть или брак в комендатуре. Надо было немцев просвещать, что это есть не что иное, как возвращение советских порядков… Короче, давно батюшка собирался, да так бы и не поехал, если б за ним не прислали.

В машине оказался давний приятель отца Александра священник Иоанн Лёгкий, он ехал в Псков из Гдова и заехал в Закаты. Отцу Александру радостно было ехать с ним. Порасспрашивали друг друга о житье-бытье, потом Ионин спросил Лёгкого:

– Ты же, отец Иоанн, был заместителем начальника Псковской миссии, а теперь кто, не ты?

– А, хороший батюшка. Слава Богу. А то ведь, поди, суетно. Я бы не хотел на таких должностях.

– Жив, в Латвии. Он был настоятелем Свято-Троицкого во Пскове. Смело проповедовал, ничего не скажешь. Его арестовали, обвинили в антигерманской агитации, хотели угробить, но вступился Фрайгаузен, вступился преосвященнейший, иные лица, и батюшку перевели в Латвию под надзор. Служит там. А отец Николай Колиберский скончался.

– Очень тяжело болел, бедняга. Ну вот, а когда назначили начальником миссии отца Кирилла…

– …он взял меня к себе в заместители. В апреле экзарх возвёл его в сан протопресвитера с предоставлением права совершать литургию по архиерейскому чину.

– Ну ты, батюшка, совсем тёмный! Замшел в своих Закатах!

– Был он патриаршим местоблюстителем, а стал полноправным и полноценным Патриархом Московским и всея Руси.

– А ведь мне это во сне однажды приснилось! – засмеялся отец Александр.

– Так ты у нас, стало быть, провидец, – тоже засмеялся отец Иоанн, потому что когда отец Александр смеялся, пожалуй, только Гитлер бы остался хмурым.

– И что же мы будем решать? – спросил закатовский батюшка, нарадовавшись.

– То-то и оно, – нахмурился отец Иоанн. – Немцы требуют, чтобы мы предали его анафеме. Как пособника Сталина.

Псков был всё так же хорош своей увядшей красотою. Стояла дивная золотая осень, которую и Пушкин здесь видывал, листва в большинстве своём пожелтела и начинала обильно облетать. Из городских строений по-прежнему новизной отличались водонапорные башни, за которыми и немцы ухаживали больше, чем за чем-либо другим.

Въехали в кремль, подкатили к зданию Псковской Православной миссии. В большом зале там уже собрались лучшие представители миссии, председательствовал экзарх Сергий Воскресенский. Он мгновенно увидел отца Александра, радостно улыбнулся ему, закивал своей красивой львиной головой. По обе стороны от него размещались за столом и вдоль стен на стульях начальник Псковской Православной миссии отец Кирилл Зайц, его заместитель отец Николай Шенрок, секретарь Андрей Овсянникович Перминов, старший ревизор и благочинный по Псковскому округу протоиерей Фёдор Михайлов, младший ревизор священник отец Георгий Бенигсен, он же являлся руководителем так называемого «Стола по распространению христианской культуры среди молодёжи». Присутствовали здесь протоиерей Николай Жунда, священник Ливерий Воронов, благочинный Дновского округа отец Владимир Толстоухов, благочинный Порховского округа отец Иаков Начис, протоиерей Павел Студентов, благочинный Солецкого округа протоиерей Владимир Бируля. Ещё священник Николай Гурьянов, которого в прошлом году митрополит Сергий лично рукополагал, а отец Александр при этом присутствовал, будучи в гостях у экзарха. Были тут и многие другие, некоторых отец Александр-то и не знал.

Разговор уже шёл. Говорил митрополит Сергий:

– Немцы требуют, чтобы все русские священники собрались на конференцию и единогласно осудили Патриаршего Местоблюстителя и митрополита Московского Сергия Страгородского за то, что он принял Патриаршество из рук Сталина и в день праздника перенесения мощей святого благоверного князя Александра Невского состоялась интронизация.

– Точно, в тот день! – прошептал отец Александр, вспоминая свои видения двенадцатого сентября.

– Но! – продолжал Прибалтийский экзарх. – Вся суть в том, что не из каких таких рук Сталина никто Патриаршество не принимал. Да, Сталин разрешил избрать Патриарха. Но он всего лишь выполнил просьбу отцов Церкви, с которой они обращались к нему на протяжении многих лет и в которой выразились все чаяния народа русского. И если бы Сталин назначил владыку Сергия Страгородского Патриархом, тогда да, это было бы нарушением всех канонов. Но патриарший местоблюститель стал Патриархом, будучи выбранным на Соборе епископов Русской Православной Церкви, который состоялся восьмого сентября в Москве по всем канонам. Девятнадцать иерархов единогласно избрали владыку Сергия. И через четыре дня в Богоявленском соборе Москвы состоялась интронизация.

– Богоявленском, – кивнул головой отец Александр, теперь понимая, какой храм ему привиделся тогда.

– Знаменательный день, – громко произнёс отец Кирилл Зайц. – Божий знак. В день Александра Невского!

– Именно так! – тихо промолвил отец Александр.

Ропот одобрения пронёсся по залу. Все зашевелились, переглядываясь с улыбкой и чуть ли не подмигивая друг другу.

– Мы не вправе осуждать владыку Сергия, – продолжал экзарх. – И наоборот, обязаны признать его Патриархом Московским и всея Руси. И подчиняться только ему. И чрез него получать Божье благословение. В то же время руководство Зарубежной Русской Православной Церкви намерено в первых числах октября собраться в Вене на конференцию и осудить действия владыки Сергия Страгородского.

На сей раз поднялся ропот неодобрения. А отец Георгий Бенигсен даже воскликнул:

– А вот это мы как раз имеем право не одобрить. Зарубежники всегда упрекали нас в сотрудничестве с большевиками. При этом они не претерпевали никаких гонений. Им и не снилось то море страданий, которое затопило Русскую православную церковь. И при этом постоянно они нас поучают. Да ещё требуют покаяния. Сами же спокойно уживаются с Гитлером…

– Но сейчас и мы уживаемся с Гитлером, – невесело улыбнулся митрополит Сергий.

– Да, но чего это стоит нам и чего стоит им! – возразил отец Иаков Начис.

– И какова будет расплата нам и какова им! – добавил отец Николай Шенрок.

– Конечно! – продолжил протоиерей Владимир Бируля. – После разгрома под Курском немцам уже не оправиться. Близок час их изгнания из России. И что нас ждёт от возвратившихся большевиков?

– Разумеется! Они нас по головке не погладят, – засмеялся отец Николай Жунда.

– Погладить – погладят, вот только вопрос, чем! – сказал отец Иоанн Лёгкий и тоже рассмеялся.

– Отцы, отцы, сейчас не об этом, – остановил беспорядочные выступления экзарх. – Нам придётся пойти на компромисс. Ничего не поделаешь. Я предлагаю следующее: мы решительно отказываемся не признавать Патриарха Сергия. Это раз. В то же время мы не станем высказывать никаких осуждений в адрес Венской конференции зарубежников. Это два. Будут ли возражения?

Разные выступающие после этого в основном соглашались с первым и не вполне соглашались со вторым, давая себе возможность выплеснуть накопившееся раздражение против зарубежников, которые и впрямь, не испив ни капли из той чаши страданий, что выпала священству, оставшемуся в России при большевиках, не переставали клеймить этих страдальцев позором, сидя в тепле и безопасности, требовать от них покаяния, за которое тем пришлось бы испить чашу до самого донышка.

Всё же в итоге приняли точку зрения экзарха и так и постановили. Когда диспут окончился, отец Александр перемолвился словечком со своим любимым другом.

– Отче Александре, как ты жив-здоров? – расцеловываясь, спросил митрополит Сергий.

– Живее всех живых, как сказано советским Горацием про советского Веспасиана, – остроумно ответил отец Александр.

– Наслышан я, что матушка Алевтина детей более не рожает, а семейство твоё всё растёт и растёт. Так ли это?

– Ох, горе моё, растёт оно, – закивал отец Александр.

– Да, и счастье, конечно. И счастья гораздо больше в жизни.

– Кто же не знает, что отец Александр Ионин стал полководцем, – встрял в разговор отец Кирилл.

– С войском моим плоховато, – нахмурился отец Александр. – Комендант лагеря господин Вертер, одноимённый несчастному персонажу Гёте, то разрешает нам окармливать узников духовно и телесно, то вдруг категорически воспрещает. Вот уж месяц, как нам ни разу не разрешили привезти в лагерь обед. А ведь войску надо кушать, иначе это войско постепенно начинает состоять из доходяг.

– Немудрено, что твой Вертер так злобится, – сказал митрополит. – Под Курском-то германцу вломили по первое число. Треск стоял на всю вселенную. У тебя в Закатах-то было слышно?

– Треска не слышно, но что вломили им, это чувствуется, – сказал отец Александр.

– Так что, отче, сколько у тебя сейчас детей в семействе? – спросил отец Кирилл.

– Родных четверо, – отвечал отец Александр. – Вася, Митя, Андрюша и Данилушка. О них я давно уж ничего не знаю. Воюют ли, служат ли, живы ли вообще? – Он с надеждой взглянул в глаза митрополита, что тот снова даст ему какую-то весточку о сыновьях, но в глазах Сергия читалось: «Ничего, пусто!» – А приёмных у меня теперь шестеро – Коленька, Ева, Саша, Миша, Людочка и Витя.

– Даже Ева есть, – тихо рассмеялся отец Николай Гурьянов, стоя неподалёку и внимательно прислушиваясь к разговору.

– Выкрестушечка, – пояснил отец Александр. – Ага, была даже не помню как, Хива… а, Хава! Ну конечно, по-ихнему Хава, а по-нашему, по-правильному, Ева. Так я её окрестил. Вельми старательная христианка получилась. И даже в чертах лица ничего еврейского не осталось. Вот до чего! А вообще, у меня все приёмные детки хорошие. Озорничают, конечно, по молодости лет, но Закон Божий твёрдо знают, помощники у меня во всём. Такие славные птенцы оперяются под моим крылом! Особенно мальчик Коля. Да что там, все очень хорошие. Даже не берусь сравнивать. А вы просто так любопытствуете или с какой корыстью?

– С корыстью, отец Александр, – ответил экзарх.

– В Латвии, в городе Саласпилсе есть детский концлагерь.

– Немцы туда свозили детей казнённых родителей.

– Нам удалось наконец выпросить этих детей.

– Отдают? Я возьму, конечно возьму! Кого людям пристрою, а нет, то своё семейство пополню! – горячо заговорил отец Александр. – Уж кому, как не мне, знать, что такое концлагерь. А каково там бедным детям!

– Вот, отцы! – сказал митрополит. – Четверых родил, шестерых чужих приютил, и ещё готов взять. Сбывается, отец Александр, твоё юношеское пророчество, что будешь богат детьми.

– Мы все возьмём детей из Саласпилса, – сказал незнакомый отцу Александру совсем молоденький священник. – Кого себе, кого прихожанам пристроим. Когда можно туда поехать?

Домой в Закаты отец Александр возвращался весьма не один.

Всё его существо рыдало, а сам он себе не мог позволить при этом поплакать, чтобы не расстроились дети, которых он вёз из лагеря в Саласпилсе. Трёх мальчиков и трёх девочек дали ему для устройства – десятилетнего Диму, восьмилетних Олю и Павлика, семилетних Лену и Витаса, и Галю пяти лет. То, что довелось отцу Александру увидеть в Саласпилсе, раздирало его душу на части. Жалобные, тощие, изможденные и больные подростки и совсем дети, руки пронумерованы, лица серые, бескровные, глаза, полные боли и страха. И сейчас в машине, которую выделил экзарх, они ехали всю дорогу от Латвии до псковских земель молчаливо, безрадостно. Каждый из них уже знал, что рано радоваться нельзя. И только Леночка иногда задавала вопросы:

– Я же вам говорил, что будем жить вместе в селе Закаты. Очень хорошее село, люди там добрые, хорошие. Места очень красивые.

– Дедушка, а есть такое место, где нет немцев?

– Потому что там у меня дом. И дома других людей, которые вас к себе возьмут. Там мой храм Божий, вы все будете в него ходить.

– А вдруг тебя очень захочет кто-то другой к себе взять?

– А храм это не страшно? Там не будут кровь брать?

– Да, у нас у всех детей немцы брали кровь. Они говорили, что у немецких детишек не хватает крови, и потому мы должны своей кровью поделиться.

Отец Александр сжался весь, чтобы не зарыдать. Аж кадык заломило от невыносимой боли. А Леночка продолжала надрывать его сердце:

– А некоторые дети потом умирали, потому что у них своей крови становилось мало-мало. Дедушка, а почему у немецких детишек не хватает крови?

– Не знаю, деточка. Ты о них теперь не думай. Больше никто не станет у вас брать кровь. Я вас не дам в обиду.

– А вы не врёте? – вдруг сурово спросил Дима.

– Я никогда не вру, потому что я священник. И у нас в Закатах храм святого благоверного князя Александра Невского. Слыхали о таком? И ещё у нас школа. Я там преподаю Закон Божий, а ещё много хороших и полезных предметов преподаётся. Физика там, математика, русский язык, литература, немецкий язык…

– Я немецкий учить не буду, – гневно объявил Дима.

– Ну и напрасно. Немцы есть плохие, а есть хорошие. Это вы случайно к плохим попали. А у нас в Закатах немцы в основном хорошие, не злые, и детей не обижают. А скоро немцы уедут… Только это пока ещё тайна, и вы, смотрите, не проболтайтесь, что я вам её выдал, а то мне плохо будет. Ладно?

– Ла-а-адно, – хором откликнулись дети и немного повеселели.

– Дедушка, а можно я тоже у тебя жить буду? – спросил Дима.

– Да у меня уже есть один сын Дима, – покраснел батюшка. – А там, в нашем селе, другие люди вас ждут, ещё лучше, чем я. И Торопцевы, и Комаринские, и Чеховы, и Дорофеевы, и Петровы, и Прокловы. Они ещё из-за вас спорить будут, кому кого взять.

– Вот тебе истинный Господь Иисус Христос! – осенил себя крестным знамением отец Александр.

Это произвело на детей сильное впечатление, и они ещё больше взбодрились. Последний километр дороги так и заваливали батюшку вопросами:

– Это у нас в селе солнце всегда очень красиво вечером садится. Уходит за озеро, на котором в тысяча двести сорок втором году великий князь Александр Невский разгромил немцев, которые шли на Русь. Утопил их в озере. Они там под лёд провалились.

Когда въехали в село, дети жадно вглядывались в окна автомобиля.

– Вот оно какое, наше село Закаты, – торжественно объявил отец Александр. – Нравится?

– А вот уже виден наш храм святого Александра Невского. Видите, какой нарядный, высокий. Нравится?

– Вот тебе неистовый Господь Иисус Хлистос! – громко ответила Галя и размашисто осенила себя крестным знамением. И батюшка так растрогался, что подумал: «И эту к себе возьму!» Но тотчас вспомнил, что встреча с матушкой будет нелёгкая. Когда же подошёл этот решающий час, отец Александр первым делом объявил:

– Матушка! Это не нам дети, а раздадим по прихожанам!

– Здра-асьте-пожалте! – почти рассвирепела Алевтина Андреевна. – Ты попробуй котят раздай, когда кошка окотится, а тут дети. Прямо так тебе и расхватают!

– И смотреть нечего! Ну ладно бы ты двух-трёх привёз, а то вон какую кучу! Да истошные какие! Боже ты мой, где же они такие получились?

– Немцы детский концлагерь устроили в городе Саласпилсе, – пояснял батюшка. – Владыка Сергий упросил немцев, чтобы малых сих роздали по священникам Псковской Православной миссии. Не обошлось без поддержки Ивана Фёдоровича.

– Было за дело. А сейчас, коли он такое благое совершил, я перед ним извинился и пригласил: «Милости просим к нам в Закаты, только уж никого больше не вешать, а так, в гости!»

– Да не бойся ты, ласточка моя, мне, знаешь, сколько денег отвалили на подъём сей поросли, у-у-у!

– Так ты что, всё-таки жаждешь, чтобы и они все были Ионины? – аж подпрыгнула матушка от страшной догадки.

– Нет-нет! – замахал руками отец Александр. – Это только если кто-то останется не пристроенным. А если кто-то возьмёт к себе кого-то, то я поделюсь деньжищами этими.

– Ну что таращитесь? Идёмте в дом! – обратилась матушка к детям, которые испуганно взирали своими не детскими глазами на перепалку их доброго дедушки с этой недоброй тёткой.

В доме произошло знакомство новых детей с уже приютившимися при батюшке.

– А эта тётя злая? – спросила Оля, когда матушка исчезла на кухне и загремела там посудой, начав приготовление обеда.

– Что ты! Она очень не злая, – заверил батюшка.

– Не бойтесь, – сказал Коля. – Матушка Алевтина строгая, но не злая, а наоборот, очень добрая. А ты, Людка, – погрозил он кулаком Людочке, – только попробуй квакни, что они воняют!

– Матушка Алевтина добрая, но суровая, – сказал Саша.

– А этот мальчик у нас латышок, – сказал отец Александр. – Его зовут Витас. Но мы его окрестим в православную веру, и он у нас будет Виталий. Правильно? Можно было бы и Виктором, но у нас уже один Виктор есть. Вот он. Знакомьтесь, деточки, все друг с другом, располагайтесь. Матушка вас сейчас покормит всех, а я пока пойду по селу пройдусь.

И он отправился по Закатам. Время близилось к вечеру. К первым, естественно, отец Александр пришёл к Торопцевым. Николай Николаевич и Васса Петровна подумали, пошушукались между собой и согласились взять одного ребёнка, сразу же вдвоём отправились в дом к батюшке.

– Советую вам взять Диму, – говорил отец Александр. – Очень серьёзный молодой человек. Самый старший, ему уже десять.

Познакомившись, Торопцевы согласились взять к себе этого Диму. И они ему понравились. Видно было, что почему-то он так и не доверяет седобородому и седовласому «дедушке». Собрались уж было уходить, как вдруг Васса Петровна расчувствовалась до того, что решила взять и Олю:

– Коль! Давай ещё вот эту девочку возьмём. Смотри, какая хорошая, жалобная!

– Я сам хотел тебе предложить двоих взять, да не решался, – обрадовался Николай Николаевич.

Отец Александр ликовал. Теперь, даже если не возьмут других детей, все-таки не шестеро, а четверо добавятся. Не такая кровопролитная битва с матушкой предстоит. Но он сходил к супругам Чеховым, которые в последнее время особенно приякорились к Церкви, и те тоже согласились взять. Сергей Петрович Чехов, войдя в батюшкин дом, весело и громко объявил:

– Ну, значит, так тому и быть! Как тебя величать?

Галю забрал учитель Сергей Иванович Комаринский. Жене его Бог детей не дал, и они уже начали подумывать о том, чтобы взять со стороны.

– Мне самому жалко расставаться с этой девочкой, – сказал батюшка. – Но, как говорится, бьют – беги, дают – бери, а берут – давай. Иди, Галочка, жить к Сергею Ивановичу. Это золотой души человек. Что говорить – учитель! Хочешь быть дочкой учителя?

– Но впредь, маленькая, когда будешь креститься, то не говори: неистовый Господь Иисус Христос, говори: истинный. Запомни. Ладно?

Дорофеевы тоже согласились взять одного ребёнка, но у них ничего не получилось. Отец Александр хотел отдать им Витаса, но латышок вдруг разревелся и никуда идти не захотел.

– Берите тогда девочку. – Матушка кивнула на Лену.

– Ох ты, Боже мой! – вздохнул отец Александр. – Ну что тут поделаешь? И впрямь, обещал. Уж простите, пускай Витас и Леночка у нас остаются.

– Пускай! Пускай! Пускай! – в один голос завопили другие дети – Саша и Миша, Витя и Людочка, Коля и Ева.

– Как хотите, – сердито махнула тряпкой матушка Алевтина. – Хорошо хоть, этих обшивать не надо.

Дети и впрямь ещё в Риге были добротно одеты во всё если и не новенькое, то в хорошем состоянии. Где-то митрополит Сергий раздобыл много детской одежды для маленьких саласпилсцев.

И весь оставшийся вечер отец Александр беседовал с прежними и новыми своими приёмышами о том о сём, о церковном и не церковном, а главное – о хорошем, потому что плохого маленькие узники Саласпилса успели в своей жизнюшке хлебнуть много.

– Ну вот, – прощаясь перед сном, говорил батюшка. – Дал мне Бог ещё двоих детушек.

А ложась спать, придумал даже такую песенку, которую и напевал себе под нос весело:

– Вы, попята, как опята, вылезли на мне. Вы, попята, как опята, на старом пне.

– Заморочила ты мне, Аля, голову с этими детьми! И забыл главное-то сказать. Счастье какое! На Москве Патриарха выбрали!

– Высокопреосвященнейший митрополит Сергий Страгородский стал святейшим Патриархом Московским и всея Руси!

– А ещё важное: летом под Курском Красная Армия сильнейше разгромила немецкую.

– Что ж она всё громит и громит каждый год, а никак не догромит? Под Москвой громила, под Сталинградом громила, теперь под Курском громила, а немец всё тут как тут!

– Наполеона тоже у Бородина били, а потом Москву отдали, а потом сколько ещё сражений было. А Гитлер намного сильней Наполеона. Может, ещё и у нас тут под Псковом битва будет, кто её, войну, знает.

– Не приведи Боже! Куда ж тогда мы с такой оравой ребятишек?

Алексей Луготинцев за три дня лесами без приключений добрался до партизанской республики, расположенной к востоку от Гдова. Отправился на доклад к командующему партизанским соединением, из которого ныне была создана целая бригада:

– Товарищ командующий! Разрешите доложить, отряд, в котором я находился под руководством товарища Невского, сумел провести ряд дерзких операций, в том числе по ликвидации полицаев. Была спланирована и организована акция по захвату немецкого военного аэродрома. Однако наш отряд натолкнулся на ожесточённое сопротивление немцев. В смертельной схватке с врагом подавляющее число бойцов отряда пало смертью храбрых. Трое – Игорь Муркин, Александр Табак и примкнувший к нашему отряду бывший полицай Федька Ильин были взяты в плен и казнены в селе Закаты. Повесили их. С ними и девушка, которая к нам примкнула. Тамара Лебедева. А вот товарищ Невский перед самым нашим нападением на аэродром куда-то исчез. Возможно, был взят в плен.

– Ранен был в руку и в голову. Очнулся в лесу, дошёл до села Закаты. Там меня спрятал один знакомый человек, Николай Николаевич Торопцев. Под куполом храма у священника Ионина.

– А вот товарищ Невский не прятался под куполами храмов, – рассердился командующий. – Раненный, он добрался до нашего расположения и лечился в нашем полевом госпитале.

– Можете с ним повидаться. Не знаю, где были вы, но он тоже участвовал в бою за взятие аэродрома. Объясните, как понимать?

– Возможно… Быть может, он совершил манёвр, о котором не поставил меня в известность?.. А что он обо мне говорит?

– К счастью для вас, он говорит, что вы отчаянно сражались и пали смертью храбрых. Вы свободны.

В покровский канун в Закаты приехал Фрайгаузен. Отстоял службу, исповедовался батюшке вместе со всеми, и отец Александр пригласил его отужинать.

– Вы, отец Александр, буквально обросли детьми, – говорил полковник, когда они все вместе шли из храма.

– Не без вашей помощи, – с укором сказала матушка.

– А какие из Саласпилса? – спросил полковник.

– Вот этот Виталик, бывший Витас, – показал батюшка, – и вот та Леночка. Говорунья, каких свет не видывал. Иной раз так и подмывает топнуть ногой: «Заткнись!» Да как вспомнишь, откуда я её выцарапал…

– Двух взял Николай Николаевич Торопцев, девочку Галю – учитель Комаринский, одного Чеховы забрали.

– Нет, я спрашиваю, как другие дети восприняли пополнение?

– Отменно восприняли. Так, словно нашлись ещё их братик и сестрёнка. Они у меня все хорошие. К Православию тянутся, прилежные детишки. И, слава Богу, не болеют. К целителю Пантелеймону часто ходят прикладываться. Он – помощник великий в деле здравоохранения. Каждому врачу надобно иметь его при себе. А сколько врачей это понимают? Единицы. А в Сырой низине вспышка дизентерии. Моё пленное воинство болеет. Люди умирают. А Вертер с самого Успения запретил нам всякое общение с заключёнными. И не разрешал ни разу с тех пор привозить им обеды. Сначала говорил, что в лесах действует банда террористов, и пока их не уничтожат, лагерь закрыт для общения. Теперь партизан уничтожили, теперь что? Почему нельзя? А вот просто: нельзя и всё! Прикажите ему, Иван Фёдорович.

– Я поговорю с Вертером, – нахмурился Фрайгаузен, отводя глаза в сторону. – Но и вы должны пойти нам навстречу. Зайдёмте в дом, там договорим.

Ужинали все вместе. Матушка испекла в огромной сковороде картошню – её коронное блюдо. Сваренную картошку она толкла и взбивала, как сливки, добавляла туда молоко и яйца, укладывала на сковороде, как пирог, и запекала в русской печи. Получалось несказанно вкусно и красиво. Сверху картошня покрывалась красно-коричневой огненной корочкой, внутри была жёлтая, пышущая жаром. И так-то пальчики оближешь, а если ещё сверху полить луковым соусом, то просто объедение.

– Ну что, дас ист гут? – спрашивал батюшка, видя, как Фрайгаузену нравится угощение. – Шмект?

