Без Бога нет абсолютной правды. Если Бога нет, то любая правда относительна, а если правда относительна, то смешиваются понятия добра и зла. А это та почва, на которой только и может прийти антихрист.

Святейший Патриарх Московский и всея Руси Кирилл

Долг и любовь

«Где за веру спор,

Там, как ветром сор,

И любовь и дружба сметены!»

И. В. Гете, «Коринфская невеста»

Вера двигалась по комнате бесшумно, как тень. Вслепую оделась, нашарила лежащую на кресле сумочку. Если бы она могла включить свет! Однако тогда мать сразу поймет, что она уже проснулась. И испортит ей настроение на целый день. Ведь она умеет это делать, как никто. За сорок пять лет совместного проживания с матерью Вера убедилась в этом.

Наконец, сборы в церковь были закончены. Вере оставалось только проскользнуть в прихожую, быстро открыть дверь и выскочить на лестничную клетку. Еще миг – и она окажется на свободе! И тут под ногой предательски скрипнула половица… Вслед за этим послышался резкий, по-старчески дрожащий голос матери:

– Вика? Это ты? Вика!

По многолетнему опыту Вера знала: она должна поспешить в комнату матери. Иначе та будет снова и снова звать ее и не уймется, пока дочь, наконец, не явится. Это же надо быть такой назойливой!

– Помяни, Господи, Давида и всю кротость его, – мысленно прочла Вера молитву, которая, как значилось в ее любимом молитвослове «Молитвенный щит православного христианина», способна укротить злобу любого «видимого врага», подущаемого врагом невидимым. Это немного успокоило ее. Теперь можно было идти к матери. Интересно, что ей нужно? Мать Веры, Галина Борисовна, невысокая худощавая женщина на восьмом десятке, как всегда, сидела в кресле у комода. Одна нога ее была обута в зеленую войлочную тапочку. Другая, забинтованная, покоилась на низенькой табуретке. Судя по тому, что в руках у Галины Борисовны была коробка с бинтами и бутылочкой облепихового масла, она намеревалась заставить дочь сделать себе перевязку. Что ж, для Веры эти малоприятные процедуры давно превратились в одно из множества больших и малых дел, которые она обязана была делать ежедневно во исполнение своего дочернего долга.

– Ты куда, Вика? – спросила Галина Борисовна, увидев появившуюся на пороге ее комнаты Веру. – В церковь?

– А куда еще-то? – хотела было огрызнуться та. – Нельзя, что ли? Неужели у меня даже в сорок семь лет нет права пойти, куда я хочу? И вообще, я не Вика, а Вера! Сколько можно это повторять? – Однако Вера вспомнила, что в таком случае на ближайшей исповеди ей придется опять каяться в непочтительном отношении к матери.

Пейзаж с церковью и руинами. 1861 г. Худ. Алексей Саврасов

И потому произнесла вслух совсем другие слова:

– Тебе перевязку сделать?

По правде сказать, это совершенно не входило в утренние планы Веры. Перевязка обычно занимала около десяти минут. А ей нужно торопиться. Ведь Свято-Ильинский храм, куда она идет, вернее, едет, находится на другом конце города. И автобусы туда ходят раз в полчаса. Ближайший будет как раз через десять минут. Если она пропустит его, то опоздает на воскресную Литургию… а ведь опоздать на Литургию – это не меньший грех, чем вовсе пропустить ее. Тем более, что она – певчая. И потому должна являться для прихожан примером дисциплинированности и благочестия. Однако ее мать любой ценой пытается досадить дочери. Ведь она сама может перевязать себе ногу. Но ей хочется задержать Веру дома. Сделать так, чтобы она опоздала в храм или вовсе не поехала туда. Вот оно, наглядное подтверждение Евангельских слов: «…и враги человеку – домашние его» (Мф. 10, 36)! Что ж, так и быть, она сделает ей эту злосчастную перевязку! Тем самым лишив себя благодати присутствия на воскресной Литургии. Пусть с ее стороны это будет жертвой, бескровным мученичеством, свидетельством того, насколько тщательно она соблюдает пятую заповедь: «почитай отца твоего и мать твою». И тем самым ведет себя по отношению к своей матери куда порядочнее, чем та – к ней…

– Нет, – прервал ее раздумья голос матери. – Ступай. Я сама справлюсь.

Молитва. 1879 г. Худ. Василий Суриков

Это просто невыносимо! Продержать ее столько времени на пороге, вместо того, чтобы сразу сказать «я сама справлюсь». И вот теперь у нее остается всего несколько минут, чтобы добежать до остановки. Только бы автобус не ушел раньше этого времени! Господи, помоги! – отчаянно молилась Вера, выскакивая на лестничную площадку и нетерпеливо барабаня пальцем по кнопке лифта, словно это могло заставить его быстрее подняться на девятый этаж. – Господи, помоги!

* * *

Как видно, молитвы Веры оказались услышаны: когда она подбежала к остановке, нужный ей автобус был как раз на подходе. Мало того: в нем оказалось свободное место. Усевшись поудобнее, Вера достала из сумочки изрядно потрепанную от частого и долгого употребления карманную Псалтирь, намереваясь вычитать кафизму-другую. Она делала так уже почти четверть века, с того самого времени, как крестилась, помня мудрые слова святых отцов: «если ты впал в искушение, то почерпнешь в псалмах обильное утешение; если согрешишь, найдешь здесь тысячу готовых лекарств; впадешь ли ты в бедность или в какое несчастье – псалмы укажут тебе многие пристани». Не раз Вере на собственном опыте пришлось убедиться – это правда. Вот и сейчас она надеялась, что Богодухновенные строки Псалмопевца Давида помогут ей вновь обрести душевный мир после разговора с матерью.

«…Яко отец мой и мати моя остависта мя, Господь же восприят мя…» – читала Вера знакомые строки псалма. Она помнила их наизусть. Ведь они как нельзя лучше подходили к ее собственной судьбе.

«…Отец мой и мать моя оставили меня…»

* * *

О своем отце Вера не знала ничего. Потому что Галина Борисовна избегала разговоров о своем бывшем муже. Да, они были женаты около двух лет. А потом он ушел к другой. Вот и все. После этого стоит ли удивляться, что слово «отец» всегда было для Веры пустым звуком? «Отец мой оставил меня…»

Что до матери… Вера лишилась ее гораздо позже. Когда, будучи на пятом курсе мединститута, приняла Крещение. А вместе с ним – и новое, христианское имя, превратившись из Виктории – в Веру.

С того самого дня, когда она объявила Галине Борисовне, что стала православной и сменила имя, между ними и началась та бескровная война, которая длится вот уже почти четверть века. И в которой Вера, если не победила, то, по крайней мере, выстояла. Ведь теперь Галина Борисовна уже не пытается заставить дочь отречься от веры. Как видно, убедившись в бесполезности своих усилий. Хотя все еще продолжает звать ее по-прежнему: Викой… Но поначалу мать причиняла ей очень много страданий. Не проходило и дня, чтобы Вера не слышала от нее оскорблений в адрес верующих, священников, Самого Господа. Неудивительно, что вскоре она возненавидела Галину Борисовну. Ведь что может быть больнее, чем слышать, как хулят твою веру? Вдвойне больней – если это делают самые близкие тебе люди. Превращаясь из близких – во врагов.

Не раз, приходя на исповедь к престарелому протоиерею Иоанну, слывшему духовно опытным, едва ли не прозорливым, пастырем, Вера каялась в том, что ненавидит свою мать. И неизменно слышала в ответ: это грех. Ведь Господь заповедал любить каждого человека, даже врага. Благословлять своих гонителей, а не проклинать их. Не побеждаться злом, но побеждать зло добром. Соблюдать заповедь о почитании родителей, которую Господь дал людям еще в ветхозаветные времена. Ибо, по словам святого Апостола Павла, это – «первая заповедь с обетованием: да будет тебе благо, и будешь долголетен на земле» (Еф.6, 2–3). Поначалу Вера пыталась возражать ему: разве должно соблюдать Господни заповеди в отношении безбожников и богоборцев? Таких, как ее мать… Однако старый священник, человек на редкость мягкий и добродушный, с неожиданной для него резкостью перебивал Веру:

– Молчите! Не смейте и думать такое! Не гневите Бога!

А она-то ожидала услышать от него слова утешения! Надеялась, что он посочувствует тому, сколь тяжкий жизненный крест ей приходится нести! Что ж, как видно, духовная опытность отца Иоанна была сильно преувеличена его почитателями и почитательницами. Ведь он так и не смог посоветовать Вере ничего лучшего, кроме неукоснительного соблюдения пятой заповеди…

Мало того: он не благословил ее уйти в монастырь, заявив, что она должна оставаться с матерью и ухаживать за ней. Ибо сам «игумен земли Русской», преподобный Сергий Радонежский, в свое время показал пример сыновней любви, отложив свой уход из мира до тех пор, пока его родители не отошли ко Господу. Вера намеревалась было сказать ему, что преподобные Кирилл и Мария[1] не идут ни в какое сравнение с ее мамашей-атеисткой. Но вовремя смолчала. Ведь он наверняка снова бы напомнил ей все о той же пятой заповеди: «почитай отца твоего и мать твою»…

Преподобный Сергий Радонежский (фрагмент). 1899 г. Худ. Михаил Нестеров

И вот Вере уже сорок пять лет. А Галине Борисовне – за семьдесят. Она одряхлела и, после того, как у нее ампутировали пораженный гангреной палец на ноге, уже несколько лет не выходит из дома. Однако сколько еще она проживет, несмотря на свои многочисленные болезни?.. А, по слухам, в монастыри сейчас принимают только молодежь… Так что Вера, скорее всего, никогда не осуществит свою давнюю мечту – стать монахиней… Опять-таки по вине матери. Зачем только она тогда послушалась отца Иоанна и не ушла в монастырь без его благословения? Ведь очевидно, что он попросту не понял ее тонкой, ранимой натуры…

Впрочем, и другие батюшки оказались не лучше. К кому только не обращалась Вера после смерти отца Иоанна с жалобами на мать и с просьбами благословить ее уйти в монастырь, все священники напоминали ей хорошо знакомые слова из Священного Писания: «почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле… (Исх. 20, 12). Так что Вера была близка к отчаянию – почему все они напоминают ей, православной, о дочернем долге по отношению к неверующей матери?

Но однажды, когда кто-то из священников в очередной раз процитировал ей пятую заповедь, она вдруг поняла: ее не так сложно исполнять, как это может показаться на первый взгляд. «Почитай отца твоего и мать твою…» Значит, Вере достаточно просто ухаживать за матерью. И только. Большего от нее не требуется. Ведь «почитать» не значит «любить».

С тех она терпеливо несет свой жизненный крест, прислуживая больной старухе. В тайной надежде, что та оценит жертвенность дочери, и, по ее примеру, захочет стать православной. Сколько раз Вера читала о подобном в житиях святых… Однако упрямство и неблагодарность Галины Борисовны поистине беспримерны. Вместо того, чтобы попросить у дочери дать ей Евангелие или научить ее молиться, она часами пересматривает содержимое верхнего ящика своего комода, спешно задвигая его при появлении Веры. Что она там хранит? Наверняка золотые побрякушки, которые когда-то носила. Или вышедшие из моды тряпки. Или почетные грамоты, которые она получала, работая завучем. Какое же безумие – трястись над всем этим хламом! Впрочем, чего еще ожидать от такой, как ее мать? Как говорится, она жила смешно и умрет грешно.

А когда-то она думала, будто мать ее любит! Можно ли было не поверить в это, если тогда они вместе гуляли, ходили в кино, читали вслух книги… Мама помогала Вере готовить уроки и ухаживала за ней, когда та болела…Что ж, у святой великомученицы Варвары тоже был любящий отец. Который, тем не менее, бестрепетно предал единственную дочь на муки, узнав, что она христианка. Грош цена такой любви! Так что у нее нет ни отца, ни матери. У нее есть только ее вера.

Мать с больным ребенком. 1878 г. Худ. Василий Перов

«…Отец мой и мать моя оставили меня, но Господь примет меня…»

* * *

А тем временем в опустевшей квартире на десятом этаже мать Веры, Галина Борисовна, предавалась невеселым раздумьям о том, что сегодня ей снова придется допоздна коротать время одной. Вика вернется только вечером. Она проводит в церкви все выходные. Ей не хочется хотя бы один день побыть дома с матерью. Но почему, почему? Неужели этому ее учат там, в церкви?

Как же она изменилась с тех пор, как стала ходить туда! Прежде она была веселой, общительной девочкой. А после крещения… Откуда в ней появилась эта угрюмая замкнутость? Почему она стала одеваться в темное, как старуха? И с нескрываемой ненавистью отзываться о некогда любимых книгах и фильмах? Почему она порвала со своими подругами и даже с Сережей, который за ней ухаживал? Не случись этого, у Галины Борисовны, возможно, уже были бы внуки. А теперь их род пресекся. Да, пока Вика не одинока. У нее есть мать. Но что будет с нею, когда Галина Борисовна умрет? Кто тогда будет ее любить?

Вика была ее радостью, ее гордостью. Ведь самое ее появление на свет казалось чудом – врачи убеждали Галину Борисовну: ей никогда не родить ребенка. Но она не сдавалась. И, не жалея времени и денег, консультировалась и лечилась у лучших гинекологов. Она верила, что победит болезнь, и действительно победила ее. И именно поэтому назвала свою новорожденную дочь Викторией – победой.

Как она хотела, чтобы ее девочка была счастлива! Закончила институт, защитила диссертацию, вышла замуж, родила детей. Чтобы у нее были любящий муж, престижная работа, ученая степень, дом – полная чаша… все, чего не было у нее самой. Но вместо этого ее Вика работает рядовым врачом в пригородной больнице. И семьи у нее нет. И живут они, едва сводя концы с концами. Разве такой судьбы она хотела для дочери? Она сама ее выбрала… после того, как стала ходить в эту свою церковь. Галина Борисовна так и не смогла спасти свою дочь.

Да, она пыталась это сделать! Пыталась объяснить Вике, что религия – это удел темных и невежественных рабов, разочаровавшихся в жизни неудачников. Что верить в сверхъестественное – недостойно образованного человека. Как-никак, в свое время в институте Галина Борисовна изучала научный атеизм… Она постоянно твердила дочери об этом в надежде, что та услышит, поймет, одумается. И станет прежней Викой: веселой, общительной, живой. Увы, все ее усилия были напрасны: дочь лишь все больше и больше ожесточалась. Так что уже не скрывала от матери своей ненависти к ней. И тогда Галина Борисовна сдалась. Будь что будет. Пусть Вика живет, как хочет. Пусть ходит в свою церковь, если это доставляет ей радость. А она… ей достаточно только видеть Вику, слышать ее голос. Быть рядом с ней, чтобы она не чувствовала себя одинокой.

И пускай Вика держится с ней, словно с чужой. Галина Борисовна все равно любит ее. И живет этой любовью. Что еще у нее остается, кроме любви?

Братья Маккавеи, учитель их Елеазар и их мать Соломония. Икона XVII в.

* * *

…Вера не торопилась домой. Что ей там делать? Мать вполне обойдется и без нее. Она в состоянии дойти до кухни и разогреть себе еду. А грязную посуду Вера вымоет вечером, когда вернется. Однако отчего у нее на сердце так неспокойно? Почему ей все больше кажется: она оставила дома что-то очень важное… Нет, это исключено. Ведь Вера еще с вечера положила в сумочку Псалтирь, платок, кошелек… все, что ей нужно. Так что эта необъяснимая тревога – просто искушение, на которое не стоит обращать внимания.

Чтобы отвлечься, Вера поспешила на церковную кухню. Благо, уборщицы, свечницы и певчие уже приступили к трапезе. А там, закончив Крещение, пришел пообедать и батюшка, отец Алексий. И, поскольку на кухне собрались преимущественно женщины, завел беседу о благочестивых женах былых времен, воспитавших своих детей в святости.

Он вспоминал Анну, которая вымолила у Бога своего сына, Самуила, и затем отдала его на служение в храм. И мужественную Соломонию, убеждавшую своих семерых сыновей не бояться умереть за веру отцов. И святую Еввулу, мать великомученика Пантелеимона. И купчиху Агафью Мошнину, благочестивую родительницу преподобного Серафима Саровского. И преподобную Марию Радонежскую, подарившую Русской земле великого и славного авву Сергия. Упомянул и о праведной Нонне, что своим примером и любовью обратила к вере мужа, и силой молитвы укротила морскую бурю, в которой погибал ее сын – будущий Святитель Григорий Богослов. «…Своими молитвами для своих возлюбленных чад утишила она море, и материнская любовь ее с пределов востока и запада свела вместе покрытых славою сыновей, когда не ожидали они такой встречи. Прежде своими молитвами избавила она и супруга от жестокой болезни. Но что всего удивительнее, молясь, внутри храма, кончила она жизнь». – процитировал священник одну из эпитафий, которыми великий вселенский учитель и святитель Григорий почтил свою праведную мать.

Сколько раз Вера жалела о том, что ей не посчастливилось иметь верующую мать! Она бы с детских лет учила ее жизни во Христе. А чему могла научить ее мать-безбожница?

* * *

Вера вернулась домой сразу после вечерни. Потому что необъяснимая тревога, не дававшая ей покоя весь день, не проходила. Напротив – она даже усиливалась. Вере все больше казалось – дома случилась какая-то беда. И, на всякий случай, она решила вернуться туда пораньше.

Однако сделать это оказалось не так-то просто. Сперва она долго ждала автобус, который отчего-то задержался почти на полчаса. Потом выяснилось, что в их подъезде сломался лифт, и Вере пришлось подниматься на десятый этаж «на своих двоих». Когда же она, пыхтя и отдуваясь после непривычного восхождения, открыла дверь своей квартиры, то поначалу не заметила ничего особенного. Напротив, вокруг было тихо, как никогда. Обычно мать с порога встречала ее вопросом: «это ты, Вика?» Но на сей раз в квартире царило безмолвие. Непривычное, и потому подозрительное. И тогда встревоженная Вера заглянула в комнату матери.

Галина Борисовна вниз лицом лежала на полу возле комода с приоткрытым верхним ящиком.

Вера бросилась к матери и перевернула ее на спину. Галина Борисовна была без сознания. Однако, когда перепуганная дочь принялась тормошить ее, на миг открыла глаза:

– Ви…ви… – похоже, язык не слушался ее. Она скривила рот, пытаясь не то расплакаться, не то улыбнуться. И снова потеряла сознание.

* * *

Спустя час вызванная Верой машина «Скорой помощи» увезла так и не пришедшую в себя Галину Борисовну в больницу. А Вера осталась дома, на всякий случай дав врачам номер своего телефона. И прекрасно понимая: скорее всего, вскоре ей позвонят из больницы. Ведь, судя по клинике, у ее матери тяжелый инсульт. Так что вряд ли она доживет до утра. Скоро Вера будет свободна. И наконец-то сможет осуществить свою давнюю мечту – уйти в монастырь. А, если ей не удастся это сделать, останется жить в миру. Благо, теперь никто не помешает ей молиться и ходить в церковь. Освободившуюся комнату она превратит в подобие монашеской кельи. Увесит ее иконами и лампадками, поставит складной аналой, а сбоку от него повесит четки. Чем не келья? Правда, сперва комнату придется отремонтировать и освятить. Что до вещей матери, то она их выбросит. Ей не нужна эта память. Она начнет новую жизнь, где уже не будет места тягостным воспоминаниям о прошлом. И началом ее станет телефонный звонок из больницы…

Вера вернулась в опустевшую комнату Галины Борисовны, чтобы выключить там свет и задвинуть полуоткрытый ящик комода. Но все-таки: что же за ценности хранила ее мать в этом ящике? Она заглянула внутрь – и отпрянула. Потому что вещь, лежавшая на дне ящика, была ей слишком хорошо знакома.

Это был старый альбом для фотографий. Вера извлекла его из ящика, открыла первую страницу. И увидела… себя.

Да, это были ее фотографии. Детские, школьные, студенческие…Темноволосая девочка в распашонке, испуганно смотрящая в объектив фотоаппарата. Дошкольница с пышным бантом в волосах, прижимающая к груди плюшевого котенка. Мечтательная первоклассница в белом школьном фартуке. Нарядная выпускница – королева школьного бала. Улыбающаяся студентка в медицинском халате. А дальше – пустые страницы. Потому что жизнь Вики оборвалась в тот самый миг, когда четверть века тому назад отец Иоанн, окропляя ее голову водой из купели, произнес: «Крещается раба Божия Вера…»

Мать. 1915 г. Худ. Кузьма Петров-Водкин

Она забыла об этом альбоме. Ибо старалась не вспоминать о своей жизни до крещения. Годы, в которые она была далека от веры, казались ей прожитыми впустую. Однако ее мать жила воспоминаниями о них.

Именно поэтому она так бережно хранила заветный альбом. Хотя, казалось бы, зачем? Ведь Вики не существовало уже почти четверть века. Что до Веры, то разве она считала Галину Борисовну своей матерью? Нет. Она всего лишь «почитала» ее во исполнение заповеди. И с неохотой выполняла свой дочерний долг по отношению к ней. В то время, как мать любила ее. Именно поэтому она так дорожила старыми фотографиями дочери, напоминавшими ей о временах, когда еще ничто не разъединяло их. Эта память была залогом их возможного примирения. Если бы Вера вовремя смогла понять: любовь способна преодолеть преграды, которые воздвигают между собой люди. Лишь теперь ей открылось: в их многолетнем духовном противоборстве победила не она, а мать, чья любовь оказалась сильнее дочерней ненависти. Увы, Вера поняла это слишком поздно…

Или «поздно» все-таки лучше, чем «никогда»? Наверняка все еще можно исправить. Сейчас она вызовет такси и поедет в больницу. И всю ночь продежурит у постели матери. Ведь она не должна умереть, если дочь будет рядом! А завтра она возьмет отпуск, чтобы ухаживать за ней. Пусть ее мама наконец-то узнает, что такое дочерняя любовь. Может быть, тогда она простит ее…

Вера отыскала в справочнике номер службы вызова такси. Оставалось лишь набрать его… И в этот миг раздался телефонный звонок. А потом еще, и еще раз… Телефон звонил, не умолкая, словно человек на другом конце провода непременно хотел сообщить Вере какую-то крайне важную весть.

А она стояла, со страхом вслушиваясь в эти настойчивые, беспрерывные звонки. И не решаясь снять трубку.

Обручение

В тот февральский вечер в Успенский храм города Н-ска вошли двое – юноша и девушка. С любопытством огляделись по сторонам, перекрестились… причем юноша – по-католически, всей пятерней. После чего подошли к свечному ящику, за которым, уткнув нос в пухлый молитвослов с торчащими из него закладками, сидела свечница – хмурая пожилая женщина в темной одежде. Казалось, она была всецело погружена в чтение. Однако внимательный наблюдатель мог бы заметить, что свечница, не поднимая глаз от книги, украдкой косилась на вошедших, причем с нескрываемой неприязнью. Ибо с первого взгляда распознала в них «захожан», иначе говоря, невоцерковленных людей, незнакомых с писаными и неписаными законами церковного мира. И потому то и дело нарушающих оные законы, отчего визит в храм очередного «захожанина» становится сплошным искушением для его работниц и завсегдатаев…

На Волге. Пейзаж с Преображенско-Казанской церковью. 1910-е гг. Худ. Борис Кустодиев

Парочка молча стояла у свечного ящика, явно ожидая, когда свечница закончит чтение. Но та не спешила оторваться от книги в надежде, что случайные гости постоятпостоят, да и уйдут восвояси… Однако эти двое отчего-то не уходили. Мало того – через некоторое время девушка осмелилась напомнить свечнице о своем присутствии:

– Простите, пожалуйста…

Свечница подняла голову.

– Что вам нужно? – сурово спросила она.

– Мы бы хотели обручиться, – сказала девушка.

– Нет у нас такой требы, – буркнула свечница.

– Как же так? – удивилась девушка. – Я сама в книгах читала…

– Они напишут! – оборвала ее свечница. – А у нас… вон, на стене список треб висит, смотрите сами – молебен, обедня простая, обедня заказная, Крещение, отпев, сорокоуст, венчание. Ну, и где там обручение? Нет его!

– Оно перед венчанием бывает, – не сдавалась девушка. – Раньше всегда сперва обручались, а потом венчались. Вот мы и хотим обручиться. Если можно, то завтра, в день святого Валентина.

– Да нет завтра никакого Валентина! – возмутилась свечница и принялась яростно листать церковный календарь. – Завтра – память святого мученика Трифона. А никакого не Валентина!

– Но так по телевизору говорили, – попыталась объяснить девушка. – Вот мы и подумали…

– Нашли кому верить! – проворчала свечница. – Ящику этому рогатому! Они там наскажут!

– Но мы все равно хотим завтра обручиться, – вмешался в разговор молчавший до этого парень.

– Ничего не знаю! – отмахнулась свечница. – Нет у нас такой требы, и все тут! Вон, батюшку спросите, отца Петра. Он у нас кадемист[2]. Может, он вам это лучше скажет. А я всяких там институтов-семинариев не кончала… Оль, а Оль! – обратилась она к пожилой женщине, чистившей большой подсвечник в притворе. – Позови-ка сюда отца Петра.

* * *

– Батюшка, мы бы хотели обручиться…

Отец Петр окинул взглядом стоявшую перед ним парочку. Так… явно залетные птицы… прежде он никогда не видел их в храме. От таких можно ожидать любого подвоха. Ишь ты, обручиться они захотели… Что ж…

– Значит, вы желаете обручиться, – задумчиво произнес отец Петр и испытующе поглядел на юношу и девушку. – В таком случае предъявите Ваши документы.

В ответ те протянули свои паспорта. Раскрыв один из них, отец Петр с удивлением уставился на парня. Выходит, этот юноша – иностранец? Гражданин Чехии Карел Мирек! А с виду – совсем как русский парень… вот уж правду говорят – внешность обманчива. Что до девушки, то тут и паспорт смотреть не надо – сразу видно, местная. Как же ее, однако, зовут? А-а, вот: Людмила Ивановна Лешукова. Что ж, и фамилия у нее здешняя, северная[3]. Теперь посмотрим дальше…

Отец Петр пролистал еще несколько страниц, и…

– А где печать из ЗАГСа? – спросил он, глядя на Карела и Людмилу с видом следователя, разоблачившего опасный криминальный дуэт. – Вы не состоите в браке.

– Понимаете, батюшка, это очень сложно… – принялась оправдываться девушка. – Чтобы зарегистрировать брак, нужно время. А потом, мы…

– Святой отец, – вежливо пояснил Карел. – Позвольте, я все объясню. Через три дня мы с Людмилой уезжаем ко мне в Чехию. И там поженимся. Но перед этим мы хотим дать обет перед Богом…

– Нам запрещено венчать людей, не состоящих в зарегистрированном браке, – сухо произнес отец Петр, и словно в подтверждение его слов, в притворе негромко хлопнула входная дверь. – Сначала вы должны зарегистрировать свой брак в ЗАГСе. И лишь после того, как вы предъявите мне документы, подтверждающие это, я смогу совершить над вами Таинство Брака… Кстати, вы оба крещеные?

– Да, меня крестили в детстве, – сказала Людмила. – Как раз в этом храме. Мне об этом бабушка рассказывала.

– А у Вас имеется документ, подтверждающий факт Вашего крещения? – поинтересовался отец Петр. И, видя недоумение на лице девушки, пояснил:

Священник у стенных часов. 1922 г. Худ. Борис Кустодиев

– Свидетельство о крещении у Вас есть?

– Нет, – честно призналась Людмила. – Но, если надо, бабушка может подтвердить, что я крещеная. Она же меня тогда в церковь крестить и носила…

– Ладно, – снисходительно промолвил отец Петр. – Пожалуй, я Вам поверю. Ну, а Вы что скажете, молодой человек? Вы-то крещеный? Хотя, судя по всему, Вы не православный, а католик? Да?

– Да, – ответил тот. – Я католик. Но я люблю Людмилу. И хочу обручиться с ней в русском храме.

– Нам запрещено сочетать браком людей разной веры, – заявил отец Петр. – Сначала Вам нужно принять Православие. И лишь после этого мы можем вернуться к нашему разговору. А пока, простите, не вижу никакого смысла его продолжать. Прощайте.

Отец Петр резко повернулся и ушел в алтарь. А юноша и девушка так и остались стоять посреди храма, держа друг друга за руки, словно боясь, что сейчас между ними разверзнется бездонная пропасть и разлучит их – навсегда… И в этот миг до них донесся старческий голос:

– Деточки, подойдите-ка сюда. Что там у вас за беда приключилась?

* * *

Они обернулись и увидели невысокого седобородого старика, который стоял чуть поодаль от них, опираясь рукой на свечной ящик. А рядом, вытянувшись в струнку, как рядовой в присутствии командира, стояла давешняя неприветливая свечница.

– А Вы что, тоже батюшка? – недоверчиво спросила девушка, чей голосок уже начинал предательски подрагивать. Услышав это, свечница возмущенно сверкнула глазами:

– Ты что, не видишь? Это же сам наш настоятель!

– Успокойся, Неонилла, – ласково, но в то же время властно оборвал ее старик. – Да, я тоже батюшка. А зовут меня отец Валентин. Так что у вас случилось-то, деточки? Я тут немного послушал, да не все расслышал. Что за беда с вами стряслась?

И тут девушка не выдержала и расплакалась навзрыд. После чего, перемежая свою сбивчивую речь всхлипываниями, принялась рассказывать о том, что она учится в институте… вернее, уже закончила его. Позапрошлым летом ее в порядке обмена отправили учиться в Чехию. И там она познакомилась с Карелом… он такой замечательный парень… самый лучший на свете. А когда вернулась назад в Россию, они с ним переписывались по Интернету… каждый день… потому что не могли жить друг без друга. А потом Карел устроил так, чтобы его, тоже в порядке обмена, отправили на практику в Россию. Он даже намеревался остаться тут навсегда, если его родители будут против их брака. Но они согласились… и ее родители тоже согласны, чтобы они с Карелом поженились. Через три дня они уезжают в Чехию. Но перед этим решили обручиться, чтобы стать женихом и невестой не только перед людьми, но и перед Богом. Так захотела бабушка Людмилы. Она говорит, что без Божия благословения их семейная жизнь не будет счастливой. Ведь, где Бог, там и любовь. Но венчаться они с Карелом будут в Чехии, когда поженятся. А обручиться хотят завтра, в день святого Валентина. Потому что этот святой помогает влюбленным… его и казнили-то за то, что он венчал римских солдат, которым по указу императора было запрещено вступать в брак… только разве можно запретить людям жениться, если они любят друг друга? И они с Карелом верят – святой Валентин благословит и их любовь…

– Доброе дело вы задумали, деточки, – сказал отец Валентин, выслушав признание девушки, подтвержденное Карелом. – Только еще лучше было вам обоим прежде исповедаться. Чтобы не было между вами никакой неправды. Вот, до вечерни время еще есть: давайте-ка я вас обоих и исповедую. Согласны? А завтра после Литургии приходите в храм. Я сам вас обручу.

Приободрившиеся влюбленные согласно закивали в ответ.

* * *

– Отец Валентин, зачем Вы это делаете? – в голосе отца Петра слышалось недоумение, смешанное с недовольством. – Вы же сами слышали, что епископ на последнем собрании говорил! Нам запрещено венчать тех, кто не расписан в ЗАГСе. Опять же – они невоцерковленные. А этот самый… Карел – и вовсе католик. А Вы их обручать собираетесь. Это же не по инструкции!

– Эх, ты! – вздохнул отец Валентин, с сочувствием глядя на расходившегося отца Петра. – Не по инструкции… Да ты иначе посмотри – не по инструкции, а по-человечески. Люди в храм пришли, захотели перед Богом женихом и невестой стать… так неужели мы их прочь прогоним? Или мало нам того, что при советской власти было? Тогда два венчания в год для нас – праздник, а для уполномоченного из отдела, товарища Тягунина – горе великое. Как прознает, вызовет к себе и всю душу из тебя вытянет за это венчание. И потом еще год будет поминать, что, мол, испортили ему всю отчетность. Семьдесят лет так жили… вот и нажили! Сколько сейчас молодых, не успели пожениться, как уже разводятся… по примеру своих некрещеныхневенчанных отцов-матерей. Яблоко от яблони недалеко падает… Детей сколько больных рождается?.. А почему? Раньше ведь не случайно любое дело с благословения Божия делали: и хлеб сеяли, и в брак вступали. Потому что знали: с Богом пойдешь – до блага дойдешь. А Бога забудешь – и своего не получишь. Оттого теперь народ телом и душой стал слаб – того и гляди, совсем вымрет, если о Боге не вспомнит. А ты об инструкциях радеешь. Эх, молодо-зелено…

Отец Петр отвернулся и презрительно поджал губы.

* * *

На другой день после Литургии в Успенский храм вошли: чета средних лет, девочкаподросток, которая, едва переступив порог, принялась с удивлением глазеть по сторонам, и сгорбленная старушка, поддерживаемая с обеих сторон под руки двумя молодыми людьми: юношей и девушкой, в которых свечница Неонилла сразу узнала вчерашнюю парочку.

Церковь. 1910 г. Худ. Василий Суриков

Послали за отцом Валентином. Выйдя из алтаря, он о чем-то переговорил с пришедшими. После этого посредине храма водрузили аналой. На нем поставили блюдо, на которое положили два купленных тут же в церкви серебряных колечка. Судя по всему, в храме готовилось чье-то венчание. Однако к изумлению старой опытной алтарницы Зои, вынесшей было из алтаря венцы, отец Валентин велел унести их назад. Выходит, предстояло не венчание, а что-то другое, прежде невиданное в стенах этого храма, который за свою двухсотлетнюю историю повидал немало радостных и скорбных, торжественных и страшных… одним словом, очень много событий и их участников-людей… Неудивительно, что прихожане, еще не успевшие покинуть церковь, остались в ней… чисто из любопытства, чтобы стать свидетелями того, что собирался сейчас совершить их старый настоятель.

Тем временем отец Валентин, поставив юношу и девушку возле аналоя, дал им в руки по зажженной свече.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно, и во веки веков! – возгласил он. И сам ответил: Аминь.

…Лишь когда под сводами храма раздалось: «обручается раб Божий Карел рабе Божией Людмиле, во имя Отца, и Сына, и Святаго Духа, ныне и присно, и во веки веков, аминь… Обручается раба Божия Людмила рабу Божиему Карелу…» – люди поняли, что присутствуют не на венчании, а на обручении. И эта юная пара – еще не муж и жена, а жених и невеста, которые пришли просить у Господа благословения на предстоящий брак. И многие незнакомые люди в тот миг присоединились к их молитве…

Наконец отец Валентин произнес отпуст. А потом обратился к Карелу и Людмиле:

– Ну вот, теперь вы перед Богом жених и невеста. Помните об этом, и всегда любите друг друга. А тебе (он обратился к сияющей от счастья Людмиле) я еще вот что скажу: не забывай там, в Чехии, свою веру. Как-никак, ты носишь имя в честь чешской святой – мученицы княгини Людмилы… И церковь не забывай. В Чехии есть православные храмы. Вот и ходи туда почаще, молись за своих… меньше по Родине тосковать станешь. А я тут вам еще бумагу написал – о том, что вы обручены. Вот она, в этом конверте. Мало ли, пригодится. Ну, а теперь, деточки, поезжайте с Богом! Благослови Вас Господь!

…Еще долго счастливые Карел с Людмилой, держа друг друга за руки, смотрели сквозь заднее стекло машины на поблескивающие вдали кресты и купола Успенской церкви. Пока они не скрылись за поворотом.

На ярмарке

Святочный рассказ

Отец Максим стоял на дощатом помосте и с высоты его взирал на аляповато размалеванные павильоны и палатки, которыми была заставлена городская площадь, и на толпящийся возле них местный и приезжий люд. Потом он украдкой покосился на стоявших рядом с ним почетных гостей, включая мэра их городка Суземска, а также прибывшего из областного центра, города Михайловска, высокопоставленного чиновника, по слухам – заместителя самого губернатора. Впервые в жизни отцу Максиму доводилось находиться среди столь важных персон и смотреть на народ не с низенького амвона убогой кладбищенской церквушки на окраине Суземска, где он служил уже четвертый год, а, как говорится, свысока. Да скажи ему кто-нибудь еще пару лет назад, что в Суземске возродят Рождественскую ярмарку и пригласят его на открытие оной ярмарки в качестве почетного гостя – отец Максим ни за что не поверил бы в возможность подобного чуда. В самом деле, разве такое могло произойти в государстве, где уже восьмое десятилетие упорно, хотя и безуспешно, насаждался воинствующий атеизм? Но теперь, после недавних всесоюзных торжеств по поводу тысячелетия Крещения Руси, верующие люди наконец-то могут вздохнуть свободно и почувствовать себя в собственном Отечестве не изгоями, а полноправными гражданами.

Ярмарка. 1910 г. Худ. Борис Кустодиев

Вот и отца Максима пригласили участвовать в торжественном открытии возрожденной после семидесятилетнего перерыва Суземской зимней ярмарки. Разумеется, она – всего лишь слабое подобие тех веселых и многолюдных Рождественских ярмарок, о которых еще помнят и рассказывают своим внукам и правнукам старожилы Суземска. И нынешняя городская площадь, где она проводится, уже непохожа на ту, прежнюю Соборную площадь, на которой во оны времена шумела-гуляла Рождественская ярмарка. Ведь Христорождественский собор снесли еще в двадцатые годы и на месте, где был алтарь, поставили памятник Ленину. А саму Соборную площадь переименовали в площадь Великого Октября. Да, это уже не та, славная на всю Михайловскую губернию Суземская Рождественская ярмарка… осторожные чиновники даже назвали ее иначе – просто зимней ярмаркой. И все-таки отрадно, что народ наконец-то возвращается к своим старинным традициям. А там, Бог даст, он вернется и к Православной вере своих отцов!

* * *

Торжественное открытие зимней ярмарки состоялось в полдень. Разумеется, первое слово было предоставлено помощнику губернатора, зачитавшему поздравление, с которым глава Михайловской области обращался к ее участникам и гостям. Когда он закончил, из толпы внизу раздалось несколько нестройных хлопков (впрочем, в репортажах местных и областных журналистов об этом говорилось так: «конец его речи потонул в бурных аплодисментах»). Вслед за тем к микрофону вышел мэр Суземска, крепкий пожилой мужчина, все повадки которого выдавали в нем старого коммуниста, каковым он на самом деле и являлся… до недавнего времени.

– Уважаемые товарищи! – начал он уверенным тоном многоопытного завсегдатая партийных собраний. – Сегодня мы с вами собрались здесь для открытия зимней ярмарки. Издавна в нашем городе существовала традиция проведения таких ярмарок, и теперь, после долгого перерыва, мы возвращаемся к ней. Наша ярмарка проводится на историческом месте – главной площади нашего города. И на ней вы сможете увидеть и приобрести продукцию наших передовых колхозов и промышленных предприятий. Всем нам в прошлом году пришлось работать не покладая рук, чтобы сейчас порадовать вас результатами наших трудовых достижений… Мы надеемся и дальше следовать вековой традиции проведения в нашем городе зимних ярмарок…

– Ишь как распелся! – не без ехидства подумал отец Максим. – Традиции вспомнил! А помнится, прежде он говорил совсем иное… Да и сейчас лукавит. Нет бы сказать, что это была не просто зимняя, а Рождественская ярмарка. А заодно и объяснить: мол, так ее называли в честь Рождественского собора, что стоял когда-то на этой площади. Пока ваши же деды и прадеды его не разрушили и не поставили на его месте эту нелепую статую вождя, указующего рукой не на светлое будущее, а на винно-водочный магазин. Ну ничего, сейчас мне дадут слово, я им все это и скажу. И про собор, и про возрождение не каких-нибудь там «традиций», а Православия! А, самое главное – про то, что мы недавно отпраздновали Рождество Христово, и теперь празднуем святки! После чего поздравлю с ними весь народ. Пусть знают, что сейчас на дворе – праздничные дни!

Рождество Христово. Середина XIX в. Худ. Григорий Гагарин

– А сейчас слово предоставляется нашему почетному гостю, директору департамента областного агропромышленного комплекса, товарищу Ивану Сергеевичу Макарову! – торжественно возгласил мэр.

Высокопоставленный докладчик не спеша, как подобает важной, знающей себе цену персоне, прошествовал к микрофону:

– Уважаемые товарищи суземцы! – произнес он, и стоявший рядом с отцом Максимом председатель местного колхоза «Организатор» Корней Баранов недовольно нахмурил седые кустистые брови. Потому что местные жители величали себя не суземцами, а суземчанами. И очень обижались, когда их называли суземцами, а то и вовсе дразнили туземцами. Но чиновный гость то ли не знал этого, то ли считал себя не обязанным уделять внимание подобным мелочам. Равно как не заботился и о соблюдении регламента выступления. В итоге, когда он закончил свой пространный монолог, посвященный последствиям модернизации и введения на селе новых прогрессивных технологий, что значительно повысило урожаи, надои и тому подобное, у отца Максима уже начали зябнуть ноги. Как-никак, на дворе было весьма прохладно, точнее сказать, морозно. Но разве это могло охладить проповеднический пыл священника? Напротив, обогатило его будущую речь новыми ценными мыслями. Председатель агропрома говорит о пище телесной. Однако Спаситель сказал: «не хлебом одним будет жить человек, но всяким словом, исходящим из уст Божиих» (Мф. 4, 4). И об этом стоит знать каждому. А еще Он сказал «…без Меня не можете делать ничего» (Ин. 15, 5). Поэтому испокон веков русские люди и хлеб сеяли, и скот на выпас выгоняли, и на промысел отправлялись не абы как, а помолясь-благословясь. И сейчас их потомкам стоит вспомнить об этом…

– Теперь позвольте дать слово председателю колхоза «Организатор», Корнею Савельевичу Баранову! – донеслось в этот миг до отца Максима. И стоявший рядом с ним Корней Баранов вперевалку, как старый моряк, направился к микрофону.

Надо сказать, что новый выступающий был не столь силен в слове, как его предшественники. И потому заранее записал свою речь на бумажку. Однако, как назло, в решающий момент эта спасительная бумажка куда-то затерялась. Стоя у микрофона, Корней Баранов искал ее в своих карманах так долго, что в толпе внизу уже начали раздаваться приглушенные смешки. Наконец пропажа нашлась. Приободрившийся председатель колхоза расправил смятый, исписанный вкривь и вкось тетрадный листок. После чего, громко откашлявшись, принялся читать по нему свой доклад:

– Мы привезли на эту ярмарку продукцию нашего колхоза… – пожалуй, это была единственная фраза, которую он произнес без запинок и ошибок в ударениях. Увы, председатель передового колхоза оказался никудышным оратором. На протяжение всей его речи отец Максим с нетерпением ждал, когда же сей новый Демосфен наконец закончит терзать его слух своим топорным красноречием. Вдобавок, ему вспомнилось, как недавно он попытался выпросить у товарища Баранова пару мешков муки для просфор. И имел возможность убедиться: от этого скряги не то, что муки – прошлогоднего снега не получишь… Что ж, в своей речи он напомнит всем собравшимся: кто жертвует на Божий храм, тому Господь возвращает сторицей. Это уместнее всего сделать именно сейчас, после речи Корнея Баранова…

– Вам об этом расскажет наша заслуженная доярка, Капитолина Осиповна Ермолина, – с этими словами Корней Баранов вытолкнул к микрофону полную бабу средних лет, цвет лица которой был таким же ярко-красным, как и колер ее цветастого полушалка.

– Дорогие земляки! – визгливо выкрикнула доярка, так что отцу Максиму невольно вспомнилось меткое народное выражение: «орет, как доярка на скотника». – Мы привезли на эту ярмарку нашу корову холмогорской породы Марусю. Это гордость нашего колхоза, корова-рекордсменка. В прошлом году мы получили от нашей Марусеньки одиннадцать с половиной тысяч килограммов молока…

– Нашли, чем гордиться! – с негодованием подумал отец Максим. – Им бы не о надоях, а о собственных душах подумать! У них в селе пять тысяч человек живет. А когда я к ним месяц назад приезжал, из этих пяти тысяч крестилось всего семеро. А остальные где? И ведь это не какие-нибудь дикари туземцы, а потомки православных, предавших свою веру. Дети богоотступников, выросшие и состарившиеся в безбожии. Что ж, сейчас я им скажу…

Увы, и на сей раз отцу Максиму не дали слова. Вместо этого к микрофону пригласили руководителя местного ликеро-водочного завода, господина Сергея Клыкова:

– Дорогие земляки! – бодро произнес господин Клыков, чей цветущий вид яснее слов свидетельствовал об успешном развитии ликеро-водочной промышленности в Михайловской области. – В честь сегодняшней ярмарки мы от нашего предприятия решили сделать всем вам подарок. В павильоне, который находится справа от этой трибуны, вы сможете бесплатно продегустировать продукцию нашего завода, в том числе водку «Белый Север» и знаменитые ягодные настойки «Клюквенная», «Брусничная» и «Морошковая», которые издавна пользуются заслуженным спросом у столичных и зарубежных ценителей высококачественной алкогольной продукции…

Эти слова произвели на толпу поистине магическое действие. В мгновение ока народ, подобно волне, отхлынул от помоста и устремился к заветному павильону, забыв о том, что церемония открытия ярмарки еще только началась… Но тут до любителей бесплатной выпивки вдруг донесся голос… или, скорее крик мэра, пытавшегося любой ценой довести до конца срывающееся торжество:

– А сейчас слово предоставляется Деду Морозу! Он приехал на нашу ярмарку из самой Москвы, где недавно поздравлял с Новым Годом нашего уважаемого президента!

Услышав слова «Дед Мороз» и «президент», толпа резко притормозила и с изумлением уставилась на величественную фигуру, словно по волшебству выросшую у края помоста. Ибо это был не вертлявый заморский Санта-Клаус в кургузом тулупчике, и не пресловутый «дедушка-мороз, борода из ваты» с багровым от постоянных возлияний носом. Нет, то был самый настоящий величественный властелин северных просторов, в роскошной серебристой парчовой одежде, отороченной не искусственным, а натуральным мехом, белым и пушистым, словно свежевыпавший снег. В руке он держал посох, искрящийся разноцветными огнями. И каждый из стоящих возле трибуны в этот миг воочию убедился в том, что многие вещи, в существование которых люди отказываются верить, существуют наперекор их неверию. Ведь сколько им в свое время твердили, будто Дед Мороз – это всего лишь выдумка. Однако сейчас перед ними стоял самый настоящий, живой Дед Мороз.

– Здравствуй, люд честной! – густым басом возгласил Дед Мороз. – Явился я сюда из-за темных лесов, из-за белых снегов, из-за высоких гор, из-за синих рек, чтобы поздравить вас с развеселой ярмаркой…

Его речь лилась плавно и стройно, словно песня. И зачарованные ею, люди слушали, затаив дыхание, как в невозвратном детстве они слушали бабушкины сказки. А когда Дед Мороз замолчал, пожалели о том, что эта сказка все-таки кончилась…

– Ну, а сейчас, – произнес воспрянувший мэр, – я хочу поздравить всех православных с Рождеством! Слава Богу, теперь каждый из нас может открыто, не таясь, сказать о своей вере. И в связи с этим, позвольте мне, товарищи, предоставить слово уважаемому отцу Максиму. Прошу Вас, святой отец… – и он широким жестом указал священнику на микрофон.

Увы, к этому времени несчастный священник уже продрог до костей. Однако несмотря на это, он горел (да что там – полыхал!) праведным гневом на всех этих лицемерных чиновников, жадных колхозников, глупых баб, алчных дельцов, ради собственной прибыли спаивающих своих же земляков… на этот народ, невежду в законе Господнем, которого, словно древнеримскую чернь, интересуют только дармовая выпивка и дармовые зрелища. А до Бога и Церкви им и дела нет! Но сейчас он, подобно великим пророкам былых времен, бесстрашно скажет им в лицо всю правду. Хватит заискивать перед богоотступниками и потомками богоотступников – их должно не уговаривать, а беспощадно обличать. Здесь не ярмарка, а поле битвы, страшной духовной битвы между Богом и силами тьмы. А на войне, как на войне – не уговаривают врага сложить оружие, а воюют с ним до победы или до смерти!

– Уважаемый мэр сказал правду! – гневно произнес отец Максим, резко обернувшись в сторону градоначальника, опешившего от столь неожиданной горячности смирного и интеллигентного на вид батюшки. – Да, теперь каждый может, не

таясь, свидетельствовать о своей вере перед безбожным миром. И потому я должен напомнить всем собравшимся, что сейчас мы находимся на площади, где некогда стоял главный храм этого города. Теперь же на его месте – мерзость запустения. И это – дело ваших рук. Вы предали свою веру, отреклись от Бога. Но Господь поругаем не бывает! Покайтесь!

Встревоженный помощник губернатора наклонился к побледневшему мэру:

– Что он такое несет? Зачем Вы его сюда пригласили?

– Разве я знал? – пожал плечами мэр. – Опять же, Рождество…

– Немедленно прекратите это безобразие! – прошипел помощник губернатора. – Он же все портит…

Елочный торг. 1870-е гг. Худ. Генрих Манизер

Находчивый мэр огляделся по сторонам, и, увидев рядом с собой Деда Мороза, легонько толкнул его локтем в бок:

– Слушай, выручай, – заговорщически зашептал он. – Останови его. Придумай что-нибудь…

Дед Мороз мгновенно среагировал на отчаянную просьбу чиновника, и, подойдя к расходившемся отцу Максиму, воскликнул:

– Отче! Так пора нам уже честной православный люд с Рождеством поздравить!

– Какой я тебе отче? – взревел разъяренный священник. – Твой отец – отец лжи! Кому Церковь не мать, тому и я – не отец! Идол языческий! Да тебе свои грехи век не отмолить, шут гороховый!

Он рванул Деда Мороза за бороду. Еще миг – и та отлетела прочь, в толпу, испуганно охнувшую при виде лица того, кто еще миг назад казался им Дедом Морозом. Отец Максим вгляделся в него… и в ужасе отпрянул.

Потому что узнал в стоящем перед ним человеке народного артиста России Андрея Корельского. Того, чье лицо знала вся страна, ибо он был знаменитым киноартистом, всенародным любимцем, и, между прочим, уроженцем Суземска. Мало того, Андрей Корельский слыл известным благотворителем и совсем недавно пожертвовал немалую сумму на строительство в Михайловске епархиальной воскресной школы. И сам епископ Михайловский Антоний, а также местный губернатор Юрий Лавелов во всеуслышание называли его своим лучшим другом…

Но тут Дед Мороз… нет, народный артист Андрей Корельский, сорвал с себя синюю шапку, отороченную мехом, и седой парик Деда Мороза. И, взмахнув ими, крикнул:

– С Рождеством вас, земляки!

В следующий миг толпа словно очнулась от оцепенения. Раздались ответные крики: «С Рождеством! С Рождеством!» А там – и веселый смех… Ярмарка началась.

…Еще долгие годы потом жители Суземска вспоминали ту ярмарку. И рассказывали о ней своим детям и внукам…

Преданный друг

Около полудня в Свято-Лазаревской церкви раздался телефонный звонок. Трубку подняла оказавшаяся поблизости свечница Ольга. И заговорила первой:

– Церковь слушает. Что вы хотите?

– Вам звонят из епархиального управления, – раздалось из телефонной трубки. – Позовите сюда отца настоятеля.

– А-а… – замялась в одночасье оробевшая свечница. – А-а его… нету…

– Найдите, – послышалось в ответ. – Сейчас к вам за ним приедет машина. Владыка срочно требует его к себе.

– Хорошо… – пролепетала окончательно перепугавшаяся Ольга и повесила трубку. После чего направилась в глубь храма и поднялась на солею. Заглянув в алтарь сквозь приоткрытую дьяконскую дверь, она вполголоса позвала:

– Вась, а Вась! Поди сюда!

На ее зов из алтаря вышел прислужник Вася – худощавый парень лет двадцати, с жидкой бороденкой, длинными волосами, собранными в хвостик на затылке, словно у монастырского послушника… и хитрыми глазками, поблескивавшими из-под его скромно опущенных век.

– Вась, тут сейчас из епархии звонили, – теперь голос Ольги звучал почти так же повелительно, как тот, из телефонной трубки. – Срочно требуют отца Игнатия. Поди, разбуди его.

– Да уж! – усомнился Вася. – Его сейчас разбудишь…

– Кому сказано – буди! – отрезала Ольга. – Владыка его срочно видеть хочет. Машину за ним послал. Понял?

Ни говоря ни слова, прислужник опрометью кинулся к лестнице, которая вела к кабинету отца настоятеля…

* * *

Разумеется, сначала Вася поступил по всем правилам церковного этикета. То есть, благоговейно, с молитвой, постучал в дверь настоятельского кабинета. Ни гласа, ни послушания. Тогда он постучал громче, уже не читая молитвы. Снова тишина. После этого Вася, ничтоже сумняся, забарабанил в дверь кулаком…

– Кто там? – послышалось из-за двери.

– Батюшка, это я, Вася, – отозвался прислужник. – Вас тут из епархии ищут.

– Нет меня, – раздалось в ответ. – Скажи, что меня нет.

– Батюшка, Вы же сами меня учили, что врать – это грех… – назидательно, словно говоря не со взрослым человеком, а с ребенком, произнес Вася. – Опять же – они за Вами машину послали. Сейчас приедет.

Троицкая церковь на Берсеневке. 1922 г. Худ. Аполлинарий Васнецов

В ответ раздалось крепкое словцо. После чего дверь настоятельского кабинета распахнулась настежь, и перед едва успевшим отскочить в сторону прислужником, щурясь от света, предстал отец Игнатий – с опухшим лицом и всклокоченными волосами, в расстегнутом подряснике, из-под которого виднелась некогда белая, а ныне серая от грязи футболка с английской надписью «Life is good»[4]. А ведь еще недавно, всего лишь пару месяцев назад, отец Игнатий выглядел совсем иначе… Увы, как говорится, беда найдет – с ног собьет…

– Батюшка, Вы бы себя в порядок привели, – посоветовал участливый Вася.

– Я в-всегда в порядке, – огрызнулся отец Игнатий. – Тоже мне, учитель нашелся. Сперва семинарию закончи, а потом уже других учи. Кстати, у нас из запивки что-то осталось?

– Как же! – обиженно буркнул прислужник, потому что отец Игнатий нанес весьма чувствительный удар по его самолюбию: Вася уже четвертый год пытался поступить в духовную семинарию, однако неизменно с треском проваливался на вступительных экзаменах. – После Вас останется…

– Найди, – тоном, не терпящим возражений, произнес отец Игнатий. И Вася помчался на поиски запивки.

…Когда, минут пятнадцать спустя, прислужник, неся в руке подносик, покрытый красным платом, вновь предстал перед дверями настоятельского кабинета, отец Игнатий уже успел переодеться в шерстяную черную рясу и надеть поблескивающий красными камешками протоиерейский наперсный крест. Впрочем на то, чтобы привести в порядок волосы и бороду, у него не хватило то ли времени, то ли сил… Увидев Васю, отец Игнатий нетерпеливо потянулся рукой к заветному подносику и снял плат. Под ним поблескивал позолоченный корец, до краев полный густым темным кагором, а также – небольшой никелированный чайничек. Отец Игнатий залпом осушил корец. Потом открыл крышку чайничка, пригляделся, принюхался и жадно выпил его содержимое прямо из носика. После чего подхватил с полу портфель и почти не шатаясь, направился к выходу, где его уже поджидала архиерейская «Волга».

Послушник с крестом. 1920-е гг. Худ. Михаил Нестеров

…Дорога до епархиального управления не обошлась без приключений: от выпитого кагора отца Игнатия стало клонить в сон. Почувствовав это, он прикрикнул на водителя:

– Что ты там тащишься? Нельзя, что ли, побыстрее? Ведь Владыка же ждет!

Водитель прибавил скорость… и спустя десять минут уже извлекал сомлевшего отца настоятеля из салона… а потом догонял его, чтобы вручить ему забытый на сиденье портфель.

* * *

…В небольшой комнате с низким потолком, стены которой украшали дореволюционные гравюры с изображением святых мест Палестины и Страшного Суда, за массивным письменным столом, под портретом недавно интронизированного Патриарха Алексия Второго, близоруко щурясь сквозь очки, сидел престарелый епископ Михайловский и Наволоцкий Поликарп. Увидев отца Игнатия, он с приветливой улыбкой поднялся ему навстречу…

– Благословите, Владыко! – произнес отец Игнатий и сделал попытку поклониться ему в пояс. Увы, в следующий миг он почувствовал, что теряет равновесие…

Епископ бросился к нему:

– Отец Игнатий, Вам плохо? – в его голосе слышалась неподдельная тревога.

– Что Вы, В-владыко! – поспешил успокоить его отец Игнатий, искренне недоумевая, каким образом он вдруг очутился на стуле рядом с архиерейским столом… и кто бы мог усадить его туда… неужели это сделал епископ? – Мне оч-чень даже хорошо…

– Да, я это вижу… – с горечью произнес Владыка Поликарп, морщась от густого запаха перегара, исходившего от отца протоиерея. – Позвольте полюбопытствовать, отче, как Вы до этого докатились?

– На Вашей машине, Владыко! – невпопад брякнул отец Игнатий.

– Дерзите, отче! – нахмурился епископ. – А вот мне, знаете ли, не до смеха. За полмесяца мне пять раз уполномоченный звонил. Жалуются ему на Ваше поведение.

– А что это им н-наше поведение не нравится? – искренне возмутился отец Игнатий. – Поведения мы примерного. Н-на службе у нас все чинно и благолепно.

– А после службы? – настаивал архиерей.

– А эт-то уже моя личная жизнь. Кого она касается? – нахмурился священник.

– Ошибаетесь, отче, – Владыка Поликарп старался говорить как можно сдержанней, но в его голосе уже слышались отдаленные «грома раскаты». – Личная жизнь у Вас до рукоположения была. А сейчас должна быть жизнь во Христе. Вы что, присягу забыли? Если так, то прочтите, что на обороте Вашего наперсного креста написано…

– А у меня там ничего не написано, – ответствовал отец Игнатий, для пущей убедительности продемонстрировав Владыке оборотную сторону своего протоиерейского креста.

– Быстро же Вы забыли эти слова, – вздохнул епископ. – Что ж, в таком случае я Вам их напомню: «образ буди верным словом, житием, любовию, верою, чистотою»…

– И чем же н-наш образ им не нравится? – увы, отец Игнатий все больше подтверждал поговорку: хмель говорит – ум молчит…

– Образ? – переспросил Владыка Поликарп. – Это не образ, а образина. Иначе говоря, безобразие. И чтобы образумить Вас и вернуть к первообразу, я принимаю решение запретить Вас в служении до… до Рождества. Одумайтесь, отче!

Вслед за тем епископ позвонил в стоявший на столе колокольчик. Он еще не успел поставить его обратно, как в кабинет вошла пожилая секретарша, Нина Ивановна, повидавшая до Владыки Поликарпа еще трех архиереев, включая знаменитого епископа Леонида, исповедника веры, в послевоенные годы положившего начало возрождению разоренной богоборцами Михайловской епархии.

– Нина Ивановна, голубушка, подготовьте-ка указ, – обратился к ней епископ. – Текст я Вам сейчас продиктую.

Епископ Русской Православной Церкви. Начало XIX в. Худ. Владимир Боровиковский

Тем временем отца Игнатия снова сморил сон. Впрочем, и на сей раз он был недолог – спустя минут десять, растолкав безмятежно дремавшего на стуле отца протоиерея, епископ вручил ему под подпись указ о запрещении его в священнослужении и направлении в распоряжение настоятеля Спасо-Преображенского кафедрального собора, протоиерея Богдана Руденко. Тем же указом временно исполняющим обязанности настоятеля СвятоЛазаревского храма назначался тамошний второй священник, отец Петр Одинцов. После того, как отец Игнатий нетвердой рукой вывел свою подпись на владычнем указе, епископ вызвал водителя и велел отвезти священника… не назад в церковь, а к нему домой.

* * *

…Кое-как совершив восхождение на пятый этаж крупнопанельной «хрущевки», отец Игнатий нашарил в кармане куртки ключи и медленно открыл дверь. Как же он боялся возвращаться сюда! И все-таки не избежал этого!

В квартире все оставалось так, как в тот день, когда отец Игнатий покинул свое жилище с твердым намерением больше никогда не переступать его порога. Стол, уставленный пустыми бутылками, стопками и тарелками с заплесневелыми остатками поминальной трапезы. Горшки с засохшими цветами на подоконнике. А на стене – фотография его матушки, его ненаглядной Лизоньки. Они прожили вместе почти тридцать лет, прожили так, словно у них были одна душа и одно сердце. И, хотя Господь не дал им детей, они все-таки были счастливы. Потому что любили друг друга. Эта любовь наполняла их жизни радостью и смыслом. Но теперь Лизонька спит непробудным сном в могиле за алтарем Свято-Лазаревского храма… почему только в сказках беззаветно любящие друг друга люди умирают в один день?

Впрочем, завтра утром он пойдет к ней… Постоит у ее могилы, помолится об ее упокоении. А потом поднимется к себе в кабинет и сядет у окна. Оттуда, сверху, хорошо виден свеженасыпанный холмик с крестом, покрытый увядшими цветами… Он будет смотреть на него и пить, пить до тех пор, пока не впадет в тупое пьяное полузабытье… что еще теперь ему остается? Нет Лизоньки – и ему не для чего и незачем жить.

