К 59 Репетиция Апокалипсиса (Ниневия была помилована): роман / Сергей Сергеевич Козлов. — М.: Сибирская Благозвонница, 2014. — 524, [4] с.

ISBN 978-5-91362-468-0

В новом романе Сергея Козлова от главы к главе переплетаются шесть судеб. Христиане, русские, мусульманин, китаец, бывший военный, кладбищенский «копаль», доктор философских наук, освободившийся зэк, врач и многие другие… Все они оказываются на пороге Конца времён. Узнаваемые картины современности, так совпадающие с признаками, которые указал Спаситель на Елеонской горе. И десятки пророчеств христианских святых, мучеников и даже суры Корана говорят со страниц этого романа. Апокалипсис уже за окном? Или у героев ещё есть немного времени? Или у всех нас ещё есть немного времени?.. Что-то уже свершилось, что-то только разворачивается на экранах наших телевизоров, что-то, кажется, вот-вот наступит… Не погаснет ли данная каждому от рождения искра Божия? И как пронести через разверзающийся ад любовь к близким, любовь к людям, а главное — веру и Любовь к Богу?

Прочитать роман, включить телевизор, заглянуть в интернет, выглянуть в окно и сверить часы. Вот, что остаётся читателю…

     УДК 821.161.1-3

ББК 83.3 (2Рос=Рус) 6-44

© Козлов С. С., текст, 2011

© Издательство Сибирская Благозвонница,

2011

Допущено к распространению

Издательским Советом

 Русской Православной Церкви

ИС 14-402-0145

Сергей Сергеевич Козлов

РЕПЕТИЦИЯ АПОКАЛИПСИСА

(Ниневия была помилована)

роман

Моей маме посвящается…

Туман остался от России

Да грай вороний от Москвы.

Ещё покамест мы — живые,

Но мы последние, увы.

Шагнули в бездну мы с порога

И очутились на войне.

И услыхали голос Бога:

«Ко Мне, последние, ко Мне!»

                       Юрий Кузнецов

Глава первая

1

— Ксюша, смотри! Их войска переходят русло пересохшего Евфрата! Съёмки с вертолёта! Огромная армия, столько техники! Да брось ты своё белье! Развесишь потом! Тут решается судьба человечества. Если у нас полночь, сколько времени там? Вечер? Да иди же скорее… Единственная возможность увидеть то, что происходит за тысячи километров, а ты погрязла в быту! Ксюша?! Алёну подыми, пусть тоже посмотрит. Они обещали сбросить на эту массу техники и людей несколько атомных бомб. Вдруг бросят! Что это за сияние за окном? Тьфу! Что это?! Электричество вырубилось? Ксюша, щёлкни защиту. Тумблер там. Ну, быстрее! Там же Армагеддон какой-то… Да где же ты?!.

Надо было перестать говорить, чтобы понять, как давит тишина. Вязкая, буквально ощутимая, как сжиженный газ. Шум за окном, соседская жизнь за стенами, водопровод — тишина поглотила всё, и в первую минуту Олегу показалось, что он оглох. Вставил указательные пальцы в уши, подёргал туда-сюда, не помогло.

— Ксения?! — сам себя слышал, отлегло.

Поднялся в темноте и вышел на лоджию, где жена только что развешивала постиранное бельё. Влажное, пахнущее кондиционером-отдушкой, оно чуть качалось на капроновой верёвке, словно кто-то только что тронул её рукой. Сквозняка не было. Окна закрыты. Не было и Ксении. Когда успела выйти и пройти мимо? С нарастающей тревогой Олег прошёл в спальню.

Огромная кровать в две трети комнаты — гордость семейного счастья — была девственно заправлена. Это легко было разглядеть и в темноте.

— Дурость какая-то, — зачем-то сказал Олег по пути в комнату дочери.

Что-то подсказывало ему, что и там пусто. Так и оказалось. Вот только постель Алёны была разбросана. Он дотронулся рукой до вмятины на подушке и, показалось, почувствовал следы недавнего тепла.

— Да что это?.. — растерялся, буквально захлебнулся в своём тревожном состоянии и одновременной беспомощности. — Что за шутки, Ксюша?!

На кухне, в туалете, в ванной — никого. На кухне зажёг и прихватил с собой сувенирную свечу, с ней снова вышел на лоджию и открыл окно. Быстро и точно понял главное: улица не дышала! Воздух был, но не двигался. Рванулся к входной двери, высунул голову в подъезд. Тишина.

— Да вы что, все умерли?! — крикнул кому-то с раздражением. — Что за игра в прятки!

И уже закрывая дверь, вдруг понял — произошло что-то глобальное, такое, что в один миг изменило весь мир. Почему не заметил? Новости смотрел. Каждый день, точнее, каждую полночь, он пялился в огромную плазму на стене, поглощая новости кровавого молоха. Землю тошнило землетрясениями, рвало цунами, она отрыгивала человечество вулканами, покрывалась струпьями засухи, в океанах исчезали острова, а на суше шли сразу три войны, одна из которых всё больше походила на мировую. А человечество следило за главным — курсом валют и ценных бумаг. При этом каждый второй понимал, что бесконечно так продолжаться не может, что уже не только в земле, но и в небе иссякли все важные жизненные ресурсы. И главный ресурс, лежащий в основе стабильности всего, — ресурс терпения. Это было похоже на восторг свободного падения, но без парашюта…

— Ксения?! Алёна?!

Он снова вернулся на лоджию, открыл створку окна. В парке царили мрак и всё та же тишина. В соседнем доме — мёртвые окна, но в одном он увидел лепесток огня — свеча у кого-то в руках. Значит — не один. Значит — есть кто-то ещё. Олег поднял руку со свечой вверх и сделал несколько движений из стороны в сторону. Ему ответили.

— На улицу! — вслух решил он.

Задул свечу, легко нашёл вечно теряющийся карманный фонарь и вышел в подъезд. На какое-то время замер на лестничной площадке, пронизывая слухом двери и стены. Полное, непробиваемое безмолвие было ответом. Оно давило со всех сторон так, что сердце подпрыгивало в грудной клетке, словно пытаясь согреться. Знакомое чувство. Глубоко вдохнул, настраиваясь на спокойное приятие всего, что будет дальше. Вспомнил армию, уличные бои и то, что во время такого боя уже нельзя назвать ни страхом, ни ужасом, скорее — обострённым инстинктом самосохранения, заставляющим принимать мгновенные решения-реакции, движения, доведённые до автоматизма. Нужно ли это сейчас? Что-то внутри подсказывало — всё самое страшное уже позади.

— Может, применили какое-то сверхновое оружие? Оно убивает выборочно? — думать вслух было проще, ибо в голове жил пчелиный рой мыслей, вырвать из него одну существенную удавалось только с помощью языка, выговаривая её чуть ли не по слогам. Разговор с тишиной опять же придавал уверенности.

Улица встретила непривычным, как установил Олег, «нейтральным» теплом. Ни жарко, ни холодно, ни ветерка, чувство покоя такое, словно планета остановилась — не вращается, не плывёт по орбите.

— Статичная безвестность, — назвал он видимый мир, вглядываясь в ставшую жуткой безжизненную темноту в окнах соседних домов.

Там, откуда он ждал, скрипнула тяжёлая металлическая дверь.

— Двери скрипят — уже хорошо, — Олег продолжал разговаривать с кем-то, кто обязательно должен был его слышать. Словно на вселенский диктофон наговаривал.

Выхватил лучом фонаря приближающуюся фигуру. Сразу понял — женщина. Летний плащ, наброшенный, похоже, прямо на пеньюар. И домашние тапочки…

— Вы один? — голос, сплющенный ужасом.

— Нет, теперь нас двое, — напомнил Олег. — Моя фамилия Никонов.

— Никонов? Аня. А имя у вас есть?

— Олег.

— Вы милиционер?

— Почему вы так подумали?

— Тут апокалипсис, а у вас на лице спокойствие, как у памятника философу.

— А что, моё волнение добавит ситуации какой-либо определённости? У меня, между прочим, жена и дочь исчезли. Я не милиционер, я пенсионер, военный… Льготы, прочее…

— Жена и дочь? А у меня… сожитель. Ну… — Аня явно смутилась, — жили вместе… Постоянно… Он уже в постели лежал, я из душа вышла, на секунду отвернулась — и нет его. Сначала думала — шутка дурацкая.

— И я так думал.

— Что же произошло?

— Наши предположения не добавят ясности. Меня другое интересует: кто ещё есть, кроме нас? А то стоим тут, — Олег на секунду задумался, выискивая сравнение, — как Адам и Ева. В тапочках не холодно?

— Нет. Странно, что вообще не холодно.

— Ночь должна быть белая. Солнцестояние всё же. А тут темно. Утро наступит или нет?

— Может, перейдём на «ты»? Кому тут выкать?

— Согласен.

— И что ты собираешься делать, Олег Никонов?

— Решать проблемы по мере их поступления.

— Это как?

— Никак.

Аня посмотрела на него изучающим взглядом.

— Я думала, мы в стороне от всех этих катаклизмов. Что нас это не коснётся. Сибирь. Глухомань.

— Ага, мне это знакомо. Где-то люди гибнут, а мирные обыватели пьют пиво и смотрят футбол. Знаешь, Аня, что самое паршивое в бою?

— В бою? Так ты, наверное, из этих, которые по всем горячим точкам?..

— Из этих. Должен же был кто-то их охлаждать. Горячие точки! Придумали же. Тут вся земля проказой покрылась, а они категориями горячих точек мыслят.

— Понятно, — скривила губки Анна, — вояка, патриот и прочие прелести…

— И прочие прелести… — равнодушно согласился Никонов. — Так вот, самое паршивое в бою — осознавать, что твоя возможная смерть никому на хрен не нужна, кроме самой смерти… — Он демонстративно сплюнул себе под ноги. — Ладно, я пойду.

Девушка растерялась.

— Куда? Спать? А я? Я же боюсь одна!

— Со мной можно попасть в горячую точку. Ищи своего возлюбленного, — сухо отрезал Никонов.

— Да он на моих глазах тупо исчез! Да и не возлюбленный он мне. Прижаться не к кому было, понимаешь?! Двадцать восемь лет — а вокруг только пьяницы, идиоты и обжоры. А он внимательный и заботливый…

— Ну, началась русская исповедь первому встречному, — Олег уже стоял к Анне спиной.

— Да, а вы все — правильные и любящие — каждый со своим самоваром. Тебе не понять…

Никонов нехотя повернулся лицом к Ане, выключил фонарь.

— Что ты про меня знаешь? — с вызовом спросил он. — Может, я в сотни раз хуже тебя. Я же тебя не осуждаю. Как зовут твоего друга?

— Эльчин.

— Как?

— Эльчин. Азербайджанец он. Давно тут осел. Бизнес у него. За это тоже осуждать будешь? Что азербайджанец?

Никонов глубоко вздохнул, покачал головой от недоумения:

— Я вроде не осуждал ещё тебя. Твоё дело — с кем жить. Вон, мужики с мужиками живут. И в загс друг друга тянут. Жила и жила. Что теперь поделать. Отец Сергий меня учил, что в последние времена нормальных людей вообще почти не встретишь. Так что успокойся, не ты первая, не ты последняя. Он хоть тебя любил?

Аня печально ухмыльнулась. На глазах у неё выступили слёзы. Олег подошёл ближе и примирительно взял её за плечи.

— Ну? Теперь надо понять, что с нами.

— Не любил он меня, — с надрывом сказала Аня, — деньги он любил. А мною пользовался. Себя любил и деньги. Относился, правда, с уважением и заботой. Но… он так же к машине своей относился.

— Слушай, Аня, произошло что-то… Я даже не знаю, как об этом сказать. Небо — посмотри: звёзд и луны не видно. Будто пелена какая. Будет ли утро, второй раз уже вопросом задаюсь. Где остальные? Кто есть ещё? Твой Эльчин уже, может, в Баку перенёсся. Сидит — урюк кушает.

— Он не в Баку, у него семья в Зарате каком-то. Но он и к жене и к детям так же относится…

— Да какая на хрен разница! — не выдержал Никонов. — Есть ли теперь на земле этот Зарат? Есть ли Баку? Там до Ирака рукой подать. Армии там шли. Может, планету с орбиты сорвало.

— И всех унесло?

— И всех унесло. А может, это нас унесло, а они остались.

Оба замолчали, чувствуя, как безжизненный город обступает их со всех сторон. Равнодушно и каменно.

— И мы — последние люди на Земле? — прошептала в оглушающую тишину Аня.

Никонов не ответил. Ответов не было. Вспомнил, что где-то на книжных полках пылится подаренная отцом Сергием Библия. Вроде и пытался читать Апокалипсис, да ничего не понял. Точнее, понял главное — будет, и никуда не денешься. Отец Сергий учил: молиться и трезвиться надо. Вроде и осенял себя не по разу в день крестным знамением, вроде и свечки в храме ставил, Алёну крестили Еленою, сам батюшка восприемником согласился быть. И, бывало, иногда, глядя на образ Спасителя, каждой клеточкой ощущал Его величие и Его любовь, вспоминал евангельские сюжеты, и душа содрогалась и рыдала, но, как говорил отец Сергий: над душой и, собственно, душой не трудился.

— Посмотрим, — наконец сказал Олег. — Помню, что-то в Библии про жатву: один возьмётся, другой останется. Так кого сейчас взяли — плохих или хороших? Мы с тобой какие — плохие или хорошие? Ксения у меня — порядочная женщина, красивая, Алёна училась хорошо… Меня, может, не взяли, убивал потому что. Солдат-то солдатом, но кто ж знает меру-то. Нет, что-то другое. Совсем непонятное. Эльчина твоего куда взяли? Явно не с Ксенией моей.

— Не мой он, — буркнула Аня. — Не вспоминай больше его.

— Как скажешь.

— Олег, я боюсь. Я правда боюсь.

— Я почему-то не боюсь, я просто не знаю, что делать. Может, через минуту всё это кончится. Может… — он задумался.

— А если в подвал куда-нибудь спрятаться, как в бомбоубежище?

— Зачем? Как в детстве — в шифоньер? Страх не снаружи, страх внутри. В тебе. Просто забудь о нём. Мой командир когда-то научил меня, что есть вещи пострашнее, чем собственная смерть. — Олег направил фонарь на своё лицо и ободряюще подмигнул Анне. — Надо по улицам пройтись. Пойдёшь или останешься?

— Я от тебя никуда. Даже если жена твоя вернётся.

— Весело, — ухмыльнулся Никонов. — Ну, тогда переходим к рекогносцировке.

2

Лю Эньлай или Эньлай Лю (в зависимости от того, где звучит китайское имя — собственно в Китае или в остальных частях света, у китайцев фамилия ставится на первое место, но, так или иначе, — Эньлай значит «несущий добро») остановил «Великую стену» на обочине. Двигатель напоследок присвистнул ремнями и заглох. Непогашенные фары внедорожника высвечивали странную аварию. Фура аккуратно лежала на боку вдоль обочины, словно прилегла отдохнуть, несколько седанов разлетелись по кюветам в разные стороны без видимых признаков столкновения, УАЗ, перед которым Эньлай едва успел затормозить, просто стоял поперёк дороги, и нигде не было видно людей. Ни тебе битых стёкол, ни разлетевшихся вдребезги бамперов. Инсценировка — и только. Нелепая мистика замершей картинки напоминала сюжеты Стивена Кинга. Испугаться Лю не пришло в голову, поэтому он без опаски выпрыгнул из салона на ночную трассу и, сунув руки в карманы, побрёл мимо разбросанных как попало автомобилей. «Что-то должно было случиться», — подумал Эньлай, находя в окружающем пейзаже подтверждение опасениям, которые не оставляли его в течение последнего года. Подробный осмотр разбросанных вдоль дороги автомобилей позволил Лю сделать неутешительный, но весьма трезвый вывод: люди просто исчезли из салонов. В замках зажигания болтались ключи, в «уазике» пришлось погасить тлеющую сигарету, в набыченном «Хаммере», что замер в кювете, гремела русская блатная музыка… Но людей нигде не было. До города оставалось полста километров, и Лю не без оснований предполагал увидеть там нечто подобное. «Наташа? Дети?!» — Эньлай содрогнулся и кинулся к машине. «Что-то должно было случиться», — решил он ещё год назад, когда огромные китайские армии двинулись через Азию. Радовался одному — Россия оставалась в стороне.

Эньлай Лю был россиянином во втором поколении. Его отец сначала удачно переместился со своим бизнесом на русский или к тому времени почти русский Дальний Восток, добрался до Москвы, но там, столкнувшись с кучей национальных меньшинств, имеющих прав больше, чем коренное население, предпочёл убраться от греха подальше за Урал, где благополучно получил гражданство и потихоньку наращивал бизнес. Начинал со сбора и продажи лекарственных средств и таёжных дикоросов, но, мало-помалу, включился в фармацевтический бизнес и даже занимался строительством, активно используя для этого менее удачливых земляков. Эньлай в результате всех отцовских трудов получил уникальную возможность иметь родными два языка, жениться по любви на русской красавице и родить с нею троих детей, не опасаясь штрафов за данное «нарушение» от китайского правительства. В России худо-бедно рождаемость поощрялась хотя бы и на словах. Ваня, Вася и младшенькая Люся (получившая имя от отцовской китайской фамилии) были смыслом и радостью его жизни. Эньлай приходил в жуткий восторг, когда Наталья ворковала над трехлетней Люсей, называя её Люлюсей. Эньлай терпимо отнёсся к тому, что Наташа в младенчестве крестила каждого ребёнка, да и вообще внимательно присматривался к происходящему на церковных службах, куда супруга периодически его водила. Пару раз открывал Евангелие и внутри себя принимал Христа за самого доброго Человека из всех, кто когда-либо приходил на Землю, но принять веру в Бога, пожертвовавшего Собой ради людей, пока не мог. Сань цзяо, полагал Эньлай, может стать и сей цзяо, то бишь где три религии, там и четыре уживутся. Одного не понимал Эньлай: какова польза от Жертвы Бога, если на Земле её ни к чему нельзя применить?

— Тебе это помогло? — спрашивал он Наташу.

— Помогло.

— В чём? У тебя стало больше здоровья, денег, ты имеешь прекрасное внутреннее состояние? Он тебя защитил от врагов? Научил тебя правильно распределять свою энергию? Жить дольше?

— Он научил меня спасать свою душу, ради вечной жизни.

— Это будет где-то и когда-то и может не быть. А здесь тобой будет понукать кто хочет? Не понимаю… Что Он тебе дал?

— Тебя, детей… — с улыбкой отвечала Наташа, и Эньлай за этот ответ готов был тут же целовать крестик и всё, что вокруг него.

— Раз ты так веришь, пусть будет. Если твой Христос действительно любит добрых людей, то и я Его люблю. Но для меня главное — любить тебя и детей, это плохо? Он бы не одобрил? Во ай ни… — он распел последний слог…

Наташа терялась.

— Нет, это хорошо, но надо спасаться, всем вместе… — как-то неуверенно говорила она.

— Вот и хорошо, — улыбался Эньлай, — ты молись, я буду работать. Надо хорошо питаться, надо хорошо жить. Отец мне часто рассказывал, как он бедно жил в Китае. А его отец ещё беднее. Дед вообще был нищим. Он так рассказывал, что я на всю жизнь запомнил. И он очень полюбил русских, потому что они нежадные. Хотя его били. Он кунг-фу знал, а его всё равно били. Бандиты русские. Но и он некоторых бил. Но простые русские не жадные, добрые, как будто родились сразу такими.

— Нежадные, — вздыхая, соглашалась Наталья, — потому и сами бедные.

— Вот ты меня, узкоглазого, за что полюбила? — смешно прищуривался Эньлай.

— Не знаю, — честно отвечала жена.

— А я тебя — за красоту! Ты — светлая! Ты такая!.. Я ради тебя могу Великую стену разобрать…

— Машину?

— Нет, настоящую! Машина нам ещё понадобится.

— Зачем разбирать, — улыбалась Наталья, — кто-то строил, а ты разберёшь.

— Дворец для тебя из тех кирпичей до неба построю. Я же из Поднебесной…

— А я из Святой Руси.

— Вот, мы с тобой соединили Поднебесную и Святую…

— Да уж. Как бы Поднебесная своё небо нам не натянула.

— Пока у России столько ракет, никто не сунется. Дело даже не в том, что погибнут миллионы китайцев, дело в том, что заражённые радиацией территории никому не нужны. Проще приезжать сюда и жить, как это сделал мой отец, — прагматично рассуждал Эньлай.

Вспоминая сейчас этот разговор, Лю вдруг понял, что в стороне от большой войны в двадцать первом веке быть не получится. Уже, судя по всему, не получилось. Что-то ведь произошло? Что? Как это назвать?

Ехать быстро было не с руки. Фары то и дело натыкались на грузовики, автобусы, легковушки, замершие, выражаясь антропоморфно, в нелепых позах. Никто не догонял, навстречу никто не ехал. Впереди не было привычного марева над городом. Но вдруг асфальт под колёсами взбугрился движущейся серо-коричневой массой. Он въехал в неё, прежде чем понял это, а понял, когда под колёсами омерзительно захрустело, зачавкало и почти на ультразвуке запищало. Всмотрелся в сектор, высвеченный фарами, и увидел армию крыс, двигавшуюся в город по шоссе. Такая и Щелкунчику не снилась. Это была река, из которой выныривали то крысиные морды, то омерзительные голые хвосты. Армия крыс шла в город. Как на параде. Только иногда строй сбивался, потому что какая-нибудь тварь перепрыгивала через другую или сразу через несколько. «Они же мне резину — в лохмотья… — с ужасом и подступившей к горлу тошнотой подумал Лю, — в город идут, значит, здесь хуже, чем в городе. Ничего… Нас, китайцев, количеством не испугать! Интересно — на посту ДПС они всех загрызут? В город! Наташа, Ваня, Вася, Люся — вот главное, — думал Эньлай. — Но если их сейчас не окажется дома, тогда что? Полное ничто! Ни-че-го!»

3

«Да, это именно я пишу эту книгу, потому что больше некому. Ты уж не пугайся, читатель, если ты ещё есть, что книга прыгает своим повествованием от третьего лица до первого. Теперь ничто не имеет значения. Ни формализм, ни формальность. Это говорю тебе я — мэр мёртвого города! Да нет, не того, что сейчас в одночасье опустел, в котором остатки непонятно по какому принципу избранных бродят в испуге и недоумении. Они только начинают понимать то, что я знал и чего ждал давно. Ах да — почему я мэр мёртвого города? Потому что последние десять лет я работал на кладбище. Сначала рыл могилы, а потом меня повысили — я стал смотрителем. Ох, сколько я вырыл другим ям! Говорят, не рой другому яму, сам в неё попадёшь, но мне так и не довелось, и, судя по всему, уже не доведётся. Так, держу для себя одну уютную по блату… Другой вопрос: почему я с двумя высшими образованиями пошёл рыть могилы? Тут всё просто. Мне тошно было смотреть на ваш мир, и я стал много пить. Практически я не просыхал несколько лет, хотя никогда не напивался до полного беспамятства, только до едкой иронии, которая разъедала мою душу и мою речь. Вы копили, хапали, приумножали, хранили, короче, вы занимались абсолютно бессмысленными вещами, а я смеялся над вами. Разумеется, меня прогнали со всех должностей и работ. Таким вот образом Господь за то, что я не мог смотреть на мир живых, отправил меня смотреть на мир мёртвых. Мёртвых… Не люблю это слово. Уж точно его придумала русская интеллигенция, раболепно передирающая всё с запада. Mort — вот этимология слова «мёртвый»! У русских же было слово «усопший», то бишь уснувший. Разницу чуете? Понимаете? Дай нашей интеллигенции волю, она и слово «хоронить» произвела бы от Харона, перевозчика в мир мёртвых (опять же, не уснувших!), но русский язык сам за себя говорит: хоронить — значит сохранять. Погребать — в погреб класть. Для чего? Чтоб сохранилось. Так что я сохранял все эти годы ваших близких. Смею заметить, что некоторые предпочитали всё же быть мёртвыми, по ним и в гробу это было видно, а кто-то и — мороем (румыны верят в мёртвых, покинувших могилы), но большинство, так или иначе, были усопшими, покойниками. То бишь абсолютно спокойными. А вы торопились предать их земле и бежать на тризну! Язычники! Ещё душа усопшего не предстала пред Господом, а вы уже садились за столы, разливали водку и произносили глупый тост про то, что земля может быть кому-то пухом. Не рыли вы ту землю! Ох, не рыли! Зимой не оттаивали её с помощью груды автомобильных покрышек. Не гнули лопат на глинозёме… Сдали усопшего в погреб и торопились жить дальше. Торопились жить и боялись думать о смерти. Вы боялись даже самого слова «могила», хотя оно всего-навсего означало у ваших предков холм или курган. Вы думали, смерть — это кино не про вас. Для чего они помечали место захоронения холмом? Ась?

Странно, на протяжении всей истории человечества люди воспринимали смерть как переход, а в течение двадцатого века несколько якобы учёных мужей втолковали человечеству, что это полный конец. Для чего? Для того чтобы вы окончательно превратились в животных и жили по теории естественного отбора. Да и отбор вы понимали по-своему. То бишь сильный отбирал у слабого, потому как жизнь-то одна, надо успеть пожить самому. Вы превратились в биологический вид. И совсем забыли, что главным является сверхъестественный отбор. Вы и знать про него ничего не хотели… Да чему и кого я сейчас учу? Поздно уже. И сам я — чем лучше? Я не в храме на службе стоял, я пил водку и рыл могилы, ставил памятники и поправлял оградки. Я тоже был мертвецом. Сказано Господом: «Пусть мёртвые хоронят своих мертвецов, а ты иди и провозглашай Божье Царство». Я же хоронил мертвецов. Но и у магометан слышал я: «Не сравнится слепой и зрячий. Не сравнится мрак и свет. Не сравнится тень и зной. Не сравнятся живые и мёртвые. Поистине, Аллах даёт слышать, кому желает, а ты не заставишь слышать тех, кто в могилах». Эка куда меня понесло… Но ведь стояла Мечеть Омара на месте Храма Соломона! Значит, по-другому запечатать это место нельзя было. Стояла, да деньги решили всё. 666 мер золота, как те, что получал Соломон со всех окрестных земель.

Но Мечеть Омара — Мечеть Скалы — стояла долго. И бились христиане и мусульмане с переменным успехом, и побеждало не оружие, а чрево женщины-мусульманки. Но в действительности побеждала жажда наживы, побеждали деньги, которых уже не было, потому как реальной ценности они не имели. Ни бумажные, ни электронные, ни вписанные лазером на ваши отупевшие лбы, на ваши жадные руки. Сколько раз воевали русские с немцами? А кто пользовался результатом войны? Англичане, американцы и их банкиры. Вот кто пользовался.

Прости, читатель, это я ещё не протрезвел, и потому, как всякий русский, пытаюсь доказать свою правду всему миру. А ты ломаешь свои неподготовленные мозги и думаешь: о чём это он? Вроде всё так гладко развивалось, сюжетец — туда-сюда… Зачем мне эта публицистика, действие давай! Не переживай, сейчас вернёмся.

С тех пор как я стал вынужденным отшельником, потому как женщины чурались меня, узнавая, что работа моя — смерть, а кровь моя — спирт, да и все люди предпочитали обходить меня стороной, ибо под ногтями моими могильная земля, а в глазах моих отражался потенциальный клиент, так вот, с тех самых пор я уже никому ничего не пытался рассказать. Ну, разве что о последних временах. Как будто какая-то сила заставляла меня это делать. Останавливал первого встречного и рассказывал. Обычно меня принимали за сумасшедшего…

И только бумага соглашалась терпеть мои пьяные каракули, которые я периодически сжигал в печке… Да-да, в той самой печке, которая раньше была основой каждого русского дома. Не батарея центрального отопления, не радиатор, а именно печка, которая позволила мне выжить, когда все коммунальные службы остановились. Печка и огород — вот что нужно во время Апокалипсиса. Кстати или «не кстати», но огород на кладбищенской земле весьма плодовит. Картофель размером с кулак моего покойного напарника — десантника, прошедшего три войны; морковь точно оранжевые сталактиты, репа — деду со всей его семьёй не выдернуть, а какой душистый укроп!..

Я ещё вечером почувствовал, в наступающем тумане ощутил прохождение планетой какого-то таинственного барьера. Для меня не выпить — собственно смерть, но я не выпил. Почти не выпил, слегка отпивал из фляжки, когда становилось совсем невмоготу. Ночью я направился в город. Увидев на тракте замершие машины с непогашенными фарами, я понял, что не ошибся. Что я испытывал, когда увидел эти пустые улицы?!

— Ну что, дождались, идиоты! — выплеснул я многолетнее чувство обиды ещё на окраине, и звук моего голоса утонул в какой-то приглушающей остатки жизни массе, наполняющей туман корпускулярной взвесью. Я крикнул, и мне стало стыдно. Стыдно, потому что я должен был не злорадствовать, а любить всех тех, кто ещё днём торопился по этим улицам, а я так и не научился. Да и чему радоваться? Я-то чего заслуживаю?

Идти к сердцу города по опустевшим каменным венам не имело смысла, посчитал я. На всякий случай заглянул в ночной бар, чтобы полюбоваться на недопитые кружки с пивом, машинально прихватить оттуда бутылку дорогого виски и несколько пачек фисташек. Наверное, в городе был кто-то ещё, должны были быть, но в этот раз я никого не встретил. Да и не хотел встречать. Правда, в одном из окон я увидел девушку, которая тревожно крутила головой, пытаясь понять, что произошло на улице. Объяснять ей — терять время. Да и, похоже, она меня не заметила. Что, впрочем, меня устраивало. С одной стороны, было ясно, что город не совсем пуст: «один возьмётся, один останется», с другой — так или иначе, город был скорее мёртв, чем жив. Мне прямо-таки не хватало бродящей в поисках приключений молодёжи, глотающей из разнокалиберных бутылок плохое пиво, не хватало сумасшедших гонщиков на ночных улицах, испуганных бомжей и безразличных ко всему ментов. Теперь мне их не хватало. Я жалел, что не успел крикнуть им в последнюю секунду: ну что, идиоты, допрыгались?! А ведь мне должно было быть стыдно за моё злорадство. Стыдно не было. Райские кущи мне не светили, так же как этим несчастным. Сочувствовать было некогда. Мой собутыльник и единственный друг-философ — Михаил Давыдович — смог бы им прочитать эзотерическую лекцию, но я не знал, где он сам. Скорее всего, всё же где-то рядом. Более наказавших себя людей я не встречал. Даже моё пьянство — это детский лепет по сравнению с тем, что происходило все эти годы с ним. Нет, идти к нему мне было также некогда. Я торопился обратно.

В ту же ночь я вернулся с обезлюдевших улиц и ждал. Ждал, когда оживёт мой город. Я бродил по аллеям кладбища в этом странном тумане, вглядывался в фотографии на памятниках, там, где они были, и ждал… Но ничего не происходило. Казалось бы, все признаки налицо, но ничего пока не происходило. Только вот кладбищенские цветы… Нет, не те, что на могилах, а те, что на аллеях, полевые. Внешне они как были, так и оставались цветами, но что-то заставило меня склониться ниже, чуть не носом бороздить по кустику васильков. И всё, что мне пришло в голову после простейшего такого исследования: цветы были ни живые, ни мёртвые. Наверное, нужно было ждать знамений на небе, но неба, в привычном его понимании, не было. И под утро, которое так и не наступило, я, обессиленный и озадаченный, скрутил пробку с горлышка «Джонни Уокер». Может, и у него вкус поменялся?»

4

Даша Болотина выглянула в окно. То, что погас свет, её нисколько не удивило, а вот то, что прервался разговор с Артёмом, — очень расстроило. Причём не просто прервался — мобильник просто умер в руках. На всякий случай Даша потрясла его, понажимала все кнопки подряд, подёргала туда-сюда слайдер и в отчаянии швырнула на кровать. Они учились с Артёмом в разных вузах и в разных городах и каждый вечер звонили друг другу по переменке, чтобы сравнять расходы на связь. Говорили подолгу, отчего заспанная бабушка порой заглядывала в спальню Даши и произносила приевшуюся фразу: «завтра не встанешь». Звучало так, будто завтра Даша вообще не проснётся. Даша только вздыхала и, в конце концов, просто перестала на неё реагировать, но бабушка всё равно если не каждую ночь, то уж точно через одну открывала дверь и предупреждала, что утро будет тяжёлым. Даше казалось, что бабушка абсолютно не способна понять её состояние, что у неё никогда не было юности, влюблённости, что она вообще, пожалуй, родилась сразу же старой или с какими-то скучными затёртыми убеждениями и нравственными устоями. По вечерам бабушка подолгу молилась перед иконами в своей спальне, а если включала телевизор, то смотрела не нудные мыльные оперы, как все старушки, а новости, чтобы охать и ахать, звать Дашу и причитать при ней:

— Ты посмотри, Дашенька, что творится, ты посмотри. Тут землетрясение, там наводнение, тут вулкан, там эпидемия… Ты хоть понимаешь, куда мир катится? А тут, смотри, всё воюют и воюют. Атомной бомбой уже угрожают. А этот-то всё обещает весь мир накормить! Хорошо хоть, мы далеко. Там всё убивают и убивают. Я вот думаю, если Илия и Енох придут, их по телевизору покажут или Антихрист не даст? Что будет, Дашенька? Ты смотри, что делается…

— А что делать, бабуль? — пожимала плечами Даша.

— Что делать? — задумчиво повторяла бабушка и, словно опомнившись, вспоминала: — Молиться надо, молиться! Пойдём, помолимся.

И они шли в спальню бабушки, где Даша терпеливо ждала, когда бабушка вычитает молитвенное правило. Следом за ней осеняла себя крестным знамением, не без надежды поглядывала на иконы и опускала взгляд: вдруг накатывало чувство стыда. Она понимала, что у неё нет и десятой доли той веры, с какой бабушка обращалась к Всевышнему, Богородице или святому, которого чтили в этот день. Нет, Даша не была законченной атеисткой, коих прилюдно корчило при любом упоминании о Боге или Церкви, она верила в то, что Христос действительно приходил в этот мир, читала когда-то детскую Библию, а вот на взрослую сил и времени так и не достало. Быстрая современная жизнь выхватила её и понесла, и хотелось поскорее разделаться с художественной академией, где она пыталась развить свои таланты, чтобы быть рядом с Артёмом, хотелось в дальние страны, хотелось жить долго и счастливо… А бабушка причитала, что этому миру осталось совсем немного. Другие верующие отмахивались: уж сколько раз ждали Конца Света, а он всё не случался, а один профессор сказал Даше, что Конец Света — понятие растяжимое, что Антихрист — имя собирательное, куда и Наполеон, и Гитлер, и Нерон, скажем, входят, и надо просто спасать свою душу в то время, когда выпало жить. Но бабушка причитала. А Даша тихонько вздыхала за её спиной, но терпеливо ждала, когда она пропоёт-прошепчет все молитвы. Ведь Тёма вот-вот должен был позвонить… А бабушка простит всё: грубость, опоздание, отказ помочь по дому, всё простит, кроме одного — если Даша не встанет с ней вечером к иконам. Причём её молчаливая обида взывала к совести Даши куда больше, чем её выговоры и причитания. И каждый раз бабушка оканчивала молитвенное правило одной просьбой: «Позволь, Господи, мне грешной прожить здесь столько, чтобы внученька моя спаслась»… И Даша опускала голову, стыдясь самой себя, а бабушка целовала её и крестила.

После, по вечерам же, приходилось перемежать чтение современных романов с духовной литературой, которую старательно подбирала да подбрасывала на постель бабушка.

— Вот, внученька, о семье прочитай, о браке, Артёму своему прочитай…

— Ну, бабушка, — морщилась в ответ Даша.

— А чего тогда спрашиваешь, как мы с дедом шестьдесят лет прожили? Вот так и прожили — с помощью Божией, и никак иначе! Поздно, конечно, понимать стали, что с помощью Божией, но уж лучше поздно, чем никогда. А ты-то вот можешь сразу всё узнать. От тебя Библию никто не прячет. Комсомольцы за тобой не бегают, партия из-за угла не подглядывает…

— Ты деда с самой юности любила?

— С самой-самой. Я же тебе сто раз рассказывала, что мы в шестнадцать лет познакомились и сразу поняли, что друг без друга нам не жить.

— Романтика… — сладко вздыхала Даша.

— Ага, первые полгода романтика, а потом жизнь так молотит, что успевай — уворачивайся.

— Ты говорила, вы часто ссорились.

— Ага, по молодости особенно.

— А как мирились?

— Да просто, — не задумываясь отвечала бабушка, — то он уступит, то я.

— По переменке?

— Ну, почти… Да ты, вон, про Петра и Февронию-то прочитай.

— Да уж читала несколько раз, бабуль.

— А, ну тогда про Ксению Петербургскую, вот уж кто мужа любил, а потом она всю свою любовь Богу и людям отдала.

— Бабуль, ты забыла? Я и про неё, и про Матронушку читала.

— Ну да, — озадачивалась бабушка. — Так тебе уж можно Феофана Затворника читать. Очень я его люблю.

— Да я вроде понемногу читаю.

— Ага, а у самой вон — любовный роман опять на кровати.

— А ты, бабушка, будто любовных романов не читала?

— Читала, был такой грех. Много читала. Селлинджер, помню, нравился…

— «Над пропастью во ржи»…

— Ага, и Уилки Коллинзом зачитывалась. Там тебе и тайна, и любовь. В наше-то время эти книги ещё поискать надо было. А потом вроде как стала под умную придуривать.

— Ну ты скажешь, бабуль, «под умную придуривать»…

— А как ещё сказать? Джойса читала, Кафку… А вот поняла только Гессе. Потом главное уяснила: чего умствовать? К чему? Дело моё — плита да за детьми присматривать. А не кивать в богемных обществах, что я Босха от Дали отличаю.

— Ну, бабуль, это ж совсем разные!

— Да знаю я, — отмахивалась бабушка, — одинаковые в том, что сумасшедшие оба. Помню, анекдот ходил: из музея украли картину Малевича «Чёрный квадрат», но сторож Петров восстановил её к утру.

— Хи-хи…

— Всё главное, Даша, в Евангелии написано.

— Да знаю, бабушка, знаю, но чего мне теперь — романов не читать?

— Того не знаю, — вздыхала бабушка, — я сама-то многое поздно поняла. А ещё больше, когда деда похоронила твоего.

— Ты веришь, что он там тебя ждёт?

— Если б не верила, то и жить бы не стала. Зачем? Чего я тут нового увижу? Из-за тебя вот только и живу.

— Живи, бабуль, живи…

Даша открыла окно, высунулась почти наполовину. Странная, давящая тишина втянулась в комнату. Город тонул во мраке и тумане. Что там? Какая опять авария? Каждый день то авария, то катастрофа, то стихийное бедствие, то теракт… Чем дольше она находилась по ту сторону окна, тем тревожнее ей становилось. Повернула голову к небу и не увидела его. Серая взвесь — вот что было на его месте. Ни звёзд, ни луны, но и то, что заполняло собой небесную сферу, назвать облаками и тучами было нельзя. За всё то время, пока Даша частью висела за окном, по улице не проехала ни одна машина. Звуков вообще не было. Она спрыгнула с подоконника и на цыпочках пошла в спальню бабушки. Почему на цыпочках? Ей вдруг показалось, что звук, производимый в такой гулкой тишине, выдаст её перед каким-то невидимым врагом.

Бабушка, как обычно, спала на правом боку. Лицом к дверям. Дышала сбивчиво, иногда смешно причмокивала губами. Спала она обычно чутко, вот и сейчас, ещё не открыв глаз, спросила:

— Чего, Даша?

— Не знаю, баб, везде свет погас, даже мобильник вырубился, на улице — как будто вымерли все.

— Да свет не первый раз вырубают. Ложись, спи. Утро вечера мудренее.

— Страшно чего-то. А в Екатеринбурге тоже выключили?

— Почём я знаю. Ты за Артёма, что ли, переживаешь?

— Ну а как, переживаю, конечно.

— Не переживай. Мы же за него молимся. Ложись вон на дедово место. Спи рядом, если страшно.

Даша замерла в нерешительности:

— Ты, бабуль, будто вообще ничего не боишься.

— Боюсь. Боюсь, что на Страшном Суде Господь при всех мои грехи покажет. Вот стыда-то будет.

— Да ну тебя, бабуль, — Даша скривилась, перебираясь на другую часть кровати. — Скажешь тоже.

— Спи давай, а то не сможешь, небось, старухой пахнет в комнате.

— Я привыкла.

В это время в городе явственно ухнуло. Дрогнули оконные стёкла. И снова наступила тишина.

— Бомбят, что ли, или взрывают чего? — спокойно спросила темноту бабушка.

— Война-то ведь далеко, — успокоила сама себя Даша.

— Нынешние войны далеко не бывают. Но ты спи, чего гадать-то. Господь со всем разберётся…

5

Михаил Давыдович осторожно открыл один глаз. Вроде должно было наступить утро, и он пытался понять — кто он сегодня. Зрачок его описал круг, остановился на окне, где обычно обретался привычный солнечный луч, но луча не было. Вместо него за стеклом висела светло-серая хмарь, которую с натяжкой можно было назвать пасмурной погодой. В действительности она ни на что до этого виденное не походила. Оттого, что Михаила Давыдовича не охватил из-за этого приступ злобы, он уверенно сделал вывод, что сегодня он добрый. То есть представлен в этом мире своей светлой частью. Значит, надо было вспоминать, что было вчера. Ибо вчера Михаил Давыдович мог натворить всякого, что не помешало бы исправить, если корректировка поступков вообще была возможна. Но в том-то и дело, что память сегодняшнего Михаила Давыдовича вчерашнего дня не знала. Знала только позавчерашний, когда доктор философских наук пребывал именно в таком, блаженном, виде. Вчерашний день, конечно, о себе напомнит сам. Упрёками со стороны окружающих или чем похуже… Удивительно было другое: с тёмной своей стороны Михаил Давыдович помнил всё, в том числе и те дни, когда светился добром и блаженством, отчего с утра приходил в жутко раздражённое состояние. Всё это началось с ним очень давно. Он даже не помнил когда. На закате преданной советской эпохи он, как и многие его коллеги по несчастью, занимался любомудрием в стране победившего во всех сферах социализма, преподавал единственно верную марксистко-ленинскую философию и научный атеизм. Был, что называется, на передовой идеологического фронта. Крушил экзистенциализм и прочие буржуазные измышления, но к началу девяностых годов XX века быстро понял, что скоро может остаться без работы. Потому потихоньку начал читать сначала Бердяева и Соловьёва, потом (уже внимательно) Сартра и Хайдеггера, Блаватскую и Рерихов, «накачивался» становящейся модной восточной философией и в результате стал обладателем полной псевдонаучной, но весьма интеллектуальной каши в голове, соответственно декларируемым генеральным секретарём плюралистическим веяниям. Михаилу Давыдовичу показалось, что он на базе усвоенного смог генерировать какую-то собственную идею, главная суть которой, в сущности, была не нова: он уравнивал добро и зло, считая их неотъемлемыми движущими силами этого мира. Выступая перед многочисленными аудиториями, где он неожиданно даже для себя, ибо никогда не был амбициозен, стал популярен, Михаил Давыдович плёл несуразицы про смены цивилизаций, про наследие Шамбалы, про развитие сверхчеловеческих способностей, вкручивал единство и борьбу противоположностей, инь и ян, приводя социалистическую систему как неудачный опыт доминирования одного начала над другим и пророчествуя о том, какие возможности открываются человечеству с падением мировой системы социализма. При этом он легко мог долить в восточную эзотерику палеопсихологию Поршнева, а буддистские тексты приправить Энгельсом, коего знал наизусть. Единственной книгой, которую он не смог осилить, являлось Евангелие. Разумеется, все основные события и постулаты он знал из критики Священного Писания, но саму книгу по необъяснимым для себя причинам читать не мог. Его едва хватало на одно-два предложения, откуда бы он ни начинал чтение. Так было с Библией. Зато всё остальное удавалось ему, почти как доктору Фаусту.

— Человек в равных количествах состоит из добра и зла! — вещал профессор. — Нельзя допустить доминирования одного над другим. Онтологически бытие в равных долях наполнено добром и злом. Добро светится на фоне зла, зло определяет движение, накаляя нужные энергии человечества. И если я сегодня был чрезмерно добр, неоправданно добр, вызывающе добр, то завтра я в той же мере буду злым. Космическое равновесие возьмёт своё…

Наверное, с этой фразы или с чего-то подобного, озвученного профессором в масштабах актового зала университета, и началась его странная одержимость. Один день Михаил Давыдович мог претендовать на нимб, другой — предавался страстям и порокам, сквернословил и напивался, а главное — очень логично, научно и весьма убедительно обосновывал своё поведение любому подвернувшемуся под руку оппоненту. Только из рассказов окружающих он смог узнать, что сущность его, сознание его расколото надвое. Причём добрая часть не помнит зла, а злая, как он убедился сам, всё прекрасно усваивает и изо всех сил пытается перечеркнуть всё доброе, сделанное за день. Единственное, на чём не сказывалась его «болезнь», а правильнее определить — одержимость, было ораторское искусство, которым он день ото дня владел всё лучше, и говорил так искусно, что спорить с ним никто не решался. Никто, кроме кладбищенского Макара.

Их знакомство и дружба на почве взаимного отторжения, а также на почве отторжения обоих обществом завязалась, разумеется, на кладбище. В тот день Михаил Давыдович хоронил менее удачливого коллегу, который так и не смог оценить всех прелестей идейного разнообразия и стать разработчиком методологической базы демократического общества, как Михаил Давыдович. Отчего и умер в нищете и безвестности. Михаил Давыдович в тот день пребывал на тёмной стороне своего сознания, но это не помешало ему произнести зажигательную речь над могилой усопшего так, будто он находился на митинге. Впрочем, его так понесло, что он не заметил, как его единственным вынужденным слушателем остался Макар, который должен был подравнять холмик и установить деревянный крест в изголовье, где как раз топтался Михаил Давыдович.

— …Можно ли считать смерть злом, является ли она абсолютной? — несло профессора. — Мы априори знаем, что не всякий вред можно назвать злом и не всякое доброе действие имеет благие последствия. Гетерогония целей, обоснованная Вильгельмом Вундтом, отчётливо определяет, что любое позитивное движение может иметь негативные последствия, так называемые побочные эффекты. Ведь и лекарство, с одной стороны, лечит, а с другой, простите за просторечие, калечит. Вспомним, что даже Блаженный Августин писал: «Из совокупности добра и зла состоит удивительная красота вселенной. Даже и то, что называется скверным, находится в известном порядке, стоит на своём месте и помогает лучше выделиться добру. Добро больше нравится и представляется более похвальным, если его можно сравнить со злом». А как вторит ему уважаемый Бёме! «Без зла всё было бы так бесцветно, как бесцветен был бы человек, лишённый страстей: страсть, становясь самобытною, — зло, но она же источник энергии, огненный двигатель. Доброта, не имеющая в себе зла, эгоистического начала, — пустая сонная доброта…»

— Вы не заткнёте свой «огненный двигатель»? — бесцеремонно перебил его Макар. — Все уже ушли.

Ошарашенный такой наглостью профессор не преминул указать могильщику его место:

— Я — доктор философских наук, академик многих академий, и не следует всякому быдлу, занимающемуся трупоустройством, перебивать меня…

После этих слов Михаил Давыдович просто-напросто получил в морду, а когда пришёл в себя, услышал от работающего над обустройством могилы Макара следующее:

— И не хрен мне тут немецких сапожников цитировать. Ещё надо посмотреть, кто быдло. Ишь, придумал, «вещество, из которого был создан Адам, было несколько заражено диавольским недугом». Бред! У этого сапожника мозги были с недугом… С тем же.

— Вы знаете Бёме?! — удивился Михаил Давыдович и, даже будучи на тёмной стороне, испытал уважение к могильщику, легко оперирующему цитатами протестантского мыслителя. — Бёме предварял Гегеля!

— Очнулся, одержимый, — повернулся к нему Макар. — Бёме предварял апокалипсическую эпоху, полноценным и качественным продуктом которой вы являетесь.

— Вы свернули мне челюсть, я подам на вас в суд! — вспомнил вдруг положенный гнев профессор.

— Будешь блеять, зарою рядом, — спокойно ответил Макар, — и никто не узнает, где могилка твоя. Там, — Макар ткнул в небо, — тебя уже ждут с твоими гениальными аргументами. Бёме хоть понимал свободу выбора, а у тебя, похоже, её уже нет. Ты, братец, свой выбор уже сделал. — Макар присел на корточки и вдруг предложил: — Выпить хочешь? Помянуть ведь надо. — Он кивнул на холмик.

— Не откажусь, — с интересом прищурился Михаил Давыдович, — но помни, плебей, в гневе я страшен. Я должен тебе удар.

— Да нет проблем, бей, — подставил щёку Макар и тут же получил жалкую пощёчину. — В расчёте, — прокомментировал он с ухмылкой. — Вставай, гений либеральной мысли, пойдём ко мне в каморку, мне тут ваши два флакона оставили для освежения блевотины, которую человечество называет любомудрием.

— Ты так о философии?

— О ней, родимой. Меня Макаром звать.

— А по отчеству?

— Меня вообще по-другому звать. Макаром прозвали, потому что я угнал себя туда, куда Макар коров не гонял. Так что ныне я Макар, и никаких отчеств.

— Михаил Давыдович, — пожал плечами профессор.

— Интересный ты экземпляр, Михаил Давыдович, явно по тебе экзорцисты скучают.

— Да и ты, признаться, не с лопатой родился.

— Не с лопатой, — согласился Макар, — но лопата сегодня куда важнее, чем библиотека.

— Мне кажется, Макар, мы с вами сделаны из одного теста… — озадачился Михаил Давыдович.

— Все люди сделаны Господом из одного теста. Закваска, может, разная, приправы человек сам себе выбирает, да и выпечка у каждого своя…

Две бутылки были выпиты глубокой ночью, за ними, подогревая спор, последовал штоф самогона из личных запасов Макара. Поэтому утром Михаил Давыдович проснулся на рваной раскладушке, имея под головой старый пуховик Макара, а в голове полную неразбериху и страшную боль. Находясь в то время на доброй стороне своего сознания, он мгновенно испытал жуткий стыд и даже подумал о том, что лучше бы его зарыли здесь, прямо на кладбище.

— Я вам хамил? — поторопился он исправить предполагаемые ошибки вчерашнего дня.

— Попробовал бы, — ухмыльнулся, поднимаясь, Макар.

— Вы не должны удивляться переменам в моём поведении. Это такая болезнь…

— Ну, во-первых, мы ещё до первой рюмки были на «ты», во-вторых, я уже давно ничему не удивляюсь, в-третьих, диагноз мне твой ясен, в-четвёртых, от одной из болезней надо срочно полечиться, — отчитался Макар и достал из облупленной тумбочки чекушку коньяка.

— Что? Пить с утра? — искренне испугался профессор.

— А что, умереть с утра благороднее? — парировал Макар, разливая. — Я тебя, Миша, спаивать не собираюсь, налью ровно столько, чтобы новый яд подтолкнул старый, немного снизилось давление и сердце не выпрыгнуло из грудной клетки. Давай, не морщись. Я этот коньяк именно на такой случай берёг.

Михаил Давыдович, исходя из соответствующего состояния добродушия, отказаться не мог, поэтому, преодолевая рвотные позывы, всё же выпил. И надо отдать должное Макару: буквально через три минуты по телу разлилось благодатное тепло, жизнь показалась чуточку прекраснее.

— М-да… — оценил новые ощущения Михаил Давыдович.

— А ты точно сегодня совсем другой. Даже в глазах совсем иная суть. Похоже, сегодня ты не будешь брызгать слюной, доказывая принадлежность к плероме Канта и Шопенгауэра.

— Мы так далеко зашли?

— Нет, я уже давно вышел оттуда. Я давно уже назвал всё это усилением заблуждений.

— Все славящие Отца вечно имеют своё Порождение — они порождают в акте помощи друг другу — ведь Эманации беспредельны и неизмеримы, и у Части Отца нет зависти по отношению к изошедшим из Него из-за того, что они порождают нечто равное или подобное Ему. Ведь Он — Тот, Кто существует во Всеобщностях, порождая и открывая Себя. Кого бы Он ни возжелал, Он делает его отцом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Отцом, а также богом, по отношению к которому Он, фактически, Сам является Богом. И Он делает их Всеобщностями, Полнотою которых он и является. В определённом смысле, все Имена, которые велики, содержатся там. Это — те Имена, которые делят между собою Ангелы, начавшие быть в Космосе вместе с Архонтами, хотя они и не напоминают ничем Вечных Сущностей.

— По-моему, ты заучил это из трактата библиотеки Наг Хаммади. Только вот непонятно: ты, блудный сын Дарвина и Гексли, доказываешь агностику с помощью гностиков? Ты заплутал, дядя. Вот уж воистину — горе от ума. Удивительно, что ты просто не сошёл с него…

— Гм… — пожал плечами Михаил Давыдович. — А ты, Макар? Ты откуда всё это знаешь? Философ с кладбищенской лопатой?

— Брр… Только не это, — поморщился Макар, наливая по второй, — только не философ. Для меня слово «философ» сродни слову «болтун», а ещё круче… — и он выдал матерный эквивалент, отчего Михаил Давыдович заметно вздрогнул. — О, какие мы сегодня щепетильные, — сразу заметил Макар.

— Как ты сюда попал? — спросил Михаил Давыдович.

— Я пришёл сюда чуть раньше положенного времени, — улыбнулся Макар, — все ведь тут будем.

— И ты здесь?..

— Жду Страшного Суда. Где ж ещё будет чётко ясно, что это именно он? По меркам вашего материального мира — я сумасшедший со стойким абстинентным синдромом.

— Ты… это, — улыбнулся Михаил Давыдович, пьянея уже во второй раз, — как говорят мои студенты, косишь под юродивого?

— Я такой, какой я есть. Просто моя работа там, — Макар ткнул в потолок лачуги, — зачтётся. А твоя — нет. Скорее — наоборот.

— Я тоже стремлюсь к горним мирам, — немного обиделся Михаил Давыдович.

— Чтобы подняться наверх, надо копать вглубь, — свою дежурную ухмылку и нехитрую теорию Макар подтвердил лопатой в руках. — На моём участке сегодня три клиента, ещё надо огород полить.

— Ты сможешь работать в таком состоянии?

— Я живу в этом состоянии. Уверяю, оно куда лучше твоего. Ну, чего ты сидишь с видом архонта, который узнал, что его идейные ценности больше никому не нужны? Мне надо работать, захочешь побеседовать — приходи вечером. Маршрутка останавливается возле часовни.

— Если ты такой… ну… хороший… понимающий… Евангелие цитируешь… отчего ты не в храме? Не в монастыре?

Макар посмотрел на собеседника совсем другими глазами — печальными и пронзительными.

— Потому что не хватило сил, смелости и… — он не договорил, взял лопату и вышел на улицу.

Когда Михаил Давыдович вышел следом, тот уже бодро шагал по кладбищенской улице, закинув лопату на плечо.

Вот таким было знакомство Михаила Давыдовича с Макаром. Самым удивительным для профессора было то, что он почти помнил сумбурную ночь в горячих спорах с ехидным кладбищенским рабочим, то есть в его обществе он смог погрузиться на свою тёмную сторону.

А вот сегодняшнее утро хоть и было другим, но вчерашнего дня не открывало.

— Вчера я опять мог быть Нероном, — с ужасом осознал новый день Михаил Давыдович.

Намедни он проснулся в обществе юной девы, у которой всякий порядочный мужчина при знакомстве должен был спросить паспорт.

— Что ты здесь делаешь, дитя? — содрогаясь от предполагаемого ответа, спросил он.

— Ты дал мне денег, чтобы я делала то, что ты захочешь. Утром обещал ещё, — ответило дитя, закуривая прямо в постели. — Повторим?

6

Родители назвали его Пантелеем — была тогда очередная мода на редкие имена, которые считались русскими. Хотя русским это имя можно назвать условно, правильнее — христианским, от целителя и великомученика Пантелеимона, а в переводе с греческого оно означает «всемилостивый». Назвали, крестили, потому что и такая мода была, и даже иконку святого Пантелеимона купили, у изголовья кроватки детской поставили, и в храм ходили… на всякий случай.

Пантелей рос кротким мальчиком. Настолько кротким, что когда его наказывали несправедливо (а с кроткими такое случается куда чаще), то он искренне переживал, потому как родителям приходится за него волноваться. Сверстники во дворе принимали его природное беззлобие за трусость, отчего Пантелея часто дразнили, обижали, пока самый сильный и самый распоясанный в их поколении — Сашка — великодушно не взял его под опеку. Именно он прекратил «доение» безотказного Пантелея, ибо тот по первой просьбе «друзей» выносил во двор конфеты, печенье и даже дорогие игрушки, которые весьма редко возвращались обратно. У Сашки было прозвище — Сажень. Дворовая молва наградила его таким именем и от фамилии Сажаев, и за комплекцию. Покорный Пантелей стал для него, с одной стороны, спутником и участником всех его выходок, с другой, был словно напоминанием о том, каким должен быть добрый человек. Так или иначе, но отношения их выросли в настоящую дружбу. При этом Сашка, поняв, что самое ценное в Пантелее, сам оберегал его от участия в «особо опасных» проделках. Пантелей не отказался бы с ним пойти хоть в какое пекло, но не стал бы никому причинять зло. Поэтому Саша предпочитал делиться с другом впечатлениями и «геройскими» поступками во дворе, попыхивая сигаретой, смакуя детали и матерные слова. От некоторых подробностей Пантелей опускал глаза, словно стыдился даже за то, что он слушает такие рассказы.

— Осуждаешь? — спрашивал Сашка.

— Нет, нет, что ты, — торопился заверить Пантелей, и друг видел, что он не врал.

— Чудной ты. Надо хоть с девками тебя познакомить. Шестнадцать уже, а ты их стороной обходишь за километр. Боишься, что смеяться будут?

— Не знаю.

— Да не боись, мы тебе самую красивую найдём. И честную. Чтоб такого, как ты, с пути истинного не сбила, — Сашка благородно улыбался. Он был рад, что и такой, как он, хоть чем-то может помочь хорошему человеку.

Труднее всего пришлось Пантелею, когда Сашку посадили в тюрьму ещё по малолетке за ограбление. Во-первых, он был одним из немногих, кто носил Сашке передачки, а во-вторых, теперь все, кто считал Пантелея «шестёркой» мстили ему непонятно за что, точно мстят самому Сашке. Незаслуженное презрение Пантелей воспринимал как должное.

— Вот видишь, — горевал Сашка на свидании, — у меня фамилия Сажаев, вот и посадили-таки меня. Вот если б ты был судья, ты бы меня помиловал.

— Помиловал бы, — соглашался Пантелей, — потому что ты не злой.

— Скажешь, — давил из себя кривую ухмылку Сашка, но было видно, что ему от таких слов хочется плакать. — Ты это, если обижать будут, скажи им, что я тут не навсегда, выйду — бошки поотворачиваю. Мне уж сказали, что тебе за меня достаётся. Вот ведь крысы…

— Да ничего…

— Слушай, я тебя столько лет знаю, ты хоть раз на кого-нибудь обозлился?

— Не знаю…

— Да уж… В институт поступать будешь?

— Попробую. Отец говорит, мне на ветеринара надо учиться. Ягнят жалеть.

— Ну… это… он шутит так. Может, лучше на врача? Людей жалеть?

— Может. Я бы, наверное, хотел, но как мама скажет.

— Пантелей, тут самому надо решать. Ты отца с мамой, конечно, слушай, но тут точно самому надо решать. Баллов-то наберёшь?

— Наберу.

Учение Пантелею давалось легко. Прочитав вечером параграф, он мог утром выдать его почти дословно. Один раз глянув на формулу, он не только запоминал её, но и точно знал, где и как её применять. Плохие оценки он получал лишь за подсказки, в которых никому не мог отказать, или за то, что во время контрольной выполнял не свою, а чужую работу, а то и две-три. За это Пантелея в классе любили и не чурались его, как других отличников. Учителя же относились к нему осторожно, как к особо одарённому, но не совсем нормальному. Правда, ни под одну известную им категорию ненормальности Пантелей не подпадал. Зато они знали другое: когда некому мыть кабинет, дежурные сбежали, достаточно попросить Пантелея, и он вымоет так, что на следующий день надо будет снимать обувь на входе. Результаты ЕГЭ Пантелея перепроверяли раза три, потому как никто не верил, что он абсолютно по всем выбранным предметам наберёт высшие баллы. Потом директор вызвала родителей и о чём-то с ними долго беседовала. Пантелея в суть этого разговора не посвятили, а ему было, разумеется, всё равно. Правда, отец вдруг впервые посмотрел на него серьёзно и с интересом. Отец, который дослужился до высоких чинов в банке, особых надежд на сына, несмотря на его способности в учении, не возлагал, но директор сказала ему что-то такое, отчего он в одночасье поменял к нему своё отношение.

— Эх, телёнком тебя надо было назвать, а не Пантелеем, — сказал он во время той домашней беседы. — Кем будем быть, сынок? — с каламбуром спросил он. — Вообще-то я могу заплатить за любой вуз, в отряд космонавтов тебя устроить…

— Не надо на меня тратить такие деньги, — искренне испугался Пантелей, — я врачом хочу быть.

— Точно?

— Сашка сказал…

После этих слов отец взорвался так, что Пантелей потерял дар речи до полуночи, но впоследствии поступил он именно в медакадемию. Был первым в списке на бюджетное обучение. Как и в школе, он без труда впитывал потоки информации, не имел врагов, но не имел и друзей, кроме Сашки, который после недолгого пребывания на воле снова сел в тюрьму. На этот раз за мошенничество. Пантелей был единственным, кому Сажень писал письма, на которые Пантелей отвечал обстоятельно и подробно, не забывая отправлять другу посылки: немного одежды, сигареты, чай, кофе, консервы и обязательно чеснок. Наверное, поэтому за спиной у него шептались: «Этот тихоня — друг Саженя, крутой, а прикидывается». Но тихоня между тем без особого труда овладел латынью, а затем осилил и «высшую математику» медицины — анатомию. Физика и биохимия вообще были не в счёт. Правда, на экзаменах Пантелей не мог спокойно готовить свой ответ, если видел, что кто-то «парится» — то бишь не знает билета или вообще не готов. Он с радостью приходил на помощь, для этого достаточно было просящего взгляда. Благодаря ему в группе не было отчисленных за неуспеваемость. Друзей, правда, не появилось, но уважением за свою несовместимую с веком сим покладистость он пользовался повсеместно. Более того, обидеть Пантелея, оскорбить или, хуже того, унизить считалось дурным тоном, всё равно как издеваться над больным.

В академии Пантелей ещё раз «встретился» со своим небесным покровителем. Погруженный в учёбу с головой, он даже не знал, что в главном корпусе есть часовня, посвящённая святому целителю. Оказался там случайно, когда рядом с обозначенной крестом дверью одна из сокурсниц назначила ему свиданье. Не свиданье, конечно, в полном смысле, просто за свою улыбку и совместный поход на концерт рок-группы она ожидала от Пантелея написания центровой главы в своей практической работе. Причём в этот раз была именно её очередь обращаться за помощью к гению, ибо очередь жёстко регламентировалась жеребьёвкой, дабы не перегружать Пантелея, безотказность которого на курсе всё же оценили по достоинству. Ожидая её, Пантелей и заглянул в часовню, где замер, столкнувшись глаза в глаза с образом Пантелеимона. Он не смог бы никому и никогда объяснить, что с ним в этот момент происходило, но Пантелей впервые в жизни почувствовал, что он не один в этом странном, летящем по собственной воле в пропасть, мире. В этот момент время остановилось. У многих людей периодически возникает чувство метафизической связи с горним миром, и для этого вовсе не обязательно часами медитировать, важно просто не пройти мимо. Потеряв счёт минутам, Пантелей забыл об однокурснице Вале, и когда он вышел обратно в холл, она уже нервно нарезала по коридору круги, так и не догадавшись заглянуть в часовню. Зато с обидой заглянула ему в глаза, но тут же осеклась и вместо задуманного, заранее заготовленного, сказала совсем другое:

— Пантелейчик… у тебя такие глаза… Мне тебя поцеловать хочется.

— Из жалости? — вернулся в обыденность Пантелей.

— Не знаю, — честно призналась Валя, — но поцеловать хочется. Ты такой красивый оттуда вышел. Такой… ну не знаю, как сказать. У тебя есть девушка?

— Нет.

— Хочешь — я буду? — и смутилась. — Что? Некрасивая?

— Почему, очень красивая… Просто как-то неожиданно… Сначала же дружат.

— Тогда давай дружить. Сначала… — и теперь уже улыбнулась.

Вернувшись домой, Пантелей в интернете нашёл всё, что касалось святого целителя, и внимательно прочитал. Потом взял из родительской библиотеки ни разу не открытую Библию. Анатомия и лечебное дело отступили на второй план. Вместе с тем, Пантелей осознал, что в людей заложен совсем иной смысл, чем тот, который они определяют себе сами. Определяют, исходя из данной им свыше свободы. Свободы, которой ни у кого больше во вселенной нет. О своих «открытиях» он написал в тюрьму Саше, рассказал Вале и поговорил с отцом. Сашка ответил длинным, безграмотным, но честным письмом, о том, что на зоне его «окучивает» приезжающий батюшка, наставляя на путь истинный. И хотя говорит он всё правильно, Сашке «западло бить в церкви поклоны», но его очень удивило, что первым в рай за Христом должен был пойти разбойник. Потому Сашка надеялся, что его душа не совсем пропащая. «Не стрелял несчастных по темницам», защищал он себя есенинской строфой. Валя же насторожилась и спросила:

— Ты в монастырь у меня не уйдёшь?

— Я уже выбрал — я буду лечить людей. А хотелось бы исцелять.

— Есть разница?

— Лечить — это устранять последствия, а исцелять — это устранять причины, — пояснил Пантелей, и Валя посмотрела на него не просто с уважением, а так, словно перед ней открывался совсем иной человек.

Отец против нового познания сына ничего не имел. Мол, стояла на этом Россия тысячу лет, значит, в этом что-то было.

— Пап, Христос действительно воскрес, этому есть не только евангельские, но и исторические свидетельства. Даже Марфекант, который дал Иуде тридцать сребреников, об этом писал в «Палестинских древностях». И коллега мой — врач Пилата сириец Эйшу. Его, между прочим, не меньше Гиппократа почитали. А потом почему-то забыли…

Ключевой для отца стала последняя фраза. Он внимательно посмотрел на сына и сказал:

— Всех нас забудут…

— Пап, в том-то и дело, что Воскресение Христово — это путь в вечность, где никто никого не забудет!

— Может быть, кто его знает, — уклончиво ответил отец, — ты только на этом деле с катушек не сорвись. Лоб не расшиби. Нынешний мир жесток к тем, кто смотрит на него как на муляж. Вот у нас ведут речь об объединении всей банковской системы. Будет единая сеть…

— Один из признаков Апокалипсиса, — заметил Пантелей.

— Вслух не трещи! — оборвал отец. — Особенно в нашем доме, — и ушёл в другую комнату, и Пантелей снова переживал, что вдруг заставил отца нервничать.

В своём выпуске Пантелей был единственным, кого научный совет вуза сразу рекомендовал в клиническую ординатуру.

И в это утро Пантелей торопился именно в клинику.

Глава вторая

1

— Куда ты идёшь?

— Туда, куда ты меня определила.

— Куда?

— В милицию.

— Ты что, Олег Никонов, думаешь, они наведут порядок?

— Нет, Анна Бессонова, я думаю, у них там оружие, которое может попасть в любые руки, если там никого нет.

— Оружие? Зачем оно? — Анна остановилась, ей почему-то было всё труднее понимать железную логику этого не в меру спокойного человека.

— Обычно оружие для того, чтобы убивать. А в такой ситуации, — Олег тоже остановился, чтобы театрально развести в стороны руки, — оно просто так и просится в руки.

— И в твои тоже?

— Я уже настрелялся. — Олег двинулся дальше. Отвечал, не оглядываясь: — Но мне не хочется, чтобы какой-нибудь псих начал стрелять в тебя или в меня.

— Ты считаешь, сейчас самое главное — оружие? — Аня семенила, не успевая за его широким шагом.

— Просто я делаю то, что я умею делать. Вот ты, что ты умеешь делать?

— Я? — Аня снова остановилась, точно вопрос её застал врасплох на экзамене. — Я? Готовить умею…

— О! Значит, уже с голоду не помрём, — искренне обрадовался Олег, — будешь зампотыл.

— Кто?

— Человек, который отвечает за обеспечение армии.

— Армия, значит, будешь ты… — иронично отозвалась Аня.

— Да, непобедимая.

— Ты думаешь, в городе ещё кто-то есть?

— А ты думаешь — мы Адам и Ева?

— А ты думаешь о жене?

— И о дочери, — Олег остановился и посмотрел на Анну с вызовом.

— Извини, — потупилась девушка.

— Ничего, — успокоился он, повернулся и зашагал дальше.

В это время где-то по соседней улице промчалась машина.

— Значит, всё-таки не одни, — прокомментировал Олег, Анна же инстинктивно прижалась к его плечу.

— Мне страшно, — призналась она.

«Погасший» город, казалось, был таким же насторожённым, как эта пара на улице. Вся кирпично-бетонно-стеклянная геометрия, из которой вдруг выпотрошили звук, свет и тепло, очень быстро стала напоминать памятник древней цивилизации. Абсолютно беззвёздное, но словно подсвеченное светло-серым маревом небо добавляло пейзажу мистической безвестности. Когда они проходили мимо гостиницы, Олег не удержался и заглянул внутрь.

— Есть кто-нибудь? — спросил он темноту, в которой едва выступала стойка администратора. — Возможно, в номерах и есть люди. Кто-нибудь может просто спать, — ответил он сам себе.

— Пойдём отсюда, здесь жутко, — попросила Анна.

— Сейчас везде жутко, — напомнил Олег.

— Спасибо, Никонов, умеешь успокоить женщину.

— Извини, даже не подумал. Но, в конце концов, ты у меня зампотыл, значит, должна стойко переносить тяготы и лишения воинской службы.

Анна посмотрела на Олега с ироничным недоумением, но он этого не заметил.

— Надо попытаться, где это возможно, включить электричество.

— Чтобы было светло?

— Это во вторую очередь. В первую — холодильники. Уже завтра часть продуктов, особенно в промышленных холодильниках, может испортиться. А от этого зависит, сколько мы протянем.

— Я даже не подумала.

— Тоже мне, зампотыл. Готовить из чего будешь? Я, к примеру, уже есть хочу.

— Ты можешь есть в такой обстановке? Когда у тебя неизвестно куда пропали близкие?

— Могу, должен и буду, — сурово ответил Олег, — мне нужны силы, в том числе чтобы понять, что происходит, чтобы искать их.

В это время с другого конца улицы выбежала свора собак. Впереди — большим чёрным пятном — угадывался вожак. Завидев людей, он, а за ним и вся стая остановились. Но потом он резко бросился в сторону Олега и Анны.

— Назад, давай-ка быстрее назад в гостиницу! — скомандовал Никонов.

— Что? — растерялась Аня.

— Назад! Быстро! — он сначала подтолкнул её, а потом грубо дёрнул за руку.

Едва они успели закрыть за собой большие стеклянные двери, дюжина собачьих морд ткнулись в стекло. Они не рычали, не лаяли, но вид у них был явно недружелюбный.

— Что это? — не понимала Анна.

— Собаки, — процедил Олег, — как-то они рано одичали. Или чувствуют что-то? Вот почему оружие надо.

— Но они же на нас не напали?

— Может, хочешь выйти?

Анна испуганно промолчала.

— Надо было карабин из дома взять… Дурак, — отругал сам себя Никонов.

Собаки между тем, потолкавшись у закрытых дверей, так же неожиданно ринулись дальше по улице.

— Так и дикие звери могут прийти в город? — осенило вдруг Анну.

— Кто ж его знает… Давай-ка быстро, тут пару кварталов до ГРОВД осталось.

— Мне в тапочках бегать неудобно…

— Тьфу! — только сейчас вспомнил Олег, посмотрев на ноги спутницы. — Ну… как сможем.

— А если они вернутся?

— Если — не из нашей песни, — вспомнил армейскую прибаутку Никонов.

До ГРОВД они перемещались быстрым шагом — от подъезда к подъезду. Олег посматривал на мёртвые окна, надеясь различить там признаки жизни.

— Интересно, сколько нас здесь… осталось?.. Почему и для чего? Возможно, кто-то просто спит и даже не подозревает, что с миром что-то не так.

— Весёлое будет утро, — представила Анна.

Будка дежурного была вызывающе пуста.

Олег на всякий случай поднял трубки всех телефонов. Зуммера не было. Никонов со знанием дела стал всматриваться в плакаты на стенах.

— Темнотища. У них-то точно должно быть автономное питание.

— Что мы ищем?

— План эвакуации. Пожарный. По нему можно догадаться, где может быть оружейная комната.

— Да он обычно ближе к лестнице.

— Откуда такие познания?

— В больнице, в милиции, в администрациях всяких, везде, где приходится тупо сидеть и ждать, иногда ничего не остаётся, как бродить вдоль коридора или изучать план эвакуации…

— А ведь точно, — улыбнулся Олег.

В оружейной горел-таки дежурный свет, поэтому первое, что бросилось в глаза, — два старых навесных замка на сомкнутых арматурных дверях.

— Допотопно… — оценил Никонов. — Но желательно иметь ключи. Ань, я пока осмотрюсь, поднимись в дежурку, там где-нибудь — на стене, в столе — должна быть доска с ключами. Не поймёшь, что к чему, тащи всё сюда… Хорошо, что ещё здесь не закрыто, — он кивнул на мощную дверь, обитую металлом, которая вела в своеобразный предбанник, где они и стояли.

Аня послушно отправилась наверх. Но уже в коридоре без уверенного в себе Никонова почувствовала себя неуютно, если не сказать — жутко. Сама того не замечая, старалась не шаркать тапочками, словно какие-либо звуки могли вызвать из мрака монстров и чудовищ.

Ключницу нашла быстро и, как и предполагал Олег, не смогла в темноте разобрать надписи на бирках, просто свалила их в пустую пластиковую урну, что стояла рядом со столом дежурного.

— Моя милиция меня бережёт, сначала посадит, потом стережёт, — продекламировала всплывшую в памяти «народную мудрость».

Сказала, опять же, для того, чтобы отогнать собственный страх. И когда уже выходила, угловым зрением увидела за стеклянной входной дверью человеческий силуэт. Увидела и остолбенела от пронзившего до самых пяток ужаса. Как кролик под взглядом удава, не могла сдвинуться с места. По мере того как силуэт человека приобретал знакомые очертания, мистический трепет усиливался, и в конце концов Аня стала дрожать всем телом.

— Саша? Ефремов?.. — позвала-спросила она.

Фигура юноши за стеклом молчала. Она светилась изнутри мертвенно-серым светом, как и всё пространство на улице. Тот, кого она назвала Сашей, стоял за стеклом, не предпринимая никаких действий, и просто смотрел на неё. А может, и сквозь неё, потому что во взгляде не было никаких эмоций. Десятки фильмов ужасов, просмотренные в часы досуга, показались Ане в этот момент жалкой насмешкой.

— Саша… — ещё раз, но уже уверенно сказала она. — Что же это?

И стала медленно отступать в коридор, не в силах отвести взгляд от пронизывающих её глаз. Когда на плечи ей предупредительно и даже нежно легли руки Олега, который не удержался и пошёл следом, она истошно закричала.

— Это я, — пытался успокоить её Никонов, — я, смотри же, это я!

Вопль Ани точно клинок резал пустые коридоры, и Олег сначала вынужден был закрыть ладонями уши, а потом что есть мочи закричать навстречу:

— Ти-хо-о-о-о! — и только этот встречный крик, рывок воздуха — почти рот в рот — заставил её замолчать.

Но дрожать она при этом не перестала. Не дрожать даже, а содрогаться всем телом.

— Что случилось? — спросил Олег, сжимая её плечи.

— А? — она сама пыталась понять. — Там одноклассник.

— Ну и что? Где?

— Там, на улице, он смотрит на меня.

— Ну и пусть смотрит! Щас, разберёмся…

— Он умер.

— Как умер?

— Давно, в десятом классе. Он меня любил. А потом умер.

— Что ты несёшь?

— Он из-за меня покончил с собой.

— Вот как, — прищурился Никонов, как будто всё понял. — Пойдём. Ну? — он потянул её силой. — Живые страшнее мёртвых. Если только мёртвых не заминировали. Этому меня научили.

Анна не шла. Тогда он подхватил её на руки и вышел к дежурке. За стеклом никого не было.

— Ну? Где твой… одноклассник? Где тело, как говорят менты?

Анна осторожно посмотрела в сторону двери.

— Был, — сказала она. — Я точно видела. Я не сумасшедшая. Он стоял и смотрел мне в глаза.

— Был, — согласился Олег, — но куда-то ушёл. Не знаю, кто похож на твоего покойника, но это ещё раз убеждает меня в том, что нам пора за стволами. Ключи, я вижу, ты решила подать эстетично — в урне.

Неунывающий и грубый юмор Никонова немного успокоил Анну.

— Больше я без тебя никуда не пойду, — решила она.

— А в туалет? — парировал Олег.

— Будешь за дверью стоять.

Никонов хохотнул над такой перспективой:

— Блокпост? Армия на страже естественных потребностей населения…

В оружейной комнате Олег с заметным благоговением осмотрел весь арсенал. Похоже, не мог выбрать, что прихватить с собой. В результате взял АКС-74У и привычный «винторез». Немного подумал и положил в карманы ветровки пару гранат.

— Надо, чтобы никто сюда больше не зашёл, — сказал он сам себе, вставляя навесные замки в ушки. — Ключ надо от внешней двери, этой мощной железной. — Он внимательно порылся в урне с ключами. — От греха подальше…

— Ты как на войну собрался, — заметила Аня.

— Хрен его знает, чего ещё ждать, — вздохнул Олег.

Когда они вышли на улицу, ночь продолжала висеть над городом тёмно-серым маревом тумана, до утра оставалось часа три.

— Ты когда-нибудь на машине с мигалками ездила? — с наигранным задором спросил Олег Аню.

— Нет, а ты что, хочешь угнать милицейскую машину?

— Стоят без дела. Поедем. — Никонов стал ковыряться в дверном замке машины прихваченными со стола дежурного скрепками.

— У тебя что — есть навыки угонщика?

— Скорее — диверсанта…

Он был так увлечён этими навыками, что не сразу заметил, как от угла здания УВД отделились три фигуры с автоматами в руках. А когда заметил, то почти не раздумывал: зубами рванул чеку гранаты и кинул в их сторону. Уже на следующей секунде в броске обнял Аню, роняя её под себя, накрывая своим телом.

— Ложись! — хотя она уже еле дышала под ним.

Грохнул взрыв — и звук этот в пустом городе показался ему нелепым и неестественным. Таким, словно гром зимой, точно граната разорвалась где-то пусть и не в далёком, но параллельном мире.

— Ты что? — спросила напуганная Аня.

— Там они… — он стал потихоньку выдвигаться из-за колеса, подтягивая «винторез».

— Кто?

— Тс-с…

Выглянул, присмотрелся в оптику — только небольшая воронка и битые стёкла стоявших рядом машин.

— Да хоть одного зацепило бы… — уверенно прошептал он. — Испарились, что ли?

— Олег, там никого не было, — так же уверенно сказала Аня.

— Ну да, я их ни с кем не перепутаю. Никогда.

— Там никого не было, я как раз смотрела в ту сторону.

— Не может быть… Три бородача… Один тебя уже на мушку взял… — но теперь Никонов говорил уже неуверенно. Приподнялся на четвереньки, потом вдруг сделал бросок в сторону воронки, откатился за ближнюю берёзу, снова осмотрелся и, наконец, встал на ноги. Аня уже стояла и смотрела на него с недоумением.

— Олег, там никого не было.

Никонов сжал виски ладонями. Постоял так немного и потом направился к машине. Выбил прикладом боковое стекло и открыл дверцу.

— Значит, говоришь, ты мёртвого видела? — вдруг спросил он.

Аня сначала кивнула, потом пожала плечами.

— И я моджахедов видел, а ты нет…

Аня снова кивнула.

— Ты видишь — я не вижу, я вижу — ты не видишь, — сделал вывод Олег.

— Прежде чем что-нибудь взрывать или стрелять, спроси меня, — предложила Анна.

2

Подъехав к дому, Эньлай какое-то время не решался выйти из машины. Смотрел в тёмные окна своей квартиры и молился всем богам, чтобы Наташа и дети мирно спали. Он настолько убедил себя в этом, что боялся спугнуть идиллическую картину, рождённую воображением. Он заходит усталый домой, осторожно снимает обувь, чтобы никого не разбудить, на цыпочках проходит на кухню — выпить чаю, но чуткая Наташа, которая всё равно не спит — ждёт, появится за спиной, обнимет за плечи и спросит:

— Устал?

— Уже нет: ты рядом, — ответит Эньлай, словно повторит бессменный пароль.

— Я тебя покормлю…

— Лучше поцелуй, чтоб у меня глаза от удовольствия расширились, а то я узкоглазый с рождения.

— Я уже тебе сто раз говорила, что ты совсем не узкоглазый и на других китайцев почти не похож, ты русский китаец.

— Ну да, я же в России родился. Наверное, на меня русская природа так действует… и ты… Как тебя увидел, так и хожу с широко открытыми глазами.

Потом они вместе пройдут к детским кроватям, и Эньлай нежно, едва касаясь, поцелует каждого по очереди, а Наташа, с улыбкой Девы Марии, каждого перекрестит.

«Ведь это и есть счастье! — с каким-то кричащим надрывом думал Лю. — Чего ещё людям не хватает?!» И все эти годы Эньлай больше всего боялся одного: что начнётся какой-нибудь конфликт между Китаем и Россией. Он вдруг вспомнил, как часто между отцом и его другом-напарником Иваном Воропаевым разгорался за бутылкой водки спор. Не спор даже, потому как эмоций в нём не было, всё звучало ровно — как движок на наезженной дороге, скорее это походило на беседу двух слабослышащих.

— Вот, Мэй, скоро твои земляки попрут через границу, и тогда миру каюк.

— Мои земляки здесь.

— Ага, точно, уже миллионов десять здесь. Ещё полмиллиардика переселятся, и всё, можно и войну не начинать. Законы китайские установить, русских рабами объявить…

— Я в России родился!

— Только не говори мне, что Китай для тебя не родина.

— Родина. И Россия родина. И ты, Ваня, друг. Брат почти…

— Вот наплодились же…

— Мы не виноваты, что ваши женщины рожать не хотят. Наши хотят, но им не дают. Сам знаешь, какие там законы.

— Я иногда, Мэй, думаю, может, оно и к лучшему, что правительство наше ничего не делает… Кланы копят и копят, а народ превращается в дебильное стадо… Пошлое…

— Там — так же, — кивал Мэй в сторону востока.

— Ну, у вас иерархия, традиции…

— И здесь, у нас, — он выделял голосом, столбил это «у нас», — тоже, пока есть те, кто помнит, кто несёт крест народа, пока они есть — народ будет жить.

— Ваш-то будет… Вон вас сколько…

— Всевышний создал эту землю для всех.

— Ага, потому каждый может прийти в дом к соседу и заявить: это моё.

— Лучше пусть придёт добрый и рачительный сосед, чем злой враг. Сосед приходит, чтобы помочь. Если хозяин валяется пьяный и даже не следит за тем, что у него происходит во дворе…

— Это ты меня сейчас так алкоголиком назвал?

— Сам с тобой пью.

— Ага… Урод ты, Мэй…

— Ты же знаешь, что моё полное имя Цзымэй — «сын прекрасного», значит, я не могу быть уродом.

— А меня Иваном зовут, как дураков во всех русских сказках…

— Иваны в русских сказках не дураки, я читал, они бесхитростные.

— Лохи, короче, — с кривой ухмылкой уточнял Воропаев.

— Это уже сейчас придумали, чтобы унизить честных и бесхитростных людей…

— Ты, Мэй, Конфуций, Лао Цзы, блин, под всё свою китайскую мудрость подведёшь…

— Между прочим, Учитель (отец называл Конфуция Учителем во всех обстоятельствах) говорил, что смысл управления государством в том, чтобы было достаточно еды, достаточно оружия и было доверие народа.

— Ну да, — соглашался Иван, — оружием нас тыщу лет пытались взять, голодом морили, а теперь подорвали самое главное — доверие.

— Когда народ не верит, то не устоять, говорил Учитель.

— Выпьем за доверие, мудрый ты мой.

— Выпьем, Ван.

Они выпивали, обнимались, и разговор начинался по новому кругу:

— Когда ваши придут, назначишь меня министром торговли? — улыбался Иван.

— Ну ты же меня не назначил?

— Мэй, я не хочу сравнивать тебя с нашими министрами. Не хочу тебя оскорблять…

— Русский с китайцем братья навек, ты — человек, и я — человек, — рифмовал Мэй, и они наливали по новой.

— Как ты там говорил: жизнь человека состоит из маленьких радостей и больших неприятностей?

Эньлай замер, вспомнив эту излюбленную фразу отца. А что сегодня? Похоже, что это уже не большая неприятность. Это больше. «Всё, что можно исправить, — не беда», — часто повторял отец. Что нужно исправить, чтобы жизнь вернулась в прежнее русло? А в русле ли она была? — спросил бы, пожалуй, этот мир Конфуций. Или она неслась селевым потоком с гор, сметая всё на своём пути? А отец повторял за своим любимым мудрецом: «Единственная настоящая ошибка — не исправлять своих прошлых ошибок».