Дети сосредоточенно уплетали матушкино произведение искусства. Даже Виталик и Леночка, которые поначалу с ужасом взирали на явившегося к ним в дом господина в немецкой военной форме, забыли про свои страхи и старались просто не глядеть в сторону Фрайгаузена. Леночка осмелела настолько, что спросила:

– Дедушка, а можно мне будет ещё малюсенький кусочечек? Вот такусенький, – она показала мизинец.

– Всем по такому ещё достанется, кто не насытится, – сказала матушка. – Только какой же он тебе дедушка? Я сколько раз повторяла тебе, зови его отец Александр.

– Ибо я мужчина ещё молодой, – смеялся батюшка. – Мне ещё только седьмой десяток лет. Хоть хожу я с бородой, хоть и весь совсем седой, человек я молодой. «Отец Александр» – не надо, зовите меня все неофициально батюшкой.

– А нет, ты мой дедушка, – возразила Леночка.

– Вот настырная! – с укором сказала Алевтина Андреевна.

– Ну пусть, если ей так нравится, – сказал батюшка. – Ино я и могу уже быть дедушкой.

Потом осмелел и латышок. Он вдруг посмотрел строго на немца и произнёс:

– Витас! Витас! Биттес-дриттес! – не унималась девчонка.

– Был Витас, а ныне – раб Божий Виталий. А кое-кого я могу и оставить без добавочной картошни, – пригрозил батюшка.

– А я, когда тут подвизался, меня тоже первым делом крестили, – сказал Коля.

– Ишь, как выражается – «подвизался», – умилился отец Александр. – Вижу, быть тебе, Коля, священником.

– Девочки священниками не получаются, – возразил Витя. – Если хочешь, я вместо тебя священником буду. А ты матушкой.

После ужина Фрайгаузен и отец Александр отправились погулять, запретив кому-либо сопровождать их.

– Ни для кого уже не секрет, что наша летняя наступательная кампания провалилась, – скорбно заговорил полковник. – Положение германской армии сложное. Время победных реляций кончилось. Ведомство Розенберга оказывает на нас сильное давление в отношении священников Псковской Православной миссии. Указано, что священники на территории рейхскомиссариата Остланд обязаны ежедневно совершать молебны о победе германского оружия.

– Завтра праздник Покрова Божьей Матери. Он, как известно, ведёт своё происхождение от того, что русские корабли с угрозой подошли к Константинополю, но греки опустили в воду покров с головы Богородицы, на море поднялась буря и потопила все корабли. Вы можете сослаться на этот случай и сказать, что не всегда мы празднуем русские победы. Что сейчас Сталин и его армия такие же язычники, как те Аскольд и Дир, которые хотели захватить православный Константинополь. И что в праздник Покрова Богородицы надо молиться, чтобы новая буря смела Красную Армию новых безбожников.

– И вы думаете, я соглашусь на такое? – смело спросил отец Александр. – Никогда! К тому же вы, голубчик, перепутали. Покров это совсем иное. Не про корабли… Там Константинополь был в осаде со стороны мусульман, а наши предки участвовали в той осаде, будучи язычниками. Разница большая!

Фрайгаузен остановился и вдруг свирепо посмотрел в лицо священника:

– Вы обязаны призывать Божью благодать на Германию!

– Вы можете пострадать за свой отказ. Гитлер чётко произнёс, что по приходам Псковской Православной миссии необходимо провести децимацию.

– Да. Это когда войско проигрывало сражение, над ним производили децимацию – лишали жизни каждого десятого солдата.

– Но сражение под Курском проиграла не Псковская Православная миссия. Пусть и производят децимацию в вермахте.

– Если вы будете упорствовать, я не смогу больше покровительствовать вам. Подумайте о своей огромной семье.

– Над моей семьёй – покров Богородицы. И над всей Россией. И это не важно, что Сталин и его люди безбожники. Гитлер ещё худший безбожник. Я бы сказал и сильнее: ваш Гитлер – наложник сатаны.

– Не перебивайте меня, герр оберст! Ваш вермахт трещит по швам. Вы наступали на Москву и проиграли сражение. Всё сваливали на мороз. Летом прошлого года вы опять успешно наступали летом и опять проиграли зимой под Сталинградом. Опять виной всему – морозушко. Но в этом-то году вы получили по зубам не в страшный мороз, а в самое что ни на есть лето! Вы говорите, что я пострадаю. Христианину только радостно пострадать за истину Христову. Это большая честь для него. Если Христос пострадал за меня, почему же я не должен пострадать за Него? Пусть меня лучше немцы расстреляют, чем наши, когда придут. Вы говорите, пострадает моя семья. Но послушайте, не в этом году, так в следующем Красная Армия докатится досюда. И что будет с моей семьёй, если я стану произносить гитлеролюбивые воззвания?

– Если даже это и произойдёт, ваша семья эвакуируется в Германию. Я вас заверяю, что не брошу, переправлю и устрою как надо.

– В футбол вы, конечно, лучше… Да не хочу я в Германию! И детей туда не отдам. Мои-то, которые из Саласпилса, при одном только виде вашей формы чуть в обмороки не падают. У них кровь забирали. Якобы для детей Германии, у которых недостаток крови. Это как понимать?

– Это никак не надо понимать… Среди немцев, увы, тоже попадаются мерзавцы.

– Что-то многовато их под Гитлером развелось!

– Так вы решительно отказываетесь пойти мне навстречу?

– С огромным наслаждением, Иван Фёдорович, выйду вам навстречу с чашей и причащу вас Святых Тайн. Во имя Отца и Сына и Святаго Духа. Но навстречу вашему Гитлеру не пойду. Можете меня хоть сейчас застрелить. Есть у вас там пули в пистолете?

И тут произошло совсем неожиданное. Фрайгаузен вдруг решительно обнял батюшку и почти прорыдал:

– Как мне тяжело, батюшка, как мне тяжело! Я русский, я православный. Но я немец, я служу своему немецкому народу! Меня судьба надвое раздирает. Я скоро… Меня скоро не станет.

– Голубчик мой! Голубчик! Только не вздумайте что с собой такое! Слышите меня?

Странная и диковатая это была картина – русский священник в скуфейке и фуфайке, надетой поверх подрясника, и немецкий полковник в сером военном мундире и фуражке с орлом и свастикой, стоят на околице псковского села и обнимаются. Мимо проходил какой-то дедок, остановился и его аж перекосило:

Разговора с Наумом Невским у Луготинцева не вышло. Они встречались, перебрасывались друг с другом словами, но ни тот, ни другой не заговаривали о бое за аэродром. К тому же Луготинцев определился в другой отряд, где политруком и командиром был славный малый Василий Чернецков. Заводной, весёлый, одно удовольствие было с таким вместе воевать. В конце октября они совершили успешную диверсию на дороге между Псковом и Гдовом. Напали на немецкую колонну из трёх машин. Взорвали мину под передней, а остальные подвергли ожесточённому обстрелу. Три десятка немецких солдат осталось лежать рассыпанными по дороге и на обочинах в нелепых позах. А среди четверых убитых офицеров Луготинцев признал одного:

– О! Этого я хорошо знаю. Он, гад, частенько к нам в Закаты наведывался.

Отец Александр всё это увидел как наяву. В несколько мгновений вдруг пронеслось в нём – дорога, две легковые машины и грузовик с немецкими солдатами, взрыв, беспощадный пулемётный, автоматный и ружейный огонь из леса, Фрайгаузен отстреливается, пули попадают в него, одна, вторая, третья, он падаёт, и вот уже не кто иной, как Лёша Луготинцев переворачивает его с живота на спину и говорит: «О! Этого я хорошо знаю».

Отец Александр переоблачался в тот миг в алтаре по окончании литургии. Руки и ноги у него похолодели.

– Господи! – воззвал он. – Даждь, Господи, здравия духовнаго и телеснаго рабу Божию Иоанну! А ежели его убили, Господи, то прости ему вся согрешения его, вольная и невольная, даруя ему Царствия Твоего небеснаго и причастия тайн Твоих вечных и Твоея бесконечная и блаженная жизни наслаждение.

Так он и молился потом несколько дней – и о здравии и одновременно о возможном упокоении, покуда на девятый день не увидел во время богослужения самого Фрайгаузена. Он прошёл мимо батюшки, скользнул в воздухе и исчез, только успев бросить слово:

Вернувшись домой после этой службы, отец Александр долго смотрел в огонь печи и тихо промолвил:

– Какую чашу, батюшка? – спросил его оказавшийся поблизости Миша.

– Чашу?.. А молочка я хочу, Мишутка. Налей-ка мне, мальчик, молочка, будь добр.

– Я! Я налью! – закричал стоявший ближе к столу и кувшину с молоком Виталик.

– Раб Божий Виталий! Рвение похвально, однако я и впрямь попросил Михаила, – строго приказал отец Александр.

Латышок ещё в Саласпилсе научился у русских детей говорить по-русски, но родной акцент всё равно никак не мог утратить. Однажды вечером, когда все собрались за столом, он вдруг вспомнил:

– А помнишь, Ленка, как мы боялись в больницу?

– Помню. У-ужас! – мгновенно нахмурилась девочка.

– Там такое было! У-у-ужас! Туда детей брали и нарочно их заболевали разными болезнями. А потом лечили. Какие-то дети выздоравливали, а какие-то умирали. Придут и говорят: «Этот мальчик болен, его надо в больницу». И уводят. А мальчик-то здоров. Которые дети выздоравливали, потом нам рассказывали, как им сделают укол, и они от этого укола заболевают. А их потом разными таблетками лечат. Кому лучше становится, а кто – в сырую землю. А там медсёстры все латышки. Злющие-презлющие! Детей бьют, особенно русских, прямо-таки ненавидят!

– Хорошо, что я теперь не латыш, – вздохнул Виталик.

– Это ж они, ироды, опыты над детьми ставили. Лекарства испытывали. Ой-ёй! – покачалась из стороны в сторону Алевтина Андреевна. – Ну, кушайте, кушайте, не вспоминайте об этом!

– А помнишь, матушка, как Людочка однажды во время моей проповеди стояла передо мной и уснула, стоя. А когда я стал говорить про избиение младенцев царём Иродом, она именно это услышала, сердечко её опечалилось, и она громко во всеуслышание спросила: «А зацем он детей избил?»

– И неправда! Я никогда не говорила «зацем»! Я всегда говорила «зачем», – обиделась Людочка.

– Точно, – согласился батюшка, – это я перепутал. Так некоторые местные говорят. Это псковская особенность языка – цекание. «А в Опоцке городоцке улоцки – как три крюцоцки» – такая даже есть дразнилка.

100

В середине ноября было грустное отпевание и погребение. У Чеховых не прижился Павлик. В один из дней он с утра стал жаловаться на сильные боли в груди, повезли его срочно во Псков в больницу, а он там и умер. Вскрытие показало обширный инфаркт. У мальчика с детства было больное сердце. В Саласпилсе оно, как видно, заледенело, а тут оттаяло у добрых людей и расползлось.

– Всё-таки у нас детки растут и прививаются, и не болеют нисколько, – говорила матушка Алевтина. – Тьфу-тьфу-тьфу, конечно, надо постучать по столу.

– Ну какое тьфу-тьфу-тьфу! Ну какое по столу! – возмущался отец Александр. – Ведь ты же по-па-дья! Супруга священнослужителя! Протоиерея! И какие-то при этом присутствуют языческие «тьфу-тьфу-тьфу»!

– И прав ты, отец Александр. Глупа я у тебя. Надо говорить: «спасибо тебе, Боже!»

– И опять глупость сказала! «Спасибо» означает: «спаси тебя Бог». Получается, ты Богу говоришь, чтобы он сам себя спас. Ну, как будто ты не за попом тридцать три года живёшь! Век живи, век учи тебя, матушка Aлюшка! Эх ты, солнышко моё!

101

И снова отец Александр с Алевтиной Андреевной ехали в Сырую низину к остервенелому коменданту Вертеру. Он мог и вообще не принять или принять лишь для того, чтобы поиздеваться. Так получилось и на сей раз. Он гавкал, а матушка переводила:

– Говорит, что больше никакого общения с заключёнными вообще не будет, потому что в лагере эпидемия тифа. Кроме того, говорит, что вышло распоряжение фюрера сворачивать работу с русскими священниками, которые не оправдали возложенных на них надежд. Скоро, говорит, на нас начнётся крестовый поход, всех нас арестуют и повесят, а храмы наши сожгут. Если, говорит, вам любезнее ваш Сталин, то всем вам дорога в выгребную яму.

Унылым было возвращение домой. Отец Александр лишился доступа к своему воинству. Да и подобных угроз прежде Вертер себе не позволял. Видать, и впрямь Гитлер задумал крестовый поход на Православие. В тот же вечер к отцу Александру явился посыльный немец с письмом из комендатуры, в котором сообщалось, что согласно циркуляру свыше впредь в школах запрещено преподавание Закона Божия.

– Да, пошло-поехало! – сказал отец Александр. – Это за то, что мы отказались отречься от Патриарха. Небось, зарубежники себе льгот заработали на своей конференции.

102

Через пару дней после вечернего богослужения Ева занималась с детьми. Отец Александр предоставил для этого свои картинки.

– Можно и так сказать, – сказала Ева. – Он Христа боялся. А Христос среди новых детей должен был родиться. Вот он и убивал детей.

– А это чево? – спросила Леночка, показывая другую картинку.

– Это? Это Адам и Ева… Их Господь из рая выгнал.

– А что такое «На реках вавилонских»? – спросил Коля, показывая картинку, под которой была такая подпись.

– Это народ был в плену на реках вавилонских, – ответила Ева. – Как наш народ сейчас. А враги требовали от пленного народа песен. Но народ не мог петь свои песни, покуда не освободится… Ну, смотрите батюшкины картинки, да смотрите, не порвите! А то батюшка огорчится. А ты, Коля, вот, почитай всем вслух про Левшу. У тебя хорошо получается.

– «Когда император Александр Павлович окончил венский совет, то он захотел по Европе проездиться и в разных государствах чудес посмотреть…»

Тем временем матушка ни с того ни с сего снова стала гневаться на отца Александра за то, что тот прятал Луготинцева:

– Ох, Саша, Саша! Как б я знала, что ты того Ирода под куполом прячешь… Я б его лично оттуда сволокла.

– Ну всё, всё уже, давным-давно ушёл он. В леса свои ушёл. Там теперь огромный партизанский отряд. По всем правилам.

– Они-то по всем правилам, а ты, Саша, не по правилам живёшь! А если бы немцы узнали? И не лезь ты ко мне со своими поцелуями! Что-то жар у меня… Пойду лягу. Плохо мне, знобит…

Наутро обильно повалил снег. Стоял конец ноября, и, в общем-то, в снегопаде не было ничего удивительного. Но, глядя в окно на этот мощный обвал снега, отец Александр вдруг ни с того ни с сего подумал: «А ведь Аля в этот снег уйдёт». Его пронзила насквозь эта мысль. Он хватился, где жена, стали искать её – нигде не могут найти!

– Она ещё вчера странная такая была, жаловалась на сильную головную боль, весь день ничего не ела, – сказала Ева. – Вдруг вспомнила, как часто обижала меня, стала плакать и просить прощения. А когда я хотела обнять её, она вдруг сделалась строгой и говорит: «Нечего нам обниматься!»

– Правда, голова у неё болела, и ночью она спала от меня в отдалении, в другой комнате, – сказал отец Александр встревоженно.

103

А матушка Алевтина тем временем шла и шла по лесу через снегопад. Она шагала размашистым шагом, усталая немолодая женщина, полная, одышливая. Её охватило отчаяние. Она уже давно поняла, что совершила непоправимую ошибку, в порыве решилась на опрометчивый шаг, о котором уже сильно жалела. Даже если это тиф, отец Александр спасёт её, да ведь можно и оградить её, больную, от остальных, лечить, молиться. Это ведь не как в концлагере, где все в одном бараке и оттого друг от друга заражаются. Да и там кто-то заразится, а кто-то находится рядом и хоть бы что…

Теперь нужно было лишь найти обратную дорогу домой, но метель мела и мела, матушка Алевтина давно сбилась с пути и не знала, в каком направлении шагать, чтобы выйти к родным Закатам. Она молилась путеводной «Одигитрии», без конца повторяла молитву Иисусову, самому Спасу, «Луце и Клеопе во Эммаус спутешествовавшему», мученице Алевтине Кесарийской и шептала:

Но отчаяние долго терзало её, покуда не навалилась усталость, а вместе с ней всё больше и больше охватывало матушку тёплое и спокойное равнодушие. Она не сбавляла шагу, но ей уже было спокойно на душе, что так и надо, Господь всё делает правильно, Он либо выведёт её на путь правильный, либо заберёт к себе. Оставалось только ждать.

Когда наступила ночь, тело сковало сильной немощью.

– Вот оно, наконец-то, – шептала матушка. Но ещё продолжала некоторое время идти. Наконец остановилась, несколько раз из последних сил перекрестилась, прошептала «Царю небесный» и, теряя сознание, блаженно и уютно упала в сугроб.

104

Её весь день искали по всему селу, обошли все дома, нигде не обнаружили попадью.

– Ну где же она, ну где же она, моя ласточка! – причитал отец Александр. – Ведь никогда такого не бывало!

Он всё ждал, что иным зрением увидит её, но всё никак да никак.

– Письмо! Письмо от матушки! – раздался крик Евы.

– Как письмо? – обрадовался отец Александр. – Откуда? Куда она мотанула-то?

– В Евангелии у неё я нашла, вот, написано: «Отцу Александру».

Батюшка дрожащими руками взял конверт, вытащил из него и развернул лист бумаги, сложенный в четверо. Вот что он там прочитал:

«Дорогой и любимый мой муж Саша! Когда мы ездили с тобой в последний раз в Сырую низину, я там, по-видимому, подхватила инфекцию. По всем признакам, мне известным, это тиф. Я не имею права подвергать тебя и наших детей смертоносной опасности. Прошу вас не искать меня, а молиться о моём ангельском упокоении. Я решила просто уйти в лес куда глаза глядят и там найти свой безропотный конец…»

– Найти её! Она ушла в лес умирать от тифа! Понимаете, чтобы нас не заразить! Готовьте сани, лыжи!

Он заставил всех шевелиться, действовать по его указам, хотя все дети его и так были утомлены поисками. Все Торопцевы были тоже здесь – и Николай Николаевич, и Васса Петровна, и Катя, и Надя, и даже восьмилетний Костик. И учитель Комаринский.

– Как же мы будем искать её? – спросил Николай Николаевич. – Ведь мы даже не знаем направлений.

– Во всех направлениях! Один туда, другой сюда, третий туда. Нельзя терять ни минуты!

– Батюшка, подумайте, – сказала Васса Петровна. – Снег не утихает. Если все мы пустимся в поиски, многие из нас могут в такой пурге заблудиться и погибнуть. Ведь дети полны решимости вести поиски.

– Мы тоже в отчаянии, как и вы, – продолжал Торопцев. – Но по трезвому размышлению…

– В данном случае мы бессильны, – сказал Комаринский.

– Тогда я один пойду! – сказал отец Александр. – Меня Бог выведет к ней. Давайте мне мои лыжи и привяжите ко мне салазки, чтобы я мог привезти её домой.

В сей миг у присутствующих вдруг родилась надежда, что, может быть, и впрямь Господь поведёт отца Александра туда, где можно найти ещё живую матушку.

– Хорошо, – сказал Торопцев. – Мы с Сергеем Ивановичем будем сопровождать вас. Только мы.

– И я! И я! И я тоже! – закричали Миша, Саша и Костя Торопцев.

– Я повторяю, только мы с Сергеем Ивановичем, – сурово произнёс Николай Николаевич.

Они надели лыжи, Торопцев впрягся в лёгкие салазки, которые использовались для постоянной перевозки воды и дров, и три спасателя вышли в метель искать потерявшуюся матушку. Белый с чёрным пятном на глазу Нельсон и его мать, сплошь чёрная Ночка сначала бодро и весело сопровождали их, забегая вперёд, но постепенно стали трусовато жаться поближе, ожидая, когда люди повернут домой, в тепло и уют. С ума они, что ли, посходили?! Пройдя пару вёрст, Комаринский не вынес пурги и бьющего прямо в лицо снега и крикнул вслед быстро бегущему отцу Александру:

– Я никого за собой не прошу, – отвечал священник крайне сердито.

– Он идёт наобум, – сказал Комаринскому Торопцев. – Он выбьется из сил и поймёт, что надо возвращаться. Или мы найдём её. Я почему-то верю, что найдём.

И случилось чудо, пурга стала стихать и стихать. Они шли уже больше часа, когда снег полностью прекратился. Утих и ветер. А ещё через час тёмный лес озарила луна. Собаки взбодрились, вновь бежали впереди людей, лишь время от времени весело оглядываясь.

– Как же ты далеко зашла, моя девочка, как далеко! – бормотал себе под нос священник. Он уже выбился из сил, но продолжал идти туда, куда его вело нечто необъяснимое.

Внезапно он остановился. Это были те самые деревья, которые он отчётливо видел над матушкой, когда она ложилась в сугроб.

– Нельсон! Ночка! Ищите! Ищите матушку Алевтину!

Собаки постояли, некоторое время внимательно глядя на отца Александра, чтобы как можно точнее понять задачу. Вдруг поняли и стали пружинисто рыскать, вальсируя кругами по сугробам. Люди в надежде смотрели на их озадаченное кружение, тяжело дыша после столь трудного, изнурительного пробега. И тут Нельсон стал хрюкать, внюхиваясь в один из сугробов, чихать и рыть, рыть. Ночка тотчас присоединилась к нему.

– Что там, Николай Николаевич, подойдите вы! – затаив дыхание, попросил отец Александр.

Торопцев и Комаринский бросились туда, где рыли собаки, тоже стали рыть снег.

Отец Александр встал в снег на колени и посмотрел в чёрное, полное звёзд и лунного света небо. «Звездное небо над нами и нравственный закон внутри нас» – почему-то вспомнилось ему. И показалось каким-то отчуждённо нелепым. И всё вдруг стало отчуждённым и нелепым вокруг отца Александра. Он смотрел, как его самые близкие друзья укладывают окоченевшую его жену Алюшку на салазки, и в голове у него было пусто и звонко, как в ледяном шаре.

– Постойте! – Он встал с колен, подъехал на лыжах. Наклонился над спящим лицом покойницы. Осторожно произнёс: – Талифа куми!^[7]

Ничего не произошло. Господь дал только одно чудо, состоявшее в том, что они её нашли.

105

На рассвете трое изнурённых лыжников со скорбной поклажей добрались до своего села. Два гроба были ещё в сорок первом заготовлены отцом Александром для себя и любимой жены. Они хранились на колокольне под лестницей, и теперь настал черёд одного из них. Пока ещё было утро и все малые дети спали, Васса Петровна, Надя, Катя и Ева с трудом раздели Алевтину Андреевну, обмыли её ледяной водой, обтёрли спиртом. Сами растёрлись этим простейшим дезинфицирующим средством. Обрядили покойницу в лучшее платье, надели белые носки и летние туфли. Вчетвером уложили полнотелую попадью в гроб. Отец Александр наблюдал за этим со стороны. И казался безучастным ко всему происходящему.

– Батюшка, вы бы легли спать-то! – сказала Васса Петровна. – Мой-то силач и то уже спит. Удивительно, как наш учитель выдержал такое путешествие.

– Осталась единица, – печально сказал отец Александр.

Гроб поставили в холодные сени. Теперь отец Александр мог дочитать матушкино письмо:

«…Полагаю, что это не самоубийство, ибо никаких действий над собой я не предпринимаю, а просто ухожу, отводя беду от многодетной семьи. Возможно, и приду куда-нибудь, где отлежусь и выздоровею. Было бы гораздо большим грехом подвергать вас всех заразе. Тебе же хочу сказать, что никого я так не любила в своей жизни и не встречала лучшего человека, чем ты. Многажды я гневала тебя различными поступками и противостоянием. Прошу простить меня. Я всего лишь старалась удержать тебя в рамках, дабы ты не растворил себя в мире, который ты так смертельно любишь. Теперь тебе надо будет ещё больше остерегаться от дерзких и необдуманных поступков, потому что меня нет, на тебе одном лежит вся ответственность. Всем детям нашим – Васе, Мите, Андрюше, Данилушке, Еве, Саше, Мише, Вите, Людмиле, Колюшке, Виталию и Леночке – передай моё последнее благословение. Пусть помнят обо мне только хорошее. Сил больше нет писать. Надеюсь, ты, Сашенька, выпросишь для меня у Господа Бога прощения всех грехов и упокоения в месте злачнем, месте тихом, месте чистом. Там мы и встретимся вновь. Люблю тебя!

Слёзы, наконец, брызнули из глаз отца Александра во все стороны, когда он прочитал последние два слова. Ведь он наивно полагал, что матушка ничего не знает про это сравнение с точильным камнем, а теперь выходило, что она знала.

– Боже, Боже! – всхлипывал он. – Если ей не будет райского наслаждения, то и мне пусть не будет. Хочу быть только с нею!

106

Сразу после похорон матушки наступила сильная оттепель. Словно снег для того только и приходил, чтобы она ушла в него. Заладили противные сырые дожди. Батюшка представлял себе, как он, свежий вдовец, подолгу простаивает над могилкой безвременно ушедшей супруги, а погода не давала ему такой возможности. Стоять часами под дождём было бы очень картинно. К тому же и сказано: «Что меня тут ищете?» Она была теперь не в земле, а иных землях незнаемых.