Отец Игнатий, не раздеваясь, повалился на диван, повернувшись лицом к стене. И вскоре забылся тяжелым, мучительным сном, в котором он вслепую блуждал по каким-то темным подземным лабиринтам в поисках Лизоньки. Во тьме он спотыкался и, падал, и снова вставал, цепляясь за скользкие стены, по которым сочилась вода, и звал ее по имени в надежде, что она услышит и отзовется. Но ответом ему было лишь эхо его собственного голоса, гулко раздававшееся в непроглядной, беспросветной темноте…

* * *

Наутро отец Игнатий отправился в СвятоЛазаревский храм. И с порога почувствовал неладное. Потому что свечница Ольга, которая прежде при его появлении сразу же выбегала из-за прилавка, низко кланяясь и прося благословения «дорогого отченьки», сейчас сделала вид, что погружена в чтение Псалтири. Уборщицы, чистившие подсвечники, покосились было на него… и еще усерднее занялись своим делом. Похоже, все эти женщины в открытую игнорировали того, перед кем еще вчера благоговели и заискивали. Но еще более неприятный сюрприз ожидал отца Игнатия, когда он подошел к дверям своего кабинета – там был вставлен новый замок. Но почему? И кто мог это сделать?

Пока отец Игнатий раздумывал над этим, откуда ни возьмись, явился прислужник Вася.

– Здравствуйте, батюшка! Вы к отцу Петру пришли? – поинтересовался он. – А он еще не пришел…

– Кто это сделал? – гневно вопросил отец Игнатий, указывая на запертую дверь.

– Это отец Петр так благословил, – не без ехидства ответствовал Вася. – Он же теперь у нас настоятель. Вот он и велел сменить замок, и церковную печать у старосты забрал… Да что с Вами, батюшка? Может, запивочки Вам принести?

Кажется, он говорил что-то еще, но отец Игнатий уже не слышал его. Господи, как же так? Не прошло и суток, как Владыка отправил его под запрет, а бывшие подчиненные уже дают ему понять: отныне в этом храме он – персона нон грата. А ведь все эти люди были его духовными детьми… скоро же они забыли об этом! Зато как быстро вошел в роль власть имущего отец Петр! Хотя он еще не настоятель, а всего лишь исполняющий обязанности такового.

Николо-Зарядская церковь. 1916 г. Худ. Иван Куликов

И тем не менее, он уже по-хозяйски распоряжается в Свято-Лазаревском храме, спеша изгнать оттуда отца Игнатия. И явно позабыв, что в свое время именно отец Игнатий ходатайствовал перед Владыкой Поликарпом о рукоположении иподьякона Петра Одинцова в священный сан… Что ж, как видно, правду говорят: хочешь узнать человека – надели его властью.

– Вот запивочка, батюшка, – вернул его к действительности голос прислужника Васи.

Тот же подносик, тот же красный плат. Однако когда отец Игнатий поднял его, то увидел под ним обшарпанный корец, на донышке которого поблескивала розоватая водица…

Ни говоря ни слова, отец Игнатий вышел, почти выбежал из храма.

* * *

Тем же вечером он сидел в кабинете своего давнего друга, соборного настоятеля, отца Богдана Руденко, и вел с ним задушевную беседу:

– Да ты не журись, друже, – утешал его отец Богдан. – С кем не бывает… и конь о четырех ногах, а спотыкается. Конечно, зря ты Владыке надерзил. Ну да ладно – Господь милостив. А насчет этого отца Петра… помнишь, я еще когда тебя предупреждал – будь с ним поосторожней. В тихом омуте сам знаешь кто водится… Тут мне моя бухгалтерша сказала, что он отчего-то в последний месяц к уполномоченному зачастил… вот и смекай, чего ради. Да, и среди Апостолов не без Иуды… Ну нехай! Перемелется, мука будет. Главное, не отчаивайся. Не теряй надежды.

– Полно, отче, – тяжело вздохнул отец Игнатий. – Не на что мне больше надеяться. Конченый я человек. Слышишь – конченый…

* * *

Спустя час после этого разговора, на вечерней службе, отец Игнатий в подряснике, без наперсного креста, стоя на середине собора, читал шестопсалмие. А тамошние прихожане, особенно пожилые люди, с удивлением смотрели на него, силясь понять, с чего бы почтенный протоиерей, настоятель одного из городских храмов, вдруг угодил, так сказать, из попов в дьячки. И, позабыв о молитве, шепотом делились своими предположениями на сей счет.

Впрочем, следующий день принес новую пищу для их пересудов. Потому что отец Игнатий вдруг исчез неведомо куда. Он больше не появлялся ни в соборе, ни в каком-то другом из городских храмов. Проходили дни, недели, месяцы, а об отце Игнатии не было, как говорится, ни слуху, ни духу. Низложенный настоятель Свято-Лазаревской церкви пропал, будто вовсе не бывал… и вскоре оказался забыт всеми. Впрочем, разве такая участь не ждет со временем и каждого из нас?

* * *

А тем временем отец Игнатий, по вековому обычаю русского человека, отчаянно, хотя и безуспешно, топил свое горе в вине. Вскоре он стал завсегдатаем городских винно-водочных магазинов и пивных ларьков, где обретал все новых собутыльников и товарищей по несчастью, среди которых получил прозвище «батек». Впрочем, чаще всего отца Игнатия можно было встретить в рюмочной под названием «Якорь», что стояла на самом берегу реки Кузнечихи, отделявшей город Михайловск от его пригорода – Соломбалы. Это питейное заведение называлось так не случайно. Потому что его посетителями были по большей части моряки и работники расположенной по соседству с ним базы тралфлота. Но отец Игнатий зачастил в «Якорь» отнюдь не из-за любви к морской романтике. И не случайно там он всегда старался занять место у окна, выходившего на реку Кузнечиху. Ведь отсюда он мог видеть высившийся над деревьями, что росли на противоположном берегу реки, голубой шпиль колокольни Свято-Лазаревской церкви. Дорога туда теперь была ему заказана. Но кто мог отнять у него последнее утешение – смотреть на церковь, где он прослужил почти двадцать лет, и возле которой теперь спала в могиле его Лизонька? И вспоминать о ней…

…Однажды под вечер, подходя к «Якорю», отец Игнатий услышал жалобный собачий вой, или скорее, визг. Он огляделся по сторонам и увидел, как у помойки, на задворках «Якоря» собралось несколько забулдыг. Один из них держал в руке обрывок веревки, другой конец которой был привязан к шее рыжего мохнатого песика той породы, которую в народе называют «двортерьер». А остальные самозабвенно пинали дворняжку ногами. Похоже, их забавляли визг несчастной собачонки и ее отчаянные, но безуспешные попытки избежать очередного пинка…

– Что вы делаете? А ну, прекратите! – закричал отец Игнатий, грозно надвигаясь на участников расправы.

Те с недоумением уставились на него.

– А тебе-то что? – откликнулся один из них. – Давай, вали отсюда! Твоя, что ли, собака?

– Моя, – ответил священник. И, подойдя к человеку, державшему в руке веревочный поводок, и глядя ему в глаза, повторил уже тверже. – Моя.

– Ладно! – тот махнул рукой, выпустив веревку. – Пошли отсюда, мужики. Забирай эту падаль… дур-рак!

Они ушли, а отец Игнатий все стоял, глядя на распростертое на асфальте безжизненное тельце рыжего песика. И чувствуя себя последним дураком. В самом деле, на что ему сдалась эта чужая собачонка? Мало ему своих проблем! И вот теперь ему придется решать еще одну проблему: что делать с дохлой собакой? Ведь похоже, что она и впрямь сдохла…

Чтобы убедиться в этом, отец Игнатий склонился над дворняжкой и коснулся рукой левой половины ее грудной клетки, где, как он полагал, должно было находиться собачье сердце. И вдруг ощутил слабое биение: тук, тук, тук… Выходит, пес жив? Странное дело – отец Игнатий обрадовался этому. А он-то полагал, что после смерти Лизоньки навсегда утратил способность чему-либо радоваться…

Он ощупал грудную клетку и лапы собаки. Неожиданно рыжий песик заскулил от боли и открыл глаза. А затем попытался лизнуть своего спасителя в руку…

На глаза отца Игнатия нахлынули слезы. Он позабыл о собственном горе, об обидах, нанесенных ему людьми – он думал лишь о том, как помочь этой несчастной, беззащитной собачонке. Ведь сейчас она просила его о помощи. Так вправе ли он отказать ей в этом… он, которому уже не в силах помочь никто из людей?

Отец Игнатий взял собаку на руки, и направился на соседнюю улицу. По ней он частенько хаживал к «Якорю». И по пути видел на одном из домов вывеску с надписью «Ветеринарная лечебница».

* * *

Около часа он просидел в коридоре лечебницы, ожидая своей очереди и перечитывая табличку на двери: «Ветеринарный врач Карышева Ирина Сергеевна. Прием с 9.00 до 16.00». По правде сказать, отцу Игнатию еще никогда не приходилось видеть ветеринаров. А все его представления о том, чем они занимаются, не выходили дальше известной сказки про доктора Айболита, который, сидя под деревом, лечил чудодейственными снадобьями больных зверей. Но одно дело – сказка, и совсем другое – реальная жизнь. Кто знает, сможет ли эта женщина-врач помочь его собаке? Или его ждет еще одна утрата? И только что обретенное им живое существо появилось в его жизни лишь затем, чтобы сразу же вновь исчезнуть?

Тем временем очередь постепенно редела. И вот уже отец Игнатий переступил порог кабинета, в котором резко пахло какими-то лекарствами.

– Что у вас там? – поинтересовалась молодая женщина-ветеринар в белом халате. И вдруг радостно заулыбалась. – Ой! Это вы, батюшка? Здравствуйте! Как я рада вас видеть!

Отец Игнатий в недоумении смотрел на нее. В самом деле, почему эта незнакомка так радуется его приходу? И откуда она его знает? По храму? Вряд ли. Иначе бы он наверняка запомнил ее. Тогда где же они могли встречаться?

– Вы, наверное, меня не помните, – продолжала женщина (отцу Игнатию вспомнилось, что ее зовут Ирина Сергеевна). – Зато я вас хорошо помню. Вы же меня крестили… давно… я тогда студенткой была. У меня еще денег не хватило, чтобы за крещение заплатить, так вы меня бесплатно крестили. Спасибо вам! А что это с вашей собачкой?

В ответ отец Игнатий рассказал ей, при каких обстоятельствах он стал хозяином рыжей дворняги. После чего с удивлением наблюдал, как ветеринар осматривает его собаку.

– Да вы ее почти как человека смотрите, – сказал он, когда наследница доктора Айболита принялась фонендоскопом выслушивать грудную клетку дворняги.

– А как же! – ответила та. – Ведь у них те же самые внутренние органы, что у нас. Легкие, печень, сердце… И многие болезни, которыми страдают люди, встречаются и у животных.

– Что, и зубы у них могут болеть? – поинтересовался отец Игнатий, вспомнив свой всегдашний страх перед визитом к стоматологу.

– Представьте себе, батюшка – могут, – заулыбалась женщина. – И животным тоже их лечат – как людям. Ну вот и все. Можете забирать свою собачку. Что? Деньги? Не надо. Я была так рада вам помочь… Правда, мне еще нужно будет понаблюдать, как пойдет лечение – у собаки серьезная травма грудной клетки. Нет-нет, вам не нужно приносить ее сюда. Сейчас вашему питомцу нужен покой. Если позволите, я сама к вам приду. Где вы живете?

Отец Игнатий назвал адрес. И отправился домой, размышляя о том, к каким неожиданным и благим последствиям иногда приводят добрые дела, сделанные нами ненароком…

* * *

Вернувшись домой, он первым делом соорудил своему четвероногому подопечному подстилку из старого байкового одеяла и напоил его купленным по дороге молоком. После чего стал придумывать псу кличку. Перебрав в уме все известные ему собачьи имена: от архаичного Полкана до заморского Ральфа, он остановился на самом подходящем – Рыжик. В самом деле, что могло быть лучше этой клички? Подходящей, звучной и вдобавок – веселой. Рыжик. Рыжик…

Лучший друг человека. 1908 г. Худ. Илья Репин

Тем временем новонареченный пес Рыжик заснул, свернувшись клубочком на своей подстилке. А отец Игнатий все сидел и смотрел на него. Как долго после смерти Лизоньки он чувствовал себя одиноким, словно в пустыне! Но теперь его одиночеству пришел конец. Потому что рядом с ним есть живое существо – маленькая мохнатая собачонка с веселой кличкой Рыжик. Отныне он не один в этих стенах.

Отец Игнатий поднял голову и огляделся по сторонам. И впервые заметил, какой беспорядок царит в его квартире. Ведь после смерти Лизоньки он не прибирал ее ни разу. И так и не убрал ни посуды с поминального стола, ни засохших цветов с подоконника, ни пыли, серым траурным флером покрывавшей мебель и занавески. Но сейчас отцу Игнатию вдруг захотелось уничтожить все эти напоминания о смерти. Ему вдруг захотелось жить.

Весь вечер он занимался уборкой. Вымыл посуду и полы, вытер пыль, выбросил из горшков засохшие цветы, снял с окон грязные занавески. А, когда, уже ближе к полуночи, закончил работу, то не узнал собственного жилища. Хотя на первый взгляд все в нем осталось, как прежде: те же иконы в углу, та же мебель, та же фотография Лизоньки на стене. И все-таки теперь его квартира выглядела иначе… как будто в мертвое тело вдруг чудом вернулась жизнь.

А маленький четвероногий виновник всех этих перемен безмятежно спал, уткнув нос в пушистый рыжий хвост, и не ведая о том, что сейчас делает его новый хозяин. И что сейчас творится у него на душе…

* * *

Назавтра к отцу Игнатию пришла Ирина Сергеевна. Осмотрела Рыжика, добавила к его лечению еще один препарат. А уходя, вручила отцу Игнатию пирог с вареньем и большую пачку чаю с просьбой помолиться за ее покойную маму. Священник не хотел было принимать подарок, однако Ирина Сергеевна настояла на своем. После чего заявила, что придет завтра – посмотреть, как подействует на Рыжика назначенное ею лекарство.

Мог ли отец Игнатий знать – Ириной Сергеевной движет забота не только об его собаке, а и о нем самом?

* * *

Врач Ирина Сергеевна Карышева была хорошим диагностом. От ее внимательного глаза не ускользали даже мельчайшие симптомы заболеваний. Так могла ли она не заметить неряшливой одежды отца Игнатия, его опухшего от постоянных возлияний лица, его трясущихся рук – всех этих признаков, свидетельствующих о внешнем и внутреннем неблагополучии? А ведь она помнила его совсем другим… как же жестоко жизнь обошлась с этим человеком! Впрочем, мало ли на свете обездоленных горемык? Но далеко не каждый из них способен пожалеть другое страдающее существо. Отец Игнатий не утратил этого дара. И потому Ирина Сергеевна чувствовала к нему не только жалость, но и уважение. Ей захотелось помочь отцу Игнатию. Но так, чтобы он не догадался об этом и из гордости не оттолкнул протянутую ему дружескую руку. Именно поэтому она и вызвалась навещать больного Рыжика в надежде помочь и его хозяину.

Теперь она приходила к священнику каждый день. И каждый раз приносила что-нибудь из продуктов – ему и Рыжику. Потом они усаживались на кухне, пили чай с гостинцами, принесенными Ириной Сергеевной, и беседовали. Отец Игнатий интересовался тем, как ветеринары обследуют и лечат животных. В свою очередь, Ирину Сергеевну занимали вопросы веры (хотя с присущей ей деликатностью она никогда не интересовалась, отчего батюшка теперь не служит в церкви). А из своего угла к их разговорам, чутко навострив мохнатые ушки, прислушивался шедший на поправку Рыжик.

За эти дни в отце Игнатии произошла существенная перемена. Его больше не тянуло ни в «Якорь», ни в другие подобные места. Зато как же он ждал каждого прихода Ирины Сергеевны! Давно уже у него не было столь внимательного и участливого собеседника, как эта женщина. Хотя он понимал – настанет день, когда она явится к нему в последний раз. Ведь Рыжик уже почти совсем поправился, и скоро ему уже не будет нужен врач. Что до него… ему самому в силах помочь разве что Врач Небесный. Да и Тот – вряд ли. Ведь сколько времени он уже не переступал церковного порога. И отказался понести епитимию за свой проступок. А потому ему нет надежды ни на милость Владыки Поликарпа, ни на милость Владыки Небесного. Господь презрел и оставил его. Оставил навсегда.

Увы, отчаявшийся отец Игнатий забыл, что Бог никогда не оставляет человека. Даже если тот думает, что забыт и оставлен Им. И возвращает его к Себе исподволь, путями, ведомыми лишь Ему Одному…

* * *

Тем временем настал день, которого так опасался отец Игнатий. Ирина Сергеевна в последний раз пришла навестить Рыжика, который с радостным лаем, оживленно виляя пушистым хвостом, бросился ей навстречу. Разумеется, выздоровление собаки было отмечено чаепитием на кухне. Неожиданно Ирина Сергеевна сказала:

– Вот что, батюшка. Я давно хотела вас спросить… У меня в Лельме (это в тридцати километрах от Михайловска, недалеко от аэродрома) есть дача. Правда, я там очень редко бываю. А присмотреть за ней некому. Может быть, вы согласитесь пожить там и посторожить ее?

Отец Игнатий подумал-подумал… и согласился.

* * *

В ближайшее воскресенье они с Ириной Сергеевной на рейсовом автобусе поехали в Лельму. Разумеется, отец Игнатий прихватил с собой и Рыжика. Надо сказать, что за то время, как рыжий песик поселился в квартире отца Игнатия, священник успел привязаться к нему. Ведь Рыжик оказался очень умной, можно сказать, ученой собакой. Он умел служить, давать лапу, а также подвывать в тон, когда при нем пели что-нибудь грустное. Однако все эти способности были все-таки не самым главным качеством Рыжика. Главным была его безграничная преданность. Рыжий песик не спускал с отца Игнатия умных черных глаз, словно пытаясь угадать его волю. И сопровождал его повсюду, следуя за ним, словно тень. Правда, в Михайловске имелось одно место, куда Рыжика не удалось бы, как говорится, заманить и калачом. И местом тем была распивочная «Якорь».

Отец Игнатий узнал об этом случайно. Как-то раз поутру, незадолго до отъезда в Лельму, отправившись выгуливать Рыжика, он встретил одного из своих приятелей и собутыльников, Генку Косарева по прозвищу Косой, бывшего водителя автобуса, а ныне горького выпивоху, каждое утро отправлявшегося давно проторенным маршрутом из дома – к ближайшей распивочной.

– Привет, батек! – обрадовался Генка при виде отца Игнатия. – Слушай, у тебя полтинник есть? Пойдем, сообразим на двоих. Эх, «алеет восток, „Якорек“ недалек…»

Неожиданно Рыжик зарычал и с яростным лаем бросился на Косого.

– Эй, ты это чего? – опешил тот. – А ну, пошел отсюда! Фу! Пшел! Брысь! Эй, батек, уйми своего зверя, а то я ему сейчас кости переломаю! Помоги-ите!

Дорога на даче. 1896 г. Худ. Константин Сомов

Отцу Игнатию стоило немалого труда спасти Генку от разъяренного Рыжика. Однако после случившегося о походе в «Якорь» не могло быть и речи. Похоже, рыжий песик имел весьма серьезные основания ненавидеть само название этого питейного заведения. Так что отцу Игнатию теперь волей-неволей пришлось забыть дорогу туда… впрочем, как я уже говорила, с недавних пор священника уже не тянуло в «Якорь». Ведь теперь рядом с ним был веселый, смышленый, преданный четвероногий друг – Рыжик.

* * *

…Дача в Лельме оказалась самым настоящим деревенским домом. Правда, изрядно обветшавшим, с покосившимся забором и прогнившим крыльцом, но все-таки вполне пригодным для жилья.

– Это, можно сказать, наше родовое гнездо, – рассказывала Ирина Сергеевна. – Здесь жили мои дедушка с бабушкой… да что там!.. даже их родители тут жили. Конечно, я-то сюда только как на дачу приезжаю: отдохнуть, позагорать, за грибами сходить. Вроде, и ни к чему он мне, а продавать жалко – все-таки память. Мама рассказывала, будто этому дому больше ста лет. А вон он какой крепкий! Я слышала, это потому, что его не из сосны строили, а из лиственницы. Вот потому он до сих пор и стоит, даже нисколько не покосился, не то что наши городские деревянные дома. Ну как, батюшка, вам нравится?

Да, отцу Игнатию и впрямь с первого взгляда понравился этот дом. Но только не своей добротностью, а тем, что здесь царили удивительные мир и спокойствие, о которых уже давно втайне истосковалась его душа. Мог ли он помыслить, что найдет их здесь, в стенах старинного дома, пережившего не одно поколение своих хозяев? И безмолвно хранящего память о них.

* * *

Ирина Сергеевна уехала, оставив отцу Игнатию денег и увесистую сумку с продуктами, и пообещав приехать через неделю. И они с Рыжиком остались одни.

Остаток дня отец Игнатий в сопровождении неразлучного рыжего песика пробродил по дому. Из кухни проследовал в проходную комнатку, у стены которой стоял диван с потертой и выцветшей темно-зеленой обивкой. Потом заглянул в спальню, где у входа громоздился старинный гардероб с инкрустированной дверцей. После этого прошел в зальце[5], в котором в простенках висели потускневшие от времени зеркала в резных рамах, а между ними, над круглым столом – выцветшая репродукция какой-то картины, изображавшей южный пейзаж с морем, парусными лодками и покрытыми лесом горами на горизонте. За зальцем обнаружилась еще одна комната, где в углу возле окна, выходившего во двор, стояла железная кровать, точь-в-точь такая, на которой он спал в далеком детстве… и какие же чудесные сны снились ему в ту пору! Возможно, из-за этих ностальгических воспоминаний отец Игнатий и решил обосноваться здесь. Благо, в комнате нашелся и свободный уголок для Рыжика.

Следующий день ушел на осмотр окрестностей. Поблизости от дома отец Игнатий обнаружил колодец с водой, гораздо более чистой и вкусной, чем привычная ему городская водопроводная вода. А во дворе – грядки, на которых по-хозяйски разрослась густая трава. За грядками находился густой малинник, впрочем, настолько запущенный и заросший крапивой, что его скорее можно было назвать не малинником, а крапивником. Немного подумав, отец Игнатий отправился на поветь. После долгих поисков он обнаружил там брезентовые рукавицы и, надев их, отправился на борьбу с сорняками.

Всю неделю отец Игнатий наводил порядок в доме. Так что когда Ирина Сергеевна приехала снова, она не узнала своего родового гнезда. Покосившийся забор, которым был обнесен дом, теперь стоял ровно и прямо. Прогнившая доска на одной из ступенек крыльца была заменена новой. Свежевскопанные грядки, казалось, ожидали момента, когда хозяйская рука опустит в их землю семена. А в малинник теперь можно было зайти без опаски обжечься о крапиву и досыта полакомиться сочной, спелой малиной.

– Какой же вы, батюшка, тут порядок навели! – удивилась Ирина Сергеевна.

– А как же! – улыбнулся отец Игнатий, и она вспомнила, что за все время знакомства со священником ни разу не видела на его лице улыбки. – Ведь так-то оно лучше. Кстати, Ирина Сергеевна, а Вы не могли бы в следующий раз привезти из города семян? Не мешало бы грядки засеять. Земля у вас на редкость хорошая – чернозем. Что ей понапрасну сорняками зарастать? Глядите, и порадовал бы вас через недельку-другую свежей зеленью…

* * *

Проходили дни, недели, месяцы. Вот уже пожелтели, а потом и вовсе опали листья, птицы полетели на юг, а обитатели соседних дач стали перебираться в город на зимние квартиры.

– А вы что, не уезжаете? – спросила отца Игнатия хозяйка соседнего дома, встретившись с ним у колодца.

– Нет, – ответил он. – Я остаюсь.

– Тогда не могли бы вы присмотреть за моим домом? – попросила женщина. – А то, не ровен час, кто-нибудь заберется. Вон на соседней улице уже не одну дачу обчистили. Эх, совсем у людей совести не стало! Не то, что в старину было.

Осень. Усадьба. 1894 г. Худ. Исаак Левитан

Тогда, слыхала я, если уходили хозяева куда-нибудь из дома, то дверь не запирали, а просто приставляли к ней метелку или полено. И все знали, что их нет, но, чтобы к ним в дом зайти, да, тем более, украсть оттуда что-нибудь – Боже упаси! Вот ведь как раньше-то было! А все, говорят, потому, что в те времена народ был верующим: боялся Бога прогневать. Знали, что Он неправду сыщет, вот и жили по правде. А теперь что? Вор ворует, а мир горюет. Вон ведь до чего дошло: и замки не спасают: дверь закрыта, так в окно пролезут и все повынесут, а, что не утащат, то назло переломают. Одно слово – глаз да глаз нужен. Так как, вы согласны мой дом посторожить? А я бы вам за это заплатила…

Отец Игнатий согласился. Тем более, что он и впрямь не собирался возвращаться в Михайловск. Ведь там его не ждал никто, кроме тягостных воспоминаний о невозвратном и непоправимом. Но здесь, в Лельме, прошлое не имело над ним власти: словно он начал жизнь заново, с чистого листа. Точнее говоря, снова стал жить. И началом этой новой жизни стал день, когда рядом с ним появился преданный друг – Рыжик.

* * *

…Зима миновала, сменившись ласковой, теплой весной. Вот уже наступил конец апреля, когда из-под тающего снега начала показываться та первая травка, увидев которую, человек радуется, забыв о том, что это – всего-навсего сорняк. А там уже близились и ледоход, и первые весенние грозы, после чего, словно по волшебству, деревья покрывались нежно-зеленым бисером крохотных, клейких, пахучих листочков. Как же раньше отец Игнатий любил эту пору! Но именно в это время год назад умерла его матушка, его ненаглядная Лизонька. Весна снова напомнила отцу Игнатию об его утрате. И он решил съездить в Михайловск и отслужить панихиду на могиле жены. Да, он запрещен в служении. Но ведь он почти четверть века прослужил в Свято-Лазаревском храме и когда-то был его настоятелем… Может быть, ради этого ему все-таки не откажут и дозволят отслужить панихиду по матушке?..

В тот день, когда исполнился ровно год со смерти Лизоньки, отец Игнатий спозаранку отправился в Михайловск. Его сопровождал верный Рыжик. Увы, все попытки священника оставить песика в Лельме оказались безуспешными – увидев, что хозяин собирается куда-то, Рыжик принялся так отчаянно и жалобно выть, что отец Игнатий, скрепя сердце, взял его с собой.

Спустя час они уже были в Михайловске. Из окна автобуса, шедшего в Соломбалу, отец Игнатий обозревал улицы города, где он не был почти целый год. Вот показались кафедральный собор, а рядом с ним – здание епархиального управления, вот высотный дом, за которым прячется пятиэтажная «хрущевка» – покинутое жилище отца Игнатия, а вот и мост через Кузнечиху, на берегу которой незыблемо стоит распивочная «Якорь» (в самом деле, что ей может сделаться!). А вон вдалеке промелькнул до боли знакомый отцу Игнатию шпиль колокольни Свято-Лазаревского храма… словно Лизонька махнула голубым платком, приветствуя его возвращение.

Подойдя к церковному крыльцу, отец Игнатий велел Рыжику сидеть и дожидаться его, а сам вошел в храм.

Первым, кого он там увидел, был отец Петр, беседовавший в притворе с какой-то молодой, богато одетой женщиной. Надо сказать, что за время своего настоятельства он заметно пополнел и приосанился. Вдобавок, обзавелся новой шелковой рясой греческого покроя, которая придавала ему еще более важный и солидный вид. Судя по этим переменам во внешности отца Петра, дела его, как говорится, шли в гору, и потому он был уверен, что вправе смотреть на мир свысока.

Старая церковь. 1898 г. Худ. Сергей Виноградов

Отец Петр сразу заметил и узнал своего бывшего настоятеля. Однако не подумал прервать беседу. Напротив, похоже, с приходом отца Игнатия его охватил новый порыв красноречия:

– Святая Церковь, как чадолюбивая мать, учит нас любить ближнего, как самого себя, – донеслось до отца Игнатия. – Ибо Господь наш есть любовь. И Святой Апостол и Евангелист Иоанн Богослов говорит: «кто не любит, тот не познал Бога, потому что Бог есть любовь»…

Он вещал, не умолкая, возводя глаза к потолку и, похоже, упиваясь звуками собственного голоса. А тем временем отец Игнатий стоял и ждал, когда он закончит свою пространную речь. Наконец отец Петр смолк и благословил свою слушательницу. И, лишь когда та вышла из церкви, обратился к отцу Игнатию:

– Что вы хотите?

– Простите, отец Петр, вы не могли бы дать мне облачение? – попросил отец Игнатий. – Я бы хотел отслужить…

– Вы не можете служить! – оборвал его отец Петр. – Вы же находитесь под запретом!

– Но сегодня годовщина смерти моей матушки, – попытался объяснить отец Игнатий. – Я бы хотел отслужить панихиду…

– Все требы – через кассу, – холодно произнес отец Петр и хотел было уйти.

Однако возмущенный отец Игнатий загородил ему путь.

– Ты! Мальчишка! Да как ты смеешь!

– А ты мне не хами! – вскинулся отец Петр. – Здесь настоятель – я! Так что проваливай отсюда, пока я милицию не вызвал!

Вне себя от ярости и даже (впервые в жизни) забыв перекреститься, отец Игнатий выбежал из храма. И у самого крыльца, радостно виляя хвостом, к нему бросился верный Рыжик.

– Пошел вон! – крикнул священник и пнул его ногой, вымещая на собаке душившие его бессильную злобу и обиду. Рыжик жалобно взвизгнул. А тем временем его хозяин уже стоял на обочине дороги, по которой, обгоняя друг друга, неслись машины, и махал рукой:

– Стой! Стой!

Одна из легковушек резко притормозила.

– Вам куда? – спросил водитель сквозь приоткрытое окно.

– К «Якорю»! – крикнул отец Игнатий, садясь в машину.

В следующий миг легковушка уже неслась по дороге. Вот она миновала мост через узкую, но бурную речку Соломбалку, по которой, налетая друг на друга, исчезая в темной воде и вновь выныривая на поверхность, плыли льдины. И вдруг…

– Стой! Стой! – закричал отец Игнатий водителю. – Остановись!

Потому что в этот миг он увидел в окно, как по другому берегу Соломбалки бежит Рыжик. Еще миг – и он прыгнул на льдину…

Машина остановилась. Отец Игнатий выскочил из нее и сбежал с невысокого берега к самой кромке воды:

– Рыжик! Рыжик! Назад!

Услышав голос хозяина, рыжий песик устремился вперед и прыгнул на самый край проносившейся мимо льдины. Увы, он не рассчитал прыжка. В следующий миг льдина перевернулась…

– Рыжик! – отчаянно крикнул отец Игнатий. – Рыжик!

Но ответом ему был только треск разбивающихся друг о друга льдин…

* * *

Спустя два дня после гибели Рыжика отец Игнатий явился в епархиальное управление. К его удивлению, епископ встретил «пропадавшего и нашедшегося» священника по-отечески радушно. И принялся расспрашивать отца Игнатия о том, как он жил и что делал после их последней встречи. Когда же тот закончил, растроганный его рассказом Владыка Поликарп промолвил, от волнения перейдя на «ты»:

– Вот что, отче. Ты уж прости меня, старика. Может, я тогда слишком строго с тобой поступил… Прости.

Вслед за тем он достал из ящика стола два хрустальных фужера и граненую бутылку с коньяком. И, разлив по фужерам ароматный янтарный напиток, поднес один из них отцу Игнатию.

– Твое здоровье, отче!

Отец Игнатий поднес фужер к губам… и в этот миг ему вспомнились бурная река и несущиеся по ней льдины. А еще – бегущий по ним рыжий песик… На глаза отца Игнатия навернулись слезы. И он поставил фужер на стол.

– Простите, Владыко, – дрогнувшим голосом сказал он изумленному епископу Поликарпу. – Но я… я это больше не могу.

Возвращение чудотворной

нтиквар Борис Семенович Жохов, больше известный, как Жох, слыл человеком расчетливым и хладнокровным. Дело и деньги для него были прежде и превыше всего. Однако сейчас он ощущал себя мальчишкой, который, застыв у прилавка «Детского мира», наблюдает, как улыбающаяся продавщица берет с полки чудесную игрушку, о которой он так долго мечтал, кладет ее в огромную цветную коробку и обвязывает ее блестящей яркой лентой. Еще миг – и эта коробка ляжет в его дрожащие от волнения руки… Разумеется, Борис Семенович прекрасно понимал – пока радоваться рано. Ведь он еще не получил ЕЕ… Впрочем, дело было спланировано настолько хорошо, что Жох не сомневался в успехе. И предвкушал его.

Тут ему отчего-то вспомнился Яков Иванович Ефимовский, который в начале 90-х годов первым открыл в их городе Н-ске антикварную лавку. А Борис Семенович тогда работал у него продавцом. Поговаривали, будто Ефимовский, в прошлом сотрудник местного музея, происходил из старинного священнического рода. И что в двадцатые годы его дед-протоиерей угодил в ссылку на Соловки за отказ сотрудничать с советской властью, да так там и сгинул. В это охотно верилось, поскольку старый антиквар, подстать своему предку-священнику, был человеком на редкость честным и бескомпромиссным. Ефимовский не брал на реализацию старинные вещи, если имел хоть малейшее подозрение, что они – краденые. И не скупал по дешевке у несведущих людей редкие и ценные предметы старины. Хотя вполне мог бы хорошо заработать на их перепродаже.

Богоматерь Владимирская. Константинополь. Первая треть XII века

– Лучше с убытком торговать, чем с барышом воровать, – не раз поучал он втайне негодовавшего на хозяйскую щепетильность Бориса Семеновича. – Бог правду любит. На людскую хитрость есть Божия премудрость.

Жох усмехнулся, вспомнив, какой смертью умер старый антиквар… Интересно, молил ли он тогда своего Бога о помощи? Впрочем, какое это теперь имеет значение? Ефимовского убили. И его Бог не помешал этому. Хотя, казалось бы, должен был спасти человека, который так в Него верил… Что ж, это лишний раз доказывает, что Бога нет. Вот и Борису Семеновичу тоже никто не воспрепятствует. Право слово, забавно: ни растяпы-уборщицы, ни священники даже не догадаются, что у них из-под носа похитили древний чудотворный образ. Что ж, как видно, покойный Ефимовский ошибался. И людская хитрость все-таки посильнее хваленой Божией премудрости…

* * *

…Борис Семенович считал, что напасть на след этой иконы ему помогла счастливая случайность. Это произошло спустя несколько лет после того, как он открыл собственную антикварную лавочку. Правда, в отличие от Ефимовского, Жохов торговал по принципу «честностью сыт не будешь». И потому дела его быстро пошли в гору.

Однажды какой-то забулдыга принес Жоху полную сумку бумаг, якобы доставшихся ему от умершей тетки. А вдобавок наплел ворох небылиц, будто та была монашкой и в свое время прислуживала какому-то «важному попу», чуть ли не главному на всю Н-скую область, и эти бумаги принадлежали ему… Разумеется, Борис Семенович отнесся к болтовне визитера весьма скептически: он привык доверять лишь себе. Вдобавок, сколько раз он сам, стремясь выгодно продать свой товар, прибегал к обману… Однако на всякий случай Жохов все-таки решил просмотреть принесенную макулатуру. Там были разрозненные церковные ноты, пара-тройка школьных тетрадок, исписанных не то духовными стихами, не то молитвами, дореволюционная книга с оторванным переплетом и без титульного листа, какие-то квитанции… одним словом, всевозможный хлам, как говорится, не стоивший и ломаного гроша. Борис Семенович уже собирался вернуть забулдыге тетушкино наследство, как вдруг заметил несколько пожелтевших от времени машинописных листков. Он развернул один из них… и не поверил своим глазам. Неужели?..

Этюд для картины Крестный ход в Курской губернии. 1880-е гг. Худ. Илья Репин

Машинописный листок оказался копией рапорта в Московскую Патриархию, написанного в 1946 г. Н-ским епископом Леонидом. Видимо, это и был тот самый «главный на всю область поп», о котором упоминал заблудший племянник покойной монахини. В рапорте сообщалось о том, что 19 января 1946 г. в Праздник Крещения Господня в Н-ске при большом стечении народа был совершен крестный ход на иордань. Причем в нем несли икону Владимирской Божией Матери из Владимирско-Богородицкого монастыря.

Об этой иконе Борис Семенович впервые услышал от Якова Ефимовского. Однажды старый антиквар рассказал ему, что до революции у них в епархии был древний чудотворный образ Божией Матери Владимирской. Он находился в пригородном Владимирско-Богородицком мужском монастыре. Однако в 1921 г. большевики-богоборцы закрыли обитель и сожгли все тамошние книги и иконы. В том числе – и чудотворный образ… Этот рассказ лишний раз убедил Бориса Семеновича в том, что чудес не бывает. Ведь, будь та икона на самом деле чудотворной, ее бы нипочем не удалось сжечь…

Значит, чудо все-таки произошло? И икона, считающаяся уничтоженной, на самом деле уцелела?

* * *

Борис Семенович не раз видел дореволюционные хромолитографии и фотографии с изображением этой иконы. Впрочем, на них был виден не столько сам чудотворный образ, сколько украшавшая его серебряная риза, усыпанная драгоценными камнями, а также бусы, цепочки разной длины и толщины, серебряные привески, которыми в несколько рядов была увешана икона.

Портрет папы Александра VI. Конец XVI в. Худ. Христофан дель Альтиссимо

А поверх их на муаровой ленте красовалась массивная архиерейская панагия в виде двуглавого орла… Все это были приношения людей, получивших помощь от Царицы Небесной. Правда, за сим великолепием были едва различимы темные лики Богоматери и Богомладенца, от которых веяло древностью.

Действительно, история Владимирской иконы терялась во тьме веков. Согласно преданию, помещенному в изданном в 1911 г. в Санкт-Петербурге «Кратком историческом описании Владимирско-Богородицкого мужского монастыря Н-ской епархии» она, в числе иных византийских святынь, была в 1204 г. вывезена крестоносцами из покоренного Царьграда. А впоследствии, сменив множество владельцев, стала келейной иконой римского папы Александра Шестого из знаменитого рода Борджиа. В конце XVIII века Н-ский помещик князь Наволоцкий, путешествуя по Италии, приобрел древний образ и привез в свое имение, находившееся в 15 верстах от губернского города Н-ска. Вскоре после возвращения Наволоцкого в Россию в его дом пробрался разбойник. Однако в тот момент, когда злодей уже заносил нож над мирно спавшим князем, икона сорвалась со стены и упала на пол. На шум сбежались слуги и спасли барина. После этого князь, дотоле придерживавшийся модного в ту пору вольтерьянства, обратился к вере и благочестию. Он построил в своем имении церковь в честь Владимирской иконы Божией Матери и поместил туда чудотворный образ. Сам же провел остаток дней в молитвах и покаянии, оплакивая грехи своей юности и неведения и умоляя Господа об их прощении. А перед смертью завещал все свои средства на устройство при Владимирско-Богородицкой церкви мужской обители.

Действительно, вскоре на месте бывшего княжеского имения возник монастырь.

И главной его святыней стала чудотворная икона, спасшая жизнь князю Наволоцкому. От нее совершалось так много чудес, что в 1835 году Н-ский епископ Дамаскин благословил «ради освящения града и христолюбивых народов, требующих Божией и Ея, Богоматери, милостей» ежегодно переносить ее в Н-ск. 26 августа, на праздник Сретения Владимирской иконы Божией Матери, совершался крестный ход из Владимирско-Богородицкого монастыря в Н-ск, в котором несли чудотворный образ. Вслед за тем его помещали для поклонения в Н-ском Михайло-Архангельском кафедральном соборе. Там он находился до 20 мая следующего года, когда, накануне праздника в честь Владимирской иконы Пресвятой Богородицы, с крестным ходом переносился назад во Владимирско-Богородицкую обитель. В мае 1921 г. чудотворная икона в очередной раз возвращалась из Н-ска в монастырь. И провожавшим ее горожанам было невдомек, что она совершает свой последний путь…

Но все-таки: что произошло с ней дальше? Почему свидетельства о ее судьбе после закрытия Владимирско-Богородицкого монастыря разнятся с точностью до наоборот? И которому из них следует доверять больше? Свидетельству епископа Леонида? Или покойному Якову Ефимовскому, убежденному в том, что Владимирская икона была сожжена большевиками в 1921 году?

Получалось, что кто-то из этих двоих ошибался. Однако кто именно?

* * *

Борис Семенович просмотрел около десятка книг, выпущенных местными историками и краеведами. И убедился: все их авторы разделяли точку зрения Ефимовского. Высокоученые мужи и жены, равно как и простые знатоки и любители Н-ской старины, единогласно утверждали: чудотворную икону уничтожили при закрытии Владимирско-Богородицкого монастыря. В одной из книг приводились даже воспоминания кого-то из бывших тамошних послушников, который собственными глазами видел, как печально известный своей жестокостью комиссар Евграф Зверев, руководивший разгоном святой обители, сорвал с чудотворного образа драгоценную серебряную ризу, а потом, хохоча и богохульствуя, швырнул его на пол… Правда, при сожжении иконы очевидец не присутствовал, однако слышал от кого-то из братии, будто комиссар распорядился предать огню все монастырские образа. Наверняка та же участь постигла и Владимирскую икону…

Тем не менее, ни в одной из книг все-таки не приводилось достоверных свидетельств о сожжении чудотворной иконы. Как, впрочем, не упоминалось и о том, что она уцелела. Однако почему?

И тут Бориса Семеновича осенило. В самом деле, стоит ли доискиваться, отчего историки и краеведы не знают правды о судьбе Владимирской иконы? Как говорится, это их проблемы. Зато он, Борис Семенович Жохов, ее знает. Епископ Леонид не мог ошибаться – чудотворная уцелела и наверняка находится в одном из городских храмов. Вот только похоже, что об этом почему-то неизвестно никому, кроме него.

Вид на монастырь. 1880-е гг. Худ. Гавриил Кондратенко

И если он ее найдет… Сколько же он сможет выручить не просто за древний, но еще и за ЧУДОТВОРНЫЙ образ! Раздумья об этом незаметно сменились мечтами… и Жох опомнился лишь тогда, когда на ум ему вдруг пришла старая сказка о воре, который, забравшись в чужой огород за огурцами, размечтался, как на выручку от краденых огурцов купит он курочку, на курочку – свинушку, а на нее – коровку… а потом и именьице… И велит устроить в нем огород и посадить там огурцы, а сам усядется сторожить, чтобы какой-нибудь вор на них не позарился. А, как завидит воришку, закричит своим верным сторожам: «Эй, держите вора!» И завопил незадачливый вор во всю глотку: «эй, держите вора!» Тут-то его и поймали…

…Борис Семенович знал, что перед войной в городе имелся всего лишь один действующий храм: Спасо-Преображенская кладбищенская церковь. После разрушения в тридцатые годы Михайло-Архангельского собора она стала кафедральным храмом Н-ска. И осталась таковым до сих пор. Именно в Спасо-Преоображенском соборе и служил епископ Леонид. Поэтому логично было предположить, что чудотворная икона находится именно там.

К сожалению, Борис Степанович, будучи убежденным атеистом, не принял в расчет одного обстоятельства. А именно того, что человек предполагает, а Бог располагает.

* * *

Приехав в Спасо-Преображенский собор, Жохов опытным глазом антиквара осмотрел все тамошние иконы. Прежде всего Богородичные. Надо сказать, что в соборе их было немало: большой старинный образ Богоматери всех скорбящих Радости, несколько Казанских икон различного размера, причем одна из них – даже в серебряном окладе, Скоропослушница начала ХХ в., в свое время явно находившаяся в иконостасе какого-то храма, а также редкий образ Божией Матери «Избавительницы» афонского письма. Однако Жохов не нашел в соборе ни одной Владимирской иконы. На всякий случай он подошел к свечнице и сказал, что хотел бы поставить свечку Владимирской Божией Матери. И с изумлением услышал, что такой иконы в соборе нет. В таком случае, где же она могла находиться?

Тут Борис Семенович вспомнил, что на другом конце города есть еще один храм, который в послереволюционные годы счастливо избежал печальной участи большинства Н-ских церквей. И в то время, как «воинствующие безбожники» закрывали и разрушали городские храмы, в нем невозбранно совершались Богослужения. Тем не менее большинство православных горожан обходило Свято-Лазаревскую церковь стороной. Потому что она была обновленческой. А ее настоятель, отец Григорий Талалаев, гордо титуловался «епископом Н-ским». Собственно, сей иерей подался в обновленцы именно для того, чтобы украсить свою гордую главу блестящей епископской митрой. Об этом Жохову некогда рассказывал все тот же Ефимовский, хорошо знавший пресловутого «епископа Григория». Ведь именно он в свое время донес на его деда-протоиерея, как ранее – и на умершего в тюрьме во время следствия Н-ского епископа Агафодора. Впрочем, это была лишь малая часть из бесславных и лютых деяний честолюбивого обновленца, который в 1937 г. принял смерть от рук своих хозяев, то ли чем-то не угодив им, то ли просто перестав быть им нужным…

Свято-Лазаревская церковь была куда меньше, чем Преображенский собор. Зато ее внутреннее убранство выглядело намного богаче. Стены храма едва ли не под самый потолок были сплошь увешаны образами разных размеров в блестящих посеребренных и даже серебряных окладах. А те иконы, которым не хватило места на стенах, размещались в оконных проемах и на подоконниках. Большинство из них было старинными и весьма ценными. Увы, Жохову, подобно басенной лисе, забравшейся в виноградник, приходилось лишь созерцать это великолепие: Свято-Лазаревскую церковь уже не раз грабили. Однако воров неизменно ловили и отправляли за решетку, а иконы возвращались в храм. Борис Семенович хорошо знал и эти истории, и кое-кого из незадачливых похитителей… И потому не собирался повторять чужие ошибки и понапрасну рисковать собственной свободой. Опять же: все эти образа не шли ни в какое сравнение с той иконой, которую он разыскивал. Ведь, что таить, человек всегда гоняется за пресловутым «журавлем в небе», не довольствуясь «синицей в руках»…

Было очевидно, что такое обилие икон в Свято-Лазаревском храме не является случайностью. Они попадали сюда после закрытия и разрушения городских церквей. Ведь, поскольку Свято-Лазаревский храм был обновленческим, в нем они находились в относительной безопасности. Вполне возможно, что, если чудотворная Владимирская икона каким-то образом избежала сожжения, она тоже попала сюда.

И все же, к изумлению Жохова, ее не оказалось даже в Свято-Лазаревском храме. Вернее, там имелось несколько Владимирских икон разного размера и вида. Но все это были совсем другие образа, написанные, самое позднее, в конце Х1Х века. Лишь теперь до Жоха дошло, что не случайно чудотворная Владимирская икона считается безвозвратно утраченной. Она и впрямь куда-то исчезла. И не все ли равно, когда это произошло – в 1921 году или четверть века спустя! Хотя странно, что никто не заметил исчезновения чудотворной иконы, которую еще недавно на виду у множества горожан носили в крестном ходе… Будь она украдена, это бы непременно стало известно. Да и вряд ли кому-то удалось бы незаметно унести из храма почитаемый чудотворный образ! А пожаров в городских храмов не случалось с дореволюционных времен…

Выходит, икона все-таки цела. Вот только где же она может находиться?

* * *

В течение ближайших дней Жохов объехал все городские церкви. Увы, впустую. Большинство из храмов, которые он удостоил своим визитом, были открыты в недавние времена. А потому их украшали софринские иконы, по большей части – печатные. Конечно, попадались и отдельные дореволюционные образа, судя по всему, пожертвованные старыми прихожанами. Но они не интересовали Бориса Семеновича – в его лавке перебывало немало подобных икон.

Жохов уже подумывал было прекратить бессмысленные поиски. Однако на всякий случай решил заглянуть в еще один храм. А именно: в Успенскую церковь, находившуюся на заброшенном окраинном кладбище. Хотя хорошо понимал: смешно ожидать, что именно там находится сгинувшая неведомо куда после 1946 года Владимирская икона. Ведь невозможно было придумать более неподходящего места для чудотворного образа, чем эта крохотная, убогая, отдаленная пригородная церквушка, где и по большим праздникам вряд ли набиралось более десятка прихожан.

А поскольку в тот вторник в Успенском храме и вовсе был выходной, то в нем царили тишина и безлюдье. Лишь в притворе возле свечного ящика притулилась женщина неопределенного возраста, читавшая какую-то пухлую книжку со множеством торчавших из нее закладок. Услышав скрип двери, она подняла голову, окинула Жохова рассеянным взглядом и снова уткнула нос в книгу… Еще одна пожилая женщина чистила подсвечник возле правого клироса. Некоторое время она искоса наблюдала за Борисом Семеновичем. Однако, убедившись, что он не пытается взойти на амвон или обойти аналой с неположенной стороны, как это обычно делают любопытные «захожане», успокоилась и вернулась к своей работе…

…Внутри Успенский храм имел весьма плачевный вид. Потемневшая от времени и копоти роспись на потолке, изображающая сонм святых, предстоящих пред Господом, была едва различима, голубая краска на стенах местами свисала лохмотьями, покосившийся иконостас с остатками позолоты, казалось, вопиял о помощи. Как ни странно, икон здесь было много, куда больше, чем в Преображенском соборе. Правда, среди них Жохов обнаружил лишь одну Владимирскую икону, да и то достаточно поздней работы: начала ХХ века. Он уже собирался выйти из храма, как вдруг…

Под сводами старинной церкви. 1918 г. Худ. Борис Кустодиев

Окна притвора Успенской церкви были сплошь уставлены иконами. Судя по всему, настоятель храма счел их малоценными, и потому распорядился поместить туда. Там было несколько дешевых бумажных образков в проржавевших жестяных окладах, выцветшая фотография Казанской иконы Божией Матери в пластмассовой рамке, явно принесенная сюда за ненадобностью родственниками какой-нибудь покойной старушки, аляповатое самодельное гипсовое Распятие, покрытое «серебрянкой»… А в самом дальнем углу стояла донельзя почерневшая от грязи и копоти, потрескавшаяся икона… Пресвятой Богородицы Владимирской. Похоже, очень старая.

Жохов насторожился, как охотничий пес, почуявший добычу. И в памяти у него мгновенно всплыло дореволюционное описание чудотворной Владимирской иконы. Он перечитывал его так часто, что в конце концов запомнил наизусть:

«Главной святыней обители является древний чудотворный образ Божией Матери Владимирской, находящийся у правого клироса храма, выстроенного в Ея честь местным помещиком князем Наволоцким. Он помещается в резном позолоченном киоте орехового дерева, пожертвованном в обитель благочестивым Н-ским купечеством. Киот украшен бархатным златотканым балдахином работы инокинь Екатерининского монастыря. Образ имеет размер 8 ½–6 ½ вершков, и покрыт сребропозлащенной чеканной серебряной ризой 84-й пробы весом 28 фунтов, с 26 яхонтами и пятью изумрудами. По краю ее имеется чеканная надпись: «устроена сия риза на сумму, собранную с богомольцев при настоятеле монастыря архимандрите Иларии». Венчик на ризе сделан из червонного золота… Икона украшена приношениями многочисленных христолюбцев, из каковых следует отметить покойного архиепископа Н-ского Нафанаила, пожертвовавшего во святую обитель свою архиерейскую панагию в виде двуглавого орла, в середине которой помещен крупный изумруд… Особого внимания заслуживают находящиеся перед чудотворным образом четыре серебряные лампады работы известного санкт-петербургского мастера Степанова, пожертвованные в обитель в ознаменование 900-летнего юбилея Крещения Руси приснопамятным Н-ским купцом первой гильдии Ксенофонтом Антипатровым…»

Борис Семенович быстро сопоставил размеры обеих икон. Они в точности совпадали. Выходит, напрасно он не верил в чудеса… Ведь сейчас перед ним на окне убогой церквушки, в небрежении, лишенная многочисленных украшений и драгоценного оклада, стоит древняя чудотворная икона Владимирской Божией Матери, которая некогда была главной святыней Н-ска, да что там! – всей Н-ской епархии! И никто, кроме него, не знает об этом! И потому никто не помешает ему, Борису Семеновичу Жохову, заполучить ее!

* * *

Действительно, исчезновение чудотворной иконы в Успенском храме заметили лишь спустя почти сутки после того, как туда зашел некий паренек совершенно неприметного вида. Некоторое время он с любопытством пялился по сторонам, а потом направился к алтарю. Однако, когда злонамеренный «захожанин» уже собирался подняться на солею, бдительная уборщица Наталья успела схватить его за рукав. Паренек запротестовал. Тогда на помощь к Наталье подбежала свечница Тамара. Вдвоем они коекак выдворили злоумышленника за дверь храма. После чего, дабы вернуть душевный мир, отправились на церковную кухню пить чай. Разумеется, чаепитие, сопровождавшееся разговорами, незаметно перешедшими в обыкновенные пересуды, затянулось надолго… Тем временем на дворе стемнело и кое-как успокоившиеся труженицы храма разошлись по домам. Лишь на другое утро, первой придя в церковь, свечница Тамара заметила, что с подоконника в притворе исчезла старая икона, попавшая к ним невесть когда и откуда, которую новый настоятель, отец Глеб, за ветхостью уже давно намеревался предать огню вместе с другими отслужившими свой век образами… Впрочем, куда больше Тамаре было жаль пропавшего с подоконника вместе с ней индийского латунного подсвечника, инкрустированного перламутром, в который она так любила ставить свечки…

А в это время торжествующий Борис Николаевич любовался на стоявшую перед ним на кресле «Владимирскую». Теперь он окончательно убедился – это она. Древняя чудотворная икона несметной ценности. У Жохова даже закружилась голова, когда он представил себе, сколько сможет за нее выручить. И он готов был хохотать над глупцом Ефимовским, который в свое время твердил ему, будто «на людскую хитрость есть Божия премудрость». Так где же она, эта хваленая премудрость? Зато чудотворная икона – здесь, в его руках…

Дело оставалось лишь за немногим: отреставрировать чудотворный образ, вернув ему первозданный облик. Как же тогда он будет выглядеть? Надо сказать, что Борис Семенович никогда не видел древних византийских икон. Разве что на репродукциях… Но одно дело – фотография. И совсем другое – оригинал… Неудивительно, что Жохову очень хотелось увидеть чудотворную Владимирскую икону в ее первозданном виде. Так что он с нетерпением ждал звонка от знакомого реставратора, не раз выполнявшего заказы Бориса Семеновича, которому Жох лично доставил драгоценную икону.

* * *

Реставратор Петр Игоревич Кашин внимательно осмотрел потрескавшуюся доску, на которой под слоем грязи и копоти едва угадывалось изображение Богоматери с Младенцем, относившееся к иконографическому типу Умиления Пресвятой Богородицы. Икона несомненно, была древней. На это указывало, в частности, то, что ее обратная сторона была покрыта левкасом. Петр Игоревич положил икону на рабочий стол и медленно, почти благоговейно, приступил к работе. Вот он уже положил на нее первые тампоны… постепенно под его руками изображение становилось все отчетливее, все более яркими становились краски…

Успенский собор во Владимире. 1860 г. Худ. Василий Поленов

Однако, чем дальше продвигалась работа, тем больше реставратором овладевало смутное чувство тревоги: икона все меньше напоминала древний византийский образ. Да, она весьма напоминала Владимирскую икону Божией Матери. И все-таки это явно была работа некоего западного художника. Вот уже стал виден розовый румянец на щеках Богородицы и припавшего к Ней Богомладенца… Вот стали хорошо различимы темно-зеленое платье со шнуровкой на широких рукавах, в которое была одета Божия Матерь, и полосатый платок, повязанный на Ее голове на манер тюрбана… Теперь не оставалось сомнений: это было изображение Мадонны с Младенцем, написанное, по всем признакам, в Италии, не раньше середины XVIII века, неким весьма посредственным художником…

Петр Игоревич устало поднялся из-за стола, на котором лежала икона, и набрал номер телефона Жохова:

– Добрый вечер, Борис Семенович. Я закончил. Нет, со мной все в порядке. Вы сами все поймете, когда увидите. До встречи.

* * *

…Да, история чудотворной Владимирской иконы и впрямь терялась во тьме веков. Впрочем, можно сказать иначе: подлинной ее истории не знал никто. А была она такова:

Году этак в 1767, при императрице-матушке Екатерине Великой, Н-ский князь Борис Андреевич Наволоцкий, будучи в Неаполе, приобрел у одного тамошнего торговца, промышлявшего всевозможными эллинскими и римскими редкостями и древностями местного изготовления, образ Пресвятой Богородицы с Богомладенцем. Ушлый антиквар клятвенно уверял «синьоро руссо», что икона сия первоначально находилась в Византии, во дворце самого тамошнего императора. Когда же вывезена была в Италию доблестными крестоносными рыцарями, то принадлежала многим знатным и именитым господам, включая знаменитого синьора Родриго Борджиа, бывшего во оны годы римским папой Александром Шестым, пока, наконец, не попала к нему в лавку… При этом торговец так бурно жестикулировал, закатывал глаза и восклицал «грандиозо» и «белиссимо», не забывая при этом набавлять цену, что князь втридорога купил редкостную икону, не догадываясь, что написал ее вовсе не древний византийский изограф, а художник Паоло с соседней улицы. Правда, судя по тому, что она и впрямь напоминала образ Умиления Пресвятой Богородицы, оный Паоло имел некоторое представление о том, как выглядят православные иконы. Однако под кистью пылкого южанина на щеках Богоматери и Богомладенца заиграл розовый румянец, а голову Пречистой украсили не строгие византийские чепец и мафорий, а повязанный на манер тюрбана полосатый платок, какие в ту пору носили прекрасные неаполитанки… Князь ушел с покупкой, довольный, что так недорого смог приобрести столь древнюю икону. В свою очередь, удачливый торговец древностями поспешил в остерию, дабы пропустить стаканчик, а заодно и порассказать, как ловко ему удалось объегорить глупого богача-иностранца.

Наскучив жить в чужих краях, вернулся князь Наволоцкий в родное имение. А привезенную из Италии икону повесил у себя в спальне. Не для того, чтобы молиться перед ней, а просто так, как заморскую редкость.

Потому что, по примеру Вольтера и Дидерота, считал себя достаточно просвещенным человеком, чтобы не веровать в Бога. Однако Господь, не хотящий погибели грешника, чудесным образом призвал князя-вольтерьянца к покаянию.

Как-то ночью, когда князь мирно почивал в своей спальне, забрался к нему в окно с топором кузнец Демид, бывший жених недавно взятой барином в свой дом крестьянской девки Акульки. Да ненароком задел он плечом висевшую на стене икону, так что та упала на пол. На шум сбежались слуги с дубьем и так отходили Демида, что уже на другой день пели бедняге-кузнецу «вечную память»…

С тех пор князя словно подменили. То ли совесть в нем Господь пробудил, то ли пережитый смертный страх не давал покоя… только вместо безбожных да фривольных французских книжонок принялся он читать книги душеполезные, а заместо заморских картин с нимфами и купидонами увешал комнаты святыми образами да лампадами. А для иконы, что ему жизнь спасла, построил в своем имении каменный храм. И завещал после его смерти основать при нем святую обитель.

Много лет с тех пор прошло. И прославилась икона в народе многочисленными чудесами. Тем более, что была она похожа на столь любимый и почитаемый на Руси образ Владимирской Божией Матери, о Котором Сама Владычица некогда благоволила изречь: «благодать Родившегося от Меня и Моя с сею иконою да будет». Со временем серебряный оклад скрыл от людских глаз итальянскую живопись, а лики Пресвятой Богородицы и Богомладенца покрылись копотью от свечей и лампад. Да и монастырские иконописцы, несколько раз поновлявшие чудотворный образ, тоже приложили руку к тому, что никто уже не смог бы догадаться, как выглядела икона в ту пору, когда князь Наволоцкий привез ее из Италии.