— Вы привезли лекарство от лейкемии? Помните, вы обещали?

Эньлай не попал ногой на очередную ступеньку, оступился и едва удержался на ногах. На лестничной площадке у его квартиры стояли женщина и девочка лет восьми. От неожиданности и неуместности такого вопроса в такое время его окатило волной страха и негодования одновременно. Лю хотел крикнуть в ответ что-нибудь типа «нашли время», но замер на предпоследней ступеньке. Он вспомнил эту женщину…

Ещё жив был отец. Эньлай тогда пытался доказать, что сам сможет вести собственное направление бизнеса. Кому доказать? Отец вроде не возражал… Самому себе, получается. Но в порыве получить всё и сразу, как это принято у молодых, Эньлай взялся за сомнительные проекты. К отцу давно подбирались странные личности из Поднебесной, которые наваливали ему древние рецепты от всех смертельных болезней. Отец отмахивался. И от цен их сумасшедших, и от панацей всех видов и замесов. Поначалу чурался их и Эньлай, но однажды ему принесли древний манускрипт, где действительно говорилось о чудодейственном лекарстве на основе растительного и животного сырья. И Эньлай поверил. У отца совета не спросил. Оплатил экспертизу историков и медицинских светил (которые, кстати, сами заинтересовались эликсиром) и сразу стал вкладывать в производство и рекламу. Продавали готовую продукцию как БАД — биологически активную добавку, но приписывали ей сказочные результаты. Сам Эньлай поверил в силу снадобья, которое назвали «Сердце Дракона», когда появились первые исцелённые. Мужчина победил рак желудка, женщина избавилась от артрита, другой мужчина снова обрёл мужскую силу, женился, и его жена уже беременна… Исцелённые приходили к нему, чтобы в буквальном смысле поклониться, попросить у Бога всяческих благ на его голову, их тут же подхватывали под белы-жёлты рученьки журналисты и множили славу о чудо-лекарстве. «Сердце Дракона» производили уже тоннами и сбывали тоннами. И Эньлай поверил во второй раз. Потом пришла эта женщина и сказала, что у неё нет денег на операцию по пересадке костного мозга, а очередь на бесплатную операцию не оставляет её дочери шансов. И Эньлай произнёс эту фразу: «Операция не понадобится, у нас есть лекарство, которое спасёт вашу дочь». Он даже дал несколько упаковок «Сердца Дракона» бесплатно. Дал и забыл… Лучше бы дал денег. Ведь были! Девочка умерла через месяц. Получилось так, что «Сердце Дракона» стимулировало рост лейкоцитов… Мать не подала на Эньлая в суд. Она только приходила каждый день в офис и просила лекарство… Для других детей. А Эньлай обещал его привезти. Он действительно искал его. Искал безуспешно. Позже он узнал, как его поставщики нанимали «исцелённых» и журналистов. Он отказался продавать «Сердце Дракона», но сердце матери спасти уже не мог, а снадобье теперь хорошо продавалось и без него. Мать девочки умерла через три месяца. А ещё через месяц отец и Иван погибли в авиакатастрофе, когда полетели частным рейсом на остров Хайнань отдыхать. Самолёт упал в залив Дракона… «Зло вернулось», — сказала мать. Самолётов тогда падало много, а ещё больше умирало людей от самых разных болезней, шли три или четыре войны, сливаясь в одну, но единственное, что интересовало людей, — цены и курсы валют. Эньлай не относился к людям, для которых прибыль важнее всего на свете. Изречение Конфуция на русском и китайском в кабинете отца так и осталось висеть, напоминая роду Лю, как надо вести дела: «Благородный человек знает только долг, низкий человек знает только выгоду». И отец часто повторял, когда Иван торопил его со сделками: «Благородный муж с достоинством ожидает велений Неба. Низкий человек суетливо поджидает удачу».

— Мы так без прибыли останемся, ожидая велений Неба, — отмахивался Иван.

Но старший Лю всегда оказывался прав. Небо к ним благоволило. Во всяком случае, до тех пор, пока они не сели в этот злосчастный самолёт.

Сломаться Эньлаю не позволила Наталья. Лю какое-то время запивал неисправимые ошибки по древнему русско-китайскому обычаю водкой. Смерть девочки и отца, полагал он, лишила его возможности что-то исправить. А Наталья продолжала говорить ему о том, что смерть — это всего-навсего ещё один переход. При этом брала себе в помощь всё того же Конфуция:

— Если мы так мало знаем о жизни, что можем мы знать о смерти? Я тебе ещё Лао Цзы напомню: «Побеждающий других силён, а побеждающий себя самого могуществен».

— Наташа, я устал от этих цитат, отец мне их повторял с раннего детства! Я виновен в смерти ребёнка! Понимаешь?

— Ты виновен в рождении ребёнка.

— Что?

— У нас будет ребёнок, а ты решил, что жизнь уже кончилась.

— Наталья Лю! — вдруг официально и с пафосом заговорил Эньлай.

— Наталья-лю-блю? — передразнила его по-русски жена.

— Наташа… Люблю…

Но вот теперь женщина и девочка стояли перед ним. Он с трудом преодолевал в себе желание потрогать призраки руками. Стал нелепо суетиться, вынимая связку ключей из кармана:

— Сейчас пройдём ко мне, пройдём в дом… — как будто там лежало лекарство.

И одновременно с чувством щемящей сердце безысходности понял — Наташи и детей дома нет. Их вообще нет в этом мире, который сложился вокруг, и теперь ещё надо понять, кто в этом мире призрак, а кто живой человек.

— Проходите, — Лю повернулся уже в прихожей, но в коридоре было пусто. — Ну да, а чего ещё ты ждал? — сказал он сам себе.

Не снимая обуви, прошёл на кухню. И там по старому русско-китайскому обычаю достал из холодильника бутылку водки. Небрежно наплескал себе в чайную кружку и, глотая с отвращением, выпил до дна. Зачем? Русское кино изобиловало подобными сценами, когда герои заливали всё, что происходит у них в душе, с мужественными суровыми лицами. Подошёл к зеркалу в прихожей и поймал себя на мысли, что его обрусевшее лицо мужественного вида не имело. Вернулся на кухню и налил ещё, склонился над чашкой, словно заговаривал водку. И только тогда услышал, как тикают настенные часы. В пронизывающей душу и разум тишине этот звук больше напоминал мину замедленного действия. Сколько ещё «тик-таков» до взрыва? Эньлай поднял глаза и долго смотрел на циферблат, пока смог совместить образ, звук и осознание происходящего в одну цепь — стрелки часов не двигались.

3

«Утро не наступало. После «Джонни Уокера» я проснулся буквально через час. Известная аксиома «сон алкоголика глубок, но краток» работала и на мне. Ну и правильно: я вообще не исключение из правил. Просто я знаю больше других. Намного больше. И не только знаю, но ещё интуитивно чувствую. Но я так и не смог воспользоваться своим знанием. Тут всё просто: идиоты и полудурки, напичканные информацией, которую они принимают за знания, строят адронный коллайдер; праведники идут путём святости и получают знания и свет через открытый парадный вход; а такие, как я, падают на дно, не в силах справиться с собственной избранностью, не чувствуя в себе сил хоть что-то исправить. Господь знал синопсис, но сценарий писало всё человечество, даже такие отбросы, как я… Моя динамическая реприза обертонит как с общей гармонией Всевышнего, так и с какофонией умирающего мира. Эх, как там пел любимый мною в юности Константин Никольский и группа «Воскресение»: «Я добрый, но добра не сделал никому». Но не то чтобы не пытался…

Да что я вам рассказываю! Вы — жертвы комфорта и, в лучшем случае, высшего образования — пустого набора символов, знаков, цифр, фактов — набора, необходимого, чтобы вписываться в систему. Чтобы в рамках определённой вам обществом клетки в зоо-человеко-парке якобы проявлять свою свободу и свои права. В главном же оставаясь ничтожным и глупым рабом этого мира. Я же не нашёл в себе сил вырваться из этого мира и просто ушёл на его окраину. Туда, где он соприкасается с тем, что у вас принято называть небытием. Хотя кто вам сказал, кроме ваших органов чувств, что ваше бытие — это бытие? Тут некоторые фантасты уже додумались до того, что всё человечество — это персонажи большой компьютерной игры. Вот только у кого в руках клавиатура, джойстик или что там ещё? А один фантаст вывел в модной на книжном рынке повести, что бог — это хакер. По такой логике получалось, что хакер проворонил вирусную атаку и теперь ему придётся вычистить, форматировать жёсткий диск. Он хотя и поставил антивирусную программу, благодаря которой можно было спасти почти всё, но вирусы, собственно, так вживались в здоровые файлы, что больные считали себя здоровыми. Иммунитет был только у тех, кто понимал, что окружающая действительность не более чем игра. Что реальность совсем не здесь. Остальные же заражались с упоением и размахом, подгоняя под своё изменённое состояние программу всей системы. Единственное, что теперь ещё мог попытаться сделать бог-хакер, — сохранить хотя бы часть информации. Не помню, чем кончился этот виртуальный апокалипсис, но главное, что удивило меня в этом тексте: хакер-творец так и не озадачился вопросом, кто же был автором вируса? И ни один персонаж в его масштабной игре не озадачился таким вопросом. Зло было виртуальным. Дальше масштабов игры игра не вышла. Мяч не улетал за пределы поля, футболисты забивали в свои ворота, у судьи в кармане были только красные карточки… Когда система начала рушиться, кто-то стал проклинать бездарного хакера, кто-то искать укромный уголок на жёстком диске, кто-то в отчаянном угаре поедать соплеменников, и только немногие оказались по ту сторону дисплея. Потому что уже давно были по ту сторону! На поле играли, игру судили, на трибунах сидели Михаилы Давыдовичи, а я в это время закапывал убитых игроков. Это уже я додумал. А чего ещё ждать от внуков Аристиппа?

Мир предавался гедонизму настолько, что перестал замечать, как с лица земли исчезают целые города. Главным для жующего и погрязшего в разврате большинства было, чтобы им не мешали предаваться удовольствиям. Иногда города исчезали по воле стихии, иногда благодаря налёту авиации, а потом дошло до «гуманных» точечных ракетных ударов. Мир в это время жрал, пил, спал, блудил… Даже жители тех городов, которым было суждено исчезнуть. С чего это началось? С бомбардировок Сербии и Черногории в 1999-м? С Ирака? Сколько уже воды утекло…через Босфор и Дарданеллы? Кто бы теперь нашёл на карте Царьград-Константинополь-Стамбул? Что там от него осталось? А ведь хитро придумали. Сначала новому мировому порядку не нужна стала православная Греция, на неё натравили Турцию. Не осталась в стороне Россия… А когда Израиль признал Палестину, казалось, в мире наступит мир и благополучие. А в обмен на это требовался всего-навсего небольшой кусочек земли в Иерусалиме — тот, на котором стояла Мечеть Скалы — Мечеть Омара. И США, наивно полагавшие себя мировым гегемоном… А Китай просто взял — и всех сделал. Почти…

Нет, не буду об этом. Ушёл я от всей этой политики. Даже красивые слова о создании мироустройства всего-навсего есть желание одних жрать больше, чем другие. И не надо тут Эпикура Дэвидом Пирсом передёргивать! Забейте себе своего Пирса… в заднюю биосферу. Старый грек Эпикур говорил: хочешь больших удовольствий, начни ограничивать себя.

Тьфу ты! Будто с Давыдовичем спорю. Накормить растущее население можно, растущую алчность накормить нельзя. «Тварь я дрожащая или право имею», не так ли, Фёдор Михайлович? Тварей не осталось, все — творцы! Творцы собственного счастья.

— Где вы? Ау? — я вывалился за дверь, туалет у меня там, да и загашник есть в холодной кладбищенской земле — бутылочка пшеничной. Раз Конец Света задерживается, мы его перепьём.

На кладбище было тихо. Здесь всегда тихо. Хорошо, что в последнее время почти не было медно-завывающего идиотизма — оркестров. Тихо… А сегодня тише, чем обычно. Спят ребята. Вот только тянуло откуда-то сероводородом. И не от клозета моего — с двумя окнами в Европу (так я их называл). Уж на что я не брезгливый, но, избавившись от переработанного кое-как «Джонни Уокера», я быстрее двинулся к тайнику, едва сдерживая рвотные порывы.

— Макарка! — позвал скрипучий баритон со скамейки у торца моей каморки.

— Для кого Макарка, а для кого и Макар Васильевич, — ответил я, всматриваясь в туманную серость нынешней ночи.

— Зазнался… Столько выпили вместе… — на скамейке сидел огромный негр с торчащими из-под пухлых губ кабаньими клыками.

— Для тебя, черномазый, уж точно Макар Васильевич.

— Не признал… — рыкнул потусторонний нубиец, и в глазах его полыхнули два зелёных костра, осветив кошачьи усы под широкими ноздрями.

— Ты не по адресу. У меня должна быть белая горячка, а ты — чёрная. Вали в Африку.

— Нетолерантно излагаешь, — осклабился папуас.

— Не знаю такого слова, — ответил я и потянулся к своему загашнику. Ужас, который всё-таки холодил спину, надо было срочно залить.

Чёрный бес хлопнул в свои огромные ладони, между ними сверкнула маленькая сизая молния, и из вспышки родился неплохо накрытый стол с напитками и закусками.

— Как ты любишь, — пригласил жестом бес.

— Я с вашим братом не пил и пить не буду, — держал я марку.

— Ой ли? — скривился бес так, что плющенный нос покрылся огромными морщинами. — Может, мне всех наших позвать, с кем ты в обнимку за столом сидел? Кому похабные анекдоты под запись рассказывал? Кому сквернословил? А?

— Чё надо? Раз миндальничаешь со мной, а не сразу всей ордой долбите, значит, надо чего-то. И это… запах выключи. А то блевану щас в твою немытую харю.

— На свою посмотри. А запах этот, между прочим, в основе всех парфюмерий лежит. Да ты присядь, Макар Васильевич, присядь. Не на сковородку ещё, на стул.

— Может, перекрестить тебя? — даже не знаю, у кого спросил.

— А сможешь? — нагло усомнился бес. — Рука-то под стакан да лопату заточена.

Я попробовал поднять правую руку, но её будто не было. Просто не было и всё.

— Не идёт? — участливо поинтересовался бес.

— Ну и как я с тобой тогда пить буду?

— Элементарно, — он покрутил кошачьими глазами, и ближняя ко мне бутылка поднялась в воздух, пробка со свистом улетела в кусты, сосуд наклонился, наплескав в бокал точные сто грамм. Стакан, в свою очередь, подлетел к губам и обходительно наклонился. — Не бойся, не палёная.

— Убери! Твою я пить не буду, если хочешь, чтоб я выпил, дай мне сходить за своей. Недалеко.

— Да она вся наша! Эта только что со склада! И вообще: ты должен хоть немного бояться! Ты в ужасе должен быть! Почему ты так спокоен?

— Потому что пьян, — честно и самодовольно улыбнулся я.

— Не зря ты поминал Эпикура. У тебя алкогольная атараксия…

Некоторая рассеянность ночного посетителя добавила мне уверенности, как наркомовские сто грамм. Бес был очень силён, но не всесилен. Что-то я должен был сделать… Что?

— Бери свою водку и садись.

После того как я налил себе в свой, что характерно, стакан и выпил, то почувствовал себя ещё более расслабленно и нагло спросил:

— Так чего тебе надо, дьявольское отродье?

— Твоё хамство может быть наказуемо, — предупредил бес.

— Если б ты мог, ты бы давно меня испепелил, — самоуверенно заявил я. — Могу себе представить вашу атаку…

— Не можешь! — рыкнул он так, что ураганным порывом пригнуло деревья вокруг и земля под ногами задрожала.

И это действительно было страшно. Если б я не был в средней стадии опьянения… А так, как он там выразился, алкогольная атараксия по системе: «а нам всё по…, хуже не будет». Хуже только, когда похмелиться нечем.

— Перестарались мы с тобой, — заметил он, несколько обмякнув, — ты как заспиртованный урод из кунсткамеры.

— От урода и слышу… Как хоть тебя зовут?

— Можешь называть меня Джалиб. Хотя это только одно из многих имён.

— Имя моё легион… — вспомнил я.

— Да знаем мы, что ты грамотный.

— Ну и что вам надо от грамотного алкаша?

— Нальём?

— Запросто.

— Да закуси ты огурцом. Уверяю, эта банка из магазина на окраине города.

— Уговорил, бесова душа. — Я не только захрустел маринованным огурцом, но и позволил себе отломить корку «бородинского».

— Ну? Нормально же?

— Вкусно. Только ты, Джалиб Люциферович, не усыпляй мою бдительность. Я ж понимаю, что система у вас простая: кнут и пряник. И сколько я тут перед тобой ни буду хорохориться, на твоём поле я всегда проиграю.

— Я, Макарушка, не обманывать тебя явился, — наклонился к столу бес, плеснул себе в бокал и даже выпил лишнюю, как поступают все заядлые собутыльники для поддержания откровенности. — Эти фокусы, как ты говоришь, для идиотов годятся. А их нынче, сам знаешь, плюнь в любую сторону — не промахнёшься. Я торговаться с тобой хочу.

— О как! Да мне хоть электронное бабло, хоть золото, хоть дворец — по барабану! Чипа-то нет!.. — я показал ему правую руку, а другой откинул волосы со лба.

— Да знаю, — поморщился он. — Вы, русские, особенные. Знаем мы про ваше добровольное чип-кодирование. Стал бы я тебе предлагать то, что уже давно цены не имеет.

— Ну и что тогда? — я откинулся в кресле, как хозяин положения.

— «Мастера и Маргариту» читал?

— В детстве. Автор-то у вас?

— Не твоего ума дело. Значит, читал?

— Дальше.

— Помнишь концовку. Про покой?

— Покой нам только снится… — вспомнил я какой-то лозунг из социалистического прошлого.

— У тебя будет свой остров. На нейтральной территории. Дом. Ты ни в чём не будешь нуждаться. Вечность! Вечность эта закончится тогда, когда сам ты этого пожелаешь… Сам!

— Другую книгу я тоже помню… Остановись, мгновенье, ты прекрасно, — прищурился я, ожидая подвоха.

— Слушай, бомж, не поминай Фауста, с тобой тоже приходится работать по индивидуальной программе.

— Как в солидной фирме, — иронично кивнул я.

— Солиднее не бывает. Хорошо, смотри! — он взмахнул своей огромной рукой, и длинные ногти, как у китайских принцесс, вспороли пространство серой ночи. В образовавшемся окне я увидел двухэтажный дом на берегу тихой бухты… Такой, о котором мечтал в юности, когда наивно полагал, что мои книги нужны моей стране. Ну, то, что мою давнюю мечту сканировали, — не удивительно. И хоть я не был готов к такому невербальному общению — удар выдержал, не подав и виду. Напротив, демонстративно плеснул себе ещё водки, выпил, ткнул вилкой в кусок сёмги… И поперхнулся. Дверь дома открылась, и на крыльцо вышла она. В прозрачном пеньюаре… Сладко потянулась навстречу заре… Такая, какая она была в безоблачной юности…

Сердце остановилось. Бес торжествовал победу, но не торопил события. Он дал мне насладиться этим чудным зрелищем.

Добрые пьяницы сентиментальны. Я, наверное, всё-таки добрый. Броня моей иронии и панцирь цинизма разлетелись на части, и я заплакал. Что я мог ещё… Видеть недосягаемую любовь всей своей жизни в расцвете и неувядаемой гармонии женственности и понимать, что сейчас мне предложат обменять душу на возможность прикоснуться к ней.

— Да нет, не душу, — сканировал бес, — и договора кровью не понадобится. Архаика, Макар. Всё в электронном виде. Совершенно небольшое и совершенно реальное дельце… Немного физического труда, к которому ты привык.

Джалиб не гасил видение, а я не мог отвести глаза. Я смотрел, как она спустилась к морю, одним движением сбросила пеньюар, отчего у меня чуть не выскочило перегруженное спиртом сердце, и медленно вошла в тихие воды залива… Да, красота её могла распалять страсть и сводить армии мужчин с ума, но красота её была божественна. Это Он её такой создал! Для каких-то только Ему ведомых целей. Может быть, для этой последней беседы.

— Может быть, — согласился с течением моей мысли бес, — создал так же, как и свободу воли. Выбор, ты знаешь, всегда за тобой.

Надо было как-то бороться. Как? Наконец-то вспомнил и со всей силой, которую ещё мог собрать, зашептал:

— Отче наш, Иже еси на небесех…

— Не парься, — только-то и поморщился бес, — из твоих уст — это всё равно что Бетховена на «Радио Шансон» включили.

— Что тебе нужно?

— Совсем немного. Надо, всего-навсего, отодвинуть несколько крестов с могил, которые я укажу.

— Всего-навсего… — беспомощно повторил я и поймал себя на мысли, что даже в слове «беспомощно» есть бес.

— Ну, некоторые каменные. Монолиты. Но ты справишься.

Значит, кресты на могилах не просто символ. Даже если под ним лежит нехристь, встать из-под креста он, она, оно не в силах. Я всегда думал, что могилы — это не просто хранилище. Это дверь. И открываться она может при разных обстоятельствах в обе стороны. А меня, стало быть, нанимают в привратники, в швейцары…

— Привратник — это поэтично, — согласился Джалиб, — ты же понимаешь: чему быть, того не миновать. У вас там в последней части Книги всё уже написано. К чему затягивать? Опять же — не согласишься ты, Макарушка, на таких царских условиях, — он кивнул на выходящую из моря, и дух у меня снова захватило, в голову ударила кровь, — мы с каким-нибудь бичом за флакон водки и пачку «Примы» сторгуемся.

— Если б могли сторговаться, ты бы меня тут не ублажал, — выдавил я, с усилием опуская глаза.

Мне хотелось её видеть. Видеть бесконечно. Пусть даже не прикасаться. Не разговаривать с ней. Просто видеть. Сидеть на этом берегу и смотреть, как она входит в лазурную гладь и, подобно Венере Боттичелли, выходит из моря. Что я готов был отдать за это тридцать лет назад? Всё! Абсолютно всё! Даже душу, потому что не знал её цены. Никто не предложил обмена.

— Ну? — поджимал бес.

— Гну, — только-то и мог ответить я.

— Я понимаю, что в моё честное слово ты не поверишь, но в Книге-то написано…

— Что этот залив может превратиться в огненное озеро, — вздохнул я.

— Данный пейзаж к этой вселенной никакого отношения не имеет. Что ты, как Иванушка-дурачок из русской сказки, ищешь, как выкрутиться и ещё приз при этом получить? — Джалиб явно начинал нервничать, правильнее сказать, беситься.

Одним взмахом руки он свернул видение. В глазах его снова засверкали молнии. Кошачьи усы встопорщились. Крылья африканского носа загуляли.

— Решай!

Если у человека нет сил, надо попросить их у Бога. В это я верил всегда. Душа свернулась в комочек и упала на самое дно сердца… Так, что эхо покатилось по гулкой пустоте сознания. Я зарыдал. У меня даже не слёзы, у меня ручьи полились из глаз.

— Господи, помоги!.. — крикнул я, сползая с кресла. — Господи, помоги!.. — стоя на коленях, я давился собственными рыданиями и просил последней защиты: — Господи, помоги, нет у меня больше сил! Господи, я всю жизнь прожил напрасно, но я Тобой создан! Помоги мне, Господи!.. Господи, прости и помоги!..

Со стороны города ударил колокол. Я знал его голос. Я не перепутал бы его ни с каким другим. Главный голос на колокольне у Храма Воскресения Христова. Мерно, удар за ударом, его мягкий бронзовый баритон рассеивал серое марево ночи. То, что с востока надвигалось на город, не совсем походило на обычное утро, но это было хоть какое-то подобие рассвета. А колокол пел и пел, и бес, мучивший меня, на глазах съёжился, сжался, буквально вспыхнул, точно головка спички, и, чмокнув всасывающим его пространством, исчез.

— Подумай, я вернусь… — услышал я последние слова Джалиба.

Колокол бил. И благовест, и набат. Обессиленный, я упал на родную кладбищенскую землю».

4

— Колокол! Бабушка, колокол! Слышишь?!

Галина Петровна не торопясь села в кровати, с любовью посмотрела на внучку.

— Да слышу, слышу. К заутрене, что ли, так рано? Вроде не так как-то…

Даша вскочила, стала открывать окно.

— Я же говорю: ночью что-то случилось. Точно тебе говорю. Во всём городе.

— Ну, если случилось, то уже случилось. Главное — мы с тобой на месте, сейчас чаю попьём, потом будем со всем разбираться.

— Рассвет-то какой-то необычный. Точно не рассвет, а марево.

Но Галина Петровна не смотрела в окно, а прислушивалась.

— Это не Феодосий звонит. Точно не Феодосий, — насторожилась она. — Неумёха какой-то звонит. Не поймёшь, набат или благовест. Скорее набат.

— Зачем?

— Если набат, значит, созывают всех.

— Мы туда пойдём?

— Чаю-то надо выпить. Не пост, поди.

— Ага, чаю, — усомнилась Даша, — электричества до сих пор нету. Газ, интересно, подают или нет? — Она чуть не вприпрыжку бросилась в ванную комнату. — Бабушка! — закричала оттуда. — И воды нету! Я как на улицу без душа пойду? Умыться и то нечем!

— Это у тебя нечем, — проворчала в ответ Галина Петровна, — а мы люди невзгодами учёные. У меня в бытовке нашей несколько пятилитровых бутылок набрано. И умыться, и готовить хватит. Там и эта, — наморщила лоб, вспоминая, — керосинка.

— Ты прямо как на случай войны…

— На всякий случай. Думала, грешным делом, китайцы до нас дойдут. А они, глянь, в другую сторону всей своей армадой попёрли. Ещё читала в журнале, помню, что сейчас должны всё решать небольшие мобильные части, а тут на тебе, выкуси — мобильные части по пять миллионов, да ещё и при ракетах, танках и самолётах. В наше-то время про китайскую армию анекдоты рассказывали…

— Баб, а почему они на нас не пошли?

— А зачем? У тебя глаза-то вроде не китайские, разуй ещё шире, коли не видишь. Их тут уже столько, что без войны победили. Хорошо, что ещё по нашим законам жили. Да крестились многие. Очень многие крестились. Они там победят, а здесь просто свою территорию объявят, и не пикнет никто.

— Вроде звонить перестали, — прислушалась Даша.

— Надо быстрее туда идти.

— Может, такси вызовем? Далеко ведь.

— А телефоны работают?

— Блин…

— Поди, в холодильнике всё разморозилось! — всполошилась Галина Петровна и хотела было пойти на кухню, но, поднявшись с кровати, пересеклась взглядом с глазами Спасителя.

— Лампадка погасла, — заметила она, — давай-ка помолимся…

— Давай, — обречённо вздохнула Даша.

Потом они наскоро попили чай со смородиновым листом. Причём обе веселились, осваивая керосинку, на которую поставили маленькую кастрюльку. Запасливая бабушка достала с антресолей несколько больших толстых свечей, зажгла пару в ванной, чтобы умыться не в полном мраке. Даша время от времени бегала к окну и докладывала:

— А людей-то нет. Я уже сколько смотрю: двух-трёх человек видела. К центру шли. Пешком. Машин вообще не слышно. Фигня какая-то…

— Только не ругайся, — морщилась бабушка, — чего бесов-то зазывать.

— А, бабуля, — отмахивалась внучка, — делать им больше нечего, как только за каждым моим словом бегать.

— А то и нечего! — строго пресекала Галина Петровна. — И бегать им не надо. Ты ляпнула, а они уже тут как тут, со своей книжкой…

— Ага, и стоят — записывают: чего там Даша Болотина сказала. Ну я им таких неологизмов напридумываю!..

— Не храбрись, дурочка, не понимаешь, с кем дело имеешь…

— Во, а сама ругаешься…

— Я же любя…

— На всё у тебя отговорки. Я-то чё сказала, «фигня» — не ругательное слово.

— Это как посмотреть. Фига-то, ты не знаешь будто, чего означает.

— Бабуля, ты мне своими нотациями весь мозг вынесешь…

— Было бы чего выносить…

— Ага, щас ты меня снова так хитро дурой назвала?

— Да ничего я тебя не называла. За речью следить надо…

— За светофорами следить надо…

— Они не горят, смотри-ка…

Так, препираясь, и шли по пустынной улице. Обе старались не обсуждать растущее с каждым шагом тревожное состояние.

— Ба-аб, — Даша потянула «а», чтобы придать значимость вопросу, — а папа действительно в Бога верил?

— Верил — даже не то слово. Он точно знал. У него научные доказательства были. И он говорил о них.

— И что, он все заповеди соблюдал?

— Ну… — приостановилась Галина Петровна, — праведником он не был, но за Истину готов был на всё.

— Потому его преследовали?

— Потому.

— Он не боялся?

— Боялся. Кто ж не боится? Но знание Истины даёт такую силу!

— А мама?

— А мама верила ему.

— Почему они меня к тебе отправили?

— Я уж сто раз тебе говорила — боялись за тебя. Для себя-то они всё решили, а ты должна была решить для себя.

— Я помню, когда маленькая была, папа пришёл домой и выпил целую бутылку водки…

— Ну, — вздохнула бабушка, — это по-русски… Он иной раз и две мог.

— Я спросила у мамы, зачем он так сделал, а она ответила: потому что он устал разговаривать со слепыми и глухими. Я тогда ничего не поняла… А папа… Он порой взрывался… Но потом успокаивался, обнимал меня, пытался мне что-то втолковать.

— Отходчивый…

— Ага… Я на него похожа?

— Похожа. Но лучше бы ты была похожа на свою терпеливую мать. Это для женщины важнее.

— Да ну! Не буду я всю жизнь поддакивать!

— Смотря чему.

— Да хоть чему!

— Опять начинаешь?

— Да не начинаю я ничего.

Обе замолчали. Даша демонстративно перешла на другую сторону улицы и вдруг сообразила, что в обычный день сделать это было бы непросто из-за потока машин. Бабушка шла впереди и что-то шептала себе под нос: то ли ругала внучку, то ли молилась. Возможность не разговаривать с Галиной Петровной Даша использовала для того, чтобы осматриваться. Она пыталась найти присутствие жизни за оконными занавесками домов, во дворах, в офисах… Совершенно внезапно услышала из проулка музыку. В известном ночном клубе бархатно ухал сабвуфер. Поверх «бум-бума» тараторил что-то через синтезатор певец.

— Ба-аб! Слышишь?!

— Чего?

— Музыку!

— Какую ещё музыку?

— Да вон — из клуба! Получается, у них и электричество есть.

— Да какую музыку, ничего не слышу! Вроде не глухая ещё.

— Да щас, узнаем, — Даша смело двинулась к дверям клуба.

— Даша! Стой! — спохватилась Галина Петровна.

— Чего — стой? — не оглядываясь, отмахнулась Даша. — Люди там.

— Ещё надо посмотреть, какие там люди.

— Вот и посмотрим.

— Стой, Даша.

Но Даша смело шагнула за двери клуба, не обратив внимания на то, что на входе не дежурят, как водится, плечистые охранники. Музыка в зале оглушала. У барной стойки толпился народ. В центре зала лениво «выламывалась» молодёжь.

— Как будто ничего не случилось… — сказала себе Даша.

— А что должно было случиться? — к ней тут же подошёл обаятельный молодой человек, чуть старше её.

— В городе пустота. Никого нет.

— Ну и что?

— А у вас что — праздник?

— Типа того… Что выпьешь?

— Меня бабушка ждёт.

— Бабушка не танцует?

— Не смешно.

— Не смешно, — согласился парень, — но пара глотков коктейля никому ещё не помешала. — Он аккуратно взял Дашу под локоток и легко повлёк к бару.

— Н-но… Мне правда некогда…

— Такая красивая девушка торопится?

— А что — торопятся только некрасивые? — успевала иронизировать Даша.

— «Маргариту», — попросил молодой человек у бармена, и тот тут же выставил на стойку коктейль, точно он был специально приготовлен заранее. Хитро подмигнул и переключился на других клиентов.

Даша не обратила на это никакого внимания. Механически приняла бокал из рук нового незнакомого и так же механически пригубила. После первого же глотка картина вокруг приобрела совсем иной вид. Танцующие, льнущие друг к другу пары перестали казаться «пиром во время чумы». Напротив, все окружающие вызывали чувство дружеской сопричастности. Софиты, цветомузыка, пляшущие лучи лазера и вспышки стробоскопов отражались в сознании уже не слепящим сумбуром, а подвижной мозаикой, в которую нужно было вставить своё тело. Как-то сразу поверилось в искренность и доброту этого мира. Никуда не нужно идти… Всё, что нужно, есть здесь.

— Меня зовут Фрутимер, — сказал юноша, увлекая Дашу в круг танцующих.

— Иностранец?

— Типа того…

— А как покороче? Фрутик?

— Зови, как тебе нравится, Даша…

— Я тебе не говорила своего имени.

— А я угадываю…

— Угадал.

Фрутимер приблизился, приобнял за талию, взгляд его нежно и ненавязчиво проникал в самую глубину. Он был необычайно красив. Кудрявые локоны до плеч, тонкий греческий нос, волнистые чувственные губы и огромные карие глаза. Юноша с полотен эпохи Ренессанса. Во всяком случае, сейчас этот стройный юноша казался Даше самым красивым, самым гармонично сложенным, и с ним хотелось остаться надолго, почти что навсегда. И праздник этот, казалось, будет продолжаться вечно.

— Тебе хорошо? — спросил Фрутимер, прижимая Дашу к себе ближе и ближе.

— Хорошо, — честно призналась Даша, — только имя у тебя странное.

— Если б меня звали Федя или Петя, я бы и выглядел соответственно. Так меня назвал отец.

— Кто он у тебя? Большой выдумщик? Оригинал?

— Самый большой.

— Это твоя вечеринка?

— Моя. Все вечеринки мои.

— Ты хочешь сказать, что и студенческая тусовка на прошлой неделе в кинотеатре «Космос» тоже твоя? Когда всё закончилось массовой дракой и поножовщиной…

— Вечеринка моя, драка — нет. Драку они сами захотели. Обязательно кто-нибудь напьётся и устроит дебош. Не умеют люди пребывать в лёгком и приятном состоянии праздника.

— Не умеют, — согласилась Даша. — А это так хорошо.

— Правда хорошо?

— Правда. Я бы всю жизнь лежала где-нибудь у моря на пляже… с любимым человеком…

Произнеся последнюю фразу, Даша попыталась найти в себе какой-то далёкий отзвук. Словосочетание «любимый человек» что-то для неё значило. Крутилось вокруг последней нерасслабленной мозговой извилины, но так и не могло проясниться, наполниться смыслом и образом.

— А со мной бы поехала?

— Поехала, — не задумываясь ответила Даша.

— Можно прямо сейчас.

— Можно…

Фрутимер взял её за руку, потянул вслед за собой к выходу, и Даша покорно и зачарованно пошла за ним. Вокруг одобрительно зашептались, девушки провожали её с завистью, и её охватило чувство гордости и лёгкого полёта — обманчивое чувство, когда беспомощно предаёшься на волю обстоятельств. Смотришь на всё сверху. Как бы. Сверху и пришлось упасть… Даша зацепилась на пороге и со всего маху шлёпнулась у самых дверей, после чего стала недоуменно смотреть вокруг, часто моргая слезящимися глазами.

Полумрачный зал был пуст. На барной стойке остались недопитые бокалы и рюмки. Музыка не звучала. Зато совсем рядом, над самым ухом, она услышала настойчивый, почти надрывный голос бабушки:

— …Бог мой, и уповаю на Него. Яко Той избавит тя от сети ловчи, и от словесе мятежна, плещма Своима осенит тя, и под криле Его надеешися, оружием обыдет тя истина Его…

— Ба-аб? — всхлипнула Даша. — Я так ушиблась!

— Сильнее надо было! — вставила Галина Петровна, но продолжала вычитывать псалом до конца: — Не убоишися от страха нощнаго, от стрелы, летящая во дни, от вещи, во тьме преходящия, от сряща и беса полуденнаго…

Невольно Даша встала рядом на колени и стала читать в голос с бабушкой, лицо её от осознания происшедшего покрылось мелкими капельками пота, она всем телом вздрагивала, и оттого громче бабушки причитала:

— …Воззовет ко Мне, и услышу его, с ним есмь в скорби, изму его и прославлю его, долготою дней исполню его и явлю ему спасение Мое.

Она никогда не заучивала наизусть псалмы, если и читала, то по книге или повторяла за бабулей, но сейчас ни разу не ошиблась даже в ударении.

Галина Петровна три раза осенила себя крестным знамением и только потом с тревогой посмотрела на внучку.

— С кем танцевала-то? — кивнула на пустой зал. — Я как вошла, так и поняла: крутит тебя. Сама с собой вальсируешь.

— С Фрутимером танцевала… — лицо Даши зарделось.

— От, бесовское имя! А ну давай поднимайся, пошли быстрее отсюда.

— Колокол не бьёт, — прислушалась Даша.

— Да с тех пор как не бьёт, так ты музыку и услышала, — сообщила Галина Петровна, — поднимайся, пойдём уже, пока ещё кто на нашу голову не навязался.

— Бабуль… Но ведь всё было так явственно…

— Ну так! — скривилась бабушка. — Они тебе ещё и не такое показать могут. Понравилось, что ли?

— Понравилось… — опустила голову Даша.

— Это за грехи мои…

— Почему за твои-то?

— Не твоего ума дело.

— Опять не моего?

— Ты сначала музыку слышать перестань и танцевать с… — бабушка не договорила, потому что у Даши от испуга и понимания глаза расширились. — Вот видишь, — обняла она внучку, — опять ругаемся.

— Не, баб, не ругаемся, — прижалась к ней Даша.

— Не ругаемся, — со вздохом согласилась Галина Петровна.

5

Михаил Давыдович понял, что его разбудил колокол. Он осторожно встал и подошёл к зеркалу, будто в нём можно было увидеть вчерашний день. В прежние времена его радовало сходство с поэтом Максимилианом Волошиным. Крупное лицо с окладистой бородой, которую он периодически превращал в шкиперскую. Бурные, волнистые волосы до плеч, как и положено человеку творческой профессии, мыслителю. В узком кругу он называл их «мои продолжения извилин». Но главное — это покатые бугры на мощном лбу и надбровные дуги. Всё это, как снегом, припорошено благородной сединой. «Энгельс отдыхает», — говорили о Михаиле Давыдовиче студенты, которые не знали, что ему больше нравится сходство с Волошиным. Да и Волошина-то из студентов мало кто знал.

— Синяков хоть нет, — порадовался своему отражению профессор.

Пока Михаил Давыдович пытался найти хоть какие-то запасы воды, чтобы умыться, колокол перестал бить. Плеская себе на руку из бутылки минеральной воды и размазывая её по лицу, профессор поразился наступившей тишине.

— Мёртвая, — разбил он её определением.

Но, только завершив умывание, он услышал из комнаты голоса. Сначала предположил, что включён или включился телевизор, но света в квартире по-прежнему не было.

— Разговорчики… — сказал он так, будто одёргивал нерадивых студентов на лекции.

Но разговорчики не прекратились. Судя по накалу страстей, в гостиной шёл научный спор. И когда Михаил Давыдович прислушался, то понял, что спорят о нём. Точнее, о том, что сделать с заслуженным профессором.

— Мы имеем полное право изъять профессора Дубинского! — требовал баритон.

— Изъять и предать экзекуции, — поддерживал дискант, похожий на голос шакала из знаменитого советского мультфильма «Маугли».

— Я вообще не понимаю, по какому праву его задерживают, — возмущался тенор.

— Я готова вступить в контакт, — предлагал грудной женский голос.

— Успеешь, — одёргивал её баритон.

— Покрошить ему мозги! — требовал дискант. — Его ждут ведущие сайентологи.

Вооружившись молотком для разделки отбивных, профессор на цыпочках двинулся в комнату. И почти не удивился, когда понял, что там никого нет. Единственным разумным объяснением происходящего было воздействие вчерашнего алкоголя.

— Хаббард сделает ему одитинг! — звучал тенор.

— Давайте сначала я ему всё сделаю… — томно предлагал женский голос.

— Дианетика! — надрывался дискант.

Профессор медленно начал сползать по стене в прихожей. И если бы не настойчивые удары в дверь, он окончательно потерял бы самообладание. С молотком наготове он подошёл и заглянул в дверной глазок, держа молоток в состоянии замаха, словно мог кого-то ударить через стальной лист.

— Кто? — Михаилу Давыдовичу едва удалось выдавить из себя испуганный шёпот.

— Открывай, это я, твой демон-хранитель, — послышался из-за двери знакомый голос Макара.

— Макар, а это точно ты? — усомнился профессор, но заметил, что голоса в комнате стихли.

— Нет, не точно. Но у тебя есть единственный шанс не остаться один на один со своими страхами. Они уже пришли к тебе? — язвительно спросил Макар.

Последняя фраза подействовала на профессора отрезвляюще, он открыл дверь левой рукой, правой продолжая держать молоток над головой. Макар, увидев такую картину, с порога взял его ладонью за подбородок и саркастически произнёс:

— Бедный Йорик!

— Я слышал голоса… — начал рассказывать Михаил Давыдович.

— А я видел, — обрубил его Макар.

— Но ты-то у нас… Ты-то… Ты же почти святоша! — недоумевал профессор.

— Почём тебе знать, какие меня грехи душат? — сузил глаза Макар, бесцеремонно оттолкнул Михаила Давыдовича в сторону и шагнул в квартиру. — Выпить есть?

— Ты же знаешь, я в добрые дни с утра не пью…

— А кто тебе сказал, что сегодня добрый день?

— Н-ну… — не нашёлся что ответить профессор.

— Впрочем, я тут в ближайшем гастрономе прихватил, — Макар достал из-за пазухи бутылку коньяка. — Надо по-быстрому хлопнуть, а потом идти к храму.

— Гастроном работает?

— Нет, но витрину уже кто-то разбил. Мародёры.

— И ты в этом участвовал?

— Я взял себе пол-литра общенародной собственности. Уверяю тебя, никто не хватится. Милиция не приедет.

— Что происходит, Макар?

— То, чего мы так долго ждали.

— Социалистическая революция, — вспомнил Ленина Михаил Давыдович.

— Да ты, батенька, совсем умом тронулся, — оценил состояние друга Макар. — Конец Света происходит.

— Да, я вот и смотрю, света нет, — профессор пощёлкал выключателем на стенке.

— Так, — угрюмо вздохнул гость, — давай-ка рюмки, а то ты так и будешь бредить… Завтра с тобой будет бессмысленно о чём-то говорить…

— Меня, между прочим, хотели доставить к Хаббарду! — спохватился вдруг Михаил Давыдович.

— К Хаббарду Люциферовичу? — иронично уточнил Макар. — Ты… это… не те книжки в детстве читал. Читал бы, что ли, Фрэнсиса Коллинза…

— Я только Уилки помню. «Женщина в белом», «Лунный камень».

— Уилки все помнят, кто с букварём знаком. А я тебе про Фрэнсиса толкую, который геном человека расшифровал.

— А-а… геном… И чего он?

— Он написал книгу «Доказательство Бога». Для таких, как ты, идиотов, — Макар разлил по рюмкам и протянул одну Михаилу Давыдовичу.

— Ты всё время меня оскорбляешь! — попытался обидеться профессор.

— Ты, в свои критические дни, чего только не делаешь, я же тебя не попрекаю, — невозмутимо ответил Макар и выпил. — Давай, — кивнул он на рюмку, — делай, кто-то ведь звонил в колокол. Явно не Хемингуэй.

— Кто знает, — задумчиво отёр губы Михаил Давыдович после выпитого, — значит, и к тебе приходили?

— Приходили. Да собирайся ты!

— Это правда, что Конец Света?

— Я так думаю, сегодня в полночь…

— Я спал как убитый…

— Тем лучше.

— И кто звонил в колокол?

— Я понимаю так, тот, кто хочет спасти этот мир. Меня, во всяком случае, правильнее сказать, мою душу, этот дилетант-звонарь спас.

— Дилетант?

— Ну да… Я так и не понял: набат или благовест.

— Это имеет значение?

— Для тебя — нет! — Макар начал терять терпение. — Давыдыч, ты бы штаны-то надел! Рубаху какую-нибудь. Некогда мне тебе всё объяснять, я же тебе не по одному разу уже втолковывал, ветхозаветный ты мой!

— Ты же знаешь, Макар, я многое забываю. Завтра могу и не вспомнить, — примирительно сказал профессор.

— Не хрен было добро со злом смешивать, — ухмыльнулся Макар.

— Щас… Минуту… Если я надену джинсы?

— Да хоть юбку шотландскую! — взорвался-таки Макар и налил ещё по одной рюмке. — Вчера ты готов был вообще без штанов ходить, ради проявления свободы.

— Ну, не напоминай, — взмолился Михаил Давыдович.

— Без меня где нужно напомнят.

— Фрэнсис Коллинз, говоришь? — вспомнил вдруг профессор, застёгивая молнию на ширинке. — А где можно взять эту книгу? Он что — с научной точки зрения писал?

— Раньше надо было читать. Пошли. А! Рюмки возьми. И шоколадка вон лежит.

6

Пантелей из-за «врождённой» рассеянности несколько раз включал электрический чайник, пока не понял, что электричества нет, хотя до этого имел дело с тёмным туалетом и ванной, но там всё списал на одновременно перегоревшие лампочки. В двухэтажном особняке, который благодаря успешной карьере удалось выстроить отцу, Пантелей за пару лет так до конца и не разобрался со множеством тумблеров, включателей, сенсоров и прочей техникой, призванной обеспечить жильцам максимальный комфорт. В каждой комнате валялись дистанционные пульты, усеянные кнопками. С их помощью можно было открывать и закрывать жалюзи, приглушать свет, если он ярок, и наоборот, включать и выключать всю бытовую технику, выводить картинки с камер внешнего наблюдения на плазменные панели телевизоров, вызывать домработницу и кухарку… и много ещё чего, чем Пантелей почти никогда не пользовался. Но в это утро всё оказалось грудой микросхем и пластмассы. К родителям Пантелей не поднялся, отец обычно уходил раньше, а мать могла спать до обеда. Она давно уже не работала.

Во дворе пришлось столкнуться с ещё одной проблемой. Уже сидя в заведённом «Х-trail», Пантелей безуспешно пытался открыть с пульта ворота. С трудом понял, как быть с механизмом, который обеспечивал их открытие без электричества. Выехав из двора, остановил машину. Думая о своих пациентах, он совершенно не видел и не чувствовал странности этого утра. Он и остановился за воротами потому, что обычно ему приходилось ждать значительной паузы в потоке автомобилей, прежде чем он сможет вывернуть на трассу. Сегодня она была пуста. Почти… Если не считать стоявших поодаль с включёнными фарами машин.

Пантелей заглушил двигатель и вышел на улицу. Утренний воздух показался ему сладковатым. В книгах он наталкивался на фразу «воздух был неподвижен» или «недвижен», но представлял себе это несколько по-другому. Нынешний воздух в буквальном смысле висел. Или, можно сказать, был нарисован — как на картине. Он был осязаем, но осязаем именно какой-то своей искусственностью. Чахлые придорожные ели и осины в таком эфире вообще превратились в бутафорию. Изумрудность травы отдавала сталью. Сладость, наполнявшая воздух, уж очень напоминала кладбищенскую. Главное, что вдруг стало совершенно непонятным, — время года. И было ни жарко, ни холодно — было никак. Никакая погода никакого времени года…

— Пациенты! — стукнул себя по лбу Пантелей и снова прыгнул за руль.

Прежде чем он повернул ключ зажигания, услышал первый удар колокола. «Событие, что ли, какое? Или я праздник просмотрел?» Но раздумывать об этом было некогда. Он непривычно (для себя самого) быстро и уверенно помчался по пустынным улицам, объезжая стоявшие как попало автомобили. Наверное, следовало бы подумать о применении нейтронной бомбы или прислушаться к неожиданно оглушающему шелесту шин собственного автомобиля, но Пантелей не обращал на это никакого внимания и в который раз прогонял в уме утренний обход. У Нины Петровны УЗИ, у Алисы Антоновны надо посмотреть анализ по Зимницкому…

В больницу вбежал со стороны приёмного отделения, и опять же — не удивился, не увидев на посту охранника. Проскочил было мимо поста первичного осмотра, но вдруг замер, поняв, что его догнал чей-то стон. Вернулся и оторопел: в абсолютно пустом кабинете, скрючившись на кушетке, плакал мальчик лет пяти.

— Малыш, а где все?

Но в ответ мальчик только разрыдался так, что ответить уже не мог. Пантелей подбежал к телефону, потом к селектору — всё молчало. Суетливо перебрал записи и бумаги приёмного отделения, на глаза попался анализ крови Серёжи Есенина пяти лет.

— Тебя Серёжей зовут?

Услышав своё имя, мальчик едва кивнул, продолжая прижимать колени к подбородку и плакать. Пантелей робко погладил его по вьющимся соломенным завиткам:

— Есенин, фамилия, как у поэта…

— Я знаю, меня в честь него назвали, — наконец малыш смог говорить.

— Животик болит?

— Да.

— А где все?

— Сначала все были, а потом исчезли.

— Как исчезли?

— Просто. Я испугался очень, и свет погас, а мне больно очень.

— Тебе надо операцию делать, а то перитонит будет, — сообщил Пантелей, но скорее всего самому себе.

— Операцию? — испугался Серёжа.

— Ну да, ты же мужчина, должен понимать. Если её не сделать… — Пантелей опять растерялся, подыскивая слова.

— Я умру, — опередил его Серёжа, и ярко-голубые глаза мальчика снова наполнились слезами. — И мама исчезла, — всхлипывая, сказал он, отчего было непонятно, что его больше тяготит: возможность смерти или потеря мамы.

— Нет, не умрёшь. Сейчас я тебя покачу вот на той каталке в операционную…

— А вы доктор?

— Ага.

— Детский?

— Человеческий, — нашёлся Пантелей, вспомнив старушек в своём отделении.

— А вы сможете?

— Ещё как!

— А вы меня усыпите?

— Можно и не усыплять, если ты не будешь бояться…

— Я не знаю.

В операционной было пусто и гулко.

— Есть кто?

«О-о-о», — покатились нолики эха по кафельным стенам. Пантелей ринулся к стеклянным шкафам с медикаментами и, открыв первый, беспомощно развёл руками. Нужны были сёстры, анестезиолог, нужен был хоть кто-то, и, опасаясь напугать мальчика, он шёпотом взмолился:

— Господи, ну пошли мне кого-нибудь!

А когда повернулся к каталке, то увидел, как над мальчиком склонился невесть откуда взявшийся старик в ослепительно-белом халате.

— Сейчас, Серёженька, мы тебя с дядей Пантелеймоном перенесём и животик твой быстро вылечим. Вот, держи образок. Это Богородица, она поможет. А большую иконку мы вот туда поставим…

— Вы кто? — не удивился Пантелей всему, кроме прозвучавшего по-гречески собственного имени.

— Хирург, здесь нужен хирург. Дело несложное, но надо торопиться. Будете ассистировать.

— Нам бы лапароскопию…

— Зачем, и так всё видно.

— Думаете, гангренозный?

— Вижу… — старик повернулся лицом к Пантелею.

Благородные, удивительно правильные черты лица, окаймлённые сединой. Лицо старика показалось Пантелею до щемящей боли знакомым, но память молчала. Особенно поразили внимательные… но слепые глаза. То, что они слепые, Пантелей понял сразу.

— Вы… простите…

— То, что нужно, я вижу, — опередил-успокоил старик. — Вам же нужна была помощь? Давайте поторопимся…

— Больше врачей в больнице нет? — сам себя озадачил Пантелей.

— Нет, — отрезал старик. — Готовьте инструменты. Вы-то ведь всё видите…

— Не всё… — Пантелей вдруг оторопел от внезапного прозрения — памятник, виденный им в Красноярске возле больницы: — Вы похожи на архиепископа Луку Войно-Ясенецкого. Только без митры… сейчас.

— Похож? Ну и хорошо. Давайте начнём, помолясь. Серёжа, умеешь молиться?

Глава третья

1

Когда Олег спустился с колокольни, на площади перед храмом уже стояли несколько десятков человек. Аня сидела на мраморном крыльце с отсутствующим взглядом. Люди почти не разговаривали между собой, обменивались короткими фразами о ситуации в том или ином районе, делали предположения, но, когда на крыльце появился Олег, замолчали, как по команде. Никонов быстро сообразил, что никакого алгоритма «высшего выбора» по оставшимся или хотя бы пришедшим к храму вывести нельзя. Кроме разве что полного отсутствия детей младше семи лет. Публика была, как говорится, разношёрстная. Радовало одно — люди уже, видимо, пережили свои истерики и ночные блуждания, ни одного агрессивного взора Никонов пока не заметил. Ничего, кроме ожидания.

— Значит, это всё-таки война? — спросил явный интеллигент в первом ряду, кивая на оружие.

— Никто не знает, — ответил Олег, — думаю, нет.

— Тогда зачем вам оружие? — прищурился интеллигент.

— Я солдат, у меня должно быть оружие, — спокойно ответил Никонов, — другое дело — понадобится оно мне или нет.

— Для чего в колокол-то звонил? — спросила миловидная старушка, к которой прижималась молодая девушка.

— А разве на Руси не так принято?

— Так вы знаете, что произошло?

— Что нам делать?

— Сколько нам осталось жить?

— Где наши близкие?

Вопросы посыпались один за другим, и площадь заполнилась гулким ропотом, который становился угрожающим, словно Никонов был виноват во всём, что произошло.

— Тихо, граждане! — крикнул Никонов, и люди послушно замолчали.

Человек с оружием был похож если не на руководителя, то хотя бы на вожака.

— Нам нужно запустить системы жизнеобеспечения, какие возможно. Нам нужно обеспечить порядок. И главное: нам нужно понять, что мы должны делать. Главное: что бы ни случилось дальше, мы должны жить и, если придётся, то и умереть людьми. — Никонов сжал цевьё автомата, будто это был самый важный аргумент, но никто не возражал. — Надо понять, что происходит. Может, это эхо той войны, которая, казалось, была в стороне от нас, может… Может, найдётся среди нас кто-то, у кого хотя бы есть какие-то предположения. Наверное, все, не сговариваясь, подумали сегодня про Конец Света…

— Это не Конец Света, — перебил его стоявший чуть поодаль крупный мужчина в камуфляже и бёрцах. Вместо оружия на плече у него была совковая лопата. Да и длинные волосы до плеч, небритое испитое лицо говорили о том, что он не имеет отношения к военным, хотя сначала факту камуфляжа Никонов обрадовался. Да и силушки у этого алкаша, похоже, не занимать.

Рядом с ним топтался с ноги на ногу встревоженный круглолицый и краснолицый бородач. Он буквально отшатнулся от своего товарища и возмущённо спросил:

— Как так? Макар? Ты же мне всю дорогу доказывал, что это Конец Света!

— Это не совсем Конец Света. Я бы употребил здесь слово «почти»…

— Вы что, специалист по этому вопросу? — подозрительно прищурился Никонов.

— Не похож? — с вызовом ответил Макар.

            — Слышь, мужик, кончай пургу гнать, вояка порядок хочет навести, а ты нам тут опиум для народа толкаешь! — это крикнул парень, сидевший на капоте своего джипа. — Надо всё поделить. И баб тоже. Надо посчитать их. И мужиков посчитать, которые ещё чего-то могут. Которые не могут, пусть улицы подметают. Будет порядок, — он едко хохотнул, слегка задрав голову, обнажив испещрённое татуировками горло.

Заметив, что никто его не поддержал, более того, многие смотрели на него с осуждением, он сменил улыбку на оскал:

— Чё вылупились, олени долбаные? Говорят же вам, жить и умирать надо по-человечески. А господь вам что завещал? Плодитесь и размножайтесь. Самое время восполнять потери. А? Не так?! — Он смотрел на всех едко и презрительно, словно перед ним были жалкие рабы, и никто ему не отвечал. — Кошечка, эй, на крылечке, — позвал он Анну, — тебе в тапочках не холодно? Пойдём ко мне, я тебе каждый пальчик отдельно прогрею. А?! Пойдём?! Или ты будешь у этого солдафона на ать-два всё делать? Будешь по команде — лежать, ать-два! Ноги раздвинь — ать-два!..

— Заткнись, — наконец не выдержал Никонов.

— Сам увянь, — парень спокойно достал из-под мышки пистолет, — ты не думай, что ты один тут крутой… — но договорить он не успел, выстрел из «винтореза» прошил ему руку, пистолет упал на мраморные плиты.

— Сука! Ты чё, гоблин! Я ж тебя!.. — потянулся за оружием левой рукой, но второй выстрел отбросил его под колёса машины и заставил замолчать.

— Всякий, кто будет представлять опасность для общества, будет уничтожен, — с металлом в голосе сказал Олег.

— А я думал, мне работы уже не будет, — хрипло прокомментировал Макар.

— Это вы будете решать, кто представляет опасность для общества? — тихо, но уверенно спросил всё тот же интеллигент.

— Сейчас, если вы заметили, решать было некогда. Но я готов ответить за каждый свой поступок. Могу отдать один ствол вам, — Никонов в подтверждение сказанного скинул с плеча «Калашников» и протянул его мужчине.

— Не надо, — отстранился тот, — просто начинать со стрельбы — не самое лучшее, чтобы, как вы сказали, — по-человечески…

— Да успокойтесь вы, я его не убил, прострелил руки. Щас придёт в себя. Если кому-то хочется оказать первую помощь — пожалуйста. Но мне бы хотелось дослушать вас, — Олег кивнул на Макара. — Выйдите сюда.

— Иди-иди, — подтолкнул товарища Михаил Давыдович, — будешь помощником… — и шёпотом добавил, — Пиночета или генерала Франко.

— Давыдыч, ты сегодня добрый, но по-прежнему дурак, — покачал растрёпанной головой Макар.

— Я думаю, здесь ещё не все, — обвёл взглядом толпу Макар, поднявшись на крыльцо. — Надо собрать всех.

— Зачем?

— Что это даст?

— Перепись, что ли?

— Мы же от чипов отказались, так теперь нас так пересчитать хотят?

Макар терпеливо дождался, когда предположения утихнут.

— Нам надо найти праведников, — уверенно сказал он.

— Что?

— Кого?

— Праведников?!

— Откуда?

— В монастырях-то уже не сыскать…

— Раз мы живы, значит, они есть, — Макар ещё раз внимательно прошёл взглядом по лицам. И почти все опускали глаза: — Есть, но не здесь…

Все, кроме Галины Петровны, которая выдержала его взгляд и спросила сама:

— А ты-то кто будешь?

— Я? — Макар заметно растерялся, но быстро нашёлся: — Я наблюдатель. Не праведник, это точно. Я — могильщик. Кладбищенский смотритель.

— А теперь индивидуально мне и остальным желающим тоже объясни: почему это не совсем Конец Света? — запоздало возмутился Михаил Давыдович.

— Потому что мёртвые — не встали.

Макар произнёс эту фразу так, что на какое-то время над площадью повисла тишина.

— Думаю, сегодня многие уже столкнулись с тем, что сами себе объяснить не могут. У каждого, как у гоголевского Вакулы, свой чёрт за спиной. Или я не прав? — Макар выдержал победную паузу. — Всю жизнь я собирал признаки и предсказания о Конце Света. Я прочитал несколько толкований Апокалипсиса Иоанна Богослова. Скажу честно, я не знаю, что произошло сегодня ночью, но уверен в другом — что-то очень важное зависит от каждого из нас. Может, сейчас где-то на Земле, в таком же полувымершем городе также стоят друг перед другом последние люди и пытаются понять Замысел…

— Да это опять религиозная пропаганда! У нас свободная страна! Мы, скорее всего, столкнулись с психотропным оружием!.. — Макара перебил высокий мужчина в дорогом костюме. — Надоело это мракобесие…

И снова загудели то тут, то там:

— Да точно — оружие…

— Инопланетяне…

— Китаёзы всё-таки напали…

— Мы ж пол-Европы остановили…

— Коллайдер опять запустили…

Олег в это время сходил к джипу, подобрал пистолет и перевязал раненного им парня с помощью аптечки, которую нашёл в машине. Макар терпеливо ждал, когда все выговорятся. Но люди замолчали, когда на крыльцо снова поднялся Никонов.

— Ваша жена умирала от рака, — обратился Макар к своему оппоненту, — а вы, оставив её одну в больнице, уже предавались любовным утехам с молодой подругой. Священник, который исповедовал вашу супругу перед смертью, упрекнул вас в этом, может, поэтому вам теперь везде мерещится религиозная пропаганда?

— Не твоё собачье дело! — сорвался мужчина.

— Дела у меня не собачьи…

— Тебе-то откуда известно?

— Я хоронил твою жену…

— И что, она сама тебе об этом рассказала? Из гроба прошептала?

— Прошептала. Я знаю язык усопших. Но я тебя не упрекать сюда вышел. Не мне тебя судить. Просто — хотя бы задумайся о том, что ты здесь стоишь только потому, что она там молится за тебя…

— Вот только не надо, — мужчину буквально кривило и ломало, — не надо мне тут на совесть давить… Ты, наверное, вообще некрофил!

— В другое время я бы тебя уже зарыл, — сказал сквозь зубы Макар.

— Может, мы всё-таки выслушаем его до конца?! — предложил Никонов. — Во всяком случае, у него есть хоть какое-то объяснение…

— Дайте сказать Макару, он, между прочим, любого академика за пояс заткнёт, — поддержал Михаил Давыдович. — Он добрый человек, просто вы его не знаете!

— Так, может, он мне дочь вернёт? — с издёвкой спросила слегка поддатая женщина.

— Это… не по моей части, — вздохнул Макар. — Я только хранитель. Но выпить с вами не откажусь. Вы же этим заливаете боль?

В этот момент к воротам храма подкатил ещё один джип. Из него выпрыгнул молодой человек в белом халате, озадаченно посмотрел на всех и крикнул:

— Что вы тут стоите?! Там в больнице беспомощные люди! За ними надо ухаживать, их надо кормить! А я один! Не могу же я каждый раз просить архиепископа Луку помогать!

— Ну вот, — улыбнулся без всякой иронии Макар, — кажется, первый праведник уже нашёлся.

2

«Эник, проснись. Эник, тебе надо идти. Иди к храму, Эник», — голос Натальи был где-то совсем рядом. Ласково шептал на ухо. И Эньлаю хотелось дотянуться до него. Провести подушечками пальцев по любимой чуть вздёрнутой верхней Наташиной губе, по носику-курносику… А ещё должны прибежать дети. Они всегда прибегают утром, чтобы забраться к родителям под одеяло. Ваня и Вася залезают каждый со своего края, а Люлюська просто прыгает сверху и начинает тискать то мать, то отца. Эньлай потянулся к Наталье, рука сорвалась с кухонного стола, и он всем телом соскользнул на пол. Пробуждение было настолько неожиданным и пугающим, что Эньлай тут же попытался вскочить, но со всего маху ударился головой о столешницу и снова опустился на пол, обнимая руками голову.

Это был только краткий сон. Но голос Наташи продолжал звучать где-то рядом, даже не поймёшь: внутри или отовсюду: «Эник, тебе надо идти…» Кажется, бил колокол, вспомнил Эньлай. Значит, там кто-то есть. Эньлай поднялся, с отвращением посмотрел на водочную бутылку, достал из холодильника минеральную воду и долго пил прямо из горлышка. Потом подошёл к зеркалу и начал усиленно расчёсывать слежавшийся ёжик волос. Почему-то вспомнил, как только что приехавшие в Россию китайцы утверждают, что все русские на одно лицо, а русские, в свою очередь, то же самое говорят о китайцах. Сам Лю настолько привык к русским лицам, что как раз соплеменники казались ему одинаковыми. А уж мерилом женской красоты независимо от роста, полноты, расы, цвета кожи и ещё чего угодно для него была Наталья.

«Эник, тебе надо идти…» Придумала же уменьшительно-ласкательное. Как она умела образно говорить! «Эник, ты задумчивый, как иероглиф…» Или когда обижалась на что-нибудь: «Лю, ты меня не з-лю-кай…» И как она могла полюбить такого? — в очередной раз озадачился Эньлай перед зеркалом.

Когда Лю подъехал к храмовой площади, какой-то мужчина, увешанный оружием, судя по всему, раздавал поручения усталым испуганным людям. Значит, в городе люди оставались.

— О, только косоглазых нам не хватало… — эту фразу произнёс парень, который сидел, привалившись к колесу тонированного джипа. Обе руки у него были перевязаны, а на всё происходящее он смотрел с откровенным пренебрежением, даже ненавистью.

Эньлай не обратил на его слова никакого внимания, а сразу подошёл к тому, который показался ему старшим.

— Что тут происходит? — спросил он.

Никонов посмотрел на него внимательно и лишь потом ответил:

— Что? Пытаемся жить, пока не поймём главное.

— Что главное?

— Для чего мы здесь остались.

— По-моему, важнее понять, где наши близкие.

— Одно другому не мешает.

— И что вы делаете?

— Каждый будет заниматься своим делом. Электрики будут смотреть, что можно сделать для подачи энергии, пекари — печь хлеб, врачи — лечить… Вы кто по профессии?

— Я коммерсант. Торгую БАДами.

— Чем?

— Биологически активными добавками.

— А-а, — разочарованно потянул Никонов. — Меня зовут Олег.

— Эньлай, но можно проще — Лю. И можно на «ты». Мне кажется, не время миндальничать.

— Что ты ещё умеешь делать, кроме как продавать БАДы, Эньлай?

— Всё.

— Мощное заявление.

— Я действительно умею многое. К примеру, даже водить самолёт.

— А попроще?

— Могу — готовить. Могу — стрелять, — Лю кивнул на автомат. — Могу — лечить. У меня вообще-то медицинское, фармацевтическое образование. Второе, правда…

— Отлично, у нас в больнице люди. Там один врач на всех. Интересный парнишка. Не в себе. Надо будет ему помогать. А то он утверждает, что ему помогают Ангелы и святые.

— Может быть, — согласился Эньлай.

— И вот ещё что: на улицах надо быть осторожнее. Собаки как-то быстро одичали, кое-кто видел диких животных. Пока только лося и лису, но кто знает…

— А оружие — только у тебя? — Лю вопросительно прищурился, и его глаза превратились в две узких линии.

— Пока только у меня. Надо будет, дадим и тебе.

— Кто вообще остался?

— Никакой видимой закономерности нет, — задумчиво ответил Никонов, — но твёрдо можно сказать одно: нет ни одного человека, у которого все были бы дома. Мы решили тут собираться каждое утро…

— А ты уверен, что все, кто есть вокруг, — это те, за кого себя выдают? Что они вообще есть?

От такого вопроса Никонов растерялся. Он ещё раз пробежался взглядом по тем немногим, кто ещё оставался на площади, словно таким образом можно было ответить на вопрос Эньлая.

— Я об этом не думал, — тихо признался Олег. — Похоже, тебя тоже посещали?..

— Да.

— Кто-то из прошлого?

— Как голос совести.

— М-да… Закурить есть?

— Я не курю…

— Я тоже… Бросил. Казалось бы, давно. А теперь — будто вчера.

— Увезёшь этого, — Олег указал на парня у джипа, — в больницу.

— Кто его?

— Я подстрелил.

— За что?

— Он перепутал наш город с местами не столь отдалёнными. И у него было оружие.

— Понятно.

— Тут каждый остался со своими какими-то странностями…

— Наташа говорила: свои скелеты в шкафу.

— Какая Наташа?

— Жена.

— А у меня Ксения говорила: свои тараканы.

Оба понимающе переглянулись.

— Ты крещёный китаец? — спросил вдруг Олег.

— Да. Не знаю только, насколько я верующий.

— Многие китайцы крестились, особенно когда война началась…

— А она и не кончалась последние двести лет. Думаешь — это Конец Света?

— Тут без меня специалисты по этому вопросу есть. Макар зовут.

— Священник?

— Нет, могильщик.

— Могильщик?

— Ну да, с лопатой не расстаётся. Как повар с ложкой.

— Как ты с автоматом?

— Ну да… Если бы был священник, всё было бы понятнее. Я так думаю.

— Значит, это ты бил в колокол?

— Я.

— А в храм кто-нибудь догадался зайти?

— Да вроде одна бабулька с внучкой туда пошли. Да Макар этот с каким-то профессором следом за ними.

— Мне тоже надо. Наташа сказала.

— Как сказала? — удивился Никонов.

— Я спал, а голос её слышал.

— А-а… Пойдём вместе. Аня, пойдём.

— Это кто? — тихо спросил Эньлай.

— Соседка, ночью насмотрелась, до сих пор не может в себя прийти.

Олег уверенно пошёл впереди, но у дверей Воскресенского собора растерялся — вспомнил об оружии. Эньлай быстро сообразил, что его тяготит: вроде в храм с оружием нельзя, с другой стороны — не факт, что его можно оставить на пороге или вообще где-то оставить.

— Казаки с оружием, кажется, ходили, — то ли придумал, то ли действительно вспомнил откуда-то Лю.

— Священников нет, замечания никто не сделает, — подбодрил сам себя Никонов и потянул тяжёлую, обитую гравированной бронзой дверь.

— Господи, что это? — замер он на пороге.

3

«Помнится, у Канта самое большее удивление и благоговение вызывали звёздное небо и нравственный закон в себе. Нравственный закон — это, надо понимать, голос совести. Я тоже начинал со звёздного неба. Наверное, каждый это проходил: летней ночью обратиться в эту усыпанную мирами пропасть и понять себя песчинкой, затерянной в космосе. Понять, что всё это не могло возникнуть само по себе. Звёздное небо и книги. Библиотеки тоже напоминали мне о Вселенной. Выстроившиеся на полке миры… Неужели я когда-то терял время на Канта? И мне совсем чуть-чуть оставалось до Давыдовича… Так и представляю себя на кафедре с горящими от всезнания глазами:

— Рай уготован всем, товарищи! Регулярные рейсы будет осуществлять авиакомпания «Армагеддон»! В полёте всем будут выданы труды Блаватской…

Кем я тогда был? Пифагором, чувствующим свою отчуждённость от этого мира? Ощущавшим свою душу как часть нетленного и запертого в бренном теле, в ограниченном человеческом сознании? А ведь, если подумать, он чувствовал свою душу частью божественного. Пифагор, Платон, Аристотель… Да, скромный Аристотель, который полагал, что каждый человек может только открыть свою маленькую часть мироздания. Аристотель, который отдалял Бога от человечества в вечное и неизменное, не имеющее интереса к происходящему здесь… Пифагор, Сократ, Платон, Аристотель… все они вернулись на землю и остались на земле. А я бродил отчуждённо по томам накопленных знаний и терялся в играх чужого сознания, сам себя захлопывал между пожелтевшими страницами давно не переиздаваемых книг.

Я так отвлёкся от материального, что забыл о той, которая могла затмить собой всё. Наверное, с моим упорством и рвением, я мог бы добиться её. Не без труда, но мог бы. Её не интересовали деньги, её не интересовали блага, она ждала любви. И она ждала меня… Я всё попробовал: суму нищего, оружие воина, уединение философа, но упустил её. В этом мире не бывает совпадений. Совпадение — слово из лексикона идиотов. И я точно знаю, что она была послана мне, чтобы спасаться вместе, а я предавался ложному мудрствованию. И, в конце концов, она уехала. А я так и остался между Церковью и миром ждать Конца Света. А нужно-то было? А нужно было апостольской простоты. И с чем я приду? Мученики покажут свои раны, праведники — свои подвиги, а что покажу я? Пустые бутылки и сомнения? Боль, которую я не смог победить? Так ведь знаю почему. Упования на помощь Божию имел мало, а себя любил больше меры. Хоть и писали святые отцы, что не следует ждать от людей последних времён подвигов, а хотя бы — терпения, но моего терпения едва хватало.

Да о чём я? Кому? Тебе-то, читатель, я понимаю, горяченького подавай. Ты же хочешь знать, как происходит завершение этого мира. Вы все либо боялись Конца Света, либо не верили в него, полагаясь на разрушительный прогресс и ослеплённый гордыней человеческий разум. И чего вы боялись больше всего? Вы боялись, что прервётся ваш комфорт. Что рассыплются ваши уютные мирки. И когда кругом уже всё рушилось — то ураган, то цунами, то землетрясения, то пожары, сметающие на своём пути города и селения, — вам это не было уроком. Потому как — не со мной. А со мной такого произойти не может. Это, кстати, для России характерно. Россия большая. Всегда кажется, что до нас не докатится. И уже когда в новостях не сообщали о природном катаклизме или очередной катастрофе, то новости казались скучными. «Ни о чём» — по-моему, так вы говорили. И вот, вы боялись, что этот мир растущего комфорта прервётся. Конец Света вы полагали небытием, даже не пытаясь узнать, что за ним Новая Земля и Новое Небо. И главное — смерти больше не будет. Не будет смерти, которая забрала у меня любовь…

Нет, я не был параноиком. Просто в моей голове чётко откладывались пророчества. Я совершенно спокойно полагал, что Наполеона справедливо считали Антихристом (и ему тоже пришло в ум восстановить храм Соломона), а уж во время гражданской войны в России у людей были все основания считать, что это и есть конец всего. Вот Вторую мировую войну большинство православных считало войной во спасение. СССР нёс самые большие потери, а вокруг возрождалась вера. Но в конце двадцатого века что-то окончательно надломилось. А уж в новом тысячелетии апостасия была налицо. И только в России многие люди ходили в храмы, крестили детей и с тревогой смотрели на распад этого мира.

С одной стороны, шли процессы глобализации, с другой — затаившаяся война прикидывалась локальными конфликтами, прощупывала слабые места, чтобы найти разлом и вырваться наружу. И как ни старалась Россия оставаться в стороне, но Хартленд (сердце мира — так называют в геополитике Евразию) был лакомым куском для всех, да и не желавшие окончательно вымирать русские оставались лучшими солдатами в мире. Залитая грязью либерализма и распущенности, проданная и преданная, Россия продолжала оставаться последней незадутой свечой Бога на этом погрузившемся во мрак разврата шаре. И такие, как Никонов, не раздумывая, шли умирать за Россию. Те же, кто выживал, возвращались, чтобы получать жалкие ветеранские льготы. Что говорить, с какой помпой в начале третьего тысячелетия наконец-то обеспечили квартирами ветеранов Великой Отечественной… Господи, какой это был позор и стыд!

Признаки Конца Света, спрашиваете вы? Основных можно назвать пять: первый — разрушительная война, второй — возрождение России и восстановление в ней православной монархии, третий — объединение большинства государств и выборы единого правителя, который впоследствии будет сначала объявлен монархом, но сам тоже не забудет объявить себя богом, четвёртый — восстановление храма Соломона в Иерусалиме, где и будет проходить венчание на царство всемирно избранного Антихриста, пятый — пророки Енох и Илия спустятся с неба, дабы обличать Антихриста, и будут убиты…

Да, три дня все эти CNN и ВВС транслировали тела убитых пророков. Ликующие толпы рядом. Испуганные лица правоверных иудеев, которые смогли распознать в новом правителе клонированного сына дьявола, и бесконечные обещания накормить весь мир и обеспечить всем безопасность. Три дня в каждой новостной подборке. Они полагали, что тела будут клевать вороны и стервятники, раздирать собаки и шакалы, но ни одна тварь не посмела подойти. Только безумные беснующиеся толпы. И как быстро пропала картинка, когда абсолютно ясное небо потрескалось, как стекло, от ветвистой молнии, и ослепительно белые лучи упали на грудь праведников, и они стали подниматься над окровавленной землёй. Как всегда, технические неполадки. Истина в телевизор не вмещается.

Я всё ждал, когда антихристовы орды хлынут на Россию. Каждый раз считал присоединившиеся добровольно и завоёванные им страны. Но, похоже, православной России, пусть и ослабленной, пусть и заражённой вирусом неверия и тленом мира сего, он боялся. И боялся двигавшейся во все стороны огромной китайской армии. Как когда-то Гитлера, весь этот ушлый мир пытался направить орды Гога и Магога на Россию. Но Китаю незачем было переходить нашу границу. Китайцы и так уже жили по обеим сторонам. Причём те, которые жили в России, с большой вероятностью пошли бы её защищать, потому что здесь получили то, чего не могла дать им Поднебесная. Мудрости наследников Мао Цзе Дуна и Дэн Сяо Пина хватило трезво оценить ситуацию и выбрать другие векторы движения. Да и эти «проклятые русские ракеты», которые так и не успели до конца распилить, никому не давали покоя. Русские ракеты оказались-таки лучшими. А ещё — миф о неведомом русском оружии… Его боялись все, и никто не знал, есть ли оно на самом деле. Я думаю, что Россия продолжала держаться на таких людях, как Никонов, да молитвами не предавшихся золотому тельцу монахов и священников.

Всё-таки русскому народу нужна одна голова, а не парламент. Вот и сегодня: все, кто пришёл на храмовую площадь, без всякого голосования выбрали майора Никонова мэром несуществующего города. Ну, не мэром, но каким-то главным. Надолго ли? Когда явит себя местный антихрист? Дьявол всегда подсовывает альтернативу… Никонова выбрали не мэром, скорее, командиром… А меня, грешного, его заместителем. Поручили мне сверять происходящее с теми самыми пророчествами. Тут думаешь, как с похмелья не сдохнуть, а тебе предлагают примерить пророчества на затерянный в тайге сибирский городок. Раньше надо было… Что я им мог сказать: я вдруг вспомнил Иоиля, который ещё за пятьсот лет до Христа предупреждал, что в последние дни Бог изольёт Духа Своего на всякую плоть, и множество людей смогут слышать Слово Божие так же непосредственно, как слышат Его избранные мужи Господни — пророки. Эти дни будут сопровождаться знамениями вселенского масштаба, солнце померкнет и луна обратится в кровь. И всякий, кто призовёт имя Господне, — спасётся. Избранные, которые будут спасены в День Господень, — это те, кто обратится к Богу Израилеву и призовёт имя Господне.

— Вы слышите Глас Божий? — спросил я их.

Скептическая тишина была мне ответом, да сказал кто-то: «Вроде он пьян», и Давыдыч без обиняков поддержал: «Он всегда пьян, но это не мешает ему обыгрывать меня в шахматы».

И что я им мог сказать? Что апостол Пётр считал пророчество Иоиля сбывшимся на апостолах? А тьма, поглотившая мир, — это тьма над Голгофой во время Распятия? Я им говорил про Иоиля, чтобы каждый из них слушал, а не полагался на кого-то. В новостях не скажут: вот, грядёт Царство Божие. Точно не скажут.

И тогда я крикнул им словами Исаии:

— Рыдайте, ибо день Господа близок, идёт как разрушительная сила от Всемогущего.

— Сколько же можно!

— Опять гореть в аду!

— Ты доброго чего скажи!

— Что он может сказать доброго, он могильщик…

И тогда я прочитал им то, что помнил из пророка наизусть: Он будет судить бедных по правде, и дела страдальцев земли решать по истине; и жезлом уст Своих поразит землю, и духом уст Своих убьёт нечестивого. И будет препоясанием чресл Его правда, и препоясанием бёдр Его — истина. Тогда волк будет жить вместе с ягнёнком, и барс будет лежать вместе с козлёнком; и телёнок, и молодой лев, и вол будут вместе, и малое дитя будет водить их. И корова будет пастись с медведицею, и детёныши их будут лежать вместе, и лев, как вол, будет есть солому. И младенец будет играть над норою аспида, и дитя протянет руку свою на гнездо змеи. Не будут делать зла и вреда на всей святой горе Моей, ибо земля будет наполнена ведением Господа, как воды наполняют море… (Ис.11, 4-9).

— Ну прямо рай какой-то, — скривился интеллигент, который один знал, что ему делать и как правильно жить.

Но стоявшая рядом женщина с простым и открытым лицом спросила:

— Что же делать?

И я ответил:

— Тысячи лет прошли с тех пор, как пророк Исайя обратился к людям. Видимо, мало что изменилось, потому что так это похоже на наш мир: И когда вы простираете руки ваши, Я закрываю от вас очи Мои; и когда вы умножаете моления ваши, Я не слышу: ваши руки полны крови. Омойтесь, очиститесь; удалите злые деяния ваши от очей Моих; перестаньте делать зло; научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетённого, защищайте сироту, вступайтесь за вдову. Тогда придите — и рассудим, говорит Господь. Если будут грехи ваши, как багряное, — как снег убелю; если будут красны, как пурпур, — как волну убелю. Если захотите и послушаетесь, то будете вкушать блага земли; если же отречётесь и будете упорствовать, то меч пожрёт вас: ибо уста Господни говорят. Как сделалась блудницею верная столица, исполненная правосудия! Правда обитала в ней, а теперь — убийцы. Серебро твоё стало изгарью, вино твоё испорчено водою; князья твои — законопреступники и сообщники воров; все они любят подарки и гоняются за мздою; не защищают сироты, и дело вдовы не доходит до них (Ис.1, 15-23).

— О! Как про Москву, — вставил кто-то…

— Да нет, про Вашингтон!

— Иерусалим…

Но я продолжал:

 — Посему говорит Господь, Господь Саваоф, Сильный Израилев: о, удовлетворю Я Себя над противниками Моими и отмщу врагам Моим! И обращу на тебя руку Мою и, как в щёлочи, очищу с тебя примесь, и отделю от тебя всё свинцовое; и опять буду поставлять тебе судей, как прежде, и советников, как вначале; тогда будут говорить о тебе: «город правды, столица верная». Сион спасётся правосудием, и обратившиеся сыны его — правдою; всем же отступникам и грешникам — погибель, и оставившие Господа истребятся. Они будут постыжены за дубравы, которые столь вожделенны для вас, и посрамлены за сады, которые вы избрали себе; ибо вы будете, как дуб, которого лист опал, и как сад, в котором нет воды. И сильный будет отрепьем, и дело его — искрою; и будут гореть вместе, — и никто не потушит (Ис.1, 24-31).

— Ну тогда скажи, что по-твоему идёт не так, не по сценарию? — спросил дотошный дядька в робе.

— Я не читал сценарий. Автор поделился им частично устами Спасителя и через пророков. С моей точки зрения, в России апокалипсис не достиг апогея. Хотя всё к тому шло. Бионавигационные чипы ставили добровольно, по желанию. Пока. А должно было быть в обязательном порядке. Ну, и я уже сказал — мёртвые не встали.

— Так что же нам делать?

— Молиться! — ответила за меня благообразная старушка и потянула за руку к воротам храма великовозрастную внучку.

— Научитесь делать добро, ищите правды, спасайте угнетённого, защищайте сироту, вступайтесь за вдову… — добавил я словами пророка.

— Да мы тут теперь все вдовы, — махнула рукой усталая женщина.

— Пока что из всех нас по словам пророка действовал только этот парнишка-врач.

— Ну так давайте организовывать жизнь, если её сколько-то осталось, — предложил работяга.

И все переключились на Никонова.

— А в магазинах брать что-то можно? Без денег? — поинтересовалась усталая женщина.

— Можно, — ответил Никонов, — но важнее подумать о том, как сохранить хотя бы часть продуктов. Холодильники… Сейчас электрики посмотрят, попытаются что-нибудь сделать… Ещё надо попробовать добраться до соседних городов. Водители с сопровождающими выедут пока в двух направлениях…

Какое-то время мы с Давыдычем помогали ему составлять списки. Получалось, что среди пришедших в это утро сюда не было ни одного человека с чипами, не было ни одного человека ненужной профессии — экономиста, юриста, а если были чиновники, то основной их профессией была, скажем, профессия строителя или инженера. Говоря проще, всех можно было для чего-то задействовать. Из пустословов и пустоделов был разве что Давыдыч.

А потом я увидел свет из открытых дверей Воскресенского храма…»

4

— Пойдём-ка в храм, — тихо позвала Дашу Галина Петровна, — пойдём, — и потянула за руку.

— Баб, надо тут знать, что делать.

— Тут без нас разведут, а там на Господа будем полагаться.

— Баб, ну реальные дела делать надо!

— Вон, — повела головой бабушка, — реальных сколько, а молиться кто будет?

— Ну…баб…

— Так ты идёшь или нет? — Галина Петровна уже готова была отпустить Дашину руку и пойти одна. — Может, ещё с кем потанцуешь?

— Иду, иду, — обиженная напоминанием Даша послушно двинулась за ней.

В этот раз Галина Петровна не ограничилась троекратным крестным знамением, а встала на колени и зашептала «Царю Небесный, Утешителю…».

В порыве её не было ничего показного. Даша, хоть и встала рядом, но не могла сосредоточиться, и потому то и дело оглядывалась на людей, толпившихся у колокольни.

Потом они вошли, и Даша заметила, как уверенная в себе бабушка растерялась в гулкой пустоте. Смотрела то на образ Спасителя, то на Матерь Божию, достала из кармана плаща маленький молитвослов и стала его листать, щурясь и прикладывая к языку указательный палец. Достала зажигалку, подошла к подсвечнику, но не решилась зажечь свечи и огарки, которые в нём стояли. Двинулась к одной из лампад, но замерла на полпути и снова беспомощно посмотрела на Спасителя. Потом, вздохнув, в простоте своей попросила:

— Господи, да не знаю я, что делать! Ты укажи, Ты направь! Куда мне грешной разуметь, что тут происходит и какое в том вразумление… Господи, Иисусе Христе, Сыне Божий, молитв ради Пречистым Твоея Матере, преподобных и богоносных отец наших и всех святых помилуй нас. Аминь.