Каждое матушкино слово то и дело всплывало в памяти отца Александра. Казалось бы, он все слёзы выплакал, а они вновь наполняли его очеса, едва только воскреснет «зайчик подседелый» или то, как он сам любил в последнее время называть её «фрауляйтером». И если то, как она коверкала «Херувимскую», до бешенства раздражало его некогда, теперь казалось милым и незабвенным. Навсегда утраченные матушкины недостатки выглядели теперь столь же драгоценными, как её неоспоримые достоинства.

Кто же теперь будет ему точильным камнем! Осознание этого особенно изъедало душу отца Александра. Некому было отныне его ни приласкать, ни приголубить, ни отругать, ни поспорить с ним.

Он слышал рядом её дыхание, оглядывался в надежде увидеть хотя бы мельком, где она. Дни без неё отваливались один от другого издевательски долго, мучительно, тяжко. В доме дежурили по очереди то Васса Петровна, то её дочери, то жены Чехова и Комаринского – Ира и Валя. Хорошо всё делали по дому. Можно бы даже сказать, что и лучше, чем матушка Алевтина. А всё равно – не так!

За всю свою жизнь отец Александр ни разу не оскорбил жену, не назвал обидным словом. Ни разу. Лишь однажды она так разозлила его настырным словопрением, что он не выдержал и крикнул ей:

И это «Анд-ррревна» прозвучало как ругательство. Теперь отец Александр вспоминал тот случай и краснел от стыда.

Ира Чехова просила отдать им в дом кого-нибудь из детей. После внезапной той кончины Павлика она не могла найти себе утешения. Но отец Александр решительно отказывал:

– Нет уж, они уже в моём доме пустили корни. Негоже по нескольку раз туда-сюда пересаживать. Это вам не берёзки, а люди. Мало ли по земле брошенных да беспризорников ходит. Если захотите, найдёте себе ещё.

Но брать со стороны Чеховы не спешили. Из батюшкиных-то рук лучше. Хотя вот и из батюшкиных не прижился росток.

107

Дожди не прекращались. Лишь в праздник погребения Александра Невского с утра засияло солнце. В этот день впервые сердце батюшки отпустила боль тяжелейшей потери. Впервые с похорон жены когтистая лапа, сжимавшая душу, немного расслабила, смягчила пытку. Радость свершения церковной службы вновь вернулась. Чинно и размеренно, а не так рассеянно, как все эти дни после гибели матушки Алевтины, он ступал по всем ступеням праздничной литургии. А когда дошло до главного таинства, произошло невероятное. Отец Александр отчётливо услышал с клироса, как она поёт в хоре «Херувимскую». Именно так, неправильно, как она всегда и пела. Он даже прервался и выглянул, чтобы увидеть хор на клиросе. В неправильной матушкиной тональности пела Ева. Заплакала и немного отступила назад от хора, стала утираться платочком. Священник вернулся к своим обязанностям, и лишь когда выходил с чашей на солею, стал размышлять о том, зачем это Муха вздумала петь под матушку.

Этот Евин поступок взволновал отца Александра. Значит, все, когда поют «Херувимскую», вспоминают матушку Алевтину и горюют о ней. Когда окончилась служба, он отправился на могилу и сказал:

– Ну вот, Алюшка, мы тебя все ругали за «Херувимскую», а теперь каждый был бы рад услышать, как ты её поёшь. Хотя пела ты неправильно. Даже и не спорь, Аля. А за то, что я тебя тогда Анд-ррревной назвал, прости меня. Не скрою, хотел обидеть. А теперь до того стыдно! Ведь я муж, должен был терпеть твоё точило. И я так редко говорил тебе, что люблю. А я так люблю тебя, Алюшка моя, что хочется уж поскорее к тебе. Да на кого я детей брошу? И этих попят приёмных, и наших соколиков. Попроси там у Пресвятой Богородицы, пусть обережёт их от смерти или ущерба. Ты смотри, Аля, солнышко-то сегодня какое!..

При словах о детях отец Александр сильно разволновался. И в тот же миг ему увиделось, как люди горят в бараках.

Он поспешил к своему велосипеду, но передумал, потому что можно было увязнуть, и отправился пешком. Пешком оказалось долговато. Чем ближе к Сырой низине, тем отчётливее слышался запах гари. Сердце священника колотилось от тяжёлого предчувствия. Наконец он вышел из лесу и увидел, как бараки концлагеря пожирает хищный огонь, а в ясное синее небо уходит чёрный едкий дым.

– Хальт! – остановил его немецкий патруль шагах в ста от ворот лагеря.

– Мне к господину Вертеру, коменданту, – взмолился отец Александр.

– Кайн Вертер! Вег! – гавкнул патрульный и ещё что-то пролаял. А матушки рядом уже не было, чтобы перевести с гитлеровского языка на человеческий.

– Никакой тебе не «Вег»! – возмутился отец Александр. – А я говорю, немедленно сюда Вертера. Я по поручению полковника Фрайгаузена. Оберст Фрайгаузен, ферштей ты, дурья кишка?

Не говоря больше ни слова, фашист передёрнул затвор автомата и направил дуло на священника. Но не выстрелил, а громко крикнул:

Это на отца Александра подействовало. Он отступил, развернулся и пошёл прочь. Но оглянулся и пригрозил фашисту:

Вернувшись домой, он весь вечер ждал, что как-то всё прояснится, что засияет лучик, вдруг нагрянет Фрайгаузен и чем-то утешит, расскажет, что происходит.

– Муха, а ты зачем сегодня под матушку запела?

– Сама не знаю, что меня попутало, батюшка. Вспомнилось, как Алевтина Андреевна пела «Херувимскую», и голос мой сам запел, как она. Это за то, что я её когда-то попрекала.

Мучительно долго тянувшийся вечер так ничем и не кончился.

– Видать, и впрямь нет его на свете, Ивана Фёдоровича, – горестно вздохнул батюшка, укладываясь спать.

108

Отцу Александру снилось ясное лето, поле, кругом цветов море. Вдруг из густой травы с букетом цветов встала девочка с толстой косой, хорошенькая.

– Ой! Ещё одну Бог послал! – всплеснул руками отец Александр. – Откуда ты, небесное созданье? Беженка? Ну идём, будешь у нас жить, у меня детей много. Главное моё богатство.

Но девочка так странно посмотрела на него и заговорила голосом матушки Алевтины:

– Ох, Саша, Саша! Когда же ты уймёшься! И так у тебя полный дом детей.

– Алюшка! А я тебя и не узнал! – изумился отец Александр. – Как ты помолодела-то!.. Так здесь, стало быть, вот так…

109

Утром после этого сна, встав раньше всех и придя к храму, он нашёл там Ивана. Того самого, которого он крестил когда-то. Того, которого часто били, и он всегда бывал с синяками на лице. Несчастный узник Сырой низины лежал без сознания, свернувшись на ступеньке, поджав колени к подбородку. Отец Александр думал, что он мёртвый, но, толкнув Ивана, священник оживил спасшегося пленника.

– Я всё своё войско по именам и в лицо помню. Давай скорее в храм, а то увидят нас!

– Сейчас, сейчас растопим печь, я накипячу воды, добавлю туда вина, у меня и хлеб здесь есть. Как же ты тут оказался?

– Я приходил туда, видел, как горят бараки, а потом меня прогнали фашисты.

– Большая часть узников слегла в тифу. На днях Вертер сам издох от тифа. Прислали нового коменданта, и он распорядился… Всех, и больных, и здоровых заперли в бараках и подожгли. А я сбежал. Успел.

– Сам не знаю. Видать, я такой битый, что Бог сжалился надо мной. Я бежал, пуля свистнула и пролетела у меня прямо под мышкой, только царапнула. Тут я провалился в болото, но лез, лез, карабкался. Спасибо немцам, морили нас голодом, а то был бы толстый, потонул бы, это точно. И потом я тихо полз, полз, колупался. Немцы думали, я утоп в болоте. А я полз. Ночью я шёл. Потом определил направление. Соображалка! На юг, думаю, надо идти. И вот на рассвете дошёл до этого села. А потом глядь, церковь ваша! Как я обрадовался! Не зря, стало быть, крестился у вас!

– Не зря меня Три Ивана все звали. Был бы один, не ушёл бы от немца. А так нас три Ивана, втроём и вылезли.

– Стало быть, у меня под куполом теперь целых три Ивана будут скрываться, – сказал отец Александр.

– Может, кто ещё спасся? – с надеждой промолвил Иван Три Ивана.

В сей миг всё существо батюшки пропиталось сознанием, что больше никому из его войска спастись не удалось. Все имена его воинов-узников погорели, и только этот Иван Три Ивана спасён чудом.

– Может быть, – произнёс священник. – Но ты, Ваня, не горюй по убиенным. Сегодня день Александра Невского. Отмечается в память о его погребении во Владимире. Всё не случайно. И это знак. Он их к себе решил взять в небесное своё воинство. Дураки немцы. Они наивно полагают, что это по их воле погибли русские воины. На самом деле их Александр к себе забрал. Нарядил в сверкающие доспехи, дал щиты и мечи, украсил главы сияющими шлемами, на ноги дал сафьяновые сапоги. И встали они в строй с лучшими воинами Александра. Красивые, розовощёкие, сияющие, бравые!

– Это хорошо бы так! А что ж он меня не захотел взять?

– Потому что ты, сам говоришь, карабкался и колупался. Да нет, не поэтому. Он тебя ко мне связным отправил. Так что, Ваня, живи и не думай, что тебя не захотел взять в своё войско князь Александр. Живи! Придёт твоё время, отправишься туда же. Место за тобой там сохраняется, в строю.

110

Иван Три Ивана поселился там же, где спасался Лёшка Луготинцев. Но только теперь в барабане было холодно. Ночевал спасшийся узник внизу, в натопленном храме, а день проводил наверху, под суворовским куполом. Не было матушки, чтоб прознала о новом барабанном жителе, чтоб отругала мужа за губительную храбрость. А вот Торопцеву отец Александр, конечно, похвастался:

– А у меня, Коля, под куполом теперь целых три Ивана скрываются.

– Нет, из Сырой низины после ликвидации лагеря чудом спасся один. Иван. Я его крестил, помнишь? Тогда же там были Альберт, Мольберт, Эдуард.

– Не Мольберт, а Марлен. А почему же три? Вы сказали.

– Потому что он трижды Иван – Иван Иванович Иванчёнок. Его так и в лагере звали – Три Ивана.

111

Батюшка и сам удивлялся, как спокоен он стал к нахлынувшему валу скорбей, бед, смертей. Мысль о том, что его войско перешло в полное и непосредственное подчинение к самому Александру Невскому, утешала его. Он побывал на месте ныне уничтоженного концлагеря и совершил отпевание над могилой, в которой были погребены останки его войска. Немцы смотрели на это сквозь пальцы. Но у них была на то причина – они готовились уже отступать, уходить отсюда, сводили со дворов скот, чтобы угнать на запад, выгребали у жителей всё съестное, им уже было наплевать на жизнь русского священника, кого он там отпевает.

112

Однажды отец Александр нечаянно подслушал разговор Евы и старшей после погибшей Маши дочки Торопцева, девятнадцатилетней Надежды.

– Он ещё вполне молодой мужчина, – говорила Ева. – И не монах. Каково ему после гибели матушки Алевтины!

– Нет, это ты дурное задумала. Не по-христиански.

Тут батюшка вошёл. Он был неприятно озадачен услышанным.

– Две девицы под окном пряли поздним вечерком, – смущённо пробормотал и удалился в свою комнату.

Ночью ему не спалось. Он вспоминал, как матушка готовила. Где другим с ней тягаться! А какой она была замечательный пивовар. Кто теперь сварит такое пиво! Обязательно на пасхальный стол выходил жбан свежесваренного, и батюшка непременно, взяв в руки кружку, вспоминал слова из пасхального богослужения: «Пиво пием новое».

Дверь скрипнула. В образовавшемся проёме показалось лицо Евы.

– Вот я сейчас этой Лотовой дочери задеру хвостовое оперение да всыплю по первое число! А ну спать! – весьма сурово ошпарил её отец Александр. – Лучше бы научились пиво варить, чем глупости всякие!

113

Приближалось наше Рождество. Но сперва надобно было пережить их, католическое. Всякий раз немцы устраивали обильные возлияния на праздник, который они отмечали с размахом.

Отец Александр шёл по улице. Вокруг сновали пьяные немцы. Орали что-то, даже протягивали отцу Александру выпить, но он их не замечал. Один немец фотографировался с советским автоматом ППШ, хвалил его:

Увидев отца Александра, он остановил его и тоже похвастался:

– Papascha – gut! Du bist Papascha, und er ist Papascha euch!^[8] – Он ласково похлопал ППШ, затем вытащил из-за пазухи и сунул отцу Александру рождественскую открытку: – Weihnacht!^[9] – тыкал он пальцем в изображение Марии, Иосифа и младенца Христа. – Es ist Maria mit Joseph. Klar dir? Also, kreuze weiter eben durch, bis ganz ist!^[10]

Отец Александр побрёл дальше и вдруг увидел, как Костик Торопцев и приёмный Торопцева Дима из Саласпилса залпом двумя огромными снежками влепили в рожу фашисту. Да ещё крикнули:

Немец погнался за ними, передёргивая затвор автомата «Эрма»:

Он даже успел пустить несколько выстрелов, прежде чем между ним и ребятами вырос отец Александр, загородил их собой. Немец и на него направил дуло, но опомнился.

– Дас ист майне, майне! – громко стал объяснять отец Александр, показывая на себя и на детей.

– Himmelherrgott! Deine Rauberbande mit Kerl buseriere! – выругался немец и пошёл к своим продолжать пьянство.

Отец Александр сердито повёл Костика и Диму в дом Торопцевых, впихнул их за шкирку в тёплое жилище:

– Извольте получить безрассудных героев. Устроили артобстрел. Одному немцу снежками прямо в харю. С трудом спас от расправы. Он чуть не убил их.

– Он не убил, так от меня ремня получат! – пообещал Торопцев.

И отец Александр загостил у Торопцева. За окнами немцы стреляли в воздух и горлопанили.

– Удивительно и показательно то, что они так пышно празднуют Рождество и почти совсем не замечают Пасху, – говорил Торопцев.

– Я тоже всегда этому поражаюсь, – согласился отец Александр. – То есть получается, что в Европах признают бесспорным факт появления на свет младенца Иисуса, но к факту его беспримерного воскресения относятся скептически. Мол, это уже миф. А ведь и у них когда-то были художники, которые с восторгом и пронзительно рисовали Христово воскресение. Тот же Рафаэль, или немец Грюневальд. Но в последнее время, видать, у них материализм крепко пустил корни в душах. Перестали верить в то, что Христос воскрес и вознесся на небеса.

– А оттого они, возможно, и постепенно утрачивают облик человеческий, эти европейцы, – сказал Торопцев.

Он немного помолчал и вдруг решился признаться:

– Мой дед тяжело заболел, мучился и наложил на себя руки. Я его в детстве сильно любил. Хороший был человек. Лучший печник во всей округе. А я его всегда вписываю вам в поминание.

– Это, конечно, нехорошо, – нахмурился отец Александр. – Самоубийц не поминают. Вы больше так не делайте, не пишите его. А точно ли он наложил на себя-то?

– Да нет, видели, как сиганул. Утверждают, что нарочно.

– Мало ли, что утверждают. Давайте так порешим. Вы его не поминайте сами. А я буду сам отдельно его поминать. Потому что вы такой хороший человек, а он вам дал производство!

– Спасибо вам, отец Александр! Я для вас раздобыл медицинский справочник. Вот, почитайте здесь.

Батюшка стал читать про тиф. Прежде всего, он узнал, что скрытый период этой болезни протекает не менее десяти суток, а с того дня, как они ходили в Сырую низину до исчезновения матушки, прошло не больше недели. Сильнейшая головная боль, высокая температура и состояние сильного внутреннего беспокойства – возможно, Алевтина Андреевна знала об этих первых проявлениях тифа и, почувствовав всё это, испугалась, что заразилась. Может, у неё сыпь на теле вдобавок образовалась. Но всё это никак не могло быть тифом, потому что и после инкубационного периода первые признаки проявляются не сразу, а постепенно. К тому же для сыпного тифа, который скосил узников и коменданта лагеря в Сырой низине, нужны были переносчики – вши. А их ни батюшка, ни матушка не имели. Витя и Людочка пришли к ним вшивые, но с той поры сколько уж воды утекло. Тогда же с этими насекомыми захребетниками враз было покончено.

Итак, получалось, что матушка ошиблась. У неё не было тифа. А если бы и был, то её можно было изолировать, и никому бы ничего не передалось. Бежавшего от смерти Ивана отец Александр вымыл в бане, переодел, обрил наголо, и у того тоже теперь не должны были водиться вши. Бедная матушка! Зачем она не посоветовалась с мужем, зачем не уточнила о том, как протекает тиф! Могла бы и точно так же раздобыть медицинский справочник!

Придя домой, отец Александр устало разговаривал с фотографией, на которой была изображена молоденькая Алевтина Андреевна, розовощёкая, с толстой русой косою, в тёмно-синем платье, усыпанном белыми цветочками:

– А всё потому, Аля, что тебе всегда хотелось поступить по-своему. Вот и навредила! Что же ты наделала, ласточка моя!

Она улыбалась ему с этого снимка с таким видом, будто говорила: «Да ладно тебе, Сашенька! Не всё ли равно?.. А там – так хорошо!..»

114

К вечеру немцы совсем ошалели, все они перепились, тарахтели мотоциклами, палили из пистолетов, ружей и автоматов в воздух, а то и не в воздух, и по улицам села летели дурные пули. Спилили в лесу самую высокую ёлку, установили её на том месте, где когда-то стоял Ленин, а потом вешали партизан. Жители думали, они её наряжать станут, а они облили ель бензином и сожгли. При этом распевали:

Хорошо, что день был холодный и промозглый, все сидели дома, никто не гулял. Отец Александр строго-настрого запретил своим попятам высовываться из дому. Так же поступил с домашними и Торопцев, но в первом часу ночи к нему громко и нагло постучали в двери. Открыв, он увидел на пороге двух подвыпивших офицеров СС и нового полицая Приставкина. Сверкая глазами, немцы что-то заговорили, а полицай перевёл:

– Господа офицеры хотят оказать вам честь и приглашают ваших двух девушек на вечеринку по случаю праздника Рождества Христова.

– Скажите им, что мы люди православные и празднуем Христово Рождество через две недели. Если хотят, пусть приходят к нам в гости тогда, – ответил Торопцев, понимая, что просто так эти не отвяжутся.

– На-на-на-на-на! – глумливо заблеял один из офицеров, когда Приставкин перевёл им слова хозяина дома. Перед носом у Торопцева замаячил длинный указательный палец.

– Так не годится, – стал переводить Приставкин дальнейшие слова немцев. – Вам оказывают честь, и вы должны это понимать. У вас очень красивые девушки. Отдайте их, пусть повеселятся с офицерами великой Германии. А сами можете спать хоть до самого своего Рождества.

– Я ещё раз прошу извинения, но дочери останутся дома, – твёрдо объявил Торопцев.

Тут лица фашистов из весёлых и наглых стали обиженно-злыми. Один из них произнёс весьма гневную тираду, пытаясь запугать неуступчивого отца двух красавиц.

– Можете не переводить, – сказал Николай Николаевич полицаю. – Вероятно, меня осыпали угрозами. Скажите им, что, если надо, я буду обороняться. Но детей своих не отдам.

Один эсэсовец шагнул было в дом, но Торопцев успел захлопнуть дверь перед самым его носом. Почти тотчас за дверью загремели выстрелы, две пули пробили дверь и прожужжали в сенях, вошли в стены. После третьего выстрела за дверью раздался обиженный громкий возглас:

После этого всё стихло, Торопцев осторожно выглянул в окно и увидел, как одного из офицеров, явно раненного, уводят Приставкин и другой эсэсовец. Вероятно, третья пуля срикошетила и нанесла рану самому стрелявшему.

– Васса! Надя! Катя! Костя! Дима! Оля! – закричал Торопцев. – Быстро одеваемся и уходим!

Оля сразу заплакала. Остальные без слов кинулись одеваться.

– Куда же мы пойдём, Коленька? – в ужасе вскрикнула Васса Петровна.

– В храме спрячемся. Я знаю, где там можно, чтоб не нашли.

В несколько минут они все собрались и готовы были бежать из дома, но оказалось, что уже поздно. Слишком быстро фашисты организовали своих людей, которые со всех сторон окружали дом. С улицы грянула пальба из ружей, пистолетов и автоматов, и дом мгновенно превратился в кромешный ад – всюду жужжали пули, летели осколки стёкол, посуды, вещей. Все попа́дали на пол, крича от ужаса. Упавший рядом с Торопцевым приёмыш Дима страшно застонал, кровь брызнула из него во все стороны. Пули рикошетили и впивались в лежащих на полу. Следом за Димой погибла Васса Петровна. Потом пуля размозжила голову Кате.

Вдруг стрельба затихла. Раненный в плечо Николай Николаевич пополз в сторону погреба, простонав:

За ним поползли Надя, раненная в ногу, и Костик, которого пули не коснулись. Оля забилась в угол и там плакала. Торопцев дополз до погреба и, преодолевая боль, открыл люк.

– Лезьте! – приказал он, а сам пополз к Оле. – Оленька! Не бойся, мы сейчас спрячемся в погребе, и ничего не будет!

– Нет! Нет! Нет! – причитала, вся трясясь, смертельно испуганная девочка.

115

Отец Александр проснулся среди ночи и в темноте комнаты ясно увидел, как горит дом Торопцевых.

– Господи, Боже мой! – воскликнул он, вскочил с кровати и стал одеваться. Стараясь двигаться как можно тише, выбрался из своей комнаты. Но куда там, Ева-то была полуночница и как всегда не спала, читала что-то при тусклом свете керосиновой лампы. Раньше за это её часто бранила матушка Алевтина, а теперь некому было сделать даже замечание. Приметливая Ева мигом смекнула, что отец Александр оделся не для того, чтобы сходить по нужде.

– Батюшка, там стрельба, не ходили бы вы никуда.

– Не бойся, я только пройдусь немного, что-то душно мне, хочу подышать, – прошептал батюшка.

Он вышел из дому, сделал несколько шагов по улице и сразу учуял запах дыма. Прибавил шагу, до Торопцевых было не так далеко. Вскоре он увидел и зарево, а когда свернул на другую улицу, его взору предстала вся страшная картина. Дом Торопцевых, окруженный фашистами, весь был объят пламенем. Священник остановился в отдалении и стал молиться о том, чтобы в доме никого не было, чтобы Торопцевы успели убежать и спрятались в храме. У Николая Николаевича ведь имелись запасные ключи. Немцы не расходились, зрелище вызывало в них ликование. Они орали и улюлюкали. Пили из горлышек, стреляли в горящий дом и даже поранили кого-то из своих.

Лишь когда дом, основательно прогорев, рухнул, фашисты стали расходиться и снова пели свою рождественскую песню:

Как жарко он молился, чтобы там обнаружилось всё семейство Торопцевых, целое и невредимое!

116

Утром люди пришли на пепелище, разгребли дымящиеся сгоревшие брёвна, достали обуглившиеся трупы. Оля, Надя, Костик и сам Николай Николаевич не сильно обгорели, их нашли мёртвыми в погребе. Вассу Петровну, Диму и Катю распознать было почти невозможно. Прихожане отца Александра взялись за дело, и к вечеру семь небольших гробов прибыли в церковь. На следующий день утром батюшка совершил отпевание. Останки в гробах были укрыты тканью, дабы не мучить людей страшным видом того, что сделали с Торопцевыми фашисты.

Когда состоялось погребение, отец Александр произнёс слово:

– Нам всё время твердили: «Немцы пришли сюда, чтобы вернуть Россию в Европу». Вот мы и увидели, какая она, Европа. Празднуя своё католическое Рождество, она совершает такие злодеяния. И что же, нужно нам в эту Европу? С её Лютером? С её Гитлером? Да нет же! Анафема! Анафема тем, кто пришёл в наш дом и творит немыслимые преступления! Анафема! А тем, кто принял в ночь на католическое Рождество венец мученичества, тем ещё раз споём: во блаженнем успении вечный покой! Упокой, Господи, души усопших раб Твоих! И сотвори им вечную память.

– Вечная память, – запели прихожане отца Александра Ионина и сам батюшка вместе с ними. – Вечная память. Ве-е-ечная па-а-амять!

117

В тот же день батюшку вызвали в комендатуру. Он шёл в ожидании ареста, но, как ни странно, с ним обошлись вежливо. Комендант Фогель предложил сесть в кресло, обратился к священнику учтиво, а переводчик полицай Приставкин перевёл:

– Мы должны сообщить вам, что произошло с семейством вашего прихожанина. К нему пришли в гости два офицера, желая поздравить с Рождеством. Но господин Торопцев открыл по ним огонь из охотничьего ружья, тяжело ранив одного из офицеров. Другие офицеры не смогли сдержать свои чувства и подожгли дом. Торопцевым было предложено покинуть жилище, но они почему-то предпочли сгореть.

– Нет, не всё. Вы должны донести сказанное до сведения прихожан вашего храма. Понятно?

Не говоря больше ни слова, отец Александр встал с кресла и молча ушёл. Он ждал, что его догонят, повалят, станут избивать, свяжут и бросят в темницу. Но никто за ним не погнался.