Тем временем настала богоборная година. И во Владимирско-Богородицкую обитель, аки стая лютых волков, нагрянули большевики во главе с самим комиссаром Евграфом Зверевым, которого в народе за глаза зверем величали. Сорвали они с чудотворной иконы и драгоценную ризу, и цепочки, и привески, и архиерейскую панагию, которыми она была украшена. А саму ее порешили сжечь. Тут-то и явился к товарищу Звереву иерей-обновленец Григорий Талалаев, который в свое время вместе с ним учился в Н-ской семинарии, и упросил комиссара по старой дружбе передать чудотворный образ в Свято-Лазаревскую церковь, где он был настоятелем. Не ради того, чтобы сберечь святыню, а для того, чтобы ему, «прогрессивному священнику», было на что житькормиться. Ибо с тех пор, как подался отец Григорий в обновленцы, да принялся возглашать с амвона многолетия «красным орлам, выклевавшим глаза самодержавию», люди в его храм ходить перестали. А поп, как известно, от алтаря кормится…

Получил «епископ Григорий» чудотворную икону. Да только и после этого прихожан в Свято-Лазаревской церкви не прибавилось. Уж слишком ненавистен был народу хитрый и честолюбивый священник, по чьим доносам погибли и епископ Агафодор, и многие Н-ские пастыри и миряне, не покорившиеся богоборной власти. И, как ни трубил он по городу, что чудотворная Владимирская икона в его храме находится, так ему никто и не поверил. И стоял СвятоЛазаревский храм пустым, а его настоятель, «епископ Григорий», с хлеба на квас перебивался. Не помогла Григорию Талалаеву вся его хитрость… как позже, в 1937 г., не спасла она его от расстрела. Ведь не зря сказано: «будь хитер-горазд, летай хоть птицей – все ж суда ты Божия не минешь»[6]…

А в 1945 г., когда обновленчество уже сходило на нет, преемник «епископа Григория», отец Стефан Шиловский, с покаянием вернулся под омофор своего законного Владыки, епископа Леонида. И поведал ему, что Промыслом Божиим в их храме сохранился чудотворный образ Богоматери из Владимирско-Богородицкого монастыря, который доселе считался сожженным. Тогда благословил епископ Леонид перенести эту икону в Спасо-Преображенский собор. Когда же в Праздник Крещения Господня был устроен крестный ход на иордань, то в нем, среди прочих икон, несли и чудотворный образ. А народ плакал, видя свою святыню без драгоценной ризы и украшений, в простом сосновом киоте. И ликовал оттого, что Царица Небесная чудесным образом сохранила и вернула в Н-ск Свой святой образ. И многие люди, рожденные уже при советской власти, с изумлением провожали глазами крестный ход. А иные и присоединялись к нему…

Не по нраву пришлось это городским властям. И епископу Леониду было велено впредь прекратить крестные ходы. А Владимирскую икону перенесли в отдаленный Успенский храм, чтобы не было о ней, как говорится, ни слуху, ни духу. Долгие годы пребывала там всеми забытая святыня. Пока ее не обнаружил Борис Семенович Жохов.

* * *

Разъяренный Жохов гнал машину по улицам ночного Н-ска, пару раз лишь чудом не сбив запоздалых пешеходов. Как же он проклинал тот день и час, когда ему взбрело в голову рыться в бумагах того забулдыги… Лучше бы он их в глаза не видел! Так нет же, он, как последний идиот, решил заняться поисками чудотворной иконы… И что же? Да, он добился своего: нашел и выкрал ее. Вот только все оказалось бесполезным: продать ее не удастся. Кто поверит, что эта итальянская Мадонна XVIII века – и есть та самая древняя чудотворная Владимирская икона, перед которой, согласно преданию, во оны времена молились и византийские императоры, и многие славные и родовитые латиняне, включая папу Александра Шестого из рода Борджиа? А он-то радовался, что перехитрил всех! На самом же деле оказался в дураках. Выходит, на его хитрость нашлась чья-то мудрость… Но кто же перемудрил его? Кто?

И тут в мозгу Жоха пронеслась смутная догадка… После чего, резко развернув машину на ближайшем перекрестке, он поехал к Успенскому храму.

* * *

На другое утро свечница Тамара, придя открывать храм, обнаружила на его крыльце черный пластиковый пакет, из которого торчал край какой-то темной доски. Она подошла поближе, заглянула внутрь, и обомлела: в пакете лежала странная икона, одновременно похожая и на образ Пресвятой Богородицы Владимирской, и на католическое изображение Мадонны с Младенцем. А еще – на пропавшую несколько дней назад из притвора их храма старую ветхую икону.

Разумеется, она сообщила о находке настоятелю, отцу Глебу. Тот, в свою очередь, тоже заинтересовался загадочной иконой, неким чудесным образом вернувшейся в их храм. И, поскольку сам он не был знатоком старины, то счел за лучшее обратиться к знакомому сотруднику местного краеведческого музея. Между прочим, ученику покойного Якова Ефимовского.

Сотрудник музея пообещал помочь. Однако отец Глеб не ожидал, что тот позвонит ему уже на следующий день.

– Батюшка, Вы верите в чудеса? – спросил он изумленного священника. И, не дождавшись ответа, произнес:

– Дело в том, что в Ваш храм вернулась не просто украденная, но еще и чудотворная икона. Да-да, именно так. Кстати, Вам ничего не говорит, что она очень похожа на Владимирскую икону Божией Матери? Нет? Вы не местный… Тогда не мудрено, что Вы можете об этом не знать. Видите ли, батюшка, у нас в епархии до революции был чудотворный образ Пресвятой Богородицы Владимирской. Он считался уничтоженным в двадцатые годы. Хотя мне доводилось слышать рассказы старых горожан, будто бы в 1946 г. в крестном ходе носили старинную чудотворную икону Богородицы… Правда, тогда я не придавал им значения, ведь все наши историки утверждали обратное. Я сопоставил размеры Вашей иконы с размерами чудотворного образа Владимирской Божией Матери. Они в точности совпали. Кстати, я сравнил изображение на Вашей иконе с дореволюционными фотографиями чудотворного образа из нашего музея. И окончательно убедился – это она. К Вам в храм вернулась чудотворная икона…

– А я-то хотел ее… – начал было отец Глеб. И осекся… А потом поспешно добавил:

– Я хотел ее отреставрировать…

Спустя более полугода после этого разговора, а именно 6 июля 200… г., в день празднования Владимирской иконе Божией Матери, к Успенской церкви валом валил народ. Надо сказать, что с тех пор, как чудотворная Владимирская икона вернулась в этот храм, он изменился до неузнаваемости. Стены его были побелены, а на свежевыкрашенном в голубой цвет куполе сверкал в солнечных лучах новехонький крест. Росписи в храме были поновлены, стены сияли чистотой, а починенный иконостас заново вызолочен. А возле правого клироса, осиянная светом множества разноцветных лампад, украшенная пышной гирляндой из гвоздик и лилий, в дубовом резном киоте находилась главная святыня Успенского храма – чудотворная икона Владимирской Божией Матери из Владимирско-Богородицкого монастыря, украшенная несколькими рядами цепочек разной длины и толщины, на которых висели золотые и серебряные кольца, крестики, подвески и даже массивный мужской золотой браслет – дары многочисленных христолюбцев нашего времени, получивших помощь от Царицы Небесной.

Н-ская земля вновь обрела свою утраченную святыню.

Архиерейский дар

Этот день обещал стать одной из важнейших вех в более чем двухсотлетней истории кладбищенского Свято-Лазаревского храма, стоявшего на окраине города Н-ска. Потому что сегодня его впервые почтил своим визитом Владыка Михаил, который незадолго до Рождества прибыл в Н-скую епархию на смену скоропостижно скончавшемуся епископу Иринарху, и теперь на Святках по очереди служил в городских храмах. Надо сказать, что до этого новый архиерей уже успел побывать и в Преображенской, и в Никольской, и в Свято-Троицкой церквях… и вот теперь «свято-лазаревцам», в свой черед, предстояло принимать у себя важного гостя.

Архиерей. 1921 г. Худ. Борис Кустодиев

По рассказам тех, кому уже довелось встречаться с епископом Михаилом, он был очень строг. Мало того – на редкость наблюдателен. Так что сразу подмечал малейший непорядок в храме и подвергал виновников оного строгим прещениям. Как произошло, например, с настоятелем Преображенского храма, протоиереем Анатолием, который тщательно подготовился к встрече Владыки, украсив свою церковь, несмотря на январские морозы, множеством живых цветов, в том числе, белыми лилиями, по слухам – любимыми цветами нового епископа. Однако архиерей не восхотел «смотрети крин сельных»[7]. Проще говоря, не обратил внимания на любимые цветы. Зато заглянул за старую конторку на клиросе, где хранились Богослужебные книги. И узрел там вековую паутину, а также выцарапанную кем-то прямо на иконостасе с облезшей позолотой надпись «Светка». Мало того – открыв злополучную конторку, епископ обнаружил там лежащие прямо на Богослужебных Минеях стоптанные войлочные тапочки, в которые старый псаломщик Федор Степанович имел обыкновение переобуваться, приходя на службу, чтобы не застудить больные ноги. После сих находок псаломщик был уволен, а настоятель, отец Анатолий, отправлен за штат. Преемником же его стал приехавший с Владыкой молодой иерей Виктор, который немедленно приступил к ремонту Преображенского храма, во всеуслышание пообещав, что вскоре преобразит старую церковь до неузнаваемости…

А ведь Свято-Лазаревский храм в Н-ске слыл настоящим «музеем старины»! Потому что в нем служили по дореволюционным, клеенным-переклеенным книгам, пели по рассыпавшимся от ветхости нотным сборникам тех же времен, и пользовались разномастной церковной утварью «времен царя Гороха». Неудивительно, что тамошний настоятель, отец Стефан, ожидал визита Владыки со страхом и трепетом. И заранее принял меры предосторожности, лично осмотрев все укромные уголки, куда, по его расчетам, мог заглянуть архиерей, и проследив за тем, чтобы там все было начисто выметено и вымыто. Мало того: он даже успел приобрести новые семисвечник и напрестольное Евангелие, а также, вместо допотопных рефлекторов, поставить в алтаре современные электробатареи. Увы, разве предусмотрительный отец Стефан мог знать, откуда все-таки нагрянет беда? Ведь беды всегда являются оттуда, откуда их ждут меньше всего…

Впрочем, поначалу ничто не предвещало катастрофы. Хор почти без ошибок пропел все, что положено петь при встрече архиерея, и епископ торжественно вошел в алтарь. Надо сказать, что вместе с ним в Свято-Лазаревский храм пожаловали все настоятели городских церквей, несколько священников, приехавших вместе с Владыкой из той епархии, где он служил ранее, стайка шустрых иподьяконов, а также уже успевший стать Н-ской знаменитостью архиерейский протодьякон отец Иоанн, обладатель монументальной фигуры и могучего, громоподобного баса, прозванный за это «Иваном Великим». Пожалуй, за всю историю Свято-Лазаревского храма в его алтаре еще не бывало такого многолюдья. Неудивительно, что никто из находившихся там поначалу не обратил внимания на странное подрагивание огоньков лампад, что стояли на семисвечнике… Равно, как и на то, как предательски покачивается он сам, едва грузный протодьякон приближается к Престолу…

Литургия шла своим чередом. Вот уже отец Иоанн вышел из алтаря, чтобы вместе с народом пропеть «Верую…», как вдруг, немного не дойдя до амвона, пошатнулся и едва не упал. Увы, одна из старинных белокаменных плит, которыми были вымощены алтарь, амвон и солея, не выдержала веса грузного отца протодьякона и треснула пополам у него под ногами… Лишь каким-то чудом отцу Иоанну удалось удержать равновесие и не растянуться на солее во весь свой богатырский рост. Зато отец Стефан едва не провалился сквозь землю под строгим взглядом епископа Михаила. И со страхом ожидал неминуемой расправы.

Выход из церкви в Пскове. 1864 г. Худ. Александр Морозов

Однако, вопреки опасениям злосчастного настоятеля, архиерей не отправил о. Стефана за штат и даже не запретил в служении, а, подозвав его к себе после окончания Литургии, велел как можно скорее завершить начатый ремонт храма. И тот понял: Владыка не зря слывет крайне наблюдательным человеком. Как видно, он успел заметить и электробатареи, и новый семисвечник в алтаре. А потому решил, как говорится, дать шанс отцу Стефану. Так мог ли он отказаться от этого шанса?

Разумеется, несмотря на продолжающиеся Святки, уже назавтра отец Стефан нанял бригаду строителей для ремонта алтаря. А когда прихожане и городские священники спрашивали его мнения о новом Владыке, отвечал им так:

– Может, кому он кажется и строгим. А по мне – так он рассудителен и справедлив.

* * *

…Бригаде рабочих, нанятой отцом Стефаном для замены пола в храме, было строгонастрого запрещено прикасаться к Престолу. Однако, как известно, нет ничего заманчивее запретного плода. Вот и Витьке Одинцову, самому молодому и любопытному из всей бригады, никак не давал покоя вопрос: почему это им вдруг нельзя трогать странный… не то ящик, не то куб, стоящий посредине алтаря? Наверняка, это не случайный запрет. А что, если под ним спрятано что-то ценное? В пылком воображении Витьки мгновенно воскресли сцены из недавно виденного им фильма «Сокровища папского престола». Тем более, что неприкосновенное сооружение посреди алтаря тоже называлось Престолом… Неудивительно, что не прошло и пары дней после появления Витьки в СвятоЛазаревской церкви, как ему уже «не пилося, не елося, а поглядеть хотелося», какие такие сокровища скрыты под тамошним Престолом? Поэтому, когда церковные уборщицы в очередной раз позвали строителей пообедать на церковную кухню, Витька ухитрился улизнуть оттуда, якобы за нуждой, а сам незаметно прошмыгнул в алтарь. И, замирая от предчувствия тайны, приподнял белую ткань, покрывавшую Престол, и заглянул под него.

Каково же было разочарование новоявленного искателя сокровищ, когда его глазам открылись лишь вековые пыль да паутина! Впрочем, зоркий глаз Витьки разглядел под ними что-то блестящее… Он протянул руку – и извлек из-под Престола Крест из желтоватого, местами позеленевшего металла. Секунду-другую Витька раздумывал, что делать с обретенным сокровищем. А потом, воровато оглядевшись по сторонам, сунул его за пазуху.

В тот же вечер, придя домой, Витька очистил свою находку от пыли и паутины и внимательно осмотрел ее. С одной стороны Креста была вычеканена картинка, которую ему уже не раз приходилось видеть. Она называлась – «Распятие». Правда, по бокам от нее виднелись еще какие-то странные знаки: кошелек с высыпавшимися монетками, клещи, молоток, кувшин и даже маленький петушок, восседающий на колонне… С другой стороны были какие-то надписи на непонятном, явно старинном, языке. Увы, к великому разочарованию Витьки, Крест оказался сделан из того самого «золота», которое называют «самоварным». Иначе говоря – из меди. А он-то было счел его золотым…

Теперь следовало решить, как поступить с найденным Крестом? Оставить на память или продать? Разумеется, такой вопрос не следовало решать на трезвую голову. Витька достал из холодильника бутылку пива, отхлебнул из нее и потянулся за кусочком вяленого ерша, что со вчерашнего дня так и лежал недоеденным у него на столе. И тут заметил на рекламной газете, в которую была завернута рыба, объявление следующего содержания: «Куплю антиквариат и предметы старины. Дорого. Деньги сразу». Ниже был напечатан телефон антикварной лавки. Витька не спеша допил пиво и расправился с ершом, а потом с газетой в руках протопал в коридор, нашарил в кармане мобильник и позвонил по указанному в рекламе телефону.

На другой день (благо, это было воскресенье!) он уже нес свою находку антиквару, мысленно подсчитывая, сколько сможет выручить за нее. Потому что слово «дорого», напечатанное в объявлении, внушало надежду на немалую прибыль от продажи, пускай даже и медного, но наверняка очень старинного Креста.

Мог ли он знать, что «тот, кто многого желает – и малого не получает»?

* * *

Антиквар Борис Семенович Жохов, по прозвищу Жох, с нарочитым пренебрежением окинул взглядом принесенный Витькой Крест:

– Увы, молодой человек, – сочувственно произнес он, – это всего лишь посеребренная медь. Вдобавок, вещица не новая – начало двадцатого века, фабричная штамповка. И качество плохое – видите, вот тут вмятина, и вот тут… Да и металл весь окислился – в подвале, что ли, Вы его держали? Что тут написано? А это такая молитва: «Да воскреснет Бог…» Ее часто на крестах пишут… В общем, ничего ценного. Так что красная цена Вашему Кресту – полторы тысячи… Кстати, а где Вы его взяли? Что Вы говорите? Неужели от бабушки достался? М-да, молодой человек, похоже, Ваша покойная бабушка была не иначе, как настоятелем какого-то храма. Ведь это же, к Вашему сведению, напрестольный Крест, который хранится в алтаре, на Престоле. Позвольте полюбопытствовать, откуда он у Вас взялся на самом деле? Мне бы очень не хотелось иметь дело с милицией… Короче, могу дать Вам за него тысячу рублей. Не хотите? Что ж, тогда отнесите его в пункт приема цветного металла. Может, там Вам за него больше дадут… Что? Согласны на тысячу? Тогда, как говорится, по рукам…

Распятие Христово. XIX в., литье. Россия

В итоге незадачливый Витька вышел из антикварной лавки Жохова всего лишь с тысячей рублей в кармане, проклиная день и час, когда ему взбрело в голову нарушить запрет священника и заглянуть под Престол. Право слово, лучше бы он этого не делал! Ведь не зря говорят: любопытство до добра не доводит! И точно! Пусть бы этот Крест оставался там, где он лежал – в церкви, под Престолом. Впрочем, есть повод радоваться – проклятущий антиквар все-таки согласился купить его. Хотя наверняка на самом деле он стоит не тысячу рублей, а гораздо дороже. Этот жох просто объегорил его. Но как же он догадался, что Крест – краденый?

Простодушному Витьке было невдомек: Жохов просто-напросто прочел церковнославянскую надпись на обороте Креста. И УЗНАЛ его…

* * *

А в то самое время, как Витька радовался избавлению от своей злополучной находки, антиквар Борис Семенович Жохов переживал аналогичное чувство. Хотя по прямо противоположному поводу. Ведь ему удалось за бесценок приобрести реликвию, некогда известную на всю Н-скую епархию: Крест-мощевик, который местные историки и краеведы именовали «даром Владыки Нафанаила». Или просто «архиерейским даром».

Об этом Кресте Жохов впервые услышал от старого антиквара Якова Ефимовского, у которого работал несколько лет, до тех пор, пока не открыл собственную лавку по продаже предметов старины. Ефимовский, бывший сотрудник краеведческого музея и внук репрессированного священника, прекрасно знал все, что касалось церковной истории Н-ска. В том числе – и его святынь. А «дар Владыки Нафанаила» имел столь интересную историю, что она вполне могла бы лечь в основу сюжета, если не исторического романа, то, на худой конец – рассказа. И была она такова:

В конце сороковых годов XVIII столетия послушник местного Ионинского монастыря Николка Шаньгин, по примеру своего земляка Михаила Ломоносова, что в юные годы пешком ушел учиться в Москву, отправился искать счастья и доли в Северную Пальмиру – Санкт-Петербург. И там, по чьей-то протекции, был принят послушником в Александро-Невскую Лавру. А со временем пострижен с именем Нафанаила и рукоположен во иеромонаха. Вскоре он прославился, как красноречивый проповедник, лишь немногим уступавший знаменитому архимандриту Гедеону[8]. Неудивительно, что впоследствии отец Нафанаил был назначен епископом в одну из окраинных епархий. Однако, возвысившись от простого послушника до Владыки, он не позабыл отдаленной северной обители, где положил начало своему иноческому житию.

Крест-мощевик. XIX в., литье. Россия

И послал ей в дар посеребренный медный Крест, который с тех пор стал главной святыней Ионинского монастыря. Ибо внутри его, как в некоем футляре, имелся другой, кипарисовый Крест, где в специальных углублениях находились частицы святых мощей Святителей Василия Великого, Григория Богослова, Иоанна Златоуста, Алексия, Ионы, Филиппа Московских, Великомучеников Георгия, Димитрия и Пантелеимона, а также многих иных Святых угодников Божиих. А еще – часть Животворящего Крестного Древа, на коем некогда был распят Спаситель. На обороте Креста имелась надпись по-церковнославянски с перечислением имен Святых, частицы мощей которых находились в нем. А внизу было приписано: «построися сей Животворящий Крест по вере и по обещанию смиренного епископа Нафанаила в дар обители Преподобного Ионы». Бесценный архиерейский дар бережно хранился в ризнице Ионинского монастыря до тех пор, пока при императрице Екатерине Великой, обитель не лишилась своих земельных угодий и вскоре настолько обеднела и обезлюдела, что была преобразована в Ионинский приход. А Крест Владыки Нафанаила передали в Свято-Троицкий собор губернского города Н-ска.

Впоследствии Жохову еще не раз приходилось слышать и читать о «даре Владыки Нафанаила». О нем упоминалось и в дореволюционном сборнике «Православные русские обители», и в «Н-ских Епархиальных Ведомостях», и в местных краеведческих сборниках. Однако никто из Н-ских историков и краеведов не сообщал о том, что произошло с этой святыней после того, как летом 1920 г. собор был закрыт, а вскоре и разрушен. Он не числился среди экспонатов местного краеведческого музея. И в то же время не имелось свидетельств о том, что Крест был уничтожен. Некоторые исследователи, ссылаясь на воспоминания старожилов Н-ска, утверждали, будто «дар Владыки Нафанаила» после закрытия собора был передан в Свято-Лазаревскую церковь, где в послереволюционные годы служил священник-обновленец Григорий Талалаев, печально известный своими славословиями в адрес богоборной советской власти и доносами, стоившими жизни многим из его собратьев по сану и даже самому епископу Н-скому Агафодору. А потому (до поры) пользовавшийся покровительством большевиков, которые вполне могли дозволить ему забрать «дар Владыки Нафанаила» в свой храм… Однако кто мог доказать, что это правда? Ведь все очевидцы закрытия собора уже давнымдавно умерли. Что до самого Григория Талалаева, обновленческого «епископа Н-ского», то, когда советская власть перестала нуждаться в его услугах, он разделил судьбу тех, кого когда-то обрек на смерть… А Крест Владыки Нафанаила бесследно канул в никуда.

Но теперь Жохов начинал догадываться, что могло с ним произойти. Парень, принесший Крест в антикварную лавку, судя по его виду, был рабочим. Возможно, он что-то ремонтировал в Свято-Лазаревской церкви. И случайно нашел там Крест, припрятанный в некоем укромном месте… или все-таки украл его? Впрочем, разве это так важно? Куда важнее другое – Крест Владыки Нафанаила теперь принадлежит ему, антиквару Борису Жохову.

В этот миг Жоху вдруг снова вспомнился покойный Яков Ефимовский. Интересно, что бы сказал старик, узнав об его удаче? Впрочем, он наверняка заявил бы что-нибудь вроде «неправдой жить – Бога гневить». Или – «с чистой совестью безмятежно спится». Да, сколько лет уже прошло, как совестливый Ефимовский безвременно опочил вечным сном… А те, кто его убил, до сих пор живут припеваючи и не терзаются пресловутыми угрызениями совести. Так что старые поговорки – это лишь красивые, но лживые слова. И глуп тот, кто верит, что должно жить по совести и Божьей правде. Как жил и верил старик Ефимовский.

Итак, Крест Владыки Нафанаила теперь в его руках. Сколько же он сможет за него выручить? Ведь наверняка найдется немало желающих заполучить в свои руки столь ценную реликвию. Например, нынешний настоятель Ионинского монастыря, игумен Георгий. Судя по тому, какими темпами он ведет реставрацию своей обители, у него имеются немалые денежки или богатые благотворители. Так неужели отец игумен не раскошелится, чтобы приобрести некогда главную святыню своей обители? А уж антиквар Борис Жохов своего не упустит. Недаром же он прозывается Жохом…

Жохов еще раз внимательно осмотрел Крест. И заметил, что в одном месте его половинки скреплены шурупом, а в другом – и вовсе сапожным гвоздем. Разумеется, шуруп и гвоздь следовало заменить на что-то менее подозрительное. Иначе сведущий человек сразу поймет, что Крест сохранился не в первозданной целости. Его уже вскрывали, причем весьма грубо. И потому мощей там может не оказаться. А ведь именно в них и заключалась главная ценность «архиерейского дара».

Жохов аккуратно извлек шуруп и гвоздь. Медные половинки Креста разошлись и из-под них на стол посыпалась труха. Еще миг – и одна из них отделилась от другой… А Жох изумленно уставился на то, что предстало его глазам. Такого ему еще не приходилось видеть никогда!

* * *

Борис Жохов был весьма опытным антикваром. И ему не раз доводилось вскрывать старинные Кресты-мощевики. Поэтому он наперед знал, что увидит внутри медного чеканного футляра кипарисовый Крест со специальными углублениями для частиц мощей, залитыми воскомастикой. Однако сейчас перед ним лежал простой Крест из потемневшего от времени, трухлявого на вид дерева. И никаких признаков мощей!

А он-то радовался, что так ловко одурачил глупого работягу, купив у него за бесценок бесценную реликвию. Но вместе этого сам оказался в дураках. Только вот кто же перехитрил его? Некто неизвестный, неведомо когда и зачем подменивший Крест-мощевик обыкновенным деревянным Крестом? Или обновленческий «епископ» Григорий Талалаев? А может, все было гораздо проще? И еще в восемнадцатом веке какие-то жохи обманули простодушного Владыку Нафанаила, ловко продав ему под видом Крестамощевика – Крест без частиц мощей? Но, как бы то ни было, тем плутом, который, по поговорке, «наскочил на тройного плута», оказался именно он, Борис Жохов. А он уже было подсчитывал барыши, которые получит, продав «дар Владыки Нафанаила» настоятелю Ионинского монастыря… Однако вместо этого, как говорится, остался на бобах. Дернула же его нелегкая купить у работяги этот Крест! Право слово, лучше бы он этого не делал! Куда же теперь его девать?

* * *

Пока Жохов раздумывал над этим, в его лавку нагрянул очередной посетитель. Это был собственной персоной Н-ский бизнесмен Анатолий Дубов, которого друзья звали Толяном, а враги презрительно величали «Дубом». Не так давно оный Толян по пьяни угодил в автокатастрофу, в которой уцелел лишь чудом. После этого он, доселе не веривший ни в Бога, ни в лукавого, вдруг сделался необычайно благочестивым, освятил и увешал образками свою новую иномарку, и принялся благотворить местным храмам и обителям, впрочем, не особо щедро… Между прочим, за это время Толян успел купить у Жоха по дешевке несколько икон-«подокладниц»[9] начала ХХ века – судя по всему, кому-то на подарки. Поэтому держался с ним, как с давним приятелем.

– Слушай, Борь! – обратился он к антиквару. – У тебя нет чего-нибудь такого… этакого? Короче, тут один батек меня к себе в гости зазвал. Вот и я хочу ему презент сделать. Что-то старинное. Только, чтобы не очень дорогое, а так…

И тут Жохова осенило. А что, если продать «архиерейский дар» Толяну? Да еще и наплести ему с три короба всяких небылиц про необыкновенную древность и ценность сего Креста. И под этим предлогом содрать с него подороже. Дубов не зря прозывается «Дубом». У него просто-напросто не хватит ума понять, что Жох его дурачит…

– А как тебе вот такое? – спросил Жохов, с видом заговорщика извлекая из-под прилавка злополучный «дар Владыки Нафанаила». – Крест с частицами мощей двадцати Святых и Древа Креста Господня. Большая редкость! Вдобавок, очень старинный. И всего-то за десять тысяч. По старой дружбе. Ну как? Берешь?

– Дорого, – заявил Толян, исподлобья поглядывая на антиквара.

– Да ты что! – возмутился Жохов. – Это же серебро с позолотой! Семнадцатый век! Уникальная вещь! Архиерейский дар, между прочим…

Однако Толяна не зря прозвали «Дубом». Ибо во всем, что не касалось, так сказать, «зелени», он был туп, как оное дерево. Поэтому слова «семнадцатый век», «архиерейский дар» и проч., являлись для него пустым звуком. Вдобавок, он крайне неохотно расставался со своими нежно любимыми денежками. Так что упорно продолжал твердить «дорого» до тех пор, пока Жохов, утомленный затянувшимся торгом, наконец не махнул рукой и не произнес тоном человека, безмерно уставшего от длительной и безнадежной борьбы:

– Ладно! Шут с тобой! Забирай за две тысячи. По старой дружбе.

Толян довольно ухмыльнулся. Потом полез в свой пухлый бумажник. После долгих поисков, он извлек оттуда пару засаленных тысячных купюр и выложил их перед Жохом. После чего, не говоря ни слова, удалился с покупкой.

Антиквар молча смотрел ему вслед. Что ж, если даже ему и не удалось нажиться на продаже «дара Владыки Нафанаила», хорошо и то, что он сумел от него избавиться. Да, его одурачили. Но он тоже не остался в долгу, и в свою очередь одурачил этого тупого скупердяя «Дуба». Так что теперь он, как говорится, может спать спокойно. Как-никак, во всей этой истории с «архиерейским даром» он все-таки оказался НЕ ПОСЛЕДНИМ дураком!

* * *

Спустя несколько дней после этой сделки Жох, по старой холостяцкой привычке, вечерней порой сидел перед телевизором, машинально переключая одну программу за другой и слушая давно уже ставшие ему привычными сообщения о катастрофах и происшествиях, случившихся где-то на другом конце планеты, в отдаленной области, на соседней улице… И тут до него вдруг донеслось:

– …Это знаменательное событие для всей нашей епархии…

Православная святыня – Крест преподобной Евфросинии Полоцкой. XII в.

Жох насторожился и уставился на экран, с которого на него глядело одухотворенное лицо Владыки Михаила. Епископ радостно вещал о некоей чудом обретенной Н-ской святыне. Но что именно он имел в виду? Этого Жохов никак не мог понять.

Однако в этот момент вместо епископа на экране вдруг появился какой-то другой человек в монашеском клобуке. С первого же взгляда Жох узнал в нем настоятеля Ионинского монастыря, игумена Георгия, который принялся рассказывать о том, как несколько дней назад, на Святках, благочестивый и богобоязненный бизнесмен Анатолий Дубов принес ему в дар медный Крест. К великому изумлению отца Георгия, он оказался тем самым Крестом-мощевиком, что в восемнадцатом веке был подарен Ионинской обители ее бывшим насельником, епископом Нафанаилом. Некогда сей «архиерейский дар» являлся главной монастырской святыней, а впоследствии хранился в кафедральном соборе Н-ска, однако после революции бесследно исчез. И вот теперь, когда в минувшие Святки праздновалось пять лет от начала возрождения Ионинской обители, Промыслом Божиим в нее вернулся Крест Владыки Нафанаила с частицами мощей множества святых угодников Божиих и Животворящего Креста Господня…

Жохов ехидно усмехнулся. Интересно, знают ли эти попы, что внутри Креста нет никаких мощей? Или все-таки они соизволили заглянуть внутрь? Словно в ответ, игумен Гавриил произнес:

– Когда мы вскрыли его, то с обратной стороны лежавшего внутри кипарисового Креста обрели частицы святых мощей…

Жохов обомлел. Выходит, некто неизвестный, вскрывший «дар Владыки Нафанаила», до того, как он попал к нему в руки, переложил кипарисовый Крест так, чтобы находящиеся в нем частицы мощей оказались не на виду… Впрочем, обнаружить их не составляло труда. Для этого требовалось всего лишь осмотреть кипарисовый Крест с обеих сторон. Вот только он отчего-то не додумался это сделать. И в результате снова остался в дураках. Но кто же в очередной раз перехитрил его?

Увы, для жохов и мнимых «мудрецов века сего» этот вопрос обречен оставаться неразрешимой загадкой…

Роковая шутка

Игра была не в шутку…

Датская народная баллада «Нилус и Хилле»

С тем не играют, от чего умирают.

Пословица

До сорока пяти лет Васька Петров был самым что ни на есть обыкновенным человеком. Работал водителем в городском автобусном предприятии, имел сына-разгильдяя Мишку и сварливую жену Райку, что все пятнадцать лет их супружеской жизни со свирепостью жандарма и дотошностью сыщика выворачивала наизнанку мужнины карманы в поисках денег, утаенных им с очередной получки. И при этом беспрестанно пилила Ваську, ела поедом, честила на все корки, называла его лодырем и пьяницей…  впрочем, это были еще самые безобидные из прозвищ, которыми Райка награждала своего благоверного. Но все-таки она ни разу не смогла отыскать надежно припрятанную заначку, которую ее супруг тратил на то, чтобы раз в неделю, а именно – в пятницу, известную в народе, как «день шофера», устроить себе праздник. Собственно, вся жизнь Василия Петрова сводилась к ожиданию очередной пятницы, когда он с друзьями отправлялся в баню.

Баня эта находилась при том самом автобусном предприятии, где работал наш герой, и представляла собой душевую, переоборудованную в сауну. В ней водители и рабочие отдыхали телом и душой от домашних забот и хлопот, коротая время за пивком, вяленой рыбкой да бесконечными и бесполезными разговорами «за жизнь». И неизменным участником этих банных выпивок и посиделок был Васька Петров. Потому что только там он мог почувствовать себя человеком…

В ту пятницу Васька заявился в сауну, если не самым первым, то одним из первых. Ибо одновременно с ним туда, прихрамывая и потирая поясницу, приплелся Леха Смирнов, работавший на том же самом десятом маршруте, что и Василий.

– Что, «лапы ломит, хвост отваливается»? – поинтересовался Васька у страждущего, с удовольствием обсасывая ломтик вяленого ершика и запивая его смесью из пива и водки, именуемою в народе «ершом». В отличие от своих приятелей, Васька пил в бане не пиво, а «ерша», авторитетно приговаривая при этом – «ершик ершика любит». Эту шутку Васька придумал сам, чем втайне очень гордился. Он вообще считал себя большим шутником…

– Тебе-то легко, у тебя не болит, – огрызнулся Леха. – А я вчера полдня мотор чинил, и вот что вышло! Болит, аж спасу нет! Я уж две стопки принял – не помогает. Слушай, Вась, потри-ка ты мне спинку. Вдруг пройдет…

– А хочешь, я тебя полечу? – неожиданно спросил его Васька, в очередной раз отхлебывая «ершистую» смесь.

– Это как так – полечишь? – Леха изумленно уставился на новоявленного целителя. – Разве ты умеешь?

– А то! – ухмыльнулся Василий, который в этот момент уже ощущал себя все могущим и все умеющим. – Чего тут сложного! Видал, как ик! – стра-сенс в телевизоре лечит? Вот так руками поводит – и все прошло. Давай, ложись сюда. Сейчас я тебя лечить буду.

В ответ Леха пробормотал что-то невразумительное, но все-таки послушно распластался на банном полке. А Васька, лихо допив содержимое стакана, встал над ним и принялся водить руками по его спине.

– Ты это что делаешь? – забеспокоился Леха. И вдруг заорал:

– Пусти! Пусти! Жжет!

– Лежи давай! – рявкнул Васька и продолжал проделывать пассы над Лехой, который извивался ужом под его руками. Наконец, тому удалось вскочить на ноги, и…

– Слушай, ты это что сделал? – крикнул он. – Оно же прошло! Нет, ты скажи, как ты это сделал?

– Ловкость ног и ловкость рук… – пьяно ухмыльнулся Василий, несказанно довольный тем, что ему удалось так ловко разыграть глупого Леху. Ведь этот дурак, кажется, и впрямь поверил, будто Васька вылечил ему спину. А на самом деле он просто пошутил. Но какая же забавная вышла шутка! Право слово, самому смешно!

Если бы он знал, к сколь неожиданным последствиям приведет его шутка!

* * *

В понедельник, едва Васька явился «на работу, как на праздник», радуясь, что до позднего вечера не увидит постылую, вечно недовольную физиономию Райки, к нему подошел сторож Иваныч и с заговорщическим видом поманил водителя в сторону:

– Слушай, тут говорят, ты лечить умеешь, – зашептал он Ваське на ухо, обдавая его удушливым запахом перегара и табака. – А у меня, слышь, ноги совсем отказывают. А к врачам, сколько не хожу, одно твердят: бросай пить, да бросай пить, не то они вовсе отнимутся… Легко им говорить! А мне как жить без водки? Сам знаешь, «кто не курит и не пьет, тот здоровенький помрет…» Не охота помирать-то. Полечил бы ты меня, а…

Васька так и обмер. Это ж до чего надо было допиться, чтобы поверить, будто он и впрямь умеет лечить? Ну, удружил Леха… да только Иваныч, похоже, еще больший дурак, раз этому дурню поверил. Васька уже собирался рассказать сторожу правду о своей банной шутке. Но в это самое время к ним, как говорится, подрулил Макс с шестого маршрута:

– Вась, у меня к тебе дело. Ты б не мог мне спину поправить? Ну так, как Лехе сделал? С меня пол-литра…

Последняя фраза решила все. В самом деле, что ему стоит еще раз изобразить экстрасенса? Пусть эти олухи верят, будто он и в самом деле обладает каким-то там целительским даром. А он не такой дурак, чтобы отказаться от дармовой выпивки. В конце концов, это ведь всего лишь шутка…

* * *

Не прошло и недели, как по всему автобусному предприятию пронеслась слава о целительском даре Васьки Петрова. И к новоявленному экстрасенсу вереницей потянулись болящие и страждущие. Разумеется, особое внимание Васька уделял тем, кто обещался поставить ему за лечение выпивку и закуску. А также тем, кто, не тратя время на обещания, сразу же делал это. Хотя в душе Васька смеялся над ними. Неужели они и в самом деле верят, что он умеет лечить? И потом болтают, будто они поправились оттого, что Васька поводил над ними руками. Похоже, в их автобусном предприятии все сотрудники, как на подбор, ненормальные… Ну и ладно! Ему от этих дураков только польза: не он им выпивку ставит, а они ему. А еще говорят, будто дармовой сыр – только в мышеловке…

Отныне жизнь Васьки превратилась в сплошной праздник. Еще бы! Ведь теперь он каждый день был сыт, пьян и счастлив. Так что не замечал настороженного взгляда своей жены Райки, которая никак не могла взять в толк, отчего это ее затюканный муженек вдруг воспрянул духом. Разумеется, прежде всего Райка предположила, что он завел себе зазнобу на стороне. Однако в таком случае Васька стал бы утаивать от нее куда больше денег, чем раньше. А он вместо этого теперь отдавал ей всю зарплату. Тогда на какие же деньги он пьет?

Разумеется, Райка каждый день… да что там – по нескольку раз на день, приставала к Ваське с допро… расспросами в надежде сломить его молчание и заставить чистосердечно признаться, откуда у него вдруг появились деньги. Однако тот лишь загадочно ухмылялся в ответ. Не сумев вырвать у Васьки признание, Райка решила сменить тактику. И, улучив момент, когда Васька заявился домой в особо благостном состоянии, принялась ластиться к супругу:

– Вот смотрю я, Васенька, как ты на работе надрываешься… – ворковала она. – И все-то ради нас с Мишенькой. Пожалел бы ты себя, голубчик… отдохнул бы. В баньку бы сходил, или с мужиками вашими на рыбалку. Если денег нужно, так возьми. Мы как-нибудь перебьемся…

– Да отстань ты! – отмахнулся не привыкший к столь ласковому обращению Васька. – Нужны мне эти копейки!

– Так ведь откуда же еще тебе деньги-то взять? – притворно изумилась Райка, заметив, что муж утратил бдительность и, того гляди, проболтается. – Взаймы, что ли? Так кто сейчас кому взаймы даст? Каждый над своей копейкой дрожит…

– Зачем взаймы? – искренне возмутился Васька. – Да они мне сами выпивку ставят! Нет, ты видала таких дураков! Думают, будто я их лечу…

– Что-о?! – изумилась Райка. – Васенька, голубчик, ты что, и правда лечить умеешь?

И тут Васька не выдержал и рассказал сразу подобревшей супруге про свою шутку в бане. А также про то, что после этого он за неделю успел перелечить всех у себя на работе. Причем самое удивительное – все наперебой твердят, будто он их вылечил.

Страшный суд. 1840-е гг. Худ. Федор Бруни

– Вот оно что… – глубокомысленно произнесла Раиса.

Спустя несколько часов она уже вела задушевный разговор со своей соседкой Веркой:

– Вот что, Вер, брось ты к этим врачам ходить. Сколько ты уже к ним выходила – а все без толку. Что эти врачи могут? Да ничего они не могут… Лучше давай тебя мой Василий полечит. Да не шучу я, не шучу… Он уже полгорода вылечил. А от всего! И от рака, и от сердца, и от живота, и от головы… Сколько? Да так и быть, за полцены… Какникак, сколько лет соседи… Да и грех на чужой беде наживаться. Неси пятьсот рублей. Что? Да сколько ты уже на лекарства денег выбросила? А тут на раз все пройдет. В общем, неси тысячу. Еще подумаешь? Смотри, как бы не опоздать. К нему же со всего города народ валит – где ему всех-то принять? Согласна… Тогда приноси вечером две тысячи. Зато уйдешь здоровой. Как говорят, здоровье цены не имеет… Шутка…

* * *

Спустя два года к Ваське… впрочем, теперь уже к целителю Василию Ивановичу Петрову, ехал лечиться народ со всей России-матушки. И его офис, вернее, лечебный центр в самом центре города, осаждали толпы болящих телом и душой, готовых заплатить любые деньги за пятиминутный сеанс лечения у знаменитого экстрасенса. Между прочим, этот центр, директором коего была супруга целителя, Раиса Сергеевна, назывался «Руки надежды». Ибо Василий Петров остался верен своему первоначальному методу: водить над больным местом любой локализации своими руками. Правда, теперь они были совершенно непохожи на корявые, с обломанными ногтями, лапы водителя Васьки Петрова, в которые, казалось, навсегда въелись грязь и солярка. Они были отмыты добела и с помощью специальных кремов доведены до нежной мягкости шелка. Они источали аромат лаванды и розового масла. Сам вид этих рук свидетельствовал о том, что от них исходят флюиды… энергия… сила… одним словом, нечто целительное. Если бы их увидел прежний Васька Петров, он не узнал бы собственных рук. Впрочем, к этому времени водителя Васьки Петрова уже не было. Вместо него существовал целитель Василий Иванович Петров.

* * *

…По словам известного поэта, «времена не выбирают, в них живут и умирают». Однако, в каком бы времени ни жил человек, выбор жизненного пути все-таки остается за ним. Вот и Васька Петров сам избрал свою жизненную дорогу. Хотя в самом начале он чуть было не свернул с нее по вине своей тещи, Капитолины Дмитриевны.

Тот день, когда теща в очередной раз наведалась в гости к ним с Райкой, стал для него судьбоносным. Надо сказать, что старуха нечасто посещала родню. Поскольку жила в отдаленной деревне у самого Белого моря, от которой до города можно было добраться только на теплоходе. И приезжала к дочери и зятю исключительно летом или поздней весной, когда река была судоходной. Зимой же жила отшельницей в своей заброшенной деревне. Первое время после свадьбы Васька с Раисой уговаривали старуху продать дом и купить квартиру в городе. Ибо хотели в будущем обеспечить Мишку отдельным жильем. Однако Капитолина Дмитриевна заявила, что ни за что на свете не уедет из родной деревни и не расстанется с родительским домом. И если куда и переселится из него, то лишь на местное кладбище, где лежат ее отец, мать, муж Федор и старший сын Степан… После этого Васька с Раисой оставили старуху в покое. Хотя втайне негодовали на ее упрямство и нелюбовь к внуку. Впрочем, Капитолина Дмитриевна всю жизнь слыла женщиной неуступчивой и суровой. И всегда говорила людям правду в глаза, не заботясь о том, нравится им это или нет, и, как говорится, невзирая на лица и средства.

Вот и сейчас, в очередной свой приезд к дочери, зятю и внуку, она равнодушно обозрела новые мебель, холодильник, музыкальный центр, телевизор с экраном на всю стену и прочие приобретения, недавно появившиеся в квартиреПетровых благодаря целительской деятельности Васьки. Когда же дочь радостно поведала ей о том, на какие деньги куплены все эти вещи и что еще они собираются приобрести в ближайшем будущем, Марья Дмитриевна нахмурилась и проворчала:

– Нашла, чему радоваться! Это же все не трудом – обманом нажито. А обманом жить – Бога гневить. Брось, Васенька, это делать, не гневи Бога…

– Да разве ж я кого обманываю? – возмутился Васька, уже успевший «вспрыснуть» приезд тещи. – Они мне сами деньги несут. Решили, будто я – целитель. Да какой я им целитель? Это я так… шучу. Мне что, пошутить нельзя?

– С этим не шутят! – не сдавалась теща. – Смотри, дошутишься… Бог долго ждет, да больно бьет…

– А ты меня своим Богом не пугай! – вскинулся Васька. – Много ли Он тебе-то самой помогал?.. А я хочу жить не хуже людей. Без Бога широка дорога!

– Дурак ты, дурак! – в сердцах вскричала Капитолина Дмитриевна. – Попомни мое слово, сам рад не будешь, куда тебя эта широкая дорога заведет… – И, наскоро собравшись, уехала восвояси, даже не попрощавшись с дочерью и зятем.

– Подумаешь! – нарочито бодро произнес Васька, когда они с Райкой остались вдвоем. – Нашла чем пугать – Богом! Сказки все это! Нет никакого Бога!

А потом с довольной ухмылкой повторил свою шутку:

– Без Бога широка дорога.

Не ведая, что пресловутая «широкая дорога без Бога» существует на самом деле. И, как всякая дорога, она имеет конец…

* * *

После того разговора с тещей Васька стал меняться на глазах. Первой это заметила бдительная Раиса. Еще бы! Ведь ее муженек вдруг чудесным образом перестал пить. В то время, как прежде он каждую пятницу являлся домой навеселе. Когда же начал заниматься целительством – то, как говорится, и вовсе «не просыхал». Благо, выпивку ему поставляли благодарные пациенты. А тут Васька вдруг в одночасье охладел к спиртному. Причем без всякого там кодирования! Пару раз для эксперимента Райка ставила перед мужем открытую бутылку водки. Но Васька с отвращением отодвигал «беленькую» прочь. Похоже, теперь он не переносил даже ее запаха. Сперва Раиса радовалась этому – она всегда считала, что тратить деньги на выпивку – это все равно, что бросать их на ветер. Как поначалу радовалась она и тому, что Васька перестал ходить в свою любимую баню и напрочь порвал с прежними приятелями. В самом деле, негоже знаменитому целителю якшаться с какими-то там работягами! Однако, чем дольше она приглядывалась к своему мужу, тем больше ей становилось не по себе. Отчего-то ей казалось, что прежний веселый и непутевый Васька умер. А тот суровый, властный нелюдим, что теперь живет с нею под одной крышей, лишь похож на него. Но это не Васька, а кто-то другой… даже не человек, а нежить. Разумеется, над этим можно было посмеяться – вот до чего разыграется воображение, если часами смотреть по телевизору всякие «ужасти» про зомби и вампиров! И все-таки ЭТОТ Васька внушал ей необъяснимый страх, или, скорее, ужас. Если раньше не проходило и дня, чтобы Раиса по какому-нибудь поводу, а то и вовсе беспричинно не выбранила своего муженька, теперь она не решалась даже повысить на него голос. Как-то раз она было попыталась по давней привычке прикрикнуть на супруга. Но осеклась, почувствовав на себе испепеляющий взгляд Васьки. Нет, все-таки не Васьки, а кого-то другого, наделенного нечеловеческой властью и неистовой злобой. С тех пор она боялась поднять на него глаза… она боялась ЕГО.

* * *

Что до самого Васьки, то он даже не заметил своего исчезновения. Вернее, превращения в целителя Василия Петрова. Хотя это произошло отнюдь не сразу, а постепенно и поэтапно.

Сперва Васька радовался тому, насколько удачной оказалась его банная шутка. А потом – тому, что окружающие его люди так и не догадались – это был всего лишь розыгрыш. Напротив, они поверили, будто он и впрямь способен лечить любые болезни. И это его весьма забавляло. В самом деле, сколько лет Райка твердила ему, что он – дурак! Но, оказывается, есть кое-кто и поглупее его. Причем (вот ведь потеха!) эти дураки мнят себя великими умниками. Хотя на самом деле глупы, как бараны. Что ж, баранов стригут. Отчего ж в таком случае и ему не поживиться за счет чужой глупости? Не зря ведь говорят: дураку – маета, умному – деньги…

Однако странно: никто из Васькиных пациентов даже не подозревает, что он их не лечит, а дурачит. Напротив, они на все лады превозносят его целительский дар. А вдруг он и впрямь обладает неким даром? Похоже, что это и впрямь так…

С тех пор Васька уверился в собственном всемогуществе. Еще бы! Ведь одним мановением руки он исцелял даже те болезни, которые было не под силу вылечить врачам. Теперь нити людских жизней находились в его руках. И в его власти было укрепить любую из них. Или оборвать ее. По крайней мере, так считал он сам.

Как-то раз к нему на прием пришла пожилая женщина, которую недавно выписали из больницы. По ее словам – умирать. И это было горькой правдой. Ведь даже в двадцать первом веке есть заболевания, перед которыми врачи бессильно разводят руками. Поэтому последней надеждой для этой больной оставался целитель Василий Петров… Каково же было изумление Васьки, когда он узнал в ней директрису школы, где он когда-то учился. И из которой его выгнали после восьмого класса за драку с одноклассником. Вернее, за то, что он, как говорится, дал ему сдачи. Разумеется, окажись оба драчуна обыкновенными мальчишками, никто бы не придал значения тому, что они расквасили друг другу носы – с кем не бывает? Но на беду, мать избитого парня оказалась подругой директрисы и взывала к отмщению. Как тогда мать Васьки упрашивала начальственную даму пожалеть сына и дать ему возможность окончить десятилетку! Но директриса была непреклонна. Ваську не просто выгнали, но еще и дали ему такую характеристику, что он обошел немало городских техникумов, прежде чем его все-таки приняли учиться в один из них…

И вот теперь бывшая директриса стояла перед своим бывшим учеником, умоляя о прощении и помощи и предлагая ему любые деньги, лишь бы только он помог ей… ради больного мужа, который не переживет ее смерти, ради детей, ради внуков… Но Васька на всю жизнь запомнил свою обиду и унижение матери. И отказал ей.

Вскоре после этого у него обнаружился новый дар. Не только целительский, но и, так сказать, обратный. Дар насылать болезни. После этого количество посетителей в его офисе увеличилось вдвое, если даже не втрое. Соразмерно с этим возросли и Васькины доходы. Ведь почти у каждого человека есть враг, которому он страстно желает отомстить. Так что теперь Васька только и делал, что, так сказать, обрывал чьи-то жизненные нити. И упивался собственным всемогуществом.

Не подозревая, что ожидает его за очередным поворотом избранной им широкой жизненной дороги…

* * *

…Кабинет, где экстрасенс Василий Петров принимал посетителей, был средоточием его лечебного центра, как средоточием паутины является место, где паук поджидает свою жертву. И, когда целитель находился там, никто из посторонних… да что там! – из сотрудников, включая даже его супругу, не смел входить туда. Поэтому Васька был взбешен, когда однажды Раиса нарушила табу и в разгар лечебного сеанса ворвалась в его кабинет.

– Миша… – от волнения она едва могла говорить. – Миша… разбился.

– Вон, – злобно прошипел Васька, даже не обернувшись к ней.

– Но… – начала было Раиса.

– Я сказал – вон, – повторил Василий таким тоном, что несчастной оставалось лишь повиноваться. – И без меня не смей никуда уходить. Поняла?!

…Лишь поздним вечером, закончив прием, Васька разрешил Раисе поехать в больницу, куда, как ей сообщили, госпитализировали Мишку. И сам отправился вместе с нею.

На приемном покое им сказали, что Михаил Петров был доставлен в больницу после автокатастрофы в крайне тяжелом состоянии. А девушка, что находилась вместе с ним в машине, погибла на месте.

– Пустите меня к нему! – потребовал Васька. – Вы что, не знаете, кто я такой?! А ну, пропустите сейчас же!

Однако сотрудники наотрез отказались выполнить его приказ. Потому что в столь позднее время посетителей в отделения уже не пропускали. И это равно касалось и знаменитых экстрасенсов, и, как говорится, простых смертных… Когда же Васька набросился на них с бранью и угрозами, вызвали охрану. Вид суровых плечистых мужчин сразу же остудил боевой пыл разбушевавшегося экстрасенса… Впрочем, как раз в это время на приемный покой спустился дежурный нейрохирург и сообщил Петровым, что полчаса назад их сына прооперировали по поводу субдуральной гематомы[10]. Однако состояние его остается крайне тяжелым… К сожалению, он не может пропустить их к больному, потому что в настоящее время тот находится в реанимационном отделении. Если в его состоянии произойдут какие-то изменения, им сообщат об этом по телефону.

Материнское сердце подсказало Раисе, ЧТО скрывается под этими словами. Она всхлипнула… но тут же смолкла, испуганно глядя на мужа, на лице которого было написано ледяное спокойствие.

– Пошли отсюда, – приказал он Райке. И, не оглядываясь, направился к выходу. Украдкой утирая глаза, она послушно поплелась вслед за ним к машине.

Их путь домой лежал мимо старого городского кладбища. На улице уже давно стемнело. Но в окнах кладбищенской церквушки еще горел свет. Заметив этот огонек, Райка обернулась к мужу и умоляюще посмотрела на него. В ответ Васька лишь прибавил скорость, и спустя миг церковь осталась позади…

Едва они переступили порог своей квартиры, как им позвонили из больницы и сообщили о смерти Михаила…

* * *

Это казалось ошибкой, чудовищной нелепостью. Мишка не мог разбиться! Ведь он слыл опытным водителем, легко управлявшимся с любым автомобилем. Можно сказать, он вырос среди машин и автобусов. И первые уроки вождения ему, в ту пору еще школьнику, давал сам Васька… Правда, Мишка, по примеру отца, частенько садился за руль пьяным. Но разве так поступал он один? Да и сколько существует легенд о некоем водителе, который годами ездил в пьяном виде по извилистой горной дороге по-над пропастью, и свалился в нее лишь после того, как однажды его заставили изменить давней привычке и вести машину, будучи трезвым…

Так почему же Мишка, «объезжая» вместе с очередной подружкой очередную иномарку, купленную на отцовские деньги, на одном из поворотов дороги вдруг не справился с управлением и на полной скорости врезался в несшийся навстречу «КамАЗ»? Это навсегда осталось загадкой. Да и не было особого смысла искать причину аварии. Разве это могло воскресить погибшего Михаила?!

Гибель сына окончательно сломила Раису. Ведь Мишка был ее единственным, вдобавок, поздним ребенком. Они с Васькой долго не решались завести дитя, следуя известному заблуждению: «зачем плодить нищету?» И первые беременности Раисы заканчивались походом на очередной аборт. Когда же Петровы все-таки надумали продолжить род, Райке было уже под тридцать. Вдобавок, на ее здоровье сказались последствия многочисленных абортов… И все-таки чудо произошло – Раиса родила ребенка, здорового ребенка, сына… Он был ее радостью, ее баловнем, а в последнее время – и ее утешением. Потому что с годами становился все больше похож на того, прежнего Ваську, которого она утратила навсегда. И вот Райка лишилась и этого, последнего своего утешения…

Теперь она казалась лишь тенью прежней Раисы. Она с трудом справлялась с работой. И, оставаясь одна, горько и безутешно плакала о погибшем сыне. До поры до времени ей удалось скрывать свои слезы от Васьки. А может, он просто не замечал, что его супруга тает на глазах. Но как-то раз, закончив прием посетителей несколько раньше обычного, Васька вошел в кабинет Раисы в то время, когда она, сидя за столом, плакала навзрыд.

– Ты что тут развылась, сука? – набросился он на Райку.

Она вздрогнула и подняла голову, пытаясь сквозь слезы разглядеть того, кто сейчас стоял перед ней. И вдруг снова заплакала:

– Мишенька… Как же мы без него жить-то будем? В чем же мы провинились, Господи? За что? За что?!

– Заткнись, тварь! – взревел Васька, надвигаясь на Раису. – Заткнись, слышишь!

– Прости, прости, Васенька… – испуганно лепетала несчастная женщина, закрывая руками лицо, чтобы не видеть того, страшного, кем теперь стал ее Васька.

– Сейчас я тебя отучу выть! – рычал разъяренный целитель. – Сейчас ты у меня заткнешься! Тварь!

Объятый яростью, он протянул к ней руки… и в следующий миг Райка, глухо вскрикнув, рухнула на пол.

Некоторое время Васька молча стоял над телом жены. А потом вдруг бросился к телефону, набрал номер и закричал в трубку:

– Алло! Это «Скорая помощь»! Приезжайте скорее! Здесь женщине плохо! Скорее!

* * *

Вскрытие установило, что причиной смерти Раисы стал обширный инфаркт миокарда. Или, как говорят в народе, разрыв сердца. Поэтому все сочли ее смерть вполне естественной. А то, что предшествовало ей, знали лишь двое из людей – Васька и Раиса. Вернее, теперь это знал только Васька… Впрочем, даже если бы существовал еще один свидетель происшедшего, никто бы не поверил его уверениям, будто это Васька убил Раису. Ведь утверждение, что человека можно убить словом – не больше, чем красивый оборот речи. И уж тем более невозможно убить его с помощью чего-то сверхъестественного. Современный и мнящий себя образованным человек убежден, что все рассказы и россказни о подобных случаях – это исключительно народные сказки и древние суеверия, к которым всерьез могут относиться лишь невежественные дикари. Так что Васька мог не опасаться за себя – он был вне всяких подозрений.

Тем не менее, по городу все-таки поползли слухи, будто жена знаменитого экстрасенса умерла как-то странно… вроде бы даже и не своей смертью… или он от чего-то лечил ее, да только так и не смог вылечить…

Фигура Христа с картины Страшный суд. 1840-е гг. Худ. Федор Бруни

После этого поток посетителей, рвавшихся на прием к Василию Петрову, сразу уменьшился. Ведь разве заслуживает доверия тот целитель, который, излечивая других, так и не сумел помочь собственной жене?

Но Васька не снисходил до того, чтобы обращать внимание на подобные мелочи. И по-прежнему ощущал себя хозяином чужих судеб и жизней, гордо идущим вперед по избранной им широкой жизненной дороге, уходящей в необозримую бесконечность.

Потому, когда ЭТО произошло впервые, он не поверил случившемуся. Сколько раз за годы своей целительской практики он одним мановением рук излечивал подобные заболевания! Неудивительно, что и этот больной после пятиминутного сеанса лечения у знаменитого экстрасенса заявил, что ему стало лучше. Как же он радовался этому! Однако уже на другой день к Ваське прибежали его родственники и потребовали назад деньги за лечение. Да еще и пригрозили ему судом. Мол, в тот же вечер больной почувствовал себя настолько плохо, что его пришлось на «Скорой» отвезти в больницу. И в этом виноват он, целитель Василий Петров.

Разумеется, Васька вернул им деньги. Пусть подавятся! Наверняка, вся эта история от начала и до конца – выдумка. Просто наглые хитрецы решили бесплатно попользоваться его услугами… ничего, им же дороже выйдет. Обманом жить… – экстрасенс недовольно поморщился, вспомнив концовку тещиной поговорки. Упоминания о Боге вызывали у него раздражение. И тайный страх, в котором Васька боялся признаться. Даже самому себе.

Однако этот случай был, как говорится, лиха беда начало. После него на Ваську, словно из рога изобилия, посыпались оскорбления, обвинения, требования вернуть деньги, а потом и судебные иски. Выходило, что вместо пользы он приносил людям только вред. Вместо исцеления они получали лишь кратковременное улучшение. Но потом болезни возвращались… мало того, усиливались. Равно, как и те беды и недуги, которые он, по заказу своих клиентов, насылал на их врагов, подобно бумерангу, поражали самих заказчиков. Так что теперь все несчастные жертвы Васькиной деятельности в один голос проклинали своего погубителя и, призвав на помощь закон, требовали назад свои денежки, который оный злой колдун и пройдоха обманом выманил у них.

В итоге Васькин лечебный центр вскоре прекратил свое существование. А с ним пришел конец и знаменитому экстрасенсу Василию Ивановичу Петрову. То, что от него осталось, одиноко коротало дни перед экраном телевизора, сетуя на злую судьбу и людскую несправедливость и неблагодарность:

– Как они смели? – ныл разоблаченный экстрасенс. – Как они могли? Что я им такого сделал? За что они меня? За что?

Неожиданно на телеэкране появился какой-то священник. Он рассказывал о магах, колдунах и экстрасенсах. О том, что, в какие бы цвета ни рядилась магия, ее источником всегда являются темные силы. И те, кто занимается ею, равно, как и те, кто обращается к подобным «умельцам», рискуют самым важным и ценным, что у них есть – собственной душой. Потому что все это – грех. А грех – это вражда с Богом. Не зря народная мудрость говорит: «грехи любезны доводят до бездны».

– Господи! – взвыл Васька. Сейчас он впервые в жизни обращался к Богу. – Прости меня! Я же не нарочно… За что же Ты меня, а? Я же пошутил, Господи. С Тобой, что, и пошутить нельзя?.. Вот, если хочешь, сейчас пойду в церковь и целую тысячу на религию истрачу. Куплю себе вот такой серебряный крест на цепочке. Мне для Тебя ничего не жалко!

Васька спешно оделся и выбежал на улицу. Он мчался вперед, не разбирая дороги и налетая на прохожих. Потому что понимал – еще не все потеряно! Сейчас он пойдет в церковь, купит себе крест… и за это Бог непременно простит его. И Васькины дела сразу пойдут на поправку. Он снова откроет свой лечебный центр. И уж на сей раз не оплошает… Все они еще попомнят экстрасенса Василия Петрова!

Приободрившийся Васька гордо поднял голову… и похолодел от ужаса. Он стоял на самой середине дороги. А прямо на него из-за поворота на полной скорости мчался черный джип с тонированными стеклами…

И Васька простер руки в тщетной попытке избежать встречи с тем, ЧТО вдруг открылось ему в конце широкой жизненной дороги без Бога. Дороги, которую он избрал сам.