Даша сначала даже не поняла, что произошло. Механически, вслед за бабушкой опустилась на колени. Все лампады и свечи зажглись одновременно. И не с хоров, а откуда-то из-под самого купола многоголосно зазвучало:

— Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный…

Полифония, гармония, полёт голосов в этом пении были такие, что умиление и покой охватывали душу, и она начинала существовать в теле совершенно обособленной сущностью. Даже, можно сказать, со своим собственным сознанием.

— Бабушка, что это? — прошептала Даша.

— Тише… — только-то и сказала бабушка.

— Слава в вышних Богу, и на земли мир, в человецех благоволение… — голоса, разделённые по высоте и каноном с опозданием на половину, может быть, такта, набирали силу.

Галина Петровна тихо произнесла:

— Думала сначала, в прелесть впала… Но мы же в храме… Ты видишь у царских врат?..

— Нет, я не вижу. Только слышу.

— Ангелы, — с содроганием в голосе, но твёрдо определила Галина Петровна.

— Иже Херувимы тайно образующе, и Животворящей Троице Трисвятую песнь припевающе…

— Благословен грядый во имя Господне, осанна в вышних! — ответила хору бабушка, и на вопросительный взгляд внучки ответила: — Так надо, так еврейские детишки Христа при входе в Иерусалим приветствовали.

— Двери, двери, премудростию вонмем! — лёг поверх хора мужской голос.

И в этот момент со стороны входа прозвучал вопрос Никонова:

— Господи, что это?

И хор умолк. Свечи погасли так же неожиданно, как загорелись. Только запах ладана оставался под гулкими сводами.

— Принесла нелёгкая, — вздохнула Галина Петровна.

На пороге стояли, ошарашенные и смущённые, Никонов, увешанный оружием, Михаил Давыдович с широко открытым ртом, озадаченный Эньлай и Макар, который опустился на колени, склонив голову. Он и заговорил первым:

— Не вовремя мы.

— Это из-за меня всё прекратилось, — решил Никонов.

— А может, из-за моей китайской рожи… — поддержал Эньлай.

— Может, и из-за вас, — сказала Галина Петровна, но покосилась при этом на Михаила Давыдовича.

— Это что было, чудо какое-то? — спросил профессор.

Ему никто не ответил.

— Мне показалось, я слышал голос отца Сергия, — задумчиво сказал Олег.

— Мне тоже, — подтвердил Макар.

— Ты его знал?

— А кто, по-твоему, при кладбищенской часовенке ему помогал? У меня и ключи от неё.

— Вот как…

Галина Петровна подошла к Никонову в упор и спросила:

— Ну раз ты у нас командир, говори: чего нам с внучкой для общего блага делать?

Олег явно растерялся. Не готов был сейчас к такому вопросу. Зато Макар спросил вдруг совсем о другом:

— А вы, простите, не знаю, как вас?..

— Галина Петровна.

— А вы, Галина Петровна, часом не из тех, кто на все службы ходит, все посты соблюдает и среду и пятницу чтит?

— А что в этом такого? Нельзя, что ли? — насторожилась Галина Петровна.

— Бабушка и меня приучает, только я… — хотела вставить Даша.

— Помолчи, внучка… На все службы-то здоровья не хватало. Болела когда. Тебе зачем знать?

Макар улыбнулся недоверию старушки.

— Да нет, ничего, хорошо, что такие люди есть. Особенно, что есть среди нас, — повернулся и направился к выходу.

Галина Петровна пожала плечами: мол, чего хотел?

— Нет, вы мне скажите, что сейчас было? — не унимался Михаил Давыдович. — И почему прекратилось?

— Ты ноги перед входом в дом вытираешь? — резко, почти сквозь зубы процедил Макар.

— Н-ну… — неуверенно подтвердил профессор.

— На этих ступенях точно так же с душой поступать надо.

— Я же сегодня вроде добрый… — обиженно сказал Михаил Давыдович.

— Бабушка, а что всё это значило? — неожиданно поддержала Даша вопрос Михаила Давыдовича.

— Да всё просто, — остановилась Галина Петровна. — Таинства, таинства должны быть! Они только ко спасению служат. И если люди в храме не служат, то Ангелы за них это делают. А когда и они уйдут, вот тогда и наступит мерзость запустения…

— Точно, — крякнул Макар.

— Ну, сейчас вы ещё про ИНН и чипы эти несчастные начнёте, — отмахнулся Михаил Давыдович. — Никто ж силой их вживлять не заставляет. Всё честно. Хочешь — ставь, хочешь — не ставь.

— Да чипы-то тут при чём?! Чипы — это последняя стадия! — взбеленился вдруг Макар. — Это уже откровенное признание! А началось всё куда как раньше! Взятку берёшь рукой? — спросил он всех, и ответил сам: — Рукой. А одобрение этому движению откуда идёт?

— Из головы, — быстро сообразил Никонов.

— Из головы, — дотронулся до лба Макар. — Хищение рукой совершается? — продолжал он. — Рукой. Но ведь она не сама по себе. Сначала вот здесь, — он снова дотронулся кулаком до лба, — или не так? Когда не даёшь просящему — рукой, то где твоё решение созрело? А?

— Ты хочешь сказать?.. — начал было Михаил Давыдович.

— Да, — запальчиво перебил его Макар, — я хочу сказать, что клеймо дьявола давно уже у нас. У многих! У большинства!

— А смыть это клеймо… можно? — робко спросила Даша.

— По воле Божьей всё можно, — выдохнул Макар. — Живи по заповедям, само смоется.

— А кровь? — спросил вдруг Никонов и посмотрел на свои руки.

— Кровь? — Макар не ожидал такого вопроса, задумался, но потом уверенно сказал. — Важно, чтобы это не была кровь невинных. Да и не мне судить. Не мне… — он вдруг весь ушёл в себя.

— Про клеймо-то правильно сказал, — покивала Галина Петровна, вновь повернулась к храму и медленно перекрестилась.

— Знаете, — вспомнил вдруг Никонов, — я много вариантов Концов Света в интернете читал. То там вспышка на солнце и всё оборудование остановится, то астероид упадёт, то ещё что-нибудь… И всё к тому, что жизнь, как она шла, продолжаться не сможет. То есть, как бы это правильнее выразиться, я бы назвал это даже не Концом Света, а концом комфорта, который постоянно наращивало человечество. Причём комфорт для немногих за счёт большинства. А Конец Света, по-моему, это что-то другое…

Эньлай, который всё это время молчал, лишь часто оглядываясь на двери храма, позволил себе сказать:

— Если хочешь прочитать будущее, изучай прошлое…

— Конфуций, — тут же определил Макар.

— Конфуций, — улыбнулся Эньлай.

— Прошлое — это урок, — зацепился за мысль Макар, — мы эти уроки очень плохо усваиваем. Если принять за отправную точку мысль Конфуция, то, что с нами сейчас происходит, может быть уроком. От того, как мы его поймём, заучим, какие дадим ответы, зависит… — Он не договорил, потому что до конца не знал, что от этого зависит.

— Мы пойдём в больницу, — заявила Галина Петровна, прерывая все размышления, — к этому мальчику-врачу, может, сможем чем помочь. Я до пенсии всё же медсестрой была.

— Все решили собраться утром здесь же, — напомнил Никонов.

— А я и так приду, — Галина Петровна указала ему на храм. — Священника надо. Настоящего.

— Надо… Настоящего… — повторил за ней Олег. — Где взять?

— Скажите, что мне сделать, чтобы вернуть детей и Наташу? — взмолился вдруг Эньлай и, не сдержавшись, зарыдал.

— Держись, парень, — взял его за плечи Макар, — ещё неизвестно, стоит ли их сюда возвращать. Понимаешь?

— Понимаю, — согласился Эньлай. — Но хочу их видеть!

— А где Аня? — спохватился Никонов.

— По-моему, вон она, — Даша показала на проем в колокольне. — Что она там делает?

— Только этого нам не хватало! — догадался Никонов, и добавил шёпотом: — Щас прыгнет — или у нас есть время?.. Так, я полетел наверх, отвлекайте.

— Постойте, — попросил Михаил Давыдович, — сегодня я должен делать добрые дела. Позвольте, я попробую с ней поговорить.

Никонов посмотрел почему-то на Макара, тот одобрительно кивнул:

— Давай, профессор.

5

— Аня, подождите, я должен прыгнуть с вами, — хватая воздух после подъёма, прохрипел Михаил Давыдович, — обязательно с вами.

— Вам-то это зачем? — холодно спросила Аня.

— Меня тоже не возьмут в рай, — спокойно и уверенно, если не считать сбитое дыхание, ответил профессор. — Точно не возьмут.

Анна посмотрела на Михаила Давыдовича с некоторым интересом. Так смотрят на непонравившуюся картину, на которую всё же надо обратить внимание.

— Понимаю, не верите, — опередил её профессор.

— Вот только психологии не надо, — скривила губы Анна. — Из-за меня покончил с собой человек, с которым я могла прожить жизнь. Понимаете?

— Понимаю, ей-богу, понимаю, — поторопился заверить Михаил Давыдович, и фраза прозвучала фальшиво.

— Ничего вы не понимаете! Потом у меня была куча мужчин. Взвод! Или сколько там — рота! Но они меня не любили! Секс, ужин, взаимное удовольствие — вот, что им от меня было надо. А единственный человек, который меня любил, покончил с собой. Я — ему — должна! — она отбила последние три слова, точно три аккорда в коде.

— Я тоже был поводом, а может, причиной смерти, — несуразно, но зато честно сказал профессор. — И у меня тоже не было настоящей любви. Почти. Я пользовался тем, что под руку подвернётся. Я охмурял таких красивых девушек, как вы, Анна. Студенточек… Цветочки срывал! — Михаил Давыдович обессиленно сел на мраморный пол, привалившись спиной к стене. — Самое милое дело — первокурсниц охмурять.

— И что? Они потом все выпрыгивали из окон? — ухмыльнулась Анна.

— Нет, конечно, но жизнь я им портил. Да и был один случай… Был… — Михаил Давыдович опустил голову. — Почти как у вас. Девушка полюбила меня по-настоящему. Как говорится, не за зачётку и госэкзамен…

Профессор словно забыл про то, что Анна стоит в проёме стены на высоте шестидесяти метров.

— Сейчас трудно себе это представить. Она полюбила меня не за что-то, а просто так. Ну, может, за мозги. На лекциях я так выкладывался, что нынешняя неначитанная молодёжь принимала меня, пожалуй, за сервер, у которого жёсткий диск загружен самыми разными данными. Печально, что ценили они не мудрость, а информированность. Я очень хорошо помню ту группу… Таня была такая тихая. Знаете, есть такой тип девушек: сами себе на уме. Но одновременно она была очень красивая. Обычно как: заходишь в группу — и как будто в галерею современной живописи попал: от обилия макияжа и тату в глазах рябит. А Таня в этом смысле была белой вороной. Буквально. Блондинка и без макияжа. Поэтому я её сразу заметил. Мужчины на таких реагируют больше, чем на размалёванных куриц. В аудитории такие девушки почему-то всегда садятся на последнюю парту. Причём в полном одиночестве. И Таня так сидела. У неё был серый с поволокой задумчивый взгляд. Казалось, она меня никогда не слушает. Но на семинарах она всегда отвечала точно. Кратко и точно. Смотрит куда-нибудь в окно, будто и не в аудитории находится, и определяет абсолютно точные параллели сущности и существования в трудах Ибн-Сины и аль-Фараби… У остальных рты открываются от удивления. Они Платона от Маркса отличить не могут. А голос у Тани — грудной, но тихий. Вкрадчивый такой. И эти плывущие где-то над миром серые глаза…

— Вы так рассказываете, что, похоже, были в неё влюблены, — Анна сама не заметила, как села в проёме, и теперь внимательно слушала Михаила Давыдовича.

— Теперь уже думаю — да. А тогда… — профессор обхватил голову руками и заныл куда-то в согнутые колени: — У-у-у… Это же она первая заметила мне, что я впадаю в манихейство! — вспомнил вдруг Михаил Давыдович.

— Манихейство? Это что — извращение какое-то?

— А? — не понял профессор.

— Ну, — смутилась Анна, — сексуальное извращение?

— Извращение, только не сексуальное, а духовное. Меня Макар за него уже три раза по лицу бил.

— Макар? — Анна с интересом посмотрела вниз, где терпеливо стояли и ждали остальные.

— Ну да, похоже, у него очень серьёзное образование. Он просто прикидывается гробокопателем. А манихейство — это еретическое учение одного перса. Его Мани звали. Он считал, что добро и зло в мире уравновешены и зло неистребимо… Да… — снова погрузился в себя Михаил Давыдович. — Если понимать мир так, как понимает его Макар, то Таня была последним шансом, который мне был дан. После смерти жены.

— Вы её обманули? Отвергли?

— Не совсем так. Или совсем не так. Хотя это мало что меняет. В любом случае, я убил её. — Профессор несколько секунд молчал, взвешивая собственное признание. — М-да… Получить экзамен по философии — это как сопромат сдать у инженеров или анатомию в медакадемии.

— Высшая математика?

— Да. Поэтому для многих современных девушек, не замороченных на вопросах нравственности, прийти вечерком к профессору было оптимальным решением. Многотомные труды для них легко помещались в пакетик с презервативом. Каламбур: он защищал их не только от инфекций и беременности, но и от знаний. Догадываюсь, что на следующий день они делились друг с другом. Представляю: одни говорили, что я ещё ничего, другие, что мой отвислый животик их даже заводит, третьи, что еле вытерпели мою бороду, четвёртые, что и такое надо попробовать… Простите, зачем я это всё вам рассказываю! По́шло… Гадко… — смутился Михаил Давыдович.

— А Таня? Вы же говорите, она…

— Да-да, — опередил Михаил Давыдович, хватаясь будто за луч света в тёмном царстве, — она-то как раз эти знания легко усваивала. Она пришла ко мне… даже не знаю почему. Да и не в холодильнике рылась, не глянцевые журналы листала, а бродила вдоль книжных полок. Помню — на ней были классические голубые джинсы, обтягивающие и чётко определяющие талию. Не такие, как в моде, что сваливаются с мягкого места, а точнее, с жалкого подобия этой важнейшей части женской фигуры. Ну, знаете, у нынешних девушек, какие-то они мальчиковые, угловатые. Простите за натурализм. Смотреть не на что. В общем, квадратные какие-то нынче девушки… И красивых всё меньше. Ещё обвешаются пирсингом, татуировку влепят, и штаны эти… А! — раздражённо махнул рукой профессор. — А Таня… будто из моей молодости пришла. Джинсы, джемпер, волосы, собранные в хвост… И руки! Ах, какие у неё были руки! Настоящие! Представляете, никакого лака, никакого маникюра! Естественный цвет ногтей на длинных красивых пальцах! Прямо девятнадцатый век! Девушка из дворянской усадьбы! Томик Тургенева в руки… Зачем я ей был нужен? Полагаю, первое, что её ко мне привело, — жалость. Она меня жалела. И ещё — она верила в любовь. «Вам, Михаил Давыдович, — говорила она, — нужна любовь, иначе вы пропадёте».

Профессор снова замолчал, прокручивая в памяти воспоминания. Лицо его заметно преобразилось: просветлело, озаряясь чуть заметной улыбкой. Что-то давно забытое, щемяще-сентиментальное появилось в его взгляде.

— Знаете, Аня, в первый вечер она поджарила картошку. Да-да, просто поджарила картошку. Я сто лет не ел жареной картошки. А тут — целая гора! Мы уплетали её прямо со сковороды. Чёрный хлеб и жареная картошка! Никакого спиртного. По стакану молока! Мы чокались этими стаканами и беседовали о пределах познания. Мы по-разному понимали «бритву Оккама».

— Бритву? — не поняла Аня.

— Не ломайте голову, это философская категория. Уильям Окхэм, которого у нас почему-то сделали Оккамом, жил в четырнадцатом веке, спорил с папой римским…

— Давайте лучше про Таню.

— Да, про Таню, — осёкся Михаил Давыдович и сразу погрустнел. — Она пришла и на следующий день. Прибралась в квартире. Никто этого не делал. Даже я. Предпочитал нанимать женщин с улицы. Соседку нанимал, чтоб мыла и убирала. В общем, Таня вернула мне то, что у меня когда-то было и что я не умел ценить. После смерти жены… Жену я тоже, собственно, в могилу, которую Макар рыл, загнал. Об этом разговор отдельный, — профессор опять опустил голову, одно воспоминание затмило другое.

— И вы стали с Таней жить? — напомнила Анна.

— Да. Прямо-таки само собой всё получилось. И мне никого не надо было. Правда, моё отношение к ней вылилось опять же в безумную страсть. Ну, как бы вам сказать, Аня… Это когда объект, если позволите так выразиться, который находится с вами рядом…

— Вам её постоянно хотелось раздеть, — ухмыльнулась Аня и, опережая удивление Михаила Давыдовича своим попаданием, объяснила: — Жила я тут последнее время с таким. Он мне еду приготовить толком не давал, хватал от плиты и тащил в постель. Говорил, что любит очень. Правда, жениться не хотел, у него семья была в Азербайджане. Даже не знаю, плохо или хорошо — такая страсть.

— И я не знаю. Но жениться я был согласен. Её родители из провинциальной глуши приехали. Отец — моего возраста. Конечно, никакой особой радости они от нашего совместного проживания не высказали. Успокаивало их то, что я готов был жениться, был материально обеспечен, квартира опять же… В общем, смирились они как-то. А Таня уже беременна была. Да-да! Что вы так на меня смотрите? У нас с первой женой детей не было. А тут… И я, Аня, этому ребёнку не радовался. Нет, я не был против, но и радости особой не проявлял. А Таня его любила с того самого момента, как о нём узнала.

— Здо́рово… — видимо, позавидовала Аня Тане.

— Ну да… Ну да…

— И у вас родился малыш?

— Нет, не родился… — в этот момент Михаил Давыдович уже плакал и не стеснялся своих слёз, Анна спустилась с проёма и села рядом с ним, привалившись к стене.

— Не родился, — повторил профессор, заливаясь слезами, — я смотрел на то, как растёт у неё живот… Нет! — поторопился заверить он, всхлипнув. — Я не стал любить её меньше! Но я стал всё больше приходить к выводу, что между нами появляется третий. Странная какая-то, нелепая ревность. И, простите за откровенность, она по понятным причинам стала сторониться меня в постели. Однажды я не выдержал и сказал ей об этом. Она посмотрела на меня, как на чужого человека. Она убила меня таким взглядом. Пригвоздила… Ну как ещё сказать?.. «Неужели ты не понимаешь: это мы?!», — сказала она, показав на живот. «Мы, — возразил я, — это несколько минут слияния ночью, а это, — я тоже показал на живот Тани, — это он… или она, и мне кажется, ты его или её любишь больше…» — «Ты ревнуешь к собственному ребёнку? Если он тебе не нужен, значит, не нужна и я…» После этих слов она в слезах выскочила на улицу. Нужно было ринуться следом. Нужно было… Её сбила машина прямо под окнами. Всё так стремительно… Так нелепо…

— Господи… — прошептала Аня.

— Но моя подлость на этом не кончилась. Не-ет… Когда приехали её родители, я ничего им не сказал про наш разговор. Ничего! Весь их гнев, вся боль вылились на придурковатого молодого парня, который мчался на БМВ по нашей улице. Знаете, из этих обезбашенных, которые ставят специальные глушители, чтобы машина рычала, и носятся по ночным улицам. У него и алкоголь в крови обнаружили…

— Значит, он тоже виноват.

— Мне от этого не легче… — выдохнул Михаил Давыдович и теперь уже зарыдал.

— Плачешь? — этот вопрос задал поднявшийся на колокольню Макар. — Плачешь — это хорошо. Это путь к исцелению. — Потом обратился к Анне: — Аня, у нас есть много дел. Вы туда всегда успеете, если только нам вдруг не придётся оказаться там всем вместе. А вместе веселее, правда, Давыдыч?

— Вам, в этом случае, надо быть последним. Вы хоть нас всех зароете, — хмуро ответила Анна.

— Он про Таню не знает, — прошептал сквозь слёзы профессор Анне, — он её не хоронил, родители увезли её на родину. Я ему не рассказывал, только вам.

— Ага, значит, исповедовался, — уловил Макар.

— Ты не думал, что ты очень жёсткий человек? — вскинул взгляд Михаил Давыдович.

— Посмотрим, какой завтра ты будешь, — едко ответил Макар. — Давайте, ребята, спускаться.

6

Вернувшись в больницу, Пантелей первым делом побежал в палату реанимации, где оставил маленького Серёжу. Застав его одного, он всплеснул руками:

— Он же обещал присмотреть за тобой!

— А он и присмотрел. Дедушка погладил меня по голове и сказал, чтобы я уснул. Он сказал, что будет рядом, даже если его не будет видно. Я и уснул. Мне снился очень хороший сон.

— Даже если не будет видно… — повторил Пантелей. — Хороший сон?

— Да. Солнечный день. И очень, очень, очень красивый город. Люди в белом. Не в таком, как у вас, халате. И мама с папой. А где мама?

— Мама?

— Папа на буровой. Я знаю. А мама?

— Она, наверное, уехала к папе.

— Это вы меня так успокаиваете? Чтоб я не плакал?

— Да… — признался Пантелей. — Сейчас придут люди, которые мне будут помогать. С тобой кто-нибудь обязательно будет.

— Я сразу понял, что что-то произошло. Все так быстро исчезли, а мне было так больно, я даже испугаться не успел.

— Не бойся, всё будет хорошо, — заверил Пантелей.

— Вы точно знаете?

— Точно. Ты полежишь? Мне надо к другим больным.

— Они что — не исчезли?

— Не все, — улыбнулся Пантелей. — Некоторые остались, им нужна помощь.

— А дети есть?

— Нет, ты один.

— Значит, все обо мне будут заботиться? — как-то по-взрослому спросил Серёжа.

— Конечно. А сейчас постарайся ещё поспать. Ты мало поспал.

— Я маленький, у меня сны короткие, — объяснил Серёжа.

Пантелей улыбнулся, погладил мальчика по голове.

— У вас такие же добрые руки, как у дедушки Луки.

Когда Пантелей уже вышел в пустой полутёмный коридор, он услышал вслед голос Серёжи.

— А что такое предназначение?

Пришлось снова вернуться в палату и переспросить:

— Предназначение?

— Да. Я спросил у дедушки, почему я здесь один, а он ответил: у каждого своё предназначение. Я ещё переспросил: у каждого-каждого? А он сказал: у каждого-каждого, но не каждый об этом хочет знать.

— Ну, и какое у тебя предназначение? — задумчиво спросил Пантелей.

— Я хотел стать волшебником и помогать людям. Вот попал кто-нибудь в беду, а я — тут как тут. И помогаю этому человеку. А он даже не знает, что я ему помогаю. Детей бы спасал. Я по телевизору много раз видел, как погибали дети, и сильно плакал. Дети не должны погибать. Ведь правда?

— Правда. Дети не должны погибать. — Пантелей почувствовал, как к глазам подступили слёзы, отвернулся в сторону: — Ты поспи всё же, Серёжа, а я проведаю других больных. Ладно?

— Ладно. Идите. Я не буду бояться один. У вас же своё предназначение.

— Ага…

В приёмном отделении на него буквально налетел китаец:

— Вы — доктор? Я там пациента с огнестрелами привёз.

— Это от храма?

— Да. Помощь нужна?

— У меня там несколько женщин, две готовят еду в столовой, мужчины запустили в подвале аварийный генератор, пока разбираются с городской сетью. Есть ещё одно отделение. Самое сложное. Онкология. Это соседний корпус. Там ещё никто не был…

— Я пойду, — решительно заявил Эньлай.

— Имеете отношение к медицине?

— Почти.

— Во всяком случае, узнаете, что там. Я буду в операционной.

После того как Пантелей сделал перевязку раненому, тот заметно оживился и начал вводить свои порядки:

— Слышь, лепила, мне путную хату организуй, чтоб с комфортом и чтоб тунгусов рядом не было.

— Тунгусов у нас нет, — спокойно ответил Пантелей, — палат свободных много, выбирайте любую.

— А китаец чё — не тунгус? Ты фуфло не гони, каталка где?

— Вы можете ходить?

— Ты, чертила, работу свою делай, ампулу мне подгони, похавать, и чтоб ящик был, у меня все цифры здесь, — он гордо кивнул на правое запястье.

— У вас чип?

— Это у вас чип, а у нас тут — бабосы! Я плачу — понял?!

— Деньги здесь не важны. У меня даже нет считывающего устройства.

— Я тебе очки попишу, лепила, ты кому гонишь? Я чё, зря в городе Катаеве этот чмель поставил?

— В каком городе?

— В Абвере ставили, на зоне…

— Ах, как я сразу по речи вашей не понял, что вы из тюрьмы.

— Ах, бах, в пах! Да меня из ямы только потому и выпустили, что я на эту хрень согласился! Я на заимке не один месяц гнил!

— А мой друг не согласился…

— Друг? Чалится, что ли?

— Да, опять сидит где-то. Он меня спрашивал, ставить ли ему чип, а я написал, что это от дьявола.

— Чё? Какого дьявола? Ты чё пунишь?

— Саша сначала тоже так думал…

— Какой Саша? Чё ты лепишь?

— Сажаев Саша, у вас там его Саженем зовут.

Раненый схватил воздух ртом и какое-то время не мог выдохнуть. Он заметно покраснел, а на коротком ёжике волос выступили крупные капли пота.

— Сажень? Ты не задвигаешь?

— Мы с детства друзья.

— Э, так ты чё молчишь, доктор? Это же во всей Ельне уважаемый человек. Академик! Козырный! Постой-постой… Эт у тебя имя такое смешное? То ли Телёнок… То ли Понты-лей…

— Пантелей…

— Во я вспотел! Брат, ты другу своему только не пиши, что я тут тебе… У меня Аллигатор погоняло… — Аллигатор длинно выматерился, отчего Пантелей заметно поморщился. — Извини, ты музыки не знаешь. А зовут меня Лёхой, Алексеем. Так ты говоришь, Сажень эти чипы ставить не стал?

— Не стал.

— Вырезать можешь? — он снова кивнул на руку.

— Чипы?

— Ну не аппендицит же!

— Но это уголовно наказуемо…

— Слушай, точно про тебя говорили, что ты святой. Говорили, у Саженя друг святой. — При этих словах Пантелей смущённо опустил голову и ещё больше ссутулился, Алексей же смотрел на него теперь с каким-то нескрываемым, почти детским восхищением: — Он так про тебя рассказывал, что теперь для каждого блатного обидеть человека по имени Пантелей как обчуханиться… Ты правда с ним на первые дела ходил?

— Правда, только я не знал…

— Круто! Я не сдам, доктор, я не фитиль какой-нибудь… Вырежешь? Не бойся.

— Я не боюсь. Вырежу.

— Сейчас режь!

— Хорошо…

Глава четвёртая

1

Водители, отправленные Никоновым из города, вернулись через три часа один за другим. Рассказывали, не торопясь, не перебивая, а дополняя друг друга, ничему уже не удивляясь и никого не удивляя.

— Выехать невозможно. Километров тридцать по трассе проезжаешь, потом вроде едешь, а вроде и не едешь…

— Ну да, как бы и пейзаж за окном меняется и асфальт под колёса летит, а я вот до заправки, той, что в шестидесяти километрах, так и не доехал. Развернулся обратно до километрового столбика, от него снова начал. По спидометру еду, километры мотаю, бензин жгу, а до следующего столба так и не доехал.

— Кранты полные!

— Может, нас это, как в фантастике, силовым полем ограничили?

— Силовым полем? — задумался в ответ Никонов.

— Ну да. Типа колпака.

— Да ну, фигня какая-то, — усомнился второй водитель.

— Тут без бутылки не разобраться, — отшутился Олег и добавил уже серьёзно: — Если колпак, то и вылететь нельзя. Надо в аэропорт съездить, может, там лётчик какой завалялся… Ну… в гостиничке лётного состава. С ума там сходит. А мы и не знаем.

— Так съездим мы.

— Сгоняйте. Только, ребята, мне пару часов поспать надо. Я ночь на ногах. Старый уже для круглосуточного боевого дежурства.

— Ну так понятно…

— Вы когда вернётесь, давайте здесь, часа через три, пересечёмся. Если в порту кто-то есть, или сюда пусть едут, или там ждут. А меня чего-то плющит уже. Ещё серятина эта в небе.

— Да у меня вот тоже голова заболела. Особенно когда на одном и том же месте километры мотал. Блин, сказки какие-то. Кто бы мне ещё вчера сказал, что такое может быть, я бы не поленился до психушки свозить.

— А может, могильщик этот прав? И этот — пакопалипсис нам всем пришёл?

— Апокалипсис, — поправил Никонов. — Может, и он.

— Чё он там про праведников говорил? Один-то хоть есть у нас?

— Если хоть кто-нибудь себя так назовёт, значит — не он, — улыбнулся Никонов.

— Ладно, поехали мы. Лично я не могу просто так, сложа руки, сидеть. Сдохнуть можно.

— Ещё на заправку заедем, если электричество дадут, надо разных машин заправить побольше, мало ли что. Мародёрами нас потом не посчитаешь, если мы чужие машины вскроем?

— Не посчитаю, — ответил Никонов, — для дела же. Действительно — мало ли что…

— И это… там на окраине ещё какие-то ребята группируются. Тоже машины шерстят…

Но Никонов уже не мог воспринимать. Он окончательно поддался усталости, заметно побледнел, стал поминутно жмуриться и трясти головой. Заметив это, Аня подошла и потянула его к машине:

— Пойдёмте, товарищ командир, пора сон-час объявлять.

— Да уж, отбиться не помешает. Ты действительно хотела спрыгнуть с колокольни?

— Не знаю. Достало всё. Безнадёга какая-то…

— И не страшно было?

— Нет. Вот только задумалась, что бессмысленнее — моя жизнь или моя смерть? Поняла вдруг, что и смерть может быть абсолютно бессмысленной.

— Может, — согласился Никонов. — Я видел если не тысячи, то сотни бессмысленных смертей… — Помолчал и добавил, открывая дверцу автомобиля: — Хотя…

Аня посмотрела на него с таким вниманием, как будто он знал ответ на самый важный вопрос. Заметив это, Никонов зримо смутился и передумал продолжать фразу. Сказал другое:

— Утро вечера утрене́е. Что-то меня совсем клонит…

В машине Олег опустил спинку сиденья и уснул мгновенно. Анна некоторое время смотрела на него, помахала рукой уходящему вслед за Макаром Михаилу Давыдовичу, что время от времени взирал на неё с призывной тоской во взгляде, и приклонила голову на стекло.

Олегу почти сразу стал сниться сон, который периодически возвращался к нему в течение многих лет в разных ипостасях. Он даже понимал, что это сон, но не имел сил прервать его пробуждением. В этих видениях реальность переплеталась с вымыслами подсознания (или что там ещё отвечает за деятельность мозга во сне?), но сюжетной основой оставался давний бой, который стоил Никонову генеральских погон. Человек, который не глушит свою совесть, и во сне и наяву то и дело испытывает приливы стыда за те или иные поступки, начиная с раннего детства. Голос совести — голос Бога. И какая-нибудь невинная с первого взгляда шалость или пустая фраза, брошенная походя, могут содрогать душу подобно землетрясению или тянуть из неё нечто похожее в материальном мире на жилу, заставляя испытывать неизбывное чувство тоски. «Исповедоваться!» — строго говорил в таких случаях отец Сергий, и Никонов в очереди на исповедь старался собрать, упорядочить в голове всё, что тревожило его совесть. Но вот последнее в его военной карьере задание так и оставалось вопросом, который не мог разрешить даже умудрённый опытом духовных проблем и душевных мучений своей паствы батюшка. «Бог рассудит», — был ещё такой ответ, но в нём было больше философской расплывчатости, чем нужного решения, снимающего тревожное состояние. Так, во всяком случае, казалось Олегу Никонову. И поэтому бой продолжался, он никак не мог завершиться. Потому что нужно было, чтобы Бог рассудил…

Проваливаясь «в объятья Морфея», Никонов успел понять, почему сон снова вернётся. Из-за вопроса о бессмысленности смерти. Всё правильно: если смерть бессмысленна, то и жизнь бессмысленна. Старшина Старостенко, с которым он прошёл огонь, воду и медные трубы, умирая на его руках, шептал сквозь кровавую пену о бессмысленности смерти. «Как-то бессмысленно, командир…» — жаловался он. Но в ту минуту Никонову было не до философских категорий, потому что друг и напарник умирал на руках офицера по вине этого офицера. Бой не мог завершиться…

Банальная диверсионная задача — взорвать дом и уничтожить всех его обитателей — обернулась трагедией для группы. Ах, как потом сурово рычал генерал: «Нельзя себе позволять интеллигентского сюсюканья, Никонов, нельзя, военный просто выполняет приказ, любой ценой, иначе он не военный…» Дом заминировали тихо и чётко, Старостенко со вторым — страховочным — пультом в руках уходил через внутренний дворик, и Никонов вдруг услышал его тревожный шёпот в наушнике:

— Командир, здесь дети. Меня засекли. Жду команды.

А командир растерялся. Он смотрел десятки фильмов, где дети оказывались не там и не в то время, он уже в эти мгновения понимал, что любое промедление будет стоить нескольких жизней его подчинённых. Но дать команду стрелять в детей не мог. И у Старостенко рука не поднялась. И в тот момент, когда Никонов ринулся к старшине, чтобы самому оценить обстановку, он услышал выстрелы. У Старостенко оружие было с глушителем, потому Олег сразу понял, что стреляют в него. А он не стреляет в ответ. Те, кто разрабатывает операции, почему-то никогда не берут в расчёт вездесущих детей. А те, кто раздумывает, стрелять в них или нет, не предполагает, что они могут открыть огонь первыми.

— Мальчишки… Лет десяти-двенадцати… Три дырки… Одна в печень… Стало быть, не жилец, — грустно отрапортовал старшина, протягивая пульт командиру.

— Где они?

— В дом побежали… С ними ещё девочка, лет пяти… Как теперь взрывать? Как-то бессмысленно, командир…

Никонов прорычал в ответ что-то нечленораздельное, он пытался оттащить друга с линии огня. Из дома уже выскочила охрана. Старые добрые «калаши» калибра 7,62 щедро сеяли вокруг смерть. Группа прикрытия вступила в бой.

— Я столько смертей видел, — жаловался, угасая, старшина, — вроде привык уже, своей не боялся, но тут вдруг тоскливо стало: бессмысленно всё как-то… Бессмысленно… Вроде как — за Родину, а внутри пустота… Странно, почему не больно… В душе больно, а в мясе этом рваном — нет… Мальчик этот будет резать и убивать, а девочка… Она с таким ужасом глядела…

— Старый, не умирай, а? — наивно попросил Олег.

— Ты не взрывай, командир, девочку жалко. Пацан-то злой… А девочка… Так, получится, зря я тут… Бессмысленно…

— Надо было стрелять, Старый… Я виноват, команду не дал.

— А ты бы смог? — это были последние слова старшины, и Никонов так и не понял, о чём он спрашивал: смог ли бы он дать команду или сам выстрелить в ребёнка? И до сих пор не мог ответить себе на этот вопрос.

А сон обрастал своим диким сюрреализмом: вдруг в самой гуще появлялась песочница, в которой, не обращая внимания на свист пуль, играла Алёнка. Никонов хотел броситься к ней, но абсолютно терял волю, ноги становились ватными… Или два пульта в руках превращались в кукол или пупсов… Или прикрывший его во время отхода лейтенант Завируха просил передать привет маме, хотя в реальности он ничего не успел сказать, потому что пуля из крупнокалиберного пулемёта снесла ему полголовы…

Врут все, что к кровавой бойне можно привыкнуть. Бравада. Во время хорошего боя думать о вывернутых наизнанку кишках просто некогда, подумал — и у тебя такие же… Но после… После всегда найдётся время заглянуть в лица убитым товарищам, если эти лица у них вообще остались. Можно стать суровым, можно внешне очерстветь, но если у тебя нормальное человеческое сердце, оно, как это говорят, обливается кровью.

— Скажи, Никонов, а если этот мальчик был Антихристом во плоти? А? — спросил вдруг генерал, когда гнев уже пошёл на убыль. — Ты бы тоже не стал взрывать? Может, это Гитлер в детстве. Нерон какой-нибудь…

— Хорошо быть лётчиком, — ответил Олег, — бросил бомбы, а что там внизу — ты уже никогда не увидишь.

— Ложный гуманизм, — вздохнул генерал, — ты же знаешь, мы никогда не нападали первыми… ну, за исключением Финляндии в тридцать девятом… Да и то — необходимость была… Сам понимаешь: граница в сорока километрах от Ленинграда. А этот пацан, он потом армию возглавит, которая придёт убивать наших детей.

— Придёт — повоюем, — ответил из своей комы Никонов, продолжая смотреть в умирающие глаза Старостенко. — Старый не стал стрелять, там ещё девочка была… Лет пяти…

— Ты потерял половину группы…

— Я уже написал рапорт.

— Я полагал, что ты захочешь отомстить за друга.

— Сначала надо понять, хочет ли этого он.

— Он уже ничего не хочет.

— Тогда всё бессмысленно. Он так сказал.

— Может, ты и прав, Олег, — смягчился генерал, — все когда-то устают. Кшатрии становились брахманами, брахманы кшатриями, монахи воевали на Куликовом поле, Илия Муромец ушёл в монастырь… Может, ты и прав. Я могу судить тебя только как командир, как человек — не могу. Скажи лишь: если они придут сюда, ты сможешь снова взять в руки оружие?

— Смогу, — твёрдо отозвался Никонов.

— Мы оставим тебя в специальном резерве. Настоящих офицеров и солдат осталось очень мало.

— Русских вообще мало осталось.

— Старостенко вроде украинец был, — вспомнил к чему-то генерал.

— Русский, — уверенно ответил Олег.

2

На пороге онкологического отделения Эньлай остановился. Он прошёл туда по внутреннему переходу и, сам того не замечая, ещё на середине его начал сбавлять шаг. Как и все обычные люди, Эньлай боялся смертельных болезней, ему казалось, что места, где они сконцентрированы, пронизаны невидимым поражающим полем, схожим по воздействию с радиацией. Но труднее всего было дышать запахом смерти, который, казалось, присутствовал здесь во всём…

Давным-давно мать Эньлая работала медсестрой в хирургическом отделении. Она приходила домой вечером, и он бросался к ней, чтобы обнять, но тут же отходил в сторону, как от прокажённой, потому что она приносила на себе запах больницы. Запах смерти. Во всяком случае, именно так и никак по-другому понимал его Лю. И приходилось ждать, когда она переоденется, придёт на кухню, начнёт что-нибудь готовить… и станет пахнуть домом. Сколько ему тогда было? Лет пять-шесть?.. Он ещё не знал толком, что такое смерть, но ничто не вызывало у него такого чувства тревоги, как даже отдалённое, смутное её ощущение. Ощущение это разум останавливал на дальних подступах, защищая хлипкую нервную систему. Это был не страх вовсе, а просто полное её неприятие, основанное на чувстве несправедливости по отношению к человеку. Это было отторжение, какое свойственно здоровому организму, отторгающему чужеродную ткань или заражённый участок. И теперь — на пороге онкологического отделения — он вдруг испытал то самое детское состояние, будто подошёл к запретной зоне, пребывание в которой пронизывает весь твой организм и даже душу ионами тления. А может, зонами?

Что вообще здесь важнее: бороться за жизнь или достойно умереть? В родильном отделении принимают жизнь на руки, а здесь? Пытаются растянуть точку в отрезок или вектор? Но даже с биологической точки зрения жизнь начинается не в родильном отделении, а на девять месяцев раньше, значит, следуя логике, и здесь она не должна заканчиваться. Точнее, завершается её какая-то видимая часть…

Эти размышления как-то успокоили Эньлая, и он более-менее уверенно шагнул в коридор. Ни в ординаторской, ни на посту никого не было. Последний раз он был здесь, когда умирала девочка. Тогда ему показалось, что снующие по палатам сёстры и санитарки преодолевают своим движением плотное заторможенное время. Ту самую точку, которую они же и пытаются растянуть в отрезок. А теперь на него дохнуло забвением, будто с тех пор здесь вообще никого не было. Но ощущение было обманчивым. Он услышал из-за двери ближней палаты стон и решительно вошёл туда.

В палате располагались четыре койки и четыре тумбочки, на койках — четыре женщины разного возраста. Одна из них — молодая, но осунувшаяся до тёмных провалов в глазницах — стонала с закрытыми глазами, вторая — средних лет — лежала, подтянув колени к животу, маленькая старушка у входа прижимала к груди иконку, а дородная и, по всей видимости, самая крепкая из них женщина лет пятидесяти встретила Эньлая громкими догадками:

— Я же говорю — китайцы напали-таки! Смотри, уже и сюда добрались. Щас, бабы, нас быстро похоронят.

— Китайцы не напали, — смутился Эньлай, — я живу в этом городе.

— А что тогда? Куда всех сдуло? Марине вон, — она кивнула на стонущую, — надо срочно укол ставить, Порфирьевне, — теперь обратилась к старушке, — капельницу…

— В соседних палатах все на месте? — спросил Эньлай.

— А куда они денутся? Из камеры смертников не сбежишь.

— И врачей ни одного нет?

— Ни врачей, ни медсестёр… Ты-то кто будешь? И что, в конце концов, стряслось-то? Авария, что ли, какая? Свет погас, телевизор не идёт, воды нету… Народа на улицах нету!

— Мы не знаем, что произошло. В городе осталось несколько сотен человек. В больнице — пока один врач. Он в хирургии. Я его позову. Там ему женщины помогают. Как вас зовут?

— Глафира Петровна меня зовут.

— А меня Эньлай. Эньлай Лю.

— Лю? У-лю-лю, все собирайте по рублю. Значит, всё-таки китаец…

— Русский китаец, — поправил Эньлай. — Побудете здесь за старшую, Глафира Петровна?

— Куда деваться-то, побуду.

— Надо пройти по палатам, узнать, как состояние всех больных. Посчитать. Диагнозы бы… Воду я сейчас принесу, и заодно позову доктора.

— А Христос-то ещё не приходил? — спросила-проскрипела вдруг старушка.

От такого вопроса Эньлай растерялся.

— Я не видел…

— Да не, если б пришёл, все бы сразу узнали, — уверенно ответила сама себе старушка.

— Баба Тина, ты не отвлекай пока человека, за тобой Христос отдельно придёт…

— Не богохульствуй, Глаша, в нашей-то больнице это не шибко хорошо, — тихо ответила старушка.

— Не богохульствуй, — тихо и грустно повторила Глафира Петровна, — а чего тогда Он нас не лечит? А? Чего болезни тут распустил?

— Не распустил, а попустил — за грехи наши и к нашему же спасению, — поправила баба Тина.

— Не надо ругаться… — попросила стонавшая молодая женщина, которая в это время пришла в себя. — Больно очень, а так ещё больнее…

— А ты молись, Марина, молись, — посоветовала баба Тина.

— А ты, как там тебя, — обратилась Глафира Петровна к Эньлаю, — дуй, в конце концов, за доктором, за лекарствами, за обезболивающими, видишь же — мучаются люди.

— Зовите меня Лю, вам так проще запомнить, — сказал Эньлай и, постояв ещё мгновение, направился в коридор.

В остальные палаты он только заглянул, считая больных и вкратце объясняя, что происходит в городе. К концу своеобразного обхода понял: в онкологическом отделении больных было немного, но никто и не исчез. Во всяком случае, с подтверждёнными неутешительными диагнозами.

3

«Демократия… демократия… Слово-то какое красивое. В переводе с греческого — народовластие. А по сути? Помню: ещё докричавшиеся до криминальной революции русские рокеры осмотрелись по сторонам, изумились, увидели, для кого они расчистили сцены после комсомольских агиток, поняли, что проорали империю, и запели совсем другие песни. Правда, демос их уже почти не слышал. «Есть в демократии что-то такое, до чего неприятно касаться рукою» — это Юра Шевчук, кумир рок-интеллектуалов. Но, как только требуется мобилизация масс для выживания, массы сразу требуют того, кто будет за всё нести ответственность, — вожака, вождя, царя — как хотите. И сегодня я тому в очередной раз был свидетелем. Как это назвать? Обаяние грубой силы или чувства ответственности? Никонова признали первым почти без дискуссий и выборов. Его решительный выстрел, пресекавший любые проявления анархии, поставил точку в едва назревавшем споре. Если бы не выстрелил Никонов, пришлось бы мне кинуть в этого парня лопату… Наверное, так проходило выдвижение вождей в эпоху военной демократии, если она была…

Выборы… Есть ли у человека вообще выбор, кроме самого главного, данного ему от Бога: быть человеком или стать демоном? А ведь голосовали! Голос совали в урны! Иллюзия демократии, великий обман! Обольщённая своей значимостью толпа шелестела бюллетенями, до мордобоя спорила на кухнях, поддерживая ту или иную партию… Это уже не хождение по граблям, это последний уровень политической деградации. И всё же русские куда быстрее своих западных и заокеанских соседей поняли, что ложь может породить только ложь. Список претендентов-кандидатов всегда был изначально увечен, порядочный человек не мог туда попасть только потому, что был порядочным. Средства массовой информации, отравившись собственным ядом, уже не могли создавать иллюзию хоть какого-то народовластия. И тогда спешно в законодательном порядке начал падать порог явки избирателей: от 50% до 25%… а потом стало достаточно столько, сколько придёт к этой самой урне. Пришёл кандидат с семьёй и приспешниками — ура! Выборы состоялись! Волеизъявление народа получено, озвучено, раскручено… и выброшено на помойку на четыре ближайших года. На высшие должности, разумно возвращаясь хоть к какому-то подобию иерархии, стали назначать. Общество периодически делилось на согласных и несогласных, наших и ненаших, но, по сути, просто деградировало. Единственное, где общество оставалось собственно обществом, были церковные общины. И государство это не преминуло заметить. Армия между тем очень быстро поняла, что перестала быть народной, солдаты не захотели умирать за чьи-то откаты и награбленное у их отцов и матерей имущество, патриотическая риторика звучала как банальная демагогия, правительство в спешном порядке создавало наёмную (или как тогда говорили — профессиональную) армию, которая, в случае чего, будет стрелять в народ… Но народу к этому времени и на это было наплевать. Непассионарен он стал. Выжали из него к этому времени последние соки, а главное — выжали из души народной веру. И узловое, чего не хватало, — сосредоточенности, созерцательности, к коей располагали русских людей русские зимы. Суета поглощала всех и вся! И тут уж 99% читателей согласится: спешка! Куда бежали? Чего хотели успеть? Заработать? Нарастить комфорт? Получить инфаркт? Обеспечить детей тем, что тленно? Трудно себе представить, чтобы кто-нибудь в начале XXI века хвастался: мой прадедушка был красным комиссаром. На такого человека посмотрели бы скорее с сочувствием, чем с восхищением. Через тридцать лет так же стали смотреть на тех, кто мог бы сказать: мой дедушка был депутатом Государственной Думы такого-то созыва или, скажем, владельцем такого-то предприятия. Ну и что? А ты кто? У вас вся семья такая хитромудрая? А при товарище Сталине твой дедушка сидел бы как банальный расхититель социалистического имущества. Так что требуй льгот как незаконно репрессированный ещё до зачатия!

И мы смотрели в мутно-грязевой поток новостей (взорвали, убили, цунами, землетрясение, аномальные морозы, лесные пожары, техногенные катастрофы…) как наркоманы, сидящие на игле негатива. Чёрного! Больше чёрного! Голубой экран — чёрный квадрат! Чёрная дыра! Болевой порог давно был пройден, и сочувствие пострадавшим выражалось чаще по инерции, рефлекторно, нежели сострадающим человеческим сердцем. Когда-то Россия позорно проглотила бомбардировки Сербии и Черногории, никто особо не заступился за Ирак, и мировая закулиса медленно обкладывала со всех сторон Иран. Последнюю страну, которая открыто противостояла растущей лжи мирового правительства. США периодически проговаривались устами своих политиков: без военного вмешательства иранскую проблему не решить. Готовили, так сказать, общественное мнение к «демократической» военной операции. В то же время исламские террористы, прикрываясь Кораном, по сути, работали именно на это правительство, приближали царствие Антихриста. Полагая себя воинами джихада, поддерживали сына сатаны. Можно ли воевать с долларом, но за доллары? Не было такой фетвы, которая могла бы объяснить им их заблуждения. И что в результате? Желая максимальной защиты от того, чтобы быть взорванными в поезде, самолёте, школе, магазине, народы практически сами попросили, чтобы каждому вшили навигационный чип. А в нём и электронную идентификационную карту, и кредитку. Банальная многоходовка лукавого сработала. Вот только Иран никак не желал просто сдаваться. Пятую колонну в этой стране вычищали без экивоков на права человека и прочий гуманизм, придуманный для того, чтобы оправдывать и даже защищать пороки и предательство. Маленькой победоносной войны в Иране не получилось… И только дураки полагали, что война там идёт за ресурсы, за нефть.

Да ещё вдруг эти русские, которые всё никак не хотели считать педерастов и педофилов нормальными людьми, ещё и разгулялись до такой степени свободы, что обязательная чипизация в России не прокатила. Пришлось Кремлю опять придумывать постепенную и ползучую, заставляя надрываться средства массовой информации, воспевая удобства, преимущества и льготы для тех, кто добровольно станет «электронным гражданином мировой цивилизации». Хуже того, русские вообще перестали ходить на выборы и вежливо плевали властям всех уровней в лицо. Они перестали им хоть сколько-нибудь верить. Иллюзию демократии поддерживали там изо всех сил, но приходилось всерьёз думать о том, что завтра они захотят избрать себе царя. Причём православного, да ещё сделают это по законам уничтоженной, казалось бы, в 1917 году империи. Удивительнее всего, что идею эту поддерживали и мусульманские народы России, которые насмотрелись на всякого рода сепаратистов и просто хотели жить в приличном государстве, а не на клочке карты. Соединённым Штатам в это время было куда как хуже, чем всем остальным: несколько штатов превратились в постоянную и сплошную зону стихийного бедствия: землетрясения, пожары и наводнения там практически не кончались. А тут ещё как назло: засухи, неурожай, падёж скота… и надо кормить третьи страны. Их надо было кормить за то, чтобы они соглашались оставаться третьими. Получалось: всё не так, как задумывали, всё наперекосяк, и будто сама природа ставит планам глобального царства заслон. В системе «хлеба и зрелищ» то тут, то там происходили сбои. Особенно с хлебом. Поэтому весь шоу-бизнес напрягался, чтобы восполнить недостаток зрелищами. Но и здесь не всё было так гладко. Стоило, скажем, появиться с молитвой на устах или в сердце хотя бы одному благочестивому христианину на стадионе, где проходили шоу великих исцелений, где псевдокалеки должны были вскакивать с инвалидных кресел и пускаться в пляс с благодарностями великому правителю, и актёрам-калекам не по силам становилось отбросить костыли, состроить блаженные счастливые лица. Их начинало корчить, они бились в припадках, пуская сквозь стиснутые зубы пену, и сквернословили на разных языках. Многие из них в одночасье действительно становились инвалидами и больными людьми, поэтому желающих сыграть роль исцелённого нанять было всё труднее и дороже. Когда маги, факиры, лжепророки и спецслужбы разобрались, кто мешает их торжеству, началось открытое преследование христиан… Но пришли Илия и Енох… Говорили также, что где-то в Европе видели Иоанна Богослова. А России в это время было не до Ближнего и даже не до родного Дальнего Востока. Под боком разваливалась на части Украина…

Мне казалось в эти дни, что Россия немного в стороне от растущего во всём мире безумия. Она, как повелось, успокаивала себя собственным величием, ощетинившись последними ракетами и негустыми штыками. Сумасшедших — пробовать на вкус русские ракеты — не находилось. Правда, наши солдаты появлялись то в одном, то в другом огненном котле, спасая тех, кто ещё недавно не считал их полноценными людьми, называл рабами, идиотами, жалкими выродками азиатской России… Но солдат это не интересовало, они просто в очередной раз выполняли свою тяжёлую работу.

И мне довелось пощупать температуру в горячих точках, посмотреть на смытый морем Константинополь, где уже рыли котлованы под первые фундаменты стройбатовцы, а инженеры и руководители прикидывали на глаз, сколько можно поиметь на восстановлении турецкой Византии. Даже появилось выражение: зарыть пару миллионов на берегу Босфора. Россия, как всегда, не вписывалась ни в общемировые течения, ни в общемировые проблемы. И, как всегда, поражала своих и чужих крайностями: с одной стороны, в стране росло число верующих, а в их числе множились благочестивые праведники, поражавшие потребительский мир высоким духом аскетизма, настоящими чудесами и прозрениями, с другой — были потребители-обыватели, которые верили в прогресс и развитие забуксовавшей науки, смыслом их существования было накопление и совершенствование личного комфорта. Получалось, Россия была распластана на весах, чаши которых клонились то в одну, то в другую сторону. Наверное, это получался тот самый собственный, но весьма извилистый путь России, над поиском которого бились с незапамятных времён что славянофилы, что западники. Люди бились, Богородица покрывала, Бог вёл… Бог посылает страдания тем, кого любит. Выходит, и со странами так. Узкими вратами идут не только люди, но и народы. И если посмотреть на историю, то более всего страданий выпало на долю евреев, русских, белорусов и сербов… Нравится это кому-то или нет, но это именно так.

Израиль между тем быстро восстановил на месте сметённой якобы очередным природным катаклизмом Мечети Скалы Храм Соломона. Никто в бесконечной череде природных катаклизмов и безостановочной работе кровавого молоха особо на это внимания не обратил. Пощебетал интернет, остальные СМИ либо толерантно промолчали, либо высказались традиционно «объективно», невразумительно и без позиции, как и полагалось современным СМИ. Камни-то к нему уж давно были завезены и приготовлены. Помню, в нашем блиндаже разгорелся спор между двумя разведчиками, которые ходили на задание плечом к плечу, а тут сошлись в словесной перепалке так, что могло дойти и до мордобоя. Парни горячие. Один чистокровный еврей, если такие есть в природе, другой — в буквальном смысле рязанский умник. Родился в Рязани и поступил в рязанское училище ВДВ. Вот рязанец-то по имени Алексей и начал вдруг наседать:

— Не восстановили бы Храм Соломона — не венчали бы там на царство Антихриста!

На что его недавний друг Михаил возражал:

— А если бы русским запретили восстанавливать Храм Христа Спасителя? Что бы ты сказал?

— Ну ты сравнил!

— Равноценно!

— Да у вас синагоги по всему миру настроены.

— Как ты не понимаешь, в синагогах не может быть полноценного Богослужения! Господом было определено только одно место!

— Ну раз Храм был разрушен, значит, так попустил Господь, за грехи ваши. У нас, когда монголы нас топтали, в летописях так и писали: за грехи наши пришли на землю русскую поганые… Во как!

— И вы перестали бороться за независимость? Не восстанавливали сожжённые храмы? Вы в итоге после революции своими руками свои святыни порушили!

— Ага, а вы дирижировали; читал я, кто русские революции возглавлял.

— Без полной поддержки народа это было бы невозможно!

Спор раскалялся. И они обратились ко мне, обратились по прозвищу, которое я носил.

— Философ, — позвал Алексей, — рассуди, ты у нас умник. Он говорит, что евреи должны были восстановить Храм Соломона. Так же, как и мы — Храм Христа Спасителя.

— По-человечески, он прав. На все сто. Кроме того, Откровение Иоанна уже написано, значит, Суд уже вершится. Мы можем только просить милости, но не отмены приговора…

— Опаньки! — изумился Алексей и хотел уже и мне навесить пару оскорблений, но я опередил его.

— Но есть ещё проявленная в истории Божья воля. Ты же сказал, что Храм был разрушен.

— Два раза, — горько вставил Михаил.

— Два раза, — подхватил я, — Навуходоносором в 596 году до Рождества Христова, а потом римскими легионами Тита в 70 году уже новой эры. Не так ли? — обратился я к Михаилу.

— Абсолютно верно, — насторожённо согласился он.

— А почему оба эти события иудеи отмечают строгим постом в один день?

— Потому что оба они произошли девятого Ава…

— Пятый месяц лунного календаря…

— Да…

— В один день с разницей в 656 лет. У одного хорошего еврейского писателя Исаака Башевиса Зингера я прочитал такую фразу: совпадение — не кошерное слово…

— Если я забуду тебя, Иерусалим, пусть отсохнет моя правая рука. Да прилипнет язык мой к нёбу моему… если не вознесу Иерусалим на вершину веселья моего… — горько процитировал молитву Михаил.

— Христос предсказывал это разрушение. У апостола Луки устами Иисуса сказано: не оставят в тебе камня на камне за то, что ты не узнал времени посещения твоего. (Лк.19, 44). Проще говоря, не принял Мессию…

— Вы не антисемит? — подозрительно прищурился на радость торжествовавшему Алексею Михаил.

— Несть эллина, несть иудея, — процитировал я Спасителя. — Мои любимые апостолы Иоанн и Павел не были русскими, Миш. Но ты говоришь со мной на русском языке, а завтра пойдёшь на задание с Алексеем. И об этом сейчас надо думать. Об остальном — решит Господь. Почитаемый нами Серафим Саровский учил так: евреи и славяне суть два народа судеб Божиих, сосуды и свидетели Его, ковчеги нерушимые; прочие же все народы как бы слюна, которую извергает Господь из уст Своих… Он также учил, что многие евреи распознают Антихриста. Он говорил, что евреи не признали Христа, но в России может родиться Антихрист. О чём мы тут спорим? Пусть каждый поступает по сердцу своему. Небо одно над нами… Его не поделишь… — Что ещё я мог им сказать? Но подумал и сказал: — До того как я увидел тебя, с трудом бы поверил, что еврей пойдёт воевать за интересы России, а ещё меньше бы поверил в то, что он умеет это делать хорошо.

— За столько лет научились… — закончил спор Михаил. — Закурить дай, — попросил он Алексея.

Тот достал сначала сигареты, а потом и флягу с водкой. Скрутив пробку, он для первого глотка протянул её Михаилу. На войне дискуссии заканчивались либо так, либо пулей. Утром следующего дня они оба погибли в одной боевой машине, накрытой ракетой. Их останки, разбросанные на много метров, похоронили в одной могиле.

Вернувшись с очередной войны, я бросился искать Елену. Нигде так, как в окопной грязи, уворачиваясь от снующей повсюду смерти, не ощущаешь необходимость быть рядом с любимым человеком. Недописанные научные труды и книги не грезились… И сны были не банальной эротикой молодого солдата. Просто её глаза смотрели откуда-то с необычайно голубых и чистых небес, не затянутых дымом пожарищ, и казалось, там, на лазурном горизонте, собственно, и начинается рай. И каждый день я хотел уйти в сторону этой светлой полосы неба. Я мечтал прижаться лицом к нежным ладоням и заплакать обо всех увиденных смертях. Сам я умирал несколько раз, даже не знаю — хотелось мне этого или нет, скорее, просто соглашался, как с неизбежным, но смерть, посидев рядом с моим телом на корточках, с многообещающей ухмылкой отступала. И я вернулся…

Вернулся, чтобы узнать — Елена уехала в неспокойную Европу».

4

В своём юном — восемнадцатилетнем — возрасте Даша ещё не утратила, как многие взрослые, способности беспричинно восхищаться окружающим бытием, если оно к тому располагало, и даже испытывала в этом естественную потребность. Поэтому, когда работа на больничной кухне была почти закончена, а готовый обед развезён по палатам, где ещё оставались больные, она отпросилась у бабушки на улицу, побродить в парке, ограждающем клинику от навязчивой цивилизации.

— Ни светло, ни темно, ни холодно, ни жарко, — определила Даша, выпорхнув на аллею, стараясь скорее избавиться от клинических кухонных запахов.

Воздух хоть и был неподвижен, но всё же сохранял в себе элементы необходимой для жизненных функций влажности и в любом случае был более свеж, чем в помещении. Тем более — в больнице. Странным казалось Даше, что зелень на берёзах и осинах точно отсвечивала сталью, наполняя пространство парка ирреальной искусственностью. Казалось, мир замер при переходе из цветного кадра в сепию. Спасали его кедры и сосны, хвоя которых ощетинилась против наступающего сюрреализма сочно-зелёными иглами. Оставшись один на один с этим миром, Даша, не успев сделать и ста шагов по аллее, стала испытывать мистический страх. Вспомнилось и утро в объятьях Фрутимера, и ночной взрыв в городе, и лекция этого иссиня-небритого Макара о Конце Света. Маленькая жуть рождается в голове, а потом стекает вниз и падает в сердце, оттуда — по всем кровяным сосудам — по всему телу. Дальше начинается ужас. И тогда приходится спешно семенить обратно, быстрее к людям…

Даша перевела дыхание уже в холле. Устыдилась своего страха и снова вышла на крыльцо. Нет, вокруг точно было неспокойно. Эфир был буквально наполнен состоянием тревоги. А одиночество становилось идеальным проводником этого беспокойства в сознание. Нужно было придумать себе какое-нибудь бессмысленное занятие, чтобы отвлечься, и Даша решила открывать все двери подряд. В другое время в этих кабинетах вели приём врачи, проходили лечебные процедуры и диагностика. Некоторые кабинеты были закрыты на ключ, в открытых можно было задержаться на несколько секунд, чтобы оглядеться, представить, что вот-вот начнётся приём. Открыв дверь с табличкой «врач-гинеколог», Даша невольно поморщилась, сразу закрыла её, но вот следующая её удивила, ибо за ней была стена. Обычная кирпичная стена. «На фига тогда дверь?» — пожала плечами Даша, подумала что-то о возможной перестройке и бытовых нуждах и, не придав значения увиденному, двинулась дальше. На втором этаже она зашла в хирургическое отделение, попутно открывая все двери, и так же бесцеремонно ввалилась в ординаторскую. Там за столом сидел Пантелей, расписывая что-то в огромной таблице.

— Извините, я тут осмотреться вышла. Нет ли ещё кого… Не помешаю? — спросила она.

Пантелей сначала даже не понял, что кто-то вошёл, посмотрел рассеянно на девушку, пожал плечами: мол, не знаю, помешаете или нет.

— Мы там закончили, всех накормили, — как бы оправдала своё безделье Даша.

— Ага… Хорошо… Я вот составил таблицу… Ну… Больных всех… Диагнозы, процедуры, необходимые препараты… Чтоб проще было. Надо размножить. Ещё нужны дежурные. А вы свободны?

— Н-ну, да…

— Что-то я хотел? Что-то было важно? — Пантелей наморщил лоб, выискивая потерянное в голове.

Даша улыбнулась его рассеянности и поймала себя на мысли, что этот растрёпанный молодой доктор ей нравится. Пыталась понять — чем. Уж не растрёпанными светло-русыми волосами и плохо выбритым подбородком… Наверное, усталыми, но очень добрыми серыми глазами, из которых буквально лучилось добро. Нос прямой с широкими крыльями, а под ним полные губы. Уши великоваты… «Непропорционально», профессионально определила Даша, но в целом всё складывалось в весьма гармоничное и располагающее лицо. Чем-то привлекательное. Скорее не внешним, а внутренним. Дорисовала фантазией что посчитала нужным: волосы до плеч, небольшую бородку и усы. Получился русский интеллигент образца XIX века…

— Вспомнил! Надо мальчику почитать!

— Какому мальчику?

— Серёже Есенину.

— Ого! Это шутка такая?

— Да нет, его действительно так зовут. Хорошенький такой. Мы ему с архиепископом Лукой аппендицит недавно удалили.

— Не видела я тут архиепископов, — выразила сомнение Даша.

— Да он только мальчику помочь приходил.

— А куда потом делся?

— Вот у Серёжи и спросите.

— Что ему читать?

— Вон, на полках. Там у нас целая библиотека. Раньше больные оставляли. Когда ещё читали книги.

— Сейчас не читают? — Даша подошла к полке, выискивая что-нибудь детское.

— Сейчас редко кого увидишь с книгой. Чаще с ноутбуком, плейером, ди-ви-ди переносным… Вы вот читаете?

Даша повернулась к нему с явной обидой на лице, и Пантелей сразу сник:

— Простите, я вовсе не хотел вас обидеть. Простите, пожалуйста.

— Меня Дашей зовут, — по-своему успокоила доктора Даша.

— Пантелей, очень приятно.

— Я читаю. Бабушка даже богословские книги меня заставляет читать.

— Хорошая у вас бабушка.

— Хорошая.

— А я свою почти не помню. Бабушки и дедушки нужны. Они… как бы это сказать… они традициями напитывают. Вы так не считаете?

— Считаю, — согласилась Даша, — только иногда так напитывают, что весь пропитаешься. — Даша разговаривала с Пантелеем так, словно она была старше и опытнее, но он, похоже, не придавал этому значения.

— Это ничего. Так и надо.

— Вот, — определилась Даша, — нашла. «Большая книга сказок», — прочитала она с обложки.

— Сказки — это здорово, — вдохновенно улыбнулся Пантелей. — Вам читали в детстве на ночь сказки?

— Я сама себе читала под одеялом с фонариком! — гордо ответила Даша.

— Правда? Я тоже! Мама кричала: выключи свет и спать. А я под одеяло — дочитывать. Нельзя же обрывать на самом интересном. Так только рекламу по телевизору ставят.

— Для идиотов.

— Что? — не понял Пантелей.

— Рекламу потребляют идиоты.

— А-а-а… Не знаю, я за ней не слежу… Мне всё равно…

— В какой палате больной? — спросила Даша, как собирающийся на осмотр профессор.

— Да рядом, следующая дверь. Он как раз проснулся. Просил почитать. А у меня таблица. Понимаете? Извините, что я вас прошу… Как бы перекладываю…

— Да успокойтесь вы, Пантелей, мне не трудно. В конце концов, я сюда вам помогать пришла. Лучше скажите, как вы думаете, это правда Конец Света?

— Не знаю, — смущённо улыбнулся Пантелей, отводя глаза в сторону. — Мне кажется… — он задумался, потом явно растерялся… — Нет, не знаю.

Даша улыбнулась его смущению и вышла с книгой в коридор.

— Привет! — радостно сказала она в соседней палате, ещё не глянув на пациента. А когда посмотрела на улыбающегося Серёжу, то вскрикнула. При этом испугались оба — и мальчик, и Даша. Серёжа, конечно, испугался Дашиного состояния. А за них обоих, в свою очередь, испугался прибежавший на крик Даши Пантелей.

— Что случилось? — спросил он.

— Это — Серёжа… — сказала сквозь слёзы Даша.

— Совершенно верно, это Серёжа. Он никому не может сделать больно. Он тебя обидел?

— Это мой брат. Мой младший брат. — В подтверждение сказанного Даша вытащила из-под ворота водолазки крестик и раскрывающийся медальон-сердце, в котором была фотография. На одной половинке — родители, на второй — маленький мальчик — копия или оригинал прооперированного…

— Это мой младший брат Серёжа Болотин, — повторила Даша. — Он погиб с родителями…

— Я не гиб! — возмутился Серёжа. — И я Есенин. Меня в честь Есенина назвали! Он стихи писал! Хорошие!

— Не может быть. Ему тоже было пять лет! — причитала Даша.

— А мне и есть! И я не был! Я есть! Папа на буровой, а мама исчезла!

Пантелей наблюдал эту сцену в растерянности и сострадании. Даша вдруг успокоилась и даже стала улыбаться.

— У тебя сестрёнка есть?

— Нет.

— А почему, думаешь, я ношу на груди твою фотографию?

— Ты — моя сестрёнка? — никто не знает, почему дети вдруг легко и быстро принимают новые условия игры. Впрочем, эти условия устраивали их обоих.

— Я твоя сестрёнка. Меня зовут Даша.

— Ты родная?

— Ну, конечно, родная. И ещё у нас бабушка есть. Баба Галя.

— Бабушка? Баба Галя? Папа говорил, что одна бабушка умерла, а другая… А другая злая и сбежала от нас в Германию.

— Это он, наверное, про тёщу так.

— Тёща — это кто?

— Это мама твоей мамы.

— Ага, это та бабушка.

— Наша бабушка не злая. Она строгая, но добрая.

— Разве так бывает?

— Бывает.

— Она к нам придёт?

— Она здесь. Это она картошечку с тушёнкой и лучком делала. Тебе вкусно было?

— Да. А сказку мне ты почитаешь или бабушка?

— Я.

— А вот эти дядя с тётей у тебя, — Серёжа показал пальчиком на медальон, — они твои мама и папа?

— Мои.

— Но ведь они другие. Не мои.

— Это ничего. Я всё равно твоя сестрёнка.

— Правда?

— Ну правда же… Дядя Пантелей, подтверди.

— А… Э-м… Э… — и Пантелей послушно покивал. В этот момент он уже сам не понимал, где правда и какая правда сейчас нужнее.

— Ты сказки принесла?

— Угу. Вот сейчас начнём с самой первой и будем тысячу и одну ночь читать.

— Ух ты…

— В некотором царстве, в некотором государстве…

5

Посреди ночи бесовская сила подбросила Михаила Давыдовыча на топчане. Он буквально подпрыгнул, широко открыл глаза и осмотрелся. Понял, что уснул в каморке Макара, и мысленно выругался. Сколько они вчера попробовали дорогого алкоголя? Впрочем, неясную, но всё же хоть какую-то картину можно было составить по количеству початых бутылок текилы, коньяка, виски и ещё какой-то очищенной серебром водки. Зашли, что называется, напоследок в магазин. Потом Михаил Давыдович вспомнил Аню и очень пожалел, что не утащил её в свою квартиру, а позволил идти с этим правильным до изжоги воякой. Ещё этот, — Михаил Давыдович с ухмылкой посмотрел на спящего Макара, — потащил его от греха подальше за собой, прекрасно зная, в каком расположении духа проснётся профессор. Сколько раз приходилось здесь оставаться на ночь, но никогда не приходилось слышать, что Макар храпит или даже посапывает. Грудная клетка вздымалась едва-едва, отчего с первого взгляда могло показаться, что могильщик мёртв. «У клиентов научился», — зло подумал Михаил Давыдович, схватил первую попавшуюся бутылку и сделал несколько глотков из горлышка. Поморщился, постоял, ожидая живительного тепла в желудке, снова сделал несколько глотков и вышел на улицу.

Ночь и день, похоже, превратились в ленту Мёбиуса. Белая ночь и серый день — близнецы. Во всяком случае — двойняшки. Другое дело, что ночь почему-то женского рода, а день мужского. Тут можно было пофилософствовать, накрутить, так сказать, онтологических страстей или что-нибудь на тему влияния апперцептивности на сенсорную картину окружающей действительности. Хотя действительности ли? Эх, пропало звание академика…

В стоялом воздухе явственно припахивало сероводородом. Михаил Давыдович брезгливо поморщился и направился к допотопному деревянному строению, на котором бессмысленно было писать «М» и «Ж», потому как дверь была одна.

— Каменный… нет, деревянный век! — сказал Михаил Давыдович и сам порадовался своему остроумию.

Избавив организм от лишней жидкости, профессор с видом начальника решил прогуляться по кладбищенским аллеям, проведать старых знакомых, попробовать голос — пошалить ораторским искусством. Настроение у него было прекрасное, страхи отступили, нервы не шалили, свежий алкоголь приятно обжигал нутро, и неугомонная натура требовала хоть какой-то деятельности и удовольствий. Город мёртвых не возражал, напротив, Михаилу Давыдовичу казалось, что лица с овальных фотографий на памятниках, а то и высеченные на монолитах, смотрят на него с надеждой и обожанием.

— Ну что, жмурики, есть ли жизнь на Марсе? Или на сникерсе? — обратился к покойникам профессор. — Вы уже знаете: быть или не быть. Знаете и молчите. А раз молчите — сказать вам нечего. А может, не о чём? Кто там рассказывал о явлениях из загробного мира? Отзовись?

— Что, уважаемый Михаил Давыдович, молодая кровь покоя не даёт? — услышал профессор за спиной и не испугался.

— Какая же она молодая? — с возмущением повернулся он и увидел клыкастого эфиопа.

— Какая же она молодая? — повторил профессор. — При моём остеохондрозе, остеопорозе, камнях в почках и прочих хронических заболеваниях?

— Ну, так омолодить при наших возможностях не проблема, — приветливо осклабился бес.

— С кем не имею честь? — скаламбурил профессор.

— Меня зовут Джалиб. Я — старый друг Макара!

— А, это о вас рассказывал мне вечером Макар!

— Конечно же, он нарисовал меня жутким и ужасным…

— Конечно, — подтвердил профессор. — Ну и что вам, собственно, нужно?

— О! — обрадовался Джалиб. — Люблю деловых людей. Они сразу переходят к главному! Вы всегда так радуете, профессор, когда пылко выступаете на тему нераздельности добра и зла. Помните свою последнюю лекцию: «Смогло бы добро сиять своими достоинствами, не будь зла?» — повторил Джалиб голосом Михаила Давыдовича.

— Вы неплохо осведомлены.

— Сам в зале присутствовал, — потупил глаза Джалиб. — Мне бы вашу силу убеждения. Не всем папа даёт…

— Этому учиться надо. Знание — сила!

— Верно, уважаемый профессор. Бэкон именно это имел в виду.

— Так что вы от меня хотите и что можете предложить взамен? — профессор нахмурил лоб, придавая себе важности.

— Начнём с предложения. Вечная жизнь вас устроит?

— Эк вас растащило, дружище. Тут Конец Света на дворе, а вы мне такое предлагаете. Чувствуется подвох.

— Я предлагаю только то, что могу дать. Вы же понимаете условность времени, или вам, как последнему дикарю, надо объяснять подобные утверждения? Вы-то знаете, что человеческий мозг легко воспринимает то, что соответствует его позиции, и, напротив, отвергает и высмеивает то, что ей не соответствует.

— Последние исследования американских учёных показали, что религиозность человека вообще обусловлена устройством мозга, — со знанием добавил профессор.

— Вот! И это отрадно.

— Но это не значит, что я собираюсь принимать что-то из ваших уст на веру! — предупредил Михаил Давыдович.

— Что вы, никакой веры! — радостно забаритонил Джалиб. — Только научный подход. Итак. Вы отрицаете вечную жизнь?

— Ну, как бы вам правильно сказать, — засомневался половинчатый профессор, — не то чтобы сомневаюсь, просто в случае истинности Конца Света, а окружающая нас действительность некоторыми признаками начинает напоминать об этом неизбежном, с точки зрения многих религий, процессе, вопрос, скажем так, только в его фазе… — Михаила Давыдовича понесло, он готов был развернуть целую лекцию, но Джалиб вежливо его прервал.

— Глубокоуважаемый Михаил Давыдович, если время — субстанция, искусственно разбиваемая мыслящими существами на определённые отрезки — секунды, минуты, часы, месяцы, года, то в условиях вечности, как вы думаете, возможно ли выделить определённый отрезок и, условно говоря, заморозить его в определённом состоянии развития? Скажем, для индивида это будет момент счастья.

— Гм, — озадачился профессор.

— Вы находитесь в точке, эта точка гарантирует вам блаженство, все удовольствия, географически она, конечно же, будет ограничена, скажем, радиусом несколько сот километров… Но, — заговорщически подмигнул бес, — это не значит, что у вас там будет только одна женщина или только один напиток? Понимаете?

— Чем-то мне это напоминает «остановись, мгновенье, ты прекрасно», — вспомнил Гёте Михаил Давыдович.

— Да ну, — как от назойливой мухи отмахнулся Джалиб, — вы ещё Данте сюда притяните. Это же ненаучно! Не путайте литературу и науку!

— Гм, — снова забуксовал профессор.

И Джалиб не дал ему опомниться:

— Я, между прочим, то же самое Макару предлагал.

— А он? — поинтересовался профессор.

— Впал в сантименты. Разве он вам не рассказывал, какая у него была любовь?

— Так, в общих чертах.

— Так, в общих чертях… Такая девушка… Афродита, как говорят студенты, отдыхает…

— У вас есть фото? — глаза профессора сверкнули похотью.

— Да нет проблем! — Джалиб махнул рукой, ногти-когти вспороли пространство, и Михаил Давыдович узрел берег моря и Елену, выходящую из моря.

— Никогда… не видел… такой гармонии… — профессор с трудом подбирал слова, не в силах оторвать взгляда от видения. — Везёт же могильщикам. Он что — был с ней? Где она?

— В данный момент — нигде. Но будет там, если вы захотите. В растянутой до бесконечности минуте. И в этих рамках вы вправе добиваться от неё всего, чего душа пожелает.

— Она его любила?

— Ну, это у неё спросить надо. Частный вопрос, знаете ли. Он, не поверите, её на войну и знания променял.

— Идиот.

— Вы в этом сомневались?

— Конечно, сомневался и сомневаюсь! — разнервничался вдруг профессор. — У меня вообще такое чувство, что он всё наперёд знает. В голове у него энциклопедия… Брокгауза и Эфрона… и Большая Советская… Хотя никакой системы, похоже, у него нет.

— Ну так что, Михаил Давыдович? Товар берёте? Я ещё добавлю. Нимфы, знаете ли, так и плещутся у берега…

— И что я должен за это? — мотнул нечёсаной волошинской гривой в сторону исчезающего видения профессор.

— Пустяк. Убить свою светлую сторону. Окончательно, так сказать, с ней расстаться.

— Да это не проблема, — усмехнулся Михаил Давыдович, — я бы этого гада давно прикончил. Но что я для этого должен сделать, почтенный Джалиб? Удавиться или вскрыть себе вены? Суицид — это не из моей песни.

— Да что вы! Вам уже сегодня довелось быть добрым самаритянином. А такой полёт с колокольни намечался. Самоубийство в святом месте. Это, знаете ли, дорогого стоит…

— Да уж. Погорячился. Так что, если не самоубийство? — профессор спрашивал так, как спрашивает начальник подчинённого, и Джалиб ему старательно подыгрывал.

— Пустяк. Убить Макара.

— Макара?

— Макара.

— А какая, простите, связь между моей светлой частью и этим Хароном?

— Элементарная. Один последний грешок.

— Грешок? Последний? Да я, между прочим, кроме душегубства ещё и наркотиков не пробовал, гомосексуализмом не увлекаюсь. Так что у меня ещё непочатый край.

— У вас, знаете ли, низкая самооценка. При вашей-то хуле на Духа Святого вам действительно нужен всего один шаг. Кстати, Макар сейчас перевернулся на спину. Вы знаете, что он обычно спит на животе. А сейчас — тот редкий случай. Горло открыто. А рядом стоит остро отточенная лопата. Один удар — и договор подписан.

— И эта женщина?..

— И вы рядом с ней, — уклончиво ответил Джалиб.

— Да рядом я могу сколько угодно облизываться. Знаю я вас. Анекдот студенты рассказывали. Наркоман попал на тот свет. Стоит в центре поля конопли. Нашёл косу, косит. Голос сверху: да вон, там уже накошено. Он бежит туда. Точно — накошено. Начинает сушить. Голос сверху: да вон там уже насушено. Бежит туда, начинает срочно забивать косячок. Голос сверху: да вон — целый вагон папирос, сигарет, чего душа пожелает. Бежит туда, пихает папиросу в рот, судорожно ищет спички. «А спички где? Спички?!» — кричит наверх. Голос сверху: если бы были спички, тут был бы рай. Так что ваши уловки мне известны, почтенный Джалиб. Мне нужны гарантии.

— А так?! — Джалиб снова взмахнул рукой, и взору профессора открылся тот же берег, только вместо Елены там была, вероятно, ещё сотня обнажённых женщин, накрыты столы с яствами, и всё это на фоне бархатного заката.

— Банально, но завлекательно, — признал Михаил Давыдович. — Но хотелось бы и её… сюда.

— Она в доме, это я гарантирую, — твёрдо пообещал Джалиб. — Но ждёт она Макара. Сделайте так, чтобы ей некого было ждать.

— Отрубить его умную башку лопатой? — сам себя спросил Михаил Давыдович. — Но ждать она его не перестанет…

— У вас будет целая вечность, чтобы уверить её хоть в чём. Тем более вы друг Макара. Расскажете ей, как он копал могилы… Про могильную землю под его ногтями… Знаете ли, она весьма брезглива…

— Ход понятен, — Михаил Давыдович раздумывал, покусывая губы. — Но он, Макарушка-то, этакий прыткий. Я его лопату в руки только возьму, а он подскочит, и в морду мне. А?

— Ну, если вы ещё полчаса будете раздумывать, то он всяко подскочит, знаете ли.

Джалиб сделал вид, что профессор его разочаровывает и становится ему неинтересен. Он картинно вздохнул, так что воздух вокруг стал сероводородом, и собрался было уходить. Как бы на всякий случай, ко всему сказанному добавил:

— Вы, Михаил Давыдович, должны понимать, что я могу сделать подобное предложение и другим людям.

— Понять не могу, чем он вам так мешает?

— Да он вам мешает! — не выдержал Джалиб. — Мешает достичь гармонии, к которой вы стремитесь всю жизнь! Он же вас остановил! А нам он — тьфу! — Джалиб плюнул, и сгусток слюны взорвался под его ногами, оставив небольшую воронку. — Просто, по правилам игры, вы его обезглавливаете, и часть его силы переходит вам. И вы сможете кое-что для нас сделать.

— Ещё что-то? — насторожился Михаил Давыдович.

— Да почти ничего. Сдвинуть несколько крестов над могилами.

— Портал! — как и Макар, догадался профессор.

— Портал-мортал, — вдруг с восточным акцентом заговорил Джалиб, — какая разница? Вам предлагается кусочек рая для отдельно взятого человека. Фирма гарантирует. Всё, что вы так любите здесь, будет там в избытке. Там ваши лекции слушать будут разинув рты. Аудиторию обеспечим. Но вы, похоже, просто трусите.

— Не сметь! — взвился Михаил Давыдович, которому в его нынешнем состоянии было абсолютно всё равно, кто перед ним. — Вы мне своим метапсихозом голову не морочьте! Я стоял на баррикадах демократии, я боролся против любого иерархического тоталитаризма!..

— Знаю-знаю, — радостно подхватил Джалиб, — это вашу шевелюру можно увидеть у броневика, с которого выступал Ельцин, вы держали в руках оружие пролетариата — булыжник, но теперь осталось взять в эти руки другое оружие — лопату.

— Да, — крякнул профессор и решительно направился к лачуге Макара.

— Слова не мальчика, но мужа, — похвалил вслед Джалиб.

Шагая по аллее, Михаил Давыдович ещё не знал, сможет ли он убить Макара, который доставлял ему некоторое интеллектуальное удовольствие во время дискуссий, но подавлял его своим превосходством, порой грубым и физическим. Скорее, профессор пока что убеждал себя в том, что способен на этот поступок. И, собственно, череда последних событий к этому располагала. Никто его не хватится. Вон, почти весь город исчез. Хоронить далеко ходить не надо. Всё под боком.

Так убеждая себя, Михаил Давыдович подошёл к дверям лачуги, на минуту остановился, ещё раз взвешивая все за и против, но так ничего и не решив, открыл дверь. Открыл и сразу сник, увидев на пороге Таню с мальчиком, которого она держала за руку. Явление любимой его нисколько не удивило, он и ожидал чего-то подобного, ждал, как ему показалось в этот момент, с того самого дня, когда она выбежала из дома. И сразу понял: рядом с ней — его неродившийся сын.

— Таня, — сказал он, и больше сказать ему было нечего.

А Таня молчала и внимательно на него смотрела. Теперь, когда в чреве её не было ребёнка, она была так же прекрасна, как в дни их первых встреч. Даже ещё прекраснее. Женственнее. Свежее. И профессору захотелось заплакать. Злой человек в нём вдруг скукожился, упал куда-то на самое дно сознания и не мог подняться. Пронизывающий и светлый, без тени упрёка, взгляд Татьяны заставил всё недоброе и, собственно, гордыню Михаила Давыдовича в буквальном смысле забиться в угол. Он бы и разрыдался, но даже этого не мог, потому что только иссушающее душу опустошение росло в нём, выходило за пределы тела и капельками пота выступало на лбу.

Именно такую капельку Таня смахнула с его чела, поправила взмокшую непослушную прядь, и он буквально почувствовал её прикосновение, которое заставило содрогнуться всем телом. Он просто не смел податься навстречу, и потому обессиленно упал на колени, схватив её руку. Михаил Давыдович зажмурился и приложился к ней лбом и руками, не в силах смотреть в глаза мальчику, которые оказались на уровне его взора.

— Профессор с утра на коленях? У тебя что — дни поменялись? — услышал он бесцеремонный голос Макара.

Михаил Давыдович открыл глаза и увидел, что Тани и мальчика больше нет. Он с нескрываемым раздражением посмотрел на могильщика и равнодушно сказал:

— Циник ты, Макар.

— А ты белый, пушистый и летаешь, — так же равнодушно ответил Макар, направляясь в туалет.

— Я чуть не убил тебя!

— Да ну, тут тебе слабо, привет Джалибу, — догадался Макар.

Профессору почему-то захотелось, чтобы Макару стало так же больно, как и ему. Не со зла даже, а чтоб он понял его состояние. И это у него получилось.

— А твоя женщина неземной красоты. Таких не бывает. Просто быть не может. Это, наверное, фантазия твоя…

Макар остановился. Он не поворачивался. Глубоко вздохнул, так что профессор видел, как при этом поднялись и опустились его плечи.

— Молодец… Умеешь… — оценил попытку профессора могильщик.

— Не всё тебе меня цеплять.

— Согласен, — беззлобно отозвался Макар, — но она, Миша, была. Ей-богу, была. Эта африканская свинья тебе её показала?

— Да.

— Небось, кусочек рая предлагал?

— Н-ну… да…

— Не покупайся, Миша. Что ты мне не рассказал? О чём утаил? — он так и стоял спиной, и профессор не видел, что его собеседник тихо плачет.