118

Вечером он служил в храме. Во время службы в храм вошли два рядовых эсэсовца. Встали в сторонке. Увидев их, отец Александр подошёл к ним и громко произнёс:

– Я не про шапки, – сказал священник. – Я говорю: вон отсюда! – И он, указывая на дверь, добавил по-немецки: – Вег!

Немцы переглянулись, один, брезгливо нахмурившись, сказал что-то другому, и они удалились.

– Ну, теперь берегись, храм подпалят, – в ужасе проговорил дьякон Олег.

– Какая смерть может быть лучше! – ответил ему отец Александр. – Считай, как будто на поле брани.

Несколько прихожан всё же боязливо исчезли из храма, но немногие, человек пять, не более. Остальные взволнованно ждали, что произойдёт дальше, готовые принять любую участь. Но богослужение прошло до конца, а никто так и не пришёл поджигать церковь.

119

На девятый день гибели Торопцевых отец Александр отслужил панихиду и прочитал такую проповедь:

– Иногда некоторые меня спрашивают: «Как часто надо ходить в церковь? Надо ли каждый день или можно не каждый? Надо ли приходить в каждое воскресение и в каждый праздник или можно иногда пропустить и воскресение и праздник?» Раз и навсегда я хочу ответить: не ходите вовсе! И не надо ходить. Не ходите в храм Божий вообще!

Слушатели недоуменно затихли, а отец Александр выдержал паузу и продолжил:

– Не будете ходить в храм Божий и, когда помрёте, окажетесь в аду. Рядом с Гитлером. И будете вечно там гнить рядом с Гитлером. Вечно! Только подумайте, вечно рядом с Гитлером!

Прихожане дружно выдохнули, дождавшись, куда клонил батюшка. А отец Александр измученно улыбнулся и закончил:

– Ну а кто хочет вечно в раю с Александром Васильевичем Суворовым, тому добро пожаловать в церковь!

120

Все эти дни отец Александр ждал ареста. Удивительно, почему немцы до сих пор терпели его отчаянную смелость! Он сам не знал, радоваться этому или огорчаться. Но вот что по-настоящему сильно огорчало его, это предвидения. Почему они являлись к нему не загодя, а только тогда, когда страшное событие уже происходило? Он мог бы предотвращать гибель людей, а ему дано было лишь увидеть свершающееся.

В день светлого Христова Рождества, причащая прихожан, отец Александр услышал гул самолётов и почему-то подумал: «Наши летят к нам на праздник». После службы он вышел из храма и долго смотрел в небо.

– Мне кажется, к нам сюда наши самолёты летят. Слышишь гул, Колюня?

– Я нет. Я тоже нет. И я. И я, – отозвались дьякон Олег, Витя, учитель Комаринский и Ева.

– Странно, что вы такие глуховатые, – покачал головой отец Александр и отправился домой.

А через час советская авиация нанесла удар по селу Закаты. Бомбы рвались на улицах, сотрясая дома, валя заборы, рассыпая немцев по всем щелям и углам. Взлетела на воздух комендатура, были уничтожены два танка, стоявшие рядом с ней, и многих немцев и полицаев отправило летучее воинство во ад, туда, где, по словам отца Александра, уже уготовано было место и для Гитлера.

121

В феврале отец Александр получил из Пскова циркуляр от Управления Псковской Православной миссии. В нём говорилось о том, что по указанию экзарха деятельность миссии прекращается. В случае объявления эвакуации церковные ценности необходимо будет вывезти в Псков. Кроме того, приказано было принять от церковных старост кассовую наличность и передать её вместе с церковными ценностями управлению миссии.

После гибели Торопцева отец Александр так и не удосужился избрать нового старосту. Дал себе слово, что сделает это на сороковой день.

– Получается, я сам себе должен отдать церковную наличность и везти её во Псков, – проворчал отец Александр. Он был недоволен тем, что экзарх сворачивает деятельность Псковской Православной миссии. – Ну и что, что вернутся большевики?

По всей Псковщине уже вовсю шла насильственная эвакуация населения. Ежедневно тысячи людей целыми деревнями угонялись в Прибалтику. Ждало своей участи и село Закаты. После авианалёта в селе было немного немцев, жили они по разным домам, и, быть может, поэтому село до сих пор не подверглось эвакуации. А потом немцы и вовсе исчезли.

122

– Вот мы с вами, дорогие братья и сестры, вновь дожили до Великого поста, – произносил отец Александр очередную проповедь. – Дожили, в отличие от многих, кому Господь ныне уготовал свои лучшие небесные селения… Русская армия по всем фронтам гонит захватчиков с нашей земли. Скоро и сюда придут наши войска. И нас спросят, как мы жили под врагом. И мы ответим: жили честно, врагу не служили, души свои не погубили предательством…

Пришла Пасха, а вместе с нею и советские войска. Отец Александр радостно встречал их с иконой Александра Невского в руках. Он тщетно выглядывал:

– Сыночков… сыночков моих… нету ли?.. Сыночки мои!

Среди освободителей пришёл и Лёшка Луготинцев. Он явился к батюшке и сказал:

– Отец Александр, тебе надо уходить. Тебя арестуют, это точно. Говорят, всем, кто участвовал в Псковской Православной миссии, арест и расправа. Хорошо, если в лагеря, а то и к стенке могут поставить. Я помогу тебе переправиться в Прибалтику.

– Нет, Лёша, мне со своей земли уходить некуда, – отвечал батюшка. – Здесь моя ненаглядная Алюшка похоронена, здесь все Торопцевы, другие мои прихожане. Здесь моя армия полегла. Про лагерь в Сырой низине слыхал, что с ним сделали? Один только спасся, жил у меня там же, где и ты прятался. За несколько дней до прихода наших ушёл. Сказал, пойдёт навстречу, а там будь что будет. А звали его Иван Три Ивана. Потому что был он Иван Иванович Иванчёнок. Ну а коли арестуют и упекут в лагерь – попощусь. Наступит для меня хорошая монашеская жизнь. Бог даст, и мученическую кончину приму.

Уходя дальше воевать, Лёшка Луготинцев переговорил с Евой:

– Ты мне давно понравилась. Ещё когда я под куполом прятался. Вернусь, пойдёшь за меня замуж?

С тем они и попрощались. Алексей отправился бить врага, а батюшка Еве дал наказ:

– Иди за него замуж, Муха. Он хороший парень. Главное, со дна потихоньку вверх поднимается. Ты ему будешь опорой в этом подъёме.

Еще через два дня отца Александра арестовали прямо на улице. В том доме, где он жил в сорок первом году, теперь временно разместился новый сельсовет и сельский комитет партии.

Допрашивали батюшку прямо в его храме. Двое. Один постарше, Наум Захарович, другой помоложе, Михаил Сергеевич. Наум Захарович спросил:

– Ну что, поп! Ты здесь сколько людей исповедовал?

– Ну а теперь мы тебя здесь будем исповедовать. Ну что, поп, доигрался?

– Никакой любви у меня с ними не было. Можете у любого нашего сельчанина спросить.

– А вот мы сейчас и спросим первого попавшегося. Введите гражданина Лаврова.

– Гражданин Лавров, что вы можете сообщить следствию о взаимоотношениях гражданина Ионина с немецкими властями?

– Да какие примеры! Целовался с ними взасос. Не разлей вода! Доходило до того, что этот поп прямо на улице встанет, бывало, с немецким полковником и давай обниматься и целоваться с ним! Своими глазами видел. Тьфу!

Свидетельница Овсянникова дала гораздо больше показаний:

– Каждый раз в церкви этот с позволения сказать поп призывал верующих дураков любить Германию и подчиняться рейху. Прямо, как стыда-то нет у человека! А ещё священник! Расстреливать таких надо на месте! Фашисты к нему приходили всегда в гости, и он их очень любезно принимал у себя. Собирал по селу пищу и одежду. Якобы для того, чтобы отдать пленным советским. Их содержали у нас недалеко в лагере, в Сырой низине. А сам всё отдавал немчуре. И как его до сих пор земля носит! И деньги, которые дураки люди ему несли в церковь, все отдавал фашистам. Детей себе нахапал, разных, которые без родителей остались. Воспитывал их. Прививал любовь к Германии. Это у нас все знают, кого ни спросите!

Был ещё один свидетель. Какой-то болезненного вида человек по фамилии Новожёнов.

– Что вы можете рассказать о том времени, когда гражданин Ионин, он же священник отец Александр, пребывал в Пскове.

– Очень некрасивое было поведение у всех там священников, – сказал Новожёнов. – Всё мужское население города, включая меня, было арестовано. Поначалу арестовали и попов. Но часа не прошло, как немцы перед ними сильно извинились и отпустили. А те им за это чуть ли не руки целовали и клялись верой и правдой служить Германии.

– Вот видишь, попяра, – ликовал Наум Захарович. – Мы взяли первых попавшихся, и все они свидетельствуют о твоих преступлениях. Никто за тебя не заступился. Наконец-то я до тебя добрался. Давно у меня чесались руки тебя к стенке поставить. Что, будем продолжать опрос свидетелей?

– Таких? Таких больше не надо. Это всё липовые свидетели. Вы спросите моих прихожан, которые в церковь ко мне приходили.

– Эти, понятное дело, с тобой заодно. Кстати, фамилии их?

– Я фамилий не спрашиваю. Ко мне люди приходят по именам. Половина села были мои прихожане, и я всегда только против врага агитировал в своих проповедях.

– Ах ты, поп, поп, толоконный лоб! Вертишься, как карась на сковородке. Что, хочется жить, долгополый? Эх, с каким бы я удовольствием лично прямо сейчас тебя шлёпнул! Да нельзя. Сейчас к вашему отродью временное послабление объявлено. Даже храм твой не могу тронуть. Не то что взорвать. А я, между прочим, столько в своё время этих церковных халабуд дрызнул! И в основном все они были имени Александра Невского. Твой бы мне как раз для коллекции. Пятый по счёту. Ну, ничего, придёт ещё наше время! Давайте других свидетелей.

И приходили ещё свидетели, подтверждавшие, что отец Александр проповедовал любовь к Германии.

– Так и говорил: «Любите немцев, они над вами имеют превосходство!» – уверяла свидетельница Аникеева.

– Гитлера воспевал. Прямо, как будто нет лучше этого Гитлера на всём свете человека, – добавляла свидетельница Чубина.

– Село всё голодало, а он вечно обжирался за счёт односельчан, – уверял свидетель по фамилии Луд.

– Хороший был священник, – свидетельствовал крестьянин Розанов, тот самый, с которым в первый день в Закатах отец Александр беседовал по поводу самодельного креста, сделанного из советской серебряной монеты. – Ничего не могу сказать плохого. Его отпустить надо.

– Погоди, ты же, помнится, выругался, когда мы тебя спрашивали, – озадаченно промолвил истребитель храмов.

Другие ещё трое дали требуемые свидетельства против отца Александра:

– Когда у нас в селе казнили партизан, этот поп поднялся на помостье и благословил казнь своею Библией.

– Подтверждаю, что казнь партизан проходила с благословения священника Александра.

– Полицаев благословлял на то, чтобы драли с нас три шкуры.

– А не агитировал за вступление в ряды Русской освободительной армии Власова?

Михаил Сергеевич до этого всё время молчал и смотрел на батюшку, как тому казалось, даже сочувственно. Когда ушёл последний свидетель, он вежливо обратился к отцу Александру:

– Александр Фёдорович, как видите, все против вас. К чему дальнейшее отпирательство? Подпишите чистосердечное признание в том, что активно сотрудничали с гитлеровцами, и нам всем сразу станет легче.

– Это конечно, я тоже хочу, чтоб всем было легче, – сказал батюшка. – Но посудите сами, Михаил Сергеевич, Наум Захарович, как же я буду врать о себе! Ведь я только и молился об избавлении Русской земли от проклятого врага. Звал святого благоверного князя Александра Невского, который бил немцев неподалёку отсюда на льду Чудского озера. Умолял его оказать помощь русскому оружию. И в Сырую низину, где был лагерь наших военнопленных, я честно отвозил продовольствие и предметы одежды. Половина их доставалась узникам, а половину и впрямь забирали себе немцы. Это не потому, что я хотел этого. Я помогал нашим. Михаил Сергеевич, опросите других свидетелей. Я ведь чувствую, что против меня у вас уже нет людей. Найдите партизана Алексея Луготинцева. Будучи раненным, он прятался у меня в храме, под малым куполом, пока не выздоровел. Найдите бывшего узника Сырой низины Ивана Ивановича Иванчёнка. Он тоже у меня прятался после ликвидации концлагеря…

В этот миг зашедший за спину к батюшке Наум Захарович нанёс ему удар рукояткой пистолета по голове. Отец Александр упал. Его стали избивать ногами. Потом подняли и вновь усадили на стул. Кровь лилась с затылка по спине. Сознание мутилось.

– Прости им, Господи, ибо не ведают, что творят. Ничего подписывать не буду. Можете хоть убить.

– А ведь имеет, вредный поп, дар психологического воздействия! Начнёт врать, так заслушаешься.

Тем временем возле храма собрались прихожане, требуя, чтобы и у них были взяты свидетельские показания. Михаил Сергеевич вышел к ним и сказал:

– Не волнуйтесь, граждане, каждого выслушаем. Только должен быть порядок. Расходитесь все по домам и ждите повестки. Так полагается. Порядок!

Все попята тоже толклись вокруг дома, где их покровитель принимал муки. Леночка осмелилась подойти к Михаилу Сергеевичу и сказала ему:

– Ещё чего! – возмутился Михаил Сергеевич. – Зачем же нам твоя кровь?

– Ну пожалуйста! – заплакала Леночка. Её охватило отчаяние, и она закричала: – Всю мою кровь возьмите!

– И мою, и мою, и мою, и мою, – стали обнажать руки по локоть Саша, Миша, Витя и Людочка.

– Ну что же вы! Возьмите нашу кровь! – воскликнула Ева.

Михаил Сергеевич совсем растерялся и грозно прорычал:

– А ну кыш отсюда! Идите все домой. Ничего с вашим отцом не будет. Завтра по повестке вызовем остальных жителей, допросим и, если ничего такого, выпустим священника.

Люди ещё какое-то время возбуждённо толклись, но постепенно стали расходиться:

– Может, не наврал этот, и его завтра отпустят? – предположила Ева. – Ведь он никому зла не причинял.

Ночью отца Александра тайком увезли из села Закаты. Люди, придя утром к храму, в котором он накануне содержался, поняли, что были жестоко обмануты. Теперь им оставалось только одно – сохранить приёмных детей отца Александра, у которых отныне попечительницей становилась старшая, Ева Александровна Ионина.

123

В середине апреля Розенберг явился в ставку Гитлера.

– Он играет с Блонди, – сообщил ему камердинер Линге. – В последнее время только занятия с любимой овчаркой успокаивают его. Вы можете пройти, но прошу вас, начинайте разговор о делах только после того, как он наиграется.

Розенберг вошёл в зал и некоторое время со стороны наблюдал, как Гитлер бросает собаке мяч, а Блонди весьма ловко хватает его и несёт в передних лапах, передвигаясь только на задних.

– Зайчик мой! Зайчик! Зайчик! – обнимал и целовал собаку фюрер германской нации.

Блонди ещё несколько раз повторила фокус, вызывавший неизменный восторг у Гитлера. Наконец, фюрер соизволил заметить Розенберга, нахмурился и подошёл к нему.

– У вас есть десять минут для доклада, Альфред, – сказал он. – Через десять минут я собираюсь кормить Блонди.

– Хорошо, я буду краток, мой фюрер. Приближается Православная Пасха, а нам так и не удалось склонить митрополита Сергия Воскресенского к тому, чтобы отречься от Московского Патриарха. Пятого апреля в Риге собралось архиерейское совещание, но приняло оно не заказанную гестапо резолюцию, а своё собственное обращение «Православным людям в Литве, Латвии и Эстонии». Пространный документ, где чего только нет, кроме главного. Например, много сказано об учреждении во всех трёх епархиях внутренней миссии для работы с беженцами из русских областей, обеспечении сохранности святынь и так далее. Лишь в конце имеется антикоммунистический призыв, но и он обладает явной русской национальной окраской. Позволю себе зачитать: «Чтобы жила свободная Россия, большевизм надо уничтожить. Только тогда будет свободна Церковь. Сознавайте отчётливо, что место наше в рядах борцов за новую свободную и счастливую Россию, в рядах Русской Освободительной Армии. Господи, спаси и сохрани Россию!» Ничего о непризнании сталинского Патриарха в документе нет. Мало того, он именуется Первосвятителем и тем самым полностью признаётся высшим иерархом.

– Мне надоело слушать об этих поганых русских попах! – истерично завопил Гитлер. – Поставьте перед ними чёткую задачу – отречься от сталинского Патриарха и всё! Если нет, поручите Кальтенбруннеру разработать операцию по физическому уничтожению этого непокорного митрополита. Пусть наши люди переоденутся партизанами, нападут на него и ликвидируют. Осуществление операции поручить начальнику полиции Остланда. Кто там у нас сейчас?

– Действуйте, Альфред. И перестаньте вы носить свой опереточный мундир, я много лет вам собирался об этом сказать, да не хотел обидеть. Блонди! Блонди! Ты мой зайчик, зайчик, зайчик!

И фюрер стал неистово и нервно трепать овчарку, изливая на неё всю свою любовь.

124

Миновала Пасха. В последних числах апреля митрополит Сергий Воскресенский был в Вильне, когда к нему пришло сообщение из Риги о смерти его давнего друга, прекрасного русского певца Дмитрия Смирнова, в прежние времена певшего еще с Шаляпиным в Мариинке.

Ещё с Рождества в митрополите поселилось привязчивое предчувствие близкой смерти. Он составил духовное завещание, назначил трёх соискателей в заместители экзарха, а себя в случае смерти распорядился похоронить в Риге на Покровском кладбище. Теперь, после известия о смерти друга, томительные предчувствия возобновились в нём с удвоенной силой. И, отслужив панихиду по усопшем, Сергий тихо сказал священнику Михаилу Кузьменко:

Он решил поспешить в Ригу на похороны Смирнова. С собой взял другого оперного солиста Иннокентия Редикульцева, некогда прекрасно певшего басом в Большом театре. Тот ехал на заднем сиденье со своей женой Марией Михайловной, а высокопреосвященный сидел на переднем кресле лимузина рядом с водителем, нервно стукая вокруг себя скрученной в трубочку газетой и напевая:

В последнее время он всё чаще слушал тайком советское радио и очень полюбил эту песенку.

– Владыко, а что немцы? Больше не требуют отречься от Патриарха? – спрашивала Мария Михайловна.

– Ну да, не требуют! – улыбался митрополит. – На Страстной седмице мне из Берлина поступили аж две телеграммы. Меня откровенно упрекали и ставили ультиматум: я должен выпустить заявление. И в нём объявить, что я не признаю избрание в Москве Патриарха Сергия Страгородского и считаю Патриарший престол вакантным.

– И что же теперь, после ультиматума? – спросил Редикульцев.

– Пока тихо. Я, конечно, отказался выпустить подобное заявление. Жду, что будет дальше. Не будем о грустном. Весна! Гляньте, как всё снова распускается! Вот благодать Божья! За все грехи человечества Господь мог бы взять, да и отменить лучшие времена года. Например, весну. Кончается зима, а следом за ней – сразу знойное и засушливое лето. А потом, минуя золотую осень, сразу опять морозы, ветры, слякоть. Но нет. Сколько бед люди принесли друг другу, а, гляньте, снова весна красна! Иннокентий Фокич! Спой чего-нибудь для души. Весеннее, погуще!

Солист Большого театра улыбнулся, откашлялся и запел из хора пленников вердиевского «Набукко»:

Va, pensiero, sull’ali dorate,

Va, ti posa sui clivi, sui colli

Ove olezzano tepide e molli

L’aure dolci del suolo natal!

– Куда это они так гонят? – проворчал водитель, глядя в зеркальце на то, как другая машина стремительно догоняет их, выжимая максимальную скорость. Иннокентий Фокич тем временем продолжал петь:

Del Giordano le rive saluta,

Di Sion le torri atterrate…

Oh mia patria si bella e perduta!

Oh membranza si cara e fatal!..

– Немцы вообще стали весьма торопливы в последнее время, – усмехнулся экзарх. – Скоро драпать, вот и вырабатывают в себе блошиную прыть. Скоро в свой Хаймат! Иннокентий Фокич, спой что-нибудь наше, русское… Ну что ты, в самом деле…

Солист погасил пленников, снова откашлялся и запел:

«Помилуй нас Бог Всемогущий

И нашей молитве внемли!» —

Так миноносец взывал «Стерегущий»

Вдали от родимой земли.

Капитан прохрипел: «Ну, ребята!

Для нас не взойдёт уж заря!

Героями Русь ведь богата:

Умрёмте ж и мы за царя!»

До Ковно оставалось километров тридцать. Машина с немецкими офицерами поравнялась и стала обгонять, подрезая.

– Ну что они делают, болваны! – выругался водитель.

– А я вон того со шрамом на лице знаю, – сказала Мария Михайловна. – Он из гестапо!

Этот офицер со шрамом высунулся из окна и закричал почему-то по-русски, но с сильным акцентом:

– Проклятий! Проклятий! Слуга немцем! Смерт тебье!

Немецкий джип перегородил дорогу, и в следующий миг немцы открыли огонь. Водитель успел нажать на тормоз и приткнуться к обочине, прежде чем пули прошили его и митрополита. На заднем сиденье, прикорнув друг к другу, мгновенно скончались, получив смертельные раны, бас Редикульцев и его супруга.

Фашисты выскочили из своей машины и ещё раз обстреляли автомобиль митрополита. Вытащили Сергия, удостоверились, что он мертв, стали оглядываться по сторонам. Увидели девушку с корзинкой – литовочку Маритю из деревни Сургантишки, расположенной как раз в том месте. Родители послали её в соседнюю деревню Круонис за дрожжами для булочек – через два дня Марите исполнялось шестнадцать лет. Но немцы и её застрелили. Прямо в голову. Офицер со шрамом громко крикнул:

После этого они сели в свою машину и быстро уехали.

Всё это видела другая девочка, Мальвинка, пасшая на откосе коров. Она, окаменев, стояла и смотрела, как фашисты чинят расправу, зачем-то выкрикивая русские слова с сильным немецким акцентом.

Мальвинке было страшно, что они и её увидят и тоже убьют, но она не могла пошевелиться, стояла и смотрела в ужасе, как выстрелили в голову Марите.

Затем гитлеровцы впрыгнули в свой джип и рванули на бешеной скорости дальше в сторону Ковно.

А из Круониса на велосипеде ехала ещё одна девочка Настя…

И из деревни Сургантишки уже бежали люди на место страшной казни…

125

Отец Александр Ионин видел это, сидя в общей камере знаменитой ленинградской тюрьмы «Кресты». В камере шёл спор между двумя уголовниками. Один говорил:

– Этот поп у немцев шестерил, козлина. Я его ночью на ремни порежу.

– Ты-то сам откуда это знаешь? Тебе псы конвойные напели. Ты что, псов слушать будешь?

– Да я по его фасаду вижу, что он предатель Родины.

– Не бойся его, отец, я тебя в обиду не дам, понял?

И именно в сей миг отцу Александру отчётливо увиделось, как немцы вынимают из расстрелянной машины убитого митрополита Сергия, как зачем-то стреляют в невинную литовочку, как за щитами прячется другая девочка, как убийцы уезжают, а лицо мёртвого экзарха открыто небу, синие глаза смотрят удивлённо, львиная грива расплескалась по асфальту.

126

В день праздника всех трудящихся Сталин стоял на трибуне Мавзолея, а Берия сообщал ему новости:

– В Литве застрелен митрополит Сергий Воскресенский, экзарх всей Прибалтики. Немцы объявили, что он убит бандой партизан, переодевшихся в немецкие мундиры.

– Вероятнее всего, фашисты сами его ликвидировали. Он отказывался отречься от нашего Патриарха.

– Этот Сергий ведь был связан с нашими спецслужбами?

– Надо будет потом как-нибудь почтить его память. А что там вся Псковская миссия?

– Часть попов уходит с немцами. Некоторые остаются на освобождаемых территориях и несколько человек уже арестованы нами. Что будем делать с ними, Коба?

– Перед нами стоит грандиозное количество иных задач. Ты прав, Лаврентий, сажай их. По десятке, по двадцатке, кому сколько. Кстати, потом мы сможем торговать ими с нашими главными иерархами, когда надо будет манипулировать. Это ты правильно решил. Проявляешь полезную жёсткость. Господь Бог на нашей стороне и нас не осудит. Лагерь – это тот же монастырь. Хороший священник это поймёт и роптать не будет. Для спасения души необходимо страдание. Что там ещё новенького? Крым?

– В Крыму у Толбухина и Ерёменко всё готово к началу штурма Севастополя. Через пару дней начнут.

– Жаль, что не успели к сегодняшнему празднику подарить нам Севастополь. А кроме Румынии нигде больше не вступили на чужую территорию?

– А хорошо бы. Только это способно поторопить союзничков открыть второй фронт. А ловко я тогда сказал Черчиллю. Когда он извинялся за то, что организовал интервенцию против молодой советской республики. А я ему: «Всё это принадлежит прошлому, а прошлое принадлежит Богу».

– Говорят, он потом всех поставил на уши, искали, откуда ты взял эту цитату. Да так и не нашли.