Два сапога – пара…

До недавнего времени отец Михаил считал себя счастливым человеком. Положим, он хоть и не митрофорный, но все-таки протоиерей, и имеет немало церковных наград: и камилавку, и набедренник, и палицу, а уж об архиерейских грамотах и говорить не приходится… даже Патриаршие грамоты есть, и не одна… А что митра? Как говорится, не в митре счастье… Опять же, он не рядовой священник, а настоятель храма. Конечно, жаль, что он служит не в городе, а в деревне Ершовке. Так ведь от нее до областного центра, города Двинска, автобусом за два часа доехать можно, а на автомобиле – и того быстрее. Да и жить в деревне намного спокойнее, чем в городе – и воздух там чище, и лес рядом, и река. А отец Михаил и порыбачить любит, и по грибки сходить не прочь. Вдобавок, в Ершовке у него свой дом, не то, чтобы большой, но все-таки куда просторней, чем эти тесные каменные клетушки в городских многоэтажках. Чем не житье? Вот только сыновья отца Михаила в деревне жить не захотели, оба в Двинск подались. Первым старший, Сергей, уехал на врача учиться, да так там и остался. А за ним и младшенький, Васенька, отцов любимец, туда же перебрался. И теперь служит в городской полиции… это сейчас милиция так называется. А недавно нашел он себе в городе девушку… Ириной ее зовут. Славная девушка, скромная, работящая, хозяйственная… из такой бы хорошая матушка вышла. Вот только Васенька, как и его старший брат, и слышать не хочет о том, чтобы по отцовской стезе пойти и священником стать. Так что не быть его Ирине матушкой… да это еще полбеды, а беда в том, что у молодых в городе своего жилья нет. Купить бы им квартиру – большую, трех… а лучше сразу четырехкомнатную, чтобы всем места хватило: и Васеньке, и Ирине, и их будущим деткам. Да только на что ее купить, если до недавних пор отец Михаил был искренне убежден, что не в деньгах счастье? И потому благам материальным предпочитал сокровища духовные, на небе собираемые (Мф. 6, 20). Оттого и не догадался на всякий случай еще и деньжонок подкопить, как все умные люди делают… Как говорится, Бог-то Бог, да и сам не будь плох… Вот и оплошал… по его вине сейчас Васенька вынужден в городе квартиру втридорога снимать. И, похоже, еще долго не обзавестись ему своим жильем. Ведь у отца Михаила хоть и есть приход, да невелик к него доход: не один год понадобится, чтобы на квартиру накопить… Как же тогда ему помочь Васеньке? Где денег раздобыть?

* * *

И вот однажды, когда отец Михаил предавался мучительным, но бесплодным раздумьям на сей счет, в его доме раздался телефонный звонок:

В церкви. 1939 г. Худ. Николай Богданов-Бельский

– Привет, Миша! Узнаешь? Это я, отец Гермоген… Ну, то есть, Гриша Рудаков… мы еще с тобой вместе в семинарии учились, помнишь?.. Слушай, брат. Беда тут у меня стряслась. Представляешь, меня новый Владыка под запрет отправил. Сколько лет я в Церкви прослужил, и вот на-ка! Ума не приложу, что теперь делать…

Отец Михаил уже хотел сказать: «терпи, смиряйся, молись» и закончить разговор. В самом деле, что еще тут можно посоветовать? Только это… Однако с его губ вдруг сорвались совсем другие слова:

– Успокойся, Гриша, успокойся. Знаешь, что: а приезжай-ка ты ко мне в Ершовку. Помолимся вместе. За грибками сходим… я тут такие места знаю: рыжиков видимоневидимо! Сижков половим. А там, глядишь… все образуется. Господь милостив… Ну, приезжай. Жду.

По правде сказать, едва отец Михаил повесил трубку, как уже принялся сожалеть о сказанном. В самом деле, зачем ему вздумалось приглашать к себе отца Гермогена? Мало ли что они когда-то вместе учились в семинарии? Но как впоследствии разошлись их пути! Его покойный епископ Двинский и Наволоцкий Иринарх направил служить в Ершовку, в Троицкий храм… так он всю жизнь там и прослужил… Зато Григория, из карьерных соображений принявшего на последнем курсе семинарии монашеский постриг с именем Гермогена, Владыка Иринарх оставил при себе, в Преображенском соборе. Что поделать, если этот архиерей, будучи сам строгим аскетом, всегда привечал и приближал к себе тех, кто, подобно ему, избирал многотрудный и многоскорбный путь иночества? Немного позднее преемник епископа Иринарха, Владыка Нифонт, возвел иеромонаха Гермогена в сан игумена, а затем и архимандрита, и назначил настоятелем Успенской церкви, которая, после Преображенского кафедрального собора, считалась самым лучшим и доходным храмом Двинска. И что же? В ту пору отец Гермоген ни разу не удосужился пригласить бывшего товарища к себе в гости. Да что там! Сколько лет даже ни разу с Пасхой или Рождеством его не поздравил… А чего бы ему стоило это сделать? Вон, их однокашник, протодьякон Иоанн, хотя живет и служит в другой епархии, но никогда не забывает поздравлять отца Михаила с праздниками. Мало того – каждый год приезжает к нему в Ершовку на именины. Он не забыл их семинарскую дружбу. А вот отец Гермоген вспомнил о ней лишь после того, как угодил под запрет! Что ж, кто кому надобен, тот тому и памятен… Впрочем, отец Михаил не держит на него зла. Опять же – слово не воробей, вылетело – не поймаешь. Пусть приезжает. Какой ему от этого убыток? Никакого… Зато теперь будет с кем побеседовать и вспомнить молодые годы. Эх, и веселое же было времечко… одно слово, юность! Так что, пожалуй, правильно он сделал, зазвав к себе отца Гермогена. Хоть немного развеется… а то совсем покой потерял, думая, где бы взять денег на квартиру для Васеньки…

* * *

Через два дня после этого разговора архимандрит Гермоген пожаловал в Ершовку. Отец Михаил радушно встретил старого семинарского товарища. Даже прослезился, увидев перед собой вместо щуплого чернокудрого юноши, каким он помнил Гришу Рудакова, маститого, убеленного сединой старца. После чего оба священника уселись в зальце за скромной трапезой и принялись, как говорится, «беседовать за жизнь».

– Представляешь себе, брат, – горько вздохнул отец Гермоген, предварительно пропустив пару стопок «беленькой». – Неделю назад вызывает меня к себе новый Владыка…

* * *

Мог ли архимандрит Гермоген, отправляясь на аудиенцию к епископу Антонию, преемнику недавно переведенного на юг России Владыки Нифонта, ожидать, чем закончится для него эта встреча с архиереем? Тем более, что молодой епископ встретил отца архимандрита весьма любезно. Однако затем спросил его:

– Объясните мне, уважаемый отец Гермоген, на что Вами были потрачены церковные деньги?

– Какие деньги? – на широком румяном лице отца архимандрита было написано искреннейшее изумление.

Вместо ответа епископ положил перед ним копию банковского счета. Из оной бумаги явствовало, что в недавнее время с приходского счета была снята некая, весьма крупная, сумма церковных денег. Внизу стояла подпись получателя.

– Это Ваша подпись, отче? – поинтересовался архиерей, пристально глядя на отца Гермогена.

– Моя, – ответил тот.

– И на что же были потрачены эти деньги?

–  Ну… на разное, – замялся отец архимандрит.

– А на что конкретно? – настаивал епископ. – На что Вы их потратили?

– На приходские нужды, – нашелся отец Гермоген. – Тут ведь праздники были. Сами понимаете, Владыко, расходы…

– Хорошо же Вы праздновали… – горько усмехнулся архиерей. – Три миллиона как никуда… Отче… еще раз настоятельно рекомендую Вам пояснить: куда делись деньги, снятые Вами с приходского счета?

Вместо ответа отец Гермоген сдавленно вскрикнул: «ох, сердце, сердце…» и схватился рукой за левую половину груди. Казалось, еще миг – и он упадет со стула… Епископ побледнел, однако не потерял самообладания и нажал кнопку звонка на своем столе. В следующий миг ворвавшийся в приемную архиерейский келейник подхватил за плечи грузного отца архимандрита, который, похоже, был уже без сознания… И вдруг…

– А ну, не трожь! – рявкнул мнимый умирающий, вскакивая со стула и отшвыривая в сторону оторопевшего келейника. – Р-руки прочь!

…Через два дня курьер из епархиального управления принес отцу Гермогену на дом указ епископа о отчислении его за штат без права служения. Иначе говоря – под запрет…

* * *

…– Нет, ты представляешь себе, брат?! – бурно негодовал теперь уже заштатный архимандрит. – Меня… и вот так… вышвырнуть! Да я же столько лет в Церкви служу… между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были! Можно сказать, я жизнь за Церковь положил! Так что не этому молокососу с меня отчета требовать! Да он еще под стол пешком ходил, когда я уже стоял у Престола! Молод еще меня судить…

– Отче! – не без ехидства полюбопытствовал отец Михаил. – А все-таки скажи: куда ты три миллиона-то дел?

– Потратил, – честно признался архимандрит. – Ну, понимаешь, хотел на старости лет куда-нибудь поюжнее перебраться, косточки больные погреть. А в монастырь уходить… не тянет меня туда, и все тут! Как там, бывало, покойный протодьякон отец Никодим (помнишь такого? эх, и голосище же у него был, прямо иерихонская труба!) шутил, что, мол, монастырь – это квас, да капуста, да семнадцатая кафизма… Не по мне такая жизнь! Неужели я не заслужил чего-нибудь получше? А что до денег… я же настоятель. Разве я не имею права хоть малую толику от них себе взять? В Писании как сказано: «не заграждай рта у вола молотящего»! Да и Сам Спаситель говорил, что «трудящийся достоин пропитания» (Мф. 10, 10). Да вот, похоже, нашлись доброхоты – донесли Владыке… Да как они могли? Пастыря своего предали, иуды! Это же Хамов грех – отца своего духовного предавать! Накажет их Господь за это!

– Накажет… – подтвердил отец Михаил, глядя на разошедшегося архимандрита. – Эх, Гриша, Гриша… Сам ты себя наказал…

Отец Гермоген поник головой…

* * *

На следующее утро спозаранку оба священника отправились в Троицкий храм. К изумлению отца Михаила, возле церкви он увидел с полдесятка легковых автомобилей с номерами города Двинска. Что за чудеса? Разве в областном центре мало храмов? С какой это стати его жителям вдруг вздумалось ни свет, ни заря отправиться на Литургию в отдаленную деревенскую церковь?

– Это ко мне духовные чада из Двинска приехали, – объяснил архимандрит Гермоген, заметив изумление на лице отца Михаила. – Остались, бедные, как овцы зверохищные, без руководства и пасения…[11] Отче, если благословишь, я их сам исповедую…

Отец Михаил не ответил. Ведь он хорошо помнил, что отец Гермоген отправлен за штат без права служения. Впрочем, разве этот запрет распространяется на совершение Таинства Исповеди? Увы, умудренный житейским и духовным опытом протоиерей хорошо знал ответ на этот вопрос… Он должен отказать отцу Гермогену. А может, всетаки благословить его один-единственный раз исповедать своих духовно осиротевших чад? В конце концов, Владыка Антоний об этом не узнает… Или же перестраховаться и поступить по принципу «береженого Бог бережет»? Мало ли что…

Однако войдя в храм и окинув взглядом толпившихся в нем людей, большинство из которых было ему незнакомо, отец Михаил понял: он просто-напросто не сможет исповедовать их в одиночку…

– Так ты говоришь, это все твои духовные чада? – спросил он отца Гермогена.

– Мои, – охотно подтвердил архимандрит.

– Что ж, тогда иди, облачайся. Сам их и исповедуешь.

* * *

…Брезгливо перебрав облачения отца Михаила, но так и не остановив свой выбор ни на одном из них, архимандрит Гермоген повернулся к настоятелю:

– Прости, брат, но все это не по мне. Впрочем, я с собой из Двинска на всякий случай требный набор прихватил. Благослови мне надеть свое облачение.

– Ладно, надевай свое! – буркнул отец Михаил, до крайности возмущенный тем, с каким пренебрежением отец Гермоген отнесся к его облачениям. Да, они и впрямь уже поношенные, но вполне добротные. В них можно служить еще не один год… Опять же, сколько великих угодников Божиих давнего и недавнего прошлого носило самые простые и убогие ризы. Он даже слышал когда-то поговорку: прежде были ризы простые, да попы золотые… Так что зря отец Гермоген гнушается его облачениями…

Однако, увидев епитрахиль и поручи отца архимандрита, настоятель от изумления потерял дар речи. По царственному пурпурному бархату золотой и серебряной нитью были искусно вышиты поясные изображения святых Двинской епархии. Епитрахиль украшало множество блестящих пуговиц тончайшей работы. Такие же пуговицы имелись и на поручах.

– Это облачение мне духовные дочери из Покровского монастыря подарили, – пояснил отец Гермоген. – Сами вышивали. А пуговицы – серебро с позолотой, греческая скань.

Отец Михаил подавленно молчал. Каким же убогим и жалким теперь казалось ему собственное облачение!

* * *

Разумеется, появление в Троицком храме отца Гермогена сразу привлекло внимание тамошних прихожан.

– А это кто такой? – шепотом вопрошали они свечницу Ольгу. – Вроде, мы его тут раньше не видали… Уж не Владыка ли к нам приехал?

– Это архимандрит, – благоговейным шепотом поясняла Ольга. – А зовут его отец Гермоген.

– А кто такой архи…ма…дрит? – спросила худощавая подслеповатая бабка Глафира, первая сплетница в Ершовке.

– Ну, это такой батюшка, – замялась свечница. Потому что, по правде сказать, она и сама весьма смутно представляла, кто такой архимандрит. – Он монах… самый главный.

– Мона-ах… – глубокомысленно повторила Глафира. – Гла-авный… А он из какого монастыря?

– Он из Двинска приехал, – сухо ответила Ольга и повернувшись лицом к алтарю, принялась истово креститься и кланяться, давая старухе понять, что разговор окончен.

– Вот оно что! – понимающе произнесла Глафира. – Мона-ах. Из Двинска. Вот оно как…

Вслед за тем она отошла в сторонку и принялась заговорщически шушукаться с соседками. В считанные минуты по храму пронеслась молва, что из Двинска к ним приехал самый главный тамошний монах… В итоге, когда отец Михаил вышел из алтаря, намереваясь исповедать своих духовных чад, к нему на исповедь подошли лишь две-три старухи, у которых, судя по всему, просто не было сил выстоять длинную очередь, выстроившуюся к аналою, за которым стоял отец Гермоген…

* * *

…Отец Михаил всегда считал себя уравновешенным человеком. Однако сейчас, наблюдая с левого клироса, как архимандрит Гермоген исповедует его прихожан, он был вне себя от ярости. И угораздило же его пригласить к себе в гости этого проворовавшегося архимандрита! Пожалел, называется, старого приятеля! А его прихожане! С какой легкостью они переметнулись от своего пастыря к чужаку, которого увидели первый раз в жизни! Вот уж воистину: не делай добра, не получишь зла! Что ж, впредь ему будет наука…

В этот миг взгляд отца Михаила случайно упал на тарелочку для пожертвований, стоявшую на аналое отца Гермогена по соседству с Крестом и Евангелием. Она была полна денег. Причем не мелочи, которую обычно жертвовали ему, а весьма крупных купюр. Вид этих денег изменил ход мыслей настоятеля. В самом деле, нет худа без добра. Если уж он пригласил к себе отца Гермогена, то отчего бы не использовать его появление в Ершовке с выгодой для храма? Коль скоро ему и дальше станут жертвовать такие крупные суммы, то со временем в Троицкой церкви можно будет сделать капитальный ремонт. Ведь с момента ее постройки она еще ни разу не ремонтировалась. А между прочим, ей уже почти двести лет… Вдобавок, неплохо было бы прикупить кое-что из церковной утвари. Старые разномастные и расхлябанные подсвечники уже никуда не годятся. А в придачу к ним стоило бы приобрести новые паникадило и канунник. Заодно же – и бак для святой воды. Такой, какой он видел в соборе в последний свой приезд в Двинск: большой, из нержавеющей стали, отполированной до зеркального блеска, с золоченым крестом на крышке и церковнославянской надписью на боку: «Святая вода». По сравнению с этим заводским баком их вечно протекающий цинковый бачок, сработанный во оны времена местным народным умельцем, смотрится сущим убожеством. Но прежде всего нужно заменить облачения. Ведь, как-никак, он протоиерей, настоятель. И потому должен выглядеть соответственно своему сану. Как говорится, встречают-привечают не по уму – по одежке…

Только не напрасно ли он размечтался? Вряд ли духовные чада отца Гермогена смогут приезжать сюда слишком часто. И жертвовать так же щедро, как сегодня. Хотя, право слово, об этом стоит пожалеть…

* * *

Однако отец Михаил ошибся. На другое утро он узрел возле Троицкой церкви уже целый автопарк. Причем среди легковушек с городскими номерами стоял даже вместительный «Икарус»… Как видно, в Ершовку слеталось все больше духовных чад отца Гермогена. Оставалось лишь решить, как можно это использовать с выгодой для Троицкого храма.

Конечно, отец Михаил помнил – архимандрит Гермоген находится под запретом. И все-таки (исключительно ради благого дела заботы о храме) он положился «на русский авось». Обошлось же все после вчерашней Литургии… А раз обошлось, так и еще раз обойдется. Бог не выдаст, свинья не съест.

Решение пришло быстро и было простым до гениальности и гениальным до простоты.

– Вот что, брат, – заявил отец Михаил архимандриту Гермогену. – Сегодня проповедь читаешь ты. Скажи им что-нибудь такое… мол, рука дающего не оскудеет, а рука берущего да не отсохнет. Ты ведь у нас по этой части мастак.

Архимандрит Гермоген поднял глаза на своего семинарского товарища, пристально вгляделся в его лицо и понимающе усмехнулся…

* * *

Отец Гермоген издавна слыл выдающимся проповедником. Он стяжал эту славу еще с тех времен, когда, будучи совсем юным иеромонахом, произнес свою первую проповедь, умилившую епископа Иоанникия. После чего престарелый архипастырь, прослезившись, нарек его «нашим юным златоустом». С тех самых пор за велеречивым священноиноком и укрепилось прозвание «златоуст», чем он несказанно гордился.

Проповедь в селе. 1861 г. Худ. Василий Перов

В некотором роде отец Гермоген и впрямь был златоустом. Проповеди он говорил пространно и витиевато, порой исторгая у своих слушателей, а наипаче слушательниц, слезы умиления. Правда, те, кто с замиранием сердца внимал красноглаголивому витии, ловя каждое его слово и слагая его в сокровищнице своего сердца, аки многоценный бисер, потом не могли вспомнить, о чем именно он вещал. Однако смиренно объясняли это собственными невежеством и греховностью, не дающими им постичь тех высоких духовных истин, о коих глаголет отец Гермоген. После чего начинали еще громче и усерднее восхвалять его красноречие.

Но на сей раз златоустый архимандрит превзошел сам себя. Он заливался соловьем, вещая о том, как Господь прославляет тех, кто ради Него отрекается от скоропреходящих земных благ. Точнее сказать, жертвует их Святой Матери-Церкви. А в качестве примера привел историю некоей христолюбицы недавних времен, которая предпочла не связывать себя узами супружества, отвращающего от любви ко Господу и вечного спасения, а всю жизнь пребывала в девстве и целомудрии. И свою зарплату без остатка жертвовала на святые храмы и обители, где проводила каждый отпуск, с утра до ночи трудясь во славу Божию на самых тяжелых послушаниях. Особенно же много жертвовала она некоему прозорливому старцу (тут отец Гермоген сделал эффектную паузу, явно намекая на то, что этим старцем был он сам), своему духовному отцу, которому была предана безраздельно, «как железо кузнецу».

Когда же она преставилась, то ее не в чем и не на что было похоронить, ибо эта раба Господня отличалась столь редкостным нестяжанием, что жила в полнейшей нищете. Однако прозорливый старец, ее духовный отец, в видении узрел, как Ангелы, ликуя, возносят ее душу в райские обители. А ад рыдает, ибо благочестивая дева беспрепятственно миновала воздушные мытарства и удостоилась Царствия Небесного. Правда, не столько благодаря своей нестяжательности, сколько по молитвам своего духоносного аввы…

– Возлюбленные о Господе братья и сестры! – воскликнул отец Гермоген, обращаясь к утирающим глаза, всхлипывающим, жадно внимающим ему прихожанам и прихожанкам. – Да уподобимся и мы сей достославной и премудрой деве, дабы и нас по преставлении нашем Господь Сердцеведец принял в Свои пренебесные обители. Отречемся от тленного богатства, дабы сподобиться богатства нетленного. Ибо, чем больше лишений и страданий примем мы на этом свете, тем большей славы сподобит нас Господь в жизни будущего века. Аминь.

Неудивительно, что после Литургии все кружки для пожертвований, стоявшие в Троицком храме, оказались доверху набиты купюрами. А когда отец Михаил выходил из храма, то на крыльце его остановила прихожанка из Ершовки, бабка Лукия:

– Батюшко, погоди-ко, – прошамкала она и вытащила из-за пазухи дочерна засаленный шнурок, на котором тускло поблескивал алюминиевый крестик с примотанным к нему крохотным тряпичным узелком.

Кое-как развязав ветхую тряпицу, Лукия извлекла оттуда сложенную вчетверо сторублевку и протянула отцу Михаилу:

– Вот, батюшко, возьми-ко на церкву. Ужо я до пенсии как-нибудь проживу…

Первой мыслью отца Михаила было вернуть старухе эти деньги. Ведь он прекрасно знал, сколь мизерную пенсию получает Лукия, всю жизнь проработавшая в местном колхозе. Мало того – что всю эту пенсию у нее отнимает сын-пьяница. Так что сейчас она отдавала последнее, подобно Евангельской вдове, от скудости своей пожертвовавшей Богу все имение свое (Лк. 21, 4)…

– Возьми, батюшко, – повторила старуха, дрожащей рукой протягивая священнику сторублевку.

Отец Михаил подумал… взял купюру и сунул ее в карман своего подрясника.

* * *

Проходили дни, недели, месяцы. И в Троицком храме становилось все больше и больше новых прихожан. Впрочем, их скорее следовало бы назвать «приезжанами», поскольку все они приезжали в Ершовку из Двинска. Большинство среди них составляли одинокие бездетные жены и девы далеко не первой молодости, благоговейно величавшие архимандрита Гермогена своим старцем, «отченькой», и даже аввой, и упоминавшие о нем в своих разговорах куда чаще, чем о Господе… Все они считали за честь, подобно женам-мироносицам, служить ему своим имением (Лк. 8, 3) и верили, что в этом – залог их спасения. Некоторые из этих мироносиц даже переселились в Ершовку, купив здесь дома на деньги, вырученные от продажи, по благословению отца Гермогена, своих городских квартир. Постепенно они образовали нечто вроде женской общины, которую между собой называли не иначе, как «СвятоТроицким монастырем». Вскоре они уже вытеснили из храма прежних уборщиц и певчих, и даже всеми силами противившуюся вторжению чужачек свечницу Ольгу. Однако в конце концов ей пришлось уступить насиженное место за свечным ящиком духовной дочери отца Гермогена Ираиде, чья преданность своему авве была столь велика, что ради счастья постоянно находиться при нем и внимать его мудрым поучениям она оставила мужа и двух маленьких детей.

Правда, после всех этих перемен жители Ершовки отчего-то перестали ходить в Троицкую церковь. Некоторые, наиболее набожные, в выходные уезжали молиться в Двинск. А кое-кто и вовсе, как говорится, забыл дорогу к храму. Впрочем, отец Михаил не обращал на это внимания. В самом деле, стоит ли жалеть об ушедших? Разве много было проку от этой нищей деревенщины? Приезжие горожане куда богаче и щедрее. Так что он не прогадал, пригласив к себе отца Гермогена. Точнее сказать – даже выгадал.

* * *

Миновало лето, а за ним и осень уже приблизилась к концу. Накануне Михайлова дня, когда отец настоятель праздновал свои именины, к нему в гости, как обычно, приехал из соседней епархии его старый семинарский товарищ, протодьякон Иоанн.

Провинциальный храм в Подмосковье. Соврем. фото

– Здравствуй, здравствуй, дружище! – раскатистым басом приветствовал он отца Михаила, заключая его в свои могучие объятия. – Ну, как поживаешь? А я тебе подарок привез. Ты, помнится, всегда любил читать святых отцов…

Отец Михаил холодно принял от протодьякона пухлый томик, пробежал глазами надпись на обложке: «Творения Святителя Иоанна Златоуста», и, не говоря ни слова, положил книгу на комод. Отец Иоанн нахмурился, но промолчал. Потому что за плечами у него были долгие годы службы в соборе, убедившие его в справедливости поговорки: не всякую правду сказывай…

– Кстати, Ваня, тут ко мне летом отец Гермоген приехал, – поделился новостью отец Михаил. – И теперь живет у меня. Видишь ли, Владыка его под запрет отправил… ну, да ладно… нет худа без добра. Смотри-ка, что он мне сегодня подарил. Росный ладан. Греческий. Пахнет-то как! Не то, что наш… дешевка. А вот еще – погляди. Наперсный крест. Серебро с перламутровой инкрустацией… дорогая вещь. Тоже греческий… разве наши так сделают? Как раз под мое новое облачение… вот, взгляни, какая красота… золотое шитье, ручная работа… монашки из Покровского монастыря вышивали. Ну как, нравится? Эх, разве я прежде мог себе такое позволить? Спасибо отцу Гермогену – надоумил, как нужно жить. Да что с тобой, брат? Нездоровится, что ли?

– Прости, отче, – ответил отец Иоанн, отводя взгляд. – Просто… я немного устал с дороги.

Впрочем, наутро протодьякон, похоже, уже оправился от усталости. И сослужил отцу Михаилу во время праздничной Литургии. А под конец службы возгласил ему многолетие так громко, что в церковных окнах жалобно задребезжали стекла. Что до архимандрита Гермогена, то, по благословению отца Михаила, в тот день он произнес пространную проповедь на свою излюбленную тему: «не собирайте себе сокровищ на земле…» (Мф. 6, 19). По мере того, как он говорил, старый протодьякон все сильнее хмурился… но опять не сказал ни слова.

После Литургии состоялась праздничная трапеза, куда были приглашены лишь особо важные гости, все из духовных чад отца Гермогена. Разумеется, на самом почетном месте восседал именинник, а справа от него – отец архимандрит. Место слева досталось высокопоставленному сотруднику областной администрации и его супруге, с недавних пор зачастившим в Троицкий храм и осыпавшим обеих батюшек своими благодеяниями. Отцу Иоанну отвели место в конце стола. Однако, похоже, на протодьякона снова накатила вчерашняя усталость, потому что, чем оживленнее и развязнее становилась застольная беседа, тем больше он хмурился и временами исподлобья поглядывал на отца Гермогена. Возможно, потому, что тот, перепив лишнего, пустился рассказывать церковные анекдоты на свою излюбленную тематику: про глупых прихожан и находчивых батюшек, которые ловко и умело стригли своих «словесных овец». А отец Михаил, развалившись на стуле, со снисходительной улыбкой внимал его болтовне…

После трапезы, дождавшись ухода гостей, протодьякон наконец-то нарушил молчание:

– Слушай, брат, – сказал он отцу Михаилу. – Зачем вы так делаете?

– Кто «вы»? – недоуменно воззрился на него отец Михаил.

– Ты с отцом Гермогеном, – пояснил протодьякон. – Так нельзя делать…

– Ты это о чем? – удивился отец Михаил. – Что мы такого делаем?

– Зачем он людям это внушает? Ну, чтобы последнее вам отдавали… А сам потом смеется над ними… А ты ему это позволяешь.

– А-а, вот ты о чем… – небрежно бросил отец Михаил. – И что ж в том плохого, что народ нам деньги жертвует?

– Он же их Богу жертвует, а не вам, – не унимался протодьякон.

– А не все ли равно, кому? – пожал плечами отец Михаил. – Испокон веков священнодействующие питаются от святилища, и служащие жертвеннику берут долю от жертвенника[12]. Как пастухи кормятся от стада. Помнишь, как Апостол Павел писал: «если мы посеяли у вас духовное, велико ли то, если пожнем у вас телесное?» (1 Кор. 9, 11). Господь нас к нищете не призвал. Опять же, правду говорят: хоть деньги и склока, а без них плохо. Я ведь прежде еле концы с концами сводил. Не знал, чем за электричество заплатить, на что для храма дров купить, в старых ризах служил. Да спасибо отцу Гермогену! Научил, как нужно жить. Вот и зажили!

– Ладно, он всегда о себе да о своей выгоде думал, – промолвил отец Иоанн. – Но ты-то, ты-то был другим! Только, как погляжу, теперь и над тобой деньги власть взяли!

– Просто поумнел я… – усмехнулся протоиерей. – Понял, что без денег не проживешь. Куда не сунься – везде они нужны. Например, на ремонт храма. Опять же, вдруг Владыка сюда вздумает приехать. Его же встречать-угощать надо. Это ж какие расходы! Сам понимаешь…

– Да я слышал, что Владыка у вас молодой… запросы у него скромные, – усомнился отец Иоанн.

– Ну-ну, – скептически хмыкнул отец Михаил. – Да я за тридцать лет в Церкви насмотрелся Владык. У каждой пташки – свои замашки. Сегодня один, завтра – другой. А всем угодить надо. Опять же – стар я стал. Сколько лет еще у Престола простою? А, как за штат почислят, что тогда? К детям переселяться, в город? Нужен я им… у них своя жизнь. Кто обо мне позаботится, кроме меня самого? Как говорится, на Бога надейся…

– А еще иначе говорят, – заметил отец Иоанн. – На деньги совести не купишь, а свою погубишь. Смотри, брат, как бы тебе, не на Бога, а на деньги надеясь, не оплошать… Помнишь, чем кончил тот ученик Христов, что носил при себе денежный ящик, да еще и имел обычай руку в него запускать?[13]

– Ты что, меня осуждаешь? – вспылил отец Михаил. – Да кто ты такой, чтобы меня осуждать? Лучше на себя посмотри. Много ли ты своей честностью добился? Всю жизнь в дьяконах ходишь. А был бы половчее – глядишь, давно бы не только иереем – протоиереем стал.

– Нет, брат, я тебя не осуждаю, – вздохнул протодьякон. – А все-таки… отвечать-то тебе придется… Подумай об этом.

Отец Михаил не ответил.

* * *

На другой день, сославшись на неотложные дела, отец Иоанн уехал восвояси. Расставание бывших друзей вышло прохладным: словно после вчерашнего разговора между ними разверзлась глубокая, непреодолимая пропасть… Впрочем, разве это и впрямь было не так?

Проводив протодьякона, отец Михаил прошелся по опустевшему дому. И вдруг увидел на комоде подарок отца Иоанна: сборник творений Святителя Иоанна Златоуста. Из книги торчала закладка. Из любопытства отец Михаил раскрыл томик и пробежал глазами заложенную страницу:

«…душа священника должна со всех сторон блистать красотою, дабы она могла и радовать, и просвещать души взирающих на него… Священник должен со всех сторон оградить себя, как бы каким адамантовым оружием, тщательною бдительностью и постоянным бодрствованием над своею жизнью, наблюдая, чтобы кто-нибудь не нашел открытого и небрегаемого места и не нанес ему смертельного удара… Священник должен иметь душу чище самих лучей солнечных, чтобы никогда не оставлял его без Себя Дух Святый, и чтобы он мог сказать: «живу же не ктому аз, но живет во мне Христос» (Гал. 2, 20).

– Иные времена, – вздохнул отец Михаил, закрыл книгу и сунул ее на самый верх книжной полки, подняв при этом легкое облачко пыли.

* * *

Вскоре жизнь отца Михаила вошла в прежнюю колею. Он по-прежнему служил в Троицком храме. Однако совершение Таинства исповеди и чтение проповедей целиком возложил на отца Гермогена. Возможно, если бы тот не находился под запретом, отец Михаил поручил бы ему совершать все Богослужения, полностью устранившись от этой обязанности, становившейся все более тягостной для него. Ибо теперь ему не было дела ни до чего, кроме денег. А поток пожертвований становился все шире и обильней, словно река в пору половодья. Поначалу отец Михаил оставлял десятую часть из этих средств на нужды храма, так что смог приобрести новые облачения. Но затем он стал забирать себе все деньги без остатка. Ведь не зря говорится: дает Бог много, а хочется еще больше. Вслед за тем отец Михаил перестроил свой одноэтажный дом в двухэтажный, окружив его на всякий случай высоким забором, так что его прежде уютное жилье стало смахивать на неприступную крепость. Разумеется, он не забыл и о Васеньке, купив ему в Двинске четырехкомнатную квартиру. После этого можно было наконец-то подумать и о ремонте Троицкого храма.

Однако когда приглашенный из города архитектор показал отцу Михаилу составленную им смету на ремонт, настоятель, едва взглянув на цифры, с негодованием вернул ему бумаги:

– Что? Так дорого? Да откуда нам взять такие деньги? Ну да ладно. Двести лет храм без ремонта стоял, и еще столько же простоит!

По вечерам отец Михаил вместе с архимандритом Гермогеном усаживались в зальце, смакуя французский коньячок, презентованный кем-то из духовных чад, и вели задушевные беседы, перемежая воспоминания о былом забавными историями из жизни батюшек, матушек и даже Владык, и строя радужные планы на будущее.

– А что, брат, нельзя ли рядом с твоей дачкой в Крыму и мне фазендочку прикупить? – интересовался захмелевший отец Михаил. – Были бы мы с тобой соседями. В гости бы друг к другу ходили: потрындеть о том, о сем, винца попить. Там в Крыму вина хорошие… А то что тут мне на Севере делать? Что я тут хорошего видел? Тридцать лет на одном месте прослужил… между прочим, еще с тех пор, когда на веру гонения были. Можно сказать, жизнь за Церковь положил. А мне до сих пор митру не дали… А разве я ее не заслужил?

– Ладно! Будет тебе и фазендочка, и митра будет, – утешал его архимандрит. Ужо завтра решим, как это дело провернуть. А пока пойдем-ка, брат, по кельям, на боковую. Как говорится, утро вечера мудренее.

* * *

На другой день после этого разговора отец Михаил, как обычно, вычитывал утреннее правило. За долгие годы жизни в Церкви он выучил эти молитвы наизусть и повторял их машинально, не особо вникая в смысл церковнославянских слов и фраз. Однако сейчас, когда отец Михаил читал: «внезапно Судия придет, и коегождо деяния обнажатся…», священнику вдруг стало не по себе, будто от некоего тревожного предчувствия, что вскоре ему предстоит держать ответ за свои дела перед этим грозным и беспристрастным Судией. «Внезапно Судия приидет…» – что он скажет Ему в свое оправдание?

Впрочем, в следующий миг отец Михаил уже овладел собой. В самом деле, чего он испугался? Наверняка это всего лишь искушение. Точнее сказать, бесовское страхование, на которое не стоит обращать внимания. Что до Господа Мздовоздаятеля, то, рано или поздно, встреча с Ним ожидает каждого человека. Но он успеет загодя подготовиться к ней. Судия не застанет его врасплох.

Эта мысль успокоила отца Михаила. Мог ли он знать, что вскоре в Ершовку, и впрямь внезапно, явится сам епископ Двинский и Наволоцкий Антоний?

* * *

Вообще-то, этот визит архиерея не был запланирован заранее. Епископ завернул в Ершовку мимоходом, по дороге из столицы, куда ездил вместе со своим секретарем и товарищем по духовной академии, отцом Виктором. Ну а поскольку лето в тот год выдалось на редкость ясное и погожее, они совершали путешествие из Двинска в Москву и обратно не на самолете и не на поезде, а на машине. Благо, оба были отменными, и, по молодости лет, даже довольно лихими, водителями.

– Кстати, Владыко, тут недалеко есть деревня Ершовка, – как бы невзначай произнес отец Виктор, когда впереди замаячила очередная дорожная развилка. – И в тамошнем храме служит протоиерей Михаил. Тридцать лет на одном приходе. Где сейчас сыщешь таких пастырей? А, между прочим, все еще не митрофорный…

– Неужели? – заинтересовался епископ. – Тридцать лет на одном приходе служит? И до сих пор не митрофорный? Как же я об этом не знал?

Надо сказать, что Владыка не знал и кое-чего еще. А именно, что его секретарь отнюдь не случайно завел разговор об отце Михаиле. За несколько дней до их отъезда в Москву отца Виктора посетил архимандрит Гермоген, приехавший в Двинск с неким поручением от некоего заинтересованного духовного лица. Причем визитер заявился отнюдь не в епархиальное управление, а на квартиру к отцу секретарю. И по ходу беседы как бы между делом посетовал на то, что один из старейших священнослужителей епархии, а именно протоиерей Михаил из деревни Ершовки, незаслуженно обойден владычным вниманием и до сих пор не награжден митрой.

– Ты бы, отче, походатайствовал… – произнес он, вручая секретарю запечатанный конвертик. – Ему по всем срокам давно митра положена.

– А что ты о нем так радеешь? – поинтересовался секретарь.

– Да, понимаешь, однокашник он мне, – ответил отец Гермоген. – Вместе в семинарии учились. Опять же – в Михайлов день исполнилось тридцать лет со дня его рукоположения. А от вас его только открыткой поздравили… маловато. Ты бы посодействовал…

Секретарь обещал посодействовать. И честно сдержал слово, заведя речь об отце Михаиле в самое благоприятное время для подобного разговора.

Тем временем дорожная развилка уже осталась позади.

– Вот что, отец Виктор! – вдруг произнес архиерей. – Поворачивай назад. Я хочу видеть этого отца Михаила. Тридцать лет на одном приходе… А я и не знал! И все еще не митрофорный…

* * *

Однако вскоре Владыке Антонию пришлось увидеть и услышать куда более любопытные вещи. Сперва они с отцом Виктором долго искали место, где можно было бы припарковать машину, потому что луг вокруг Троицкой церкви был сплошь заставлен автомобилями и автобусами. Попытка епископа войти в храм тоже оказалась безуспешной: церковь была битком набита народом. К счастью, архиерей заметил с южной стороны храма открытую дверь…

– Глянь-ка, Вась, еще попы прикатили! – вдруг послышалось за его спиной. Владыка Антоний обернулся и увидел испитого мужичонку, явно из местных, который пялился на него с глумливой ухмылкой. Рядом стоял его собеседник, который, судя по всему, являлся и его собутыльником. – Мало нам тех двоих? Раньше наша церковь как церковь была. А теперь что? Не то церковь, не то секта. Слышь, из города сюда к этому монаху бабы едут… что у них там, своих церквей нет, что ли? А местных всех разогнали. И такие деньжищи им везут – вон, какую домину наш поп себе на них отгрохал! А, посмотрика, как крест на церкви покосился! Того и гляди упадет…

Епископ нахмурился и решительно зашагал к открытой двери. Секретарь, почуяв недоброе, последовал за ним.

…Сквозь открытую дверь был хорошо виден амвон Троицкого храма. На нем в полном облачении, со сверкающей митрой на голове, стоял архимандрит Гермоген и, закатив глаза к церковному потолку, вдохновенно вещал:

– Возлюбленные о Господе братья и сестры! Святая Церковь, как чадолюбивая Матерь, учит нас не прилепляться душой к тленному богатству, но взыскать богатства вечнующего, нетленного… Уподобимся христолюбице недавних времен, раздавшей все имение свое святым храмам и обителям, наипаче же – некоему прозорливому старцу, своему духовному отцу…

Епископ резко обернулся к отцу Виктору. Глаза его метали молнии.

– До сих пор не митрофорный, говоришь? – гневно произнес он, в упор глядя на побледневшего секретаря. – Что ж! Будет ему митра…

Сразу же по возвращении в Двинск епископ Антоний издал указ о почислении протоиерея Михаила за штат без права служения «за непослушание и игнорирование распоряжений священноначалия».

«Два сапога – пара, да оба в воду упали…»

Дмитриевская суббота

ой темной, безлунной ночью, под самое утро, приснилось старой Марфе, будто стоит она на зеленом лугу перед Ильинской церковью. А вокруг весна благоухает, солнце в небе играет, прямо как на Пасху – аж сердце радуется! А возле самой церкви стоят ее покойный муж Семен да сынок Митенька, и улыбаются Марфе, словно зовут ее к себе. Бросилась к ним старуха… откуда только силы взялись!.. и тут вдруг исчезло все. Смотрит Марфа – а на том месте, где была церковь, лишь заснеженный пустырь виднеется, и торчат из-под снега не то обгоревшие головни, не то чьи-то кости. Вскрикнула она от страха – и проснулась. Смотрит – никого вокруг. Только в красном углу, перед иконой Казанской Божией Матери, которой благословили их с Семеном, когда венчались они в Ильинской церкви, красная лампадка мерцает. И с той иконы смотрит на старуху Царица Небесная, ласково так смотрит, словно хочет сказать: полно по мертвым скорбеть, Марфа, нет у Господа мертвых, все у Него живы, и Семен твой, и Митенька, и ты сама жива… Тут и отлегло у старухи от сердца… вот только к чему бы это ей такой сон приснился? Видно, просят Семен с Митенькой, чтобы в Дмитриевскую субботу помянула она их в церкви. Не за здравие – за упокой. Семен – на Мурмане от тифа помер[14], а Митеньку на японской войне взяло чужое море, сокрыла холодная глубинная волна. Далеко ушли ее ненаглядные, не добраться туда Марфе, не поплакать вдосталь на родных могилках. Только и остается ей, что ставить за них свечки в Ильинской церкви, да просить Бога, чтобы простил Он их грехи, вольные и невольные. Ведь не зря говорят, что баба за мужа, за детей – днем печальница, а в ночь – ночная богомолица. Вот денно и нощно и молится Марфа за усопших Семена и Митенькой… а в Дмитриевскую субботу попросит отца Иакова, чтобы пропел он им «вечную память». А до той субботы уже совсем ничего осталось: всего-то шесть деньков…

* * *

Тем временем за окном светать стало. Поднялась Марфа, помолилась Богу, да начала в церковь собираться. Чай, на дворе сегодня воскресенье – куда идти, как не в храм Господень? А Марфе еще нужно там все лампадки затеплить, да батюшке, отцу Иакову, кадило разжечь… а просфоры она еще вчера испекла и загодя в корзинку сложила, чтобы сподручнее было нести. Она ведь в Ильинском храме и уборщица, и алтарница, и просфорня… вот день-денской, с утра до вечера, то печки в нем топит, то полы намывает, то кадило и подсвечники чистит, то просфоры печет.

Святой Димитрий Мироточец. Икона XIII в.

Бывает, за всеми этими делами Марфе и помолиться-то некогда, да это не беда, за нее батюшка помолится, главное, чтобы в храме чистота да порядок были… Сколько раз, бывало, отец Иаков ей говаривал: «Марфо, Марфо, печешися и молвиши о мнозе, едино же есть на потребу…»[15] Прав батюшка – только храмом и живет старая Марфа. Да и чем еще ей жить, если нет у нее ни мужа, ни детей, ни внуков, ни родни – однаодинешенька старуха век доживает… Так о ком же ей заботиться, ради кого хлопотать, как ни ради Господа? Ведь храм – это дом Его. Вот и отец Иаков так говорит: мол, храм есть дом Божий…

…Только вышла Марфа за калитку, смотрит, а батюшка, отец Иаков, как раз мимо идет. Вот только отчего-то не к церкви идет, а от церкви… Удивилась Марфа, однако виду не подала: знать, так надо. Подошла она к отцу Иакову, поклонилась и говорит ему:

– Благослови, батюшка!

– Эх, Марфа, не до тебя мне сейчас! – отмахнулся священник. – Вот уж не думал дожить до такого!

– А что случилось-то, батюшка? – полюбопытствовала Марфа.

– Да то, что больше мне тут у вас не служить! – в сердцах воскликнул отец Иаков. – Уезжать мне придется! А у меня тут и дом, и огород, и добро нажитое – и все теперь коту под хвост пойдет!

– Да как же так, батюшка? – изумилась старуха. – Нешто Владыка тебя от нас куда переводит?

– Если бы так, Марфа! – тяжело вздохнул отец Иаков. – Если бы так… Только дело-то совсем в другом. Помнишь, как вчера к нам из города комсомольцы нагрянули? Ну, потом они еще по селу с гармошкой ходили, песни свои горланили, всех наших парней да девок перебаламутили, записали в свой комсомол… Так вот, привезли они с собой из города мандат, а в нем прописано: церковь нашу лик-ви-ди-ро-вать! Вот сегодня они ее и ликвидируют.

– Как так ликвидируют? – встревожилась Марфа. – Ее что теперь, не будет? А как же мы без церкви жить станем?

– А им-то что до того? – невесело усмехнулся священник. – Они в ней свой комсомольский клуб сделать собираются. И будут там плясать да кино про красных дьяволят[16] крутить. До чего же мы дожили, Марфа! Последние времена настают… Да, вот что: не дашь ли ты мне своего Гнедка с подводой? Я из церкви антиминс да облачения заберу и свезу их в соседнюю волость, в Никольское, к отцу Адриану. Не оставлять же их этим безбожникам на поругание! А коня и подводу я тебе потом верну…

Умилилась старуха. Вот ведь какой правильный батюшка отец Иаков! Как о святыне радеет! Как же ему не помочь?

– Бери, бери, батюшка, и коня, и подводу! Для тебя и для Господа мне ничего не жаль!

* * *

А как уехал священник, снесла Марфа корзинку с просфорами назад в дом, а сама скорей к церкви! Глядит: церковные двери открыты нараспашку, а перед ними, на снегу, иконы в кучу свалены. А мужики, их же деревенские, все выносят да выносят из храма образа, да с размаху в ту кучу бросают, словно это не святые лики, а простые доски… Господи, что же это такое творится? Или и впрямь миру конец пришел?

Подбежала Марфа к храму, руки крестом раскинула, вход собой загородила:

– Да что же это вы делаете, еретики! А ну стойте! Или на вас креста нет? Или вы Божия гнева не боитесь? Опешили мужики. И давай перед старухой оправдываться:

– Что ты, бабка, нам Божьим гневом грозишь? Мы народ подневольный. Приказали нам из храма все иконы убрать. А кто приказал – с того и спрос…

Призадумалась старуха. И впрямь – чего с мужиков взять? Что им велено – то они и делают: из церкви иконы убирают. А она их к себе приберет!

Подошла Марфа к мужикам, и говорит им:

– Вот что, люди добрые! Берите-ка вы иконы да несите их к моему амбару! А я вас за это бражкой ячменной угощу!

Сельский православный храм в Средней России. Соврем. фото

Как услышали мужики про бражку, сразу повеселели. Взвалили иконы на плечи и потащили их к старухиному амбару. А Марфа, словно в крестном ходе, с храмовой иконой Ильи-пророка впереди идет, дорогу им указывает. Открыла амбар и говорит мужикам:

– А теперь кладите иконы сюда!

– Да куда ж их класть-то? – спрашивают мужики. – У тебя ж тут мешки стоят!

Посмотрела старуха – а ведь и правда! Набит амбар мешками с мукой – тут и ей на зиму запас, и для просфор… Куда ж тогда иконы сложить?

Лишь миг раздумывала Марфа. А потом как крикнет:

– А ну, мужики, тащите мешки прочь из амбара! А на их место иконы кладите!

– Да в уме ли ты, Марфа? – усомнился один пожилой мужичок. – Чем же ты зиму-то жить будешь? А с хлебом зима не страшна…

– А разве мне этот хлеб не Бог дал? – вскинулась старуха. – Он дал, Он и взял, а захочет, так снова даст. Делайте, что вам сказано.

И сделали мужики по Марфиному слову: мешки с мукой из амбара повынесли, а на их место иконы сложили, одну на другую, как дрова в поленницу, от полу под самый потолок. Весь амбар ими набили. Зато ни одна из икон не пропала…вот только ризы с них комсомольцы уже ободрать успели: хоть они и не серебряные, а лишь посеребренные – в металлолом сгодятся. Для индустриализации металл нужен… Да ризы – дело наживное. Главное, удалось Марфе иконы спасти. Надежно укрыты они теперь в ее амбаре, под большим замком, а ключ от него у старухи на поясе висит. Уж теперь-то не доберутся до них комсомольцы-безбожники!

* * *

Всю следующую ночь мало Марфе спалось, да много думалось. И, чем больше она думала, тем больше ей казалось: невдомек советской власти, что приезжие комсомольцы у них храм отняли. А, если бы власть про это узнала, не дала бы им церковь разорить. Ведь разве советская власть не за народ стоит? Вот завтра спозаранку и отправится Марфа в большое село Покровское, а ныне райцентр, где сидит их самый главный начальник, и расскажет ему всю правду. А тот, как ее выслушает, сразу велит Ильинский храм народу вернуть.

Правда, до райцентра пришлось старухе на своих двоих добираться. Ведь Гнедка своего, вместе с подводой, она отцу Иакову одолжила. Только, похоже, загостился батюшка в соседней волости у отца Адриана… Что ж, с Божией помощью да ради Божьего дела Марфа до Покровского и пешком дойдет.

Полдня шла старуха до райцентра. Хорошо, батожок березовый с собой прихватить догадалась: с батожком-то идти легче… Идет, а сама все поглядывает – не блеснут ли вдали кресты да купола Покровской церкви? В Покровском храм был не то, что у них в селе – не деревянный, а каменный, и такой видный, что заметен был издали. Одно слово – приметный храм. Вот только на сей раз, сколько ни вглядывалась Марфа вдаль – Покровский храм словно пропал куда-то. А на его месте какое-то высокое здание белеется. Что за чудеса? Куда же храм-то подевался?

Только когда подошла старуха поближе, поняла она, что Покровский храм стоит, как стоял. Вот только нет больше на нем крестов да куполов. А над входом, где когда-то висела икона Покрова Пресвятой Богородицы, прибита пятиконечная красная звезда, а под ней табличка с надписью: «Клуб крестьянской молодежи села Октябрьское».

Опечалилась старуха. Неужели зря она шла в Покровское? Вот и здешний храм тоже ликвидировали… Только, может, это потому, что не народ его построил, а богатый купец Евграф Быков, у которого половина здешних мужиков в должниках ходила? Опять же, в Покровском все дома деревянные, один храм – из камня. Оттого-то новая власть на него и позарилась. А от Ильинской церкви ей какая корысть? Ведь она деревянная, и срубили ее их же мужики, по обету, когда у них от грозы полдеревни выгорело… За что же ее ликвидировать? Да, Бог даст, добьется Марфа правды. Выслушает ее советский начальник и тотчас прикажет Ильинский храм народу возвратить. А там и отец Иаков вернется… Будет у них в Дмитриевскую субботу церковная служба!

Приободрилась Марфа и пошла начальника искать. И нашла его в бывшем поповском доме, а ныне Октябрьском исполкоме. Правда, как ни просила старуха, не допустил ее секретарь к начальнику. Мол, занят он неотложными народными делами, а потому нет у него на то времени, чтобы каждую старуху выслушивать. Да и сам секретарь Марфу слушать не захотел. Только завела старуха речь про Ильинскую церковь, как оборвал он ее на полуслове:

– Вот что, бабка. Ты тут контрреволюционную агитацию не разводи. Церковь – орудие врагов народа. И потому изведем мы ее под корень без всякой жалости. Так что ступай отсюда подобру-поздорову, да впредь помалкивай. Не то – пеняй на себя…

Едва доплелась старуха обратно в Ильинское – и батожок березовый не помог… Выходит, напрасно она на земную власть да на ее справедливость надеялась. Против Бога эта власть идет, и потому нет у нее ни правды, ни милости. Так что теперь вся ее надежда – лишь на Господа.

Всю ночь молилась старуха, чтобы вразумил ее Господь, как теперь ей быть да что делать? И пришло ей на ум: есть же у староверов в домах молены[17]…так отчего бы и ей у себя такую не устроить? Ведь дом-то – ее! Кто же его у Марфы отнять посмеет?

* * *

Поутру отправилась старуха к Василию Легостаеву, мастеровитому мужику, что был у них в Ильинском и за плотника, и за столяра: все ладил – от лавок до прялок, от детских зыбок до домовищ[18]. И говорит ему:

– Вот что, Васильюшко. Не возьмешься ли ты мне одну работу сделать? Только чтоб сегодня все сладил: дело-то спешное… А я тебе за это заплачу.

– Уж не домовище ли ты себе, Марфа, ладить надумала? – усмехнулся Василий. – Только зря торопишься. Жили мы при старой власти – теперь при новой поживем!

– Эх, Васенька! – вздохнула старуха. – Как ни вертись, а в могилку ложись. Только смерть по грехам страшна… А дело у меня к тебе вот какое…

Как выслушал Василий старуху, не сказал ей ни слова, а взял свои инструменты да пошел за ней. И целый день сколачивал в старухиной комнате из теса, что Марфа на починку крыши припасла, подобие иконостаса, да вставлял туда спасенные старухой образа. Вот только немного их туда вошло: невелика была Марфина избенка: всего-то комната, да кухня маленькая, да поветь[19]… Правда, часть святых ликов они с Марфой по стенам развесили, да разложили по аналоям, что Василий сколотил…и все равно много еще икон в амбаре осталось…. А из остатков теса сделал Василий старухе в кухне за печкой загородочку, спальный закуток. Поставила туда Марфа лавку, застелила подстилкой – чем не место?[20] А что жестко будет спать…так придет время, отболят ее старые косточки в сырой земле! Да только смерть не все возьмет: лишь тело в землю ляжет, а душа пойдет пред Богом ответ держать. И те добрые дела, что сделала она, живучи на земле, Ему в дар понесет…

* * *

А как закончил Василий работу да ушел восвояси, не взяв со старухи ни копейки, раскрыла Марфа свой заветный сундук. Много добра хранилось у нее в том сундуке: холсты своетканые, сарафан синий, гарусный, а к нему парчовая коротенька, еще от бабки ей доставшаяся…такой парчи нынче уж не сыскать… А вот и мамушкина память: почелок[21] венчальный, шелком шитый, с жемчужными гирьками по краям, с широкими лентами сзади. Восемь лет Марфа на эти ленты деньги откладывала, по копейке, копила-таилась, пока не скопила на десятку. Потом в уездный город за ними ходила, все ноги сбила, а купила-таки ленты. А вот эту ленту, алую, атласную, ей Семен подарил, когда в Ильин день увидел ее в хороводе… После того и посватался, а вскорости и свадьбу сыграли: у Марфы других женихов не было – в чужих людях по сиротству она жила, а у Семена первая жена в родах умерла, вот и взял молодой вдовец за себя сироту-бесприданницу. Как же он любил ее… не то, что ни разу руки на нее не поднял – грубым словом никогда не обидел! А, как с моря приходил, подарки ей привозил: то полушалок, то ожерелок, то перстенек серебряный. Когда же родила она Митеньку, подарил ей Семен норвежского канифасу[22] на сарафан, да шелковый шалевый плат, цветами да птицами расшитый. Только один раз она тот сарафан и надевала, когда в последний раз вместе с Семеном ходила к обедне… Да ушел ее Семенушко в те края, откуда нет возврата, и Митенька за ним…душу ее с собой унесли. Только и памяти по ним осталось, что эти платки да ленты…

Давно не доводилось Марфе плакать. Да, как кромсала она на куски свои девичьи ленты, да нашивала их крест-накрест на платки – мужнино подаренье, мужнину память – горькими слезами заливалась старуха. Однако ж работу свою не бросила: на всех платках кресты из лент нашила и теми платками застелила аналои. А на шелковый шалевый плат с цветами и птицами – последний подарок Семена – положила храмовую икону Ильи-пророка…

* * *

После того пошла Марфа по деревне. В каждый дом стучалась, Христом-Богом просила, чтобы шли к ней люди да несли к себе те иконы, что еще у нее в амбаре оставались. Все Ильинское обошла она. Да только почти от всех ворот давали ей поворот:

– Поди прочь, старая! Если тебе жизнь не дорога, так хоть нас пожалей! Не ровен час, вместе с тобой и нас заберут! Тогда нас и твой Бог не спасет!

Горько было старухе те слова слышать, да только не зря сказано: от страха у человека разум мутится. Что ж, от одного дома гонят, пойдет она к другому… а все-таки раздаст иконы. Не пропадать же им!

А те немногие, кто был посмелее да посовестливее, говорили старухе так:

– Ты уж прости, Марфа, только мы их у себя вешать не станем, а снесем на чердак или на поветь. Больно уж они большие да приметные. А, если власть переменится и храм наш снова откроют, будут эти иконы, как найдены…

Старуха в узорчатом платке. 1886 г. Худ. Василий Суриков

Наконец опустел Марфин амбар – раздала старуха по людям все иконы. Тем временем до Дмитриевской субботы только два дня осталось. А отца Иакова все нет да нет… И надумала тогда Марфа пойти в соседнюю волость, в Никольское, батюшку назад звать. Пусть и нет у них больше церкви, а все-таки будет ему где службу отслужить!

* * *

Еще затемно вышла Марфа из Ильинского. А до Никольского добралась только к вечеру. И первым делом в тамошнюю церковь пошла, к настоятелю, отцу Адриану. Благословилась у него и спрашивает:

– А где тут наш батюшка? Я к нему пришла.

– Какой такой батюшка? – нахмурился старый настоятель. – У нас их тут трое служит. Говори толком: кого тебе надо!

– Батюшку нашего мне надо, отца Иакова, – отвечает Марфа. – Как у нас на прошлой неделе в Ильинском церковь закрыли, он сюда к вам поехал, антиминс да облачения повез… Вот я за ним и пришла. Скажите ему, мол, Марфа все устроила. Есть ему теперь, где служить. Пусть назад возвращается!

– Что-то ты путаешь, старая, – покачал головой отец Адриан. – Не приезжал к нам никакой отец Иаков. Может, он в какое-то другое место уехал?

– Как же так? – растерялась Марфа. – Кто же у нас теперь в Дмитриевскую субботу служить станет?

Ничего не сказал ей на это отец Адриан, лишь поник седой головой да пошел прочь… Заплакала старуха. Да и как иначе? Выходит, все ее труды прахом пошли… Только, как вышла она на улицу, догнал ее там какой-то батюшка, совсем молодой еще, и говорит ей:

– Не плачь, мать. Я с тобой в Ильинское поеду.

* * *

…А как приехали они с этим батюшкой, отцом Иоанном, в Ильинское, обежала Марфа всю деревню, созывала людей, чтоб на службу шли. Да немного народу на ее зов откликнулось – лишь те, что прийти не побоялись. Зато никогда ни прежде, ни после не было в Ильинском такой службы, как в ту Дмитриевскую субботу. Словно каждый из пришедших на нее знал: ныне молится он Богу в последний раз…

За всех помолился отец Иоанн, и за усопших, и за живых. И за Семена с Митенькой, и за саму Марфу. А когда уехал он назад в Никольское, села старуха у окна, руки на коленях сложила. Кончен труд, теперь можно и отдохнуть… И тут раздались у нее на дворе чьи-то шаги. Встрепенулась Марфа: уж не Семен ли с Митенькой весть подают, что дошли до Господа молитвы за них? Бросилась она к двери, смотрит – а на пороге стоит участковый:

– Это ты будешь Марфа Лукина? Собирайся. Поедешь со мной в райцентр.

Повязала Марфа платок, накинула фуфайку, перекрестилась напоследок на иконы и пошла вслед за участковым в свой последний, невозвратный путь… жизни нестареемой, к радости вечной.

Умирала мать родная…

Перед самой вечерней инокиню Анну срочно вызвали к игумении Феофании. И она поняла – это не к добру. Как видно, на нее уже успели нажаловаться. Разумеется, обвинив во всем случившемся после сестринской трапезы именно ее. Хотя, если рассудить по справедливости, как раз она-то была права. Ведь если каждой послушнице, вместо того, чтобы читать за работой Иисусову молитву, вздумается чесать языком, во что превратится монастырь? Анна, как старшая трапезница, была просто обязана обличить этих болтливых девчонок-судомоек со всей подобающей строгостью. Иначе сама оказалась бы невольной соучастницей их греха. А если после этого одна из послушниц надулась, а другая разревелась – что ж, как говорится, правда глаза колет. То ли еще будет на Страшном Суде, где им придется отвечать за каждое праздное слово! Опять же, все святые отцы говорят, что терпящим поношения и уничижения ниспосылаются небесные венцы. И «кто нас корит, тот нам дарит». Так что этим дурам следовало бы поблагодарить Анну за заботу о спасении их душ, а не жаловаться на нее игумении, пользуясь ее снисходительностью к новоначальным.

Монахиня. 1887 г. Худ. Илья Репин

Увы, матери Феофании, вот уже второй год возглавлявшей Н-ский монастырь после безвременной кончины прежней настоятельницы, игумении Архелаи, за глаза прозванной сестрами «бич духовный», явно не хватало строгости. Вернее, она была взыскательна не столько к тем, кто находился в обители «без году неделю», сколько к сестрам, которые прожили в ее стенах достаточно времени, чтобы возомнить себя духовно умудренными и имеющими право поучать и обличать младших. Что до Анны, слывшей при матери Архелае образцовой инокиней, то новая игумения, похоже, воздвигла на нее самое настоящее гонение. Ибо многие сестры, пришедшие в монастырь куда позже ее, уже были пострижены в мантию, в то время как она все еще ходила в рясофоре. Но Анна мужественно несла свой крест. Потому что хорошо помнила: «…все, хотящие жить благочестиво во Христе Иисусе, будут гонимы» (2 Тим. 3, 12). Сколько раз истинные подвижники, подобные ей, были преследуемы лжебратией! Их тоже обходили постригом, изнуряли черными трудами, несправедливо наказывали. А они кротко и безропотно несли свой крест, вооружившись терпением и молитвой… Вот и сейчас, идя к матери Феофании, Анна, по их примеру, несколько раз прочла в уме тропарь иконе Божией Матери «Злых сердец Умягчение» и молитву «Помяни, Господи, Давида и всю кротость его». И приготовилась претерпеть неправедный гнев настоятельницы с мужеством и смирением, подобающими истинной рабе Божией.