— Я не рассказал тебе про Таню. Я этой девушке на колокольне рассказал. А тебе нет.

— Хорошая? — попросту спросил Макар.

— Очень, — так же попросту ответил Михаил Давыдович.

— Ты это, Миш, постарайся удержаться в этом состоянии…

— В каком?

— В состоянии любви. Это больно, но, как ни удивительно, это помогает… оставаться на стороне света. Пословица на ум просится.

— Какая?

— Что имеем — не храним, потерявши — плачем.

— У меня должен был родиться сын. Я его только что полюбил. Ты прав, это так больно…

— Да поплачь ты, наконец, — отрезал Макар и двинулся дальше.

6

На ночь больница замерла. Сёстры-добровольцы заснули на постах. Никто не торопился домой, ибо торопиться было не к кому. Некоторые сходили домой и, застав там пустоту, вернулись. Пантелей сбросил халат в ординаторской терапевтического отделения, сел на диван и долго бессмысленно смотрел на свои руки. Словно в них был ответ на какие-то вопросы. Потом его внимание привлекла нитка, торчавшая из шва джемпера. Почему-то она показалась ему до боли знакомой, как какая-то деталь родного дома. Именно в этот момент он понял, что дома его тоже никто не ждёт. От этого стало особенно грустно. Подумалось сначала о Сашке, потом о Вале. К храму на зов колокола она не пришла. Может, просто не пришла, а может, и нет её в городе. Нет, на зов колокола она бы пришла, потому что знала бы: Пантелей рано или поздно будет там. Значит, Вали здесь нет. Вообще, получается, нет…

Вспомнил, как последний раз она ушла со свидания обиженная. Весь вечер она была какая-то сияющая, необычная, жалась к Пантелею, а когда он предложил увезти её домой, вдруг сникла, без слов села в машину и молчала всю дорогу. Уже у подъезда Пантелей (он даже сейчас чувствовал, как глупо при этом выглядел) спросил у неё:

— Валя, я чем-то тебя обидел?

— Ну, с точки зрения этики, ничем, — грустно улыбнулась Валя. — Так что не переживай. Я же знаю, как ты переживаешь, когда тебе кажется, что ты кого-нибудь обидел. Спать ведь не будешь. Поэтому не заморачивайся, ладно?

— Ладно, — неуверенно ответил Пантелей.

— Ладно, — передразнила она его. — Когда ты у меня взрослым мужиком станешь? Всё как мальчик. Причём воспитанный такой. Езжай домой.

Пантелей понимал, чего она от него хочет. Но даже подумать боялся об этом. А тут вдруг выпалил:

— Валя, а ты выйдешь за меня замуж?

Валя на секунду оторопела, но потом быстро догадалась:

— Это ты сейчас для того, чтобы меня не обижать? Господи, какой ты у меня всё же ребёнок!

— Так выйдешь? — всё так же по-мальчишески настаивал Пантелей.

— Выйду, когда повзрослеешь. Я же из-за тебя таким двум мачо отказала. Ты даже не представляешь…

— Хорошие?

— Да ну их. Ты лучше. Ты настолько лучше, что вот даже не знаю, что с тобой делать. — Она нежно погладила его ладонью по щеке, и он заметил, что она вот-вот может расплакаться.

— Валя, это ты лучше, ты меня терпишь, — тихо сказал Пантелей, — меня все терпят. Родители, друзья, коллеги… Я же понимаю, что терпят…

— Скажи, — она приложила указательный палец к его губам, останавливая его незаслуженное покаяние, — ты во мне вообще женщину видишь?

Валя смотрела Пантелею в глаза, а он окончательно смутился.

— Вижу, конечно… Вижу. Даже больше, чем другие. Я всё тело твоё вижу, будто ты без одежды…

— Это как? — теперь уже смутилась Валя и даже как-то вся сжалась.

— Просто. Я всех так вижу.

— Голыми?

— Обнажёнными, — поправил Пантелей, — как Бог создал.

— Ты что, человек-рентген?

— Да нет, наверное. Чтобы внутри видеть, напрягаться надо. И там нечётко всё. А тут — просто так. И я вижу, какая ты прекрасная.

— Да ладно, — улыбнулась Валя, — обычная я. Покруче есть. В интернете небось видел.

— Да я специально не смотрю. Правда. — Пантелей опять почувствовал необходимость оправдываться. — Но знаешь, я должен тебе сказать. Я когда ещё в детстве в первый раз в храм зашёл… Просто так. Случайно. Посмотреть — что там. Я был так поражён… Спаситель на меня смотрел… Богородица… И люди сосредоточенно молились. Знаешь, я тогда думал, что все, кто стоят в храме, святые. Я думал, — он смущённо улыбнулся, — что они даже не едят и в туалет не ходят. Думал, они совсем другие…

— А ты их там тоже голыми… обнажёнными видел?

— Нет, я тогда ещё не видел так. Это потом открылось. Шёл на занятия, и вижу, что как-то всё не так. Потом уже понял.

— Как же ты живёшь с этим?

— Да я много ещё с чем живу.

— Ты кому-нибудь ещё об этом рассказывал?

— Нет, ты первая.

— И не рассказывай никому. Люди тебя бояться будут.

— Ты на меня не обижаешься? — с надеждой спросил Пантелей.

— Тот, кто на тебя обидится, либо злыдень, либо дурак. И ты на таких внимания не обращай. И как тебя время не перемололо, не переломало? Точно, таких, как ты, Бог защищает. Мне-то, дуре, что делать?

— Ты не дура, Валя, не говори так о себе. Ты мне дай немного времени. Мне понять надо, зачем я здесь. Может, я должен жить как все, а может, не должен. Понять надо, — снова повторил Пантелей.

— Надо, — согласилась Валя, но он почувствовал, что внутренне она с этим не согласна. — Ладно, езжай домой, маленький. — Поцеловала в щёчку, как ребёнка, и нырнула в подъезд.

А Пантелей стоял ещё несколько минут, с горечью осознавая, что обидел человека, который его любит, и, возможно, любит больше, чем все остальные и вместе взятые.

Такой же стыд он испытывал в день, когда совершил первую и последнюю кражу в своей жизни. Тогда ему было лет тринадцать, может, четырнадцать. Он вытащил из кошелька матери приличную сумму. Особенно было стыдно за то, что покусился на кошелёк матери, а не отца, потому что знал, отец будет грозен в расправе, а скрыть кражу всё равно не удастся. Нет, самому ему денег было не надо, родители давали всё, что хотелось. Он даже в магазине игрушек в детстве боялся на что-то обратить внимание, потому что ему ни в чём не отказывали, даже опережали его желания. А он задавал глупые, с точки зрения отца, вопросы типа: «А это дорого?», «А такие игрушки есть у других детей?», «А мне не будут завидовать?»…

В тот день Сашка Сажаев пожаловался ему, что проиграл в карты, а карточный долг… далее следовало длинное и банальное разъяснение о том, как свят карточный долг. Никакого «дела» у Сашки, чтобы раздобыть деньги, не подворачивалось, поэтому ему грозили все кары, включая небесные. Он не просил Пантелея ни о чём, просто делился с другом. Потом («всё равно не поймёшь») махнул рукой и двинулся «сшибать» деньги. И тогда Пантелей, почти не раздумывая, залез в кошелёк матери. Достал оттуда необходимую сумму, вызвонил Саженя и заставил вернуться его во двор. Молча отдал ему деньги, а тот — молча их принял. Только крепко пожал руку и вдруг пообещал Пантелею больше в карты не играть. И, насколько Пантелей мог знать, Сашка за игральный стол после этого не садился. Во всяком случае, при Пантелее. Зато мама, обнаружив пропажу, сразу позвала Пантелея на разговор. Она не ругала его за то, что он вообще взял деньги, она спрашивала лишь: почему без спроса, разве ему кто-то отказал, да и для чего тебе такая сумма? При этом она так горько и безнадёжно заплакала, что Пантелей тоже разрыдался, умолял его простить и уверял, что деньги нужны для доброго дела. Держался он до вечера. Когда отец вернулся с работы, мать ни словом, ни жестом не показала, что в доме что-то произошло. И от этого Пантелею было ещё хуже. Утром он сам подошёл к матери и ещё раз попросил прощения.

— Ну хорошо, — погладила она его по голове, — я не верю, что эти деньги нужны были тебе на какую-нибудь гадость. В прошлый раз ты унёс свою копилку на приют для животных. А сейчас что?

— Пообещай, что никому не скажешь.

— Я уже, как ты заметил, — кивнула на отцовский плащ в прихожей, — никому не сказала.

— Мам, эти деньги нужны были другу, его за них могли бы убить. Карточный долг, — он произнёс последнюю фразу так, словно сам был завзятым игроком. — Но он больше не будет играть.

Мать в этот момент смотрела на него, как на инопланетянина.

— Он вернёт… когда-нибудь… — неуверенно сказал Пантелей.

— Да ладно, — вдруг легко и спокойно сказала мама, и Пантелей понял, что прощён. Прощён мамой, но сам себя он простить не мог. До сих пор.

Из тревожащих совесть воспоминаний Пантелея вывела Даша. Наверное, она стояла уже несколько минут, привалившись плечом к косяку дверного проёма, и не решалась потревожить доктора. Он увидел её сначала как смутное, расплывающееся очертание и даже испугался, что кто-то из печальных видений посетил его, ведь многие жаловались на подобные наваждения в этот день. Но потом рассмотрел Дашу.

— Извините, — девушка поняла, что Пантелей вернулся на землю, — я боялась, что помешаю. Серёжа уснул, бабушка от усталости легла на свободную койку в палате с пенсионерками. А я… не знаю, что делать. Домой идти или тоже здесь остаться. Одной, честно говоря, страшно. Побродила по кабинетам — жуть. Пустота. Гулкая такая. Жизнь, там, где она есть, как будто в комочек сжалась.

— Поэтично вы говорите…

— Да ну! Обычно. Сленг надоедает, как перловка. Ненавижу перловку, а бабушка её в пост готовит. Без масла, представляете?

— Нет. Я как-то на пищевую составляющую в посты не ориентируюсь. Ем, что дают. Мне некогда. А вы?..

— Меня Дашей зовут, я уже говорила, и можно на «ты».

— И меня можно на «ты». Я Пантелей.

— Знаю. Мы уже, по-моему, раза три за сегодняшний день знакомились. Там, — Даша мотнула головой в полумрак коридора, — этот бандит просил вас зайти. Скучно ему, видите ли. Телевизор не работает. Я книг ему принесла. А он, похоже, по слогам читает. Брр… Страшный человек какой-то. С таким превосходством на всех смотрит, как будто имеет право убить всякого.

— Да нет, он хороший.

— Ну да!

— Я понимаю, что в это не верится. Во всяком случае, он просто не знает, что может быть хорошим. Добрым даже. В душе, я так полагаю, есть разные коридоры, разные двери. А он шёл всё время в одну сторону и никогда не знал, что есть другая. Совесть ему, конечно, подсказывала, она каждому подсказывает, но он специально глушил её. Специально заставлял молчать и даже упражнялся в этом, как спортсмен.

— Зачем?

— Чтобы соответствовать тому миру, в котором вынужден был жить.

— Кто его заставлял жить в таком мире?

— Мы.

— Мы? Я никого не заставляла.

— Конечно, если посмотреть с внешней стороны, никто никого не заставляет. А если вспомнить, сколько раз каждый из нас прошёл мимо чужой беды, отвернулся, не оказал помощь, просто не сказал доброго слова, когда это было нужно, не заступился, не сказал правды, потому что предпочёл молчать, да мало ли ещё чего!.. Несделанное добро позволяет занимать это место злу. Понимаете?

— Не совсем…

— Закон сохранения энергии. Фундаментальный закон.

— Помню.

— В духовном мире всё так же. Не родилось добро, на его месте рождается зло. Тут же занимает пространство. Вакуум — это наше внешнее видение. А в действительности вакуума нет.

— Несделанное добро позволяет занимать это место злу, — задумчиво повторила Даша, потом вдруг тут же нашла противоречие: — А если перед человеком дилемма — надо сделать два добрых дела одновременно и оба не терпят отлагательств?

— Знаете, Даша, вы…

— Ты… — поправила в который раз Даша.

— Бог каждому даёт крест по силам.

— Бабушка сто раз говорила.

— Правильно говорила.

— Ну тогда другое: иду я, скажем, в храм на службу, а в это же время я могла бы помогать сирым и убогим? Что Богу важнее — обряд или дело?

— Думаю, дело, — сам озадачился Пантелей, — но и дело можно делать с молитвой. Вот, сегодня архиепископ Лука…

— Так он здесь точно был?

— Так же, как вы… как ты.

— Круто. Значит, чудеса всё-таки бывают. Бабушка требовала от меня, чтоб я никогда на них не ориентировалась, не ждала чудес. Но ведь жить так скучно. Вот только не надо, — опередила Даша мысль молодого доктора, — про ежедневное чудо солнечного восхода, про чудо любви и рождения детей. Читала, знаю. Всю эту лирику я вам могу сама озвучить.

— Не вам, а тебе, — поправил в свою очередь Пантелей.

— А я как сказала?

— Да я, в сущности, не против чуда. Даже наоборот. Особенно если светлое… доброе…

— Я уже сегодня насмотрелась, — вспомнила утро Даша, — и Серёжа вот… да и у вас тут, чудеса-глупости.

— В смысле?

— Дверь открываю, а там кирпичная стена. Только в России так могут построить.

— Где это?

— Да на первом этаже.

— Не помню такой, — задумался Пантелей.

— Ну, может, заложили что. Кабинет какой расширили, другую пробили… Это уж я так. Как вспомню, что в очередях здесь сидела да ещё с температурой, так хочется что-нибудь плохое о больнице и врачах сказать, о медсёстрах, которые хамят.

— Вам тут часто хамили?

— Ну… — смутилась Даша, — почти никогда. Но говорили-то об этом многие. Почти все.

— Понятно, — вздохнул Пантелей, — очереди… А вы когда-нибудь тридцать пять — сорок больных в день принимали? Выходишь из кабинета после работы: уже полчаса или час как приём закончился, а у дверей ещё люди сидят. И смотрят на тебя: кто с надеждой, кто с обидой — очередь до него не дошла…

— Ну да… — как-то сразу согласилась Даша. — И зарплата, наверное, так себе…

— Так… и не себе… — улыбнулся Пантелей.

— Можно, я где-нибудь прилягу? Вообще не знаю, куда себя деть: мобильники не работают, телевизоры и радио молчат. Девятнадцатый век!..

— Это же хорошо, наконец-то люди увидят друг друга и поговорят о чём-то более важном, чем цены, товары или сериалы. Знаешь, Даша, я последнее время даже не знал, о чём говорить…

— А я только с Тёмой разговаривала.

— Тёмой?

— Артём. Мой друг. Он в другом городе учится.

— А-а, — понимающе потянул Пантелей. — Вон тот диван свободен. Я сейчас принесу подушку и одеяло.

— Спасибо.

Пантелей уже собрался было идти в кабинет сестры-хозяйки, но Даша остановила его на выходе:

— Я боюсь одна. Вдруг опять… какие-нибудь видения. Они же как живые.

— А они и есть живые, — серьёзно ответил Пантелей, — я постараюсь быстро. Тут рядом…

— А электричество не отключат?

— Солярка пока есть… Может, и с городом что-нибудь сделают. Вообще-то надо экономить. Надо в хозяйственных магазинах взять свечи. Электричество может понадобиться в операционной. Ну, об этом пусть другие думают. У меня — пациенты…

— Хм, — подумала о себе Даша, — а искусствоведы теперь вообще не нужны.

— А фотографы с цифровыми снимками? А интернет-газеты? А музыканты с электроаппаратурой? — добавил Пантелей. — Зато, может, вспомнят о писателях и поэтах. Художниках… А значит, — вдруг сделал он вывод, — искусствоведы понадобятся. Кто их будет профессионально хвалить или ругать?

— Хм, — улыбнулась Даша, — интересно только, как долго всё это будет продолжаться? Вдруг мы завтра в новом мире опять проснёмся?

— Для того чтобы проснуться, надо заснуть.

— Лишь бы не «День сурка», — вспомнила Даша голливудский фильм.

— В любом случае, подушка и одеяло не помешают. Я принесу.

Глава пятая

1

Труднее всего было понять, какое время суток. Недвижимое небо, вязкая пасмурная хмарь, где 5 часов утра выглядят как 5 часов вечера или, в сущности, как 3 часа дня или даже полдень. Анна проснулась на сидении автомобиля, резко села и долго не могла понять, где она, как она сюда попала и какое, в конце концов, время суток. На первые два вопроса память нашла ответы, а последний повис вместе с небом. Обычная утренняя нужда вытолкнула её на улицу, она засеменила в общественный туалет, даже не успев подумать о Никонове. Его она увидела на обратном пути. Он сидел на крыльце храма, обложившись книгами, и внимательно вчитывался то в одну, то в другую, торопливо перелистывал страницы, при этом смешно мусолил указательный палец.

— Ты сегодня не звонишь в колокол? — спросила Анна.

— Рано ещё. Доброе утро.

— А утро? Ты точно знаешь?

— Именно это и пытаюсь понять.

— Что?

Наконец Никонов удостоил её взглядом:

— Пытаюсь понять, что с нами происходит.

— Ну и как успехи?

— Точно знаю одно: раньше надо было этим заниматься. Или хотя бы слушать и слышать тех, кто об этом говорил.

Анна подошла ближе, взяла первую книгу, прочитала на обложке: «Пророчества о Конце Света», вторую: «Толкование Апокалипсиса», третью: «Православные святые о последних временах»… А в руках у Олега была Библия. Все остальные книги он попеременно водружал поверх неё.

— С интернетом было бы проще, — признался он. — Но вот наступил момент, когда печатное слово перевесило.

— И что ты выяснил? И вообще, сколько сейчас времени? Я без часов.

— О! Вопрос в десятку! Слушай из Апокалипсиса: «И Ангел, которого я видел стоящим на море и на земле, поднял руку свою к небу и клялся Живущим вовеки, Который сотворил небо и всё, что на нём, землю и всё, что на ней, и море и всё, что в нём, что времени уже не будет…»

— И что? Что тут можно понять?

— «Времени уже не будет», вдумайся.

— Ну, я и так вижу, что у нас времени не осталось.

— Правильно, это чисто человеческое понятие! — глаза Никонова светились, как у первооткрывателя. — Ты слышишь то, что тебе, как человеку, времени не остаётся… А если посмотреть на это со стороны Ангела?

— И как посмотреть? — поморщилась от непонимания Анна, потому что ей в такое вечернее утро думать абсолютно не хотелось.

— Просто! — выкрикнул свою «эврику» Олег. — Времени не будет как физической величины! Материя, пространство ещё для чего-то есть… А времени уже нет.

— Бррр, — оценила открытие Анна. — И что это нам даёт?

— Хотя бы понимание того, что времени нет. Даже если звёзды двигаются, время — это уже не линейная прямая или спираль, как бы мы себе её ни представляли, это какая-то другая субстанция… или её отсутствие. — Никонов скептически посмотрел на озадаченную Анну и перешёл к объяснению на пальцах: — Ты старую фишку физиков про поезд и станцию знаешь?

— Чего? Какую станцию?

— Ну, ты согласна, что по нашим представлениям, мы живём из прошлого в будущее, как бы по прямой линии?

— И что?

— Прямая это или кривая, в сущности, не важно. Теперь представь себе поезд, который подходит к станции. — Никонов изобразил поезд движением правой ладони, а станцию согнутой в локте левой рукой.

— Представила.

— Пассажиры увидят станцию когда?

— Чего когда? Когда поезд пройдёт мимо станции, тогда и увидят.

— Правильно. Но фокус в том, что станция была ещё до того времени, как пассажиры её увидели. Улавливаешь?

— Понимаю. — Анна даже заулыбалась, но потом вдруг спросила: — А машинист тогда кто? Он-то станцию раньше всех увидел. Ну, в смысле линии времени, кто машинист?

— Машинист? — на секунду задумался Никонов. — Может, пророк? Вот Иоанн Богослов, он все станции наперёд знал. Описать всё не мог. Понятий того времени не хватало. К примеру, железная саранча… Очень похожа на боевые вертолёты.

— Всё-всё! — отмахнулась Анна, утренняя атака новых знаний её явно стала раздражать. — Нам-то это что даёт? А? И вообще, я без чашки кофе соображать отказываюсь.

— Только не пугайся, — серьёзно предупредил Олег. — Твои видения, мои видения, видения других людей — это не наваждение, это реальность. Твой одноклассник — он не с того света явился. Время… ну как тебе сказать… В общем, мне трудно представить своим военным умишком, что оно сейчас может из себя представлять. Точнее, его отсутствие. И в таких обстоятельствах может Тутанхамон заглянуть на огонёк или Иоанн Грозный… Понимаешь?

— Почти. Тогда другой вопрос. А куда делись все, кто были с нами в реальности? К Тутанхамону?

— Это действительно другой вопрос. Может, и у Тутанхамона. Попробуй поискать ответ, — Никонов безнадёжно посмотрел на стопы книг. — Да, думаю, и там точного ответа не найти. Он знает, — Олег ткнул пальцем в серое небо.

— С ума сойти, — поёжилась Анна.

— Можно. Батюшка говорил, что тут умничать не стоит, надо просто идти по пути Христа. А уж он точно выведет туда, куда надо. Но вот у Исаии, на которого Макар ссылался, я вычитал, — Олег торопливо перелистал страницы Библии. — И услышал я голос Господа, говорящего: кого Мне послать? и кто пойдёт для Нас? И я сказал: вот я, пошли меня. И сказал Он: пойди и скажи этому народу: слухом услышите — и не уразумеете, и очами смотреть будете — и не увидите. Ибо огрубело сердце народа сего, и ушами с трудом слышат, и очи свои сомкнули, да не узрят очами, и не услышат ушами, и не уразумеют сердцем, и не обратятся, чтобы Я исцелил их. И сказал я: надолго ли, Господи? Он сказал: доколе не опустеют города, и останутся без жителей, и домы без людей, и доколе земля эта совсем не опустеет. И удалит Господь людей, и великое запустение будет на этой земле. И если ещё останется десятая часть на ней и возвратится, и она опять будет разорена; но как от теревинфа и как от дуба, когда они и срублены, остаётся корень их, так святое семя будет корнем её (Ис. 6, 8-13).

— Мы, что ли, десятая часть?

— Не знаю. Я же говорю, батюшка учил: иди дорогою Христа — не ошибёшься.

— Чё ж ты не шёл?

— Казалось, время ещё будет. А вот на́ тебе — нет уже времени. Раз — и всё.

— А кофе можно пить, когда уже нет времени?

— Пойдём в трапезную, может, найдём там чего. Вот только кипятить воду на чём?

— Скажи, Никонов, ты где всю эту физику изучал?

— Увлекался когда-то.

— И ты правда думаешь, что…

— Да не думаю я ничего, — отрезал вдруг Олег, — вот начитался сейчас, что голод будет, что люди друг друга есть будут, что война страшная… И всё ведь это уже началось. Уже идёт. И давно начиналось. Матронушка Московская в середине прошлого века предупреждала, показывала на молодую монахиню и говорила, что та доживёт… А мы, видишь, прогресс, глобализация, толерантность… Так что не думаю я ничего. Неподъёмно это для ума неподготовленного.

— Тогда я вообще дура, — улыбнулась Анна.

В полумраке трапезной они нашли не только чай, молотый кофе, сухари и сухофрукты, но и старенькую керосинку, которую Никонов довольно быстро освоил.

— Вот тебе и двадцать первый век, — прокомментировал он, наблюдая за вскипающим в маленькой кастрюльке кофе.

— Позавчера сказали бы — не поверила бы. Так ты будешь бить в колокол?

— Буду. Перед нами — оставшимися, я имею в виду, — стоит какая-то общая задача. Может, мы типа лакмусовой бумажки. Бог смотрит на нас, как мы себя поведём.

— Смотрит? — насторожилась Анна и повела глазами по кругу, словно могла встретиться с глазами Бога.

— И раньше смотрел, — с иронией прищурился на неё Никонов, — причём не только снаружи, но и изнутри, в том числе, когда ты из душа к своему Эльчину шла.

            — Брр, — передёрнула плечами Анна, — не издевайся. А ещё говоришь — не думаешь. Обо всём ты думаешь. Даже, я бы сказала, много думаешь для военного. Ты зачем кофе и сухари крестишь?

— Знал бы молитву перед принятием пищи, и её бы прочитал, — ответил Олег, но, заметив на лице Анны продолжающийся вопрос, добавил: — Ну, с материалистической точки зрения, это чтобы ничего лишнего и грязного в рот не попало.

После кофе Никонов остался побродить в подсобных помещениях, Анна же вышла на улицу. Когда через несколько минут он вышел следом, то застал там странную сцену. Аня стояла посреди площади и разговаривала с кем-то невидимым. Даже как будто гладила его ладонью по лицу и тихо плакала. Олег понял, что её посетило очередное виденье, но в этот раз она не кричала, не впадала в истерику, на лице её не было испуга, и он, помявшись с ноги на ногу, сел на ступеньки храма, ждать, чем всё это закончится.

Закончилось тем, что Анна оглянулась, неспешно подошла к нему и села рядом.

— Одноклассник? — спросил Никонов.

— Да, Саша… В этот раз он был в моём возрасте. И не страшный совсем.

— Чего хотел?

— Ничего. Он рассказывал о том, что видел, когда падал с двенадцатого этажа.

— Ясно, — Олег сказал это слово так, будто он точно знал, что видит человек, падая именно с двенадцатого этажа.

— Что ясно-то? Он, между прочим, всю свою жизнь видел, только не предыдущую, как рассказывают некоторые пережившие клиническую смерть, а последующую. Ту, которая могла быть…

— Интересно. Наверное, так все самоубийцы видят.

— Он видел, как мучается из-за того, что я не обратила на него внимания, но потом он видел, что мы встретились через несколько лет и поженились… И у нас трое детей. Трое, представляешь, Никонов? — после этих слов Анна уже не заплакала, а разрыдалась.

Олег не стал её успокаивать. Просто сидел рядом, сложив руки на коленях.

— Видеть недосягаемое счастье — может, это и есть адское мучение? — сделал предположение он через какое-то время.

— Он так и сказал, что очень мучается от этого.

— Исправить ничего нельзя…

— Нельзя… — всхлипывала Анна.

— И чего он хочет от тебя теперь? — снова насторожился Олег.

— Об этом он ничего не сказал. Разве что у него появилась возможность приходить ко мне…

— Не нравится мне всё это…

Анна вдруг посмотрела на него с обидой и раздражением:

— А ты бы не хотел увидеть жену и дочку?

— Хотел бы. Очень хотел бы, — честно признался Никонов, но тут же вернул себе бравый военный вид: — А ты у меня после его явлений опять на колокольню не полезешь — двенадцатый этаж имитировать? А?

Анна поняла тревогу Никонова, но сначала ничего не ответила. Смотрела в одну точку на мраморных плитах и покусывала губы.

— Это тебе на колокольню надо, утро… наверное…

Никонов посмотрел на макушку колокольни, будто мог там увидеть самого себя. Потом накрыл ладонью руки Анны и решительно сказал:

— Будем решать проблемы по мере их поступления.

— Это ты к чему?

— К тому, что я не знаю, что надо делать, кроме одного: если жизнь продолжается, она должна быть человеческой.

Когда Олег поднялся и направился к лестнице колокольни, за спиной услышал:

— По тебе, Олег Никонов, не скажешь, что ты убивал людей…

— Врагов, — поправил, не оборачиваясь, Никонов.

— Слушай, — осенило вдруг Анну, — а если ещё кому-нибудь придёт в голову, что он может… ну… как сказать… как ты тут, командовать всеми?

— Да я вроде не особо и командую, — задумчиво оглянулся Никонов. — Не думал об этом. Тут же всё просто, слышишь свист снаряда — пригнись, рядом рванёт. Я так и действую. Никакой стратегии… Какая тут может быть стратегия?

— Да я так… в голову вдруг пришло… Я-то уже привыкла, что ты командир. — Она смутилась. — Мне с тобой спокойнее.

— И мне с тобой, — подмигнул Олег и двинулся к колокольне.

2

И опять Эньлая разбудил колокол. Он лежал с открытыми глазами, слушая его мягкий зовущий баритон. Хотел подумать об этом что-то по-китайски, но вдруг поймал себя на мысли, что на русском ему думается легче и даже правильнее. Нет, плавнее… Наташа сравнивала русский язык с музыкой, а китайский с птичьим щебетаньем. Ну правильно: в Поднебесной должны жить птицы, а через эти евразийские просторы может звучать только песня. Про ямщика, про мороз, про степь…

В эту ночь ничего не снилось. Обычный провал. От этого было немного пусто на душе. Новый день без детей и Наташи не хотелось даже представлять. Отвернуться к стене и снова закрыть глаза, и лежать так, пока не придёт смерть? Может, там ждут Наташа и дети? Ничего не делать… Спасать себя, ради чего и ради кого? Наверное, такая мысль в это утро пришла многим в притихшем городе. И только неутомимый Никонов опять поднялся на колокольню… И голос Наташи из вчерашнего сна: «Эник, иди к храму…»

Эники-бэники съели вареники… Лю вспомнил, что вчера почти ничего не ел. И сегодня не хотелось. Настолько не хотелось, что даже вызванные воображением образы еды, всяких вкусностей растаяли в нём как никчёмные. Чувства голода тоже не ощущалось. При этом силы встать, идти, действовать имелись в достатке. Не было желания. Но колокол бил «Эник, иди к храму». И Лю, выпив морса, сваренного Натальей ещё три дня назад, плеснув в лицо воды из кувшина, тем самым завершил утренний туалет и, сменив футболку, в которой спал, спустился во двор.

Из соседнего подъезда вышла пожилая женщина. С интересом посмотрела на Эньлая.

— Вы к храму? Я подвезу, — предложил Лю.

— Спасибо, — согласилась женщина. — Тут во дворе ещё двое человек остались, я с ними вчера разговаривала, но они, видимо, уже ушли.

Ехали молча, хотя спросить друг друга хотелось о многом. Просто осознание собственного одиночества перевешивало вопросы. Да и ответов на эти вопросы не могло быть. У храма Эньлай обошёл собравшуюся толпу, перед которой пытался выстроить сегодняшний день Никонов, и сразу направился в храм. На крыльце троекратно и размашисто перекрестился, у дверей замер, словно собираясь с мыслями. Он шёл просить у Христа, в которого так верила Наталья, чтобы Спаситель вернул ему жену и детей или забрал его туда, где были они. Вошёл уверенно и буквально бухнулся на колени перед алтарём. Закрыл глаза, чтобы сконцентрироваться, но получалось — не молился сердцем, как учила Наталья, а медитировал. И потому вдруг сорвался: то почти кричал, то робко шептал внутри себя, но чувствовал, что не получается. Не услышит никто, только эхо в опустошённом сознании. Через несколько минут в отчаянии упал лицом вниз, еле дыша. Пусть Иисус видит: он будет лежать здесь до тех пор, пока его не услышат, а не услышат, он умрёт на этом месте, чтобы спросить, почему его не услышали.

— Зовёшь их? — услышал Эньлай рядом тихий голос и, не вставая, повернул голову.

Рядом стояла Галина Петровна.

— Его зову, — указал взглядом на образ Спасителя.

— А когда Он тебя звал, ты шёл? — беззлобно, совершенно непоучительно, а скорее с участием спросила Галина Петровна.

Эньлай зажмурился, пытаясь понять, куда он шёл все эти годы. Получалось, вроде зла никому специально не делал, любил семью, кому мог — помогал… Считалось ли это, что он идёт за Ним?

— Не знаю, — честно ответил Эньлай. — Наташа говорила, что Его милосердие… оно такое огромное… как сама вселенная… — снова задумался и с надеждой продолжил: — Значит, Он всё равно меня услышит. Не может не услышать.

— Просите, и дано будет вам; ищите, и найдёте; стучите, и отворят вам…(Мф.7, 7) — процитировала Галина Петровна.

— Дано будет? — спросил-повторил Эньлай.

— Есть ли между вами такой человек, который, когда сын его попросит у него хлеба, подал бы ему камень? И когда попросит рыбы, подал бы ему змею? Итак, если вы, будучи злы, умеете даяния благие давать детям вашим, тем более Отец ваш Небесный даст блага просящим у Него (Мф.7, 9-11), — снова процитировала Галина Петровна.

— И долго просить надо?

— Один Бог знает…

— И меня, китайца, услышит?

— Так ведь Он и русских, и китайцев, и малайцев, и негров создавал. Всякого — для одной Ему ведомой цели. У тебя есть свобода воли — значит, ты создан по образу и подобию…

Лю сел, скрестив ноги по-восточному, и вздохнул так громко и печально, что эхо покатилось под сводами храма.

— Наташа говорила, что на небесах не женятся. А как я там буду без неё? Не хочу я без неё. Пусть Он мне её сюда вернёт! Мне без неё ничего не надо, ясно? Без детишек не надо! Рая вашего никакого не надо. Блаженства никакого… Понимаете?.. — Эньлай причитал почти как ребёнок.

Галина Петровна подошла и погладила его по голове, отчего он вдруг сразу успокоился.

— Это любовь, — сказала она. — Сильная человеческая любовь. Кто ж тебе сказал, что там любви нет? Там она везде. Там она — воздух. Но у неё ангельские свойства…

— Это как?

— Не знаю, с чем сравнить, ибо это выше моего умишки. Но правильнее будет сравнить с любовью матери к младенцу и наоборот. Понимаешь?

— Это когда я Люлюсю свою тискаю и у меня душа улетает? Когда сердце останавливается? А ещё я люблю дышать в волосах у Вани… Они до сих пор пахнут младенчеством. А Вася любит, когда его гладят по спине… Он так засыпал в детстве быстро. Он ведь детей тоже любит? — Эньлай робко посмотрел на образ Спасителя, перед которым только что роптал.

— Конечно, они у Него в Царствии первые.

— Первые, — повторил Лю, — но я хочу их обнять. — На глаза у него навернулись слёзы.

— Откуда ты знаешь, что нас ждёт? Может, сейчас пройдёт через весь город огненная волна, и мы с тобой сгорим прямо в этом храме. Хотел бы ты видеть, как вместе с тобой сгорают твои дети?

— Нет! — почти выкрикнул Эньлай.

— Тогда не ропщи на Бога, Ему виднее, зачем всё и почему.

— Наташа читала как-то про царскую семью. Вместе с отцом и матерью расстреляли детей. Это ужасно.

— Да уж… А меня в школе учили, что это было сделано правильно, для народа. Да и в вашем Китае тоже так учили.

— Я из России, — поправил Лю. — Я русский китаец. Русский. У меня даже вот, — он торопливо вытащил из-под ворота футболки тельник и показал его Галине Петровне.

С таким порывом, наверное, представляют доказательства невиновности в ответ на обвинения в страшном преступлении.

— Да я вижу, что ты русский китаец. А мой двоюродный дед был китайским русским. Ушёл вместе с белыми в Харбин. Видишь, как поворачивается, — успокоила его Галина Петровна.

— Ух ты, — удивился Эньлай. — М-да… Земля-таки круглая.

— А мир тесен.

— И что теперь делать? Что-то надо делать. Делать… — Лю на минуту задумался. — Я многое в жизни делал неправильно. Так много, что всё это неправильное догоняет меня и днём и ночью, заставляет останавливаться и сомневаться. Иногда мне кажется, что на смертном одре, так, кажется, говорят, я буду мучиться именно из-за этих своих поступков. Понимаете?

— Понимаю, не только понимаю, у меня всё так же. И я мучаюсь. Было бы хуже, если б мы жили с тупой уверенностью правильности всего, что мы делаем, если б мы жили самооправданием.

— Странное время… Или, как Макар сказал, отсутствие времени. Парадокс, времени нет, и времени уйма. Никуда не надо торопиться, бежать, зарабатывать, думать о том, чего ещё не хватает в жизни, потому что не хватает главного. И почему меня с того самого момента, когда всё остановилось, преследует чувство стыда? Чувство такой силы, что дышать больно?!

— Голос Бога.

— Что?

— Совесть — голос Бога, — устало вздохнула Галина Петровна. — Голос подсказывает, что правильно, а что неправильно. В суете мы иногда даже не слышим. Не стало суеты — голос стал громче. Всё просто. Есть, правда, такие, кто его с детства заглушил, чтоб не мешал делать, что вздумается.

— И что, мы снова пойдём в больницу? А потом? Я не против помогать больным, им сейчас тяжелее всех. Но что-то надо делать ещё…

— А я вот гляжу на Пантелея, он не думает, что делать ещё, он просто делает.

— И что? Я не могу думать?! — Лю вскочил на ноги. — А я хочу действовать, я думаю, я сомневаюсь, я ищу! — Он снова посмотрел на образ Спасителя: — Наташа говорила, если Он придёт, надо всё отдать, всё! А что мне теперь отдавать? У меня нет ничего! Деньги, машины, бизнес?! Дерьмо это всё! — в порыве выругался Эньлай, а Галину Петровну от его слов передёрнуло.

— Помни, где стоишь! — отрезала старушка.

И Эньлай остановился, замер, снова посмотрел в глаза Христу, упал на колени и заплакал.

— Прости меня, Господи, — прошептал он, и было это настолько искренне, что по храму полетело тихое эхо.

И вдруг Эньлая снова подбросила какая-то внутренняя сила, в глазах сияло озарение:

— Я знаю! — сказал он Галине Петровне. — Он не мог нас бросить! Это точно! Он пошлёт кого-нибудь… А может, Он Сам ходил все эти годы… между нами… Смотрел, как мы деградируем… И мы уже даже не слышали пророков, которых Он посылал. Должен кто-то прийти. Надо сказать Никонову. Макару надо сказать! — и Эньлай бодрым шагом направился к выходу.

— Слава Тебе, Господи, — перекрестилась ему вслед Галина Петровна, — по вере вашей да будет вам…

3

«Мы легко узнавали друг друга. Сначала в разговорах, в научных спорах, публикациях, но когда уровень опасности вырос, когда времени оставалось всё меньше, мы стали узнавать друг друга прямо на улицах. Для этого достаточно было пересечься взглядами. С одной стороны, это хоть как-то приглушало вселенское чувство одиночества, с другой — ещё раз подтверждало и без того обострённое ощущение приближающегося апокалипсиса. Здесь, правда, нужно сделать важные замечания: во-первых, с точки зрения верующего человека, он никогда не остаётся один, с ним всегда остаётся Бог, во-вторых, мы вовсе не походили на разного рода кликуш-пророков, которые вещали кто от имени Бога, кто от имени сатаны, кто вообще выдавал себя за мессию. В том-то и дело, мы чувствовали, но мы сомневались, мы были обычными людьми и помнили евангельские тексты. У Марка… или у Матфея читаем: О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы Небесные, а только Отец Мой один… (Ср.: Мк.13,32). А признаки, разбросанные по тексту, совпадали в человеческой истории не раз. Кроме двух: всеобщая апостасия и восстановление Храма Соломона… Хотя как говорить об апостасии в той же России? Как можно отпасть от того, с чем ещё не соединился? Народ шёл к Богу, шёл к вере, но ещё не вернулся, ещё не дошёл, вера держалась великими молитвенниками, миссионерами, мучениками, благородными людьми и стойкими мирянами. Но, может, так тоже было всегда? И может, всегда были такие, как я, с пронзительным чувством наступающего Конца Света? Но вот я встречал в толпе глаза человека и узнавал в них такой же вопрос, который терзал моё сознание, мою душу. Мы могли, не сговариваясь, остановиться, могли поговорить, а могли просто постоять рядом молча. Иногда мне казалось, что мы легко читаем мысли друг друга. Нет, не буквами и словами, не звуками, а образами. Страшными образами. И очень хотелось видеть за всем этим светлое Царство Спасителя, но не дано было нам по грехам нашим, отчего ходил за нами по пятам смертный грех уныния. Между нами не возникло братства, между нами не возникло, тем более, хоть какого-то оформленного общественного движения, между нами не возникло тайного общества, между нами была только незримая связь знания и чувства. И непонятно, что в этом тандеме было главным: знание или чувство.

Я встречал эти взгляды не только в России, я встречал их, хоть и реже, но всё же встречал в изнеженной любовью к себе и расхристанной движением антиглобализма Европе. Я поехал туда, чтобы найти Елену. Я шёл по её следам через переставшую быть славянской Варшаву, по театральным партерам Вены, по говорливым кафе Белграда, по узким улочкам Котора, у русской церкви в Париже на улице Дарю… Что она там искала? Хотела увидеть, где венчался Пикассо с Ольгой Хохловой? Я бы пошёл на улицу Лекурб, посмотреть на маленькую церковь Серафима Саровского, а ты пришла сюда, к золочёным куполам… И я стоял на улице Дарю, где была ты. Именно тут я встретил своего парижского побратима. Когда я вышел из храма, по улице шествовал какой-то очередной парад содомитов. Первой моей мыслью было, что в Париже проходит какой-то карнавал, но очень быстро по вызывающей одежде, бородатым «женщинам», по спортивным фигурам, облачённым только в трусики-стринги, я понял, что это за шествие. Нет, они никому не угрожали. Напротив, на лицах их были приветливые улыбки, зевакам они рассылали воздушные поцелуи, кидали цветы и какие-то листовки, выкрикивали что-то совсем незлобное на самых разных языках, из чего можно было сделать вывод, что это шествие интернациональное. Они были настолько приветливы, что хотелось помахать им рукой в ответ, что многие из прохожих и делали. Когда один (одна?) из них кинулся на мой изучающий взгляд, чтобы подарить мне цветок, я торопливо отвёл глаза и увидел рядом священника. Видимо, он вышел из храма следом за мной. Вид у него был несколько растерянный. Он тоже посмотрел на меня и что-то сказал на французском. Я пожал плечами — мол, не понял. И тогда он улыбнулся и повторил уже на русском:

— Времени почти не осталось.

— Я тоже это чувствую, — согласился я.

И словно в подтверждение нашего короткого диалога мимо нас прошли русские содомиты, которые нездоровой иронией и размахом превзошли всех. Они несли на плечах носилки, на которых лежал огромный, сделанный, вероятно, из какого-то пластика фаллос. На нём ёрники написали «конец света». Потому и было понятно, что идут россияне. Только русский язык позволял так невесело поиграть словами. Вдруг одна из размалёванных, как музыканты группы «Kiss», девиц выскочила из нестройных рядов и пьяно крикнула в нашу сторону:

— Батюшка, идите к нам, я хочу исповедоваться! — и раскинула полы плаща, под которым не было ничего, кроме вызывающих татуировок.

Толпа захохотала. Беззлобно, но с каким-то самоуверенным превосходством. Девицу заграбастал огромный, раздетый по пояс парень, но она продолжала ещё что-то кричать в нашу сторону.

Священник опустил глаза.

— Вы не хотите выпить? — спросил я его.

— Если только немного.

Потом мы сидели в кафе за бутылкой «Бордо» и негромко разговаривали. Разговаривали, конечно, о своих печальных предчувствиях.

— Как тут определишь Антихриста? — вопрошал я. — Все президенты умные, прилизанные, борются за мир, против бедности, борются за порядок и предлагают свои программы…

— Имя его — легион, — ответил отец Владислав. Так его звали.

— То есть — они все антихристы?

— Конечно. В каждом из нас есть часть Христа. Но в каждом по внутреннему выбору может находиться и часть Антихриста.

— Никогда об этом не задумывался.

— Мы все носители каких-то отдельных знаний. Мы встречаемся и дополняем друг друга.

— Но ведь некоторые президенты ходят на церковные службы!

— Так ведь и бесы верят. Верят и трепещут. Помните, у апостола Павла?

— Помню…

— Сегодня они на службе в храме, а завтра, сообразуясь с миром сим, приветствуют с балкона парад, который мы только что видели. И, казалось бы, ничего в этом страшного нет. Потому что это тоже люди, это тоже электорат, они тоже платят налоги. И зла от них, по мнению этого мира, куда меньше, чем от террористов или антиглобалистов. Да от кого хотите.

— Сегодня один скажет: по своей природе я хочу возлежать с мужчиной, это моё право, завтра другой, следуя этой же логике, скажет: я хочу возлежать с младенцем, а третий скажет: я хочу пить кровь, потому что мне было дано знание, что я вампир.

— Всё верно. Мы-то с вами понимаем. Но этот мир не способен и не желает мыслить глубоко. Я называю это дискретным падением.

— Как?

— Дискретным падением. По ступенькам. Сегодня мир признаёт, что не грех одно, завтра другое, послезавтра — третье. Так и катится по ступенькам…

— Хороший образ, — признал я, — мне иногда думается, что мы уже живём в аду.

— Да, — спокойно ответил священник, — только в рукотворном. В том, который мы создали сами.

— А это? — кивнул я на видимые сквозь кроны деревьев золотые купола храма.

— Знаете, на затонувшем корабле бывают так называемые воздушные подушки, там сохраняется часть воздуха. Там выжившие ещё могут дышать какое-то время…

— А времени остаётся всё меньше, — продолжил я.

Больше нам разговаривать было не о чем.

Вторая такая встреча произошла в Белграде. Прошло уже несколько лет, а Сербия и её столица так и не оправились от натовских бомбардировок в 1999 году. 18 стран 78 дней бомбили Югославию. Я был на улице Милоша Великого до бомбардировки и был после. Это уже не была улица Милоша Великого. Я почему-то вспомнил Юрия Шевчука и «ДДТ», которые по своей воле да за свой же счёт поехали в Югославию в эти дни. Чтобы спеть там «Не стреляй» и «Наполним небо добротою». Я где-то читал его интервью, о том, с каким звуком летят «томагавки», запомнил почему-то: «Представьте — сидишь в летнем кафе, пьёшь пиво, рядом люди ходят, дети на великах гоняют, собачки бегают и… воет сирена противовоздушной тревоги. Когда на город летели «томагавки», я слышал их звук, мерзкий такой визг, как будто зуб сверлят. Бах, был дом — и нет. Жили люди — их больше нет. Ощущение какого-то абсурда, бреда, чудовищного непонимания». И потом я сам услышал, как летят «томагавки»… Коренные жители Америки должны были бы обидеться за такое использование названия боевого топорика.

Я бродил по Белграду, хотел сходить в кафе «У коня», где любил бывать Павич. Где, скорее всего, бывали и Андрич, и Црнянский. В руках у меня были две книги — «Биография Белграда» Милорада Павича на русском и сербском языках. И, помню, я приютился в каком-то совсем неприметном ресторанчике, чтобы выпить кофе, выкурить сигарету (я всё никак не мог отделаться от этой обезволивающей привычки), а ко мне подсел пожилой и похожий на Зевса серб. Молча выпив перепеченицы, он закурил трубку и посмотрел на меня так, будто мы знакомы сто лет.

— Русский? — спросил он.

— Русский, — подтвердил я.

— Мы, сербы, несколько раз переживали Конец Света, — напомнил он.

— Знаю, мы тоже. Как думаете, а сейчас разворачивается последний?

— Только Он знает, — кивнул старик в небо, — там, где нет времени, какое событие может быть последним? — уклончиво ответил он. — Для нас с тобой, может, последнее. Для русских и сербов, может, последнее испытание.

— Казалось бы — куда больше?.. — пригорюнился я.

— Зачем ты об этом думаешь, если ищешь любимую женщину? — оказывается, он был настоящий прозорливец.

— У меня это на лице написано?

— Важно другое. Она сейчас на берегу Средиземного моря. В доме, которого скоро не будет.

— Что это значит?

— Не знаю. Что знаю, то говорю. Почему бы тебе не позвонить ей и не сказать, что из этого дома надо быстро уехать?

— У неё нет мобильного телефона. Они у неё всегда ломались.

Есть такие люди — у них вся эта современная техника не приживается. И у Елены постоянно сгорали ноутбуки и мобильные телефоны. В конце концов, она просто перестала ими пользоваться…

— Я тоже не пользуюсь мобильными телефонами. Всё, что ускоряет этот мир, ускоряет и его конец. Хотя… такой мир мне не жалко.

— А я хотел успеть получить свою долю счастья.

— Любовь, — улыбнулся старик, — поэтому все остальные твои чувства притупились. Ты перестал чувствовать опасность.

— Где находится этот дом? В котором она?

— Я не ясновидящий. Так, кое-что… Средиземное море. Может, Эгейское или Критское. Бухта красивая. Больше не знаю ничего.

— Откуда такое знание русского языка?

— Многие старые сербы помнят. — Старик только моргнул официанту, и тот сразу принёс ему ещё одну порцию перепеченицы. — Я немного учился у вас в военной академии. У меня к тебе тоже вопрос.

— ? — постарался услышать его я, хотя мне больше всего хотелось кинуться в аэропорт и лететь куда-нибудь в сторону Греции.

— Тебе последнее время тоже попадают в руки книги, которые напоминают…

— О том, что мир стоит на краю, — продолжил я. — И возникает чувство, что кто-то постоянно напоминает и к чему-то подталкивает.

Старик кивнул. Выпил свой алкоголь и поднялся.

— Держись, рус, — попрощался он. — Посему увещевайте друг друга и назидайте один другого, как вы и делаете (1 Фес. 5, 11), — напомнил он мне слова апостола Павла из Первого послания к фессалоникийцам.

Это было моё любимое послание. Я знал его почти наизусть. Потому ответил словами апостола из этого же послания:

 — Ибо, когда будут говорить: «мир и безопасность», тогда внезапно постигнет их пагуба, подобно как мука родами постигает имеющую во чреве, и не избегнут (1 Фес. 5, 3).

Старик улыбнулся и показал мне растяжку над дорогой, на которой было написано: «mir i bezbednost» konferencija u Beograd»… Я тут же поймал себя на мысли, что по-сербски безопасность звучит как безбедность. Есть деньги — ты в безопасности. Так получается. А ведь могли использовать и другое слово в сербохорватском языке — сигурность. Но через оговорки мы проговариваемся. И пока я думал об этом, подсознание моё осенила догадка: куда могли повести языковые исследования Елену. На родину Кирилла и Мефодия. Минутой позже бежал за билетом в Салоники, памятуя слова старика-серба, напрягал память — какое там море? Вспомнил, когда уже с билетом в руках ловил такси — Эгейское, а бассейн моря Средиземного. «Старик, пусть тебе почудилось», — думал я, сгорая от нетерпения и даже ещё не представляя, как буду искать русскую женщину в почти миллионном древнем городе. Впрочем, я уже много чего делал наобум, брал нахрапом и, в свете предсказания старика, похожего на Зевса, я желал только одного — успеть. И что значит «в доме, которого скоро не будет»? Остаётся надеяться, что её в это время в этом доме тоже не будет. Верить или не верить старому сербу — сейчас относилось к той же категории, что и верить или не верить в предсказания синоптиков о дожде, если небо затянуто тучами. И всё же всегда остаётся сомнение: небо затянуто тучами, но дождь может не начаться… «Македония» — так называется аэропорт в Салониках. Точнее — в пятнадцати километрах от них. Греция и бывшая югославская республика постоянно оспаривают друг у друга это название — Македония. Странно, все хотят, чтобы их страна была родиной завоевателя вселенной. Хорошо монголам: с ними о Чингисхане не поспоришь… Только бедные немцы хотя бы публично вынуждены проклинать Гитлера и жить с постоянным чувством вины.

С таксистом я разговаривал на смеси английского, русского и греческого, а также жестами. Не знаю почему, от нетерпения, наверное, я, зная привычки Елены и любовь к тихим местам, пытался выяснить у него, где могла остановиться красивая русская женщина, которая занимается наукой и которой нужна тишина. Вилла, дом, тихое место — произносил я на разных языках. И потом показал ему фотографию.

Бросив на неё беглый взгляд, таксист молча припарковал машину на обочину и достал из-за противосолнечного козырька местную газету, которая, разумеется, называлась «Македония». Развернул её на второй полосе и ткнул пальцем в фотографию Елены, сканированную, видимо с паспорта. Рядом были другие фотографии: огромная воронка на берегу моря, какой-то молодой мужчина, ещё лица… Но их я уже не в силах был рассматривать.

— Буф! — прокомментировал таксист и взметнул вверх руками. — Террорист.

— Where? When? When this place? — выдавил я, и вспомнил из русско-греческого разговорника, который держал в руках: — Потэ… Поу… — что-то такое надо было сказать.

Но он понял меня и без слов. Переключил скорость и вдавил педаль газа.

Джалиб знал, какую бухту мне показывать. В реальности я увидел только часть мраморной лестницы, ведущей к морю. И никто не мог мне толком объяснить, почему какой-то террорист взорвал именно эту виллу.

— Мир и безопасность, — сказал я, опустившись на ступеньки, и заплакал.

Солнце продолжало восходить и заходить, небо тянулось в сторону моей таёжной Гипербореи, волны ласкали пляж, но если б кто-то сказал мне, что жизнь продолжается, я бы не поверил. Моя жизнь превратилась в воронку за моей спиной. Единственное, что наивно хотелось сделать, это крикнуть на весь мир всем этим террористам, что борются они не за свободу, не за религию, а просто работают на пришествие Антихриста. Каждый их взрыв толкает общество к тотальному контролю.

Ещё хотелось умереть… Господи, какой я ничтожный дурак! Я считал, что могу познать мир, забывая слова Екклесиаста: И предал я сердце моё тому, чтобы познать мудрость и познать безумие и глупость: узнал, что и это — томление духа; потому что во многой мудрости много печали; и кто умножает познания, умножает скорбь (Еккл.1, 17-18).

Скорбь стала моей верной спутницей. И только горькая ирония разъедала её изнутри, чтобы остальным казалось, что я жив. Чтобы веселее было копать могилы».

4

Даша проснулась так же неожиданно, как и заснула. Как будто нырнула и вынырнула. Причём вынырнула и напугалась. Незнакомое пространство вокруг — хороший повод взбодриться спросонья. И пока вспомнила, что сама пришла вечером в ординаторскую, испуганно озиралась, тёрла кулаками глаза. Но увидела мирно спящего на соседнем диване Пантелея и сразу успокоилась. Какое-то время она бесцеремонно рассматривала спящего молодого доктора.

Во сне его лицо казалось немного женственным. Во всяком случае, в другое время это не было так заметно. Невольно Даша сравнивала его с образом Артёма. И поймала себя на мысли: даже когда весь мир рушится, хочется жить, любить и быть любимой. А этот врач — не от мира сего — интересно, мог ли бы он любить кого-то больше, чем всех? По мнению Даши, получалось, что он какой-то гипертрофированно добрый. И тут же самой стало стыдно: как так — разве доброты может быть много? Или нынешний мир настолько загажен, что его раздражает всякое её более-менее яркое проявление?

— А спит он, как ребёнок, — прошептала Даша, и с этими словами отправилась проверять настоящего ребёнка Серёжу.

Войдя в палату Серёжи, удивилась: на соседней кровати спала, положив ладошку под щёку, бабушка. Правда, как только Даша переступила порог, бабушка уже не спала. Она открыла один глаз, зрачком пробежалась по Даше и свободную ладонь приложила к губам:

— Тихо… пусть спит…

— Ба-аб, — нетерпеливо прошептала Даша, — это же наш Серёжа…

— Да-а… Похож очень…

— Да он точно наш!

— Побойся Бога!

— Вот Он нам его и послал!

— Ясно, что послал. Мальчик один остался.

— Значит, будет наш.

— Будет, если захочет.

— Захочу, — сообщил сквозь потревоженный сон Серёжа и перевернулся на другой бок.

Галина Петровна махнула на внучку рукой: мол, чего мальчишку будишь, нетерпеливая!

И Даша понятливо вышла на цыпочках из палаты. Захотелось разбудить Пантелея, молодость требовала общения, но, вспомнив, что спящий он тоже похож на ребёнка, пожалела его и двинулась по коридору. Общение не заставило себя долго ждать.

— Девушка, девушка, можно вас на минутку? — услышала, когда проходила мимо одной из палат.

Остановилась, покрутила в раздумьях губами, но всё же вошла в приоткрытую дверь. В палате сидел, свесив ноги с кровати, знакомый по событиям у храма бандит с перевязанными руками и заклеенным пластырем лбом и слащаво улыбался.

— Вы — медсестра?

— А вы — медбраток? — с ухмылкой переспросила она.

— Зачем так сразу, — обиделся и потух раненый, — меня, между прочим, Лёшей зовут. Можно ещё Аллигатором. Но это так… кликуха.

— Вас зовут между прочим? — Даша не оставляла ироничный тон.

— Слышь, — окончательно обиделся парень, — я тебе чё, оскорбительное что-то сказал? По-человечьи же спросил?

Пассаж прозвучал весьма откровенно, и Даша устыдилась.

— Даша меня зовут, я не медсестра. Я искусствовед… недоделанный.

— Круто, — оценил Лёша.

— Что круто-то? Фигня всё. Теперь это никому не нужно. Да и раньше никому не нужно было.

Но Алексей вдруг загорелся и начал доказывать обратное:

— Да не скажи! С нами один писатель сидел, ну из этих, оппозиционных, так он знаешь какие истории тискал!

— Чего?

— Ну, рассказывал. Мы ему работать не давали, чтоб он писал, а вечером на сон грядущий читал. Заслушаешься!

— Живая аудиокнига, — сделала вывод Даша.

— Это ты опять издеваешься?

— Да нет же. Наоборот, интересно.

— Во-во, я и говорю. А ещё художник был. Он за травку чалился…

— Чего?

— Ну… сидел… чалился — это сидел.

— А.

— Так вот, он такие картины писал. Да вот же! — Лёша перевязанными руками вскинул футболку, и взору Даши предстала большая татуировка: ива над рекой и маленький домик.

— Пейзаж, — улыбнулась Даша.

— Это мой дом. Фотка просто уже истёрлась. А так, пока жив, он всегда со мной.

— Сейчас уже всё давно в электронном виде хранят. На флэшках, на дисках.

— Электронном, — горько ухмыльнулся Лёха, — у нас только электронные часы над башкой светили да телевизор был. Вот и всё электронное. Писателю, правда, мы ноутбук выгрызли, и кум не запрещал, потому что писатель ему малявы для начальства строчил, отчёты там всякие. Да так грамотно, что ему премии давали.

— Офигеть, — оценила Даша.

— Да-а… — обрадовался, что смог заинтересовать девушку, Аллигатор, — ты не смотри, что я это… урка такой. Я вообще-то нормальный. Я не по мокрухе шёл.

— А почему тогда Аллигатором прозвали?

— Да просто… я… одному… дрались, короче… я ему ухо откусил.

— Офигеть! — ещё раз повторила Даша.

— Деваться некуда было. Он здоровый, навалился на меня… Задавил бы. Я хотел нос ему откусить, но не получилось. Ну, я из последних сил до уха дотянулся, зубами клацнул, а потом два дня жрать не мог.

— Значит — не каннибал.

— Чего?

— Не людоед, значит.

— А-а, конечно, не людоед.

Даша подошла к окну и стала всматриваться в серую глубину парка. Лёха притих, гадая, что она там могла увидеть.

— Света не хватает. Мне кажется, с каждым днём как-то темнее становится, — наконец сказала Даша.

— Пасмурно просто, — пожал плечами Лёха.

— Да нет, действительно темнеет понемногу, — на пороге появился Пантелей.

— И что, всё совсем погаснет? — повернулась к нему Даша.

— Не знаю, — ответил Пантелей.

— Как можно про такое спокойно говорить? — Даша задала этот вопрос так, как будто от молодого врача зависело, включать утром солнце или нет.

— А чего суетиться? Если не можешь повлиять на ситуацию, принимай её такой, какая есть, — дружелюбно улыбнулся Пантелей и повернулся к Аллигатору: — Как самочувствие, больной?

— Всё пучком, доктор. Чё-нибудь делать хочется, не люблю сложа руки сидеть, хоть и работать не люблю, — ответил Лёха и сам засмеялся.

— Пойду Серёжу проведаю, — кивнул Пантелей.

— Там бабушка с ним, — предупредила Даша и направилась следом.

Серёжа будто ждал прихода Пантелея и радостно закричал, отчего Галина Петровна буквально подпрыгнула с кровати.

— Доктор Пантелей, а мне уже можно ходить?!

— Думаю, можно, — улыбнулся Пантелей, — только не прыгать, не бегать, а потихоньку ходить.

— Писять хочется. И чаю.

— Сейчас, милый, чай придумаем, — всполошилась Галина Петровна, торопливо прибирая волосы.

— А молиться со мной пойдёшь? — спросил Пантелей.

— Молиться?

— Ну да. У нас в больнице маленькая часовенка. Туда всегда батюшка приходил. Мы сначала с ним вдвоём молились, а потом больных всё больше приходить стало. Даже те, которым трудно было. Мы там акафисты читали…

— Я одну молитву знаю, — деловито сообщил Серёжа, — меня мама научила.

— Научишь меня? — попросил Пантелей.

— Конечно, вот слушайте. Добрый Ангел мой Хранитель, защити меня от бед, позови меня в обитель, где сияет Божий свет.

— Это стихи, — удивилась Даша.

— Это молитва, — по-взрослому нахмурился Серёжа, — мы с мамой разучили, она говорила, когда мне плохо или страшно, чтобы я её повторял.

— Это молитва, — согласился Пантелей.

Галина Петровна торопливо прижала ладонью выступившую слезу и отвернулась в сторону, будто поправляла постель. Стало тихо, и тут Серёжа заметил:

— А почему птичек не слышно?

Все изумились этому вопросу, а Даша снова подошла к окну.

— Действительно, почему? — спросила она в стекло. — Темнеет, и птиц не видно.

5

Новое утро не принесло Михаилу Давыдовичу душевного покоя. Напротив, очнувшись в светлой своей половине-части, опять же — без памяти о вчерашнем дне, он испытывал муки совести. Причём куда большие, чем обычно. Быстро и точно понял главное в своём состоянии: жить не хотелось, а умирать было страшно. Решил не ходить ни на какие общие сборища. Борьба за выживание его интересовала меньше всего. В первый раз в жизни Михаилу Давыдовичу захотелось помолиться, но он только смутно осознавал это желание, не имея представления, как его осуществить. Сделал несколько кругов по квартире, пока уразумел, что ищет хоть какую-то икону, и, не найдя, просто бухнулся перед окном на колени. Глядя в серое марево неба, профессор прошептал:

— Я знаю, что я ничтожество. Я другого не знаю — что мне делать? Зачем Ты меня оставил со всеми этими людьми? Какая им от меня польза? И не могу я больше так мучиться, не могу, слышишь? Да, это я во всём виноват, я всегда это знал где-то глубоко внутри себя, я глушил и стирал это знание, но оно вновь и вновь напоминало о себе. Это был Твой голос… Видишь, и это я понимаю. Но теперь просто испепели меня, потому что нет сил жить разделённым на две половины, так и не понимая, не дотягиваясь до целого. Испепели, чтоб и пепла не осталось. Ты же знаешь, что я настолько трус, что и руки на себя наложить не смогу, да и не надо этого Тебе. Господи, больно-то как… — и зарыдал так, как ни разу не плакал от самых больших обид в детстве, как не плакал, когда потерял Таню.

Успокоиться профессор Дубинский смог только через полчаса. Причём он словно во второй раз проснулся, обнаружив себя на полу под окном в позе эмбриона. Поднявшись на колени, он устремил печальный взгляд в мутные небеса и не без пафоса произнёс:

— Ну… хоть умереть по-человечески… можно?..

Небо промолчало.

— Понятно, — ответил сам себе Михаил Давыдович и пошёл умываться из пластиковой бутылки.

— А ведь баня нужна, — в ванной он понял, что уже пропах кислым потом, что тело требует воды, а краны безнадёжно молчат. В первый день Никонову и его помощникам что-то удалось выдавить из электростанции, насосы поработали, воды набрали кто сколько и кто куда мог. Профессор нацедил в тазики, пару вёдер, в пластиковые пятилитровки, в кастрюли и чайники… «А надо было прямо в ванну», — запоздало понял он. Тем не менее, быстро сбросил с себя одежду, поморщился от вида собственного тела в поясном зеркале, прыгнул в ванну и медленно, поскуливая, вылил на себя тазик воды. Намылился, где мог, и так же неэкономно пожертвовал вторым тазиком.

Одевшись, профессор бесцельно вышел во двор. Какое-то время постоял у подъезда, прислушиваясь к живой мёртвой природе. Ни ветерка. Ни птичьего щебета. Ни запахов. Ничего… Пошёл, как в сказке, куда глаза глядят, и в соседнем дворе заметил мужчину, который с помощью шланга скачивал бензин из бака джипа.

— Я не ворую, — упредил его вопрос мужчина, — это джип моего друга.

— Да какая теперь разница, — пожал плечами Михаил Давыдович. — Вы ещё куда-то ездите? Ведь сказали, что мы словно под колпаком. Дальше определённого количества километров проехать нельзя.

— Не скажите. Я вот много чего занятного нашёл. Такие места в лесу…

— Интересно, — сказал профессор.

— А то! — в этот момент в кармане мужчины пропел мобильный телефон. Знаменитая мелодия включения «Nokia». Тот вытащил из кармана сотовый и грустно заметил: — По привычке таскаю сотовый телефон, всё думаю, вдруг мои позвонят… Откуда-нибудь. С того или с этого света. Глупо, да? Он и навёл меня на мысль, — кивнул на телефон, — что вся наша постиндустриальная цивилизация — пшик. Надо уметь выращивать хлеб, доить коров… Продукты скоро придут в негодность. Кончится запас автономного питания. И кто мы тогда? Первобытные люди, умеющие включать компьютер и выходить в интернет?

— Я тоже об этом думал, — согласился Дубинский.

— Что-то важное мы в жизни, в стране упустили. А ведь сколько храмов настроили! Правда, на один храм сколько телевизоров приходится… Вы кто по профессии?

— Мой друг Макар говорит, что никто. Профессор философии.

— А-а-а… — похоже, согласился с определением Макара мужчина. — А я бывший военный.

— Как Никонов?

— Это тот, который с утра в колокол бьёт? Нет, я другой. Я уже навоевался. Уже очень давно. Кстати, меня Василием звать, — мужчина протянул руку.

— Михаил, — ответил на рукопожатие профессор.

— Я последние годы мостостроителем работал. Образование у меня военно-инженерное. Понтонщик.

— Понтонщик? — нахмурил лоб Михаил, первая ассоциация у него почему-то возникла с жаргонизмом «понты».

— Понтоны, переправы…

— А-а! Понял.

— А из армии ушёл, ещё когда у нас непонятные войны по всем углам тлели. И на эту мысль меня солдаты простые, срочники обычные подвигли.

— ?

— Да всё просто. Мы как раз через одну горную речушку переправу делали, чтоб БМП могли пройти. Подробности опущу, не люблю вспоминать. Короче, бросили нашу роту, а тут так называемые бандформирования подоспели. Полроты я там потерял, пока о нас вспомнили. Пацаны-то воевать не умели… Сидим потом с ними на базе. Поминаем погибших. Плачем, как бабы. А один солдатик студент у меня был. Он вдруг вопросом задался: «Вот раньше, — говорит, — воевали «за веру, Царя и Отечество», потом «за Родину, за Сталина», а мы? Мы что? За яхту Абрамовича какого-нибудь? За виллу Гусинского?» И вопрос его колом у меня в груди встал. Ничего я ему ответить не смог. Подал рапорт и уволился.

— М-да, — посочувствовал Михаил Давыдович, который изо всех сил пытался понять далёкую для него военную жизнь.

— Хочешь, Миш, я тебе покажу, чего в лесу нашёл?

— Да, разумеется. Только потом на кладбище меня увезёшь?

— На кладбище? — насторожился Василий.

— Да друг там у меня, живёт и работает, — улыбнулся профессор, — хотя мне, наверное, уже давно там прогулы ставят.

— Все там будем, — согласился Василий, — поехали, — он открыл дверцу «Нивы», в бак которой только что перелил канистру.

От города отъехали, как показалось Михаилу Давыдовичу, не так далеко, свернули на просёлок в сосновый бор. Ещё пара километров, и Василий заглушил двигатель.

— Дальше пешком, — объявил он, вышел из машины и достал с заднего сидения карабин и клинок, похожий на мачете.

— А это зачем? — удивился Михаил Давыдович.

— На всякий случай. Если такое вокруг происходит, то и не знаешь, чего ждать. Пойдём. Сейчас сам всё увидишь.

Они углубились в лес, вошли в какую-то кричаще мёртвую зону бурелома. Поваленные хилые деревья, чёрная почва, усыпанная ржавой хвоей, лишённая мха, сосредоточенная мгла над всем пейзажем…

— Здесь что — тунгусский метеорит упал? — почему-то шёпотом спросил профессор.

— Пойдём-пойдём, — не стал отвечать Василий.

Несколько минут они буквально продирались сквозь безжизненные ветви и сучья поваленных деревьев. Михаил Давыдович уже пожалел, что пошёл вслед за Василием, которого знал чуть более часа. Но вдруг он увидел перед собой настоящую стену зелени. Оттуда буквально дышало жаром и, судя по редким лучам, пробивавшимся сквозь малые щели в зелёной крыше, где-то над всем этим палило солнце. Высокие древовидные папоротники, пальмы, лианы, сплошная зелень внизу и вверху… И горячая влажность, как в парилке.

— Тропический лес! — догадался Михаил Давыдович, которому приходилось бывать в Бразилии. — Тропический лес в Сибири? — тут же озадачился он.

— Во! — обрадовался, что удалось поделиться своим открытием, Василий. — Даже бамбук есть!

— С ума сойти! — обилие видов поражало.

— Далеко углубляться не будем. Во-первых, спаримся, во-вторых, я тут вчера такую гадину прикончил. Потом в энциклопедии вычитал, что это анаконда. Ну… или что-то похожее.

— Бррр, — передёрнуло Михаила Давыдовича. — Учитывая то, как быстро растут тропические леса, они поглотят наш город за месяц, а то и быстрее… Надо сказать Никонову.

— Ну, нашёл командира. Он сам не знает, что делать.

— Никто не знает, — согласился Дубинский.

— Откуда здесь всё это? Зачем? Я далеко не решился пройти. Один всё-таки боюсь.

— Да мне и вдвоём страшно, — признался профессор. — Единственное предположение, какое есть у меня в голове, — либо время сместилось, и мы сейчас стоим на пороге первобытных времён, несколько десятков тысяч лет назад, либо сместились полюса земли. Но для этого планета должна была кувыркнуться, а нас бы всех сдуло куда-нибудь в космос.

— Сдуло бы, если б не тот самый купол, — допустил Василий.

— Н-да, я читал как-то у Аристотеля, что древние хранили знания о предыдущих катастрофах на нашей планете. Да и у Филона Александрийского в книге «О вечности мира» что-то было… Там, где была суша, будет море, и наоборот. Жарко, вспотел, зря только воду утром потратил, — вспомнил вдруг профессор.

— Да не проблема! — Василий вдруг скинул с себя куртку, футболку, джинсы, обувь и встал под ствол ближайшего дерева. Тряхнул ветвь над своей головой, и с огромных листьев на него пролился целый дождь. — Вот, природный душ. Тёплый, между прочим.

Профессор отступил в привычную, пусть и мёртвую тайгу за спиной.

— Нет, я лучше дома из бутылки. Ещё тварь какая-нибудь на голову спрыгнет, — поморщился он. — Богу всё возможно, сказал бы сейчас Макар, — оценил всё увиденное Михаил Давыдович.

— Верующий, что ли? — иронично спросил Василий, одеваясь.

— До сегодняшнего утра я полагал, что где-то есть какой-то высший разум. А теперь точно знаю: есть Бог. Просто Бог.

— О, как тебя зацепило. Я вот думаю, надо всё вокруг облазить, вдруг ещё какие-то климатические зоны появились. А здесь, я так понимаю, из-под нашего купола выйти можно.

— Тропический лес — зелёное море. Густое и непроходимое. Многоярусное. Куда идти? В какую сторону? А главное — зачем? Что нас там ждёт? — профессор и сам не понимал, кому задаёт вопросы, потому как Василий относился к категории людей, которые идут, потому что сидеть на месте не могут.

— Да уж, — как и предполагалось, ответил Василий, — лучше доедать разморозку, ждать, когда кончатся запасы бензина, сдохнут дизельные станции… А потом?

— Как Бог даст, — ответил словами Макара профессор и направился к машине.

— Ладно, — расстроился Василий, — найдём тех, кто пойдёт. — И тоже двинулся следом.

На кладбище Макара не нашли, и Михаил Давыдович попросил отвезти его к храму. Там, на его ступеньках, и застали несколько человек, а также Макара и Никонова за открытой Библией.

— Вот, — растолкал всех профессор, — Василий нашёл недалеко от города тропики. Я сам видел.

— Да, — подтвердил Василий.

— Можно и ледники найти, — нехотя оторвал взгляд от книги Макар.

— Что вы читаете? Что вы там хотите найти? — смутился профессор.

— Инструкцию по выживанию, — ответил Никонов.

— Ну тогда скажите, это всё же Конец Света или что-то другое?

— Да, — опять поддержал Василий.

Макар открыл одну из закладок и прочитал из Послания апостола Павла фессалоникийцам.

 — Молим вас, братия, о пришествии Господа нашего Иисуса Христа и нашем собрании к Нему, не спешить колебаться умом и смущаться ни от духа, ни от слова, ни от послания, как бы нами посланного, будто уже наступает день Христов. Да не обольстит вас никто никак: ибо день тот не придёт, доколе не придёт прежде отступление и не откроется человек греха, сын погибели, противящийся и превозносящийся выше всего, называемого Богом или святынею, так что в храме Божием сядет он, как Бог, выдавая себя за Бога. Не помните ли, что я, ещё находясь у вас, говорил вам это? И ныне вы знаете, что не допускает открыться ему в своё время. Ибо тайна беззакония уже в действии, только не совершится до тех пор, пока не будет взят от среды удерживающий теперь. И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьёт духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего того, которого пришествие, по действию сатаны, будет со всякою силою и знамениями и чудесами ложными, и со всяким неправедным обольщением погибающих за то, что они не приняли любви истины для своего спасения. И за сие пошлёт им Бог действие заблуждения, так что они будут верить лжи, да будут осуждены все, не веровавшие истине, но возлюбившие неправду… (2 Фес. 2, 1-12).

— Ну, и где Христос? — обвёл руками пространство профессор.

— А ты заслужил, чтобы видеть? — зло прищурился Макар.

— И мертвецы не встали, ты сам говорил, — опять поддержал профессора Василий.

— Когда встанут, тогда уже поздно будет, а пока ещё есть время, может, и вне времени.

— Мутно это всё, — сделал вывод Василий. — И что вы тут нарешали?

— Посчитали запасы продуктов. Хватит на пару недель, может, на месяц. Топливо… ещё меньше. А хлеб, к примеру, здесь не представляется возможным вырастить. И в тропиках твоих тоже… — Никонов устало опустил голову на колени.

— Так, может, там выход в другой мир, как в фантастике, — сделал предположение Василий.

— Съездим, посмотрим, — ответил Олег, не поднимая головы. — Но мы тут с Макаром так думаем: мы всё время цепляемся за остатки цивилизации… Понимаешь? За технические возможности. И вот люди, что вокруг стоят, они тоже предлагают — кто автобусы запустить, кто дикоросы в зоне доступа собирать, и я так думал вначале. Наладить жизнь настолько, насколько это возможно.

— И что неправильно? — не понял Василий.

— Всё. И, может быть, уже не первый раз.

— Вы про альтернативный путь развития цивилизации?! — догадался профессор.

— Может быть… — задумчиво ответил Макар. — Просто мы думаем, что это не главное.

— Стойте, стойте, — из группы людей вышел парень кавказской внешности, — а я-то тут что делаю? Я мусульманин! Я зачем к вашему храму хожу? И ещё мусульмане есть…

— Мусульманин? — переспросил Макар. — Коран читал?

— Коран? — насторожился кавказец. — Читал, — неуверенно сказал он, — немного…

— Понятно, — вздохнул Макар, — процитировать дословно не смогу, но примерно так: Аллах скрыл точное наступление Конца Света, чтобы люди были в постоянной готовности. Связь с только что прочитанным улавливаешь?

— Не тупой, — холодно ответил тот.

— Среди признаков, которые назвал пророк, следующие: рождение или приход последнего пророка, война между большими державами, один хадис называет признак «рабыня родит себе госпожу», толковать можно по-разному, потом — большое грехопадение человечества, у нас это апостасия и падение нравов… Кстати! — обрадовался вспомненному Макар. — Пророк ясно указывал рост невежества, почти что напрямую говорил, что к власти придёт много дураков. А главное — открытое отрицание Всевышнего!

— Слушай, очень похоже на наше время, — задумался кавказец.

— А то, — ухмыльнулся Макар, — потом он говорил о массовом появлении лжепророков. Как и у нас, христиан. Ускорится время… Чуешь? Увеличится число убийств, женщин станет больше, чем мужчин.

— Всё, как сейчас…

— Пророк говорил, что в последние дни солнце взойдёт и сядет на западе, и после этого дня никто не сможет покаяться. А потом явится Дажжал или Даджаль, который будет называть себя Богом…

— Антихрист? — спросил Михаил Давыдович.

— Не знаю, я не могу толковать Коран. Но уничтожит его Иисус, у них его называют — Иса. В общем, очень похоже на Апокалипсис. Только вот есть мнение, что войска Антихриста будет возглавлять… мусульманский полководец. Хотя, мне кажется, отношение к религии в этом случае формально. Те же сунниты верят, что придёт Махди, великий полководец мусульман, потомок пророка, чтобы победить Антихриста. А шииты почитают его мессией… Вот так всё переплетается. Могу ещё добавить, что христиане ждали пророка Илию, который был живым взят на небо, как обличителя Антихриста, а иудеи его же ждали, как пророка, который укажет мессию. Голова не кружится? — Макар обвёл взглядом стоявших вокруг, пытаясь заметить, понимают ли они, о чём он говорит. — Так или иначе, — вернулся он к кавказцу глазами, — Аллах в последний день разрушит вселенную. Земля будет трястись, всё будет гореть, небо будет как расплавленный металл…

— И мертвецы встанут, — вспомнил горец.

— Это я почти наизусть помню: «С потупленными взорами они восстанут из могил, словно рассеянная стая саранчи»… На арабском это звучит даже поэтичнее, хотя русский язык самый богатый.

— А ты, русский, зачем Коран изучал?

— Чтобы не быть тупым, как сказано у пророка, в последние времена, — невозмутимо ответил Макар.

— Тимур, — кавказец протянул руку Макару.

— Макар, — ответил на приветствие могильщик.

— И что, мы все сгорим? — спросил Тимур.

— Если б было всё так, то Всевышнего не называли бы источником милости, — ответил Макар. — Сгорит, я думаю, всё плохое, в том числе в нас.

— Что делать-то? — спросила Анна, которая заметно устала от этих разговоров.

— Добро, — очень просто ответил Макар, — не привязываться ни к чему земному, помнить о Боге и делать добро. Это, если кратенько. — Он улыбнулся всем. — Я вот всю жизнь это знаю и всю жизнь не могу научиться делать.

— Как делать-то? — Никонов наконец-то поднял голову с колен.

— Да просто, как Пантелей, не задумываясь…

6

Молитвенное правило читали Пантелей и Галина Петровна. А рядом стояли только Даша, Лёха и Серёжа, который в конце снова повторил свою молитву, похожую на детское стихотворение. Больше никто не пришёл. Повернувшись к собравшимся, Пантелей грустно сказал:

— Я не являюсь специалистом во всех областях медицины. Я многим из тех, кто остался в больнице, не смогу помочь. Надо не лечить, надо исцелять. Для этого у человека должно быть внутреннее понимание… — он замялся, подыскивая слово, но тут на помощь пришла Галина Петровна.

— Греховность свою каждый должен понимать. Ты, Пантелей, даже в этом людей робеешь упрекнуть, — добавила она.

— Наверное, — смутился Пантелей. — Чтобы исцелиться, надо искренне покаяться. Настолько искренне, чтобы небо заплакало. Понимаете?

— Понимаю, — серьёзно заявил Серёжа.

— Надо идти к больным, от палаты к палате. Надо разъяснять, даже тем, кто вообще ни во что не верит.

— Кроме куска колбасы и бутылки водки, — с пониманием вставил Лёха, но тут же стушевался под осуждающим взглядом Даши.

— Я бы хотел помочь всем, — печально признался Пантелей, — но я всего-навсего… человек.

— Многие не захотят, — тихо сказала Даша.

— Это их выбор, — подытожила Галина Петровна.

— Смотрите, это солнце? — Серёжа стоял у окна и показывал на горизонт, где разливалось странное бледно-розово-голубое свечение. Неровной полосой, как потрёпанный транспарант-растяжка, оно висело в сером небе на западе.

— Нет, это не солнце, это сияние, типа северного, — сделал вывод Лёха, и все подивились его неожиданной сообразительности. — Электромагнитные поля играют. Батя говорил, он на Крайнем Севере долго работал. Фотки привозил, — пояснил своё знание Лёха по прозвищу Аллигатор.

В это время в часовенку вошёл встревоженный мужчина в больничной пижаме.

— Где доктор? Врач где? — не узнал он Пантелея, который ещё не надел белый халат.

— Что случилось? — спросил Пантелей.

— Вы тут, — мужчина с пренебрежением посмотрел на иконы, затем на собравшихся, — молитвы свои щебечете, а там — люди умирают. Сосед у меня воды из крана попил, а она какая-то красноватая… Попил, и тут же упал и умер. Ещё, говорят, женщина в соседнем отделении…

— Надо срочно обежать все палаты, сказать, чтобы не прикасались к воде из канализации, — всполошилась Галина Петровна.

— Вы уже слышали? Видели?! — в часовню вбежал Эньлай, но на пороге замер и неуверенно, но почтительно перекрестился на образа. — Вода красная! В реке тоже! Пахнет… — он хотел сказать «дерьмом», но подобрал другое слово, — сероводородом.

— Сколько у нас воды в бутылках? — тихо спросил Пантелей.

— Не так много, — ответила Галина Петровна, которой было известно положение дел на кухне.

— Надо ехать на склады, везти оттуда.

— Надо охрану у этих складов выставить… Где там ваш вояка?! Чего он думает? Щас такое начнётся!..

— По палатам, предупреждайте, потом к Никонову кто-нибудь, — сказал Пантелей и ринулся в коридор.

Мужичок в пижаме побежал за Пантелеем, шаркая шлёпанцами и подтаскивая правую ногу. При этом он раздражённо спрашивал:

— Ну и где твой Бог? А? Что Он с нами делает? А? То землетрясения, то войны, то болезни… Он куда смотрит-то? А?

Пантелей не выдержал и остановился:

— Бог никому не объявлял войну, и главное — Бог никого не заставляет в Себя верить. Пропустите эту мысль через себя. Попробуйте хотя бы.

Мужчина смутился и спрятал глаза.

— У меня грыжа, уже три раза оперировался. Всю жизнь пахал, дальнобойщиком… В чём я перед Ним виноват?

— Он и скажет, — заметил Пантелей, — а сейчас давайте предупредим людей. Вам очень трудно ходить?

— Ну… могу пока.

— Зовите тех, кто тоже может.

Через несколько минут все больные были оповещены. Пантелей попросил всех собрать в одном отделении, туда же переносили оборудование и медикаменты. Подоспевшие Никонов, Аня, Макар и Михаил Давыдович тоже включились в работу. Затем Никонов и Эньлай поехали за оружием, чтобы выставить охрану к запасам воды.

— Воду нельзя продавать… — сказал им вслед Пантелей. — Это Матронушка говорила.

— Да мы и не собираемся, — чуть ли не обиделся Никонов.

— Воду нельзя продавать, её Бог дал всем, — снова задумчиво повторил молодой доктор.

— Мы поняли, — чуть поклонился ему Эньлай. — И давай-ка заедем туда, где ты брал оружие, — обратился он к Никонову, — а вы, девушка, — уже к Анне, — с нами не садитесь, не надо вам, побудьте вот с доктором.

— А если у него будут видения? — спросила Анна об Олеге.

— Ну, я-то рядом, — улыбчиво прищурился Лю, и зрачки его утонули в ресницах.

— В прошлый раз он бросил гранату, — предупредила Анна.

Пантелей повернулся и хотел было сделать шаг к приёмному отделению, но встретился взглядом с глазами Даши, которая стояла за его спиной. Он смотрел в них так, словно вспоминал что-то давно забытое. Может быть, с самого рождения, а может, и ещё раньше. Девушка тоже не отводила взгляда, словно открывая доктору свой внутренний мир. В душе Пантелея вдруг поднялось тёплой волной странное, завораживающее чувство. Ему показалось, что Даша была ему знакома давным-давно и близка настолько, что ближе никого быть не может. Он поймал себя на запоздалой мысли, что Валя у него такого странного чувства не вызывала.

— А мы нигде не виделись раньше? — спросил Пантелей у Даши, прекрасно понимая, что эта банальная фраза прозвучала в тысячах книг и фильмов, но он был уверен, что именно у него для неё это самая веская подоплёка. Он действительно верил, что знал Дашу ещё до прихода в этот мир и будет знать после ухода.

— Мне тоже так показалось, — наконец Даша не выдержала и опустила глаза.

— Странно, да?

— Странно…

— Как будто выстрелило что-то внутри…

«Ага», — попросту хотела ответить Даша, но промолчала, слишком это становилось явным. Подметившая эту заминку Анна улыбнулась и тихо скользнула между ними в приёмный покой.

— У меня вообще часто бывают приступы ложной памяти, если можно так выразиться, — признался Пантелей. — Наступает какой-то момент, какая-то ситуация, и мне очень явно кажется, что всё это уже было. Прямо как молнией прошибает, даже сердце не в ту сторону биться начинает. Экстрасистолы… Я полагаю, что всё это потому, что у Бога нет времени. Это для нас оно имеет поступательное значение. Ой, что я говорю… У Бога нет времени… Да у Него целый вагон, вечность целая… Или нет, правильнее, наверно, всё же так: там время изъято из пространства, там его нет, а раз нет, значит, пространство не претерпевает изменений… Ну… как-то так… Потому и люди вечно молодые…

— Я поняла, что ты хотел сказать.