127

Приговоры участникам Псковской миссии были суровые. От десяти лет до двадцати. Многие не вернулись потом из лагерей. Начальник миссии протопресвитер Кирилл Зайц, арестованный в Шауляе, получил двадцатку и через четыре года окончил дни свои в казахстанском лагере. Начальник канцелярии Псковской миссии протоиерей Николай Жунда также получил двадцать лет и умер от туберкулёза в лагере Красноярского края. Печерский епископ Пётр Пяхкель получил десятку и тоже сгинул в лагерях. Псково-Печерский настоятель игумен Павел Горшков поначалу вошёл в комиссию по изучению преступлений фашистов на оккупированных территориях, но затем был арестован и вскоре умер в лагере.

Такова же судьба многих, многих других, которые подобно им обрели свою смерть за советской колючей проволокой.

Но многим Бог дал и вернуться из мест заточения. Протоиерей Николай Шенрок, получив двадцать лет, был освобожден через одиннадцать из того же казахстанского лагеря, в котором скончался Кирилл Зайц. Вернулся из того же лагеря протоиерей Сергий Ефимов. Священник Иаков Начис, получив десять лет лагерей и отбыв их от звонка до звонка, стал служить в единственном действующем православном храме в республике Коми, потом в Мурманской области в церкви, превращённой в храм из лагерного барака.

Многие из священников Псковской Православной миссии при наступлении советских войск эмигрировали и окончили дни свои за границей, кто в Швеции, кто в Германии, кто в Америке. Такова судьба Ревельского митрополита Александра Паулуса, Рижского митрополита Августина Петерсона, протоиереев Георгия Бенигсена, Алексия Ионова, Владимира Толстоухова, Иоанна Лёгкого и десятков других. У кого повернётся язык их осудить?..

Отец Александр Ионин из села Закаты полгода ждал приговора в «Крестах». Наконец, ему присудили двадцать лет исправительно-трудовых лагерей и повезли далеко от родных мест, в красноярскую глубинку. Не помогло ему даже то, что двое его сыновей доблестно воевали и отдали свои жизни на фронтах войны – Даниил погиб в Севастополе, Андрей не уцелел в мясорубке подо Ржевом. Дмитрий умер от голода в блокадном Ленинграде. И только старший, Василий, по-прежнему служил в храме Рождества Христова в селе Измайлове на окраине Москвы. После войны он ездил в Латвию, оттуда на Псковщину, нашёл село Закаты и могилу своей матери Алевтины Андреевны. Ему рассказали о батюшке отце Александре, о его многочисленных попятах, которые по-прежнему жили в одном доме. Теперь под опекой Алексея Луготинцева и его жены Евы. Но о судьбе отца Александра после ареста отец Василий смог узнать только после смерти Сталина в пятьдесят пятом, когда из далёкого сибирского лагеря пришло неожиданное письмецо. Отец Александр писал, что он жив и здоров, что его любит лагерное начальство и не обижают прочие заключённые.

Алексей Луготинцев, вернувшись с войны, женился на Еве Иониной. Миша, Коля, Саша, Витя, Люда, Виталик и Леночка воспитывались в их доме. Соседи и односельчане, все бывшие прихожане отца Александра помогали им, чем могли. Да и сама семья была дружная, некогда было ребятишкам долго засиживаться в детстве, и в школе учились, и работали, содержали скотину, поддерживали хозяйство. И жили.

Первым вылетел из гнезда Витя. В сорок седьмом ему исполнилось восемнадцать, и парня забрали на флот, с которым он потом решил связать всю свою жизнь. Через пять лет покинули дом отца Александра Миша и Коля. Их забрали в армию в пятьдесят втором. Из армии Миша подался в художественное училище развивать свой талант к рисованию. А Коля поступил в духовную семинарию, решив пойти по стопам отца Александра. Взамен улетевшим птенцам в доме у Луготинцевых появились двое других. Сначала Ева родила дочь Машу, а потом сына Толика. В год смерти Сталина Виталик, бывший Витас, окончив школу, отправился в Ригу и там поступил в институт, женился, пустил корни. Вскоре забрали в армию Мишиного родного брата Сашу. Тогда же и наладилась переписка с отцом Александром. Известие о том, что он жив и здоров, бежало по всему селу, как радостный мальчонка, узнавший о возвращении с фронта родного отца. Жаль только, что пока запрещалось поехать к нему, привезти передачу.

Саша после армии возвратился в Закаты. Ему нравилась сельская жизнь, сельский труд, природа. Некоторое время он ещё пожил под общим кровом с Луготинцевыми, но потом обзавёлся своим домом и хозяйством, женился. А в жены взял Людочку, ведь по крови-то они не были братом и сестрой. Так в доме отца Александра из всех попят осталась только Леночка, взятая некогда из Саласпилса. Она была болезненная и всё никак не могла выйти замуж. Сочиняла стихи, помогала по дому, ухаживала за козами, коровой, поросятами, но чаще лежала в дальнем углу, читала книжки и болела.

Дьякон отец Олег избежал участи отца Александра. Некоторое время он где-то скитался, а потом, уже будучи рукоположенным в сан священника, вернулся и стал служить в храме Александра Невского в селе Закаты. Ему прислали другого дьякона, Геннадия.

Вскоре в семью Луготинцевых пришла беда. Заболел сам Алексей Фёдорович Луготинцев, к лету совсем слёг. Врачи определили рак желудка. До осени лежал во Пскове в больнице, сделали две операции, а всё бесполезно, осенью привезли в Закаты умирать. Ева разослала письма. Попята Ионины слетелись на Псковщину. Из Риги приехал инженер Виталий, с Дальнего Востока прилетел моряк Виктор, из Москвы прибыли художник-реставратор Михаил и священник отец Николай. А Еве, Александру, Людмиле и Елене и приезжать не надобно было, они и так обитали в Закатах.

Перед смертью Алексей Фёдорович исповедовался отцу Николаю, которого после войны некоторое время воспитывал до армии. Исповедовавшись во всех грехах, Луготинцев, морщась от не покидающей его боли, сказал:

– А теперь о главном, Коля. Ты знаешь, что мать наших Саши и Миши убили в сорок первом году партизаны.

– Я, Коля. Почти нечаянно. Хотел припугнуть, да… Я отцу Александру когда-то уже исповедовался в этом. Теперь и ты знаешь. А вот надо ли, чтоб и они знали, это ты сам решишь, батюшка Николай. Ещё я казнил вместе со всеми одного священника, но тот был настоящий враг, любил немцев и служил им, как собачонка. Но тоже каюсь в этом грехе. В нём я отцу Александру тоже каялся. И тебе каюсь. Вот такой был ваш воспитатель, Коля. Что поделаешь? Простите меня. Война всех озлобляла. А отец Александр возвращал к доброте. Что мне будет, как ты думаешь? Ад?

Луготинцева похоронили на кладбище возле храма Александра Невского, под куполом которого он некогда прятался от немцев. Все, кроме Евы, на похоронах плакали, особенно дети Луготинцева, Маша и Толя.

Через год художник-реставратор Александр Ионин нашёл для Евы место в Москве, и она переехала с двумя своими детьми в столицу. Некоторое время даже работала секретарём в Верховном суде, потом на других хороших должностях, в основном – секретаршей при посольствах, вторично вышла замуж, была счастлива, хотя больше ей детей Бог не дал. Умерла Ева в конце восьмидесятых от рака крови. До последних дней была она постоянной прихожанкой храма Святителя Николая Чудотворца в Хамовниках, замечательно пела там в хоре, перед смертью исповедовалась и причастилась, много прихожан храма пришло на её похороны.

Дочь и сын Евы выросли благополучно, окончили университет и работали в журналистике. Маша уехала в начале девяностых годов на постоянное жительство в Израиль, хотя долгое время ей трудно было доказать необходимое происхождение своей матери. Анатолий в годы перестройки тоже нашёл своё место в жизни, активно работал в антифашистском комитете, писал статьи о русском фашизме, о том, что Россия всегда была самая антисемитская страна в мире, что русские в годы войны с удовольствием помогали немцам истреблять евреев, что, победив в войне, они тем самым оказали огромную услугу главному антисемиту всех времён и народов – Сталину.

Когда американская авиация зверски бомбила Сербию, кто-то из друзей, увидев на экране хищное лицо Мадлены Олбрайт, спросил:

– Толь, а ты мог бы как эта? Отдать приказ разбомбить тот дом, в котором прятали твою мать?

– Годы войны моя мать вспоминала как сплошной кошмар. Дом, в котором она провела самые страшные годы своей жизни, я лично разбомбил бы с удовольствием! – ответил Анатолий Луготинцев, не моргнув глазом.

Хорошо ли, плохо, а, в общем-то, хорошо сложились судьбы детей отца Александра.

Погибшие в годы войны пали смертью храбрых за Родину.

Отец Василий всю жизнь служил в Москве, а потом переехал в Тверскую область и там стал сельским батюшкой, очень похожим на своего отца.

Михаил, бывший всю жизнь художником-реставратором, на закате дней стал писать иконы и вошёл в число лучших современных иконописцев.

Его брат теперь сельский пенсионер, дед Саша.

Людмила родила троих сыновей и одну дочку, нянчила внуков, а теперь у неё уже и правнук имеется.

Виктор Ионин окончил морскую карьеру в чине капитана первого ранга, живёт во Владивостоке. Семья, дети, внуки.

Виталий до перестройки жил в Риге, но когда там начались гонения на русских, он, сам будучи по крови латыш, этого не вынес и с огромными трудностями переехал в Петербург. А дети его остались в Латвии, знают латышский и называют русских оккупантами, разрушителями европейской культуры.

Отец Николай после кончины отца Александра переехал из Москвы в Закаты, где и служит по сей день настоятелем храма Александра Невского.

Рано умерла Елена, служившая при храме, певшая на клиросе и при отце Александре, когда тот вернулся, и при отце Николае, когда тот сменил любимого батюшку. Она скончалась в середине восьмидесятых, так и не выйдя замуж, бездетная. Но на свою жизнь она никогда не жаловалась и была всегда, хоть и болезненная, а весёлая и со всеми ласковая.

128

Отец Александр Ионин отсидел в красноярских лагерях четырнадцать лет. Даже когда в 1956 году большинству членов Псковской Православной миссии была объявлена амнистия, отца Александра почему-то не спешили отпускать, задержав ещё на два года. Ему уже было семьдесят восемь лет, когда он, наконец, вернулся в Закаты. Накануне его возвращения в село пришёл другой священник бывшей Псковской Православной миссии, отец Николай Гурьянов. Пришёл тихо и сел на скамейке под сенью храма Александра Невского.

Отец Николай после войны служил настоятелем Свято-Никольского храма в селе Гегоброст в Литве. Потом – настоятелем Воскресенского храма в Поневеже, а с пятьдесят восьмого года стал настоятелем Свято-Никольского храма острова Залита на Псковском озере. Иногда он наведывался в Закаты, спрашивал, какие есть новости об отце Александре. А тут пришёл, сел и сидит тихо. Ждёт. Жёлтые листья падают ему на голову.

Его заметили, сообщили отцу Олегу. Тот пришёл вместе с дьяконом Геннадием.

– Это верно, пора бы ему на свободу, но что-то пока нет известий.

Глянули, и впрямь, приближается к ним некая тень. Тонкий, как истлевший листик, голова лысая непокрыта, волосы седые, и их совсем мало осталось. На нём ветхое пальтишко, штаны серые, чёрные битые ботинки. За плечами котомка. В руке – чемоданчик из фанеры. Трудно было и узнать в этой тени отца Александра.

Остановившись, он поставил чемоданчик на землю, сбросил с плеч котомку, встал на колени перед храмом и трижды перекрестился:

– Моли Бога о нас, святый угодниче Божий Александре, благоверный княже Невский, Отечества избавителю и сохранителю, солнце земли Русской, яко мы усердно к тебе прибегаем, скорому помощнику и молитвеннику о душах наших!

Тут к нему подоспели все трое. Хотели помочь встать с колен, но он проворно сам вскочил, осеняя всех крестным знамением, смеясь и трясясь от радости:

– Здравствуйте, отец Олег, отец Николай, а вас не знаю.

– Дьякон Геннадий, – представил своего сослуживца отец Олег.

– Мы и не чаяли, а вот отец Николай пришёл и сказал, что вы идёте.

– Отцу Николаю дано. Давайте же расцелуемся!

– Батюшка! Какой же вы тоненький стали, совсем как былинка!

– Что ж вы хотите! Восемьдесят скоро будет! Вот сколько жизнь меня обтачивала. Великий точильный камень! А я заострялся, заострялся. Вот от меня одна полоска и осталась. Теперь уж чувствую, приближается старость. Хочу храм посмотреть.

Он оглядел храм, в котором всё, слава Богу, оставалось почти так же, как двадцать лет назад. Забрался на колокольню, нашёл там нетронутый свой гроб и очень этому расчувствовался:

129

Он поселился в своём доме, бывшем доме Медведевых. Повидаться с ним съехались все Ионины. Повидались, наслушались милого батюшку, налюбовались им, да и разлетелись опять кто куда.

Отец Олег остался настоятелем, протоиереем, а отец Александр при нём священником.

– Старею на могилке незабвенной моей Алевтины Андреевны, – говорил он о своём житье-бытье.

– А что ж, и там мне было очень неплохо. Особенно в последний год. Мне даже разрешили совершать богослужения в бараке. Начальство ко мне было благосклонно, я бы сказал, даже чрезмерно. До того меня любили, что никак не хотели выпустить, даже когда Хрущёв объявил амнистию. Меня всегда в жизни только хорошие люди окружали.

Отец Николай Гурьянов нередко приходил погостить в Закаты. Или отец Александр к нему на остров Залита. Вспоминали войну и больше всего любили говорить о Божьем промысле. Например:

– Вот ты смотри, отец Николай, в какой день они запустили в космос Гагарина. Не в какой-нибудь, а в день Иоанна Лествичника. Который написал «Лествицу». Лестницу в небо. Совпадение? Как бы не так. Божий промысел.

– Так у них и победа над Германией прямо на Пасху пришлась, а окончательная капитуляция – на день святого великомученика Георгия Победоносца. Всё-таки, они молодцы, как ни крути! Вот только лагеря эти… Сколько мук люди приняли!

– Ничего не бывает не заслуженно, отец Николай. Я вот тоже всё гневил Бога, выпрашивал себе мученическую кончину. Хотел в святые! Видал такого? А Господь мне вместо этого – извольте в лагерьке пожить двадцаточку. Да и то потом скостил Господь по милосердию Своему. А лагерь – он как будто монастырь с очень строгим уставом. Как у Нила Сорского. И ничего, выжил я и в лагере. Теперь вот на сладкое дал мне Бог тихую старость. Получите, отец Александр!

– Сталину бы лет двадцать в лагерях потрудиться, был бы и сейчас жив.

– Ну этот хоть сам помер. Всё-таки при нём и Патриаршество вернулось, и такую колоссальную победу одержали. Я молюсь о его спасении. Пусть простит Бог Иосифа. Ведь он, как ни крути, а ту страшную изначальную большевизию прикончил.

– Давай лучше, отец Александр, спой мне твою любимую, а я послушаю.

Не пробуждай воспоминаний

Минувших дней, минувших дней…

130

Отец Николай Гурьянов был на двадцать восемь лет моложе отца Александра Ионина, а прожил ровно столько же, как и тот. Отец Александр отошёл ко Господу в возрасте девяноста трёх лет весной семьдесят четвёртого. Отец Николай в августе две тысячи второго, и тоже девяноста трёх лет от роду.

131

На полпути от села Закаты до острова Залита расположен старинный скит. В нём подвизается духовное чадо отца Николая Гурьянова. Как отец Александр Ионин, как отец Николай Гурьянов, как многие другие истинные подвижники Церкви Христовой, на священной земле великой победы Александра Невского он несёт послушание. Своего и нашего спасения ради.

Преображение
и другие православные праздники

Преображение

В народе его называют Яблочным Спасом. Издревле сей праздник был одним из любимейших на Руси, ведь с этого дня разрешалось вкушение яблок и прочих плодов нового урожая. В храмах столы на папертях завалены овощами и фруктами. Это начатки, первые собранные дары садов и огородов, принесенные для освящения. По обычаю, после освящения их положено раздать неимущим, а иначе, даже если попадешь в рай, там не дадут тебе ни яблочка, ни груши, ни какого иного плода.

Сей праздник весьма древен, и прежде Христа он назывался «день кущей», то есть «день возведения шалашей». В знак приближающейся осени положено было строить шалаши из ветвей, травы и листьев, дабы в них можно было укрыться от ветра и дождя. Здесь необходимо помнить, что в античные времена, да и в Средние века, климат на земле отличался большей суровостью, нежели теперь. Даже в жаркой Палестине зимой выпадал снег. В Библии он часто упоминается. Взять хотя бы знаменитый пятидесятый псалом царя Давида, где есть строка «и паче снега убелюся». Да и в евангельском описании Преображения сказано, что одежды Христа «сделались блистающими, весьма белыми, как снег, как на земле белильщик не может выбелить» (Евангелие от Марка, 9, 2–8).

Евангельское событие, связанное с Преображением Иисуса Христа, как раз и происходит в день праздника кущей. Спаситель, взяв с собой любимых учеников, Петра, Иакова и Иоанна, отправился с ними на гору Фавор помолиться. И там Он преобразился перед ними – «и просияло лицо Его, как солнце, одежды же Его сделались белыми, как свет» (Евангелие от Матфея, 17, 1–8). Рядом с Христом явились Моисей и Илия, и апостол Петр, сильно взволновавшись, предложил сделать три кущи – одну для Иисуса, другую для Моисея, третью для Ильи. Тотчас сошло светлое облако, в коем раздался голос самого Бога: «Сей есть Сын Мой Возлюбленный, Его слушайте». Когда облако рассеялось, ученики вновь увидели одного только Иисуса, таким, каким видели Его доселе.

Гора Фавор расположена на севере Святой Земли, в Галилее, неподалеку от Назарета, где Христос родился, и Каны, где он благословил браки между людьми. Высота горы – более полукилометра. С вершины открывается во все стороны вид изумрудно-зеленой Ездрилонской долины, настолько величественный, что аж дух захватывает. Греческий паломник Иоанн Фока в 1177 году писал: «Гора Фавор – земное небо, отрада души и услаждение глаз православных людей. Ибо сей горе присуща преосеняющая ее некая божественная благодать, оттого она и возбуждает духовную радость».

Окрестности Галилеи и Геннисаретского озера – самые исхоженные Господом места в Святой Земле. Если маршруты Его путешествий нарисовать на карте, то здесь цепочки Его следов выткут целую паутинку. И над этой излюбленной Господом местностью, посреди, возвышается гора Фавор, место Его единственного прижизненного Преображения. На плоской и удобной для человека вершине расположен православный Преображенский храм с величественным интерьером. Белые потолки подобны гжельскому фарфору – они расписаны синими линиями, крестами и звездами, похожими на русские орденские. Здесь хранится чудотворная икона Богородицы, знаменитая многочисленными исцелениями. Особенность и редкость ее состоит в том, что она не писанная, это – гравюра. Как к последнему прибежищу едут сюда люди, страдающие онкологическими заболеваниями, и часто получают награду за то, что уверовали.

Говорят, ни один фотограф так и не сумел передать в фотографии величественную красоту Фавора. А русский человек, стоя на вершине этой горы, непременно подумает и скажет, что наш Крым удивительно похож на Святую Землю.

Если про Благодатный Огонь при Гробе Господнем знают многие, то о чудесных зарницах на Фаворе в праздник Преображения Господня известно не так широко. А между тем, здесь происходит то же, что в храме Воскресения перед самым явлением Огня. На Фавор спускается туча, и из этой тучи высверкиваются зарницы, которые затем можно наблюдать внутри нашего православного храма, особенно возле алтаря и в алтаре. В католическом храме, также расположенном на Фаворе, ничего подобного никогда не наблюдалось. Однажды двое неверующих рабочих трудились в храме и, застигнутые там зарницами, выбежали бледные, трясущиеся: «Мы… только что… это… Бога видели!..»

Что же в таком случае должны были испытывать трое учеников Господа, увидев не только зарницы, но самого Богочеловека в преображенном виде! Кстати, и слово «фаворит» вошло в языки именно из этого евангельского события – после чуда Преображения присутствовавших при Христе на Фаворе трех апостолов – Петра, Иакова и Иоанна – стали называть фаворитами.

Фавор – русская гора. И вот почему. Первой ее как место Преображения определила в IV веке боговдохновенная и равноапостольная царица Елена. Она же построила здесь первый Преображенский храм. А также трехпрестольный храм во имя трех фаворитов – Петра, Иакова и Иоанна. Католики-крестоносцы в XII веке отняли Фавор у православных. Еще через сто лет мусульмане Саладина вырезали здесь всех христиан и разрушили храмы. И вплоть до середины XIX столетия на вершине Фавора сохранялись лишь груды камней. Русский иеромонах Иринарх первым устроил здесь каменный престол и начал совершать богослужения. Затем Русское палестинское общество, выделив три тысячи рублей серебром, построило на вершине Фавора храм Преображения Господня. С тех пор гора Преображения вновь стала местом паломничества христиан всего мира.

С Преображением много связано в русской истории. Взять хотя бы знаменитых петровских преображенцев – первый гвардейский полк нашей армии. Казалось бы, случайность, что сей полк был создан в селе Преображенском, и от села получил свое наименование. Но слишком уж много в истории Отечества нашего подобных случайностей! Я бы сказал – говорящих случайностей. Петр создавал новую армию, которой суждены были величайшие победы. И то, что эта армия началась с Преображенского полка, стало символом всего грядущего преображения России. А, кажется, всего-то – название села. Ведь могло бы село как-то иначе именоваться. В том-то и дело, что могло – да не смогло.

А сколько же по Руси великой сияет храмов и монастырей в честь Преображения Господня! Всему миру светит Спасо-Преображенский Валаамский монастырь. А неповторимый памятник зодчества – величественный деревянный, без единого гвоздя возведенный храм Преображения в Кижах. Да в одной Москве только нынче насчитывается десять храмов Спаса Преображения.

Конечно же, этот праздник дорог нам не только потому, что со дня Яблочного Спаса можно вкушать плоды нового урожая. Вспоминая событие, происшедшее около двадцати веков тому назад на горе Фавор, мы вновь и вновь осознаём, что если мы будем истинными христианами, то тоже войдем в сонм любимых учеников Господа, в число Его фаворитов. И тогда и нам откроется неземное, солнечное сияние Его лица, белоснежный свет Его одежд.

«Да воссияет и нам грешным свет Твой присносущный, молитвами Богородицы, Светодавче, слава Тебе!»

Успение

В сей день на проповедях батюшки часто говорят о том, почему мы празднуем, казалось бы, печальное событие – кончину. Вновь и вновь разъясняют прихожанам одну из главнейших христианских истин, что смерть есть лишь переход из бренной жизни в жизнь бесконечную. И для праведников, которым уготован рай, сей переход и впрямь – праздник. А для грешников, обручившихся с адом, разумеется, смерть – катастрофа.

Успение Пресвятой Богородицы – день воссоединения Её с дивным возлюбленным Сыном, радостная встреча в сияющих лучах вечного блаженства. На земле ещё скорбели ближние о том, что расстались с Приснодевой Марией, а на небесах – всё ликовало и пело!

«Успение» – древнерусское слово, означающее «засыпание», «погружение в сон». «Щекот славии успе», – читаем в «Слове о полку Игореве», что переводят как «щебет соловьиный уснул». Издревле разделяли смерть и успение. Грань тонкая, но чёткая. Смерть – страшнее. Молимся мы не об умерших, а об усопших. Уснули и вознеслись ко Господу, а не умерли. Это – вера в спасение.

И так не только в русском, но и во всех языках христианских народов. Кончина Богородицы – не смерть, а успение. В латыни не «mortis», а «dormitio», во французском не «morte», а «dormition», в английском не «death», а «dormition», и то же самое в немецком, итальянском, испанском и так далее.

Точного года этого события не определено. Учёные-богословы на протяжении веков высказывали разные предположения. Наиболее верным кажется утверждение святого архиепископа Андрея Критского и святого Симеона Метафраста, с коим согласуются многие другие, включая святителя Димитрия Ростовского. Они вычислили, что Афинский епископ Дионисий Ареопагит был обращён ко Христу апостолом Павлом в 52 году по Рождестве Христовом, побывал на Сионе, а затем через пять лет прибыл вновь в Иерусалим и стал свидетелем успения Богородицы. Таким образом, вполне возможно, сие событие произошло в 57 году.

Предание гласит, что Рождество Христово последовало, когда Марии было пятнадцать лет. А значит, можно предположить, что скончалась Она в возрасте семидесяти двух лет.

Как бы то ни было, судя по всему, Приснодева Мария прожила достаточно долго после того, как Господь наш Иисус Христос вознёсся на небеса после распятия и воскрешения. Она поселилась на горе Сион в доме Иоанна Богослова, который был усыновлён Ею. Она была при святых апостолах в день сошествия Духа Святаго. Вместе с ними восприняла дивный дар Сына.

Иоанн Богослов находился рядом с Госпожой постоянно. Сказано, что лишь однажды он отлучался от Неё в Самарию. В остальное же время старался не покидать Всецарицу. Народ иудейский в ослеплении и злобе искал Её смерти, но Она оставалась жить в Иерусалиме, подвергая себя постоянной опасности. О том, где Ей быть, давали Ей знать небеса.

Она воздерживалась от речей, оставляя сие право апостолам. Отвергала всякое возвеличивание себя. Из множества чудес, связанных с Её жизнью, выделяют явление Её образа в Лидде. Там новообращённые христиане возвели храм в Её честь и просили Богородицу прийти и освятить его. Она явилась, но прежде в храме явился Её нерукотворный образ.