* * *

Однако мать Феофания словом не обмолвилась о давешнем происшествии в трапезной. Вместо этого она вручила Анне распечатанное письмо, адресованное в их монастырь.

Внутри мятого и заляпанного чем-то жирным конверта находился исписанный вкривь и вкось листок клетчатой тетрадной бумаги. Почерк Анна узнала сразу. Писать так коряво и небрежно могла лишь ее старшая сестра Людмила. Впрочем, обычно ее звали Милкой. Сама же она, будучи навеселе, гордо величала себя «Милкой-бутылкой».

Сестра сообщала, что их мать недавно выписали из больницы. Сначала подозревали, что у нее инсульт, но потом выяснилось – диагноз гораздо серьезнее, причем это даже не опухоль головного мозга, а метастаз из другого органа. По прогнозам врачей, жить ей осталось недолго. И потому Людмила просила сестру приехать, чтобы в последний раз повидаться с матерью. А заодно и помочь поухаживать за ней.

– Благословляю вас поехать к матери, – сказала игумения Феофания, пристально глядя сквозь очки на замершую в растерянности Анну. – И оставаться с ней столько времени, сколько это будет необходимо. А потом, немного помолчав, добавила:

– И помните пятую заповедь.

В первый миг Анна решила, что ослышалась. К чему это матери Феофании вдруг вздумалось напомнить ей ветхозаветную заповедь: «почитай отца твоего и мать твою, чтобы тебе было хорошо и чтобы продлились дни твои на земле…» (Исх. 20, 12)? Ведь отца она не знала отродясь. И никогда не любопытствовала, кто из гостей и собутыльников матери приходился ей отцом. А мать… Она давно уже не считала матерью женщину, которая в свое время произвела ее на свет. Ведь та была неверующей и некрещеной. Мало того – в книжке с подробным перечислением грехов, по которой Анна готовилась к исповеди, не было ни одного пункта, который нельзя было бы применить к ее матери. Так неужели после этого Анна обязана соблюдать по отношению к ней пятую заповедь?..

* * *

Анна добиралась до родного города около суток. В битком набитом плацкартном вагоне бренчала гитара, хныкал ребенок, а пассажиры, забыв о том, что на дворе – Великий Пост, уплетали скоромное и обильно запивали его пивом, перемежая возлияния громкой болтовней. Анну мутило и от этих пошлых разговоров, и от тошнотворного запаха пива и жареного мяса, и от вида ухмыляющихся, чавкающих, рыгающих, плоско острящих попутчиков. Она чувствовала себя рыбой, выброшенной на берег и задыхающейся без живительной воды. Или, скорее, нелюбимой овцой, посланной за это на растерзание в волчью стаю. Анна вынула было из сумки канонник и попыталась вычитать иноческое правило, однако при таком шуме сосредоточиться на словах молитв было невозможно. Тогда она завернулась с головой в одеяло и попробовала заснуть. Однако прошло немало времени, прежде чем она наконец-то забылась сном. И, как поется в песне, мало ей спалось, да много виделось.

Анне приснилась какая-то женщина в белой сорочке, лежащая на металлической кровати, похожей на больничную койку. Черты ее светлого, буквально сияющего лица, были неразличимы. Зато другая женская фигура, стоявшая поблизости, была словно одета мраком. Она стояла на самом краю узкой пропасти, из которой вырывались языки пламени. Как ни странно, женщины, разделенные огненной пропастью, беседовали между собой, однако о чем именно – Анне не удалось расслышать. Но ей почему-то подумалось, что это умирающая мать умоляет дочь-грешницу покаяться и жить по Божиим заповедям. Возможно, потому, что недавно она слышала старинный духовный стих о том, как «умирала мать родная», и перед кончиной уговаривала дочь посвятить себя Господу. Да, девушке, имевшей такую мать, стоило только позавидовать… А вот у нее все наоборот. Она – инокиня, живущая во благочестии и чистоте в стенах святой обители. А ее мать как жила, так и умрет безбожницей и нераскаянной грешницей.

И тут Анну вдруг осенило – а что, если этот сон является знаком свыше? Ведь бывали же случаи, когда Господь в сонных видениях открывал Свою волю праведным людям… Но что же он означает? Уж не то ли, что она должна обратить к вере свою умирающую мать? Да, несомненно, это так. Иначе не объяснить, почему Милке удалось разыскать Анну, а игумения Феофания благословила ее поехать к матери, и вдобавок, снабдила деньгами. Все это не может быть лишь случайным стечением обстоятельств. И вот теперь она приедет домой и убедит мать креститься. Какая же небесная награда ждет ее за это! Ведь в Священном Писании сказано, что «…обративший грешника от ложного пути его спасет душу от смерти и покроет множество грехов» (Иак. 5, 20). Мало того – когда игумения Феофания узнает о том, что Анне удалось обратить в Православие свою мать, всю жизнь косневшую во грехах, она наконец-то поймет, что была к ней несправедлива. И непременно пострижет ее в мантию. А вдобавок переведет из трапезниц в благочинные.

Дальнейшие события подтвердили, что Анна не ошиблась. Ибо, едва она разгадала, что означает ее сон, как враг людского рода принялся строить ей козни. Сперва Анне пришлось разыскивать дом, где жили мать и сестра. Потому что за время ее пребывания в монастыре старые панельные «хрущевки» в этом районе успели заменить на высотные новостройки. Правда, вскоре выяснилось, что нужный ей дом все-таки уцелел… Потом Анна долго стояла на лестничной площадке, пропахшей сыростью и мочой, то барабаня в знакомую обшарпанную дверь, то изо всех сил нажимая на кнопку звонка. Однако из квартиры доносились лишь громкая музыка и неистовый хохот, словно тамошние обитатели потешались над попытками Анны проникнуть внутрь. И тогда она поняла, что опоздала. Наверняка, пока письмо шло до монастыря, ее мать уже умерла. А встречаться с вечно пьяной Милкой ей совершенно не хотелось. Анна уже начала было спускаться вниз, как вдруг дверь распахнулась. На пороге, держась за притолоку, стояла лохматая старуха в спадавшей с ее костлявых плеч грязной ситцевой сорочке. Некоторое время она вглядывалась в Анну…и вдруг углы ее рта задрожали, и она протянула к ней дрожащие руки. Кажется, она что-то говорила, но ее голос тонул в раздававшемся за ее спиной оглушительном хохоте…

Лишь тогда Анна поняла, что перед ней – мать.

* * *

Как же она радовалась приезду Анны! Даже согласилась выключить телевизор, чтобы несущиеся из него громкая музыка и хохот не мешали их беседе. Да и зачем он ей, когда сейчас с нею Анна, ее любимая девочка, ее младшенькая… Как же она скучала по ней! И вот Анечка приехала, и теперь все у них снова будет хорошо. А телевизор пусть отдохнет. Ведь она его и включает только потому, чтобы не было так страшно одной в пустой квартире. Особенно ночью – после больницы она отчего-то стала очень бояться темноты и одиночества, так что, бывает, даже спит с включенными светом и телевизором… Милка-то опять где-то шляется… А самой ей ни убрать, ни приготовить… да и готовить нечего – пенсия только через неделю будет, а то, что оставалось, Милка забрала. Сказала – на продукты, да, как ушла вчера вечером за ними в магазин, так и пропала. Видно, снова запила…

– Мама, – с трудом выговорила Анна непривычное для нее слово. – А ты вспомни – чья она дочь? Кто ее такой воспитал? Неужели ты не понимаешь, что сама во всем виновата?

Мать с недоумением посмотрела на нее:

– Так что же мне теперь делать, Анечка?

Анна уже собиралась ответить: «покаяться и уверовать в Господа», как вдруг входная дверь громко хлопнула и послышался хриплый женский голос:

– Эй! Что случилось? Есть тут кто живой?

Вслед за тем в кухню с дурацкой ухмылкой на опухшем лице ввалилась Милка. И, заговорщически подмигнув Анне, водрузила на стол рваный пластиковый пакет, из которого извлекла бутылку с плескавшимися на дне остатками водки, а также кусок весьма подозрительного на вид чебурека.

– Эт-то т-тебе, мам… С приездом, монашка! Слушай, у тебя сотни взаймы не найдется? Чес-слово, вечером отдам…

Спустя десять минут Анна уже шла по улице к ближайшему магазину. Разумеется, не за бутылкой, хотя Милка прямо-таки сгорала от желания выпить за приезд любимой сестренки. А просто за продуктами. Потому что иначе им пришлось бы сидеть голодными. Ведь по милости Милки в доме было, как говорится, хоть шаром покати… Вдобавок, она хорошо помнила, что «от ласки у людей бывают совсем иные глазки». Мать Феофания настаивала на том, чтобы она помнила пятую заповедь. Что ж, если это нужно для того, чтобы мать крестилась, Анна будет вести себя, как примерная и любящая дочь. Лишь бы только эта спившаяся дура из вредности чего-нибудь не выкинула…

И опять опасения Анны подтвердились. Когда она втаскивала в квартиру сумку, битком набитую продуктами, Милка встала на пороге, преграждая ей путь. И, косясь в сторону кухни, где сидела мать, зашептала Анне на ухо, обдавая ее густым запахом перегара:

– Только не смей ей говорить, что она скоро умрет! Слышишь, не смей!

* * *

Попытка Анны устроить некое подобие идиллического семейного ужина с треском провалилась. Милка, исподлобья поглядывая на сестру, вполголоса негодовала на то, что «монашка» заставляет их соблюдать какой-то свой Великий Пост, а потому не купила ни мяса, ни водки. В конце концов мать, устав от ее ворчания, заявила, что Милке стоило бы порадоваться приезду младшей сестры, а не бранить ее. В ответ та разразилась потоком брани, причем досталось не только матери, но и Анне. За несколько минут Милка выложила все, что думала, о сестре-эгоистке, которая удрала в монастырь, вместо того, чтобы помогать им с матерью… а еще называет себя верующей… знаем мы таких верующих… И Анна поняла: эту истеричку нужно любой ценой выпроводить из дома. Причем как можно скорее – иначе она сама не выдержит, и, объятая праведным гневом, по примеру Святителя Николая Чудотворца, влепит ей пощечину… Решение созрело быстро – она вышла в коридор и принялась нарочито громко рыться в своей сумке. Милка сразу смолкла и шмыгнула из-за стола вслед за Анной. А спустя несколько минут она уже стремглав неслась вниз по лестнице, сжимая в кулаке пожертвованную неожиданно раздобрившейся младшей сестренкой сотенную купюру…

Теперь уже ничто не могло помешать Анне поговорить с матерью по душам. Для надежности она заперла дверь на щеколду и вернулась в кухню. Мать сидела у окна, глядя на Милку, крупной рысью несущуюся в сторону ближайшего магазина.

– Бедная, – вдруг промолвила она. – Что-то с ней будет, когда меня не станет… Одна надежда, что я еще долго проживу. Вот и Мила говорит, что я скоро поправлюсь. Ей врачи так сказали…

– Нашла, кому верить! – вскинулась Анна, недовольная тем, что матери вдруг вздумалось жалеть Милку. – Поправишься… на тот свет отправишься. Врет твоя Милка!

Мать испуганно уставилась на нее. И Анна поняла – она очень боится умирать. Мало того – подозревает, что Милка скрывает от нее правду. Иначе бы она не стала говорить Анне, что надеется прожить долго. Она надеялась – это подтвердит и младшая дочь. Но, если Анна скроет от нее правду – еще вопрос, пожелает ли она креститься. Нет, она должна сказать ей в лицо все, что скрывает от нее Милка! И, когда мать узнает, какие муки ожидают ее после смерти, она непременно захочет избежать их, приняв Святое Крещение!

– Что ты на меня так смотришь? – огрызнулась она, видя искаженное страхом лицо матери. – Да, врет твоя ненаглядная Милка! А мне она написала, что у тебя рак!

Так что смерть твоя не за горами, а за плечами. Поняла!

– Анечка… – прохрипела мать. – Не надо… Мне сейчас плохо станет… Дай таблетку… она в комнате лежит, на столике…

– Плохо, говоришь! – крикнула Анна, взбешенная тем, что мать ищет предлог прервать их разговор. – Погоди, в аду еще хуже будет! Знаешь, что там ждет таких, как ты?

И она принялась рассказывать о муках, которые ожидают после смерти безбожников и нераскаянных грешников. Таких, как ее мать, как Милка… Она говорила с таким упоением, словно воочию видела то, что творится в преисподней. И не замечала, как побледнело лицо матери и посинели ее губы, как, звякнула, упав на пол, чайная ложечка, которую она держала в руке… Но вдруг ее пламенную речь прервал неистовый грохот – кто-то изо всех сил колотился в дверь и дергал ее снаружи так, что она ходила ходуном. Еще миг – и сорванная дверная щеколда со звоном упала на пол. А вихрем влетевшая в квартиру Милка бросилась к матери:

– Мама, мама, что с тобой? Тебе плохо? Мама! Что ты с ней сделала? Ты! А ну, пошла отсюда!

В следующий миг она сорвала с вешалки Аннино пальто, подхватила с полу ее сапоги и сумку и вышвырнула их за дверь. А затем с невесть откуда взявшейся силой вытолкнула перепуганную Анну на лестничную клетку, запустив вслед купленной на ее деньги бутылкой водки. Хрупкая посудина разлетелась вдребезги, заглушив стук закрываемой двери и лязг ключа в замке. Анна немного постояла на лестнице, прислушиваясь к доносившимся до нее плачу и причитаниям Милки. А потом молча оделась и стала спускаться вниз.

* * *

Когда она оказалась на улице, то поняла – случилось непоправимое. Теперь ей придется возвращаться в монастырь. Как же она объяснит игумении Феофании, отчего приехала так рано? Наверняка та заподозрит неладное… Но самое главное: теперь Анне не видать ни небесных наград, ни пострига в мантию. Ее мать умрет некрещеной. Напрасно она поверила своему сну – вот и обманулась. Хотя все-таки что же он означал? Почему-то Анна была уверена – в увиденном ею сне имелся некий смысл.

Она уже подходила к вокзалу, как вдруг возле ярко освещенной витрины какого-то магазина в нее на полном ходу врезалась полная дама в кургузой косматой дубленке, короткой юбке и облегающих лаковых сапогах до колен. Незнакомка грязно ругнулась…и вдруг схватила Анну за плечи:

– Ой, Анюсик, это ты? Ты откуда и куда? Давай, пошли ко мне! Ты не представляешь, как я рада тебя видеть!

Анна долго вглядывалась в ярко накрашенное лицо с полускрытыми густым слоем тонального крема морщинами, пока, наконец, не признала в его обладательнице свою школьную подругу Клару, некогда первую красавицу в их классе, предмет напрасных воздыханий многих мальчишек и даже самого учителя физики Петра Емельяновича… Сейчас Кларе, как и Анне, было далеко за сорок, хотя, судя по ее виду, она изо всех сил стремилась казаться двадцатилетней девушкой. Впридачу, от нее, как говорится, за версту разило духами и сигаретами. Никакого желания идти в гости к такой особе Анна не испытывала. Впрочем, перспектива дожидаться ближайшего поезда в холодном здании вокзала была не лучше. Анна подумала – и решила все же отправиться в гости к подруге. Однако при этом не поддаваться ни на какие ее уговоры относительно спиртного и скоромной пищи. Пусть Клара воочию увидит, какая бездна отделяет тех, кто живет в святых обителях, от погрязших в грехах мирян!

Спустя полчаса Анна уже сидела на кухне у Клары, чинно потягивая чай без сахара. А хозяйка, после безуспешных попыток накормить подругу кремовым тортом, смачно уплетала его за двоих. И при этом болтала без умолку:

– А ведь я тебя сразу узнала! Знаешь, Анюточка, а ты совсем не изменилась: все такая же симпампушечка. Слушай, а это правда, что ты теперь в монастыре живешь? Наверное, ты уже там самая главная, да? Как это называется? Игуменша, кажется… Да, такой красавице и умнице только игуменшей и быть…

От этих слов Анна чуть не разревелась. Какое там «самая главная», если мать Феофания даже не хочет постричь ее в мантию! Какая же это несправедливость! Да живи она в другом монастыре, ее бы уже давно постригли и сделали казначеей или благочинной. Или даже игуменией… А здесь ее не только не ценят, но еще и издеваются над ней. Видите ли, этой взбалмошной игумении вздумалось отправить ее ухаживать за мамашей-симулянткой и спившейся старшей сестрой, которые и в Бога-то не верят! Так почему она, инокиня Анна, должна возиться с ними?

Клара сочувственно кивала головой. Да, она прекрасно понимает Анну. Ведь и у нее не жизнь, а сплошные проблемы. На работе платят мало: уборщица в банке, и то получает куда больше, чем она, бухгалтер со стажем. И замуж она выходила трижды, и потом трижды разводилась. Всем этим мужикам нужно одно: кучу детей да жену-прислугу. А почему она должна горбатиться за плитой и стиркой пеленок? Сколько у нее знакомых женщин, с которых мужья, как говорится, пылинки сдувают! И делают за них все по дому, а они только красятся да ногти полируют. Да, повезло же этим дурам, хотя они ей и в подметки не годятся! Не зря же сказано, что дуракам – счастье. Только ей одной всю жизнь не везет…

Они засиделись на кухне за полночь. И чем дольше продолжалась их беседа, тем больше она сводилась к взаимным сетованиям на судьбу и осуждению всех и вся. В конце концов на столе появилась водка, и Анна сама не заметила, как сделала первый глоток… А потом, продолжая жаловаться на судьбу, на несправедливую игумению, на глупую мамашу и спившуюся Милку, снова и снова наполняла стопку и, глотая пьяные слезы, откусывала от бутерброда с колбасой…

* * *

Назавтра они обе проснулись в прескверном настроении. И Клара сразу же напустилась на Анну. Это по ее вине она вчера выпила лишнего, и вот теперь у нее болит голова и отекло лицо. Как же она завтра сможет работать? Разве так поступают с подругами? И вообще, Анне нет дела до того, как она несчастна. Она всегда думала только о себе, а не о других. Так пусть тогда убирается назад в свой монастырь! Только там таким и место! А ей ее нисколечко не жаль.

После этого Анна около суток просидела на вокзале в ожидании поезда. А потом почти столько же времени ехала в битком набитом, шумном плацкартном вагоне. Правда, теперь ее уже не раздражал вид болтливых подвыпивших попутчиков. Потому что Анна начинала понимать – напрасно она осуждала и презирала их, и свою мать, и Милку. Ведь сама она оказалась ничем не лучше их. Вернее, даже хуже. Ведь ее праведность, которой она так гордилась, оказалась шита белыми нитками. Она верила, что достойна небесных благ, а на самом деле стояла на краю бездны…

И тут Анне снова вспомнился ее сон. Выходит, это она была той женщиной, стоявшей над огненной пропастью! А окутывавший ее мрак на самом деле царил в ее душе… Теперь Анна уже не думала, кем могла быть другая, одетая светом, женщина, виденная ею во сне. Потому что ей стало страшно. Ведь это всегда страшно – заглянуть в темные бездны собственной души… Но в этот миг словно чья-то ласковая рука погладила ее по голове, и Анна провалилась в тот глубокий сон без сновидений, который один поэт давно минувших времен назвал «бальзамом болящих душ». Правда, ее душе он все-таки не принес исцеления…

* * *

Как ни странно, в монастыре словно не заметили ее отлучки. Даже игумения Феофания не любопытствовала, почему она вернулась так рано. Хотя теперь Анна не боялась рассказать ей правду. Как не боялась и возможных последствий своего рассказа.

Спустя три недели до Пасхи ее снова вызвали к игумении Феофании. И опять настоятельница вручила ей распечатанное письмо, написанное знакомым размашистым почерком Милки, и адресованное в монастырь:

«Дорогая моя сестренка Анна! Сегодня пятый день, как умерла наша мама. После твоего отъезда она очнулась и стала меня просить пойти в церковь и позвать к ней батюшку. Мол, ей как можно скорее нужно креститься. И рассказала мне, что видела, будто лежит она как бы в больнице на койке, а и по ней, и под ней грязь рекой растекается. А рядом стоит женщина, вся в черном, как монашка. Лица ее не видно, только, говорит, я сразу поняла, что это моя Анечка. А между нами – пропасть, и из нее огонь так и пышет. Вот я и подумала – видно, это оттого, что Анечка крещеная, а я – нет. А она стоит, и не то плачет, не то говорит что-то, жалобно так, словно страшно ей одной, вот она меня и зовет…

Тихая обитель. 1890 г. Худ. Исаак Левитан

Да разве ж я свою доченьку брошу?.. Нет, ради нее я должна креститься. Тут и я задумалась – а как же я маму брошу? Нет уж, если она собралась креститься, так и я тоже крещусь. Наутро побежала я в церковь, нашла батюшку, его отец Петр зовут, и все это ему рассказала. Он в тот же день пришел и крестил нас обоих. После этого у мамы сразу такое лицо светлое сделалось! А назвал он ее вместо Лилии – Сусанной, мол, это имя тоже означает «лилия», а меня вместо Милки назвал Людмилой. Когда батюшка уходил, мама его просила, чтобы он за тебя молился. Мол, Анечка такая хорошая, такая добрая, вот она меня и уговорила креститься. А, как он ушел, легла и сказала: все, теперь и умирать не страшно. И заснула… не проснулась. Отец Петр ее и отпел, а денег ни рубля не взял. Он меня уговаривает жить при церкви и по хозяйству там помогать. Так что, может, я потом тоже, как ты, монашкой стану. А, что я на тебя тогда накричала, так прости за это – очень мне маму жалко стало… Твоя сестра раба Божия Людмила».

Анна стояла и плакала навзрыд. Теперь она поняла, кем была та, одетая светом, женщина из ее сна. То была ее мать, которую любовь к дочери привела к Богу. Ведь «…Бог есть любовь, и пребывающий в любви пребывает в Боге, и Бог в нем» (1 Ин. 4, 16). Какой же пример любви и всепрощения подала ей, умирая, мать родная!

Наступившее молчание нарушила мать Феофания:

– Какая же вы счастливая, Анна, что у вас была такая мать. Мы будем молиться за нее. И вот еще что. Я намерена ходатайствовать перед архиереем о вашем постриге в мантию. Так что к Пасхе вы станете монахиней.

Не поднимая глаз, Анна произнесла:

– Я недостойна.

Легенда о любви, или Восток – дело тонкое

«…Но это же и есть цена любви!»

Низами Гянджеви, «Лейли и Меджнун»

Все началось в тот злосчастный воскресный вечер, когда директор городского вещевого рынка Фархад Мамедов вернулся домой после очередного рабочего дня. Надо сказать, что денек этот оказался на редкость удачным. Приближалось 8 марта, поэтому торговля во всех рыночных бутиках шла «на ура». Мужчины покупали подарки милым дамам, ну а те – подругам, дочкамвнучкам и самим себе… Неудивительно, что Фархад возвращался домой в самом приподнятом настроении – в следующие дни прибыль наверняка будет еще большей. Вдобавок, дома его ждала жена Ирина. Его единственная, его любимая жена.

Однако едва Фархад переступил порог своего дома, как его радость мигом улетучилась. Ибо Ирина встретила его настолько холодно и неприветливо, словно он был ей чужим. А когда муж сел ужинать, заявила ему самым серьезным тоном:

– Фархад, я хочу поговорить с тобой. Это касается нас обоих. Это очень важно, Фархад…

От изумления директор рынка едва не поперхнулся кусочком долмы. После чего недоуменно уставился на Ирину. В самом деле, что происходит? Почему Ирина ведет себя так странно? И что она собирается ему сказать?

– Фархад, мы с тобой должны развестись.

– Как развестись? – изумился Фархад. – Почему?

– Прости, Фархад, – тихо произнесла Ирина и поспешно отвернулась к окну. – Но… так надо. Прости…

Голос ее задрожал и оборвался. И Фархад понял – она плачет.

* * *

В ту ночь, впервые за двадцать лет совместной жизни, супруги легли спать порознь. Так пожелала Ирина. Что до Фархада, то он не стал настаивать на своем. Конечно, его далекие предки, жившие по законам шариата, наверняка осудили бы своего пра-прапра-пра-…правнука за подобное попустительство женской блажи. Однако за долгие годы житья в России Фархад привык жить по иным законам – законам рынка. И потому научился не давать волю чувствам и извлекать выгоду из любой житейской ситуации. Вот и эту ночь ему было выгодней провести в одиночестве, чтобы поразмыслить о случившемся. Ведь Ирина так и не удосужилась объяснить, по какой такой причине они должны разойтись. А он, видя, насколько тяжело ей говорить о предстоящем расставании, не стал настаивать на этом. Зачем причинять Ирине лишнюю боль своими расспросами? Он сам выяснит все.

У иконы. 1870 г. Худ. Алексей Саврасов

Всю ночь Фархад проворочался на жестком кожаном диване в своем кабинете, мысленно проклиная тот день и час, когда он купил это дорогое и модное, но до крайности неудобное изделие итальянских мебельщиков. И раздумывая об услышанном от Ирины.

Итак, что же могло произойти? С чего это вдруг его жена, с которой они недавно отпраздновали, так сказать, фарфоровую свадьбу, вдруг надумала разводиться с ним? Может быть, это как-то связано с тем, что недавно ей пришлось обследоваться в онкологическом диспансере? Вряд ли. Ведь тогда Фархад поднял на ноги всех светил местной медицины, которые обследовали его супругу с головы до пят. Да, у нее нашли опухоль матки. Однако это оказалась всего лишь миома. Причем совсем маленькая, не требующая оперативного лечения. И данные биопсии подтвердили – опухоль доброкачественная. Но Ирину испугал сам факт такой находки – у нее обнаружили опухоль матки. Конец! Катастрофа! Скоро она умрет! А она еще так молода! Она так хочет жить! Почему? За что? Напрасно врачи уверяли Ирину, что ее жизни и здоровью ничто не угрожает – она непрестанно плакала и упрямо твердила о своей скорой смерти. Увы, в этом ее не разубедили даже лучшие городские психотерапевты, к которым ее возил Фархад, щедро оплачивая каждый подобный визит… Но потом с Ириной стало твориться что-то странное: два раза в неделю, а именно по средам и пятницам, она, как поначалу решил Фархад, стала голодать, не беря в рот ничего, кроме черного хлеба и чая. Кроме того, он стал замечать, что Ирина, прежде отродясь не бравшая в руки никаких книг, кроме женских романов, теперь запоем читает какие-то брошюры. И периодически уходит из дому – куда? Впрочем, вскоре все эти тайны получили объяснение – Ирина призналась Фархаду, что недавно она крестилась. И поскольку теперь она – православная, то должна подтверждать свою веру делами: ходить в храм, читать церковные книги и соблюдать посты. Он воспринял эту новость спокойно, как прежде – просьбы Ирины купить ей новую шубку или очередное украшение – чем бы женушка ни тешилась, лишь бы только перестала плакать и выбросила из головы мысли о смерти. Действительно, теперь Ирина стала спокойнее… пожалуй даже, воспрянула духом. Как же Фархад радовался этому! Как оказалось – преждевременно… Но все-таки – почему она вдруг заговорила о ним о разводе?

И тут Фархада осенила внезапная догадка. Как же все просто! И почему он сразу не подумал об этом? Ирина просто-напросто нашла себе другого. В самом деле – ведь Фархад на двенадцать лет старше ее. А на вид ему дашь не пятьдесят пять, а все шестьдесят. Увы, молодость дважды не бывает. Ирине надоело жить со старым мужем – вот она и надумала уйти к молодому. Что ж, если ей так будет лучше – пусть уходит. И будет счастлива с другим, как он был счастлив с ней.

Однако многолетний жизненный опыт научил Фархада не доверять первому впечатлению. В самом деле, что если он ошибается и пресловутый соперник существует лишь в его воображении? Это следует узнать наверняка. Но как? Кто может знать сердечные тайны Ирины? Разумеется, ее подруга. Ведь кому, как не подруге, любая женщина доверяет свои самые сокровенные секреты! В полной уверенности, что уж та-то не расскажет их никому. Увы, чаще всего случается обратное…

А кто лучшая подруга Ирины? Конечно, Римма. Именно она ходит с Ириной по магазинам, по парикмахерским, по косметическим салонам (наверняка теперь – и в церковь!) и частенько бывает у нее в гостях. Посмотреть со стороны – просто образцовая подруга, надежней и задушевней которой не сыщешь на свете. Правда, Фархад более чем уверен – Римма неспроста дружит с его женой. Ведь муж Риммы и она сама работают у него на рынке. И потому зависят от Фархада. После этого неудивительно, что Римма изо всех сил старается ублажать жену своего начальника. И, надо сказать, преуспела в этом – Ирина души в ней не чает. Что ж, в таком случае Фархад без труда узнает у Риммы все сердечные тайны своей супруги!

* * *

…У Риммы, опасливо переступившей порог начальственного кабинета, был такой настороженный вид, что Фархад сразу понял – он не ошибся. Римма что-то знает… И, чтобы добиться ее признания, он повел себя с ней строго, если не сказать, жестко:

– Нам с вами предстоит серьезный разговор, Римма. Я хочу поговорить с вами о своей жене Ирине. Ведь вы – ее лучшая подруга. И вам хорошо известно, что…

Дальнейшее напоминало дешевый полицейский сериал. Лицо лучшей подруги директора рынка исказилось страхом…

– Я не виновата! – испуганно пискнула она. – Я хотела, как лучше… Это все он! Он!

– Кто он? – нахмурился Фархад. Похоже, его худшие догадки подтверждались. Ирина нашла себе другого. Причем явно не без участия Риммы. Ишь, как сразу испугалась эта пройдоха! Знает кошка, чье мясо съела! Что ж, сейчас она выложит ему всю правду!

– Батюшка… – пролепетала Римма. – Понимаете, я хотела, чтобы у Ирочки все было хорошо… Я всегда хотела ей только добра… Она же моя подруга… Я же к этому батюшке сама который год хожу. Он такой молитвенный… Вот я и подумала – вдруг он Ирочке поможет… Ну, помолится, чтобы она поправилась. А он… а он…

– Что?.. – Фархад говорил спокойно, пожалуй, даже слишком спокойно. Однако все его подчиненные хорошо знали – подобный тон не предвещает ничего хорошего. – Что он?

Испуганные глаза Риммы мгновенно наполнились слезами:

– Понимаете, я не знала… – затараторила она, перемежая свою речь жалобными всхлипываниями. – Я не думала, что он так сделает… А вчера Ирочка мне позвонила и говорит, что батюшка ей все объяснил. Мол, она заболела потому, что живет в невенчанном браке… с некрещеным… может, у него еще и вера другая… И, что если она будет продолжать с ним…жить, то Бог ее еще сильнее накажет… Говорит, а сама плачет… Я не виновата! Разве я могла знать, что он ей такое скажет? Господи, я же так хотела, так хотела помочь Ирочке…

– Вы ей уже помогли, – сурово произнес Фархад. – Значит, так. Ирине о нашем разговоре – ни слова. Надеюсь, вы меня поняли… Кстати – как зовут этого вашего батюшку? И где он работает?

– В Троицкой церкви, – на сей раз голос Риммы звучал куда увереннее. Еще бы! Ведь гроза, уже собиравшаяся было над ее головой, похоже, пронеслась мимо. – А зовут его отец Игорь. Он там настоятель. Такой хороший батюшка… все его хвалят. Разве я думала…

– Можете идти, – оборвал ее Фархад. – Когда понадобитесь, я вас позову.

Подобострастно улыбаясь сквозь еще не просохшие слезы, лучшая подруга Ирины шмыгнула за дверь.

* * *

Фархад долго сидел за столом, размышляя об услышанном от Риммы. И чем дольше он думал, тем больше ощущал себя человеком, который долго и уверенно шел к давно намеченной цели, глядя вперед и только вперед. Пока вдруг не почувствовал под ногами пустоту. И с ужасом не увидел, что балансирует на самом краю зияющей бездны…

До вчерашнего дня Фархад был уверен в будущем. Ибо у него имелось все, что нужно для подобной уверенности. Любимая жена, дети, которые давно уже выросли и перебрались в Москву, а вскоре собирались порадовать родителей внуками. У него были дом-полная-чаша и прибыльное дело. И всего этого Фархад добился сам. Поскольку с юных лет привык думать и рассчитывать наперед. Именно благодаря этому свойству своего характера неприметный сельский паренек Фархад Мамедов, уроженец одной из восточных республик былого СССР, и возвысился до могущественного директора рынка в северном городе Михайловске.

Свой «путь наверх» Фархад начал с тех самых пор, когда, отслужив положенный срок в одной из воинских частей на Севере России, решил остаться там на сверхсрочную службу. Конечно, любой его земляк предпочел бы вернуться домой, устроиться на работу, жениться… собственно, именно так в свое время поступили и отец, и старшие братья Фархада. Но он смекнул, что сверхсрочная служба сулит ему куда большие перспективы, чем возвращение на родину, и не прогадал. Положим, он не дослужился до высоких чинов, зато со временем получил должность начальника складов, чем очень гордился. Еще бы! Ведь склады – это весьма хлебное место… Но недолго пришлось Фархаду радоваться достигнутому – вскоре в стране началась перестройка со всеми последствиями оной… в итоге воинскую часть, где он служил, расформировали. А содержимое складов перевезли в центр России. За исключением кое-какой списанной военной техники, которую руководство решило не вывозить, а оставить… проще говоря, бросить на месте за ненадобностью – зачем тащить с собой весь этот металлолом? Что до Фархада, то его отправили в отставку, тем самым положив конец и его власти, и его карьере.

Окажись на его месте другой человек, он воспринял бы случившееся, как катастрофу. Но Фархад поразмыслил – и сделал совсем иной вывод. Да, он остался не у дел. Однако взамен получил полную свободу действий, а в придачу – кучу бесхозных запчастей. Оставалось лишь найти им подходящее применение. И Фархад успешно решил эту задачу, открыв в одном из зданий упраздненной части автомастерскую. Там вместе с кое-кем из бывших сослуживцев, угодивших вместе с ним в отставку, он собирал из списанных военных машин сельхозтехнику для местных колхозов, воплощая в жизнь известный лозунг «перекуем мечи на орала». А обрадованные председатели оных колхозов щедро рассчитывались с ним по дедовскому методу – натурой, то бишь, собственной сельхозпродукцией. Поскольку денег у них просто-напросто не было… Стороннему человеку могло бы показаться верхом безумия, что Фархад согласен на такую форму оплаты своего труда. И впрямь, зачем заниматься делом, приносящим вместо рублей – мясо, молоко и картошку? Но он рассудил иначе: есть в амбаре, так будет и в кармане. И арендовал в областном центре, городе Михайловске, здание закрытого к тому времени дома культуры местного судоремонтного завода, переоборудовав его под рынок. Там он успешно и выгодно сбывал все, что поставляли ему местные колхозы. Когда же дышавший на ладан заводик, как говорится, и вовсе отдал концы, а его имущество пошло с молотка, Фархад за бесценок приобрел бывший дом культуры, став из арендатора этого здания – его собственником. И с тех пор являлся полновластным хозяином своего рынка. Правда, со временем, когда импортная сельхозпродукция существенно потеснила на прилавках отечественную, Фархад, поразмыслив и прикинув, преобразовал свое владение из продуктового рынка – в вещевой. После чего его доходы возросли вдвое, если даже не втрое. Ведь, где жители Михайловска теперь покупали себе дешевые китайские и турецкие вещи? Разумеется, на рынке Фархада Мамедова!

Сколько лет он выходил победителем из всех схваток с судьбой! Сколько лет он строил свое счастье, как строят дом – неспешно и основательно. Мог ли он подумать, что оно окажется не крепче карточного домика?

Они с Ириной прожили вместе целую жизнь. Разве им было важно, кто какой крови и кто какой веры? Нет! Ведь они любили друг друга. И вот теперь их разлучает чужой, незнакомый человек. Но почему? Чем провинился перед ним Фархад? За что он отнимает у него Ирину? И что сможет сделать Фархад, если его жена безраздельно верит этому человеку?

Только одно – защищать свою любовь. Но как?

* * *

Пожалуй, окажись на месте Фархада его далекий пра-пра-пра-пра-…прадед, он, не раздумывая, схватился бы за ятаган. Однако смекалистый потомок бесстрашных воинов Востока был человеком мирным и не привык рубить сплеча. Вдобавок, долгий жизненный и коммерческий опыт давно убедил его в справедливости поговорки: и сила уму уступает. Вот и сейчас он сидел и думал, как удержать Ирину от рокового развода. А в том, что он станет для нее роковым, Фархад не сомневался. Ведь, расставшись с ним, Ирина не сможет даже прокормить себя – она давным-давно разучилась работать, привыкнув жить на всем готовом. Она привыкла к достатку, точнее сказать, к богатству, к тому, что любящий муж исполняет любые ее прихоти, что за его спиной она – как за каменной стеной. Но какая участь ждет ее, если она, сама не понимая, что делает, разрушит эту стену? То же, что ждет домашнюю птичку, привыкшую жить в заботе и в холе, если она вздумает улететь в лес… И как спасти Ирину, если все убеждения заведомо окажутся бессмысленны? Ведь она собирается разводиться с Фархадом не потому, что разлюбила его, а потому, что так ей велел этот священник… отец Игорь из Троицкой церкви… Интересно, где же находится эта церковь?

И тут Фархад вдруг вспомнил, что каждый день проезжает мимо нее по дороге на свой рынок и обратно. Причем каждый раз удивляется, отчего она имеет столь плачевный вид. Обшарпанные стены, ржавая крыша, увенчанная почерневшим от времени деревянным крестом, над которым торчит игла громоотвода. А в довершение картины – окружающий церковь забор с надписью «Отцы разрушали – вам восстанавливать», обращенный в сторону соседней школы, который так покосился, что, того и гляди, рухнет на случайных прохожих… А ведь Троицкий храм действует уже почти пятнадцать лет. То есть ровно столько же времени, сколько Фархад владеет своим рынком. Ему ли не знать этого, если камнерезный завод, который раньше находился в здании этой церкви, закрыли как раз в то же время, когда пустили с торгов имущество бывшего судоремонтного завода! Тогда-то Фархад и стал хозяином рынка… наверняка, и у этой церкви тоже есть свое руководство… вот этот самый отец Игорь, о котором говорила Римма. Но если сравнить эти два здания, то рынок Фархада по сравнению с церковью покажется едва ли не дворцом. У них что, нет денег на ремонт? А ведь похоже, что это и впрямь так…

И тут Фархаду вдруг пришла в голову одна мысль. По-восточному хитрая и одновременно по-восточному коварная. Кажется, он догадался, как можно удержать Ирину от развода… В следующий же миг Фархад вызвал секретаршу и потребовал немедленно пригласить к нему Римму. А спустя полчаса та уже подъезжала к Троицкой церкви, где вскоре должна была начаться вечерняя служба, с секретным поручением от своего хозяина.

* * *

– …Простите, батюшка, можно мне с вами поговорить?

Отец Игорь с нескрываемым недовольством воззрился на невысокую полную дамочку средних лет, остановившую его у входа в храм. Экая хитрая физиономия! Сразу видно – еще та пройдоха! И что ей от него понадобилось? Наверняка какой-нибудь пустяк. Хочет пожаловаться на пьющего мужа или на склочную соседку, в то время, как, скорее всего, сама и довела их до этого. Или, под предлогом откровения помыслов, на кого-нибудь нажаловаться… Как же он устал от этих жен… не мироносиц, а «переносиц»![23] Воистину, прав был Апостол Павел, называя подобных особ «всегда учащимися и никогда не могущими дойти до познания истины» (2 Тим. 3, 7). Или Преподобный Серафим Саровский, величавший таковых «намазанными галками», от которых истинному рабу Божию должно бежать без оглядки. Увы, он по долгу пастыря вынужден терпеливо выслушивать их сплетни и жалобы и давать им душеполезные советы, заведомо зная, что они будут не исполнены… хорошо еще, если не истолкованы с точностью до наоборот. Хотя куда охотнее он занялся бы чем-то понужнее и поважнее. Например, ремонтом храма, о необходимости коего, как говорится, вопиют сами его камни. Вот только где взять на это денег, если за последние пятнадцать лет в Михайловске открыли более десятка церквей и их настоятели сумели залучить к себе в духовные чада всех местных предпринимателей? Так что остается лишь молиться о том, чтобы Господь наконец-то послал и ему щедрого христолюбца… вот только пока таковой не спешит явиться. Но все-таки: о чем с ним хочет говорить эта навязчивая особа?

– Батюшка, я приехала к Вам по поручению нашего директора, Фархада Наилевича Мамедова…

Услышав это имя, отец Игорь насторожился. В самом деле, что нужно этому человеку, явно мусульманину, от него, православного священника? Правда, в стародавние времена один монгольский хан вызвал к себе в Орду «главного русского попа», чтобы тот исцелил его ослепшую жену[24]. Но ведь отец Игорь – не Святитель Алексий Московский, а господин Мамедов – не хан Джанибек. Тогда что же он хочет от отца Игоря?

– Он бы хотел освятить свой рынок, – пояснила визитерша. – И послал меня договориться с вами о времени и об условиях.

У отца Игоря отлегло от сердца. Вот оно что! Господин Мамедов желает, чтобы православный священник освятил его рынок. Конечно, странно, зачем ему вздумалось это сделать? И почему из всех городских батюшек он выбрал именно отца Игоря? А, например, не отца Александра, настоятеля Никольской церкви, которая находится поблизости от рынка… Хотя разве это так важно? Куда важнее то, что оный господин Мамедов – один из богатейших людей в Михайловске. Значит, он наверняка щедро оплатит свою блажь. А отцу Игорю… вернее, Троицкому храму…так нужны деньги!

Разумеется, священник не стал говорить этого посланнице Фархада. А спокойным и деловым тоном произнес:

– Что ж, давайте пройдем ко мне в кабинет. Там все и обсудим. Спустя час Фархад уже выслушивал подробный доклад Риммы об ее поездке в Троицкий храм и о разговоре с его настоятелем. И остался доволен услышанным. Еще бы! Ведь его по-восточному мудрый и по-восточному коварный план и впрямь сработал!

* * *

Фархад не любил терять времени впустую. Тем более сейчас, когда был важен каждый день – со дня на день Ирина могла подать на развод… И потому освящение рынка состоялось на следующий же день после судьбоносного разговора Риммы с отцом Игорем. Надо сказать, что Фархад обставил это событие с максимальной торжественностью. Отца Игоря на директорском черном «бумере» доставили прямо к крыльцу рынка. После чего со всеми почестями препроводили внутрь и отвели к директору, господину Мамедову, который встретил батюшку настолько любезно, что тот оторопел. А он-то ожидал увидеть перед собой спесивого, вульгарного торгаша, этакого современного Кит Китыча восточных кровей! Однако этот человек вел себя так радушно и учтиво (впрочем, с подобавшим его положению достоинством), что священник сразу же почувствовал к нему расположение. Тем более, что господин Мамедов, не будучи православным человеком, похоже, открыто симпатизировал Православию. Иначе зачем бы он вздумал освящать свой рынок? Не иначе, как Сам Господь внушил ему эту мысль. Но что если это лишь, так сказать, первый шаг, и вслед за этим господин Мамедов захочет креститься? И попросит отца Игоря совершить над ним Таинство Крещения. А потом станет его духовным сыном. Какая же слава ожидает отца Игоря за этот подвиг! Он, он и никто другой, приведет ко Христу одного из известнейших и богатейших бизнесменов Михайловска! Молва о его миссионерском подвиге пройдет по всему городу… по всей Михайловской епархии… да что там! по всей России! Неудивительно, что окрыленный этой мечтой отец Игорь служил положенное чинопоследование так истово и торжественно, как никогда прежде. Благо, на освящении рынка в полном составе присутствовали все его работники, включая самого господина Мамедова, который, как казалось украдкой наблюдавшему за ним отцу Игорю, внимал его словам «как губка напояемая»[25]. А батюшка все больше проникался сознанием важности происходящего и собственной избранности. И под конец так разошелся, что даже возгласил многолетие «всем зде предстоящим», и сам в ответ спел «многая лета»… Мог ли он знать, что Фархад так же украдкой наблюдает за ним самим. И предвкушает время, когда этот человек целиком и полностью окажется в его руках.

* * *

После того, как отец Игорь закончил, к нему подошла по-праздничному одетая женщина, в которой он сразу же узнал свою вчерашнюю посетительницу.

– Спасибо, уважаемый батюшка, – с жеманной улыбкой сказала она, вручая ему конвертик. – Нашему директору все очень понравилось. И он приглашает вас на банкет. Не откажитесь, батюшка… Ведь это же такое важное событие для всех нас!

…После банкета Фархад пригласил отца Игоря в свой кабинет, где они вдвоем повели уже не застольную, а деловую беседу.

Впрочем, поначалу отец Игорь слушал господина Мамедова довольно рассеянно. Потому что никак не мог прийти в себя после пресловутого банкета. Еще бы! Ведь подобного изобилия и такой изысканности яств он не видал даже на торжественных праздничных обедах у архиерея! Вдобавок, господин Мамедов усадил его на самое почетное место – по правую руку от собственной персоны. Разве прежде кто-нибудь так чествовал отца Игоря? Кроме того, священник уже успел мельком заглянуть в полученный конвертик… конечно, он надеялся, что господин Мамедов расщедрится, но все-таки не до такой степени! Похоже, Господь наконец-то услышал молитвы отца Игоря и послал ему долгожданного благотворителя. Теперь главное – не упустить его. То есть постараться завязать с ним деловые отношения. А со временем – и духовные.

– …Этим летом я планирую модернизировать рынок, – донеслись до него слова господина Мамедова. – Переоборудую подвальный этаж под торговый зал, пристрою к зданию дополнительные павильоны. Кроме этого, в ближайшее время я открываю при своем рынке транспортную компанию. Буду закупать товары в Москве и возить сюда. Сам, без посредников. Я уже приобрел для этого несколько машин. На днях они должны прибыть в Михайловск. Кстати, святой отец, вы не могли бы их освятить?

Отец Игорь встрепенулся. А он-то думал, как бы ему завязать деловые отношения с господином Мамедовым! И вот тот сам делает ему очередное предложение…

– Освятить машины? – с готовностью откликнулся он, нисколько не обидевшись на «святого отца».

В конце концов, откуда господину Мамедову знать церковный этикет? Главное – что его щедрость с лихвой компенсирует это незнание.

– Конечно, уважаемый Фархад Наилевич! Для вас все сделаю!

– Ну и прекрасно, – довольно улыбнулся господин Мамедов. – А чем я могу вам помочь?

Отец Игорь призадумался. По правде сказать, он хотел бы попросить о многом. Для начала, хотя бы, денег на замену водопроводных труб. Близится осень, а за ней – и зима. При первых заморозках ветхие трубы опять прорвутся. Сколько раз их пришлось ремонтировать в этом году! Далее – котельная. Там давно пора поставить новое оборудование. А еще – побелить храм, поставить и позолотить купола, водрузить на них кресты, заказать колокола для колокольни… Впрочем, не слишком ли он размечтался? Как говорится, будь малым доволен, больше получишь. Опять же – мало ли враги Православия сейчас говорят и пишут о корыстолюбии священников? Нельзя допустить, чтобы господин Мамедов счел его одним из таковых. Он должен видеть в отце Игоре образец христианина, живое воплощение всех добродетелей. Только тогда есть шанс обратить его к Православной вере… а уж тогда он своего не упустит!

В итоге отец Игорь ограничился самой скромной просьбой:

– А нельзя у вас иконную лавку открыть?

– А сколько места вам для этого надо? – вопросом на вопрос ответствовал господин Мамедов.

* * *

Через два дня после этой беседы на рынке Фархада Мамедова появилась православная иконная лавка. Отец Игорь лично выбрал для нее самое выгодное место – справа от центральной лестницы, возле окна, на котором теперь красовалась вывеска с силуэтом Троицкого храма. А Фархад охотно предоставил его священнику. Надо сказать, что в первый же день существования этой лавочки доход от нее в несколько раз превысил дневную сумму выручки от храмовой иконной лавки. Что лишний раз убедило отца Игоря – он не прогадал со своей просьбой. Точнее сказать, выиграл вдвойне. Теперь у его храма будет постоянный дополнительный доход. Но главное – появление лавочки упрочило его деловой союз с господином Мамедовым.

…Так наивная рыбешка, заглатывая дармовой корм, спущенный ей откуда-то сверху на крючке неведомым благодетелем, не догадывается, что уже стала добычей хитрого рыболова…

* * *

В конце все той же недели, а именно, в пятницу, обнадеженный предыдущими успехами отец Игорь исполнил просьбу господина Мамедова и освятил машины, приобретенные тем для своей транспортной компании. После чего снова получил конвертик и опять был приглашен на банкет. Правда, теперь праздничный стол был сервирован гораздо скромнее, чем в предыдущий раз. Да и внутри конвертика оказалась вложена куда более скромная сумма, чем та, на которую было рассчитывал отец Игорь. Ибо Фархад Мамедов не любил терять зря не только время, но и деньги… Однако отец Игорь не придал этому значения – в конце концов, освящение нескольких машин – это не столь значимое событие, как освящение целого рынка. Вдобавок, он был уверен – сегодняшний день еще более упрочил их деловые отношения. Теперь господин Мамедов уже почти находится в его руках. И недалек тот час, когда он попросит отца Игоря сподобить его благодати Святого Крещения…

Неудивительно, что когда по окончании обеда господин Мамедов снова пожелал побеседовать со священником, тот с готовностью согласился на это. Ибо уже предвкушал судьбоносный миг, когда услышит от директора рынка: «я хочу стать православным».

Начало их беседы было и впрямь многообещающим.

– Вот что, святой отец, – задумчиво произнес Фархад, не глядя на отца Игоря. – Есть тут у меня к вам одно дело…

– Какое? – с готовностью откликнулся священник. Потому что был уверен – сейчас господин Мамедов скажет ему: «крести меня». Еще миг, и…

– Тут у меня с женой возникла проблема, – завершил Фархад начатую фразу. – Двадцать лет как мы с ней вместе живем… и в ЗАГСе расписаны, все, как полагается. А недавно она крестилась. И в церкви ей велели со мной развестись.

– Что?! – искренне возмутился отец Игорь. – Да кто ей мог такое сказать?

– Да вот сказали… – уклончиво ответил Фархад. – Из ваших, из священников, кто-то сказал. Мол, если я некрещеный, то ей со мной жить нельзя…

– Так вы бы крестились, уважаемый Фархад Наилевич! – оживился отец Игорь. – Что же вам мешает стать православным?

– Земляки не поймут, – объяснил Фархад. – Но вашей-то церкви я всегда готов помогать.

– Вот этим и спасетесь! – обнадежил его отец Игорь. – Милостыня, она царица добродетелей… Нет, это же просто безобразие! И повернулся у кого-то язык сказать вашей жене такое… Развелось сейчас этих младостарцев и лженаставников! Да за подобное наказывать надо! А вы случайно не знаете, как зовут этого священника? Надо бы сообщить Владыке…

– Кстати, святой отец, – оборвал Фархад гневную тираду батюшки. – А может, вы у меня квартиру освятите?

– Разумеется, Фархад Наилевич! – отозвался отец Игорь. – Да для вас я все сделаю! А когда мне к вам приехать?

– Завтра, – произнес господин Мамедов.

– Как вам будет удобно, – ответил священник.

* * *

На следующий день один из работников рынка доставил отца Игоря на квартиру к господину Мамедову. В прихожей батюшку встретил сам хозяин:

– Проходите, святой отец, проходите. Вот сюда, в гостиную. Кстати, если надо, то у нас и икона есть. Купил недавно у знакомого антиквара. Он сказал, старинная. Чуть ли не у какого-то царя во дворце висела. Вот, взгляните…

Священник взглянул – и застыл от изумления. Никогда прежде ему еще не доводилось видеть подобных икон. На первый взгляд, то был образ Казанской Божией Матери. Однако, приглядевшись повнимательнее, можно было заметить, что из-под начищенного до блеска серебряного оклада виднеются полускрытый слоем темной олифы лик седовласого старца, и даже край архиерейской митры. Но кому могло взбрести в голову надеть ризу с Казанской иконы Пресвятой Богородицы на образ некоего Святителя… скорее всего, Николая Чудотворца? Да еще и придумать столь же красивую, сколь и совершенно неправдоподобную легенду о том, будто эта икона некогда украшала царские хоромы? Наверняка это было делом рук известного михайловского антиквара Бориса Жохова, который, воспользовавшись полной неискушенностью господина Мамедова в иконописи, ловко и нагло объегорил хитрого предпринимателя… Вот уж не зря этого мошенника прозвали Жохом!

– …Позвольте представить Вам мою жену Ирину, – оборвал его размышления голос господина Мамедова. – Познакомься, Ирочка, это отец Игорь. Насколько я помню, вы о чем-то хотели побеседовать с моей супругой, святой отец…

Перед исповедью. 1877 г. Худ. Алексей Корзухин

Священник обернулся – и остолбенел. Потому что узнал эту женщину, которая сейчас глядела на него вытаращенными от удивления глазами. Не далее, как в минувшее воскресенье она была у него на исповеди. И узнав, что она живет в невенчанном браке с некрещеным человеком… если даже не с иноверцем, отец Игорь велел ей… Выходит, это была жена господина Мамедова! Господи, что же теперь будет?!

В этот миг священник поймал на себе торжествующий взгляд Фархада. И понял все. Как же он ошибался, думая, что перехитрил этого торгаша! А на самом деле тот ловко обвел вокруг пальца его самого, превратив, так сказать, в «карманного батюшку», послушного исполнителя воли того, кто ему платит. Вот уж правду говорят: восток – дело тонкое… и этот выходец с Востока, как искусный шахматист, рассчитал наперед все свои ходы – и выиграл! В итоге отцу Игорю сейчас придется убеждать эту женщину, что в ее браке с господином Мамедовым нет ничего греховного – ведь он зарегистрирован в ЗАГСе. Более того, люди разной национальности и веры, столько лет прожившие в любви и согласии, заслуживают всяческих похвал и являются примером для подражания – далеко не всякие единоплеменники и единоверцы могут похвалиться подобным единодушием и верностью друг другу. А что до того, что ее муж – не христианин, так еще Святой Апостол Павел в свое время сказал: «…неверующий муж освящается женою верующею…» (1 Кор. 7, 14). И какая награда от Господа ожидает ее, если она своими смирением, терпением и любовью, своим примером благочестивой жизни во Христе приведет к Православной вере собственного мужа! Да, ему придется употребить весь свой авторитет, все свое красноречие, чтобы эта женщина поверила его словам. Потому что так желает человек, от которого он теперь зависит. А именно – господин Мамедов.

…Когда отец Игорь, исполнив все, что от него требовалось, уехал восвояси и супруги остались одни, Ирина подошла к Фархаду. Какой же радостью сейчас светилось ее лицо! Как она улыбалась ему! В ответ Фархад нежно обнял ее…

В этот миг они были счастливы, как никогда прежде. Потому что вновь обрели друг друга.

Венец, или сказание об утопленном телевизоре

В ту ночь старухе Клавдии Лушевой, а по-деревенскому, бабке Клане, приснился страшный сон. Будто ходит у нее по зальцу здоровенный мужик, весь черный, с виду не то цыган, не то и вовсе негр. Важно так расхаживает, по хозяйски. И только хотела она прикрикнуть на незваного гостя, чтобы убирался он из ее дома восвояси, покуда цел, как тот оскалил зубы, зыркнул на нее огненным глазом, да и говорит ей: «Думаешь, ты тут хозяйка? Тут я хозяин!» Потом подошел к телевизору, и исчез в нем!

Проснулась бабка Кланя ни жива ни мертва от страха. Потому что сразу поняла, кто ей приснился… А на таких гостей лишь одна управа – молитва да крестное знамение. Перекрестилась старуха, прочла молитву «да воскреснет Бог», успокоилась немного. Потом достала из тумбочки, что в красном углу под иконами стояла, бутылку Крещенской святой воды, налила полчашки и выпила залпом, едва не поперхнулась. А после этого зажгла от лампадки свечной огарок и прошлепала босыми ногами в зальце. Огляделась по сторонам – никого. Только в левом углу, у окна, на тумбе, телевизор стоит, да экраном поблескивает: вот, мол, я где, да только ничего ты мне сделаешь, старая, руки у тебя коротки…

Старуха. 1900-е. Худ. Илья Репин

Ох, век бы бабке Клане его не видать! Да только вот беда – внучок ее, Гришка, что из города в отпуск приехал, уже который вечер перед этим рогатым ящиком сидит, смотрит всякие ужасти про вампиров да про бандитов. Вот и досмотрелся до того, что оттуда бесы вылазят и по дому разгуливают… Совсем обнаглели, окаянные! Да только бабка Кланя им спуску не даст! Узнают рогатые, кто в ее доме хозяин!

* * *

А когда-то бабка Кланя и сама не прочь была посидеть у телевизора. Посмотреть что-нибудь душещипательное: про несчастную рабыню Изауру и ее хозяина-негодяя Леонсио, да про бедную портниху Марию, которую богач обманул да бросил, а она от того сорок пять серий подряд страдала, а потом все-таки вышла за него замуж, дав от ворот поворот влюбленному в нее учителю. Да про злодейку Исабель, которая свою сестру-красавицу Мануэлу извести хотела, только вместо этого ее саму собственная мать ненароком пристрелила… Ох, страсти-то какие! А любовь-то какая! А страдают-то как, бедные, аж самой впору слезами залиться! Зато конец непременно счастливый окажется. Вот за то бабка Кланя больше всего и любила сериалы, что кончались они непременно веселым пирком да свадебкой… хорошо кончались. А сама она что хорошего на своем веку видела? Почитай, ничего. Всю жизнь в колхозе дояркой проработала – дальше областного центра не выбиралась, да и то раз в год… Муж умер рано, так что дочку Аньку ей одной поднимать пришлось. Души она не чаяла в дочке, и потому не хотела для нее своей доли. Нечего ей в деревне в скотницах горбатиться – пусть едет в город, ищет себе легкой жизни да богатого жениха – на такую красавицу лишь слепой не позарится… Да только городские хлеба Аньке не впрок пошли: вернулась она через два года, пропитая да прокуренная, да с годовалым ребятенком в подоле… Так и пропала девка: спилась вчистую, оставив матери невесть от кого прижитого внучонка Гришку. А тут и колхоз, где бабка Кланя работала, закрыли за нерентабельностью, так что только одно ей и оставалось: сидеть перед телевизором да смотреть на чужую красивую жизнь, если своя не задалась.

Тем временем в их селе церковь открыли. Вернее, молитвенный дом, перестроенный из бывшей колхозной столовой. И каждое воскресенье из райцентра приезжал туда служить молодой батюшка, отец Валерий. Вот и повадилась бабка Кланя в церковь ходить. Тем более, что как раз в это время старый телевизор у нее перегорел, а, чтоб новый с пенсии купить – век денег не скопить. А в церкви таково хорошо было: и пели-то умильно, и батюшка-то проповеди говорил так, что заслушаться можно. Все про то, что для спасения души страдать полезно. Это неверующие люди страданий боятся, а истинные рабы Божии им радуются и Господа за них благодарят. Потому что и мужья-драчуны, и дети непочтительные, и соседи злые, и нищета, и поношения, и унижения, и болезни – все это для того нам, грешным, дается, чтобы мы к земным благам и радостям душой не прилеплялись, а с верой и упованием ко Господу обращались. Вон, сколько святые мученики за Христа вытерпели: их и огнем жгли, и колесовали, и в море топили, и диким зверям скармливали, а они только за своих гонителей молились да Бога славили. Потому что знали: «не видел того глаз, не слышало ухо, и не приходило то на сердце человеку, что приготовил Бог любящим Его» (1 Кор. 2, 9). Только они-то без вины страдали, а мы «достойное по делам нашим приняли» (Лк. 23, 41), а потому все, что Господь нам дает для спасенья души, должны принимать со смирением, без ропота, помня о том, какие венцы нас за это в будущей жизни ожидают.

И как же хотелось бабке Клане от Господа венца сподобиться! Только вот беда, как могла она ради Христа пострадать, если не было у нее ни мужа-драчуна, ни детей, которые бы ее со свету сжить хотели, ни соседей-скандалистов. Никто ее не унижал, не поносил, голодом не морил, из дома не гнал. И здоровьем ее Господь не обидел, и пенсии ей на житье вполне хватало, разве что на новый телевизор никак накопить не удавалось… Да как раз в это время вернулся из армии ее внучок Гришка, и устроился в городе то ли строителем, то ли дальнобойщиком…хорошую деньгу зашибал, когда работа была. Не повезло бабке Клане с дочкой, зато с внуком посчастливилось. И собой пригожий, и умник, и трудяга, и мастер на все руки. Хотя, казалось бы, откуда все это ему далось? Ведь родился он безотцовщиной, и матери почти не помнил. Да, по правде сказать, и бабка Кланя его воспитанием не занималась. Некогда ей было: смотрела она свои сериалы, а парнишка тем временем рос, как придется. Вот и вырос… каждому бы такого внука! И с первой же получки купил бабке Клане новый телевизор, а к нему – видеомагнитофон: мол, смотри, бабаня, любимое кино, сколько твоей душеньке угодно. Только к этому времени у нее уже душа не лежала в экран пялиться. В самом деле, что в том хорошего? Один соблазн. Вот и отец Валерий в прошлое воскресенье в проповеди говорил: мол, телевизор смотреть – грех, ибо показывают в нем одну бесовщину. Так что пусть Гришка его сам смотрит, если хочет. А она грешить не намерена!