— Да… вот…

— У меня тоже так пару раз было. Кажется, что происходит то, что уже было. Время как будто играет с нами. Вот сейчас — третий. Но… как-то особенно. Я не испугалась.

— И я.

— Я всё хотела спросить, как тебя в детстве друзья звали, не Пантелеимоном же.

— Нет, конечно, Теликом звали, Понтей…

— Телик… смешно. Но здорово.

В это время на крыльцо вышла Галина Петровна. С порога начала:

— Ну вы где?! Я там людей собрала… — и осеклась, поняв всё во мгновение ока, закрыв рот ладонью, отступила обратно в коридор, перекрестилась и уже шёпотом, едва сдерживая неожиданную слезу, добавила: — Ой, не ко времени-то как… Ой, не ко времени…

Анна потянула её за рукав в глубь помещения, но было уже поздно, Пантелей пришёл в себя.

— Я иду, — сказал он. — А кто-нибудь знает наизусть исповедь Иоанна Кронштадтского?

— Для этого, доктор, такой настрой нужен, чтобы люди прочувствовали. У отца Иоанна, я читала, весь храм рыдал, люди сами свои грехи выкрикивали.

— Я тоже читал. Может, с первого раза у нас и не получится, может, кто-то и вообще не захочет, но у нас нет рукоположённого священника, мы можем каяться только так.

— Вы правда во всё это верите? — усомнилась на ходу Анна.

Пантелей остановился, взял её за руку, тихо, но уверенно ответил:

— Я — верю, верю даже больше, чем в то, что вижу, и в то, что можно трогать руками.

Рука Анны при этом явственно вздрогнула в его ладони, какая-то огромная сила передалась ей от этого прикосновения, и, когда Пантелей уже двинулся дальше, Анна ещё долго стояла, чуть приоткрыв рот, с отсутствующим в этом мире взглядом. Из оцепенения её вывел жуткий гул, которым наполнилось вдруг всё пространство. Гул, который исходил откуда-то из самой утробы земли. Его низкий тон внушал мистический ужас. Казалось, он истекает прямо из-под пола, но в то же время можно было поверить, что источник его находится за тысячи километров. Самым страшным в нём было его всеобъемлющее наполнение. Сердце в ответ на этот зов преисподней сжималось и не стремилось к новому толчку, словно размышляло: а стоит ли это делать?

Глава шестая

1

Когда Никонов и Эньлай подъехали к зданию УВД, там уже сновали какие-то люди, часть из них была с оружием. На входе как раз и стоял вооружённый АКМС-ом самодовольный мужичок, да ещё и в бронежилете. Завидев Никонова, он словно обрадовался:

— Кончилась ваша религиозная анархия. Иди — в колокол бей. Да, и оружие сдай.

— Ты кто? — вызывающе спросил Олег.

— Конь в пальто. Ты сам кто, кто тебе оружие разрешил носить? Щас сдашь, — мужик демонстративно направил ствол на Никонова.

— Осторожнее, дядя, — предупредил Никонов, — не факт, что мой снайпер не целит в тебя сейчас из недалёкого окна. И любое твоё лишнее движение откроет тебе третий глаз. Сечёшь?

Мужичок прикусил губу, а взглядом торопливо пробежал по окнам ближайших домов.

— Ты чё хочешь? — зло спросил он.

— Кто раздал оружие и что здесь происходит?

— Происходит то, что должно происходить: создаётся нормальная власть. Теперь есть мэр, Садальский его фамилия, есть помощники, все объекты жизнеобеспечения берутся под контроль. Я представитель народной милиции. Сечёшь? — в свою очередь спросил охранник.

— На немецкого полицая похож… А кто вас всех уполномочил? — спросил Эньлай, который наблюдал за происходящим из-за плеча Никонова.

— Был создан штаб управления. Если хотите получить работу и встать на довольствие, идите в администрацию. Только оружие придётся сдать.

— Щас, — сплюнул Никонов, — поехали, Эньлай, — и уже когда они подходили к машине, тихо добавил: — Вот дурак я, дурак, почему сразу всю эту оружейную комнату не взорвал? Честно говоря, даже смутно представить себе не мог, сколько людей в городе осталось и чего ждать. Ох, дурак я! На-ка хоть автомат, — потянулся он на заднее сидение, — мне «винтореза» хватит.

— Оружия и в домах хватает. Сейчас они наводят порядок… По-своему… Потом, когда кончатся продукты, они будут насиловать и есть людей… — задумчиво сказал Лю.

— М-да… — согласился Никонов. — Боюсь, что насиловать они начнут на сытый желудок… А там уже просто озвереют.

— А ведь первый силу оружия показал ты, как мне рассказали, — упрекнул его Эньлай.

— Я… — согласился Олег. — Наивно полагал, что бедствия людей объединяют. Хорошо, что рации почему-то не работают. Не успел этот хлопчик своих позвать, чтоб решето из нас сделать… Надо прикинуть, сколько у этого Садальского людей, и вообще — кто это?

— Это тот, кто всегда считает, что он не тварь дрожащая, а право имеет, — напомнил Достоевского Лю.

— Хорошая мысль…

— «Преступление и наказание». Фёдор Михайлович.

— Любишь русскую классику?

— Наташа любила… — голос Эньлая дрогнул, но он буквально разогнул эти ноты и твёрдо поправился: — Любит. Достоевский для неё пророк.

— Надо найти хотя бы один склад из тех, что они ещё не контролируют, — переключился Олег, — нужна вода, нужны продукты, нужна машина, чтобы подогнать всё это к больнице.

— Бензина километров на пятьдесят осталось, — заметил Лю, глянув на приборную панель.

— Сольём где-нибудь, вон машин сколько.

И всё же город был скорее мёртв, чем жив. Отсутствие прохожих, недвижимые, словно впавшие в спячку, деревья, окна, в которых не играли блики солнечных лучей, магазины с закрытыми дверями или уже разбитыми витринами, — всё это больше подходило для фильма-катастрофы. Никонов уже не раз видел подобные картины в опустошённых войной городах и селениях, и чувство войны не отпускало его. Он то и дело сжимал цевьё «винтореза», словно проверяя — на месте ли он, машинально просчитывал ситуации возможного боя в том или ином районе и мучительно думал: нужно ли начинать эту войну против самозванцев? Потом вдруг упрекал себя: а сам он кто? И словно в ответ на его сомнения, Эньлай подлил масла в огонь:

— Что же человек за существо такое? Неизвестно — будет завтра или нет, а ему уже обязательно надо кем-то командовать. Причём власть у нас всегда создают какие-то проходимцы и моральные выродки… Ты согласен?

— Я вот как раз думаю: а сам я — не моральный выродок?

Эньлай отвлёкся от дороги, сощурил на товарища свои и без того узковатые тёмно-карие угольки и уверенно сказал:

— Не-е, не похож.

— Ты как определяешь? — усмехнулся Никонов.

— Они не сомневаются в том, что они правы, а ты сомневаешься.

— Смотри! — Никонов предупредил Лю об идущем по проезжей части человеке, и Эньлай от неожиданности нажал на тормоза.

Пешеход остановился и оглянулся. В руках у него была раскрытая книга. Это был тот самый Тимур, который ещё недавно разговаривал с Макаром у храма.

— А, это вы… — поприветствовал он. — Я в мечеть ходил, Коран брал. Надо читать.

— Как бы новую конституцию не пришлось читать… — заметил Никонов.

— Я их видел, — махнул вдоль улицы рукой Тимур, — они кто такие, а?

— Ну, они такой же вопрос задали нам, — ответил Лю.

— Да они козлы какие-то, — с ярко выраженным кавказским пренебрежением возмутился Тимур. — Они не врубаются, что происходит. Я сегодня своего покойного брата видел. Вот — как вас! Он приходил! А к ним что, никто не приходит, чтобы думать начали?..

— Я так понимаю, — прервал его тираду Олег, — ты с нами, Тимур. Думаю, надо ещё оружия…

— Да оружие не проблема, — отмахнулся как от пустяка Тимур, — у меня дома есть помповое ружьё… — подумал и добавил: — два…

Никонов и Лю в ответ на это уточнение захохотали.

— Что смеётесь? У каждого мужчины должно быть оружие!

— Два… — опять перебил Никонов, и они с Лю захохотали ещё больше, но на этот раз к ним присоединился Тимур.

Олег вдруг понял, что не смеялся с той самой ночи, когда всё остановилось. И сквозь смех и выступившие от него слёзы он задней, но, похоже, не самой последней мыслью утверждался в том, что человеческие эмоции находят себе выход при любых обстоятельствах. «Интересно, а монахи-отшельники когда-нибудь смеются?» — задался он вопросом и хотел сказать что-то по этому поводу своим товарищам, но в этот момент к ним подъехала пассажирская маршрутка «газель», из-за руля которой браво выпрыгнул один из тех двух водителей, что пытались выехать из города.

— Я вас повсюду ищу. На Маркса уже посты выставили. Вы хоть знаете? Что — власть уже установили?

— Ну, некоторые считают, что установили, — ответил Никонов. — Что случилось?

— Мы лётчика нашли. Хотели заставить его в небо подняться, а он наотрез отказался. Пьяный в зюзю…

— Пьяному в небо нельзя, — сказал Тимур.

— Да не, он не потому, он и летал в последнюю ночь, и говорит, что всё вокруг горело. Даже небо.

Тимур тут же листнул книгу в руках и торжественно прочитал:

— А если вы в сомнении относительно того, что Мы ниспослали Нашему рабу, то принесите суру, подобную этому, и призовите ваших свидетелей, помимо Аллаха, если вы правдивы. Если же вы этого не сделаете, — а вы никогда этого не сделаете! — то побойтесь огня, топливом для которого люди и камни, уготованного неверным! — Тимур захлопнул книгу. — Аллах сказал пророку, что всё будет сожжено!

— И Библия, я вот буквально только что читал, говорит, что последнее наказание миру будет огнём. У апостола Павла в Послании евреям читал и вот, даже выписки делал, — Олег вытащил из кармана свёрнутый вчетверо листок: — Земля, пившая многократно сходящий на неё дождь и произращающая злак, полезный тем, для которых и возделывается, получает благословение от Бога; а производящая терния и волчцы негодна и близка к проклятию, которого конец — сожжение (Евр. 6, 7-8).

— А мы — терние? — задумался Тимур. И снова торопливо перелистал Коран: — Вот! Вот! Горе в тот день обвиняющим во лжи, тем, которые в водоёме забавляются! В тот день они будут ввергнуты в огонь геенны толчком… В огонь, — ещё раз повторил Тимур. — Всё совпадает и в Библии и в Коране.

— Всё да не всё, — откровенно поморщился Никонов, — когда я воевал, нам читали и другие стихи из второй суры, чтобы мы кое-что понимали. Открой сто восемьдесят седьмой стих…

Тимур торопливо перелистал страницы и начал читать:

— И убивайте их, где встретите, и изгоняйте их оттуда, откуда они изгнали вас: ведь соблазн — хуже, чем убиение! И не сражайтесь с ними у запретной мечети, пока они не станут сражаться там с вами. Если же они будут сражаться с вами, то убивайте их: таково воздаяние неверных!

— Дальше, — потребовал Никонов.

— Если же они удержатся, то… ведь Аллах — прощающий, милосердный. И сражайтесь с ними, пока не будет больше искушения, а вся религия будет принадлежать Аллаху. А если они удержатся, то нет вражды, кроме как к неправедным! — Тимур остановился, посмотрел на Олега и спросил: — Что ты хочешь этим сказать?

— Нет, я хочу понять, как толковать эти строки Корана. Нам их, как ты понимаешь, толковали однозначно. Я не богослов, я солдат. Я потом читал Новый Завет. Там нет нигде слова «убей». Понимаешь? Там есть слово — возлюби.

— Вы тут о чём? — водитель насторожённо посмотрел на Олега и Тимура.

Эньлай спокойно взял его за руку и шепнул:

— Не бойся, тут войны не будет, но лучше быть честным.

— Знаешь, — Тимур явно начал злиться, — моя бабушка говорила, что ваши женщины одеваются и выглядят как шалавы. Они сами напрашиваются на грех.

Ни один нерв на лице Никонова не дрогнул. Напротив, он устало вздохнул:

— Тимур. Это наши женщины. Однажды я лежал в военном госпитале. И на работу туда приходила молоденькая санитарка. Накрашенная и в мини-юбочке. Такой, что у молодых солдат одеяла приподымало. Но она переодевалась в униформу и терпеливо таскала из-под них дерьмо, гнойные бинты, утки, подавала им еду… Понимаешь? Говорят, что с некоторыми она спала. Из жалости. Она отдавалась молодым парнишкам, у которых до этого вообще не было женщин, а после следующего боя могло и не быть. Некоторым она приносила иконки их святых, полагая, что они уберегут их от пули или осколка в будущем. Так вот, дружище, у меня язык не повернётся назвать её шалавой.

Тимур опустил взгляд.

— Знаешь, — продолжил Никонов, — мы верим, что Иисус — Сын Божий, что Он воскрес, в этом корень нашей веры. Вы верите в то, что он Пророк, предпоследний перед Мухаммедом. Что Он — Судья последний миру. Рядом со мной воевали и солдаты-мусульмане. Получалось, воевали со своими братьями по вере. Батюшка меня так спрашивал: кому было бы выгодно, чтобы Иисуса не признавали Сыном Божиим? И я отвечал: дьяволу.

— Но ведь Книги очень похожи, — глухо, но несгибаемо ответил Тимур. — Бабушка говорила, что последняя книга у мусульман. Даже многие детали совпадают.

— Дьявол прячется в деталях. Слышал такое? Он специально допускает часть правды, чтобы спрятать в ней часть лжи. Но я не спорить с тобой собираюсь, Тимур. Читаешь свою зелёную книгу — читай. Для меня важен вопрос: будешь ли ты убивать меня за то, что я верю в Христа, Сына Божия?

Взгляды спорщиков пересеклись. Водитель на всякий случай отступил на пару шагов. Эньлай почему-то улыбался.

— Ты можешь пойти к ним, — указал Никонов в сторону администрации.

— Ждут меня там… с Кораном, — передёрнул плечами Тимур.

— Знаешь, я в одной книге прочитал, у писателя одного. Мы все ждём Суда Божия. Ждём воскресения. Может, это Суд и есть, — Никонов обвёл руками пространство, — поэтому спорить, наверное, уже поздно. Убивать же за это всегда было бессмысленно. Если бог требует кровавых жертв — это точно не бог. Если бог требует, чтобы женщины оставались вдовами, а дети сиротами — это точно не бог. Это я тебе не из писаний толкую. Это моя простая военная правда. Надо просто дождаться. Он придёт и скажет, кто из нас был прав. А может, за грехи наши, мы оба пойдём в тот самый огонь. Если успеем, — Никонов показал на машину, вывернувшую из переулка; из неё вышли вооружённые люди, — для них, похоже, нет ни Христа, ни Аллаха.

— Поехали, — хмуро ответил Тимур, — у моих братьев был склад с продуктами. Левый товар. Они про него точно не знают.

— Склад? — переспросил водитель, который ничего особенно не понимал.

— Два… склада… — сказал Эньлай, и все, кроме водителя, засмеялись.

2

Склад оказался в заброшенной промзоне, где стояли здания, уже утратившие своё первоначальное назначение ещё в эпоху перестройки, склады, больше похожие на ангары, а вокруг них высились курганы мусора, металлолома, по углам же были «припаркованы» на вечное ржавение грузовики и легковушки.

— Зона, как в «Сталкере», — оценил пейзаж Никонов.

Склад братьев Тимура оказался в специально оборудованном, вероятно, не только для маскировки, но и для поддержания более-менее низкой температуры, подвальном помещении под одним из ангаров. Рядом стоял потрёпанный «ЗИЛ-бычок», неродные фары которого напоминали печальные глаза сенбернара. В него и загрузили воду, картофель, лапшу быстрого приготовления, разнообразные консервы — по сути, всё, что подвернулось под руку.

— Эта машина ещё сто лет будет ездить, — гордо сообщил Тимур, когда «бычок» завёлся с первого раза.

— А вон та «копейка»? — усмехнулся на зиявшую ржавыми провалами в кузове легковушку Эньлай.

— А, это служебная. Младшего брата. В Дагестане он на «камри» ездит, а это здесь. Служебная. Рынок-мынок, туда-сюда, — пояснил Тимур.

До больницы доехали без особых приключений, но на въезде во внутренний двор, у шлагбаума, уже стояли два парня в бронежилетах. У каждого на поясе вызывающе болталась кобура. Выглядели они, между тем, как Дон Кихот и Санчо Панса — один длинный и худой, другой плотный, коротконогий и плешивый. Зато старательно показывали всей возможной мимикой облечённость властью на лицах.

— Такса и бульдог, — определил Эньлай.

— Куда прём? — осведомился толстячок, который, вероятно, был здесь за старшего или сам себя назначил.

— Мы везём продукты в больницу, — бесцветно ответил Олег.

— Разрешение есть?

— Есть, — ответил Олег и показал ствол «винтореза».

— Чё, начальник прислал? — несколько смутился плешивый.

— Начальник, — кивнул Эньлай.

— Вроде как говорили, что кормим только тех, кто может работать… — высказал свои опасения длинный.

— А я что, — прищурился Никонов, — похож на бесплатного раздатчика?

— Да не, брат, — решил сойти за своего длинный, — ты на киллера похож, — и оба стражника хохотнули.

Шлагбаум поднялся. Поравнявшись с длинным, Никонов через открытое окно шепнул ему:

— Никому не говори… Про киллера.

Тот растянул рот в улыбке понимания. Припарковав машины, тут же ринулись в корпус с хозяйственного входа.

— Ещё раз я дурак! Надо было сначала сюда ехать. Надо было людей вооружать, — ругал себя Никонов.

— Э-э! Воевать всегда успеем, — успокоил его с акцентом Тимур.

На входе их встретил раздосадованный Макар. Он был весь растрёпан, камуфляж в двух местах порван, сальные сосульки давно немытых волос падали на поцарапанное лицо. Кисти рук были в засохшей крови…

— Ты почему их не убил?! — с порога спросил он Никонова.

— Ну… это всё-таки люди… — смутился Олег.

— Какие люди? Слепой, что ли? Это уже бесы. Самые настоящие!

— Ты… это, — остановил его Никонов, — с утра уже сколько принял?

— Столько, сколько обычно. У меня что — белая горячка просматривается? Иди и пристрели их, потом меньше будет работы. Бесплатные ритуальные услуги гарантирую. Ну?

— Да остепенись ты.

— Автомат мне дай, сам застрелю.

— Ты же вроде как философ?

— Я играющий тренер, понял? — Макар был окончательно раздосадован. — Сейчас сам всё увидишь. Оружие с предохранителя снимите, миротворцы… — зло предупредил он.

— Анна где? — спросил в спину Никонов.

— В Караганде! Не видел я её.

— А Пантелей? — спросил Эньлай.

— Его, как единственного врача, привлекли к общественно-полезным работам. Дашу вот… захватили.

— Куда?

— Они всех женщин детородного возраста собирают до кучи для общего пользования. Трудно догадаться было?

— Так, стоп! — сам себе и всем остальным дал приказ Никонов. — Стоп! Надо подумать…

— Некогда думать, вот этим думать надо, — указал на ствол Макар. — Пошли быстрее, там человек умирает.

— Какой человек? — спросил Тимур.

— Да вон, подранок Никонова. Аллигатор. За Пантелея заступился, а они ему ноги прострелили, руки-то уже прострелены. Похоже, в бедренную артерию попали.

— Жгут наложили?

— Да сделал я всё, сколько успел, — Макар двинулся дальше, — они их закрыли, Пантелея связали, часового выставили. А кровь до конца остановить не удалось. Умрёт там парень, пока вы тут гуманизмом занимаетесь.

На втором этаже Макар жестом всех остановил. Шёпотом сообщил:

— Там, у ординаторской, дылда стоит с акээмом. Решайте, сразу его валить или по-тихому, чтоб пока без лишнего шума.

— Без шума — всегда выигрышнее, — решил Никонов.

— Я сделаю, — предложил Эньлай.

— Давай я, — загорелся Тимур.

— Я сделаю тихо, — твёрдо и уверенно сказал Эньлай и отдал автомат Макару.

Никонов утвердительно кивнул: делай.

Эньлай, придав своему азиатскому лицу благодушное выражение, шагнул за угол. В центре коридора у дверей в ординаторскую стоял часовой. Завидев Эньлая, он повёл стволом автомата в его сторону.

— Чё надо? Кто такой?

— Меня из столовой послали, смотрю, куда обеды доставлять.

— А-а-а, — потянул охранник.

— Туда надо? — указал на дверь за его спиной Лю, подойдя ближе. — Сколько туда надо?

— А хрен его знает, — озадачился охранник, и это были его последние слова, потому что Лю невероятно резким движение рванул цевьё автомата левой рукой в сторону, а ребро правой ладони буквально всадил в горло противника. Тот беззвучно рухнул.

— Красиво, — оценил вышедший из-за угла Никонов, готовый подстраховать в любой миг.

— Разве смерть — это красиво? — философски спросил Эньлай.

— У меня поговорка такая… С войны…

— Да не… Красавчик! — подтвердил мнение Никонова Тимур.

— Я раньше никогда этого не делал, — признался Лю, — так, теория…

— Хорош! Вы ещё панихиду ему сладьте… — зло прервал Макар и ринулся в дверь ординаторской.

Картина, представшая вошедшим, ужасала. На полу в огромной луже крови, привалившись спиной к дивану, сидел Лёха, глаза его были полузакрыты. Рана на ноге была перевязана резиновым больничным жгутом, но из-под него заметно сочилась кровь. На диване, связанный по рукам и ногам, сидел Пантелей. Он смотрел абсолютно пустым взглядом в никуда. Галина Петровна плакала в кресле, к которому её привязали скотчем.

— Чтоб вам!.. — выругался Никонов и бросился разрезать жгуты, которыми стянули Пантелея.

Тимур стал освобождать Галину Петровну. Макар же, опустившись в лужу крови, стал осматривать рану Лёхи.

— Не лезь, — тихо попросил, почти прошелестел Аллигатор. — Поздно уже, холодно вот сильно.

— Да брось ты! Щас что-нибудь придумаем! — не унимался Макар.

— Ты себя или меня обманываешь? Брось, говорю. Доктор, — из-под бессильных век Лёха покосился на Пантелея, — почему Ангелов не слышно? Я же за доброе дело умираю, правда?

— Правда, — Пантелей склонился над Лёхой, прилаживая к руке тонометр, — Галина Петровна, растворы… что-нибудь… несите…

— Доктор, да уймись ты… — шептал Лёха, — лучше передай Саженю, слышишь? Передай, как я умер. Пусть пацанам скажет. Ладно? И дайте попить…

Тимур схватил со стола графин и наклонил его к губам Аллигатора. Лёха сделал несколько глотков, глаза его просветлели, он даже смог обвести всех взглядом и сказать:

— Никогда не думал, что вода такая вкусная…

Дальше не было никакой агонии, ни судорог, он просто остался смотреть в этот мир последним благодарным взглядом. Пантелей отбросил ненужный тонометр и тихо заплакал. Рядом всхлипывала Галина Петровна.

— Значит, начали стрелять, — самого себя убедил Никонов.

— А ты думал, я шучу? Это я думал, что мне работы уже не будет. Щас, глядишь, пайку дадут от какого-нибудь батьки Махно.

— Кра-си-во… — протянул Никонов.

— Что красивого-то? — взмахнула на него Галина Петровна.

— Да поговорка у меня такая — не очень военная, — ответил Олег. — А где твой профессор?

— Когда эти, — кивнул на труп за дверью, рядом с которым топтался Эньлай, — в больницу ворвались, мы все в разных местах были. Я сразу к Пантелею побежал, предупредить. Они же, в первую очередь, на кухню… А там дюжина женщин. Я же говорю — они в первую очередь женщин национализируют. И продукты.

— Разумно, — Эньлай потрошил боезапас убитого им охранника.

— Дашу увели, — теперь Галина Петровна смотрела на Никонова уже с надеждой, как на врача «скорой» во время реанимации.

— Придётся воевать, — сказал Олег так, словно собирался провести коммунистический субботник.

— Сколько их здесь? — спросил Тимур у Макара.

— Здесь… я пока человек шесть насчитал при оружии, и десяток — так.

— Женщин куда свозят? — Эньлай выглянул в окно.

— Я понял так: в театр или в школу. Там будет что-то типа смотра. Первые лица этой банды выберут себе лучших, потом — остальные. График распишут, как ими пользоваться… — Макар виновато исподлобья глянул на Галину Петровну, а смотреть надо было на Пантелея, который застыл после этих слов в полном оцепенении.

— Всё время думаю, — признался Олег, — почему, если там, — он ткнул пальцем в окно, — уже всё, может быть, кончилось, у нас тут ещё гражданская война намечается. По какому принципу…

— Идёт жатва? — закончил его вопрос Макар.

— Ну да…

— Смею предположить, — начал Макар, покусывая и без того потрескавшиеся губы, — остальных забрали, потому что их участь уже была определена. А вот с нами… С нами, видимо, не всё так ясно. Видишь, как этот парень умер, а в первый день ты ему готов был дырок наделать, — напомнил Макар. — Ещё думаю, есть среди нас люди, близкие по своему духовному состоянию к праведникам. Других объяснений у меня нет. Ну, и тут у нас ещё группа товарищей определилась.

— Я их всех порву, Аллахом клянусь! — не выдержал Тимур.

Макар посмотрел на него, на Коран, торчавший из кармана, и спокойно предупредил словами этой книги:

— «И не делайте Аллаха предметом ваших клятв, что вы благочестивы и богобоязненны и упорядочиваете среди людей. Поистине, Аллах — слышащий, знающий! Аллах не взыскивает с вас за пустословие в ваших клятвах, но взыскивает с вас за то, что приобрели ваши сердца…»

— Ты, наверное, тоже Коран на войне учил? — напрягся Тимур.

— Нет, после.

— Пусть Аллах слышит, я не боюсь, — сказал Тимур так, как сказал бы при царе или человеке, который превосходит его силой и могуществом.

— Господи, спаси, — перекрестилась Галина Петровна.

— А вот теперь надо думать, как воевать, — Олег присел на кресло, к которому несколько минут назад была привязана-приклеена Галина Петровна. — Сначала надо вызволить Дашу и женщин…

— Которые захотят, — многозначительно добавил Макар.

3

«В какой-то момент я перешёл пределы их знаний. Они — это те, кто полагают себя правителями этого бренного мира. Те, кто у власти, и те, кто за их спинами. С древнейших времён они собирали и анализировали древние пророчества, составляли графики и диаграммы, кое-чему позволяли просочиться в мир, если данная информация сопутствовала их планам. Они даже воевали за эти знания. Друг с другом, с хранителями, с теми, кто находил артефакты и древние свитки помимо них. Единственное, чего они не могли регулировать и предусмотреть, — рождение и приход в мир пророков, знамения Божии и Рождество Богочеловека. Мировые правители точно знали, что Он придёт во второй раз. Каждый из них понимал Второе пришествие по-своему. Некоторые даже посещали храмы и вели богословские беседы, но прекрасно осознавали где-то в потаённых уголках потрёпанных душ, что Христос придёт не к ним. Мимо них… Другие ждали машиаха, нового всемирного царя. С чудесами и знамениями, что и было им предоставлено…

Оставаясь последовательными материалистами, они строили планы развития экономик, вооружений… и рыли убежища в тех частях планеты, которые могли избежать всемирного потопа или всемирного пожара. Помнится, в интернете даже предлагались комнаты и особняки для избранных в безопасных местах. Народы интересовали сильных мира сего как производительные силы. Всё по Марксу. С их точки зрения — производительных сил был уже избыток.

Россия — по их пониманию — каким-то чудом, стечением обстоятельств, а по-моему, волей Божией осталась в стороне от всей этой мировой кутерьмы. Она была ещё одной из немногих «отсталых» стран, где в ходу оставались бумажные деньги. Сколько ни организовывали дефолтов, девальваций, инфляций и прочей чепухи, народ так и не захотел расставаться со своими кубышками, набитыми бумажными и металлическими деньгами, которые можно было увидеть не на электронном экране банкомата, а потрогать руками, посчитать, помусолить. Попытка отменить их «сверху» чуть не привела к очередной революции. Русские хранили свои небольшие сбережения в нескольких «ипостасях»: в рублях, юанях или другой какой валюте, считавшейся устойчивой на тот момент, в недвижимости и движимости, частью на электронных картах и счетах и, в конце концов, на тех самых чипах, которые немногие решились с помощью безболезненных нанотехнологий влупить себе на лоб и руку. В основном это были люди с новым менталитетом, космополиты, если не презирающие собственный народ и его историю, то относящиеся к основополагающим ценностям государства равнодушно, и те, кто нуждался в беспрепятственном выезде в другие страны, кто вообще жить в России просто-напросто боялся.

Тогда, в Салониках, я обо всём этом не думал. Короткое замыкание горя сожгло нервные волокна, по коим неслись мысли. Несколько дней я сидел на том месте, где когда-то была вилла, сидел на ступеньках к морю и не ощущал ничего. Так может сидеть йог, впавший в глубокий транс, или, может, именно так застывали сомати в тайных пещерах Шамбалы. И мне действительно иногда казалось, что моё сознание выскальзывает из обессиленного тела и я вижу себя со стороны, скрюченным и небритым на лестнице к морю.

Приближались дни летнего солнцестояния, а значит — следовало ожидать взлёта агрессивности у всех завоевателей. Надо было быстрее уезжать из Европы, которой оставалось совсем немного. Перед тем я будто специально открывал Книгу пророка Исаии именно на тех местах, которые предупреждали мир:

 Рыдайте, ибо день Господа близок, идёт как разрушительная сила от Всемогущего. Оттого руки у всех опустились, и сердце у каждого человека растаяло. Ужаснулись, судороги и боли схватили их; мучатся, как рождающая, с изумлением смотрят друг на друга, лица у них разгорелись. Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростью, чтобы сделать землю пустынею и истребить с неё грешников её. Звёзды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своём, и луна не сияет светом своим. Я накажу мир за зло, и нечестивых — за беззакония их, и положу конец высокоумию гордых, и уничижу надменность притеснителей; сделаю то, что люди будут дороже чистого золота, и мужи — дороже золота Офирского. Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его (Ис. 13, 6-13).

Нужен был кто-то, кто сдвинет меня с мёртвой во всех смыслах точки. И Господь послал мне такого человека. Если говорить честно, Бог столько раз давал мне знамения, посылал людей, звал, можно сказать, тянул меня в сторону Света, но я упрямо цеплялся за обломки этого бренного мира. Мира, который царапал Престол Божий небоскрёбами, забил околоземное пространство спутниками, который засорил эфир своей пошлой трескотнёй, который должен был стать прекрасным, но так и не смог, потому что одни хотели больше других, а получали больше именно те, кому этого меньше всего полагалось. И главное, чего они хотели, — продлить как можно дольше свою комфортную жизнь. Не гнушались и кровью младенцев…

Обо всём этом на ступеньках взорванной виллы я, признаться, не думал. Я вообще ни о чём не думал. Я рос там плющом. Если бы не надо было пить воду и ходить в туалет, я никуда бы не отлучался. Но постепенно и в этом мой организм перестал нуждаться. Сам Будда позавидовал бы моей горестной медитации. И даже системно навязчивая полиция оставила меня в покое.

И в какой-то из дней ко мне подсел удивительный старец-монах. Долгое время он молча вместе со мной смотрел на море. Сначала я ждал, что он заговорит, и только через час или два понял, что это я должен заговорить с ним. Греческого я не знал, английским пользовался, но, как говорят, со словарём, потому заговорил на русском.

— Интересно, на новой земле останутся моря?

— Останутся, — уверенно ответил он на безупречном русском языке.

— Мне нужен совет, — сразу перешёл я к делу, испытав к нему необъяснимое безграничное доверие. Такое испытывает малютка к отцу. — Как дальше жить, если жить не хочется?

— Можешь сделать, как я, и жить не для мира… Но ты не сможешь… — странно, его увенчанное длинными сединами до плеч лицо было похоже на лицо младенца. Это сочетание старости и младенчества в его облике было удивительным, неземным.

— И что тогда?

— Можно попробовать жить на границе.

Я сразу понял, о какой границе он говорит. Не раз слышал, что монахи даже спят в гробах, чтобы иметь постоянную память о смерти.

— Но путь инока ты не осилишь, — сразу добавил он, но в тот день я так и остался в неведении, где у нас ещё проходят границы. — Ты относишься к тем людям, которым Бог дал много, а они не сумели взять. Знаешь же, как это бывает: человека приводят на рынок, где глаза разбегаются, и говорят ему — бери, сколько унесёшь. И стоит он, несчастный, и не знает, за что ухватиться…

— Точно, — представил я, — но я не взял главное — любовь. Если б жизнь можно было отмотать назад!..

— Она была очень красивая, хоть мне об этом говорить вроде как не положено… — слегка улыбнулся старец. — Античные скульпторы бегали бы за ней, чтобы сохранить для потомков гармонию женственности.

Я не стал спрашивать у него, где и как он мог её видеть. А может, он видел её и в тот момент.

— Почему в вечной жизни не женятся? — спросил я даже не у него, а скорее у самого Неба.

— Христос так сказал, — просто ответил он. — Но это не значит, что там нет любви.

— И будут как Ангелы на небе… — вспомнил я и задался вопросом: — Там надо любить только Бога?

— Глупости… Ведь Он в каждом из нас.

— Из неё получился бы красивый Ангел…

Старик тихо улыбнулся на мои слова. Мимо нас по лестнице пробежал мальчик лет пяти и с разбегу бросился в море. Рассыпая брызги, он плескался и заразительно смеялся, отчего нельзя уже было не улыбаться. И от этой картины я — пусть лишь частью омрачённой души — начал понимать, что красота и любовь в мире жить продолжают. В том числе и для меня грешного.

— Вот — Ангел, — в тон моим мыслям заметил старец.

— Да… — согласился я, любуясь этой детской радостью жизни — простой и незамутнённой знаниями поколений. Подумалось: может, когда говорят «чистый как дитя», подразумевают именно это: отсутствие тяжести чьих-то убеждений, знаний, борений… Зла и добра. Потому что пониманию зла надо ещё учиться.

В детстве я хотел писать книги. Я даже писал что-то в юности. Была в душе, в сознании какая-то мистическая и острая необходимость что-то сказать миру. Но к тому времени, когда я мог стать зрелым писателем, мир уже оглох и ослеп. Он мог смотреть на своё искажённое отражение только на экране телевизора. Завораживающая магия текущего слова его не интересовала.

— Если б где-то был мир, куда можно скрыться… Жить вот так же на берегу, рядом с ней… И пусть это тянется вечность… — мечтательно и несвязно проговорил я.

Инок печально и глубоко вздохнул. Я повернулся к нему лицом, чтобы увидеть, как он беспристрастно смотрит в едва угадываемую полосу, где небо сливается с морем. Я посмотрел туда же, и он сказал:

— Так и наши миры. Где-то в бесконечности они сливаются… Но дойти до этой грани не каждому под силу. Даже увидеть её. А ты просишь о вечной любви к женщине. Даже если оставить вас вечно юными где-нибудь в зоне тропического климата, но с тем самым свободным выбором, которым вы наделены от Бога, с мятущейся человеческой душой, в которой всегда есть место, где может пустить корни эгоизм, то нетрудно представить, как через какое-то время вечность превратится для вас в ад совместного бытия. Рассуждать о категориях вечности и бесконечности человеческий разум не в силах. Что знает капля о море? Что знает песчинка об океане или пустыне? Она может только наивно полагать, что она знает. Но может и ощущать свою сопричастность… Ты же понимаешь, о чём я.

— Понимаю. Откуда вы здесь появились?

— Просто шёл мимо. Еду на Афон. Надо было посетить здесь нескольких друзей и выполнить кое-какие просьбы. Шёл мимо и услышал боль.

— Я так громко думаю?

— Ты так сильно страдаешь…

— Вы умеете это чувствовать?

— Каждый умеет.

— Может, вы ещё можете предсказывать будущее?

— Каждый может.

— И каков прогноз? — я обвёл выразительным взглядом окружающий пейзаж.

— Зачем спрашиваешь, если сам знаешь…

— У меня такое чувство, что я специально встречаю людей, которые чувствуют то же самое, что и я.

— Всё в руках Божиих, — старец взял мою руку в свою ладонь, и сердце моё в ответ дрогнуло. Дрогнуло и потом сжалось, сжалось с жалостью и выстрелило во все аорты, артерии, капилляры сокрушительной волной живого тепла. Нет, не того, которое определяется температурой, а того, которое сопряжено с самой жизнью. Которое, наверное, можно назвать энергией жизни. Волна прокатилась в одну сторону и снова вернулась в сердце, а там уже стала пульсирующим раскаянием. С каждым ударом сердца — всё шире и больше. И наконец — оно достигло глаз. Я плакал. И вдруг понял, чего я ждал все эти дни на берегу чужого моря. Я ждал слёзы… Старец продолжал держать мою руку, и я буквально чувствовал, как часть моей боли уходит к нему, и потому плач мой был не безутешным со сдавливающими горло рыданиями, а каким-то удивительно просветлённым. В ладони старца я ощутил объём вечности. Прошлое, настоящее, будущее — потеряли смысл, если он у них вообще был.

Тщета… Сколько тщетных усилий делает человек в жизни? Куда уходит эта энергия, какие чёрные дыры вселенной заполняет? Учитывая их результат в объёме и значении вечности — они почти все тщетны. Кто-нибудь скажет: и что теперь — сидеть, сложа руки? Нет, конечно. Нужно просто постараться не давать быть злу. Для начала — в себе.

— Не умирай в себе. Помнишь, Спаситель говорил: пусть мёртвые погребают своих мертвецов. Не умирай, или с твоим знанием на границе миров ты будешь погребать мёртвых…

Сказал мне это старец или я придумал это позже, как объяснение своей слабости?

Когда я, в конце концов, встал и повернулся спиной к прибою, то вдруг увидел, что лестница будто бы ведёт из моря в гору, в небо… Надо было идти по ней».

4

Даша давно не была в школе, которую окончила. Первые две встречи выпускников всегда собирают почти весь класс, но потом пути-дорожки всё больше расходятся. И потому, когда девушек и женщин стали высаживать из машины около школы, она была несколько удивлена. Лишь потом поняла, что здесь происходит. Женщин сортировали на входе, где вместо привычного охранника сидел плешивый толстяк в очках, внимательно рассматривая каждую из них, делая пометки в каком-то журнале, а рядом с ним стояли два верзилы, которые не скрывали своего вожделения и отдавали команды:

— Так, эту в спортзал!

— Вон ту сразу в кабинет, там охранники уже ждут, а потом можно направить на кухню… ха-ха-ха…

— Эту в актовый, пусть готовится к смотру…

— К какому смотру? — спрашивала девушка.

— Смотру строя и песни! — гоготали они в голос.

— Зал актовый, значит, к актам готовится, — добавил какой-то остряк.

— Надо, дамочки, продолжать род человеческий, — комментировал свои записи очкарик. — Многим из вас повезёт, вы станете сменными жёнами руководящего состава. Так сказать — наш генофонд! Так что прихорашивайтесь, тело бодрите, а то идёте, как будто покойнику последний поклон отдать. Бодрее, девушки, бодрее! У-ти какая высокомерная! А фигурка-то ничего… М-да-с… Ну — в актовый, в актовый… — сопроводил он Дашу, и тут же переключился: — О, полновата. За холестерином почему не следим? Ну, впрочем, и на таких любители есть. Я, например. Отведите-ка пока её в сторонку. Ну, чего испугалась? Дополнительный паёк получать будешь. Я, как-никак, управляющий делами администрации. Давай, следующую…

— Антиутопия какая-то… — пробормотала Даша, когда её грубовато подтолкнули в спину на входе в актовый зал, где командовала дама лет пятидесяти с выражением лица подчёркнуто деловой женщины. Типичный партийный функционер, системная тётка. Таких можно втыкать в любой департамент, как универсальный болт, они везде будут на месте, везде докажут свою нужность. Если не профессиональными качествами, то рвением и способностью отдаться по первому требованию.

— Девоньки, рассаживаемся пока. Так, вон второй ряд ещё свободен. Рассаживаемся, я всё объясню.

— Это что, начальница будущего борделя? — спросила стоявшая рядом с Дашей блондинка.

— Странно, — и себе и ей попыталась ответить Даша, — таких-то почему сразу не прибрали куда нужно?

— А куда ей нужно? — не поняла блондинка.

— В ад, куда ж ещё.

— Ну, подруга, она сначала нас с тобой туда отправит. Видишь, как выслужиться старается. У неё ведь явно предельный возраст. А подтяжки-то на лице заметно… Ещё и, наверное, грудь силиконовая…

— Тебя это так волнует? — поморщилась Даша.

— Да нет, думаю, как слинять отсюда. Меня Анжелой зовут, — блондинка по-мужски протянула руку. — Да не смотри так, мне самой моё имя не нравится. Ан-же-ли-ка… — притворно сюсюкнула она. — Спасибо, папочка, ничего более, прости Господи, эротичного придумать не мог. Бантичек на кудряшках! Тьфу! Педофилия, а не имя… — Она выплюнула на пол жевательную резинку, отчего Даше стало неприятно.

Вспомнилось вдруг, что этот самый пол в актовом зале ей с одноклассницами приходилось мыть, когда выпадало дежурство после дискотеки. Мыть да отскребать вот такие выплюнутые и растоптанные не по разу комки жвачки. Анжелика заметила выражение лица Даши и скривилась:

— Слышь, не до культуры…

Их заставили сесть на какой-то ряд, потом дама потребовала тишины и объявила, что сейчас в зал придут представители чрезвычайного правительства. Ждать долго не пришлось. Не успели пошушукаться с соседками, как, браво топая бёрцами, в междурядье вошли крупные ребята с автоматами наперевес. Между ними шли мужчины, которых Даша про себя называла «системными мальчиками». Этакие заточенные правильные лица, отражающие собачью готовность выполнять поставленные задачи. Короче, прямые родственники тётки-организатора. В самом центре шествовал дяденька в заметно дорогом костюме с уникально отталкивающей внешностью. Нет, в чертах его лица всё было правильно, лишь мимика, как таковая, отсутствовала. Подобные лица называют «каменными». И только чёрные глаза из-под седых кудрявых бровей буквально таранили любой встречный взгляд. Смотреть в эту мрачную пустоту было страшно. Даша опустила глаза, а дама в этот момент объявила:

— Сейчас перед вами выступит глава чрезвычайной администрации Леонид Яковлевич Садальский, — было слышно, как она торопливо процокала в сторону, освобождая место в центре сцены.

— Я не буду говорить долго, — зазвучал стальной баритон. — Всем понятно, что анархия в человеческом обществе недопустима, поэтому люди, у которых есть реальный и положительный опыт эффективного управления, организуют наше жизненное пространство. Меня избрали главой временной чрезвычайной администрации…

В этом месте надо было спросить, кто избрал, но никто из присутствующих не решился. Некоторые девушки, как и Даша, вообще не решались смотреть на сцену. Может, наивно полагали, что их не прошьют, как из крупнокалиберного пулемёта, тяжёлым чёрным взглядом.

— До определения ситуации в стране в целом, в мире в целом, вся власть принадлежит временной администрации. Любые проявления анархии и самоуправства будут жёстко пресекаться. Будут организованы общественные работы и справедливое распределение продуктов. Теперь о том, почему вы здесь. Вы такие молодые, красивые и перспективные, что должны понимать — вы станете началом новой цивилизации. Мы будем вас беречь и охранять, обеспечивать всем необходимым.

— А му-жи-чи-ны? — сально растянула девушка с первого ряда.

— Все нормальные мужчины уже при деле, — не глядя на неё, ответил Садальский. — Лучшие из них станут генофондом. Я лично буду контролировать это направление. Потомство должно быть здоровым и жизнеспособным. Те, кто намерен вымаливать себе что-нибудь, — он сделал многозначительную паузу, — у высших сил, может продолжать. Но кормить дармоедов мы не будем. Жизнь стариков будет зависеть от их работоспособности. Жизнь младенцев — от их здоровья.

— Как в Спарте? — спросил кто-то.

— Мы не живодёры, — при этих словах Садальского Даша не удержалась и посмотрела ему в лицо, заметив, что правый глаз у него смотрит совсем в другую сторону. Он вообще выглядел мёртвым, словно покрытым плёнкой, и чуть запавшим. — Никого со скалы сбрасывать не будем. Но и содержать не собираемся. Сегодня мы взяли под контроль топливо, продукты, воду… Кстати, воду из кранов скоро можно будет пить. Мы сообщим об этом. И ещё мы планируем в течение двух дней наладить связь. В том числе с внешним миром.

— А он есть? — спросил кто-то.

Впервые в лице Садальского что-то переменилось. Он чуть прищурил левый глаз, выискивая в зале желающих задавать вопросы, и зал интуитивно приумолк.

— А куда он делся? — вопросом на вопрос ответил Леонид Яковлевич. — Просто пока туда не всем можно.

— Так что, это не Конец Света?! — выкрикнула-таки сидевшая рядом с Дашей Анжелика.

Садальский удостоил её ледяным взглядом, отчего Даше, попавшей в луч его взора, захотелось сползти под кресло.

— Анжелика… Ангельская, стало быть… — он словно прочитал этим лучом её имя. — Вас что интересует больше: жизнь или смерть? — огорошил он девушку встречным вопросом.

Та не выдержала взгляда и опустила голову чуть ли не между колен. Разумеется, она хотела сказать «жизнь», но на всякий случай решила промолчать, нервно наматывая на палец белокурый локон у виска.

— Подумайте все над этим стратегическим для вас вопросом, — с лёгкой, едва ощутимой угрозой в голосе предложил Садальский. — И старайтесь выполнять все распоряжения чрезвычайной администрации.

— Раздевайся… Революция… — едко прошептала Анжелика.

— Что? — не поняла Даша.

— В борделе солдатском работать будем. Если повезёт, в генеральском. Поняла?..

И словно в подтверждение её слов дамочка-руководительница поспешила сообщить подавленным девушкам:

— Сейчас вас всех разместят в гостиницу. Там уже готовят индивидуальные номера.

— А некрасивых куда? — спросила опять Анжелика.

— У них есть работа, — успокоила дама. — Надо готовить, стирать, убирать… ну и… много ещё чего…

Когда их привезли в лучшую гостиницу города, первым, кого увидела Даша, был Михаил Давыдович. Он стоял за стойкой портье, что-то записывал и деловито раздавал указания.

5

— Ну наконец-то!.. — громко прошептал Михаил Давыдович, когда подошла Дашина очередь вселяться. — Я вас, девушка, пока в резервные номера поселю. — Он едва заметно подмигнул, но Анжелика, стоявшая следом, заметила.

— И меня, дедушка… У меня месячные… — глухо сказала она.

Михаил Давыдович явно обиделся. Но Даша ему едва заметно кивнула.

— Дедушка… — передразнил он. — Хорошо, внученька, селитесь в двухместный, — и добавил погромче для стоявших рядом охранников: — Приводите себя в порядок, врач у нас пока один. Скоро медосмотр.

— Пантелей? — с испугом и одновременно надеждой спросила Даша.

— Ага.

— Крестьянин, что ли, какой? Зовут-то как… — подивилась Анжелика.

— Тебя смешнее зовут, — оборвала её Даша.

— Смешнее, смешнее, — согласилась Анжелика. — Пошли, а то дедушка нервничает, очередь, видишь.

Михаил Давыдович выложил на стойку ключи от номера.

— Ключ-карты не работают. А наши ребята оперативно вставили старые добрые замки. И не только… — тихо добавил он. — Бежать не пробуйте, в лучшем случае изнасилуют, в худшем — пристрелят. Прецедент уже был…

— Спасибо, — поблагодарила Даша, взяла ключи и двинулась по коридору.

Михаил Давыдович в момент появления вооружённых хлопцев Садальского в больнице как раз испытывал мучительные сомнения: он не мог вспомнить, какой он сегодня — хороший или плохой. С ним такое уже не раз случалось. Вдруг наступало просветление, — от которого кружилась до тошноты голова, — приносившее кроме осознания своей ущербности из-за этих «туда-сюда» ещё и радость чувства освобождения. Такое состояние не могло длиться долго, ночью Михаил Давыдович всё равно становился кем-то. Чаще всего — плохим. Очень плохим. Именно в состоянии этого счастливого детского непонимания его застали в коридоре больницы вооружённые люди явно не «никоновского покроя». Проще говоря, тёмные силы, как водится, появились совсем не вовремя. Профессора застигли врасплох в коридоре, когда он предавался внутренней медитации и абсолютно не был готов реагировать на форс-мажорные обстоятельства. Единственное, что его не подвело в этот момент, — изворотливый ум, который, ещё не успев включиться, сработал на инстинктивном уровне и на вопрос «ты кто?» ответил: «я свой», тут же оправдав себя неким внедрением во вражеский стан, чтобы помочь настоящим своим. Командиру отряда Михаил Давыдович перечислил свои научные заслуги, его быстренько упаковали в машину, отвезли на приём к самому Садальскому, где Михаил Давыдович пленил нового чрезвычайного руководителя ораторским даром и знанием психоаналитики, после чего был назначен «главным по бабам». Помимо деления их на группы, «согласно физических и умственных данных», в обязанности профессора входила агитация и психологическая подготовка слабого пола к строительству нового мира в эпоху выживания. При этом концепцию-обоснование всей этой полигамии Михаил Давыдович родил Садальскому за каких-то десять минут. Опыт демократической демагогии в этом случае ему очень пригодился. Леонид Яковлевич почувствовал в нём не то чтобы своего, но одного из тех хитромудрых попутчиков, которые всегда сопровождают любую власть, с собачьей преданностью обосновывая любые её шаги с точки зрения морали и науки.

— Сам-то ещё можешь? — спросил напоследок Садальский.

— Чего? — сбился со своей длинной, ещё не до конца высказанной мысли профессор.

— С бабами, — ухмыльнулся Леонид Яковлевич.

— Всё зависит от тех задач, которые перед нами будут стоять, — политкорректно выкрутился Михаил Давыдович.

— Ну-ну, будут, будут стоять, — ещё пошлее ухмыльнулся Садальский. — Евнухи нам не нужны. Человечество должно сделать шаг в новую цивилизацию. Это понятно?

— Стратегическая задача! — облегчённо вдохновился профессор и только тогда почувствовал, что спина у него взмокла под тяжёлым взглядом нового главы города.

— А пока займись тактикой в гостинице. Суть распределения понял? Попутно проводи разъяснительную работу.

— Сделаем…

И вот, Михаил Давыдович сидел на месте администратора гостиницы и заселял в номера отобранных девушек. Ему даже казалось, что он умело проскочил между добром и злом. До тех пор, пока начальник охраны Садальского лично не привёл растрёпанную, испуганную Анну.

— Поселишь в люкс. Это, — бесцеремонно ткнул он пальцем в девушку, — мой экземпляр. Понятно?

— Понятно, — пролепетал профессор и виновато посмотрел на Анну, у которой хватило ума не кричать об их знакомстве. — Я лично провожу и устрою.

— Давай, — похвальным тоном оценил рвение телохранитель, — вечером приду, проверю. Шеф тоже себе что-нибудь выберет.

— Что-нибудь? Или кого-нибудь? — озадачился вдруг Михаил Давыдович.

— Какая разница, — раздражённо отмахнулся охранник.

Пока профессор вёл Анну в номер, она шептала:

— Давыдыч, миленький, найди Никонова. Пусть он меня спасёт от этого Кинг-Конга. Я не хочу быть с ним. Я вообще с ними не хочу. Я лучше в окно выброшусь…

— Третий этаж. Внизу газон. Не разобьёшься, а только покалечишься, — резонно заметил Михаил Давыдович.

— Ну и ладно! Зато им не понадоблюсь! — вдруг выпалила Анна, вцепившись в плечи профессора.

Он даже залюбовался её порывом. Сам он на такие поступки был не способен. Во всяком случае, так он о себе думал. В этот момент Анна показалась ему особенно красивой: волнистые каштановые волосы разметались по плечам, в серо-зелёных глазах загорелся вызов, под футболкой гуляет от частого дыхания красивая грудь… Она вообще была сложена гармонично. Не пресловутые 90-60-90, а именно те параметры, которые подчёркивают женственность.

— Я его понимаю… — сказал профессор.

— Кого? — не поняла Анна.

— Охранника этого чёртова.

— Эдик его зовут, — сообщила Анна, — велел его Эдом звать. Эд — дармоед, — срифмовала. — Может, сбежать?

— Не надо, — попросил Михаил Давыдович, — две девушки попробовали… не буду рассказывать, что с ними сделали.

Анна заметно сникла.

— Найди Никонова, — повторила она, — скажи, что он обещал защищать.

Когда они вошли в гостиничный люкс, Анна остановилась в маленькой прихожей, осмотрелась и заметила:

— Хоть перед смертью в шикарных условиях пожить.

— Не надо так говорить, — попросил профессор.

— Вот ты мне скажи, — Анна завалилась на кровать прямо в джинсах и кроссовках, — если Бог такой добрый, то зачем на земле зло? Он что, эксперименты над нами ставит?

— У-ху-ху… — вздохнул профессор, — жаль, что ты не слышала наши с Макаром споры. Я ему доказывал, что зло является равновесием добра. Ну… я это всем доказывал. Вот, — профессор достал из кармана свёрнутый вчетверо тетрадный листок, — это он мне, дураку, памятку сунул. Тут выписки. Вот, к примеру, у апостола Павла: А ты кто, человек, что споришь с Богом? Изделие скажет ли сделавшему его: «зачем ты меня так сделал?»… (Рим. 9, 20).

— Михаил Давыдович, сейчас в этом номере я буду ждать своей участи… И если Никонов мне не поможет… — Анна отвернулась к окну. — То и апостол Павел тоже.

— Не говори так, — попросил профессор, — вот лучше послушай, что писал по этому поводу архиепископ Иоанн Шаховской. Очень точно сказано. Когда мне Макар привёл эту цитату, я только тогда понял. Слушай: «Если кто-нибудь из людей может восстать на Бога из-за несчастий в мире, то этим он духовно отделяет себя, отсекает от великой заботы Божией, выплавляющей вечное из временного…» — это ключевое. «Выплавляющей вечное из временного», улавливаешь? Огромность этого понимаешь? Дальше слушай, пропущу чуть-чуть, архиепископ пишет, что человек не управляет миром, а «управляет им Тот, — снова уткнулся в листок профессор, — Кто в миллионы и миллионы раз мудрее, справедливее и могущественнее человека. И Он знает, что надо». — Михаил Давыдович акцентировал слово «знает». — «Эта тайна усыновления, доверчивого приятия горестей мира раскрывается в Новом Завете и Книге Иова», — профессор сделал паузу и вдруг вспомнил: — А я до сих пор не читал. Макар мне пересказывал. Библия в пересказах, представляешь?

Анна теперь смотрела на профессора с сочувствием, как тогда на колокольне.

— Всё, что ты мне тут цитировал, можно уложить в два слова: так надо.

— Ну… может, и так, — смутился Михаил Давыдович. — Но сильно упрощает. Ты вот что, Аня, пообещай мне, что будешь терпеливо ждать. Я постараюсь… найти Никонова. А сейчас мне надо идти. А то заподозрят неладное.

— Боишься, Давыдыч? — иронично подмигнула Анна.

— Боюсь, — честно ответил профессор. — К тому же, если меня размажут по стенке, никому легче не станет. — Он поднялся, чтобы уходить.

— Не обижайся, — попросила Анна, — я вот представила, как из временного выплавляется вечное. Как архиепископ этот написал. Точно ведь. Печи эти мартеновские представила. Руду в них варят. Пылает всё, как в аду, а на выходе получается сталь. Металл! Прочный и долговечный. Как-то так, да?

— Как-то так, — согласился профессор.

— Интересно, что сейчас в Москве творится? — озадачилась вдруг Анна.

— О! — обрадовался вопросу профессор и перевернул листок. — Тут я сам про Москву записал, изречения у Макара брал: «В Москве, правда, денег много, но мало, слишком мало и ровно ничего — для искупления душ, поглощённых Москвою». Это преподобный Анатолий Старший — оптинский старец — сказал, и было это в девятнадцатом веке. Почему я и записал. Потому что к нашим временам это ещё больше подходит.

— Да уж, — задумчиво согласилась Анна.

— Тут у меня ещё выдержки от Евангелия, Василия Великого, Григория Богослова… Я этот листок сам от себя вечером прячу, чтобы в злом расположении духа его не порвать. Уж раз пять переписывал…

— А мне бы сейчас книгу…

— Я поищу что-нибудь, всё равно в гостинице должны быть книги.

— Поищи, Давыдыч, поищи, а то я с ума сойду.

— Вот когда мы про печатное слово вспомнили, — горестно признал профессор. — Что вот ночью-то будет… Ночью проснусь злой… и даже не знаю, что я могу натворить. Лучше мне ваши номера забыть.

— Давыдыч, а ты американский фильм «День сурка» смотрел?

— Нет.

— Там один журналист каждое утро просыпался и по-разному проживал один и тот же день. Он за этот день научился играть на пианино, выпиливать ледяные скульптуры, короче, времени зря не терял. А главное, успел влюбиться. Без памяти. И ему очень было нужно, чтобы наступил новый день…

— И что он сделал? — нетерпеливо перебил Михаил Давыдович.

— Он старался не спать! Но рядом с ним была его любимая женщина.

— Не спать… как просто… — осенило профессора. — Я ни разу не пробовал. Вот только женщины любимой сейчас нет… Вообще нет…

— Вытащи меня отсюда, я сама буду не спать с тобой.

— Двояко звучит, — улыбнулся Михаил Давыдович, — не спать с тобой. Каламбур получается.

— Найди Никонова, — не унималась Анна.

— Ты думаешь, Аннушка, что он спасёт тебя, как в голливудском боевике?

— Я не думаю, я верю, — твёрдо ответила Анна.

Михаил Давыдович глубоко вздохнул и направился к двери.

6

— Выйдите все, — попросил Пантелей, но его тихого голоса никто не услышал.

Тогда он встал, вытирая слёзы окровавленными руками, и подошёл к Никонову, как самому старшему. Он заглянул ему прямо в глаза, отчего Олег не только замолчал, но и буквально остолбенел, так пронзителен и одновременно просителен был взгляд молодого доктора. Никонов поднял руку, и все, как по команде, замолчали.

— Выйдите все, пожалуйста, — ещё раз попросил Пантелей. — И внесите сюда тело второго умершего.

— Что? — Никонов удивлённо посмотрел на тело поверженного врага, рядом с которым продолжал стоять Эньлай.

— Делайте, как он говорит, — глухо, срывающимся голосом упредил все расспросы Макар.

Эньлай и Тимур перенесли тело из коридора в кабинет и положили рядом с телом истёкшего кровью Алексея. Какое-то время все стояли, пытаясь понять, зачем это надо Пантелею, но вопросов никто задавать не решался. Когда Макар, слегка подтолкнув к выходу Никонова, увлёк всех в коридор и осторожно закрыл дверь, Тимур шёпотом спросил:

— Отпевать, что ли, будет?

Но ему никто не ответил. Галина Петровна лишь посмотрела на него, как мать смотрит на неразумное дитя. Он оправдательно кашлянул и отошёл в сторону. Она же, зашептав молитвы, тоже пошла по коридору, но в другую сторону.

— Я спущусь этажом ниже, буду следить, — предупредил Эньлай и быстрым шагом удалился.

— Что делать-то? Время драгоценное идёт! — не выдержал Никонов, обращаясь к Макару.

— Да нет никого времени, — раздражился таким вопросом Макар.

— Нагрянут сюда, и не будет у нас времени, — напомнил Олег.

— Подожди, — взял его за руку Макар. — Подожди. Он, — Макар кивнул на дверь, — он по наитию лучше нас знает, что надо делать. Не знает даже, чувствует. Живёт так, понимаешь?

Никонову наконец передалось понимание Макара, он глубоко вздохнул и побрёл вслед за Галиной Петровной. Макар догнал его.

— Но ведь это всё равно война? — пытался доказать своё Олег.

 — От шума всадников и стрелков разбегутся все города: они уйдут в густые леса и влезут на скалы; все города будут оставлены, и не будет в них ни одного жителя (Иер. 4, 29).

— Это откуда?

— Книга пророка Иеремии.

— Ты что, наизусть всю Библию знаешь?

— Нет, только отдельные места. Такое знание человеческому разуму непосильно.

— Иеремия… — повторил Олег. — Читал что-то на крыльце утром….

— Иеремия — значит «Возвышенный Богом». Он был избран для пророчества ещё до своего рождения. И говорил от имени Бога при нескольких царях — Иосии, Иоахазе, Иоакиме, Иехонии и Седекии. Мне приходилось слышать, что иудеи недолюбливают его за грозную обличительную силу. Он был гоним всю жизнь. Его даже бросали в навозную яму…

— Нет пророка в отечестве своём, — вспомнил Олег.

— Ну представь себе, что он говорил богоизбранному народу: Как! вы крадёте, убиваете и прелюбодействуете, и клянётесь во лжи и кадите Ваалу, и ходите во след иных богов, которых вы не знаете, и потом приходите и становитесь пред лицем Моим в доме сём, над которым наречено имя Моё, и говорите: «мы спасены», чтобы впредь делать все эти мерзости (Иер. 7, 9-10).

— М-да… — оценил Олег.

— Посему так говорит Господь Бог Саваоф: за то, что вы говорите такие слова, вот, Я сделаю слова Мои в устах твоих огнём, а этот народ — дровами, и этот огонь пожрёт их (Иер. 5, 14), — продолжал цитировать Макар.

— Опять огонь… Огонь…

— Богослужение нераскаянных грешников не угодно Богу… Вот главный смысл. Это и о нас с тобой, — горько сказал Макар. — Ковчег и Храм ничего не значат, если люди попирают заповеди Божии — вот чему учил Иеремия. Он говорил о бессмысленности войн, политики… Да, в сущности, всего земного. Наверное, он был первым интернационалистом. Призывал с добром и милосердием относиться к иноземцам. Он предупреждал о нашествии Навуходоносора. А его гнали и преследовали…

— М-да… — большего Никонов сказать не мог.

— Но пророк говорил и так: В то время назовут Иерусалим престолом Господа; и все народы ради имени Господа соберутся в Иерусалим и не будут более поступать по упорству злого сердца своего (Иер. 3, 17).

— Все народы соберутся в Иерусалим… — повторил Никонов. — Это предвестие Христа?

— Я тоже так думаю… Он вообще ближе всех пророков к Спасителю. Но он всё же человек. Хоть и пророк. Христос даже не хулил тех, кто Его распинал. Тут сила любви непостижимая нашими чёрствыми сердцами. Без благодати Божией, без помощи Духа Святого мы даже малую частицу её не поймём, в себя не сможем принять.

— Что нам всем мешает, чтобы принять эти простые истины? — спросил Олег и у себя, и у Макара, и у всех, кто мог его слышать.

— Нечистое сердце, — тихо ответила Галина Петровна, которая стояла где-то неподалёку.

— Суета, — добавил задумчиво Макар.

— А я люблю Ису, — услышали они вдруг голос Тимура, который неслышно подошёл к ним. — Он самый добрый из пророков.

— Он Сын Божий, — поправила Галина Петровна.

— Не стоит сейчас спорить, — заметил Никонов.

— Да мы всё откладываем. Не съедим же уже теперь друг друга, — отмахнулась Галина Петровна и снова двинулась по коридору, но уже обратно к кабинету, где оставили Пантелея наедине с умершими. У двери она прислушалась и вдруг стала говорить громко:

— Разбитое в прах нельзя восстановить, но Ты восстанавливаешь тех, у кого истлела совесть, Ты возвращаешь прежнюю красоту душам, безнадёжно потерявшим её. С Тобой нет непоправимого. Ты весь любовь. Ты — Творец и Восстановитель. Тебя хвалим песнью: Аллилуия!

— Чего это она? — спросил шёпотом Тимур у Макара.

— Господи! — только и смог восхититься тот и лишь через некоторое время объяснил товарищам: — Она читает знаменитый акафист «Слава Богу за всё». Наверное, вместе с Пантелеем читает.

Галина Петровна в этот момент уже обливалась слезами:

— Боже мой, ведый отпадение гордого ангела Денницы, спаси меня силою благодати, не дай мне отпасть от Тебя, не дай усомниться в Тебе. Обостри слух мой, дабы во все минуты жизни я слышал Твой таинственный голос и взывал к Тебе, вездесущему: Слава Тебе за промыслительное стечение обстоятельств; Слава Тебе за благодатные предчувствия. Слава Тебе за указание тайного голоса; Слава Тебе за откровения во сне и наяву. Слава Тебе, разрушающему наши бесполезные замыслы; Слава Тебе, страданиями отрезвляющему нас от угара страстей. Слава Тебе, спасительно смиряющему гордыню сердца; Слава Тебе, Боже, вовеки.

— Какие сильные слова! — признал Тимур.

— Этот акафист написан митрополитом Трифоном в самые трудные для Церкви времена… Это такая великая надежда! — объяснил Макар ломающимся от подступающих слёз голосом.

— Я уйду пока, — сказал Тимур, но каждый понимал, что слёзы уже скрыть невозможно, поэтому Никонов плакал молча, а Макар глухо рыдал, привалившись к стене. Гордый кавказец ушёл плакать куда-то в рекреацию.

Когда чтение акафиста закончилось, воцарилась тишина, сквозь которую проступали только слёзы. Никто ничего никому не говорил. Никто никому ничего не мог сказать. Ничего говорить не требовалось…

Вдруг открылась дверь, и на пороге появился Пантелей.

— Помогите, — тихо попросил он, и все бросились к нему.

— Господи! — только-то и воскликнула Галина Петровна, которая первой увидела то, что предстояло увидеть всем.

Крови на полу не было. Алексей сидел, всё так же прислонившись к дивану спиной, и неглубоко дышал. Испуганный боец Садальского стоял чуть в стороне, держа себя руками за горло, и удивлённо вращал глазами. Пантелей пытался переложить приходящего в себя Алексея на кушетку. Никонов и Тимур бросились ему помогать, ещё ничего не осознавая.

— Не трогайте его пока… — попросил доктор. — Не трогайте. Он должен понять, что он вернулся.

— Вы долго тут? — на пороге появился встревоженный Эньлай и остолбенел.

— Ты… ты… ты… — шептал разбитым, но живым горлом оживший противник Эньлая, глядя при этом на Пантелея. Потом он вдруг резко рванулся, растолкав всех на входе, и выбежал в коридор.

— Нельзя никого убивать, — устало сказал Пантелей, прилёг на диван лицом к стене, подтянув ноги к животу, и тихо попросил: — Можно, я немного полежу…

Долгое время все просто молчали. За окном тлел медленный, лишённый времени день. Свершившееся чудо ни у кого не помещалось в сознании. Каждый из присутствовавших до сих пор либо считал себя верующим, либо во что-то верил, но то, свидетелями чего они стали, разорвало в клочья зашоренное мирское сознание, как, собственно, клиническая смерть, разделило его на до и после. И потому как «после» только-только начиналось, ещё не имело никакого опыта, все они, кроме обессиленного Пантелея и продолжавшей плакать Галины Петровны, пребывали в добровольной коме. Первым пришёл в себя Никонов. Он подошёл к дивану, опустился на корточки рядом с Пантелеем и спросил:

— Как же не убивать? Они-то будут нас убивать…

— Не знаю, — ответил в спинку дивана Пантелей.

Никонов театрально прокашлялся. Ему нужны были объяснения.

— Ну… понятно… Если, к примеру, меня убьют, ты меня воскресишь…

— Не я! — резко повернулся к нему лицом Пантелей. — Не я! Дух Божий! Я только просил! Очень просил! И когда Галина Петровна стала молиться вместе со мной… они стали дышать…

Олег растерялся и опустил глаза. Во взгляде Пантелея была такая пронзительная любовь и такая вселенская печаль, что Никонову стало невыносимо стыдно.

Рядом опустился на колени Эньлай и вдруг попросил.

— Наташу… Наташу и детей позови, пожалуйста…

Пантелей посмотрел на него тем же взглядом, что и на Никонова, и Эньлай по примеру Олега опустил голову.

— Не трогайте его, — попросила Галина Петровна.

— Я не могу опустить оружие, я не смогу смотреть, как будут насиловать и убивать, — сказал куда-то в пол Никонов. — Пусть каждый делает своё дело.

— Мы все здесь, — заговорил Макар, медленно чеканя слова, чтобы доходило до каждого, — я так думаю, мы все здесь, — снова повторил он, — потому что есть Пантелеимон. Все мы остались здесь, потому что как-то незримо связаны с ним. Надо попытаться понять Промысл… Отдаться на волю Божию…

— А вот… написано Божья-Воля, — прочитал Тимур какую-то справку на столе.

— Что? — переспросил Макар.

— Ну, вот, — Тимур протянул ему листок с печатью.

— Личная печать врача, — сделал Макар заключение и прищурился, — Божья-Воля…

— Это моя фамилия, — объяснил Пантелей. — Отец её всегда стеснялся…

— Ого… — только-то и смог сказать Макар.

— Божья-Воля, — повторила Галина Петровна, — неужели такие фамилии бывают?

— Бывают, — ответил Макар, — я знал одного преподавателя в университете, у него была такая фамилия, но он её поменял на фамилию матери и стал Бесхребетных.

— Вот ведь как бывает, — изумилась Галина Петровна.

— А отец говорил, что у нас фамилия несвоевременная, хоть считал, что не фамилия делает человека, а человек фамилию. Но он взял фамилию матери и стал Смирнов. А я ещё в четырнадцать, когда паспорт получал, захотел, чтоб всё по Божьей воле было… Странно, что я говорю о нём в прошедшем времени, — поймал себя на слове Пантелей. — Помню: он часто рассказывал, что на него возлагали самые трудные решения, и если всё получалось, все потом говорили: у нас на то Божья-Воля есть. Наверное, им это казалось смешным.

— Наверное, — согласился Макар. — Смирнов и Божья-Воля, смирение и Божья Воля… О как сложилось! Молодец твой отец. Но то, что сейчас было через тебя совершено…

— Не я это! — взмолился Пантелей.

— Хорошо-хорошо, — успокоил его Макар, — скажем так: свидетелями чего мы стали…

— Я видел, — сказал вдруг с кушетки Алексей.

— Что? — спросил стоявший рядом Тимур.

— Я не могу описать… — только сейчас все заметили, что Алексей всё это время плакал.

— Там есть что-то? — не удержался от извечного вопроса Эньлай.

— Если б не было, тогда зачем вообще всё? — вопросом ответил Лёxa.

— Чё там? — присоединился к Эньлаю Тимур. — Сады? Девушки красивые? Небо чистое?

— Не, — поморщился Лёха. — Как же сказать-то…

— Благодать, — подсказал Макар.

— Да! Да! — подхватил Лёха и даже сел на кушетке, отчего все отшатнулись в сторону, а он успокоил их: — Да живой я, живой! Правда, — он задумался, — теперь не знаю, где я живее…

— Господи! — наконец приняла сердцем чудо Галина Петровна и упала на колени. — Слава Тебе, Господи!

— А этот, — прагматично вспомнил Эньлай о своём противнике, — он же к своим побежит. Расскажет!

— Думаю, этот уже отвоевался, — рассудил Никонов.

— Там же больные! — вдруг встрепенулся Пантелей.

— Ой, матушки, — всплеснула руками Галина Петровна, и оба они, забыв об остальных, ринулись в коридор, будто и не было ничего.

Никонов обвёл оставшихся товарищей взглядом и спросил:

— Что будем делать, мужики?

— Он сказал, убивать нельзя, — напомнил Тимур с тем же вопросом, что мучил Никонова.

— Ему — нельзя. А мы, надеюсь, воины. Там, где этого можно будет избежать, — будем избегать. Но я уже сказал: спокойно смотреть на то, как будут… В общем, сказал я уже, — сам себя прервал Никонов.

— Надо изолировать тех, кто бродят по больнице. Не убивать, изолировать, они же опять Пантелея захватят, — напомнил Эньлай.

— Как-то теперь умирать не страшно, — Тимур продолжал изумлённо смотреть на Лёху.

— Воевать сможешь? — спросил Алексея Никонов.

— Теперь нет, зато могу утки из-под раненых таскать, если понадобится, — ответил Лёха, и в глазах его светилось какое-то новое знание.

— Эх, Старого бы вернуть, — задумчиво сказал сам себе Олег.

— Кого? — переспросил Эньлай.

— У нашего командира был напарник. Он погиб, — ответил вместо Никонова Лёха, и все с ещё большим удивлением посмотрели на воскресшего.

— Он что, просил мне привет передать? — насторожился Олег.

— Нет, просто теперь я это знаю.

— М-да… — подивился Никонов. — Жаль, что некогда тебя обо всём расспрашивать, надо зачищать больницу и подумать, как нам вызволить девушек. Если здесь без шума можно обойтись, то там…

Всё это время Макар сидел на диване и в рекогносцировке не участвовал. В глубокой задумчивости он покусывал губы. И только когда все замолчали, озвучил свои размышления.

— Я вот думаю, а если Пантелея вывезти из города?

— К чему ты клонишь? — спросил Никонов.

— Нет праведника — нет города, — коротко пояснил Макар.

— Да он же без больных, без людей никуда не пойдёт, не поедет, — напомнил Эньлай.

— Хороший человек, — подтвердил Тимур.

— В том-то и дело, — вздохнул Макар. — Пока что мы с вами имеем дело с людьми. Возомнившими о себе, заблудшими, и, возможно, будем иметь дело с озверевшими… А когда придут враги из другого мира…

— К Пантелею тоже могут прийти? — засомневался Тимур.

— И к нему могут. И великих святых посещали. Мучили. Донимали…

— А добрые? Н-ну… наши… — как-то неуверенно поинтересовался Никонов.

— Не знаю, — честно признался Макар.

— Там, в Библии, Конец Света чем кончается? — спросил Эньлай.

— Светом, — улыбнулся Макар и процитировал наизусть Откровение: И увидел я новое небо и новую землю, ибо прежнее небо и прежняя земля миновали, и моря уже нет. И я, Иоанн, увидел святый город Иерусалим, новый, сходящий от Бога с неба, приготовленный как невеста, украшенная для мужа своего. И услышал я громкий голос с неба, говорящий: се, скиния Бога с человеками, и Он будет обитать с ними; они будут Его народом, и Сам Бог с ними будет Богом их. И отрёт Бог всякую слезу с очей их, и смерти не будет уже; ни плача, ни вопля, ни болезни уже не будет, ибо прежнее прошло. И сказал Сидящий на престоле: се, творю всё новое. И говорит мне: напиши; ибо слова сии истинны и верны (Откр. 21, 1-5).

— Благодать, — вспомнил подсказанное слово Лёха, блаженно улыбаясь.

— Всё новое будет? — спросил Тимур.

— Всё вечное, — ответил Макар. — Двенадцать ворот… Но кого из нас пустят? — Он с какой-то светлой грустью обвёл взглядом всех присутствовавших. — И через что ещё должен пройти мир, чтобы очиститься? Мы вот только что стали свидетелями самого великого чуда, и Лазарь у нас есть, хоть и синий от наколок, но ведь за Иисусом первым пошёл разбойник. К чему это я? К тому, что ни мозгов, ни сердца нам не хватает. Слабые мы… И мне вот… выпить хочется. Всегда учимся и не можем дойти до истины… Как и писал апостол Павел Тимофею.

— Мы будем действовать или философствовать? — отрезал вдруг Никонов.

— Знаете, — сказал вдруг Лёха, — я никогда этого не делал. А сейчас понимаю: надо. Ты, командир, говоришь — действовать. Помолиться надо, прежде чем что-то делать. Хотя бы кратко…

— Нет, — не выдержал Тимур, — ты там всего несколько минут был, а уже святой стал! Слушай, ну скажи, что ты там видел?

Алексей посмотрел на него задумчиво, пожал плечами, но всё же попытался ответить:

— Я не был там… не видел… Это… типа… как предчувствие… Вот… как сказать… — он очень мучился, подбирая нужные слова… — Вот ты целый день один дома. Уже и нахулиганил, и прибрался, чтобы не сильно ругали, и к соседям в огород слазил, и цветы на всякий случай полил, уже темно и немного страшно, но вот-вот должен прийти с работы усталый отец… Он поднимет тебя на руки, обнимет… Он вот-вот придёт. Понимаешь?

— Понимаю, конечно, — Тимур вслед за Лёхиными словами перенёсся в своё детство, — хорошо ты сказал. У меня так же было.

— И у меня, — признался Эньлай.

— Вот-вот придёт отец… — повторил Макар, восхищённо глядя на Алексея. — Вот-вот придёт Отец… — снова повторил он.

Глава седьмая

1

Анна проснулась от гогота, который раздавался из-за окна. В животном этом смехе угадывалось что-то похотливое и сальное. Она подскочила, выглянула в окно и увидела у крыльца группу крепких парней, о чём-то оживлённо говоривших и поминутно хохотавших. Среди них был и Эдик. Тут же поняла, что сейчас они войдут в холл на первом этаже, и Давыдыч или ещё кто-то распределят их по номерам, где томятся девушки.

— Никонов, где ты? — прошептала она в стекло и тут же отпрянула, потому что Эдик вдруг повернул голову к окнам и стал внимательно смотреть в её сторону. Или так ей показалось.

На улице снова захохотали. В мёртвой тишине города, в тускнеющей серости хохот этот принимал зловещий характер. Хотя, может, пошлым шутникам он представлялся бравым проявлением и продолжением жизни. Анна стремительно стала осматривать номер, пожалела, что не сделала этого раньше. Хотела найти что-нибудь, чем можно будет обороняться. Стул? Пластиковая бутылка с минеральной водой? Два стакана? Телефон? Сняла трубку и вдруг услышала зуммер. В папке нашла номер администратора, набрала.

— Алло, — сказал спасительный голос Михаила Давыдовича.

— Давыдыч, ты нашёл Никонова? — шёпотом спросила Анна.

— Ждите, перед сеансом всеобщей любви вас всех посетит доктор, — равнодушно ответил Давыдович и повесил трубку.

— Что? — скривилась Анна.

            Доктор? Какой доктор? Гинеколога, что ли, нашли? Зачем? Анна брезгливо дёрнулась, швырнула телефонную трубку и беспомощно плюхнулась на кровать. Хохот на улице стих, и Эдик не заставил себя ждать. Номер он открыл своим ключом.

— Привет, — дружелюбно сказал он с порога.

— Сам привет, — бесцветно ответила Анна.

— Почему не в духе? Жизнь продолжается! Я принёс шампанское, икру, конфеты.

— Паёк выдали?

— Зря ты так. Между прочим, это всё тебе. Я соблюдаю особую диету. Может, только икры поем.

— Диету? — насмешливо вскинула бровями Анна, глядя на огромного Эдика.

— Я, между прочим, сюда из Москвы приехал. На соревнования по пауэрлифтингу. А тут вот, видишь, как произошло. Должен был первое место занять.

— Кому должен?

— Себе. — Эдик скинул камуфляжную куртку и специально поиграл выпуклыми буграми мышц, обозначил под футболкой рельеф пресса. — Я ещё и бодибилдер.

— Дебилдер… — переиграла Анна. — Из Москвы. Вы там все козлы… Вам до остальной России… Только бабки срубить. Всю провинцию от вас тошнит. Ездите повсюду — менеджеры, пиарщики, рекламщики, управленцы… Люди для вас мусор…

— Да ты кончай гундеть! — обиделся Эдик. — Я спортсмен. Профессиональный. Я несколько кубков за рубежом взял. Я пахал на своё тело знаешь сколько? Тебе вон от Бога досталось — красотища. Поди, в солярии загорала?

— В солярии… Не для тебя.

— Послушай, какой смысл выделываться? Мы все тут остались… А я специально тебя выбрал. Если будешь со мной, будешь только со мной. А если нет, то — сама понимаешь… — Эдик взял Анну за плечи, и она почувствовала, что руки у неё беспомощно повисли, потому что сила в его пальцах, казалось, раздавит её плечи, как губку.

— Больно, — взмолилась она.

— Вот и давай, чтоб никому не было больно, а всем было хорошо. Я, между прочим, очень нежный. Никто не жаловался, — Эдик притянул Анну к себе, и стал бесцеремонно раздевать.

— Ну, нельзя же так сразу… — попыталась давить на жалость Анна.

— Ах, блин! — спохватился он. — Шампанское!

«Ах, блин, шампанское, — мысленно и запоздало повторила за ним Анна, — надо было ему по башке съездить… А может, и правда не дёргаться. Не самый худший вариант…»

Эдик стал потрошить пакет, который принёс с собой, Анна с отсутствующим взглядом села на кровать. В этот момент в дверь постучали.

— Какого… там несёт?! — с ходу взорвался Эдик. — Тут всё уже занято.

— Доктор, — услышала Анна голос Пантелея, — по поручению Леонида Яковлевича.

— … — Эдик грязно ругнулся, на что Анна даже не обратила внимания, — нашёл шеф, кого и когда посылать, — он метнулся к двери и открыл её.

Пантелей стоял на пороге с пакетом.

— Простите, — тихо сказал он, — но Леонид Яковлевич заботится о здоровье вверенных ему людей и приказал провести профилактику. Есть подозрение, что в городе появились инфекционные очаги. Все должны принять лекарства.

— О, блин, — оценил ситуацию Эдик.

— Вот, — Пантелей достал из пакета таблетки. — Это вам, а это вашей даме.

— А почему у неё другие? — заметил Эдик.

— Разное воздействие на мужской и женский организм.

— А-а-а… Главное, это, — Эдик бесцеремонно отодвинул Пантелея в сторону, как будто для приватного разговора, который Анна не могла бы услышать. — А на потенцию твои таблетки не влияют?

Пантелей сначала смутился и, похоже, даже не понял вопроса.

— Тут у нас… сам понимаешь… — начал пояснять Эдик, но Пантелей уже понял.

— Не волнуйтесь, эти лекарства никакого вреда вам не принесут.

— Слушай, а анаболиков у тебя нет? — заговорщически спросил Эдик. — Хочу продолжить тренировки.

— Для вас, — так же заговорщически ответил Пантелей, — найдём. Зайдёте завтра в больницу.

— Уважаю, доктор, — сказал Эдик и, как бы в знак уважения, сбросил в рот с огромной ладони таблетку. — Шампанским запить можно?

— Можно, — улыбнулся Пантелей.

— А даме?

— И даме.

Эдик наплескал в стаканы шампанское, подал стакан Анне. Та, как сомнамбула, проглотила свою таблетку и запила глотком шампанского.

— Ну, доктор, это всё? Или, может, ты ещё осмотр девушек проводишь? — глумливо поинтересовался Эдик.

— Нет-нет, — растерялся Пантелей, — я…

— Ну так давай, иди уже, пациенты ждут, — Эдик нетерпеливо стал подталкивать Пантелея к выходу.

— Да-да… Главное, чтобы не было побочных реакций…

— Э! Ты же говорил, что ничего не будет? — не на шутку испугался Эдик.

— Да нет же, всё будет хорошо, — поторопился заверить Пантелей.

— Да? А какого хрена у меня тогда крышу плющит? — успел спросить Эдик и упал на пол. — А?.. Чё это?.. — уже почти шёпотом сказал он и перестал двигаться.

— Что с ним? — спросила Анна.

— Ничего. Он спит, — успокоил её Пантелей. — Часа три, четыре. Тут уже многие спят.

— А я?

— А ты витаминку скушала.

В этот момент в номер вошли Никонов и Эньлай. Анна вскочила и бросилась к Никонову на грудь.

— Никонов! Милый Никонов! Я знала, что ты придёшь! Потому что ты настоящий!

Олег обнял её, но стоял явно смущённый. Какое-то время он просто гладил её по голове, как гладил бы дочку.

— Да, доктор, жаль, что тебя не было с нами на последней войне. Ты уже целую роту без единого выстрела уложил, — оценил он лежащего на полу Эдика. — С этим пришлось бы повозиться.

— Я пойду дальше? — спросил Пантелей.

— Да, конечно. Парня мы этого свяжем. Связать-то можно?

— Можно, — кивнул Пантелей.

— А дальше что? — спросила Анна.

— Доктор запретил нам воевать. Ты тут некоторые моменты пропустила. Жаль. Очень назидательно.

— Ты тоже кое-что чуть не пропустил, — вдруг обиженно заявила Анна и слегка пнула спящее тело Эдика.

— Ладно-ладно, — согласился Олег, — виноват. Но я бы всё равно пришёл.

— Я знаю… А у вас что было?

— Чудо.

— Чудо?

— Да, чудо. Пантелей совершил чудо.

— Реально?

— Реальней некуда. Он воскресил двух мёртвых.

— Ты не шутишь?

— Да какие шутки! Одного я сам убил, — вмешался Эньлай. — Как бы теперь его ещё раз не пришлось убивать. Вдруг он снотворное не захочет пить. — Он подошёл к окну и осторожно выглянул на улицу.

2

За окном Лю увидел картину, которая показалась ему очень знакомой. По улице двигалась серо-коричневая масса. Бугрилась и текла живой рекой.

— Крысы! — распознал он.

— Что крысы? — не понял Никонов.

— Крысы! Я видел, как они так же рекой шли в город. Я сотни намотал их на колёса. И теперь — теперь, похоже, они уходят из города.