При жизни Приснодевы Марии были написаны три первых Евангелия – от Матфея, от Марка и от Луки. Стало быть, должно знать, что Она их читала и благословила. Четвёртое Евангелие апостол Иоанн написал уже после успения своей приёмной Матери.

Древнейшие и самые почитаемые иконы были созданы евангелистом Лукой, писавшим их непосредственно с лика Богородицы.

Она присутствовала при убиении первомученника Стефана. Стоя на берегу потока Кедронского, Богоматерь и апостол Иоанн видели, как архидиакона Стефана побивают каменьями, и молились: да воспримет Господь его душу в Свои сладчайшие объятия.

Гонения на христиан усиливались и усиливались. Был обезглавлен брат Иоанна Иаков. Пётра заточили в темнице. Апостолы бросили жребий, кому куда идти проповедовать. Бросали жребий и Богородице. Выпало Ей идти в Иверию, нынешнюю Грузию, но Ангел Господень воспретил Ей покидать Иерусалим, и Она осталась.

Лишь однажды Она покинула Святый Град надолго. С Её путешествием на Кипр связано основание Афонского монастыря. На Кипре жил воскрешённый Спасителем Лазарь. Там он был епископом, и Кипр можно считать первым островом Православия. По пути на море случилась буря. Корабль, на котором плыли Богородица и Апостол Иоанн, вынесло на берег под горой Афон. И поверглись языческие идолы, а жители уверовали во Христа. Боголепная Жена раскрыла им очи, а на прощание сказала, что сие место будет отныне Её жребием.

Навестив Лазаря на Кипре и благословив христианский остров, Приснодева Мария вернулась в Иерусалим, где через некоторое время Ей уже и была уготована блаженная кончина.

Незадолго до Её успения Богородицу посетил для благословения на подвиги святой Дионисий Ареопагит, который затем отправится нести свет Христов в далёкую Галлию, в град Лютецию. Там он примет мученическую кончину. Ему и его спутникам отсекут головы. Со временем Галлия станет Францией, Лютеция – Парижем, а гору, где с благословения Богородицы за Христа пострадали Дионисий Ареопагит, Рустик и Елевферий, назовут Горой Мучеников, что по-французски звучит как «Монмартр».

О грядущей кончине Богородице было сообщено свыше заранее. Архангел Гавриил, возвестивший некогда Ей: «Благословенна Ты в женах и благословен Плод чрева Твоего, яко Спаса родишь душам людским», ныне явился с иной вестью, что через три дня предстоит Ей покинуть земную юдоль, ибо Сын уже ждёт Её со всеми Архангелами и Ангелами, Херувимами и Серафимами, со всеми небесными духами и душами праведных.

Всякий верующий может лишь мечтать о том, чтобы и ему было предвозвещено о дне и часе кончины. О непостыдной и мирной кончине душ и телес наших мы постоянно молимся. А какая кончина может быть более блаженной, нежели таковая, когда мы заблаговременно приуготовляемся к ней и ждём с благоговением!

Предание описывает Успение Богородицы как величественное событие. Все апостолы были чудесным образом перенесены в Иерусалим и предстали пред своей Госпожою. Она утешала их и велела не горевать, а радоваться. В урочный день и в урочный час вокруг благолепно украшенного ложа, на котором возлежала Пречистая Дева, воссиял неземной свет. Сам Христос сошёл с небес и взял на руки отошедшую душу Матери.

На иконах чаще всего Богородица изображается с Божественным Младенцем на руках. И лишь на иконах Успения Он держит на руках Её. И Он на них – взрослый, а Она – дитя.

«И поелику Приснодева носила на руках Своих Сына Божия во время Его земного младенчества, то, в воздаяние за сие, Сын Божий носит Ея душу на руках Своих в начале Ея небесной жизни», – говорит об этом святитель Филарет Московский.

На иконах Успения внизу обычно изображается сцена усекновения Ангелом рук некоего человека. Это иудейский священник Афоний. Воспылав злобой и ненавистью при виде погребального шествия, он бросился к одру Богородицы, намереваясь повергнуть его, но Ангел отсёк ему руки. Однако в тот же час Афоний уверовал в могущество Христово, апостол Пётр велел ему приложить кровоточащие культи к рукам, вцепившимся в ложе Богородицы и так там и висящим, Афоний послушался, и руки его дивным образом срослись. На память остались только шрамы. А воинство Христово отныне пополнилось ещё одним воином – недавним иудеем, а отныне христианином Афонием.

Дерзну предположить, что, будучи нехристем, он носил иное, еврейское прозвище, а став христианином, взял имя святой горы Афон, жребия Богородицы.

Пресвятая Дева Мария была погребена в Гефсимании, но, подобно тому, как было взято тело Христово из гроба, так и тело Матери Его вскоре исчезло из места погребения.

Трогательно то, что обнаружение этого исчезновения связано с образом апостола Фомы, самого сомневающегося из всех апостолов. Господь наказал его за сомнения, и Фома единственный из апостолов, кто не присутствовал при успении Богородицы и не получил Её последнего благословения. Явившись на третий день после погребения, он весьма горевал об этом и своими душераздирающими криками добился того, что апостолы сжалились над беднягой и открыли пещеру, чтобы он мог приложиться к останкам.

В пещере царило неземное благоухание, пелены были развёрнуты, а останков не обнаружилось. В тот же день вечером Сама Всецарица явилась к апостолам на их трапезу и возвестила о том, что тело Её было взято в славу небесную. После этого апостолы снова разошлись во все концы света дабы нести народам Слово Божие.

Праздник Успения Богородицы – один из древнейших в Православии. Его начали отмечать уже на другой год после кончины Приснодевы Марии. В IV веке он упоминается уже как повсеместный. Всеобщее празднование его 15 августа (по католическому календарю – 28 августа) было установлено при императоре Маврикии в 582 году.

Это один из четырех праздников, которым предшествует пост. Он самый короткий из длинных постов, но при этом столь же строгий, как и Великий пост.

Особое почитание этого праздника выразилось в изобилии храмов, посвящённых ему. Только на Москве ныне – восемнадцать церквей Успения Пресвятой Богородицы. А то, что самый главный храм Москвы – Успенский Патриарший собор Кремля, свидетельствует о многом. Заложенный митрополитом Петром и сооружённый Иваном Калитой, он стал местом торжественных церемоний посажения на стол великих князей, а затем – венчания на царство царей, коронования русских императоров, вплоть до последнего государя – Николая Александровича. Здесь же происходит интронизация московских патриархов.

Не случайно большевики в 1917 году, уподобляясь тому ретивому иудею, в ярости и злобном ослеплении бомбили Успенский собор, стремясь уничтожить его точно так же, как тот иудей хотел низвергнуть ложе Богородицы. Ангел Господень не отсёк руки новым осатанелым нехристям. Но участь их, тем не менее, была плачевной. Все они впоследствии были уничтожены в годы сталинских репрессий. Не случайно Сталина именуют бичом Божьим. И мы не знаем, обратился ли кто-нибудь из тех расстрельщиков ко Господу, покаялся ли перед своей кончиной… Известно, что смерть Розалии Землячки, фурии, вместе с другими руководившей расстрелом Московского Кремля, была донельзя омерзительна. Непостыдной и мирной её никак не назовёшь.

Успенскими богата русская земля не только храмами, но и фамилиями. Славно имя Константина Николаевича Успенского, русского историка-византиста, автора фундаментального труда «Очерки по истории Византии», создателя теории извечности феодализма. Другой историк, Фёдор Иванович Успенский, возглавлял школу византологии накануне революции 1917 года и в первые годы советской власти, но твёрдо оставался на православных позициях, не потрафлял большевикам в их стремлении искривить православное мышление. Известны имена писателей – Глеба и Николая Успенских. Замечательные хирурги, биологи, деятели культуры, и, конечно же, священники – много их, носящих эту благодатную фамилию.

И, конечно же, благословенно имя архимандрита Порфирия Успенского, основателя и первого начальника Русской духовной миссии в Иерусалиме, удивительного человека. Он обнаружил древний Синайский список Библии. Он сам переводил Библию на русский язык. Он положил поприще русского присутствия на Святой Земле. И он тоже был выдающимся византологом.

И, празднуя Успение Пресвятой Богородицы, помянем же мы и тех поистине славных русских людей, кто носил фамилию, производную от этого праздника!

Крестовоздвижение

С детства в моем сознании были два креста – темный и светлый. С темным сопоставлялись кладбище, могилы, тесные оградки, смерть. Светлый крест сочетался в мировосприятии с праздниками. Мелом на дверях квартиры рисовала кресты моя бабушка. Дважды в год – в январе, перед Крещением Господним, и в сентябре, перед Крестовоздвижением. Она верила, что в дни этих праздников ангелы небесные посещают только те жилища, на дверях которых начертаны изображения крестов.

И действительно – черный, темный крест знаменует распятие, голгофские муки Сына Человеческого, страдания Богоматери, в слезах стоящей у древа казни. Светлый, сияющий, небесный крест – знак воскресшего Спасителя, залог и нашего спасения. Вот почему мы предпочитаем носить на груди серебряные или золотые нательные крестики, они сияют светом грядущего, лучшего инобытия.

Кажется, крест был символом христианства с того самого дня, как Помазанник Божий по римскому закону претерпел распятие на Лобном месте Иерусалима. Но это отнюдь не так. Первые христиане не поклонялись кресту, не носили на себе его изображение. В те стародавние времена у них были иные знаки, как, например, рыба, поскольку первые буквы словосочетания «Иисус Христос Божий Сын и Спаситель» сложенные вместе создавали по-гречески слово «ихтис» – «рыба». Другими символами раннего христианства являлись орел, лев, анаграмма Х и Р – так называемый «лабарум». И все же именно кресту, орудию казни Христовой, суждено было стать главным знаком всех христиан.

Всё началось во время войны двух римских императоров – Константина и Максенция. Первый был прославленным полководцем, его избрал народ. Второй, воспользовавшись отсутствием своего соперника в Риме, своевластно захватил трон. Константин в это время воевал в Британии. При нем пребывала его мать, царица Елена. Судя по всему, она в ту пору уже познала свет христианства и постепенно приуготавливала к таинству крещения своего доблестного сына.

Вокруг Максенция сплотилось все римское язычество. В Риме воскресли древнейшие культы человеческих жертвоприношений. В жертву бесовским божествам приносились, как правило, христиане, причем, по свидетельствам историков, Максенций особенно любил орошать свои алтари кровью беременных христианок. Даже сами язычники содрогались при виде ужасов, творящихся в Риме. Собирая войско для похода на Рим, Константин, по наущению своей благочестивой матери, стал молиться единому Богу, и тогда на ночном небе ему явилось чудесное знамение – звезды составились в виде креста, посреди которого вспыхнула надпись: «In hoc signo vinces» – «Сим победиши!», то есть «С помощью этого знака обретешь победу!»

Для всех римлян крест тогда означал одно – смерть, гибель, поражение. Потому что крест они воспринимали лишь как традиционное римское орудие казни. И поначалу Константин и все его приближенные, также видевшие небесное знамение, пришли в сильное смущение. Тогда сам Христос явился императору во сне и молвил ему:

– Сделай подобие знамения этого и повели носить пред полками.

Константин исполнил приказание Господа, полки его украсились крестоносными знаменами. Они двинулись на Рим, и злочестивый Максенций потерпел сокрушительное поражение. Освободив Рим, законный император воцарился здесь.

Такое же знамение Константин видел и перед тем, как взять с боем город Византий, лежащий на востоке Римской империи. Покоренный город император наименовал своим именем. Так появился Константинополь – новая, восточная, столица империи. В третий раз Константин видел на небе крестное знамение накануне битвы со скифами. И вновь оно принесло ему убедительную победу. После этого Константин крестился и крестил всех своих сподвижников. Тогда же его осенила мысль отыскать истинный крест, на котором был распят Спаситель. На поиски отправилась мать Константина – равноапостольная царица Елена. По прибытии в Иерусалим она была с почестями встречена тогдашним патриархом Макарием. Он сообщил ей, что место захоронения креста известно лишь иудеям, но они упорно скрывают его от христиан. Елена оказалась весьма решительной женщиной, она не стала церемониться с иерусалимскими иудеями, помня, что их предки кричали Пилату: «Распни Его! Кровь Его на нас и на потомстве нашем!» Собрав старейших, она показала им орудия пыток и заявила, что твердо намерена отыскать место страданий Господних и Честной Крест. Иудеи испугались пыток и сразу указали на одного из них по имени Иуда, говоря, что лишь ему одному, как потомку пророков, ведомо, где находится Голгофа и где погребен Крест.

Иуда оказался более стойким врагом Христа, нежели его соплеменники. Елене пришлось подвергнуть его пыткам, и лишь после того, как Иуду бросили в глубокий ров, там, в сырой и холодной яме, мужественный еврей внезапно все-таки захотел жить и согласился открыть тайну. (Впоследствии этот Иуда примет христианство под именем Кириака.) Его извлекли из ямы, и он повел Елену к высокому холму, на котором при императоре Адриане вознесся огромный храм Венеры. Увы, на том месте, где Христос подвергся распятию и где Он был погребен, долгое время совершались оргии, посвященные богине любви.

Елена приказала снести блудилище. Храм был разрушен и разобран. На развалинах патриарх Макарий совершил первое христианское богослужение, и тогда из-под земли стало доноситься благоухание. Стали рыть землю и под фундаментом языческого храма, нашли и скалу Голгофы, и пещеру Гроба Господня. Далее Иуда указал место неподалеку от Голгофы и признался, что там глубоко зарыты кресты Иисуса и двух сораспятых с ним разбойников. Когда стали копать, наткнулись на залежи мусора. Оказалось, что ретивые иудеи не просто закопали кресты, но долгое время после евангельских событий сваливали на них мусор и нечистоты. О том, на какой глубине был обретен Крест Господень, можно сейчас судить, побывав в Иерусалиме в храме Воскресения. Гроб Господень расположен там на основном уровне, Голгофа – на верхнем ярусе, слева, если стоять к Гробу Господню лицом, а в западной части храма находится глубокий спуск в подземные пределы. Именно там и находились кресты.

Все три оказались одинаковыми, и невозможно было определить, какой из трех – Крест Господень. Тогда прозорливый патриарх Макарий нашел простейший способ опознания. Он приказал принести мертвеца, предназначенного для погребения. Макарий верил в животворящую силу Иисусова Креста, называя его Древом Жизни. Он предположил, что при соприкосновении с истинным Крестом мертвое тело должно хотя бы шевельнуться. Приложили к покойнику один из крестов. Ничего. Приложили другой. Опять ничего. Приложили третий. И каково же было всеобщее изумление, когда мертвец зашевелился и встал живым!

«Вот что крест животворящий делает!» – Эту фразу мы теперь воспринимаем с улыбкой, вспоминая смешной эпизод из фильма Леонида Гайдая «Иван Васильевич меняет профессию». У православных христиан эти слова всегда вызывали благоговение. В них хранилась память о том первом животворении, совершенном при царице Елене и патриархе Макарии, в день чудесного опознания истинного Креста Иисусова.

На месте страстей Господних царица Елена воздвигла величественный храм Воскресения. На другой день после его освящения патриарх Макарий вынес к народу и Крест. С этого дня он стал главным символом христианства, и сей день мы отмечаем как праздник Крестовоздвижения.

На Руси он стал одним из любимых праздников – окончились все основные крестьянские работы, отдыхай, расслабляйся. С этого дня можно ходить по лесу, не опасаясь змей – именно с Крестовоздвижения все гады уползают на зиму в свои норы и более не появляются.

Только мы, дети Русской Православной Церкви, благоговейно относимся к любому изображению креста. Для нас и четырехконечный крест наш, и шестиконечный, и восьмиконечный, и гамматический. Увы, иное воззрение у представителей прочих христианских вероисповеданий. Католики считают восьмиконечный крест схизматическим, то бишь, принадлежащим лишь византийской Церкви, которую они объявляют отступнической. (Схизма – вероотступничество.) Старообрядцы, напротив, только восьмиконечный крест почитают как истинно православный, отвергая любое иное изображение священного символа. Всё это ведет лишь к разобщению христиан на радость всемирного антихриста.

Во второй половине ХХ века подвергся несправедливым гонениям древнейший гамматический крест, символизирующий вечное и благодатное движение Древа Жизни. И все лишь благодаря тому, что этим знаком пользовались гитлеровские нацисты. А если бы они изображали на своих знаменах наш восьмиконечный крест? Его бы тоже запрещали? Дикость! До Гитлера свастика постоянно фигурировала в православном быту. Все древние фундаменты храмов украшены этим символом. На старинных облачениях священников свастика обязательно вышивалась в качестве орнамента. Получается, что сатанист и язычник Гитлер в чем-то добился своего – упразднил из нашего обихода одно из сакральных изображений Креста Господня!

Враги христианства испытывают особую ненависть к изображению креста. Тому можно приводить бесчисленное множество примеров. Взять хотя бы карточную крестовую масть. Ее также называют «трефа», а ведь «трефа» по-еврейски означает «нечистота». Стало быть, картежник, швыряя карту и произнося это слово, словесно оскверняет святыню. Вот почему в доме истинного христианина не увидишь карточную колоду.

Но это самый, можно сказать, невинный пример. На заре горбачевской вольницы всех православных привела в негодование публикация кощунственной поэмы Вознесенского «Крестики». В ней стихоплет, некогда воспевавший банду Ленина, хамски побаловался с главным символом христианства. А сколько случаев, когда оскверняют кресты на кладбищах, когда сатанисты распинают на кресте крыс и кошек, когда проклятые Богом мерзавцы устраивают поганые выставки своих так называемых художеств, где изображают распятие в непотребном виде. Сейчас у молодых недоумков стало модно носить на груди перевернутое вниз головой распятие. Несчастные! Они и не ведают, какую беду на себя навлекают.

Если же мы хотим процветания своей страны, то всегда должны помнить слова, явленные императору Константину вместе с крестным знамением на небе – «Сим победиши!» И не случайно в день праздника Крестовоздвижения мы поём один из главнейших и любимейших тропарей, мелодию которого использовали в своих сочинениях и лучшие русские композиторы, как, например, Чайковский в «Торжественной увертюре. 1812 год»: Спаси, Господи, люди Твоя, и благослови достояние Твое; победы православным христианам на сопротивные даруя и Твое сохраняя Крестом Твоим жительство.

Покров

Замечали ли вы, что в Москве лишь одна ветка метро носит имя православного праздника? Арбатско-Покровская. Она названа в честь храма – Покровского собора в Измайлове. Расположен этот собор на острове, омываемом Серебряно-Виноградским прудом. Рядом с Покровским собором находится большое депо. Когда-то ветка метро, шедшая от Арбата, тут кончалась, потому и назвали её Арбатско-Покровской. И большевики, как ни странно, не углядели!

Зато дивный остров они успели по-своему заклеймить – увы, до сей поры он носит глупейшее наименование «Городок имени Баумана», а должен бы называться Покровским, потому что над ним возвышается величественный высокий храм. Здесь – гнездо Романовых, их вотчина. Пётр Великий впервые запускал по волнам Серебряно-Виноградского пруда свой знаменитый ботик. Здесь же он повелел переливать колокола на пушки. А храм был построен зодчим Иваном Кузнечиком ещё при царе Фёдоре Алексеевиче. В этом храме совершал литургии составитель полного свода «Житий святых» святитель Димитрий Ростовский. А назван этот шедевр русского зодчества в честь одного из любимейших православных праздников – Покрова Божьей Матери.

«Покров… – важный какой-то день, когда кончатся все “дела”, землю снежком покроет, и – “крышка тогда, шабаш… отмаялся, в деревню гулять поеду”, – говорил недавно Василь Василич. – И все только и говорят: “Вот подойдет «покров» – всему развяза”. Я спрашивал Горкина, почему – “развяза”. Говорит: “А все дела развяжутся, вот и «покров»”. И скорняк говорил намедни: “После «покрова» работу посвалю, всех на зиму покрою, тогда стану к вам приходить посидеть вечерок, почитать с Панкратычем про священное”».

Это строки из бессмертной книги Ивана Сергеевича Шмелева «Лето Господне», богато описавшей все ощущения православного человека, связанные с годовым кругооборотом трудов, забот и праздников.

«Покров – всему развяза», – именно так на протяжении многих веков относились люди к этому осеннему празднику, венчающему всё, что было проделано за год. Всё сделано, заготовлено и – покрыто. А люди Божии ощущают над собой в небесах незримый головной платок Богородицы – ее покров, или, по-гречески, «омофор». «Захвати тепла до Покрова», – говорили в народе и готовились к холодной зиме, утепляли жилища, затыкали все щели и продушины, обустраивали помещения для скота, чтоб и животине не было холодно, ее отныне наружу не выпускать, а в домах вставляли вторые оконные рамы, которые в иных местах так и называли «покровскими». Все это утепление называлось особенным покровским словечком – «ухититься». «Дом свой ухитить» – то есть, утеплить.

Праздник сей еще считался покровителем свадеб – жениховались и невестились, совершали уговор, чтобы потом всю зиму до самой Пасхи готовиться к женитьбе, собирать приданое, копить деньжонки на свадебный пир, который чаще всего творили через неделю после Светлого Христова Воскресения, на Красную горку. «Батюшка-покров, покрой землю снежком, а меня женишком!» – заклинали в канун Покрова девицы-красавицы. Выпадение снега в сей день считалось очень и очень доброй приметой.

Покров, обещавший всегда отдохновение от дел земных, был излюбленным в народе праздником. Не случайно так много у нас на Руси Покровских храмов, и чаще всего они большие, величественные, крепкие, высокие. Взять только сегодняшнюю Москву. В ней больше всего Никольских храмов – сорок четыре. На втором месте Троицкие церкви, их на десяток меньше. А на третьей строке Покровские – двадцать один храм. И в Свято-Даниловом монастыре, и в Новодевичьем, и в Марфо-Мариинской обители, и в Красном селе, и причудливый храм в Филях, и огромный на Измайловском острове.

И, конечно же, один из главных символов столицы – прекрасно украшенный собор Покрова Пресвятой Богородицы на Рву, всенародно известный как храм Василия Блаженного. Кстати говоря, в этом двояком наименовании любимейшего московского храма есть особенный исторический смысл, коренящийся в самом происхождении праздника. Покров Богородицы было установлено отмечать после чудесного явления во Влахернском храме Константинополя, случившегося в тридцатые годы десятого столетия. Храм Пресвятой Богородицы во Влахернах был построен во второй половине пятого века императором Львом Великим для того, чтобы в нем хранить привезенные из Палестины честные ризы Приснодевы Марии. Вместе с одеждами в златокованом ковчеге хранился и омофор Всецарицы – большое покрывало, которое Матерь Божья носила на голове. В сем омофоре, по строгой иконописной традиции, она запечатлевается на всех образах. Лишь художники Возрождения осмеливались эту традицию нарушать – срывали с головы Богородицы священный покров!

Пред ковчегом, в коем хранились ризы и омофор, собирались толпы молящихся, а в эпоху правления императора Льва Мудрого особым почитанием пользовался юродивый Андрей, по своему происхождению – славянин. Он постоянно пребывал вблизи ковчега во Влахернском храме, и, находясь рядом с ним, люди чувствовали особый прилив веры, благодатное тепло разливалось по душам молящихся. Предание четко доносит до нас, что в воскресный день первого числа октября месяца, в четвертом часу ночи, в присутствии многочисленного народа, Христа ради юродивый Андрей увидел под куполом храма Царицу Небесную. Она стояла над всем народом и, держа в руках омофор свой, осеняла им всех, словно покрывая от грозящих напастей. Следом за Андреем Богородицу увидел его ученик Епифаний, будущий Константинопольский патриарх Полиевкт, а затем и многие другие присутствующие в храме. Это чудо, коему был не один свидетель, расценили как знак того, что Матерь Божья слышит молитвы верующих и покровительствует им. Надежду на сие небесное покровительство и выражает этот излюбленный среди православного люда праздник.

Спустя много лет после описанного константинопольского чуда на Москве подвизался юродивый Василий, во многом отождествляемый с юродивым Андреем. Он так же не имел жилища, одежды, а зачастую и еды, и при нем так же люди ощущали особый прилив веры.

Василия Блаженного весьма почитал царь Иван Грозный. Когда юродивый умирал, государь со всей семьею стоял у смертного одра народного любимца и получил от Василия благословение. Затем он сам нес тело усопшего к храму Троицы на Рву, где юродивый и был похоронен. А через два года рядом с храмом Троицы, в честь покорения Казани, Иван Грозный стал строить новый большой собор в честь Покрова Пресвятой Богородицы. Он мечтал, что в нем когда-нибудь, как во Влахернах, будут храниться ризы и омофор Богородицы.

И в сей день, даже если вы по какой-либо причине не можете быть в храме, мысленно представьте себе нарядный многокупольный храм Василия Блаженного, украшающий собой главную площадь России, или чёрные купола храма на Измайловском острове, изысканно отражающиеся в голубых водах Серебряно-Виноградского пруда, или пряничный Покровский храм в Филях, и обратитесь душевным взором к Приснодеве Марии, да не оставит Она нас без своего небесного покровительства!

Крещение

Долина реки Иордан – здесь тихо и хорошо, особенно осенью и весной, когда не так жарко. По руслу реки проходит граница между Иорданией и Израилем, и потому к самой реке, увы, приближаться запрещено.

Здесь Христос принял крещение от Иоанна и сам крестил людей, открыв им путь в жизнь вечную.