* * *

А тем временем Гришка, внучок бабки Клани, думал да гадал, отчего бы это вдруг его любимая бабаня к телевизору охладела? Может, просто отвыкла его смотреть? Или это ей теперь по вере запрещено? Думалдумал, да так ничего и не придумал. С тем и уехал в город на очередную халтуру. А когда вернулся оттуда с деньгами да с городскими гостинцами, сказал бабке Клане:

– Вот что, бабаня. Я тут в городе в церковь зашел, и купил тебе там всяких фильмов. Все ваши, церковные. Смотри-ка: «Прощеное воскресенье», «Святая обитель», «Страстотерпцы», «Не участвуйте в делах тьмы». Так что знай смотри, бабаня. Тут тебе на целый год хватит…

Смотрит бабка Кланя: похоже, фильмы-то и впрямь церковные. И названия у них благочестивые. И на коробках с кассетами кресты, да купола, да благообразные старцы нарисованы. Опять же, Гришка их не где-нибудь купил, а в церкви. Отчего бы тогда и не посмотреть? Выбрала она первую кассету, что под руки попалась, с надписью «Не участвуйте в делах тьмы», да попросила Гришку включить ей видеомагнитофон. Самой-то ей это несподручно было. Исполнил внучок просьбу бабани, а сам, чтобы ей не мешать, к приятелям в гости пошел, свое возвращение из города отмечать. А бабка Кланя по еще не забытой привычке расположилась перед телевизором поудобнее и вперила глаза в экран.

Глядит – появился на нем некий батюшка, постарше отца Валерия, с окладистой седой бородой, собой видный, прямо-таки старец. И начал вещать о том, что телевизор – это бесовская придумка. Неспроста у него антенна двурогая: известно, кого по рогам узнают… И смотреть рогатый ящик – значит, великой опасности себя подвергать. Ученые давно доказали, что от телеэкрана вредное излучение исходит. Оттого-то любители посидеть у телевизора часто болеют, особенно раком головного мозга. Да это еще полбеды. А беда в том, что во все передачи сейчас вставлен скрытый кадр, который на психику действует. И, что через этот самый кадр человеку сделать ни велят, он все то и сделает. Прикажут украсть – украдет, прикажут кого зарезать – зарежет, и глазом не моргнет. Потому-то сейчас и развелось так много преступников, что, как насмотрятся люди телевизора, так после этого и идут грабить да убивать. Оттого и в семьях мира да согласия нет: посидят вместе часок-другой перед телевизором, и давай потом меж собой грызться. Только и это еще не самое страшное. А страшней всего то, что телевизор людей думать отучает. Нажал кнопку – тут тебе все и скажут-подскажут, направят, куда нужно… прямой дорогой в ад. Вот сколько зла от рогатого ящика! Да только нынешние люди без него жить не могут: такую силу враг над ними взял. Скорее от родных отрекутся, чем от него, проклятого. Вон, одна раба Божия решила было свою сестру от телевизора избавить. Пришла к ней, как будто в гости, а сама улучила момент и давай втихомолку в него святую водичку лить, чтобы он перегорел. Да только, как заметили это сестра с мужем, прогнали ее прочь и больше к ним являться не велели: мол, не дадим тебе нашего хозяина трогать…

Такого бабка Кланя из того фильма насмотрелась-наслушалась, что сразу поняла: вот откуда все зло-то на свете берется! Из телевизора! Это он, бес рогатый, людей баламутит да от Господа отвращает! И такой ее праведный гнев обуял, что, будь на то ее воля, в одночасье расколотила бы она кочергой бесовский ящик. Да только вот беда: внучок ее столько денег на этот телевизор угрохал… горой за него встанет, не даст бабане этого идола, слугу ада, сокрушить, и тем самым угодить Господу. Так что не видать бабке Клане от Него победного венца, ох, не видать!

* * *

Однако не зря молвится, что «ум у бабы догадлив, на всякие хитрости повадлив». До поры решила бабка Кланя Гришке ничего не сказывать, а дождаться, когда он опять в город на халтуру уедет. Тогда-то и порешить рогатого… Только вот беда: после того фильма старуха совсем покой потеряла, места себе найти не может, по ночам страшные сны видит. Каково-то ей знать, что в ее собственном доме хозяйка не она, а телевизор? Вернее, тот черный, что в нем живет? Ведь он сам ей о том сказал… А Гришка когда еще уедет… Господи, помоги!

Как видно, услышал Бог молитвы бабки Клани. Три дня ходил ее внучок по гостям, менял городские новости на деревенские сплетни, а вечерами сидел в зальце, да, невзирая на бабкины протесты, смотрел по телевизору всякую бесовщину с тех кассет, что из города понавез. А на четвертый день говорит старухе:

– Послушай-ка, бабаня. Был я сегодня у кореша Сашки. Так он на своем доме спутниковую антенну поставил. Представляешь себе: целых 28 программ ловит. На одном канале с утра до ночи боевики крутят, на другом – комедии, на третьем – про животных, на четвертом – путешествия… Не то, что у нас: две программы, да и те то рябят, то выключаются. Вот я и надумал завтра поехать в город да нам такую же антенну купить. Утром уеду, день там пробуду, а послезавтра назад вернусь. Ты как, бабаня, не против?

Будь бабка Кланя помоложе – пустилась бы в пляс от радости. Ведь это ж не иначе, как чудо, что Гришку вдруг в город за антенной понесло. А, как он уедет, тут рогатому ящику и конец придет. Сокрушит она супостата своими старческими руками. И будет ей за тот подвиг победный венец от Господа.

Разумеется, с Гришкой она своей радостью делиться не стала. Не ровен час, помешает внучек бабке богоугодное дело совершить. Что ж, не зря говорят: ложь – конь во спасение. Отчего бы и не солгать ради благого-то дела? Авось Господь простит.

А внучек на бабку смотрит, ждет, что-то она ему скажет…

– Что ж, Гришенька, поезжай, – отвечает ему бабка Кланя. – Тебе денег-то на эту антенну хватит? А то скажи, сколько надо, я добавлю. Дело-то хорошее…

А сама тем временем думает: только бы он уехал поскорее да вернулся попозже. А там ищи-свищи, внучек, своего рогатого, не сыщешь!

* * *

Наутро, едва уехал Гришка в город, пошла бабка Кланя в зальце. Встала перед телевизором, упрела руки в боки и говорит ему:

– Ну что, рогатый, чья взяла? Сейчас узнаешь, кто здесь хозяин!

Молчит телевизор, да и что ему сказать? Испугался, бес! Чует свою погибель, ишь, как сразу присмирел! Верно, думает, что бабка Кланя его за это помилует… Не дождешься, вражина… вот только что бы такое с ним сделать? Разбить – боязно. Говорят, будто взрываются эти телевизоры, а бабка Кланя всякой пальбы-стрельбы боится до смерти: как, бывало, в молодости смотрела в клубе кино про войну, так уши затыкала, чтоб не слышать, как там стреляют… На свалку выбросить – односельчане найдут да разберут на запчасти. Разве что снести рогатого к речке Мелкой да утопить… Только вот беда: не под силу старухе дотащить его дотуда. Уж больно велик да тяжел окаянный телевизор! Угораздило же Гришку купить такую махину…не иначе, как враг ему это внушил, чтобы бабке Клане досадить… Вот теперь и думай, старая, что делать, да как быть, да как супостата сокрушить!

Хитер лукавый, да бабка Кланя все ж похитрее оказалась – думала она, думала, и-таки придумала, как своей беде помочь. Собралась скоренько да отправилась на соседнюю улицу к Кольке Колупаеву, бывшему первому колхозному трактористу, а ныне пропащему мужику. Потому что с тех самых пор, как закрыли их колхоз, запил Колька горькую, да так все и пил, не просыхая… все свое добро давно пропил, и теперь готов был на любого батрачить, кто ему на водку даст. Бывало, и к бабке Клане подкатывал: не надо ли, мол, чего по хозяйству сделать… только дай на бутылку. Да она помнила, как отец Валерий говаривал – кто пьянице на водку даст, тот его греху соучастником станет. Потому-то всегда давала Кольке от ворот поворот, да еще и честила его при этом на все корки… а бабка Кланя, когда надо, на язык, ох, как остра была! Однако на сей раз пришлось-таки ей самой к пропойце на поклон отправиться. Что ж, как говорится, нужда заставила, ради благого дела… Прости, Господи!

Колька, как всегда с похмелья, был мрачнее тучи. И потому встретил старуху весьма неприветливо:

– Ты чего это, баб-Клань, ко мне заявилась? Или тебе моя помощь понадобилась? Так Гришка-то твой на что? Его и проси. А я человек сторонний, моя хата с краю…

Испугалась бабка Кланя: неужто откажет? Пожалуй, зря она тогда Кольку со своего двора гнала да костерила его, на чем свет стоит. Придется-таки посулить ему бутылку. Авось подобреет… Улыбнулась она Кольке ласково и заговорила умильно:

– Ты уж прости, Коленька, что тебя побеспокоила. Только не помог бы ты мне одну вещь до речки донести да туда ее выбросить? Самой-то мне, вишь, это не под силу… А Гришка мой в город уехал. Так что на тебя одного вся надежда. А я тебе за это на беленькую дам.

Едва услышал Колька про беленькую, сразу согласился пособить бабке Клане. Да только как увидел, что старуха собирается в речку выбросить, от изумления рот разинул:

– Послушай, баб-Клань, ты что, и впрямь его утопить хочешь?

– Хочу, – отвечает старуха. – Чтобы и духу его окаянного в моем доме не было!

– Тогда лучше отдай его мне, – предложил Колька. – Чего добру зря пропадать? А я тебе за это по хозяйству помогать буду, когда твой Гришка твой в город уедет. И воду носить стану, и дрова колоть, и снег зимой у твоего дома расчищу. Только отдай ты мне его, баб-Клань… А?

Призадумалась старуха. По правде сказать, тяжеленько ей уже было по хозяйству без внука управляться, прожитые годики свое брали. Опять же, сколько денег Гришка за этот телевизор выложил… жаль добро зря выбрасывать. Может, и впрямь отдать его Кольке? Ведь, что отдать, что выбросить – все равно, избавится она от рогатого ящика. Да еще и с выгодой для себя: Колька ей за телевизор все дела по хозяйству сладит. Только… это ж у нее грешки самолюбия и сребролюбия вылезают. Нет бы ей думать о том, как Богу угодить. Ан она о своей выгоде думает! Вот и додумалась: едва не променяла небесную награду на временные земные блага! Попутал ее лукавый! Да только не на ту напал: бабка Кланя от своего не отступится – утопит рогатого и получит за то от Господа победный венец!

Собралась старуха с духом и говорит Кольке:

– Не обессудь, Коленька, только я его тебе не отдам. Мой телевизор. Что хочу, то с ним и делаю. А ты, если хочешь получить на беленькую, бери его да тащи, куда сказано. А не хочешь – к Ваське Хромцову пойду. Он-то артачиться не станет…

Ничего не ответил Колька. Только вздохнул тяжело, сграбастал телевизор в охапку и понес к дверям. А бабка Кланя, шепча молитву «Да воскреснет Бог…», за ним следом пошла: ведь за этими пьяницами глаз да глаз нужен. Не ровен час, не утопит Колька рогатый ящик, а втихомолку к себе утащит.

А она из-за этого небесного венца лишится! И, только она об этом подумала, как Колька оглянулся и спрашивает ее:

– Никак ты, баб-Клань, со мной пойти хочешь? Осталась бы лучше дома. Чего тебе зря сапоги топтать? Я его сам в речку спущу. Чес-слово!

Тут-то и поняла старуха, что за Колькой и впрямь пригляд нужен. Не то обманет ее пьянчуга, как пить дать, обманет. Думает, поверит ему бабка, останется дома…а он телевизор не утопит, а себе заберет. Да не на такую напал! Не отойдет она от Кольки не на шаг, пока своими глазами не увидит, как швырнет он рогатый ящик в речку Мелкую!

Только этого бабка Кланя Кольке не сказала. А ответила ему так:

– Ты, голубчик Коленька, обо мне не беспокойся. Я-то до речки как-нибудь дойду. А ты неси его, не оглядывайся. Не дай Бог, споткнешься…

Как услышал это Колька, и впрямь споткнулся, да так, что едва не упал. Однако кое-как удержался на ногах и покорно понес свою ношу дальше. А тут показалась впереди речка Мелкая… Остановился Колька на берегу и дрожащим голосом спросил старуху:

– Баб-Клань, может, все-таки отдашь его мне?

– Да не держи ты его, Коленька! – ответствовала бабка Кланя. – Он же тяжелый… Вон, как у тебя руки-то дрожат… Бросай, бросай его, окаянного! Господи, благослови!

Через миг рогатый ящик, взметнув вверх фонтан ледяной воды, полетел в речку. Бабка Кланя немного постояла на берегу, глядя, как он медленно погружается в воду. После чего отправилась домой, предвкушая небесную награду за победу над бесовским ящиком.

Что до Кольки, то он, получив от старухи обещанный бакшиш, отправился в сельмаг за бутылкой, намереваясь дома устроить поминки по утопленному телевизору.

* * *

Казалось бы, после расправы над окаянным ящиком бабка Кланя должна была спать безмятежным сном младенца. Да только вместо этого приснился ей сон еще страшнее прежнего. Будто входит она в зальце, а там в левом углу, на тумбе, как ни в чем не бывало, стоит телевизор-утопленник, весь мокрыми водорослями увитый, а в них черные раки да всякие мерзкие речные твари копошатся, одна другой гаже, смотрят на старуху и усами да лапками шевелят. А телевизор экраном мигает, словно над бабкой Кланей потешается: что, мол, старая, думала от меня избавиться? Да где тебе! Вот он я, и никуда из этого дома не денусь, потому что тут я хозяин, а не ты!

Проснулась бабка Кланя ни жива, ни мертва от страха. Неужто и в самом деле вернулся окаянный? Перекрестилась она, сотворила молитву, зажгла от лампадки свечной огарок и пошла в зальце. Глядит – в левом углу только пустая тумба стоит. Выходит, это ей во сне бесовское страхование было. А рогатый ящик на дне Мелкой лежит, назад не воротится… Слава Тебе, Господи!

Только тут заметила старуха, что на полу возле тумбы видеомагнитофон стоит, программой телепередач прикрывшись, чтобы его не заметили. Вот ведь беда-то какая! Главного беса порешили, а бесенка-то оставили! А он теперь и мстит бабке Клане за то, что она его старшого извела, ночные страхования на нее наводит. Что ж, голубчик, теперь настал и твой черед! Сейчас ты вслед за своим старшим отправишься!

Оделась бабка Кланя наскоро, схватила видеомагнитофон, и, читая в уме свою любимую молитву «Да воскреснет Бог…», забыв о прожитых годах да о больных суставах, со всех ног припустила к речке. Прибежала на бережок, глядит… с нами Крестная сила! У самого берега вверх экраном ее телевизор плавает. Экий ведь живучий оказался, окаянный вражина! Ничто-то его не берет!

Тут бабку Кланю такой праведный гнев обуял, что размахнулась она видеомагнитофоном, сколько было сил, и швырнула его прямо в нагло поблескивающий экран:

– На, бес, забирай своего бесенка!

В ответ раздался громкий взрыв. И бабка Кланя, со страху потеряв равновесие, рухнула в воду.

На ее счастье, речка Мелкая потому и звалась так, что была неглубокой: утонуть в ней смогла бы лишь курица. Вот и бабка Кланя побарахталась-побарахталась в воде, да кое-как, на карачках, ненароком пару раз помянув того, кого к ночи поминать нельзя, не то явится, выбралась-таки на берег. После чего обратно к дому припустила. Только не для того, чтобы согреться да в сухое переодеться, а чтобы всю бесовщину из своего дома до конца повывести.

Взяла она с повети мешок из-под картошки да побросала в него все Гришкины кассеты с фильмами про бандитов и про вампиров. Да заодно и те, церковные, которые он ей из города привез, туда же отправила. А самой первой – ту, про слугу ада, телевизором именуемого… Мало ли, где их Гришка купил! Всем им одна дорога… Так-то оно вернее будет!

А, как наполнился мешок кассетами, завязала его бабка Кланя покрепче, чтоб ненароком ни одной не вытрясти, снесла на задний двор и подожгла. Хорошо горели кассеты, ярко, аж пламя столбом стояло. Когда же сгорели они дотла, старуха у забора яму вырыла и весь пепел туда сгребла да сверху снова землей завалила – на всякий случай. После чего спать отправилась. Благо, на востоке уже заря заниматься начала. А там и Гришка должен был из города с антенной вернуться. Надо же бабке Клане до возвращения внука отоспаться хорошенько. Уж больно многотрудная ей сегодня выдалась ноченька…

И снилось бабке Клане, что шумят-цветут вокруг нее райские кущи. А светлые Ангелы венчают ее победную главу блестящим золотым венцом…

На теплоходе музыка играла…

На дворе был уже поздний вечер, куда позже, чем то время с девяти до десяти, когда детям спать пора идти, однако Косте не спалось. Еще бы! Ведь сейчас на кухне его мама и папа держали семейный совет. Причем разговаривали достаточно громко, так что до Кости доносилось каждое слово. Вдобавок, речь шла о нем. Судите сами, мог ли Костя после этого заснуть!

– И что ты предлагаешь? – риторически вопрошал папа. – Отправить ребенка к твоей старухе?

– А что нам еще остается? – в тон ему ответствовала мама. – В кои еще веки такая дешевая путевка на Кипр подвернется… можно сказать, даром. И что, нам из-за него теперь не ехать? Ничего, поживет у бабки недельку-другую. Жил же он у нее в прошлом году, и в позапрошлом тоже… Она только рада будет, что мы ей внука привезли. А мы с тобой тем временем на Кипр махнем. Ну, что, разве я не права?

– Права, – согласился папа. – Только смотри: что-то твоя мать в последние годы сдавать стала. Справится ли она с мальчишкой?

– Справится! – с уверенностью произнесла мама. – Что ей сделается! Она бабка крепкая, старой закалки, такие до ста лет живут… Ну что, решено? Отправляем Костьку к бабушке?

– Решено, – ответил папа. Он всегда и во всем соглашался с ней.

* * *

Через неделю, в воскресенье, Костя с мамой сели в электричку и отправились к его бабушке, жившей далеко от их города, в небольшом поселке, куда в летнюю пору съезжались дачники: подышать свежим воздухом, попить деревенского молочка, позагорать на солнышке, покупаться в расположенном поблизости от поселка водохранилище – огромном рукотворном море, по которому, словно по настоящему морю, ходили не только лодки и катера, но и большие корабли. Правда, бабушка почему-то запрещала Косте ходить туда. Может быть, она боялась, что без ее присмотра внук рискует утонуть? Однако в таком случае отчего бы ей самой было не пойти туда с ним? Но бабушка не хотела и слышать о походе на водохранилище. В итоге Косте оставалось лишь гадать, почему она так упряма… и молча дуться на нее.

Надо сказать, что в прошлые годы Костя гостил у бабушки летом. А сейчас на дворе стояла весна. В этом году она выдалась ранней и по-летнему теплой. Мимо окон электрички проносились деревья, покрытые нежно-зеленым бисером первых листочков, поляны, усыпанные цветами мать-и-мачехи, желтыми и яркими, как солнце, бегущие куда-то полноводные ручьи и ручейки, луга, затопленные вешней водой… повсюду царила и ликовала весна.

Неожиданно сквозь открытое окно до Кости донесся отдаленный звон. Сидевшая рядом пожилая женщина в белом платочке поглядела в ту сторону, откуда он слышался, и правой рукой коснулась своего лба, живота, правого и левого плеча…

– Слава Тебе, Господи! – тихо произнесла она, словно желала сообщить кому-то радостную весть. – Ведь сейчас же Светлая Седмица.

Костя не мог понять, к кому обращается попутчица и что такое Светлая Седмица, которой она так радуется. А его мама, услышав слова женщины, недовольно поджала губы и отвернулась к окну. Но почему? Или слова той женщины были ей понятны… и неприятны?

* * *

Бабушка Глафира Степановна встретила их как всегда приветливо:

– Здравствуй, доченька! Погостить приехала! Слава Богу! Соскучилась я без тебя, так соскучилась… Как поживаешь, как Витя? Ой, Костенька! Как же подрос-то, мой золотой! Совсем большой стал. Да что же вы стоите-то? Заходите, заходите в дом. Посидим, поговорим. Я тут к вашему приезду пирожков испекла, и вареньице есть, и молочко топленое, и яички крашеные для вас приберегла, и кулич пасхальный. Ведь сейчас же Светлая Седмица…

Вот уже второй раз за сегодняшний день Костя слышал об этом. Сейчас – Светлая Седмица. Но что означают эти слова? Судя по тому, с какой радостью их произносила та женщина из электрички… а теперь и бабушка – похоже, что это какой-то праздник. Однако Костя наперечет знает все праздники: Новый год, 8 марта, Первомай, День Победы… еще «седьмое ноября, красный день календаря». Но он еще никогда не слышал о Светлой Седмице. Может, это никакой не праздник? Или все-таки праздник, раз люди так радуются ему?

Дети, катающие пасхальные яйца. 1855 г. Худ. Николай Кошелев

– Вот что, мам, – резко оборвала Глафиру Степановну Костина мама. – Мы тут с Сашей на Кипр съездить решили. Так пусть пока Костик у тебя поживет. Вернемся – я его сразу же заберу.

– Конечно, конечно, доченька! – заулыбалась та. – О чем тут речь? Я всегда Костеньке рада. А зачем ты его так рано-то забирать будешь? Пусть живет у меня хоть до осени. Под растет, окрепнет. У меня ведь тут все свое, домашнее: и картошка-морковка, и яички, и молочко. Правда, коровку по осени продать пришлось – не под силу мне теперь с ней управляться. Ну, да не беда – я у соседки молочка куплю. С молочка детки хорошо растут…

Она еще что-то говорила, а Костя думал о предстоящей ему незавидной перспективе провести все лето в деревне: без любимого телевизора, без компьютера, без аттракционов в детском парке, куда они с папой ходили по выходным. Скучища! Вдобавок, бабушка опять не пустит его на водохранилище. Но почему? Или она все еще считает его маленьким? Неправда! Ведь Костя уже большой, зимой ему исполнилось семь лет и в этом году он пойдет в школу. Так почему же бабушка обращается с ним, словно с малышом?

* * *

В тот же день мама Кости отправилась домой, увозя с собой полную сумку деревенских гостинцев. Глафира Степановна, как всегда, щедро снабдила дочь всевозможными соленьями и вареньями собственного приготовления, а в придачу – свежеиспеченными пирожками с изюмом и творогом. Мама уехала, а Костя остался с бабушкой.

Первым делом он распаковал свой рюкзачок, вынул оттуда книжку про волшебника Изумрудного города и игрушки, немного погонял по полу любимую гоночную машинку, которую ему недавно подарили мама с папой. А потом собрался было пойти погулять, но тут, как назло, зарядил дождь. Он лил и лил, не переставая, так что ни о каком походе на улицу не могло быть и речи. От нечего делать Костя отправился осматривать бабушкин дом. В нем все было точно так же, как и в прошлом году, и в позапрошлом… с тех самых времен, как Костю стали привозить на лето к Глафире Степановне. Старая скрипучая мебель, вязаные накидки на комоде и круглом столике в большой комнате, которую бабушка называла «зальцем». Пожелтевшая от времени пластмассовая статуэтка балерины с изящно воздетой вверх рукой в серванте, по соседству с массивной хрустальной салатницей, выстроившимися в шеренгу рюмками в виде сапожек и цветастыми чашками с истершейся позолотой на ручках. А еще – иконы. Потому что Костина бабушка была верующей и ходила в церковь. И в каждой комнате, даже в кухне, у нее висели иконы: старые, с темными ликами, украшенные вышитыми полотенцами и бумажными цветами. А под ними, на медных цепочках, висели разноцветные стаканчики, наполненные подсолнечным маслом. Внутри их находились фитильки. Костя помнил, как по вечерам бабушка, вынув из-за самой большой иконы тоненькую свечку, зажигала эти… она называла их лампадками. И он, к тому времени уже лежавший в своей постельке, в полудреме смотрел на мерцающий в темноте огонек лампадки, пока не засыпал, так спокойно и сладко, как ему никогда не доводилась спать дома, где ночами в его комнате воцарялась пугающая темнота. Потому что там не было этого живого веселого огонька….

Между прочим, за той, самой большой бабушкиной иконой хранились не только свечки. Год назад любопытный Костя тайком от Глафиры Степановны обследовал ее тайник. И нашел в нем бутылочку из-под какого-то лекарства с промасленной этикеткой (и точно – внутри пузырька находилось масло), маленький бумажный пакетик с белыми сухариками, а еще – потрепанную тонкую книжечку в обложке из потускневшей серебристой фольги. Книжечка открылась на странице, где под заголовком «О здравии» крупным, аккуратным бабушкиным почерком были написаны имена. Большинство из них было зачеркнуто[26], а среди оставшихся Костя обнаружил имя своей матери: Ольга. Ниже он прочел: «младенец Константин»… впрочем, слово «младенец» тоже было зачеркнуто и сверху приписано: «отрок». Костя не знал, что означают эти слова. Однако понял: в бабушкиной книжечке записано его имя… Ему вдруг стало стыдно за то, что он взял книжечку без спросу. И Костя поспешил спрятать ее назад, за икону.

В зальце над комодом висели фотографии: цветная в золотистой пластмассовой рамке, с которой на Костю смотрели бабушка в темном платье с белым кружевным воротником, папа с мамой, а также серьезный пухлощекий бутуз… собственно, это был он сам четыре года назад. По сторонам висели еще две старые черно-белые фотографии в темных деревянных рамках. На одной, по рассказам Глафиры Степановны, была изображена она сама в юности (сам Костя ни за что бы не догадался, что эта юная женщина с грустным, задумчивым лицом – его бабушка), вместе со своим покойным мужем, Костиным дедушкой. А на другой, выцветшей до желтизны, фотографии, была изображена еще одна молодая чета – родители Глафиры Степановны. Кажется, бабушка рассказывала ему, как их звали и кем они были. Вот только Костя не запомнил этого – уж слишком далекими и чуждыми казались ему эти, незнакомые и давно умершие, люди… его прадед и прабабка.

Обойдя комнаты, Костя заглянул на поветь. Но там тоже не было ничего нового: те же стеклянные банки на полке в углу, дожидавшиеся летней поры, когда Глафира Степановна варила варенье, те же связки старых газет на полу, те же отслужившие свой век кастрюли и ведра, те же обитые проржавевшей жестью сундуки, в которых, как первоначально думалось Косте, бабушка хранит что-то очень ценное. Ведь во всех сказках, которые он успел прочитать, старый сундук непременно служил сокровищницей. Однако, к его великому разочарованию, в бабушкиных сундуках хранились какая-то старая одежда, полотенца из грубого полотна с обтрепавшейся вышивкой, ветхая цветастая шелковая шаль с бахромой. И Костя не мог взять в толк – с чего бы его бабушке вздумалось беречь все это старье? Мама говорит, что старые вещи – это хлам, от которого нужно избавляться. Тогда почему бабушка не торопится выбросить старые вещи, а хранит их на повети?

Увы, похоже, это было еще одной бабушкиной тайной… вроде ее запрета внуку ходить на водохранилище. Не слишком ли много тайн для одного старого деревенского дома?

* * *

На следующий день дождь перестал и Костя отправился гулять. Сначала он обошел бабушкин двор, потом измерил прутиком глубину лужи, разлившейся возле ее ворот, потом пустил по ней плавать самодельный кораблик. И тут из соседнего дома вышли двое мальчишек с удочками. Костя сразу узнал их. Разумеется, это были Витька с Мишкой, с которыми он подружился еще год назад. Что ж, в таком случае, как говорится, нет худа без добра. Пусть ему и придется некоторое время прожить в деревне без компьютера, телевизора и аттракционов – с такими друзьями, как Мишка и Витька, невозможно соскучиться. Они опять будут играть в войну, устраивать головокружительные полеты на самодельных качелях, лазить на старую березу, пугая гнездящихся на ней крикливых ворон, купаться в водохранилище… Правда, как раз этого ему делать не придется – бабушка наверняка опять не пустит его туда. Или все-таки пустит? Ведь она же сама говорила, что Костя стал совсем большой. А большие – сами себе хозяева, и, в отличие от малышей, не обязаны подчиняться чужим запретам. Так что теперь он наконец-то побывает на водохранилище…

Тем временем Мишка с Витькой поравнялись с ним:

– Привет, Кость! Ты когда приехал? – поинтересовался худощавый долговязый Витька, с любопытством разглядывая давно не виденного старого приятеля.

– Вчера, – откликнулся Костя. – А-а куда это вы идете?

– Рыбу ловить, – важно заявил Мишка, демонстрируя ему удочки и ведерко. – Между прочим, я там вчера вот такого окуня поймал! – Он широко развел руки в стороны. – Нет, правда, во-от такого! А сегодня еще больше поймаю!

– Я с вами! – обрадовался Костя. В самом деле, вот бы и ему сегодня поймать такого же большого окуня… да все его городские друзья с зависти лопнут, когда он будет рассказывать им о своем улове! – Только бабушке скажу. Вы меня подождете?

– Только недолго, – предупредил Витька.

– Я сейчас! – пообещал Костя, вбегая на крыльцо. – Я сейчас!

* * *

– Бабушка! Бабушка! – закричал он, вбегая в кухню, где Глафира Степановна готовила блины к обеду. – Можно я пойду с Мишкой и Витькой на водохранилище рыбу ловить?

Ш-ш-ш… – недовольно зашипел на раскаленной сковородке жарящийся блинчик, словно призывая его к молчанию. – Ш-ш-ш…

Не оборачиваясь к нему, Глафира Степановна ответила:

– Нет.

– Почему? – недоуменно спросил Костя. – Я ж не один пойду, а с ребятами. Они тоже туда идут…

– А ты не пойдешь, – строго произнесла бабушка.

– Но почему? – настаивал Костя. – Ты же сама говорила, что я стал уже большой… Тогда почему мне нельзя туда пойти?

Бабушка замялась, словно внук ненароком угадал причину ее запрета. А потом повторила:

– Ты туда не пойдешь.

–  Ну что? – поинтересовался Мишка, когда Костя вновь появился на пороге. – Отпустили тебя?

– Не-а… – чуть не плача, произнес Костя. – Не отпустили…

– Ишь ты! – удивился Мишка. – Совсем твоя бабка тебя за маленького считает… Да наплюнь ты на нее, пошли с нами!

– Я без спроса не могу, – потупился Костя. – Бабушка будет беспокоиться…

– Ну, тогда и сиди у бабкиной юбки, как малышня! – презрительно усмехнулся Витька. – Пошли, Мишка! Чего с мелюзгой зря болтать!

Они ушли, а Костя вернулся в дом. Всю оставшуюся половину дня он дулся на бабушку. Ведь это по ее вине Костиной дружбе с Мишкой и Витькой похоже, наступил конец. Вон как они смеялись над ним и обзывали «мелюзгой»! Но почему бабушка и слышать не хочет о том, чтобы отпустить его на водохранилище? Почему?

Радоница. 1892 г. Худ. Абрам Архипов

Мог ли он знать, что в это самое время Глафира Степановна, глядя на насупившегося внука, думала о том, стоит ли рассказать ему… Тем более, что река уже вскрылась и они могут поехать туда на теплоходе… Вот только поймет ли ее Костя? Ведь он еще так мал… Однако она не может ждать: смерть не за горами, а за плечами. Так неужели то, о чем она помнит всю жизнь, должно умереть вместе с ней? Увы, для ее единственной дочери слова «память» и «прошлое» – всего лишь пустой звук. И потому внук – ее последняя надежда. Он должен знать, он должен побывать на могилах своих предков. Ведь завтра – Радоница.

* * *

Вечером бабушка ушла в церковь. И вернулась, когда стрелки на старых часах-ходиках с репродукцией «Утра в сосновом лесу» на циферблате описали два полных круга. Впрочем, Костя не обрадовался приходу Глафиры Степановны. Потому что продолжал сердиться на нее.

– Вот что, внучек, – ласково произнесла бабушка, подойдя к нему, – хватит дуться, как мышь на крупу. Завтра мы с тобой пойдем на водохранилище, сядем на теплоход и поедем…

– Правда? – удивился Костя. В самом деле, уж не ослышался ли он? Ведь раньше бабушка никогда не водила его на водохранилище. Так почему же теперь она надумала сделать это? Почему?

Похоже, последние слова он произнес вслух. Ибо Глафира Степановна ответила:

– Потому что завтра – Радоница. Пасха мертвых.

* * *

В тот вечер Костя долго не мог заснуть. Ибо думы о завтрашней поездке не давали ему покоя. Интересно, какое оно, это водохранилище? Правду ли говорят, будто оно такое широкое, что, стоя на одном его берегу, невозможно разглядеть противоположный? И куда они поплывут с бабушкой на теплоходе? Но самое главное, почему Глафира Степановна вдруг решила показать ему водохранилище? Она сказала: потому, что завтра – Радоница. Однако что означает это загадочное слово? Пасха мертвых. Но, увы, и эти слова были для Кости пустым звуком. Хотя догадывался – для его бабушки завтрашний день является важным событием…

Незаметно для себя Костя забылся сном. И в нем увидел, будто стоит на поросшем травой берегу. Перед ним расстилается необъятная водная ширь. Костя любуется ею…и вдруг слышит, что кто-то зовет его по имени. Как ни странно, голоса доносятся откуда-то из-под воды. Он смотрит… и видит там, в глубине, большое белокаменное здание с голубыми куполами. А возле него – радостных, нарядных людей, которые улыбаются ему, как родному. Незнакомые люди… впрочем, кажется, он видел эти лица на старых фотографиях в бабушкином «зальце». Но почему они так радуются, увидев его?

– Потому что завтра Радоница, внучек, – раздается за его спиной голос бабушки. Костя оборачивается и видит Глафиру Степановну, моложавую, улыбающуюся, одетую по-праздничному. – И все мы снова вместе: мертвые и живые. Видишь – вот твой дед. А это – твои прабабушка и прадедушка. Они рады, что ты пришел к ним…

В растерянности Костя замирает… а потом бежит прочь. А голоса за его спиной становятся все тише и тише… и в них звучит уже не радость, а глубокая, неизбывная скорбь…

* * *

…Костя проснулся, когда солнце уже давно встало и заливало ярким светом его комнату. В доме было тихо-тихо, словно он находился в нем один… лишь мерно отстукивали время старинные ходики. Неужели бабушка уехала без него? Встревоженный Костя соскочил с кровати и босиком отправился на поиски Глафиры Степановны.

Миновав «зальце», он прошел в кухню. Там было пусто. Костя осторожно подошел к двери бабушкиной комнаты и прислушался. Однако не услышал ни звука. И тогда он осторожно приоткрыл дверь… Первое, что он увидел, была горящая перед иконой лампадка. Но бабушкина кровать была пуста. Выходит, она его обманула! И уехала, пока он спал! Костя уже готов был заплакать от обиды, как вдруг входная дверь скрипнула и в дом вошла Глафира Степановна. В следующий миг Костя уже обнимал бабушку:

– Бабушка! Бабушка! А я думал, что ты уехала… без меня…

– Что ты, что ты, Костенька! – успокаивала его Глафира Степановна. – Разве я могла уехать без тебя? Просто я ходила в церковь. Сегодня же Радоница…

– А что это такое? – спросил Костя. В самом деле, он еще вчера слышал это слово от бабушки. Но что же оно означает?

– Это день, когда мы поминаем умерших, – пояснила Глафира Степановна. – И говорим им «Христос Воскресе»! Ведь у Бога нет мертвых – у Него все живы. Потому что Он воскрес из мертвых и победил смерть. Вот я и ходила в церковь, и молилась за твоего дедушку, за его и моих родителей. Ведь им – там – нужны наши молитвы…

Она еще что-то говорила, но Костя уже не слушал ее. Значит, он боялся напрасно. Бабушка не обманула, не бросила его – просто, пока он спал, она ходила в свою церковь. Ведь она же верит в Бога… вот и ходит туда. Хотя Костина мама говорит, что на самом деле никакого Бога не существует, все это выдумка, в которую могут верить лишь глупые люди. Однако Костя не раз убеждался, насколько мудра его бабушка. Выходит, мама неправа и вера в Бога – вовсе не признак глупости… И все-таки временами его бабушка говорит странные вещи. Например, что у Бога все живы. Тогда почему люди умирают, а не живут вечно? Как бы ему хотелось так жить! Конечно, он будет жить еще долго-долго, но потом когда-нибудь тоже умрет. И что тогда? Мама говорит – ничего. Его просто закопают в землю, потом из этой земли вырастет трава… Вот и все. Поэтому человек должен брать от жизни все, пока жив. Ведь потом ему уже ничего не понадобится… Так учит его мама. А бабушка говорит обратное: у Бога нет мертвых. Потому что Он победил смерть. Но кто же из них прав?

Однако Глафира Степановна прервала размышления внука: они сели завтракать. В итоге Костя так и не решил, кому верить. Маме? Или все-таки бабушке?

* * *

После завтрака они отправились в путь: сперва по грунтовой дороге, пролегавшей через всю деревню и уходившей в раскинувшиеся за ней поля. Потом они шли мимо этих полей, еще не засеянных и кое-где залитых талой водой, по которой плавали какието невиданные Костей птицы.

– Гуси прилетели, – сказала Глафира Степановна, заметив птиц. – Весну на крыльях принесли.

Тем временем впереди блеснула водная гладь. И Косте стало уже не до рассматривания диких гусей. Так вот оно какое, это водохранилище! Огромное и безбрежное, как море! Может быть, поэтому над ним, как над самым настоящим морем, с пронзительными криками реют белые чайки! А вот на горизонте показался теплоход. Неужели сейчас они с бабушкой поплывут на нем? Вот будет здорово!

…Пока теплоход подходил к пристани, Глафира Степановна успела купить билеты. И вскоре они уже стояли на палубе, опершись о блестящие медные поручни. Костя во все глаза смотрел на пенящуюся возле бортов воду, на чаек, которые подлетали совсем близко к теплоходу. Кое-кто из пассажиров кидал в воду кусочки хлеба, и белокрылые птицы хватали их прямо на лету. А еще на теплоходе громко играла музыка, звучали песни, одна веселее другой, раздавался смех, люди, собравшиеся на палубе, оживленно делились между собой впечатлениями от поездки:

– Нет, вы только посмотрите, какая красота! – восторгалась ярко накрашенная пожилая дама в цветастом платье. – Какой простор! Настоящее море!

– Ну да, море, только рукотворное, – вмешался интеллигентный мужчина средних лет. – Я читал, будто это водохранилище построили, чтобы поднять уровень воды в местной реке и сделать ее проходимой для крупных судов и барж. А прежде здесь были деревни. Когда строили водохранилище, их жителей переселили в другие места, а деревни затопили.

– Точно! – согласился еще один турист. – Кстати, там чуть дальше прямо из воды виднеется полуразрушенная церковь. Я видел ее, когда лет семь назад был в этих краях. Интересно, она еще не совсем развалилась?

– Надо же! – восхитилась пожилая дама. – Прямо из воды! Как в Венеции!

Костя поглядел на бабушку. Глафира Степановна стояла у борта, не замечая ни оживленно переговаривающихся людей, ни веселой, громкой музыки, перекрывающей их голоса. И вглядывалась в расстилающуюся перед ней безбрежную водную гладь, словно ожидая встречи. Но с кем? Или с чем? Этого Костя не мог понять.

* * *

– Вон она! Смотрите! Вон она! – воскликнул один из туристов, указывая рукой на какую-то черную точку на горизонте.

– Где? Где? Дайте взглянуть! – закудахтала романтичная пожилая дама.

– Надо же! – удивился человек, рассказывавший попутчикам про полуразрушенную церковь. – До сих пор стоит! Умели же раньше строить! Тем временем точка на горизонте все приближалась… и вот уже можно было разглядеть торчащие из воды белокаменные стены с зияющими просветами окон, остов купола. Правда, стен было уже три: от четвертой осталась лишь груда камня, через которую перекатывались поднятые теплоходом волны. Похоже, многолетнее единоборство старого храма с разрушавшими его временем и водой подходило к концу…

– Смотри, внучек, – бабушкина рука коснулась Костиного плеча. – Смотри. Ты видишь? Это наша церковь… в честь Успения Пресвятой Богородицы. Раньше, еще до войны, здесь было село Косково. И все мы отсюда родом: и я, и твой дедушка. Потом, когда строили водохранилище, нам велели уехать отсюда. Но никто из нас не хотел покидать родину… нас выселили насильно…а многие так тут и остались… Все скрыла вода…только одна наша церковь уцелела. А вот там, справа от нее, похоронены мои родители… твои прадедушка и прабабушка, и их родители – тоже. Ты видишь? Упокой, Господи, души усопших раб Твоих Стефана, Агафии, Николая, Марии, Никандра, Анны…и тех, ихже имена Ты, Господи, веси, и тех, иже некому помянути… Помни их, Костенька, и молись за них. Кто еще за нас будет молиться, когда меня не станет?

Костя смотрел на полуразрушенную церковь. Странно – ему казалось, что он уже где-то видел ее. Да, он и впрямь видел этот храм в своем сне, не далее, как сегодня ночью. А возле него – своих деда, прадеда, прабабушку – тех, кто сейчас спит вечным сном под этими волнами. Как же они радовались тому, что Костя пришел к ним! Так неужели он отнимет у них эту радость? Ведь сегодня же – Радоница!

Костя поднял голову и посмотрел на бабушку. В глазах Глафиры Степановны стояли слезы.

– Не плачь, бабушка, – произнес он, пытаясь дотянуться до ее лица, чтобы стереть их. – Я буду их помнить. И молиться за них тоже буду. А ты научишь меня молиться? Научишь?

«Ах, белый теплоход, бегущая вода, уносишь ты меня – скажи, куда» – разносилась над рекой веселая песня. А Костя с бабушкой, обняв друг друга, стояли и смотрели на возвышающуюся посреди водной глади полуразрушенную церковь… до тех пор, пока она не скрылась за горизонтом.

Окаянный подарок

Инна Васильевна Русанова, подслеповатая, сгорбленная женщина на восьмом десятке, сидела за столом в горьком раздумье. Увы, старость (хоть это слово и рифмуется с «радостью») является весьма безрадостной порой. Вот и у нее на старости лет, как говорится, скорби и болезни вон полезли. Так что пришлось ей идти в поликлинику, откуда она вышла с пачкой рецептов, щедро выписанных тамошними докторами. Только, когда пришла Анна Васильевна в аптеку, чтобы купить выписанные лекарства, оказалось, что они обойдутся в половину ее пенсии. А ведь ей еще и за квартиру заплатить надо, и за газ, и за свет…раньше она еще и за телефон платила, да уже полгода, как отключила – кому ей звонить, а сто пятьдесят рублей в месяц – деньги немалые… Опять же – и есть-пить что-то нужно, таблетками сыт не будешь. Да и сапоги новые купить нужно – старые давно уже каши просят. Вот и убрела Анна Васильевна из аптеки несолоно хлебавши – как видно, правду говорят: аптека убавит века: на цены взглянешь – упадешь, не встанешь. И думай теперь, как быть – то ли лекарства себе покупать, то ли еду. Да, и впрямь старость не радость. А жить-то все равно хочется, а жить как-то надо. Ведь, хоть и горька старость, да смерть еще горше.

Портрет старухи. 1890-е г. Худ. Григорий Мясоедов

Но тут невеселые размышления старухи были прерваны неожиданным визитом Ольги Андреевны, сверстницы, соседки и задушевной подруги Анны Васильевны. Не проходило и дня, чтобы эти две женщины не встречались: то у одной, то у другой на квартире. Гоняли чаи, обсуждали растущие, как на дрожжах, цены в соседнем продуктовом магазине да последние происшествия и скандальные новости из жизни эстрадных звезд, о которых узнавали из телепередач. И за этими задушевными беседами забывали о хворях, об одиночестве, и о том, что смерть уже не за горами бродит – за плечами стоит…

– Что, Васильевна, горюешь? – с порога поинтересовалась Ольга Андреевна. – Из-за квартплаты, что ли? Я и сама, как сегодня квиток из почтового ящика вынула, за корвалол схватилась. Это ж надо так со стариков драть! Господи, да где же справедливость? Всю жизнь проработали, и на-ка тебе, заслужили на старости лет копейки. Раз в магазин сходишь, и пенсии нет как нет!

– И не говори, Андреевна, – с горьким вздохом подтвердила Анна Васильевна. И поведала соседке историю своего неудачного похода в аптеку.

– Вот и не знаю теперь, что делать, – завершила она свой рассказ. – Врачи говорят, если лечиться не буду, в любой момент инсульт или инфаркт может случиться. Только где же мне на лекарства денег взять?

Ольга Андреевна, словно в поисках денег, окинула взглядом комнатенку подруги: обшарпанную мебель семидесятых годов, столик, покрытый пожелтевшей от времени вязаной скатеркой, над которым висела выцветшая репродукция «Итальянского полдня», разномастную посуду в серванте, икону Богородицы в углу… И вдруг оживилась:

– Говоришь, где денег взять? А ты свою икону продай. Тут в одном доме на Набережной есть такой магазин, где всякое старье покупают. Я туда недавно бабкин самовар снесла…только место занимал, все хотела выбросить. Так мне за него две моих пенсии отвалили. Представляешь – две пенсии! А за икону твою, поди, и побольше дадут. Говорят, иконы сейчас дорого стоят…

По правде сказать, Анне Васильевне совершенно не хотелось продавать икону. Все-таки бабушкина память. Вдобавок, хотя она и молитв не знает, и в церковь только раз в год ходит – зимой, когда святую воду раздают, а все-таки на икону нет-нет, да взглянет, да поговорит с Женщиной, что на ней нарисована, да перекрестится, как бабушка учила. И станет ей после того легче на душе… Жаль иконы… да только, как умрет Анна Васильевна, кому она останется? Еще, чего доброго, выбросят ее чужие люди. Так может быть, права Андреевна – продать икону и дело с концом? Глядишь, и попадет она в хорошие руки. А у нее деньги на лекарства появятся. И всем-то будет хорошо…

На другое утро Анна Васильевна сняла со стены икону, напоследок протерла ее тряпочкой, и, бережно уложив ее в хозяйственную сумку, поплелась по указанному Андреевной адресу. Прямиком в лавку антиквара Бориса Жохова, больше известного под заслуженно полученным прозвищем Жох.

* * *

…Антиквару Борису Жохову хватило лишь одного взгляда на икону, принесенную ему старухой, чтобы определить ее стоимость. Краснушка-подокладница начала ХХ века. Вдобавок, весьма грубого письма…да и изображение кое-где уже начало осыпаться. Так что красная цена ей – тысяча рублей. Не больше.

Однако Жохов привык внимательно осматривать свой будущий товар. Поэтому он открыл киот, извлек оттуда икону… и в следующий миг увидел за ней какой-то предмет, едва заметный под густым слоем дочерна запыленной паутины. Объятый любопытством, антиквар извлек находку… еще никогда ему не доводилось обнаруживать в киотах ничего подобного. Это была авторучка из красно-бурой пластмассы, отливавшей благородным перламутровым блеском, с изящной золотой стрелой на колпачке. Жохов снял колпачок – под ним обнаружилось не стальное, а самое настоящее золотое перо. Рассмотрев ручку, он разглядел на ней надписи: «parker vacumatis», «made in USA», а также какие-то полустертые цифры и буквы. Вот это находка! Паркеровская ручка довоенной модели! Причем в очень хорошем состоянии. Да за такой раритет он сможет выручить бешеные деньги! Но как же она попала сюда? Иначе говоря, кому и с какой стати пришла в голову мысль спрятать американскую авторучку в иконный киот?

Жохов уже хотел было спросить об этом старуху. И вдруг заметил, с каким ужасом она смотрит на «Паркер» цвета запекшейся крови. Словно на нем и впрямь кровь…кровь кого-то из ее близких.

* * *

…Американский грузовой пароход «Кэролайн» готовился к отплытию. Собственно, все необходимые формальности уже были выполнены – по прибытии судна в северный портовый город Михайловск его капитан вручил экспедитору концерна «Михлесоэкспорт» рапорт об его готовности к погрузке, тот осмотрел трюм…и после того, как там, по его распоряжению, были устранены все неполадки, началась погрузка леса. Но теперь все это было уже позади. И доски, тщательно рассортированные по длине и ширине, уже покоились в обширном чреве парохода. А капитану и экспедитору оставалось только подписать тайм-шит, после чего «Кэролайн» наконец-то могла взять курс на родную Америку. Тем более, что период навигации уже близился к концу – на дворе стояла середина октября 1936 года.

И вот сейчас американский капитан Сэмуэл Дойс и экспедитор «Михлесоэкспорта» Николай Русанов, по возрасту годившийся ему в сыновья, сидя в кают-компании, вели свою последнюю деловую беседу. Их разговор шел на английском языке, которым молодой экспедитор владел в совершенстве.

– Имеются ли у Вашего руководства какие-либо пожелания к нашей компании? – с любезной улыбкой поинтересовался пожилой, грузный, краснолицый капитан Дойс.

– Да, – строго ответил экспедитор. – Впредь обратите внимание на чистоту в трюме. В этот раз у вас там было слишком грязно, так что, ради сохранности продукции, пришлось засыпать пол опилками. Но если подобное повторится в следующий раз, мы вынуждены будем задержать погрузку.

– No problem, мистер Русанов! – заверил его капитан. – В следующем году все будет о-кей. «Кэролайн» отслужила свое. Это последний рейс старой калоши. В ближайшее время наша компания намерена приобрести новый, более быстроходный и вместительный пароход «Генерал Грант». По весне мы придем к вам уже на нем…

– А что это за судно? – полюбопытствовал экспедитор. В ответ капитан расплылся в улыбке:

– О-о, мне понятен и приятен Ваш интерес. Что ж… – с этими словами он достал с полки журнал в яркой обложке, – это каталог судостроительной компании, чей пароход мы приобретаем. А вот (он перелистал несколько страниц и протянул журнал экспедитору) как выглядит это судно. Взглянитека. Не правда ли, красавец? А какой ход! По сравнению с ним «Кэролайн» – просто черепаха…

Экспедитор склонился над каталогом, увлеченно рассматривая изображения судов: грузовых, пассажирских, военных… Тем временем капитан Дойс внимательно наблюдал за ним…

– Я рад, мистер Русанов, что Вас заинтересовали новинки нашего судостроения, – подытожил он свои наблюдения. – В таком случае, возьмите этот каталог себе. Тогда Вы сможете на досуге ознакомиться с ним поподробнее.

Поблагодарив капитана, экспедитор свернул каталог в трубку и сунул в карман. Вслед за тем они с мистером Дойсом приступили к последней, самой важной части их беседы – подписанию тайм-шита. Капитан достал из кармана авторучку. А экспедитор, в свою очередь, извлек из портфеля химический карандаш и поднес его ко рту. В ответ Сэмуэл Дойс со своей неизменной улыбкой протянул ему свою авторучку… и Николай Русанов невольно залюбовался ее красно-бурым корпусом и золотой стрелой на колпачке. Впрочем, уже через миг экспедитор совладал с собой. Однако этого мига хватило, чтобы капитан заметил и понял все.

Когда тайм-шит наконец-то был подписан, экспедитор протянул капитанскую авторучку ее владельцу. В ответ мистер Дойс снова заулыбался:

– No, no. Оставьте ее себе, мистер Русанов. Пусть для Вас этот маленький презент будет памятью о нашей встрече.

В этот момент экспедитору вспомнилось, что, согласно должностной инструкции, ему запрещается вести с иностранными моряками какие-либо разговоры, не имеющие отношения к его непосредственным обязанностям. Впрочем, разве он беседовал с американским капитаном о чем-то постороннем? Что до ручки и каталога, то их ему презентовал сам мистер Дойс. А он просто-напросто принял его подарки. В самом деле, было бы невежливым отказаться от них…

Мог ли он знать, какими опасными бывают иные дары! И к каким непоправимым последствиям может привести маленький, совсем крохотный компромисс с совестью…

* * *

В тот же день, забежав пообедать к матери, Николай Русанов пересказал ей свой разговор с мистером Дойсом. А заодно показал и капитанские подарки – каталог и авторучку. К удивлению Николая, мать не проявила к его рассказу никакого интереса, скорее даже, встревожилась. Зато его младший брат, пионер Вася, только что вернувшийся из школы, был в восторге от увиденного и услышанного:

– Ого, какой пароход! А что это на нем написано? «Генерал Грант»? Это он к нам придет весной? Коль, а ты мне его покажешь? А это что? Ух ты! Вот это ручка! Коль, а можно я ею немножко попишу? Ну пожалуйста…

– Послушай, сынок, – перебила его мать, обращаясь к Николаю. – Лучше бы ты все это выбросил от греха подальше. Не ровен час…

– Да успокойся, мама! – отмахнулся тот. – Экая ты трусиха! Он же мне их сам подарил. Ну, я и взял. Что ж в том плохого?..

За разговорами время тянулось незаметно. И когда Николай наконец-то взглянул на часы, то обнаружил, что обеденный перерыв уже на исходе. Он выскочил из-за стола, спешно оделся и, на ходу сунув в карман каталог, помчался на работу. А ручка осталась у Васи, который в этот момент самозабвенно рисовал ею на листке бумаги самолет с пятиконечными звездами на крыльях. Впрочем, он был даже рад тому, что брат забыл прихватить «Паркер» с собой. Завтра он покажет ручку одноклассникам. Да они просто лопнут от зависти, когда ее увидят!

* * *

Назавтра на первой же перемене вокруг Васи собралась целая толпа однокашников и любопытных учеников из других классов. «Паркер» бережно передавали по рукам, разглядывали стрелу на колпачке, пробовали на палец остроту золотого пера, шепотом, словно заклинание, читали непонятные иностранные буквы и цифры и с завистью поглядывали на счастливого обладателя такого сокровища. Неудивительно, что Вася чувствовал себя, как говорится, героем дня…

– Эй, осторожней там! – прикрикнул он на одного из ребят, от волнения чуть не уронившего ручку на пол. – Еще сломаешь…

– А откуда она у тебя? – поинтересовался кто-то из толпы.

– Брат дал, – с нарочитой небрежностью произнес Вася. В самом деле, зачем говорить, что тот просто-напросто забыл у них авторучку? Есть вещи, которые лучше держать в тайне. Вот и его мама все время твердит: не следует болтать лишнего…

– А у него она откуда? – спросил все тот же любопытный.

– Американский капитан подарил, – гордо ответил Вася, довольный тем, что оказался в центре всеобщего внимания. – А еще он ему книжку дал, где всякие заграничные корабли нарисованы. Вот это корабли! У нас таких нет. Между прочим, они в следующем году придут к нам в Михайловск.

– Врешь! – презрительно бросил Мишка из параллельного класса. – Так мы тебе и поверим!

– А вот и не вру! – обиделся Вася. – Еще как придут! Это моему брату сам капитан сказал. И он мне эти корабли покажет. Потому что они с моим братом – друзья.

Увы, расходившемуся Васе было невдомек, что к его болтовне внимательно прислушивается Галя – востроносенькая чернявая девочка с косичками, кандидатка в комсомол и большая любительница книг про юных героев, что, не щадя жизни, борются с врагами народа и шпионами. Как это делал Павлик Морозов или отважная комсомолка Маша из романа «Гвозди», которая, работая на маслозаводе, разоблачила вредителя, тайком подсыпавшего в масло, предназначенное для советских людей, отравленные гвозди, и получила за это орден от самого товарища Сталина. Как же Гале хотелось тоже разоблачить какого-нибудь врага народа! Поэтому она бдительно следила за одноклассниками, соседями, даже за собственными родителями – и вот наконец дождалась своего часа!

В тот же день, придя домой, Галя села за стол и каллиграфическим почерком отличницы вывела на тетрадном листке:

«С чувством глубокого возмущения сообщаю вам, что мой одноклассник Вася Русанов ведет себя недостойно высокого звания пионера-ленинца и клевещет на нашу советскую власть. Сегодня в классе он говорил, что американская техника лучше нашей. И что в следующем году, когда сюда придут американские корабли, все сами убедятся в этом. Это ему сказал старший брат Николай, который имеет связи с иностранцами и часто получает от них подарки…»

Поставив последнюю точку, Галя аккуратно сложила исписанный листок, сунула его в конверт и, не доверяя почте (там тоже вполне могли оказаться шпионы и враги народа!) лично отнесла его в Михайловский райком комсомола. После чего с сознанием исполненного долга отправилась восвояси.

* * *

Спустя два дня после этого, когда Николай Русанов находился на работе, к нему подошли три незнакомца в сером.

– Николай Иванович Русанов? – спросил один из них, подойдя к экспедитору.

– Да, – ответил тот, искренне недоумевая, кому и зачем он мог понадобиться.

– Вам придется пройти с нами, – произнес незваный гость. – Вот ордер…

Николай послушно последовал за чекистами, сопровождаемый испуганными, злорадными, сочувственными взглядами сослуживцев. Он искренне не понимал, что могло случиться. Почему эти чекисты пришли к нему…за ним? Вероятно, произошла какая-то ошибка. Впрочем, сейчас наверняка все выяснится. Ведь он не делал ничего недозволенного. Он ни в чем не виноват…

Вскоре Николай Русанов уже стоял посреди своей комнаты, с ужасом наблюдая за тем, как чекисты роются в его бельевом шкафу, в столе, на книжной полке, перебирают вещи, перелистывают книги, откладывая в сторону каждый исписанный листок… Вот уже в руках одного из них оказался журнал – подарок американского капитана. Явно довольный своей находкой, чекист стал листать его – и обнаружил карандашные пометки, сделанные на его полях Николаем.

– Это Вы писали? – поинтересовался он, оборачиваясь к экспедитору.

– Я… – пролепетал Николай. Потому что понял: это – конец.

* * *

…Вслед за Николаем Русановым был арестован целый ряд сотрудников «Михлесоэкспорта», включая и его руководство. Все они были обвинены по статье 58 пункту 6 УК РСФСР, сиречь, в шпионаже. Кое-кто угодил под расстрел, кто-то отделался большим лагерным сроком. Что до Николая, то он получил десять лет без права переписки и бесследно сгинул в ГУЛАГе. Где и когда он встретил смерть, его родные так никогда и не узнали.

А его младшего брата Васю с позором исключили из пионеров и перевели в другую школу на окраине города, где учились такие же изгои, каким отныне стал он сам. Прежние друзья теперь шарахались от него, как от зачумленного. И с мечтой поступить в морскую школу Васе тоже пришлось расстаться – клеймо родственника осужденного «врага народа» лишало его будущего. Но самым страшным для него было все-таки не это. Он вынес бы и большее, он понес бы и худшую кару, лишь бы не чувствовать себя виновником гибели брата.

Увы, Вася был уверен – Николая сгубила его глупая похвальба. И зачем он только вздумал хвастаться перед одноклассниками заграничной авторучкой! Лучше бы он никогда не видел этого окаянного подарка американского капитана! Лучше бы он никогда не брал его в руки!

И все-таки Вася не решился уничтожить злополучную авторучку. Он просто спрятал ее, спрятал настолько надежно, что никому бы не пришло в голову искать ее в этом месте… как никому бы не пришло в голову, глядя на Васю, разглядеть лежащую на нем незримую каинову печать…

Прошло несколько лет. В 1940 году Василия призвали в армию. Летом следующего года он получил краткий отпуск. И приехав в родной Михайловск, женился на девушке Маше, в которую был влюблен еще со школьных лет и которая не побоялась соединить свою судьбу с судьбой брата осужденного «врага народа». А спустя два дня после того, как Василий и Мария отпраздновали свадьбу, грянула война…

Последний вечер, который молодожены провели вместе, стал поистине прощальным вечером.

– Ох, Васенька! – рыдала объятая недобрым предчувствием Мария. – Что же теперь с нами будет? Убьют тебя там, Васенька…

– Ну и пусть убьют! – с отчаянной решимостью произнес подвыпивший Василий. —

Может, тогда я свою вину перед братом искуплю…

– Ты это о чем? – недоуменно спросила Мария. – Какую вину?

– Из-за меня мой старший брат погиб, – признался Василий. – Да что ты на меня так смотришь? Правда это… Из-за того и нет нам с тобой счастья. И никогда не будет!

Вслед за этим, глотая горькие пьяные слезы, он рассказал жене историю об окаянном подарке американского капитана.

– А где эта ручка? – поинтересовалась Мария, услышав его страшное признание.

– Спрятал, – коротко ответил Василий. И остаток вечера не проронил ни слова. А поутру уехал на фронт.

Предчувствия Марии оказались не напрасными: вскоре она получила «похоронку» на мужа. А спустя месяц после этого на ее руках тихо угасла свекровь, не пережившая гибели последнего и любимейшего из своих сыновей. И тогда Мария поверила – над ними и впрямь тяготеет вина за гибель Николая Русанова. Василий уже понес свою кару. И увел за собой мать. Теперь очередь за ней, его женой, и за их будущими детьми. Где-то в их доме затаился окаянный подарок, поджидая свою следующую жертву – кто и когда ею станет? Откуда придет новая беда?