— Плохой знак, — Никонов тоже подошёл к окну.

За ним последовала Анна.

— Господи, какое противное зрелище… — отшатнулась она.

— Противно — это когда они под колёсами хрустят, — поделился впечатлениями Эньлай, отчего Анна брезгливо передёрнула плечами.

— Если крысы уходят, значит, будет что-то хуже, чем есть сейчас, — сделал вывод Никонов. — С другой стороны, — продолжал рассуждать он, — если они уходят, значит, есть куда.

— Надо спросить у Макара, в Писании что-нибудь есть про крыс?

— Вряд ли… Надо уходить.

— Я туда не пойду, — в брезгливом ужасе скривилась Анна. — У меня просто ноги откажут.

— По-моему, сейчас крысы безобиднее, чем вот эти ребята, считающие себя властелинами мира, — заметил Эньлай.

— У нас там автобус. По крысам тебе идти не придётся, — успокоил Олег. — Эньлай, давай вязать парня, помоги перенести его на кровать. И надо страховать доктора.

— А где Макар? — спросила Анна.

— Они с Тимуром и профессором у автобуса. Принимают девушек, которые… — Олег на какое-то время замялся, — не хотят оставаться в этом борделе.

— А что? Есть такие, которые хотят остаться?

— Есть…

— Бррр… Знаешь, я вот всё время мечтала о мужчине, о защитнике… о семье… Хотелось простого бабского счастья. А тут мне предложили стать наложницей. И ведь получается, я всю жизнь была у кого-нибудь наложницей. Одна ошибка в юности, и вся жизнь наперекосяк.

— Наташа бы моя посоветовала покаяться. И всё — с нуля, — сказал Эньлай и вышел в коридор.

Сказал, и самому стало стыдно. Он вспомнил, как после случая с девочкой он долго не находил себе места, а Наталья тянула его в храм. Уговаривала пойти на исповедь, но Лю даже представить себе не мог, что будет кому-то изливать свою душу. Жена говорила, что Господь и так всё знает, на что Эньлай справедливо замечал: зачем, мол, тогда идти каяться. «Будет легче, — говорила Наташа, — понимаешь, вот если Ваня или Вася провинятся и ты видишь, что их мучает совесть, ты же ждёшь их, что они придут к тебе. Ждёшь? Вот. Так и Бог ждёт тебя». — «А при чём здесь священник?» — возмущался Эньлай. «При том, что священники с апостольских времён поставлены». — «А если он мне как человек не нравится?» — «Ну… глупо так рассуждать… Тебе же не все машины нравятся, но ты на них ездишь? Тоже, конечно, глупое сравнение… Как бы тебе сказать, ну… воду святую, к примеру, можно пить из хрустального бокала, а можно из жестянки какой, но святая вода при этом останется святой. Понимаешь? Без кружки нельзя… К реке жизни не всякий подойдёт…»

Эньлай ткнулся в следующий номер. А там уже Даша плакала на груди Пантелея, а ещё какая-то девица смотрела на эту сцену с явной завистью.

— Уходить надо, — напомнил Эньлай Пантелею, и тот согласно закивал.

— О! — сказала девица. — Китайцы тоже остались?! Ну да, куда там целый миллиард девать.

Эньлай не обиделся.

— Русские китайцы остались, за это поручиться могу, — деловито поправил он и снова вышел в коридор.

На улице Макар и опасливо озиравшийся Давыдыч стояли у двери автобуса, в котором сидели два десятка девушек. Красавицы, как на подбор. «Это не конец света, — подумал Лю, — это гарем какой-то».

— Крысы, — кивнул Эньлай за забор больницы.

— Да видели уже, — спокойно ответил Макар. — Им главное выжить. Значит, нашли где-то место получше.

Эньлай подошёл поближе: крысиная «река» заметно поредела. Основная масса уже пронеслась, и поредевший арьергард теперь делился на отдельные ручейки. Но зрелище всё равно было неприятным, и Эньлай вернулся к автобусу.

— Про крыс в Библии ничего не сказано? — спросил он у Макара.

— Вроде нет, а вот про динозавров, как я думаю, есть…

— Да ну…

— В книге Иова сказано: Вот бегемот, которого Я создал, как и тебя; он ест траву, как вол; вот, его сила в чреслах его и крепость его в мускулах чрева его; поворачивает хвостом своим, как кедром; жилы же на бёдрах его переплетены; ноги у него, как медные трубы; кости у него, как железные прутья… (Иов. 40, 10-13). На кого это больше похоже?

— Действительно, на динозавра.

— Всё потому, что словом «бегемот» переводчики назвали животное, название которому просто не знали. В древнееврейском тексте не было гласных, и звучало это как бэ-хэ-мэ-тэ, что вообще могло означать всех животных.

— И почему динозавры не дожили до наших дней?

— Многие твари не дожили. Климат после потопа очень изменился…

— Слушай, Макар, ты всё знаешь, почему тебя не взяли? — Лю нахмурил лоб, а Макар после этого вопроса опустил голову.

— Потому, — неторопливо ответил он, — что про таких, как я, в Откровении Иоанна Богослова сказано: носишь имя, будто жив, но ты мёртв… (Откр. 3, 1).

— Но ведь тебя для чего-то оставили?

— Я всю жизнь жду этого «чего-то»…

Наступило неловкое молчание, Макар отошёл, явно не желая продолжать разговор, как-то странно тряхнул своей нестриженой головой, словно хотел сбросить тяжёлые мысли, и Лю решил не донимать его больше расспросами.

Чуть в стороне Тимур «воспитывал» одного из парней Садальского, которого пришлось всё же оглушить, чтобы пройти в гостиницу. Тимур, по сути, объяснял ему, что такое хорошо и что такое плохо, и если горячему кавказцу казалось, что парень плохо понимает, он отвешивал ему оплеуху. Девушки с интересом наблюдали за воспитательным процессом, и Тимур, время от времени оглядываясь на них, ещё больше входил в раж.

— Детский сад какой-то, — покачал головой Эньлай и вспомнил, как ему бывало стыдно после того, как он кричал на своих детей или прикладывал к воспитанию руку. Почему было стыдно, даже если он был абсолютно прав, он понять не мог. Наташа тоже могла шлёпнуть любого, но у неё это получалось как-то небольно и беззлобно.

— Детский сад, — повторил Лю теперь уже о своих мыслях. — Вот, Наташа, сегодня я убил человека, потом видел, как его оживили… Нет, ты бы поправила, воскресили. За один день так много всего… Ты бы сказала, что мне делать… — разговаривая то ли сам с собой, то ли с Наташей, Эньлай медленно удалялся от гостиницы по улице, забыв и про своих товарищей, и про автобус с девушками.

Память вдруг выстроила перед ним целый ряд картин, которые ему приходилось видеть. Вот успешные дети сдают пожилую мать в дом престарелых, чтобы не мешала заниматься бизнесом и не портила имидж дома. Вот отрок кроет последними словами свою мать за то, что не дала ему денег. Эньлай тогда попытался остановить наглеца, сделать ему замечание, но сама несчастная женщина попросила его не вмешиваться, потому что сынок может уйти из дома. Самое, пожалуй, страшное зрелище, как два брата избивали своих престарелых родителей… Опять же — из-за денег. Братьям нужна была нищенская пенсия на свои нужды. Какого воспитания не хватало этим страшным детям? В газетах писали о детях индиго, но вот всё чаще приходилось сталкиваться с такими моральными уродами, а вовсе не с теми, кто был щедро одарён талантами. Там же, где родители пытались противостоять безумию детей, появлялись судебные приставы, и опять отвечали родители, а не дети. Потому что по закону получалось, что родителям нельзя лишать детей права на получение своей доли разврата, своей доли безумия…

И вспомнилось, как на площади у храма Макар увещевал собравшихся признаками последних времён.

— Послушайте, что писал апостол Павел апостолу Тимофею во Втором послании: Знай же, что в последние дни наступят времена тяжкие. Ибо люди будут самолюбивы, сребролюбивы, горды, надменны, злоречивы, родителям непокорны, неблагодарны, нечестивы, недружелюбны, непримирительны, клеветники, невоздержны, жестоки, не любящие добра, предатели, наглы, напыщенны, более сластолюбивы, нежели боголюбивы, имеющие вид благочестия, силы же его отрёкшиеся. Таковых удаляйся. К сим принадлежат те, которые вкрадываются в домы и обольщают женщин, утопающих во грехах, водимых различными похотями, всегда учащихся и никогда не могущих дойти до познания истины (2 Тим. 3, 1-7).

Интересно, из тех, кто его тогда слушал, кто сегодня пытается выстроить новую власть, растоптать других, чтобы стоять наверху, кто сегодня поклонился очередному самозванцу?

«Таковых удаляйся», — повторил для себя Эньлай слова апостола, и ему очень захотелось спросить апостола, куда можно удалиться из современного мира, если он везде тебя догоняет? Ведь хотелось, казалось бы, так мало: чтобы рядом были любимая жена и дети… «Может, я их очень сильно любил, и в этом моя вина?» — подумал вдруг Эньлай. «Господи, — взмолился он до выступивших на глаза слёз, — ну если в этом моя вина, то пусть она на мне и будет, ну отправь Ты меня к ним, где бы они ни были! Я всё равно не откажусь от этой любви!..»

— Отчего же душу-то так выворачивает? — спросил Эньлай вслух.

Он вдруг понял, что отошёл от гостиницы на целый квартал. Удивился, что на улице уже не было крыс.

— Даже крысам место нашлось… — горько сказал Лю и понял, что у него есть ещё один вопрос к Макару.

Он быстро вернулся к автобусу, в который уже погрузились все, включая Пантелея и Дашу. Тимур был уже за рулём. Лю сел рядом с Макаром и осторожно спросил:

— Можно ещё один вопрос?

— Да можно, конечно, — широко улыбнулся Макар, растягивая морщины на небритом лице.

— Может, меня с Наташей не взяли, потому что я китаец?

— Да ну, — отмахнулся Макар, — ты вон на Тимура посмотри. Есть ответ на твой вопрос у апостола Павла в его Послании к галатам: Ибо все вы сыны Божии по вере во Христа Иисуса; все вы, во Христа крестившиеся, во Христа облеклись. Нет уже иудея, ни язычника; нет раба, ни свободного; нет мужеского пола, ни женского: ибо все вы одно во Христе Иисусе. Если же вы Христовы, то вы семя Авраамово и по обетованию наследники (Гал. 3, 26-29). Так что все, кто видят в Христе Спасителя, национальности не имеют. И цвет кожи не важен. Большевики долго прививали интернационализм, но любая, даже благая, идея без Христа обречена на провал. Понимаешь?

— Понимаю, — задумался Эньлай и вдруг встрепенулся: — А я знаю, почему оставили тебя!

— Почему? — ухмыльнулся Макар, и по всему его виду было понятно: любые домыслы Лю покажутся ему смешными.

— Чтобы ты нам, дуракам, всё объяснял!

— Скажешь, — вздохнул Макар, — мне бы самому кто бы объяснил… Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашёл в себе сил стать монахом…

3

«Кто я? Жалкий философ-недоучка, который не нашёл в себе сил стать монахом… Я тот, кто, чувствуя вкус благодати и радость богообщения, грешил сознательно. Я тот, кто стоял в самом низу лестницы и показывал другим путь, но сам так и не мог преодолеть первой ступени. А если и поднимался, то неминуемо скатывался обратно, с радостной завистью глядя на спины уходящих в небо… Простительна та ошибка, которая совершается человеком по незнанию, но я-то… Странно спасаться от этого мира самим миром…

И странным был мир. Как-то с начала XXI века стало принято загадывать о Конце Света. Ссылались при этом и на календарь майя, и на пророческие сивилловы книги, да и по Откровению Иоанна Богослова сверялись. В головах всё смешивалось. От Блаватской до Льва Тихомирова. И считали 12 царей, вассалов Антихриста, начиная с Ленина, и получалось, что совсем немного осталось адского разгула. Спорили о мелочах: считать ли Маленкова отдельным правителем, засчитывать ли короткий срок Черненко? Или, к примеру, как считать сроки Ельцина? Так или иначе, получалось, что 12 «царей» вот-вот минуют… И по сивилловым книгам, как и у майя, 2012 год выходил переломным для России, после чего наступит расцвет. Да вот с чего расцветать, если уж и почва под ногами была продана? Горела и гнила одновременно. Чего только не считали-высчитывали. Чего только не ждали. И были близки к хилиазму, ожидая какого-то особого процветания России. И никто не думал, что процветание ещё надо заслужить, да ещё и отстоять. Самому мне ближе были мысли Льва Тихомирова о том, что сроки зависят от нравственного состояния человечества, а не от математических расчётов и нелепых пророчеств. Чем больше возможно спасти людей, тем дольше срок, считал Тихомиров. И ссылался на то, что Сам Спаситель сроков не называл, более того, говорил, что они известны только Отцу. Но потом попался мне на глаза труд математика Ивана Панина, который бросил блестящую карьеру ради того, чтобы математически доказать богодухновенность канонических библейских текстов. И доказал. Благодаря цифре 7. Её кратности в тексте. Нужно ли было доказывать математически данность текста Богом, не знаю. Возможно, во времена, когда подавляющее большинство прагматиков на верующих смотрели если не с ненавистью, то с некоторой насмешкой, такое исследование и было необходимо. Но оно осталось почти незамеченным. Догматики боялись бесовской нумерологии в изучении Писания, атеисты боялись чётко построенного доказательства того, что они уже привыкли называть мифом, в лучшем случае, древней литературой. Наверное, если сказать бабульке в храме, что Библия имеет некие цифровые закономерности, она ответит что-нибудь типа: «Да я и так знаю, что Бог есть», — принимая Его простотой сердца. Ведь писал апостол Павел коринфянам: Посмотрите, братия, кто вы, призванные: не много из вас мудрых по плоти, не много сильных, не много благородных; но Бог избрал немудрое мира, чтобы посрамить мудрых, и немощное мира избрал Бог, чтобы посрамить сильное; и незнатное мира и уничиженное и ничего не значащее избрал Бог, чтобы упразднить значащее, — для того, чтобы никакая плоть не хвалилась пред Богом (1 Кор. 1, 26-29). И ответила бы бабушка словами апостола: И когда я приходил к вам, братия, приходил возвещать вам свидетельство Божие не в превосходстве слова или мудрости, ибо я рассудил быть у вас незнающим ничего, кроме Иисуса Христа, и притом распятого; и был я у вас в немощи и в страхе и в великом трепете. И слово моё и проповедь моя не в убедительных словах человеческой мудрости, но в явлении духа и силы, чтобы вера ваша утверждалась не на мудрости человеческой, но на силе Божией (1 Кор. 2, 1-5). Но опять же, каждому своё… Кому-то без мудрости человеческой Бога не увидеть. Не понять. Тем более в себе не почувствовать. Особенно — нашей интеллигенции, поражённой плесенью гордыни так глубоко, что от богооставленности, богоотступничества дошла она до богоненависти.

О чём я? Ах да… О цифровых закономерностях. Человеку рассчитать Божий Замысел не дано. Даже гениальному. Что с того, что рассчитывал Исаак Ньютон время Конца Света по книге пророка Даниила! И считал он от момента создания Священной Римской империи. И добравшиеся до отголосков текста журналисты трезвонили о 2060-ом годе, даже не задумываясь, от какой даты правильно считать: от Карла Великого или Оттона Первого… Да и не думали о том, почему Ньютон уничтожил первую часть своих расчётов.

Верующие не считали. Они чувствовали и надеялись. В их знаниях, как всегда, было больше иррационального. На службах я стоял у самого входа в храм, там, где с древних времён стояли оглашённые, хоть и был крещён. А ещё больше любил приходить один, чтобы ощущать свою малость под сводами храма, окунаться в объём геометрии Божьего дома и ни о чём не просить. Потому что не знал, о чём просить, ибо Богу и так известно, что нам надо. Но в храм я ходил в короткие промежутки трезвости, и душа моя содрогалась, понимая всю низость своего падения, и сознание не находило себе покоя, и хандра становилась унынием, и лишь когда я вспоминал Его путь на Голгофу, мне становилось стыдно и больно, что мои страдания — жалкая нелепость собственных ошибок и грехов — не стоят даже единого вздоха Спасителя. Я уходил из храма, чтобы какое-то время читать евангельские тексты, Деяния апостолов, пытаться понять Откровение или вторить мыслям Екклесиаста…

Я уже говорил о том, что пытался затмить образ Елены другими женщинами. И такой грех был. Грех был, женщин, способных затмить её, не было. Они могли быть добрыми и умными, но недостаточно красивыми, могли быть великолепно сложенными, удивительно красивыми, но недостаточно рассудительными, они могли быть разными, но не могли быть Еленой, из-за которой я вёл троянскую войну со всем миром. И давно уже понял, что настоящая любовь мужчины и женщины даётся Богом человеку только один раз, и принимать этот дар надо без оговорок и скидок на бренную жизнь, устроенность или неустроенность быта. Ибо второго раза не будет. Может быть только очень хорошая имитация, игра с самим собой. Но тень первой любви всегда будет стоять над душой как далёкий зов, как забытый рай, как судья всех последующих попыток найти свою вторую половину.

Для меня время остановилось, а для мира ускорилось и сжалось. День, не успев начаться, уже завершался, ночь, только поманив сном, обращалась в унылое утро. Как в бездонных воронках, остатки времени таяли в суете городов. И многие люди почти физически ощущали иссякаемость времени.

Особенно это ощущалось в Европе. Помню, на улицах Барселоны я просто замер в бурном людском потоке, пытаясь всмотреться в лица, но лиц не было. Зато заметил другое: в одной из самых католических стран я не увидел нательных крестов. Зато почувствовал, что каждый здесь настроен жить долго и счастливо. И это не настрой даже, а почти убеждённая уверенность. А вокруг наводнения, пожары, землетрясения… И карманники. И тогда я мчался из Европы в какой-нибудь русский райцентр, чтобы почувствовать, как время может еле тянуться, почти по инерции. Какой-нибудь путевой обходчик в оранжевой робе отстукивал время своим молотком по рельсам Транссиба так степенно и размеренно, что казалось — время остановилось или, во всяком случае, никуда не торопится. Но там была другая беда: там люди время пропивали. Пропивали вместе с жизнями. И сильным мира сего не было до этого никакого дела. Точнее, дело было только до того, чтобы вовремя подвозить дешёвое спиртное. И в словосочетании «хронический алкоголизм» слышалось мне двойное значение, где первое слово означало пропивание времени. Где-то там, в одном из таких забытых уголков, я и взял свою первую бутылку, чтобы разбавить время тягучей тоской глубокого разочарования в этом мире, и пил эту тоску прямо из горла на стогу сена, вглядываясь в бесконечную линию русского горизонта. А когда проснулся пасмурным августовским утром на этом же стогу, увидел маленькую девочку, которая стояла внизу и терпеливо ждала моего пробуждения.

— Дяденька, ты только не кури, а то стог сгорит, и нам нечем будет кормить нашу корову.

Я чуть не разрыдался от этой великой простоты, от которой был так далёк перегруженным человеческой мудростью сознанием.

— Я не буду, я скоро уйду, — ответил я.

— Да нет, будь сколько хочешь, только не кури, — разрешила она, и мне стало больно от этого святого простосердечия.

— Время здесь медленнее, — сообщил я девочке.

— Я знаю, — вдруг ответила она. — Потому что у нас неинтересно. Так Славка, мой двоюродный брат, сказал, когда из города приезжал.

— Ничего он, твой Славка, не понимает. Мы все не понимаем. Мы перестали радоваться простым вещам. Тут такой удивительный ветер с запахом трав. Когда его вдыхаешь, кажется, что в тебя вливается… даже не знаю, как это назвать…

— Как будто чувствуешь землю? — подсказала девочка.

— Как будто чувствуешь землю, — согласился я и, немного подумав, добавил: — И небо.

— Поэтому ты забрался на стог? Чтобы быть ближе к небу?

— Поэтому я забрался на стог.

— И куда теперь пойдёшь?

— Сначала в магазин, у вас же в посёлке есть магазин? А потом пойду в никуда.

— В никуда? Это где?

— В никуда — это нигде.

Я скатился со стога, подарил девочке дорогую ручку, потому что ничего стоящего у меня больше не было, и пошёл в своё никуда, выбросив мобильный телефон. Путь мой завершился в кладбищенской каморке, а ручку заменила лопата.

А время остановилось. Ехавшие со мною в автобусе люди, похоже, этого не понимали. Я понял это уже на второй день. Мы ели, спали, могли умереть, потому что физические свойства наших тел сохранились, но хрональные (здесь не подходит слово хронические) отсутствовали. Для того чтобы подтвердить это, должно было пройти несколько лет, но именно этих лет не было. Говоря проще: наши тела на данный момент были как бы вечными, то есть не претерпевали никаких изменений старения, потому что пребывали в одной временной точке; правильнее сказать, в точке отсутствия времени. Наш мир был отделён от всей вселенной. Так диэлектрик изолирует собой материал, несущий электричество или излучающий электромагнитное поле, свойства этого материала нести электричество или излучать поле остаются, но во всём остальном мире не проявляются. Они изолированы. Может, нас действительно закрыли от всего остального мира куполом, как своеобразным диэлектриком? Всё укладывалось в эту теорию, кроме того, что сделал Пантелей. Так или иначе, я просто каждой клеткой своего тела чувствовал, что время остановилось. Или исчезло. Или его изъяли… Или один какой-то миг обратили в вечность. Оставалось понять — для чего? И тени прошлого не зря являлись из бездны вечности, словно подсказывали, что времени больше нет. И приходили к каждому из нас, кроме Пантелеймона.

Я смотрел на тех, кто меня сейчас окружал, как на самых близких людей. Ближе, пожалуй, у меня в жизни никого не было. Настоящий русский солдат Никонов или мечущийся между добром и злом профессор Дубинский, шепчущая молитвы Галина Петровна и стоящая на перепутье Даша, броско красивая, но такая несчастная Анна, Тимур, с которым я бы с удовольствием поел шашлыков и попил красного вина в каком-нибудь гостеприимном ауле, или такой земной и совсем неподнебесный Эньлай, и вернувшийся с того света Лёха, и такой непонятный нам всем, абсолютно несовпадающий с этим миром Пантелей — все они вдруг стали для меня чем-то похожим на семью. И всем нам предстояло нечто, именно то «для чего?», что мучает всякого человека, который задумывается над смыслом своей жизни.

Последние годы всё человечество жило с каким-то буквально осязаемым надрывом. Осязаемым, но непонятным. Таким, какой можно увидеть только в кинохронике первых советских пятилеток. Но если тот надрыв был осмыслен и понятен, то этот не поддавался объяснению, больше походил на предсмертный рывок белки в колесе. И мы, ехавшие в автобусе, сейчас жили с особенным надрывом, так, будто должны были совершить подвиг. Может быть, именно это всех нас так единило.

Что ещё? Мой интеллектуальный алкоголизм тоже обрёл странные свойства. Я мог пить сколько угодно, но не пьянел более, чем на ту первую стадию, которая наступает после ста грамм крепкого алкоголя, а утром не испытывал похмелья. С одной стороны, такое пьянство — мечта всякого алкоголика, с другой — я не мог удовлетворить своё пристрастие. И это, в свою очередь, наталкивало меня на мысли о том, что вокруг нас некое подобие ада. Ведь именно там душа будет предаваться своим страстям и пристрастиям, но не сможет никоим образом их удовлетворить. И око видит, а рука неймёт, говорили мои предки.

Но более всего нам не хватало простого русского батюшки. Бесхитростного и невелемудрого. Который, не мудрствуя лукаво, сверяет свою жизнь и жизнь своих прихожан по Писанию, прощает по слабости человека века сего многие грехи, отчего сам часто недужит, но и крепится тем, что у него есть община. И если видит рассеянных на службе или успевающих перекинуться словечком, не негодует, а возвышает ещё громче свой тенор или баритон к Богу, отчего человек сердечно содрогается и вспоминает, зачем он сюда пришёл. И в обычной жизни выступает как добрый советчик, по сути — как отец большого семейства. И прощает, прощает, прощает всё, кроме хулы на Духа Святого и богоборчества. И прихожане под его епитрахилью чувствуют покров Самого Отца…»

4

Никто не приказывал свозить, собирать всех больных в одном месте. Никонов и мужчины, уходя вызволять Дашу и девушек, ничего не сказали. Поэтому Галина Петровна и Лёха-Аллигатор действовали по наитию. Они вдруг, не сговариваясь, поняли, что, когда ребята вернутся, нужно будет что-то предпринимать. Сначала хотели собрать всех в конференц-зале больницы, но потом всё же остановились на просторном холле первого этажа, откуда недалеко было как до кухни, так и до подвала на случай возможных военных действий. Больные не роптали. Галина Петровна всем вкратце объяснила суть происходящего в городе, объяснила, какая власть вдруг появилась, чего хочет и что ждёт больных. Тех, кто мог ходить, чувствовал себя сносно и хотел бы уйти, не держали. Другие ходячие стали добровольцами и помогали Алексею и Галине Петровне. Один седоватый мужичок, подтаскивавший после операции ногу, ходил за Галиной Петровной хвостиком, чуть что, бросался помогать и всё смотрел на неё с какой-то лукавинкой. В конце концов, Галина Петровна не выдержала и спросила:

— Чего ты на меня пялишься, старый?

— Да не такой уж я старый, — нисколько не смутился мужичок, — а ты вот дак вообще красавица ишшо.

— Чего? — упёрла руки в боки Галина Петровна.

— Так я про то, что мы ишшо ничего. Могли бы вместе век докоротать, — заявил мужик таким тоном, как будто только что доказал у школьной доски теорему.

Галина Петровна от неожиданности даже села на первое подвернувшееся кресло. Слов она сначала не находила, но потом живо подпрыгнула и сказала всё, что по этому поводу думает:

— Вот ведь, бес в ребро, седина в бороду! Тут не поймёшь, то ли мир кончается, то ли война начинается, а мужикам всё по боку! Увидел юбку — и глаза наперекосяк! А чуть что — во всём у них бабы виноваты!

— Так не виню я тебя ни в чём, — начал было оправдываться мужик. — Меня, между прочим, Василием звать.

— Между каким прочим?! Ты вот что, Василий, давай без насилий, — срифмовала Галина Петровна, — я своего деда похоронила, и с тех пор у меня никаких общений с вашим полом быть не может. Того-то еле вытерпела. Это ж надо же, ему на кладбище прогулы ставят, а он сватается!

— Какое кладбище! — обиделся Василий. — Я же со всей душой!

— Знаю я, в каком месте у вас душа!

— Да я… Просто ведь вдвоём легче…

Галина Петровна на этих словах осеклась, выдохнула и неожиданно признала:

— Это точно. Вдвоём легче. Мы вот и жили с внучкой вдвоём. Жили, зла никому не делали… А тут — на тебе. Ты не серчай на меня, Василий, тоже раскудахталась…

— Да я и не серчаю…

— Ну и спаси Господи…

— Так давай я чего помогу-то…

— Дак знать бы, чего ждать… Молиться-то хоть умеешь?

— «Отче наш» знаю.

— И то хорошо.

И так они двинулись по коридору уже как старые, закадычные друзья. Алексей, случайно наблюдавший всю эту сцену, долго стоял, глядя им вслед. И только, когда они скрылись за углом, тихо, словно боялся спугнуть впечатление, определил:

— А ведь какие хорошие люди…

Когда Галина Петровна вошла в холл, она не узнала больных. Они смотрели на неё кто с недоверием, кто с открытой неприязнью, кто с насторожённостью.

— Что случилось, мои дорогие? — участливо спросила она и закрыла ладонью рот Василию, который хотел было что-то вякнуть, выступив из-за её плеча.

— Почему вы нас обманываете? — спросил инвалид в кресле-каталке.

— Что значит — обманываем? Я всем всё рассказала честно.

— Почему вы не сказали, что наш доктор может воскрешать мёртвых?! Вот его, например, — инвалид ткнул пальцем в растерянного Алексея, что только-только появился в холле.

И Галина Петровна тоже растерялась. Василий при этом на всякий случай отступил от неё на шаг.

— Чего он нас пилюлями и капельницами мучает? Пусть исцелит, и всё! — гневно сказала женщина из лежачих.

— А ты что, главной себя тут возомнила? — прищурилась Глафира Петровна из онкологии.

— Пусть скажет, он святой? — поддержала соседку баба Тина, зачем-то поднимая над головой икону.

— Да помилуй Бог! — опомнилась, наконец, Галина Петровна. — Я никакой главной себя не считаю. Просто помочь хотела. Я не знаю, как это вышло! Слышите? Он просто молился. Плакал и молился. Понимаете?

— Пусть и за нас плачет и молится! Мы вместе с ним будем! — крикнул мужчина, у которого была на глазах повязка. — Мне плакать нечем, но я всё равно буду, если надо!

— Постойте! — пыталась объяснить Галина Петровна. — Поймите меня, Христа ради выслушайте!

— Где он?! — не слушали её.

— Пусть выйдет.

— Зачем прячется!

— Мы его не съедим!

— Он ушёл спасать девушек! — крикнул Лёха так, что все замолчали. — Поняли? Их там насиловать будут! А вы тут орёте!

На какое-то время Алексею удалось заставить замолчать десятки страждущих, и Галина Петровна не преминула возможностью высказаться:

— Милые мои, — снова начала она, — вы должны понять. Болезнь попускается Господом, дабы человек задумался о спасении души. Говорить я не мастерица, но как понимаю, так и объясню. Если человек избавится от грехов, то и болезнь отступит.

— Да я лбом в вашем храме два года бился! — снова заговорил инвалид. — Мне поп наш все эти песни уже пел. Толку что?! — он раздражённо ударил обеими руками по колёсам каталки.

— Кому-то до конца жизни лбом биться, а того, что просит, не получить, — грустно ответила ему Галина Петровна, — у меня сын за Божью Правду бился, и его убили. И что? Мне надо было Бога упрекать в том, что чья-то злая воля подняла на него руку?

— А чего ж Бог за него не заступился? — спросила Глафира Петровна.

— А это… — уже совсем тихо ответила Галина Петровна, — одному Ему известно. Поймите вы, некоторым болезнь во искупление даётся, некоторым, чтоб уберечь их от ещё больших напастей.

— Да куда уж больше, — горько вставил инвалид.

— А мне бы уже умереть… побыстрее… — прошептала Марина из онкологии, но её все услышали.

— И это тоже… как дар бывает… — ответила ей Галина Петровна. — Я только в России такую поговорку слышала: рак — в рай за так.

— Не хотите попробовать — за так? — с ухмылкой прошептала Марина, и Галина Петровна опустила голову.

— Если попустит… то куда ж деваться… Если бы Пантелей мог, он бы вас всех исцелил. Неужели вы не видите, что он действительно этого хочет. Кому бы вы были нужны в такое время, а он сюда пришёл. У него даже никто не спросил, а где его родные, что с ними.

— Он мне операцию сделал! — раздался вдруг громкий и такой упрекающий голос Серёжи. — Он очень хороший. Он самый добрый! И Галина Петровна хорошая! Не кричите на неё!

И всем, кроме Серёжи, стало стыдно. Заметив это, мальчик вышел в центр зала и неожиданно радостным голосом предложил:

— А хотите, я вам стихи почитаю?

— Стихи? — изумился инвалид. — Какие стихи?

— Стихи моего полного тёзки, Сергея Есенина.

И начал читать, не дожидаясь одобрения и разрешения, совершенно взрослое, царапающее душу стихотворение позднего Есенина. Читать так, что казалось, оно написано про сегодняшний день, про нынешнюю Россию, про каждого, кто был и страдал в этом зале:

Несказанное, синее, нежное…

Тих мой край после бурь, после гроз,

И душа моя — поле безбрежное —

Дышит запахом мёда и роз.

Я утих. Годы сделали дело,

Но того, что прошло, не кляну.

Словно тройка коней оголтелая

Прокатилась во всю страну.

Напылили кругом. Накопытили.

И пропали под дьявольский свист.

А теперь вот в лесной обители

Даже слышно, как падает лист.

Колокольчик ли? Дальнее эхо ли?

Всё спокойно впивает грудь.

Стой, душа, мы с тобой проехали

Через бурный положенный путь.

Да и сам голос пятилетнего Серёжи звенел в холле как колокольчик, и акценты он расставлял так, что женщины уже вздрагивали плечами от рыданий, а мужчины прятали и вытирали как бы невзначай глаза, и только Лёха плакал открыто и счастливо. А Серёжа продолжал:

Разберёмся во всём, что видели,

Что случилось, что сталось в стране,

И простим, где нас горько обидели

По чужой и по нашей вине.

Принимаю, что было и не было,

Только жаль на тридцатом году —

Слишком мало я в юности требовал,

Забываясь в кабацком чаду.

Но ведь дуб молодой, не разжёлудясь,

Так же гнётся, как в поле трава…

Эх ты, молодость, буйная молодость,

Золотая сорвиголова!

Когда он кончил читать, в холле царила плачущая тишина. Он, словно вернувшись откуда-то с поэтического Парнаса, удивлённо обвёл взрослых взглядом:

— Вам что — не понравилось?

— Очень понравилось, — ответил за всех инвалид.

— Тогда надо похлопать в ладоши, — удивился непониманию Серёжа.

Инвалид захлопал первым, мощными ударами сильных ладоней, словно чеканил шаг парализованных ног. И уже тогда к нему присоединились все, и аплодировали так, как не хлопали бы ни одному известному артисту. Серёжа стоял в центре и радостно улыбался. Лёха, растерев глаза до красноты, бросился к нему, взял за плечи и спросил:

— Можно я буду твоим названым братом?

— Можно, только надо у сестры спросить.

— А кто у тебя сестра?

— Даша. И вот — бабушка вторая — баба Галя.

— Мы спросим, спросим. Прочитаешь мне это стихотворение, я на листок запишу?

— Прочитаю, конечно. Мне его мама на компьютере сначала распечатала. Я вообще-то учил про собаку Джима, но мне это почему-то больше понравилось.

— Да это ж как сказано-то: стой, душа, мы с тобою проехали через бурный положенный путь… — повторил запомнившиеся строки Лёха. — Стой, душа! Здорово! Классно!

— Ага, — согласился Серёжа. — Я ещё про берёзу знаю.

5

— Часа три-четыре у нас есть, может, чуть больше, пока опомнятся, — тихо говорил Макар Никонову. — А дальше что будем делать?

У Михаила Давыдовича от этих слов сердце сжалось и какое-то время не желало разжиматься.

— Обойдётся без войны? — скорее не спрашивал, а утверждал обратное Макар.

— Оружия мы у них достаточно насобирали. По периметру больницы выставим огневые точки. Просто так тоже не сунутся, — размышлял в ответ вслух Никонов.

— Уходить надо будет, — сделал вывод Макар.

— С больными? Далеко не уйдём.

— А может, — несмело вмешался в разговор профессор, — заявим о нейтралитете? Пусть они своей жизнью живут, а мы своей. Никто никому не мешает.

— Девушек сразу здесь высадим? — вскинул бровью Никонов.

— В смысле? — не понял Михаил Давыдовыч.

— В прямом. Думаешь, они нам позволят полный автобус красавиц у них забрать? На чём, по-твоему, профессор, держится власть этого Садальского?

— На чём?

— На том, что он распределяет то, что ему не принадлежит. Ну… плюс немного харизмы. Он же им предложил вариант этакой военной демократии. Вождь и его дружина имеют право на всё, остальные имеют право работать. Всё.

— Как-то узко вы понимаете институт военной демократии, — не согласился профессор.

— Щас дискуссию по этому поводу откроем, — ухмыльнулся Макар.

— Если они и появятся, то ночью, — размышлял вслух Никонов.

— Не думаю, — возразил Макар, — для начала они попытаются тебя, Олег, купить.

— Купить? Да у меня же на роже написано, что я не продаюсь!

— Такие, как Садальский, об этом ничего не знают. Для них всё продаётся и всё покупается. Вопрос в цене.

— Ты его знаешь?

— На тридцать втором участке кладбища похоронена его мать. Памятник — обелиск.

— Это недостаток? — вмешался Михаил Давыдович.

— Это показатель. Насколько я знаю, он из когорты тех приватизаторов, которые растаскивали народное добро, а потом добивали ещё советские предприятия, выжимая из них последние соки, и называли это успешным бизнесом. Сам он никогда ничего не построил и не создал. Потом, вроде как, он, как и все капиталисты, предпочёл шмыгнуть во власть. Купил себе место в областной думе, затем — в Государственной…

— Слушай, ты на кладбище работал или в газете? — изумился Никонов.

— Ага, в боевом листке Армагеддона.

— Приехали, — крикнул Тимур с водительского сидения.

У входа всех встретил Лёха.

— Тише, — ни о чём не спрашивая, попросил он, — там Сергуня больным стихи читает…

— Какие стихи? — чуть было не возмутился Тимур.

— Хорошие. Про дом. Про Россию. Про юность. Есенина читает.

— Ну прямо военно-полевой госпиталь, — улыбнулся Никонов, — ты лучше скажи, Аллигатор, ты воевать сможешь?

— Ноги прострелены, руки ты мне сам прострелил, — начал Лёха с некоторой обидой.

— Да на тебе после… Пантелея… всё зажило, — хотел сказать «как на собаке», но посчитал это неуместным Олег.

— Да, — согласился Лёха, — вроде зажило. А что? Всё-таки будут стрелять?

— Думаю, будут.

Михаилу Давыдовичу от всех этих разговоров стало вдруг одновременно страшно и печально. Он уже не столько боялся смерти, сколько надеялся всё же увидеть, чем всё это кончится.

— Что ты думаешь про Второе пришествие Христа? — попытался он отвлечься на разговоры с Макаром.

— Я не думаю, я жду, — коротко ответил тот.

— И на что ты надеешься?

— На милость Божию…

— Мне сегодня нельзя спать, — сообщил ему профессор.

— ? — вскинул густую бровь Макар.

— Если я не буду спать, я не проснусь злым.

— Банально, логично, но стоит попробовать, — согласился Макар, — не переживай, спать нам, скорее всего, не дадут.

— Мне тоже придётся воевать?

— Нет, будешь лекции из окна читать. Пока тебе из пулемёта не зааплодируют.

— Злой ты, Макар, — обиделся профессор.

— Не злой, а ироничный.

— Ирония у тебя злая.

— Прости, — вдруг смягчился кладбищенский философ, — не бери близко к сердцу. Это я так. Самому не по себе.

— Как ты думаешь, — Михаил Давыдович стал похож на застенчивого ребёнка, — если нас убьют, мы встретимся: ты с Еленой, я с Таней? И — с сыном…

Макар долго и внимательно смотрел на профессора, который стоял, не поднимая глаз, словно спросил о чём-то запретном, интимном.

— Честно?

— Честно…

— Очень хочется. Но там, — Макар сделал паузу, взглянув в мутное серое низкое небо, — не влюбляются и не женятся. Там что-то другое… Не обижайся, надо было святых отцов читать, а не Хайдеггера.

— Не обижаюсь… Но так хочется их увидеть. Я вдруг понял, что прожил целую жизнь зря.

— Об этом не нам судить. Да и знаешь — так, наверное, все перед смертью думают, если успевают подумать.

И Михаил Давыдович и Макар теперь уже наблюдали, как Галина Петровна и Даша крепко обнялись на крыльце и первая что-то нежно шепчет и причитает второй, гладит её по голове и плачет.

— Люди такие бывают светлые, когда не скрывают своих чувств, — сказал профессор.

— А теперь представь себе любовь Спасителя, Который, будучи распятым, испытывая страшные муки, просил о распявших Его…

— У меня ни мозги, ни душа не вмещают, — честно признался Михаил Давыдович.

— И я о том же…

— И что же нам делать?

— Даже не помню, где я прочитал эту фразу, но она очень подходит к любым экстремальным ситуациям. Делай, что должен, и будь что будет…

— Хорошие слова. Я тоже одну знаю: если не знаешь, как поступать, поступай правильно.

— Мне кажется, Михал Давыдыч, ты близок к исцелению, — улыбнулся Макар.

— А ты сегодня ещё не выпил, — парировал с улыбкой профессор.

— Кстати, о выпивке… — сморщился как от зубной боли Макар, — пойду-ка я до ближайшей лавки. На трезвую голову спасать мир мне не по силам…

— Ты неизлечим, Макар.

— Алкоголизм неизлечим…

6

Как только Пантелей вошёл в холл, он сразу понял, чего от него хотят больные. Все смотрели на него: кто с надеждой, кто с мольбой, кто с интересом, а некоторые с затаённой обидой. Лёха успел ему сказать, что все верят в то, что молодой доктор может их исцелить, и ничем эту веру поколебать невозможно. Что он мог сказать этим людям? Это они желали чудес и знамений, и они же их не видели, это они бегали к «шептунам» (как называл главврач тех, кто лечил заговорами) и экстрасенсам, а потом приносили сюда застарелые, запущенные болезни, это они недоверчиво, неприязненно морщились, когда в палату входили сёстры милосердия из православного сестричества… Странно, но особенно их не жаловали в онкологическом отделении, где, по мнению Пантелея, они были всего нужней. У людей сложилось какое-то нелепое суеверие, что если священник или сёстры придут к кому-нибудь из них с проповедью или утешением, то скоро его будут отпевать. А теперь все эти страждущие люди хотели от Пантелея чуда… Чуда, которого он им дать не мог, потому что чудес по заказу, чудес по неверию не бывает. Потому что возвращение (так, он считал, говорить правильнее) Лёхи он считал великой Божией милостью, а вовсе не итогом своей молитвы. Потому что ничего подобного он сам никогда не видел и не знал. Разве что из житий святых, которые читал на ночных дежурствах.

Или знал? Пантелей вдруг вспомнил откуда-то из далёкого детства. Сколько ему тогда было? Пять? Шесть? Семь?.. А может, меньше? Отец вывез семью в отпуск не за границу, не на море, а в среднюю полосу Центральной России. «Надоело это пляжное сало», — сказал он тогда маме. Пантелей смутно помнил невзрачный корпус дома отдыха или санатория, тихие аллеи, по которым прогуливались негромкие старички, старушки и респектабельные семьи, столовую, в которой жил неистребимый дух какой-то каши, и небольшой, но очень древний город поблизости, куда родители возили Пантелея покататься на скрипучих каруселях. А ещё недалеко был монастырь, и окружавшие его белые, но потрескавшиеся стены с возвышавшейся над ними колокольней и золочёным крестом манили Пантелея посмотреть — что за ними. Но родители почему-то не торопились туда поехать, хотя и фотографировали монастырские стены, поднимающиеся из сочного зелёного луга в глубокое светло-синее небо. Пантелею обитель казалась сказочным городом, где должны происходить удивительные вещи, а ещё, хоть он и был маленьким, Телик буквально чувствовал, что в этом месте дышит история. Дышит так, что и сейчас он с лёгкостью вспомнил это чувство. Это было похоже на вход в иной мир. Теперь Пантелей понимал, что так оно и есть, а тогда ему казалось, что вот-вот из монастырских ворот вылетят на резвых конях всадники-витязи с развевающимися красными накидками за плечами. В серых стальных кольчугах, шлемах-шишаках. Настоящие русские витязи. И поскачут туда, откуда идёт на Русскую землю враг. Маленький Пантелей точно знал, что витязи должны быть в обители, потому что мама читала ему книгу, как они ездили туда за благословением. И Пантелей очень боялся, что пока родители собираются туда поехать, витязи уже ускачут по своим ратным делам и он не успеет их увидеть. А потревожить отца просьбой, как всегда, не решался. Только подолгу смотрел на извилистую просёлочную дорогу, которая вела к воротам обители. Но вместо витязей из ворот выезжали автобусы с туристами, автомобили, а входили в них паломники, которые хотя бы последние километры предпочитали идти пешком.

Однажды, когда родители гуляли по парковым аллеям, Пантелей немного отстал, высматривая в окружающих кустарниках таинственную лесную жизнь, и увидел под деревом пёструю мёртвую птичку. Он не знал, что птичка называется вертишейкой, но зато сразу понял, что она мёртвая. Что с ней случилось, он не знал, но на всю жизнь он запомнил испытанное тогда двоякое чувство: смерть пугала и заставляла поскорее пройти мимо, а ещё лучше, догнать маму и спрятаться в её больших любящих руках, но застывший открытый глазик вертишейки как будто просил о помощи. И уже не верилось, что такая небольшая птица могла вдруг умереть, казалось, её заколдовал злой волшебник, и если её отнести к доброму волшебнику, то он обязательно её оживит. И Пантелей так и сделал. Он достал из кармана носовой платок, потому что мама всегда клала в карман чистый носовой платок, развернул его и аккуратно переложил птичку на ткань. Погладил её по продольным тёмным полоскам на голове, прошептал «потерпи» и понёс в сторону монастыря, где, как он думал, обязательно должны жить добрые волшебники. Он настолько увлёкся своей благородной задачей, что даже забыл о родителях. Просто вышел из одних ворот и пошёл по направлению к другим, прижимая к груди завёрнутую в платок мёртвую птицу. Просёлок между тем тянулся не только через поле, но и заходил в негустой, но всё же лес, отчего Пантелею было страшно — вдруг злой волшебник догонит его и умертвит, как эту птичку. Про обычных зверей или лесных разбойников даже не думалось. В конце концов, страшно стало так, что Пантелей остановился и заплакал, не решаясь идти дальше, но уже не имея сил и смелости возвращаться назад. Плакал он тихо, потому как боялся, что родители услышат и расстроятся. Ну должен же был его услышать добрый волшебник!..

И он услышал. Пантелей сразу понял, что он добрый, хотя на нём была очень чёрная и сильно поношенная одежда до самой земли. Его лучисто-голубые, чистые, точно родниковая вода, глаза смотрели так, что ошибиться было нельзя — это добрый волшебник. Он был очень и очень старый, этот волшебник, такой старый, что седые волосы опускались прямо на грудь, путаясь с бородой, а лицо было иссечено такими глубокими морщинами, что в них можно было что-нибудь спрятать. Зато глаза были молодыми и прозрачными, как небо. Он вышел прямо из леса и сел на корточки рядом с плачущим Пантелеем и протянул ему горсть лесной земляники.

— Спасибо, — поблагодарил, еле сдерживая всхлипы, Пантелей, но не мог взять подарок, потому что в руках у него была птица.

— Давай её мне, — сказал волшебник, ведь он, конечно, знал, что мальчик принёс ему птицу, и они обменялись тем, что у них было в руках. — Ты думаешь, она живая?

Пантелей кивнул.

— И я так думаю, — улыбнулся волшебник.

Сжимая вертишейку в ладонях, он приблизил их к губам и тихонько дохнул, словно хотел её согреть, потом открыл ладони, и птица спрыгнула с них на землю. Засеменила, подпрыгнула, чуть пролетела, поблагодарила «кяй-кяй» и тут же скрылась в листве.

— Как тебя зовут? — спросил волшебник.

— Пантелеймон, — Пантелей назвал своё полное имя, потому что волшебникам надо говорить взрослое имя, а не Телик, как будто ты телевизор.

— Хорошее имя. Как у великого целителя. Знаешь такого?

— Знаю, у меня у кроватки его портрет.

— Не портрет. Образ.

— Образ, — повторил Пантелей.

— А меня зовут Иоанн.

— Иоанн.

— У меня вон там скит, — волшебник указал рукой куда-то в чащу леса. — Приходи в гости.

— А можно? — спросил Пантелей.

— Тебе — можно.

Волшебник погладил Пантелея по голове, подмигнул ему обоими глазами и сказал:

— Беги обратно, там твои родители очень волнуются.

У Пантелея после этих слов сердце буквально подпрыгнуло. Он только представил себе, как своим исчезновением расстроил родителей. И теперь, с одной стороны, надо было опрометью бежать назад, с другой — ему страшно было возвращаться.

— Беги, не бойся, — прочитал его мысли волшебник, — не бойся возвращаться к тем, кто любит, даже если ты провинился. Наоборот, всегда возвращайся.

— А у вас есть волшебные слова? — решился спросить напоследок Пантелей.

— Есть, — улыбнулся старец, — они очень простые: Господи, помилуй…

— И когда их надо говорить?

— Всегда.

— Всегда-всегда?

— Всегда-всегда. Можно про себя говорить. Ну, внутри, понимаешь?

— Понимаю. И если их говорить, что будет?

— Мир в душе.

— Мир в душе, — повторил Пантелей. — Спасибо, — добавил он, и вдруг бросился к волшебнику и обнял его, как обнял бы своего дедушку, если б он у него был.

Так они постояли немного, и осмелевший Пантелей помчался обратно. Родителей и ещё каких-то людей, которые помогали искать пропавшего мальчика, он встретил недалеко от ворот дома отдыха. Они не ругались, а только спросили, где он был. Пантелей ответил честно, что носил волшебнику мёртвую птицу и тот её оживил, а также сказал Пантелею волшебные слова. Родители не ругались, но, похоже, в волшебника не поверили. Взрослые во многое не верят…

И сейчас надо было что-то сказать этим людям, которые совсем недавно ни во что не верили, а теперь ждали доброго волшебника. Что им сказать? Что путь исцеления надо пройти, а чудо заслужить или дождаться, когда оно произойдёт по Замыслу Божию? А поймут ли?

— Дядя Пантелей! Я так по тебе скучал! — маленький Серёжа вдруг бросился навстречу к доктору, и растерянный Пантелей подхватил его на руки и крепко обнял.

— Я переживал за тебя. Лёша сказал, что ты пошёл к нехорошим людям, — шептал Серёжа.

— Всё хорошо, — только-то и смог ответить Пантелей.

Теперь, держа на руках ребёнка, которому делал операцию святой, Пантелей чувствовал себя увереннее.

— Я бы хотел всем помочь! — громко сказал Пантелей. — Мне кажется, я это и делаю… Если кто-то читал Евангелие, он помнит, что Спаситель говорил о детях. Он говорил: не запрещайте им приходить, ибо их есть Царство Небесное. Вера должна быть чистой, непосредственной, детской… Понимаете? — Он чуть приподнял мальчика: — Я не исцелил Серёжу, я его лечил, понимаете? Мы делали ему операцию. Простую, но нужную. Серёжа, расскажи всем, кто и как делал тебе операцию…

7

Всех мужчин, которые могли держать оружие в руках, Никонов расставил к окнам. Тимуру достался торец здания, выходящий окнами на новый недостроенный корпус больницы. С одной стороны, это был глухой тупик, с другой — Олег предупредил: «Если бы я готовил штурм, то отправил бы в недострой снайперов… Будь внимательнее». Напарником в это крыло вдруг напросился Михаил Давыдович, который сроду оружия в руках не держал.

— Макар с Никоновым совещаются, а мне очень надо не спать, — нерешительно объяснил профессор своё появление.

— А-а, ну не спи, — пожал плечами Тимур.

Он был явно не настроен беседовать с рыхлым интеллигентом и всем видом старался показать это.

— Понимаете, Тимур, если я засну, я могу проснуться другим человеком, — всё же пытался объяснить Михаил Давыдович.

— Все мы можем проснуться другими людьми, а можем вообще не проснуться, — сухо рассудил кавказец.

— Вам проще, вы на Кавказе сохранили дух, традиции…

— Какие дух?! Какие традиции?! Деньги — дух. Вот и всё. Деньги, понимаешь? Люди… — Тимур на минуту задумался, подбирая слова. — Короче, люди просто всё делали неправильно. Поэтому всё произошло. Думали, они умнее Всевышнего.

— Зря вы так о людях. Вот я прочитал у арабского суфиста Ибн аль-Араби, не у него, правда, самого, а у турецкого писателя Орхана Памука, который ссылается на его книгу «Печати мудрости». Но аль-Араби я тоже знаю. Так вот, он сказал: «Ангелы не могли постичь тайну создания Наместников, именуемых Людьми». Проще говоря, даже Ангелы не всё знают о людях.

— Профессор, я вообще мало знаю… Но и мне понятно, что даже люди себя не знают. Куда уж тут Ангелам. Ты что, тоже читал Коран?

— Нет, но я читал труды суфистов. Это исламские философы. Они проповедовали путь очищения. Там не было проповеди никакой войны, кроме войны со своим нафсом.

— Нафс?

— Это животная душа человека, которая толкает его вслед за страстями. Из-за нафса человек не может достичь хакика — просветлённого состояния. Не может узреть гайб.

— Дед мне что-то говорил об этом, — задумался Тимур.

— Постигший гайб — просветлённый человек, способный к истинному состраданию, прощению, милосердию…

— А! Вспомнил, дед говорил мне: Тимур, за всем, чем манит этот мир, не угонишься, просто потеряешь жизнь, лучше стать слабым мюридом, чем сильным мира сего.

— О! Да ваш дед был муршидом!

— Кем?

— Духовным наставником.

— Да, он учил… Он жил очень долго. Войну прошёл. Его уважали в селе. Очень уважали. За советом приходили. Но я был маленький, не всё понимал. Дед презрительно относился к деньгам, ненавидел роскошь, никому никогда не завидовал, не ссорился с христианами и говорил, что люди должны вернуться к земле, работать на земле, иначе они не смогут себя прокормить в последние времена.

— Вам повезло с дедом.

— Профессор, обращайся ко мне на «ты», мы же не на светской беседе.

— Ну да, ну да…

— Помню, дед иногда раскрывал газету, потом комкал её и говорил: джахилия.

— Грубость, дикость, невежество, служение материальному миру, — тут же перевёл профессор. — Видимо, ваш… твой дед, Тимур, считал, что нынешние времена близки по своей сущности ко временам доисламского периода. Христиане называют это апостасией. Временем, когда многие отходят от веры.

— Надо было слушать деда, — сам себе сказал Тимур, безотрывно глядя в окно. — А я хотел сначала машину, потом дом, большой дом на берегу моря, и чтобы меня все уважали.

Михаил Давыдович только вздохнул в ответ.

— Я тоже хотел, чтобы меня уважали. Потому вроде, с одной стороны, хвалил добро, с другой — оправдывал зло.

— С такой башкой, как у тебя, как можно ошибаться? — простовато удивился Тимур.

— Количество информации не есть знание, — грустно ответил профессор. — Как говорит Макар: человеческая мудрость очень часто, перерождаясь качественно, превращается в банальную хитрость.

— Э-э-э… — протянул Тимур, — скажи проще: иной мудрец простой хитрец.

— Гениально, — оценил упрощение формулы профессор.

В это время на этаже появился Эньлай. Он подошёл к собеседникам, выглянул в окно и спросил:

— Тихо?

— Да вроде, — ответил Тимур.

— Там внизу парламентёры появились. На чёрном «лексусе» прикатили. Зовут Никонова на переговоры. Он берёт Макара и тебя.

— Меня? — удивился Тимур.

— Тебя. Говорит, так представительнее будет.

— Э, а чё с ними разговаривать, с шакалами этими?! — возмутился Тимур. — Думаешь, стрелять не будут? Мы пока беседу-меседу будем вести, они тут всех обложат.

— Они не знают, сколько нас. В этом наше преимущество.

— Не, я валяюсь с этого мира! Тут всему кирдык приходит, а они законы устанавливают, воевать хотят, парламентёры какие-то…

— Ты идёшь? — перебил Лю.

— Иду, конечно, хочу в глаза этим шакалам посмотреть. Еду забрали, женщин забрали, гарем устроили… — Тимур уже шёл по коридору к лестнице, но вдруг обернулся и сказал Михаилу Давыдовичу: — Не спи, профессор, не спи, пожалуйста, сейчас тем более нельзя спать. В окно смотри. Понимаешь?

— Понимаю, — кивнул Михаил Давыдович, но Тимур уже переключился на Эньлая.

— Слушай, вас больше миллиарда, половину России уже отхватили, а чё ты один здесь остался? Щас бы твоих земляков сюда, с этими разобраться…

— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай, — я крещёный.

— Э, а много вас крещёных?

— Много…

Михаил Давыдович слушал, как по лестнице удаляются голоса, и тревожно смотрел в окно. Он боялся оставаться один.

Глава восьмая

1

Чёрный внедорожник «лексус» с характерным номерным знаком 001 доставил Олега, Макара и Тимура к зданию городской администрации. По обеим сторонам от входа стояли два молодца с автоматами на груди. Забрав оружие, они дотошно обыскали «гостей» и, не найдя ничего подозрительного, кивнули сопровождающему: проходите. Вдоль коридора и по лестницам тоже стояли по стойке «смирно» бойцы.

— Гестапо какое-то, — покачал головой Тимур на всю эту военизированную инфраструктуру.

— Это порядок, — ответил ему сопровождавший их парень в тёмном костюме.

У кабинета главы города тоже стояли молодцы и расступились только после слов сопровождающего «Леонид Яковлевич ждёт».

Садальский сидел в глубоком кожаном кресле, листал какие-то бумаги, за спиной стоял Эдик. Увидев Никонова сотоварищи, Эдик метнулся к ним.

— Разрешите, я их на куски порву?!

— Не дёргайся, — Садальский отрезал таким холодным тоном, что Эдик заметно побледнел.

— Да уж, сдерживайте пыл, юноша, если не готов умереть, — глухо сказал Никонов. — У нас была масса возможностей превратить вас в фарш.

— Ты сам-то готов умереть? — не удержался телохранитель.

— Лет двадцать уже, — лениво зевнул Олег и сел без приглашения за длинный стол, приставленный перпендикулярно к столу, за которым возвышался Садальский. Макар и Тимур последовали его примеру.

— Выпьете что-нибудь? — осведомился Леонид Яковлевич, и мёртвый глаз его скользнул в сторону.

— Виски, грамм двести, — согласился Макар.

— Воздержусь, — ответил Никонов, и Тимур его поддержал.

Длинноногая лань тут же принесла для Макара бокал, наполненный до краёв золотистым напитком.

— «Дьюарс» двенадцатилетней выдержки, — по запаху определил Макар.

Садальский на это молча кивнул и здоровым глазом начал буровить Никонова. Сдвинутый зрачок мёртвого смотрел на Тимура и Макара. «Жутковатая внешность», — подумал Олег.

— Я пытаюсь установить в городе порядок. А ваша, так сказать, группа дестабилизирует обстановку, — начал Садальский. — Вы же человек военный, Олег Николаевич, — он заметно заглянул в бумаги, чтобы уточнить отчество Никонова, — значит, вы тоже должны быть сторонником порядка. Вы его попытались навести по-своему, у вас не получилось. Позвольте сделать это профессионалам.

— Мы вам не мешаем, — сдержанно ответил Олег.

— Ну как же, усыпили целую роту бойцов, увезли часть девушек, окопались в больнице.

— Я не позволю совершаться насилию, у вас остались те девушки, которые остались добровольно. Секс за бутерброд с колбасой и благосклонную улыбку этого анаболика, — Никонов кивнул на Эдика, — их устраивает. Это их право.

— М-да… — Садальский откинулся на спинку кресла. — Вы же понимаете, что порядок в городе мы всё равно наведём. И он будет таким, каким мы его видим.

— Мы — это кто?

Макар в это время залпом выпил бокал виски, отёр рукавом губы и, благостно посмотрев на Садальского, тоже спросил:

— А вам никто не говорил, что вы похожи на маленького антихриста?

При последнем слове лицо Леонида Яковлевича чуть заметно дрогнуло. Едва-едва. Как будто кто-то внутри него дёрнул за тройничный нерв.

— Радует, что у вас, Олег Николаевич, есть собственная похоронная команда, — парировал он после некоторой паузы. — Хотя, я слышал, есть у вас и другие уникумы.

— Всякие есть…

— Тут одного бойца пришлось связать и посадить в одиночку. Он бредит, что его убил китаец, а местный доктор его воскресил.

— Бредит парень. Хорошо, что вы его изолировали, — Олег был спокоен, как танк-памятник на постаменте.

— Ну да, ну да… Но вот доктор нам всё-таки нужен. Отдайте нам доктора, и можете покинуть город со всеми, кто захочет уйти. Я даже позволю вам вынести определённый запас продуктов.

Какое-то время в кабинете была тишина. Такая, что было слышно, как шумно дышит Эдик. Леонид Яковлевич всё это время буровил одним глазом Никонова, а вторым смотрел в преисподнюю.

— Мне всегда было интересно, откуда берутся такие люди, как вы, — наконец заговорил Олег, — которые вдруг решают, что они избраны для чего-то? Например, чтобы повелевать другими, начинать войны. Повязанные чем-то затхлым и очень тёмным друг с другом.

— Бросьте ваши инфернальные изыскания, Олег Николаевич, всё гораздо проще. И вы это знаете. Так как насчёт доктора?

— Доктора я вам не отдам, — твёрдо ответил Никонов.

— Вы не думали о том, что вы можете отсюда не выйти? — живой глаз Садальского поплыл в сторону, но явного раздражения он не выказывал. — Я же не обещал вам ничего, да если бы и обещал…

— А вы не думали о том, что я не зашёл бы в этот кабинет, если бы не обеспечил себе пути отхода? — устало вздохнул Никонов. — К моему телу медицинским лейкопластырем прикреплён пластид. Потому я и спросил у вашего гладиатора, — он снова указал на Эдика, — готов ли он умереть. Я — готов. А вы?

— Н-ну… Чего-то подобного, признаться, я ожидал. Лохи и непрофессионалы на входе за это ответят.

— Мне достаточно хлопнуть себя по груди, чтобы наша беседа продолжилась уже на другом уровне… если, конечно, нас там не разделят…

— Вы верите во всю эту ахинею? — искренне удивился Садальский, и по его лицу скользнули хоть какие-то эмоции.

Никонов помолчал, зачем-то пожал плечами, затем демонстративно сплюнул на пол, как будто ответить ему мешало что-то неприятное и грязное во рту, затем сказал:

— Верю.

Садальский разочарованно развёл руками.

— Жаль, такой человек, как вы, мог бы стать министром обороны или начальником разведки. Я всегда восхищался такими людьми. Нисколько не лукавлю.

— Ещё бы, — согласился Олег, — мы, так или иначе, умирали за интересы таких, как вы.

— Не без этого, — даже улыбнулся от откровенности Леонид Яковлевич. — А этот горец тоже с пластидом? Он тоже готов умереть? — Леонид Яковлевич снова глянул в бумаги перед собой. — Тимур Низамиевич Казиев… Состоял в бандформированиях… амнистирован… Как-то вы, Олег Николаевич, на одной полке с Тимуром Низамиевичем не смотритесь. Сколько кровушки ваши бойцы пролили, сражаясь с такими, как он? Вы в Сибири-то как, отсидеться хотели?

По лицу Тимура заходили желваки, верхняя губа дёргалась, он вот-вот готов был вскочить и броситься на Садальского. Никонов был спокоен.

— А виски ещё можно? — попросил вдруг Макар. — Грамм двести, как и в первый раз.

Фраза Макара сделала обстановку окончательно нелепой, но и разрядила её.

— Виски, — сказал Леонид Яковлевич, и длинноногая лань снова появилась из подсобки с подносом.

— Ой, спасибо, — склонился перед ней Макар, и тут же приложился к бокалу.

Пил, громко глотая, отчего Никонов даже поморщился, представив себе второй бокал крепкого напитка без закуски и такими дозами.

— С бесом намедни пил, теперь вот с антихристом, — широко улыбнулся Макар, поставив на стол пустой бокал.

— Я бы хотел побеседовать с доктором, — не обращая внимания на юродство Макара, сказал Никонову Садальский.

— Я ему передам. Если только он сам захочет.

— Более не задерживаю, — Леонид Яковлевич тут же демонстративно переключился на другие дела, опять склонившись над бумагами.

Никонов поднялся, следом за ним Тимур. Макар встал последним и, ёрничая, посетовал:

— А третью, по старому русскому обычаю, не поднесли.

Леонид Яковлевич оторвал-таки взгляд от бумаг.

— Может, вам бутылку с собой дать?

— Не откажусь.

Садальский щёлкнул пальцами, и девушка выплыла с непочатой бутылкой «Деварс».

— Ещё что-нибудь?

— Проводите нас до машины, — сказал Никонов тоном, не терпящим возражений.

Садальский дёрнул губами. Это была единственная мимика, которую он позволил себе на протяжении всего разговора.

— Вас не тронут, я обещаю.

— И всё же…

2

— Нет, ну как вот вас, китайцев, стало так много, вы что, сексом любите заниматься?

— А вы нет?

Эньлай пытался смотреть в окно и следить за улицей, но хромой мужичонка с прооперированной грыжей донимал его досужими разговорами. Серый день на улице сгущался в сумрак всё так же, без какого-либо видимого или ощутимого движения воздуха и света, точно загустевал, как коллоидная масса. Сложно было пробиваться взглядом к больничному чугунному забору, к деревьям в парке, которые больше походили на декорации в киношном павильоне.

— Нет, ну мы тоже, что называется, не прочь. Но вы-то — больше миллиарда настругали. Я вот работал в Восточной Сибири, дороги строил, потом наша компания разорилась, потому что пришли китайские компании и стали один тендер за другим выигрывать. Вишь ли, у них дешевле. Так мы и разорились.

— Разорились вы потому, что начальство ваше, скорее всего, воровало, а потому цену заламывало.

— Не без этого. Но всё же, можно же и своим… как это называется? А! Протекционизм устраивать.

— Кто мешал? Те же продажные чиновники, которые от китайских компаний брали откаты, — Лю испытывал от этого разговора раздражение. Как будто он виноват в том, что китайцы докатились до Урала, подминая под себя бизнес и заброшенные сельскохозяйственные территории.

— Да ты не обижайся. Я китайцев люблю за трудолюбие. Культура опять же древняя. Ты вот в Китае — чем занимался?

— Я русский китаец, — в который раз повторил Эньлай.

— Вот как. Ну да. Но вы всё равно молодцы. Все стали чипы вшивать, а ваши сказали: пошли вы, не будем мы миллиард народу чипизировать. И армии двинули. Ма-лад-цы! Уважаю! Я-то, ещё когда нанотехнологии начали, говорил, что это специально — чтобы чипы эти сделать. И ведь что думали — младенцам их вшивать. И спутники эти — Глонасс да Джипиэрэс — всё ведь в одну схему укладывалось. За каждым свой небесный глаз. А ведь хитро придумали, реклама какая: вшейте чип, и никто никогда не украдёт у вас ваши деньги! Вас везде найдут и везде к вам придут на помощь. Лихо придумали. Дураки-то наши побежали чипы вставить. Первые-то, помню, гноились — у кого на лбу, у кого на руке. Ни хрена! Даже это сделать толком не могут. Я вот так думаю, что у нас план Конца Света сорвался, потому что русское разгильдяйство ему помешало. Где тут чипы вшивать, если полгорода бухает, а половина в потолок плюёт от тоски и безысходности.

— Хорошая мысль, — уловил Лю. — Я бы и не подумал, что Россию не удалось поголовно чипизировать из-за природного разгильдяйства.

— О! А говоришь, русский китаец. Значит, духом ещё не проникся! Нас так Сам Господь Бог берёг. Через разгильдяйство и авось. А то бы мы, как пунктуальные и щепетильные немцы, все бы в очередь выстроились. Где там! Нам приказали, нас убеждали — а нам плевать! Потому как власть себя за последние сто лет со всех сторон скомпрометировала.

— Русские тоже трудолюбивые. У меня жена — труженица. Я столько на ногах не могу, сколько она.

— О, а это другой разговор! Русские бабы, они во всём мире в цене. Потому что их Сама Богородица любит. Всякие, конечно, есть, но в основном — нет лучшей жены и лучшей матери.

— Да, — коротко согласился Эньлай, и слёзы вместе с образом Наташи подступили к глазам.

— Бабы-то наши и сказали всем правительствам мировым: не дадим младенцев чипизировать! Задницы себе чипизируйте, чтоб со спутников было видно, чем вы гадите! Молодцы бабы…

— Женщины, — поправил Эньлай.

— Ну, женщины.

Между тем в парке под окном Лю увидел, как с крыльца больницы сбежал Серёжа. Похоже, мальчик просто вышел погулять.

— Э-э-э… — отмахнулся от беседы Эньлай, — сказали же, не выходить никому.

Мужичок тоже выглянул в открытое окно вместе с Лю.

— Кто малыша не уследил?! — крикнул он начальственным тоном в пустой коридор, но никто, кажется, не услышал.

И тут с задней стороны двора, оттуда, где тёмными коробами стояли хозяйственные блоки, морг и мусорница, рванулись в сторону Серёжи несколько быстрых теней. Эньлай в сумраке не сразу понял, что это свора собак. Понял, когда услышал лай и рычанье. Не прошло и минуты, как они плотным двойным кольцом окружили мальчика и, рыча, стали подбираться всё ближе и ближе.

— Господи! — крикнул Эньлай, взобрался на подоконник, но посчитал, что если сломает себе ноги, то не сможет помочь Серёже, спрыгнул обратно и помчался по коридору к выходу. «Успеть, успеть, успеть!..» — мысль-слово — вслух или в сознании — неважно. Затвор автомата передёрнул на ходу.

Но когда он выбежал во двор, там уже был Пантелей. Он и Серёжа гладили по голове огромного чёрного пса, который, скорее всего, был вожаком. Пёс поскуливал, как щенок, и радостно вертел хвостом.

— А ещё печенюшка есть? Я ему ещё дам.

— Есть, одна ещё. Другие тоже просить будут.

Ватные ноги Эньлая подкосились, и он буквально шлёпнулся на крыльцо.

— Господи, не углядела! — с воплем выскочила на крыльцо Галина Петровна, а за ней и Даша.

Пантелей, Серёжа и два десятка собачьих голов с удивлением повернулись в их сторону.

— Баба Галя, собачек покормить надо, — сказал Серёжа. — У нас что-нибудь есть на кухне?

— Господи, Боже мой… — села рядом с Эньлаем Галина Петровна, держась за сердце.

— Надо их прогнать, — наконец-то пришёл в себя Эньлай, — они на людей напасть могут.

— На хороших — не нападут, — сказал Пантелей и потрепал за ушами вожака. — А покормить их действительно надо, всё ж таки твари Божии.

— Между прочим, собачье мясо вкусное, — заявил тот самый мужичок, что донимал Лю разговорами, свесившись из окна. — А вообще я читал в пророчествах, что из лесов придут дикие звери, чтобы пожирать трупы на улицах городов, и люди будут пожирать друг друга.

— Пожирать? — удивлённо переспросил Серёжа.

— Слышь! — крикнул, не поворачивая головы, Эньлай. — Окно закрой, пожалуйста, и больше не высовывайся!

— А я что… я ничего… я ж по делу… — мужичок, похоже, сообразил, что напугал ребёнка, и послушно закрыл окно.

Глядя, как Серёжа тискает посеревшую от грязи болонку, Эньлай с грустью вспомнил, что Ваня и Вася просили завести собаку. Сначала просили чау-чау, потом шарпея, потом золотистого ретривера. А он всё находил предлоги, чтобы отказать. «Если бы завёл собаку, где бы она сейчас была — с ними или со мной?» — озадачился Лю, но всё же пожалел, что собаку детям не разрешил.

— Что-то наши задерживаются, — сказал он вслух, но буквально через полминуты после его слов у ворот затормозил чёрный «лексус», из которого вышли Никонов, Макар и Тимур.

«Лексус» взвизгнул покрышками и рванул в сумерки. Олег, Макар и Тимур с интересом смотрели на собачье сборище.

— А нас с Анной чуть не сожрали, — подивился Олег.

— В древности христианских мучеников и святых травили дикими животными, но чаще всего голодные и разозлённые надсмотрщиками львы и тигры не трогали их, — прокомментировал Макар.

— Ты смотри, вон тот большой на кавказскую овчарку похож, только чёрный, — добавил от себя Тимур.

3

«Все мы пытались умнеть умом, а умнеть надо было сердцем. Беда нынешнего века именно в том, что люди утратили связь между сердцем и разумом. С другой стороны, некоторым уже и ума явно не хватало. Особенно руководителям. У них была такая хитрая отговорка: им некогда было читать, а если они и читали, то такие же глупые газеты и бульварные романы, а также инструкции, которые им писали такие же руководители. Круг замыкался. В одном из исламских пророчеств о конце времён, приписываемых пророку, говорится, что он ответил на вопрос, когда ожидать Конца Света, так: «Когда у руководства будут невежественные люди, среди людей будет предательство, подлость». Ох, сколько этого всего можно было насмотреться в так называемых администрациях муниципалитетов, регионов, да и в московских коридорах хватало. Один умный (действительно умный) чиновник, что приходил на кладбище помянуть мать и жену и всегда звал меня с собой, на мой вопрос о заметной деградации руководства ответил просто и доходчиво: «Сейчас время исполнительного идиотизма». И это было не только в России, но и в Европе.

О, в Старом Свете старались вычеркнуть из жизни христианство. До последнего слова. Из школьных словарей исчезало всё, что связано было с именем Спасителя или Церковью. Вычищали старательно, а за употребление этих слов или рассказов о Христе учителей наказывали штрафами и просто увольняли. В конце концов, в Швейцарии «ради тендерной справедливости» запретили к употреблению слова «отец» и «мать», заменив их словом среднего рода «родитель». Опыт Швейцарии тут же был рекомендован Советом Европы для всех стран. И кого они хотели вырастить? Кого хотели — того и вырастили. Пожирателей своих родителей…

Поэтому, когда я смотрел на детей из российской глубинки, на того же Серёжу, на ещё не повзрослевшую окончательно Дашу, которая любила свою удивительную бабушку, я испытывал даже не умиление, мне плакать хотелось. И я вспоминал, как народу пытались протолкнуть мысль о необходимости «чипизации» с младенчества — прямо в роддоме! Подспудно так, по всем законам рекламы… «Вы всегда будете знать, где ваш ребёнок», «Ваш ребёнок никогда не попадёт в трудную ситуацию», но некоторые рекламные ролики и плакаты проговаривались «Ваш ребёнок заплатит за себя сам». Для незнакомых с Писанием и Откровением Иоанна людей в этих словах не было ничего устрашающего. Потом кто-то из высокопоставленных чиновников предложил вшивать чипы без согласования с родителями, но это просочилось в прессу, и начался скандал… А ведь сам процесс походил на постановку печати. Приложили к руке и ко лбу прибор, он безболезненно выстрелил чипом под кожу — следующий! И не надо таскать с собой паспорта, наличные деньги или электронные кредитные карты. Извлеки чип — ион не будет работать. Умер организм — вместе с ним умирает чип, да ещё и успевает послать сигнал об этом. Всё продумано. Цивилизованно. Прогрессивно.

И никак у меня не вязались все эти страшные картины с тем, что я видел сейчас: два безгрешных (насколько это возможно) человечка — Пантелей и Серёжа — укротили стаю бездомных собак. Я уверен, попади этим бывшим домашним животным кто-то другой, они непременно разорвали бы его в клочья.

— Как ты ещё стоишь на ногах после такого количества алкоголя? — спросил меня Никонов.

— Долголетние тренировки, — что я ещё мог ответить. — Заодно получил идею…

— Идею?

— Ну да, — я покрутил в руках подаренную Садальским бутылку виски. — Мы в больнице, здесь есть спирт, в машинах есть бензин, значит, можно делать бутылки с зажигательной смесью. Вдруг пригодится?

— Неплохо, — оценил Никонов. — Особенно, если замыслят штурмовать на грузовиках.

— Не вздумай сказать Пантелею, что они предлагают его в обмен на всех остальных, — буркнул я.

— За кого ты меня принимаешь? — обиделся Олег. — Неужели я не понимаю, что он сразу пойдёт туда?

— Слушай, вот Алексей нормальный стал, добрый, да? А тот второй, может, зомби, да? — сделал вдруг предположение Тимур.

Пантелей подошёл с улыбкой к нам, и Никонов сразу поменял тему:

— Так ты доктор или кинолог?

— Да они хорошие, — оглянулся Пантелей на собак. — А что у вас там?

— Ничего… в смысле — ничего хорошего. Уходить надо отсюда. Здесь будет маленький Гитлер.

— Куда нам уходить? Столько лежачих больных.

— Значит, будем воевать.

— Не надо никого убивать, — опустил голову Пантелей.

— А если будут убивать нас? — повысил голос Тимур. — Надо было этого Леонида Яковлевича в машине кончить, остальные бы разбежались.

— Я думал об этом, — признался Никонов, — но я, в отличие от него, человек слова, а во-вторых, сомневаюсь, что вместо Гитлера не появится какой-нибудь Гиммлер — из заместителей. Как показывает практика — несвято место тоже пусто не бывает. Кроме того, у них появится мотивация убивать нас, даже оправдание.

— Никого убивать нельзя… — ещё тише сказал Пантелей, но слова его прозвучали, точно усиленные микрофоном. Даже показалось — эхо полетело…

Я знал, что он прав. Чувствовал. Но при воспоминании о самодовольной роже Садальского у меня не оставалось никаких иллюзий по поводу мирного сосуществования. Нужно было сменить тему.

— Пантелей, а спирт в больнице где? — спросил я.

— Вам выпить?

— И выпить тоже.

— В подвале. Вон там, — он указал рукой, — хозблок, но там его не хранят. А то сторожа пьют. А спирт — в подвале.

— Сходи, посмотри, — то ли приказал, то ли попросил Никонов.

— Есть, — на всякий случай ответил я и направился в подвал.

Следует заметить, когда я проходил мимо, собаки завиляли хвостами, а когда проходили Тимур и Никонов, некоторые из них зарычали, отчего Тимур изрёк повелительное «кыш», чем вызвал только ещё более грозное рычание.

В приторно-кафельном подвале лампы горели через одну. Жутковатый полумрак прятал в себе чудовищ из узлов канализационных и вентиляционных труб, в старых покосившихся больничных шкафах должны были храниться скелеты. Я всегда считал, что мистический страх глубже и тоньше реальной опасности. Правда, у человека, который несколько лет прожил на кладбище, он притупляется до полного равнодушия, но иногда вдруг прорвётся, как гипертонический криз, и сердце сожмётся, и — как положено — в холодный пот бросит, но потом удаётся самого себя успокоить — ты же видел могилы изнутри. Но, видимо, всё же есть что-то пострашнее могил. И это «пострашнее» я почувствовал по запаху сероводорода.

— Это опять ты? — прогнал я подступившую жуть бравым голосом.

— Не ждал? — ответил Джалиб, выступая из облитой чем-то липким кафельной стены.

— Ждал — не ждал, но никак не предполагал, что ты так просто отвяжешься. С профессором сплоховал.

— Слабак, — махнул чёрной дланью бес.

— Несчастный человек, — поправил я.

— Щас расплачусь…

— Послушай, исчадье ада, я крепко подумал после нашей последней встречи, твоё предложение с разрушением надгробий…

— Ну? — вскинул в надежде мохнатой бровью Джалиб.

— Твоё предложение с разрушением надгробий — блеф. Тебе просто нужно моё согласие на любую работу для вас. Любая сделка! Как-то до меня сразу не дошло, что все, кто хотят явиться, они и так явятся. Чем же так интересна моя персона? У меня, по-моему, грехов столько, что… Ну, ты-то понимаешь…

— Уф-ф… — скорчил раздосадованную рожу бес, — как мне трудно с такими умниками. Я тебе отвечу честно…

— Ты на это способен?

— Ну ты же прекрасно знаешь, что иногда мы добавляем в ложь частичку правды, чтобы она было похожа на правду, так вас, кажется, учат? Или наоборот, мы добавляем в правду частичку лжи, но такую, чтобы было достаточно, дабы отравить всю правду. Так?

— Так.

— Ну вот, я озвучу тебе именно часть правды. Ты, как личность, мне неинтересен. Ты наркологу интересен. Но иногда Он, — Джалиб многозначительно ткнул длинным чёрным ногтем в потолок, — замыкает на таких странных людях, как ты, кучу событий. Так, будто ты самый основной болт в механизме.

— Стало быть, меня надо выкрутить? А заодно окончательно заполучить мою душу?

— Да ничего мы не заполучаем! — поморщился Джалиб. — Больно надо. Сами приходите с распростёртыми объятьями. Он дал вам выбор, вы им свободно пользуетесь. И скажу тебе ещё раз честно: я обещаю тебе те условия, о которых говорил во время нашего первого разговора.

— Домик на берегу и она…

— Да хоть дворец!

— И что, идти рушить надгробия?

— Можешь просто уйти. Хоть куда. Оставь этих людей. Ты — одиночка. Зачем они тебе?

— Теперь я тебе скажу честно: я полюбил их. Они стали мне родными. И ты прекрасно знаешь, что я не соглашусь… почему вот только не оставляешь попытки?

— Я не знаю, что ты не согласишься, — прищурился Джалиб, сверкнув угольками зрачков, — я бы мог стереть тебя в пыль, подставить под мчащийся автомобиль, под шальную пулю…

— Если бы мог, давно бы сделал, — спокойно возразил я. — Оставь этих людей в покое. У вас вон — целое воинство в городе во главе…

— Молчи! — оборвал меня бес. — Кому интересно то, что и так наше. Хочешь, я покажу тебе, что будет через час?

— Нет, предпочитаю положиться на волю Божью.

— У-у, — сморщился бес так, что клыки выступили над пухлыми губами, — всё красивые слова.

— Да у нас, собственно, Божья-Воля есть в буквальном смысле.

— А ты можешь себе представить, что с ним сделают, если он попадёт им в руки?

— Мы сделаем всё, чтобы он не попал.

— В ваших ли это силах?

— Неважно…

— Упёртый алкоголик, — ухмыльнулся бес, — за спиртом пришёл? Вот он, — Джалиб развёл руки в стороны, и под ними оказались две огромных бутыли со спиртом, явно те, которые стояли где-то в подвале. Он дотронулся до них, и стекло рассыпалось даже не на осколки, а буквально в пыль, спирт растёкся нам под ноги.

— Американское кино любишь? — спросил он, достал зажигалку Zippo, картинно чиркнул по кремню и бросил её в огромную лужу.

Спустя мгновение мы стояли по пояс в синем пламени. И — не горели. Я посмотрел, как пламя пляшет вокруг моих «бёрцев» и штанов, не причиняя им вреда, потом посмотрел на Джалиба. Он любовался произведённым эффектом.

— В ожоговом отделении никого нет, — подмигнул он.

— Дешёвые фокусы, — постарался как можно спокойнее ответить я.

— Ну сделай хотя бы один такой? Кстати, если ты согласишься, этому ремеслу я тебя обучу. Будешь забавляться. А?

— Что-нибудь повесомее есть?

— Ну хорошо, — задумался Джалиб, — делаю тебе последнее предложение. Я могу сделать так, что бомба взорвётся в другом месте, не там, где она была. И ты успеешь. Просто верну тебя на несколько лет назад. Понимаешь? Ты проживёшь с ней всё упущенное!

Не буду лгать, сердце у меня от такого предложения ёкнуло и провалилось. Мой инфернальный собеседник почувствовал это и с довольным видом снова разрезал ногтем-когтем окружающее нас пространство. Сначала я увидел подъезжающее к вилле такси, потом себя в том самом такси и снова услышал голос Джалиба, но уже где-то внутри себя:

— Тебе достаточно просто открыть дверь машины и выйти.

Таксист смотрел на меня выжидательно-вопросительно, в руке у него была та самая газета, свёрнутая в трубку. Пейзаж за окном был настолько явным, что я ощущал на коленях луч тёплого греческого солнца. Пальцами я нащупывал руку дверцы машины.

— Просто выйди, и всё, — настойчиво напомнил Джалиб, — и ты никому ничем не обязан.

И всё… Прости меня, Господи, я бы вышел. Но вдруг услышал за спиной знакомый голос.

— Дядя Макар, что у вас тут горит? Оглянулся и увидел в заднее стекло стоящего на дороге Серёжу.

— Вы же сгорите, дядя Макар! Идите скорее сюда! Я ещё раз повернул голову, теперь уже в сторону особняка, и увидел выходящую на лестницу Елену. В лёгком парео идущую к морю… Сердце разлетелось на куски.

— Дядя Макар!

Я вышел из машины… и шагнул в сторону Серёжи. Моя камуфляжная форма на мне горела.

Кто-то накинул на меня брезент, и меня поглотила тьма.

— Ты что, экспериментируешь тут со спичками? — услышал я раздражённый голос Никонова.

— Это не я, — только-то и оставалось ответить. Почему-то я надеялся, что, когда Олег снимет с меня брезент, мы все окажемся на берегу тёплого Эгейского моря и ничто не будет нам угрожать».

4

Даша сидела в кожаном кресле в холле больницы, погруженная в свои мысли, наблюдая, как бабушка вместе с Глафирой Петровной кормят неходячих пациентов. Две Петровны, подумалось вдруг. И Пантелей, что раздавал лекарства, устанавливал капельницы и просто выслушивал людей, словно был священником, а не врачом. Они что-то шептали ему почти на ухо, а он сосредоточенно слушал. «Сюрреализм», — подумала Даша.

От мыслей о Конце Света стало вдруг очень грустно. Всем предыдущим поколениям повезло. Они любили, страдали, радовались, рожали и растили детей. Вспомнился вдруг маленький братишка, когда ему было полтора годика. Он был такой хорошенький, такой милый, что его хотелось постоянно таскать на руках, тискать, прижимать к себе. И вот, получается, всё оборвалось. Наверное, это должно было когда-то случиться, но почему именно сейчас? И почему так нелепо? Взрослая жизнь только началась.

Интересно, а сложилась бы жизнь с Артёмом? Даша пыталась воссоздать в своём воображении его образ, но получалось как-то смутно, как будто они не виделись несколько лет. Поймала себя на мысли, что ей никогда не нравились спортивные мужланы, которые носят себя с высокомерным достоинством породистых самцов. Исключение, пожалуй, неожиданно составили Никонов и Макар, которые хоть и были крепкими мужчинами, но в них не было и доли самолюбования, желания подать себя. Они были крепкими для чего-то другого. Артём был щупленьким и нерешительным. Даже худее Пантелея. Ну, опять же, младше. Про Пантелея можно было сказать, что у него на лице незавершённая юность, а про Артёма — что у него ещё не началось мужество.