В конце ХХ века Иордания с гордостью объявила об одном из величайших и значимых для христиан археологическом открытии – именно на ее территории, то есть, на правом берегу Иордана, в вади Аль-Харрар было обнаружено место крещения Иисуса.

Евангелие от Иоанна свидетельствует (1, 28): «Это происходило в Вифаваре при Иордане, где крестил Иоанн». И далее там же (10, 40): «И пошел опять за Иордан, на то место, где прежде крестил Иоанн». До сих пор считалось, что Вифавара – местность за Иорданом, где находилась переправа через реку, чем и объяснялось название города – «дом переправы». Но точного местонахождения никто не знал, покуда в 1997 году ученые не установили его именно здесь, на иорданской территории.

Вади Аль-Харрар начинается с горы Джабаль Мар Эльяс, с вершины которой вознесся на небеса пророк Илья. На гору во время своего паломничества в Святую Землю в 1106 году восходил игумен Даниил, первый русский паломник-писатель. В ясную погоду с вершины горы можно увидеть купола Иерусалима.

Отсюда путешественникам предлагается спуститься в само вади (русло пересыхающей летом реки). Именно в его зарослях жил Иоанн Креститель. Неподалеку отсюда найдены основания греческого православного монастыря V–VI веков – фундаменты стен, церквей, дома общей молитвы, обнаружены колодцы и большие бассейны, предназначавшиеся, как видно, для совершения таинства крещения. А в самом вади журчит источник Иоанна Крестителя с чистейшей водой. Весной в нем можно искупаться, летом и осенью – лишь наклониться, чтобы попить.

Вади неуклонно ведет вас к впадению ручья в Иордан. Именно там, как считается, и состоялось Крещение Христа. По преданию, место это было установлено византийской императрицей, равноапостольной Еленой. Затем император Анастасий построил здесь греческий монастырь Святого Иоанна Крестителя с большой церковью. Археологические раскопки 1997 года дали успешный результат – был обнаружен фундамент просторного храма с прекрасно сохранившимся мраморным полом, украшенным мозаиками с надписями, свидетельствующими о том, что это именно храм Иоанна Предтечи. После объявления об этой находке сюда стали приезжать ученые и богословы. В итоге все сошлись в едином мнении о том, что сие место следует считать местом Крещения Спасителя.

И тут вдруг осеняет простой вопрос: «Арабы – христианский народ?» Ответ очевиден: «Безусловно!» Всякий удивится: «Да вы что! Любой ребенок знает, что арабы – мусульмане». Не спешите! В Египте два миллиона христиан-арабов, в Сирии – миллион, в остальных арабских странах, включая Иорданию, еще миллион наберется. Итого – четыре миллиона. Это почти население Дании, считающейся христианской страной и даже носящей крест на своем государственном флаге. Но если араб исповедует христианскую религию, он ревностный христианин. А сколько в Дании ревностных христиан? Едва ли вы там пять тысяч наберете. Человек, искренне, а не показушно верящий в Бога, там считается отсталым, а то и подозрительным. Вот и получается, что арабы куда более христианский народ, чем те же датчане.

А сколько евреев, проживающих в Израиле, исповедует христианство? Побывайте в Иерусалиме на Пасху и будете приятно удивлены и обрадованы тем количеством евреев-христиан, пришедших в храм Воскресения Господня с неподдельной радостью встречать Благодатный Огонь. А значит, и евреи постепенно становятся христианским народом. Воистину – нет ни эллина, ни иудея!

И если когда ты стоишь на древнем поприще храма Иоанна Крестителя в Вифаваре, ты чувствуешь, что с другого берега Иордана кто-то целится тебе в спину из автомата, знай – это не израильтянин, не иудей, не еврей. Это – ненавидящий Христа.

А покидая Вифавару, невольно столкнешься с лишним свидетельством заката католицизма. Здесь, неподалеку от поприща храма Иоанна Предтечи, был обнаружен фундамент еще одной церкви. Она имела необычную арочную архитектуру. Одна из арок восстановлена. В марте 2000 года в Вифаваре побывал римский папа Иоанн-Павел Войтыла. Он объявил о том, что признает сие место точным местом Крещения Господня. Затем, узнав о том, что название арочной церкви установить пока не удается, ничтоже сумняшеся, наименовал ее своим именем. И теперь здесь красуется весьма забавная табличка: «Храм Святого Папы Римского Иоанна-Павла II – V–VI век от Рождества Христова». Невольно восхищаешься: стало быть, уже в V–VI веках знали о том, что в XX–XXI столетиях будет такой святой!

Но лёгкая ирония по поводу такого казуса быстро улетучивается, когда покидаешь это место, испытав благоговение, окунувшись в воды купальни, устроенной в вади Аль-Харрар. Она наполняется подземными источниками, теми же, которые некогда делали ручей полноводным. Этой водой Иоанн крестил Спасителя!

Крещенье – столь же излюбленный на Руси праздник, как Рождество и Пасха. Ведь с таинства святого крещения начинается вхождение в спасительную православную веру. Его еще называют Богоявлением, потому что, придя креститься на иорданские воды к Иоанну, Иисус открыл людям свою божественную сущность. А мы, окунаясь в крещенские воды или хотя бы омываясь ими, в сей день подтверждаем свою веру. «Елицы во Христа креститеся, во Христа облекостеся», – красиво и торжественно возглашают священники. То есть: «Все и каждый, во Христа креститесь, во Христа оденьтесь!»

На водоёмах, покрытых льдом, рубят проруби в виде креста. Такая прорубь называется «иордан», а в народе – «ердань». Из нее черпают воду, а также купаются. И вовсе не обязательно для этого быть «моржом». Не бывает случаев, чтобы кто-то простудился и заболел после купания в «ердани». Напротив, многие излечиваются от разных недугов. Но для этого, конечно, нужно окунаться с верою, а не с проверкой. И даже неверующие «моржи» откровенно признаются, что крещенская вода в проруби гораздо мягче, добрее, чем во все остальные зимние дни.

А главное чудо состоит в том, что всякая вода в день праздника Крещенья – святая. И не важно, где вы находитесь, в вади Аль-Харрара, где сам Господь принял таинство от рук Иоанна Крестителя, в Крыму, где от рук Владимира Красно Солнышко крестился весь Русский народ, или в любом ином уголке планеты Земля, – всюду вода будет та самая, которой крестился Христос!

Сретение

Между Рождеством Христовым и бегством Святого Семейства в Египет лежит ещё одно важное евангельское событие – встреча младенца Христа со старцем Симеоном в Иерусалимском храме. Церковный праздник, посвящённый этому событию, так и называется «Встреча», а по-старославянски – Сретенье.

Праведный Симеон Богоприимец был одним из наиболее образованных людей своего времени. Египетский царь Птолемей Филадельф пригласил его в Александрию вместе с другими семидесятью двумя книжниками для перевода Библии с еврейского языка на греческий. Занимаясь переводом книги пророка Исайи, Симеон с недоумением наткнулся на пророчество о Христовом Рождестве: «Се Дева во чреве примет и родит Сына…» (Ис. VII, 14; Мф. 2, 23). Взяв острый нож, он хотел выскоблить из древнего пергамента слово «Дева» и заменить его на «жена», как вдруг кто-то невидимый схватил его за руку, и Симеон услышал голос, говорящий ему, что это будет именно Дева и «что он не увидит смерти доколе не увидит Христа Господня» (Лк. 2, 26).

Вернувшись в Иерусалим, старец Симеон жил очень долго, и все знали, что он не умрёт до тех пор, покуда ему не принесут младенца Мессию. И вот наконец пророчество сбылось. На сороковой день после Рождества Дева Мария принесла младенца в храм. Иисус был первенец у неё, а, стало быть, по закону он должен был стать священником или служителем при храме. Старец Симеон стал первым человеком, увидевшим, что Иисус – Бог.

При виде младенца, Симеон произнёс знаменитые слова:

– Ныне отпущаеши раба твоего, Владыко, по глаголу Твоему с миром, ибо видели очи мои спасение Твое, которое Ты уготовал пред лицеем всех народов, свет к просвещению язычников…

Сразу после того Симеон испустил дух свой, и тем было явлено, что Иисус и есть Мессия, предсказанный пророками.

Таким образом, Сретенье есть празднование признания в младенце Иисусе – Христа Спасителя.

Этот день христиане отмечали испокон веков, но торжественным праздником он стал только на рубеже V и VI столетий. Сначала на Западе при папе Геласии, затем и на Востоке – при императоре Юстиниане.

На Москве Сретенье особо почитается. Недаром один из древнейших и главнейших монастырей Москвы называется Сретенским. Основан он аж в 1397 году сыном Дмитрия Донского великим князем Василием Дмитриевичем на месте встречи чудотворной Владимирской иконы. Местность эта раньше называлась Кучковым полем. Здесь москвичи собирались для вынесения важнейших решений. В 1395 году в виду нашествия на Москву орд Тамерлана на Кучковом поле встречали привезённую из Владимира икону Богородицы, написанную самим апостолом Лукой, одним из четырёх евангелистов.

А спустя два года после спасения Москвы от Тамерлана, в память о сретенье иконы великий князь Василий и основал монастырь.

В 1812 году в день Бородинского сражения от Сретенского монастыря двинулся крестный ход с Владимирской, Донской и Иверской иконами Божьей Матери.

В кровавом 1917 году в стенах монастыря большевики расстреливали оказавших им сопротивление юнкеров. Сейчас на том месте – памятный крест.

В тридцатых годах в монастыре располагалось общежитие НКВД. С шестидесятых годов разместились реставрационные мастерские.

И лишь после свержения советской власти Сретенский монастырь снова стал действующей обителью. Это мужской ставропигиальный монастырь, которым управляет сам Патриарх Московский и всея Руси. А наместник в Сретенском монастыре – архимандрит Тихон (Шевкунов).

При Сретенском монастыре процветает одно из крупнейших московских православных издательств, выпускающее прекрасные книги. Кроме того, при Сретенском монастыре действуют высшее православное училище, Российский центр по изучению Туринской Плащаницы, воскресная школа, интернет-журнал «Православие. Ru». Иноки монастыря постоянно ездили в Чечню для оказания духовной помощи нашим солдатам и жителям этого многострадального уголка России.

Сретение – праздник встречи уходящего Ветхого Завета с Новым Заветом Иисуса Христа, встречи ветхозаветного закона и новозаветной благодати.

А в народной традиции принято наблюдать, какая в сей день будет погода. «В Сретенье зима с летом встречаются», – говорят русские люди. И какая погода на Сретенье, таким и лето будет.

Благовещение

Одно из любимых детских воспоминаний: бабушка на кухне – творит жаворонков. Лепит из теста птичек, глазками им вставляет изюминки. До этого всю зиму говорила: «Езюм не трогайтя, он для жаворонков».

Покуда сырые, они ещё не живые, бледные. Но вот она ставит их в духовку, выпекает, вытаскивает противень, а на нём – румяные, бойкие, глазки-изюминки сверкают, того и гляди зачирикают, вспорхнут, улетят!

Есть их страшновато, будто и впрямь живую птичку, но зато – до чего вкусны! Кажется, ничего нет вкуснее тех благовещенских жаворонков, а всего-то – тесто, да по две изюминки на каждую пташку…

В русском календаре это был всегда один из любимых праздников. На Благовещение весна зиму изгоняла, и был обычай выпускать на волю птиц, которых загодя перед зимою налавливали или покупали и всю зиму содержали в клетках.

Новозаветное предание свидетельствует нам: ангел явился к Деве Марии в Назарете и возвестил ей, что она родит Спасителя миру от Духа Святого. В иконографии Дух Святой всегда изображается в виде голубя, отсюда и пошел обычай выпускать на волю птиц, о котором с умилением писал Пушкин:

В чужбине свято наблюдаю

Родной обычай старины:

На волю птичку выпускаю

При светлом празднике весны.

Выдающийся русский орнитолог, наш современник Александр Александрович Кузнецов, уверял меня, что птица, выпущенная из клетки в начале апреля, наверняка погибнет от холода и голода. Правда другой птицевод, работавший на Куршской косе, не согласился:

– Я проводил наблюдения и обнаружил, что в любой другой день начала апреля птичка погибнет, а выпущенная в праздник Благовещения каким-то удивительным образом остаётся жива.

Раньше по всей России разводили голубей, и в Благовещение впервые выпускали их из голубятни и запускали в небеса со свистом – выгуливали.

Выпекать жаворонков – обычай древнейший. Не исключено, что когда-то он был языческим, а потом Православие бережно и с любовью перекроило его на свой лад, приурочив к одному из главных событий христианского календаря.

Благовещение лишь очень редко выпадает на Светлую седмицу, обычно же оно приходится на Великий пост, и потому жаворонки – печенье постное. Но рыба в этот день разрешается, впервые за Великий пост. И потому всегда на Руси пекли благовещенскую кулебяку о четырех углах – один угол с грибами, другой – с семгой, третий – с налимьей печёнкой, четвертый – с судачьей икрой под рисом.

На Благовещение существовал еще обычай купать домашнего соловья, считалось, что иначе он весь год петь не будет.

Назарет, бывший во времена Иисуса Христа захудалым городишкой, теперь довольно крупный, по палестинским понятиям, городок. В основном его населяют арабы, причем, многие из них – православные.

На месте, где располагался дом Иосифа и где произошло чудо явления архангела Гавриила Пресвятой Богородице, ныне возвышается католический храм Благовещения. Огромный и просторный, построенный по современным понятиям об архитектуре, он гораздо больше напоминает европейский железнодорожный вокзал, нежели дом Божий. И когда входишь внутрь, мало что перекликается в сознании с евангельским событием. Ничуть не удивишься, если вдруг услышишь: «Объявляется посадка на скорый поезд Назарет—Каир» или «Электропоезд до Вифлеема проследует со всеми остановками». Дыхание холодного и расчетливого западного христианства ощущается и когда подходишь к восстановленной комнате Девы Марии, гроту Благовещения – он огорожен чугунной решеткой, вход разрешен только католикам. Помню, когда я с группой русских паломников подошёл туда и, встав перед решеткой, вместе со всеми запел «Богородице, Дево, радуйся…», к нам устремились несколько католических монахов и гневно отогнали прочь, запретив пение. В православных храмах такого не бывает.

Православный храм в Назарете посвящен архангелу Гавриилу. Он расположен на месте источника, из которого Богородица брала воду. Он и теперь течет там, в глубине храма, можно попить и оросить лицо, будь ты православный, католик, мусульманин или даже иудей. И никто не побежит на тебя с видом хозяина, на чью территорию ты незаконно покусился.

Сей храм построен в 1780 году. Многие полагают, что благовещение происходило не в гроте, где обитало Святое Семейство, а именно здесь, у источника. В конце девятнадцатого века Императорское православное палестинское общество выделило пять тысяч рублей на благоукрашение церкви, подарило храму иконы и священнические облачения.

Это на Святой Земле. А в России всегда было огромное множество Благовещенских храмов. Сейчас только на Москве их девять – в Бабушкине и в Петровском парке, в Старых Панех и в Федосьине, на Воронцовом поле и в Шубине, в бывших казармах Сапёрного батальона и в резиденции Отдела внешних связей Патриархии. И, конечно же, в Кремле. Многие годы этот храм служил домовой церковью московских князей и царей. О нём поэт Осип Мандельштам писал: «И мнится – заворкует вдруг!»

Ни в одной стране мира нет городов, названных в честь праздника Благовещения. В Англии и Америке не найдёшь Аннонсиэйшн-сити, во Франции не попадаются Аннонсиасьонвилли, в Германии отсутствует Феркюндигунгштадт. А в России Благовещенски есть, и целых два – один на Амуре, другой в Башкирии. Причём, что удивительно, их не коснулось озверелое большевистское переименование! Деревень с названием Благовещенка у нас насчитывается пятнадцать, существует семь сёл Благовещенских, а в Ивановской и Вологодской области есть сёла, которые так и называются – Благовещение. Вот как любят у нас этот праздник!

Пасха

Каждый православный христианин мечтает побывать в Иерусалиме. Особенно на Пасху. Иначе и быть не может. Иные стремятся попасть туда и прилагают все усилия, копят деньги для поездки, тщательно готовятся. Другие, напротив, не прикладывают никаких целенаправленных усилий, полагая, что если Бог сочтет их достойными, Он в какой-то день найдет способ направить их в Святую Землю.

«Пуп Земли» – выражение, известное нам с малых лет. Чаще всего мы запоминаем его как знак какого-то порицания, когда про кого-то говорят, что он или она считает себя пупом Земли. И мало кто знает, что с древнейших времен Пуп Земли является географическим понятием. Еще язычники определяли его в зависимости от того, где по их понятиям располагалось главнейшее жилище верховного божества. Со времен Иосифа Флавия и Аристея, с первых лет Средневековья так стали называть Иерусалим, основываясь на словах псалмопевца: «Бог же царь наш прежде века содела спасение посреде земли», а также на словах пророка Иезекииля: «Сей Иерусалим посреде языков положил его и страны яже окрест его». В Талмуде евреи определяют как Пуп Земли гору Мориа, на которой располагался храм царя Соломона. Греки, чуть ли не со времен царицы Елены, стали указывать Пуп Земли прямо напротив входа в пещеру Гроба Господня. Тогда же это место сделалось символическим христианским центром Земли, местом спасения всего рода человеческого.

Сейчас Пуп Земли находится внутри храма Воскресения Господня примерно посередине между алтарем кафедрального храма Иерусалимского патриарха и Кувуклией – прекрасной часовней из розового мрамора, построенной над Гробом Господним (от греческого слова кувуклион – «покой, опочивальня»). Чтобы обозначить местоположение, здесь ставят символическую невысокую каменную чашу, внутри которой – шар, одетый в крест. Пред ней ставят такой же невысокий светильник со множеством свечей. Это и есть Пуп Земли. И так уж сложилось, что на всем белом свете только уборщицы могут передвигать центр Земли с места на место – когда они моют полы в храме Воскресения, то ненадолго смещают Пуп Вселенной, но потом возвращают его туда, где ему положено находиться.

С какой бы стороны и через какие бы ворота вы ни вошли в Иерусалим, ноги сами приведут православного человека сюда – к храму Воскресения Христова, известному так же под названием храм Гроба Господня. Да и может ли быть иначе? Есть ли на всем белом свете более святое место?

Здесь под горой Голгофой был погребен Прародитель Адам.

Здесь, на горе Голгофе был распят Спаситель Иисус Христос, Сын Бога Живого.

Здесь Его сняли с креста, положили на камень Помазания и, умастив благовониями, спеленали.

Здесь Его погребли в небольшой пещерке в тридцати трех шагах от места распятия, чтобы здесь же Он и воскрес, являя миру спасение.

И здесь находилась древняя глубокая цистерна, куда был брошен и завален мусором крест, который потом чудесно обрела православная греческая царица Елена.

И всё это вмешает в себе огромный храм Гроба Господня.

Крестный путь начинается от Стефановых врат и пересекает всю северную часть Старого Иерусалима, он идет мимо бывших стен Соломонова храма, через Преторию и Литостратон, делает повороты налево, направо, налево и еще раз направо. Здесь, на последнем повороте перед площадью храма Гроба Господня, словно важнейшая веха, стоит Александровское подворье с храмом Александра Невского. Это самый близкий ко Гробу Господню русский храм. Вдоль него ведет улица прямо к арке, под которой мы проходим на ступени и по ступеням спускаемся на площадь. От нижней ступени до врат храма – тридцать три шага, по числу лет Господа. Перед входом – колонны, одна из них несет на себе глубокую трещину. К этой трещине прикладываются, в нее кладут записки с именами людей, о здравии или упокоении которых верующие просят Бога.

История этой трещины известна каждому, кто читал о Благодатном Огне. В 1579 году, когда Иерусалимом владела Османская империя, армяне подкупили турок, чтобы те в Великую субботу впустили в храм Гроба Господня только их, а остальные христиане вынуждены были томиться у врат храма. Но Христос не явился к лукавым, решившим, что всё можно купить. В тот час, когда Огонь обычно появляется в часовне Гроба, превратная колонна с громким треском лопнула, и Благодатное Пламя вышло из нее – к тем, кто стоял при закрытых дверях. Среди них был и тогдашний Патриарх Иерусалимский.

Войдя в храм, надо тотчас свернуть направо и подняться по ступеням на Голгофу. Теперь от горы ничего не осталось, ее превратили в особый храм, как бы такую антресоль внутри храма Гроба Господня. Она поделена на два придела. Первый придел – католический, на том месте, где Христос был прибит гвоздями к кресту. На стене – мозаика, изображающая это событие. Господь повержен и пригвожден, над ним стоит Богородица с пылающим сердцем.

Второй придел – православный, на том месте, где Господь испил чашу скорби до дна. Над алтарем – распятие, такое же, как в наших храмах. Множество лампад свисает с потолка. Здесь, в отличие от латинского придела, тепло, и молитвы сами собой рвутся из сердца. Каждый день мы поднимались сюда и тихо пели «Кресту Твоему поклоняемся, Владыко…», а после явления Благодатного Огня – «Воскресение Христово видевше…».

Спустившись с Голгофы, оказываешься пред Камнем Помазания, склоняешься перед ним, прикладываешься к нему губами, лбом, щекой. Он благоухает, всегда умасленный благовониями. Он холоден, как ничто на этом свете. Это удивительное чувство. Он холоден не как лед, не как снег, он холоден – как сама смерть. Ибо Господь Бог наш лежал на нем и был мертвее всех мертвых. Ибо что может быть мертвее, чем Сын Божий, принявший крестную муку и смерть! От Камня Помазания идешь в ротонду самого Гроба. Посредине ротонды возвышается часовня Кувуклии, возведенная над скалой, в которой была пещера, и в той пещере лежал и воскрес Господь. Гуляя вокруг Иерусалима, то тут, то там обнаруживаешь дырявые каменные холмики, внутри которых такие же пещерки, и там вполне можно положить покойника. Возможно, и под Голгофой была не одна такая пещерка. Но сохранилась одна – самая главная могила в мире. Могила, из которой вышел Воскресший. И в ней каждый раз в православную Великую субботу накануне Пасхи зажигается Благодатный Огонь. И нет ничего живее, чем воскресший Сын Бога Живого!

Сведения об истории строительств, разрушений и восстановлений храма многочисленны и противоречивы. Какую-то более или менее точную хронологическую картину воспроизвести очень трудно. После разрушения римлянами Иерусалима и Соломонова храма, здесь долгое время стоял храм Венеры, пещера Гроба была завалена мусором. В таком виде застала святое место равноапостольная царица Елена в 326 году, когда она прибыла в Палестину. Она тотчас приступила к разысканьям. Один старый иудей открыл ей тайну, что кресты Иисуса и двоих разбойников покоятся на дне древней цистерны под грудой мусора, а над цистерной как раз и находился храм богини любви. По приказу Елены капище разобрали, а камни отнесли как можно дальше. Вполне возможно, что уже тогда Голгофы как холма уже не было, но сохранялся камень, знаменующий собой могилу Адама. Над ним и был возведен храм Голгофы. Глубоко в расчищенной цистерне были обнаружены кресты и гвозди. Долго не могли определить, какой из крестов – Честное Древо. Шла похоронная процессия, стали прикладывать кресты к покойнику, и когда приложили третий крест, мертвец ненадолго ожил. Так и распознали. Сам Крест был установлен Еленой на Голгофе, а над камнем в пещере Гроба Господня, на коем Христос был положен после смерти, царица положила плиту из лучшего порфира.

Сын Елены, равноапостольный Константин, получив от матери часть Креста, продолжил строительство храма. При нем была одета в камень пещера Гроба, вокруг нее всё умощено камнем и обнесено портиками. Затем вокруг храма выросли стены, сверху поднялся купол. Освящение храма Воскресения в Иерусалиме состоялось 13 сентября 336 года, в честь этого события был установлен церковный праздник Воскресение Словущего. В 614 году во время нашествия персов храм подвергся частичным разрушениям. Затем византийский император Ираклий, отвоевав Иерусалим, восстановил храм. С 636 года на четыре с половиной века Иерусалим стал принадлежать арабам-мусульманам. Они относились терпимо к христианским святыням, тем более, что огромное число их соплеменников исповедовало христианство. Халиф Омар ибн-Хаттаб уже в 637 году подписал охранную грамоту, по которой Иерусалимский патриарх попадал под особое покровительство всех будущих халифов. Таким образом, со времен царицы Елены православное богослужение прерывалось лишь на несколько лет, когда Иерусалимом владели персы.

В некоторых источниках можно найти ошибочные свидетельства о том, что якобы крестоносцы, захватив Иерусалим в 1099 году, застали здесь лишь развалины храма Воскресения. Конечно, это весьма выгодно католикам для того, чтобы показать, как много сделали крестоносцы для восстановления христианских святынь в Палестине. Но никто и не спорит, они и впрямь многое построили и во многом облагородили Святую Землю, они и не нуждаются в чрезмерной и излишней славе. Известно же, что когда они взяли Иерусалим и пришли к дверям храма Воскресения, то обнаружили на дверях тяжелый замок. И Готфрид Бульонский, вождь Первого крестового похода, своим мечом сбивал замок. Если бы храм лежал в развалинах, крестоносцы могли бы и так проникнуть на его территорию.

Судя по всему, крестоносцы застали храм Гроба Господня примерно в таком же виде, каким мы можем видеть его сейчас. Войдя в храм, они первым делом ознаменовали свою победу тем, что повсюду остриями своих мечей вырезали памятные крестики. Эти памятки крестоносцев и по сей день четко видны на стенах. Таковы средневековые «Здесь был я».