* * *

Окаянный подарок напомнил о себе в тот день, когда дочь Василия и Марии, семилетняя Аня, плача, прибежала домой из школы:

– Мама, мама, скажи, ведь это неправда, что мой дядя – враг народа? – захлебываясь от рыданий, спросила она у матери. – Ведь это неправда…

– Тише…тише… – испуганно зашептала Мария, озираясь по сторонам. – Молчи. Это правда…

Вот тогда-то Аня Русанова впервые услышала от матери историю об окаянном подарке, сгубившем ее близких – отца и дядю. И запомнила ее на всю жизнь…собственно, с тех пор вся жизнь Анны стала ожиданием надвигающейся беды. И вот теперь, на пороге смерти, она встретилась с ней лицом к лицу. Окаянный подарок, о котором доселе она знала лишь понаслышке, сейчас лежал перед ней на прилавке антикварного магазина…

* * *

…Антиквар Борис Жохов с изумлением смотрел на старуху. В самом деле, почему она так испугалась, увидев эту авторучку? Право слово, любопытно было бы это узнать… Впрочем, какое ему дело до чужих семейных тайн? Гораздо важнее другое. Если для старухи эта ручка и впрямь связана с какими-то неприятными воспоминаниями, он без труда сможет заполучить ее. Конечно, ради этого ему придется немного раскошелиться… впрочем, продав ручку сведущим людям, он вернет свое сторицей. Так что, как говорится, игра стоит свеч.

Что до Анны Васильевны, то в этот миг в ее голове проносился целый вихрь мыслей.

Икона Богоматери начала XX в.

Так вот он какой, этот окаянный подарок… Как же она боялась встречи с ним! И все-таки не миновала ее… Что же ей теперь делать? У кого искать спасения, если никто из людей не способен избавить ее от участи ее близких, ставших жертвами окаянного подарка? Да, никому из людей не под силу сделать это… Тогда у нее остается лишь одна, последняя надежда…

Старуха потянулась к иконе, схватила ее и прижала к груди обеими руками, словно боясь утратить эту, последнюю свою надежду на спасение. Ее движение не укрылось от глаз внимательно наблюдавшего за ней Бориса Жохова.

– Я вижу, Вы раздумали продавать икону, – сказал антиквар. – Тогда как насчет этой авторучки? Я готов дать за нее…

– Нет, – оборвала его старуха. – Я не стану ее продавать. Возьмите ее себе. Мне не надо денег. Только…заберите от меня эту смерть.

Дочь

Рита всегда гордилась своими родителями. Вернее, любила их. Ей нравилось в выходные дни гулять по городу с папой и мамой. Они ходили по Набережной, а потом непременно заглядывали в детский парк, где играла музыка и взмывали в небо лодочки качелей и кабинки «колеса обозрения». А еще там продавали замечательный пломбир в вафельном рожке, сверху облитый хрустящим ломким шоколадом. И встречные прохожие с удивлением оглядывались на двух уже немолодых людей, которые вели за руки резвую, весело смеющуюся девочку и при этом сами улыбались. Они казались воплощением радости, запоздалой, и потому особенно желанной.

Но радость всегда сменяется утратами. Первой утратой Риты стала смерть отца. Он был хирургом. Причем одним из лучших в городе. Не только оттого, что Михаил Степанович имел большой врачебный опыт и искусные руки. Но еще и потому, что, в отличие от многих своих коллег, за долгие годы работы он не ожесточился сердцем, не утратил способности сострадать даже тем, кто не жалел его самого. Михаил Степанович умер после ночного дежурства, не дожив лишь нескольких месяцев до того, как Рита окончила интернатуру[27] и поступила работать терапевтом в одну из городских больниц. После этого его жена, Лидия Ивановна, всегда не по годам моложавая и энергичная, стремительно начала сдавать. А однажды под утро, разбудив Риту, сказала, что к ней приходил Миша (так она называла Михаила Степановича) и звал ее к себе. И она пообещала ему, что скоро придет.

– Не удерживай меня, – заявила она перепуганной дочери. – Я должна идти к нему. Наверное, ему там очень одиноко без меня. Как же я брошу его одного? Разве без него я могу жить?

Напрасно Рита пыталась убедить маму, что нельзя верить снам. И она непременно поправится и проживет еще очень-очень долго. Лидия Ивановна твердила, что не может жить без Мишы. А ведь еще совсем недавно она весьма скептически относилась ко всяким, так сказать, потусторонним явлениям. Правда, в отличие от своего супруга-атеиста, искренне считала себя православной. Хотя для Лидии Ивановны Православная вера являлась чем-то вроде свода старинных обычаев, которые нужно соблюдать потому, что они, так сказать, овеяны веками и приятно разнообразят повседневную жизнь. Иногда они с Ритой даже заглядывали в церковь, находившуюся на соседней улице, ставили свечки, слушали пение хора. А потом, когда Лидии Ивановне становилось скучно, уходили прочь. Но Рите всегда хотелось задержаться в храме подольше. Почему? Этого она не могла объяснить. Просто ей было там хорошо. Так хорошо, как было только дома, с папой и мамой…

Рита не знала, как отвлечь мать от мыслей от смерти. Она уговаривала ее сходить к психотерапевту и сама покупала ей успокоительные лекарства. Однако Лидия Ивановна отказывалась их принимать и таяла на глазах. Так что вскоре рядом с могилой Михаила Степановича появился еще один, совсем свежий холмик под деревянным крестом. Лидия Ивановна сдержала обещание, данное любимому мужу. Теперь они снова были вместе.

На поминки по Лидии Ивановне пришли по большей части ее коллеги из больницы. Знакомых «со стороны» было немного: Матвеевы жили замкнуто. Поговаривали, будто они стали сторониться людей с тех пор, как, купаясь с друзьями в речке, утонул их сын Сергей. И ни время, ни даже появление Риты так и не смогли утолить родительское горе… Вдобавок на поминки заявилась и старшая сестра покойной – Фаина. Она жила на другом конце города и уже много лет не общалась с Лидией Ивановной и ее мужем. Впрочем, в этом не было ничего странного: Фаина Ивановна слыла дамой неуживчивой и надменной. Ведь в молодости она занимала почетную и престижную должность главного бухгалтера городского универмага. Неудивительно, что столь высокопоставленная особа так и не смогла подобрать себе достойного супруга и обзавестись детьми. Впрочем, годы былого величия для Фаины Ивановны давно канули в невозвратное прошлое. Теперь же она одиноко доживала свой век, сетуя на людское непонимание и неблагодарность. И исходя бессильной ненавистью к своим реальным и мнимым обидчикам.

Сначала поминки шли, как положено. Гости пили и закусывали, поминая покойную добрым словом. Но это являлось вовсе не данью известной традиции говорить о мертвых «либо – хорошо, либо – ничего». Ведь Лидия Ивановна и впрямь оставила по себе светлую память. Она была опытным рентгенологом и на редкость душевным человеком. Из тех, о которых, по словам поэта, люди вспоминают с благодарностью – «они были»… Все это время ее сестра Фаина молча поглощала содержимое поминального стола так жадно, словно не ела уже много дней. Вдобавок, она то и дело подливала себе в рюмку клюквенную настойку, причем настолько часто, что соседи по столу начали коситься на нее с опаской. В конце концов Фаина Ивановна заявила, что тоже хочет взять слово. Как-никак именно она является единственной близкой родственницей покойной. И, не замечая сразу воцарившейся вокруг тишины, пошатываясь, поднялась с места и заплетающимся языком произнесла:

– Что ж, как говорится, пусть будет Лидочке земля пухом. Хороший она была человек. Да только, не в осуждение сказать, не родственная. Это же надо ей было родную сестру так обидеть! Как будто мы с ней чужие. Ведь кто ей был ближе, как не я? Так нет же – все этой своей приемной дочери завещала. А мне, родной сестре – и ничего! Где справедливость? А ведь я ей в свое время кримпленовое платье подарила! Почти новое!

На нее зашикали. А кто-то из сидевших рядом с Фаиной Ивановной даже потянул ее за рукав, пытаясь усадить на место. Однако это только разъярило подвыпившую старуху:

– Что это вы мне рот затыкаете? Почему это я должна молчать? Я правду говорю! Пусть знает, кто она такая! Ей весь век должно Лидочку с Мишенькой благодарить за то, что они ее из детдома взяли да в люди вывели! Да только зря они это сделали! Говорила я им – не делайте добра, не получите зла! Сколько вы ее ни учите уму-разуму, все равно кончит тем же самым, что ее мамаша. Яблоко от яблони недалеко падает. Дождетесь, сами увидите. Да, слава Богу, не дожили. Пожалел Господь…

* * *

После поминок Рита долго не могла прийти в себя. Сперва она сочла слова тетки всего лишь пьяным бредом озлобленной старухи. Однако чем дольше девушка размышляла над ними, тем больше убеждалась: это слишком похоже на правду. Она давно заметила, что не похожа на своих родителей. У нее иные разрез глаз и форма носа. И губы у нее тоньше, чем у отца, и даже, чем у мамы, и лицо не круглое, а продолговатое. Разве что цвет глаз и волос у них одинаков. Или, скорее, похож. Ведь у нее все-таки не темно-карие, как у отца, и не серые, как у матери, а зеленовато-карие глаза… Конечно, она вполне могла уродиться в кого-то из дальних предков. Но все-таки эта непохожесть Риты на своих родителей была слишком заметна. И необъяснима.

Вдобавок Рита с детских лет не могла понять: почему папа с мамой отдали ее в школу, находившуюся на другом конце города? Ведь это было так неудобно! Добираться до нее приходилось около часа. Конечно, это была не простая школа, а знаменитая шестая гимназия, где учились по большей части дети городской интеллигенции. Но ведь совсем рядом с их домом находилась другая, не менее известная и элитарная двадцатая гимназия, издавна и весьма успешно конкурировавшая с пресловутой «шестеркой». И тем не менее Риту все-таки отдали именно в шестую гимназию. Почему?

Почему у них дома никогда не бывают гости? И почему они сами никогда не ходят ни к кому из знакомых отца и матери? Может быть, ее родители чего-то опасаются? Но чего именно? Или кого? Впрочем, прежде Рита старалась не задумываться над этими многочисленными «почему?» Стоит ли ломать голову над заведомо неразрешимыми тайнами? Опять же вопрос – не являются ли они всего лишь плодом ее пылкого воображения? Вероятно, ее подруга Инга права – она слишком много читает. Вот и путает реальность с вымыслом…. И тут Рите вспомнилась одна загадочная история из ее детства. Где главную роль как раз сыграла прочитанная ею книга.

* * *

Рита очень любила читать. К этому ее приохотил отец, завзятый книгочей и книголюб, собравший у себя дома немалую библиотеку. Чего в ней только не было! И его любимая русская классика, и исторические романы, к которым питала слабость Лидия Ивановна, и альбомы по искусству, и медицинская литература… Однако то были, так сказать, «взрослые» книги. Что до Риты, то она посещала детскую библиотеку, находившуюся рядом с шестой гимназией. Ей нравилось ходить там вдоль полок, уставленных пестрыми рядами книг разной толщины и формата, потрепанными и совсем новенькими, еще пахнущими типографской краской… И наугад раскрывать какую-нибудь из них, рассматривать картинки и пробегать глазами содержание открывшейся страницы. Если книга обещала оказаться интересной, Рита брала ее почитать.

На сей раз тонкая книжка в черном картонном переплете открылась на немецкой балладе о деве Оттилии, которая родилась слепой. И за это:

Три дня плыла бочка по реке. Пока течение не прибило ее к мельнице. И мельник воспитал найденную в ней девочку, как родную дочь. Однако нашлись люди, которые, из зависти к красоте юной Оттилии, открыли ей, что она – найденыш. Тогда девушка решила:

Рита не могла понять, почему эта история так тронула ее. Ведь, в отличие от Оттилии, у нее были папа и мама… Потом, уже придя домой, она прочитала и другие баллады из той книжки. Но они показались ей всегонавсего занятными «преданьями старины глубокой», которые не шли ни в какое сравнение с историей про всепрощающую любовь дочери к своему злодею-отцу… Рита решила, что эта баллада непременно понравится и ее маме. И прочла ее вслух Лидии Ивановне. Но странное дело, девочке показалось, что в глазах матери промелькнул страх… Почему?

Теперь Рита знала ответ на все эти многочисленные «почему». Она – не родная, а приемная дочь Матвеевых. Тогда кто же ее настоящие родители? В этот миг ей вдруг вспомнилось, что сказала Оттилия, узнав тайну своего появления в семье мельника:

И Рита решила – она поступит так же. Она отыщет своих настоящих родителей.

* * *

Но прежде чем приступить к поискам, Рита решила посоветоваться со своей подругой Ингой. От Инги у нее не было секретов. Ведь они дружили еще с детских лет. Вместе ходили в детский сад, а потом и в школу. Правда, затем их пути разошлись: хотя родители Инги, как и Матвеевы, были врачами, она, в отличие от подруги, наотрез отказалась продолжить семейную медицинскую династию. Ибо, к чему таить, зарплата у «людей в белых халатах» всегда оставляла желать лучшего. Вдобавок Инга заявляла, что не намерена всю жизнь решать чужие проблемы и лечить чужие болячки. Это – удел глупцов и не уважающих себя людей. А она хочет жить и зарабатывать достойно.

В итоге после окончания школы Инга поступила не в медицинский, а в юридический институт. И, получив диплом, устроилась в одну из городских нотариальных контор. Теперь она общалась с Ритой крайне редко, да и то по телефону. Причем лишь тогда, когда ей или кому-то из ее знакомых была нужна медицинская консультация. После чего она снова надолго исчезала. Как видно, работа не оставляла ей времени на дружбу с Ритой…

В другое время девушка не решилась бы побеспокоить Ингу. Но сейчас она, как никогда, нуждалась в совете и поддержке подруги. И потому позвонила ей.

– Тебе что, делать больше нечего? – заявила Инга, узнав о решении Риты найти своих настоящих родителей. – Зачем тебе это надо?

– Не знаю, – честно призналась Рита. – Просто я хочу знать, чья я дочь. Я хочу знать правду.

– Да кому она нужна, эта правда? – усмехнулась Инга. – Смотри, как бы тебе потом пожалеть не пришлось. Ну, найдешь ты этих своих, так сказать, родителей… И окажутся они какими-нибудь алкоголиками или уголовниками. Сама понимаешь: порядочные люди своих детей не бросают… А они и сядут тебе на шею, да так, что вовек не отвяжешься… Лучше живи спокойно и не дергайся. Меньше знаешь – крепче спишь. Поняла?

* * *

Однако слова подруги не убедили Риту. И, взяв выходной после очередного ночного дежурства, она отправилась в районный отдел бюро ЗАГС.

– Видите ли, – объяснила она строгой женщине, сидевшей за письменным столом, – недавно я узнала, что меня удочерили. И теперь хотела бы узнать имена своих настоящих родителей. А также дату своего удочерения.

Женщина подняла глаза от бумаг, лежавших на столе, и внимательно посмотрела на Риту. Однако промолчала. А через некоторое время сообщила Рите, что в ее учетной карточке имеется лишь информация об ее матери, Марии Ивановне Окуловой, которая отказалась от своего ребенка еще в роддоме. Спустя полгода после этого, 15 февраля 1987 г. Риту удочерили Матвеевы.

* * *

Теперь Рита знала имя своей матери. Оставалось лишь попытаться найти ее. Но тут на девушку вдруг нахлынули сомнения.

Стоит ли это делать? Особенно после того, что она узнала в ЗАГСе. Женщина, которая ее родила, отказалась от собственной дочери. Так разве может она после этого считаться ее матерью? Ведь не зря же говорят: «не та мать, что породила, а та, что вырастила». И не предаст ли она память своей приемной матери, разыскивая ту, которая когда-то предала ее саму?

Раздумья девушки оборвал телефонный звонок:

– Привет, Рита! Ты не занята? У меня есть к тебе важное дело. Думаю, ты обрадуешься. Да, как обычно, у «нулевой версты». До встречи.

Вадим, как всегда, начинал издалека. Наверняка его «важное дело» было лишь поводом встретиться с Ритой. Однако она была рада, что благодаря этому ей не придется сидеть дома и маяться раздумьями. А самое главное – она увидит Вадима. Ей давно нравился этот красивый, умный, острый на язык молодой человек, разительно отличавшийся от большинства ее коллег и знакомых. Те интересовались только работой и делами насущными. Зато Вадим прекрасно разбирался в новых фильмах и книгах, в технике и восточной философии… одним словом, едва ли не во всем на свете. С ним было приятно побеседовать. Правда, иногда Риту смущало то, с каким презрением Вадим отзывается о людях. В том числе и о своей бывшей жене. Впрочем, наверное, эта женщина просто-напросто не смогла понять столь тонкой и высокоинтеллектуальной натуры, как Вадим…

Они встретились в центре города возле традиционного места свиданий: бронзового верстового столба с электрическими фонарями по бокам. А потом отправились бродить по Набережной. Благо, день выдался теплым и солнечным. О чем они только не наговорились по дороге! Вадим, как всегда, блистал умом и красноречием. А под конец заявил:

– Вот что, Рита. Мы уже давно знаем друг друга. Так что наверное, нам пора подумать о более близких отношениях…

– Ты хочешь сказать, что мы поженимся? – спросила Рита, замирая от радостного предчувствия того, что сейчас Вадим произнесет: «да».

Однако тот замялся.

– Разве это так важно? Главное, что мы будем вместе: ты и я.

– А потом у нас родятся дети… – размечталась Рита. – Ты кого бы хотел: сына или дочку? Или, если ты пока не хочешь иметь своих детей, давай, усыновим кого-нибудь…

– Ты что, шутишь? – Вадим изумленно уставился на Риту.

– Нет, Вадик, я не шучу, – ответила она. – Просто знаешь, я… просто мне жаль этих детей. Ведь это так тяжело, когда ты один-одинешенек на белом свете. И у тебя нет никого: ни папы с мамой, ни близких… Правда, Вадик?

– Знаешь, Рита, я всегда считал тебя умной девушкой! – вскинулся Вадим. – Поэтому мне странно, что ты говоришь такие глупости. Нашла кого жалеть! Детей всякой швали! Если хочешь знать, в древние времена таких бросали в пропасть или относили в лес и оставляли там, чтобы зря небо не коптили. А сейчас их, видите ли, кормят-поят-учат за счет государства. Вернее, за наш счет. Налоги-то кто платит? Мы с тобой… И еще находятся дураки, которые их усыновляют… Им их, видите ли, жалко… Это же каким надо быть идиотом, чтобы всю жизнь трястись над чужим ребенком! Ну что ты на меня так смотришь? Я что-то не так сказал?

– Нет. Ничего, – произнесла Рита. – Просто… Прощай, Вадик.

Она резко повернулась и пошла прочь. Несколько секунд Вадим молча стоял, глядя на удаляющуюся девушку. А потом зло сплюнул и зашагал в другую сторону.

* * *

Сидя на гранитных ступеньках Набережной, Рита плакала навзрыд. У ее ног тихо плескалась вода. А на ней колыхались огрызок яблока, пустая сигаретная коробка, пластиковый кулек с недоеденным пирожком внутри, полузатонувшие пивные бутылки… Как видно, еще недавно здесь пировала какая-то веселая компания. А вот для Риты времена радости, похоже, прошли навсегда… Наконец, устав плакать, она нашарила в сумке мобильный телефон и, шмыгая носом и размазывая по щекам слезы, набрала номер Инги.

– Инга, пожалуйста… – умоляюще заговорила она, услышав в трубке недовольный голос подруги. – Я не знаю, что теперь делать… Вадик… он ушел. Понимаешь, я сказала ему, что хотела бы усыновить ребенка…

– Дура! – на полуслове оборвала ее Инга. – Я же тебя предупреждала: живи спокойно и не дергайся. Ну и кто оказался прав? Так что пеняй на себя. А сейчас извини: я занята. Пока!

…В ту ночь Рита долго не могла заснуть. Она плакала над своими утратами и кляла себя за то, что вовремя не послушала мудрого совета Инги. Зачем ей надо было подражать героине какой-то глупой баллады? Ведь это всего-навсего душещипательная сказочка, придуманная для того, чтобы вышибить слезу из слушателей и читателей. Лживая, сентиментальная небылица. А в жизни все совсем иначе. Инга права: правда не нужна никому. В том числе и самой Рите. Ей, видите ли, захотелось узнать правду о том, чья она дочь… В итоге она по собственной вине лишилась и любимого человека, и лучшей подруги. И некому помочь ей, некому дать ей совет, как жить дальше…

Лишь под утро девушка ненадолго забылась сном. Ей снилось, что она бежит по пустынной ночной улице, догоняя торопливо идущую куда-то Лидию Ивановну. И кричит ей вслед: «Мама! Мама!» Но Лидия Ивановна не оглядывалась и лишь убыстряла шаг. Тем временем впереди показалось кладбище. Однако совсем не то, на котором похоронили Михаила Степановича с Лидией Ивановной, а какое-то другое, незнакомое. Посреди него стояла белая церковь с крошечным серебристым куполом и высокой колокольней, увенчанной бледно-голубым шпилем. Возле нее на скамейке сидела какая-то женщина в черном. Она подняла голову… Но тут Рита проснулась.

* * *

Возможно, она не придала бы значения своему сну. Если бы не странное чувство: Рите казалось, что увиденная ею церковь существует на самом деле. Мало того: когда-то давно она уже видела ее. Но где именно? И не является ли это всего-навсего тем, что в медицине именуют «дежа вю»? В конце концов, Рита решила на всякий случай объехать все городские церкви. Прежде всего, дабы убедиться в том, что приснившееся ей не имеет ничего общего с реальностью.

В ближайшее воскресенье Рита выполнила свое намерение. Она исколесила весь город, заглянула во все городские храмы. Но ни один из них даже отдаленно не напоминал церковь, увиденную ею во сне. Выходило, что она всего лишь напрасно потратила время… И тут девушка вспомнила, что в пригороде за рекой есть еще один храм. Между прочим, об его существовании Рита знала как раз со слов Лидии Ивановны, которую крестил тамошний священник. Это произошло давным-давно, в те времена, когда Православная вера была гонима. И потому лишь очень смелые люди дерзали открыто исповедать себя православными. Куда больше было тайных верующих. Таких, как родители Лидии Ивановны. Они крестили свою дочь вскоре после ее рождения, однако не в городе, а в отдаленном пригороде, где имелся действующий храм. Причем даже не в самой церкви, а на дому у кого-то из прихожан. Лидия Ивановна не знала, как звали священника, который ее крестил. Как не знала и названия храма, где служил этот батюшка. Хотя очень гордилась тем, что была крещена еще во младенчестве, вдобавок – тайно. И при случае любила упомянуть об этом. Разумеется, уже после того, как гонения на Православие отошли в прошлое…

В последнем из городских храмов, куда заглянула Рита, она узнала адрес этой церкви. А также то, что она освящена в честь Праздника Успения Пресвятой Богородицы. Добираться до нее девушке пришлось около часа. Тем более, что в том направлении ходил лишь один автобус. Вдобавок – всего раз в полчаса.

Первое, что увидела Рита, подъезжая к Успенскому храму, был знакомый бледно-голубой шпиль, возвышавшийся над зеленеющими кронами деревьев. Да, это была та самая церковь из ее сна! Вот они, эти белые стены, эти теснящиеся вокруг кресты и памятники, и эта скамейка перед входом! Правда, пустая…

Рита подошла к храму. Троекратно перекрестилась, как учила ее Лидия Ивановна, и несмело коснулась дверной ручки. Как ни странно, хотя вокруг церкви не было ни души, дверь открылась.

Внутри было тихо и полутемно. Лишь перед иконами, подрагивая, мерцали огоньки свечей. Да где-то в глубине храма раздавалось шуршанье веника: как видно, это уборщица подметала пол после службы. Рита стояла у порога, пытаясь вспомнить слова молитв, которым ее научила Лидия Ивановна. Она молилась за нее, за Михаила Семеновича… А потом ей вдруг вспомнилось имя ее настоящей матери: Мария. Но тут Риту объяли сомнения: должна ли она молиться за эту женщину? Ведь она ничего не знает о ней. Кроме самого страшного – когда-то та отказалась от своей новорожденной дочери. Так кто же она ей теперь? Ненавистная чужачка? Или все-таки – мать?

Неожиданно Рита почувствовала на себе чей-то пристальный взгляд. Она обернулась и увидела высокую худощавую женщину в темной одежде, которая стояла в дальнем углу храма и смотрела на Риту. Девушке стало не по себе от этого тяжелого, пронизывающего взгляда. Она торопливо перекрестилась и вышла на улицу. Там уже смеркалось, так что Рите следовало поторопиться, чтобы вернуться домой засветло. Незнакомка устремилась за ней… и потом долго стояла у кладбищенских ворот, глядя на девушку, бегущую к остановке вдогонку за подъезжающим автобусом.

* * *

Прошла неделя. И по мере того, как приближались выходные, Рите все сильнее хотелось снова побывать в пригородной церкви. Она не понимала, почему ее так тянет туда. Однако этот загадочный зов был столь неодолим, что девушка так и не смогла дождаться воскресенья и отправилась в Успенский храм в пятницу днем, после работы.

Подходя к нему, она увидела, что на скамейке у входа сидит женщина. Она выглядела точь-в-точь как та, из ее сна. Черная одежда, скорбно склоненная голова в темном платке… Услышав звук ее шагов, незнакомка подняла глаза… и Рита отпрянула – это была та странная женщина из храма, которая несколько дней назад так напугала ее. Девушка уже готова была броситься прочь. Но тут незнакомка заговорила:

– Не бойтесь. Я не сделаю вам ничего плохого. Просто, когда я увидела вас в храме, то хотела спросить…

– Что вам от меня нужно? – от страха Рита старалась казаться смелой и дерзкой.

– Скажите, как ваша фамилия? – спросила женщина.

– Зачем вам это? – удивилась Рита. – Впрочем, если вы так хотите ее знать – моя фамилия Матвеева. Маргарита Михайловна Матвеева.

– Простите, – голос женщины дрогнул. – Я ошиблась. Просто вы очень похожи на одного человека…

– На кого? – переспросила девушка, подходя поближе. Потому что за время их недолгого разговора успела получше разглядеть свою загадочную собеседницу. Похоже, эта женщина была тяжело и неизлечимо больна. Так что вызывала скорее не страх, а жалость. Но кто она? Какое горе привело ее в этот храм? И за кого она приняла Риту?

– Зачем вам это знать? – устало произнесла незнакомка. – А впрочем – не все ли равно? Кому это теперь поможет?.. Вы похожи на одного моего знакомого. Мы любили друг друга… давно. Вернее, это я его любила. А он… да что теперь говорить? Потом я поняла, что жду от него ребенка. И решила сделать аборт. Мне казалось, что я уже совершила одну глупость, полюбив подлеца, и потому не вправе совершить другую, оставив в живых ЕГО ребенка. Однако, когда я уже сидела в очереди в приемном покое роддома, со мной заговорила какая-то женщина, поступавшая туда на лечение. Видимо, она догадалась, зачем я пришла в роддом.

«Послушай меня, – сказала она. – Когда-то я была такой же молодой и глупой, как ты. И думала – к чему плодить нищету? Сперва нужно найти хорошую работу, сделать карьеру, разбогатеть… А дети подождут. Зато потом, когда я смогу позволить себе завести ребенка, он будет жить в довольстве и достатке. Так я успокаивала свою совесть, идя на очередной аборт… Теперь у меня есть все, к чему я стремилась в юности. Вот только иметь детей я уже не смогу никогда. Что бы я сейчас не отдала, чтобы исправить свою ошибку! Поздно. Но у тебя еще есть шанс. Не убивай свое дитя. Сохрани ему жизнь».

Тогда я подумала – пожалуй, она права. Не стоит рисковать своим здоровьем, делая аборт. Придет время, и я найду настоящую любовь. И рожу других детей – желанных, любимых. А ЕГО ребенок будет расти среди чужих людей, и вместо родительской любви и ласки на его долю достанутся лишь обиды и одиночество. Я родила девочку…

Внутри Петропавловской церкви в Плесе, на Волге. 1888 г. Худ. Исаак Левитан

Женщина уткнулась лицом в колени, плечи ее сотрясались от рыданий. Рита стояла над ней, и в лице ее не было ни кровинки. Наконец незнакомка заговорила снова:

– …Господь сторицей воздал мне за мой грех! И поделом мне! Разве такая, как я, достойна жить? Только об одном я сейчас молю Его – чтобы Он дал мне перед смертью хоть раз увидеть МОЮ дочь… Как бы я хотела найти ее! Я не раз думала сделать это. И не решалась. Не смела. Потому что не знаю – сможет ли она простить меня?

Рита молчала.

Матушка Ольга

Матушка Ольга сидела у окна, рассеянно глядя на раскинувшийся за ним лес могильных крестов, между которыми кое-где виднелись пирамидки, увенчанные пятиконечными звездами. Эту безотрадную картину ей приходилось ежедневно созерцать уже почти месяц, с тех самых пор, как они с мужем приехали сюда, в отдаленный северный городок Н-ск. Из-за стены до нее доносилось нестройное пение хора. Слов было не разобрать, однако мелодия звучала до крайности заунывно, словно там, в молитвенном доме, соседствовавшем с пристройкой, где ютились они с мужем, кого-то отпевали. Дрожащим голосам незримых певчих вторил шум дождя, который зарядил еще со вчерашнего вечера и беспрерывно лил уже почти целые сутки. Так что Ольге казалось – люди за стеной правят панихиду по ее загубленной жизни, по ее молодости, которой суждено угаснуть в этом забытом Богом городишке. И вся природа оплакивает ее горькими, безутешными дождевыми слезами. Если бы она могла знать, что окажется здесь! Впрочем, разве такое возможно было предвидеть? Ведь все начиналось так хорошо, так хорошо…

Монахиня. 1878 г. Худ. Илья Репин

* * *

Ольга с детских лет усвоила: человек сам выбирает свою судьбу. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше. И она привыкла оценивать все с позиций собственной выгоды. Выгодно окончила медсестринский техникум – ведь медсестры востребованы всегда. Правда, все ее поиски выгодной работы так и не привели к желаемым результатам, так что Ольге пришлось удовольствоваться местом процедурной медсестры в одной из городских больниц. Однако эту неудачу она компенсировала выгодным замужеством с молодым инженером, недавним выпускником технического института, которого отбила у своей лучшей подруги. Потому что Михаил подавал немалые надежды, как ученый. И сразу же после получения диплома был принят на работу в научно-исследовательский институт, а также – в аспирантуру. Наверняка в недалеком будущим он стал бы известным и, самое главное, высокооплачиваемым ученым. Однако спустя два года после их свадьбы, а именно в 1990 году, во время перестройки, институт, где работал Михаил, был закрыт по причине нерентабельности, а все его сотрудники – уволены. Дальнейшая их судьба не интересовала никого.

Михаил тяжело переживал крах своих надежд. Он часами просиживал дома, молча уставившись в окно или на стену. Напрасно Ольга требовала от мужа заняться поисками работы, угрожая в противном случае разводом. Она добилась лишь того, что каждое утро спозаранку Михаил стал уходить из дома. И появлялся лишь к вечеру. Тем не менее в один прекрасный день он выложил ей на стол деньги. Весьма небольшие, но все-таки явно где-то заработанные. Это немного успокоило Ольгу – наконец-то муженек послушался ее и взялся за ум. И она отложила развод на неопределенное «потом», решив поступить по принципу «поживем-увидим».

Через некоторое время в их доме начали происходить перемены. Помимо руководств по вычислительной технике, которые постоянно читал Михаил, и которые, к великому неудовольствию Ольги, наводняли их двухкомнатную квартиру, так что было непонятно, кто в ней хозяин: люди или книги, появились совсем другие фолианты. В мягких обложках, напечатанные непривычным Ольге шрифтом, с «ятями» и «фитами», так, как это было принято в старину. И названия у них тоже были необычными: «Добротолюбие», «Невидимая брань», «Илиотропион»… Поначалу их было немного. Но со временем становилось все больше и больше, так что они сперва потеснили технические книги, а затем и вовсе вытеснили их: под диван, в кладовку, на антресоли, в мусорный контейнер… Одновременно с ними в комнате Михаила появились иконы: одна, две, три… пока ими не оказалась увешанной вся стена напротив входной двери. Параллельно с этим стали меняться внешний вид и поведение экс-инженера: он отпустил бороду и отрастил волосы. И утром и вечером уединялся в своей комнате, где подолгу молился перед развешанными на стене иконами, предварительно затеплив свешивающуюся с потолка на цепочках красную стеклянную лампадку. Там же он ночевал по вторникам и четвергам, к немалому недовольству своей супруги, которую несказанно удивляли и возмущали подобные причуды мужа. Однако Михаил, обычно до крайности мягкий и уступчивый, на сей раз проявил непривычную для него твердость и не поступился ни одной из своих новых привычек.

Поначалу Ольга решила, что ее супруг малость свихнулся от пережитых треволнений. Однако Михаил регулярно приносил домой деньги. Причем со временем эта сумма увеличилась почти вдвое. Тем не менее Ольге не давал покоя вопрос: где же все-таки работает ее муж? А что, если в…

Когда она высказала Михаилу свою догадку, он не стал запираться. И чистосердечно признался ей:

– Да, ты угадала. Я работаю в церкви. Вернее, несу послушание иподьякона в соборе. Хочешь пойти туда со мной?

Разумеется, она захотела. Не потому, что ее тянуло в храм. А просто из любопытства. Вдобавок, ей хотелось выяснить, какую выгоду можно извлечь из того, что Михаил связал свою судьбу с Церковью. Ведь не зря же говорят: с черной овцы – хоть шерсти клок. Наверняка церковные люди куда богаче пресловутых церковных мышей…

В ближайший выходной они с Михаилом спозаранку отправились в собор. Надо сказать, что Ольга чувствовала себя разведчицей, идущей на задание. Ведь, по настоянию мужа, ей пришлось вместо привычных джинсов надеть длинную юбку и спрятать волосы под темный платок. В итоге, взглянув в зеркало, она не узнала себя. Что ж, это лишний раз свидетельствовало – конспирация удалась. Кто теперь, взглянув на нее, догадается, что она идет в церковь в первый раз?

Несмотря на то, что уже через пятнадцать минут от начала службы у Ольги с непривычки заболели ноги, она мужественно выстояла всю воскресную Литургию, а также последовавшие за ней молебны и панихиду. За это время она бдительным оком медсестры успела заметить немало интересного и наводящего на размышления. Прежде всего – то, что собор был переполнен людьми. Они стояли так тесно друг к другу, что между ними, как говорится, некуда было яблоку упасть. Неудивительно, что к свечному ящику тянулась целая очередь, и свечи, иконки и крестики шли нарасхват. Но, самым главным из увиденного Ольгой были бородатые люди в длинных черных одеждах и с крестами на груди, которых прихожане называли батюшками и выказывали им величайшее почтение. Им низко кланялись, целовали руки, совали шоколадки, баночки с вареньями и соленьями, а иногда и купюры. И Ольга поняла: Церковь – это весьма доходное место. Вдобавок, гораздо более перспективное, чем институт, в котором когда-то работал ее муж. Вон, сколько церквей сейчас открывают по стране! А для того, чтобы в них служить, нужны священники… Не со стороны же их будут брать! Михаил работает в соборе. Значит, он имеет все шансы стать батюшкой. Точнее сказать, он должен стать им.

По дороге домой Михаил спросил Ольгу, понравилось ли ей в соборе. Разумеется, она сказала ему правду. Вернее, лишь ту ее частицу, которой она сочла возможным поделиться с мужем. Зачем посвящать его в свои планы? Еще, чего доброго, заартачится. Гораздо разумнее осуществить их исподволь, зато наверняка. Да, ей понравилось в храме. И она хочет побывать там еще раз. Мало того – креститься. Причем как можно скорее. А потом – и венчаться с Михаилом.

Эти слова привели ее мужа в восторг. Как же он рад, что теперь они будут не только супругами, но и единоверцами! Не иначе, как Господь внушил ей желание креститься, как в свое время – святой княгине Ольге, чье имя она носит!

Он радовался этому, как ребенок. Что до Ольги, то она всего лишь приступила к осуществлению плана, задуманного ею в то самое время, когда она стояла на той, судьбоносной для нее, Литургии.

* * *

Разумеется, первым делом она крестилась. Ведь это открывало ей путь в Церковь. Между прочим, Михаил позаботился о том, чтобы обставить ее крещение самым торжественным образом. Ее, жену соборного иподьякона, крестили не так, как прочих людей, скопом, собрав в притворе толпу народа разного пола и возраста: от истошно орущих младенцев до втихомолку ворчащих взрослых. Нет, ее крестили отдельно, в комнате наверху, где обычно происходили спевки церковного хора. Мало того, Михаил купил ей для этой цели специальную рубашку, а также маленький золотой крестик. И Таинство Крещения над Ольгой совершил сам настоятель собора, протоиерей Тихон, бездетный старик-вдовец, по-отечески, или скорее, по-дедовски благоволивший к молодому иподьякону, которого он называл не иначе, как Мишенькой. Так Ольга стала православной.

С тех пор она каждый выходной посещала собор. И даже прочла кое-какие из мужниных церковных книжек. Ведь если вера – дело выгодное, то отчего бы не уверовать? Постепенно она стала в храме своей, перезнакомившись со всеми матушками-попадьями и матушками-дьяконицами, с певчими, свечницами и даже с некоторыми из прихожанок. Общение с ними подтвердило ее догадку: к ней, жене иподьякона, относятся, как к будущей матушке. Оставалось лишь желать, чтобы это произошло поскорее. Что ж, Ольга всегда умела добиваться своего. Не проходило и дня, чтобы она не напоминала Михаилу: он должен подать епископу прошение о своем рукоположении в священный сан. Почему он медлит сделать это? Чего он ждет? Он что, хуже других? Или он намерен весь век проходить в служках? В то время, как другие, более практичные люди, поступают гораздо умнее и не упускают представившегося шанса… Капля камень долбит – в конце концов Михаил не выдержал, махнул рукой, написал требуемое прошение и снес его в епархиальное управление. На все воля Божия – лишь бы только жена оставила его в покое.

Новодевичий монастырь. Башни. 1926 г. Худ. Аполлинарий Васнецов

Однако тогдашний епископ Михайловский Паисий, будучи человеком старой закваски, вдобавок, духовно многоопытным архипастырем, придерживался мнения святого Апостола Павла о том, что иерей «…не должен быть из новообращенных, чтобы не возгордился и не подпал осуждению с диаволом» (1 Тим. 3,6). А Михаил крестился всего лишь полтора года тому назад… Поэтому мудрый Владыка положил его прошение под сукно, решив на некое время отложить рассмотрение оного. А там и вовсе забыл о нем.

* * *

Неизвестно, сколько еще пришлось бы Михаилу ходить в иподьяконах, а Ольге – донимать его требованиями напомнить епископу о поданном прошении. Но тут в дело вмешалось то ли Провидение, то ли просто случай. Владыка Паисий, возглавлявший Михайловскую кафедру вот уже одиннадцатый год, был перемещен с повышением в одну из южных епархий. А на смену ему в Михайловск приехал молодой, только что хиротонисанный епископ Максим, в недавнем прошлом – отец-эконом одной из известных и крупных мужских обителей.

Будучи человеком деловым, Владыка Максим сразу же по прибытии в свою епархию заявил, что намерен в самом скором времени возродить в ней Православие. И принялся за это благое дело самым энергичным образом. Первым делом он отправил за штат престарелого соборного настоятеля, протоиерея Тихона, который имел неосторожность в кругу своих посетовать: «зачем он в город наш приехал, зачем нарушил наш покой?», заменив его приехавшим вместе с ним иеромонахом Антонием. После этого Владыка Максим объехал вверенную ему епархию, ознакомившись с состоянием и жизнью всех тамошних приходов, и нашел их неудовлетворительными. За исключением лишь одного отдаленного прихода в захолустном городке Н-ске, где имелся даже не храм, а молитвенный дом, перестроенный из обычного одноэтажного деревянного дома и освященный в честь Праздника Покрова Пресвятой Богородицы. Тамошний настоятель, игумен Гермоген, к приезду высокого гостя успел обить его новой вагонкой и выкрасить в радующий глаз светло-зеленый цвет. В придачу же – разбить у входа несколько клумб и посадить там бархатцы, которые, по слухам, очень любил новый Владыка, а между клумбами поставить удобные скамеечки с резными спинками. В итоге церковный дворик приобрел очень нарядный вид, а предприимчивый священноинок удостоился архипастырской похвалы.

– Добре, пастырю благий и верный, вмале был еси верен, над многими тя поставлю, – пообещал довольный Владыка, покидая приход отца Гермогена. И действительно, в ту же неделю вызвал отца игумена в Михайловск и поставил настоятелем только что возвращенного Церкви пригородного Успенского монастыря, тем самым положив начало возрождению иноческой жизни во вверенной ему епархии.

Однако вскоре после этого в областной газете «Северная Звезда», а именно в недавно появившемся в ней разделе «Клир и мир», была опубликована статья под заглавием «Зарастает дорога к храму». В ней некий С. А. Громов горько сетовал на произвол церковников в лице епископа Максима, который лишил верующих города Н-ска их любимого отца Гермогена, сослав его в Успенский монастырь. И вот теперь дорога к местному храму обречена зарасти травой забвения, поскольку архиерей явно не собирается внять гласу безутешных прихожан, и вернуть им пастыря.

Ознакомившись с этой заметкой, Владыка Максим погрузился в раздумья. В самом деле, переводя отца Гермогена в Михайловск, он забыл назначить ему преемника. Чем не преминули воспользоваться враги Церкви в лице С. А. Громова, истолковав благое деяние епископа с точностью до наоборот. Требовалось срочно раз и навсегда заградить бездверные уста подобных борзописцев. Разумеется, не возвратив отца Гермогена в Н-ск, а прислав на его место нового батюшку. Вот только – где его взять?

Тут-то епископ и вспомнил об обнаруженном им среди бумаг Владыки Паисия прошении соборного иподьякона Михаила об его рукоположении в священный сан. В итоге уже на другой день тот сидел в кабинете архиерея.

Ввиду крайней занятости епископа, его беседа со ставленником была весьма краткой:

– Здоровы? Женаты? Венчаны? Тогда зайдите в канцелярию, возьмите допрос и присягу и отнесите духовнику. А сами готовьтесь. В это воскресенье я вас рукоположу.

Действительно, в воскресенье церковный хор уже пел Михаилу «аксиос». Так он стал диаконом, отцом Михаилом. А Ольга – матушкой-дьяконицей. Как же она радовалась своей победе! Не зная, сколько горькое разочарование ожидает ее в ближайшем будущем.

* * *

Дьяконское служение отца Михаила было недолгим. Спустя две недели епископ рукоположил его во иерея. Что до Ольги, то она теперь стояла в храме не среди простых прихожан и прихожанок, а, как жена священника, занимала почетное место на левом клиросе рядом с другими матушками. И вместе с ними во время Богослужений шепотом обсуждала обновки, покупки и всевозможные сплетни, на которые, как это известно всем, женский язык особенно горазд и падок. Разумеется, предметом сих сплетен была жизнь Михайловской епархии, иначе говоря: батюшек, матушек и даже самого епископа Максима. За этим увлекательным занятием они и коротали службу за службой… пока не грянул гром.

Едва новопоставленный иерей Михаил успел отслужить положенные сорок Литургий, как Владыка Максим снова призвал его к себе.

– Вот что, отче, – без обиняков заявил епископ. – Пришла пора тебе послужить Святой Матери-Церкви. Я подготовил указ о назначении тебя настоятелем в один из лучших храмов епархии.

И выдержав паузу, добавил:

– В Покровский храм города Н-ска.

Отец Михаил выслушал эту новость с покорностью агнца, ведомого на заклание. Надо сказать, что его куда больше страшила не перспектива ехать за тридевять земель в забытый Богом городишко, а бурная семейная сцена, которую ему устроит матушка Ольга, узнав о подобной «ссылке с повышением». Однако, какие бы громы и молнии ни обрушивала разъяренная попадья на голову своего безответного супруга, даже ей пришлось подчиниться владычней воле и отправиться вслед за мужем на его новое место служения, утешая себя мыслью – лучше быть супругой настоятеля в Н-ске, чем женой рядового священника в Михайловске…

* * *

И вот теперь они уже почти месяц жили… нет, прозябали в этом убогом городке, похожем скорее на деревню, чем на город. Поначалу отец Михаил радовался красоте окрестностей, экзотичности местного быта, незаменимыми атрибутами которого были русская печь, дрова, колодец со скрипучим воротом. Умиляло его и трогательное убожество Покровского храма, заставлявшее вспомнить о тех деревянных церковках, что в былые времена своими руками строили по Святой Руси удалившиеся от суетного мира искатели пустынного жития. Однако спустя неделю его восторги сменилась подавленным молчанием, а еще через неделю – горькими сетованиями.

– Представляешь, какое искушение! – жаловался вечерами отец Михаил своей хмурой супруге. – Вчера в храме мышь видели… Полы-то насквозь прогнили, вот она и вылезла… А если, не дай Бог, она на Престол заберется? Или Агнец[28] погрызет? Ума не приложу, что делать… А хор…ну, да ты сама слышала: тянут кто во что, невпопад. Аж слушать тошно! Разве от такого пения на молитву настроишься? А тут у нас что? Печи дымят, вода – в колодце, все удобства на дворе! Понятно, отец Гермоген – аскет, ему все это и ни к чему было…а нам-то за что такая кара! Да ведь еще налог епископу нужно заплатить! Знаешь, сколько? А вот сколько! Представляешь! А откуда взять такие деньги, если прихожан: раз-два и обчелся? И храм – не храм, а гнилая развалюха. Проще сломать да новый построить. Вот только где деньги взять?

– А зачем новый строить? – утешила его Ольга, успевшая за время пребывания в Н-ске обозреть его немногочисленные достопримечательности. – Проще старый вернуть, закрытый, который в центре города стоит. Вернули же Успенский монастырь… да разве только его! Вот и мы потребуем, чтобы нам это здание вернули. Место там бойкое: слева – администрация, справа – универмаг. Вернем его, отремонтируем – народ к нам валом повалит. Ну, а тебя за это епископ в город переведет. Мало ли там стариков-настоятелей? Засиделись… пора молодым место уступить.

– А-а что в том храме…ну, то есть в том здании сейчас находится? – поинтересовался отец Михаил.

– Да кто его знает? – ответила Ольга. – Не догадалась сразу посмотреть. Какие-то организации… Да ладно! Завтра схожу и выясню. Как говорится – утро вечера мудренее.

– Дай-то Бог! – воскликнул заметно воспрянувший духом отец Михаил.

* * *

Наутро Ольга отправилась на разведку. Спустя минут десять она уже стояла перед обшарпанным каменным зданием без крестов и куполов, с висящими у входа табличками: «Редакция газеты «Н-ский лесоруб», «Типография». «Н-ская городская библиотека». Так вот что за птицы обосновались под сводами поруганного храма!

Ольга распахнула недовольно скрипнувшую дверь. За ней обнаружился широкий коридор. А справа от него – лестница, ведущая куда-то наверх. Немного подумав, она решила начать осмотр здания с первого этажа. И медленно пошла вдоль по коридору, пока не остановилась перед белой дверью с табличкой «Библиотека». Немного постояв перед ней, она решительно, по-хозяйски взялась за дверную ручку и вошла внутрь.

Первое, что увидела Ольга, переступив порог библиотеки, был стеллаж прямо напротив входа. На нем красовалась броская надпись: «Наука и религия». А ниже, на стеллаже располагались книги и брошюры с говорящими сами за себя названиями: «Библия для верующих и неверующих», «Забавное Евангелие», «Катихизис без прикрас», «Как душу в плен берут», «Конец тихой обители». Подобное кощунство в стенах бывшего храма до глубины души возмутило Ольгу. Разве могла она, жена священника, оставить его безнаказанным?

– А что это тут у вас сплошное безбожие? – спросила она пожилую сухощавую библиотекаршу с гладко зачесанными и собранными сзади в пучок редкими седыми волосами, которая сидела за столом, уткнувшись в какую-то книжку.

– По-вашему, мракобесие лучше? – парировала та, строго взглянув на Ольгу сквозь круглые очки в металлической оправе.

– Вы должны уважать права и чувства верующих, – не сдавалась матушка, окончательно вошедшая в роль защитницы Православия. – Немедленно уберите это кощунство.

– Все останется так, как есть, – невозмутимо ответила седовласая дама. – Собственно, кто вы такая, чтобы мне указывать?

– К вашему сведению, я – матушка, – с торжеством объявила Ольга. – Жена отца Михаила.

– Ну, тогда и идите в свою церковь. Там и командуйте, – изрекла библиотекарша тоном директрисы школы, отчитывающей провинившуюся первоклашку. – А здесь директор – я. И пока я тут сижу, все будет по-моему.

– Так недолго вам здесь сидеть осталось! – выкрикнула Ольга, взбешенная столь неуважительным отношением к своей персоне. – Скоро вас всех отсюда выгонят! Храм должен быть домом молитвы! – весьма кстати вспомнились ей слова из Евангелия. – А вы сделали его вертепом разбойников!

И она выскочила из библиотеки, громко хлопнув дверью. Все-таки последнее слово в их споре осталось за ней!

Она не знала, что ее разговор с библиотекаршей происходил отнюдь не тет-а-тет, а при свидетелях. Вернее, при одном свидетеле. Им был высокий худощавый мужчина лет тридцати, который, сидя за уединенным журнальным столиком, полускрытым книжными полками, с нескрываемым интересом слушал словесную перепалку матушки-попадьи и старой коммунистки-библиотекарши. А по окончании ее криво усмехнулся и поспешил к своим, дабы сообщить им пренеприятное известие, суть коего выражалась грозным обещанием матушки Ольги: «скоро вас всех отсюда выгонят»! Ибо он был сотрудником местной газеты «Н-ский лесоруб» Сергеем Анатольевичем Громовым. Человеком, уже успевшим стяжать некоторую известность в церковных кругах Михайловской епархии…

* * *

…В помещении редакции «Н-ского лесоруба» царило необычайное оживление. Еще бы! Ведь в тихом Н-ске давно уже не происходило никаких событий. А тут, шутка ли, самый настоящий скандал!

– Что ты говоришь? Нет, что ты говоришь? – бурно жестикулируя, вопрошал редактор, Соломон Яковлевич Миркин, низкорослый, лысый, чрезвычайно живой, несмотря на свой почтенный возраст, старичок. – Так прямо и сказала: вас скоро всех отсюда выгонят? Вот ведь дела-то! Как говорится, не было печали… Значит, так и сказала? Ай-ай-ай…

– Да, именно так и сказала, – подтвердил Сергей Громов, чрезвычайно довольный тем, что оказался в центре всеобщего внимания. – Да еще и добавила: мол, превратили дом молитвы в разбойничий вертеп…

– Ишь ты! – восхитился Соломон Яковлевич, довольно потирая ручки. – Ишь ты! Вот это да! Библию цитирует… Это же надо же, а? Выходит, у нас завелся опасный идейный противник! «И что ж нам делать, как нам быть, как нам горю пособить?»

– А вот вы и придумайте, Соломон Яковлевич, – ответствовал корректор Николай Иванович, едва сдерживаясь, чтобы не прыснуть. Ведь он, как и прочие сотрудники редакции, прекрасно знал характер своего шефа. И хорошо понимал, что сейчас старый хитрец, притворно сетуя и вздыхая, продумывает в уме некую искусную комбинацию, способную свести на нет угрозы новоявленной противницы. – Чай, вы у нас… Соломон. Как говорится, имя обязывает…

– Что ж, будь по-вашему, – лукаво улыбнулся тезка и соплеменник премудрого царя. – Значит, она Библию вспомнила? Что ж, в таком случае будем бить врагов их же оружием. Вооружимся, так сказать, змеиной мудростью… Ну-ка, Сергей Анатольевич, ты у нас по части религии самый подкованный, тебе и вопрос. Скажи-ка мне: кого в раю змий искусил?

– Адама… – медленно произнес Громов, пытаясь разгадать тонкий намек коварного старика. И вдруг расхохотался. – А сначала – его жену Еву.

– То-то и оно, что сперва – Еву, – ответствовал главный редактор, явно довольный проницательностью младшего коллеги. – Эх, будь я лет на пять моложе, сам бы рискнул! Ан не судьба! Вдобавок, и внешность у меня… м-м-м… не славянская. А льва узнают по когтям… Так что тебе все карты в руки! Действуй… змий-искуситель!

* * *

…К полудню дождь наконец-то кончился. Правда, отец Михаил, отслужив Литургию, тут же уехал в дальнее село то ли крестить, то ли отпевать кого-то. Что до Ольги, то она решила сходить в магазин. Не столько за покупками, сколько просто чтобы скоротать время до приезда мужа.

Возвращаясь оттуда, она еще издали заметила незнакомца, неспешно и задумчиво прогуливающегося по тропинке возле храма. Кто он? И что ему тут нужно? Почему-то Ольге показалось, что она уже где-то видела этого человека… Причем совсем недавно. Хотя где именно? Нет, исключено. Этого не может быть. Она видит его впервые.

Как ни странно, незнакомец не обращал на нее внимания, словно был всецело погружен в собственные думы. И это позволило Ольге рассмотреть его получше. Статная фигура, черные волосы с легкой проседью, высокий лоб, нос с горбинкой. Интеллигентное лицо. Мало того – куда более красивое, чем у ее мужа. Но все-таки: кто он такой и что здесь делает? Впрочем, последнее можно угадать без труда: он пришел к ее мужу-священнику. Не к ней же…кому здесь есть дело до нее? Даже ее собственный супруг с утра до вечера то служит в храме, то мотается с требами по соседним селам, явно не торопясь домой. Так что она вынуждена коротать дни в одиночестве… хотя это куда лучше, чем точить лясы с прихожанками. Что общего у нее, матушки, жены настоятеля, с этими недалекими старухами, которых не интересует ничего, кроме сплетен?

Но тут незнакомец поднял голову. Глаза их встретились…

– Вы к отцу Михаилу? – спросила Ольга, стараясь, чтобы ее голос звучал как можно строже. Какой у него странный взгляд! Проницательный и одновременно… ласковый. Когда-то ее муж тоже смотрел на нее так. Увы, это было слишком давно…

– Не совсем… – мягким баритоном произнес незнакомец.

– Тогда к кому же? – на сей раз в голосе Ольги слышалось откровенное любопытство.

– А разве душе, ищущей Бога, нужны посредники? – вопросом на вопрос ответил незнакомец. – Разве Господь не везде? И только книжники и фарисеи пытаются заменить живую веру мертвой буквой. В то время, как Христос учил совсем иначе. И за это они распяли Его. Как и поныне продолжают преследовать носителей живой веры и живой мысли… Всех тех, кто не таков, как они. Тех, кто чище, умнее, лучше их…

Ольга слушала его…и ей все больше казалось, что он говорит правду. В самом деле, почему епископ Максим послал их в это захолустье? Не потому ли, что они лучше, чище, умнее всех батюшек и матушек в Михайловской епархии? И именно поэтому оказались гонимы…

– Может, зайдем в дом? – предложила Ольга незнакомцу. В конце концов, что плохого в том, если они немного побеседуют вдвоем? Пока-то еще вернется ее муж! А ей так хочется излить кому-нибудь свою душу! За чаем их беседа приняла еще более задушевный характер:

– Я не понимаю, дорогая Ольга Алексеевна, как вы, такая молодая, красивая, образованная женщина, можете прозябать в этой жалкой глуши? – с искренним недоумением вопрошал гость. – Ведь вы же губите себя, моя милая, вы просто губите себя… Ольга с трудом сдерживала слезы. Разумеется, она все понимает… Но разве она оказалась здесь по своей воле?

– Видите ли, – промолвила она, украдкой смахивая слезу. – нас сюда направил епископ… Раньше мой муж был инженером, а потом захотел стать священником…

– О, как же я понимаю вас обоих! – сочувственно произнес незнакомец. – Духовно одаренные люди всегда вызывали неприязнь у погрязшей в консерватизме церковной иерархии. Лев Толстой, Коперник, Джордано Бруно…сколько великих умов прошлого и настоящего стали ее жертвами! Вот и вы тоже…

И тут Ольга не выдержала и, захлебываясь словами и слезами, принялась рассказывать участливому незнакомцу про то, как они с мужем (между прочим, в свое время он был многообещающим ученым!), страдают тут по вине епископа Максима. Им приходится колоть дрова, топить печи и ходить по воду на колодец. А в каком храме служит ее муж! Полы там гнилые, так что в алтарь забегают мыши. Хор поет настолько фальшиво, что просто уши вянут. Но этого мало! Они еще обязаны заплатить в епархиальное управление налог. А сумма его, между прочим, составляет… Где они возьмут такие большие деньги?

Незнакомец ласково коснулся рукой ее плеча:

– Понимаю, милая, понимаю. Я сразу почуял в вас родственную душу… Послушайте! Мы могли бы быть счастливы вместе. Если бы вы только согласились… Впрочем, не смею настаивать. Подумайте. И, если решитесь, найдите меня.

– Хорошо, я подумаю, – медленно ответила Ольга, несколько смущенная подобным предложением. – А-а…где вы живете? И, кстати, как вас зовут?

– «Что в имени тебе моем?..» – процитировал незнакомец. – Что ж, если вам угодно его знать, меня зовут Сергеем. Но лучше зовите меня просто Сережей. Кстати, отчего бы нам не перейти на «ты»? Не возражаете? Так вот, милая Оленька, я живу недалеко от магазина. Помните, там рядом стоит двухэтажный серый дом? Он еще немного покосился… Вот там, в третьей квартире, я и живу. Надумаете – приходите. А пока – позвольте откланяться. Но помните – я жду вас… До свидания!

После ухода Сергея Ольга еще долго не могла успокоиться. Как же он умен! Как красноречив! Как внимателен! Разве ее муж-тихоня способен сравниться с этим обаятельным красавцем? Разве он когда-нибудь говорил ей: «я почуял в вас родственную душу»?..

Увы, Ольга не догадывалась, что они с Сергеем и впрямь были весьма родственными душами…

* * *

Сергей Громов с детских лет усвоил: творцом своей судьбы является сам человек. И он привык оценивать все с позиций собственной выгоды. В конце концов, так поступают все люди. Правда, далеко не всем из них везет. Вот и ему, талантливому молодому журналисту, который год приходится торчать в этом убогом Н-ске, кропая статейки для захудалой газетенки. Видите ли, в редакции областной газеты находится место для всяких бездарей и недоучек, но не для него! Правда, в последнее время, после серии антиклерикальных статей, получивших широкий резонанс среди общественности Михайловской области, ему дали понять: еще один подобный материал, и он получит место в редакции «Северной Звезды». Однако легко сказать, да трудно сделать. Как говорится, нужны факты, причем как можно более скандальные. А где их взять в таком тихом омуте, как отдаленный тихий Н-ск?

И тут сама судьба послала ему эту дурынду-попадью. Ишь, как она разрюмилась, стоило ему изобразить из себя ее восторженного поклонника! Что ж, ему не впервой очаровывать глупых бабенок! Впрочем, эта являет собой весьма неприглядное сочетание редкостной дуры с редкостной стервой. Бр-р-р… Зато теперь у него в руках такие факты, что можно загодя собирать чемоданы: место в редакции областной газеты ему обеспечено. Остается лишь придумать, как назвать статью. «Откровения попадьи». Или «Тайны Михайловской епархии»? В любом случае скандал на всю область обеспечен. Как, впрочем, и место в «Северной Звезде». Что ж, он явится в Михайловск победителем. А там… со временем он найдет способ перебраться и в столицу. Рыба ищет, где глубже, а человек – где лучше… Чем он хуже других?

* * *

Три дня Ольга до головной боли раздумывала над предложением Сергея. И наконец, решилась. Он прав – оставаться в Н-ске значит губить себя. В конце концов, она оказалась здесь по вине мужа. Ведь не ее же сюда направил епископ. Михаил сам хотел стать священником… Что ж, в таком случае пусть он и остается здесь. Как говорится, за что боролся, на то и напоролся… А она не намерена преждевременно состариться в этом захолустье. Она вернется в Михайловск…вместе с Сергеем. Медсестры востребованы всегда, так что проблем с работой у нее не будет. Что до Сергея… Кстати, она совсем забыла поинтересоваться его профессией… Впрочем, разве это так важно? Главное – они с ним – родственные души. И он ждет, когда она подтвердит это, придя к нему.

Ее раздумья прервали шаги за окном. Это почтальон принес свежую газету. Сразу же по прибытии сюда отец Михаил выписал «Северную Звезду». Потому что так захотела Ольга. Это давало ей возможность узнавать областные новости. По этой причине она всегда начинала просматривать газету с последней страницы, где они обычно публиковались.

Но что это? Почти половину ее любимой страницы занимала статья, озаглавленная «Лицемеры в рясах». Внизу стояла подпись автора: С. А. Громов. Ольга недовольно поморщилась: опять какой-то продажный писака поливает грязью Церковь. Причем наверняка не просто лжет, но лжет нелепо, как это делают недалекие атеисты, путающие дьяка с дьяконом, а кадило – с паникадилом.