«Блин! — мысленно воскликнула Даша. — А ведь хочется простого, как говорит бабушка, бабского счастья. Любить и быть любимой! Приходить домой и встречать там любимых людей. Заботиться о них и чувствовать, как заботятся о тебе. Недосыпать ночами, когда у твоего малыша будут прорезаться зубки… Оказывается, всё так просто». Представив себе свой собственный дом, Даша сладко зажмурилась и очень хотела представить себе своего будущего мужа.

— Может, тебе лечь спать? Ты сегодня немало пережила, — услышала она рядом голос Пантелея и открыла глаза, — я к тому, что в кресле не очень удобно.

— Нормально, — ответила Даша и вдруг попросила: — Посиди со мной. Как с ними, с больными, — показала на мягкий подлокотник, убрав с него руку.

— Посижу, — согласился Пантелей. — Хочешь поговорить?

— Даже не знаю. Просто хочу, чтобы кто-то был рядом. Тебе разве так никогда не хочется?

— Хочется.

— А твоя невеста — она красивая? — спросила вдруг Даша, и Пантелей заметно смутился, отчего ей пришлось тут же извиняться.

— Да ничего… Понимаешь, Валя, она со мной, получается, нянчилась. Ну… как с маленьким.

— Синдром мамочки, — вспомнила Даша психологию.

— Да нет, тут другое. Она меня любила… любит, — поправился Пантелей.

— А ты?

— Я? А я, наверное, для чего-то другого создан.

— Тебя не интересуют девушки?

— Нет, не так… Просто, понимаешь, это должно быть как взрыв… Я так понимаю. Чтобы сразу было ясно: Господь тебе послал твою вторую половину.

— Романтика, — наигранно вздохнула Даша.

— Может быть… В другое время, в другом мире я, наверное, ушёл бы в монахи.

— А я вышла бы погулять. Хотя бы ненадолго — во двор. Тут тяжело дышать. Все эти медицинские запахи. Наши вояки меня не заругают?

— Я тебя провожу.

Они вышли на крыльцо перед приёмным покоем. В больничном парке висела всё та же взвешенная серость. К ночи она просто приобрела цвет мокрого асфальта и, наполняя собой пространство, превращала его в декорации к сказочному фильму или триллеру. Отсутствие ветра ещё более усиливало эффект. Казалось, и листья и ветви деревьев сделаны из пластика. И только две человеческие фигуры в сумраке мёртвого сада были живыми.

— Так почему ты не ушёл в монастырь? — спросила Даша, ёжась скорее не от холода, а от жутковатого пейзажа вокруг.

— После академии я поехал в Лавру. Хотел хотя бы присмотреться к этой размеренной монастырской жизни. Поселился в гостинице для паломников. Знаешь, мне там даже воздух нравился. Хвойный такой, чистый… — Пантелей глубоко вдохнул, словно и сейчас ощущал какие-то ароматы. — Дышится легче. Я думаю, наверное, потому, что он и внутренне чистый. Намоленный, что ли… На второй день я встал в огромную очередь к старцу Кириллу. Честно говоря, мне было немного не по себе. Я просто хотел совета, а там люди стояли кто с горем, кто со смертельной болезнью, кто с отчаянием в глазах. Их сразу видно. И мне даже показалось, что я зря время буду у старца отнимать. Но тут вдруг выходит келейник — и прямиком ко мне. «Вы, — говорит, — врач Пантелеймон?» «Я», — отвечаю. «Пойдёмте, — говорит, — он ждёт вас». И ведёт меня мимо всей этой очереди, отчего мне стало невыносимо стыдно, будто украл чего-то у всех этих людей. Так и прошёл с опущенной головой мимо всех, так и в келью вошёл, а когда посмел голову поднять, увидел его глаза. Знаешь, если назвать их внимательными, значит ничего не сказать, лучистые такие… В общем, объяснить трудно. Я на колени бух… Думаю, как я перед святым человеком стоять буду? А он подходит, поднимает меня за плечи и говорит:

— Все мы грешные… — Мысли читает, это точно. — Правильно тебя родители назвали. Чувствуешь, что Господь тебя ведёт?

— Чувствую, — я сразу ответил, потому как с детства это знал.

— Ну так и доверься Ему, Отцу Небесному. В иноки рано тебе. Служи в миру. Исцеляй людей и сам исцеляйся. Детей воспитай.

— Чьих детей? — не поняла Даша.

— Ну, своих, конечно, — смущённо улыбнулся Пантелей.

— Так, выходит, старец ошибался? Какие теперь дети? Ты и жениться не успел? — усомнилась Даша. — Может, он просто тебе говорить не хотел, что вот — Конец Света уже под носом.

— Нет, он сказал. Сказал: в конце времён не то что жить по заповедям, а просто жить трудно. «Если все верные от той жизни уйдут, что будет?» — спросил. Ты же, говорит, врач, как и твой небесный покровитель. Вот и понимай это так: кто-то может лечиться амбулаторно, посещая храм, а кому-то стационар нужен — он в обитель уходит. А ты врач, ты должен при больнице быть. Понимаешь? И у меня в голове сразу всё на места встало, а когда он меня благословил, я чуть не заплакал от благодати, которая вдруг на меня снизошла, и уходить не хотелось. Но там — за дверями — была огромная очередь. Я поклонился и вышел…

— И что будет дальше? — спросила Даша.

— Не знаю, надо просто жить так, как будто каждый новый день — последний.

— Бабушка так же говорит.

— У тебя хорошая бабушка.

— Хорошая.

Какое-то время они молчали, прислушиваясь к себе. Потом Даша вдруг попросила, так вдруг, что, похоже, сама от себя не ожидала.

— Поцелуй меня, пожалуйста.

— Что?

— Я никогда не целовалась. У меня был парень, он такой нерешительный. А вдруг сегодня действительно последний день. Если, конечно, ты не посчитаешь это грехом.

Немного растерянный Пантелей приблизился к девушке, осторожно наклонился и нежно приложил свои губы к её губам.

— Сладко, — оценила Даша, ещё не открывая глаз.

Они стояли, замерев, ни решаясь больше ни на что.

— Мне понравилось, — улыбнулась Даша.

— Мне тоже, — признался Пантелей.

— Ты говорил про взрыв, ну, что любовь должна быть как взрыв… А я сейчас подумала, что она может быть тихая и нежная. Понимаешь?

— Теперь понимаю.

— Но во мне что-то тихонько взорвалось…

— И во мне.

— Бабушка мне сказала, что ты… — Даша покусала губы, подбирая слова, — в общем, что ты не от мира сего. А я вот тебя сейчас, наверное, приземлила. Бабушка всё время твердит, что Бог есть любовь, что Он нас всех любит, что мы сами отворачиваемся от Него. Мы сейчас с тобой от Него не отворачивались?

— Не знаю…

— У меня сейчас такое странное состояние… Я боюсь его спугнуть. Никогда такого не было. Ты поцелуешь меня ещё раз?

Пантелей осторожно привлёк Дашу к себе, но не поцеловал её, а прижал голову девушки к груди, вдыхая аромат её волос.

— Странно, — сказал он, — до этого момента мне казалось, я знаю, как жить… Странно, две тысячи лет назад апостол Павел в своём Послании коринфянам писал: Я вам сказываю, братья, время уже коротко, так что имеющие жён должны быть, как не имеющие… ибо проходит образ мира сего… (1 Кор. 7, 29,31).

— Действительно, странно. — Даша чуть отстранилась. — Получается, что если бы Адам и Ева не пали, не совершили первородный грех, то у них не было бы детей, не было бы человечества?

— Я думаю не так. Просто всё должно было идти по-другому. Как тебе сказать… более чисто… Они не знали зла. Как младенцы. Любовь между ними несомненно была. Как была и любовь к Богу Отцу. Но это была какая-то более высокая, недосягаемая нашему нынешнему сознанию любовь. И был всего один запрет. Ева его нарушила, потом… Адам. И всё пошло не так…

5

— Профессор, не спать! — услышал Михаил Давыдович голос Тимура и встряхнулся. — Ты же хотел не спать.

— Да-да, — закивал профессор, — я просто задумался.

— А должен смотреть в окно, просекать обстановку. Вдруг враги подберутся.

— Да-да, — снова согласился Михаил Давыдович.

— Я видел их начальника. Такой человек сделает всё, чтобы полностью захватить власть.

— Я его тоже видел.

— Противный человек, да?

— Да, неприятный…

— Я думаю, они скоро придут.

— Будет стрельба?

— Не знаю. Одно точно знаю — ничего хорошего у нас с ними не будет. — Тимур оглянулся на коридор и шёпотом добавил: — Он врача хотел забрать. Только не говори никому.

— Пантелея?

— Ну да.

— Я так и думал.

— Слушай, он, наверное, думает, что если вдруг умрёт, Пантелей будет его воскрешать. Понимаешь?

— Наверное.

— Скажи, Михаил Давыдович, а ты бы хотел воскреснуть и посмотреть, что будет после тебя?

— Не факт, что они не видят, — резонно ответил Михаил Давыдович, — кроме того, надо узнать, что там, чтобы понять, захочется ли оттуда возвращаться сюда.

— Слушай, как ты точно сказал, а?

— Да ничего особенного… Мне надо выйти на улицу, подышать. Как-то я себя нехорошо чувствую.

— Ну выйди, только далеко не отходи. Кто знает, чего они задумали. Мы ведь даже не весь периметр видим. Так Никонов сказал. Правда, оружия у нас полно, можно до следующего Конца Света отстреливаться. — Тимур любовно погладил по цевью автомат Калашникова.

— Да-да… — задумчиво кивнул профессор, направляясь к лестнице.

На крыльце он застал Дашу и Пантелея, похоже, помешал их важному разговору, и потому, торопливо кивнув им, шагнул на больничную аллею. Профессор был в некоем смутном состоянии, опасаясь переродиться на глазах у всех — стать полным ублюдком, да ещё с интеллектуальной подоплёкой, — перед этими людьми, которые цеплялись за последние соломинки добра в этом мире. «Вот что значит — не находить себе места», — впервые так ясно понял Михаил Давыдович. Зачем-то, он не понимал зачем, ему нужно было идти. Словно дурная энергия, которая могла обрушиться на него в любую минуту, могла выработаться через ноги. Словно ноги были неким заземлением. А вот в голове при этом происходил полный сумбур. Мысли, обрывки фраз, образы людей, основы самых разных учений — всё это, казалось, одновременно звучало и буквально кипело в голове. Вырвать что-то одно было невозможно, остановиться — тоже, и профессор ускорял шаг, полагая убежать от наступающего сумасшествия.

Он так с ходу и налетел на Макара, который выступил навстречу из тьмы.

— Давыдыч, у нас каждая пара глаз на счёту, а ты тут круги нарезаешь, — начал было упрекать Макар, но по виду Михаила Давыдовича понял всё сразу: — Не дай мне Бог сойти с ума, нет, лучше посох и сума, — вспомнил он строфу Пушкина.

— Плохо мне, Макарушка, — взмолился профессор.

— Вижу.

— Всё путается…

— А ну-ка, давай вот что попробуем. — Макар взял профессора за руку и повёл в холл гостиницы, где были больные. Он вдруг достал из кармана Новый Завет, открыл где-то в начале и почти приказал: — Читай! Вслух читай! Всё встанет на свои места.

Профессор и не думал возражать, даже вспомнив свои тщетные попытки читать Евангелие. Он вдруг понял, что Макар прав, и начал сначала размеренно, а потом и нараспев читать. Люди вокруг замолчали, даже те, кто страдал от болей, перестали стонать. Но Михаил Давыдович этого уже не замечал, он впервые почувствовал, что текст ему поддаётся, и не собирался останавливаться.

 — С того времени Иисус начал проповедовать и говорить: покайтесь, ибо приблизилось Царство Небесное. Проходя же близ моря Галилейского, Он увидел двух братьев: Симона, называемого Петром, и Андрея, брата его, закидывающих сети в море, ибо они были рыболовы, и говорит им: идите за Мною, и Я сделаю вас ловцами человеков. И они тотчас, оставив сети, последовали за Ним. Оттуда, идя далее, увидел Он других двух братьев, Иакова Зеведеева и Иоанна, брата его, в лодке с Зеведеем, отцом их, починивающих сети свои, и призвал их. И они тотчас, оставив лодку и отца своего, последовали за Ним. И ходил Иисус по всей Галилее, уча в синагогах их и проповедуя Евангелие Царствия, и исцеляя всякую болезнь и всякую немощь в людях. И прошёл о Нём слух по всей Сирии; и приводили к Нему всех немощных, одержимых различными болезнями и припадками, и бесноватых, и лунатиков, и расслабленных, и Он исцелял их. И следовало за Ним множество народа из Галилеи и Десятиградия, и Иерусалима, и Иудеи, и из-за Иордана… (Мф. 4, 17-25).

Он не просто читал, он видел всё, о чём читал. И вместе с ним видели те, кто слушал. Изумлённый неожиданным опытом Макар отступил в сторону, а затем и вообще ушёл в коридор, чтобы вернуться на тот пост, который ему определил Никонов. За профессора он больше не переживал.

6

Никонов тихонько позвал Пантелея. Увлёк его в один из пустовавших кабинетов. За ними потянулась и Даша.

— Есть здесь выходы, кроме приёмного и парадного? — спросил Олег. — Такие, чтоб в глаза не бросались?

— Выходы? — задумался Пантелей.

— Ну да. Хозяйственные какие-нибудь.

— Да нет, всё с приёмного выгружают…

— А я вот видела странную дверь. Она кирпичом заложена, — вспомнила Даша.

— Кирпичом? — вскинул бровь Никонов.

— Ага.

— Что за дверь?

— А, вспомнил, — осенило Пантелея, — это был переход в морг. Морг во дворе, с краю, здание отдельное. Главврач посчитал, что неэстетично, если из главного холла есть переход сразу в морг. Ну, понимаете…

— Чего уж тут не понять. Но ведь перехода никакого на улице не видно?

— Он через подвал идёт, там лестница вниз, но я по нему ни разу не ходил. Надобности не было. А потом его и вообще кирпичом заложили. Так что я и забыл даже, что это за дверь.

— А морг, говоришь, в стороне?

— Да.

— А выход из него?

— На соседнюю улицу.

— Отлично, — щёлкнул пальцами Никонов. — Надо эту стену быстренько развалить. В случае чего, у нас будет хотя бы один отход, о котором они не знают.

— Вы думаете, они будут стрелять?

— Не знаю, но без пакостей не обойдётся — это точно.

— Есть больные, которые не смогут идти…

— Я знаю.

— Оставлять их нельзя.

— Ну, ты же мёртвых поднимать можешь, — раздражённо прищурился Никонов.

— Не надо обо мне так говорить. Это не я. И молился не один я. Операцию Серёже архиепископ Лука делал, а я только ассистировал. И в кабинете…

Пантелей не договорил, а достал вдруг из кармана маленькую, обёрнутую в целлофан иконку целителя Пантелеимона. Бережно дал её Никонову.

— Это он, что ли? — как-то небрежно спросил Никонов, отчего Пантелей смутился и поторопился забрать образок.

— Нет, уж если кто делает, то делает Господь, но происходит чудо и по предстательству святых. Неужели не знаете?

— Да знаю, — опустил голову Олег, — и вроде как даже верю. Только вот, видимо, моё «вроде как» мне и мешает… Я жертва бытового материализма, — грустно улыбнулся он. — Отношусь к категории тех идиотов, которым подавай чудо так, чтоб сразу всё было ясно, как обухом по голове.

— И мне так же, — присоединилась вошедшая Анна.

Все оглянулись на неё. Выглядела она устало, настолько устало, что равнодушие ко всему происходящему на её лице буквально кричало. И всё же она спросила:

— Это правда, что у нас тут кто-то воскрес?

Пантелей окончательно растерялся от такого лобового вопроса, Даша демонстративно вздохнула, Никонов покусал губы.

— Значит — правда, — сделала вывод Анна. — А мне бы вот, наоборот, лечь и тихо умереть. Уснуть. Достало всё.

— Уныние… — начал Пантелей.

— Смертный грех, — тем же тоном продолжила за него Анна. — Вот и хочется умереть. Вся жизнь не получилась, и умереть красиво не получается.

— Вам надо просто поспать. Ложитесь прямо здесь, — уже твёрдо, как врач, сказал Пантелей.

— Да, пока есть возможность, — поддержал его Никонов. — А мы пока… а мы пока… — он на минуту задумался, — на всякий случай развалим кирпичную стену. Интересно, — вдруг озадачился Олег, — а в морге кто-нибудь лежит с того самого момента?

— Не знаю, — тихо ответил Пантелей.

Дашу от такого вопроса слегка передёрнуло.

Пантелей снова вышел в холл, где Михаил Давыдович громко читал Евангелие. «А ведь почти на службу похоже», — подумал Пантелей, окинув взором представшую картину. Профессор под двумя свечами склонился над книгой. Свет погасили по требованию Никонова, чтобы с улицы в окна не было нужного для стрелков обзора. Две свечи едва выхватывали из мрака небольшой пятачок. Но внимание к чтению расположившихся на диванах и каталках больных угадывалось даже в темноте.

— Когда же сидел Он на горе Елеонской, то приступили к Нему ученики наедине и спросили: скажи нам, когда это будет? — читал Михаил Давыдович, и голос его дрожал, как и пламя свечей, — и какой признак Твоего пришествия и кончины века? Иисус сказал им в ответ: берегитесь, чтобы кто не прельстил вас, ибо многие придут под именем Моим, и будут говорить: «я Христос», и многих прельстят. Также услышите о войнах и о военных слухах. Смотрите, не ужасайтесь, ибо надлежит всему тому быть, но это ещё не конец: ибо восстанет народ на народ, и царство на царство; и будут глады, моры и землетрясения по местам; всё же это — начало болезней. Тогда будут предавать вас на мучения и убивать вас; и вы будете ненавидимы всеми народами за имя Моё; и тогда соблазнятся многие, и друг друга будут предавать, и возненавидят друг друга; и многие лжепророки восстанут, и прельстят многих; и, по причине умножения беззакония, во многих охладеет любовь; претерпевший же до конца спасётся. И проповедано будет сие Евангелие Царствия по всей вселенной, во свидетельство всем народам; и тогда придёт конец. Итак, когда увидите мерзость запустения, реченную через пророка Даниила, стоящую на святом месте, — читающий да разумеет…(Мф. 24, 3-15).

— Господи! — это прошептала вдруг Галина Петровна, — а храм-то наш пуст!

Михаил Давыдович прервался, но головы не поднял.

— Так и неделю назад немного людей туда ходило… — добавил инвалид в коляске.

— Не мешайте, — шикнул кто-то из темноты, — читайте же… там же всё про нас. Про наше время…

И профессор продолжил:

 — …тогда находящиеся в Иудее да бегут в горы; кто на кровле, тот да не сходит взять что-нибудь из дома своего; и кто на поле, тот да не обращается назад взять одежды свои. Горе же беременным и питающим сосцами в те дни! Молитесь, чтобы не случилось бегство ваше зимою или в субботу, ибо тогда будет великая скорбь, какой не было от начала мира доныне, и не будет. И если бы не сократились те дни, то не спаслась бы никакая плоть; но ради избранных сократятся те дни. Тогда, если кто скажет вам: вот, здесь Христос, или там — не верьте. Ибо восстанут лжехристы и лжепророки, и дадут великие знамения и чудеса, чтобы прельстить, если возможно, и избранных. Вот, Я наперёд сказал вам. Итак, если скажут вам: «вот, Он в пустыне», — не выходите; «вот, Он в потаённых комнатах», — не верьте; ибо, как молния исходит от востока и видна бывает даже до запада, так будет пришествие Сына Человеческого… (Мф. 24, 16-27).

— А ради нас Он точно придёт? — вдруг спросил Серёжа, и Михаил Давыдович снова остановился.

В холле повисло тягостное молчание. Вопрос был даже не в лоб, а в сердце. И каждый в сердце своём искал ответ: может ли ради него прийти Спаситель. И многие вопросительно посмотрели на Пантелея. Он же только сказал:

— Дальше, дальше читайте! — и протянул вперёд правую руку, словно это движение могло чем-то помочь профессору.

 — И вдруг, после скорби дней тех, солнце померкнет, и луна не даст света своего, и звёзды спадут с неба, и силы небесные поколеблются; тогда явится знамение Сына Человеческого на небе; и тогда восплачутся все племена земные и увидят Сына Человеческого, грядущего на облаках небесных с силою и славою великою; и пошлёт Ангелов Своих с трубою громогласною, и соберут избранных Его от четырёх ветров, от края небес до края их… (Мф. 24, 29-31).

— Баба Галя, а мы-то избранные или нет? — не по годам мудро спросил Серёжа, прижимаясь к Галине Петровне.

— Ты-то точно избранный, — успокоила она, поглаживая его по русым кудрям. — Ты-то точно…

— Я без тебя и Даши никуда не поеду, — прошептал ей Серёжа, а Михаил Давыдович продолжил:

 — От смоковницы возьмите подобие: когда ветви её становятся уже мягки и пускают листья, то знаете, что близко лето; так, когда вы увидите всё сие, знайте, что близко, при дверях. Истинно говорю вам: не прейдет род сей, как всё сие будет; небо и земля прейдут, но слова Мои не прейдут. О дне же том и часе никто не знает, ни Ангелы небесные, а только Отец Мой один; но, как было во дни Ноя, так будет и в пришествие Сына Человеческого: ибо, как во дни перед потопом ели, пили, женились и выходили замуж, до того дня, как вошёл Ной в ковчег, и не думали, пока не пришёл потоп и не истребил всех, — так будет и пришествие Сына Человеческого; тогда будут двое на поле: один берётся, а другой оставляется; две мелющие в жерновах: одна берётся, а другая оставляется… (Мф. 24, 32-41).

— А у нас-то!.. — врезался из тёмного угла женский голос.

 — Итак, бодрствуйте, потому что не знаете, в который час Господь ваш приидет. Но это вы знаете, что, если бы ведал хозяин дома, в какую стражу придёт вор, то бодрствовал бы и не дал бы подкопать дома своего. Потому и вы будьте готовы, ибо в который час не думаете, приидет Сын Человеческий… (Мф. 24, 42-44).

— Бодрствовать — это не спать? — шёпотом спросил у Галины Петровны Серёжа.

— Это не спать, — тихо ответила она.

— Не спать… — сбился вдруг со чтения профессор.

— Баб Галь, а что такое мерзость запустения?

— Это когда люди отворачиваются от Бога. Творение не хочет знать Творца, — твёрдо ответила Галина Петровна.

— Бабушка, а Конец Света — это уже сейчас?

— Знаешь, Серёженька, я столько разных эпох пережила, и всегда были и лжепророки, и беды, и напасти…

— А чего не было?

— А ты уж и сам подметил. Мерзости запустения… Мерзость запустения всё больше, как чёрная воронка, втягивает людей. Понимаешь?

— Как чёрная воронка? Как чёрная дыра? Я в мультике смотрел, как космонавтов засасывала чёрная дыра…

— Почти так, — улыбнулась Галина Петровна. — Только разница в том, что некоторые хотят, чтобы их засосало, а некоторые не хотят бороться, чтобы их не засосало…

Михаил Давыдович между тем снова начал читать. Сначала бормотал себе под нос, затем всё громче и громче. Все снова замолчали. Пантелей вышел на крыльцо.

Улица встретила всё тем же недвижимым мраком, в котором, казалось, безвозвратно утонули звуки. Ан нет. Где-то на соседних улицах послышался гул двигателя автомобиля. Но и он стих. Пантелей вспомнил тихие ночи в деревне, куда он ездил на практику. Настолько тихие и настолько безмятежные, что ночь представлялась пушистой чёрной кошкой, а звёзды высевались в небе пучками созвездий, как бисеринки. И та ночь дышала. Дышала вкрадчиво и ровно полынным духом, ароматом лугов, набираясь сил к завтрашнему дню.

Пантелей приехал в деревню на практику по собственному желанию. Так ему посоветовал завкафедрой. Мол, на современной аппаратуре да на анализах все могут, а ты попробуй, как в девятнадцатом веке — на глаз, на слух, на опыт… Такие врачи — на вес золота. Компьютерная томография только подтверждает их диагнозы. И Пантелей поехал.

Деревня оказалась тихой, потому что все, кто пил, уже спились до смерти, и даже поминать их на кладбище было некому. Олигархов, фермеров и бизнесменов этот забытый уголок, к которому вёл размываемый дождями просёлок, не интересовал. Как не интересовал он и районную администрацию. Вот и доживали в нём свои дни старики и старухи, женщины, похоронившие мужей, павших в битве за рыночные реформы, занятная и приветливая детвора возле них, и выжившие, работящие, но не чающие никакого просветления в своей жизни мужики. Жили огородами, лесом, рекой и подачками от районного и федерального начальства. Зато ночи здесь были удивительно спокойные: без пьяного мата, без треска мотоциклов, без визга тормозов, без очереди к ночному ларьку, без пульсирующего баса дискотеки и снующей по улицам молодёжи с какой-то первородной, первобытной агрессией на лицах. Молодёжи почти не было… Зато ночи были настоящие. Такие, какие дал человеку Господь Бог. Как в русских сказках, где месяц-рожок, где ветер-дружок. И собаки не выли и не лаяли, словно наслаждаясь этой мягкой тишиной. Даже трассы самолётов пролегали где-то вдали. И только ртутные капельки спутников напоминали, что где-то есть несущаяся в пропасть цивилизация.

Вспоминая те ночи, Пантелей вдруг подумал о том, что сейчас согласился бы жить на окраине такой деревни. Бегать сквозь такую ночь принимать роды или сбивать температуру малышу, а потом возвращаться с чувством выполненного долга и дышать… дышать… дышать… распахнутым до самого чрева вселенной небом. Или просидеть на крыльце до первых петухов, чтобы увидеть ненадоедающее чудо рассвета.

— Господи, ну почему же люди делают друг другу зло, почему одни хотят больше других и почему даже добрые принимают их правила игры? — задал свой детский вопрос Пантелей в сторону, где должно было быть небо.

7

В первое утро, когда Тимур начал осознавать всё происходящее, он даже порадовался. На улице стоят сотни машин — бери любую и езжай, куда глаза глядят. В магазинах и кафе можно взять, опять же, всё, на что упадёт взгляд. Он сначала так и поступил: вырядился в дорогущий костюм из бутика, прихватил оттуда кожаную куртку престижной марки, нацепил на руку золотые часы Ролекс, но когда вышел на улицу, понял, что никому это теперь не нужно. Даже ему самому. Странное это было чувство — всё, что ещё вчера казалось ценностью, сегодня абсолютно теряло смысл. Ещё вчера они с братом мечтали заработать миллионы и построить по домику на берегу Каспия, а то и Средиземного моря, а сегодня он бродил по торговой базе, которая частично принадлежала брату, не находя ни единой души, крутил в руках бесполезный мобильный телефон и даже не испытывал тревоги, потому что и она потеряла смысл.

— Селим! — позвал он брата, открыв дверь арочного склада, и по эху понял, что его здесь нет, что здесь вообще никого нет. Ни склочных азербайджанцев, ни молчаливых чеченцев, ни энергичных хохлов, ни «принеси-подай» таджиков, ни русских продавщиц и бухгалтеров.

И город был таким же пустым. Пока не ударил колокол.

Когда пришлось выбирать между быстро растущей армией Садальского и какой-то странной группой Никонова, Тимур даже не раздумывал. Он внутренне почувствовал правоту Никонова, Макара, мятущегося Эньлая и этого взрослого ребёнка Пантелея. В молодости он один раз уже ошибся. Ушёл в лес, взяв в руки оружие, и неизвестно, что бы с ним было дальше, если бы старший брат Селим не нашёл его там и не вывел оттуда, не увёз подальше на север, куда вряд ли могли дотянуться лесные друзья. Теперь он вспоминал этих напыщенных толкователей Корана, вкрадчиво называвших его «братом», с пониманием того, что просто-напросто стал марионеткой в чьих-то руках. Селим не был силён в исламе, он просто спросил: твой брат я или они? И Тимур вспомнил, как в детстве старший брат всегда приходил ему на помощь, как они держались друг друга… «Я не знаю ни одного человека, который добился бы чего-нибудь, кроме презрения, убивая людей», — сказал Селим. «Я плохо знаю Коран, но думаю, что Всевышний создал разных людей не просто так. И Он их создавал не для того, чтобы кто-нибудь от Его имени убивал их. Знаешь, что сказал Расул Гамзатов? Нет? Он сказал: мы вошли в Россию не добровольно, и добровольно из неё не выйдем». Больше у него аргументов не было, старший брат повернулся и пошёл. Тимур пошёл следом, как в детстве, когда мама звала их с улицы.

И сейчас Тимур был уверен, что Селим встал бы на сторону именно этих людей. Садальский напомнил Тимуру тех замшелых чиновников со стеклянными глазами, которые лгали народу так, что сами верили в собственную ложь. Такие люди вызывали два желания: плюнуть и уйти.

Тимур смотрел в окно, в этот замороженный сумрак и не боялся схлопотать пулю. Он и раньше не особо чего-либо боялся, а теперь страха не было совсем. Зато было большое желание совершить что-нибудь хорошее для людей, которые его окружали. Просто так. Без наград и последующего уважения. Просто потому, что они пусть и разные, но всё же добрые люди. Они не станут вырывать кусок хлеба друг у друга… Те, которые с Садальским, — станут. А сам он постарается отобрать всё, до чего достанут его руки.

Тимур улыбался своим мыслям, воспоминаниям, и, словно услышав его внутренний голос, к нему подошёл Никонов:

— Надо совершить подвиг, — сказал он, чем нисколько Тимура не удивил.

— Когда надо? — вскинул ломаную чёрную бровь Тимур.

— Чем быстрее, тем он будет эффективнее. Я прошёлся тут по улице. Они даже разведку, наблюдение ещё не выставили. Посты. Значит, вояк с головой у них нет. Припрутся всем скопом, максимум до чего допрут — окружить здание со всех сторон. И пока они этого не сделали, людей надо по-тихому вывезти. Там на соседней улице стоит большой автобус. Больше, чем наш. Думаю, сможем погрузить почти всех. Ты умеешь водить автобус?

— Э-э, — наигранно обиделся Тимур, — я фуру водил. Танк уведу, если надо.

— Мы нашли переход по подвалу в морг…

— В морг? — скривил лицо Тимур.

— В морг. С твоего торца его видно. Вон, — Олег указал рукой, — здание в углу, там же судебно-медицинская экспертиза была… В общем, если из него выйти, то сразу на соседнюю улицу, минуя больничный парк. Врубаешься?

— Обижаешь.

— Мы останемся. Я, Эньлай, Макар… ну, может, ещё кто-то… В общем, мы будем оборонять то, чего нет. А ты вывози людей и Пантелея.

— Куда вывозить?

— Вывези за город, а дальше… — Олег задумался, покусывая губы, потом решился и сказал: — Макар считает, что он сам дорогу найдёт.

— А вы?

— А мы догоним, если получится.

— Э?! — возмутился Тимур. — Значит, вы тут воевать останетесь, а я поеду инвалидов вывозить?

— И я не согласен, чтобы из-за меня кто-то оставался, — за спиной Никонова неожиданно появился Пантелей, — если им нужен я, то я пойду к ним.

— У-м-м-гы-м… — буквально простонал что-то невнятное Никонов. — Пойми, — обратился он к Пантелею, — ну приведут тебя к Садальскому, он скажет: твори для меня чудеса, а ты начнёшь ему объяснять, что чудес по заказу не бывает, а он не поймёт… А дальше…

— Дальше ему не рассказывай, — быстрее понял Тимур, — Пантелей, ты говоришь — ты им нужен. Ты вниз спустись! Там действительно те, кому ты нужен. Они без тебя не смогут. Ты же… это… клятву Гиппократа говорил…

Пантелей заметно растерялся.

— Надо ехать, — поддержал Никонов.

— Надо, значит, поеду, — Пантелей смиренно опустил голову. — Но вы-то тут… как?..

— Пусть каждый делает своё дело. Сюда пришли многие, кого позвал колокол. Я не могу позволить, чтобы этих людей кто-то обидел. Надо попробовать найти путь… Автобус большой, двухэтажный. Туристов возил. Может, все поместятся. Даст Бог, и мы догоним.

С минуту все молчали. Потом Пантелей смущённо признался:

— Я после академии хотел в монастырь — послушником. А там старец мне сказал — иди и спасайся в миру. Сможешь исцелить свою душу, сможешь исцелять других. Потом обнял меня так… Как будто в дальнюю дорогу провожал. Я даже заплакал. Но если старец сказал, то так и надо делать… — Пантелей словно извинялся за то, что он такой, за то, что он здесь.

Снова воцарилась тишина. Тимур вдруг почувствовал, что к глазам подступают слёзы. И он никак не мог понять — почему? Зачем? Что происходит такого, что даже мужчина может заплакать? Он с силой закрыл глаза, вдавливая их обратно, и стиснул зубы. Отвернулся. Будто смотрит в окно.

— Это не загородная прогулка, Тимур, потому и прошу, — Никонов вернулся в предыдущую тему.

— Я их увезу и вернусь к вам, — твёрдо сказал Тимур.

— Как Бог даст. Связь, жалко, не работает. Эньлай вас проводит до поста… А мы тут… пока…

— Слушай, а почему ты так уверен во всём, что ты делаешь?

— Я вовсе не уверен, — честно ответил Олег, — я просто поступаю по принципу «делай, что должен, и будь что будет».

— Делай, что должен, и будь что будет, — повторил Тимур.

— И Макар так же думает.

— Знаешь, я больше боялся, что воевать придётся с реальными бесами, а тут вроде всё понятно.

— Рано ещё, — задумчиво сказал Пантелей.

— Что рано? — в голос спросили Тимур и Никонов.

— С бесами… рано…

Глава девятая

1

Пришлось вспоминать, как учили угонять машины. Но иметь дело с огромным импортным автобусом ещё не доводилось. Тимур долго рылся в проводах зажигания, нервничал, но тут рядом появился Лёха-Аллигатор и быстро соединил нужное с нужным: двигатель завёлся с пол-оборота. Лёха заговорщически подмигнул и так же быстро исчез — прыгнул в «Великую стену» Эньлая.

Бак был наполовину заполнен. Всё работало. Даже кондиционер. Эньлай, который сопровождал его на «Великой стене», услышав шум двигателя, дал по газам и умчался в сторону больницы. Тимур же не торопился.

Он вышел в просторный пассажирский салон. Поднялся на второй этаж. Ему показалось, что вот-вот в салон войдут люди и он повезёт их в большой красивый город. Ему как-то пришлось проехать на таком автобусе по маршруту Махачкала — Москва. Ехали в основном челночники с большими, но пустыми сумками, чтобы заполнить их на оптовых базах. Ещё ехали люди к многочисленным родственникам да те, кто хотел попытать удачу в столице — заработать или провернуть аферу. И ехал Тимур, чтобы встретиться с Тамарой. Она, в отличие от него, поступила в московский институт, потому что училась хорошо ещё в школе и потому, что у её отца было достаточно денег. Селим удерживал Тимура: не езди, не трави душу, Тамару за тебя не отдадут, мы, по сравнению с семьёй Максуда, нищие… Но Тимур тогда ещё верил в победу любви над любыми трудностями. Кино, наверное, насмотрелся. Три дня в Москве с Тамарой были лучшими в его жизни. Огромный город, казалось, существовал только для них двоих. Все свои деньги Тимур, не задумываясь, вложил в проживание в гостинице, подарки и цветы для Тамары, обеды в ресторанах и просто — всякие глупости, которые им хотелось совершать. Три дня были похожи на настоящее человеческое счастье. Время отсутствовало. Была только Тамара. Вот, говорят, «губы бантиком», а полные губы Тамары Всевышний сложил именно бантиком. Вот, говорят, серые, зелёные, карие глаза, а у Тамары они и серые и зелёные и немного жёлтые сразу. И одна бровь чуть выше другой. Это не портит. Не нарушает геометрию прекрасного лица. Просто кажется, что Тамара на всё и на всех смотрит с добрым удивлением. Да что там говорить! Русский друг Тимура Володя, когда увидел Тамару, сказал: «Господи, красота-то какая!» И долго стоял с буквально отвисшей челюстью. Потом именно Володя научил Тимура называть Тамару коротко и нежно — Тома.

И были три дня. Всего три дня… Потом приехали старшие братья Тамары. Они подкараулили Тимура вечером, почти ночью, уже у гостиницы. Долго били, засунули в машину, привезли на какую-то облупленную квартиру, где нечем было дышать от затхлости, приковали к батарее отопления, и были потом ещё три самых страшных дня в жизни. Пока не приехал Селим с друзьями. Где угрозами, где кулаками, где подкупом, они выяснили местонахождение Тимура у земляков, разобрались с братьями Тамары, увезли Тимура… После этого Селим стал искать место, куда уехать. Пока он искал, Тимур ушёл в лес. Когда ему говорили, что нужно будет взрывать неверных, Тимур почему-то представлял особняк Максуда и его сыновей на дорогих иномарках. И снова за ним пришёл Селим.

Отец, провожая братьев в далёкую Сибирь, напутствовал просто:

— Русские — в большинстве своём — добрые люди. Мы пользуемся этой добротой. Только не путайте доброту с трусостью. Среди них достаточно трусов, но также много смелых людей. Если русский становится настоящим другом, он никогда не предаст. Мы ведём себя с ними нагло, они терпят, но копят обиду. Понимаете? Не ведите себя нагло, уважайте людей, и они будут отвечать вам тем же. Особенно русские. В Русской земле легко пустить корни, она мягкая. Это не наши горы. Но если ты пустил корни в русском лесу, не веди себя как самшит, тем более — как пальма.

— А если они будут называть нас чурками?! — посмел перебить Тимур.

— Называйте их в ответ валенками… лаптями… — ухмыльнулся отец. — Чаще они называют нас дагами, лично меня это не обижает. Поверьте мне, если б русским на Кавказе жилось так же спокойно, как нам где-нибудь в Подмосковье, никаких проблем бы не было. Да, если кто-то из вас задумает жениться на русской, — улыбнулся вдруг отец, — я не буду возражать.

— Я люблю Тамару, — твёрдо сказал Тимур.

Отец какое-то время молчал, потом сказал тихо и как-то неуверенно:

— Любовь — великое чувство. На ней всё и держится. Ещё на дружбе. Больше ни на чём. Но посмотри на сегодняшний мир, сынок, что с ним стало. Этот мир держится на деньгах. А значит — ни на чём.

Отец погиб во время взрыва на рынке. Погибли ещё двадцать шесть человек. И на похоронах Тимур не мог до глубины проникнуться скорбью, его постоянно не оставляла мысль, что эту бомбу мог заложить он — Тимур. И, казалось, взгляды всех родственников и друзей напоминают ему об этом. И только Селим стоял рядом и ни в чём не упрекал.

На похороны пришёл и Максуд с братьями и Тамарой. Идти недалеко — огромный особняк через три дома на той же улице. Странно, Тамара в чёрном платке, в чёрной одежде была не менее красива. И Тимуру вдруг представилось, что она в трауре по нему, по их любви. Максуд, словно ничего и не было, обнимал братьев, выражал соболезнование. А потом вдруг сказал, что он вовсе не против, чтобы Тимур сватался к Тамаре, пусть только встанет на ноги. Заработает денег, станет уважаемым человеком. Братья Тамары при этом, казалось, ухмыляются одними глазами, и только присутствие на похоронах не позволяет им рассмеяться.

— Этот мир держится на деньгах, а значит — ни на чём, — повторил Тимур слова отца.

— Что? — не понял Максуд.

— Мы заработаем денег, у нас уже есть своё дело, — ответил за Тимура Селим. — Повремените немного, дядя Максуд.

— Ради дорогих соседей я подожду. Нужна какая-то помощь сейчас?

— Спасибо, ваша забота — большой почёт для нас.

— Мы все должны помогать друг другу. Я вот собираюсь баллотироваться в Думу. Вы там, на севере, не забывайте родной дом, приезжайте почаще. И на выборы приезжайте. Мы все должны помогать друг другу. Мир держится на дружбе, — Максуд вдруг почти повторил слова отца, но прозвучали они совсем по-иному. Те же слова, но совсем иначе.

— Ты чего перед ним… — Тимур хотел сказать Селиму «лебезишь», но не решился, хотя брат понял его и без слов.

— Ты забыл? Он старше! На уважении к старшим держится этот мир… — добавил Селим к сказанному отцом.

«Теперь уже на деньгах», — хотел возразить Тимур, но не стал спорить с братом, которого уважал больше, чем собственное мнение. И в понимании этого в очередной раз почувствовал его правоту.

— Ни на чём, — повторил Тимур, спускаясь со второго этажа салона, и увидел Тамару.

Она сидела на кресле, предназначенном для экскурсовода или напарника водителя в дальних рейсах. Точнее, не сидела, а беззаботно вращалась, как на карусели. Каштановые волосы чуть взлетали над плечами… Внутри всё вспыхнуло, взлетело и упало с умопомрачительной высоты.

— Тома?

— Тимур…

— Как ты здесь?

— Теперь уже можно, — встала она навстречу, — теперь уже никто нам не помешает. Мы можем уехать хоть куда…

Она протянула ему руки, и он почувствовал их в своих руках. Чуть прохладные, нежные… Прижал к губам подушечки пальцев. Заметил, что даже лак на одном ноготке облупился. Это было не привидение. Не мираж. Это была Тамара из крови и плоти. Стройная и грациозная.

— Ты не согласен? — её чуть вздёрнутая бровь поднялась ещё выше.

— Как ты здесь оказалась? — повторил вопрос Тимур, почти теряя самообладание от близости любимой девушки.

— Я приехала. Приехала, чтобы уехать вместе с тобой. Садись за руль — и поехали.

— Да, да, конечно, — ответил Тимур, попытался обнять её, но она отстранилась, пропуская его на водительское место. — Только вот людей увезём.

— Каких людей?

— Там… в больнице… люди… Я должен их увезти…

— В больнице? Почему ты должен? Что они тебе сделали такого, что ты им стал должен? Это мы с тобой должны быстро отсюда уехать…

— Тома, ты же добрая… там людям надо помочь…

— Значит, ради людей ты на всё готов, а ради меня — и тогда не смог, и сейчас не хочешь? — Тамара обиженно отвернулась, пошла и села на одно из пассажирских кресел.

— Почему не хочу! Это всего полчаса. Мы их вывезем и сами уедем! Нельзя бросать тех, кто ждёт от тебя помощи!

— Когда ты уехал, ты кого спасал? Нашу любовь или себя?

Тимур, понурив голову, сел на водительское кресло. Он почти готов был ударить по коробке передач и умчаться куда глаза глядят. Но именно по глазам ударили несколько вспышек света подряд. Тимур сначала зажмурился, потом увидел перед лобовым стеклом внедорожник Эньлая. Выпрыгнул на улицу.

— Эньлай, иди сюда…

— Ты чего телишься, там Никонов нервничает, — перебил его Лю.

— Пойдём, я познакомлю тебя с Тамарой.

— С какой Тамарой?

Тимур почти силой втолкнул Эньлая в салон автобуса. Но Тамары там уже не было. Тимур галопом вбежал на второй этаж салона, но и там было пусто. Спустился вниз, выбежал на улицу.

— Тамара! — крикнул он.

— Тише, — остановил его из-за спины Лю. — Не было никакой Тамары. Во всяком случае, это была не Тамара. Я спросил Макара, почему ко мне не является Наташа, а он сказал: «Потому что ты её любишь».

— Я люблю Тамару, — глухо произнёс Тимур, он вот-вот готов был кинуться на Эньлая.

— Успокойся, Тимур. Возьми себя в руки. Я верю: ты её любишь, но это была не Тамара. Макар сказал, что дьявол играет на страстях. У тебя не просто любовь, у тебя ещё и страсть… Или ты будешь это отрицать?

— Просто — не просто, какая разница?! Какая может быть любовь просто?! Она только что здесь была! Я целовал её руки! Понимаешь?!

— Понимаю… — Лю тоже насупился. — А я с той самой ночи не видел Наташу и детей! Я не знаю, где они, понимаешь?! Мне никто не является! Я только слышал Наташин голос… Я не знаю, где они, понимаешь?! — снова повторил Эньлай.

Он отвернулся и пошёл к машине. Сел за руль и хлопнул дверцей. Тимур пару минут стоял, сжав кулаки. Казалось, он вот-вот начнёт крушить всё вокруг. И всё же он совладал со своим гневом.

— Понимаю, — сказал он. — Извини.

— Не за что…

— Как ты думаешь, можно что-то исправить?

— Ты в каком смысле? — удивился такому вопросу Лю.

— В глобальном.

— Э-м-мм… — сначала растерялся китаец, но потом вдруг вспомнил Конфуция: — Человек, который совершил ошибку и не исправил её, совершил ещё одну ошибку. Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку… Попытаемся зажечь свечку?

— Хорошо сказано… Но мне больше нравится, как сказал Никонов: делай то, что должен, и будь что будет.

— Даже если ничего уже не будет?

— Даже если ничего уже не будет.

— Видеть то, осуществления чего требует долг, и не сделать — есть отсутствие мужества, — вспомнил Эньлай ещё одно изречение Конфуция.

— Блин, вы все тут такие умные, — покачал головой Тимур, взгромождаясь за руль огромного автобуса.

— Если человек твёрд, решителен, прост и несловоохотлив, то он уже близок к человечности, — подсыпал на дорожку китайской мудрости Лю. — Блажен, кто ничего не знает: он не рискует быть непонятым.

— Ты что, специально заучивал?

— Так меня воспитывал отец.

2

Леонид Яковлевич Садальский уже через час после разговора с парламентёрами листал досье на каждого из них. С воякой Никоновым всё было понятно — пушечное мясо с мозгами. Хуже не придумаешь. Пушечное мясо не должно думать! Так нет же — насоздавали элитных подразделений… Нет, с этим всё ясно. Жизнь — Родине, честь — никому… Леонида Яковлевича заметно передёрнуло. Больные люди! Весь мир — родина, а эти всё за свою лапотную Россию держатся.

Самый тёмный и непонятный человек — Макар. О нём меньше всего. Слишком умён для могильщика. Мэр мёртвого города против мэра умирающего города… Нет, возрождаемого!

Горячий кавказский парень вообще не в счёт…

И вот — Пантелей… Что это ещё за игры в Лазаря?

Всматривался в документы…

Отец — Александр Михайлович Смирнов (Божья воля) — вице-президент крупнейшего банка… Приличный человек… Партийный стаж даже есть. Достойная карьерная лестница. Что называется, не с загранпаспортом родился. Всего добивался сам. Места работы — от Сахалина и до Питера. Что там с фамилией? Ага, видимо, стеснялся своей фамилии в бизнесе, предпочёл фамилию жены… Молодец! С фотографии смотрит солидный мужчина, подтянутый, цельный и целеустремлённый. Где же у него сбой-то произошёл? На генетическом уровне, что ли? Или, может, из этих — скрытых патриотов-благотворителей? Жена — Ольга Сергеевна — последнее время почти нигде не работала… Из рода священников. Дед прошёл лагеря… Ага! Вот! Здесь, пожалуй, собака зарыта. Надо понять, какими этот парень практиками владеет. Вероятно, медицинская академия — это только прикрытие…

В этот момент Эдик втолкнул в кабинет запуганного бойца.

— Тот самый? — спросил Леонид Яковлевич.

— Тот самый. Живее всех живых.

— Как зовут? — обратился Садальский к парню.

— Арнольд.

— Арнольд?

— Меня отец в честь Шварценеггера назвал, — поторопился объяснить боец.

— Почётно, — иронично оценил Садальский, — но по тебе не заметно. Присядь. Значит, говоришь, Арнольд, тебя убили? А может, ты просто сознание потерял от удара? Откуда тебе знать, что тебя убили, горло тебе, как ты товарищам рассказываешь, сломали.

— Н-ну… — Арнольд растерялся.

— Давай так, ещё раз и всё по порядку. Подробно, в деталях.

— Ну, я кабинет охранял. Где доктор этот, старуха… Синяк там кровью исходил. Ему минуты оставались. Кровищи на полу ведро было.

— Так ты охранял или в кабинете с ними сидел?

— Охранял. Но я ведь видел.

— Ну-ну… дальше.

— Подошёл китаец, я думал — наш.

— Ты способен думать?

Арнольд потупился.

— Если б был способен, ты бы не думал, что китаец — наш.

— Надо было всем нашим на рукава повязки сделать одинаковые. Тогда бы не путали! — неожиданно смело вспылил Арнольд.

Садальский даже слегка опешил от такой наглости. Но потом оценил мысль.

— А что, очень даже правильно ты говоришь. Вот ведь, нехватка профессиональных кадров сказывается. А думать ты умеешь, — в чёрных зрачках Садальского блеснул холодный огонёк одобрения, — надо назначить тебя взводным или ротным каким-нибудь. Вот структуру продумаем, обязательно назначу.

— Спасибо.

Леонид Яковлевич снова превратился в стену. Слово «спасибо» он не любил.

— Дальше рассказывай.

— Ну… он… типа… с кухни пришёл. Потом удар — и всё.

— Что — всё?

— Темнота.

— И ты думаешь, а мы выяснили, что думать ты умеешь, что всякая темнота — это смерть?

— Так она только вначале была! А потом я смотрю со стороны, как китаец у меня на шее пульс проверяет.

— У тебя?

— Ну… у тела моего…

— И… — что-то наподобие интереса отразилось-таки на лице Садальского, — как ты себя ощущал?

— Прикольно… легко так. Я и дома побывал, только там всё равно никого не было… и обратно вернулся. А потом появились эти…

— Кто?

— Не знаю. Страшные… ужасные… Со всех сторон.

— Врёшь! У тебя должно было быть как минимум три дня здесь. Никто за тобой в эти три дня прийти не должен.

— Я не знаю, — сжался Арнольд, — я только ужас помню. Не знаю, зачем они… Но когда этот парень начал молиться, их как ветром сдуло. Так легко стало… Словно на волнах укачивало. И я уснул…

— Уснул? Мёртвый?

— Ну я же мёртвый-живой был. Просто всё размылось… Расплывчато стало. Ну, знаете, как когда мама в детстве укачивает… Вот так…

— Ты ещё и образное мышление имеешь, — холодно заметил Леонид Яковлевич.

— А проснулся я уже в своём теле. Боль в горле ещё была, но я уже дышал. Даже говорить мог.

— А почему ты от них сбежал? Он же тебя с того света вернул? — на этот раз Садальский буквально пригвоздил Арнольда взглядом.

— Я боялся… что вы меня… накажете…

— Правильно боялся. Страх помогает человеку принимать правильные решения. На страхе держится любое государство. Страх и немного болтовни о свободе и равенстве… — последние слова Леонид Яковлевич, казалось, сказал самому себе. — Так ты думаешь, он чудотворец? — снова поднял тяжёлый взгляд на Арнольда.

— Не знаю…

— Ну так вот, смотри… — Садальский поднял кисть правой руки над столом и щёлкнул пальцами, будто подзывал официанта.

И тут же над кончиками пальцев поднялось голубое пламя, точно где-то между ними была спрятана маленькая газовая горелка. Пламя то поднималось выше, то едва теплилось ореолом над острыми концами пальцев.

— Ух ты! — простодушно воскликнул Арнольд.

— Ерунда. Этот фокус я купил в Индии по дешёвке. Им можно удивить, но мёртвого нельзя сделать живым. — Леонид Яковлевич сжал кисть в кулак, и огонь погас. — Можно ещё вот так, — он снова разжал руку, и один из лежавших на столе листов плавно поднялся в воздух и прилип к его раскрытой ладони…

— Bay… — восхищённо выдохнул Арнольд.

Леонид Яковлевич скомкал прилипший к руке лист и бросил его в урну.

— Ладно. Свободен.

Когда Арнольд, придавленный почтением и удивлением, вышел спиной вперёд из кабинета, Садальский позвал Эдика. Тот, раскрасневшийся и растрёпанный, выпрыгнул из подсобного кабинета, где была небольшая кухонька.

— Не можешь гормоны унять? — пригвоздил его взглядом Садальский. — Мою секретаршу мог бы и не лапать.

— Виноват, шеф, — дрогнул, не думая отпираться, Эдик.

— Девок в гостинице осталось достаточно?

— Хватит.

— Спиртное туда завезли?

— Да. Боюсь только, чтобы не переусердствовали.

— Следи. Но народ должен знать, за какие пряники он воюет.

— А что? Будем воевать?

— Ты хоть догадался выставить у больницы посты?

— Э-гм-м… — растерялся Эдик.

— Понятно. Так выстави. Немедленно.

— Да куда они денутся? Дальше стены никуда не уйдут. Мы же пытались пробиться по трассе.

— Настрой десятка три ребят, которых посчитаешь надёжными: надо будет всю эту богадельню взять штурмом.

— Да там же одни увечные да горстка этих…

— Ты сначала справься с этой горсткой.

— И зачем они нам?

— А они нам незачем. Никто. Ты понимаешь? — стальной баритон прошил Эдика насквозь.

— Никто, — повторил анаболик.

— Кроме этого, — Леонид Яковлевич пододвинул к краю стола лист с данными и фотографией Пантелея.

— О! Доктор! — почти обрадовался Эдик. — Я ему ещё за лекарство должен… И за тёлку свою…

— Ни единого волоса с его головы. И вообще, надо очень постараться, чтобы он остался в стороне от всех этих разборок.

— Ха! У него фамилия Божья-Воля! — хохотнул Эдик. — Против Божьей-Воли попрём? — браво спросил он.

Леонид Яковлевич дёрнул губой так, что обнажились зубы. Эдик мгновенно притих.

— Иди и делай всё, как я сказал, — выдавил Садальский, затем хлопнул ладонью по столу так, что из-под неё вырвались языки пламени. Эдик сначала остолбенел, затем попятился точно так же, как выходил до него из кабинета Арнольд.

— У одного имя… у другого мышцы… Шварценеггеры… — прокомментировал в закрывшуюся дверь Леонид Яковлевич. — Впрочем, мозгов нет даже у оригинала…

Леонид Яковлевич Садальский не верил в Конец Света, он был одним из тех, кто его разрабатывал, рассчитывал контролировать и успешно завершить установлением на планете нормального государства под управлением избранных. И в данный момент он продолжал делать то, что должен был делать. Единственное, что его тревожило, если его вообще могло что-то тревожить, — это отсутствие связи. Но он полагал восстановление связи делом временным. Скорее всего, на неё повлиял мощный электромагнитный импульс, произошедший в результате одновременного взрыва нескольких ядерных зарядов. Но умные головы всё посчитали. Планета должна была их выдержать.

Леонид Яковлевич не верил в Конец Света и не мог позволить себе поверить в позволившего себя распять якобы из любви вот к этим — пятящимся из его кабинета людям — Бога. Бог Садальского был сильным, карающим, избирательным в своей любви. Он ждал жертвы. Настоящей жертвы, а не свечек и песнопений…

Что-то пошло не так. Но это что-то не пугало Леонида Яковлевича. Что-то даже при самой идеальной работе всегда давало сбой. Так было во время всех войн и революций. Выпирала вдруг наружу какая-нибудь нелицеприятная правда, но очень быстро умелые люди превращали её в презираемую всеми ложь. Процесс всегда был под контролем. Чёрное превращалось в белое или, на худой случай, в серое, а белое легко маралось.

И теперь, даже если весь мир рухнул и осталось только это маленькое пространство вокруг города, Леонид Яковлевич готов был принять на себя бремя правления. Все последние годы он недоумевал, почему, несмотря на столько трудов и стараний, несмотря на огромную пропагандистскую машину, выдавливание и уничтожение любого не то что сопротивления, но инакомыслия, несмотря на кропотливую работу исполнительных винтиков-чиновников, несмотря на то, что образование превратилось в дрессировку, а культура в китч, Россия постоянно соскальзывала с общего пути цивилизации. Что-то с этой страной с самых ранних пор было не так… И сейчас, когда людей почти не осталось, а нормальных вообще не осталось, кроме как дрессированных потребителей, развивающих экономику, и выброшенных на обочину маргиналов и пьяниц, чуть что — они, словно их живой водой полили, из пьяниц превращались в солдат, из маргиналов в работяг, но самое странное: народ жил отдельно от принимаемых законов и скрипа чиновничьих кресел, точно это были две разные страны.

И ещё оставались клерикалы. Верхушку Церкви частично можно было купить и запугать. Монастыри — нет. Леонид Яковлевич вспомнил, как он с отрядом специального назначения прибыл в один из монастырей, где надо было арестовать игумена якобы за организацию подпольного бизнеса. Ворота им открыли без проблем. Ребята в масках ворвались во двор, быстро оцепили периметр, но тут во двор вышел какой-то седой голодранец в прохудившемся подряснике. Не одежда — а ветхая марля. В буквально рваных кирзовых сапогах. С истёртым посохом в руке. Но самым удивительным у этого старика было лицо. Он вроде и смотрел прямо, но получалось, что он смотрит в небо. Выцветшие, буквально белесые глаза и восковое лицо. Казалось, ветер продувает его насквозь. Он вышел во двор из храма, где монахи, видимо, пытались вымолить у Бога пощады для своего игумена, и поднял руку. И потом медленно, словно воздух был густым и тягучим, перекрестил СОБРовцев на все четыре стороны. И случилось невероятное. Эти тупоголовые машины смерти вдруг стали подходить к нему за благословением. Срывали с себя не только каски, но и маски. Некоторые плакали. А старец шептал им что-то и сам плакал. Впрочем, игумен прятаться не стал, и сам вышел, и позволил себя увезти, но теперь получалось, что солдаты не арестовали его, а, собственно, охраняли. Пришлось потом вернуть главного монаха его братии в целости и сохранности…

Но более всего Леонида Яковлевича занимал вопрос: откуда в этом уже окончательно заблудшем и потерявшем общий облик стаде берутся эти седовласые старцы? Откуда? Не из таких ли вырастают? Он с прищуром посмотрел на фотографию Пантелея.

3

К тому времени, когда всех погрузили в автобус, Михаил Давыдович дочитывал четвёртое Евангелие. На соседнем с ним стуле сидел Серёжа, который внимательно слушал, рядом стояли Анна и Макар.

— И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? (Ин. 21, 23) — прочитал один из последних стихов профессор и вдруг остановился. — Это что значит? — воззрился он на Макара. — Что Иоанн Богослов не умирал? Что он всё это время был где-то на Земле?

— Многие в это верят, — уклончиво ответил Макар, — долгий разговор, у нас уже нет такого времени. Если оно вообще есть. Анна, тебе пора в автобус. Серёжа, беги за дядей Эньлаем. Вам надо ехать.

— А что было дальше? Что с учениками?! — почти взмолился Серёжа.

— Да… — рассеянно поддержал профессор… Дальше… Научишься читать и прочитаешь сам. Идите. Я не спал, — улыбнулся профессор Макару.

— Я знаю.

— Ну, дайте мне оружие. Я готов. — Михаил Давыдович бодро поднялся.

— Оно у тебя в руках.

— Что? — не понял сначала профессор.

— Оружие у тебя в руках. И оружие и защита.

Профессор понял и посмотрел на Евангелие, которое держал в руках.

— А что же дальше? — не унимался Серёжа.

— Деяния, Послания и Апокалипсис, — Макар присел на корточки, взял мальчика за плечи.

— Послания кому?

— Нам. Тебе.

— Ух ты…

— Пусть он едет с ними и читает. — Это был голос Никонова, который вышел из коридора, спустившись по лестнице со второго этажа, где следил за парком. — Пусть едет. Проку здесь от него будет мало. Пусть едут быстрей. Эньлай хотел вернуться. Они уже идут. Точнее — тоже едут.

— Ты видел? — спросил Макар.

— Когда в пустом городе заводят несколько автомобилей одновременно, видеть не обязательно. Через четверть часа будут здесь. Езжай, Михаил Давыдович, прочитай Серёже всё до конца…

Михаил Давыдович стоял в явной растерянности, прижимая к груди книгу. Он понимал, почему здесь остаются его друзья. Он хотел что-то возразить, но Никонов его упредил:

— Не рви душу, Давыдович, и не тяни время.

— Да… да… — неуверенно сказал профессор, потом вдруг в резком порыве обнял Макара, затем Никонова и пошёл на выход, вытирая слёзы.

Олег одобрительно кивнул ему вслед. В автобусе Михаил Давыдович удивился, как смогли поместиться столько людей. Хоть он и был большим — туристическим, но, казалось, разместить в нём всех больных, девушек, которые ушли с Никоновым из гостиницы, и просто пришедших из окрестных домов будет невозможно. Но, так или иначе, вошли все. Профессор сел на последнее свободное кресло впереди и посадил на колени Серёжу. Рядом оказалась Галина Петровна. Пантелей был на месте экскурсовода, рядом с водителем, а Даша вообще села на ступеньки у выхода.

Тимур запустил двигатель, и он заурчал тихо-тихо, будто автобус был разумным существом и понимал, что лишний шум сейчас ни к чему. По времени в городе должно было наступать утро. Но мрак не отступал перед прямыми солнечными лучами, которых и не было, он словно прореживался отдельными фотонами и из чёрного становился мутно-серым.

— По-моему… я остался человеком, — тихо предположил Михаил Давыдович, но тут же заразительно зевнул. — Спать мне нельзя, — пожаловался он Галине Петровне, — вы не возражаете, если я буду читать?

— Читай тогда всем, Михаил Давыдович. Вон — микрофон есть у Пантелея. До первого-то сидения дотянется, небось.

— Всем? — профессор оглянулся на салон.

Усталые люди с тревожным ожиданием на лицах.

— Читай, дядя Миша, — попросил и Серёжа.

Профессор открыл книгу.

 — Первую книгу написал я к тебе, Феофил, о всём, что Иисус делал и чему учил от начала до того дня, в который Он вознёсся, дав Святым Духом повеления Апостолам, которых Он избрал, которым и явил Себя живым, по страдании Своём, со многими верными доказательствами, в продолжение сорока дней являясь им и говоря о Царствии Божием. И, собрав их, Он повелел им: не отлучайтесь из Иерусалима, но ждите обещанного от Отца, о чём вы слышали от Меня, ибо Иоанн крестил водою, а вы, через несколько дней после сего, будете крещены Духом Святым. Посему они, сойдясь, спрашивали Его, говоря: не в сие ли время, Господи, восстановляешь Ты царство Израилю? Он же сказал им: не ваше дело знать времена или сроки, которые Отец положил в Своей власти, но вы примете силу, когда сойдёт на вас Дух Святый; и будете Мне свидетелями в Иерусалиме и во всей Иудее и Самарии и даже до края земли. Сказав сие, Он поднялся в глазах их, и облако взяло Его из вида их. И когда они смотрели на небо, во время восхождения Его, вдруг предстали им два мужа в белой одежде и сказали: мужи Галилейские! что вы стоите и смотрите на небо? Сей Иисус, вознёсшийся от вас на небо, придёт таким же образом, как вы видели Его восходящим на небо (Деян. 1, 1-11).

— Значит, Господь вернётся к нам на облаке, — даже не спросил, а скорее утвердил Серёжа. — Наверно, красиво, да-а-а… — представил себе мальчик. — И тогда мы уже не умрём? — спросил он Галину Петровну.

От такого вопроса пожилая женщина сначала растерялась, даже оглянулась по сторонам, будто ища поддержки, но потом спокойно сказала:

— Конечно, не умрём. Уже никто не будет умирать, никто не будет болеть…

— И они все выздоровеют? — мальчик тоже оглянулся, потому что в салоне больше половины были пациенты больницы.

— Да, и они все выздоровеют. У них будет новое тело.

— Господь им выдаст новое тело?

— Не выдаст, — улыбнулась Галина Петровна, — просто старые тела переродятся.

— Переродятся? — задумался мальчик.

— Ты слушай…

И Михаил Давыдович продолжил чтение…

4

Даша уже три раза читала и Деяния и Послания Апостолов. Галина Петровна порой хитрила, жаловалась на зрение, на очки и просила внучку почитать Евангелие. Даша читала вслух. Не всё и не всегда понимала, переспрашивала у бабушки, а та, опять же, хмурила лоб: мол, сама не всё понимаю, и просила открыть Толкование. Их на полках было три. Это могло быть толкование блаженного Феофилакта Болгарского, или Иоанна Златоуста, или, много более позднее, Гладкова. Но иногда — Слово Божие без труда находило путь в сердце. Это было похоже на то самое творческое озарение, которому её учили на примере художников, скульпторов, архитекторов, и тогда она уже практически не замечала текст, он перетекал в сознание, в душу зримыми образами, чёткими понятиями, а главное — всем своим надмирным смыслом, отчего хотелось читать дальше и дальше… На следующий день Даша приходила на занятия и пыталась поделиться своими впечатлениями с сокурсницами. Она хотела поделиться своим озарением, донести его ещё кому-то, но чаще всего слышала в ответ холодные умствования о том, что Бог, если Он и есть, это абсолютный разум, или, что Он, даже если и создал этот мир, то вовсе не вмешивается в дела людей, а то и просто сталкивалась с тем, что есть дела поважнее, чем выслушивать пересказ евангельских истин. И озарение уходило… В душе сначала становилось серо, а потом и вообще темно. До следующего раза.

Тёма тоже выслушивал её нехотя. Он вроде бы и не перечил, даже пытался проявить некую заинтересованность, поддержать беседу, но это больше походило на снисхождение к чьему-то увлечению, нежели на понимание огромности всепроникающей Истины. И тогда возникало странное чувство одиночества среди людей, и уже не понимания хотелось, а уйти от них. Доказывать кому-либо что-либо казалось бессмысленным и бесполезным. Даша жаловалась на своё одиночество бабушке, но та её успокаивала: ты-то не одна, ты с Богом, а они? А им, получалось, Он не нужен… Иногда Даша буквально чувствовала, что стоит на границе двух миров и так и не может выбрать — куда шагнуть. А ведь хотелось этих маленьких земных удовольствий — купить новую одежду, выглядеть в ней хорошо, пользоваться самой современной техникой — от мобильного телефона до личного автомобиля, который при их с бабушкой бюджете был просто невозможен. Хотелось… Казалось, у всех они были, всем они давались, буквально в руки падали, а тут живёшь от стипендии до стипендии, от пенсии до пенсии… Бывало, она с головой погружалась в этот глянцевый быт, на что бабушка только вздыхала и тихо шептала молитвы, но где-то в уме, точно пламя свечи, теплилась мысль, что все эти шмотки-прибамбасы бессмысленны, всё это тлен, и в погоне за этой цветастой требухой человек теряет какую-то главную тропу.

Иногда, чтобы выйти из состояния погони за миром, достаточно было выйти ранним утром на крыльцо и увидеть, как величественно поднимается над спящим городом солнце. А лучше всего — где-нибудь над полем, над рекой… Даша вспомнила, как родители возили её в детстве в Крым, где были дивные закаты, а потом поехали во Францию, в городок Аржелес-сюр-Мер, и однажды утром отец поднял её ещё в сумраке и шёпотом позвал:

— Хочешь увидеть чудо?

— Чудо? — Даша сразу поверила и проснулась.

— Пойдём…

— А маме не будем показывать чудо?

— Нет, сегодня только маленьким девочкам показывают.

— Таким как я?

— Таким как ты.

Они на цыпочках, как заговорщики, вышли из домика, который снимали. Отец почти на руках донёс её до берега моря, завернув в большое полотенце. Сел на песок, посадил рядом Дашу и стал смотреть на едва угадываемую полосу горизонта.

— Чудо будет там?

— Ага. Тс-сс… А то спугнёшь.

Даша притихла и неотрывно смотрела на водную гладь. Почти затаила дыхание. Хоть и была маленькая, но догадалась: сейчас из моря появится краешек солнца.

— Я знаю, папа, сейчас солнце взойдёт… — не выдержала, прошептала отцу, и он обнял её, прижал к себе.

И действительно, тонкая ярко-розовая полоска появилась на горизонте. Рождающееся солнце не слепило. Море словно выталкивало его по миллиметру. Но самое удивительное — когда солнце почти целиком поднялось над водой, оно оказалось не круглым, а овальным. Словно наполненным водой. Казалось, края у него сейчас лопнут, и солнце вытечет в море. Можно было бы сказать, что море вытолкнуло воздушный шар, но он не выпрыгнул, как полагается воздушному шару, море его действительно едва вытолкнуло, поэтому шар и виделся водным. И он какое-то время плавал в сиреневой дымке, превращаясь внутри себя в солнце. Всё это очень было похоже на закат наоборот.

— Чудо, — согласилась Даша.

— Знаешь, Даш, больше всего меня удивляет: как, увидев такое, можно потом не радоваться жизни или, хуже того, совершать зло…

— Па-ап, не все ведь видели, — ответила Даша.

— Точно, — улыбнулся отец, — не все, некоторые смотрят, и не видят.

— Надо их разбудить и привести сюда, чтобы они увидели.

Отец задумался и повторил:

— Надо их разбудить… Хорошо ты это сказала. А теперь пойдём и разбудим хотя бы маму…

— Теперь же убеждаю вас ободриться, потому что ни одна душа из вас не погибнет, а только корабль. Ибо Ангел Бога, Которому принадлежу я и Которому служу, явился мне в эту ночь и сказал: «не бойся, Павел! тебе должно предстать пред кесаря, и вот, Бог даровал тебе всех плывущих с тобою». Посему ободритесь, мужи, ибо я верю Богу, что будет так, как мне сказано. Нам должно быть выброшенными на какой-нибудь остров (Деян. 27, 22-26), — это уже был не голос отца, а голос Михаила Давыдовича, который нараспев читал Деяния.

Серёжа на его коленях как будто спал, но вдруг встрепенулся и, открыв глаза, спросил:

— Мы тоже как на корабле. Нас выбросит на остров?

— Спи-спи… — погладила его по русым кудрям Галина Петровна. — И слушай…

Даша только сейчас заметила, что они уже далеко за городом. С обеих сторон поднимался лес. Всё то же серое предрассветное марево, что никак не могло превратиться в полноценный день, делало окружающий мир загадочным. «Невсамделишный», — вспомнила она бабушкино словечко. Действительно, больше похоже на декорации… И вдруг ей показалось, что над грядой сосен блеснуло зарево.

— Солнце? — тихо удивилась она.

Встала и подошла к Пантелею.

— Ты видел? — спросила на ухо.

— Да.

— Скоро стена, — предупредил Тимур, — будем ехать впустую.

— Мы повернём на просёлок, который там будет, — сказал Пантелей.

— Как скажешь. Ты — штурман, — дружелюбно улыбнулся кавказец. — Мне надо быстрее возвращаться. Эньлай уже развернулся. Похоже, нас всё-таки преследовали. И он их… задержал…

— Как ты мог видеть? — спросила Даша.

— Зеркало, — кивнул за окно Тимур.

— Почему мы не остановились и не помогли ему?

— Потому что Никонов сказал, что главное — увезти вас подальше.

— Даш, всё будет хорошо, — Пантелей взял руку девушки в свои ладони.

— Ты знаешь?

— Я верю.

5

«Преподобный Варсонофий Оптинский предупреждал: «Заметьте, Колизей разрушен, но не уничтожен. Колизей, вы помните, это театр, где язычники любовались мучениями христиан, где лилась рекою кровь христиан-мучеников… Ад тоже разрушен, но не уничтожен, и придёт время, когда он даст о себе знать. Так и Колизей, быть может, скоро опять загремит, его возобновят, поправят». А уж для чего — и так ясно. Явно не для того, чтобы группа Pink Floyd в нём записала новый альбом… Да и Pink Floyd уже не было… Преподобный Варсонофий говорил об этом ещё до кровавой революции. Зверства древних римлян против христиан померкли в сравнении с «изобретательностью» большевиков. Русские монахи, священники, миряне пополнили сонм мучеников древней Церкви.

Ад проявлял себя постепенно. Удивительно, как люди меняли веру на пропаганду. Сравните, взвесьте слова «вера» и «пропаганда», попробуйте их на вкус. Большевики веру выкорчёвывали вместе с крестами на колокольнях и маковках храмов, но народ через исповедничество и мученичество нёс веру… Те, кто пришёл после большевиков, иногда даже появлялись в храмах, были, как их называли, «прохожанами». Некоторые были действительно верующими, но вся система, в которую они были встроены, отрицала и выталкивала не только веру, но и, собственно, Бога. Тварь отрицала Творца.

Преподобный Анатолий Младший Оптинский: «Очень сочувствую вам в том, что вы, живя в миру, задыхаетесь. Да, очень тяжело верующему сердцу смотреть на всё то, что творится вокруг. Не отчаивайтесь и не унывайте, избегайте — насколько возможно — всех обществ, забав и увеселений…» или «…люди воистину с ума сходят, если на свой ум полагаются да от него всего ожидают». Но кто бы читал Оптинских старцев… Очень немногие… Немногие понимали, что происходит внутри человека, немногие понимали, что происходит снаружи.

Ох, как пытался весь западный мир стравить Россию с Китаем. Добить русского мужика на его же просторах. Помнится, ещё Бжезинский развивал идею, что США и Китай могут поделить Евразию, то бишь Россию, да вот Китай оказался мудрее, понимал, где враг, а где так… К сожалению, «где так» — это были мы. «Где так» — у нас ещё была дюжина ржавых ракет и легенды о невероятно мощном новейшем оружии. А может, и не к сожалению, а Сам Бог отводил от нас несметные полчища. Зачем завоёвывать то, что можно взять без проблем. Но это на Востоке… А, как это принято на прагматичном Западе, они стали вкладывать деньги в создание очагов напряжённости в Азии, на рубежах России, втягивая в воронку локальной мировой войны и Китай, и Индию, и Россию. Довкладывались… Рвануло в нескольких местах, вышло из-под контроля, обернулось против них. Полчища Гога и Магога двинулись… Земля задрожала…

В СМИ стали проскальзывать сообщения о том, что израильтянам удалось обнаружить Ковчег Завета. Тот самый, который несли иудеи вместе с Моисеем через пустыню, тот самый, который стоял в Храме Соломона. Тот самый, который бесследно исчез. Новости эти не опровергались и не подтверждались, но вместе с ними то в интернет, то в печать попадали рассказы от якобы посвящённых, что Ковчег не могут перенести. Почему? Потому что Ковчег сам себя несёт. Потому что нужны буквально святые люди, чтобы оторвать его от земли и «доставить» его в храм. Святых не находилось. Рассказывали о шести сотрудниках спецслужб, которые пытались вынести Ковчег с арабской территории, где он и был найден, но при попытке переместить его они попадали замертво. При этом никто не упоминал: лежат ли в Ковчеге Скрижали Завета. Мусульмане Ирана в то же время говорили о пришествии 12-го «скрытого» имама шиитов. Они называли его Махди. Согласно учению шиитов их 12-й лидер — Абу аль-Кассем Мухаммад, ведущий происхождение от самого Пророка и таинственно исчезнувший в 941 году, — должен вновь появиться в конце времён, чтобы установить «исламскую справедливость» во всём мире. Он должен был создать справедливое исламское государство. Ещё совсем недавно президент Ирана Махмуд Ахмадинежад заявлял: «Главная миссия нашей революции — проложить путь для второго прихода 12-го Имама, Махди. Именно поэтому Иран должен стать мощным, развитым и образцовым исламским государством. Сегодня нам следует определить наши политические, экономические и культурные задачи таким образом, чтобы они соответствовали плану возвращения Махди. Мы должны тщательно избегать подражания любым схемам, навязываемым нам Западом». Вот и получалось, мусульмане ждали Махди, иудеи — Машиаха, который подчинит для них весь мир, а православные — Антихриста, у которого полководцем будет воин. В России многие верили в то, что в последние времена к христианам придёт для наставления и утешения любимый ученик Христа Иоанн Богослов, тот самый автор Апокалипсиса, тот самый, который, как пишут ныне в криминальной хронике, «скончался при странных обстоятельствах». Для христиан же кончина евангелиста была Тайной. Как и у Христа, известно было место захоронения, где происходили чудеса, но тела там не было. Потому многие считали, что Иоанн взят на небо, как пророки Илия и Енох, а другие говорили, что он присутствует в нашем мире. Третьи строили на этом факте еретические учения.

В последней, двадцать первой, главе Евангелия от Иоанна эта загадка: Это уже в третий раз явился Иисус ученикам Своим по воскресении Своём из мёртвых. Когда же они обедали, Иисус говорит Симону Петру: Симон Ионин! любишь ли ты Меня больше, нежели они? Пётр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси агнцев Моих. Ещё говорит ему в другой раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Пётр говорит Ему: так, Господи! Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. Говорит ему в третий раз: Симон Ионин! любишь ли ты Меня? Пётр опечалился, что в третий раз спросил его: любишь ли Меня? и сказал Ему: Господи! Ты всё знаешь; Ты знаешь, что я люблю Тебя. Иисус говорит ему: паси овец Моих. Истинно, истинно говорю тебе: когда ты был молод, то препоясывался сам и ходил, куда хотел; а когда состаришься, то прострёшь руки твои, и другой препояшет тебя, и поведёт, куда не хочешь. Сказал же это, давая разуметь, какою смертью Пётр прославит Бога. И, сказав сие, говорит ему: иди за Мною. Пётр же, обратившись, видит идущего за ним ученика, которого любил Иисус и который на вечери, приклонившись к груди Его, сказал: Господи! кто предаст Тебя? Его увидев, Пётр говорит Иисусу: Господи! а он что? Иисус говорит ему: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? ты иди за Мною. И пронеслось это слово между братиями, что ученик тот не умрёт. Но Иисус не сказал ему, что не умрёт, но: если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Сей ученик и свидетельствует о сём, и написал сие; и знаем, что истинно свидетельство его. Многое и другое сотворил Иисус; но, если бы писать о том подробно, то, думаю, и самому миру не вместить бы написанных книг. Аминь (Ин. 21, 14-25).

Ключевая фраза: …если Я хочу, чтобы он пребыл, пока приду, что тебе до того? Копаль кладбищенский, как называют мою новую «профессию» на Вологодчине, что я мог об этом судить? Я и не пытался. Но очень хотелось, чтобы апостол был с нами. Величайший носитель и хранитель любви к людям…

Поэтому я только смотрел на признаки, которые множились и заставляли ещё и ещё раз заглядывать в Откровение Иоанна. Однажды я читал его вслух Давыдычу, а он повреждённым своим умом делал весьма смелые, но весьма ассоциативные предположения. Я читал из семнадцатой главы:

 — И пришёл один из семи Ангелов, имеющих семь чаш, и, говоря со мною, сказал мне: подойди, я покажу тебе суд над великою блудницею, сидящею на водах многих; с нею блудодействовали цари земные, и вином её блудодеяния упивались живущие на земле. И повёл меня в духе в пустыню; и я увидел жену, сидящую на звере багряном, преисполненном именами богохульными, с семью головами и десятью рогами. И жена облечена была в порфиру и багряницу, украшена золотом, драгоценными камнями и жемчугом, и держала золотую чашу в руке своей, наполненную мерзостями и нечистотою блудодейства её; и на челе её написано имя: тайна, Вавилон великий, мать блудницам и мерзостям земным. Я видел, что жена упоена была кровью святых и кровью свидетелей Иисусовых, и видя её, дивился удивлением великим. И сказал мне Ангел: что ты дивишься? я скажу тебе тайну жены сей и зверя, носящего её, имеющего семь голов и десять рогов. Зверь, которого ты видел, был, и нет его, и выйдет из бездны, и пойдёт в погибель; и удивятся те из живущих на земле, имена которых не вписаны в книгу жизни от начала мира, видя, что зверь был, и нет его, и явится. Здесь ум, имеющий мудрость. Семь голов суть семь гор, на которых сидит жена, и семь царей, из которых пять пали, один есть, а другой ещё не пришёл, и когда придёт, не долго ему быть. И зверь, который был и которого нет, есть восьмой, и из числа семи, и пойдёт в погибель. И десять рогов, которые ты видел, суть десять царей, которые ещё не получили царства, но примут власть со зверем, как цари, на один час. Они имеют одни мысли и передадут силу и власть свою зверю. Они будут вести брань с Агнцем, и Агнец победит их; ибо Он есть Господь господствующих и Царь царей, и те, которые с Ним, суть званые и избранные и верные. И говорит мне: воды, которые ты видел, где сидит блудница, суть люди и народы, и племена и языки. И десять рогов, которые ты видел на звере, сии возненавидят блудницу, и разорят её, и обнажат, и плоть её съедят, и сожгут её в огне; потому что Бог положил им на сердце — исполнить волю Его, исполнить одну волю, и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии. Жена же, которую ты видел, есть великий город, царствующий над земными царями… (Откр.17, 1-18).

— Как человек, преподававший новейшую историю, я бы сделал предположение, — вставил профессор, — что семь голов — это большая семёрка, десять рогов — это те, что откололись от Советского Союза — Польша, Чехия, Венгрия, Болгария, Румыния, Латвия, Литва, Эстония, Грузия, может, ещё Украина…

— Ну, скажешь, Украина…

— Ну, выбор не мал, возьми любую страну из расколотой Югославии. Хорватию, скажем…

— А пять царей, которые пали, а один есть?

— Банально. Смена власти в пяти государствах… Просто надо посмотреть, когда близко по времени произошла такая смена, один оставался, а другого, в смысле президента, ещё не выбрали. И будет какая-то точка отсчёта.

— Бррр… — запутался я.

— Ну, к примеру, подобная ситуация была при приходе к власти Буша-младшего.

— Великий город, царствующий над земными царями…

— Правильно, США, — опередил меня профессор. — Семь гор, семь голов, на которых она сидит, — метафора большой семёрки. На восьмую — Россию — никак присесть не получается.

— Ну вот в тринадцатой главе, — листнул я страницы, — про дракона… И видел я, что одна из голов его как бы смертельно была ранена, но эта смертельная рана исцелела (Откр.13, 3).

— Германия после Второй мировой войны, — почти не задумываясь, определил Давыдыч.

 — …и поклонились зверю, говоря: кто подобен зверю сему? и кто может сразиться с ним? И даны были ему уста, говорящие гордо и богохульно, и дана ему власть действовать сорок два месяца. И отверз он уста свои для хулы на Бога, чтобы хулить имя Его, и жилище Его, и живущих на небе. И дано было ему вести войну со святыми и победить их; и дана была ему власть над всяким коленом и народом, и языком и племенем. И поклонятся ему все живущие на земле, которых имена не написаны в книге жизни у Агнца, закланного от создания мира. Кто имеет ухо, да слышит. Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом. Здесь терпение и вера святых (Откр.13, 4-10).

— О! А не эту ли фразу Александр Невский повторял?

— Эту… Только иначе. Кто с мечом к нам придёт, тот от меча и погибнет. Как-то у тебя всё просто получается…

— А я ничего не доказываю, ты же знаешь, я даже читать эти тексты не могу. Я просто попытался мыслить образно. Но, согласись, очень похоже на недостающие соответствия.

— Похоже… Но кто знает… Американцы разве знали, играя в большую политику и самую сильную страну, чем это для них обернётся? Все их фильмы-катастрофы — картинки из комиксов по сравнению с тем, что ожидало их в действительности. А знаешь почему? Потому что империя должна быть империей Духа, а не империей жалких и жадных потребителей, главной целью которых является подмять всё видимое под себя. Нарушается мера. Если ты занят видимым, то забываешь о невидимом. Кто-то стяжает тленное, кто-то духовное…

— Ой-ой-ой… Насколько я понимаю, одно неотделимо от другого…

— Опять за своё…

Давыдыч был чуть выпивши, отчего подача его догадок выглядела весьма самоуверенно, но, тем не менее, не так уж неубедительно.

— Знаешь, — задумался я, — я слышал немало толкований на эту книгу, и от святых отцов, и от служителей Церкви, и от учёных… Но всё это попытки человеческого ума. Человеческого. В этом соль. Мы хоть и созданы по образу и подобию, и раз нам дан ум, мы должны думать, в том числе познавать этот мир, но можем ли мы постигнуть Того, Кто создал нас? Ты когда-нибудь слышал, чтобы книга прочитала писателя? Чтобы изобретение изобрело инженера?

— Оригинальная мысль, — покачал головой профессор, но его, похоже, уже ничто не интересовало. Он тогда ещё не мог, да и не особо хотел вникать в смысл Писания. — Таких писателей ныне в интернете знаешь сколько? Я, кстати, эту аналогию Откровения с новейшей историей тоже где-то там почерпнул. Можно ли познать весь интернет?

— Да не ёрничай! Но, — продолжал я, — по книге мы можем понять часть сознания, часть души писателя. Улавливаешь? Мы можем понять, куда он зовёт.

— Ага, читал я тут современных. Они в постель зовут или в кабак. Нон-фикшн мне тут один модный подсунули, там одна девица целый роман описывает свой день, как с утра с похмелья после вчерашнего ночного клуба проснулась в постели с молодым человеком, о котором ничего…

— Стоп! — не выдержал я. — Как ты вообще можешь говорить о навозе, когда я говорю тебе о небе? Ах да, я забыл, что ты у нас из дерьма лепишь идеальные (в смысле идей) конфеты. Знаешь, умник, — меня понесло не на шутку, — если розы хотя бы чуть-чуть замарать навозом, то главным в них станет именно навоз. И по запаху, и по идейному содержанию. Розы с каплями навоза на лепестках никто себе в дом не поставит. Если, конечно, речь не идёт о психе. Не так?

— Бррр… гмм… Да я что… — Давыдыч всегда боялся моего напора.

Вот так и всё человечество… После очередной катастрофы, которая хотя бы на секунду останавливала суетливое потребительское сознание, мир вздрагивал, но уже в вечерних новостях обсуждал курс какого-нибудь ресурса или поведение какого-нибудь политика.