Кстати, надписей на стенах храма много. Они на всех языках, и, к счастью, меньше всего – на русском. Больше всего расстарались американцы. Может быть, поэтому в одном из путеводителей по Иерусалиму можно прочесть уважительное: «На стенах храма Воскресения видны граффити паломников».

Внутри храма крестоносцы увидели значительные разрушения, вызванные пожаром 1010 года. Обновлением интерьера и занялись в первую очередь перегринаторы Готфрида. С севера к храму Воскресения были пристроены католические приделы – Плачущей Богоматери и Явления Христа Богородице. Здесь же, в католической ризнице, до сих пор хранится меч Готфрида Бульонского, которым тот сбивал замок с дверей. Сам завоеватель Иерусалима, скончавшийся при весьма загадочных обстоятельствах, был погребен под Камнем Помазания, стоящим прямо перед входом в храм, на полпути от Голгофы до Кувуклии. По преданию, там же некогда находилась и гробница Мелхиседека, первого царя Салимского и первосвященика.

Сейчас над мраморной плитой Гроба Господня висит около сорока кандил – серебряных светильников. Когда Иерусалим был взят крестоносцами, висело только два кандила – над изголовьем было греческое, подвешенное самой царицей Еленой или ее сыном Константином, второе появилось в конце V века. Его повесил рядом с первым каппадокиец Савва Освященный, основатель монастыря близ Иордана. Готфрид Бульонский повесил третье кандило – латинское. Оно висело прямо над серединой порфирной плиты. В 1107 году над тем местом, где лежали ноги Спасителя, появилось русское кандило. Именно в этом году Пасху в Иерусалиме встречал первый русский паломник – игумен Даниил Черниговский. Король Иерусалимский Бодуэн I, родной брат Готфрида, проникся величайшим уважением к игумену Даниилу, пешком проделавшему путь от Чернигова до Иерусалима, и когда тот попросил разрешения повесить русское кандило, у Бодуэна не возникло никаких противоречий. И в Великую субботу 1107 года, встречая при Гробе Господнем явление Благодатного Огня, король Иерусалимский поставил по одну сторону рядом с собой игумена обители Савву Освященного, а по другую руку – игумена Даниила Черниговского. Тогда католики еще признавали Благодатный Огонь…

Это истинное чудо Господне впервые упоминается Григорием Нисским в IV веке. Затем о Благодатном Огне писал Иоанн Дамаскин, и впоследствии описания или упоминания Огня встречаются часто. Случалось ли сошествие Огня Господня до IV века, приходится только гадать. Если, как считается, до царицы Елены пещера Гроба Господня была завалена мусором, то каждый раз в Великую субботу этот мусор должен был воспламеняться… Но среди православных принято считать, что Огонь сходит не в качестве доказательства бытия Бога, а в награду тем, кто искренне и беззаветно верит в Христа, не нуждаясь в знамениях и чудесах. Потому можно предположить, что когда к пещере Гроба не стекались благоговейные христиане, Огонь и не сходил. Но опять-таки, это лишь мои досужие и грешные предположения.

Почему при короле Бодуэне католики признавали Огонь? Очень просто – в те времена они, как и мы сейчас, пользовались Юлианским календарем и встречали Пасху тогда же, когда и православные. Лишь в 1582 году они перешли на Григорианский календарь, которым мы с 1918 года пользуемся в светской жизни. С 1582 года католики стали праздновать Пасху в другие дни, раньше, чем мы. Но Господь наш Иисус Христос не перешел на Григорианский календарь вместе с католиками. Он по-прежнему являет нам чудо Благодатного Огня в Великую Субботу перед православной Пасхой, то есть, именно тогда, когда это и совпадает с тем днем в году, в который Он воскрес и покинул Гроб. Католики обижаются на Господа и с 1582 года считают Благодатный Огонь неким фокусом.

Встреча с Благодатным Огнем – заветная цель паломничества в Иерусалим. Ради этой встречи надо прибыть в Святую Землю заблаговременно, исповедоваться и причаститься в ночь с Великой среды на Великий четверг, в Чистый четверг днем присутствовать на площади перед храмом Воскресения на чине омовения ног, который совершается Патриархом Иерусалимским, и потом вечером отстоять чтение двенадцати Евангелий, в Великую пятницу совершить крестный ход ко Гробу Господню, а в ночь с Пятницы на Субботу пробыть при Гробе, испытав на себе все гонения со стороны католиков и израильской полиции. Надо с восторгом промучиться всё утро Субботы до появления в храме Патриарха и только после этого встретить пришествие Чуда.

Чин погребения Плащаницы в храме Воскресения начинается в полночь. По московскому времени это час ночи. Чин совершается со всей присущей этому скорбному событию торжественностью, крестный ход по храму продолжается более часа, и все время красиво и со страданием поют «Кирие элейсон». Вокруг Кувуклии обходят медленно три раза. И лишь после этого вносят Плащаницу в пещеру Гроба. Потом наступает затишье.

Ближе к полудню в храм впустили людей с улицы, и сразу стало гораздо теснее, чем раньше. Некоторые, толкаясь локтями, стремились во что бы то ни стало протиснуться поближе к Кувуклии.

Всё это тоже надо было перетерпеть. И как можно смиреннее. Меня вытеснили, и я оказался гораздо дальше от Кувуклии, чем мои спутники. За спиной у меня стояли девушки и юноши с Украины, вошедшие в храм уже сейчас, любопытства ради. Они переговаривались о своем незамысловатом бизнесе и очень сетовали на то, что неведомо, сколько еще ждать этого Огня. Надо было старательно сосредотачиваться на молитве и не обращать внимания на окружающих. Но чем дольше, тем это становилось труднее.

Потом появились арабы-христиане. Прежде я уже читал о том, как они буйствуют перед явлением Благодатного Огня, и потому мне не показалось их разудалое поведение чем-то ужасным или оскорбительным. Они грохотали барабанами и улюлюкали. Потом арабы стихли, и уже ничто не предвещало, что Огонь явится.

– Пийдемо в гостыныцю, там свий огонь запалымо, – сказала одна из украинских девушек за моей спиной.

В следующий миг высоко под куполом храма что-то зажглось и стало пульсировать, как пульсирует кровь, вырываясь из разрезанной вены. Затем на одной из стен стрельнула зарница, подобная фотовспышке. За ней – другая, третья, и вот уже по всему храму заиграли зарницы. Те самые, о которых писали со времен Средневековья, когда еще не была изобретена фотовспышка. Я посмотрел на часы – было 14: 30 по московскому времени. Я полагал, что Огонь явится вот-вот, но ошибался. Зарницы, помелькав, исчезли, будто затаились, и вновь стали вспыхивать только минут через двадцать.

– Пиротэхника! Светомузыка! – раздалось у меня за спиной весьма скептическое замечание.

«Должно быть, так же теперь думают и католики», – подумалось невольно. Но эти мысли уже были как будто-то чьи-то, а не мои, потому что всё существо с каждым мгновением начинало всё больше трепетать в предчувствии самого главного события в жизни. Я оглядывался по сторонам и не видел лиц, потому что за лицами и очертаниями людей угадывалось гораздо, неизмеримо большее, чем сей мир.

Зарницы отныне не утихали, они вспыхивали то там, то здесь, то близко, то далеко, они играли в храме, складываясь в разные квадратики, треугольнички и кружки, мелькали и прыгали. И я стал тянуться в сторону Кувуклии своими пучками свеч, мечтая, чтобы у меня Огонь зажегся сам. Я более не думал ни о католиках, ни об украинках, ни о полицейских, ни о ком и ни о чем. Мечта тянула и устремляла всего меня туда – в сторону Гроба Господня, в который уже вошел патриарх Ириней и двери которого уже запечатали кустодией – огромной восковой печатью.

Вдруг я увидел мальчика, который сидел на плечах у своего отца и трепетно тянул в сторону Кувуклии свои свечки. «Господи! Пусть не у меня, а у него зажжется!..» – пронеслось мигом в моей душе. Я посмотрел на часы. Они показывали 15: 07 по московскому времени. В сей миг весь храм наполнился радостным и восторженным криком, зарницы продолжались, но уже родилось лиловое зарево – его вынес из Кувуклии патриарх Ириней, его уже разносили во все стороны, и оно уже само отскакивало во все стороны, подобно ёлочным шарикам, и у многих сами зажигались пучки свеч, как сами зажглись лампады над входом в Кувуклию. Один шарик взлетел вверх и зажег свечи у монахов, разместившихся на втором ярусе ротонды. Быстро разносилось пламя по храму, и вот уже горят свечи у меня в руках, я стою и смотрю на них, не в силах оторвать взгляд; мне и радостно, и страшно, я провожу Огнем по лицу, Огонь горячий, но он не жжет и не опаляет, он ласковый и сильный. От него не чернеют фитили у свечек до тех пор, покуда он не начинает обжигать, то есть, покуда он не становится таким же, как любой другой огонь на земле.

– Е Бог! Е Бог! Е Бог! – крестятся и причитают за моей спиной украинки.

Я оглядываюсь – вид у них перепуганный, глаза сверкают. Кто-то зажигает свои свечи от моих. Человеческая река трогается с места и движется в сторону выхода. Я иду и несу перед собой Благодатный Огонь! Какое счастье!

Он уже делается горячим, мне кричат, что его надо тушить. Полицейские выступают в роли пожарных, гасят многим свечи из ручных огнетушителей. Лица у полицейских одновременно и сердитые, и растерянные, кажется, вот-вот, и они тоже станут креститься, приговаривая: «Е Бог!»

Мы выносим Благодатный Огонь на площадь. На площади – яркий солнечный день. Фитили на свечках начали чернеть. Огонь уже обжигает.

Говорят, что в тот же вечер успевают привезти в Москву самолетом лампадки, зажженные от Благодатного Огня. А в Иерусалиме до вечера наступает блаженная тишина. На душе радостно и спокойно. С нами Бог, разумейте языцы!

Он снова воскрес, и в 11 часов вечера, немного поспав в гостинице, мы возвращаемся в храм Гроба Господня, чтобы отпраздновать Его Воскресение. Теперь народу немного, праздношатающихся любопытных туристов и вовсе нет, только верующие. В России ночь с субботы на воскресенье – главное событие Пасхи. Здесь главное событие – явление Благодатного Огня, и оно уже состоялось.

Так странно было прийти сюда ночью после всего, что мы уже пережили накануне. Храм Воскресения Господня стал для нас уже самым родным местом, особенно тот его уголок, где мы так долго ожидали сошествия Огня. И только теперь мы вдруг заметили, что совсем неподалеку от этого места висит старая почерневшая картина, изображающая Иерусалим и храм Воскресения, на который с небес льется поток огоньков.

Ночной крестный ход на Пасху совершается здесь не так, как у нас, не вокруг храма снаружи, а вокруг храма внутри. Потом все встают вокруг Кувуклии и начинается радостное возглашение. Сначала восклицают по-гречески:

– Алифос анести! – отвечает весь храм дружно и громко.

И в десять раз громче и дружнее, весь храм Воскресения Господня отзывается:

Потом возглашают по-сербски и по-арабски. Арабы вновь веселятся гораздо более бурно, скачут, бьют в барабаны, даже свистят. В первый раз услышав по-арабски «Христос воскрес! Воистину воскрес!», мы были крайне удивлены – нам отчетливо слышалось в их криках: «Зиг хайль! А-ха-ха!» И когда священник возглашал в очередной раз:

Лишь на другой день в одной арабской лавочке нам растолковали. Оказывается, «слава Богу» – никакой не «зиг хайль!», а – «Аль Масих кам! Хакам кам!»

Потом из храма Гроба Господня мы отправились на Всенощную в Троицкий Русский собор, где до этого уже дважды стояли на службе – при выносе Плащаницы и при чтении двенадцати Евангелий. Здесь вновь были исповедь и причастие. Можно ли забыть, как я исповедовался отцу Иоанну в пасхальную ночь в Иерусалиме! Тому самому отцу Иоанну, который благословил нас в первый день, еще в стенах Свято-Данилова монастыря в Москве.

– Грешен, батюшка, – исповедовался я. – Вот стою в храме Гроба Господня, жду не чего-нибудь, а сошествия Благодатного Огня, а все равно думаю: «Эх, поскорее бы! Поскорее бы!»

– Что делать, Саша, – ласково говорил отец Иоанн. – Я и сам такой. Плоть наша немощна и сварлива!

– И гордыня проклятая охватывала меня. Думалось: «Хоть бы у меня первого зажегся Огонь! Да чтоб сам зажегся!»

– А как же, Саша! А как же! Это же Христос! Самое желанное, что есть у нас!

О некоем «иерусалимском синдроме» нам еще в первый день говорил архимандрит Елисей. Он рассказывал, что бывают случаи, когда люди, несколько дней находящиеся в Иерусалиме, вдруг бывают ни с того, ни с сего подвержены вспышкам неоправданного гнева, ругаются на пустом месте, ссорятся, обвиняют своих лучших друзей во всех смертных грехах и так далее. С чем это связано – непонятно, но это так. Может быть, потому и арабы с евреями, ближайшие родственники по языку, не могут этот общий язык найти.

За десять дней в Иерусалиме и Галилее мы лишь несколько раз начинали ссориться между собой, даже не ссориться, а только спорить – правильно или неправильно идем, куда идти и зачем, но, предупрежденные отцом Елисеем, быстро спохватывались:

И споры утихали. И получалось так, как у тех двух легендарных монахов, которые всю жизнь прожили в одной келье и однажды решили поругаться, как ругаются люди в миру:

– Ты мне скажешь: «Это моя миска», а я тебе скажу: «Нет, моя!», а ты мне: «А я говорю – моя!» Так и поругаемся.

– Ну, раз твоя, так и владей ею, – быстро не выдержал первый.

Мы много ходили и ездили по Святой Земле, и ни разу не возникло ссоры. Иерусалимский синдром на нас не подействовал. И я бы даже сказал, что иерусалимский синдром – это совсем другое. Я почувствовал его уже дома, в Москве. Началось с того, что, проснувшись однажды утром, я подумал: «Сейчас встану и пойду встречать рассвет в Гефсимании». В другой раз иду по Москве, и подумалось: «Вот иду, а ноги сами собой выведут меня к храму Воскресения!» И тотчас спохватился, что оно, конечно, и впрямь – ноги сами выводят к Гробу Господню и к Голгофе, но только это бывает в Иерусалиме, а не в Москве.

Иерусалимский синдром – это сладкая, томительная тоска, которая охватывает тебя, когда ты вспоминаешь дни, проведенные там, где находится географический Пуп Земли. Когда начинаешь разглядывать фотографии. Или вот сейчас, когда я пишу эти строки. Я вижу Благодатный Огонь, и трепет снова охватывает меня. Он сидит на кончиках свечных фитилей и не обжигает их, не обжигает мои руки и лицо. Он исцеляет меня, мою душу и мою плоть, которая, по словам отца Иоанна, немощна и сварлива.

Я наливаю себе рюмочку вина из Каны Галилейской и медленно пью. Иерусалимский синдром разливается по моей груди сладким теплом. И я мечтаю о том дне, когда Господь вновь позволит мне оказаться там. И я увижу совсем другой Израиль, в котором арабы и евреи наконец-то найдут свой общий семитский язык, полицейские будут вежливы с христианами-паломниками, а в Шереметьеве вас не будут допрашивать с пристрастием, как не допрашивают, когда летишь в Дамаск или в Коломбо, в Дюссельдорф или в Каир.

Пусть иерусалимским синдромом для всего человечества станет тоска по Господу Христу, когда Его нет с нами в Страстную пятницу, и счастье Его Воскресения, когда Он, отвалив камень от своего Гроба, дарит нам Благодатный Огонь, пусть назовут иерусалимским синдромом желание всех людей радостно восклицать: «Христос анести!», «Аль Масих кам!», «Христос воскрес!»

Вознесение

Одно из самых трогательных и волнующих паломничеств, совершаемых в Святом граде Иерусалиме – молитвенное посещение часовни Вознесения Господня на горе Елеонской. Сердце русское особенно бьётся здесь любовью и радостью о Христе. Ведь рядом, по правую руку от Спасителя – русский православный женский Спасо-Вознесенский монастырь, высоко над которым возносится колокольня, имеющая столь сильное наименование – Русская Свеча.

«Как это по правую руку от Спасителя?» – удивится читатель. В том-то и дело, что именно одесную, справа от Христа, если мысленно и душевно вообразить себе тот сладостный миг, когда Он стоял на горе Елеонской со учениками и вдруг начал возноситься. Русские монахини, которые приводят паломников в часовню Вознесения, с особым удовольствием, которое нарисует их щёки алым цветом, поведают:

– Обратите ваше внимание, куда были повёрнуты стопы Спасителя. Он стоял ликом на север. Лицом – к России!

Часовня Вознесения воздвигнута над камнем, на котором Господь стоял перед тем, как покинуть земную юдоль. Было это в сороковой день после Его воскресения и за десять дней до праздника еврейской Пятидесятницы. Беседуя с учениками, воскресший Иисус вывел их из города и, неспешно ступая, наставлял, чтобы они ходили по миру и всюду проповедовали Евангелие, Его учение о Добре. Он обещал ниспослать на них Духа Святого, а до той поры заповедовал не расходиться из Иерусалима. Должно быть, они почувствовали, что Он уже прощается с ними, что они стоят на пороге нового величайшего события. Только не понимали, как и что должно произойти.

Спрашивали Его, волнуясь: «Не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю?» Он же сказал им: «Не ваше дело знать времена и сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдёт на вас Дух Святый» (Деян., 1, 6–7).

Так взошли они на гору Елеонскую, и здесь Он ступил на камень, поднял руки Свои и стал благословлять учеников. «И, когда благословлял их, стал отдаляться от них и возноситься на небо» («И бысть, егда благословляше их, отступи от них и возношашеся на небо» – Лк., 24, 51). Сей камень, с которого Господь сошёл на небеса, бережно хранили, а со временем на нём проступила вмятина, в которой, приглядевшись, нетрудно распознать след человеческой стопы. И повёрнута эта стопа строго на север. Стало быть, и впрямь, благословляя учеников Своих и начиная восхождение к Отцу Небесному, Спаситель Господь взирал на нас с вами! Луч Его глаз летел в сторону Ливана и Сирии, пересекал Чёрное море, Крым, Левобережье Днепра, брянские, смоленские, московские места, улетал за Тверь, Новгород и Ладогу, далеко за Белое море…

Поднявшись над землёй, Христос был объят облаком, которое скрыло Его от глаз тех, кто видел это последнее чудо Господа в Его земной жизни. Потрясённые, ученики вернулись в Иерусалим, находясь в беспрестанном молении. С ними были Богородица и братья, а также некоторые жёны.

Стопочка – так ласково называют русские люди сей след на Камне Вознесения. Да и саму часовню порой так же именуют Стопочкой.

Праздник Вознесения один из древнейших, он был установлен ещё в первоапостольские времена. На Руси он всегда был излюбленным праздником. На Вознесение из теста выпекались «Христовы лесенки». Есть их полагалось с великой осторожностью, ступенечку за ступенечкой. Считалось, у кого лесенка сломается до того, как будет съедена, у того остались не исповеданные грехи. Подмечали: «Ага, тебе, голубчик, надо ещё попоститься построже да исповедаться в следующий раз повнимательнее!»

Всё не случайно в истории, особенно же в Истории Священной. И само положение Спасителя в миг вознесения о многом свидетельствует. Недаром смотрел Он не на восток, не на запад, не на юг, а именно на наш север. Где ещё так разовьётся и так по сей день будет оберегаемо Его учение, если не в наших северных краях! Оттого-то и не любят нас так люто враги Христовы, что в нашу сторону с надеждой и упованием смотрел Господь в миг своего расставания с Землёю.

Троица

Высоко в небо уводят крутые каменные тропы горы Синай. Ежегодно едут сюда толпы паломников, ночью совершают восхождение, чтобы рано утром насладиться зрелищем розового рассвета. Проходят мимо пропастей, рискуя сорваться, но никогда не бывало, чтобы кто-либо сорвался и погиб. Когда начинает светать, все уже на вершине, расселись, как птицы, ждут. И вот он – розовый солнечный диск. Казалось бы, такие же рассветы можно встретить в любой другой точке земного шара. Мало ли красивых гор? Но нет, те, кто встретил рассвет именно здесь, никогда его не забудет. Есть в нём некое необъяснимое, таинственное торжество. Странным и радостным розовым сиянием озарены горы, когда спускаешься вниз, от вершины Синая к монастырю Святой Екатерины.

Такой же был розовый рассвет, когда на Синайских высотах Господь вручил Моисею священные ветхозаветные скрижали. Случилось это на пятидесятый день после бегства израильтян из Египта. И потому праздник был установлен на пятидесятый день после иудейской пасхи. Ветхозаветная Церковь торжественно отмечала его ежегодно.

Одновременно отмечался и день ветхозаветной Троицы, в память о том, как под сенью Мамврийского дуба девяностодевятилетний Авраам принимал чудесных странников. Любящий угощать, он с поклоном зазвал их к себе и от души потчевал. И тогда один из них сказал: «Через год Я опять буду у тебя, и у Сарры, жены твоей, будет сын». Сарра была на десять всего лет моложе своего мужа, и засмеялась. «Зачем Сарра рассмеялась? – спросил странник. – Есть ли что трудное для Господа?» И тогда Авраам понял, что это не просто странники, а сам триединый Господь!

Испокон веков бережно сохранялся разросшийся во все стороны Мамврийский дуб. Лежащий на боку, он, казалось, совсем уже умер, но всякий раз пускал из себя зелёные ростки. И считается, что покуда эти побеги появляются, дотоле будет жив сей бренный мир.

Таинственно и промыслительно срослись эти праздники – день Святой Троицы и Пятидесятница. «От Сиона изыдет закон, и слово Господне из Иерусалима», – предсказал пророк Исаия. Новый закон и новое понимание Троицы провозвестил он в своих словах. В Сионской горнице во время Тайной вечери Спаситель Христос дал заповедь новую, не нарушившую, но исполнившую закон Моисея. Новое вино – в новые мехи. Через сорок дней после воскресения, Он вознёсся на небо, обещав ученикам, что ниспошлёт на них Духа Святаго, дабы могли они нести Евангелие во все концы света, зная языки всех народов. Спустя десять дней после вознесения наступила Пятидесятница. И Дух Святой сошёл на Богородицу Деву Марию и апостолов в виде огненных разделяющихся языков, вселился в них, и они заговорили на всех наречиях, славя Бога. Отсюда и началось их апостольское служение. Большинству предстояло пройти через муки во имя Господа.

Праздник Святой Троицы, Пятидесятницы и Святого Духа заповедан нам самими апостолами, которые стали ежегодно его отмечать на пятидесятый и пятьдесят первый дни после праздника Христовой Пасхи. В сии дни воссоединились закон и благодать. Буква и дух. Уложение и душевное творчество.

И, конечно же, эти два дня – любимейшие русские праздники! Не случайно главное и самое гениальное живописное творение, созданное человеком во славу Божию, – «Ветхозаветная Троица» преподобного Андрея Рублёва.

По примеру ещё древних христиан, в наши храмы вносятся деревца, всё украшается цветами, травами и листьями. Берёзки, орешник, сирень, ландыши, незабудки, пионы, другое разноцветье и разнотравье. Вся эта зелень приходит вместе с людьми праздновать, как на Рождество – ёлки. И храмы становятся благоуханным подобием рощи в Мамре, где под сенью великого дуба Авраам привечал триединого Бога. А как же иначе, ведь каждый верит, что в сей день Господь – Святая Троица – незримо посещает землю, и в каждом храме Он должен чувствовать себя таким же желанным гостем, как в куще у Авраама! И мы должны быть такими же гостеприимными – кланяясь низко, умолять гостей разделить с нами трапезу.

А, памятуя о законе и благодати, мы должны, по примеру апостолов, знать языки – то есть нести свет и добро Христа Спасителя всем народам, живущим рядом с нами, являть им, что только Христос есть мир и благоденствие.

Дни Святой Троицы, Пятидесятницы и Святого Духа – празднества переходящие. Они зависят от Христовой Пасхи и потому в разные годы отмечаются в разные дни.

Только святым апостолам дано было видеть Дух Святой. Только Аврааму являлась вживе Святая Троица.

Но незримое и есть то главное, что создало и одушевляет наш мир.

Примечания

Ах ты маленькая сволочь! Нука иди сюда! (нем.)

Слова Спасителя на арамейском наречии, сказанные при воскрешении дочери Иаира.

Это Мария с Иосифом. Понятно тебе? Ну и проваливай дальше, пока цел! (нем.)

Стоять! Стоять, маленькие свиньи! Ни с места! (нем.)

Тихая ночь! Святая ночь! (нем.) – Слова из рождественского песнопения Йозефа Мора и Франца Груббера.

Поп Сигень А.Ю.

Оглавление

От издательства

Поп

Часть первая Солнечный зайчик

1

2

3

4

5

6

7

8

9

10

11

12

13

14

15

16

17

18

19

20

21

22

23

24

25

26

27

28

29

30

31

32

33

34

35

36

37

38

39

40

41

42

43

44

45

46

47

48

49

50

ПРОПУСК

51

52

53

54

55

56

57

58

59

60

61

62

63

64

65

66

67

68

69

70

71

72

73

74

Поп

Сигень А.Ю.

Часть первая
Солнечный зайчик

Часть вторая
Точильный камень

Преображение
и другие православные праздники