Однако, пробежав глазами статью, Ольга убедилась: С.А. Громов был на редкость хорошо осведомлен в церковных сплетнях, которыми еще месяц назад она сама обменивалась с матушками-попадьями и матушками-дьяконицами, стоя на левом клиросе собора. Он знал и о легендарных кутежах соборного протодьякона отца Павла в ресторане «Сполохи». И о таинственном исчезновении из кладбищенского Ильинского храма нескольких икон, подаренных туда прихожанами, которые вскоре с великим удивлением узрели свои пропавшие дары на полках антикварного магазина, куда их, по слухам, сдал сам отец настоятель. И о бурных сценах, которые устраивает соборному священнику отцу Николаю его ревнивая матушка, так что он уже собирается с горя податься в монахи … Досталось и прежнему епископу, Владыке Паисию, слывшему столь страстным любителем кошек, что, как поговаривали злые языки, он даже посетителей принимал, держа на коленях любимого персидского кота Барсика, и приставил к его персоне одного из своих иподьяконов. Однако все это было мелочью по сравнению с теми громами и молниями, которые автор статьи обрушивал на нового епископа, Владыку Максима:

«Этот служитель культа, из молодых, да ранних, отличается редкостным лицемерием, – писал С.А. Громов. – Едва прибыв во вверенную ему епархию, он во всеуслышание заявил, что намерен возродить в ней духовность. Вероятно, именно с этой целью он произвел рокировку среди местного духовенства, отправив в захолустье молодого соборного священника, отца Михаила Т., в прошлом известного ученого, и приблизив к себе недалеких личностей вроде игумена Гермогена, печально известного тем, что он привел вверенный ему храм в городе Н-ске в столь плачевное состояние, что там по алтарю прямо во время Богослужений разгуливают крысы. Между прочим, этот пастырь не имеет никакого духовного образования, и еще в недавнем прошлом работал комбайнером. Вероятно, именно поэтому он и угодил в фавор у епископа Максима. Ведь и сам Владыка горазд собирать урожай с приходов, облагая их непосильным налогом. Так, для Покровского храма города Н-ска эта сумма составляет… р. Или, по мнению епископа Максима, возрождение духовности состоит в собственном обогащении? В таком случае, ему стоит вспомнить слова Христа: „не можете служить Богу и маммоне“ (Мф. 6, 24)».

Ольга похолодела от ужаса. Потому что таинственный С.А. Громов знал на редкость много для атеиста. Более того – даже для церковного человека. Откуда он мог знать о прежней профессии ее мужа? А также о плачевном состоянии Покровского храма. Похоже, этого врага Церкви информировал кто-то «из своих». Но, самое главное – откуда он узнал точную сумму злополучного налога? Ведь это было известно лишь отцу Михаилу. И ей…

Она еще раз пробежала глазами фамилию и инициалы автора статьи. И содрогнулась от страшной догадки. «С.» наверняка значит «Сергей». Так вот, кем был ее участливый, сладкоречивый гость! Выходит, он лгал ей, называя милой Оленькой и предлагая руку и сердце! А она, как последняя дура, поверила ему. И разболтала то, о чем ей случайно проговорился муж. Он доверял ей. А она… выходит, она предала его! Впрочем, разве она сделала это только один раз?

Но наверняка все еще можно исправить. Разумеется, прежде всего она спрячет газету. Отец Михаил вернется с треб только под вечер. Значит, у нее есть время. Сейчас она пойдет к этому лживому писаке! Как-никак он сам разболтал ей, где живет. Что ж, сейчас выскажет этому обманщику в лицо все, что о нем думает! И заставит его написать в газету опровержение… Иначе! Иначе…

Он горько пожалеет о своем обмане!

* * *

Ольга вбежала в подъезд покосившегося серого домика. Вот она, квартира номер три. Она постучала. И, не услышав за дверью ни звука, изо всех сил забарабанила по ней кулаком. Никто не откликнулся. Тогда она принялась яростно колотить по содрогающейся двери обоими кулаками, пинать ее ногами… Он что, решил поиграть с нею в прятки? Не на ту напал! Пусть даже ей придется выломать дверь – она все равно доберется до этого подлеца!

Но тут за спиной Ольги раздался недовольный женский голос:

– Ты чего тут расшумелась? Тебе кого нужно?

Ольга обернулась и увидела неряшливо одетую мужеподобную женщину средних лет, от которой густо разило перегаром. Похоже, та была настроена весьма решительно в отношении незваной гостьи, посмевшей нарушить ее покой.

– Так кого тебе нужно-то? – переспросила та, с угрожающим видом перешагивая через порог.

– А-а… где Сережа? – испуганно пролепетала Ольга, пятясь к лестнице. – Ну, то есть Сергей…

– А ты кто ему будешь? – с нескрываемым презрением поинтересовалась женщина. – Очередная подружка, что ли? Если хочешь знать, дружок твой в Михайловск укатил. Что смотришь-то? Не сказал? Так я тебе это скажу. Я-то, в отличие от него, всегда правду говорю… Вчера собрал манатки и укатил. Еще похвастался, будто его там в какую-то газету работать взяли. Так что опоздала, детка! Раньше надо было думать-то…

* * *

Ольга не помнила, как дошла домой. Господи, что же ей теперь делать? Рассказать обо всем мужу? Но как она решится сделать это? Нет, лучше молчать. Может быть, все еще обойдется. В конце концов, никто не докажет, что именно она выболтала ушлому журналисту все известные ей церковные тайны. Ведь они беседовали наедине. Хотя… этот Сергей Громов из тех, кто ради красного словца не пожалеет и отца. Так что, если его призовут к ответу, он не пощадит ее. Собственно, он уже это сделал…

Ее размышления прервал телефонный звонок. Наверняка им звонят по поводу злополучной статьи… Но кто именно? И что ей делать? Снять трубку? Или пусть люди на другом конце провода сочтут, что их с мужем нет дома? По крайней мере, это на некоторое время отдалит развязку… А там она наверняка что-нибудь придумает. Ведь не зря же говорят: безвыходных положений не бывает. Вот и тут наверняка найдется какой-нибудь выход…

Прозвонив с полминуты, телефон наконец-то смолк. Однако на дворе послышались чьи-то шаги. Ольга метнулась к окну и облегченно вздохнула. Это вернулся домой отец Михаил. Ольга давно не видала своего мужа таким радостным. Впрочем, она сразу заметила, что ее супруг немного навеселе. После переезда в Н-ск такое с ним случалось все чаще и чаще: отец Михаил явно начинал спиваться…

– Ну, Оленька! – произнес он, едва переступив порог. – Кажется, Господь нас услышал. Освящал я сегодня дом у одного местного бизнесмена. У него под Н-ском свой лесопильный завод. А он за это пообещал, что когда нам старый храм вернут, поможет с ремонтом. Так что «с нами Бог, разумейте языцы и покоряйтеся: яко с нами Бог!» – пропел он, размахивая рукой на манер регента.

Увы, Ольга была не в силах разделить его радость. Пожалуй, впервые за полтора года, прошедшие со времени ее крещения, она искренне молилась Богу: «заступи, спаси, помилуй»! И в этот миг телефон зазвонил снова. Отец Михаил подошел к нему и снял трубку.

Ольга смотрела, как его лицо становится все более серьезным. Кажется, он что-то произнес… повесил трубку. Неужели это конец?

Отец Михаил резко обернулся к ней:

– Это звонил отец секретарь. Меня вызывает епископ. Срочно. Ума не приложу, что могло случиться… Завтра после Литургии я поеду к нему. Пожалуйста, погладь мой парадный подрясник. Оля, Оля, ты меня слышишь? Что с тобой, Оля?!

Перед рассветом

тец Андрей медленно шел по безлюдному двору Н-ского женского монастыря и вслушивался в царящую вокруг тишину. Хотя это была отнюдь не полная тишина. Ее нарушали щебетание ранних птиц и шум деревьев, что росли возле храмов и монастырских корпусов. А вот в пруду, который он только что миновал, вдруг плеснула вода… Наверное, это рыба, которой наскучило шумное общество ей подобных, решила хоть миг, да побыть в одиночестве, глотнуть еще по-ночному прохладного воздуха, посмотреть на небо и тоже послушать тишину…

Впрочем, отец Андрей вовремя пресек полет своей разыгравшейся фантазии. В самом деле – что за нелепость: разве какая-то там рыба может страдать от невозможности побыть одной? Это удел лишь людей. Пусть другие твердят о пресловутой «роскоши человеческого общения». А ему сия роскошь опостылела. Потому-то он так рад сейчас идти по двору еще погруженной в сон обители. Можно было уехать отсюда еще вчера вечером. Ведь монастырский священник, отец Стефан, попросивший отца Андрея заменить его на день, уже вернулся из города, куда ездил по каким-то неотложным делам. И сегодняшнюю Литургию он будет служить сам. Так что отца Андрея ничто тут не задерживало. Но все-таки он решил повременить с возвращением домой и остался в монастыре на ночь. Именно ради возможности насладиться предрассветной тишиной и одиночеством. Такого счастья ему не выпадало давным-давно…

Новодевичий монастырь. 1890 г. Худ. Алексей Саврасов

Отец Андрей служил священником уже почти четверть века. Он пришел в Церковь в тот переломный 1988 год, когда казалось, будто вернулись времена князя Владимира Святого, тысячу лет тому назад крестившего Русь. Тогда многие люди, отродясь не слышавшие ни о Боге, ни о вере, вдруг с изумлением узнали, что рядом с ними существует целый мир, о существовании которого они даже не подозревали – мир Православия. И, что таить, многие из нас в те годы впервые ступили на пресловутую дорогу к храму просто из желания поглядеть – каков он, этот загадочный мир? Именно так и произошло с врачом Андреем С-вым, ныне – иереем Андреем. Впервые придя в церковь из любопытства, он остался в Церкви навсегда.

Надо сказать, что в тогда в провинциальных храмах было еще не так много молодежи. Поэтому в Христорождественском соборе, куда повадился ходить Андрей, его появление не прошло незамеченным. Вдобавок настоятель, отец Максим, сразу узнал в юном прихожанине врача из того самого терапевтического отделения, где он два раза в год, а в последнее время и чаще, лечил свою стенокардию. Кто из пациентов не любил интеллигентного, участливого молодого доктора, лишь год назад окончившего мединститут и еще не успевшего озлобиться и заменить служение больным на обслуживание оных? Но отец Максим не зря слыл человеком дальновидным. И орлиным оком умудренного житейским и духовным опытом протоиерея он прозревал за шумихой юбилейных торжеств по случаю 1000-летия Крещения Руси открытие новых приходов, возвращение когда-то отнятых храмов и постройку новых… иначе говоря, то обилие жатвы при малочисленности делателей, о котором некогда говорил Своим ученикам Спаситель (Мф. 9, 37)… Неудивительно, что приложил все усилия, дабы убедить врача Андрея Ивановича С-ва стать из врача телесного – врачом духовным. То есть священником.

Отец Максим добился своего. Спустя три года после прихода Андрея в Христорождественский собор тамошний хор пропел ему аксиос. Возможно, его рукоположили бы и раньше. Если бы не проблема выбора спутницы жизни, которая встает перед многими будущими батюшками. Ведь не зря говорится: жениться – раз, а после плакаться – век… Увы, скромность Андрея сыграла с ним дурную шутку: за два с лишним года пребывания в Церкви он так и не успел приглядеть себе невесту среди молоденьких прихожанок. Но в то же время наотрез отказывался от монашеского пострига и заманчивой перспективы отправиться возрождать недавно открытый в двух днях езды от города мужской монастырь, а впоследствии – и возглавить его. Оставался еще целибат… Однако отец Максим при одном упоминании о нем презрительно фыркал и ехидно шипел: «целибат – цель на баб»[29]… В итоге старому протоиерею пришлось не только воцерковлять, но еще и женить свое по-интеллигентски робкое и нерешительное духовное чадо. После долгих поисков на соседних приходах он нашел Андрею невесту: набожную, хозяйственную девицу, которая просто горела желанием выйти замуж за будущего батюшку.

А затем сам обвенчал их. Потом Андрея рукоположили: сперва во диакона, а через три месяца – во иерея. И оставили служить в городе, в кладбищенском Ильинском храме, где как раз в это время освободилось место второго священника.

Вскоре прихожане полюбили отца Андрея так же, как когда-то пациенты. Тем более, что, надев вместо белого халата черную рясу и сменив больницу на «духовную врачебницу» – Церковь, в душе он оставался все тем же добрым, участливым доктором Андреем С-вым. Цветы тянутся к солнцу, а люди – друг к другу. Вот и к отцу Андрею за советом, за беседой, да и просто за добрым словом, потянулись, пошли, повалили прихожане, а особенно – прихожанки Ильинского храма: от старушек до юных девушек. А со временем по всему городу прошла молва об обходительном, участливом батюшке… мог ли он знать, какой бедой все это кончится для него? Однако именно так и случилось.

Сперва отца Андрея вдруг возненавидел настоятель Ильинской церкви, отец Петр. Не проходило и дня, чтобы он чем-нибудь не обидел молодого священника. Он изводил его выговорами и оскорблениями. Причем делал это не с глазу на глаз, а прилюдно. Казалось, ему доставляло особое удовольствие распекать своего младшего собрата по сану именно при свидетелях. Конечно, отец Андрей хорошо знал – его настоятель слывет человеком «нравным». И ему не раз доводилось утешать прихожанок, которые плакались на суровость, а подчас даже грубость отца Петра. Но одно дело – слышать о чьих-то грубых выходках. И совсем другое – терпеть их самому… Разумеется, он помнил заповедь Спасителя: «любите врагов ваших, благословляйте проклинающих вас, благотворите ненавидящим вас и молитесь за обижающих и гонящих вас…» (Мф. 5, 44). Вдобавок знал многочисленные примеры из патериков и житий святых, когда подобное поведение смягчало сердца даже самых жестоких людей. Но, чем больше добра он старался делать отцу Петру, тем сильнее ярился настоятель. И отец Андрей никак не мог понять – почему?

А потом в епархиальное управление поступил донос на него. После чего – еще и еще один… Затем матушка начала устраивать ему скандалы, обвиняя в том, что он будто бы тайно изменяет ей с молодыми прихожанками, да только шила в мешке не утаишь, люди-то все примечают и потом ей рассказывают… Отцу Андрею приходилось оправдываться и объясняться перед супругой и перед епископом, и ломать голову над тем, кому и зачем вздумалось клеветать на него. Как же тяжело было ему тогда! Каким одиноким и беспомощным он чувствовал себя в ту пору! Тем более, что именно в это время внезапно умер его духовный отец, старый мудрый протоиерей Максим. И теперь некому было поддержать и утешить несчастного и осиротевшего отца Андрея… Разумеется, он молился Господу о помощи и укреплении. Но его молитвы отчего-то оставались неуслышанными. Так что ему не раз казалось – Бог оставил его.

И у него просто не было, не оставалось иного выхода…

Отец Андрей мотнул седеющей головой, словно силясь отогнать от себя горькие воспоминания. Пожалуй, ему все-таки пора возвращаться в город. Сейчас он подойдет к дверям монастырского храма, помолится и поедет домой. Ведь там, как говорится, и стены греют. Только эта поговорка сложена не про его дом… Потому что все двадцать пять лет, что он прожил со своей матушкой Ольгой, между ними не было ни любви, ни согласия. Впрочем, разве их соединила любовь? Ему перед рукоположением требовалось жениться. А ей хотелось непременно стать женой батюшки. Стерпится – слюбится – убеждал его отец Максим перед венчанием. Да, со временем они с матушкой и впрямь притерпелись друг к другу. Но все же так и не смогли друг друга полюбить. А что может быть горше и постылее жизни без любви? Почему-то отцу Андрею пришли на ум читанные где-то строки: «…горше смерть лишь мало»[30]. Увы, это было правдой…

…Подходя к храму, отец Андрей увидел, как навстречу ему от келейного корпуса идет какая-то женщина в черном платке и выцветшем подряснике с надетой поверх него серой стеганой безрукавкой. Судя по всему, то была одна из здешних послушниц. В руке у нее позвякивала связка ключей. Поравнявшись с отцом Андреем, послушница низко поклонилась священнику:

– Благословите, батюшка! – смиренно произнесла она.

– Бог благословит, – безучастным тоном ответствовал отец Андрей.

Женщина вздрогнула и подняла на него глаза…

– Ой, батюшка, неужели это вы?! – в ее голосе слышалась нескрываемая радость. – Вы меня помните, батюшка?

Отец Андрей с недоумением смотрел на послушницу. Она была ему совершенно незнакома. Впрочем, даже если они и впрямь где-то и встречались, с какой стати он должен ее помнить? Как говорится, всех не упомнишь… Тогда почему же она запомнила его? Хотя не все ли равно? Это всего лишь случайная, ничего не значащая встреча. По крайней мере – для него.

Однако послушница, похоже, считала иначе.

– Вот ведь чудо-то! – ликовала она. – Сподобил Господь с вами встретиться! Ведь я так вас хотела видеть, батюшка, так хотела! Я же вам так благодарна!

– Простите, матушка, – оборвал ее священник, которого начинала раздражать навязчивость послушницы. – Но вы, наверное, принимаете меня за кого-то другого. Я вас впервые вижу.

– Так я ж у вас, батюшка, всего один раз и была! – согласилась та. – Да только вы мне такой совет дали… такой совет… спаси вас Господь!

– Какой такой совет? – удивился отец Андрей. Ибо он уже почти четверть века не давал никому советов. По крайней мере, таких, за которые его стоило бы благодарить. Или эта женщина знала его в ту невозвратную пору, когда он был еще молодым, участливым священником, искренне болевшим душой за своих духовных чад? Но ведь это было так давно, так давно…

– Да разве вы не помните, батюшка? – удивилась послушница. – Я еще тогда к вам пришла… муж у меня попивать начал. Вот я и надумала спросить у вас совета, что мне делать. А вы и говорите, мол, терпи и молись. Вот я все и терпела, и молилась… спаси вас Господь, батюшка!

Лишь теперь отец Андрей понял, откуда эта женщина знает его, и кто она сама. Судя по всему, то была одна из тех бесчисленных прихожанок и «захожанок», что ходят из храма в храм не столько ради того, чтобы помолиться, сколько для того, чтобы поплакаться очередному батюшке на свои семейные проблемы, в которых по большей части виноваты они сами. И чают получить от него такой совет, от которого их жизнь, словно по волшебству, сразу изменится к лучшему. Так что их мужья с сыновьями сразу же бросят пить, невестки станут ласковыми и почтительными, дочери не будут чураться матери, а все они вместе начнут жить в любви и счастье, во благочестии и чистоте… Когда-то отец Андрей и впрямь пытался разобраться в этих запутанных житейских историях. Но потом махнул рукой на чужие проблемы. Не до них – решить бы свои! Его стало раздражать нытье женщин, никак не желающих понять: веди они себя хоть немного добрее и смиреннее по отношению своим домашним, в их семьях давно бы царили мир и согласие. И, стремясь отвадить от себя всех этих плакальщиц и жалобщиц, он, не вдаваясь в лишние разговоры и рассуждения, давал всем им один и тот же совет: «терпи и молись». Впрочем, это было как раз то, что им требовалось: терпеть и молиться, молиться и терпеливо нести дальше крест семейной жизни. А там – как Господь даст…

– Да, батюшка, я все так и сделала, как вы мне посоветовали, – продолжала рассказывать послушница. – Как пришла из церкви, первым делом лампадку зажгла и давай молиться. А тут и муж с работы приходит, опять навеселе, и спрашивает меня: «ты это тут такое затеяла?» Я ему и говорю: за тебя, пьяницу, молюсь, как мне батюшка велел. Тут он как закричит: «какой я тебе пьяница? Мало ли что там твои попы говорят! Небось сами, так пьют, а мне, значит, и выпить нельзя?» Вот ведь, батюшка, как враг-то молитве противится! С тех пор и пошло: как увидит, что я молюсь, так сразу давай браниться! Ты, мол, дура богомольная, все шастаешь по своим церквям, а дома дел невпроворот… хоть бы рубашку мне зашила, который день с дыркой на рукаве хожу! А я ему: ты бы не о рубашке рваной, а о своей душе подумал! Душа-то у тебя вся в грехах, как свинья в грязи. Сходил бы в храм, исповедался, причастился, с батюшкой побеседовал, глядишь, и стал бы человеком. Да только он ни в какую.

Едва заговорю о Боге да о душе – он только что с кулаками на меня не кидается. А пить еще больше стал. Долго я его терпела…да все-таки не стерпела – подала на развод. И вот уже третий год, как тут живу. А здесь так хорошо, так спокойно, так душеспасительно – прямо как в раю!

– А с мужем вашим что стало? – отец Андрей и сам не понимал, отчего ему вдруг вздумалось задать этот вопрос.

– Да кто его знает! – ответила женщина. – Я о нем и вспоминать не хочу. Спился, наверное. Что ж, сам и виноват. Не зря говорят: грехи любезны доводят до бездны… Туда ему и дорога, безбожнику! Да какой он мне муж? Мы же с ним не венчаны были, а только в ЗАГСе расписывались. Разве ж это брак был? Грех один…

– А как звали вашего мужа? – поинтересовался отец Андрей.

– Ванькой… – неохотно произнесла послушница. – Ох, простите, батюшка, мне в храм пора. А то скоро служба начнется, а ничего еще не готово. Помолитесь за грешную инокиню Елизавету. Это меня теперь так зовут. Спаси вас Господь, батюшка!

Она открыла дверь храма и скрылась внутри. После чего вокруг снова воцарились тишина и спокойствие. Неспокойно было лишь на душе у отца Андрея. Он чувствовал себя виноватым: перед этой женщиной, перед ее мужем, перед Богом.

Господь не только призвал его к Себе. Но и поставил пастырем Своего словесного стада, наделив великой властью связывать и разрешать (Мф. 16, 19). Но одновременно – и великой ответственностью за души своих духовных детей. Увы, затравленный доносами, уставший от скандалов матушки и грубых выходок настоятеля, отец Андрей забыл об этом. Ему хотелось лишь одного – чтобы ЕГО оставили в покое. Ради этого он из доброго, участливого пастыря превратился в равнодушного требоисполнителя. После чего доносы вдруг словно сами собой прекратились, матушка угомонилась, а отец Петр, мало того, что перестал бранить его, но иногда даже похваливал. Он наслаждался обретенным покоем, не задумываясь, какой ценой заплатил за него. Лишь сейчас, в свете занимающейся зари, ему открылась страшная правда… «Не будь побежден злом, но побеждай зло добром» (Рим. 12, 21) – заповедал некогда Святой Апостол Павел. Но он смалодушествовал, позволив злу победить себя… И из созидателя и устроителя людских душ и судеб стал их разрушителем. Что же теперь ему делать? Как жить дальше? Как исправить совершенное им зло?

Впрочем…стоит ли это делать? Ведь он уже немолод. В его годы поздно начинать жизнь сначала. Вдобавок он слишком дорожит своим выстраданным покоем, чтобы по доброй воле расстаться с ним. Да и ради кого? Ради глупых баб, которые, сколько ни учатся благочестию, тем не менее никак не способны «дойти до познания истины» (2 Тим. 3,7)? Разве они достойны такой жертвы?.. Опять же – Господь Сердцеведец приемлет не только благие дела, но даже благие намерения…

Отец Андрей еще немного постоял на пороге храма, словно раздумывая, не войти ли внутрь. А потом торопливо перекрестился и быстро зашагал, почти побежал к монастырским воротам, словно надеясь убежать от себя самого…

Мы выбираем, нас выбирают…

Человек ходит, а Бог его водит.

Пословица

Рассказ священника

Не раз спрашивали меня духовные дети: – А правда ли, отец Иоанн, что прежде вы были военным?

– Правда, – отвечаю. Хотя, по правде говоря, не по нраву мне их любопытство. Да, был я прежде военным… уволен в запас в звании полковника войск ПВО. А теперь несу я иную службу – у алтаря Господня. С прежней же жизнью расстался навеки, когда монашеский постриг принял. Стоит ли былое вспоминать? Былое быльем поросло…

Однако они, похоже, на этот счет иное мнение имеют:

– Тогда как же, – любопытствуют, – вы потом батюшкой стали?

Да, чада мои духовные, и задали же вы мне вопрос – сразу не ответишь… Ведь, по правде говоря, скажи мне кто-нибудь еще лет десять назад – мол, быть вам, товарищ полковник, иеромонахом – я бы счел это за шутку. А именно так и случилось. Так что, пожалуй, все-таки стоит мне вам рассказать о том, как я стал священником… а уж выводы делайте сами.

* * *

Надо вам сказать, что о Боге я впервые услышал куда позднее, чем вы – уже будучи взрослым, пожалуй даже немолодым человеком. Да и откуда мне было о Нем узнать? Ведь родился я в середине теперь уже прошлого, двадцатого века. А тогда ни дома, ни в школе людям о вере ничего не рассказывали. Если же и говорили, так только то, будто религию выдумали всякие жрецы и эксплуататоры, чтобы обманом держать людей в подчинении и в страхе. А наука, мол, доказывает, что никакого Бога на самом деле нет. И потому верить в Него могут только дикари да неграмотные старухи. А современный образованный человек верит в науку, в победу коммунизма, в светлое будущее… короче, во что угодно, кроме Бога. Вот и мой покойный отец тоже верил… верил в то, что его дети должны жить лучше, чем он сам. И самым лучшим будущим для меня, своего единственного сына, считал военную карьеру. Тем более, что и сам он в молодости служил в войсках противовоздушной обороны. А его старший брат занимал в Москве, в генштабе, весьма важный пост, и мог составить мне протекцию. В итоге по настоянию отца поступил я в Ленинградское военное училище, а по окончании его, с помощью своего высокопоставленного дяди, получил у себя на родине, в городе Михайловске, место при тамошнем штабе войск ПВО. С женитьбой не спешил… когда же холостяцкая офицерская жизнь мне наскучила, нашел я себе невесту, первую городскую красавицу (звали ее Инной), и вскоре уже вел ее в ЗАГС. А через год после этого родился у нас сынишка. Я его в честь дяди Михаилом назвал. На редкость смышленый уродился парнишка, и такой непоседа… весь в меня. Как же я его любил, своего Мишку-сынишку! Только он мне однажды так подкузьмил, так подкузьмил… что вся моя штабная карьера оборвалась в одночасье.

* * *

Как-то ночью просыпаюсь я от стука в дверь. Что такое? Кому еще там не спится? Кто там по ночам колобродит, людям спать не дает? Может, это опять сосед спьяну дверь перепутал? Встать, что ли, да сказать ему, что не в ту квартиру ломится? Или сам как-нибудь разберется? Лежу, прислушиваюсь. А стук все сильней и сильней – того и гляди, жена с Мишкой проснутся… Встал я, прошлепал к двери.

– Кто там? – спрашиваю. – Сдурели вы, что ли? Ночь на дворе. А ну, уходите отсюда…

А мне из-за двери в ответ:

– Игорь Сергеевич, собирайтесь! Вас в штаб вызывают! Срочно!

Да что же у них там случилось? К чему такая спешка? Собрался я, выбегаю из подъезда, а внизу меня уже служебный УАЗик ждет. Так что уже через пять минут, ровно в час ночи, был я в штабе…и получал нагоняй от своего начальника, генерала Бурмагина.

Христос. 1884 г. Худ. Илья Репин

Поскольку, сам того не ведая, сорвал проверку оперативности реагирования офицерского состава местных войск ПВО. Проще говоря, показательные учения, которые устроили специально приехавшие для этого проверяющие из Москвы.

* * *

Здесь придется объяснить вам, что у каждого из нас, штабных офицеров, дома имелось специальное вызывное устройство. С виду оно похоже на обычный радиоприемник, вроде тех, что стоят у кое-кого из вас на кухнях: пластмассовое, спереди белое, а сзади розовое. Только, в отличие от радиоприемника, который включается в розетку, это устройство работает на батарейках. В случае тревоги оно издает особый сигнал, и тогда мы должны немедленно прибыть в штаб. И в ту злополучную ночь, когда у нас проводились учения, все мои сослуживцы по вот такому сигналу собрались в штабе. Кроме меня. Мое вызывное устройство почему-то не сработало. Но почему? Что с ним могло случиться?

Ответ на этот вопрос я получил спустя несколько часов, когда притащил его в штаб для проверки, в полной уверенности, что оно просто-напросто сломалось. И это снимет с меня вину перед начальством и приезжими москвичами. В самом деле, кто виноват в том, что мое вызывное устройство внезапно вышло из строя? Уж во всяком случае, не я.

Однако не зря сказано: наперед не узнаешь, что найдешь, что потеряешь…

– Да у вас тут все в исправности, – сказал техник, осмотрев мое вызывное устройство. – А вот батарейки полностью разряжены. Сколько дней вы его не проверяли? Похоже, очень долго…

Долго! Да я его проверял за полдня до этих злосчастных учений! Тогда что же произошло? Уж не подменил ли кто-нибудь батарейки? Специально, чтобы сорвать наши учения. Например, какой-нибудь там американский агент 007, мистер Джеймс Бонд… Или, как в кино про старые времена кто-то говорил: бес попутал? Бред какой-то… вот только, выходит, виноват все-таки я. Хотя и без вины. Ведь мало того, что я вызывное устройство регулярно проверял… я же в него только позавчера новые батарейки поставил. Мы в тот день с Инной и Мишкой по магазинам ходили: сперва в Универмаг, потом в «Хозтовары». Надумали кое-чего в новую квартиру прикупить… правда, с телефонным аппаратом решили повременить до тех пор, когда нам телефон проведут. Вот тогда-то и купил я в «Хозтоварах» новые батарейки. А напоследок заглянули мы в «Детский мир». И приобрел я там Мишке танк на батарейках. Он с ним весь день проиграл, пока батарейки не сели. Стоп! Ведь Мишка опять вчера весь вечер свой танк по квартире гонял… Тогда где же он мог раздобыть для него новые батарейки?

Тут-то я и понял, откуда он их взял…

* * *

Мишка и не думал отпираться – да, это он позаимствовал у меня батарейки. Всего на один вечер, а утром назад поставить собирался. Но больше он никогда ничего не будет у меня брать без спросу…

Хотел я его отодрать хорошенько… да только кому от этого легче бы стало? Эх, Мишка, Мишка-сынишка… экую же медвежью услугу ты своему отцу оказал! Строг был наш начальник штаба генерал Бурмагин и своим подчиненным оплошностей по службе не прощал. В итоге через неделю после той злополучной проверки я получил приказ о моем переводе в воинскую часть, находившуюся на одном из островов посреди Белого моря. Я назначался ее командиром. Разумеется, это была «ссылка с повышением». Прости-прощай, городское житье! Прости-прощай, работа в штабе! Да если бы только это… Как услышала Инна о том, что меня переводят и куда именно, так сразу заявила:

– Я с тобой в эту глухомань не поеду. Я же там с тоски помру. А тут у меня работа, квартира, подруги… Опять же, Мишке скоро учиться идти. А там, может, вообще школы нет. Зато здесь есть специальная школа, где английский язык со второго класса изучают. И мне один знакомый обещал пристроить туда Мишку. Со знанием языка он потом везде устроиться сможет. Не о себе – о нас подумай…

Подумал я – а ведь она права. Сам я эту кашу заварил, мне ее и расхлебывать. Пусть остаются в Михайловске, я в часть один поеду. А там… авось, со временем все как-нибудь образуется. И вернут меня назад. Как в той старой байке про цыгана: «не плачь, жена: зима-лето, зима-лето – тут я к тебе и приеду».

Только, как говорится, человек только предполагает. А располагает Кто-то Другой…

* * *

Прослужил я в той части командиром около полугода. Конечно, поначалу очень тосковал по Инне, по Мишке, по прежней штабной жизни. С горя даже попивать было стал… однако как раз в это время завезли к нам новое оборудование – не до выпивки стало. Только его установили, как начались учения. Потом – другие. Так что не было у меня времени себя жалеть, целыми днями крутился, как белка в колесе. Недосуг бывало и с сослуживцами лишним словом перемолвиться – успеть бы все дела переделать. Раз, в самую горячую пору, сунулся ко мне наш замполит… то ли сектант какой-то у нас в части объявился, то ли какую-то книжку религиозную в казарме нашли… так я и его налево кругом отправил:

– Некогда мне с этим разбираться! За идеологию в части вы отвечаете! А мне новые радиолокаторы ставить нужно. Вы, что ли, их за меня поставите?! Вот и занимайтесь своим делом, а мне работать не мешайте!

Однако вскоре после этого разговора вызвали меня телефонограммой в Михайловск к генералу Бурмагину. Что такое? – думаю. – Явно не к добру… Видно, вправду говорят: лиха беда не приходит одна. Только что же на сей раз могло случиться?

Неприветливо встретил меня генерал Бурмагин. И, по обыкновению, с порога устроил мне очередной нагоняй:

– Ты это что, – спрашивает, – в своей части за бардак устроил? У тебя там религиозная пропаганда махровым цветом цветет, а тебе и дела нет!

Я только руками развел: какая такая пропаганда? Ничего не знаю, первый раз слышу, никто не докладывал! И тут подает он мне рапорт от нашего замполита, а в нем черным по белом написано, что, мол, один из наших солдат, баптист, читает своим сослуживцам религиозные книжки, после чего они вместе обсуждают прочитанное. И, хотя замполит неоднократно докладывал об этом командиру части (то есть мне), он проигнорировал его слова и не принял никаких мер, чтобы пресечь религиозную пропаганду, чем способствует ее дальнейшему распространению.

– Ну, что ты на это скажешь? – вопрошает генерал. – Опять в немогузнайку играть будешь?

А что я могу сказать: виноват, проглядел, незамедлительно приму меры…

Надо вам сказать, что генерал Бурмагин был человеком резким и вспыльчивым, но отходчивым. Вдобавок, доносчиков не жаловал. Может, поэтому на сей раз не стал он меня наказывать. А вместо этого дал совет:

– Вот что. Мы тут с недавних пор с обществом «Знание» стали сотрудничать. Есть у них там разные специалисты… о чем хочешь лекцию прочтут. Вот, как вернешься ты в часть, пошли сюда рапорт с просьбой прислать к вам специалиста по антирелигиозной работе. Прочитает он у вас лекцию – и сектант этот угомонится, и замполит уймется, и лектору этому для отчета палочка, и тебе – галочка. Понял?

С тем я и ушел. Правда, перед отъездом забежал в гости к Инне. Только странное дело – похоже, жена моему приезду была не рада. Видно, отвыкла от меня – шутка ли, полгода мужа не видела… Оставил я ей кое-какие гостинцы и денег – и улетел восвояси. А как добрался до своей части, сразу же телефонограммой послал в штаб рапорт с просьбой прислать к нам лектора-антирелигиозника. Честно говоря, ко всем этим лекторам я тогда относился весьма скептически. Знаем мы таких докладчиков… вроде того, что в фильме «Карнавальная ночь», выйдя из избушки, по пьяни вместо лекции про жизнь на Марсе лезгинку на сцене сплясал. Хотя и любопытно послушать, что там этот лектор городить будет. Наверняка, какую-нибудь заумную ерунду.

Мог ли я знать, что именно от этого человека впервые услышу о том, что с тех пор станет смыслом всей моей жизни?! О Боге и о вере…

* * *

Спустя три дня после того, как я послал в штаб свой рапорт, военный самолет доставил к нам пресловутого лектора-антирелигиозника. Надо сказать, что с виду он и впрямь смахивал на докладчика из «Карнавальной ночи». Или, скорее, на священника, переодетого в светский костюм, однако всем своим видом подтверждающего поговорку «попа и в рогожке узнают». Неудивительно, что мне сразу стало любопытно – что это за птицу прислали к нам в часть?

Забегая вперед, скажу, что этот человек и впрямь когда-то был священником и богословом. Мало того – доцентом одной из тогдашних духовных семинарий. Однако лет за пять-шесть до нашей встречи он публично отрекся от Бога, порвал с Церковью и подался к воинствующим атеистам. Разумеется, те встретили его с распростертыми объятиями… и не выпустили из своих лап до самой его смерти. Хотя, как слышал я, перед смертью он хотел покаяться да только слишком поздно спохватился – не успел. Впрочем, тогда этот ренегат был одержим духом богоборчества и колесил по всей стране с атеистическими лекциями. Не зря же говорят – предать Бога – предать и совесть… Приехал он и к нам в Михайловск. Тут-то ему и предложили прочесть лекцию в нашей части, на что он охотно согласился. Вот так мы с ним и встретились.

…А я-то прежде думал, что все священники глупые, вроде того попа из сказки Пушкина: «жил-был поп, толоконный лоб». Только, как слушал того бывшего священника – заслушался. Неужели, думаю, все попы такие же умные? Так, еще толком не зная священников, и зауважал я их. И потому решил побеседовать с этим человеком, как говорится, с глазу на глаз. Ведь всегда приятно поговорить с тем, кто тебя умней.

После лекции зазвал я его к себе в кабинет, выставил на стол закуску: семужку, балычок, икорку. Все свое, здесь добытое… А в довершение всего достал заветную колбу с чистейшим спиртом. Нам его для протирки оптики давали. Ну, мы и протирали… даже не разбавляя. К чему ценный продукт портить?

Надо сказать, что я не столько пил, сколько ему подливал. Не дурак выпить оказался этот бывший батюшка. Ну, а собутыльник быстро становится задушевным собеседником. Вот мы с ним и сидели так душевно, и говорили за жизнь. Сперва о житейском, а потом незаметно и о духовных предметах речь повели. Тут я и надумал задать ему один вопрос… Ведь кому, как не ему, бывшему священнику, это должно быть доподлинно известно? Наверняка их в семинариях этому учат…

Вот осушил он очередную стопку, за семгой потянулся. Выбрал самый жирный кусочек и отправил себе в рот. Тут я и полюбопытствовал:

– А скажите, уважаемый Александр

Александрович, есть все-таки Бог или нет? Усмехнулся он и сам меня спрашивает:

– А вы как думаете?

– Не знаю, – признался я. – Это вам видней. Вас же, наверное, этому учили… А он мне в ответ:

– «Мы все учились понемногу, чему-нибудь и как-нибудь». Много чему людей учат… А вы-то что услышать желаете? Хотите, докажу вам, что Бога нет. А могу и обратное доказать. Чего вы хотите?

– Хочу знать правду, – отвечаю я.

Тут он опять усмехнулся и потянулся рукой к колбе со спиртом… едва не опрокинул… сильно уже был пьян. А потом посмотрел на меня сквозь очки, как учитель на первоклассника, и говорит:

– Полноте! Кому она нужна, эта правда? Я по молодости тоже правду искал… потому что глуп был. Вот и верил всяким фанатикам и обманщикам… и сам был таким же, тоже людей обманывал. Да вовремя прозрел… раскрыл мне глаза атеизм, внес в мою жизнь свет и радость. Мой вам совет – не забивайте себе голову ненужными вопросами. Не то еще, пожалуй, в религию ударитесь. Вон, в Библии написано, что есть Бог и что душа человека бессмертна. И в Церкви так говорят, и учат людей в это верить… они и верят. А наука доказала, что после смерти нет ни рая, ни ада, одним словом ни-че-го! Просто химическое и физическое разложение человеческого организма. Умрем – и нас не будет. Так что живите и радуйтесь жизни, пока живы. Что нам еще остается? А после нас – хоть потоп. Это я вам как атеист и ваш друг говорю. Давайте-ка, выпьем за радость жизни!

Не по себе мне стало от его слов. Выходит, нет у меня будущего…да и у кого оно есть, если все кончается смертью? И как же мне радоваться жизни, зная, что в конце-концов она оборвется, а дальше…дальше (как там он сказал?) наступит химическое и физическое разложение. Ничего себе радость! Нет, это не по мне. Да и непохоже, чтобы этот бывший поп, отрекшись от Бога, чувствовал себя счастливым. Это он только говорит так, чтобы других убедить, а заодно – и самого себя. Потому что не дает ему покоя больная совесть, как ни заливает он ее спиртным, как ни кричит с трибуны, что Бога нет…можно отречься от Истины, но сокрушить ее – невозможно.

Вот так этот богоотступник, сам того не желая, показал мне, что жизнь без Бога – это путь в никуда.

* * *

Неудивительно, что после разговора с ним я захотел узнать о Боге. И тогда уже, взвесив все «за» и «против», решить – поверить мне в Него или нет. Собственно, я уже сделал свой выбор, хотя и не догадывался об этом. Ибо захотел УЗНАТЬ О БОГЕ. Только как мне было это сделать? Не замполита же о Нем расспрашивать… Вот и надумал я: как окажусь в Михайловске, пойду в областную библиотеку и возьму там книгу, о которой упоминал тот бывший священник. Книгу, где написано о Боге. Название ее я хорошо запомнил – Библия. Тем более, что слова «Библия» и «библиотека» звучат похоже – как тут было не запомнить?

Вам непонятно, с чего это я улыбаюсь? А улыбаюсь я потому, что был тогда на дворе 1984-й год. И что из этого? Да откуда вам знать… к счастью, сейчас иные времена! Ладно, лучше послушайте, как я в библиотеку за Библией ходил.

Явился я туда и спрашиваю библиотекаршу:

– Есть у вас Библия? Я бы хотел ее почитать.

Посмотрела она на меня как-то странно, словно я у нее белого слона попросил. А потом пошла куда-то в фонды. И принесла мне оттуда не одну Библию, а целых две: «Библию для верующих и неверующих» какого-то Емельяна Ярославского и «Забавную Библию» Таксиля, а к ней в придачу – еще и «Забавное Евангелие» того же автора. Обрадовался я – нашлась-таки Библия! И говорю библиотекарше:

– Пожалуй, этого мало будет. Дайте мне еще что-нибудь про религию. Я хочу про нее как можно больше узнать. Опять библиотекарша в фонды пошла. И принесла мне оттуда целую стопу книг:

– Вот, держите. Прочтете их – как раз всю правду о религии и узнаете.

Вы спросите, почему это она так расстаралась? А потому, что приняла меня за верующего. Вот и решила разубедить. И для этого дала мне атеистические книги. О чем я, разумеется, догадался лишь позднее. Хотя, по правде сказать, в те времена многие люди, вроде меня, желая хоть что-то узнать о вере, читали для этого атеистические книги. Понятно, это было все равно, что искать ложку меда в бочке дегтя. Однако мы и этим крупицам знаний радовались. Ведь откуда нам, тогда еще далеким от Православия людям, было церковные книги раздобыть? Их в ту пору, как говорится, днем с огнем искать приходилось. Слава Богу, что прошли те времена, и дай Боже, чтобы они не повторились никогда.

Вернулся я в часть, засел за чтение. Не одну ночь за книгами просидел…в том числе и за книгами того бывшего священника, который к нам в часть с атеистической лекцией приезжал. Только, чем больше читал, тем больше уверялся, что Бог существует. Ведь, если бы Его не было, тогда зачем было бы всем этим богоборцам из кожи вон лезть, чтобы это доказать? Зачем доказывать то, чего нет? Значит, Бог есть.

* * *

Итак, я поверил в существование Бога. И (к чему лукавить?) очень гордился тем, что дошел до этой истины. Тем самым оказавшись умнее других людей (да-да, я рассуждал совсем как тот Евангельский фарисей: «Боже! благодарю Тебя, что я не таков, как прочие люди…»). В итоге я остановился на признании того, что Бог есть, не сделав ни одного шага навстречу Ему. Впрочем, разве именно так не поступают многие люди, считающие своей величайшей заслугой то, что они поверили в существование Всевышнего? И убежденные – за это Он обязан осыпать их всевозможными земными благами Увы, мало верить, что Бог есть – надо еще и жить по вере в Него. Но это я понял позднее…

Тем временем меня в очередной раз вызвали в Михайловск к генералу Бурмагину. Как я решил, для очередного нагоняя. Увы, обжегшись на молоке, дуют и на воду. Беда поджидала меня совсем не там, откуда я ее ожидал…

* * *

Напрасно я опасался начальственного гнева. Меня вызвали в Михайловск исключительно по служебным делам. И я вздохнул спокойно – пронесло. А после беседы с генералом Бурмагиным зашел к своим бывшим сослуживцам. Выпили чайку, поговорили о том о сем. После этого один из них, майор Сорокин, первый штабной сплетник (и, как поговаривали, еще и стукач) отвел меня в сторону и заговорщическим тоном произнес:

– Вот что, брат. Хочу я тебя по секрету предупредить кой о чем. Не стал бы расстраивать, а все-таки лучше, чтобы ты правду узнал. Как-никак, тебя касается…

Насторожился я. Неужели опять замполит на меня генералу донес? Или что-то другое случилось?

– О чем это ты? – спрашиваю. – Давай, не темни, говори, что произошло? А он в ответ:

– Да, лучше бы тебе этого не слышать. Сочувствую, искренне сочувствую. Но увы, это чистейшая правда. Об этом все наши давно знают, только тебе не говорят – жалеют. А я считаю, что лучше горькая правда, чем сладкая ложь. Для меня истина превыше всего. В общем, жена твоя…

И когда он закончил, бросился я к себе домой… все правдой оказалось. Инна нашла себе другого. А я-то думал, с чего это она ко мне так охладела! Впрочем, что ее винить – рыба ищет, где глубже, человек – где лучше. Вот, как видно, и встретила она свое счастье… и я оказался третьим лишним. А третий, как поется в песне, должен уйти. Вот я и ушел. Собрал кое-какие свои вещи, поцеловал сына и ушел. Навсегда.

* * *

Вернувшись в часть, я целиком погрузился в дела насущные. Тем более, что их было, как всегда, невпроворот: учения, строевая подготовка, замена техники… Вдобавок, и о подчиненных надо было позаботиться. Особенно о солдатах. Каково им, совсем еще мальчишкам, служить на краю света, вдали от дома? Не зря ведь сказано – солдатская служба – веселое горе. Вот и старался я сделать так, чтобы они служили, да не тужили… сам горя нахлебался – научился людей жалеть… В итоге моя часть вскоре превратилась, как говорится, в образцово-показательную. Хотя я этим нисколько не гордился. Потому что просто исполнял свой служебный долг: не за страх – за совесть.

Надо сказать, что за всеми этими делами я перестал думать о Боге. Только, если люди о Нем и забывают, то Он о них всегда помнит. Не прошло и семи лет после того, как наш замполит донес генералу Бурмагину, будто я потакаю религиозной пропаганде в части, как у нас в военном поселке построили церковь. Причем инициатива ее постройки исходила (вы не поверите!) от того самого замполита.

* * *

Здесь следует вам объяснить, что тогда было уже начало девяностых годов. И совсем недавно в нашей стране широко отпраздновали тысячелетие Крещения Руси. После чего по радио и телевидению стали транслировать церковные песнопения, призывать к покаянию, к поиску «дороги к храму». А в газетах и журналах начали появляться статьи о возрождении храмов и монастырей и фотографии, на которых рядом с членами правительства стояли представители духовенства. И наш ушлый замполит, смекнув, куда и откуда ветер дует, поспешил, так сказать, стать из Савла Павлом[31] и принялся убеждать жителей нашего поселка (прежде всего, офицерских жен) что им просто необходим православный храм. Поскольку, как только он будет построен, все их житейские и служебные проблемы разрешатся в одночасье. Ведь вон как хорошо жили люди в былые времена – и земля плодоносила, и люди не болели, и у каждого мужика в сундуке золотые червонцы водились, и… короче, только что реки медом и молоком не текли… а все почему? Да потому, что в каждом селе тогда храм стоял, а в городах были они на каждой улице. И если построим мы у себя храм, настанет у нас не житье, а благодать.

Народ ему поверил. Еще бы! Ведь кто не мечтает жить без проблем? От них, как говорится, не застрахован ни рядовой, ни генерал… И пошли по нашему поселку пересуды да толки: мол, хорошо бы выстроить здесь православный храм. Да только разрешит ли командир?.. Кто его знает…

Когда же дошли эти разговоры до меня, задумался я: что делать? И надумал обсудить вопрос о храме с народом. Пусть все открыто выскажутся – нужна им церковь или нет, а там видно будет. Созвал офицерских жен и работников поселка и спрашиваю их:

– Значит, вы хотите, чтобы у нас при части была церковь?

Смотрят они на меня и молчат. То ли не ожидали такого вопроса, то ли испугались. Ведь одно дело – по углам да кухням шептаться, и совсем другое – открыто сказать, что думаешь. Тем более, что еще совсем недавно Православная вера была гонима… А потом кто-то посмелее подал голос из задних рядов:

– Хотим!

Тут и все остальные словно очнулись. И послышалось:

– Хотим! Хотим! Хотим!

– Что ж, – отвечаю, – если вы хотите, чтобы у нас была церковь, то я как командир части сам этим займусь.

* * *

Только не такое это простое дело – выстроить храм. Надо же знать, как его нужно строить, как внутри отделывать. Опять же, кто в нем будет служить? И у кого мне все это выяснить? Навел я справки и узнал, что в Михайловске есть какое-то церковное управление, где сидит самый главный поп в нашей области, по имени епископ Панкратий. Вот я к нему и поехал за советом и содействием.

Епископ принял меня приветливо. Хотя, похоже, его несколько удивил мой визит. Обсудили мы с ним кое-какие вопросы, касавшиеся будущего храма. А напоследок он меня спросил:

– А вы, Игорь Сергеевич, сами-то крещеный?

– Нет, – отвечаю. – Но я верю, что Бог есть. Разве этого мало?

– Мало, – ответил епископ. – Как говорил святой Апостол Иаков, «…и бесы веруют, и трепещут» (Иак. 2, 19). Мало в Бога веровать – надо еще и жить по-Божьему. Вот, взялись вы делать хорошее, Божие дело. А при этом получается, что сами Бога и знать не хотите.

– Почему это не хочу? – возмутился я. – Просто я о Нем мало знаю. Читал когда-то кое-что…только это были атеистические книги. А церковные… где мне было их взять?

– Ну, это дело поправимое, – улыбнулся епископ. Потом встал, подошел к книжной полке, достал оттуда три книги и протянул мне: – Вот, почитайте-ка.

Это оказались «Закон Божий» протоиерея Серафима Слободского и двухтомная «Новая скрижаль». По правде сказать, одолел я их не без труда. Мало того, что напечатаны они были по-старинному, с «ятями» и «фитами» – то, что я там прочел, отличалось от уже мне известного, как свет от тьмы, а глазам и душам, привыкшим к темноте, свет поначалу кажется нестерпимым… Неудивительно, что из прочитанного я понял и принял едва ли половину, и потому исписал поля толстой тетрадки, куда я добросовестно законспектировал тексты «Закона Божия» и «Новой скрижали», множеством вопросов, решив в следующий раз задать их епископу Панкратию. Вдобавок, прочитав, что каждый верующий обязан знать наизусть Символ Веры, молитву «Отче наш» (вот, стало быть, откуда пошло выражение: знать что-то, как «Отче наш»!) и «Богородице Дево, радуйся», я выучил их наизусть, как когда-то учил воинский устав. Авось, пригодится.

Что до вопросов, то в следующий визит в епархиальное управление я буквально завалил ими Владыку Панкратия. И, надо сказать, он не пожалел времени, чтобы на них ответить. Вдобавок, он подробно расспросил меня о прочитанном и понятном. После чего сказал:

– А почему бы вам, Игорь Сергеевич, все-таки не стать православным? Ведь в душе вы верующий. Так что же мешает вам креститься? Ну как, вы согласны?

И я ответил:

– Да.

* * *

Владыка Панкратий не стал препоручать мое крещение кому-либо из соборных священников. Он крестил меня сам. С годами я все больше понимаю, какую честь и какое доверие он оказал мне, чужому и в общем-то, чуждому ему человеку, сам приведя меня ко Христу. Мало того – став моим духовным отцом.

Потом я много раз приезжал к нему с вопросами, касающимися постройки и отделки храма. И каждый раз он беседовал со мной, давал почитать книги – у него была весьма большая библиотека, где имелись и жития Святых, и богословские труды, и творения святых отцов, и произведения религиозных философов. Все это я прочел благодаря Владыке Панкартию… я обязан ему всем.

Тем временем строительство церкви завершилось. Теперь оставалось лишь освятить храм. А епископ должен был назначить туда священника. Чтобы окончательно уладить все эти дела, я в очередной раз отправился в Михайловск. Что до первого из этих дел, то, поскольку наш храм должен был стать самым северным в епархии, Владыка Панкратий пожелал освятить его сам. Однако со вторым делом вышла заминка.

– Некого мне к вам послать, – без обиняков заявил епископ. – Ни одного свободного священника нет. Впрочем, тут на днях приезжали от вас люди, просили, чтобы я рукоположил… вас. Не хотите ли, Игорь Сергеевич, послужить Богу?

Вы ожидаете услышать «я согласился»? Но на самом деле я дал ему совсем другой ответ. Я начал говорить ему о том, что недостоин и неопытен, что это слишком большая ответственность… как же я лгал! Ведь на самом деле я просто не хотел ничего менять в своей жизни. Потому что был вполне доволен ею.

Тем временем Владыка Панкратий изучающе смотрел на меня. А потом произнес:

– Что ж, как видно, не убо прииде время…

Тем наш тогдашний разговор и закончился.

* * *

Храм построили и освятили в честь Святителя Николая Чудотворца, тем самым в очередной раз подтвердив нашу северную поговорку: «от Новгорода до Колы стоят тридцать три Николы»[32]. После чего Владыка Панкратий прислал к нам молоденького, только что рукоположенного священника. Однако прослужил он недолго…увы, жизнь у нас на острове суровая, и, вероятно, она оказалась ему не под силу. В итоге он уехал в Михайловск. А за ним – и его преемник. Так что наш храм остался без священника. Лишь два-три раза в год прилетал к нам с материка батюшка: крестил, служил требы и отправлялся восвояси. А я маялся угрызениями совести – может, мне все-таки стоило согласиться на предложение Владыки и стать священником? Впрочем, что теперь о том жалеть? Сделанного не воротишь…

Но вскоре в моей судьбе произошла очередная перемена: нашу часть ликвидировали. И вместе с ней пришел конец и моему командованию. Тем более, что по возрасту я давно уже должен был получить отставку – вот и пришло время уйти на покой. Разумеется, я не собирался возвращаться в Михайловск – к чему бередить старые душевные раны? Лучше куплю я себе домик на юге, у Черного моря… к зиме и птицы на юг подаются. Впрочем, сперва сдам дела. Кстати, следует позаботиться и о храме. Как командир части, я в ответе за его имущество. И потому должен выяснить у епископа – куда мне его девать? Ведь оно наверняка пригодится для какого-нибудь храма. Вон сколько их сейчас открывают в области! Так, может быть, епископ скажет мне, в какой из них передать утварь, иконы и книги из нашей церкви?

С этим вопросом я и явился к Владыке Панкратию. Выслушал он меня и говорит:

– Вот что, Игорь Сергеевич. Тут в Никольском (это деревня в десяти километрах от Михайловска) народ просит у них храм построить. Не поможете ли? С вашим-то опытом…

Что ж, думаю, один раз я Владыке отказал, второй раз отказывать как-то неудобно будет. Помогу построить храм. А на юг уехать всегда успею. Подождет меня Черное море.

…Да, не думал я, когда ехал сюда, в Никольское, что задержусь здесь надолго. А вот до сих пор так тут и живу, при этом храме. А даст Бог, и упокоюсь здесь, в родной северной земле. И никакой другой земли мне не надо. Всякому мила своя сторона.

* * *

Здешний храм я выстроил довольно быстро. Потому что перевез сюда все имущество нашей Никольской церкви…можно сказать, всю ее перевез. Десять полных контейнеров с острова на материк отправил, ничего не оставил: и иконы, и подсвечники, и колокола, и брус – до последнего бревнышка. Вот так переехал наш храм с Белого моря к вам в Никольское. Как видите, не только люди, но и церкви путешествовать могут…

Обновление храма в Подмосковье. Соврем. фото.

Когда же строительство храма близилось к концу, поехал я в Михайловск в Владыке Панкратию, просить, чтобы он назначил туда священника. А он мне отвечает:

– Где ж я его возьму? «Жатвы много, а делателей мало» (Мф. 9, 37)… Так может, Игорь Сергеевич, вы не будете на сей раз противиться воле Божией, а послужите Господу, станете священником?

Хотел я ему возразить… мол, за то, что тогда, в прошлый раз, отказался я стать священником, недостоин я им быть. Только в этот миг вспомнилось мне – я же военный, присягу давал служить. Так пристало ли мне от службы отлынивать? Отслужил я в армии – теперь пора мне послужить Господу. И я ответил:

– Раз на то Божия воля – я согласен.

…Вот и рассказал я вам всю правду о том, как стал священником. А уж вы судите сами – было ли это случайным стечением обстоятельств. Или нет в нашей жизни ничего случайного, и, как поется в старой песне, «мы выбираем, нас выбирают». Я же скажу одно – счастье нам, если мы совершим свой выбор правильно.

Об авторе

Монахиня Евфимия (Елена Владимировна Пащенко) родилась в 1964 г. в Архангельске в семье врачей. В 1987 г. окончила Архангельский медицинский институт, в 2005 г. заочно – Православный Свято-Тихоновский Богословский институт. В 1993 г. пострижена в рясофор, в 1996 г. – в мантию. С 1986 по 2012 гг. несла послушание чтеца-певчей в храме Святителя Мартина Исповедника (Архангельск). В настоящее время живет в г. Домодедово и работает врачом-неврологом в одной из поликлиник Москвы.

Монахиня Евфимия

Примечания

1

Таковы монашеские имена родителей преподобного Сергия Радонежского.

2

Кадемист – искаженное от «академист» – то есть, студент Духовной Академии.

3

Фамилия Лешуков распространена на Севере Архангельской области, в Лешуконском районе.

4

Жизнь хороша. – англ.

5

Зальце – в северном доме нечто вроде гостиной. Упоминаемая далее поветь – хозяйственное помещение в задней части дома.

6

Цитата из «Слова о полку Игореве» в переводе Аполлона Майкова.

7

Церковнославянизм, заимствованный из Мф. 6, 28, в русском переводе означающий: «посмотреть на полевые лилии».

8

Архимандрит (впоследствии епископ Псковский) Гедеон (Криновский) – знаменитый придворный проповедник императрицы Елизаветы Петровны. По свидетельству его современника, митрополита Платона (Левшина), «он столь приятно и сладостно произносил слова свои, что слушатели бывали как бы вне себя и боялись, чтоб он не перестал говорить» (Е. Поселянин. «Русская Церковь и русские подвижники 18 века»).

9

Речь идет о дешевых иконах, на которых тщательно выписывались лишь те детали, что были видны из-под оклада (например, лики, руки), а все остальные рисовались схематично.

10

Кровоизлияние в мозг.

11

Отец Гермоген цитирует высказывание преподобного Феодора Студита о некоем монахе Аввакуме, покинувшем обитель: «где он теперь блуждает, как овца зверохищная, без руководства и пасения»?

12

Перифраз слов Святого Апостола Павла из 1-го Послания к Коринфянам: «разве не знаете, что священнодействующие питаются от святилища? Что служащие жертвеннику берут долю от жертвенника?» (1 Кор. 9, 13).

13

Намек на Иуду Искариота, который «…был вор: он имел при себе денежный ящик и носил, что туда опускали» (Ин. 12, 6).

14

Мурман – северное побережье Кольского полуострова, куда отправлялись на рыбный промысел северяне-поморы. На Мурмане часто вспыхивали эпидемии опасных заболеваний (оспы, скарлатины, сыпного тифа), уносивших жизни промышленников.

15

Цитата из Евангелия от Луки. Здесь она приводится по-церковнославянски. В русском переводе этот текст звучит так: «Марфа! Марфа! Ты заботишься и суетишься о многом, а одно только нужно…» (Лк, 10, 41–42).

16

«Красные дьяволята» – немой фильм по одноименной приключенческой повести П. Бляхина, снятый в 1923 г. Впоследствии по мотивам этой книги был создан известный фильм «Неуловимые мстители».

17

Моленна (правильнее – моленная) – помещение в доме, предназначенное для молитвы, нечто вроде домовой часовни. Моленные часто устраивали в себя в домах богатые старообрядцы (Марфа называет их понародному: староверами).

18

Домовище – гроб.

19

Поветь – в северном доме хозяйственное помещение, служившее кладовой и сеновалом.

20

Местом на Севере называли постель. Подстилка – здесь – ткань домашнего производства, изготовленная из шерсти или полосок старой одежды.

21

Почелок – праздничный девичий головной убор на Севере, спереди украшавшийся жемчужными подвесками (гирьки – здесь – жемчужины грушевидной формы), а сзади лентами. Упоминаемый ниже

22

Устаревшее название льняной ткани.

23

То есть женщин, переносящих сплетни. Выражение это встречается в произведениях русского писателя Н. С. Лескова.

24

Имеется в виду чудесное исцеление Святителем Алексием Московским жены монгольского хана Джанибека Тайдулы. Вызывая Святителя в Орду, хан писал: «мы слышали, что небо ни в чем не отказывает молитве главного попа вашего: да испросит же он здравие моей супруге!»

25

Выражение из «Повести временных лет» Преподобного Нестора Летописца.

26

Разумеется, Костя нашел за иконой бабушкин помянник, в котором имена умерших людей вычеркнуты из списка поминаемых «о здравии».

27

Интернатура – годичная стажировка, которую проходит выпускник медицинского института.

28

Агнец – большая просфора.

29

Целибат – безбрачие без принятия монашеского пострига. Высказывание о. Максима принадлежит одному покойному северному архиерею.

30

Такими словами средневековый поэт Данте Алигьери в своей «Божественной комедии» описывает «лютый и задичалый» лес, в котором он оказался «на полдороге нашей жизни трудной». Цитата дана в дореволюционном переводе, сделанном врачом Дмитрием Мином.

31

То есть поменял свои убеждения с точностью до наоборот, как в свое время сделал Святой Апостол Павел, до своего чудесного обращения в христианство носивший имя Савл (Саул) и преследовавший тех, кто веровал во Христа.

32

То есть тридцать три Никольских храма. Святитель Николай Мирликийский, покровитель мореходов, был одним из наиболее почитаемых северных святых.

Больше книг на Golden-Ship.ru