Почему я разговаривал на эти темы с «двуликим» Давыдычем и не уклонялся от общения с ним, соблюдая кладбищенское отшельничество? Во-первых, а чем я был лучше? Во-вторых, потому что чувствовал, что этот человек не утратил способности любить. Даже если, кроме себя, он до сих дней любил только Таню, он уже был способен любить хоть кого-то, кроме себя. А значит, он хотя бы чуть-чуть мог понять любовь к людям Иисуса, апостольскую любовь. У евангелистов это называется Закон Любви: И если любите любящих вас, какая вам за то благодарность? ибо и грешники любящих их любят. И если делаете добро тем, которые вам делают добро, какая вам за то благодарность? ибо и грешники то же делают. И если взаймы даёте тем, от которых надеетесь получить обратно, какая вам за то благодарность? ибо и грешники дают взаймы грешникам, чтобы получить обратно столько же. Но вы любите врагов ваших, и благотворите, и взаймы давайте, не ожидая ничего; и будет вам награда великая, и будете сынами Всевышнего; ибо Он благ и к неблагодарным и злым. Итак, будьте милосерды, как и Отец ваш милосерд (Лк. 6, 32-36). Что можно сказать сверх этого?

И первомученик Стефан, побитый камнями, умирая, просил простить своих убийц, как и Спаситель со Своего Креста…

Именно эту любовь отвергали своим повреждённым существом те, кого Спаситель назвал детьми дьявола. Все хотели своего сильного и карающего бога. В каком смысле своего? В прямом: того, который придёт и покарает всех, кто думает или верит не так. Такой бог не может быть распят на кресте, не может нести страшные побои, искупая чьи-то там грехи, он уже за взгляд искоса карает молнией, а уж иноплеменников выкашивает штормом огня. Вот если бы римские солдаты и Понтий Пилат от одной только мысли о распятии попадали замертво, а ещё лучше, если б Христос махнул дланью, из которой вырвались бы языки пламени и пожрали всех врагов так, чтоб и пепла не осталось, вот тогда поклонились бы Ему все… А Он вынес унижения, побои, поношения и был распят… за грехи человечества, чтобы Своей кровью смыть их, чтобы Своей смертью прервать безнадёжное для человека владычество смерти. Но умер Он, чтобы воскреснуть. Ключевое слово — воскреснуть. И Он воскрес.

И мусульмане хотели видеть Бога отстранённым и карающим. Он у них больше походил на заоблачного полководца и судию, прости меня, Всевышний, за такое сравнение. Распятого Сына Божия, как и действие Святого Духа, они не принимали. Хотя всё же почитали Иисуса пророком… Который вернётся судить… Да, трудно поверить, что Всемогущий Извечный Создатель позволил мерзкой толпе распять Свою Часть, Свою Кровь, Своего Сына. В это невозможно поверить, если не принять главной формулы — Бог есть Любовь.

Однажды на кладбище мы хоронили молодую женщину, у которой осталась семилетняя дочь. Меня удивило, что девочка не плачет, а молча наблюдает за всей церемонией. Внимательно и серьёзно.

— Прибрал Господь твою маму, Олюшка, — всхлипнула рядом с ней какая-то родственница.

И тут я услышал возражение верующего ребёнка, самое веское, пробивающее если не ум, то сердце насквозь.

— Не прибрал. Это игрушки прибирают! Бог взял маму к Себе, потому что любит её. Она и болела, потому что Он любит её. И она обязательно воскреснет, потому что Он воскрес первым! А если Он её не любит и если она не воскреснет, тогда зачем всё? Тогда ничего не надо! Даже хоронить не надо…

И больше никто ничего не посмел сказать. Даже священник, что восхищённым взглядом подивился детской мудрости.

Ох, как мы спорили с Михаилом Давыдовичем о Воскресении Христовом. Ну ладно, евангелисты его не убеждали. Сам анализ ситуации его не убеждал: что ни украсть, ни спрятать тело из-под стражи римских солдат они не могли. Не убеждало свидетельство врача Понтия Пилата Эйшу, не убеждал даже казначей синедриона, который и платил Иуде тридцать сребреников, Марфекант. И удивительно, как вычищали упоминания об этих исторических свидетельствах из интернета…

И лишь сегодня, уходя в автобус, профессор поднял на меня свои выплаканные глаза и тихо сказал:

— Теперь я знаю, Он воскрес.

— Знаешь или веришь? — тихо спросил я.

— И знаю, и верю…

У нас уже не было времени для самого главного разговора, и я только спросил его:

— Какие ощущения?

— Мне ещё никогда не было так легко, мне ещё никогда не было так всё понятно, мне ещё никогда не было так больно…»

6

Сначала Эньлай сопровождал автобус в одиночку. Но потом из переулков вынырнули «ланд круйзер» и «хонда-пилот» и, киношно визгнув покрышками, двинулись следом. Видимо, Никонов всё же недооценил бдительность Садальского. Пока они болтались на хвосте, соблюдая определённую дистанцию, Лю не особо волновался. Но когда вся кавалькада выехала за город, преследователи стали в буквальном смысле наступать на пятки. «Великой стене» трудно было тягаться с такими монстрами автопрома, поэтому Эньлай нелепо бросал машину из стороны в сторону, сбивая их с толку хаотичным движением. Тимур же постарался выдавить из автобуса всё, на что тот был способен.

Каким-то шестым чувством Лю понял, что внедорожники вот-вот ринутся на обгон. Автобус, конечно, мог своей многотонной массой сдвинуть и ту и другую машину, но в салоне были люди. Эньлай «моргнул» Тимуру фарами, а потом резко поставил автомобиль поперёк трассы. Сам выпрыгнуть не успел.

Великой стены из «Великой стены» в полном понимании не получилось. Но всё же хватило, чтобы преследователи были остановлены. «Land Cruiser» успел вильнуть и вылетел на обочину, лёг на бок, но затем совершил несколько кувырков через крышу. «Хонда» протаранила «Великую стену» точно по центру. От удара китайский джип покатился кубарем, превращаясь в металлическую труху, а японский, брыкнув задними колёсами, как копытами, встал на капот, мгновение постоял так, и всей массой опрокинулся, вращая колёсами, искря сминаемыми стойками. В этот момент Эньлай ещё был жив. Ему было абсолютно не страшно и не больно, потому что решение о поступке давно опередило страх, а боль перешагнула все возможные пороги, он думал об одном: Наташа и дети — они там?

Обе машины взорвались почти одновременно.

Яркая вспышка как будто открыла коридор, разорвав в клочья пространство. «Можно всю жизнь проклинать темноту, а можно зажечь маленькую свечку», — сказал в последний раз Конфуций. Свеча горела где-то далеко впереди…

Автобус притормозил. Тимур постарался рассмотреть в зеркало, что происходит позади. А когда понял, резко надавил педаль газа. Но этого Эньлай уже не видел.

7

Олег внимательно всматривался в плывущий за окном сумрак. Он вдруг осмыслил — что за этим окном. За стеклом — в мареве, едва похожем на рассвет, — была иллюзия города. До этого надо было додуматься ещё в первую ночь. Просто следовало остановиться и оглядеться. Декорации к жизни — не больше. Нет жизни — и декорации становятся нелепыми и никчёмными. Кладбище геометрических форм материи. И бойцы Эдика, что жмутся к углам соседних домов и стволам омертвевших деревьев, — пластилиновые фигурки.

Отсюда хотелось уйти, но отнюдь не в настоящий оживлённый город, где по улицам идут озабоченные люди, едут автобусы и автомобили, где в глазах рябит от рекламы и бликов, хотелось уйти куда-то ещё… Это «куда-то ещё» было похоже на смутное вечное ожидание человека, который хоть раз осознавал бесполезность всей этой суеты. Это «куда-то ещё» было вечным зовом, вечным поиском потерянного рая. Это «куда-то ещё» было источником сердечной тоски, которая лечится только идущей из этого же сердца молитвой.

— Господи, как же не хочется убивать, особенно сейчас, — тихо, но очень уверенно сказал Никонов.

— А кому хочется? — Олег оглянулся и увидел у входа в палату Старого — живого и невредимого, в полном, что называется, камуфляже, в забитой магазинами разгрузке.

Никонов отбросил «винторез» в сторону и обнял друга. Он чувствовал его, даже чувствовал дыхание…

— Настоящий! — выдохнул он, едва сдерживая слёзы. — Помочь пришёл?

— Пошуметь, убивать я не могу, командир.

— А тебя?

— И меня не могут. Мне вот на время дали тело… Новое…

— Новое?

— Ну да. Не болеет, не кашляет, — улыбнулся старшина.

— Старый, как мне тебя не хватало всё это время… Если бы не всё, что произошло за последнее время, я бы подумал, что сошёл с ума. А теперь — ничему не удивляюсь. Ты даже моложе стал. Морщин нет.

— Я же говорю — я в своём, но в новом теле, — улыбнулся Старостенко. — Он воскрес именно в таком.

— Значит, солдат всё же прощают… А я думал, ты за мной пришёл.

— Ты бы отошёл от окна, командир, ты ещё из обычного мяса сделан. Сколько надо продержаться?

— Минут тридцать-сорок.

— А потом?

— А потом можно уходить через морг.

— Через морг? Очень символично.

Из коридора послышался звон разбитого стекла. Следом прозвучали несколько коротких очередей.

— Макар, — догадался Никонов и подхватил «винторез».

— Грамотно сыплет, — признал Старый и бросился к ближнему окну.

Никонов на минуту засмотрелся, как старшина, выбив окно, дал несколько очередей в парк. Будто и не расставались.

— Ты мне скажи, — попросил он вдруг, — я тогда был не прав?

— Был бы не прав, меня бы тут не было, — не оборачиваясь, ответил старшина. — Ты воевать будешь или разговоры задушевные вести?

— Я — на ту сторону. Там двор не прикрытый. — Никонов сначала двинулся, но потом замер. — Просто я думал… ну… Архангел Михаил с огненным мечом всю нечисть выжжет…

Старостенко на этот раз оглянулся. Посмотрел на Олега с иронией и любовью одновременно.

— Считай, что я от него.

— А… И что тогда для нас главное?

— Ты же сам меня учил: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих… (Ин.15, 13).

— Это не я, это апостол Иоанн…

Странный это был бой. С точки зрения военной науки — нелепый и безграмотный. Единственное, что правильно делал Олег, после каждого выстрела или очереди — менял позицию. Благо, что окон хватало. Но по людям он не стрелял. Разве что под ноги или в ствол дерева. Правда, бойцам Садальского этого хватало, чтобы особо не высовываться. Похоже, никто за нового босса умирать не хотел. Между тем, им достаточно было прикрыть одного-двух бойцов плотным огнём, для того чтобы они преодолели пятьдесят метров до окон первого этажа или даже парадного входа, но военного опыта не хватало. Да и откуда им было его взять? Скорее всего, если кто из них и знал армейскую службу, то это тот самый год, за который едва успевают научить ходить строем и разбирать автомат. Большинство же отлынивали по справкам — медицинским да из вузов. И сюда они пришли только потому, что Садальский сказал им: хотите новый мир, где будет много еды и все девки будут ваши, — идите туда, потому что те, которые там, этого мира не хотят. Да ещё про гостиницу напомнил. И пошли они, повинуясь древнему инстинкту толпы, которой руководит коллективное бессознательное. Настолько бессознательное, что каждому отдельно взятому кажется, что в этой толпе он неуязвим и ни за что не несёт ответственности. «Распни Его!» — когда-то кричала такая же толпа. И совсем немного времени понадобилось, чтобы в этом полумёртвом городе появилась своя такая же иллюзия? Но в сторону больничных окон летели всё же настоящие пули. Они щербили штукатурку и кафельную плитку, рикошетили со звуком порванной басовой струны, впивались в дерево и пластик.

«Интересно, — подумал Никонов, — а чтобы бы было, если бы я отдал Пантелея Садальскому?» Мысль ещё не успела зависнуть, а ответ пришёл в образе Понтия Пилата, умывающего руки.

Думать во время боя можно, но лучше быстро и чтобы мысль продолжалась правильным движением. Но Олег не стрелял по людям, поэтому позволил себе расслабиться. Он стал реже перебегать от одного окна к другому, а с того момента, как замолчал автомат Макара, он перестал прислушиваться, потому что автомат Старого молотил так, будто у него с собой было ведро патронов или один нескончаемый магазин. Он не видел, как к больнице подрулил, став в проулке, чёрный джип, из которого появился Садальский. Не видел, как тот что-то говорил собранным Эдиком бойцам, а потом выбросил руку в сторону больницы и с кисти его сорвался огненный шар и полетел в направлении окна, где отстреливался Старый. После этого бойцы, как зомби, не побежали, а пошли в полный рост в атаку, почти не стреляя. Этого Никонов не видел, как не видел срикошетившую пулю, которая вошла в его сердце даже не остриём, а плашмя, уже и не пулей в полном понимании этого слова, а куском гнутого металла, отчего в груди стало нестерпимо больно.

Так больно, что и подумать напоследок ни о чём не получилось. Если бы кто-то заглянул в задумчивые и даже не казавшиеся мёртвыми глаза Никонова, то увидел бы, как Шестой Ангел вылил чашу свою в великую реку Евфрат: и высохла в ней вода, чтобы готов был путь царям от восхода солнечного (Откр.16, 12).

Он замер, как в ту ночь перед телевизором, наблюдая, как танки пересекают пересохшее русло Евфрата, поднимая клубы пыли, и над ними парят, зависая в этих клубах, вертолёты, похожие на огромную чёрную железную саранчу.

 И видел я выходящих из уст дракона и из уст зверя и из уст лжепророка трёх духов нечистых, подобных жабам: это — бесовские духи, творящие знамения; они выходят к царям земли всей вселенной, чтобы собрать их на брань в оный великий день Бога Вседержителя. Се, иду как тать: блажен бодрствующий и хранящий одежду свою, чтобы не ходить ему нагим и чтобы не увидели срамоты его. И он собрал их на место, называемое по-еврейски Армагеддон (Откр.16, 13-16).

То тут, то там поднялись ядерные грибы; планета, как человек, получивший страшный удар, «тряхнула головой», и всё, что могло сместиться, — сместилось… И кто тогда вспомнил, что начиналось всё с борьбы за мир во всём мире, за объединение цивилизации, за стирание границ? Как не помнили и слов о том, куда вымощена дорога благими намерениями…

 Седьмой Ангел вылил чашу свою на воздух: и из храма небесного от престола раздался громкий голос, говорящий: совершилось! И произошли молнии, громы и голоса, и сделалось великое землетрясение, какого не бывало с тех пор, как люди на земле. Такое землетрясение! Так великое! И город великий распался на три части, и города языческие пали, и Вавилон великий воспомянут пред Богом, чтобы дать ему чашу вина ярости гнева Его. И всякий остров убежал, и гор не стало; и град, величиною в талант, пал с неба на людей; и хулили люди Бога за язвы от града, потому что язва от него была весьма тяжкая (Откр.16, 17-21).

Старшина Старостенко подошёл к Никонову, который задумчиво сидел, привалившись к стене, так и не выпустив из рук оружия. Он отбросил автомат в сторону, скинул разгрузку, каску и сел рядом. Снял с пояска фляжку и сделал несколько глотков, потом протянул её своему мёртвому командиру.

— Хочешь воды жизни? Даром…

Глава десятая

1

Лес был совсем другой. Главное — он дышал. Свежестью трав, молочным туманом, который стелился над полем у просёлка, лёгким, едва уловимым движением воздуха. Он хоть и затаился перед зарёй, кромка которой ещё только угадывалась где-то далеко, но он был живой. Это был тот лес, в который каждому человеку хочется приходить, как в древнюю тайну, и быть в нём. Просто быть. Брести неторопливо и ощущать радость бытия и прикосновение к какой-то первозданной тайне. Лес, в котором можно было укрыться, как и делали в тяжёлые времена русские люди. Русский лес.

— Птичка! — её первым увидел ещё заспанный, но уже весьма оживлённый Серёжа, который бежал чуть впереди.

И действительно, прямо по тропе впереди бежала вертишейка. Увидев её, Пантелей остановился и присел на корточки.

— Я таких у нас не видела, — сказала Даша.

— Так это тикун. Крутиголовка, — определила Галина Петровна

— Тиу-тиу-кяй-кяй-тяй-тяй, — ответила вертишейка и скрылась в траве.

Пантелей поднялся, но продолжал стоять и смотреть туда, где только что была птица. Даша сначала залюбовалась им, но потом спохватилась и тревожно спросила:

— Ты знаешь, куда мы идём?

— Нет, — простодушно ответил врач, — просто я верю… Кажется, мне эти места знакомы. Но они должны быть очень далеко от нашего города. Я помню их с детства.

Позади рявкнул мотор автобуса. Даша оглянулась.

— Тимур уезжает! А Михаил Давыдович где?

— Он остался читать в автобусе… — ответила Галина Петровна.

— Куда они?

— Каждый делает, что должен, — Галина Петровна сказала это почти по-никоновски.

Пантелей тоже оглянулся. Он увидел усталых людей: девушки, которые несли несколько носилок, одну из них помогал нести мужчина с повязкой на глазах, инвалид в коляске тоже пытался помогать, Глафира Петровна, ведущая под руку бабу Тину, и Марина, которая, казалось, вот-вот упадёт. Её поддерживал Лёха, пытался взять на руки, но она отказывалась. Пантелей вдруг испугался, что не сможет помочь этим людям, что обманет их ожидания, и сердце его сжалось от ужаса и горя. Огромная ответственность, которую он, как он тут же решил, по гордыне своей взял на себя, мгновенно раздавила и парализовала его. К глазам подступили слёзы.

Он вдруг вспомнил, как однажды в Париже, куда приехал на медицинскую конференцию, брёл, любуясь городом, ни о чём не думая, но вдруг над ним завис вертолёт и усиленный динамиками голос жёстко потребовал:

— У вас нет опознавательного чипа, вы не имеете права пребывать в этом районе города. Немедленно ложитесь на землю и ждите прибытия полиции, иначе мы вынуждены будем открыть огонь.

На французском, на английском, на арабском и, наконец, на русском…

И сейчас хотелось лечь на землю и закрыть голову руками…

Галина Петровна приметила его состояние и тихонько спросила его:

— Помнишь Петра, идущего по воде?

— Что? — Пантелей не смог бы сейчас назвать даже собственное имя, не то что припомнить евангельский сюжет.

— Апостол Пётр идёт по воде. На миг усомнился…

— И начал тонуть… — продолжил как во сне Пантелей, и дальше он уже говорил словами Спасителя, словно успокаивая себя: — Имейте веру Божию, ибо истинно говорю вам, если кто скажет горе сей: поднимись и ввергнись в море, и не усомнится в сердце своём, но поверит, что сбудется по словам его, — будет ему, что ни скажет. Потому говорю вам: всё, чего ни будете просить в молитве, верьте, что получите, — и будет вам. И когда стоите на молитве, прощайте, если что имеете на кого, дабы и Отец ваш Небесный простил вам согрешения ваши. Если же не прощаете, то и Отец ваш Небесный не простит вам согрешений ваших…(Мк.11, 23-26).

— Ну вот, — облегчённо вздохнула Галина Петровна, — я боялась, что ты сейчас повернёшь обратно и скажешь им, что ты не знаешь, куда идёшь.

— Я действительно не знаю, — признался Пантелей, — я просто верю. В какой-то момент мне показалось, что я узнаю эти места. Но это просто невозможно. Это откуда-то из далёкого детства, которое я помню как размытые картинки. Будто из другой жизни…

— Ничего, иди, Пантелеимон, — чуть подтолкнула его Галина Петровна и тихо зашептала: — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины…

Пока они мешкали, Серёжа умчался куда-то вперёд по тропе, то ли за птицей, то ли по собственному наитию. Во всяком случае, Галина Петровна, обнаружив его исчезновение, даже сбилась с молитвы.

— Ой, Господи! Серёжа, ты где?!

— Я здесь, идите сюда! — послышалось где-то уже далеко впереди. — Сюда!

Пантелей, Даша, Галина Петровна устремились на его голос. Пришлось свернуть с тропы и буквально по пояс погрузиться в туман. Несколько шагов — и они уже в лесу, совсем не похожем на тайгу, словно попали в среднюю полосу России.

— Ну так… и про тропики кто-то рассказывал… — вспоминала-успокаивала себя Галина Петровна.

— Как-то необычно красиво, — Даша присела, легко касаясь руками огромного разлапистого папоротника.

— Сюда, я здесь! — снова позвал Серёжа где-то совсем рядом.

Они вышли на небольшую поляну, и им предстала чудная картина: Серёжа стоит и держит на руках вертишейку, а рядом стоит седой монах, но возраст его определить невозможно. Ему могло быть и сто лет, и, как это ни удивительно, тридцать. И даже меньше. Он смотрел на них приветливо, как на долгожданных гостей.

— Иоанн, — узнал Пантелей.

— Иоанн? — повторила Галина Петровна. — Постой, — прошептала она, — так, может, это…

— Это Иоанн, — снова сказал ей Пантелей.

— Бабушка, я правильно подумала: ты говорила, что сам любимый ученик Христа придёт в последние времена утешить, укрепить христиан?.. — тихо спросила Даша.

— Предупредить, утешить, укрепить, — повторила Галина Петровна.

В этот момент на поляну вышла Марина. Она окончательно выбилась из сил, но, видимо, на последнем дыхании опередила всех. Сделала несколько шагов и упала в траву. Рядом так же беспомощно опустился на колени Лёха-Аллигатор. Пантелей кинулся к Марине, начал раскрывать сумку с медикаментами, перекинутую через плечо. Но вот подошёл Иоанн и просто положил ей руку на голову. Марина чуть вздрогнула, глубоко вздохнула и перевернулась на спину.

— Боли нет, — сказала она и всхлипнула сквозь слёзы: — Господи, неужели бывает так легко и хорошо?..

— Если бы не было боли, ты бы этого не знала, — ответил Иоанн.

Пантелей взял ладонь Иоанна в свои руки и прижал ко лбу.

— Отче, я так боялся, что у меня не получится… как в детстве.

2

— Кто ведёт в плен, тот сам пойдёт в плен; кто мечом убивает, тому самому надлежит быть убиту мечом (Откр.13, 10), — читал Михаил Давыдович из Откровения.

— Вот это правильно! — согласился Тимур, который поставил автобус поперёк дороги, взял себе автомат, а другой передал Михаилу Давыдовичу.

— Как же после всего этого можно убивать? — спросил профессор, выбирая между раскрытой книгой и оружием.

— Вот так, — резко ответил Тимур и дал несколько прицельных очередей по первой машине из тех, что приближались к автобусу. Она резко вильнула и буквально улетела в кювет. — Вот так! — повторил Тимур. — Давай, хоть для виду постреляй.

— Как ты думаешь, наши там живы? — вспомнил вдруг Михаил Давыдович.

— Какой живы?! — почти возмутился Тимур. — Если эти сюда приехали, значит, никто не живы, — от волнения его кавказский акцент усилился. — Стреляй давай. Вон ещё две машины встали. Сейчас по нам будут палить.

— Мы умрём?

— Слушай, какая разница, когда большое дело делаешь?! — Тимур уже кричал. — Ты только что про антихристов всем читал! Так вот — они там!

— Да-да, вот, я даже уголок заложил, это в послании Иоанна… Дети! последнее время. И как вы слышали, что придёт антихрист, и теперь появилось много антихристов, то мы и познаём из того, что последнее время…(1 Ин. 2, 18). Значит, их много. Может, один главный, а вокруг ещё много маленьких… Как сатрапы…

— Э-э-э! Ты гадать будешь?!

Стёкла автобуса уже осыпались от попаданий с той стороны…

— Сколько их там? — пытался понять Тимур.

Михаил Давыдович взял автомат.

— Вообще-то я стрелять не умею…

— Затвор передёрни и на курок жми.

— Пантелей просил никого не убивать…

— Значит — убьют тебя, — запросто ответил Тимур.

— Хотелось бы посмотреть, что там, — профессор оглянулся назад.

— Нам туда нельзя. Нет туда нам дороги. Наша дорога здесь. — Тимур указал в сторону города. — Вот что давай сделаем: я сейчас потихоньку выкачусь в кювет. А то у меня патроны кончаются. И обойду их лесом. Ты можешь хотя бы в воздух пострелять? Только позиции почаще меняй. Из одного окна выстрелил, беги к другому. Они-то по тебе стрелять будут.

— Попробую.

Тимур действительно буквально выкатился в кювет и скрылся в лесу. Никто этого не заметил. Даже сам Михаил Давыдович, который в это время дал такую очередь, что высадил почти весь рожок. Но, может быть, это и позволило Тимуру пройти незамеченным. Потом он дал ещё короткую очередь из другого окна, как научил Тимур, а потом надо было менять рожок, чего профессор философии раньше никогда не делал. Но, похоже, Тимуру этого времени хватило. И когда бойцы Садальского поняли, что их обошли, было уже поздно. Михаил Давыдович приподнялся, когда понял, что в его сторону не стреляют, и увидел, как два парня упали возле машин.

— Молодец, Тимур, — сказал профессор, выглядывая в окно, и совершенно банально поймал свою пулю.

Его познаний в медицине хватило, чтобы распознать характер ранения.

— В печёнку пошла, — тяжело дыша сказал он, сел на пол и дотянулся до книги, — минут двадцать…

— Профессор! Ты живой?! — услышал он голос Тимура.

— Почти! — постарался крикнуть в ответ профессор. — Ранили! Но смертельно…

— Щас, я иду. Я тут зачистил, — сообщил Тимур, но он ошибся.

Он не увидел, как с другой стороны дороги из леса, почти не прячась, вышел Садальский. Он несколько раз выстрелил в спину Тимура из пистолета. После первого попадания Тимур удивлённо оглянулся.

— А, шайтан! — точно определил он своего противника, и в голосе его было глубокое сожаление не о том, что сейчас придётся умереть, а лишь о том, что бой проигран. Что он так нелепо подставился. Получив ещё две пули, он всё же попытался выстрелить, но автомат предательски щёлкнул пустым затвором.

— Профессор, меня убили, если сможешь, отомсти! Сильно прошу… — очень попросил кавказец, падая.

Но профессор сидел над раскрытой книгой и ничего ответить не мог. Сознание покинуло его. По ошибке он взял не Новый Завет, а Коран Тимура.

Садальский равнодушно осмотрел поле боя, обошёл дымящийся автобус и двинулся вперёд по трассе.

— Голливуд, — только-то и сказал он с презрением.

Ему казалось, что он идёт, но в действительности — он стоял на месте. Как та белка в колесе. Он просто переставлял ноги и даже не видел, как над таёжной грядой поднялась заря. Необычайно яркая и не похожая на обычный восход солнца. Скорее — она была похожа на наступление света. Мертвенная серость начала отступать. Садальский шёл в никуда.

3

«Заботливые ребята. А всё почему? Смерти боятся. Кинули меня на простыню с ближайшей кушетки и потащили на той простыне за четыре конца. В морг. И в морге брезгливо швырнули на пол вместе с простынёю, другой накрыли, чтобы лицом моим не тревожиться, и быстрее — ноги оттуда делать. Эх, насмотрелся я таких на кладбище. Приедут такие конкретные ребята своего «братана» хоронить, топчутся с ноги на ногу, за венки шикарные прячутся, лица суровые и храбрые из себя давят. А в глазах всё равно остаётся вопрос: это как же так — мы все умрём?

Все ребята, все. А вы ещё и немножко раньше всех. И все эти «брат, мы за тебя отомстим», «никогда не забудем», «ты всегда с нами» звучат фальшиво, хоть и калёными в разборках голосами. Нет, они не трусы. Они действительно в любую мясорубку полезут, но лишь потому, что считают себя неуязвимыми. Как дети, ей-богу. Дети же тоже так считают: все умрут, а я — никогда… И потом, у них суеверие такое: от смерти и покойников надо подальше держаться, чтоб, типа, не заразиться. Подцепишь эту заразу, следующий ты. Они если и приезжают в годовщину на кладбище, то так же с суровыми лицами откроют поллитру, выпьют по сто, ещё сто — на могилу, ну и дальше: извини, брат, ты тут лежи спокойно, а у нас делишки.

Три пули во мне они посчитали смертельными. Всё верно. Но только сначала всё же умереть надо. Вот Никонову больше повезло. Пчёлка в сердце ужалила — и никаких тебе пребываний между.

А я всю жизнь между Светом и тьмой, а теперь ещё между жизнью и смертью. Умирать не страшно, неохота как-то. Хотелось бы всё досмотреть. Любопытство или любознательность? И ведь больше всего хочется увидеть победу Света! Как сказано в Послании апостола Павла: И тогда откроется беззаконник, которого Господь Иисус убьёт духом уст Своих и истребит явлением пришествия Своего… (2 Фес. 2,8). Умирать не страшно, ибо умирая за друзей своих, получаешь тот самый довесок, так нужный тебе к Прощению. Потому как сказал апостол Иоанн: Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих (Ин.,15,13). Может, так и можно достичь той самой недосягаемой Христовой любви, когда Он просил у Отца за распинающих Его?

Как же это трудно понять современному человеку!

Ты спросишь, читатель, что же ты, такой умный и такой понимающий, копался в могильной земле, заливая свою больную душу вином? И будешь прав. Я действительно топил свою боль в вине. Бог дал мне всё, чтобы хоть ненадолго почувствовать в себе отголосок рая. Вместо Евы была бы рядом со мной Елена. И даже в падающем в бездну мире у нас мог быть миг этого рая. Я пытался топить свою боль в вине, потому что в вине тонет всё: работа, друзья, разум… Но боль не тонет. Она — как поплавок, как буй, снова и снова поднимается наверх. И ты слишком поздно понимаешь, что за этот-то поплавок и надо держаться, чтобы не утонуть в океане безбожия и охлаждения сердец. И доспехи иронии, которые ты таскаешь, чтобы прикрыть кровоточащее сердце, — они защищают не только от ехидных взглядов, насмешек, стрел зла, но не позволяют проникнуть к твоему сердцу тому редкому теплу, на которое ещё способны люди.

И вот парадокс: выходит, мне этих ребят поблагодарить надо, за три пульки?.. Они мою душу спасли. Вот только одна незадача: мою спасли, свои загубили. Сознательный выбор. Каждый выбирает сам…

Эх, досмотреть бы… Как кино.

Человечество либо боялось Конца Света, либо пренебрегало им, полагаясь на свою суетную мудрость и какой-то там прогресс. Частным образом все боялись смерти, а в общем — вселенской катастрофы. Ну так ведь сказано: будет. И признаки определены. Я вроде об этом уже писал… Чего повторять? Но, помнится, Ниневия была помилована, хотя имела предупреждение пророка Ионы. Но услышали жители Ниневии, покаялись… Не помните? И начал Иона ходить по городу, сколько можно пройти в один день, и проповедовал, говоря: ещё сорок дней и Ниневия будет разрушена! И поверили Ниневитяне Богу, и объявили пост, и оделись во вретища, от большого из них до малого. Это слово дошло до царя Ниневии, и он встал с престола своего, и снял с себя царское облачение своё, и оделся во вретище, и сел на пепле, и повелел провозгласить и сказать в Ниневии от имени царя и вельмож его: «чтобы ни люди, ни скот, ни волы, ни овцы ничего не ели, не ходили на пастбище и воды не пили, и чтобы покрыты были вретищем люди и скот и крепко вопияли к Богу, и чтобы каждый обратился от злого пути своего и от насилия рук своих. Кто знает, может быть, ещё Бог умилосердится и отвратит от нас пылающий гнев Свой, и мы не погибнем». И увидел Бог дела их, что они обратились от злого пути своего, и пожалел Бог о бедствии, о котором сказал, что наведёт на них, и не навёл (Иона 3, 4-10).

Всё просто: Суд будет, но Судия милостив, ибо имя его Любовь…

И с нашей бедной растерзанной Родиной так же. Оптинский старец Анатолий предупреждал: «Будет шторм. И русский корабль будет разбит, но ведь и на щепках и обломках люди спасаются. И всё же не все погибнут. Надо молиться, надо всем каяться и молиться горячо. И что после шторма бывает? После шторма бывает штиль. Но уж корабля того нет, разбит, погибло всё! Не так — явлено будет великое чудо Божие, да… И все щепки и обломки, волею Божией и силой Его, соберутся и соединятся, и воссоздастся корабль в своей красе и пойдёт своим путём, Богом предназначенным. Так это и будет явное всем чудо».

И последний Оптинский старец Нектарий вторил: «Если в России сохранится хоть немного верных православных, Бог её помилует. А у нас такие праведники есть». — «Над человечеством нависло предчувствие социальных катастроф, — записала Надежда Павлович его слова. — Все это чувствуют инстинктом, как муравьи. Но верные могут не бояться: их оградит Благодать. В последнее время с верными будет то же, что с апостолами перед Успением Божией Матери: каждый верный, где бы ни служил, будет перенесён в одно место…» И ещё старец говорил: «В последние времена мир будет опоясан железом и бумагой». Под железом я грешный склонен был понимать оружие. А вот под бумагой? Так и напрашивались чиновники со всей их бумажной волокитой. Мир, в котором ты без бумажки никто. Невиданное и сводящее с ума крючкотворство. Такое законотворчество, что в глиняных табличках Хаммурапи, не зная клинописи, разобраться проще. Там уж не до Закона Божия….

А может, эта бумага — это доллары, которых печатали до введения чипов всё больше и больше, и они были уже не деньгами, а просто бумагой?..

Как-то я наткнулся на записи монаха Антония Савваита, который нашёл в монастыре Саввы Освящённого древние греческие книги. Настолько древние, что и о русском народе они тогда знать не могли. Они писали о трёх избранных народах, несущих Слово Божие: евреях до Распятия, греках, до падения Византии, и русских, до падения в них веры. И предсказано там и падение царской короны, и гражданская война, и рассеяние русских по миру, подобно древним иудеям… Сам же Антоний подытожил все эти пророчества: «Предстоит Один и ПОСЛЕДНИЙ расцвет Православия, на сей раз ВО ВСЁМ МИРЕ, во главе с РОССИЕЙ. Произойдёт он после страшной войны, в которой погибнет не то 1/2, не то 2/3 человечества и которая будет остановлена ГОЛОСОМ с неба: И проповедано будет сие ЕВАНГЕЛИЕ по всей вселенной!» (Мф. 24,14).

А ещё предупреждал подвижник Глинской пустыни прозорливый старец Порфирий: «Со временем падёт вера в России. Блеск земной славы ослепит разум, слово истины будет в поношении, но за веру восстанут из народа неизвестные миру и восстановят попранное». И я смотрю на брошенное рядом тело Никонова и думаю, что у меня есть ответ тем, кто не верит пророкам в отечестве своём. Потому что: восстанут из народа неизвестные миру и восстановят попранное…

Лежу и умирающим своим мозгом думаю: чего это меня Джалиб не пришёл напоследок потревожить? Испугался даже: помянул не ко времени нечистого… Ан нет. Только мы с Никоновым… Видать, не дают ему пульки во мне меня потревожить. Он бы, может, и пришёл поторговаться: мол, жизнь тебе гарантирую и прочие земные радости, да я уж давно умер. Кладбищем меня не испугать. Тихо там и спокойно.

Вот только не встали упокоенные. Значит, не всё ещё? Что же это было? Время с пространством сломались? Репетиция? Сколько таких репетиций было в истории? Из скольких человечество сделало вывод — как тот, что сделали жители Ниневии во главе с царём своим?

Даже додумать не успею…

А записать?

И глядя на моё зазнайство поддатое, читатель скажет: да кто ты такой, пьянь кладбищенская, чтобы нас уму-разуму учить и пророкам вторить?

Всё правильно. Я — Макар, который даже телят никуда не гонял. Я не пророчествовал… куда мне грешному… Я так, про обратный отсчёт напомнил. Тик-так. Тик-так. Тик-так… И всё тише, потому что сердцу уже не хватает крови.

«Настанет время, когда люди будут безумствовать, а кто не безумствует, тому будут говорить: ты безумствуешь, потому что ты не похож на нас», — кто из старцев или святых это сказал?

Тик-так. Нью-Йорк — Содом… Тик-так. Лос Анжелес, хоть и анжелес — Гоморра… Не помню, они ещё стоят? Или первый затоплен, а второй после землетрясения провалился в тартар? А Москва?

Туман остался от России

Да грай вороний от Москвы.

Ещё покамест мы — живые,

Но мы последние, увы.

Ниневия была помилована… Это опыт.

Эх, дотянуться бы до фляжки в кармане, глотнуть огненной воды, взбодрить иссякающий ручеёк. Да Господь не велел…

Елена выходит из моря и поднимается по той самой лестнице ко мне. Я сижу и жду её. Красота-то какая! Миг — и мы сольёмся…

Что это? Мытарства уже? К чему страсть была — то и держит?

Тик-так. Тик-так. Через раз.

Что-то я важное забыл… Главное… исповедоваться!!!

Тик…»

Глава ноль

1

— Ксюша, смотри! Их войска переходят русло пересохшего Евфрата! Съёмки с вертолёта! Огромная армия, столько техники! Да брось ты своё белье! Развесишь потом! Тут решается судьба человечества. Если у нас полночь, сколько времени там? Вечер? Да иди же скорее… Единственная возможность увидеть то, что происходит за тысячи километров, а ты погрязла в быту! Ксюша?! Алёну подыми, пусть тоже посмотрит. Они обещали сбросить на эту массу техники и людей несколько атомных бомб. Вдруг бросят! — сердце пронзает дикая боль.

Никонов вдруг понимает, что это уже было. Точно было! Эффект ложной памяти бывает со всяким. Но так ярко! Так точно! Вздохнуть трудно, сердце будто нанизали на раскалённый шомпол. Что было дальше?

— Русло пересохшего Евфрата… Нельзя два раза войти в одну и ту же воду…

Все где-то рядом. Совсем рядом. Надо только поймать эту ускользающую мысль. Эти тающие в памяти образы.

Ксюша? Алёна? Шатаясь, едва переставляя ноги, он выходит на лоджию.

— Да что стряслось? — Ксения неторопливо развешивала белье, оглянулась и встревожилась. — Олег, что с тобой? — Уронила на пол наволочку.

— Мотор, — Никонов гладил ладонью левую часть груди, — будто лом раскалённый воткнули. Ксюш, что-то важное, что-то страшное должно произойти…

Ксения подошла к нему, положила свою ладонь на его ладонь, внимательно посмотрела в его глаза.

— Олежек, может, скорую? Ты бледный…

— Скорую?.. Времени уже нет, — всё пытался поймать что-то в памяти Никонов. — Ничего, не помрём. Не такое бывало. Алёна?! — вдруг всполошился и бросился в спальню дочери.

Алёна лежала уже в кровати и смотрела те же новости, что и отец. Раньше она никогда новостями не интересовалась. На лице её была тревога.

— Пап, что это? Это уже не просто война где-то там… Им что — наплевать на весь мир? Смотри, пап, высокоточному оружию дают голосовые команды…

Олег вдруг бросился к книжным полкам и достал оттуда Библию.

— Мне кажется, я читал… совсем недавно… — он судорожно листал Откровение, — что-то похожее… а прочие убиты мечом Сидящего на коне, исходящим из уст Его, и все птицы напитались их трупами (Откр.19, 21). Нет, это всё же Судия на коне… Странно, у вас нет чувства, что всё это уже было?

Жена и дочь посмотрели на Никонова с некоторым недоумением. А он всё тёр ладонью левую часть грудной клетки.

— Так, поехали! — резко сказал он.

— Куда? — в голос удивились Ксения и Алёна.

— К храму…

— К храму?

— Зачем, пап?

— Не знаю, я так помню…

— Ой, смотрите, трансляция прервалась…

— Олег, ты же жаловался — машина не заводится?

— По-е-ха-ли, — твёрдо, отбивая по слогам, потребовал Никонов.

— Как скажешь, — всё же Ксения была женой военного. — Собирайся, Алёна.

Через несколько минут они уже были во дворе, где Олег безуспешно пытался завести автомобиль. Двигатель старенькой, но надёжной «тойоты» не схватывал. Аккумулятор из последних сил крутил ремнями. Жена и дочь терпеливо ждали, а Никонов выпрыгивал из-за руля, заглядывал под капот, но ничего не мог сделать. В какой-то момент он остановился и оглянулся на соседний дом. От подъезда шла девушка с погасшей свечой в руке. Зрелище было странное… Летний плащ, наброшенный, похоже, прямо на пеньюар. И домашние тапочки… В другой руке у неё были ключи от машины.

— Вот, — сказала она и протянула ключи Никонову. — Этот «лексус» — пока мой в ванной, берите.

Они долго смотрели друг на друга.

— Почему вы это делаете? — наконец спросил Никонов.

— Не знаю, мне кажется, так нужно. Я так помню…

— Анна… — поймал что-то в мысленном водовороте Олег.

— Да… Меня ждут. Он сейчас выйдет, будет злиться. Ревнивый очень…

— А семья у него в Зарате…

Анна даже не удивилась такому знанию Никонова.

— Я же чувствую, что так надо. Вот, значит, всё правильно.

— Не хотите поехать с нами?

Анна глянула в салон машины, столкнулась взглядом с тревожными глазами Ксении.

— Н-нет… Он будет нервничать. Езжайте… — и засеменила обратно к подъезду. Никонов какое-то время смотрел ей вслед, потом отжал кнопку сигнализации на брелке, «лексус» пискнул и мигнул фарами — «поехали».

— Пересаживайтесь, — дал команду Олег.

— Я надеюсь, ты знаешь, что ты делаешь? — последний раз попыталась понять происходящее Ксения.

— Я, — Никонов наполнил содержанием местоимения пространство «лексуса», — не знаю. — Но он говорил так твёрдо, что не оставлял сомнений. — Я чувствую. И мне кажется, я помню. Самое главное — вы — со мной. Вы мне доверяете? — он посмотрел в зеркало заднего вида.

— Доверяем, командир, — несмело улыбнулась жена.

— Давай, пап, — подмигнула Алёна.

* * *

Эльчин стоял у окна, когда Анна вошла в комнату. Он резко повернулся, лицо было перекошено даже не злобой, а каким-то патрицианским пренебрежением.

— Ты кому отдала мою машину, дура? — спросил он.

— Им нужно. Ничего с твоей машиной не сделается.

— Ты что, билят, не знаешь, сколько стоит «лексус»? Ты всю жизнь таких денег не заработаешь! Даже в постели не заработаешь!

— Эльчин…

Но он уже полностью потерял над собой контроль. Анна успела только с понимающей грустью посмотреть на шикарный букет роз в вазе, который он принёс с собой, и бутылку шампанского. Наверное, земляки подкинули: возьми, для твоей идиотки… Почему-то вдруг очень резко представила серьёзный взгляд Никонова, в котором читалось: бедная ты, бедная, я же тебя предупреждал… «Я думала, для тебя есть что-то важнее денег», — хотела сказать Анна, но не успела. Эльчин резким тычком ударил её в лицо. Не ладонью, не пощёчина, просто — кулаком. Так мог бы барин «приголубить» нерадивого холопа. С первого удара Анна не упала, просто закрыла руками лицо.

— Кто он такой?! — выорал Эльчин прямо в ухо, нависая над девушкой. — Я тебя, билят, спрашиваю?! Он что, хочет, чтобы ему все кишки на его тупую башку намотали?!

Анна вдруг убрала руки от лица и твёрдо сказала:

— Вот тут ты не угадал. Этот — он один всему твоему рынку намотает. Сами свои фрукты-овощи сожрёте и будете потом по углам от страха гадить, потому что вы сильные, только когда сталкиваетесь со слабым. Я-то думала, — Анна зацепилась за последнюю надежду, — ты человек, ты меня уважаешь… Хотя бы как женщину…

Договорить не успела, новый страшный удар сбил её с ног.

— Каво уважаишь! — орал Эльчин, пиная её в живот, не понимая, что она уже ничего не слышит. — Тебя, билят, уважить? Я тебя уважу, праститутка! Шалава! Я тибя кармил, паил… Ты будешь теперь своим хахалям мою машину давать?! Тварь!

Когда душа Анны выскользнула из комка боли и унижения, она даже не стала задерживаться, сразу рванулась за приоткрытое окно. Можно было ещё о чём-то подумать. И Анна подумала: когда-то Бог давал ей шанс настоящей большой любви, человека, который отдал бы за неё жизнь, и он отдал по глупости и юности своей… и теперь было невыносимо больно от той девичьей слепоты, гордыньки… Но боль эта была уже не физического свойства.

Главное — теперь можно было лететь куда хочешь. Но Анна не знала, куда лететь. Какое-то абсолютно верное знание подсказывало ей, что одноклассника Сашу она здесь не встретит. Даже в этом, невидимом, мире. Значит, не было никого, кто ждал бы её. Может, мама?

Анна металась в пространстве над городом до тех пор, пока открывшуюся перед ней перспективу нескольких измерений не встряхнул удар колокола.

Теперь она знала, куда лететь.

Эльчин, когда понял, что одним из ударов в гневе убил девушку, устало сел на кровать. Обругал её тело напоследок смесью русских и азербайджанских слов. Затем достал мобильный телефон, нашёл нужный номер и затараторил в него на своём языке:

— Ильгар! У тебя там с ментами подвязки нормальные? Слушай, тут дело такое, я пока в ванной был, какой-то придурок убил мою подругу, а потом угнал мою машину. Да, «лексус». Откуда мне знать, кто такой борзой. Ищите. Я за что вам плачу?

* * *

Никонов вздрогнул, он буквально почувствовал, что кто-то находится рядом. Оглянулся — никого. Вверху звёзды, внизу — огни города. Но чьё-то присутствие было таким ощутимым, что сжалось сердце.

— Никаких инфарктов! — скомандовал он себе и снова потянул язык большого колокола.

2

Яркая вспышка как будто открыла коридор, разорвав в клочья пространство. Эньлай успел-таки вильнуть рулём и разойтись уже по обочине с пролетевшей мимо «хондой». Испуг, вместе с липким холодным потом, пришёл позже. Он прижал машину к кювету и заглушил двигатель. Странное, едва уловимое чувство, что это уже было, что это какая-то прорвавшаяся из подсознания память будущего, которой у него ещё не должно быть, заставили содрогнуться не только обмякшее тело, но и застопоренное испугом сознание.

Странное дело, при любых опасных обстоятельствах последнее время вспоминались девочка и её мать… Просто вставали перед внутренним взором, и всё. Смотрели беззлобно, будто о чём-то хотели предупредить. И от этого взгляда нельзя было отвернуться, бессмысленно было метаться и рычать, кидаться в припадке ненависти к себе на землю. Уж, казалось бы, стольким детям бесплатно помог, давал деньги одиноким матерям, но от совести откупиться было нельзя. И теперь они появились снова. Мать держит девочку за руку. И стоят где-то между тем и этим миром.

— Простите меня, — сказал Эньлай вслух, как делал всякий раз, когда видел их, завёл автомобиль и рванул с места. — Что-то должно было случиться, — напомнил он сам себе.

И теперь образ матери и девочки заслонили собой Наташа и дети. Боль воткнулась и оборвалась в сердце. Лю снова испытал ужас. Он вдруг представил, что сейчас войдёт в дом, а он будет пуст. И нигде их не будет… Ничего более страшного Эньлай представить себе не мог. «Не привязывайся к земному больше, чем к небесному», — тихо говорила ему Наташа, когда он признавался в своей безумной любви. «Небесное для меня начинается в твоих глазах», — шептал Эньлай, а теперь улыбался, вспоминая об этом.

Странный путник возник на дороге из ниоткуда. Эньлай снова едва успел отвернуть. Пролетел по инерции сотню-полторы метров и остановил машину. «Да что же это такое!» Прёт по центру трассы… Показалось ещё, что у путника в руках пистолет. Бред какой-то… Нет, лучше быстрее ехать. Снова взгромоздился за руль и вдруг, неожиданно для самого себя, широко осенил себя крестным знамением. Потом дорогу.

— Помоги, Господи, благослови…

Сначала вроде ехал уже не так быстро. Даже притормаживая вблизи встречных. Но нога непроизвольно всё больше и больше выдавливала педаль газа. Он пытался нагнать не только время, но и ускользающую память, которая всё тише, всё неуловимее, но всё же напоминала: это уже было…

— Да у скольких людей так бывает, сто раз спрашивал! — пытался успокоить себя вслух Лю.

И, показалось, успокоил. Встречных вдруг не стало. Отремонтированная недавно дорога серо-жёлтой полосой летела под колёса. На спидометре — 145. Этакая военная хитрость для ГИБДД. За 150 отберут права, за 145 — штраф. Главное — следить. Надо было купить машину с круиз-контролем. Вообще никаких забот. Так нет же, решил помочь братьям-землякам.

Вдали замаячили стоп-сигналы идущих впереди машин. Эньлай пытался определить расстояние до них. Бессмысленно. Ночная трасса скрадывает расстояние. Но что-то подсказывало ему, что машины там, впереди, стоят.

И вдруг асфальт под колёсами взбугрился движущейся серо-коричневой массой. Он въехал в неё, прежде чем понял, что это, а понял, когда под колёсами омерзительно захрустело, зачавкало и почти на ультразвуке запищало. Всмотрелся в сектор, высвеченный фарами, и увидел армию крыс, двигавшуюся в город по шоссе. Такая и Щелкунчику не снилась. Это была река, из которой то и дело выныривали то крысиные морды, то омерзительные голые хвосты. Армия крыс шла в город. Как на параде. Только иногда строй сбивался, потому что какая-нибудь тварь перепрыгивала через другую или сразу через несколько.

— Крысы… Крысы бегут в город… — Лю снова поймал ускользающую мысль, но поймал лишь обрывки, буквально какие-то отголоски. — В город — значит, время ещё есть.

И тогда снова включил скорость и вдавил педаль в полик. Пусть покрышки обгрызают, если успеют.

У самого города хруст под колёсами сменился гулом за окном. Знакомым, но непривычным. Чуть опустил стекло и сразу понял: колокол.

Машину он на скорости воткнул в тупичок у подъезда и поблагодарил Бога за то, что никто не бросился под колёса. По лестницам взлетел, обгоняя ногами тахикардию. «Наташа!» — заготовил ещё час назад и хотел закричать с порога, но прямо в прихожей увидел собранных Наташу, Ваню, Васю и Люсю. Обессиленно сел на корточки и прижал к себе младшую.

— Надо ехать, Эник, — сказала Наташа.

— Я знаю — в храм, — ответил Лю.

— Откуда знаешь?

— А вот этого не знаю. Поехали. — Потом вдруг остановился, упал на колени перед образом Спасителя и сквозь выступившие слёзы прошептал: — Благодарю Тебя, Самый Добрый и Самый Светлый, благодарю за то, что Ты мне дал время. Благодарю Тебя за то, что Ты дал мне моих любимых… Прости меня… грешного.

Наташа смотрела на него с изумлением и любовью.

— Наверное, я уже опоздал? — Лю обернулся к любимой супруге.

— Учись, словно не можешь обрести и будто опасаешься утратить, — неожиданно ответила она любимым изречением Конфуция.

3

«Дорогой мой Михаил Давыдович.

Вот и закончились наши споры-дискуссии. Когда ты будешь читать это письмо, всё уже закончится, и всё уже начнётся. Прости мне грешному мою злую иронию. Просто прости, и ни о чём не спрашивай, как и я прощал тебя. И обязательно приходи ко мне. Спорить нам уже не о чем, а помолчать вместе порой важнее. Помнишь тот уголок в семнадцатом секторе кладбища, где сосновый бор похож на вход в изумрудный грот? Там у самого входа я купил себе земельки и, чтоб никого не обременять, сам вырыл могилку. Не знаю вот только, долго ли придётся там почивать. По-моему, совсем чуть-чуть, даже по нашим меркам.

А помнишь, дружище, как я поставил тебя в тупик в самом начале нашего знакомства? Я просто спросил тебя: готов ли ты умереть за своё знание, за свою истину? И ты растерялся… Ты и не думал умирать за что-то! Для тебя вообще не было ничего, за что можно умереть. Главной твоей самоценностью была твоя собственная жизнь. А я рассказал тебе, как все апостолы, кроме Иоанна, пошли на крест. А ему Сам Господь не велел… Можно и так выразиться… Не то чтобы ты не знал об этом, но ты просто никогда не задумывался: почему они это сделали? Чтобы обмануть миллиарды будущих поколений? Какие блага и богатства они получили за свои гонения и страшную смерть? И тысячи мучеников последовали за ними. Так могли умирать, только владея жизнью. Так могли умирать только видевшие и верившие в Воскресение. А ты ничего не смог мне ответить…

Трудно с вами спорить — с не читавшими Евангелие. Вы ведь если и читали, то с точки зрения научного критического анализа. А читать надо было не только умом, но и душой. Духом. Да и анализ у вас был не критический, да он и не анализ вообще… По принципу: я не читал, но по существу вопроса могу сказать следующее…

Но прости, прости… Ты прочитал. Из друга ты стал мне братом. Но вопросов и сомнений у тебя ещё прибавится. Ты снова вернёшься к своему поиску источников добра и зла. Теперь тебе трудно будет понять — откуда взялось зло, если Бог — это Любовь, если Он благ, если Он напитывает творение добром. И снова будет опасность скатиться в манихейство или застыть в теодицее. Оставь ты этих Лейбницев и Гольбахов на их сковородках. А Вольтера в его котле. Куда им против неграмотного нашего батюшки Серафима, называвшего себя убогим. Убогим, чуешь? У Бога…

И не повторяй за Иваном Карамазовым: «Я не Бога не принимаю, пойми ты это, я мира, Им созданного, мира-то Божьего не принимаю и не могу согласиться принять», — потому что ты, Миша, умнее. Был бы глупее, я бы с тобой разговаривать не стал. Детский это вопрос, почему Бог попускает быть злу, и задают его те, кому то самое зло оправдать хочется, как и собственные грехи. Это в нашей природе: сам сидишь в грязи, мазни другого. И добро можно сделать так, что оно обратится злом. И благими намерениями, сам знаешь, куда дорога вымощена.

С моей гробокопательской точки зрения, всё просто. Зло — не сущее. Зло — приобретаемое качество. Качество, от которого мы не можем избавиться со времён прародителей. Если приводить пример с миром неодушевлённым, то, скажем, так: лежит кирпич, его можно положить в фундамент дома, а можно взять и обрушить на голову человека. Улавливаешь? Но ты скажешь — вернись к живому. Вернусь к человеку. Наглядным примером я бы назвал жизнь младенца. Да и Христос говорил: будьте как дети (Ср.: Мф.18, 3). Потому как младенцы ещё не обрели целиком этого качества! Вкуса его не знают. Пользоваться им со всеми нашими ухищрениями и самооправданиями не умеют.

Источником этого качества является в основном гордыня. Что ещё? Зависть и недостаток смирения. Как у нас с тобой. Странный мы народ: нам показали дорогу к Свету, а мы начинаем искать источник темноты. Ну что ж, хорошо, ищем. Везде ищем. Только не внутри себя. И меряем мы всё своим маленьким человеческим мерилом, своей коротенькой жизнью. И не ропщем, а кричим с упрёком в небо: а почему у нас тут младенцы умирают?! Ась?! И никогда не поймём со своей материалистической кочки, что лучше для младенца: успеть нагрешить, как мы, или пополнить число близких Богу?

Нет, я тебе не говорю, чтоб ты перестал мыслить. Но ты вспомни, как ты уравнял добро со злом и что с тобой было. Ницше своего любимого вспомни. Сумасшедшему путь назад заказан. Можешь представить себе покаяние умалишённого? То-то же.

И всё же проще вторить Сократу: я знаю, что я ничего не знаю… Но есть те, кто и этого не знает.

В последнее время всё труднее было говорить с людьми о Боге. Они были не просто слепыми и глухими, они отвергали Его. Земля превращалась в детдом. Нет, в интернат для сложных подростков. Безотцовщина. Точно так же, как бытие Божие было очевидным для меня, для них было очевидным его отсутствие. И вся эта огромная машина пропаганды, льющая грязь в небо…

И всё равно нужно было любить людей… Я так и не научился. Я, наверное, больше их жалел. Сколько любви помещается в жалости? Можно ли назвать жалость частью милосердия? Я и на кладбище пошёл жить и работать, чтобы научиться любить людей…

Помнишь, Миш, ты у меня спрашивал, что произошло с китайцами? Всё забывал тебе рассказать. На Алтае мне рассказывали такую то ли легенду, то ли историю… К главному китайскому генералу пришёл русский монах-старец. Пришёл с упреждением. «Вы, — говорит, — из-за того, что вашей земли стало меньше, решили пойти на Россию, взять то, что вашим никогда не было. Так вот, знайте: придёте как враги, умрём все, но не сдадимся, придёте как православные христиане, встретим как братьев в беде и поделимся всем, даже последним. Христос приходил спасти не только Иерусалим, не только нас, но и вас…» Говорят, генерал попросил, чтобы старец пересказал ему Евангелие, и был очень поражён услышанным. «Насколько ты веришь, старик, что Иисус воскрес?» — спросил он. «Настолько, — ответил старец, — что готов умереть за это прямо сейчас. А ты, — в свою очередь спросил старец, — готов умереть за идею убить как можно больше людей и гореть в вечном огне? Прямо сейчас?» Генерал не испугался, не робкого десятка был, умирать их учили, но крепко задумался. Говорят также: генерал ответил ему словами Конфуция: «Когда кого-либо все ненавидят, это требует проверки; когда кого-либо все любят, это требует проверки». И старец улыбнулся и сказал: «Если бы я мог своей смертью здесь доказать что-то, как это доказывали первые христианские мученики, то вот он я, в твой власти. Но вспомни другие слова великого философа, которого ты процитировал: «Не уступай возможности быть человечным даже своему наставнику». Если ты прольёшь реки крови, то ты прославишься как полководец в своей стране. Если ты победишь без войны, и победишь, в первую очередь, самого себя, то ты прославишься как мудрый правитель во всём мире». Генерал улыбнулся и снова процитировал Конфуция: «”В делах под небесами благородный муж ничем не дорожит и не пренебрегает, но следует тому, что справедливо”. А ты — хитрый старик, и лицо у тебя при этом отнюдь не доброе, а суровое…» «”Человечность редко сочетается с искусными речами и умильным выражением лица”, — вновь ответил словами Конфуция старец и добавил: — Вот видишь, я знаю, с чем ты можешь прийти, Маркса или Мао цитировать не буду. Почему бы тебе не знать, куда ты собрался идти?»

Не знаю, что в этой истории правда, а что — вымысел. Но результат тебе известен. Они крестились целыми армиями. И я тоже вспомнил Конфуция: «Далека ли человечность? Едва к ней устремлюсь, она ко мне приходит». И вспомнил батюшек, которые учили китайский язык, а над ними потешались. Зачем? — спрашивали их. А они отвечали: а как бы без Кирилла и Мефодия мы узнали о Спасителе? Слово в начале было, помнишь?

Знаешь, я похож на деревенского дурачка, которому в руки упал с неба алмаз, а он бросил его в навозную кучу. Потом пожалел о нём и перерыл всю эту кучу, чтобы найти драгоценный камень. Можно ли при этом не вымараться?

Ты всё спрашивал меня: в чём квинтэссенция всех моих убеждений? И что я мог ответить человеку, не слышавшему в себе слов Спасителя? А теперь вот отвечу просто и ясно. «Господи, милостив буди мне грешному». Вот и всё. Дальше иди сам.

Ты, конечно, нервничаешь. Ты думаешь, я знал, чем всё это кончится, во что выльется? Сценарий не мой, не забывай об этом. Если посмотришь предсказания старцев, то, с одной стороны, ужаснёшься, с другой — останется надежда. Загляни в Ветхий Завет. Там есть книга пророка Ионы. Небольшая в сравнении с другими. Зачем? Чтобы узнать и помнить: Ниневия была помилована… Чтобы не путать данность, предопределение и милость Божию.

Многое хочется тебе сказать, дорогой Михаил Давыдович. И всегда кажется, что не сказал главного. Хорошая мысля, как говорят в нашем народе, приходит опосля. Хорошо, если вообще приходит. Ну, мне пора…

Найдёшь меня в морге с тремя пулевыми отверстиями. Не признавайся, что ты меня знаешь. Замучают досужими допросами. Незачем это. Письмо это я отправил тебе тремя днями раньше по обычной почте. Единственное: попроси у них мою тетрадь, якобы для изучения. Не хочу, чтобы записи мои толковали превратно недалёкие журналисты. Смеяться — пусть смеются, к этому я привык. Да вот не до смеха скоро будет.

И помолись за меня. Ты же знаешь, помолиться за меня некому. А я там за тебя буду. Не потеряй, что обрёл.

Твой Макар».

4

— Колокол! Бабушка, колокол! Слышишь?!

Галина Петровна не торопясь села в кровати.

— Ночь вроде.

— Бабушка, нас учили, что раньше на Руси у людей часов не было, вся страна жила по колоколам.

— Ну да, ну да…

— А чего ночью звонят?

— Это не Феодосий звонит. Точно не Феодосий, — насторожилась та. — Неумёха какой-то звонит. Не поймёшь, набат или благовест. Скорее набат.

— Зачем?

— Если набат, значит, созывают всех.

— Мы туда пойдём? И что? — Даша напряглась, ей очень не хотелось идти куда-то ночью.

— Зовут — стало быть, пойдём.

— Сейчас?

— Сейчас. Историю изучала, знаешь, что просто так звать не будут. Давай-ка хоть помолимся чуток и отправимся…

— Я спать хочу.

— Ну так, в интернете висела или с Артёмом разговаривала?

— Ба-аб…

— Пойдём к иконам. Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

— Баб, мне кажется, это уже было, — поделилась Даша сомнениями, когда они уже шли по улице.

— Кажется — крестись, — буркнула Галина Петровна, которую и без того мучили тревожные мысли.

— Надо было такси вызвать.

— Всё бы вам с комфортом. Такси нынче десять буханок хлеба стоит.

— Ты бы всё экономила!

— Войну переживёшь — тоже экономить будешь.

Так, препираясь, и шли по пустынной улице. Обе старались не обсуждать растущее с каждым шагом тревожное состояние.

— Ба-аб, — Даша потянула «а», чтобы придать значимость вопросу, — а папа действительно в Бога верил?

— Верил — даже не то слово. Он точно знал. У него научные доказательства были. И он говорил о них.

— И что, он все заповеди соблюдал?

— Ну… — приостановилась Галина Петровна, — праведником он не был, но за Истину готов был на всё.

— Потому его преследовали?

— Потому.

— Он не боялся?

— Боялся. Кто ж не боится? Но знание Истины даёт такую силу!

— А мама?

— А мама верила ему.

— Почему они меня к тебе отправили?

— Я уж сто раз тебе говорила — боялись за тебя. Для себя-то они всё решили, а ты должна была решить для себя.

— Я помню, когда маленькая была, папа пришёл домой и выпил целую бутылку водки…

— Ну, — вздохнула бабушка, — это по-русски… Он иной раз и две мог.

— Я спросила у мамы, зачем он так сделал, а она ответила: потому что он устал разговаривать со слепыми и глухими. Я тогда ничего не поняла… А папа… Он порой взрывался… Но потом успокаивался, обнимал меня, пытался мне что-то втолковать.

— Отходчивый…

— Ага… Я на него похожа?

— Похожа. Но лучше бы ты была похожа на свою терпеливую мать. Это для женщины важнее.

— Да ну! Не буду я всю жизнь поддакивать!

— Смотря чему.

— Да хоть чему!

— Опять начинаешь?

— Да не начинаю я ничего.

Обе замолчали. Даша демонстративно перешла на другую сторону улицы и вдруг сообразила, что в обычный день сделать это было бы непросто из-за потока машин. Бабушка шла впереди и что-то шептала себе под нос: то ли ругала внучку, то ли молилась. Возможность не разговаривать с Галиной Петровной Даша использовала для того, чтобы осматриваться. Она пыталась найти присутствие жизни за оконными занавесками домов, во дворах, в офисах… Совершенно внезапно услышала из проулка музыку. В известном ночном клубе бархатно ухал сабвуфер. Поверх «бум-бума» тараторил что-то через синтезатор певец.

— Ба-аб! Слышишь?!

— Чего?

— Музыку!

— Какую ещё музыку?

— Точно! Это было! — теперь Даша была уже уверена. — Постой-ка…

— Ты куда?! Не ходи туда!

— Да подожди, баб, я проверю…

Даша смело шагнула за двери клуба, не обратив внимания на то, что на входе не дежурят, как водится, плечистые охранники. Музыка в зале оглушала. У барной стойки толпился народ. В центре зала лениво «выламывалась» молодёжь.

— Как будто ничего не случилось… — сказала себе Даша.

— А что должно было случиться? — к ней тут же подошёл обаятельный молодой человек, чуть старше её.

— Ничего. Просто колоколов здесь не слышно.

— Зато слышно хорошую музыку.

— Фрутимер… — вдруг вспомнила Даша какое-то странное слово.

— Ты меня знаешь?

— Слышала.

— Фрутимер — это типа кличка. Потому что мой отец заведует всеми фруктово-овощными базами. Тупо, наверное, звучит, да? Девчонки называют меня Фрутик.

— Ладно, привет девчонкам, Фрутик. — Даша повернулась к выходу и собралась уходить. Её не оставляла мысль, что она забывает нечто очень важное.

С бабушкой столкнулась в дверях, запнулась, чуть не сшибла её с ног. Хотела по привычке выругаться на порожек и на всё заведение в целом, но неожиданно для себя удержалась.

— Это точно было! — вспомнила Даша.

— Ух… — бабушка успела заглянуть внутрь. — Раньше хоть танцы были, а теперь точно пляски бесовские.

— Не грузись, баб, пойдём быстрее.

— Пойдём…

И тут Дашу вдруг осенило.

— Баб? — девушка остановилась. — Вот если что-то там случилось, мы-то идём, а как те, которые в больнице?

— Гм… — остановилась следом Галина Петровна. — Ну, службы же всякие есть. Эм-че-эс.

— Думаешь, кто-то вспомнит?

— Не знаю, — растерялась бабушка, — для начала надо узнать, чего это по ночам в колокола бьют.

— Баб, а если это Конец Света?! — спросила вдруг Даша.

Галина Петровна пожала плечами, внимательно посмотрела на внучку, так, будто раньше чего-то в ней не замечала.

— Ну… если Конец Света, значит — Конец Света. И за это — слава Богу. Отмучились, значит. К тому всё и шло.

— Баб! Ты так говоришь, как будто сериал посмотрела и в конце дождалась, что главного злодея прищучили!

— Может, и так…

— А жить-то когда?!

— Так, может, жизнь только начинается.

— Баб, да что ты такое говоришь! А любовь?!

— Там, что ли, любовь? — бабушка кивнула на дверь ночного клуба.

— Ну что ты меня всегда такой… даже не знаю какой выставляешь…

— Вот видишь, — обняла Галина Петровна внучку, — опять ругаемся. Уж чего нельзя, если Конец Света, так это ругаться.

— Не, баб, не ругаемся, — прижалась к ней Даша.

— Не ругаемся, — со вздохом согласилась Галина Петровна.

5

Михаил Давыдович понял, что его разбудил колокол. Утро? Да нет… За окном — ночь. Да что там у них?

Отжался от подушки и почувствовал под рукой книгу. Приблизил к глазам — Новый Завет. Было твёрдое осознание, что он прочитал её целиком. Неужели получилось? Если спал — кем проснулся? В голове — как будто остатки странного сна. И самое неожиданное — жуткое, давящее чувство — как будто наступили последние времена. Откуда оно пришло? Из споров с Макаром? О чём напоминает колокол? По ком звонит?

Профессор подскочил с кровати и вырвал из ровного ряда с полки томик Хемингуэя. Зачем? Чтобы вспомнить, по ком звонит колокол. Открыл наугад в конце, будто гадал, и стал думать вместе с умирающим Джорданом: «Как ты думаешь, кому легче? Верующим или тем, кто принимает всё так, как оно есть? Вера, конечно, служит утешением, но зато мы знаем, что бояться нечего. Плохо только, что всё уходит. Плохо, если умирать приходится долго и если при этом очень больно, потому что это унижает тебя. Вот тут тебе особенно повезло. С тобой этого не случится». Почему так явственно казалось, что Джордан, остающийся один на один с врагом, жертвующий собой ради друзей, живёт где-то внутри?

Метнулся в начало и выхватил глазами знаменитый эпиграф из Джона Донна: «Нет человека, который был бы как Остров, сам по себе: каждый человек есть часть Материка, часть Суши; и если Волной снесёт в море береговой Утёс, меньше станет Европа, и также, если смоет край Мыса или разрушит Замок твой или Друга твоего; смерть каждого Человека умаляет и меня, ибо я един со всем Человечеством, а потому не спрашивай никогда, по ком звонит Колокол: он звонит по тебе».

— Кто станет сберегать душу свою, тот погубит её; а кто погубит её, тот оживит её… (Лк.17, 33) — слова апостола Луки любил повторять Макар. Профессору показалось, что и сейчас не он повторил их, а Макар, который находился где-то рядом.

По ком звонит колокол? Представилось вдруг: в комнату входит жена… потом Таня… потом маленький мальчик…

Захотелось выброситься в окно. На то самое место… Потому что уровень причинённой близким людям боли резко зашкалил. Профессор даже присел на корточки от такого удара в самое сердце. Совесть не высказалась, совесть выкрикнула. И вспомнились ещё полные аудитории, и внимающие ему студенты, и он — велеречиво уравнивающий добро со злом, Христа, в муках жертвующего Собой, с теми, кто кричал: распни Его, распни!..

— Разве можно такое искупить? — с горечью спросил Михаил Давыдович у Макара, которого представлял рядом.

И только знаемый теперь страх иудиной смерти сдерживал его от полного отчаяния.

Поднимаясь с охами и ахами на ноги, зацепил рукой дистанционный пульт телевизора. Случайно нажал. И в дом метнулась с экрана жуткая ночная жизнь города. «Криминальный курьер» равнодушно перечислял убитых, раненых, избитых, кражи, аварии… Профессора передёрнуло от плеча до плеча, он хотел было выключить телевизор, но вдруг замер. Дикторша почти нараспев сообщала:

— Кладбищенский копаль Макар, известный в городе как юродивый, предрекавший скорый Конец Света, был найден мёртвым на въезде в город, недалеко от кладбища. Он был убит тремя пулями из пистолета «Макаров»…

Профессор медленно опустился на постель.

— Многим известны проповеди этого кладбищенского служителя, с которыми время от времени он являлся в город, призывая людей к покаянию. В остальном, он вёл жизнь отшельника и мало с кем общался. В его каморке на кладбище найдено большое количество пустых ёмкостей из-под алкоголя, что ещё раз подчёркивает степень его заболевания, Библия, а также тетрадь с какими-то записями. Их сейчас исследуют следственные органы. Для подробного изучения записей этого человека потребуются, как сообщили нам в пресс-службе УВД, специальные знания. Но, по сути, они напоминают проповеди религиозного фанатика, коим являлся человек, известный в городе как кладбищенский Макар. В агентстве ритуальных услуг сообщили, что Макар был ответственным, исполнительным работником и нареканий к нему никогда не было. Версий убийства пока две: юродивый стал случайным свидетелем преступления или знал что-нибудь о тайных захоронениях организованной преступности.

Кадр прыгнул, и профессор увидел на шоссе растерянного человека в свете фар патрульной машины.

— Другой удивительный случай сегодняшнего вечера: на пригородной трассе был задержан заместитель главы администрации города Леонид Яковлевич Садальский. Он находился в состоянии явного аффекта и не мог объяснить, как он здесь оказался, а главное — откуда в его руках пистолет «Макаров» с пустой обоймой. В данный момент стражи порядка проводят баллистическую экспертизу этого оружия, чтобы определить его принадлежность. Господину Садальскому оказывается необходимая медицинская помощь. А у нас следующий сюжет…

Профессор выключил телевизор. Пустота заполняла собой пространство. Она множила сама себя. Она набухала и распирала стены. Мир вот-вот должен был взорваться. Или хотя бы треснуть и развалиться на части. Новый большой взрыв был чреват пустотой. Чёрная материя обретала качество.

— Откуда берётся зло, если Бог благ? — спросил профессор пустоту, и очень хотел услышать ответ Макара.

— Бом-м-м! — ответил колокол, и пустота отступила, звонкий баритон буквально прибил её к полу и расплющил.

— Бом-м-м!

Нужно было идти туда. Михаил Давыдович вдруг вспомнил, с какой надеждой рассказывал Макар о том, как Господь чудесным образом соберёт в последние дни верных.

— Бом-м-м!

А может, так и соберёт? Колокольным звоном?

— Бом-м-м!

Неровно как-то бьёт. Аритмия. Оттого тревожно…

— Бом-м-м!

Спускаясь по лестнице, профессор заметил конверт, который торчал из его почтового ящика. Почтальоны теперь специально так делали, чтобы редкие письма не залёживались, потому как люди почти перестали выписывать журналы и газеты и уж совсем не писали друг другу писем. Эсэмэсили. Емылили. Михаил Давыдович потянул конверт и узнал почерк Макара.

— Бом-м-м!

Пустота отступала. Профессор ещё раз посмотрел на конверт. На глаза выступили слёзы.

— Нет пророка в отечестве своём, — повторил древнюю истину Михаил Давыдович.

— Бом-м-м! — ответил колокол.

6

Они сидели за столом в небольшой избушке. Иоанн и Пантелей. Ели ржаной хлеб, выпеченный Иоанном, и запивали клюквенным морсом из деревянных кружек. В доме не было ничего, что напоминало бы о современной цивилизации. Русская печь, пара лавок, много разве что табуреток — дюжина, и длинный стол, за которым они и сидели.

— А почему морс, отче? — спросил Пантелей.

— Потому что здесь не растёт виноград, — улыбнулся Иоанн.

— А как работать в темноте?

— Есть свет, который не нуждается в энергии.

— Свет… — задумчиво повторил Пантелей. — Им было страшно, ведь они принимали такую мученическую смерть? — вдруг спросил он.

— Было больно и страшно. Но они слышали прямо от Него: Да не смущается сердце ваше и да не устрашается (Ин. 14, 27). И слышали другое: В мире будете иметь скорбь; но мужайтесь: Я победил мир (Ин. 16, 33).

— А я боюсь больше всего…

— Я знаю, — тихо улыбнулся старец, — больше всего ты боишься обидеть людей…

— Наверное, я трус, — тоже улыбнулся Пантелей.

— Блаженны кроткие, ибо они наследуют землю (Мф. 5, 5), — напомнил Иоанн слова Нагорной проповеди.

— Наследуют землю, — повторил Пантелей, — значит, земля будет?

— Новая земля и новое небо…

— А трудно это — говорить на всех языках? — Пантелей смущался своих детских вопросов, но у него их было очень много, и все получались детскими.

— Нетрудно, — Иоанн встал, закрыл глаза и возложил ладонь на чело Пантелея, — и у тебя получится… Просто говоришь, и всё. Язык условен, смысл не условен. Доброе на всяком языке звучит как доброе.

И Пантелей вдруг почувствовал, как его окатило мощной тёплой волной — с головы до ног, тёплым лучом пронзило сердце и внутри стало необычайно светло. Так светло, что можно было смотреть внутрь себя. И заглянув туда, Пантелей запоздало спохватился:

— Меня любит девушка и хочет выйти за меня замуж.

Иоанн вздохнул и перенёс руку на плечо молодого доктора.

— Люби её как сестру. Ты же и сам знаешь, вы с ней — не одно.

— Ей будет больно…

— Будет больней, если не будете как одно.

— А та, которая пришла сейчас? — Пантелей стыдливо опустил глаза.

— Поступай так, как говорит твоё детское сердце. С тех пор как ты принёс птицу, ты нисколько не изменился.

— И вы, отче… Нет, вы даже будто помолодели, — засомневался Пантелей.

— Мне Бог не велел, а ты сам смог.

Тихая их беседа длилась бы и длилась, но вот где-то не так далеко ударил колокол. Раз, ещё раз…

— Это в том монастыре? — прислушался Пантелей.

— Нет. Это зовут тебя, — ответил Иоанн. — Пора…

— Мы ещё увидимся?

— Мы все увидимся.

Пантелей встал и робко обнял старца. Закрыл глаза. Уходить не хотелось. Здесь был ни с чем не сравнимый покой. Единственный, который даёт понимание гармонии мира, её чувство. Но колокол звал.

Пантелей встрепенулся, вскочил с дивана и осознал себя в ординаторской. Осмотрелся, как в чуждом мире, и от неожиданности сел. Бой колокола пробудил его снова. Сердце сжалось: а вдруг не получится успеть?

Он выбежал в коридор и чуть не сбил с ног маленького мальчика.

— Колокол! — сказал тот.

— Серёжа?!

— Ага… Зачем звонит колокол? Ночь ведь. Темно.

— Колокол звонит к свету, — успокоил его, присев на корточки, Пантелей. — Сейчас мы что-нибудь придумаем. С кем бы тебя оставить? С кем?.. — Он только начал оглядываться, кого бы позвать, но знакомый голос опередил его.

— Со мной. — В коридоре стояла Даша с детской книгой в руках.

— Даша?!

— Я не понимаю, что, как, где, как ломаются время и пространство?.. — торопливо начала говорить девушка.

— Это не важно, — перебил её Пантелей. — Важно… что ты… что я…

— Беги, — теперь она перебила его. — Ты лучше всех знаешь, что делать.

Пантелей моргнул в знак согласия и, потрепав Серёжу по голове, помчался вниз. Он выбежал из больничного парка на улицу и чуть не попал под огромный двухэтажный автобус.

— Ты что, доктор, по своей больнице соскучился?! — из-за руля спрыгнул на асфальт раздосадованный водитель-кавказец.

— Нам нужен автобус, чтобы перевезти больных, — сказал на лезгинском доктор, а водитель, в свою очередь, потерял дар речи. Он был уверен — перед ним типичный славянин.

— Ты откуда? — наконец смог сказать Тимур.

— Отсюда. Так что с автобусом? Вы поможете?

— Вообще-то я рейсы между городами делаю. У нас с братом фирма…

Тимур всё больше терялся. Теперь он всматривался в доктора, и черты его лица казались ему знакомыми.

— Знаешь, мне надо Селиму позвонить, — он стал хлопать по карманам, пытаясь нащупать мобильный телефон.

— Не надо. Он бы помог, не думая. Ведь так?

— Куда ехать?

— К приёмному.

— А куда везти?

— К храму. Слышишь — звонят.

— Что, сегодня праздник, что ли, какой-то у христиан? Постой, мне кажется, я тебя уже возил. Точно возил! — Тимур прищурился, пытаясь в темноте рассмотреть лицо Пантелея.

— Если кажется — надо креститься, — улыбнулся Пантелей.

— Э-э! Я — мусульманин! — напомнил Тимур.

— Так поедем ещё раз? — испугался Пантелей, что обидел человека.

— Поедем, сказал же. Откуда язык знаешь? У тебя родственники в Дагестане?

— Братья.

— Братья? — озадачился Тимур. — Издеваешься?

— Нисколько. Будем говорить или поедем?

— Да поедем, поедем! Но я тебя точно знаю! Точно!

— Надо помочь…

— Надо — поможем…

7

— Батюшка, зачем звонят-то? — спрашивали прихожане отца Сергия. — Всполох или что?

— Зачем звонят? — переспросил батюшка. — Яко да вси слышащие звенение его, или во дни или в нощи, возбудятся к славословию имени Святого Твоего… Другого не знаю. Или сами не знаете, отчего на Руси в колокола звонят? Верных собирают.

— Кто хоть там?

— Что за человек? Не Феодосий это… Феодосий вон только пошёл.

— Никонов там, — угадал батюшка. — Олег Николаевич.

Олег в это время отпустил язык большого колокола. Гул последнего удара ещё полнил собой пространство, но какой-то мужичок из соседнего дома, едва дождавшись долгожданной тишины, высунувшись в окно, крикнул:

— Э, клерикалы! Фанатики! У вас что, не все дома?! Какого долбите?! До Рождества ещё как до морковкина заговенья! Народ спит, между прочим! Лицензию на звон получили?! Я щас сам позвоню куда надо!

Никонов с явным непониманием посмотрел в его сторону. В действительности, он не всё слышал. Только какие-то обрывки. В ушах ещё звучал баритон праздничного колокола. Он посмотрел вниз. Площадь перед храмом была забита людьми.

Сколько прошло времени?

Пытался разглядеть внизу Ксению и Алёну. Не увидел. Зато увидел отца Сергия. И на миг усомнился. А вдруг ошибся? Что тогда скажет этим людям?

В это время на стоянку перед храмом въехал двухэтажный туристический автобус. Прошипел тормозами, словно сдулся. Сначала из двери выпрыгнул на землю мальчонка. Кудрявый. Было видно даже с высоты звонницы. А вот из водительской дверцы насторожённо спустился кавказец.

— Званые… верные… — забурчали, заталдычили. — Батюшка, глядите, тут случайные люди, — запричитали ревнительницы — храмовые старушки.

— Когда это у Господа что случайного было? — враз осёк отец Сергий.

— Это в современной науке всё случайно, — поддержал его приходской староста.

— Что делать-то, батюшка? — не унимались некоторые.

— Ночь-полночь, зачем звали?!

Отец Сергий внимательно смотрел на колокольню, а Никонов тревожно смотрел на горизонт.

— Что делать, что делать, — спокойно, но очень громко сказал иерей, — раз собрались — молиться.

— Зря, что ли, пришли? — крикнул ещё кто-то с дальних рядов.

— Если кто пришёл зря, идите домой, — отрезал батюшка. — Владимир Иванович, идите, храм открывайте, — обратился он к старосте, — а мы пока здесь начнём. — И возвысил голос: — Царю Небесный, Утешителю, Душе истины, Иже везде сый и вся исполняяй, Сокровище благих и жизни Подателю, прииди и вселися в ны, и очисти ны от всякия скверны, и спаси, Блаже, души наша…

И площадь подхватила…

Никонов увидел, как на юго-востоке полыхнуло огромное зарево, много больше и ярче зарницы, огонь вмиг охватил небо, и стало светлее, чем днём. Казалось, что всё вокруг горит, не горит даже, а само становится огнём, и лишь купола — золотые луковки храма — рассекают всепоглощающий свет-огонь, и он зонтом рассыпается на миллиарды корпускул, но на тех, что стоят на площади и возносят молитву, они не падают.

— Господи, помилуй! — отвечало многоголосие молитве священника.

— Это Конец или Начало Света? — изумился пожилой растрёпанный бородач, поднявшийся на звонницу раньше Феодосия.

Михаилу Давыдовичу человек в камуфляже показался похожим на Макара, и он бросился по ступенькам наверх. Никонов оглянулся, и запыхавшийся профессор вдруг понял, что этого человека он тоже знает.

— Увидим, — ответил Олег.

— А мёртвые встанут?

— Что?

— Мёртвые встанут? Макар говорил, что мёртвые встанут.

— Это не Макар говорил.

— Ну да… ну да…

— Увидим, — снова повторил Никонов.

А город уже не видел, как свет над ним померк и площадь перед храмом осталась пустой, только звучало где-то — то ли в воздухе, то ли в небе: Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Безсмертный, помилуй нас…

Вместо эпилога

Для сего потрясу небо, и земля сдвинется с места своего от ярости Господа Саваофа, в день пылающего гнева Его (Ис. 13, 13).

Вот, приходит день Господа лютый, с гневом и пылающею яростию, чтобы сделать землю пустынею и истребить с неё грешников её. Звёзды небесные и светила не дают от себя света; солнце меркнет при восходе своём, и луна не сияет светом своим (Ис. 13, 9-10).

И будет в последние дни, говорит Бог, излию от Духа Моего на всякую плоть, и будут пророчествовать сыны ваши и дочери ваши; и юноши ваши будут видеть видения, и старцы ваши сновидениями вразумляемы будут. И на рабов Моих и на рабынь Моих в те дни излию от Духа Моего, и будут пророчествовать. И покажу чудеса на небе вверху и знамения на земле внизу, кровь и огонь и курение дыма. Солнце превратится во тьму, и луна — в кровь, прежде нежели наступит день Господень, великий и славный. И будет: всякий, кто призовёт имя Господне, спасётся (Деян. 2, 17-21).

Продолжение следует…

ОБ АВТОРЕ

Козлов Сергей Сергеевич родился 28 мая 1966 года в Тюмени, окончил ТюмГУ (исторический ф-т). Работал музыкантом, сторожем, текстовиком в рекламном агентстве, учителем истории, директором средней школы. Преподавал на кафедре журналистики Югорского государственного университета (доцент). С 2008 по 2010 год был главным редактором окружной общественно-политической газеты «Новости Югры», а с 2011 года — главным редактором журнала «Югра». Член Союза журналистов и член Союза писателей России.

Сергей Козлов — лауреат многих конкурсов и премий: еженедельника «Литературная Россия» (1998); премии губернатора Югры в области литературы по номинации проза (2004, 2009); Международного конкурса литературы для детей и юношества им. А. Н. Толстого за повесть «Мальчик без шпаги (Пуговица царевича Алексея)» (2006) (повесть экранизирована: художественный фильм «Наследники», 2008, режиссёр Константин Одегов); Международной премии им. В. П. Крапивина (2006); журнала «Наш Современник» (2006, 2009); специальной премии «Народного Собора» (2007); журнала «Российский колокол» (2008); Всероссийской премии им. Ершова (2009) и т. д.

Романы, повести и сборники рассказов Сергея Козлова:

«Мальчик без шпаги», «Бекар», «Движда», «Ночь перед вечностью», «Последний Карфаген», «Время любить», «Облака», «Вид из окна», «Дежурный ангел», «Отражение», «Хождение за три ночи», «Репетиция Апокалипсиса» и др.

Больше книг на Golden-Ship.ru